1904.
правитьКименисъ.
правитьI.
правитьЯ отыскалъ заранѣе отмѣченную мною страницу «кассаціонныхъ рѣшеній», прочелъ ее и затѣмъ поспѣшно, записалъ;
«…Что-же касается примѣненія 366 статьи того-же устава, то вышеозначеннымъ рѣшеніемъ гражданскаго кассаціоннаго департамента разъяснено, что опредѣленіе размѣра вознагражденія за вредъ принадлежитъ безусловно усмотрѣнію суда. А посему»…
Но тутъ я вдругъ обратилъ вниманіе на двукратное повтореніе «что» въ одной и той-же фразѣ…
«Нѣтъ, такъ не хорошо, надо измѣнить!»
Я положилъ перо, всталъ съ кресла и нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ. Свѣчи, прикрытыя абажуромъ, ярко озаряли сукно стола, книги и бумагу — все-же остальное уходило въ полумракъ. Каминъ почти совсѣмъ погасъ. Все было тихо кругомъ, съ улицы не доносилось никакого звука, въ домѣ всѣ спали. Я чувствовалъ себя нѣсколько утомленнымъ; я уже болѣе трехъ часовъ работалъ надъ этимъ «отношеніемъ», которое непремѣнно долженъ былъ приготовить къ слѣдующему утру и даже доставить начальству.
Я снова сѣлъ за письменный столъ, исправилъ смутившую меня фразу… «А посему»…
Я хотѣлъ продолжать: «казалось-бы вполнѣ основательнымъ», но мою руку внезапно какъ-то передернуло и рядомъ съ «посему», вмѣсто «казалось-бы вполнѣ основательнымъ» вышло, да вдобавокъ еще вовсе не моимъ почеркомъ: «я здѣсь, я здѣсь, я здѣсь!»
Я закрылъ глаза, снова открылъ ихъ и убѣдился, что мнѣ не померещилось. А между тѣмъ мою руку съ перомъ такъ и ломало, такъ и притягивало къ бумагѣ. И вотъ перо, помимо моей воли, опять пишетъ: «я здѣсь и хочу говорить съ тобою».
— Кто-же? Кто? — невольно, почти безсознательно спросилъ я.
«Кименисъ» — вывело мое перо на «отношеніи».
«Что за вздоръ! Откуда? Что за дикое слово?» — не знаю, подумалъ или громко проговорилъ я.
Перо быстро писало:
«Кименисъ — это мое имя, оно значитъ „красота“. Я здѣсь потому, что желаю тебѣ добра и люблю тебя. Не мучь меня недовѣріемъ. Теперь я часто буду съ тобою».
Я бросилъ перо и отошелъ отъ стола.
Конечно, я уже имѣлъ понятіе объ этой «духовской», по выраженію одной почтенной дамы, корреспонденціи. Но никогда я подобной безсмыслицей не занимался, такъ какъ она, прежде всего, меня ничуть не интересовала.
Откуда-же все это могло взяться и главное въ то время, какъ я всецѣло былъ поглощенъ моей работой, моимъ «отношеніемъ»?
Но я не сталъ останавливаться на этомъ вопросѣ. Я чувствовалъ себя рѣшительно утомленнымъ. Я взялъ свѣчи, отправился въ спальню, раздѣлся и заснулъ очень скоро.
II.
правитьПроснулся я довольно рано и, только присѣвъ къ письменному столу за работу, вспомнилъ о вчерашнемъ моемъ приключеніи, вспомнилъ не безъ досады, такъ какъ писаніемъ Кименисъ листъ былъ совсѣмъ испорченъ и пришлось его переписывать. Часа черезъ полтора мое «отношеніе» было готово, я свезъ его куда слѣдовало и сдалъ по принадлежности.
