Викитека

Киевский митрополит Евгений Болховитинов (Тихонравов)/ДО

Киевский митрополит Евгений Болховитинов
авторъ Николай Саввич Тихонравов
Опубл.: 1869. Источникъ: az.lib.ru • Часть первая.

КІЕВСКІЙ МИТРОПОЛИТЪ ЕВГЕНІЙ БОЛХОВИТИНОВЪ править

I. править

Евѳимій Болховитиновъ родился въ Воронежѣ 18-го декабря 1767 года. Отецъ его, священникъ Входо-Іерусалимской, — иначе называемой Ильинскою, — церкви[1], умеръ когда Евѳимію было только десять лѣтъ. Воронежъ въ то время бѣденъ былъ учебными заведеніями; духовная семинарія до начала 1777 года состояла изъ одного риторическаго класса и съ 1761 года нѣсколько лѣтъ оставалась безъ префекта.[2] Евѳимій Болховитиновъ учился сначала въ архіерейскомъ пѣвческомъ хорѣ, потомъ, около 1775 года, поступилъ въ воронежскую семинарію.[3] Въ риторическомъ классѣ Болховитинова застала реформа этого учебнаго заведенія: съ начала 1777 года въ семинаріи открытъ былъ новый, философскій классъ. Въ немъ Болховитиновъ пробылъ только годъ, прошедши такимъ образомъ въ воронежской семинаріи риторическій курсъ и половину философскаго, который, по семинарскимъ правиламъ, долженъ былъ продолжаться, какъ и риторическій, два года. Важная. перемѣна произошла въ судьбѣ бѣднаго семинариста. Воронежскимъ епископомъ былъ въ то время Тихонъ III. Этотъ молодой архіерей рѣзко отличался отъ своихъ предшественниковъ на воронежской каѳедрѣ. Девятымъ епископомъ воронежскимъ былъ Кириллъ Ляшевецкій, умершій въ 1771 году. «Сей пастырь на Воронежѣ (по словамъ Болховитинова) былъ первый изъ ученыхъ: ибо прежде его бывшіе воронежскіе преосвященные были изъ неучившихся въ школахъ, кромѣ развѣ преосвященнаго Веніамина, который, сказываютъ, нѣсколько обучался латинскому языку въ волошскихъ училищахъ.»[4] Тихонъ III получилъ образованіе въ Московской Славяно-Греко-Латинской академіи, въ послѣдствіи преподавалъ въ ней философію и былъ ея префектомъ. Вниманіе образованнаго епископа остановилось на Евѳиміи Болховитиновѣ, и въ1778 году[5] онъ отправилъ десятилѣтняго мальчика, на семинарскій счетъ, въ Москву слушать науки въ той академіи гдѣ онъ самъ нѣкогда учился и училъ.[6] Болѣе десяти лѣтъ прожилъ Болховитиновъ въ Москвѣ. Здѣсь, еще въ годы ученья, началъ онъ печатать свои переводы и даже самостоятельные литературные труды. Въ нихъ ясно выразились литературныя симпатіи Болховитинова, и опредѣлились вопросы которые занимали его мысль на школьной скамьѣ. Наука духовной академіи, повидимому, не вполнѣ удовлетворила Болховитинова. Самъ митрополитъ Платонъ, стоявшій во главѣ Славяно-Греко-Латинской академіи, не былъ доволенъ преподаваніемъ въ ней философіи за то время когда учился въ ней Болховитиновъ: въ 1783 году Платонъ прямо объявилъ что «въ продолженіе восьми лѣтъ своего управленія академіей онъ не встрѣчалъ между учениками еще народнаго достойнаго имени студента философіи».[7] Нравственная философія преподавалась въ самомъ ограниченномъ объемѣ; Платонъ не придавалъ ей особеннаго значенія въ ряду наукъ академическихъ, замѣчая что «мораль человѣческая слаба и не дѣйствительна, а должна почерпаема быть изъ слова Божія въ богословскомъ классѣ».[8] Ученическіе диспуты по-прежнему играли важную роль въ академическомъ образованіи. «Публичные диспуты, или состязанія, бывали четырежды въ годъ, а иногда и больше, смотря по окончанію частей богословія и философіи; приватные же диспуты бывали каждый мѣсяцъ; сверхъ того, обучающіеся богословію, философій и риторикѣ упражнялись каждую субботу чтеніемъ сочиненныхъ ими проповѣдей, диссертацій и другихъ писаній, по удостоенію учителей своихъ.»[9] Поэзію преподавалъ въ академіи Михаилъ Завьяловъ[10], оставившій нѣсколько жалкихъ похвальныхъ одъ и переводъ изъ Эразма Роттердамскаго: Христіанинъ — воинъ Христовъ и побѣдоносное его оружіе, или спасительныя правила жизни христіанскія, подробно и ясно разсмотрѣнныя и на священномъ писаніи основанныя. Краснорѣчію русскому и латинскому учили по риторикамъ Бургія, Воссія и Ломоносова. Книга, изданная Помеемъ въ концѣ XVII вѣка, Pantheum mythicum, seu fabulоsa deоrum histоria служила въ классѣ поэзіи руководствомъ при изученіи римскихъ поэтовъ: ее переводили студенты на русскій языкъ, «оставляя непристойныя мѣста».[11] Только въ классѣ нѣмецкаго языка можно было отдохнуть студентамъ надъ переводами изъ Галлера, Лессинга и Клопштока.[12] Ясный и положительный умъ Болховитинова рано почувствовалъ бѣдность и неполноту схоластическаго преподаванія въ Славяно-Греко-Латинской академіи. Болховитиновъ записался слушателемъ въ Московскій университетъ, и сталъ здѣсь посѣщать лекціи исключительно иностранныхъ профессоровъ: Шадена по всеобщей нравственной философіи и политикѣ, Роста — по опытной физикѣ, Бодуэня — по французскому краснорѣчію, Гейма — по нѣмецкому языку. Лекціи университетскихъ профессоровъ сгладили въ Болховитиновѣ односторонность богословскаго преподаванія въ академіи. Шаденъ, остававшійся «всю жизнь хранителемъ святой вѣры»[13], вооружавшійся постоянно на «плевелы и подавляющій души вѣчною смертію волчецъ безбожія, деизма и натурализма»[14], въ своихъ рѣчахъ и лекціяхъ ссылался на Опытъ объ исторіи гражданскаго общества Фергюсона, въ которомъ мораль уже поставлена была независимо отъ религіи. Въ преподаваніи нравственной философіи Шаденъ держался Якоби, одного изъ первыхъ послѣдователей Фергюсона въ Германіи. Въ университетѣ, на лекціяхъ нравственной философіи, Болховитиновъ слышалъ объ ученіяхъ діаметрально-противоположныхъ тѣмъ воззрѣніямъ съ которыми онъ знакомился въ Славяно-Греко-Латинской академіи. Англійскіе деисты и французскіе матеріалисты не подвергались полному и безусловному гоненію со стороны Шадена: профессоръ нравственной философіи считалъ «достойными прочтенія» сочиненія Шефтсбюри, слѣдовать Локку въ ученіи о разумѣніи человѣческомъ, ссылался на Кондильяка и на «просвѣщеннѣйшихъ мужей» Дидро и Даламбера.[15] Гораздо враждебнѣе относился Шаденъ къ идеалистическому направленію, порицая въ особенности Руссо, который "Эмиля ко всякой независимости воспитывая и напаевая струями равенства, дѣлаетъ неспособнымъ къ сожитію въ обществѣ, особенно монархическомъ.[16] Въ лекціяхъ о политикѣ Шаденъ старался поддержать въ слушателяхъ любовь и уваженіе къ охранительнымъ началамъ и недовѣрчиво относился къ Монтескьё[17] за его равнодушіе къ монархіи, которая была политическимъ идеаломъ Шадена. Болховитиновъ раздѣлялъ взглядъ Шадена на Духъ законовъ. Въ лѣта зрѣлыя онъ отзывался объ этой книгѣ одному изъ своихъ друзей такимъ образомъ: "Авторъ писалъ ее во время повсемѣстнаго почти нечестія, которое тогда было въ модѣ и которымъ всякій тогдашній ученый щеголять старался. Впрочемъ, скажу вамъ, что и по философскому отношенію мыслей, книга сія давно уже признана во многихъ своихъ началахъ неосновательною и запутанною…. Довольно для насъ и выписокъ изъ нея. Прочія мысли пусть останутся въ обаяніи революціонныхъ головъ, отъ которыхъ да избавитъ Господь Богъ отечество наше. Новизно-любивые умы чаще всего бываютъ не истино-любивы, а только славолюбивы, хотя бы то и на счетъ общаго блага. Они похожи на непріятелей отечеству, у которыхъ аксіомою Виргиліево слово:

Dоlus, an virtùs, quis in hоste requirat? *

* Письма митрополита Евгенія къ Городчанинову, въ Журн. Мин. Нар, Просв., ч. XCIV, отд. VII, стр. 11.

Лекціи Шадена обращали Болховитинова къ философскимъ и литературнымъ авторитетамъ Англіи и Франціи. Въ Москвѣ, этой «столицѣ русской литературы», по выраженію Болховитинова[18], его охватило литературное движеніе создавшее и подготовившее Карамзина. Съ полною силой, во всей энергіи развивалась въ Москвѣ дѣятельность Новиковскаго кружка, когда Болховитиновъ пришелъ слушать лекціи въ Московскомъ университетѣ. Трудно было свѣжему и живому человѣку избѣгнуть вѣянія «ученаго Общества», распростраг нявшаго съ такою настойчивостью интересъ къ нравственной философіи и къ вопросамъ просвѣщенія въ московскомъ обществѣ. Съ именемъ «Компаніи типографической» связанъ одинъ изъ первыхъ студенческихъ трудовъ Болховитинова — Краткое описаніе жизней древнихъ Философовъ съ присовокупленіемъ отборнѣйшихъ ихъ мнѣній, системъ и нравоученій, сочиненное г. Фенелономъ, архіепископомъ Кембрійскимъ[19]. Въ предисловіи Болховитиновъ и Розановъ, трудившійся вмѣстѣ съ нимъ надъ переводомъ этой книги, ясно намекаютъ на то что переводческая и журнальная дѣятельность «ученаго Дружескаго Общества» побудила ихъ перевести это произведеніе Фенелона:. «Ободряемы будучи примѣромъ другихъ, мы предпріяли доставить нашимъ соотечественникамъ на собственномъ языкѣ такую книгу, которую по предпочтенію любовь къ нимъ, съ позволенія празднаго времени, побудила насъ перевесть.» Жизнеописаніями древнихъ философовъ и характеристиками ихъ ученій Новиковъ наполнялъ цѣлые томы своего періодическаго изданія Утренній Свѣтъ.[20] Переводчикамъ Фенелоновой книги особенно нравились въ ней «расположеніе порядочное и обстоятельное, штиль естественный и отрывной: въ ней можно съ перваго взгляду видѣть рожденіе, воспитаніе, путешествія, приключенія, положенія физическія, мнѣнія нравственныя и политическія и замысловатыя рѣчи каждаго изъ всѣхъ древнихъ греческихъ философовъ, и притомъ въ самомъ лучшемъ порядкѣ, въ отрывности, разнообразіи и пріятности.» Академическіе студенты, сидѣвшіе надъ переводомъ Фенелона, уже искали въ литературномъ произведеніи естественнаго, пріятнаго, отрывистаго изложенія; напыщенный складъ русскихъ писателей половины прошлаго вѣка начиналъ надоѣдать; молодежь желала и ждала естественнаго, пріятнаго литературнаго языка: готовившаяся реформа литературной рѣчи являлась сознаваемою потребностью. Въ классахъ поэзіи разбирались въ академіи стихотворенія Ломоносова, Кантемира, Сумарокова и Державина[21]; но не всѣ изъ этихъ «классическихъ» русскихъ писателей нравились Болховитинову. «Сумарокова (писалъ онъ въ 1807 году) нынѣ уже не могутъ и изъ книжныхъ лавокъ выжить, несмотря на то что современники величали его и Расиномъ, и Лафонтеномъ и пр. О Петровѣ скажу я вамъ, что онъ есть стихотворецъ, но не на русскомъ языкѣ. Пусть его переведутъ, на другой языкъ, тогда будутъ имъ восхищаться, такъ точно какъ Кантемиромъ на французскомъ языкѣ».[22] Положительный, реальный умъ Болховитинова чуждался безсодержательнаго риторства и болѣзненной искусственности ложнаго классицизма. "Надобно стараться (писалъ онъ въ 1805 году), чтобы въ журналѣ было болѣе матеріи нежели словесныхъ расширеній. Вѣкъ словеснаго краснорѣчія нынѣ уже проходитъ. Всѣ жаждутъ вещей, а не словъ.[23] Въ восьмидесятыхъ годахъ прошедшаго столѣтія русскіе писатели чувствовали стремленіе освободиться отъ оковъ риторическаго и ложно-классическаго направленія; ими овладѣвали мечты о простотѣ и сантиментальная грусть объ утраченной природѣ. «Въ авторствѣ (говорилъ Болховитиновъ словами одного изъ любимыхъ своихъ писателей) la nature fait mieux, que l’art.[24] Совершенная тщаливость и исправность въ сочиненіяхъ почти всегда пахнетъ натужностію…. Геній не терпитъ неволи и порабощенія Правиламъ.»[25] Карамзинъ шелъ далѣе по той дорогѣ на которой стоялъ Болховитиновъ — студентъ академіи и слушатель университета; Карамзинъ какъ бы осуществилъ литературныя надежды его. «Что съ Шишковымъ они не сошлись (писалъ Болховитиновъ о Карамзинѣ), это естественно проистекаетъ отъ различія ихъ геніевъ. Одинъ хочетъ еще составить правила, а другой давно уже написалъ образцы почти классическіе. Не реторы, а ораторы плѣняютъ читателей.»[26]

