Кисейная барышня (Мамин-Сибиряк)/ДО

Кисейная барышня
авторъ Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Опубл.: 1889. Источникъ: az.lib.ru

Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ТОМЪ СЕДЬМОЙ ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ

1916

КИСЕЙНАЯ БАРЫШНЯ. Повѣсть.

I.

Лучшая средняя ложа бельэтажа, какъ всегда, была занята Резедиными, и, какъ, всегда на самомъ видномъ мѣстѣ у барьера сидѣла Зиночка. Это была премилая молодая дѣвушка съ немного утомленнымъ лицомъ и щурившимися близорукими глазами; золотисто-бѣлокурые волосы падали на бѣлый лобъ шелковистой бахромой и красивыми завитками пряталась за маленькимъ розовымъ ушкомъ. Въ каждомъ движеніи Зиночки чувствовалась та клубная опытная барышня, которая умѣетъ держать себя и вообще привыкла быть на глазахъ у публики. Слишкомъ пестрый нарядъ и перчатки на шесть пуговицъ говорили о неумѣньи одѣваться: такой костюмъ приличенъ для молодой дамы, — какъ увѣряла сидѣвшая въ ложѣ гувернантка, m-lle Бюшъ, — но Зиночка слишкомъ была избалована, чтобы слушать хорошіе совѣты и наставленія.

— Хочется вамъ, m-lle, терять время на разговоры съ ней?.. — равнодушно отвѣчала мать Зиночки, Елизавета Петровна, когда гувернантка начинала приставать къ ней съ жалобами. — Развѣ ее въ чемъ-нибудь убѣдишь?..

Поблекшая раньше своихъ лѣтъ, m-lle Бюшъ складывала сухія губы оборочкой, вытягивалась въ струнку и безучастно начинала смотрѣть своими печальными глазами на сцену, — въ театрѣ она сидѣла по обязанности и думала совсѣмъ о другомъ. Рядомъ съ ней вертѣлась на стулѣ пухлая дѣвочка-подростокъ, Милочка, за которой нужно было смотрѣть въ четыре глаза — шалунья начинала сейчасъ же горбиться, разставляла руки и даже клала ногу на ногу, какъ это дѣлалъ какой-нибудь Сенечка Татауровъ. Тотъ запасъ энергіи, который по контракту m-lle Бюшъ должна была распредѣлять поровну между Зиночкой и Милочкой, теперь всей своей тяжестью обрушивался на одну Милочку.

— Какія глупыя оперетки нынче пишутъ… — возмущался самъ Ромодинъ, большой любитель сцены. — Это наконецъ невозможно!

Красивый и представительный, Ромодинъ для своихъ пятидесяти лѣтъ былъ настоящимъ молодцомъ; только легкая лысина на головѣ и пробивавшаяся сѣдина въ бородѣ говорили о всесокрушающемъ вліяніи времени. Одѣтый безукоризненно, съ выхоленными руками и привычками записного щеголя, онъ былъ, что называется, виднымъ мужчиной. Въ большихъ сѣрыхъ Глазахъ сказывалась та же усталость, какъ и у Зиночки. Ромодинъ часто наблюдалъ дочь и улыбался ея улыбкой, — онъ такъ ее всегда любилъ. Въ свой очередь и Зиночка постоянно повертывала свою хорошенькую головку къ отцу и нѣмымъ взглядомъ дѣлилась съ нимъ впечатлѣніями. Сегодня Ромодинъ былъ недоволенъ, слѣдовательно и Зиночка тоже. Она предоставляла смотрѣть на сцену m-lle Бюшъ, а сама наблюдала партеръ, гдѣ мелькали знакомыя лица: вонъ сидитъ Сенечка Татауровъ, рядомъ съ нимъ инженеръ Бржозовскій и англичанинъ Рей. Но окончаніи дѣйствія всѣ трое пройдутъ въ фойэ, а оттуда одинъ по одному заберутся къ нимъ въ ложу. Зиночкѣ было весело, несмотря на плохую пьесу.

Театръ въ Косогорьѣ былъ маленькій и очень неудобный, но публики въ немъ всегда было много, особенно когда шли оперетки. Плохенькая труппа съ грѣхомъ пополамъ гналась за вкусами публики и не скупилась на опереточныя вольности, выкупая ими другіе недочеты и провинности. Впрочемъ, косогорская публика была самая невзыскательная — золотопромышленники, игроки, дѣльцы и просто темныя личности безъ всякой опредѣленной профессіи, а уже къ нимъ на придачу шли чиновники, инженеры и представители мѣстной адвокатуры. Въ общемъ получалось что-то ужъ очень сборное и мало интеллигентное. Театръ являлся единственнымъ мѣстомъ развлеченія, и всѣ ложи были заняты семьями, невзирая на характеръ представленій. Въ этомъ послѣднемъ обстоятельствѣ никто не находилъ ничего предосудительнаго, потому что дѣтей защищала отъ опереточной грязи ихъ невинность, а косогорскія дѣвицы настолько были благовоспитанны, что, гдѣ нужно, и не видѣли и не слышали…

«Кто первый придетъ къ намъ въ ложу: Бржозовскій или Сенечка Татауровъ?» — думала Зиночка во все первое дѣйствіе.

Бржозовскій сильно ухаживалъ за ней, а Татауровъ бывалъ, какъ бывалъ вездѣ, — нужно же было куда-нибудь дѣваться. Легкомысліе Зиночки было извѣстно всѣмъ, и Бржозовскій въ глаза называлъ ее «кисейной барышней».

— Вы наконецъ выпадете изъ ложи, если будете такъ наклоняться… — по-французски предупреждала Зиночку сердившаяся m-lle Бюшъ.

Какъ смѣшно сердилась эта гувернантка! Зиночка весело посмотрѣла на отца, который всегда подшучивалъ надъ чопорной дѣвушкой. Но Ромодинъ не отвѣтилъ своей любимицѣ обычной улыбкой, а даже отвернулся — это ужъ совсѣмъ не походило на него. Что бы это значило? Опустившійся занавѣсъ прервалъ догадки Зиночки.

— У меня голова болитъ… — заявила Елизавета Петровна, кутаясь въ новый теплый платокъ. — Я думаю ѣхать домой.

— Какъ знаешь… — соглашался Ромодинъ и тревожно посмотрѣлъ на жену. — Я тоже съ удовольствіемъ уѣду.

— Нѣтъ, не безпокойся, пожалуйста… — остановила его жена. — Меня проводитъ Бржозовскій, а ты останься съ дѣтьми.

Послѣднія слова сказаны были такимъ тономъ, что всякія возраженія становились излишними. Въ свои тридцать пять лѣтъ Елизавета Петровна была тѣмъ, что называютъ belle femme. Высокаго роста, съ прекрасно сохранившейся фигурой, со свѣжимъ лицомъ и моложавыми движеніями, она годилась Зиночкѣ въ старшія сестры. Въ манерѣ себя держать у нея сохранились институтскія привычки: Елизавета Петровна закатывала глаза, улыбалась заученной улыбкой, всегда сидѣла и ходила «стрѣлочкой», прижавъ локти къ таліи, и при случаѣ говорила удивительныя «наивности». Характеръ у нея былъ тоже какой-то институтски-взбалмошный, и спорить съ ней не приходилось. Такъ было и теперь: она одѣлась и пошла одна. Бржозовскій уже ждалъ ее въ коридорѣ, франтовски накинувъ свою шинель на плечи.

— Вотъ это мило… — вслухъ думала Зиночка, когда ни Бржозовскій ни Татауровъ не показались въ ихъ ложу.

Вмѣсто нихъ пришелъ рыжій Рей. Онъ молча сунулъ всѣмъ свою холодную руку, молча сѣлъ въ уголъ и въ теченіе всего антракта не проронилъ ни одного слова, кромѣ шипѣвшаго «yes».

— Я ждала Бржозовскаго или Татаурова, а вдругъ входите вы… — дразнила его Зиночка, стараясь вывести изъ себя.

Ромодинъ вышелъ изъ ложи, m-lle Бюшъ начала «дѣлать глаза» расшалившейся Зиночкѣ, а та на зло отвѣчала ей по-французски:

— Что же мнѣ дѣлать, если этотъ болванъ всегда молчитъ…

— Неприлично говорить на языкѣ, котораго другіе не могутъ понимать, — по-русски отвѣчала m-lle Бюшъ.

— Хотите, я скажу то же и по-русски!.. — отвѣтила Зиночка.

— L’enfant terrible… — простонала m-lle Бюшъ и даже закрыла глаза отъ ужаса.

Милочка поняла наполовину содержаніе происходившаго разговора и смѣялась, по-дѣтски глядя прямо въ глаза Рею. — «Пусть его молчитъ, чортъ съ нимъ…» — рѣшила про себя Зиночка, отвернулась и опять стала смотрѣть въ партеръ и на ряды ложъ. Вонъ Сенечка Татауровъ торчитъ въ ложѣ у Грибушиныхъ. Какъ это мило: всѣ три дѣвицы одѣты въ одинаковыя платья и даже одинаково причесаны. «Настоящія три граціи, оцѣненныя въ сложности въ полтораста тысячъ», — сказалъ про нихъ Бржозовскій, который надо всѣмъ смѣется. Зиночка навела бинокль и наблюдала, какъ Сенечка говорилъ что-то смѣшное младшей граціи и какъ та хихикала, закрывая лицо вышитымъ батистовымъ платочкомъ. «Настоящія куклы…» — подумала Зиночка, выпрямляясь. Въ антрактахъ ее, Зиночку, разсматривали въ бинокли изо всѣхъ ложъ, и это лѣстило ея самолюбію. Она принимала равнодушный видъ и съ дѣланой улыбкой начинала разговаривать съ m-lle Бюшъ или Милочкой.

— А папа вонъ гдѣ… — указывала Милочка на литерную ложу бенуара.

— Развѣ можно пальцами указывать? — останавливала ее гувернантка.

Наскучивъ играть роль благовоспитанной барышни, Зиночка опять начала разсматривать публику въ бинокль. Ее сердило, что въ ихъ ложѣ не было никого изъ кавалеровъ. Тотъ же Сенечка забрался къ Грибушинымъ и болтаетъ тамъ цѣлый антрактъ. Нужно будетъ его проучить хорошенько… А папа что-то очень долго остается въ ложѣ Черняковыхъ и о чемъ-то споритъ со старшимъ братомъ. Папа не любитъ этихъ Черняковыхъ, хотя у него и есть какія-то дѣла съ ними по пріискамъ. Старшій Черняковъ — совсѣмъ лысый, а у младшаго голова квадратная и борода точно изъ пакли. Въ городѣ ихъ недаромъ зовутъ братьями-разбойниками.

Ромодинъ такъ и не вернулся въ ложу, что замѣтно встревожило m-lle Бюшъ. Оставаясь одна съ дѣтьми, она всегда принимала такой смѣшной воинственный видъ, точно ее кто-то хотѣлъ укусить. По выступавшимъ на лицѣ ея пятнамъ Зиночка видѣла, что m-lle Бюшъ волнуется, и это ее забавляло. Еще не успѣлъ упасть занавѣсъ, какъ гувернантка принялась торопить Зиночку одѣваться. Къ довершенію несчастья, Милочка заснула въ уголкѣ ложи и долго не могла понять, гдѣ она, когда ее разбудили.

— Это наказаніе… — шептала гувернантка, закутывая Милочку въ свой пуховый платокъ.

На театральномъ подъѣздѣ, когда жандармъ выкрикивалъ лошадей Ромодина, къ Зиночкѣ подошелъ Сенечка Татауровъ. Отъ него пахло водкой, и онъ улыбался, какъ идіотъ.

— Здравствуйте, барышня!.. — фамильярно здоровался онъ.

Этого только недоставало… M-lle Бюшъ съ ужасомъ посмотрѣла на круглое красное лицо Сенечки и даже прикрыла Милочку полой своей ротонды, какъ птица крыломъ. Ее выручилъ кучеръ Потапъ, лихо подкатившій къ подъѣзду. Пара застоявшихся дышловыхъ лошадей такъ и шарахнулась къ каменнымъ ступенькамъ.

II.

Лошади у Ромодиныхъ были однѣ изъ лучшихъ во всемъ Косогорьѣ, особенно дышловая сѣрая пара. Кучеръ Потапъ хоть и «не вышелъ» настоящей кучерской бородой, но правилъ отлично, когда не былъ пьянъ. Четырехмѣстная зимняя коляска летѣла стрѣлой, минуя главную Соборную улицу — домъ Ромодиныхъ стоялъ на окраинѣ, у самаго выѣзда, гдѣ двумя кирпичными неуклюжими столбами открывался московскій трактъ. Милочка дорогой опять заснула, уткнувшись головой въ тибетскій мѣхъ гувернанткиной ротонды; Зиночка распахнула свою соболью шубку и жадно вдыхала морозный зимній воздухъ — она такъ любила быструю ѣзду, когда вѣтромъ и снѣжной пылью бьетъ въ лицо. Встревоженная m-lle Бюшъ не замѣчала распахнутой шубки, и Зиночкѣ опять сдѣлалось весело.

— Скорѣе, Потапъ… — понукала она кучера.

Промелькнулъ двухъэтажный ярко освѣщенный домъ, въ которомъ помѣщалась «Аркадія», гостиница съ арфистками, потомъ мрачное зданіе «Обь-Енисейскаго банка», недостроенный громадный домъ Черняковыхъ, каѳедральный соборъ, выкрашенный въ желтую краску, старое зданіе женской гимназіи, и коляска съ шикомъ подкатила къ подъѣзду одноэтажнаго длиннаго дома. M-lle Бюшъ съ особенной осторожностью разбудила Милочку и, какъ больную, повела ее подъ руку на подъѣздъ. Зиночка успѣла въ это время приласкать свою любимую лошадь Рогнѣду и первая подскочила къ звонку. Но дверь подъѣзда была, къ удивленію, не заперта — этого раньше не случалось.

— Дарья потеряла всякій умъ… — ворчала m-lle Бюшъ, гремя ключомъ въ наружной двери. — Въ передней шубы… Какъ еще не украли ничего!..

Не снимая своей шубки, отдѣланной сѣдымъ соболемъ, Зиночка прямо влетѣла въ гостиную, гдѣ слышались громкіе голоса. На порогѣ Зиночка остановилась, какъ вкопанная, и даже попятилась назадъ, наступивъ на ноги m-lle Бюшъ. Въ залѣ происходила горячая сцена. Елизавета Петровна, съ заплаканнымъ, распухшимъ отъ слезъ лицомъ и раскустившейся на затылкѣ прической, выкрикивала охрипшимъ голосомъ:

— Заводить развратъ въ домѣ… держать любовницъ на глазахъ у взрослыхъ дочерей — это подлость!.. Я сейчасъ же уѣзжаю… слышите, Игнатій Павловичъ?..

— Лиза, Лиза… успокойся… — бормоталъ Ромодинъ, напрасно стараясь поймать поднятую кверху руку жены. — Ты сначала выслушай меня…

— Если бы вы не были отцомъ этихъ несчастныхъ дѣтей… Мерзавецъ, мерзавецъ!..

На роялѣ стояла небольшая лампа и слабо освѣщала большую комнату. Елизавета Петровна въ изнеможеніи хваталась одной рукой за крышку рояля, а другой потрясала въ воздухѣ. Между роялемъ и этажеркой съ нотами, лицомъ къ стѣнѣ, стояла горничная Дарья, и по вздрагивавшимъ плечамъ видно было, какъ она рыдала.

— Вотъ жертва вашего разврата!.. — кричала Елизавета Петровна, указывая на Дарью. — Вы ее погубили, Игнатій Павловичъ… А что будетъ съ несчастнымъ ребенкомъ? Ни одной минуты не остаюсь здѣсь!

Заслышавъ крикъ, m-lle Бюшъ выскочила впередъ и заслонила собою дѣвушекъ, а затѣмъ, сообразивъ, въ чемъ дѣло, быстро схватила ихъ за руки и потащила въ задній конецъ залы, въ столовую. Ромодинъ оглянулся на легкій шумъ быстрыхъ шаговъ и безсильно опустилъ руки.

— Теперь вы довольны?.. — уже хрипѣла Елизавета Петровна, подступая къ самому лицу мужа. — Довольны?..

— Чѣмъ же виноваты дѣвочки, Лиза?..

— Я не желаю скрывать своего позора… пусть всѣ видятъ!.. О, Боже мой, Боже мой!..

Въ это время m-lle Бюшъ успѣла дотащить дѣвочекъ до ихъ комнаты, толкнула ихъ туда и плотно притворила за собой дверь. Не проснувшаяся еще хорошенько Милочка сдѣлала уже гримасу, дожидаясь перваго повода, чтобы расплакаться, а Зиночка стояла посреди комнаты въ своей шубкѣ и широко раскрытыми глазами смотрѣла на гувернантку.

— Ложитесь, дѣти, сейчасъ же спать… — торопливо повторяла m-lle Бюшъ, зажигая свѣчу на своемъ ночномъ столикѣ.

— Зачѣмъ они такъ кричатъ? — капризно спрашивала Милочка.

— Это не наше дѣло, голубчикъ… — успокаивала гувернантка, быстро раздѣвая ее. — У мамы опять нервы…

Но Милочка уже не слушала, поддаваясь знакомой ласковой рукѣ, которая знала каждую пуговку и каждый крючокъ на ея платьѣ. Дѣвочка даже улыбнулась, когда, разстегивая воротничокъ, гувернантка невольно пощекотала ея полный, дѣтски-пухлый подбородокъ. Черезъ пять минутъ Милочка была уже въ своей кроваткѣ, подъ мягкимъ шелковымъ одѣяломъ, подъ которымъ потягивалась и ежилась теперь съ особеннымъ удовольствіемъ. Мягкіе, какъ шелкъ, каштановые кудри красиво разсыпались по бѣлой подушкѣ съ дорогими кружевными прошивками. Когда m-lle Бюшъ, по обыкновенію, наклонилась надъ ней, чтобы поцѣловать, Милочка полуоткрыла слипавшіеся глаза и соннымъ голосомъ серьезно спросила:

— А зачѣмъ Дарья плачетъ, m-lle?..

— Это тебѣ показалось… Она вытирала пыль съ этажерки.

Такая слишкомъ явная несообразность заставила Милочку широко открыть глаза: какая можетъ быть пыль въ двѣнадцать часовъ? Но она сейчасъ же закрыла ихъ, повернулась къ стѣнѣ лицомъ и моментально заснула, какъ умѣютъ засыпать здоровыя дѣти. M-lle Бюшъ перекрестила заснувшую дѣвочку, облегченно вздохнула и только теперь замѣтила, что Зиночка стоитъ посреди комнаты, какъ была, въ шубкѣ и не сводитъ съ нея остановившихся глазъ.

— Что же вы стоите? — строго проговорила гувернантка, но сейчасъ же спохватилась, ласково взяла Зиночку за талію и поцѣловала въ лобъ съ необычайнымъ приливомъ нѣжности. — Нужно итти, голубчикъ, въ свою комнату…

Зиночка не шевелилась. Разгорѣвшееся на морозѣ лицо было блѣдно, и бахромки бѣлокурыхъ волосъ, выбившись изъ-подъ зимней собольей шапочки, падали на глаза. M-lle Бюшъ на цыпочкахъ подошла къ двери и прислушалась — въ залѣ все было тихо, какъ въ могилѣ.

— Я здѣсь останусь… — проговорила наконецъ Зиночка, моментально снимая свою щегольскую шубку.

— Хорошо, дѣточка… Я улягусь тогда на полу, — согласилась гувернантка и пошла за ширму, гдѣ стояла ея кровать.

Это великодушіе тронуло Зиночку, она повернулась и пошла — ея комната была рядомъ. Милочка только спала и занималась въ комнатѣ гувернантки, а день перебивалась, гдѣ придется. Все это дѣлалось для того, чтобы у Зиночки была своя отдѣльная комната. Благодаря присутствію Милочки, комната гувернантки походила на кладовую — здѣсь стоялъ лишній гардеробъ, кровать помѣщалась у письменнаго стола, а на стѣнахъ были развѣшаны Милочкины платья. Зато у Зиночки было совсѣмъ просторно, и низенькая спальная кроватка такъ кокетливо пряталась за настоящей японской ширмочкой, которую ей подарилъ отецъ въ день рожденія. Войдя въ свою комнату, Зиночка опять остановилась и все прислушивалась, не донесется ли какой звукъ изъ залы. M-lle Бюшъ застала ее именно въ этой позѣ и начала раздѣвать, какъ маленькую. Это движеніе заставило Зиночку проснуться отъ своего столбняка — ей вдругъ сдѣлалось совѣстно, что гувернантка взяла на себя роль горничной.

— Нѣтъ, я сама… — проговорила дѣвушка, освобождаясь отъ скользившихъ по ней маленькихъ рукъ гувернантки. — Да, я сама…

M-lle Бюшъ не стала спорить, а только притворила плотнѣе дверь и ушла за ширму приготовлять постель, какъ это дѣлала каждый вечеръ Дарья. Когда Зиночка, совсѣмъ раздѣтая, въ одной кофточкѣ, сидѣла на своей кровати. гувернантка крѣпко ее обняла и еще разъ поцѣловала. На глазахъ у молодой дѣвушки были слезы, а грудь такъ и ходила отъ сдерживаемаго волненія. Онѣ не сказали другъ другу ни одного слова, но Зиночка все поняла, поняла сразу — и зачѣмъ мама такъ ужасно кричала, и зачѣмъ папа былъ такой жалкій, и зачѣмъ Дарья плакала, и зачѣмъ m-lle Бюшъ по-матерински крестила и цѣловала ее. Въ дѣвушкѣ проснулась женщина… Когда гувернантка на цыпочкахъ вышла изъ комнаты, Зиночка заплакала. Ей вдругъ сдѣлалось и больно и обидно вотъ именно за эти ласки посторонней женщины, которая пожалѣла ее и сестру. Да, она добрая, эта m-lle Бюшъ, а Зиночка постоянно дѣлала ей непріятности и даже иногда доводила до слезъ своимъ упрямствомъ. О томъ, что происходило въ залѣ, у фортепіано, она старалась не думать: это было что-то такое ужасное и неприличное, что заставляло ее краснѣть въ темнотѣ… А она такъ любила отца, который баловалъ ее и не отказывалъ ни въ одной прихоти. Одинъ шагъ — и этого отца не стало. Былъ другой человѣкъ — жалкій, несчастный гадкій, Зиночка со здоровымъ инстинктомъ созрѣвшей дѣвушки сразу стала на сторону матери и понимала ея горе. Эта мысль вызывала у нея новыя слезы, и она отчетливо видѣла нѣжную сцену: ей хотѣлось убѣжать къ матери и заплакать на ея груди. Воображеніе рисовало ей эту сцену со всѣми подробностями… «Бѣдная мама, бѣдная мама!» — шептала Зиночка, пряча голову въ подушки.

Ахъ, какая это была ужасная ночь!.. Весь домъ замеръ, и мертвая тишина нарушалась только колотушкой караульщика подъ окномъ. Итти сейчасъ къ матери Зиночка побоялась, хотя уже встала съ постели и подошла къ двери — въ залѣ теперь темно, а тамъ еще нужно пройти гостиную и столовую. Да и что она могла сдѣлать?.. Мать и безъ того встревожена и будетъ совсѣмъ убита, если узнаетъ, что она, Зиночка, все видѣла… Малодушный страхъ передъ темнотой непріятно подѣйствовалъ на дѣвушку, и она назвала себя словами Бржозовскаго: «кисейная барышня». Еще къ первый разъ она поняла обидный смыслъ, скрытый въ этой кличкѣ: кисейная барышня боится всего и не умѣетъ ничего дѣлать… Въ первый разъ Зиночка взглянула на себя со стороны, выдѣлившись изъ всей остальной обстановки, и горькое, нехорошее чувство шевельнулось у нея въ душѣ.

Да, кисейная барышня!.. А въ ушахъ еще стоитъ шальной опереточный мотивъ и гулъ расходившейся изъ театра толпы, и пьяное лицо Татаурова лѣзетъ въ глаза. «Здравствуйте, барышня»… Не слѣдовало ему подавать руки. Зиночка по пути припоминала, какъ Татауровъ, бывая у нихъ, гадко щурилъ глаза, когда Дарья подавала ему кофе, и шепталъ что-то Бржозовскому, вѣроятно, что-нибудь пошлое, потому что тотъ всегда сомнительно улыбался. Какъ все это гадко… Зиночка теперь ненавидѣла Дарью, изъ-за которой все въ домѣ перевернулось вверхъ дномъ, и она, Зиночка, почувствовала себя одинокой. Да, она одна, совершенно одна и никому не можетъ сказать всего, что сейчасъ думала, не можетъ сказать, что понимаетъ все.