Вернувшись домой, я почувствовалъ себя здоровымъ. На дворѣ стояла сильная оттепель, какой-то паръ носился по улицамъ, поднимаясь это всего: отъ домовъ, изъ мостовой, отъ лошадей, даже отъ людей. Схватить въ такую погоду простуду было не трудно.
Какъ-бы то ни было — меня всего ломало, я чувствовалъ то жаръ, то ознобъ, голова тяжелѣла и, наконецъ, стало побаливать горло. Все это меня сердило ужъ даже потому, что я въ этотъ вечеръ обѣщалъ непремѣнно быть въ италіанской оперѣ, и мнѣ хотѣлось сдержать обѣщаніе.
Мрачный и раздраженый я присѣлъ къ столу, раскрылъ первую попавшуюся книгу. Но читать не хотѣлось — я ее бросилъ. Вдругъ моя лѣвая рука стала непроизвольно двигаться, то опускалась, то поднималась…
Неужели опять вчерашнее? Мнѣ стало любопытно — какъ это я буду писать лѣвой рукою. Я взялъ листъ бумаги, карандашъ. Рука моя быстро заходила по бумагѣ. Я закрылъ глаза. Наконецъ карандашъ остановился, приподнялся вмѣстѣ съ рукою и громко поставилъ точку.
Я взглянулъ на бумагу — ничего нельзя разобрать; но я тотчасъ-же догадался, что это писано «наоборотъ» и что слѣдуетъ глядѣть на свѣтъ. Я такъ и сдѣлалъ. Твердымъ, красивымъ, «вчерашнимъ» почеркомъ было написано:
«Твое недовѣріе и пренебреженіе меня оскорбляютъ. Ты меня не хочешь знать; но я здѣсь и не могу уйти отъ тебя. Вѣрь, что я желаю тебѣ добра. Ты боленъ, но я тебя сейчасъ вылѣчу морскимъ воздухомъ. Кименисъ».
Не успѣлъ я прочесть это, какъ почувствовалъ тихое дуновеніе.
«Однако, что-же со мною? — тревожно подумалъ я. — Неужели такъ разстроены нервы? И откуда у меня вдругъ такое больное воображеніе?»
Между тѣмъ дуновеніе усиливалось. Свѣжій, электризующій, живительный, хорошо знакомый мнѣ морской воздухъ, какъ въ тихій весенній день, на палубѣ парохода, обдувалъ мнѣ лицо, и я невольно впивалъ его въ себя… Вотъ я позабылъ дѣйствительность, мнѣ чудилось южное море, тихій, однообразный плескъ волнъ, сверкающая голубая даль. Я глубоко дышалъ всей грудью…
Мало-по-малу дуновеніе прекратилось. Я совсѣмъ очнулся. Моего нездоровья, лихорадки, тяжести головы — какъ не бывало. Пріятная теплота разливалась по всѣмъ членамъ, чувствовалась бодрость и свѣжесть.
Лѣвую руку опять потянуло къ столу и черезъ нѣсколько секундъ, все такъ-же на свѣтъ, я читалъ:
«Видишь — ты здоровъ. Но я сдѣлаю больше, сегодня вечеромъ я спасу тебѣ жизнь, можетъ быть, тогда ты мнѣ довѣришься».
«Однако, это ужъ совсѣмъ сумасшествіе… нельзя же поддаваться!» подумалъ я, скомкалъ бумагу и бросилъ ее въ каминъ.
По стѣнамъ, въ рамахъ картинъ, то тамъ, то здѣсь, стали раздаваться тихіе странные звуки, какихъ прежде я никогда не слыхалъ, по крайней мѣрѣ у себя въ домѣ: будто что-то щелкало или лопалось… впрочемъ, вѣрнѣе, это похоже было на разряженіе электричества…
Въ передней послышался звонокъ. Я вышелъ навстрѣчу заѣхавшему ко мнѣ пріятелю… Чувствовалъ я себя отлично.
III.