Уже въ одномъ изъ первыхъ своихъ литературныхъ опытовъ Болховитиновъ враждебно отнесся къ риторамъ. Студентомъ духовной академіи, онъ печатаетъ Похвальное слово чему-нибудь, посвященное отъ сочинителя кому-нибудь, а отъ переводчика никому, съ присовокупленіемъ похвальнаго письма ничему.[27] Похвальное письмо ничему, которое Болховитиновъ перевелъ стихами, написано извѣстнымъ французскимъ гуманистомъ, преемникомъ Рамуса на каѳедрѣ древней филологіи въ Парижѣ, однимъ изъ сотрудниковъ Satyre Меnippée, Іоанномъ Пассера. Трудолюбивый филологъ, развлекавшійся въ тяжелыя времена лиги чтеніемъ Плавта, гуманистъ, въ горячую пору Возрожденія сохранившій живое сочувствіе къ старой поэзіи труверовъ и отъ изученія греколатинскихъ словарей легко переходившій къ составленію комментаріевъ на Пантагрюэля Рабле, Пассера изъ поздравительныхъ латинскихъ стихахъ Nihil покровителю своему Henri de Mesmes, въ домѣ котораго онъ прожилъ почти тридцать лѣтъ, умѣлъ сочетать игривую шутку со строгою формой латинскаго стиха. Въ тяжеломъ переводѣ Болховитинова шутка Пассера потеряла много игривости:

«Ничто огромнѣе всего строенья міра,

Жарчае солнца и прозрачнѣе эѳира,

Кто осязалъ ничто, тотъ тѣлъ не осязалъ;

Кто могъ узрѣть ничто, тотъ цвѣта не видалъ;

Ничто само въ себѣ безъ чувства слуха слышитъ,

И безъ души ничто въ животныхъ родѣ дышетъ;

Ничто безъ языка и гласа говоритъ;

Ничто безъ помощи крылъ съ воздухомъ паритъ;

Ничто безъ всякихъ ногъ и безъ движенья ходитъ;

Ничто, какъ Богъ, нигдѣ препятства не находитъ.

Ничто противится законамъ естества,

Ничто полезнѣе для смертныхъ врачества.

Итакъ напрасно тотъ, кто страстью заразился,

И въ сердцѣ коего любовный ядъ разлился,

Отраду мнитъ себѣ во врачествѣ найти,

Которую въ ничемъ онъ можетъ обрѣсти.» *

* Похвальное слово чему-нибудь, стр. 45—46.

Еще при жизни Пассера, его Nihil переведено было на французскій языкъ, вызвало подражанія и не разъ печаталось въ послѣдствіи, въ сопровожденіи вереницы похвальныхъ словъ никому, кому-нибудь, чему-нибудь и т. п.[28] Переводъ одной изъ такихъ брошюръ представляетъ Похвальное слово чему-нибудь.[29] Но Болховитиновъ не ограничился ролью простаго переводчика. Подлаживаясь подъ тонъ Пассера и его подражателей, онъ пародируетъ напыщенныя посвященія русскихъ панегиристовъ и стихотворцевъ, и посвящая свой трудъ Никому, превозноситъ его такимъ образомъ: "Естли кому одному въ свѣтѣ приписываемы были когда всѣ почести міра сего, то истинно сіе — никому; естли кто могъ когда-нибудь быть славенъ по всей вселенной, то сіе — никто; естли кто могъ покорить всѣхъ смертныхъ и самую природу, то сіе одинъ только никто; естли кто наконецъ могъ пройти и разсмотрѣть всю землю подробно и видѣть концы ея оси, то сіе могъ только никто.* Никому принадлежатъ всѣ совершенства знаній. «Никто (подсмѣивается студентъ духовной академіи) есть совершеннѣйшій богословъ: ибо никто истинно понимаетъ волю Божію и проницаетъ въ Его дѣянія; никто есть совершеннѣйшій метафизикъ: ибо ясно разумѣетъ существо и свойство духовъ; никто есть совершеннѣйшій физикъ: ибо въ тонкости вѣдаетъ симпатію, антипатію и магнетизмъ существъ…. Сверхъ сего никто еще совершенъ и въ нравственномъ отношеніи; никто есть истинный и дѣйствительный юриспрудентъ: ибо справедливо всякому достойное воздаетъ…. Въ заключеніе всего никто есть и могущественный повелитель: ибо чего не могутъ повелѣть всѣ, повелѣваетъ никто: всѣ монархи міра могутъ повелѣть только дѣлать, но никто можетъ повелѣть хотѣть дѣлать. У никого во власти состоитъ превращать нравы человѣческіе; ибо никто можетъ исправить мздоимство подъячаго, вертопрашество петиметра, жеманство кокетки, надменность глупаго и высокомысліе нѣкоторыхъ ученыхъ. Никто можетъ отучить придворнаго отъ ласкательства и пронырства, щеголя отъ долговъ, купца отъ божбы и всевозможнаго увѣренія, а особливо модныхъ любовниковъ отъ хитростей и обмана.»[30]

Еще опредѣленнѣе высказались литературныя симпатіи Болховитинова въ выборѣ для перевода брошюры несомнѣнно вышедшей изъ лагеря послѣдователей и приверженцевъ Вольтера. Она носитъ названіе: Парнасская исторія, заключающаяся въ двухъ книгахъ, изъ которыхъ, первая содержитъ описаніе горы Парнаса, находящихся на немъ строеній, окрестныхъ потоковъ, источниковъ, болотъ, лѣсовъ и обрѣтающихся тамъ животныхъ; а вторая жителей, правленія, чиновъ, судилищъ, жертвоприношеній, праздниковъ и торговъ парнасскихъ.[31] Подъ видомъ описанія Парнаса и изложенія его исторіи авторъ этой брошюры изображаетъ различныя направленія во французской литературѣ XVIII вѣка и дѣлаетъ краткій очеркъ развитія европейской словесности съ эпохи Возрожденія. Поборники академическихъ правилъ, риѳмачи, не признающіе ничего кромѣ своихъ піитикъ, представители отвлеченной схоластической эрудиціи выведены здѣсь въ видѣ парнасскихъ животныхъ. «При подошвѣ горы, въ лощинѣ и долинахъ есть многочисленныя животныя, подобныя осламъ, которыхъ называютъ грамматофорами. Но у насъ еще нѣтъ столь „сильныхъ ословъ, какъ сіи животныя. Они служатъ парнасскимъ жителямъ возовыми скотами и употребляются для перевозки тяжестей. Естьли вѣрить преданію, то сіи животныя были прежде людьми чрезмѣрно трудолюбивыми и которые, за то что старались и думали помѣститься на горѣ, въ сіи виды превращены. Впрочемъ они не одинакаго рода: одни изъ нихъ по природѣ кротки и ручны, изъ нихъ все можно сдѣлать, даже можно ихъ заставить идти по мѣстамъ не очень приступнымъ, и только бы имъ примѣтить какой-нибудь слѣдъ, хотя бы то былъ человѣческій, хотя бы скотскій, они идутъ прямо и не сбиваются съ. сихъ тропинокъ. Другіе же, напротивъ, норовистѣе самыхъ лошадей: они рвутся, бьютъ, свергаютъ сѣдока на землю и болѣе упрямы нежели лошаки. Они кусаютъ всякаго кого только встрѣтятъ, и не терпятъ ни ведущаго, ни запрягающаго, ниже обуздывающаго ихъ. Однакоже нѣтъ ничего имъ пріятнѣе тяжкаго ига; а подъ величайшимъ вьюкомъ они не только не развѣшиваютъ ушей, какъ обыкновенные ослы, но еще чѣмъ больше на нихъ тяжести, тѣмъ они прямѣе ихъ держатъ. Словомъ, въ томъ они свое удовольствіе получаютъ чтобы быть подъ бременемъ“[32]. Чтобъ эта характеристика не осталась слишкомъ общею, Парнасская исторія прибавляетъ, что къ числу подобнымъ грамматофоровъ относятся аббатъ д’Оливе и „предшественникъ его Менажъ“, извѣстный своимъ заступничествомъ *за удержаніе архаизмовъ въ литературномъ языкѣ. Ронсаръ и Малербъ не пользуются почетомъ въ Парнасской исторіи; во главѣ французскихъ писателей XVII вѣка поставленъ человѣкъ, котораго романтическій геній менѣе другихъ способенъ былъ подчиняться теоріи и правиламъ, узаконеннымъ академіей — Корнель. Напротивъ „строгіе законы и тяжкое иго, наложенное“ Малербомъ на французскую литературу, „были источниками того отвращенія, которое имѣли къ нему, и тѣхъ возмущеній, которыя появлялись со всѣхъ сторонъ“.[33] Онъ былъ низложенъ Корнелемъ. Стихотворцы-ласкатели и ложные меценаты одинаково ненавистны автору Парнасской исторіи; они одинаково грѣшатъ противъ всеобщихъ законовъ поэзіи: „запрещено всякому парнасскому обитателю обѣщевать безсмертіе за подарокъ старой шапки, худой епанчи, изношеннаго кафтана, или нѣсколькихъ копѣекъ“.[34] Парнасская исторія не даетъ на Парнасѣ мѣста сочинителямъ анаграммъ, акростиховъ, загадокъ и логогрифовъ: всѣ эти „многотрудныя“ бездѣлицы и заботныя пустоши» представляютъ «трудъ безполезный и излишній». Болховитиновъ зналъ, что сатирическія выходка автора Парнасской исторіи имѣли полное примѣненіе къ современнымъ ему русскимъ стихотворцамъ; переводчикъ прибавилъ въ примѣчаніяхъ, что законъ объ изгнаніи съ Парнаса сочинителей «многотрудныхъ бездѣлицъ» прилагается къ Хераскову и его сотрудникамъ по изданію Свободныхъ Часовъ[35], журнала, наполненнаго подобными «пустошами». Теорію торжественной оды Болховитиновъ слышалъ въ академическихъ классахъ риторики и поэзіи; примѣненіе ея къ дѣлу всегда бывало при академическихъ торжествахъ. Въ пору ученья Болховитинова въ Славяно-Греко-Латинской академіи «сироты и самые бѣднѣйшіе ученики ея (до 50 человѣкъ) жили въ монастырѣ въ бурсѣ и имѣли обыкновеніе предъ праздниками Воскресенія и Рождества Христова ходить съ книгою ко всѣмъ человѣколюбивымъ покровителямъ наукъ, которыя деньги и употреблялись для ихъ пропитанія»[36]. Этотъ обычай вызывалъ и поддерживалъ у академистовъ поздравительные стихи и похвальныя оды ихъ меценатамъ. Въ послѣдніе года своего академическаго курса Болховитиновъ печаталъ болѣе чѣмъ могло бы позволить время преданнаго учебнымъ занятіямъ ученика академіи. Появленіе одного изъ своихъ переводовъ онъ прямо объясняетъ «позволеніемъ празднаго времени». Не проявлялось ли здѣсь отчасти и охлажденіе Болховитинова къ нѣкоторымъ изъ академическихъ курсовъ? Судя по выбору французскихъ брошюръ для перевода, симпатіи Болховитинова не всегда были тамъ куда стремилось склонять ихъ академическое преподаваніе.