Ночь была безъ конца, зимняя длинная ночь. Зиночка все ворочалась на своей постели и не могла заснуть. Если мама уѣдетъ завтра, — и она съ ней… Эти стѣны давили ее.

III.

Утромъ на другой день, когда Зиночка проснулась, въ домѣ стояла мертвая тишина, и первая мысль, которая пришла ей въ голову, была та, что всѣ еще спятъ, и она первая выйдетъ къ чаю въ столовую. Папа такъ любитъ, когда она ему сама наливаетъ чай, — онъ въ это время просматриваетъ газеты. Радостная и веселая, Зиночка уже спускала ноги съ кровати, какъ вдругъ что-то кольнуло ее въ самое сердце и она вспомнила про вчерашнее — не было больше ни прежняго папы ни прежней Зиночки… Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, при дневномъ свѣтѣ Зиночка уже не чувствовала вчерашняго безсильнаго страха и принялась быстро одѣваться, одѣваться сама, безъ помощи Дарьи. Она выбрала самое простенькое платье, зачесала волосы гладко-гладко и вышла въ столовую. Въ концѣ большого стола сидѣли одни мальчики и пили чай подъ строгимъ надзоромъ няни Ермиловны.

— Зиночка, мама больна.

— Зиночка, папа уѣхалъ…

— Тише вы, пострѣлы! — крикнула на нихъ Ермиловна.

Дѣти весело переглянулись и сдержанно хихикнули; ихъ занимала теперь ворчливая строгость няньки и вообще новость положенія. Старшему мальчику, Сашѣ, было семь лѣтъ, а младшему, Колѣ, всего четыре года, — «совсѣмъ еще несмысленочки», — говорила о нихъ въ припадкѣ нѣжности Ермиловна. Зиночка любила больше Сашу, который напоминалъ отца и лицомъ и складомъ своей маленькой фигурки. Наскоро выпивъ свою чашку чая, Зиночка думала о томъ, что ей дѣлать. А дѣлать что-нибудь нужно: отецъ уѣхалъ, мать больна; слѣдовательно старшей въ домѣ осталась она одна. Да, что же дѣлать?

— Саша, ты приготовилъ уроки? — неожиданно для самой себя спросила Зиночка.

Мальчикъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ сначала на нее, потомъ на Ермиловну, и нехотя отвѣтилъ:

— При-го-то-вилъ…

Тонъ этого отвѣта обидѣлъ Зиночку, но она сдержалась и съ серьезнымъ лицомъ начала разспрашивать, что задано, когда, къ какому сроку. Саша удивлялся все больше и, отвѣчая, толкалъ братишку въ бокъ, пока тотъ не расхохотался неудержимымъ звонкимъ дѣтскимъ смѣхомъ.

— Это что такое? — вскипѣла гнѣвомъ Зиночка.

Саша дерзко посмотрѣлъ ей прямо въ глаза и спокойно отвѣтилъ:

— Ки-сей-ная ба-рыш-ни… Вотъ что!..

Первымъ движеніемъ Зиночки было схватить грубіяна за ухо, но Ермиловна загородила его. Трудно сказать, чѣмъ окончилась бы эта горячая сцена, если бы въ дверяхъ столовой не показалась m-lle Бюшъ. Одно ея появленіе сразу утишило всю бурю, и грубіянъ Саша не зналъ куда дѣвать глаза. Ермиловна тоже вся съежилась, когда «губернантка» посмотрѣла на нее.

— Саша, ты сейчасъ попросишь извиненія у Зинаиды Игнатьевны, — просто проговорила гувернантка. — Скажи: «я дерзкій и нехорошій мальчикъ»…

Саша надулся, покраснѣлъ и, стиснувъ зубы, упорно молчалъ.

— Оставьте его, m-lle, — вступилась уже сама Зиночка, но встрѣтила такой краснорѣчивый взглядъ, что замолчала на полусловѣ.

— «Я дерзкій и нехорошій мальчикъ»… — повторяла m-lle Бюшъ, пристально глядя на Сашу.

Мальчикъ по слогамъ долженъ былъ повторить продиктованное извиненіе, и потомъ уже его отпустили съ миромъ въ дѣтскую. M-lle ласково посмотрѣла ему вслѣдъ и замѣтила просто, какъ всегда:

— Никогда не слѣдуетъ спускать подобныхъ шалостей, потому что изъ мелочей, какъ изъ зерна, развиваются большія глупости.

— Что мама? — спрашивала Зиночка, когда онѣ остались вдвоемъ. — Мнѣ можно будетъ сейчасъ пройти къ ней?

— Ни сейчасъ ни потомъ, моя милая… Нужно будетъ подождать, когда она сама позоветъ кого-нибудь изъ дѣтей, — отвѣтила m-lle Бюшъ довольно сухо, что удивило Зиночку.

Вопросъ о неожиданномъ отъѣздѣ отца вертѣлся у нея на языкѣ, но по лицу гувернантки и по тону ея голоса она поняла, что теперь этого не слѣдовало спрашивать. Зиночку пріятно ободрило, что m-lle Бюшъ была такая же, какъ всегда — такъ же аккуратно съѣла свой утренній сухарикъ, такъ же спокойно осмотрѣла ея костюмъ, такъ же невозмутимо разобрала номеръ къ номеру принесенную почту, точно вотъ сейчасъ выйдетъ папа, сядетъ къ столу и начнетъ читать газету. Правда, не было Дарьи, которая безтолково бѣгала въ это время съ заплаканнымъ лицомъ. Однако что же дѣлать Зиночкѣ? Если разучивать сонату, то разбудишь мать; если ѣхать къ модисткѣ примѣривать зимнее платье, то m-lle Бюшъ некогда… Оставалось итти въ свою комнату и дочитывать начатый романъ Поля Буржэ. Безучастность къ ея положенію даже обидѣла Зиночку. Въ самомъ дѣлѣ, почему m-lle Бюшъ такъ заботится о маленькихъ, ничего не понимающихъ дѣтяхъ, а ее оставляетъ совершенно одну? Зиночка отправилась къ себѣ въ комнату, посмотрѣлась въ зеркало, привела въ порядокъ разбросанныя на столѣ книги, отыскала свой французскій романъ и сѣла съ нимъ къ окну. Но и романъ не читался, — глаза только механически пробѣгали строчку за строчкой, а мысль работала отдѣльно. Зиночка бросила романъ; ей было душно въ своей комнатѣ, а въ душѣ нарастала и нарастала жажда высказаться, раздѣлить свое горе съ живымъ человѣкомъ, наконецъ просто поплакать вмѣстѣ. Но она была одна, и только котенокъ сладко спалъ на ея постели. Отодвинувъ завѣтный ящикъ въ письменномъ столѣ, Зиночка занялась пересмотромъ разныхъ записныхъ книжекъ, валявшихся здѣсь безъ всякаго толка. Вотъ голубая бархатная книжка, назначенная для стиховъ, и на первой страницѣ уже есть заголовокъ перваго стихотворенія: «На смерть подруги». Это была цѣлая элегія, къ несчастью, оборвавшаяся на седьмомъ стихѣ: «Когда смотрю я вдаль лазурной мглы и море шлетъ къ моимъ ногамъ привѣтные валы, въ моей душѣ встаетъ тотъ образъ милый, который не исчезнетъ даже за моей могилой…» Пробѣжавъ стихи, Зиночка сморщилась, — слишкомъ ужъ по-дѣтски да и какія-то глупыя повторенія: «моимъ ногамъ», «моей душѣ», «моей могилой». Вообще глупо. Вырвавъ листочекъ съ элегіей и разорвавъ его въ клочки, Зиночка на новой страницѣ съ особенной тщательностью вывела заголовокъ: «Дневникъ кисейной барышни», а потомъ мелкимъ почеркомъ: «Вмѣсто предисловія». Повертѣвъ въ рукахъ перо, она приступила къ дѣлу. «Мнѣ хотѣлось бы возстановить, — писала она своимъ красивымъ, размашистымъ почеркомъ, — репутацію именно этой кисейной барышни, которую совершенно напрасно опорочили разные семинаристы. Въ ней есть свои хорошія качества и даже маленькія достоинства, которыя хороши уже тѣмъ, что она сама не сознаётъ ихъ, какъ, напримѣръ, самопожертвованіе. Конечно, это слово покажется смѣшнымъ нѣкоторымъ скептикамъ (читай: Бржозовскій), но вѣдь кисейная барышня составляетъ золотую середину. Да, она немножко легкомысленна и, какъ увѣряютъ, очень глупа, потому что играетъ „Пробужденіе льва“, „La prière d’une vierge“, любитъ сладкое, боится дурныхъ сновъ, требуетъ, чтобы ее смѣшили, пишетъ стихи, плачетъ надъ упавшимъ въ воду котенкомъ… Какъ видите, цѣлый рядъ самыхъ страшныхъ преступленій, когда кругомъ идетъ борьба за существованіе и требуется только одинъ благоразумный. эгоизмъ».

— Для предисловія, право, недурно и пока достаточно, а вотъ что дальше? — Зиночка съ удоволѣствіемъ написала:, «глаза первая». — Развѣ начать такъ: «Я, выключенная изъ 7-го класса гимпазистка за дерзость классной дамѣ, Варварѣ Семеновнѣ»… Нѣтъ, это неудобно: во-первыхъ, m-lle Бюшъ презираетъ тѣхъ людей, которые начинаютъ свои письма съ «я», а во-вторыхъ, въ каждомъ словѣ такъ и чувствуется школьница. Лучше будетъ начать такъ: «Мой отецъ, золотопромышленникъ Ромодинъ, очень меня любилъ и, признаться, сильно баловалъ. Благодаря, можетъ-быть, этому, я и не кончила курса въ гимназіи. Притомъ мама всегда была противъ этихъ гимназій, въ которыхъ дочери кухарокъ и прачекъ учатся вмѣстѣ съ воспитанными дѣвочками. Мама кончила институтъ съ шифромъ и въ обществѣ прежде всего требовала извѣстнаго comme il faut». Что же, отлично… такъ и начнемъ, нужно только немного выгладить стиль.

Но первой главѣ не повезло: только-что Зиночка взялась за перо, какъ въ передней раздался громкій звонокъ. Такъ звонятъ только хорошіе знакомые или разносчики телеграммъ. Зиночка слышала, какъ хлопнула гдѣ-то дверь и черезъ залу прошла Ермиловна. Дарьи не было, и дверь приходилось отворять нянькѣ. Но кто бы это могъ быть? Вѣроятно, кто-нибудь по дѣлу къ папѣ, потому что сейчасъ еще только время завтрака. Прислушавшись, Зиночка убѣдилась, что въ залѣ прошли мужскіе шаги. Да, это навѣрно докторъ, хотя онъ и не стучитъ каблуками. Мучимая любопытствомъ, Зиночка осторожно вышла въ залу, — тамъ никого не было. Изъ дѣтской доносился ровный голосъ m-lle Бюшъ, которая читала вслухъ. Если бы была Дарья, то отъ нея сейчасъ же можно бы все разузнать. Зиночка прокралась въ гостиную и здѣсь замерла. Изъ угловой дверь вела въ комнату матери, и оттуда доносился сейчасъ веселый смѣхъ… Да, это смѣялась она, мама, и ей въ отвѣтъ слышался другой веселый смѣхъ. Это былъ Бржозовскій… Для своихъ дѣтей мама больна, а Бржзовскаго приняла. Болѣе чѣмъ странно…

— А я тутъ чуть по умерла, — слышался голосъ матери, — отъ скуки. Развѣ можно такъ мучить?..

Послышался сдержанный шопотъ, а потомъ Бржозовскій весело отвѣтилъ:

— Поздравляю. Помните, я вамъ говорилъ?… Все хороши, что хорошо кончается. Этого дурака давно слѣдовало по шеямъ прогнать.

Зиночка обомлѣла и, пошатываясь, побрела къ себѣ въ комнату. Бржозовскій постоянно бывалъ у нихъ въ домѣ, и знакомые называли его женихомъ. Формальнаго предложенія онъ не дѣлалъ, но Зиночка привыкла къ мысли, что онъ ея женихъ. Ей не нравилось въ немъ только одно: именно, что онъ всегда относился къ ней свысока, какъ къ ребенку, и даже позволялъ себѣ читать наставленія. Конечно, она ссорилась съ нимъ, но Бржозовскій всегда былъ правъ и какъ-то умѣлъ сдѣлать такъ, что она не могла разсердиться на него совсѣмъ серьезно. M-lle Бюшъ тоже не любила его и высоко поднимала свои тонкія брови, когда приходилось встрѣчаться съ нимъ за общимъ столомъ или въ театральной ложѣ. Зиночка объясняла эту ненависть тѣмъ что Бржозовскій постоянно кого-нибудь дразнилъ — Милочку или мальчиковъ, а гувернантка этого не выносила.

Отъ подслушаннаго разговора у Зиночки закружилась голова, точно она очутилась на краю пропасти и какая-то непреодолимая сила заставляла ее наклоняться надъ зіявшей бездной. Но она больше не плакала, а только плотно сжала губы, какъ человѣкъ, знавшій, что ему дѣлать.

IV.

Ромодинъ считался въ Косогорьѣ однимъ изъ богатыхъ золотопромышленниковъ, хотя это былъ пришлый человѣкъ, вообще не свой, — а это много значитъ въ провинціальномъ городѣ, гдѣ все переплетено родственными связями, старыми знакомствами и родовымъ хлѣбомъ-солью. Кромѣ того, Ромодинъ былъ дворянинъ, а въ Сибири дворянства нѣтъ. Онъ появился въ Косогорьѣ лѣтъ пятнадцать назадъ съ небольшимъ оборотнымъ капитальцемъ, который сумѣлъ быстро пустить въ оборотъ, какъ человѣкъ умный и предпріимчивый. Присмотрѣвшись къ золотопромышленному дѣлу, онъ пристроился и здѣсь, — еще въ то время, когда дворяне пользовались преимуществами по этой части. Счастье улыбнулось ему съ перваго же раза, и онъ быстро пошелъ въ гору. Но дворянская кровь сказалась въ стремленіи жить не по средствамъ — свой большой домъ, лошади, пріемы, выѣзды, большая игра. У Ромодиныхъ угощались званый и незваный, а сколько они проживали — оставалось неизвѣстнымъ даже самимъ хозяевамъ. Что помѣщичье радушіе могло только удивлять такихъ людей, какъ братья Черняковы — тугой народъ, прижимавшій подъ ноготь каждую копейку. Въ ихъ тѣсномъ золотопромышленномъ кружкѣ Ромодинъ пользовался кличкой «барина»; этотъ «баринъ» любилъ все настоящее: шампанское, такъ шампанское подлинное, а не лапниское. преферансъ, такъ преферансъ по пятачку фишка, букетъ актрисѣ такъ букетъ, подписка какая-нибудь, такъ настоящая подписка. Но всего больше выдвигался Ромодинъ, когда устраивался какой-нибудь обѣдъ, чествованіе и вообще торжество, — онъ такъ все устроитъ, что только успѣвай вынимать деньги За обѣдомъ онъ всегда говорилъ коротенькія застольныя рѣчи, а послѣ обѣда, въ холостой компаніи, являлся душой общества Красное словцо у него всегда готово для всякаго. Однимъ словомъ, ловкій человѣкъ, не то, что другіе шильники, которые все старались сдѣлать «на грошъ да пошире». Однимъ словомъ, какъ есть баринъ, и вся барская повадка…

Но настоящимъ бариномъ Ромодинъ являлся главнымъ образомъ у себя дома, гдѣ никому и ни въ чемъ не было отказа. Собственно, безпорядокъ царилъ здѣсь страшный, потому что каждый дѣлалъ по-своему, и господа являлись въ глазахъ прислуги доходной статьей. Три кучера — выѣздной, будничный и «бариновъ» — и цѣлый штабъ женской прислуги обворовывали напропалую. но никто этого не замѣчалъ. Если какой-нибудь наушникъ доносилъ Ромодину объ этомъ, онъ улыбался и говорилъ одно и то же:

— Отъ домашняго сора со убережешься… Значитъ, я не умѣю заслужить уваженія у собственной прислуги, а у хлѣба не безъ крохъ.

О пріисковыхъ служащихъ, о разныхъ повѣренныхъ и довѣренныхъ — и говорить нечего: тѣ тащили уже по-настоящему. Но ромодинское богатство не убывало, и всѣ говорили, что «барину» за его простоту Господь воздаетъ сторицей. Дѣйствительно, Ромодинъ былъ очень добрый и честный человѣкъ, пропитанный пріятными барскими недостатками. Особенно баловалъ онъ дѣтей и больше всѣхъ Зиночку, отражавшую въ себѣ отцовскіе достоинства и недостатки, какъ въ зеркалѣ. Отцу нравилось, что она не знаетъ цѣны ни деньгамъ ни вещамъ, и что вообще «въ ней есть размахъ».

— Ты вѣдь у меня добрая душа, — любилъ онъ повторять, обнимая Зиночку. — Вся въ отца. Знаешь сказку о солнцѣ и вѣтрѣ? Солнце все можетъ сдѣлать…

Зиночка искренно любила отца, а онъ относился къ ней всегда, какъ къ большой, и даже совѣтовался съ ней. «Зиночка, взять мнѣ пріискъ Побѣдный вмѣстѣ съ Черняковымъ?» — «Бери, папочка…» — «Да вѣдь Черняковъ опять меня обманетъ?» — «А ты не позволяй себя обманывать»… Ромодину нравилось, что Зиночка была умна и даже съ нѣкоторой поэтической складкой. Гимназію она не кончила, но знала два новыхъ языка и много читала.

«Въ дѣвочкѣ есть кровь», — думалъ Ромодинъ на своемъ помѣщичьемъ языкѣ, любуясь дочерью.

Сближающимъ пунктомъ между отцомъ и дочерью были интимныя семейныя отношенія. M-me Ромодина оставалась въ жизни такой же институткой, какой выходила замужъ. Избалованная красавица держала себя царицей и ничего не хотѣла знать, кромѣ своихъ прихотей и капризовъ. Она жила въ толпѣ, на виду у своихъ поклонниковъ, а дома только скучала, — постоянно и ужасно скучала. Дѣвичья любовь къ мужу смѣнилась требовательностью и придирками созрѣвшей женщины. Изъ пустяковъ она поднимала страшныя исторіи, дѣлала мужу сцены при дѣтяхъ и кончала истерикой. Она знала, что мужъ ее не любитъ, и поэтому на институтскомъ жаргонѣ отнесла себя къ числу несчастныхъ жертвъ. Собственныхъ дѣтей она любила только въ томъ возрастѣ, когда они составляютъ для матерей живыя игрушки, и потомъ какъ-то сразу отвертывалась и принимала съ ними тонъ классной дамы. Какъ во всѣхъ барскихъ домахъ, дѣти находились въ полномъ распоряженіи прислуги, и спасала ихъ отъ этого положенія одна m-lle Бюшъ. Зиночка съ ранняго дѣтства была посвящена во всѣ семейныя исторіи и всегда принимала сторону отца. Ромодинъ это чувствовалъ, ласково улыбался и, по окончаніи какой-нибудь горячей сцены, говорилъ Зиночкѣ:

— Ну, намъ сегодня таки досталось… У мамы нервы расходились!

Зиночка знала даже и то, что папа «не могъ выносить ни одной смазливой рожицы», какъ онъ самъ говорилъ про себя въ холостой компаніи. Женщины были его слабостью, грѣхомъ и наказаніемъ. Но свои любовные подвиги Ромодинъ умѣлъ вести съ такимъ искусствомъ, что не комирометировалъ семьи и ловко хоронилъ всякіе концы. Женщины любили его даже въ наступившемъ неблагодарномъ для мужчины возрастѣ, и Зиночкѣ нравилось выѣзжать на балы съ отцомъ, когда онъ являлся въ своей сферѣ, — предупредительный, ласковый, любезный и всегда остроумный. Издали она любовалась, какъ отецъ подходилъ къ дамамъ, особенно къ незнакомымъ, и знала напередъ, кто ему нравился — лицо у него дѣлалось почти строгое, глаза слегка прищуривались. А какъ онъ танцовалъ, когда былъ въ духѣ, особенно мазурку! Вообще отецъ дерзкался молодцомъ.

— Папа, а ты за m-lle Бюшъ тоже ухаживалъ? — спросила однажды Зиночка съ обычной наивностью. — Вѣдь она была въ свое время хорошенькая.

Этотъ вопросъ точно ужалилъ Ромодина. Онъ какъ-то черезъ плечо быстро взглянулъ на дочь и серьезно проговорилъ;

— О m-lle Бюшъ такъ нельзя говорить… Это святая дѣвушка.

— Папочка, миленькій, признайся… Она къ тебѣ еще и сейчасъ немножко неравнодушна?

— Ты говоришь глупости, за которыя слѣдовало бы драть уши, если бы ты не была такая большая и глупая.

Это былъ единственный разъ, когда Ромодинъ разсердился на дочь, и Зиночка отлично его запомнила. Онъ дулся на нее цѣлую недѣлю и все время былъ особенно внимателенъ къ гувернанткѣ.

M-lle Бюшъ жила въ домѣ уже лѣтъ десять и являлась членомъ семьи. Безродная нѣмочка одна въ цѣломъ домѣ сохранила еще престижъ власти и пользовалась откровенной ненавистью прислуги. Самъ баринъ ея побаивался, а барыня призывала, какъ третейскаго судью. Всегда невозмутимая, ласково-строгая, чистенькая, скромная, она походила на ангела-хранителя изъ хорошей дѣтской сказки. Поблекшее прежде времени лицо всегда носило на себѣ печать какой-то внутренней покорной печали. Чистота — это былъ цѣлый культъ m-lle Бюшъ, и такая же внутренняя чистота придавала ей святой видъ. Одна Зиночка иногда «бунтовала съ гувернанткой», но такой бунтъ всегда заканчивался полнымъ пораженіемъ, и шалунья должна была со слезами вымаливать отпущеніе своихъ кисейныхъ прегрѣшеній. Избалованные мальчики знали только ее одну, какъ зналъ кучеръ Потапъ, старая Ермиловна и вообще вся домовая челядь. Ро настоянію m-lle Бюшъ, въ домѣ не держали лакеевъ, — гувернантка не могла выносить этихъ безполезныхъ тварей, развращавшихъ отъ бездѣлья женскую прислугу. Самымъ большимъ наказаніемъ было приглашеніе въ комнату m-lle Бюшъ, откуда горничная выходила съ красными отъ слезъ глазами. Послѣ приключенія съ Дарьей m-lle Бюшъ долго молчала и старалась избѣгать Елизаветы Петровны, которая была обижена такимъ невниманіемъ. Но дней черезъ пять гувернантка сама явилась въ комнату «madame» и съ обычной простотой заявила, что ей нужно поговорить серьезно.

— Я къ вашимъ услугамъ… — сухо отвѣтила Елизавета Петровна.

Всѣ эти дни madame почти не выходила изъ своей комнаты и поэтому не считала нужнымъ одѣваться. Вездѣ былъ страшный безпорядокъ, а сама madame являлась образцомъ всякаго безпорядка: волосы не убраны, кофточка разстегнута, юбки надѣты криво, чулки спустились. Это былъ полнѣйшій контрастъ той Елизаветы Петровны, какую привыкли видѣть ея поклонники въ театрѣ, клубѣ и на гуляньяхъ.

— Садитесь… — прибавила madame, предчувствуя непріятное объясненіе.

Но m-lle Бюшъ не сѣла, а только хрустнула своими тонкими пальцами.

— Я пришла заявить вамъ, Елизавета Петровна, что должна, къ сожалѣнію, оставить вашъ домъ, — твердо проговорила гувернантка. — Мнѣ это стишкомъ тяжело сдѣлать, но я не могу.

— Оставить домъ? — повторила madame, не вѣря собственнымъ ушамъ. — Да, понимаю: васъ возмутило поведеніе Игнатія Павловича… У него много было грязныхъ приключеній и раньше, но у себя въ домѣ… на глазахъ у дѣтей… Наконецъ связаться съ хамкой, какъ лакей… Да, я васъ понимаю! Этого нужно было ожидать.

— Мое правило, Елизавета Петровна, не вмѣшиваться въ чужія дѣла… Повѣрьте, что мнѣ такъ тяжело, такъ тяжело… Дѣти почти выросли на моихъ глазахъ, и бросить ихъ въ критическихъ обстоятелѣствахъ…

— Вы имѣете еще что-нибудь сказать, m-lle?

— Да… Я паномшо вамъ послѣдній визитъ m-r Бржозовскаго, какъ разъ на другой день послѣ несчастья; Зиночка слышала вашу болтовню съ нимъ… и смѣхъ. Если вы хотите, чтобы я осталась, то m-r Бржозовскій не долженъ переступать порогъ этого дома.

— Это называется не вмѣшиваться въ чужія дѣла?..