правитьПослѣ обѣда я собрался въ театръ и приказалъ моему человѣку подать мнѣ большую шубу. Онъ изумленно взглянулъ на меня. Эта большая шуба, тяжелая, дорожная, енотовая, служила мнѣ только въ зимнихъ путешествіяхъ, да еще изрѣдка по вечерамъ, когда было не менѣе двадцати градусовъ морозу. Въ эту зиму мнѣ ни разу не пришлось надѣть ее.
— Что изволили приказать? — переспросилъ меня человѣкъ.
— Большую шубу.
— Помилуйте, сударь, да сегодня такая теплынь, и въ маленькой-то жарко будетъ… я такъ полагалъ, что вы пальто надѣнете…
— Давай большую шубу!
Онъ пожалъ плечомъ, досталъ мои еноты и подалъ.
Я закутался, вышелъ, сѣлъ на дрожки и поѣхалъ.
На Большой Морской, какъ и всегда въ этотъ часъ, было много движенія. Въ наплывавшемъ туманѣ экипажи мчались, перегоняя другъ друга, по направленію къ Поцѣлуеву мосту, къ театрамъ. Я уже доѣхалъ до Почтамтскаго переулка, какъ вдругъ какой-то полоумный извозчикъ, изо всѣхъ силъ хлестнувъ свою лошаденку, устремился наперерѣзъ черезъ улицу. Затѣмъ, во мгновеніе ока, произошло слѣдующее: мой кучеръ сердито крикнулъ и осадилъ лошадь; я разслышалъ у самой моей головы лошадиный храпъ; что-то меня ударило въ спину, толкнуло впередъ, потомъ я покачнулся въ правую сторону и очутился какъ мѣшокъ, въ своей огромной шубѣ, на грязныхъ торцахъ.
Мнѣ удалось встать на ноги. Наѣхавшая на меня карета помчалась дальше. Кучера кричали и бранились. Мигомъ вокругъ меня собралась толпа… кто-то подавалъ мнѣ мою шляпу… кто-то говорилъ:
«И, вѣдь, счастье еще, что лошадь сѣрая, вонъ та, испугалась… видѣли какъ шарахнулась… а то, вѣдь, гдѣ-жъ бы ее удержать… на мѣстѣ-бы раздавила барина… либо искалѣчила!.. Ишь, вѣдь, ты!.. Всѣ подъ Богомъ ходимъ…»
Я надѣлъ грязную шляпу, вскочилъ на дрожки…
— Что, сударь, не расшиблись? — спрашивалъ кучеръ. — Въ полицію-бы этого желтоглазаго… а то что-жъ… какъ-же это такъ можно?
— Ничего… не разшибся… пошелъ скорѣе!
Наконецъ я совсѣмъ очнулся.
«Однако, вѣдь, это меня дышломъ ударило! — размышлялъ я. — Отъ этого толчка я упалъ, не могъ удержаться… значитъ толченъ былъ довольно силенъ… Можетъ, это я только въ первую минуту не чувствую боли»…
Я ощупалъ себѣ спину — нигдѣ не болитъ; но шуба моя отъ одного рукава до другого была разорвана, прорванъ драпъ, прорванъ толстѣйшій слой ваты вплоть до самаго мѣха…
Въ театральныхъ коридорахъ моя продранная спина съ торчащей ватой и грязь, меня покрывавшая, возбудили всеобщее вниманіе. Капельдинеръ сочувственно отнесся къ моему положенію, вычистилъ, насколько возможно, шляпу и обѣщалъ хорошенько зашпилить булавками спину, такъ чтобъ «при выходѣ сошло безъ особой замѣтки со стороны публики».
Вечеръ провелъ я пріятно. Давали «Мефистофеля». Мазини и Мари Дюранъ пѣли прелестно. Даже чѣмъ-то таинственнымъ, жуткимъ, неземнымъ порою вѣяло со сцены. Но я все-же не думалъ о Кименисъ.