Авторъ Парнасской исторіи принадлежалъ къ горячимъ сторонникамъ «безсмертнаго» Вольтера: «кротость правленія его со дня на день привлекаетъ ему множайшихъ защитниковъ изъ стихотворческаго юношества, которому онъ весьма нравится».[37] Онъ съ презрѣніемъ говоритъ о знаменитомъ противникѣ Вольтера, Фреронѣ, воспитанникѣ іезуитовъ, выступившемъ на защиту религіи открытымъ врагомъ французской философіи и особенно Вольтера: Фреронъ не въ силахъ идти по непроходимымъ горамъ Парнаса и вознестись на верхъ его: «въ ослабленіи и изнеможеніи задыхаясь, остается въ тинѣ»[38]. Брошюра, переведенная Болховитиновымъ, дѣлаетъ даже очень ясный намекъ на комедію Вольтера Il Ecоssaise, гдѣ Фреронъ, подъ именемъ Фрелона, выведенъ былъ омерзительнымъ шпіономъ и политическимъ донощикомъ. Самыя грязныя обвиненія и безцеремонныя ругательства сыпались въ этой піесѣ на Фрерона, который высидѣлъ на ея первомъ представленіи до конца и не замедлилъ напечатать въ своемъ журналѣ отчетъ объ этомъ спектаклѣ, подъ заглавіемъ: Relatiоn d’une grande bataille[39]. Объ этомъ эпизодѣ изъ литературной распри между Вольтеромъ и Фрерономъ (1760 г.) такъ вспоминаетъ Парнасская исторія: «Недавно появилась рота гусаровъ подъ предводительствомъ капитана Фрелона, который рѣшился идти на приступъ и испровергнуть зданіе (храма Памяти на Парнасѣ). Таковое несчастіе едва только отвращено было бдительною стражёю, которую вездѣ около храма разставили истинные потомки Академовы и вѣрныя чада Софіи и здраваго вкуса.»[40]

Послѣдніе годы пребыванія Болховитинова въ Москвѣ совпадали съ эпохою появленія первыхъ переводовъ Карамзина изъ Галлера, Лессинга, Шекспира. Болховитиновъ переживалъ ту же тревожную пору «бури и порывовъ», которой полными выразителями были у насъ Кутузовъ, Петровъ, Ленцъ, Карамзинъ. Умственный кругозоръ Болховитинова былъ уже чѣмъ у Карамзина и друзей его молодости; образованіе перваго было одностороннѣе, бѣднѣе чѣмъ то широкое, либеральное, исполненное терпимости и космополитизма направленіе которое получилъ Карамзинъ среди «любослововъ» Дружескаго ученаго Общества. Но Болховитинова одушевляло то же недовольство правилами, та же вражда къ старымъ литературнымъ преданіямъ, то же исканіе чего-то лучшаго, которыми такъ полонъ былъ Карамзинъ и которыя заставили его сказать: «Времена Расина и Буало прошли и не возвратятся; вѣкъ Вольтеровъ, Руссо, энциклопедистовъ, Духа Законовъ не уступаетъ ихъ вѣку». «Дикій и чувствительный» Петровъ, во многомъ «напоминавшій Руссо»,[41] обращалъ Карамзина къ простотѣ и неиспорченности будничной, свободной отъ стѣснительныхъ условій жизни и доказывалъ ему превосходство деревни предъ городомъ. «Сія матерія (писалъ онъ Карамзину) давно уже часто и пространно была нами трактована. Позволь только спросить у тебя: какъ можетъ находитъ вкусъ въ белѣлетрахъ, въ искусственномъ подражаніи прекрасной натурѣ тотъ, кто въ самомъ оригиналѣ не находитъ пріятностей, когда оный представляется ему въ лучшемъ своемъ видѣ?»[42] Этому сантиментальному стремленію къ природѣ искали литературнаго выраженія и находили его въ англійской, литературѣ. Она наиболѣе удовлетворяла сантиментальному настроенію, желанію простоты и свободы, чувству недовольства холодными условіями свѣтскихъ и литературныхъ приличій, стремленіямъ къ иному, идеальному міру, которыми проникнуты были лучшіе представители московской литературной молодежи въ восьмидесятыхъ годахъ прошлаго вѣка. Въ стихотвореніи «Поэзія», написанномъ въ 1787 году, говоря "о поэтахъ которые наиболѣе трогали и занимали его душу, "[43] Карамзинъ провозгласилъ, что

Британія есть мать поэтовъ величайшихъ.

Эти слова были выраженіемъ убѣжденія господствовавшаго въ кружкѣ молодыхъ писателей того времени. Пѣсни Оссіана, Грея, Томсона, Юнга дѣлались предметомъ горячаго изученія, подражаній, переводовъ. Въ Московскомъ журналѣ 1792 года[44] Карамзинъ напечаталъ это юношеское свое стихотвореніе, въ которомъ съ такою ясностію отпечатлѣлись его первыя литературныя симпатіи, закрѣпленныя въ послѣдствіи ближайшимъ и многостороннимъ знакомствомъ съ западно-европейскою литературой: Карамзинъ понималъ, что въ этомъ стихотвореніи выразились взгляды и сочувствія не его одного, а цѣлаго литературнаго поколѣнія, ему современнаго. Въ ряду «величайшихъ поэтовъ Британіи» Карамзинъ называетъ Оссіана, пѣсни котораго

Нѣжнѣйшую тоску вливая въ томный духъ,

Настраиваютъ насъ къ печальнымъ представленьямъ,

Но скорбь сія мила и сладостна душѣ.

Рядомъ съ нимъ онъ ставитъ Мильтона, котораго «гремящія страшныя пѣсни» то веселятъ душу, то «извлекаютъ ручьями слезы изъ очей»; друга и утѣшителя несчастныхъ Юнга, который «съ смертію дружа, дружитъ насъ и съ жизнію.»

Но особенно прославляетъ Карамзинъ Томсона:

Природу возлюбивъ, природу разсмотрѣвъ,

И вникнувъ въ кругъ временъ, въ тончайшія ихъ тѣни,

Намъ Томсонъ возгласилъ природы красоту,

Пріятности временъ.

Тѣ же стремленія охватывали Болховитинова въ Славяно-Греко-Латинской академіи. Въ числѣ самыхъ близкихъ къ нему академическихъ товарищей былъ Протопоповъ, который, будучи даже священникомъ, не могъ бросить чтенія Жанъ-Жака Руссо, и переводилъ его: онъ любилъ его «не какъ антагониста религіи, а какъ умѣющаго трогать душу и разговаривать съ сердцемъ, чувствительнаго писателя».[45] Другимъ пріязненнымъ Болховитинову товарищемъ былъ Розановъ, чувствовавшій особенную склонность къ сантиментальнымъ повѣстямъ и романамъ. Онъ «выбралъ изъ разныхъ французскихъ авторовъ» и напечаталъ Пріятныя и любопытныя повѣсти крайне сантиментальнаго направленія; ему же принадлежитъ переводъ слезливаго романа Лолотта и Фанфанъ, или приключенія двухъ младенцевъ, оставшихся на необитаемомъ островѣ. Сантиментальныя повѣсти и чувствительные разказы любилъ Болховитиновъ; «трагическія исторіи были ему по вкусу»;[46] Исповѣдь Жанъ-Жака Руссо называлъ книгою о величествѣ Божіемъ:[47] даже въ лѣта зрѣлаго мужества онъ переводилъ то что казалось ему «трогательнымъ».[48] Спокойная, уединенная жизнь, вдали отъ шума и роскоши свѣта, всегда нравилась Болховитинову. Въ 1804 году онъ писалъ одному изъ своихъ друзей: "Я живу поперемѣнно то въ Новѣгородѣ, то въ Хутынѣ, но охотнѣе въ послѣднемъ, гдѣ роскошная природа живитъ меня свѣжими своими красотами.

Мой садъ не аглинской, но фруктовъ въ ономъ болѣ;

Они сочнѣй Петропольскихъ, растущихъ по неволѣ;

Театръ мой — цѣлый садъ; музыка — птичьи хоры;

Мой пышный дворъ — друзей любезныхъ разговоры;

Мой эрмитажъ — въ саду, въ сгустившихся кустахъ;

Моя кунсткамера — въ снопахъ и закромахъ,

Вся академія — природа предо мной:

Въ ней лучше учится и сердце, и умъ мой.