— Я говорю не за себя, а за дѣвочекъ… Онѣ больше понимаютъ, чѣмъ вы думаете…

Madame широко раскрыла глаза. На лицѣ у нея появились красныя пятна и глаза сверкнули. Собравъ всѣ свои силы, она по возможности спокойнымъ тономъ проговорила:

— Вы правы: намъ необходимо разстаться… Дѣвочки, дѣйствительно, въ такомъ возрастѣ, что могутъ догадаться о вашей роли… любовницы въ отставкѣ.

Ударъ былъ прямо въ лицо, но m-lle Бюшъ ожидала его.

— Я дѣйствительно любила Игнатія Павловича и, можетъ-быть, сейчасъ его люблю, — отвѣтила она съ достоинствомъ, — но ничьей любовницей я никогда не была…

— Перестаньте играть комедію… Такихъ женщинъ у него дюжины, но я смотрѣла на это сквозь пальцы… какъ на несчастье… А становиться на одну доску съ Дарьей — это ужъ выше моихъ силъ.

— Вы меня напрасно оскорбляете, Елизавета Петровна: я ухожу изъ вашего дома такой же чистой, какъ и вошла… Въ послѣдній разъ спрашиваю васъ о томъ условіи, которое я поставила: будетъ m-r Бржозовскій посѣщать домъ попрежнему?

Это ужъ было слишкомъ, и madame молча указала гувернанткѣ на дверь. M-lle Бюшъ посмотрѣла на нее широко раскрытыми глазами, повернулась и, какъ тѣнь, вышла изъ комнаты. Съ ней уходило изъ дома его благополучіе, тотъ духъ, который все связывалъ и живилъ.

V.

«M-lle Бюшъ уходитъ, m-lle Бюшъ больше не будетъ никому мѣшать, m-lle Бюшъ вообще перестаетъ существовать», — эта мысль сначала обрадовала весь домъ, а потомъ испугала. Та самая прислуга, которая по пятамъ преслѣдовала ненавистную «губернантку», теперь говорила о ней съ непритворными слезами. Къ самомъ дѣлѣ, если ужъ гувернантка уходитъ, то что же остается другимъ-то дѣлать? «Баринъ уѣхалъ, теперь вотъ губернантка — домъ и нарушился»… Прислуга, конечно, отлично знала, какая была «причина» у барина; какими-то невѣдомыми путями она уже пронюхала и о подлинномъ содержаніи случившейся размолвки между барыней и гувернанткой. Въ послѣднемъ случаѣ во всемъ обвиняли барыню, за которой выходила большая «неустойка» изъ-за Бржозовскаго. Старая Ермиловна даже сдѣлала попытку умиротворить гувернантку.

— А какъ же, напримѣръ, дѣти, сударыня? — говорила старуха, вытирая глаза платкомъ. — Вы уйдете, я уйду, а дѣти останутся…

— Я не могу, няня…

— Все вѣдь прахомъ пойдетъ… Прислуга, и та какъ жалѣетъ васъ, потому, ежели васъ не будетъ, такъ какой порядокъ въ дому…

— Это не мое дѣло. Зиночка большая, она меня замѣнитъ…

— Да какой же еще разумъ у нашей-то Зиночки?.. Добрая она, точно, а гдѣ же ей управиться…

— Ничего, другую гувернантку найдутъ, а я не могу.

— Большой отвѣтъ Богу дадите, сударыня… Невступная у насъ ни то что барыня-то, весь домъ рукавомъ растрясетъ.

Все это знала m-lle Бюшъ, но она знала и то, что оставаться въ домѣ ей нельзя, иначе приходится быть сообщницей Елизаветы Петровны. Долгъ — прежде всего. Наконецъ она — дѣвушка и совсѣмъ не желаетъ вмѣшиваться въ грязную исторію. Любовь къ дѣтямъ удерживала ее до сихъ поръ, но больше не было силъ, да и что она могла сдѣлать? Днемъ раньше, днемъ позже, дѣти узнали бы горькую истину, и ея присутствіе никого не спасетъ. Милочка, которую m-lle Бюшъ особенно любила, отнеслась къ ея отъѣзду совершенно равнодушно, а мальчики не скрывали своей дѣтской радости: по крайней мѣрѣ, цѣлую недѣлю не будутъ заниматься, а тамъ — новая гувернантка или учитель. Оставалась одна Зиночка, которая упорно молчала, что немало удивляло m-lle Бюшъ. Объясненіе съ ней она дотянула до послѣдняго момента и только наканунѣ отъѣзда, поздно вечеромъ, пришла къ ней въ комнату.

— Вы, вѣроятно, уже знаете, что намъ приходится разстаться… — начала гувернантка, сдерживая волненіе. — О причинахъ моего отъѣзда я считаю неудобнымъ говорить…

— Я всё знаю… — коротко и просто отвѣтила Зиночка и посмотрѣла гувернанткѣ прямо въ глаза.

— Все-таки намъ не приходится объ этомъ говорить… Я пришла сказать вамъ, что весь домъ остается сейчасъ на вашей отвѣтственности, а главнымъ образомъ — дѣти. Вы имъ должны замѣнить и мать, и гувернантку, и сестру — все… Если встрѣтится какое-нибудь затрудненіе, обращайтесь ко мнѣ: я всегда буду готова помочь вамъ словомъ и дѣломъ. Пока я переѣзжаю на квартиру, а тамъ не знаю, что будетъ.

Онѣ разстались съ искренними слезами, хотя осталось что-то недоговоренное и скрытое. Эта выдержка Зиночки удавила m-lle Бюшъ.

Первая глаза дневника Зиночки начиналась такъ: «M-lle Бюшъ сегодня уѣхала. Я ее не обвиняю ни въ чемъ, но знаю только одно, что на ея мѣстѣ такъ не сдѣлала бы. Странно, что на прощанье мнѣ хотѣлось горячо расцѣловать ее и вмѣстѣ поплакать, но что-то такое необъяснимое сдѣлало меня холодной… Это показываетъ, что у меня довольно скрытный характеръ. Да и какъ быть откровенной, когда „порядочная дѣвушка“ должна дѣлать видъ, что ничего не понимаетъ, не видитъ и не слышитъ. Кстати, какъ сегодня удивилась Милочка, когда я сдѣлала ей серьезное замѣчаніе… Нужно показать мальчикамъ, что я большая и буду держать ихъ строго. Бржозовскій попробовалъ-было пошутить относительно m-lle Бюшъ, намекая на ея привязанность къ отцу, но я его очень ловко осадила, такъ что онъ даже не нашелся сразу, что отвѣтить, и только посмотрѣлъ на меня широко раскрытыми глазами. Одна мама ничего не хочетъ замѣчать… Я понимаю, почему m-lle Бюшъ съ перваго раза возненавидѣла этого Бржозовскаго: у него совершенно фальшивые глаза, и я его тоже ненавижу».

Но Зиночка не могла даже въ дневникѣ написать того, что ее сейчасъ мучило, — она боялась даже думать на эту тему. Развѣ она не могла ошибиться, наконецъ ей просто что-нибудь послышалось… Ясно было одно, что послѣдняя тѣнь семейнаго счастья разлетѣлась дымомъ, и отецъ съ матерью являлись чужими у себя дома. Зиночкѣ казалось, что у нихъ здѣсь, въ этихъ комнатахъ, невидимый покойникъ или тотъ сказочный призракъ, одно появленіе котораго заставляетъ все цѣпенѣть. Спасеньемъ лично для нея явилось то бремя ежедневныхъ мелкихъ женскихъ заботъ, которыя, какъ пыль, скрываютъ постепенно самое страшное горе. О, она теперь съ радостью хваталась за каждое дѣло, только бы не было свободнаго времени. Къ вечеру она утомлялась до того, что едва могла добраться до своей постели, — теперь она переселилась въ комнату гувернантки и заняла ея мѣсто. Тяжелѣе всего на первое время было то, что приходилось притворяться передъ дѣтьми: именно казаться спокойной и довольной, чтобы они не замѣтили рѣзкой перемѣны во всемъ строѣ жизни: папа уѣхалъ по дѣламъ, у мамы нервы — это случалось и раньше.

— Надо бы намъ какую ни на есть мадаму въ домъ, — повторяла нѣсколько разъ старая Ермиловна, не довѣрявшая Зиночкѣ. — Все-таки порядокъ въ домѣ, а гдѣ же тебѣ одной управиться…

— Ничего, няня… Можетъ-быть, я какъ-нибудь и сама справлюсь.

— Гдѣ ужъ тебѣ, Зинушка! Да и дѣло-то твое совсѣмъ молодое… Не разорваться же, въ самомъ дѣлѣ.

Это недовѣріе старой няньки огорчало Зиночку больше всего, и она старалась изо всѣхъ силъ заставить уважать себя. Изо дня въ день дѣвушка начала забирать въ свои руки весь домъ, начиная отъ дѣтской и кончая кухней. Работы было по горло, и даже неопытная Зиночка видѣла, какой царитъ вездѣ безпорядокъ: кухарка воруетъ, два кучера совершенно лишніе; въ лавкахъ все забирается по книжкамъ въ кредитъ, всего выходитъ много и т. д. Больше всѣхъ удивлены были кучера, когда Зиночка пожелала осмотрѣть конюшни, гдѣ стояли лошади, лари съ овсомъ и даже сѣновалъ.

— Баринъ и тотъ никогда не вмѣшивался въ такія дѣла, а тутъ вдругъ барышню точно укололо. Положимъ, она по бабьему своему дѣлу ничего не понимаетъ, а все-таки обидно.

Оказалось однако, что барышня понимала и прежде всего отобрала себѣ ключи. Это ужъ совсѣмъ было обидно.

— Что мы, развѣ воры какіе… — ворчалъ старшій кучеръ.

Зиночка сдѣлала видъ, что ничего не слыхала, но ключи такъ и остались у нея.

— Ишь дошлая! — ругалась кухарка. — Откуда прыть взялась… Это ее мамзель всему научила.

— Высоко летаетъ, да гдѣ-то сядетъ… — вздыхала Ермиловна.

Оказалось, что Зиночка умѣла и хорошо садиться. Прислуга помирилась на томъ, что вотъ пріѣдетъ баринъ и все пойдетъ по-старому. Зиночка и сама частенько думала объ отцѣ, и ей хотѣлось услышать отъ него ласковое слово, но вѣдь это была несбыточная дѣтская мечта. Она понимала, что при настоящихъ обстоятельствахъ онъ не могъ вернуться, и приходилось ждать чего-нибудь необыкновеннаго. Одно безпокоило Зиночку попрежнему: Бржозовскій бывалъ у нихъ почти каждый день и начиналъ держать себя своимъ человѣкомъ. Елизавета Петровна оживлялась только въ его присутствіи. По вечерамъ она уѣзжала куда-то на извозчикѣ, и это больше всего мучило Зиночку. Прислуга перешептывалась и Богъ знаетъ, что могла подумать.

— Мама, отчего ты не хочешь ѣздить на своихъ лошадяхъ? — спросила ее однажды Зиночка. — Кучера отъ бездѣлья скоро сопьются.

— Не твое дѣло… — рѣзко оборвала ее Елизавета Петровна и заперлась въ своей комнатѣ, какъ дѣлала всегда въ минуты раздраженія.

Она одна ничего не хотѣла замѣчать и не обращала на Зипочку никакого вниманія, точно все такъ и должно быть. Вставала она не раньше двѣнадцати часовъ, въ постели пила кофе и показывалась только къ обѣду. Вечеромъ бывалъ одинъ Бржозовскій, а другіе знакомые точно всѣ забыли, что на свѣтѣ существуютъ Ромодины. Сначала Зиночка была рада этому, а потомъ ее стало безпокоить такое невниманіе. Положимъ, особенно близкихъ знакомыхъ у нихъ въ городѣ не было, но все-таки она была бы рада, если бъ время отъ времени бывали у нихъ въ домѣ солидныя дамы.

— Я замѣчаю въ васъ большую перемѣну, Зиночка… — заявилъ однажды Бржозовскій, желавшій подразнить кисейную барышню.

— Во-первыхъ, на какомъ основаніи вы позволяете себѣ называть меня полуименемъ? — вспыхнула Зиночка. — Кажется, я не давала вамъ повода къ подобнымъ фамильярностямъ…

— А во-вторыхъ? — съ нахальной улыбкой спрашивалъ Бржозовскій.

Сцена происходила опять у рояля. Зиночка только-что хотѣла разобрать новую тетрадку нотъ, какъ вошелъ Бржозовскій и помѣшалъ ей. Она встрѣтила его очень холодно и теперь смотрѣла на него такими глазами, какъ собака, которую въ первый разъ ударили палкой.

— Во-вторыхъ? — машинально повторила она, чувствуя, какъ у нея поблѣднѣло лицо и задрожали губы.

— Да, во-вторыхъ…

— Во-вторыхъ, то, что вы меня компрометируете, m-r Бржозовскій.

— Кисейную барышню? Я компрометирую?

— Да, вы… Напомню вамъ только то, что ваши слишкомъ частые визиты могутъ дать поводъ къ лишнимъ разговорамъ, и страдающимъ лицомъ здѣсь являюсь я. Если вы сами не догадались пощадить мою репутацію, то я считаю себя въ правѣ напомнить вамъ обязанности порядочнаго человѣка.

— Выражаясь вѣжливо, вы гоните меня вонъ…

— Да…

Бржозовскій захохоталъ ей въ лицо, по это било уже напускное нахалѣство, и онъ благоразумно не передалъ своего разговора Елизаветѣ Петровнѣ, которая подняла бы сейчасъ же бурю. А Зиночка смотрѣла ему прямо въ лицо вызывающимъ взглядомъ и сама изумлялась собственной смѣлости.

«Ну, кисейная барышня, я вамъ это припомню…» — думалъ Бржозовскій, кусая губы отъ злости.

VI.

Между Зиночкой и Бржозовскимъ завязалась глухая и безпощадная борьба. Силы были, конечно, неравныя, но у кисейной барышни оказался неистощимый запасъ чисто-женской энергіи. Такая война не нуждается въ словахъ и ведется съ молчаливой жестокостью. Мысль о дѣтяхъ удваивала силы Зиночки и дѣлала ее хитрой, какъ птицу-насѣдку. Дѣло шло не о ней. Когда являлся Бржозовскій, она уходила въ дѣтскую и всячески старалась не встрѣчаться съ нимъ, насколько это было возможно въ одномъ домѣ. Даже Милочка, и та чувствовала инстинктивную непріязнь къ «анжинеру», который, между прочимъ, теперь заискивалъ у дѣтей, чтобы сдѣлать непріятность Зиночкѣ.

— Ты какъ-то странно, держишь себя съ Бржозовскимъ, — замѣтила однажды мать Зиночкѣ. — А между тѣмъ это нашъ единственный преданный другъ… Притомъ онъ, кажется, имѣетъ виды, то-есть я говорю о томъ, что мнѣ казалось раньше…

— Мама, оставимте этотъ разговоръ разъ навсегда, — отвѣтила Зиночка со спокойствіемъ человѣка, много думавшаго на эту тему.

— Ты ничего не понимаешь, дурочка… У меня серьезное дѣло съ Бржозовскимъ, — отъ него зависитъ наше матеріальное положеніе.

Зиночка отмолчалась, какъ вообще дѣлала, чтобы избѣжать сценъ. На этотъ разъ Елизавета Петровна говорила правду: она дѣйствительно выдала полную довѣренность Бржозовскому, который и дѣйствовалъ отъ ея имени. Дѣло въ томъ, что пріиски были пріобрѣтены Ромодинымъ на имя жены, какъ это часто дѣлается, и, кромѣ того, онъ выслалъ ей еще довѣренность на всякія юридическія дѣйствія, чтобы не останавливать сложнаго золотопромышленнаго дѣла. Бржозовскій принялся энергично приводить все въ порядокъ и каждый день являлся съ отчетами, смѣтами и разными дѣловыми соображеніями. Они обыкновенно запирались въ комнатѣ Елизаветы Петровны, и старая Ермиловна, не дожидаясь приказа, подавала туда бутылку краснаго вина. Послѣ такихъ занятій Елизавета Петровна выходила изъ комнаты съ усталымъ лицомъ и лихорадочно блестѣвшими глазами. За обѣдомъ она выпивала лишній стаканъ вина и замѣтно хмелѣла. Чтобы не выдать своего состоянія «въ подпитіи», она накидывалась на дѣтей съ замѣчаніями и придирками.

— Что это съ мамой дѣлается? — спрашивала Милочка съ дѣтской наивностью. — Вчера она идетъ по комнатѣ и вдругъ какъ пошатнется…

— Ты говоришь глупости… — спокойно замѣтила Зиночка. — У мамы нервы.

Это послѣднее слово служило объясненіемъ рѣшительно всего, что дѣлала Елизавета Петровна, — дѣти уже привыкли къ нему. По городу между тѣмъ уже шла громкая молва относительно Ромодиныхъ. Исторія съ Дарьей, съ необходимыми прикрасами и дополненіями, циркулировала изъ дома въ домъ, какъ предметъ для разговоровъ. Особенно возмущены были дамы, которыя съ благочестивою ревностью разбирали чужія дѣла. Въ самомъ дѣлѣ, хороша семейка: милый папаша срываетъ цвѣты удовольствія и съ гувернанткой и съ горничной, а милая мамаша заводитъ амуры съ женихомъ дочери… Бржозовскій самъ подавалъ поводъ къ подобнымъ разговорамъ, потому что велъ жестокую игру въ клубѣ, а вечера короталъ у арфистокъ въ «Аркадіи», въ обществѣ мистера Рея и Сенички Татаурова. Держалъ онъ себя набобомъ и сыпалъ чужими деньгами направо и налѣво. Всѣмъ было понятно, откуда могли явиться деньги у такого проходимца. Елизавета Петровна дорого расплачивалась за свои бальзаковскіе грѣхи. По пути доставалось и Зиночкѣ, которая разыгрывала изъ себя наивное созданіе. Ромодины теперь платили тяжелую дань за ту популярность, какою пользовались до этого времени: публика неумолима ко всякой пошатнувшейся репутаціи, особенно когда падаетъ видный человѣкъ. Нужно же на комъ-нибудь выместить собственное ничтожество…

M-lle Бюшъ поступила къ Черняковымъ, которые уже давно переманивали ее къ себѣ отъ Ромодиныхъ. Она одна знала истинное положеніе дѣлъ, по по обыкновенію молчала и дѣлала видъ, что ничего не слышитъ и не видитъ. Какъ мучилась она за свою пострадавшую репутацію, никто и не догадывался по ея неприступному внѣшнему виду. А между тѣмъ дѣло усложнялось и росло, какъ сорвавшійся съ горы снѣжный комъ. Никто не зналъ, что черезъ каждые три дня m-lle Бюшъ получала самыя отчаянныя письма отъ Ромодина, которыя проживался въ Москвѣ безъ всякаго дѣла. Онъ каялся въ своихъ прегрѣшеніяхъ, приходилъ въ отчаяніе и молилъ ее не оставлять семьи. Что было ему отвѣчать? M-lle Бюшъ сначала не отвѣчала, а потомъ собрала всю свою энергію и написала откровенное объясненіе, почему должна была оставить родной для нея домъ. Объяснивъ отношенія Елизаветы Петровны къ Бржозовскому, она не обвиняла ее, а все сваливала на голову самого Ромодина — онъ самъ во всемъ виноватъ, и прощенія нѣтъ. Если онъ не любилъ жены, то долженъ былъ пощадить ея репутацію, наконецъ — поберечь дѣтей. Онъ, и онъ одинъ, толкнулъ потерявшуюся женщину въ объятія этого проходимца и теперь только пожинаетъ плоды собственныхъ подвиговъ. «Я ужъ не говорю о томъ положеніи, въ какое вы поставили лично меня, — писала m-lle Бюшъ: — на меня смотрятъ, какъ на предшественницу Дарьи… Кстати, что вы думаете относительно послѣдней: несчастная дѣвушка скоро будетъ матерью, и вы должны понимать обязанности порядочнаго человѣка, поставившаго ее въ такое безвыходное и скандальное положеніе».

Когда Ромодинъ получилъ это письмо, то первою его мыслью было застрѣлиться — семья разбита, онъ разоренъ, а тутъ еще Дарья готовитъ сюрпризъ. Но, перечитывая письмо m-lle Бюшъ и соглашаясь съ собственной виновностью, Ромодинъ чувствовалъ спрятавшуюся между строкъ святую любовь къ собственной погибшей особѣ, — вѣдь m-lle Бюшъ все еще любила его, и эти строки выводила женски-любящая душа. Это его спасло… Есть такіе удивительные люди, которые приходятъ въ нормальное состояніе только подъ гнетомъ несчастья, если ихъ вдобавокъ поддерживаетъ слабая женская рука. Ромодинъ именно былъ такой человѣкъ, и въ своемъ добровольномъ изгнаніи онъ со слезами цѣловалъ письмо m-lle Бюшъ. О, онъ теперь зналъ, что ему дѣлать… Нѣтъ такого положенія, изъ котораго невозможно было бы выйти. Въ немъ проснулся тотъ хорошій и добрый человѣкъ, который былъ столько лѣтъ похороненъ подъ нараставшей корой животныхъ чувствъ. Счастье не въ деньгахъ, не въ извѣстномъ внѣшнемъ положеніи, а внутри себя, въ тѣхъ невѣдомыхъ глубинахъ, откуда бьетъ струей добро и зло. Прежде всего, нужно быть честнымъ человѣкомъ, и это самое лучшее наслѣдство, какое только молсеть достаться дѣтямъ. Что-то теперь дѣлаетъ Зиночка?.. Отчего m-lle Бюшъ ничего не пишетъ о ней?..

Отвѣтъ на свое письмо m-lle Бюшъ получила черезъ три недѣли — почта такъ долго ходитъ въ Москву!.. «Вы тысячу разъ правы, моя святая женщина, мой ангелъ-хранитель, моя совѣсть, — писалъ Ромодинъ. — Ваше письмо спасло и воскресило меня. А вѣдь я еще оправдывалъ себя въ собственныхъ глазахъ, хитрилъ, обманывалъ: „что жъ такое, если мужчина увлечется какой-нибудь смазливой рожицей, наконецъ надъ всѣми нами тяготѣетъ зоологическая правда, и природа вѣчно лѣзетъ въ окно“, и т. д. Мнѣ сейчасъ стыдно и больно; я плачу, но каждая грѣшная душа должна покупать собственное спасеніе муками рожденія… Боже мой, что съ Зиночкой?.. А Лиза… какъ я ее сейчасъ люблю!.. Да, я виноватъ и даже не прошу прощенія… Тѣло еще сильно, и нужно подумать, куда затратить остатокъ этой разбитой жизни. Л пишу вамъ, какъ съ того свѣта — старый Ромодинъ умеръ… Сегодня я даже былъ въ церкви и, знаете, за кого молился? За васъ, мой ангелъ-хранитель… А Зиночка нейдетъ у меня изъ ума: бѣдная кисейная барышня! Испытали ли вы это чувство, когда душа невидимкой витаетъ надъ своимъ гнѣздомъ и оплакиваетъ даже неодушевленныя вещи, къ которымъ привязаны наши воспоминанія? То, чего раньше не замѣчалъ, теперь вдвойнѣ дорого, а счастье, какъ здоровье, цѣнится только тогда, когда мы его потеряли… Еще слово о Зиночкѣ: дочь моя, моя дорогая дочь, — которой я не смѣю даже писать, — чувствуетъ ли она, что я невидимо стою надъ каждымъ ея шагомъ? Вѣдь она добрая, и это доброе въ ней — мое. Могу ли я, дрянной и чувственный человѣкъ, обвинять васъ за переходъ къ Черняковымъ: значитъ, такъ было нужно…»

M-lle Бюшъ всю ночь проплакала надъ этимъ письмомъ: вѣдь у нея даже не было того гнѣзда, о которомъ писалъ Ромодинъ. Этотъ погибшій человѣкъ не замѣтилъ, что рѣжетъ ее ножемъ: нѣтъ у нея гнѣзда, какое бываетъ у самой ничтожной птицы, — нѣтъ и нѣтъ. Она гувернантка-кукушка, для которой жизнь проходитъ бокомъ, съ чужими радостями и чужими слезами. Да, она любила Ромодина, созданнаго ея собственнымъ воображеніемъ… А настоящій Ромодинъ, въ припискѣ къ письму, говорилъ: «не пишу ничего о Дарьѣ, потому что увѣренъ, что святая дѣвушка пригрѣетъ ее и не оставитъ». Онъ угадалъ, и m-lle Бюшъ даже покраснѣла отъ скрытаго въ этой фразѣ чувства: онъ увѣренъ — чего же больше? И потомъ, какъ хорошо сказано: «пригрѣетъ», — да, она уже пригрѣла эту жертву помѣщичьяго темперамента.