IV.
правитьКогда я вернулся домой, мой человѣкъ такъ и ахнулъ, увидя разорванную шубу, а узнавъ о моемъ приключеніи, онъ даже перекрестился.
— Вотъ ужъ истинно — Господь помиловалъ! — сказалъ онъ. — Не будь на васъ этой шубы — можетъ, вы и живымъ и то не вернулись-бы, сударь… ишь, вѣдь, какъ прорѣзало! Ровно ножомъ!.. вата-то насквозь… а мѣхъ выдержалъ…
Онъ разглядывалъ разрѣзъ и качалъ головою…
— Эхъ, просто подумать страшно — ну, будь на васъ пальто, такъ, вѣдь, до самой кости-бы дошло, да и кость, пожалуй, повредило-бы… А и опять-то, какъ вы падали — въ шубѣ мягко вонъ, вѣдь, она какая широкая да длинная… а безъ нея долго-ли ноги переломать было… И диво тоже, какъ это вамъ въ такую теплынь шубу надѣть вздумалось — видно это ужъ такое, такъ сказать, предчувствіе…
Онъ совсѣмъ смутился и задумался.
Смутился и я, и только теперь все ясно себѣ представилъ. Конечно, онъ правъ, конечно, я шубѣ обязанъ спасеніемъ. Но почему-же, несмотря на его доводы и очевидную нелѣпость такъ кутаться чуть не въ десять градусовъ тепла, я надѣлъ ее? Не знаю — я положительно не отдавалъ себѣ тогда отчета въ моемъ желаніи. Просто почему-то, безсознательно, чувствовалъ, что такъ непремѣнно было надо, что иначе никакъ было нельзя.
«Сегодня вечеромъ я спасу тебѣ жизнь!» — мелькнуло у меня въ головѣ, и я невольно вздрогнулъ.
Я велѣлъ подать себѣ чаю и сидѣлъ у письменнаго стола, ожидая, что, вотъ-вотъ сейчасъ станетъ ломать и притягивать къ карандашу мою руку. Я даже ужъ и желалъ этого. Но рука оставалась спокойной…
Прошло нѣсколько минутъ. Въ дальнемъ углу, у бюро, какъ будто зашуршало что-то. Я оглянулся — все стихло. Потомъ въ зеркалѣ надъ каминомъ раздался трескъ, онъ тотчасъ-же перешелъ въ картину — будто кто-то по ней щелкнулъ. И опять тихо…
Но что это? Высоко, подъ самымъ потолкомъ, прозвучалъ едва слышно какъ-бы стеклянный колокольчикъ… еще и еще… уже совсѣмъ явственно… вотъ онъ звенитъ у моего уха… Во мнѣ это или внѣ меня? — кто-же разберетъ, но я слышу…
Вотъ на меня пахнуло воздухомъ, теплымъ, ласкающимъ, какъ отъ движенія вѣера… Медленный, нѣжный, беззвучный поцѣлуй я почувствовалъ на щекѣ моей… Да, поцѣлуй! И въ тоже время, опять-таки не знаю — во мнѣ или внѣ меня, тихо-тихо и ясно сказалось: «Кименисъ!»
Мнѣ стало страшно. До сихъ поръ это удивительное «писаніе», даже «морской воздухъ» меня, конечно, поражали; но я все-же не вдумывался во все это. Исторія съ шубой не могла не смутить меня и я ждалъ опять, быть можетъ, съ гораздо большимъ нетерпѣніемъ и интересомъ чѣмъ мнѣ казалось, строчекъ за подписью «Кименисъ». Но дѣло въ томъ, что сама эта Кименисъ, это нѣчто, такъ нежданно и упорно преслѣдовавшее меня цѣлыя сутки — мнѣ совсѣмъ не «представлялась», казалась чѣмъ-то отвлеченнымъ…
А тутъ вдругъ послѣ этого незримаго поцѣлуя, я трепетно почувствовалъ, всѣмъ существомъ своимъ, что Кименисъ — есть, что она существуетъ, что она здѣсь, возлѣ меня… Однимъ словомъ, я повѣрилъ въ Кименисъ и зналъ, что теперь ужъ ничто не можетъ меня разувѣрить.