«Вотъ вамъ въ худыхъ стихахъ картина удовольствій, которыя желалъ бы удѣлить вамъ.»[49]

Впечатлительная, горячая натура Болховитинова, не умѣвшаго одерживать порывы своего чувства,[50] искала себѣ пищи и удовлетворенія въ той же англійской литературѣ. Но Болховитиновъ не могъ сдѣлать англійскихъ поэтовъ предметомъ такого живаго и непосредственнаго изученія къ какому способенъ былъ Карамзинъ: Болховитиновъ не зналъ англійскаго языка. При томъ живомъ интересѣ который пробуждали въ образованныхъ людяхъ, въ читающей молодежи Екатерининской эпохи, соціальныя и философскія произведенія французскихъ и англійскихъ мыслителей, семинаристъ, выведенный Радищевымъ въ знаменитомъ Путешествіи изъ Петербурга въ Москву, кажется списаннымъ съ натуры. Юноша съ волосами примазанными квасомъ, бредущій пѣшкомъ въ Петербургъ чтобы «сыскать случай для пріобрѣтенія науки», такъ жалуется въ книгѣ Радищева на долю семинаристовъ: «Сколь великій недостатокъ еще у насъ въ пособіяхъ просвѣщенія! Одно свѣдѣніе латинскаго языка не можетъ удовлетворить разума, алчущаго науки. Виргилія, Горація, Тита Ливія, даже Тацита почти знаю наизусть; но когда сравню знанія семинаристовъ съ тѣмъ что я имѣлъ случай по счастію моему узнать, то почитаю училище наше принадлежащимъ къ прошедшимъ столѣтіямъ…. Насъ учатъ философіи, проходимъ мы логику, метафизику, иѳику, богословіе, но, по словамъ Кутейкина въ Недорослѣ, дойдемъ до конца философскаго ученія и возвратимся вспять. Чему дивиться? Аристотель и схоластика донынѣ царствуютъ въ семинаріяхъ. Я, по счастію моему, знакомъ сталъ въ домѣ одного изъ губернскихъ членовъ въ Новгородѣ, имѣлъ случай пріобрѣсти въ ономъ малое знаніе во французскомъ и нѣмецкомъ языкахъ и пользоваться книгами хозяина того дома. Какая разница въ просвѣщеніи временъ, когда одинъ латинскій языкъ былъ въ училищахъ употребителенъ, съ нынѣшнимъ временемъ! Какое пособіе къ ученію, когда науки не суть таинства, для свѣдущихъ латинскій языкъ токмо отверстыя, но преподаются на языкѣ народномъ!» Семинаристъ, ратующій противъ семинарской схоластики и исключительнаго господства латинскаго языка въ преподаваніи, является приверженцемъ ученій Монтескье и Блекстона: «не худо бы было (заключаетъ онъ свою рѣчь) заставлять судей вашихъ имѣть сію книгу[51] вмѣсто святцевъ, заставлять ихъ чаще въ нее заглядывать нежели въ календарь.»[52]

Въ Славяно-Греко-Латинской академіи Болховитиновъ встрѣтилъ тѣ же явленія, на которыя сѣтовалъ семинаристъ Радищева. Съ англійскими писателями Болховитиновъ знакомился чрезъ французскіе переводы. Акензайдъ, современникъ Томсона, Юнга, Грея и Макферсона, издателя такъ-называемыхъ пѣсенъ Оссіана, остановилъ на себѣ вниманіе Болховитинова: онъ перевелъ съ французскаго поэму его Удовольствія отъ способности воображенія.[53] Для Болховитинова подлинникомъ служилъ переводъ Акензайдова произведенія сдѣланный проповѣдникомъ крайняго матеріализма, сотрудникомъ Дидро по энциклопедіи, ревностнымъ покровителемъ матеріалистовъ и авторомъ Système de la nature — барономъ Гольбахомъ: отсюда заимствовалъ Болховитиновъ и всѣ свои примѣчанія къ этой поэмѣ и «чертежи», или краткія изложенія, предпосланныя каждой части поэмы.[54] Болховитинову нравилось и содержаніе поэмы, и тѣ свойства литературнаго дарованія Акензайда которыя выступаютъ въ этомъ произведеніи. «Предметъ здѣсь описываемый (говоритъ Болховитиновъ) поистинѣ достоинъ вниманія, и объясненіе онаго долженствуетъ быть съ жаромъ и, какъ говорятъ, энтузіазмомъ; но съ сей-то стороны ничего и не найдется въ укореніе сочинителю.» Предметъ поэмы представлялъ дѣйствительно особенный интересъ для молодыхъ писателей бывшихъ современниками начальныхъ трудовъ Карамзина. Съ восторженною рѣчью обращался послѣдній къ фантазіи, «усладительницѣ своей жизни», «утѣшительницѣ людей», и думалъ въ уединенной кущѣ, посвященной этой богинѣ, «удалясь отъ всего міра, сидѣть въ молчаніи и съ крѣпкимъ терпѣніемъ сердца внимать шуму ея приближающагося полета».[55] Пріятель Карамзина Подшиваловъ помѣстилъ въ своемъ журналѣ переводъ обширной статьи Аддисонова Зрителя: «О удовольствіяхъ воображенія.»[56]

Докторъ Акензайдъ былъ восторженнымъ поклонникомъ древнихъ классиковъ. Его благородная личность одушевлена была мечтами о первобытной общественной свободѣ. Акензайдъ былъ непримиримымъ врагомъ невѣжества и угнетенія, въ какихъ бы сферахъ оно ни проявлялось. Бросая въ своей поэмѣ взглядъ на развитіе изящныхъ искусствъ съ эпохи Возрожденія, Акензайдъ говоритъ: «Искусства были долгое время порабощены тиранству и безпорядкамъ дворовъ. Несмотря на ихъ противожеланіе, они принуждены были однакожь чрезъ три вѣка посвящать имъ свои труды.» Возвращаясь къ своему вѣку, Акензайдъ восклицаетъ: «Что я зрю? — Се свѣтоносная эпоха предвѣщается…. Храмъ свободы навсегда возвышается при благополучныхъ брегахъ Альбіона; онъ подаетъ общее убѣжище всѣмъ дарованіямъ, устремляющимся къ блаженству общества. Тамъ-то свита мудрости, тамъ-то добродѣтели, увидѣвшись съ своими друзьями, отъ которыхъ онѣ долгое время пребывали отлученными, облобызаются и совокупятся, какъ и прежде, съ любезною толпою искусствъ, Музъ и Грацій. Порокъ, роскошествующій ихъ драгоцѣнными дарами, не будетъ уже ихъ посвящать презрительнымъ предметамъ; негодовательные взоры гражданина и мудреца не будутъ уже принуждены отвращаться съ омерзеніемъ отъ ихъ прелестей; сила законовъ и наука философіи не будутъ уже добычею помраченію, надменности и рабству.»[57] Другими словами: «добро, не тина и красота связаны нераздѣльно. Красота сошла съ небесъ для того, чтобы быть посреди призраковъ сего міра залогомъ доброты и истины; ибо доброта и истина не что иное какъ одна и та же вещь; красота въ нихъ пребываетъ, и они обитаютъ въ красотѣ». «Отдѣленіе сочиненій философскихъ (по Акензайду) есть злоупотребленіе, которымъ заражены новѣйшіе ученые.» «Душа, душа одна заключаетъ въ самой себѣ живые источники высокости и красоты; тамъ-то красота имѣетъ свой престолъ». Для Акензайда искусство было такимъ же подражаніемъ природѣ какъ для Баттё, котораго Карамзинъ и Петровъ называли «наставникомъ поэтовъ». Но природа доставляетъ удовольствіе только чувствительнымъ душамъ. Она совершенствуетъ нравственныя свойства человѣка. «Блаженъ тотъ, котораго ни разслабительный гласъ роскоши, ни гнусныя приманки богатствъ, ни суетныя желанія честей не отвратили отъ всегда новыхъ удовольствій, которыя воображеніе почерпаетъ въ природѣ для услажденія душевныхъ способностей. Не можно всѣмъ людямъ достигнуть завиднаго величества; но природа, справедливая для всѣхъ своихъ чадъ, умѣетъ раскрывать гораздо большія сокровища…. Для него весна сыплетъ утѣшительную чувствамъ росу и развертываетъ листки изъ зеленыхъ пучковъ; для него рука осени даетъ плодамъ видъ, столь же прекрасный какъ злато, и покрываетъ каждую плодоносную вѣтвь пурпуромъ живѣйшихъ утреннихъ небесъ. Всякій часъ, проходя, платитъ ему дань; всегда новыя красоты рождаются подъ его стопами и представляются глазамъ въ уединенной прогулкѣ; онъ чувствуетъ себя влекомымъ непонятными прелестями И не только онъ чувствуетъ всегда новыя удовольствія, но еще его душа, внимательная ко впечатленіямъ дѣлаемымъ въ ея орудіяхъ всеобщею гармоніей, становится сама гармоническою. Привыкши помышлять о красотахъ священнаго порядка въ существахъ, ее окружающихъ, она ищетъ уже и въ самой себѣ порядка, соотвѣтствующаго оному…. Чрезъ сіе упражненіе способности ея очищаются; каждая страсть становится пріятнѣйшею, умѣренною и гораздо кротчайшею.» Въ природѣ все «извѣщаетъ, къ чему Творецъ предопредѣлилъ способности человѣка. Мы чувствуемъ въ самихъ себѣ его всевышнюю силу; онъ вѣщаетъ нашему сердцу, что мы сотворены отъ Него для того, чтобы мы созерцали и любили такъ, какъ онъ созерцаетъ и любитъ, всеобщій кругъ жизни и существованія, — чтобы мы были по примѣру Его величественны, всегда дѣйствующи и благодѣтельны. Такимъ образомъ смертные, которыхъ дѣла природы имѣютъ право плѣнять, созерцаютъ Творца въ образѣ тварей каждый день; они болѣе и болѣе познаютъ его намѣренія, поступаютъ по его предписаніямъ и стараются учинить себя участниками его блаженства.»[58] Таковы основныя мысли поэмы Акензайда. Въ его идеалахъ такъ много родственнаго съ поэзіей Томсона, что Болховитиновъ могъ бы примѣнить къ нему слова сказанныя Карамзинымъ объ авторѣ Четырехъ временъ года:

Ты выучилъ меня природой наслаждаться

И въ мрачности лѣсовъ хвалить Творца ея. *

** Московскій журналъ 1791 г., сентябрь, стр. 174.

II. править

Въ концѣ 1788 года Болховитиновъ возвратился въ Воронежъ.

Покровителя его, епископа Тихона, не было въ этомъ городѣ: еще въ іюнѣ этого года онъ былъ перемѣщенъ въ Тверскую епархію.[59] Воронежскимъ епископомъ Болховитиновъ засталъ Иннокентія, члена Россійской Академіи, который, по свидѣтельству Академіи, «отъ избранія его въ члены оной до отбытія изъ С.-Петербурга рачительно соучаствовалъ въ собраніяхъ Академіи и сообщилъ ей полезныя примѣчанія»[60] при составленіи академическаго словаря. Новый епископъ, заботливо слѣдившій за благосостояніемъ семинаріи, вскорѣ имѣлъ возможность оцѣнить умъ и многостороннюю образованность Болховитинова. Послѣдній, тотчасъ по пріѣздѣ въ Воронежъ, 9-го января 1789 года назначенъ былъ учителемъ риторики и французскаго языка. Молодой наставникъ горячо принялъ къ сердцу успѣхи воронежскихъ семинаристовъ. Для преподаванія нѣкоторыхъ предметовъ въ этомъ учебномъ заведеніи не было учителей; въ семинарскомъ курсѣ замѣтно было много пробѣловъ. Болховитиновъ принялъ на себя трудъ устранить по возможности неполноту семинарскаго преподаванія и расширить его предѣлы. Онъ первый ввелъ въ воронежской семинаріи и принялъ на себя преподаваніе греческихъ и римскихъ древностей (въ видѣ особаго, самостоятельнаго предмета), священной герменевтики, церковной исторіи и ново-греческаго языка.[61]

Въ теченіи пяти лѣтъ въ семинаріи не было ректора. Исправляя эту должность, Болховитиновъ читалъ семинаристамъ догматическое и нравственное богословіе; за неимѣніемъ учителя философіи, преподавалъ и эту науку.