Зиночка занималась съ братьями въ дѣтской, когда пріѣхала m-lle Бюшъ. Дѣвушка не ожидала этого визита и бросилась гувернанткѣ на шею.

— Мнѣ нужно съ вами поговорить, — отвѣтила m-lle Бюшъ съ особенной серьезностью. — Пойдемте къ вамъ въ комнату.

— Не въ мою, а въ вашу: я заняла ваше мѣсто.

M-lle Бюшъ не сняла даже мѣховой шапочки и все время держала свои маленькія холодныя ручки въ муфтѣ. Зиночка почувствовала готовившійся ударъ, но спокойно задала дѣтямъ работу и пошла за гувернанткой.

— Вы не пугайтесь, моя хорошая… — начала m-lle Бюшъ, оглядывая свою комнату, въ которой провела десять лѣтъ: — Бржозовскій бѣжалъ…

— Только-то?

— Нѣтъ, есть и еще непріятная новость: онъ воспользовался довѣренностью вашей мамы и стащилъ всѣ деньги, какія были… Кромѣ того, я слышала о какихъ-то векселяхъ, которые выдавала мама. Однимъ словомъ, выходитъ самое некрасивое дѣло, но вы не падайте духомъ…

— А что же папа?..

Этотъ вопросъ смутилъ m-lle Бюшъ, и она пробормотала что-то такое несвязное, чего Зиночка не разобрала. Папа, конечно, пріѣдетъ, но пока его задерживаютъ дѣла; вообще, необходимо приготовиться ко всему. Но Зиночка уже не слушала ее, счастливая одною мыслью, что Бржозовскій больше не будетъ пріѣзжать къ нимъ. Ее непріятно поразило только слишкомъ большое участіе m-lle Бюшъ, — то участіе, съ какимъ являются на похороны.

VII.

Въ дневникѣ Зиночки, черезъ мѣсяцъ, было написано слѣдующее: «Мы разорены окончательно… Вчера пріѣзжалъ судебный приставъ, долго о чемъ-те говорилъ съ мамой, а потомъ опечаталъ всѣ наши вещи. Мама очень разстроена. Что касается лично меня, то я… — мнѣ, право, тяжело выговорить это слово — я почти рада этому. Да, я рада нашей бѣдности, которая окончательно поставитъ кисейную барышню на собственныя ноги: буду сама зарабатывать себѣ кусокъ хлѣба. M-lle Бюшъ говоритъ, что продадутъ рѣшительно все, начиная съ дома, и даже рояль. Да, и рояль продадутъ, — единственную вещь, которую мнѣ жаль. Я каждый день теперь подхожу къ нему и долго смотрю, точно этотъ рояль что-то живое, даже больше — родное… Черезъ нѣсколько дней мой инструментъ будетъ принадлежать другому, и я напрасно стараюсь представить себѣ этого „другого“, который ходитъ по аукціонамъ и за полцѣны скупаетъ чужія вещи. Ужасный человѣкъ, о которомъ я не могу думать безъ ненависти… Чуть не забыла: еще жаль мнѣ разстаться съ „Рогнѣдой“. Это самая умная лошадь у насъ, отлично ходитъ подъ дамскимъ сѣдломъ и понимаетъ каждое мое слово, — можетъ-быть, это немножко и сильно сказано, но всѣ любители животныхъ думаютъ въ этомъ родѣ, потому что хочется въ любимомъ животномъ найти такое пониманіе и хотя слабый отвѣтъ на собственное чувство. Бѣдныя дѣвушки не играютъ ея рояляхъ и не ѣздятъ на дорогихъ рысакахъ… Кисейная барышня, мужайся!.. Кстати, прислуга, заслышавъ о нашемъ разореніи, начинаетъ грубить всѣмъ, и меня удивляетъ черная неблагодарность этихъ младшихъ братьевъ. Я дѣлаю видъ, что ничего не замѣчаю: нужно учиться выдерживать характеръ, какъ m-lle Бюшъ. Больше писать рѣшительно некогда: съ одними ребятами хлопотъ по горло».

Обстоятельства полной ликвидаціи послѣдовали очень быстро.

Прежде всего проданы были пріиски, а потомъ домъ. Оставалась распродажа движимаго имущества — мебель, платье, цвѣты, лошади, экипажи. На парадныхъ дверяхъ подъѣзда уже цѣлую недѣлю висѣло печатное объявленіе судебнаго пристава о днѣ продажи съ торговъ. Когда Зиночкѣ посовѣтовали припрятать кое-какія золотыя бездѣлушки, она отказалась наотрѣзъ: это дарилъ папа, и оно должно итти въ счетъ его долга.

— Да гдѣ же наконецъ папа? — приставала каждый день Милочка ко всѣмъ. — Вѣдь это невозможно: безъ него у насъ все продадутъ.

— Папа пріѣдетъ, и мы купимъ тогда все новое… — утѣшала ее Зиночка, глотая слезы.

Мальчики рѣшительно ничего не понимали и даже были рады происходившей въ домѣ суматохѣ. Это непониманіе спасало ихъ отъ преждевременнаго холода жизни. Наконецъ наступилъ и роковой день «сукціона», какъ говорила нянька Ермиловна. Елизавета Петровна съ утра заперлась въ своей комнатѣ, теперь совершенно пустой, и не желала показываться. У подъѣзда толкались какія-то темныя личности въ полушубкахъ и чуйкахъ. Благообразный сѣдой старичокъ-приставъ пріѣхалъ ровно въ одиннадцать часовъ и поздоровался съ Зиночкой, какъ старый хорошій знакомый.

— Что дѣлать, барышня: всѣ мы подъ Богомъ ходимъ, — ласково проговорилъ онъ, надѣвая свою бронзовую цѣпь. — Тяжелое наше ремесло…

Комнаты ромодинскаго дома сразу наполнились спеціально-аукціонной публикой, которая ходила по всѣмъ комнатамъ, ощупывала мебель, прицѣнивалась къ разнымъ незнакомымъ вещамъ и горячо совѣтовалась по угламъ. Были тутъ и купцы, и чиновники, и городскія торговки — жажда легкой наживы соединила всѣхъ въ одно живое и алчное цѣлое. Зиночка оторопѣла, когда въ этой толпѣ увидѣла Сеничку Татаурова и одного изъ братьевъ Черняковыхъ — неужели и они будутъ что-нибудь покупать? Въ слѣдующій моментъ дѣвушкѣ сдѣлалось совѣстно, совѣстно не за себя, а за нихъ… Она хотѣла выйти изъ комнаты и не могла: ее что-то приковывало остаться здѣсь до конца. Ни Татауровъ ни Черняковъ даже не поздоровались съ ней…

— Начните съ дорогихъ вещей, — совѣтовалъ Черняковъ приставу. — А то что мы будемъ здѣсь толкаться напрасно…

Но приставъ не согласился, ссылаясь на опись имущества. Черняковъ и Татауровъ даже не сняли шубъ и ходили по комнатамъ, точно гдѣ-нибудь въ лавкѣ. Зиночка поняла, куда пойдутъ рояль и «Рогнѣда», но теперь ей было все равно. Только скорѣе бы все кончилось и скорѣе бы выбраться изъ этого дома.

— Лампа висячая, для столовой, — началъ приставъ какимъ-то деревяннымъ тономъ, какъ читаютъ дьячки. — Оцѣнена въ три рубля: кто больше?

— Накидываю гривенникъ… — донеслось отъ дверей, гдѣ жалась кучка какихъ-то «сшибаевъ».

— Три рубля десять копеекъ… Кто больше? Разъ… Три рубля десять копеекъ… Кто больше? Два… Три рубля десять копеекъ… Кто больше? Три.

Эту церемонію продажи Зиночка видѣла въ первый разъ, и каждый ударъ аукціоннаго молотка отдавался въ ея сердцѣ, точно заколачивали невидимый гробъ невидимаго мертвеца. Двери въ передней постоянно отворялись, впуская клубы бѣлаго пара, — въ комнатахъ набралось такъ много народу, что сдѣлалось жарко. Приходившіе и уходившіе не снимали калошъ, и весь паркетъ покрылся грязными слѣдами отъ ногъ. Даже окна отпотѣли, и въ нихъ такъ печально смотрѣлъ сѣрый зимній день. Аукціонная публика принесла съ собой запахъ лука, пота и грязнаго бѣлья. Какая-то торговка громко икала… Зиночка смотрѣла на шумѣвшую публику и старалась припомнить, гдѣ она видала старичка-пристава — у нихъ онъ не бывалъ и въ театрѣ тоже, а лицо положительно знакомое. Ахъ, да, въ церкви, въ соборѣ… Онъ всегда стоялъ у праваго клироса и, склонивъ голову немного набокъ, подтягивалъ соборнымъ пѣвчимъ. Зиночка принимала его почему-то за полицейскаго чиновника.

Нерѣшительно шушукавшая публика дѣлалась съ каждой минутой все смѣлѣе. Одни развалились въ креслахъ, другіе курили дешевыя папиросы, третьи въ десятый разъ перерывали шубы — да, это были ужасные люди, явившіеся сюда растащить все до послѣдней нитки. Проданныя вещи немедленно уносились, и оцѣнка купленнаго происходила уже на улицѣ. Были покупки, которыя сейчасъ же переходили во вторыя руки. Жадность настолько разрасталась, что азартные покупатели набивали цѣну на вещи совсѣмъ имъ не нужныя. Особенно выдавался сгорбленный старичокъ съ рябымъ лицомъ, который покупалъ все: умывальникъ, олеографіи, посуду, сбрую, дѣтскую кроватку, старыя калоши. Это оказался маньякъ покупокъ «по случаю». У него вышло нѣсколько ссоръ съ торговками, вырывавшими другъ у друга изъ рукъ разное платье. Настоящіе вороны, слетѣвшіеся на падаль.

Съ каждой проданной вещью изъ дому уходило какое-нибудь дѣтское воспоминаніе, семейная сцена, просто затѣйливая часть той обстановки, среди которой жилось такъ хорошо. Это были молчаливые друзья, которые уходятъ послѣдними. Вотъ это было любимое кресло папы, это подарокъ, это рабочій столикъ m-lle Бюшъ… Когда дѣти обрываютъ растеніе листочекъ за листочкомъ, оно, вѣроятно, чувствуетъ то же, что сейчасъ перегнивала Зиночка.

— Рояль… кто больше? — выкрикивалъ своимъ деревяннымъ голосомъ приставъ.

Зиночка вздрогнула. Неужели и рояль продадутъ? Покупателемъ явился Татауровъ, а Черняковъ для шутки набивалъ цѣну пятачками — онъ хотѣлъ отплатить приставу за его нелюбезность. Зиночка не вытерпѣла и убѣжала въ свою комнату, гдѣ и бросилась головой въ подушку, чтобы заглушить рыданія. Какіе они всѣ злые, гадкіе, жадные и безсовѣстные!

Рояль остался за Татауровымъ, а «Рогнѣду» купилъ Черняковъ.

Послѣ аукціона домъ Ромодиныхъ сразу опустѣлъ и комнаты сдѣлались точно больше. Но бѣднымъ людямъ даже горевать некогда: нужно было отыскивать квартиру, укладывать оставшійся скарбъ и вообще хлопотать. Ангеломъ-утѣшителемъ явилась опять m-lle Бюшъ, которая вмѣстѣ съ Зиночкой ѣздила по всему городу отыскивать дешевенькую квартиру, комнаты въ три, — Елизавета Петровна ничего не хотѣла знать. Квартиры оказались дрянныя и дорогія, но нужно было выбирать хоть что-нибудь. M-lle Бюшъ знала все на свѣтѣ и остановилась на маленькомъ домикѣ въ три окна. Хозяинъ — отставной чиновникъ, дворикъ чистенькій, при домѣ небольшой садикъ.

— Деньги за мѣсяцъ впередъ, — предупредилъ чиновникъ.

— Неужели онъ боится, что мы ему не заплатимъ какихъ-нибудь десять рублей? — удивлялась Зиночка. — Онъ, должно-быть, очень жадный человѣкъ.

— Нѣтъ, гораздо проще: бѣдный…

Переѣздъ на новоселье занялъ всего одинъ день: вещей оставалось такъ мало. M-lle Бюшъ опять явилась на помощь и не вышла изъ квартиры, пока не поставленъ былъ на свое мѣсто послѣдній стулъ. Когда она собралась уходить, Милочка бросилась къ пей на шею и со слезами начала упрашивать остаться. Эта сцена произвела на всѣхъ самое тяжелое впечатлѣніе, а Милочка плакала до истерики. Маленькая квартира просто давила Зиночку, — она еще не знала, что маленькія квартиры требуютъ мало дровъ, а дрова стоятъ денегъ. Отъ промозглыхъ стѣнъ чѣмъ-то пахло, изъ передней несло холодомъ, а кухня помѣщалась въ подвалѣ. Изъ всей прислуги теперь осталась одна черная кухарка, сварливая и грубая баба, напивавшаяся по праздникамъ.

— Ничего, привыкнете помаленьку… — утѣшалъ чиновникъ, явившійся на другой день утромъ поздравить съ новосельемъ. — Лѣтомъ вотъ садикъ у меня, цвѣточки можно будетъ посадить.

Размѣститься въ трехъ комнатахъ было довольно мудрено, тѣмъ болѣе, что Елизавета Петровна заняла одна самую большую. Въ другой помѣстились мальчики, а въ третьей — Зиночка съ Милочкой. Ни гостиной, ни столовой, ни кабинета — это ужъ совсѣмъ скверно, и Милочка опять капризничала, потому что въ ихъ комнатѣ обѣдали. Зиночкѣ пришлось самой отправиться въ первый разъ на рынокъ, чтобы закупить провизіи, а потомъ на нее же легло и все остальное хозяйство. У бѣдныхъ людей день коротокъ.

VIII.

— Что же, разорваться мнѣ, что ли? — повторяла кухарка на тысячу ладовъ каждый день. — И туда и сюда, — вездѣ Матрена покатись горошкомъ.

Собственно, Матрена съ грѣхомъ пополамъ управлялась на своей кухнѣ, но была глубоко убѣждена, что ворочаетъ цѣлымъ домомъ: кто же, кромѣ нея, ежели другой прислуги нѣтъ, — все она, Матрена! Сначала такое бахвалѣство возмущало Зиночку, но потомъ она привыкла къ нему, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда къ Матренѣ завертывала на минутку какая-нибудь такая же «черная куфарка» и онѣ вдвоемъ начинали разбирать своихъ господъ по косточкамъ. Конечно, отказать Матренѣ можно было калздую минуту, но вѣдь всѣ Матрены на свѣтѣ одинаковы, какъ увѣряла m-lle Бюшъ, и всѣ держатъ себя такимъ образомъ, что хоть сейчасъ отказывай. Къ числу достоинствъ настоящаго экземпляра принадлежало то, что она умѣла какимъ-то образомъ ладить съ Елизаветой Петровной. Секретъ заключался въ томъ, что Матрена проносила барынѣ подъ своимъ фартукомъ бутылки съ мадерой. Когда у барыни вышли деньги, Матрена съ ловкостью обезьяны начала сбывать разныя барскія вещи — кольца, брошки, серьги. Елизавета Петровна совсѣмъ упала духомъ и все сильнѣе поддавалась охватившей ее апатіи. Будь, что будетъ: и мужъобманулъ и любовникъ обманулъ — чего же ждать отъ жизни? Она принадлежала къ тому разряду женщинъ-нулей, которыя никакого самостоятельнаго значенія не имѣютъ, а получаютъ нѣкоторый смыслъ только въ качествѣ «жены своего мужа». Да и несчастій для такого короткаго срока выпало слишкомъ ужъ много.

Зиночка узнала, что каждое время года богатымъ людямъ приноситъ свои удовольствія и радости, а бѣднякамъ — сезонныя невзгоды и новыя огорченія. Особенно тяжело становилось подъ годовые праздники, когда всѣ магазины и лавки принимали такой оживленно-радостный видъ и публика сновала по городу изъ конца въ конецъ съ праздничными покупками. Но были семьи, для которыхъ и праздникъ являлся только лишнимъ несчастьемъ, какъ яркое напоминаніе о счастливыхъ семьяхъ. Тѣмъ не менѣе Зиночка не унывала. Пока еще у нихъ оставались кой-какія крохи, а по вечерамъ Зиночка работала — да, работала! Конечно, она могла бы поступить куда-нибудь гувернанткой или бонной, но это значило бросить семью на произволъ судьбы. Оставалось тянуть свою лямку на пространствѣ этихъ низенькихъ трехъ комнатъ, въ какихъ творятся иногда поистинѣ геройскіе подвиги. Утро уходило за хлопотами по хозяйству и въ занятіяхъ съ дѣтьми; въ двѣнадцать часовъ просыпалась мама, — нужно ей приготовить и подать кофе съ любимыми сухарями изъ кондитерской, потомъ опять занятія и обѣдъ. Послѣ обѣда Зиночка садилась за швейную машинку и работала, пока дѣти гуляли, — нужно было и починить, и сшить новое, и выкроить что-нибудь изъ стараго. Это была отчаянная борьба съ нараставшими прорѣхами, дырами и заплатами. Вечеръ уходилъ опять на занятія, и свободное время у Зиночки оставалось только послѣ ужина, когда всѣ укладывались спать. Да, это было уже ея время, когда она могла работать на себя… Весь домъ спитъ, на столѣ горитъ лампочка съ зеленымъ абажуромъ, а Зиночка сидитъ и опять шьетъ — она хорошо знала разныя дамскія работы, особенно вышивки. На первый разъ она готовила нѣсколько бальныхъ носовыхъ платковъ, вышитыхъ по тончайшему батисту. Зиночка хорошо знала, чего стоятъ такія бездѣлушки, и разсчитывала заработать на нихъ на первый разъ хоть что-нибудь, — это будутъ ея первыя трудовыя деньги. Конечно, въ магазинѣ ей дадутъ половину цѣны, но гдѣ же взять больше? Главное, была работа, убивавшая послѣдніе свободные часы, да за такой работой и думать можно было… Ахъ, сколько было передумано за первыми двумя платками! И о прошломъ, и о настоящемъ, и о будущемъ — о всемъ нулсно подумать. Неужели они такъ и погибнутъ въ этихъ трехъ конуркахъ? Какъ учить дѣтей, когда Зиночкины знанія истощатся, а учиться самой ей некогда… Господи, какая она была глупая, когда такъ легкомысленно бросила гимназію: теперь бы могла давать уроки и поддерживать семью. Виноватъ во всемъ отецъ, который ее баловалъ. Зато теперь Зиночка чувствовала, что съ каждымъ днемъ дѣлается лучше. Конечно, руки у нея загрубѣли отъ работы, лицо поблѣднѣло, но тамъ, внутри, образовался свой міръ, и Зиночка чувствовала себя сильной. Да, она не плакала, не убивалась, не жаловалась, а отвоевывала день за днемъ съ женскимъ геройствомъ. Во всякомъ случаѣ, она лучше той знакомой толпы, которая ежедневно сновала у нихъ, а теперь и носу не показывала, точно они всѣ умерли. Впрочемъ, люди — всегда люди, какъ она еще читала много разъ раньше.

Когда пришлось отнести первую работу въ модный магазинъ, на Зиночку напало малодушіе: днемъ итти совѣстно — ее всѣ знали, а вечеромъ она боялась. Конечно, можно было взять извозчика, но вѣдь ему нужно заплатить, по крайней мѣрѣ, двадцать копеекъ, а это большія деньги, особенно когда въ домѣ нѣтъ ни гроша. Три дня Зиночка откладывала свой рѣшительный шагъ и только на четвертый отправилась въ сумерки, когда зажигали уличные фонари. До магазина было съ версту — пройти Обь-Енисейскій банкъ, потомъ повернуть за «Аркадію», а тамъ сейчасъ «Robes et modes» m-me Жанетъ. Надъ окнами моднаго магазина красовалась большая синяя вывѣска съ дамскими шляпами на одномъ концѣ, а на другомъ съ невозможной красной дамой въ палевыхъ перчаткахъ. Это было какъ разъ передъ масленицей, и городъ замѣтно оживлялся по вечерамъ — сани такъ и летѣли, а пѣшеходы торопливо сновали по тротуарамъ. Городъ былъ бойкій, особенно въ центрѣ, Зиночка въ своей бархатной шубкѣ, накинувъ шаль на голову, старалась итти какъ можно скорѣе и, завидѣвъ впереди мужчину, переходила на другую сторону улицы. Все шло благополучно до большого дома братьевъ Черняковыхъ. Именно здѣсь Зиночка встрѣтилась носомъ къ носу съ молодымъ человѣкомъ, который вдругъ остановился, помахалъ тросточкой и попробовалъ загородить ей дорогу.

— Мадмуазель, позвольте проводить…

У Зиночки завертѣлись круги въ глазахъ, и она бросилась бѣжать. Кто-то вслѣдъ крикнулъ: «Держи ее!». Отдохнула она только черезъ два квартала, гдѣ было уже совсѣмъ свѣтло отъ линіи магазиновъ, сбившихся въ одну кучу. Тутъ ей стали попадаться тѣ ночныя подозрительныя тѣни, которыя сами заговаривали съ мужчинами и дерзко оглядывали ее съ ногъ до головы. Но вотъ и «Аркадія», всегда такъ ярко освѣщенная. У подъѣзда дремало нѣсколько извозчиковъ. Здѣсь всегда было свѣтло и людно. Магазинъ m-me Жанетъ тоже свѣтился, какъ большой фонарь. Взбѣжавъ по деревянному крылечку, Зиночка остановилась, чтобы перевести духъ. Въ магазинѣ всегда такъ ужасно трещали десятки швейныхъ машинъ, — точно это было гнѣздо желѣзныхъ кузнечиковъ. Зиночка прежде бывала здѣсь съ m-lle Бюшъ и теперь боялась, что m-me Жанетъ узнаетъ ее. Перекрестившись, она отворила дверь. На ея счастье, никого изъ покупательницъ не было, и m-me Жанетъ, пожилая, обрюзглая женщина съ сердитымъ лицомъ, стояла у своей конторки и что-то записывала въ большую конторскую книгу. Въ отворенную дверь видна была слѣдующая комната, гдѣ за отдѣльными столиками работали мастерицы — все такія блѣдныя дѣвушки, наклонявшіяся грудью надъ своими машинками.

— Вамъ что угодно? — спросила m-me Жапстъ тѣмъ тономъ, какимъ не говорила съ покупательницами.

Зиночка передала ей платки, стараясь не попадать въ полосу яркаго свѣта изъ-подъ абажура стоявшей на конторкѣ большой лампы. M-me Жанетъ небрежно развернула свертокъ, поднесла работу къ самому лицу и внимательно разсмотрѣла ее, а потомъ какъ-то сверху посмотрѣла на Зиночку и сухо спросила:

— Это вы сами вышивали?

— Да, сама…

— Жаль… то-есть не къ сезону. Балы кончаются, а въ Великій постъ дамы обходятся съ простыми платками.

Когда m-me Жанетъ начала свертывать платки въ прежнемъ порядкѣ, Зипочка испугалась и прошептала какимъ-то не своимъ голосомъ:

— Пожалуйста, возьмите… Мнѣ крайне нужны деньги.

M-me Жанетъ посмотрѣла еще разъ на продавщицу и платки и проговорила уже ласковѣе:

— Что я могу вамъ дать? Платки должны проваляться въ магазинѣ до будущаго сезона, то-есть до слѣдующей зимы, а у меня всякаго тряпья и безъ того много. Если желаете, получите два рубля…

— Да вѣдь они шесть рублей стоятъ, я хорошо знаю!

— Желаю получить вамъ за нихъ всѣ десять, если найдете охотника…

— Нельзя ли хоть три рубля… Вѣдь я двѣ недѣли надъ ними сидѣла.

Къ сущности, m-me Жанетъ была добрая женщина (звали ее Степанидой Марковной, а фирма «Жанетъ» являлась псевдонимомъ моднаго магазина), да и платки были хорошо сдѣланы: рисунокъ оригинальный, работа тщательная, «со вкусомъ». Давая три рубля, она все-таки нажила бы рубль на рубль.

— До свиданья… — проговорила Зиночка, когда сдѣлка не состоялась.

— Всего хорошаго.

Когда дѣвушка уже взялась за ручку двери, m-me Жанетъ окликнула ее:

— Повѣрьте, что мнѣ жаль… — тянула она, поправляя ярко-красную косынку на своей жирной груди. — Работа прекрасная.

Зиночка стояла съ опущенными глазами, чувствуя, что m-me Жанетъ оглядываетъ ее тѣмъ же гадкимъ взглядомъ, какъ только-что пристававшій молодой человѣкъ.