Отъ этого мнѣ и стало такъ жутко. Я поспѣшилъ въ спальню и по счастью, какъ и вчера, заснулъ только что раздѣлся, заснулъ сразу и крѣпко, будто подъ вліяніемъ усыпляющаго лекарства.
V.
правитьНа слѣдующій день мнѣ принесли изъ магазина заказанные мною бумагу и конверты. Я развернулъ ихъ у окна, машинально взялъ пачку конвертовъ и взглянулъ. На верхнемъ конвертѣ я тотчасъ-же замѣтилъ какіе-то выпуклые знаки, какіе обыкновенно бываютъ, если на оборотной сторонѣ бумаги написано крѣпко карандашомъ и написано на чемъ-нибудь мягкомъ.
Мнѣ показалось, что я разобралъ букву К. Я вынулъ конвертъ изъ пачки, раскрылъ его, взглянулъ внутрь. Въ самой глубинѣ его знакомымъ почеркомъ было написано: «Я крѣпну. Кименисъ».
Такъ написать — прямо, крѣпко и красиво было крайне трудно въ конвертѣ уже заклеенномъ. Наконецъ я зналъ навѣрное, что никто не могъ этого сдѣлать, даже останавливаться на подобной мысли и искать объясненія было-бы съ моей стороны нелѣпостью.
Я и не искалъ — вѣдь, я уже вѣрилъ въ нее, въ эту Кименисъ! Она «крѣпнетъ»! Но я ослабѣвалъ. Я не былъ боленъ, у меня ничего не болѣло, только все во мнѣ и кругомъ меня измѣнилось. Будто густой туманъ охватилъ меня, и я ужъ не различалъ ничего, чѣмъ былъ полонъ не далѣе какъ два дня тому назадъ.
Проходили часы. Я сидѣлъ запершись въ кабинетѣ, безъ дѣла, безъ мыслей, въ томительномъ ожиданіи. Къ обѣду я вышелъ въ столовую, ѣлъ и пилъ, но когда обѣдъ былъ оконченъ — я не помнилъ, что такое ѣлъ и что пилъ. Я вернулся въ кабинетъ и опять ждалъ, лежа на широкомъ турецкомъ диванѣ.
Совсѣмъ уже стемнѣло; но я не зажигалъ свѣчей. Впрочемъ, каминъ ярко пылалъ и озарялъ большую, высокую комнату неровнымъ, трепетнымъ свѣтомъ. Изъ полумрака то и дѣло выступали — то причудливый рисунокъ тяжелыхъ драпировокъ и темныхъ обой, то уголъ картины, то какая-нибудь вазочка или статуэтка. И всѣ эти знакомые предметы казались мнѣ какими-то странными, въ нихъ явилось что-то особенное, чего я никогда не замѣчалъ до сихъ поръ.
Глаза мои закрылись, но я не спалъ — я слышалъ ясно трескъ дровъ въ каминѣ, мѣрный ходъ маятника… Свѣжее дуновеніе пахнуло мнѣ въ лицо, и вмѣстѣ съ нимъ я почувствовалъ сильный запахъ фіалокъ.
Я открылъ глаза. Въ двухъ шагахъ отъ меня, въ пространствѣ, озаряемомъ пламенемъ камина, тихо, тихо клубилось и понемногу сгущалось какъ-бы голубоватое облачко.