Человѣкъ съ литературнымъ образованіемъ, съ живымъ сочувствіемъ къ новому литературному движенію, начавшемуся въ восьмидесятыхъ годахъ прошлаго вѣка, Болховитиновъ не приносилъ схоластики въ аудиторіи воронежской семинаріи. Въ основу своего курса риторики Болховитиновъ положилъ книгу аббата Трюбле: Réflexiоns sur l'élоquence en général et sur celle de la chaire en particulier (Secоnde éditiоn, augmentée de plusieurs analyses d’оuvrages d'élоquence. Paris 1764).[62] Каковы бы ни были насмѣшки Вольтера надъ этою «le premier livre du secоnd оrdre»[63], Размышленія Трюбле выдѣлялись рѣзкими достоинствами изъ ряда латинскихъ риторикъ, бывшихъ тогда въ употребленіи въ духовныхъ семинаріяхъ. Въ основѣ книги Трюбле лежитъ мысль, что природа выше искусства; онъ преслѣдуетъ вычурность и схоластику. «Есть еще особое краснорѣчіе школьное, краснорѣчіе риторическое, пышное, надутое и пр., которое столько же невкусно для отличныхъ свѣтскихъ людей, какъ и для народа…. Школьнаго краснорѣчія существенный признакъ есть декламація, состоящая въ чрезвычайномъ увеличиваніи или уменьшеніи своей матеріи одними только словами, безъ основательныхъ доводовъ. Слишкомъ блистательный и цвѣтущій слогъ неумѣстенъ въ проповѣдяхъ.»[64] «Онѣ должны быть понятны для всѣхъ, и потому въ нихъ не надобно отвращаться низкихъ и простонародныхъ мыслей и словъ. Мы находимъ въ превосходныхъ писателяхъ и въ превосходнѣйшихъ ихъ сочиненіяхъ тому примѣры. Кажется, что они тѣмъ хотѣли показать что они не имѣютъ той чрезвычайной уже разборчивости, которая похожа на брюзгливость и происходитъ иногда отъ хвастовства, а иногда отъ несмѣлости.»[65] Болховитиновъ не требуетъ чтобы проповѣдникъ былъ ученымъ богословомъ; но онъ долженъ знать свою особую и обширную науку: это — «наука религіи, наука смысла и духа религіи, наука того въ чемъ состоитъ подлинная и основательная добродѣтель».[66] Проповѣдника, передающаго слушателямъ духъ религіи, Трюбле ставитъ выше богослова. «Догматы религіи довольно уже доказаны. Богословъ контраверсистъ, или спорной полезенъ только тогда, когда нужно оспаривать какую-нибудь ересь; а ереси не всегда бываютъ…. Проповѣди только проповѣдуютъ правоту и человѣколюбіе; а въ спорныхъ богословскихъ книгахъ часто добродѣтели сіи нарушаются».[67] Проповѣдь должна дѣйствовать на сердце; образцы для проповѣди — апостолы, которые уловляли сердца людей простотой своего сокрушавшаго сердце слова. «Такъ ты хочешь, скажутъ мнѣ, можетъ-быть, ты хочешь сдѣлать всѣхъ проповѣдниковъ такимижи простыми въ проповѣдяхъ, каковы миссіонеры? Да, я этого желалъ бы, не желая однакожь чтобъ они во всемъ были имъ подобны. Простота миссіонеровъ не только не недостатокъ, а напротивъ того превосходное качество; потому что безъ нея они не имѣли бы самаго важнѣйшаго и полезнѣйшаго качества, то-есть благочестивой и умилительной трогательности»[68]. Учитель воронежскихъ семинаристовъ горячо нападаетъ на тѣхъ проповѣдниковъ которые любили ослѣплять слушателей блескомъ своего «замысловатаго и цвѣтистаго» слова. Вдохновленный негодованіемъ на этихъ эгоистическихъ поклонниковъ своего риторскаго таланта, онъ обращается къ нимъ со стихами Ламотта:

Когда соблазнъ тотъ истребится

Лжепровозвѣстниковъ Христа?

Когда блестящъ умъ постыдится

И заградятся ихъ уста?

Они не благу научаютъ

И не пороки обличаютъ,

Но лишь тщеславятся умомъ;

Для нихъ едина честь и слава

Пустая слышащихъ забава,

И гдѣ жь?… во храмѣ, предъ Христомъ!

О святъ законъ, законъ почтенный!

Ты данъ къ ученію людей;

Но риторъ, остротой надменный,

Творитъ тя играми рѣчей!… *

  • Тамъ же стр. 28.

Трюбле остался навсегда авторитетомъ Болховитинова въ теоріи краснорѣчія и въ области литературной критики[69]. Ко взглядамъ Трюбле Болховитиновъ чувствовалъ влеченіе вслѣдствіе своего отвращенія отъ риторики и схоластицизма; его сочувствіе французскому аббату условливалось его литературнымъ образованіемъ и подкрѣплялось авторитетомъ протектора Славяно-Греко-Латинской Академіи, московскаго митрополита Платона, который въ предисловіи къ собранію двоихъ проповѣдей признался что «о витійственномъ и испещренномъ слогѣ онъ никогда много не заботился». При этомъ Платонъ высказалъ совершенно тотъ же взглядъ на свойства проповѣди, который развивалъ и Болховитиновъ предъ учениками воронежской семинаріи: «Словами играющій и надменный слогъ можетъ быть для свѣтскихъ сочиненій когда-либо пристоенъ и нуженъ; но на священномъ мѣстѣ, гдѣ устами проповѣдника бесѣдуетъ вѣчная истина, почиталъ я что оный есть излишенъ…. Церковный проповѣдникъ долженъ бесѣдовать къ людямъ различнаго состоянія и понятія, а потому необходимость требуетъ, дабы духовная бесѣда была всякому удобопонятна, удаляя отъ себя, сколько возможно, то подозрѣніе, что будто проповѣдникъ болѣе ищетъ хвалы слушателей за свое краснорѣчивое слово, нежсли ревнуетъ о насажденіи добродѣтели и страха Божія въ сердцахъ слушателей.»[70]

Болховитиновъ, слѣдуя своему французскому образцу, вноситъ въ руководство, назначенное для семинаристовъ, замѣчаніе что свѣтская литература проводитъ въ общественное: сознаніе болѣе нравственныхъ началъ и болѣе служитъ дѣлу христіанскаго просвѣщенія нежели церковная проповѣдь. «Очень стыдно для нѣкоторыхъ проповѣдниковъ что свѣтскіе писатели въ чувствительныхъ и трогательныхъ своихъ сочиненіяхъ тщательнѣе ихъ достигаютъ сего дѣла и лучше ихъ умѣютъ достигать оной, какъ, напримѣръ, Расинъ».[71] Въ Воронежѣ Болховитиновъ съ прежнимъ интересомъ изучалъ французскихъ писателей. Онъ съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдилъ за убогимъ воронежскимъ театромъ. «Въ Воронежѣ (писалъ онъ въ 1792 г.), новизна та, что театръ съ воскресенья до воскресенья все лучше становится, и Болховитиновъ не упускаетъ ни одного спектакля.»[72] Онъ увлекался трагедіями Расина и Вольтера. Даже въ 1809 году, уже бывши архіереемъ въ Вологдѣ, онъ писалъ въ Москву одному изъ своихъ друзей: «Не найдете ли вы стереотипическаго изданія Расина и Вольтеровыхъ трагедій? Если сыщутся, то пришлите.»[73]

Отвергнувъ прежнюю рутину въ преподаваніи теоріи краснорѣчія, Болховитиновъ въ области философіи относился сочувственно къ послѣдователямъ деизма. Въ Размышленіяхъ о краснорѣчіи, онъ привелъ выдержку изъ Различныхъ мнѣній Попе.[74] Въ Воронежѣ Болховитиновъ перевелъ, прозою его Опытъ о человѣкѣ.[75] Не въ первый разъ эта философская поэма англійскаго стихотворца являлась въ русскомъ переводѣ. Еще въ 1754 году конректоръ Академіи Наукъ, въ послѣдствіи профессоръ Московскаго университета, Поповскій перевелъ ее стихами съ того же самаго французскаго перевода которымъ отчасти руководствовался и Болховитиновъ[76]. Не ранѣе 1757 года могъ быть напечатанъ переводъ Поповскаго: встрѣтились важныя къ тому затрудненія со стороны духовной цензуры. Самъ Поповскій находилъ нужнымъ сдѣлать въ предисловіи къ своему переводу слѣдующую оговорку: «А какъ матерія сія нѣжная, то можетъ найтись кому-нибудь нѣчто и сомнительное въ разсужденіи нашей религіи; въ чемъ однако справедливый читатель меня извинитъ для двухъ причинъ: первая, что я не богословъ, и потому простительно мнѣ будетъ, если гдѣ не могъ усмотрѣть несходства съ нашею религіею; второе — что я не критикомъ былъ, но переводчикомъ; слѣдовательно, хотя бы и усмотрѣлъ нѣчто противное, однако поправлять не имѣлъ никакого права.»[77] Духовная цензура строго отнеслась къ переводу Поповскаго; она нашла что «издатель оныя книги ни изъ священнаго писанія, ни изъ содержимыхъ въ православной нашей церкви узаконеній ничего не заимствуя, единственно всѣ свои мнѣнія на естественныхъ и натуральныхъ понятіяхъ полагаетъ, присовокупляя къ тому и Коперникову систему, такожь и мнѣнія о множествѣ міровъ, священному писанію совсѣмъ не согласныя».[78] Кураторъ Московскаго университета, Шуваловъ, находившій книгу Попе «весьма небезполезною учащемуся юношеству», передалъ ее для новаго разсмотрѣнія архіепископу Амвросію Зертисъ-Каменскому. Переводъ Поповскаго съ поправками противныхъ. священному писанію мѣстъ, сдѣланными Амвросіемъ, былъ наконецъ изданъ, и притомъ на первый разъ такъ, что исправленныя цензурою мѣста напечатаны были болѣе крупнымъ шрифтомъ чѣмъ текстъ принадлежавшій Поповскому, «какъ будто бы (острилъ по этому случаю Тепловъ) читатель самъ не могъ различить стиховъ поповскихъ отъ стиховъ Поповскаго»[79]. Большею частію цензурою исправлены были отдѣльныя слова и термины. Стихи о множествѣ міровъ замѣнены были другими. Совершенной передѣлкѣ подверглись напримѣръ слѣдующіе стихи Поповскаго, въ которыхъ упоминалось множество міровъ:[80]

Міръ каждый въ степеняхъ порядокъ наблюдаетъ,

И чинъ въ теченіяхъ всечастно наглядаетъ;

Но чинъ сей надлежитъ не только для него,

Какъ и до зданія вселенныя всего;

Въ единомъ изъ міровъ малѣйшій непорядокъ

Не одного его приводитъ лишь въ упадокъ,

Но всѣхъ другихъ міровъ и весь вселенной кругъ

Къ паденью страшному влечетъ съ собою вдругъ;

Оставитъ тутъ земля свой путь въ минуту кратку,

Хотя то тамъ, то тутъ, безъ чина и порядку,

И солнце, и луна и весь строй свѣтлыхъ звѣздъ

Подвигнутся съ своихъ въ нестройномъ бѣгѣ мѣстъ,

И ангели съ круговъ, которыми владѣютъ,

Въ семъ замѣшательствѣ стремглавъ сниспасть имѣютъ;

Тогда бы тварь на тварь и міръ на міръ упалъ,

Вся твердь бы потряслась, весь свѣтъ бы возстеналъ. *

  • Ср. съ печатнымъ пѣснь I, стихъ 461 и слѣд. Всѣ упоминанія о множествѣ міровъ уничтожены. Такъ 37 стихъ первой пѣсни: Хотя тѣмъ мірамъ нѣтъ предѣловъ, ни числа измѣненъ такъ: Хотя тѣмъ кругомъ; ст. 535 вмѣсто: Хотя бы въ мірѣ семъ, хотя бъ въ другомъ ты былъ, стоитъ: Хотя бъ ты въ мірѣ семъ, хотя бь гдѣ индѣ былъ.