— Могу вамъ предложить нѣчто другое… — докончила магазинщица съ ласковыми нотами въ голосѣ. — У меня есть свободное мѣсто помощницы старшей продавщицы… Если вы пожелаете занять его, то условія у меня для всѣхъ одинаковы: три рубля жалованья на всемъ готовомъ.

— Благодарю васъ, но я, къ сожалѣнью, не могу согласиться.

Когда Зиночка вышла, m-me Жанетъ еще разъ пожалѣла ее: такая хорошенькая рожица была бы приманкой за прилавкомъ. Впрочемъ, все равно, придетъ сама… Придетъ во второй разъ и сама будетъ просить, — не первая и не послѣдняя…. А гдѣ-то я будто видала ее…" — раздумывала магазиищица, погружаясь въ свою расчетную книгу.

IX.

Можно себѣ представить огорченіе Зиночки, когда она вернулась домой: двѣ недѣли безсонныхъ ночей, и въ результатѣ нуль. А въ довершеніе всего — ни одной души, съ которой можно бы подѣлиться своимъ горемъ, посовѣтоваться. Никогда еще не чувствовала она себя настолько одинокой и безпомощной. Поступить на три рубля жалованья и закабалить себя m-me Жанетъ, какъ тѣ блѣдныя несчастныя дѣвушки, которыя сохнутъ надъ машинками — нѣтъ, ужъ лучше голодная смерть! Удрученная своей неудачей, Зиночка вспомнила про m-lle Бюшъ, которая вотъ уже цѣлую недѣлю глазъ не показываетъ, — она вывозила на балы своихъ воспитанницъ.

Несчастья и неудачи, — какъ сказалъ Шекспиръ, — приходятъ семьями. Такъ было и теперь. Не успѣла Зиночка успокоиться отъ своего горя, какъ сдѣлала самое непріятное открытіе: кухарка Матрена каждый день носила Елизаветѣ Петровнѣ по бутылкѣ мадеры, и та каждый вечеръ напивалась. Когда всѣ деньги вышли и закладывать ничего не оставалось, Матрена пошла странствовать по всему городу съ записочками, въ которыхъ Елизавета Петровна умоляла старыхъ знакомыхъ о помощи. Большинство, конечно, отказывалось разными способами, а нѣкоторые посылали по два, по три рубля — деньги же опять уходили на вино. Зиночкѣ попалось одно изъ такихъ писемъ, а пьяная Матрена разболтала остальное.

— Мама, что же это такое? — взмолилась Зиночка, ломая руки. — Вѣдь это позоръ… униженіе… Отчего ты мнѣ ничего не сказала?..

— Я не могу… — растерянно повторяла Елизавета Петровна. — У меня болѣзнь…

— Тогда нужно лѣчиться!..

— А на какія средства, позволь узнать?.. Нѣтъ, я ужъ лучше водку буду пить…

Только теперь Зиночка увидѣла, насколько опустилась мать, — съ ней и разговаривать не стоило. Вѣроятно, несчастная привычка напиваться развивалась годами, и въ этомъ отчасти заключалась разгадка того, что мать всегда держала себя такъ далеко отъ дѣтей. Это было удобно въ большомъ домѣ, но какъ спрятаться здѣсь, — въ этихъ несчастныхъ трехъ комнатахъ, — чтобы дѣти не видѣли своего домашняго безобразія? Это домашнее зло было хуже того позора, который называется попрошайничествомъ… А дѣти, когда они узнаютъ все, какъ они будутъ относиться къ родной матери? — такое открытіе убьетъ въ нихъ все, чѣмъ хорошо счастливое своимъ непониманіемъ дѣтство. И безъ того мальчики доставляли Зиночкѣ немало огорченій, начиная съ тѣхъ отвратительныхъ словъ, которыя они приносили иногда съ улицы; въ обществѣ мѣщанскихъ и чиновничьихъ дѣтей они замѣтно дичали, быстро усвоивали грубый тонъ и вообще начинали отбиваться отъ рукъ, а тутъ еще новая бѣда.

Въ дневникѣ Зиночки, безъ числа, было занесено слѣдующее: «Господи, научи меня, что дѣлать… Мнѣ страшно жить; страшно подумать о будущемъ, а вѣдь, кромѣ меня, еще трое младшихъ дѣтей. Когда я смотрю на Милочку, мнѣ все представляется ужасный трескъ швейныхъ машинокъ въ мастерской m-me Жанетъ, потомъ эти подозрительныя женскія тѣни, которыя бродятъ вечерами по улицамъ, какъ бездомныя собаки; наконецъ я вижу нагло освѣщенныя окна „Аркадіи“, гдѣ погибшія дѣвушки продаютъ свой послѣдній позоръ… Дай мнѣ силы, Господи, вразуми, научи!.. Я не ропщу на свою судьбу, я буду работать всѣ ночи напролетъ, но поддержи тѣхъ, кто меньше меня… Благодарю Тебя, Господи, что Ты открылъ мнѣ глаза, и съ радостью принимаю посланное Тобой испытаніе. Есть много людей лучше меня въ тысячу разъ, и они безъ ропота несутъ свой тяжелый крестъ, и я пойду за ними, какъ младшая сестра».

До этого времени Зиночка молилась сама и заставляла дѣтей молиться дома, но не рѣшалась итти въ церковь: ее удерживала мысль о знакомыхъ, съ которыми можно было тамъ встрѣтиться. Этотъ ложный стыдъ теперь отпалъ какъ-то самъ собой, и Зиночка въ первое же воскресенье повела всѣхъ дѣтей въ соборъ, куда раньше ѣздили молиться. Дѣти одѣвались скромно, даже очень скромно, но чистенько; были вымыты, причесаны и чувствовали, что ихъ готовятъ къ чему-то торжественному. Зиночка имѣла теперь такой же строго-ласковый видъ, какъ m-lle Бюшъ, и въ церкви выстроила всѣхъ дѣтей въ одинъ рядъ передъ собой, какъ это дѣлала гувернантка. Въ соборѣ все было по-старому: тотъ же ветхій старичокъ судебный приставъ, который стоялъ на своемъ обычномъ мѣстѣ, точно не сходилъ съ него все время, пока Зиночка не бывала въ соборѣ. Онъ поклонился ей и любовно посмотрѣлъ на дѣтей. Зиночкѣ сдѣлалось вдругъ такъ тепло: какое-то особенное благоговѣйное спокойствіе наполнило ея душу: она нашла себѣ и помощь, и поддержку, и новыя силы. Богъ услышалъ ея молитву… А она, малодушная, еще такъ недавно стыдилась своей бѣдности и своего труда. Человѣкъ, замерзающій и заблудившійся въ неоглядной снѣжной пустынѣ, вѣроятно, испытываетъ то же, когда завидитъ призывный огонекъ какого-нибудь жилья. Зиночка молилась усердно и горячо, и все лицо у нея разгорѣлось. Обѣдня показалась ей такой короткой, а она еще хотѣла молиться. Все здѣсь отвѣчало ея душевному настроенію, и слова неумирающей любви она повторяла шопотомъ про себя.

Послѣ обѣдни старичокъ-приставъ степенно подошелъ къ ней и ласково началъ разспрашивать, гдѣ они живутъ, чѣмъ занимаются, здоровы ли. Онъ приласкалъ мальчиковъ и на прощанье проговорилъ:

— А ваша гувернантка, бѣдняжка, въ больницѣ…

— Какъ въ больницѣ? — воскликнула Зиночка.

— Расхворалась что-то… Конечно, въ новомъ домѣ она постѣснилась безпокоить людей, а въ больницѣ-то удобнѣе. До свиданья, сударыня…

М-lle Бюшъ въ больницѣ — это было такъ неожиданно и поразило Зиночку, какъ ударъ грома. Отчего же она ей ничего не написала до сихъ поръ? Наконецъ, для нея нашлось бы мѣсто и у нихъ въ квартирѣ. Вернувшись домой, Зиночка поскорѣе устроила завтракъ и затѣмъ отправилась въ больницу. Милочка поймала ее въ передней и, спрятавъ лицо въ платокъ, глухо зарыдала.

— О чемъ ты, Милочка?

— Мадмуазель умретъ… — всхлипывала она, сдерживая душившія ее рыданія.

— Съ чего ты это взяла, глупенькая?.. Перестань.

— Нѣтъ, умретъ… Непремѣнно умретъ. Возьми меня съ собой…

Зиночка ничего не говорила дѣтямъ, куда идетъ, и удивилась догадливости сестры: доброй дѣвочкѣ подсказало ея дѣтское сердце. Взять ее она не могла, потому что до больницы было около двухъ верстъ, да еще и неизвѣстно, что она тамъ сама найдетъ. Успокоивъ Милочку, она торопливо отправилась въ далекій путь — нужно было пройти весь городъ изъ конца въ конецъ. Стоялъ послѣдній день масленицы, и всѣ улицы кишѣли народомъ. Занятая своей миссіей, Зиночка не боялась теперь ни пьяныхъ, ни молодыхъ людей, оглядывавшихъ ее съ ногъ до головы, ни лошадей, когда переходила черезъ улицу. На одномъ такомъ переходѣ ее чуть не смяли налетѣвшія вихремъ бѣговыя санки, — Зиночка даже вскрикпула, когда надъ самымъ ея ухомъ раздалось: «берегись!»… Она видѣла только большую сѣрую лошадь, которая пронеслась мимо нея стрѣлой. Когда Зиночка оглянулась, ее точно что кольнуло въ сердце: вѣдь это была ея «Рогнѣда»…

Городская больница стояла за городомъ, образуя своими бревенчатыми низенькими зданіями особый городокъ. У воротъ стояло нѣсколько извозчиковъ и сидѣли какіе-то мужики въ дубленыхъ полушубкахъ. Зиночка прошла прямо въ пріемный покой, гдѣ дожидались доктора цѣлыя толпы больныхъ. Заспанный фельдшеръ съ измятой физіономіей назвалъ ей палату, гдѣ лежала m-lle Бюшъ. Нужно было перейти дворъ, обойти какое-то каменное зданіе и подняться на деревянное крылечко, на которомъ висѣла вывѣска: «Женская палата». Въ сѣняхъ ее уже охватила чисто-больничная атмосфера: пахло «карболкой», лѣкарствами и чѣмъ-то такимъ нездоровымъ. Старушка-сидѣлка въ бѣломъ платкѣ повела ее по длинному коридору къ отдѣльному номеру, который занимала m-lle Бюшъ.

— Пожалуйте…

Зиночка плохо помнила, какъ вбѣжала въ узкую и высокую комнату съ однимъ окномъ и какъ бросилась на шею m-lle Бюшъ, сидѣвшей на больничной кровати съ книгой въ рукѣ.

— Какъ вамъ не стыдно… — повторяла Зиночка, цѣлуя гувернантку. — Что стоило послать записочку… наконецъ, отчего вы не хотѣли переѣхать къ намъ? Эта ужасная больничная обстановка…

— Напротивъ, здѣсь мнѣ очень удобно, — спокойно заявила m-lle Бюшъ, ласково пожимая руку Зиночки. — А не писала я вамъ потому, что не хотѣла васъ безпокоить, и притомъ скоро все пройдетъ.

По внѣшнему виду трудно было принять m-lle Бюшъ за больную; только лицо у нея осунулось и поблѣднѣло, да глаза сдѣлались больше. Зиночка нѣсколько разъ принималась ее цѣловать, смѣялась сквозь слезы и порывисто разсказывала о своихъ новыхъ горестяхъ, о сегодняшней службѣ въ соборѣ, о старичкѣ-приставѣ, о догадливости Милочки, о болѣзни мамы. M-lle Бюшъ слушала ее съ печальной улыбкой и какъ-то вся выпрямилась, когда услышала слова Милочки.

— Ахъ, вы, моя хорошая… дорогая… — прошептала она, прижимая голову Зиночки къ своей груди и цѣлуя ее въ лобъ. — Вы не знаете, какъ мнѣ пріятно видѣть васъ и слышать все это… Милая моя, дорогая, хорошая!.. Я только сегодня молилась за васъ всѣхъ… Я почти здорова, только вотъ кашель да иногда кровь горломъ, а по вечерамъ лихорадка. Но я скоро поправлюсь… Оставаться у Черняковыхъ было неудобно: больной человѣкъ въ богатомъ домѣ всегда лишній, а кому же пріятно слышать, какъ гувернантка кашляетъ, точно овца. У васъ совсѣмъ негдѣ помѣститься, а здѣсь мнѣ такъ хорошо, и потомъ уходъ… Докторъ каждый день два раза бываетъ, сидѣлка — однимъ словомъ, все… Но это пустяки; поговоримте лучше о васъ.

Исторія съ платками занимала ее мало: когда она выпишется изъ больницы, то устроитъ это дѣло; болѣзнь мамы гораздо серьезнѣе… Зимній день такъ коротокъ, и Зиночкѣ нужно было подумать о возвращеніи. На прощанье m-lle Бюшъ нерѣшительно проговорила:

— У меня есть къ вамъ просьба, Зиночка… Это немножко неудобно, но что дѣлать. Меня задержитъ болѣзнь еще недѣли двѣ… Навѣстите Дарьицу, которая мучится и страдаетъ больше насъ всѣхъ.

Зиночка, конечно, согласилась и взяла адресъ горничной, хотя это порученіе и кольнуло ее. M-lle Бюшъ еще разъ поцѣловала ее въ лобъ и перекрестила, какъ свою дочь. Это успокоило Зиночку, какъ и вообще свиданье съ гувернанткой — она ужъ совсѣмъ не такъ больна, какъ ей представлялось давеча. Изъ больницы Зиночка выходила съ облегченнымъ сердцемъ и въ первый разъ подумала: какъ могла она забыть о Дарьѣ?

X.

Чтобы отыскать Дарью, нужно было опять потерять цѣлый день, т.-е. разстроить установившійся уже порядокъ ежедневныхъ занятій. Потомъ Зиночкѣ начало казаться, что она очень ужъ скоро согласилась на предложеніе m-lle Бюшъ — слѣдовало сначала подумать. Къ ея положеніи какъ-то неловко было разыскивать Дарью, но, съ одной стороны, сказался авторитетъ гувернантки, а съ другой — почти дѣтское повиновеніе. Раздумывать, впрочемъ, было некогда.

Дарья жила на окраинѣ, гдѣ начинались гнилыя покосившіяся избушки. Зиночка отправилась туда рано утромъ, прямо съ рынка, куда пошла съ кухаркой за разной провизіей. Отославъ кухарку домой, она могла располагать двумя свободными часами; мама еще спитъ, а съ дѣтьми осталась Милочка. Въ городскомъ предмѣстьѣ Зиночка была только разъ, да и то мелькомъ, когда катались на тройкахъ. Теперь и домишки ей казались ниже и вообще все бѣднѣе. Какъ только живутъ въ такихъ отвратительныхъ гнилушкахъ, у которыхъ окна заклеены сахарной бумагой, крыши рѣшетомъ, ворота покосились, и въ каждую дыру глядитъ непокрытая бѣдность! Домъ мѣщанина Перстыкина стоялъ въ ряду этихъ дворцовъ своимъ человѣкомъ — ни хуже ни лучше другихъ. Ворота распахнуты настежь, хозяйственныхъ пристроекъ никакихъ. Но шатавшемуся крылечку Зиночка вошла въ темныя сѣни и уже ощупью нашла желѣзную скобку тяжелой двери. Небольшая комната, скупо освѣщенная двумя подслѣповатыми и точно слезившимися оконцами, дѣлилась перегородкой на двѣ половины. У стола сидѣлъ какой-то мужикъ и сосредоточенно курилъ свернутую изъ бумаги «цыгарку». На полу ползала дѣвочка лѣтъ двухъ съ подобранной за поясъ рубашонкой.

— Мнѣ нужно видѣть Дарьицу… — заговорила Зиночка и сама не узнала своего измѣнившагося голоса.

— Никакой Дарьицы нѣту… — хрипло отвѣтилъ мужикъ, оглядывая гостью съ ногъ до головы.

За перегородкой послышались возня и шушуканье, а потомъ изъ-за ситцевой занавѣски показалось лицо и самой Дарьи.

— Сюда, барышня… — позвала она, распахивая занавѣску.

Въ первую минуту Зиночка не узнала бывшей горничной, — такъ она сильно измѣнилась: поблѣднѣла, осунулась, исхудала. Лицо сдѣлалось длиннѣе, и только глаза пріобрѣли какой-то необыкновенный блескъ. У громадной русской печи, занимавшей четвертую часть всей избы, стояла съ ухватомъ въ рукахъ пожилая женщина съ такимъ непріятнымъ лицомъ; она едва посторонилась, чтобы пропустить гостью.

— Меня просила провѣдать тебя m-lle Бюшъ, — заговорила Зиночка. — Сама она нездорова и сейчасъ лежитъ въ городской больницѣ.

Дарья вся какъ-то охнула, и слезы покатились градомъ по ея лицу. Отъ захватившаго духъ волненія она едва могла проговорить.

— Ангелѣская душенька… я къ ней побѣгу, барышня… провѣдать…

— Куда ты побѣжишь-то? — оборвала ее стоявшая съ ухватомъ баба. — Давно ли сама съ постели встала?.. Туда же «побѣгу». А съ ребенкомъ кто возиться будетъ?..

— Развѣ ты была тоже больна? — удивилась Зипочка.

— Ахъ, барышня… — простонала Дарья и закрыла лицо руками.

— Въ непривычку ей, вотъ и застыдилась, глупая, — уже ласковѣе проговорила баба. — А чего стыдиться: все одно, не скроешь… Дѣвичій-то грѣхъ всегда на виду.

— Ты выйди на минутку куда-нибудь, а мнѣ нужно поговорить съ ней, — попросила ее Зиночка, испытывая приливъ энергіи.

— И то уйти… — согласилась баба, почесывая ухватомъ бокъ.

Когда она вышла, Зиночка быстро обняла Дарью и горячо поцѣловала ее въ мокрую отъ слезъ щеку.

— Ахъ, барышня… что вы, Богъ съ вами… — шептала. Дарья, еще болѣе смущенная этой лаской. — Развѣ вамъ можно понимать такія слова?.. Да и быть-то вамъ здѣсь нехорошо.

— Гдѣ же ребенокъ? — спрашивала Зиночка, оглядывая каморку, загроможденную разнымъ бабьимъ хламомъ.

Вмѣсто отвѣта, Дарья повела ее за печку, гдѣ изъ досокъ была устроена кровать, и на ней въ большой рѣшеткѣ спалъ двухнедѣльный ребенокъ. Изъ-подъ разнаго тряпья выдѣлялось только красное, сморщившееся дѣтское личико. Дарья все время не спускала глазъ съ гостьи, какъ насторожившаяся птица.

— Да онъ здѣсь задохнется… — прошептала Зиночка въ ужасѣ.

— Нѣтъ, за печкой тепло, барышня.

Ребенокъ проснулся и жалко пискнулъ, — онъ былъ спеленатъ, какъ мумія. Красное личико повернулось къ свѣту, и раскрылись еще лишенные мысли, сѣрые глаза. Зиночка наклонилась надъ нимъ и долго всматривалась въ это личико, отыскивая въ немъ что-то знакомое и родное. Вотъ здѣсь, за печкой, ее охватило то теплое материнское чувство, которое изъ дѣвушки дѣлаетъ женщину. О, она теперь понимала все и не боялась ничего… Безпомощный маленькій человѣкъ требовалъ ея помощи, — вѣдь онъ ни въ чемъ не виноватъ, этотъ несчастный ребенокъ. Къ головѣ Зиночки быстро сложилась картина того позора, который пережила и переживаетъ Дарья, и только теперь она поняла, зачѣмъ m-lle Бюшъ послала ее въ эту трущобу, не предупредивъ ни о чемъ. Да, вотъ гдѣ дѣйствительное несчастье, а бѣдность еще можно переносить. У кошки, когда она мечетъ дѣтенышей, гдѣ-нибудь вотъ такъ же за печкою, нѣтъ, по крайней мѣрѣ, мукъ совѣсти, нѣтъ того горя, которое будетъ расти вмѣстѣ съ этимъ ребенкомъ. А онъ, этотъ маленькій человѣчекъ, когда вырастетъ большимъ, можетъ попрекать за свое нелегальное происхожденіе, и несчастная мать будетъ всегда жить подъ страхомъ этого послѣдняго и самаго страшнаго оскорбленія. Такихъ дѣтей душатъ и топятъ обезумѣвшія отъ ужаса матери… Можетъ-быть, и Дарья не разъ подумала о томъ же. Зиночку охватилъ паническій страхъ передъ безпощаднымъ зломъ человѣческаго существованія. Она опомнилась только тогда, когда Дарья увела ее отъ своего логовища и принялась отпаивать холодной водой изъ тяжелаго желѣзнаго ковша.

— Барышня, барышня… — стонала Дарья, цѣлуя руки у Зиночки. — Простите меня, барышня… Вы и понимать-то этого ничего не должны… Уходите домой поскорѣе…

— Домой?.. Оставить тебя съ ребенкомъ въ этой трущобѣ?.. Вѣдь онъ мнѣ братъ, Дарьица.

— Дѣвочка, барышня…

— Ну, сестра — это все равно. Это наше общее несчастье, и мы должны его раздѣлить… Если отецъ тебя бросилъ, то я не могу оставить.

Прощаясь, Зиночка поцѣловала еще разъ Дарью и маленькую сестру и бодро отправилась домой, полная неизвѣданныхъ мыслей и чувствъ. Въ ней шевельнулся нетронутый еще міръ, и она чувствовала себя жутко, но хорошо, какъ человѣкъ, твердо рѣшившійся довести смѣлое дѣло до конца. Чего ей бояться и кого стыдиться? О, она, кисейная барышня, знаетъ отлично, что ей дѣлать; m-lle Бюшъ поняла ее… Только на полдорогѣ Зиночка вспомнила, что не спросила, какъ зовутъ маленькую сестренку, и даже хотѣла вернуться, но было уже поздно, и дома ждали ее свои хлопоты. Домой дѣвушка вернулась съ веселымъ лицомъ, розовая отъ мороза и полная своей собственной честной радостью.

Какимъ дворцомъ показались Зиночкѣ свои три комнатки, когда она сравнила ихъ съ запечнымъ угломъ Дарьи! Да, въ такой квартирѣ можно еще жить, особенно когда впереди есть опредѣленная цѣль, есть смыслъ, и когда каждое усиліе будетъ окупаться сознаніемъ исполненнаго долга. Не откладывая дѣла въ долгій ящикъ, Зиночка послѣ завтрака отправилась прямо въ кухню и заявила кухаркѣ, чтобы она искала себѣ мѣсто.

— Это еще что за мода? — грубила кухарка. — Куды это я пойду, на зиму глядя?.. Тоже придумала!..

— Сегодня же убирайся… Я не желаю съ тобой разговаривать.

Рѣшительный тонъ произвелъ свое дѣйствіе. Кухарка сначала расплакалась, а когда Зиночка выдала ей за полмѣсяца жалованье впередъ, согласилась отойти хоть сейчасъ.

— Подай обѣдъ, и тогда можешь уходить, — рѣшила Зиночка.

Послѣ обѣда, проводивъ кухарку, Зиночка имѣла длинный и непріятный разговоръ съ матерью. Елизавета Петровна даже расплакалась, отстаивая прогнанную кухарку.

— Я сама буду покупать вамъ водку, мама… — заявила Зиночка. — По крайней мѣрѣ, объ этомъ не будетъ никто знать. У меня есть другая кухарка…

— Какъ знаешь… — вдругъ согласилась Елизавета Петровна, нуждавшаяся въ чьемъ-нибудь покровительствѣ. — Ты большая, Зина, и можешь понимать сама наше безвыходное положеніе…

— Предоставьте все мнѣ, мама, и ни о чемъ не безпокойтесь.

Поручивъ Милочкѣ наблюденіе за братьями, Зиночка въ сумерки отправилась опять въ путь. Теперь ее не пугало уже темнота и одиночество: такъ было нужно… Она пріѣхала къ Дарьѣ на извозчикѣ и заявила, что увезетъ ее съ собой. Это смутило дѣвушку, и она долго не хотѣла согласиться на такой рѣшительный шагъ, потому что боялась барыни и вообще семейной обстановки.

— Пустяки… Ты будешь жить съ ребенкомъ въ низшемъ этажѣ, въ кухнѣ, — успокоивала ее Зиночка. — У тебя будетъ цѣлая комната… понимаешь? А пока ты будешь стряпать, за ребенкомъ буду ходить я… До насъ никому дѣла нѣтъ, и мы сами должны позаботиться о себѣ…

Дарья нѣсколько разъ начинала соглашаться, а потомъ раздумывала и принималась причитать. Сердитая баба приняла дѣятельное участіе въ этой исторіи и по-своему уговаривала глупую дѣвку.