Я не шевельнулся. У меня захватило дыханіе, потомъ сердце стало усиленно, даже больно биться. Я глядѣлъ, не спуская глазъ, на облачко, а оно не исчезало, оно все сгущалось, и вотъ изъ него стало образовываться подобіе неясной человѣческой фигуры…
Я все глядѣлъ, схватясь рукой за сердце. Мнѣ было и страшно и больно, и невыносимо тоскливо, и въ то-же время, еслибъ эта неясная фигура сейчасъ безслѣдно исчезла, я, кажется, дошелъ-бы до отчаянья…
И вдругъ я почувствовалъ устремленный на меня взглядъ. Я не видѣлъ никакихъ глазъ, ихъ не было; но что-то неизъяснимое, мучительное и притягивающее глядѣло мнѣ прямо въ глаза, наполняя меня всего и палящимъ огнемъ, и ледянымъ холодомъ…
Мигъ, мигъ еще — и я вижу эти глаза, глубокіе, темные; вотъ изъ голубоватой, облачной дымки все яснѣетъ и яснѣетъ прозрачный, лучезарный обликъ…
Я не могъ выдержать больше; я безумно рванулся впередъ, и мои дрожащія руки охватили «ничто» и безшумно опустились…
Все исчезло…
VI.
правитьПрошелъ еще день. Я пробовалъ придти въ себя, очнуться, вырваться изъ этого тумана, вернуться къ дѣйствительности. Я отправился въ мѣсто моего служенія, вернулся домой съ новой работой и вечеромъ сидѣлъ, наводя справки въ одномъ изъ безчисленныхъ томовъ «Полнаго Собранія Законовъ».
«Вздоръ, вздоръ! — говорилъ я себѣ. — Я не поддамся этому безумію!.. Указъ Сената… № 16181… вѣрно-ли это? Нумеръ… нумеръ… шестнадцать тысячъ…»
Но цифры путались… буквы прыгали… я читалъ цѣлые столбцы — и не понималъ ровно ничего, ни одного слова!..
Огромный томъ, бывшій у меня въ рукахъ, вдругъ самъ собою захлопнулся и съ шумомъ упалъ на полъ. Я вздрогнулъ, вскочилъ, обернулся — и увидѣлъ за моимъ кресломъ ее. Но теперь это уже не было неясное, прозрачное, облачное очертаніе, не дымъ, не туманъ, не призракъ. Передо мной стояла живая, дивно-прекрасная женщина, глядѣла на меня вчерашнимъ взглядомъ и улыбалась…
Черные блестящіе волосы, перевитые жемчужными нитями, обрамляли ея лицо, падали на плечи и волнисто спускались до самыхъ колѣнъ. Ея грудь была полуоткрыта; одной рукой, совсѣмъ обнаженной чудной рукой, она держалась за высокую спинку моего кресла, другая рука едва бѣлѣлась между прядей волосъ. Ея костюмъ, что-то въ родѣ туники, состоялъ изъ двухъ цвѣтовъ — бѣлаго и блѣдно-голубого, и незнакомая мнѣ, мягкая, бархатистая и тонкая матерія ниспадала до полу и въ то же время, будто влажная, явственно обрисовывала ея стройныя формы.
Да, это была женщина, а между тѣмъ ее нельзя было сравнить даже съ самой прелестной женщиной въ полномъ расцвѣтѣ красоты и юности, такъ она была свѣжа, безупречна, лучезарна. Это было воплощеніе грёзы художника въ самую восторженную минуту творческаго безумія…
И я глядѣлъ на нее жадно, мучительно, весь уйдя въ это созерцаніе, совсѣмъ въ немъ уничтожаясь.
Она взяла меня за руку, и ея прикосновеніе пронизало меня всего какъ электрическимъ токомъ. Я хотѣлъ крикнуть — и не могъ, и не знаю самъ, какъ очутился рядомъ съ нею, на диванѣ.