Оптимизмъ Попе и его апологія страстей были стушеваны цензорами перевода Поповскаго. Измѣнены были стихи, въ которыхъ говорилось что разумъ —

Не долженъ истреблять онъ въ насъ страстей конечн.о,

Но токмо управлять волненіе сердечно,

Плѣнившую насъ страсть не долженъ выгонять

И съ нею такъ, какъ другъ, не недругъ поступать. *

  • Пѣснь II, ст. 289. He одобренъ былъ 195 стихъ: Возможно ль. страсти намъ почесть вредомъ какимъ?

Наконецъ возгласы Попе о тщетѣ религіозныхъ споровъ, возгласы, въ которыхъ просвѣчивалъ религіозный индифферентизмъ автора, были затемнены и получили въ цензорской передѣлкѣ другой оттѣнокъ. Въ переводѣ Поповскаго стояло1

Пусть спорятъ глупые ревнители чрезъ мѣру,

Которую почесть всѣхъ долженъ лучше вѣру: —

Котора главному изъ всѣхъ концу вредитъ,

Та вѣра на себѣ имѣетъ ложный видъ. *

  • Пѣснь III, ст. 545.

Въ печати явилось:

Пусть, кто хочетъ, споритъ отъ ревности чрезъ мѣру и т. д.

Болховитиновъ занимался теодицеею Попе при иныхъ условіяхъ чѣмъ Поповскій. Надъ его переводомъ не тяготѣла такая строгая и взыскательная цензура съ какою долженъ былъ имѣть дѣло профессоръ временъ Елизаветы Петровны. Болховитиновъ, правда, чувствовалъ также потребность оговорить нѣкоторыя мѣста эпистолъ Попе и назвать мысли о множествѣ міровъ и взаимодѣйствіи ихъ «намеками на разныя платоническія мнѣнія»;[81] но уже самыя средства, къ которымъ Прибѣгаетъ Болховитиновъ чтобъ освободить любимаго имъ писателя отъ нареканій, далеко не походятъ на тѣ оправданія которыя выставилъ своему переводу Поповскій. Болховитиновъ отклоняетъ отъ Попе упреки въ атеизмѣ, старается оправдать его оптимизмъ отъ обвиненій въ несогласіи съ ученіемъ вѣры и ссылается при этомъ — на авторитетъ Вольтера, который въ предисловіи къ поэмѣ На разрушеніе Лиссабона сказалъ объ Опытѣ Попе: «Благоразумнѣе было бы смотрѣть только на полезныя красоты въ сочиненіи, а не искать въ немъ ненавистнаго смысла. Но въ числѣ несовершенствъ нашей природы есть то, что мы не доброжелательно перетолковываемъ-все то что славно. Изъ превратно понимаемой аксіомы что все хорошо, начали выводить ненавистныя послѣдствія: слѣдовательно-де человѣческій родъ не имѣлъ паденія, слѣдовательно не нуэ/іенъ-де возстановитель и искупитель, слѣдовательно-де будущее состояніе человѣка не лучше будетъ настоящаго и т. д.»[82] Съ своей стороны, Болховитиновъ не видитъ въ эпистолахъ Попе деизма, признавая только что онъ «украшалъ свой Опытъ иногда мнѣніями платоническими, стихотворческими и другими мечтательными гипотезами, находящимися у самихъ философовъ». Но въ этомъ Болховитиновъ признаетъ не болѣе какъ поэтическую вольность, вполнѣ извинительную. «Если Мильтона (говоритъ онъ) не называютъ безбожникомъ за то что онъ, описывая паденіе ангеловъ, много для украшенія выдумывалъ совсѣмъ неосновательнаго и много несогласнаго даже съ разсудкомъ; если Камоэнса не называютъ еретикомъ за то что онъ въ Луизіадѣ своей вводитъ Венеру содѣйствующею распространенію христіанской вѣры и пр.; то и Попе, конечно, столько жь извинителенъ, какъ и они; потому что, въ качествѣ стихотворца, онъ, по крайней мѣрѣ, имѣлъ одинаковое съ ними право вольности въ выборѣ украшеній своей поэмы».[83] Болховитиновъ отдаетъ Попе первое мѣсто между англійскими поэтами: «со времени его смерти до нынѣ не появлялось еще въ Англіи ни одного превосходнаго стихотворца».[84] Эпистолы Попе онъ называетъ лучшимъ родомъ его сочиненій; Опытъ о человѣкѣ полагаетъ «въ числѣ классическихъ книгъ чувствительной философіи»:[85] въ немъ «основательность» соединяется съ «трогательностію».[86] Переводу Опыта о человѣкѣ Болховитиновъ предпослалъ обширное введеніе, въ которомъ изложилъ историческое развитіе вопроса о происхожденіи зла въ мірѣ, вопроса, которому Попе посвятилъ свою поэму. Отвращаясь отъ философскихъ положеній Беля, Болховитиновъ справедливо сопоставляетъ Попе съ Шефтсбюри, видя въ томъ и другомъ вѣрность одному философскому воззрѣнію

Относясь сочувственно къ оптимизму Попе, Болховитиновъ не оставался равнодушнымъ къ тому полному отрицанію истинъ откровенной вѣры, которое съ такимъ цинизмомъ проводилъ Вольтеръ. Далеко разносились по Россіи въ прошломъ вѣкѣ и вызывали особенный интересъ читателей именно эти направленныя противъ христіанства произведенія Вольтера. Не имѣя возможности проникнуть въ печать, они тѣмъ съ большимъ успѣхомъ распространялись между читателями въ рукописяхъ, и не вызывая печатныхъ опроверженій, оставляли въ недоумѣніи или увлекали малоподготовленныхъ читателей. «Въ скромной нашей литературѣ (писалъ Болховитиновъ въ 1793 году) мы не видимъ еще самыхъ возмутительнѣйшихъ и нечестивѣйшихъ Волтеровыхъ книгъ; но, можетъ-быть, отъ сего предохранены только книжныя паши лавки, между тѣмъ какъ сокровенными путями повсюду разливается вся его зараза. Ибо письменной Вольтеръ становится, у насъ извѣстенъ столько же» какъ и печатный."[87] Тогдашній воронежскій епископъ Иннокентій «чуждъ былъ обыкновенному въ мірѣ хладнокровію въ вѣрѣ». Въ уединенныхъ бесѣдахъ съ приближенными къ нему лицами, въ числѣ которыхъ былъ и Болховитиновъ, Иннокентій «часто открывалъ душевное соболѣзнованіе о невѣрующихъ и вольнодумныхъ овцахъ своей паствы; часто въ благочестивомъ его негодованіи взоры его одушевлялись священнымъ огнемъ, и растроганное сожалѣніемъ о заблуждающихъ сердце его изливалось въ воздыханіи».[88] Болховитиновъ далъ студентамъ богословія воронежской семинаріи перевести обширную книгу аббата Нонота о Вальтеровыхъ заблужденіяхъ. По окончаніи этого труда Болховитиновъ пересмотрѣлъ работу своихъ учениковъ, исправилъ ее и напечаталъ подъ своею редакціей.[89] Изданіе этой книги встрѣтило затрудненія, которыхъ. Болховитиновъ не ожидалъ. Изъ предисловія Нонота ко второй части Вольтеровыхъ заблужденій цензура исключила перечень религіозныхъ вѣрованій Вольтера, которыя долженъ былъ опровергать Нонотъ; изъ обличительной книги вычеркивалось именно то противъ чего предлагались возраженія. По этому поводу Болховитиновъ писалъ Селивановскому: «Вѣсть о второй части моей книги взбѣсила меня, и я клялся ничего въ Москвѣ не печатать. Помарка его въ предисловіи больше всего (простите моему самолюбію) доказываетъ его трусость и (съ позволенія сказать) глупость.»[90] Болховитиновъ чувствовалъ что планъ, связанный съ изданіемъ Вальтеровыхъ заблужденій, разрушается. Книгой Нонота онъ думалъ парализовать вліяніе тѣхъ сочиненій Вольтера которыя затрогивали откровенную религію и обходили читателей въ рукописяхъ; но именно главы Нонота о «догматическихъ заблужденіяхъ» Вольтера въ вопросахъ вѣры не были дозволены къ напечатанію. «Простодушный нашъ неученый соотечественникъ (писалъ Болховитиновъ), слыша повсюду славу Вольтера и язвительныя его насмѣшки всему священному и почитаемому, сперва подвигается благочестивымъ ужасомъ и негодованіемъ; но можетъ ли онъ потомъ защищать отъ заразы сердце свое сими одними чувствованіями, когда онъ не утвержденъ въ основательныхъ истинахъ и когда онъ почти вездѣ слышитъ только крикливыя вольнодумцевъ похвалы Вольтеру, но не видитъ обличенія лжей и клеветъ его?»[91]

Лишь въ одномъ случаѣ Болховитиновъ нашелъ необходимымъ замѣтить, что «статьи V, VI, VII и VIII выключены гг. цензорами»[92]. Эти статьи принадлежатъ къ 22-й главѣ второй части русскаго перевода Вольтеровыхъ заблужденій, главѣ посвященной Изслѣдованію поэмы на естественный законъ. Выпущенныя цензурой статьи этой главы заняты разсужденіями о терпимости, о преимуществахъ терпимости, о нетерпимости и о войнахъ и преслѣдованіяхъ за религію. «Терпимость (по опредѣленію Нонота) есть не иное что какъ позорное равнодушіе ко всякаго рода вѣрѣ, какъ любовь къ независимости, которая производитъ то, что не хотятъ подчиняться никакому закону совѣсти…. Одинъ изъ величайшихъ французскихъ кальвинистовъ, Папень, понялъ и потомъ въ превосходномъ сочиненіи доказалъ, что первымъ слѣдствіемъ этой ужасной системы было совершенное низверженіе и полное униженіе религіи. Вольтеръ учитъ именно тому что возмутило Папеня.»[93] Нонотъ выражаетъ недовольство тѣмъ, что Вольтеръ «проситъ помилованія социніанину или аріанину Ньютону», и удивляется, почему въ каталогъ своихъ святыхъ (Лейбница, Локка, Аддисона) Вольтеръ не помѣстилъ нѣсколькихъ актеровъ и актрисъ: «они имѣютъ такія же права на Вольтеровъ рай, какъ эти еретики и язычники». Нонотъ отражаетъ затѣмъ отъ католицизма упреки въ нетерпимости. «Что такое эта нетерпимость католической церкви? (спрашиваетъ онъ). Это ея вѣрность и твердость въ сохраненіи божественныхъ истинъ во всей ихъ чистотѣ. Она не можетъ измѣнять божественной истинѣ, иначе она перестанетъ быть святою; слѣдовательно она непремѣнно должна отличаться нетерпимостію.» Нонотъ сомнѣвается чтобъ ужасы инквизиціи были въ самомъ дѣлѣ такъ велики, какъ они представляются у французскихъ писателей; по мнѣнію Нонота, они иногда полезны и даже необходимы: «могутъ ли быть какія-нибудь инквизиціи слиткомъ суровыми для такихъ людей, которые съ нечестіемъ, болѣе чѣмъ адскимъ, распространяютъ неслыханныя до сего времени проклятія на религію?» Таково содержаніе тѣхъ главъ которыя московская духовная цензура въ девяностыхъ годахъ Екатерининскаго царствованія не считала приличнымъ печатать.