— Ты въ ножки барышнѣ поклонись, дура… Ну, чего уперлась, точно на пень наѣхала. Оболокайся да и ребенчишка обряжай…

— Охъ, стыдно мнѣ… страшно глаза показать… — причитала Дарья, закрывъ лицо руками и раскачиваясь изъ стороны въ сторону. — Барыня-то убьетъ меня, когда узнаетъ…

— Никто и ничего пока не узнаетъ, — уговаривала ее Зиночка. — Ты не будешь показываться изъ кухни, а ребенка назовемъ чужимъ… Да мама и не спроситъ, чей онъ: ей все равно.

Потерявшую голову Дарью пришлось увезти почти насильно, и сердитая баба прослезилась на прощанье.

— Ну, какъ быть-то, дѣвушка, --всхлипывала она. — Охъ, горюшко ты мое, спобѣдная головушка!

Нѣмымъ свидѣтелемъ этой сцены былъ извозчикъ, который нѣсколько разъ встряхивалъ годовой и, когда поѣхалъ, все оглядывался назадъ.

— Ай да барышня… молодецъ! — похвалилъ онъ, когда Зиночка стала съ нимъ разсчитываться.

— Развѣ ты меня знаешь?

— Какъ не знать, помилуйте… На своихъ рысакахъ катались, а теперь пѣшечкомъ на рынокъ ходите. Вся биржа знаетъ… «Вонъ, — говорятъ, — ромодинская барышня за пропиталомъ пошла!..»

XI.

У m-lle Бюшъ оказалась скоротечная чахотка, и она сама знала, что «дни ея сочтены». Мысль о смерти не пугала безродную дѣвушку: ей нечего было терять въ этомъ лучшемъ изъ міровъ. Да и случилось все это какъ-то вдругъ, безъ всякой видимой причины, и m-lle Бюшъ удивлялась, что должна скоро кончить всякіе расчеты со своей трудовой и скитальческой жизнью. Конечно, было немножко обидно, что останется на свѣтѣ такъ много негодяевъ и вообще пустыхъ людей, а она, m-lle Бюшъ, трудолюбивая, любящая, глубоко честная, должна будетъ гнить въ холодной могилѣ… Зачѣмъ? Видно, такъ нужно, и у судьбы есть своя ариѳметика. Каждый день поочередно ее посѣщали или Зиночка, или Дарья. М-lle Бюшъ уже не могла подняться съ постели, но всегда умѣла знаками или улыбкой выразить свою признательность. Да, она любила обѣихъ дѣвушекъ и затруднялась бы сказать, которую любитъ больше.

— Я васъ, Зиночка, оцѣнила только теперь, — откровенно заявляла m-lle Бюшъ, задыхаясь отъ душившаго ее кашля. — У васъ золотое сердце… Да. Но отчего вы никогда… да, никогда даже не спросили о своемъ отцѣ? Онъ васъ всегда такъ любилъ… это несчастный человѣкъ, и не намъ его судить.

— Онъ забылъ насъ… — коротко отвѣчала Зиночка.

— Нѣтъ, не забылъ… могу васъ увѣрить…

— Онъ сдѣлалъ хуже… Бросить жертву своего увлеченія на произволъ судьбы, бросить съ ребенкомъ на рукахъ — нѣтъ, это ужъ слишкомъ! Я не желаю обвинять отца, быть вообще судьей, но всякій имѣетъ право думать по-своему. Намъ лучше оставить этотъ разговоръ.

— У меня это на совѣсти, Зиночка… Кто умѣетъ такъ много перенести, какъ вы, тотъ не долженъ останавливаться на полдорогѣ: любить — значитъ… безконечно прощать. Послѣднее вѣрно не только вообще, но и въ частности… Умѣть прощать даже враговъ — въ этомъ великая тайна жизни.

— Это философія великихъ людей и подвижниковъ, а я самая простая кисейная барышня…

M-lle Бюшъ тяжело закрывала глаза и ничего не отвѣчала: она не могла сказать всего даже Зиночкѣ.

Наканунѣ рокового дня больная пожелала непремѣнно видѣть Милочку. Раньше она забывала какъ-то о ней, а теперь требовала съ особенной настойчивостью. Съ этимъ порученіемъ командирована была Дарья. Когда Милочка вошла въ комнату, m-lle Бюшъ не могла отъ волненія сказать ни одного слова, а только протянула съ умоляющимъ видомъ руку впередъ. Когда же Милочка наклонила надъ ней свою бѣлокурую головку, гувернантка торопливо ее перекрестила и сказала только одну фразу:

— Слушайте во всемъ сестру…

Дарьица и Милочка съ перваго извѣстія о болѣзни гувернантки были убѣждены, что она умретъ, оплакали ее заранѣе и теперь относились къ ней съ тупымъ горемъ выплакавшихся людей. Утромъ, на другой день, началась агонія. Присутствовала одна Зиночка. Больная часто забывалась и бредила.

— Пріѣхалъ? — спрашивала она въ бреду. — О, я была увѣрена, что онъ пріѣдетъ… зовите его сюда…

Зиночка понимала, о комъ шла рѣчь, и молча выносила эту пытку. Но силы больной быстро падали, точно она сгорала. Передъ самой смертью наступилъ короткій промежутокъ. M-lle Бюшъ вытянулась, оглядѣла съ удивленіемъ всю комнату, точно въ первый разъ ее видѣла, и вытащила изъ-подъ подушки свою дорожную сумочку.

— Вотъ здѣсь вы найдете все… да, все… — слабо проговорила она. — Я умираю съ надеждой на васъ, Зиночка… Помните: прощать — это жить.

За этимъ послѣдовала тоска и опять бредъ, — m-lle Бюшъ опять звала Милочку и начинала собираться въ какое-то неизвѣстное путешествіе.

— Мнѣ такъ легко… я здорова… — шептали побѣлѣвшія губы. — Только бы уйти отсюда… Милочка, мы идемъ вмѣстѣ… о, я не хочу умирать — нѣтъ!

Хоронили m-lle Бюшъ черезъ три дня. Похоронный обрядъ совершался въ маленькомъ костелѣ, куда набралось очень много публики. Все это были ученицы или очень хорошіе знакомые покойной. Дамы плакали, особенно когда патеръ своимъ разбитымъ тенорикомъ уныло затянулъ «De profundis»… Мидочка горько рыдала и въ то же время удивлялась, какъ много хорошихъ, тоже плакавшихъ знакомыхъ у m-lle Бюшъ. Въ плерезахъ особенно эффектно выдѣлялась развертывавшаяся красота дѣвочки-подростка, и Милочкѣ мѣшала молиться суетная мысль, что она сегодня «очень интересна» и всѣ на нее смотрятъ. Стоявшая съ ней рядомъ Зиночка ничего не замѣчала, подавленная потерей единственнаго друга. Кругомъ оставалась пустота… Являлась мысль, что и вообще жизнь — глупая шутка, и что нѣтъ въ ней смысла. Когда выносили гробъ изъ костела, Зиночка на паперти лицомъ къ лицу встрѣтилась съ Сенечкой Татауровымъ, который поклонился ей и неизвѣстно чему улыбнулся. Она не протянула руки и прошла мимо. У католиковъ было свое кладбище, до котораго нужно было пройти съ версту. Погода стояла уже весенняя, хотя и сыпались хлопья мягкаго снѣга. Этотъ снѣгъ напоминалъ Зиночкѣ одинъ разговоръ съ гувернанткой, когда она выражала свое единственное желаніе — умереть лѣтомъ. Но и это единственное желаніе осталось неисполненнымъ, и m-lle Бюшъ ждала холодная могила. Зиночкѣ сдѣлалось вдругъ такъ обидно и больно за безродную дѣвушку, которой, можетъ-быть, всю жизнь было холодно.

Милочка была недовольна этимъ путешествіемъ пѣшкомъ, — другія дамы ѣхали въ экипажахъ, а три сестры Черняковы даже въ каретѣ. Впрочемъ, онѣ приглашали ее, но Милочка отказалась, потому что не желала оставлять Зиночку одну. Свѣжій воздухъ и движеніе ободрили дѣвушку, и она, ухватившись за руку сестры, шептала ой:

— Тебя принимаютъ за даму, Зина… Какой-то господинъ въ костелѣ такъ и спрашивалъ: «Кто эта молодая даыаУ» У него великолѣпная шинель съ бобромъ… Татауровъ уже объяснилъ ему.

— Перестань болтать пустяки…

Милочка надулась и даже отняла свою руку. На кладбищѣ, когда гробъ поставили надъ открытой могилой, она опять горько рыдала, не замѣчая уже публики, толпившейся на свѣжей насыпи. И Зиночка тоже плакала… Когда начали бросать мерзлую землю на гробъ, она оглянулась. Это было инстинктивное движеніе, въ которомъ она не могла бы дать себѣ отчета. И странная вещь! — въ толпѣ мелькнуло знакомое лицо, которое она боялась узнать… Неужели это былъ отецъ, котораго такъ ждала m-lle Бюшъ? Ей показалось, что онъ тоже смотрѣлъ на нее и старался спрятаться за толпившейся на насыпи публикой. Не дождавшись конца церемоніи, когда надъ покойницей вырастетъ свѣжая могила, Зиночка схватила Милочку за руку и повела ее черезъ толпу къ выходу. Домой она предполагала вернуться пѣшкомъ, чтобы сберечь двугривенный, но теперь взяла извозчика и все время старалась занимать сестру, что-бы отвлечь ея вниманіе отъ расходившейся кучками публики.

«Что-то дома дѣлается?..» — думала Зиночка, и въ ея душѣ поднималась смутная тревога за неприкосновенность своего угла: теперь она была увѣрена, что отецъ здѣсь и что онъ, навѣрно, видѣлъ уже Дарью.

Вернувшись домой, Зиночка успокоилась: по лицу Дарьи она убѣдилась, что все обстоитъ благополучно.

Болѣзнь m-lle Бюшъ и хлопоты съ похоронами на время разстроили установившійся порядокъ жизни. Мальчики не готовили своихъ уроковъ, работа и у Зиночки пріостановилась, и приходилось начинать снова. Елизавета Петровна попрежнему отсиживалась въ своей комнатѣ и совсѣмъ не удивилась, когда въ первый разъ увидѣла Дарью, точно такъ и должно было быть. Раза два она, впрочемъ, спрашивала, откуда слышится по ночамъ дѣтскій плачъ, и сейчасъ же успокаивалась, когда ей говорили, что это визжатъ котики на крышѣ. Мальчиковъ въ кухню не пускали совсѣмъ, а Милочка догадалась сама о существованіи таинственнаго маленькаго незнакомца и сгорала отъ любопытства посмотрѣть на него хоть издали. Дарья умѣло повела все хозяйство, а по вечерамъ помогала Зиночкѣ починивать бѣлье. Ея присутствіе сдѣлалось необходимымъ, и это значительно ее успокоило. Зиночка могла теперь всецѣло отдаться своей собственной работѣ — днемъ занималась съ дѣтьми, а вечерами далеко за полночь сидѣла за разными вышивками. Свои платки она кое-какъ продала той же m-me Жанетъ, которая сдѣлала ей небольшой заказъ на вышиванье гладью. Положимъ, это была адская работа, но все-таки она могла дать рублей 5—6 въ мѣсяцъ. Теперь Зиночка отлично знала цѣну деньгамъ и высчитывала каждый грошъ. Въ постоянной работѣ время бѣжало незамѣтно, и Зиночка жалѣла, что приходилось спать и ѣсть — удовольствія ужъ совсѣмъ не по средствамъ. Ихъ дѣла были изъ рукъ вонъ плохи: все, что можно было заложить въ ссудную кассу, было заложено, а впереди надвигалась грозовая туча безпомощной нищеты. Впрочемъ, приближалось лѣто, когда не нужно покупать дровъ и когда можно будетъ пустить въ оборотъ зимнее платье. Дорогу въ ссудныя кассы Зиночка теперь знала отлично. Сначала она стѣснялась ходить туда, но потомъ привыкла — тысячи людей прибѣгали къ братской помощи ростовщиковъ, и у Зиночки завязалось даже нѣсколько знакомствъ съ какими-то безродными старушками и подозрительными вдовами.

Въ сумочкѣ, которую передала умирающая m-lle Бюшъ, Зиночка нашла связку старыхъ писемъ, медальонъ съ портретомъ Милочки и небольшой пакетъ съ деньгами. На пакетѣ стояла лаконическая надпись, сдѣланная уже дрожавшей рукой: «На крайній случай». Всѣхъ денегъ было около полутораста рублей, и Зиночка смотрѣла на нихъ, какъ на помощь m-lle Бюшъ уже изъ того міра. Она дала себѣ слово, что не прикоснется къ нимъ для своихъ нуждъ, потому что есть еще кандидатъ на эти деньги — та маленькая сестренка, которая скрывалась въ кухнѣ. Въ сумочкѣ еще былъ розовый пакетикъ и въ немъ шелковый fleur d’oranger; на пакетикѣ стояло: «Мой подарокъ на свадьбу Зиночкѣ». Этотъ послѣдній подарокъ Зиночка сочла бы оскорбленіемъ, если бы его сдѣлалъ кто-нибудь другой, а не m-lle Бюшъ. Развѣ такія бѣдныя дѣвушки выходятъ замужъ?.. Письма Зиночка узнала по почерку — всѣ были отъ отца. Но читать ихъ она не рѣшилась, а только провѣрила числа — всѣ были написаны уже послѣ катастрофы. Зиночка не хотѣла тревожить тѣнь дорогой покойницы и бросила письма въ огонь. Она отлично понимала, почему m-lle Бюшъ передала ей свою интимную переписку, — этимъ гувернантка хотѣла снять съ своей памяти всякое подозрѣніе, но Зиночка и безъ того слишкомъ сильно уважала ее, чтобы искать еще письменныхъ доказательствъ.

XII.

Прошелъ мѣсяцъ. Наступила пасха. Скрывать ребенка долѣе оказывалось неудобнымъ, тѣмъ болѣе, что онъ отнималъ много времени какъ у матери, такъ и у Зиночки. За нимъ могла ходить Милочка, а это ужъ сохранило бы нѣсколько часовъ въ день. Зиночка очень привязалась къ маленькой дѣвочкѣ и съ головой погрузилась въ широкій міръ беззащитнаго дѣтства съ его маленькими радостями, болѣзнями и заботами. Ребенокъ сдѣлался душой всего дома, и для Зиночки въ немъ заключалась нравственная поддержка.

— Мы хотимъ взять съ Дарьицей ребенка на воспитаніе, — предупреждала Зиночка свою мать.

— Это еще что за глупости? — удивилась Елизавета Петровна. — Вы съ Дарьицей съ ума, кажется, сошли.

— А если у него ни отца ни матери? Воспитательнаго дома здѣсь нѣтъ, и ребенокъ долженъ погибнуть…

— Надѣюсь, по крайней мѣрѣ, что ребенокъ мальчикъ?

— Къ сожалѣнію, дѣвочка, мама…

— Еще разъ глупо!

— Что же дѣлать?.. Несчастный ребенокъ не виноватъ, а потомъ ты сама была дѣвочкой, и я тоже…

— Ахъ, отстань, пожалуйста, съ своими глупостями: бери хоть цѣлыхъ десять.

Къ своему удивленію, по тону этого отвѣта Зиночка убѣдилась, что мать догадывается, о какомъ ребенкѣ идетъ рѣчь, и если соглашается, то только потому, что согласилась бы теперь на все, только бы ее оставили въ покоѣ. Такимъ образомъ маленькая Нюта изъ кухни перебралась наверхъ, и Зиночка поставила маленькую дѣтскую кроватку рядомъ со своей. Милочка была въ восторгѣ и дня два не отходила отъ живой куклы. Зато мальчики отнеслись сразу враждебно къ новому члену семьи и устраивали свои каверзы. Но все это были пустяки, — Зиночка, сидя у дѣтской кроватки, могла свободно работать, и въ маленькой комнаткѣ зазвенѣла первая дѣтская пѣсенка. Иногда только Зиночка задумывалась, и работа вываливалась изъ ея рукъ: она припомнила послѣдній наказъ m-lle Бюшъ и думала объ отцѣ. Что съ нимъ, гдѣ онъ…

Она думала о немъ, какъ о постороннемъ человѣкѣ, и удивлялась сама себѣ, какъ скоро могла разлюбить его. Впрочемъ, вѣдь и она была другая, совсѣмъ другая Зиночка, хоть и кисейная барышня.

Маленькая Нюта скоро наполнила собой весь домъ. Появились дешевенькія дѣтскія игрушки, ванночка для купанья, принадлежности сложнаго дѣтскаго гардероба и т. д. Милочка выучилась ухаживать за ребенкомъ и болтала надъ его кроваткой цѣлые часы, какъ щебечетъ лѣсная птичка надъ своимъ гнѣздомъ. Явилась потребность отказывать себѣ во всемъ, чтобы только доставить ребенку маленькое удобство.

— Когда Нюта будетъ ходить? — въ сотый разъ спрашивала Милочка.

— Черезъ годъ, не раньше…

— Я тогда буду гулять съ ней каждый день… А лѣтомъ буду катать въ телѣжкѣ, въ садикѣ.

Легко сказать — добыть дѣтскую колясочку, но, все равно, этотъ вопросъ былъ рѣшенъ. Задумавшись, Милочка иногда говорила:

— Если бы жива была m-lle Бюшъ, какъ она была бы рада… Вѣдь она всегда была такая добрая и подбирала съ улицы даже щенковъ.

Зиночка сильно измѣнилась: она вытянулась, похудѣла, вообще сформировалась окончательно. Блѣдное лицо приняло характерный отпечатокъ внутренней работы мысли. Глаза смотрѣли просто и строго, губы сложились съ опредѣленнымъ выраженіемъ, и только на бѣломъ лбу болтались прежнія дѣтскія кудряжки. Простенькія ситцевыя платья придавали ей видъ мастерицы изъ моднаго магазина. Отъ одного не могла отдѣлаться Зиночка — это отъ привычки къ тонкому бѣлью. Положимъ, его достанетъ еще на годъ, а дальше кисейная барышня боялась даже думать — неужели она, Зиночка, будетъ носить «славянское полотно» или коленкоръ? Сколько ей труда и заботъ доставляла эта привычка, а у бѣдныхъ людей такъ скоро занашивается бѣлье и потомъ рвется въ стиркѣ. Спустившись однажды вечеромъ въ кухню, Зиночка застала Дарью въ слезахъ. Та попалась врасплохъ и даже сдѣлала попытку скрыть свои слезы, по этимъ еще сильнѣе выдала себя. Взглянувъ на нее, Зиночка поняла сразу, въ чемъ дѣло.

— Ты видѣла отца? — спросила она строго.

— Да… и не узнала совсѣмъ… Они бороду отпустили и такъ бѣдненько одѣты. Помните, сѣрый дорожный бешметъ…

— Надѣюсь, что въ другой разъ ты постараешься его не встрѣчать.

— Я на рынокъ пошла, а они и вывернулись изъ-за угла…

— Такъ… Значитъ, остается ходить мнѣ на рынокъ самой.

Это извѣстіе сильно взволновало Зиночку, какъ она ни старалась скрыть свое душевное состояніе отъ всѣхъ. Каждый шорохъ, каждый стукъ заставлялъ ее вздрагивать, и она торопливо бѣжала къ окну. Зиночка боялась за мать, а главнымъ образомъ за дѣтей — появленіе отца могло повести Богъ знаетъ къ чему.

— Ты кого-то ждешь, Зина?.. — пытливо спрашивала Милочка.

— Нужно всегда ждать чего-нибудь дурного, — отвѣтила Зиночка, поднимая брови. — Вотъ мы были богаты, а сдѣлались бѣдными… Бываетъ и еще хуже.

— А что еще можетъ быть?

— Мало ли что? Болѣзнь, напримѣръ.

Милочка покорно умолкла, а Зиночкѣ сдѣлалось ея жаль. Трудовая и замкнутая жизнь быстро накладывала на дѣвушку печать преждевременной серьезности.

Бѣда дѣйствительно пришла, только не съ той стороны, откуда ее ждала Зиночка. Выдался такой хорошій весенній денекъ. Деревья стояли еще голыя, но вездѣ уже пробивалась первая весенняя травка. По общему совѣту было рѣшено, что сегодня Нюта сдѣлаетъ свою первую прогулку на свѣжемъ воздухѣ. Зиночка торжественно вынесла ребенка въ свой садикъ, и тамъ состоялся настоящій праздникъ. Милочка прыгала, какъ коза. Даже Елизавета Петровна показалась на минуту въ окнѣ. Обѣдъ прошелъ очень шумно, и дѣти едва успокоились только къ вечеру. Уложивъ мальчиковъ спать, Зиночка по обыкновенію сидѣла за работой на своемъ мѣстѣ у дѣтской кроватки. Милочка въ ночной кофтѣ готовила свои уроки къ завтрашнему дню. Къ этотъ моментъ къ воротамъ подъѣхалъ экипажъ и послышался стукъ. Зиночка вздрогнула и бросилась внизъ. Дарья уже съ кѣмъ-то разговаривала у виротъ и вернулась обратно крайне смущенная.

— Кто тамъ?

— Извозчикъ изъ «Аркадіи» пріѣхалъ… Да вы, ради истиннаго Христа, не выходите, барышня!

Дарья пыталась-было загородить ей дорогу, но Зиночка, накинувъ шаль на голову, оттолкнула ее и сама пошла къ воротамъ. Ночь была свѣтлая, весенняя. Извозчикъ оставался попрежнему у воротъ, а въ окно хозяйскаго флигеля выглядывала чья-то голова.

— Тебѣ кого нужно? — спросила Зиночка.

— А изъ «Аркадіи» прислалъ меня баринъ Татауровъ… Такъ и наказалъ: «привези, молъ, мнѣ въ номеръ ромодинскую барышню». У нихъ тамъ компанія собралась: англичанинъ Рей, анжинеръ Бржозовскій, ну и Семенъ Иванычъ съ ими третьи сутки путаются.

— Скажи Семену Иванычу, что онъ мерзавецъ…

Зиночка плохо помнила, какъ добралась до своей комнаты — ее точно обухомъ ударили по головѣ. За что, за что же такое оскорбленіе?.. Слышала Дарья, слышалъ хозяинъ дома, а завтра будетъ объ этомъ говорить вся извозчичья биржа… У нея нѣтъ даже брата, который могъ бы разбить Сенечкѣ дурацкую башку. Безсильныя слезы не давали Зиночкѣ замѣтить, что Милочка смотритъ на нее во всѣ глаза и тоже готова разразиться рыданіями.

— За что же, о, Господи?! — стонала кисейная барышня, ломая руки.

— Папа пріѣхалъ?.. — шопотомъ спрашивала Милочка.

— Нѣтъ, это такъ… Ты ложись спать, голубчикъ.

Зиночка съ особенной нѣжностью цѣловала сегодня сестру, укладывая ее спать, и нѣсколько разъ благословила, точно поцѣлуями и молитвой хотѣла отогнать отъ дорогой бѣлокурой головки всякую тѣнь нанесеннаго оскорбленія. Да, ея честное дѣвичье имя волочитъ по грязи пьяная орда гдѣ-нибудь въ «Аркадіи», и никто не защититъ ее, никто не заступится за ея честь!.. Каждый нахалъ можетъ оскорблять ее совершенно безнаказанно.

Цѣлую ночь не спала Зиночка: она и плакала, и молилась, и опять плакала. Что же дальше будетъ? Что будетъ съ Милочкой? Достанетъ ли у нея силы бороться съ нуждой и еще больше — устоять противъ искушенія?.. Сколько бѣдныхъ дѣвушекъ погибаютъ подъ гнетомъ нищеты и, очертя голову, бросаются въ омутъ. Зачѣмъ наконецъ m-lle Бюшъ всегда отстаивала Сенечку Татаурова и называла его добрымъ человѣкомъ? Развѣ добрый и порядочный человѣкъ позволитъ себѣ подобную выходку? Нѣтъ, m-lle Бюшъ глубоко ошибалась въ людяхъ, начиная съ ея отца. Философія всепрощенія приложима только гдѣ-нибудь въ домѣ сумасшедшихъ, а живой человѣкъ чувствуетъ оскорбленіе, особенно когда онъ ничѣмъ его не заслужилъ.