Ея теплая рука сжимала мою руку, она склонилась ко мнѣ такъ, что я чувствовалъ ея дыханіе. Отъ нея, при малѣйшемъ ея движеніи, вѣяло запахомъ фіалокъ, и этотъ сладкій, сильный запахъ каждый разъ ударялъ мнѣ въ голову и совсѣмъ меня туманилъ.
Она заговорила и, конечно, только у нея могъ быть этотъ невыразимый шопотъ, отдававшійся мукой, тоскою, восторгомъ и ужасомъ прямо мнѣ въ сердце…
— Неужели ты меня боишься? — шептала она и улыбалась, заглядывая мнѣ въ глаза и все ближе, ближе ко мнѣ склоняясь.
— Да кто-же ты? — собравъ послѣднія силы, простоналъ я.
— Кто?.. Я могла-бы тебѣ сказать, что я духъ, давно покинувшій землю… могла-бы разсказать цѣлую исторію… Но я не буду тебя обманывать… Я не знаю, кто я… я никогда не жила такъ, какъ ты живешь… и я хочу жить!..
Въ этихъ послѣднихъ словахъ прозвучала страсть, мученье, слезы.
— Откуда-же ты? И зачѣмъ ты здѣсь? Чего тебѣ отъ меня надо.
— Откуда я? Отовсюду… А здѣсь я давно… давно, только не могла сказаться… я здѣсь потому, что я твоя… ты самъ меня создалъ, самъ вызвалъ… и я люблю тебя… и я хочу жить… дай мнѣ жизни, жизни!
Глаза ея то загорались, то меркли. Она охватила меня руками, прижалась ко мнѣ и впилась въ мои губы долгимъ поцѣлуемъ.
Мнѣ казалось, что кровь холодѣетъ въ моихъ жилахъ, что я умираю. Я вырвался изъ ея объятій. Она глядѣла на меня съ торжествующей улыбкой. Румянецъ такъ и рдѣлъ на щекахъ ея, а грудь высоко поднималась.
Она потянулась ко мнѣ опять; но я оттолкнулъ ее. Она показалась мнѣ вдругъ такой ужасной, я почувствовалъ къ ней такую ненависть, я готовь былъ задушить ее, уничтожить… но я не могъ уже шевельнуться съ мѣста отъ внезапно охватившей меня слабости.
Она тихо засмѣялась, шепнула: «до завтра!», бросила въ меня что-то и исчезла.
Долго, долго я не могъ тронуться съ мѣста, съ трудомъ переводя дыханіе, весь покрытый холоднымъ потомъ.
На моихъ колѣняхъ лежалъ душистый букетъ свѣжихъ фіалокъ.
Я взялъ его, потомъ шатаясь, едва передвигая ноги подошелъ къ столу. Я глядѣлъ на эти, будто сейчасъ сорванныя, душистыя, темно-лиловыя фіалки… и вдругъ онѣ растаяли, испарились въ рукѣ моей…
VII.
правитьПочти всю ночь я не могъ заснуть, дрожалъ отъ лихорадки, томился въ жару, — а забудусь немного — душатъ отвратительные, безформенные кошмары, и я вскакиваю съ больно бьющимся сердцемъ, съ ощущеніемъ, будто мнѣ дышать нечѣмъ, будто я задыхаюсь…
Только подъ утро я успокоился. Проснулся я поздно, совсѣмъ разбитый, съ тяжелой головою…
Но мысли мои прояснились, и хотя оставалась во мнѣ невольная, неизбѣжная вѣра въ дѣйствительное существованіе Кименисъ, но я вышелъ изъ-подъ обаянія этого невѣдомаго существа. Я уже не только не ждалъ ея съ прежнимъ трепетомъ, мукой и восторгомъ, но я рѣшился не допускать ее, бороться съ нею и побѣдить ее во что-бы то ни стало.