Уже въ глухомъ Воронежѣ, семинарскаго наставника, обремененнаго разнообразными педагогическими занятіями, манила къ себѣ малоразработанная область науки — отечественная исторія. Съ лѣтами Болховитиновъ чувствовалъ въ себѣ усиливающійся интересъ къ положительнымъ и строгимъ историческимъ изысканіямъ. Ему не трудно было убѣдиться что онъ не созданъ былъ для поэзіи и беллетристики. Только въ школѣ позволилъ онъ себѣ увлечься писаніемъ стиховъ и заняться немногими стихотворными переводами; онъ считалъ потомъ «счастіемъ», что «со времени выбытія изъ школъ онъ не былъ повиненъ въ стихосогрѣшеніяхъ».[94] Любовь къ историческимъ занятіямъ рано пробудилась въ немъ. Въ 1792 году Болховитиновъ приступилъ къ составленію Россійской исторіи. Онъ «думалъ ею заслужить похвалу»; эпоха до нападенія Татаръ на Россію уже отдѣлывалась у него окончательно. Онъ весь былъ обложенъ историческими книгами; пріятели, которымъ Болховитиновъ читалъ отрывки изъ своей россійской исторіи, уже апплодировали автору. Но Болховитиновъ скоро понялъ, что эта работа не была ему по силамъ, что пособія и средства для задуманнаго имъ труда были слишкомъ скудны: онъ пересталъ говорить о своей россійской исторіи. Широкіе замыслы о полной русской исторіи уступили въ немъ мѣсто болѣе скромнымъ историческимъ задачамъ. Болховитиновъ обратился къ изученію тѣхъ историческихъ памятниковъ которые уцѣлѣли въ его родномъ городѣ; онъ прислушивался къ тѣмъ преданіямъ которыя еще ходили здѣсь. Въ Воронежѣ онъ началъ и напечаталъ свой первый историческій трудъ: Историческое, географическое и экономическое описаніе Воронежской губерніи, собранное изъ исторій, архивскихъ записокъ и сказаній.

Въ 1800 году послѣдовала рѣшительная перемѣна въ судьбѣ Болховитинова, имѣвшая глубокое вліяніе на ходъ и направленіе всѣхъ его послѣдующихъ ученыхъ занятій. Въ 1793 году Болховитиновъ былъ рукоположенъ во священника, незадолго предъ этимъ онъ женился. Говорятъ, что узнавъ объ этомъ, тогдашній воронежскій губернаторъ О. И. Хорватъ сказалъ другу Болховитинова, Македонцу: «Какъ ты допустилъ своему пріятелю жениться? Ты отнялъ у церкви великаго пастыря».[95] Въ 1799 году онъ овдовѣлъ, дѣтей его также ни одного не осталось въ живыхъ. Семейное горе глубоко потрясло Болховитинова. Послѣ кончины своей жены онъ спрашивалъ себя:

Для того ли свѣтомъ льститься,

Чтобы мѣрять жизнь тоской,

Чтобы плакать и крушиться

И не знать, что есть покой? *

  • М. П. Погодина, Утро, III, 375.

Адъютантъ князя Репнина, жившій въ воронежскомъ имѣніи его, Репьевкѣ, П. И. Литке убѣдилъ Болховитинова постричься въ монахи. Послѣдній исполнилъ совѣтъ своего близкаго знакомаго[96] и сообщилъ о своемъ намѣреніи Николаю Николаевичу Бантышъ-Каменскому. «Первый систематическій русскій библіографъ»[97] убѣждалъ Болховитинова спѣшить въ Москву. Ученики воронежской семинаріи при прощаніи съ своимъ наставникомъ и префектомъ поднесли ему стихи; они обращались къ покидавшему ихъ учителю съ «невольными слезами»:

Мы думали, для насъ ты жилъ,

Мы для тебя, трудясь охотно,

Съ свободнымъ духомъ беззаботно:

О сколько жребій сей намъ милъ! *

* Рѣчь Ѳаворова, стр. 261.

Получивъ отъ Бантышъ-Каменскаго рекомендательное письмо къ петербургскому архіепископу Амвросію[98], Болховитиновъ отправился въ Петербургъ. Здѣсь онъ назначенъ былъ 3-го марта 1800 префектомъ Александроневской академіи, а 9-го марта постриженъ въ монашество съ именемъ Евгенія.[99]