Нервное утомленіе къ утру перешло въ настоящій бредъ. Зиночкѣ казалось, что она уже ѣдетъ на извозчикѣ, и освѣщенныя окна «Аркадіи» глядятъ на нее, какъ глаза чудовища. Вотъ и дверь подъѣзда растворяется, ньткуда-то вырывается струя пьянаго хохота, а тамъ вверху льется безшабашная трактирная пѣсня. А вотъ я самъ Сенечка Татауровъ встрѣчаетъ ее на лѣстницѣ и, протягивая руки впередъ, бормочетъ заплетающимся пьянымъ языкомъ: «А… барышня, пожалуйте!». Она хочетъ крикнуть и не можетъ. «Оставьте меня, не смѣйте прикасаться ко мнѣ: я честная дѣвушка»… Но вѣдь это совсѣмъ не она, а Милочка, большая. Милочка, и Татауровъ уже тащитъ со за талію. Опять Зиночка хочетъ крикнуть и не можетъ: «Милочка, опомнись… Милочка, вернись!». Но это и не Милочка, а m-lle Бюшъ съ приколотымъ fleur d’oranger на груди. Она улыбается и говоритъ: «Сенечка добрый»… Зиночка наконецъ крикнула и проснулась.

XIII.

Кисейная барышня пролежала въ постели дня три. При малѣйшемъ стукѣ она вскакивала и бросалась къ окну, а потомъ уже приходила въ себя. Каждая такая тревога выкупалась пароксизмами ужасной слабости, точно Зиночка умирала. Если бы не дѣти, она умерла бы безъ особеннаго сожалѣнія, умерла такой, какой сейчасъ была — чистой, красивой, молодой. Нѣтъ, лучше не думать о будущемъ! Во время болѣзни Зиночка испытала въ первый разъ, что и она необходима и что ее искренно любятъ. Какъ смѣшно ухаживала за ней Милочка! Вскорѣ послѣ болѣзни Зиночкѣ пришлось усиленно работать, чтобы наверстать потерянные дни. Теперь она относилась равнодушно къ самой себѣ, какъ къ постороннему человѣку, и думала только о другихъ. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ могъ оскорбить ее пьяный нахалъ — не стоило и безпокоиться. Дарья говорила то же самое. Даже, когда по городской почтѣ Зиночка получила первое письмо отъ отца, оно ее не взволновало. Ромодинъ умолялъ дочь о свиданьи, самъ онъ жилъ въ номерахъ для пріѣзжающихъ, содержатель которыхъ былъ его старый знакомый. Зиночка сейчасъ же послала отвѣтъ, что придетъ въ воскресенье послѣ обѣдни.

Ромодинъ съ утра стоялъ у окна, поджидая гостью. Какъ билось и замирало теперь его грѣшное сердце! Она придетъ, она будетъ здѣсь, — развѣ можетъ быть счастье больше этого? А Зиночка въ это время была въ соборѣ, куда носили маленькую Нюту причащать въ первый разъ — отверженный людьми ребенокъ предъ лицомъ Божьяго милосердія имѣлъ всѣ человѣческія права, и эта мысль окрыляла дѣвушку въ добровольно взятомъ на себя подвигѣ. Съ чувствомъ глубокаго благоговѣнія Зиночка готовилась къ этому таинству, а въ церкви молилась такъ горячо и такъ искренно, чтобы самой подняться на высоту непритворнаго христіанскаго смиренія. Ей предстояло еще свиданье съ отцомъ. Старичокъ судебный приставъ опять былъ въ церкви и опять подошелъ къ ней поздравить съ причастницей.

— Съ малюткой няньчитесь? — ласково проговорилъ онъ, и такъ хорошо сказалось у него это слово: «малютка».

— Да… — смущенно отвѣтила Зиночка, вспыхивая румянцемъ.

— Богъ все видитъ, Зинаида Игнатьевна… Хорошаго дѣла не слѣдуетъ стыдиться. Рѣдкая вы дѣвушка. Извините ужъ старика на простомъ словѣ.

Эта неожиданная похвала дополнила настроеніе кисейной барышни, и она молча кивнула старику головой: руки были заняты. На паперти ее ждала Дарья, которая и унесла ребенка домой, а Зиночка пошла къ отцу. Уже подготовленная словами Дарьи о большой перемѣнѣ въ отцѣ, Зиночка все-таки въ первую минуту не узнала его — это былъ совсѣмъ старикъ, чужой ей человѣкъ. Ромодинъ и сгорбился, и посѣдѣлъ, и какъ-то весь осунулся. Его непріятно поразило спокойствіе Зиночки, которая держала себя такъ, какъ будто ничего особеннаго не случилось — прежней Зиночки не было, а предъ нимъ стояла другая женщина.

— Извини, что я тебя потревожилъ… — бормоталъ Ромодинъ, стараясь подбирать слова. Ему такъ много нужно было сказать дочери, а сейчасъ все точно вылетѣло изъ головы. — М-me Сталь сказала: «все понимать — все прощать»… да!

Послѣднюю фразу онъ сказалъ по-французски, что выходило красивѣе и какъ будто убѣдительнѣе: tont comprendre, c’est tout pardonner. Эта французская фраза точно рѣзнула по уху Зиночку, и она съ удивленіемъ посмотрѣла на отца. То, что было у нея на душѣ, не нуждалось въ формулахъ, а тѣмъ болѣе — фразахъ.

— Я пришла не обвинять тебя, папа… — заговорила Зиночка и остановилась… — Ты, ты самъ понимаешь, почему. Мы слишкомъ, кажется, далеко ушли другъ отъ друга…

— Ахъ, это все не то… — застоналъ Ромодинъ. — Неужели это говоришь ты, моя Зиночка?

— Оставимте этотъ натянуто-сближающій тонъ и поговоримте серьезно, какъ большіе люди. Конечно, о прошломъ не можетъ быть и рѣчи, но есть будущее… т.-е. въ данномъ случаѣ цѣлая кучка маленькихъ людей, о которыхъ должны позаботиться именно мы.

— Послушай, ты говоришь, какъ нотаріусъ или судебный приставъ, — замѣтилъ весело Ромодинъ, довольный такимъ оборотомъ разговора. — Домой, въ свой уголъ, я сейчасъ не могу вернуться, потому что долженъ скрываться отъ кредиторовъ, и если занимаю отдѣльный номеръ, то только изъ милости, пока мнѣ вѣрятъ въ долгъ. А дѣла свои я быстро поправлю, и тогда…

Неестественно-дѣловымъ тономъ Ромодинъ принялся торопливо развивать свои планы: онъ еще не окончательно разоренъ, и есть шансы на то, что онъ опять станетъ на ноги: въ золотопромышленномъ дѣлѣ такіе крахи не рѣдкость, и въ Косогорьѣ кто не банкротился; наконецъ, онъ еще въ силахъ самъ; у него есть нѣсколько вліятельныхъ знакомствъ, извѣстная репутація въ кругу золотопромышленниковъ и т. д. Въ подтвержденіе своихъ словъ, онъ досталъ изъ бокового кармана толстый бумажникъ, набитый старыми счетами, дѣловыми письмами и собственными замѣтками. На выдержку онъ даже прочелъ два письма отъ самаго вліятельнаго человѣка — это были тѣ характерныя литературныя произведенія, въ которыхъ отказъ затушевывался ходячими фразами и дешевенькими обѣщаніями. Не нужно было особенной проницательности, чтобы видѣть полную ихъ несостоятельность, но Ромодинъ вѣрилъ имъ, потому что нужно же было чему-нибудь вѣрить.

— И ты вѣришь этимъ письмамъ? — невольно вырвалось у Зиночки. — Вѣдь это одна писаная бумага, которую стоитъ только бросить въ печь.

— Да вѣдь у Толоконникова сорокъ милліоновъ, Зина. Ну что ему стоитъ сказать одно слово. Мы съ нимъ въ свое время были на «ты» и… гм…

Увлекшись, Ромодинъ чуть не прибавилъ, что вмѣстѣ съ Толоконниковымъ онъ кутилъ нѣкогда по разнымъ притонамъ, но во-время спохватился. Зиночкѣ не понравился прежде всего самый тонъ этого разговора — съ такой торопливой угодливостью говорятъ только безнадежные люди. Много ихъ прежде перебывало въ ромодинскомъ домѣ, и всѣ они ужасно походили одинъ на другого и точно такъ же читали, въ подтвержденіе своихъ несбыточныхъ надеждъ, письма вліятельныхъ людей. Ромодинъ тогда только пожималъ плечами, а сейчасъ, незамѣтно для самого себя, повторялъ избитые типы крупныхъ банкротовъ и вообще неудачниковъ. Это особаго рода сумасшествіе, и Зиночка слушала теперь слова отца, какъ лепетъ ребенка. Послѣ дѣловыхъ разговоровъ наступилъ пароксизмъ слезъ. Ромодинъ подробно разспрашивалъ, какъ живетъ семья, что дѣлаетъ мать, большая ли выросла Милочка, какъ учатся дѣти. Онъ напрасно крѣпился, стараясь удержать бѣжавшія по лицу слезы. Ахъ, какъ онъ тосковалъ все время, какъ рвался въ свой уголъ, какъ въ немъ изболѣла вся душа. Но вѣдь немного остается подождать, чтобы онъ занялъ свое прежнее положеніе въ обществѣ, и тогда опять все пойдетъ по-старому.

— Ты говоришь о деньгахъ, — замѣтила Зиночка, — но не всякое прошлое можно вернуть однѣми деньгами…

Ромодинъ посмотрѣлъ на дочь широко открытыми глазами и пробормоталъ что-то ужъ совсѣмъ безсвязное. Но Зиночкѣ было некогда, она обѣщала прійти въ другой разъ, и онъ на прощанье проговорилъ:

— Ты все знаешь, ma petite… знаешь больше того, что слѣдовало бы тебѣ знать, какъ дѣвушкѣ. Что дѣлать!.. У меня есть одна просьба къ тебѣ: нельзя ли мнѣ взглянуть на маленькую?.. Я, можетъ-быть, дрянной отецъ вообще, но все-таки не звѣрь же…

— Это ужъ потомъ какъ-нибудь, папа.

Но выраженію отцовскаго лица Зиночка замѣтила, что ему хотѣлось добиться свиданія съ Милочкой, но онъ удержался. Желаніе видѣть «маленькую» и то, что отецъ не стѣснился высказать ей это прямо, нѣсколько примирило ее съ нимъ, и свиданье кончилось теплѣе, чѣмъ началось. Ни о m-lle Бюшъ ни о Дарьѣ не. было сказано ни одного слова. Когда Зиночка уже вышла на подъѣздъ, ей вдругъ сдѣлалось жаль отца до слезъ. Явилось даже желаніе вернуться и расцѣловать его, утѣшить, самой открыть всю душу: вѣдь того отца, котораго она разлюбила за эти полгода, не было, а былъ дѣйствительно несчастный и жалкій человѣкъ. Но въ слѣдующую минуту у Зиночки явилась такая мысль: стоитъ только отцу разбогатѣлъ, какъ онъ забудетъ про всѣ свои несчастья, а ей, Зиночкѣ, уже не разстаться со своимъ новымъ душевнымъ міромъ, да она и не отдала бы его ни за какія деньги.

— Какъ ты долго… — ворчала Милочка на сестру. — Гдѣ ты была?

— Я носила работу въ магазинъ.

— Въ воскресенье?

Дѣвочка подозрительно оглядѣла сестру и надулась, — вѣдь она такъ ждала ее, чтобы раздѣлить радость по поводу причастницы, а теперь уже все испорчено. Вообще, въ дѣтяхъ начинала проявляться большая требовательность къ старшей сестрѣ съ тѣмъ безпощаднымъ эгоизмомъ, на какой способны только маленькіе люди.

— Вы ихъ видѣли, барышня?.. — смущенно спрашивала Дарья, улучивъ минутку, когда онѣ остались вдвоемъ.

— Да, видѣла… Отецъ очень постарѣлъ и вообще измѣнился, — уклончиво отвѣтила Зиночка, задѣтая этимъ вопросомъ: въ ней глухо прозвучала ревнивая нота.

— Я такъ… — извинялась Дарья, краснѣя. — Не подумайте чего-нибудь дурного, барышня… Мнѣ только показалось тогда, что они какъ будто не въ себѣ… не такіе, какъ прежде были.

— И мы съ тобой тоже не такія…

Это замѣчаніе Дарьи пришло на умъ Зиночки уже послѣ, когда у нея въ первый разъ мелькнуло страшное подозрѣніе, именно, что отецъ ненормальный человѣкъ. Зиночка, несмотря на свою проницательность, не знала только одного, что каждый вечеръ, когда въ домѣ зажигался огонь, на улицѣ боязливо кралась чья-то тѣнь, и эта тѣнь цѣлые часы наблюдала въ окна, что дѣлается въ домѣ. Но, о чемъ не догадывалась дѣвушка, то чутьемъ знала женщина. Дарья каждый вечеръ выносила ужасную пытку: она знала, что это онъ, Игнатій Павловичъ, бродитъ около своего разореннаго гнѣзда.

XIV.

Въ дневникѣ Зиночки мы читаемъ:

«Давно я не писала, а сколько съ того времени воды утекло… Сейчасъ стоитъ весна, т.-е. наша поздняя сѣверная весна, которая, какъ бѣдная дѣвушка, надѣла къ празднику самое лучшее платье. Да, много цвѣтовъ, особенно въ полѣ, тамъ за городомъ, куда я хожу гулять вмѣстѣ съ папой. Такіе все бѣдненькіе полевые цвѣточки, которымъ далеко до оранжерейныхъ, но зато сколько родного и грустно-поэтическаго въ этихъ нашихъ цвѣтахъ съ ихъ блѣдными красками и слабымъ ароматомъ. Мнѣ иногда кажется, глядя на нихъ, что это — живые глаза и земля смотритъ ими на небо… Мы живемъ попрежнему, и мнѣ стоитъ большого труда отвлекать папу отъ стремленія увидѣть мать или Милочку. Онъ тоскуетъ и утѣшается только своими несбыточными надеждами и проектами; я не желаю отнимать у него этой послѣдней надежды и часто лгу съ совершенно спокойнымъ лицомъ. Что дѣлать? Приходится лгать даже самой себѣ… Ахъ, какъ это тяжело!.. Человѣкъ созданъ изъ противорѣчій, какъ матерію ткутъ изъ разноцвѣтныхъ нитокъ… Раньше я думала о другихъ, а теперь приходится думать о себѣ, не изъ эгоизма, — нѣтъ, а изъ болѣе худшаго чувства, котораго я не умѣю даже назвать. Зависть? — нѣтъ! Ревность? — нѣтъ… А между тѣмъ мнѣ такъ иногда бываетъ тяжело, какъ только можетъ быть тяжело кисейной барышнѣ — вѣдь это ей полезно, а слезы — ея родная стихія, какъ для рыбы вода. Дѣло въ томъ, что съ нѣкотораго времени я просто не могу выносить Дарьи… Именно не могу. Провѣряя себя, я нахожу, что это началось давно, съ того момента, когда Дарья пришла съ рынка и заявила, что видѣла „ихъ“ и что „они сильно измѣнились“. Потомъ, когда я вернулась послѣ перваго свиданія съ отцомъ, Дарья смотрѣла на меня такими глазами, точно вся превратилась въ одинъ нѣмой вопросъ… Она же тогда первая замѣтила, что отецъ „не въ себѣ“. Меня непріятно кольнуло это вмѣшателѣство въ мои личныя отношенія, но вѣдь Дарья не чужая, и это счастье en trois возмущаетъ меня… Нужно сознаться, что я ревную ее къ Нютѣ… Я люблю въ ребенкѣ сестру, но вѣдь она по всѣмъ правамъ принадлежитъ матери. Получается какой-то лабиринтъ, изъ котораго нѣтъ выхода… Дарья, съ своей стороны, догадывается о моемъ настроеніи и принимаетъ такой несчастный приниженный видъ, что еще больше меня возмущаетъ. Разъ я даже обошлась съ ней очень сурово, когда она стороной завела рѣчь о „нихъ“… Ей-то какое дѣло!.. Но, съ другой стороны, она, кажется, любитъ отца, любитъ по-своему, какъ отца своего ребенка… Иногда утромъ Дарья встаетъ съ опухшими отъ слезъ глазами. Одна мать ничего не видитъ и не желаетъ видѣть. О, какъ мнѣ тяжело писать эти строки, но нуясно же кисейной барышнѣ высказаться такъ или иначе; эта потребность — родная сестра кисейныхъ слезъ. Когда я ухожу изъ дому съ Нютой, Дарья каждый разъ провожаетъ меня такими ревнивыми глазами, точно я ворую частичку ея собственнаго счастья…»

Въ хорошую погоду, почти каждый день послѣ обѣда, Зиночка брала маленькую Нюту на руки и отправлялась съ ней за городъ — городской бульваръ былъ въ двухъ шагахъ, и тамъ ее неизмѣнно дожидался отецъ. Съ бульвара они вдвоемъ отправлялись по узкой дорожкѣ въ лѣсъ и черезъ полчаса приходили на пасѣку. Это былъ красивый уголокъ, какимъ-то чудомъ сохранившійся въ окрестностяхъ Косогорья. Но глубокому логу катилась маленькая рѣчка: въ нижней части она была запружена и образовала небольшой прудокъ. Избушка старика-пасѣчника стояла на самомъ берегу, въ садикѣ изъ молодыхъ липокъ. Тутъ же прямо на травѣ стояли ульи для пчелъ. Глухой старикъ-пасѣчникъ встрѣчалъ Зиночку съ особеннымъ удоволѣствіемъ и сейчасъ же приготовлялъ самоваръ. Въ прудкѣ водились караси, и Зиночка иногда удила ихъ. Отецъ въ это время возился съ Нютой и, повидимому, былъ совершенно счастливъ.

— Никакъ я не разберу, баринъ, кто она тебѣ приходится: жена или дочь, — замѣтилъ однажды старикъ, кивая въ сторону Зиночки, сидѣвшей на плотинѣ съ удочкой въ рукахъ. — Но обличью-то будто какъ и дочь…

— Дочь будетъ, старина…

— Такъ, такъ… Значитъ, энта махонькая внучкой придется?..

— Нѣтъ, тоже дочь….

— Ишь ты, какъ оно пришлось… Матери-то, видно, нѣту?

— Да, нѣтъ, то-есть она умерла… — вралъ Ромодинъ, чувствуя, что начинаетъ краснѣть. — То старшая дочь, а эта младшая.

— Такъ, такъ… Много въ городѣ всякаго народу болтается, и не разберешь въ другой разъ, какъ кто кому приходится. Наѣзжаютъ тоже сюда, особливо по праздникамъ…

Маленькая Нюта уже сидѣла и весело взмахивала пухлыми ручками, когда къ ней подходилъ Ромодинъ. Когда Зиночка выходила съ ней изъ дому, ребенокъ, видимо, понималъ, куда его несутъ, и самъ сказалъ свое первое дѣтское слово: па-па… Зиночка подозрѣвала, что этому слову научила дѣвочку Дарья — ей было тяжело его слышать, какъ и самому Ромодину. Ребенокъ своимъ невиннымъ лепетомъ увеличивалъ неловкость ихъ положенія. Но, за исключеніемъ этого маленькаго неудобства, оба чувствовали себя такъ хорошо и отдыхали душой. Зиночка опять узнавала прежняго отца, который говорилъ такъ умно и держалъ себя настоящимъ джентльменомъ до послѣднихъ мелочей. Впрочемъ, все это исчезало моментально, --стоило только завести рѣчь о разореніи и вообще о дѣлахъ. Между отцомъ и дочерью установились простыя дружескія отношенія, и они говорили откровенно обо всемъ.

— Я рѣшительно не понимаю этого превращенія… — задумчиво повторялъ Ромодинъ, съ лаской глядя на свою любимицу. — Гдѣ ты взяла силы для такого подвига? Выдержать характеръ въ большихъ дѣлахъ, въ цѣломъ событіи — это совсѣмъ другой вопросъ, и такихъ героевъ всегда найдется достаточно; но тянуть лямку изо дня въ день, проходить черезъ тысячи ежедневныхъ мелочей — нѣтъ, это требуетъ всего человѣка.

— А по-моему, такъ нѣтъ ничего проще, — отвѣчала Зиночка: — только не нужно самому дѣлать оцѣнку того, что дѣлаешь, то-есть оцѣнку со стороны трудностей. Это все равно, что смотрѣть внизъ, проходя надъ пропастью по тонкой дощечкѣ. А потомъ, многое, чего не сдѣлаешь для себя, сдѣлаешь для другихъ… Наконецъ ты забываешь, что у меня предъ глазами былъ живой примѣръ — m-lle Бюшъ.

Такіе разговоры велись обыкновенно за работой; Зиночка что-нибудь вышивала для магазина m-me Жанетъ. Иногда Ромодинъ читалъ вслухъ какую-нибудь французскую книгу.

— А вотъ когда у меня липки расцвѣтутъ — рай… — говорилъ старикъ-пасѣчникъ, провожая гостей. — Духъ такой пойдетъ, какъ въ церкви.

Дѣйствительно, когда зацвѣли липки, пасѣка превратилась въ чудный уголокъ. Это было уже въ іюнѣ. Особенно хорошъ былъ одинъ вечеръ: наканунѣ пронеслась гроза, и умывшаяся, потрясенная земля ликовала всѣми своими красками и точно курилась благоухавшимъ воздухомъ. У Ромодиныхъ въ садикѣ былъ облюбованъ свой уголокъ. Прямо на травѣ стоялъ потухшій самоваръ. Зиночка сидѣла рядомъ съ заснувшимъ ребенкомъ и торопливо доканчивала какую-то срочную работу. Ромодинъ лежалъ на травѣ и, облокотившись на одну руку, смотрѣлъ на маленькій прудикъ, совсѣмъ заросшій осокой и зеленью прибрежнаго тальника, вербы и черемухи. Вода точно застыла, какъ глубокое окно куда-то въ подземныя глубины. Гдѣ-то печально чиликала невидимая птичка, а надъ осокой цвѣтными точками кружились мотыльки. Старикъ-пасѣчникъ ходилъ около своихъ ульевъ и разговаривалъ вслухъ. Эта тишина вдругъ нарушилась далекимъ лошадинымъ топотомъ.

— Кто-то сюда ѣдетъ… — замѣтилъ Ромодинъ.

Звуки на время замерли, но потомъ топотъ возобновился — онъ быстро приближался, и можно было различить, что скакала не одна лошадь, а двѣ. Дѣйствительно, изъ-за мелкаго лѣска показался скоро одинъ всадникъ на красивой заводской лошади, а за нимъ другой. Это были Рей и Татауровъ, оба нетвердо державшіеся въ сѣдлѣ.

— Ай-да, заворачивай на мельницу! — кричалъ Татауровъ, спускаясь къ плотинѣ. — У мельника закуску найдемъ, а водка есть…

Зиночка узнала ихъ съ перваго раза, но промолчала. Ромодинъ старался не смотрѣть на нее и даже отвернулся. Когда наѣздники поровнялись съ садикомъ, пьяный Татауровъ, наклонившись въ сѣдлѣ, проговорилъ заплетавшимся языкомъ:

— А вотъ она гдѣ… мельничиха…

Рей узналъ Зиночку и хлыстомъ ударилъ лошадь Татаурова. Они отъѣхали къ избушкѣ и спѣшились, переговариваясь о чемъ-то вполголоса. Зиночка вдругъ испугалась, припомнивъ выходку Татаурова съ извозчикомъ — она ничего не говорила объ этомъ отцу. Теперь онъ опять былъ пьянъ и могъ выкинуть какую-нибудь дерзкую шутку.

— Пойдемъ, папа… — торопила она отца, собирая свою работу въ корзипку.

— Зачѣмъ же такъ быстро? Они могутъ подумать, что мы бѣжимъ отъ нихъ.

— Мнѣ все равно, что они подумаютъ, но я не выношу пьяныхъ.

«Она стыдится за ребенка, а можетъ-быть, и за меня…» — съ горечью подумалъ Ромодинъ, тяжело поднимаясь съ земли.

Татауровъ видѣлъ эти сборы и все порывался подойти къ Зиночкѣ, но Рей крѣпко держалъ его за руку и не отпускалъ.

— Нѣтъ, я пойду… и скажу все… — бормоталъ Сенечка. — Это ея ребенокъ?..

— А намъ какое дѣло, чей онъ… Послушай, если ты будешь еще артачиться, я тебя завяжу узломъ и брошу въ воду.

Эта угроза подѣйствовала. Сенечка сѣлъ на землю, махнулъ рукой и окончательно осовѣлъ. Онъ пришелъ въ себя, когда Ромодины успѣли перейти плотину и начали подниматься въ гору; впереди шла Зиночка съ ребенкомъ на рукахъ, а за ней, опустивъ голову, медленно шелъ Ромодинъ.

— А тамъ кто?.. — спрашивалъ Сенечка, провожая глазами медленно двигавшуюся группу.

— Все она же, Зиночка… Ребенка несетъ на рукахъ.

— Развѣ у нея двое ребятъ?! Одинъ на травѣ лежалъ, а другого на рукахъ тащитъ!.. отлично!..

Рей захохоталъ, а Татауровъ сидѣлъ на землѣ и раскачивался, какъ человѣкъ, который плыветъ въ лодкѣ по бурнымъ волнамъ.