Я говорилъ себѣ:
«Не можетъ-же этого бытъ, чтобъ нѣчто такое явилось и завладѣло человѣкомъ помимо его воли получило надъ нимъ власть и у него не было-бы никакого средства зашиты! Не можетъ быть! Ея власть надо мною — моя слабость… Стоитъ не поддаваться очарованію, оставаться хладнокровнымъ и твердымъ — и она исчезнетъ какъ паръ, будто никогда ее и не бывало!»
Эти разсужденія меня успокоили, вернули мнѣ увѣренность въ себѣ. Нѣсколько разъ въ теченіе дня начинало ломить, дергать и тянуть мою руку, даже до сильной боли; но я все-же ни разу не взялъ карандаша и нашелъ въ себѣ силу приняться за работу, углубиться въ нее.
Вечеръ я провелъ въ обществѣ. Мнѣ замѣчали, что у меня совсѣмъ больной, утомленный видъ. Я, дѣйствительно, чувствовалъ себя очень дурно, но крѣпился. Вернувшись домой въ первомъ часу, я не зашелъ въ кабинетъ, прошелъ прямо въ спальню, раздѣлся и легъ.
Я собирался тушить свѣчу, какъ увидѣлъ передъ собою Кименисъ. Но она была уже не такою какъ вчера, не живою, ея образъ сливался съ окружавшей ее дымкой. Она глядѣла на меня грустнымъ и умоляющимъ взглядомъ.
Я собралъ всю силу воли, взглянулъ на этотъ призракъ спокойно и произнесъ: «прочь!»
Не то вздохъ, не то тихій стонъ пронесся по спальнѣ и — замеръ. Призракъ исчезъ мгновенно. Я затушилъ свѣчу, закрылъ глаза и скоро заснулъ.
Но во снѣ я увидѣлъ снова ее, ясно, отчетливо, какъ на яву. Она стояла передо мною и говорила съ горящими глазами, съ искаженнымъ отъ злобы лицомъ:
«А! Ты меня не хочешь… ты меня гонишь… ты не даешь мнѣ жить!.. Ну, такъ вотъ!»
Она отстранилась, и я увидѣлъ за нею огромнаго, ужаснаго орангъ-утанга. Онъ кинулся на меня и сталъ щекотать. Я вырывался, но онъ не пускалъ меня… я задыхался… погибалъ въ страшныхъ невыносимыхъ мукахъ…
Съ громкимъ крикомъ проснулся я и вскочилъ съ кровати. Дрожащими руками я зажегъ свѣчу. Ни Кименисъ, ни орангъ-утанга не было; но къ ужасу моему я чувствовалъ, что меня продолжаютъ щекотать. Я метался по комнатѣ, обливаясь холоднымъ потомъ, изнемогая, доходя до отчаянія, до мысли о самоубійствѣ. А незримыя лапы щекотали меня, и эти муки продолжались цѣлый часъ, больше…
Наконецъ я почувствовалъ, что ужъ не могу, что совсѣмъ изнемогаю, меня такъ и тянуло къ туалетному столу, къ футляру съ бритвами.
Но потомъ во мнѣ внезапно поднялось такое бѣшенство, такая жажда жизни, что ужасъ, отчаяніе, страхъ — исчезли, и вмѣстѣ съ ними исчезло ощущеніе невыносимаго щекотанья. Совсѣмъ обезсиленный упалъ я на кровать, мало-по-малу пришелъ въ себя, но заснуть въ эту ночь не могъ…
Съ тѣхъ поръ все прекратилось. Кименисъ оставила меня въ покоѣ… ничто не напоминаетъ о ея существованіи.
Но я разбитъ, во мнѣ нѣтъ живого мѣста, меня одолѣваетъ страшная слабость, непонятныя боли. Задаются недѣли, мѣсяцы, когда мнѣ кажется, что я умираю. Мнѣ жизнь въ тягость… да и развѣ жизнь, — это вѣчное, безнадежное томленіе? Я навсегда отравленъ…
«Невропатія!» говорятъ доктора — и пожимаютъ плечами.
1885 г.