Н. ТИХОНРАВОВЪ. (Окончаніе слѣдуетъ.)
"Русскій Вѣстникъ", № 5, 1869


  1. ↑ Г. Пономаревъ въ Матеріалахъ для біографіи митрополита Евгенія замѣчаетъ: «Отецъ его у иныхъ называется священникомъ Входо-Іерусалимской, у другихъ церкви Иліи Пророка; это разнорѣчіе, пожалуй, еще можно объяснить: отецъ Алексѣй, вѣроятно, былъ переводимъ съ мѣста на мѣсто. Все-таки и это обстоятельство требуетъ повѣрки въ источникахъ воронежскихъ» (стр. 6). Г. Ивановскій уже положительно утверждаетъ что отецъ Евгенія « былъ священникомъ въ городѣ Воронежѣ, сперва Входо-Іерусалимской, а потомъ церкви Иліи Пророка, при которой и скончался». (Журналъ Министерства Народнаго Просвѣщенія 1867 года, декабрь стр. 708.) Мнимое разнорѣчіе о мѣстѣ служенія священника Болховитинова разрѣшается слѣдующими словами его сына въ Историческомъ описаніи Воронежской губерніи. «Церковь Входо-Іерусалимская одноштатная, каменная, построена съ 1767 по 1770 годъ на мѣсто деревянной. Нынѣ въ сей церкви придѣлъ во имя Св. Пророка Иліи, отъ коего сперва и церковь прозвана Ильинской, а настоящая освящена уже въ 1780 году» (стр. 71).
  2. ↑ Историческое описаніе Воронежской губерніи, стр. 65—66.
  3. ↑ Въ семинаріи преподавались тогда греческій, французскій, нѣмецкій языки. Тамъ же, стр. 65.
  4. ↑ Тамъ же, стр. 208.
  5. ↑ Самъ Евгеній годомъ отправленія своего въ Москву невѣрно называлъ 1784. Въ вѣдомостяхъ Московской Славяно-Греко-Латинской академіи записано: «Еѳимъ Болховитиновъ поступилъ учиться въ академію въ 1778 году, 11-ти лѣтъ отъ роду». Смирновъ, Исторія Московской Славяно-Греко-Латинской академіи, стр. 390. Это офиціальное указаніе подтверждается свидѣтельствомъ самого Евгенія, что онъ учился въ воронежской семинаріи «до половины курса философіи». Философскій курсъ продолжается въ семинаріяхъ два года; въ Воронежѣ онъ былъ открытъ въ 1777 году, и слѣдовательно въ началѣ 1778 года Болховитиновъ уже оставилъ семинарію.
  6. ↑ Г. Ивановскій смѣшиваетъ Тихона III съ Тихономъ I, святымъ, когда замѣчаетъ: «Полное описаніе жизни Тихона составляетъ какъ бы памятникъ благодарности бывшаго воронежскаго семинариста заботливому о судьбѣ его пастырю, память котораго равнымъ же образомъ съ глубокимъ уваженіемъ чтитъ весь православный русскій народъ.» Журн. Мин. Нар. Просв. 1867, дек., 712. Евгеній издалъ описаніе жизни Тихона I, покровителемъ же его былъ Тихонъ III.
  7. ↑ Смирнова, Исторія Московской Славяно-Греко-Латинской академіи, стр. 299.
  8. ↑ Тамъ же, стр. 301.
  9. ↑ Христіанскій календарь на лѣто 1784 стр. 494.
  10. ↑ Тамъ же, стр. 496.
  11. ↑ Смирнова, Исторія Московской Славяно-Греко-Латинской академіи, стр. 306.
  12. ↑ Тамъ же, стр. 310.
  13. ↑ Пріятное и полезное препровожденіе времени, ч. XVI, стр. 31-32.
  14. ↑ Шадена, Слово о правѣ обладателя въ разсужденіи воспитанія и просвѣщенія науками и художествами подданныхъ. Пер. Грачевскаго, 1771 г., стр. 66.
  15. ↑ Тамъ же, стр. 25, 53, 56, 89.
  16. ↑ Тамъ же, стр. 34.
  17. ↑ Тамъ же, стр. 56.
  18. ↑ Переписка Евгенія съ Державинымъ. Чтеніе Я. К. Грота, стр. 109.
  19. ↑ Переведена съ французскаго въ Московской академіи 1787 года. Москва, въ типографіи Компаніи типографической. 1788. Въ предувѣдомленіи переводчики называютъ эту книгу «первымъ опытомъ» своихъ трудовъ.
  20. ↑ Такова напримѣръ 5-я часть Утренняго Септа, вышедшая вторымъ изданіемъ въ 1785 году.
  21. ↑ Смирнова, Исторія Сл. — Гр. — Лат. академіи, стр. 306.
  22. ↑ Переписка Евгенія съ Державинымъ, стр. 140.
  23. ↑ Тамъ же, стр. 129.
  24. ↑ Тамъ же, стр. 102.
  25. ↑ Тамъ же, стр. 163.
  26. ↑ Тамъ же, стр. 161.
  27. ↑ Москва. Въ тип. Пономарева, 1787. Похвальное слово чему-нибудь приписываютъ Розанову (Смирновъ, Ист. Моск, акад., стр. 394), основываясь на одной цензурной вѣдомости, въ которой читается: «Сіе Похвальное слово и пр. доставить цензору и не прежде выпускать въ свѣтъ, пока отъ него не получу на то дозволенія, обязуюсь Ѳома Розановъ» (Осьмнадцатый вѣкъ, изд. Бартеневымъ, I, 446). Но изъ той же цензурной вѣдомости можно убѣдиться, что подобныя обязательства не всегда давались самими переводчиками или авторами представленнаго въ цензуру произведенія. Такъ, подобное обязательство даетъ Карамзинъ относительно Поэмы Камоэнсовой, не имъ переведенной (стр. 445), а относительно книги Разсмотрѣніе натуры, переведенной Карамзинымъ, Плещеевъ (стр. 446). О томъ что Похвальное слово ничему вышло изъ подъ пера Болховитинова свидѣтельствуютъ онъ самъ, въ автобіографической запискѣ (напечатанной въ Воронежскомъ литературномъ сборникѣ, вып. I, стр. 238), и находившійся съ Болховитиновымъ въ близкихъ отношеніяхъ библіографъ Анастасевичъ, въ Росписи россійскимъ книгамъ изъ библіотеки Плавильщикова (ч. I, стр. 477), изданной при жизни Болховитинова.
  28. ↑ Nihil, Henricо Memmiо prо xeniie, per Jоa. Paes, carmen; huic subjungitur aliud gallicum, cui titulus quelque chоse par Phil. Girard Vandоmоis, Paris, 1587. Чрезъ нѣсколько лѣтъ вышло: Estrenes, Nihil, Nemо, quelque chоse, tоut, le mоyen, si peu que rien, оn, il (par Passerai et PhiL Girard). Caen et Paris, 1596.
  29. ↑ Оригиналомъ для Болховитинова, повидимому, служила L'élоge de 'rien, dédié à persоnne, avec une pоstface; trоisième éditiоn peu revue, nullement cоrrigée et augmentée de plusieurs riens (par Cоcuelet). Paris, 1730.
  30. ↑ Похвальное слово чему-нибудь, стр. XII—XV.
  31. ↑ Переведена С. Евѳ. Болх., Москва. Въ тип. Пономарева, 1788. Переводъ сдѣланъ въ 1787 году. Осѣмнадцатый вѣкъ, I, стр. 449.
  32. ↑ Парнасская исторія, стр. 26—28.
  33. ↑ Тамъ же, стр. 52.
  34. ↑ Парнасская исторія, стр. 65—66.
  35. ↑ Тамъ же, стр. 64.
  36. ↑ Аполлоса (ректора академіи), Христіанскій календарь на 1784 годъ, стр. 495.
  37. ↑ Парнасская исторія, стр. 21, 61.
  38. ↑ Тамъ же, стр. 17.
  39. ↑ Nisard, Les ennemis de Vоltare, p.218. Hatin, Histore de la presse en France, II, 404.
  40. ↑ Парнасская исторія, стр. 11.
  41. ↑ Собственныя слова Карамзина.
  42. ↑ Письма Петрова къ Карамзину. Русскій Архивъ 1863 г., вып. 5 и 6, стр. 483.
  43. ↑ Собственное признаніе Карамзина въ примѣчаніи къ этому стихотворенію.
  44. ↑ Моск. Журналъ 1792, сент. Ни въ одномъ собраніи сочиненій Карамзина оно не перепечатано.
  45. ↑ Собственныя слова Протопопова. Библ. Записки 1858, № 24, стр. 756.
  46. ↑ Библіограф. Записки 1859 г., стр. 67.
  47. ↑ Тамъ же, стр. 68.
  48. ↑ Переписка Евгенія съ Державинымъ, стр. 105. Позволяю себѣ высказать предположеніе, что Болховитинову принадлежитъ пере водъ сантиментальной книжки: «Прекрасная Полонянка. Истинная повѣсть о кораблекрушеніи и плѣнѣ дѣвицы Аделины, графини деСентъ-Фаржель, на шестнадцатомъ году ея возраста, въ краяхъ Алжирскаго государства, въ 1782 году. Москва. Въ тип. Пономарева, 1787.» Въ 12-ю долю листа. Это предположеніе основывается: 1) на слѣдующей распискѣ, данной Болховитиновымъ цензурѣ въ 1787 году: «Оную Прекрасную Полонянку долженъ я представить въ оригиналѣ и въ печатной книгѣ г. духовному цензору и не выпускать въ свѣтъ, пока не получу билета отъ него. Московской Академіи студентъ Евѳимъ Болховитиновъ.» (Осѣмнадцатъій вѣкъ, I, 449). 2) Самъ Болховитиновъ въ перечнѣ своихъ литературныхъ трудовъ указываетъ, повидимому, на эту брошюру, невѣрно приводя ея заглавіе въ такомъ видѣ: Историческое примѣчаніе объ Алжирѣ, Тунисѣ Въ 12-ю д. л. Выставленныя на Прекрасной Полонянкѣ «перевелъ съ французскаго П. Б.» могли быть намѣреннымъ сокрытіемъ имени переводчика.
  49. ↑ М. П. Погодина, Утро, III, 375.
  50. ↑ «Я часто (писалъ Болховитиновъ въ 1794 году) бываю горячъ до бѣшенства, и если въ сіи минуты горячности моей случится мнѣ писать, то я противъ воли обижаю… Горячность можетъ вводить людей въ разныя погрѣшенія; но она никогда не доказываетъ ни хитраго, ни вѣроломнаго, ни злаго сердца.» Письма Болховитинова къ Селивановскому. Библ. Записки 1859 г., стр. 72.
  51. ↑ Истолкованія Англиканскихъ законовъ Блекстона вышли въ переводѣ Десницкаго въ 1780—1782 гг.
  52. ↑ Радищева, Путешествіе изъ Петербурга въ Москву. Подберезье.
  53. ↑ Удовольствія отъ способности воображенія, Англинская поэма въ трехъ пѣсняхъ, сочиненія Г. Акенсида. Съ французскаго на россійскій языкъ переведена С. Евѳимомъ Болховитиновымъ. Моск. Въ тип. Гиппіуса. 1788.
  54. ↑ Впрочемъ нѣкоторыя примѣчанія и чертежи принадлежатъ самому Акензайду. Гольбахъ перевелъ поэму Акензайда съ перваго ея изданія; въ послѣдствіи оно было совершенно передѣлано и значительно распространено авторомъ.
  55. ↑ Московскій журналъ, 1791 г., сентябрь, стр. 323.
  56. ↑ Чтеніе для вкуса, разума и чувствованій, X, 484; XI, 183; XII, 3, 207.
  57. ↑ Удовольствія отъ способности воображенія, стр. 51—52.
  58. ↑ Удовольствія отъ воображенія, стр. 149—151.
  59. ↑ Болховитинова, Описаніе Воронежской губерніи, стр. 214.
  60. ↑ Красовскаго, «Опытъ исторіи Россійской академіи» въ Журналѣ Минист. Народнаго Просвѣщ. ч. LX, отд. III, стр. 103.
  61. ↑ Прот. Ѳаворова, Рѣчь, произнесенная на годичномъ торжественномъ собраніи университета Св. Владиміра, 3-го сент. 1867 года, въ Трудахъ Кіевской духовн. академіи, 1867, августъ, стр. 258.
  62. ↑ Свое руководство по риторикѣ Болховитиновъ напечаталъ подъ заглавіемъ: Размышленія о краснорѣчіи вообще и особенно о проповѣдническомъ краснорѣчіи. Изъ сочиненій г. аббата Трюблета, переведенныхъ въ Воронежской семинаріи, для пользы юношества, воспитывающагося въ тай же семинарія. М. въ типогр. Селивановскаго. 1793.
  63. ↑ Ср. Вольтера Le pauvre diable, стихотвореніе, написанное сарказмомъ на Трюбле.
  64. ↑ Размышленія о краснорѣчіи, стр. 37, 74.
  65. ↑ Тамъ же стр. 43.
  66. ↑ Тамъ же стр. 65.
  67. ↑ Тамъ же стр. 80.
  68. ↑ Тамъ же стр. 46.
  69. ↑ Въ 1804 году Болховитиновъ перевелъ для журнала Другъ Просвѣщенія, слѣдующія статьи изъ Трюбле: 1) О краснорѣчіи сочиненій; 2) Размышленіе о вкусѣ. Изъ него Болховитиновъ приводилъ выписки въ письмахъ къ Хвостову: статью его О вкусѣ перевелъ «въ наученіе себѣ.» Ср. Грота, переписка Евгенія съ Державинымъ, стр. 98, 99, 104, 124, 165. Другъ Просвѣщ. 1804, 5, 8 и 12; 1806 г. (Nо 2.
  70. ↑ Поучительныя слова и другія сочиненія Платона, отъ Московской Академіи выпечатанныя 1780 г., томъ первый.
  71. ↑ Размышленія о краснор., стр. 29.
  72. ↑ Библіогр. Записки, 1859 г., стр. 67.
  73. ↑ Письма Евгенія къ Городчанинову, стр. 9.
  74. ↑ Размышл. о краснор. стр. 129.
  75. ↑ Опытъ о человѣкѣ, поэма г. Попе. Переводъ въ прозѣ съ историческими и философическими примѣчаніями. М. въ типогр. Пономарева, 1806. Въ іюлѣ 1793 г. Болховитиновъ писалъ Селивановскому «Какъ скоро поспѣетъ Попіевъ Опытъ о человѣкѣ». Библ" Зап. 1859 г., стр. 69.
  76. ↑ Приложенныя къ переводу Поповскаго гравюры заимствованы изъ амстердамскаго изданія оeuvres diverses de Pоpe, traduites de l’Anglais. Nоuvelle editiоn. Amsterdam et Leipzig. MDCCLIV. Здѣсь помѣщены два перевода Опыта; одинъ въ прозѣ, другой въ стихахъ; послѣдній принадлежитъ аббату Дю-Ренелю (Du-Resnel). Изъ этого изданія Болховитиновъ заимствовалъ всѣ приложенныя имъ къ своему переводу Опыта о человѣкѣ примѣчанія. Переводъ Болховитинова сдѣланъ уже съ подлинника, но при пособіи французск. перевода.
  77. ↑ Опытъ о человѣкѣ. М. 1756, стр. 5.
  78. ↑ П. П. Пекарскаго Матеріалы для исторіи русской литературы, въ Библ. Зап. 1859 г., стр. 489—490.
  79. ↑ Фонъ-Визинъ въ чистосердечномъ признаніи.
  80. ↑ Въ Московскомъ главномъ архивѣ министерства иностранныхъ дѣлъ хранится подъ 236 рукопись Опытъ о человѣкѣ, на которой приписано: «Переведено съ французскаго переводу профессор. Николаемъ Поповскимъ: Списано съ подлинника прежде, какъ оной святѣйшимъ синодомъ былъ поправленъ.» Изъ этой рукописи заимствуемъ свѣдѣнія о поправкахъ цензурою перевода Поповскаго.
  81. ↑ Опытъ о человѣкѣ, стр. 25.
  82. ↑ Тамъ же, стр. XVIII.
  83. ↑ Тамъ же, стр. XXII.
  84. ↑ Тамъ же, стр. IX.
  85. ↑ Тамъ же, стр. V.
  86. ↑ Тамъ же, стр. XVI.
  87. ↑ Волтеровы заблужденія, обнаруженныя аббатомъ Нонотомъ. Часть I, Предувѣдомленіе къ россійскому переводу.
  88. ↑ Слово надгробное (Болховитинова) преосвященному Иннокентію, епископу воронежскому. Изданіе второе, Воронежъ, 1799 г., стр. 3—4.
  89. ↑ Волтеровы заблужденія, обнаруженныя аббатомъ Нонотомъ. Часть I и П. Переведена съ французскаго оригинала послѣдняго шестаго изданія въ Воронежской семинаріи студентами богословія. Моск., въ тип. Пономарева, 1793 г.
  90. ↑ Библіографическія записки, 1859 г., стр. 68.
  91. ↑ Въ русскомъ переводѣ второй части Вольтеровыхъ заблужденій цензурою исключены главы оригинала: XII. Des vérités revelées et des Livres divins; XIII Du péché оriginel; XVIII Des cоnciles; XIX De la pоlitique, attribuée à quelques papes sur les matières de fоi; XXII Du Célibat de religiоn.
  92. ↑ Вольтеровы заблужденія, II, 180.
  93. ↑ Nоnnоtte, Erreurs de Vоltaire, Besanèоn. MDCCXVIII, p. 211.
  94. ↑ Письма Евгенія къ Городчанинову, стр. 22. Въ послѣдствіи Евгеній написалъ однако два, три стихотворенія. Г. Савваитовъ (Утро М. П. Погодина, III вып., стр. 376) высказалъ предположеніе, что кантъ: Только явятся солнца красы написанъ Болховитиновымъ. Это несправедливо: означенный кантъ напечатанъ былъ въ Письмовникѣ Курганова (второе изданіе 1777, стр. 260), когда Болховитинову не было и десяти лѣтъ отъ роду.
  95. ↑ Данскій, въ Воронежскомъ литературномъ сборникѣ, вып. I, стр. 227.
  96. ↑ Гротъ, Переписка Евгенія съ Державинымъ, стр. 210.
  97. ↑ Такъ называетъ Бантышъ-Каменскаго Болховитиновъ.
  98. ↑ Словарь достопамятныхъ людей русской земли Бантышъ-Каменскаго, 1846, II, стр. 2.
  99. ↑ Чистовичъ, Исторія Петербургской духовной академіи, стр. 131.
Источник — https://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Киевский_митрополит_Евгений_Болховитинов_(Тихонравов)/ДО&oldid=5048621