— Рей, дай воды… — попросилъ онъ, притворяясь совсѣмъ пьянымъ.

Когда Рей ушелъ въ избушку, Татауровъ вскочилъ на лошадь и бѣшенымъ галопомъ помчался къ плотникѣ. Онъ быстро догналъ Ромодиныхъ. Зиночка съ ребенкомъ на рукахъ шла по сторонѣ дороги. Поровнявшись съ ней, Татауровъ хотѣлъ что-то сказать и раскрылъ ротъ, но громкій топотъ догонявшаго Рея заставилъ его ударить лошадей нагайкой, и онъ только крикнулъ что-то безсвязное, сильно мотаясь въ сѣдлѣ.

XV.

Прогулки на пасѣку скоро прекратились, отчасти во избѣжаніе встрѣчъ съ Татауровымъ, отчасти за скверной погодой, а главнымъ образомъ потому, что Зиночкѣ не хотѣлось одной пользоваться лѣтомъ. Каждая такая прогулка мучила ее, точно она отнимала что-то отъ другихъ дѣтей: вѣдь и Милочка и мальчики тоже хотѣли подышать свѣжимъ воздухомъ. Жертвовать ихъ удовольствіями она чувствовала себя не въ правѣ, — Зиночка и безъ того много дѣлала для отца, больше, можетъ-быть, чѣмъ онъ заслуживалъ. По временамъ въ ней поднималось такое тяжелое и нехорошее чувство… Вообще, причинъ быть недовольной накоплялось все больше: отецъ скрывается, мать пьетъ, Дарья ходитъ, какъ въ воду опущенная, мальчики избѣгались, а тутъ еще нужно работать, не покладая рукъ. Работа спасала Зиночку отъ всего, и, если бы еще рояль, она была бы счастлива. Она даже иногда плакала о своемъ инструментѣ, который не умѣла раньше цѣнить, и у нея являлось желаніе хоть взглянуть на него, какъ на хорошаго стараго друга.

Лѣто въ Косогорьѣ, какъ во всѣхъ провинціальныхъ глухихъ городишкахъ, было само по себѣ отвратительно, т.-е. лѣта въ собственномъ смыслѣ не было, а его замѣняли пыль и грязь. Ахъ, какъ хорошо знала теперь Зиночка, что значитъ погода для бѣднаго человѣка и какъ быстро изнашивается обувь, когда приходится дѣлать пѣшкомъ такіе большіе концы. Изъ дому Зиночка выходила только по дѣлу, главнымъ образомъ, когда нужно было отнести работу къ m-me Жанетъ. Лѣтняя пора — глухая, но магазинщица давала одинъ заказъ за другимъ и даже предлагала Зиночкѣ немного денегъ впередъ. М-me Жанетъ теперь знала, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, и по-своему покровительствовала дѣвушкѣ, вступившей въ отчаянную борьбу со своими несчастьями. Это много ободряло Зиночку: свѣтъ не безъ добрыхъ людей! А дѣла шли все хуже и хуже, и роковой кругъ суживался все тѣснѣе; бѣдность обходила со всѣхъ сторонъ и предъявляла въ тысячѣ мелочей свои неотступныя требованія. Сколько разъ Зиночка думала о деньгахъ m-lle Бюшъ, но не рѣшалась ихъ трогать, потому что могла случиться еще большая крайность. Быстро проходившее лѣто говорило о новыхъ заботахъ и напастяхъ — нужно будетъ и о дровахъ позаботиться и о теплой одеждѣ. Одна мысль о темной осени наводила на Зиночку уныніе, а думать приходилось все чаще и чаще — лѣто катилось незамѣтно.

Къ отцу Зиночка заходила по пути, когда носила работу m-me Жанетъ. Однажды вечеромъ она запоздала и возвращалась изъ магазина уже въ сумерки. Зиночкѣ не хотѣлось заходить къ отцу, но она такъ привыкла теперь дѣлать все пунктуально, безъ всякихъ откладываній и колебаній. «Нужно» — вотъ великое слово, которое дѣлаетъ все на свѣтѣ. И теперь Зиночка проголодалась, устала и вообще была «рада мѣсту», но нужно было провѣдать еще отца. Дождь шелъ съ утра, и на улицахъ вездѣ стояли лужи. Зиночка промокла и въ заключеніе всего начерпала грязи въ калоши. Въ номера она поднималась въ очень скверномъ настроеніи духа и даже хотѣла вернуться домой. Мокрыя юбки такъ и шлепали по ногамъ, осеннее пальто было забрызгано грязью.

Отворивъ дверь въ знакомый номеръ, Зиночка даже попятилась назадъ — у стола на диванѣ, вмѣстѣ съ отцомъ, сидѣлъ Сенечка Татауровъ.

— А вотъ и ты… — заговорилъ Ромодинъ, съ необычайной живостью выскакивая навстрѣчу гостьѣ. — Аотъ и отлично…

— Я какъ-нибудь въ другой разъ зайду… — замѣтила Зиночка, останавливаясь въ нерѣшимости.

— Нѣтъ, мы тебя не отпустимъ! — заявилъ Ромодинъ, снимая пальто съ Зиночки. — Семенъ Иванычъ уже третій вечеръ поджидаетъ тебя здѣсь… Ему нужно переговорить съ тобой о какомъ-то дѣлѣ.

Это нахальство возмутило Зиночку, и она смѣло посмотрѣла на своего врага, который нерѣшительно поднялся съ мѣста и видимо не смѣлъ протянуть руки. Онъ былъ трезвъ и имѣлъ приниженно-скромный видъ.

— Я даже могу на время выйти, чтобы не мѣшать вамъ… — предлагалъ Ромодинъ, видя замѣшательство молодыхъ людей.

— Нѣтъ, пожалуйста, не уходите… — просилъ Татауровъ.

Зиночка хотѣла сказать то же самое и еще сильнѣе взволновалась отъ того, что Татауровъ предупредилъ ее. Она плохо различала теперь окружающую ее обстановку и только чувствовала, что тамъ, въ глубинѣ души, все у нея похолодѣло, а губы дрожатъ отъ волненія. На лицѣ оставались капли дождя, прядки бѣлокурыхъ волосъ прилипли ко лбу, а на щекахъ заиграли нехорошія лихорадочныя пятая.

— Я могу только удивляться… — заговорила Зиночка, задыхаясь: — да, удивляться, что встрѣчаю здѣсь господина Татаурова, именно здѣсь, въ квартирѣ моего отца, и… и еще больше могу удивляться его смѣлости, — чтобы не сказать больше, — видѣть меня…

Ромодинъ стоялъ въ дверяхъ и удивленно смотрѣлъ то на дочь, то на смущенно переминавшагося у стола Сенечку. Зиночка ни слова не сказала ему до сихъ поръ о выходкѣ Татаурова.

— Я… я хотѣлъ висѣть васъ, Зинаида Игнатьевна, только для того, чтобы сказать вотъ при Игнатьѣ Павловичѣ, что я мерзавецъ и свинья… — отвѣтилъ Татауровъ заранѣе приготовленной фразой. — Я настолько понимаю, что не заведу даже рѣчи о прощеніи… Такихъ подлецовъ и не слѣдуетъ прощать. Да… Вотъ я именно это и хотѣлъ сказать…

— Господи, что же это такое?.. — взмолился Ромодинъ. — Зиночка, я ничего не зналъ… что-то такое случилось… Зиночка, да ты присядь, а то едва на ногахъ держишься.

Она машинально повиновалась ему и присѣла къ столу. Теперь она не рѣшалась взглянуть на Татаурова, который оставался на ногахъ и только дѣлалъ лѣвой рукой такой жестъ, точно кого-то отталкивалъ отъ себя.

— Вы были пьяны… — тихо проговорила Зиночка, съ трудомъ переводя духъ. — А развѣ пьяный человѣкъ можетъ отвѣчать за свои поступки?.. Но и другіе не виноваты… Есть такія положенія… когда потерпѣвшему остается только молчать.

— Да, я постоянно былъ пьянъ, Зинаида Игнатьевна… — продолжалъ Татауровъ. — Предъ вами погибшій человѣкъ… Но и у погибшаго человѣка можетъ, проснуться совѣсть. Когда я увидалъ васъ тогда на пасѣкѣ… ахъ, какъ мнѣ сдѣлалось совѣстно, гадко!.. И такой человѣкъ поднялъ свою грязную руку на честную дѣвушку… Игнатій Павловичъ, гоните меня, подлеца, въ шею — вотъ и весь разговоръ.

— Да въ чемъ дѣло? — спрашивалъ Ромодинъ.

Татауровъ, сбиваясь и дѣлая остановки, разсказалъ откровенно всѣ обстоятельства. Ромодинъ слушалъ его, блѣдный, какъ полотно, и отъ охватившаго его волненія у него затряслась нижняя челюсть. Зиночка сидѣла попрежнему у стола и не замѣчала, какъ по лицу ея катились слезы. Стоявшая на столѣ лампа освѣщала эту живую картину, оставляя углы комнаты въ полутьмѣ. Жажда покаянія у Татаурова разразилась именно въ той острой формѣ, когда человѣкъ говоритъ: «смотрите, всѣ смотрите, какой я дурной и скверный человѣкъ — я самъ презираю себя». Это — свойство русскаго простого человѣка, который кланялся съ высокаго лобнаго мѣста на всѣ четыре стороны и прощался съ міромъ православнымъ. Накипѣвшему злу нуженъ выходъ.

— Нѣтъ… всего я не могу и разсказать… — безсильно закончилъ Татауровъ, опускаясь на диванъ. — Вѣдь я все-таки получилъ кой-какое образованіе, а жилъ до сихъ поръ по-свински. Такимъ людямъ даже нѣтъ имени.

Наступила тяжелая пауза. Ромодинъ шагалъ, изъ угла въ уголъ, заложивъ руку за спину. Какъ, къ его дочери посылать извозчика изъ гостиницы!.. Господи, что же это такое?.. И она, она молчала все время… Нѣтъ, всему есть предѣлы, и онъ, Ромодинъ, покажетъ, что нельзя безнаказанно оскорблять порядочныхъ людей. Только пусть уйдетъ Зиночка; у него съ Татауровымъ будетъ свой разговоръ: старый и больной отецъ покажетъ купеческому саврасу, что называется порядочностью въ человѣческомъ общежитіи.

Но въ этотъ моментъ Татауровъ поднялся и, не прощаясь, пошелъ прямо къ двери.

— Послушайте, — остановила его Зиночка. — О своей пьяной выходкѣ вы сказали больше, чѣмъ я сама знала… Я даже понимаю такой поступокъ, какъ проявленіе ничѣмъ не сдерживаемой разнузданности. Но для меня непонятно вотъ что: зачѣмъ вы тогда купили съ аукціона мой рояль? Это былъ единственный вѣрный другъ, и вы отняли его у меня… Если бы купилъ его какой-нибудь незнакомый человѣкъ, то это еще можно объяснить жаждой наживы, наконецъ привычкой къ дешевымъ покупкамъ; но вы бывали у насъ такъ часто въ домѣ… вообще были приняты какъ свой человѣкъ…

— Вотъ ужъ этого не могу вамъ сказать, — бормоталъ Татауровъ, перебирая въ рукахъ шапку.

— Почему?..

— Такъ… А впрочемъ, все равно: меня подговорилъ Брждзовскій, чтобы сдѣлать вамъ непріятность. Это еще хуже того, что я дѣлалъ дурного лично отъ себя…

— Неправда! — рѣзко прервала его Зиночка. — Да, неправда…

— Я лучше уйду, — повторялъ Татауровъ. — Ей-Богу, уйду… что же тутъ говорить: мерзавецъ, и только. На такихъ людей даже не сердятся, а только презираютъ…

Зиночка не помнила, когда и какъ вышелъ изъ номера Татауровъ. Отцу стоило большихъ хлопотъ, чтобы привести ее въ себя. Она не плакала, не жаловалась, не стонала, а точно вся застыла. Ромодинъ хорошо зналъ нервные женскіе припадки и поэтому молчалъ тоже; лучшее лѣкарство въ такихъ случаяхъ — тишина. Испытанный человѣкъ понималъ многое такое, о чемъ не догадывалась и не могла бы догадаться сама Зиночка, и о чемъ онъ не могъ ей сказать. Желаніе посчитаться съ купеческимъ саврасомъ уступило мѣсто другому чувству… Да и ему ли, изъ-за котораго плакало столько женщинъ, судить другихъ!

— Папа… я всѣхъ ненавижу… да, всѣхъ! — заговорила наконецъ Зиночка, просыпаясь отъ своего забытья. — И тебя ненавижу, папа… и себя… вотъ за то, что сидѣла здѣсь и слушала васъ обоихъ. Нужно бѣжать.

Она такъ и ушла, не простившись съ отцомъ.

XVI.

Прошелъ годъ. Опять наступала весна. Ромодины жили все въ томъ же флигелькѣ, а Игнатій Павловичъ перебивался попрежнему въ своихъ номерахъ. Милочка поступила въ гимназію, маленькая Аня ходила уже около стульевъ.

Къ дневникѣ Зиночки мы читаемъ: "Какъ я люблю, когда расцвѣтаютъ въ февралѣ гіацинты и тюльпаны… Они, эти восточные гости, говорятъ намъ, что тамъ, далеко-далеко, подъ горячимъ южнымъ небомъ, уже наступила весна, — благоухающая, пышная, цвѣтущая, одуряющая богатствомъ красокъ и ароматовъ весна. Тамъ плачутъ соловьи надъ распускающимися розами, а у насъ все еще покрыто снѣжнымъ саваномъ и завываютъ зимнія мятели… А я такъ люблю цвѣты — вѣдь они говорятъ намъ о вѣчной веснѣ, солнцѣ и жизни вообще. Напримѣръ, какая прелесть левкой — мой любимый цвѣтокъ. Одинъ его запахъ уже напоминаетъ лѣто, жизнь гдѣ-нибудь на дачѣ, прогулки и тѣ маленькія дешевыя удовольствія, которыя хороши уже однимъ тѣмъ, что доступны самымъ маленькимъ людямъ. Я всегда мечтала о томъ, чтобы пожить хоть одно лѣто на такой дачѣ и отдохнуть. Да, отдохнуть… Однако какія странныя мысли у меня сегодня выливаются изъ головы. Чуть не забыла очень удачное сравненіе нашей весны съ настоящей южной весной: наша походитъ на бѣдную родственницу, которая старается войти и выйти незамѣтно, чтобы кого-нибудь не обезпокоить — и платье на ней перекрашенное, и цвѣты на шляпѣ выцвѣли, и надушилась она дешевенькими духами. Но мнѣ нравится это блѣдное, хорошее лицо, эти честные глаза, эта скромная молчаливость, точно это я сама.

"Сегодня мнѣ приходится писать о глупостяхъ: цвѣты, весна, лѣнь… Я дѣлаюсь положительно эгоисткой, потому что начинаю думать, кажется, только о себѣ и о томъ, что мнѣ нравится. Что можетъ быть отвратительнѣе такого разыгравшагося эгоизма кисейной барышни? Хочу думать о другихъ и не могу… Если бы у меня было свободное время, я стала бы капризничать и скучать. А мысли такъ и разбѣгаются сами собой, чтобы помечтать. Для чего я пишу все это? Кому это нужно? А вотъ для чего: нужно провѣрять себя, каждый свой шагъ, и подводить итогъ каждому дню, какъ ведутся приходо-расходныя книги… Есть наконецъ потребность высказаться и прислушаться къ самому себѣ. Итакъ, весна, цвѣты и… ну, конечно, у всякой кисейной барышни долженъ быть свой онъ. Нельзя! Природа безжалостна и лѣзетъ въ окно, когда ее не пускаютъ въ дверь. У меня тоже есть свой онъ. Да, настоящій онъ… Онъ появился совершенно неожиданно и страшно меня напугалъ. Это было еще зимой. Кажется, на Святкахъ — да, да, на Святкахъ. Дешевенькіе часы пробили ровно часъ, когда дверь въ передней растворилась, и показался Сенечка Татауровъ… Помню, какъ вся кровь хлынула мнѣ въ голову и какое бѣшенство охватило меня: какъ онъ смѣлъ явиться въ домъ, опозоренный его же рукой?.. Потомъ мнѣ вдругъ сдѣлалось совѣстно за свое ситцевое платье, за оборвавшуюся рюшку на рукавѣ, наконецъ за то, что намъ рѣшительно негдѣ было принимать гостей. Я вышла сама къ нему въ переднюю (въ скобкахъ: мною овладѣла отчаянная рѣшимость выгнать этого нахала вонъ!) и самымъ сухимъ тономъ, какъ не умѣетъ говорить ни одна кисейная дама въ свѣтѣ, — спросила: Что вамъ угодно?

"Этотъ нахальный человѣкъ пробормоталъ что-то себѣ подъ носъ и затоптался на мѣстѣ, какъ козелъ, ударившійся лбомъ въ стѣну. Я уже подняла руку, чтобы указать ему на дверь, какъ взглянула нечаянно на его лицо и остановилась: это лицо было такое жалкое, умоляющее…

" — Не гоните меня… — какъ нищій, просилъ этотъ нахальный человѣкъ.

"Что было мнѣ дѣлать? Говоря правду, я немножко растерялась: какое нахальство нужно для того, чтобы явиться ко мнѣ на глаза… И притомъ, что нужно этому человѣку? Что общаго могло быть между нами? Когда я опомнилась, онъ уже сидѣлъ въ моей комнатѣ… Конечно, это было глупо, мнѣ не слѣдовало ни въ какомъ случаѣ пускать его черезъ порогъ своей комнаты, но тутъ сидѣла Милочка, и мнѣ не хотѣлось выдавать передъ ней свою оплошность. Хитрая дѣвчонка сдѣлала такое лицо, точно все это такъ и должно быть, а онъ растерянно смотрѣлъ куда-то въ уголъ, какъ пойманный за ухо школьникъ. Оставалось разыграть комедію до конца, и я даже предложила ему стаканъ кофе… Представьте себѣ, онъ и не подумалъ отказаться, а точно обрадовался. Я еще разъ разсердилась и на себя, и на него, и на Милочку — на всѣхъ. Если такъ, то пусть полюбуется нашей семейной обстановкой, ситцевыми платьями, вообще убожествомъ всего окружающаго. Дарья подала жидкій кофе и — вмѣсто сливокъ — простого молока. Онъ молча выпилъ стаканъ и посмотрѣлъ на меня, какъ будто просилъ еще второй, — нѣтъ, это уже изъ рукъ вонъ. Онъ говорилъ что-то такое о погодѣ, о театрѣ, о какихъ-то знакомыхъ, вообще держался ужасно глупо, и я едва дождалась, когда онъ наконецъ уйдетъ. Главнымъ образомъ, мнѣ было совѣстно Милочки, но ловкая дѣвчонка даже глазомъ не повела и не проронила ни одного слова, когда онъ ушелъ. Ночью, когда всѣ спали, я горько плакала… Да, я поступила, какъ настоящая кисейная барышня, и всякая другая порядочная дѣвушка сдѣлала бы на моемъ мѣстѣ совсѣмъ не такъ. Я про себя повторяла тѣ великолѣпныя фразы, которыя должна была ему сказать и не сказала: «милостивый государь, вы, вѣроятно, ошиблись адресомъ»… О, я испытывала такой приливъ настоящей благородной гордости, у которой былъ всего одинъ недостатокъ — дѣйствительность совсѣмъ не отвѣчала ей, и я себя называла опять кисейной барышней. Но страшное было впереди: черезъ три дня онъ явился опять… Что ему нужно, въ самомъ дѣлѣ?.. Я могла только удивляться его глупости… Въ довершеніе всего, Милочка незамѣтно ускользнула въ комнату къ матери и оставила насъ однихъ съ глазу на глазъ.

" — Я вамъ не буду мѣшать, Зинаида Игнатьевна?

" — Послушайте, Семенъ Ивановичъ… Если вы не хотѣли понять изъ того, какъ я васъ приняла въ первый разъ, что дѣлать второй визитъ — совершенно напрасный трудъ, то я должна сказать вамъ это прямо, словами. Надѣюсь, между нами не можетъ быть недоразумѣній.

"Кажется, я высказалась прямо и опредѣленно, и каждый умный человѣкъ убѣжалъ бы сейчасъ же, а онъ только посмотрѣлъ на меня недоумѣвающимъ взглядомъ и какъ-то разсѣянно проговорилъ:

" — А вы сегодня дадите мнѣ кофе?..

"Ясно, что это была глупая уловка, чтобы, съ одной стороны, выиграть время, а съ другой — прикинуться дурачкомъ, что бываетъ иногда выгодно. Я велѣла Дарьѣ подать ему кофе, а сама ушла въ комнату къ maman… Кажется, достаточно? Онъ остался одинъ дожидаться своего кофе и просидѣлъ съ полчаса, пока Милочка не сжалилась и не вышла къ нему… Неужели еще и послѣ того кто-нибудь можетъ упрекнуть меня въ слабости?

"Противъ меня составилось что-то въ родѣ заговора. Разъ возвращаюсь отъ m-me Жанетъ. Милочка встрѣчаетъ меня въ передней и таинственно сообщаетъ: «Онъ сидитъ у maman». Это уже наглость: ворваться въ чужой домъ, когда нѣтъ хозяйки… Виновата, я привыкла теперь считать хозяйкой себя и забываю совсѣмъ о maman Съ этой точки зрѣнія онъ, пожалуй, и нравъ… Итакъ, онъ сидѣлъ у maman. Я сначала ужасно разсердилась и приготовила ему приличную встрѣчу, но онъ сидѣлъ такъ долго, что мнѣ вдругъ надоѣло сердиться: развѣ на дураковъ можно сердиться? Милочка все время сидѣла за своими книжками и лукаво поглядывала на меня… Когда онъ пошелъ, я не вышла къ нему.

«Должна сознаться, что онъ ужасный человѣкъ, и я рѣшительно не понимаю, что ему нужно отъ меня… Съ тѣхъ поръ онъ часто бываетъ у насъ. Какъ это случилось, сама не знаю, точно все вышло само собой или „такъ“, какъ говорятъ дѣти. Для него я ни на волосъ не измѣняю установившагося порядка жизни и работаю тутъ же за столомъ, когда онъ сидитъ и глупо смотритъ на меня. Maman за него… Хуже всего то, что а начинаю мириться съ его присутствіемъ. Даже больше: я точно оправдываю его передъ кѣмъ-то. На-дняхъ, — не знаю для чего, — разспрашивала его, гдѣ онъ учился, какіе у него родные, что онъ дѣлаетъ и что думаетъ дѣлать. Крайне непослѣдовательно и глупо, потому что мнѣ рѣшительно нѣтъ до него никакого дѣла. Мое вниманіе видимо его обрадовало (о, глупый человѣкъ!), и онъ разсказалъ почти всю свою біографію, за исключеніемъ той части, о которой неприлично разсказывать. Говоритъ онъ складно и какъ-то особенно искренно, что невольно подкупаетъ въ его пользу — я замѣтила это на Милочкѣ, которая иногда скучаетъ, если онъ не показывается дня три. Чтобы отвадить его, я иногда читаю длинныя нравоученія по его адресу. Это выходитъ очень забавно, и онъ начинаетъ ежиться. Въ сущности, онъ, кажется, не злой человѣкъ… Позвольте, что же это я такъ далеко уѣхала въ сторону отъ своихъ гіацинтовъ, тюльпановъ и левкоевъ? Второй часъ ночи, а я теряю время за глупымъ дневникомъ».

---

Весна стояла во всемъ разгарѣ. Живая зелень покрывала и лѣсъ, и поля, и нивы, и даже то кладбище, гдѣ покоилась m-lle Бюшъ. Ея дерновая могилка была обсажена бѣлыми левкоями, которые уже цвѣли. Чья-то любящая рука черезъ каждые три дня приносила свѣжій букетъ и клала его къ подножію простого деревяннаго креста.

Было раннее утро, когда къ кладбищу подкатилъ щегольской экипажъ, и изъ него вышли двое молодыхъ людей. Дама торопливо пошла къ знакомой могилкѣ, а мужчина несъ за ней вѣнокъ изъ живыхъ цвѣтовъ. Они остановились надъ могилой m-lle Бюшъ, и деревянный крестъ былъ украшенъ цвѣтами. Дама долго молилась, а потомъ отколола отъ своей груди букетъ flours d’orange, и прикрѣпила его къ вѣнку.

— Есть вещи, которыхъ не вернешь никакими слезами… — задумчиво говорила дама, подавая руку мужу. — И тѣмъ обиднѣе свое собственное счастье.

Читатель, конечно, ужъ догадывается, что молодая дама была Зиночка, теперь m-me Татаурова, а ея кавалеръ — Сенечка Татауровъ.

1889.