Кесарь (Эберс)/РМ 1881 (ДО)

Кесарь
авторъ Георг Эберс, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: нем. Der Kaiser. — Перевод опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: «Русская Мысль», №№ 3-5, 7-12, 1881.

КЕСАРЬ.

РОМАНЪ
Георга Эберса. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая.

Утренній сумракъ разсѣялся. Солнце перваго декабря 129-го года по Рождествѣ Спасителя показалось надъ горизонтомъ, но оно было задернуто млечно-бѣлымъ туманомъ, поднимавшимся съ моря. Было холодно.

Казій, гора средней вышины, возвышается на узкомъ полуостровѣ между южною Палестиной и Египтомъ и съ сѣверной стороны омывается моремъ, которое сегодня не блеститъ, какъ обыкновенно, яркою лазурью. Темно-синими, почти черными, кажутся дальнія его волны, ближайшія же окрашены совершенно иначе, — мутной, зеленовато-сѣрою полосой примыкаютъ къ своимъ сосѣднимъ съ горизонтомъ сестрамъ, какъ пыльный дернъ къ темной поверхности лавы.

Сѣверо-восточный вѣтеръ, поднявшійся послѣ солнечнаго восхода, подулъ сильнѣе; млечно-бѣлая пѣна показалась на вершинахъ волнъ, но сегодня онѣ не разбивались съ дикою силой о подножіе горы, а лѣниво катились къ нему съ необозримо-длинными, искривленными хребтами, будто вылитыя изъ тяжелаго расплавленнаго свинца. Порой, однако, взлетали вверхъ свѣтлыя, прозрачныя брызги, когда поверхности волны касались легкія крылья чаекъ, которыя безпокойно, будто гонимыя страхомъ, съ пронзительнымъ крикомъ, стаями носились надъ водой.

Три человѣка медленно спускались по дорогѣ, ведущей съ вершины горы къ ея подножію, но только старшій изъ нихъ, шедшій впереди, обращалъ вниманіе на небо, на море, на стаи чаекъ и на величественную, лежавшую у ногъ его, равнину. Порой онъ останавливался и едва замедлялъ шагъ, какъ оба его спутника дѣлали то же. Картина, открывавшаяся передъ нимъ, казалось, приковывала его взоры и оправдывала то удивленіе, съ которымъ онъ, время отъ времени, покачивалъ своей, слегка наклоненной впередъ и украшенной сѣдинами, головой. Узкая пустынная полоса, раздѣляя двѣ водныя массы, тянулась передъ нимъ въ западу и терялась въ безбрежной дали. По этой естественной гати медленно подвигался караванъ. Мягкія ноги верблюдовъ беззвучно опускались на песчаную дорогу. Всадники ихъ, обернутые въ бѣлые плащи, казалось, спали, а погонщики грезили. Сѣрые орлы на окраинѣ дороги оставались неподвижны при ихъ приближеніи.

Влѣво отъ низменности, по которой тянулась дорога изъ Сиріи въ Египетъ, лежало матовое, сливавшееся съ сѣрыми облаками, море, а вправо, среди пустыни, виднѣлось что-то странное и живописное, концовъ чего на востокѣ и на западѣ не могъ достигнуть глазъ и что походило то на снѣжную равнину, то на стоячую воду, то на тростниковую чащу.

Старшій изъ путниковъ безпрестанно глядѣлъ на небо и въ туманную даль, второй — рабъ, несшій на широкомъ плечѣ своемъ одѣяла и плащи — не спускалъ глазъ съ своего господина, а третій — свободнорожденный юноша — шелъ опустивъ на землю усталый и разсѣянный взоръ. Тропинка, ведущая съ вершины горы къ берегу, пересѣкалась широкой улицей, въ концѣ которой виднѣлось величественное зданіе храма. На нее-то и вступилъ бородатый путникъ. Но, пройдя нѣсколько шаговъ, онъ остановился, бросилъ недовольный взглядъ въ сторону, пробормоталъ нѣсколько непонятныхъ словъ, повернулъ назадъ и быстрыми шагами, достигнувъ только-что покинутаго пути, пошелъ по направленію къ морю.

Юный его спутникъ слѣдовалъ за нимъ, не поднимая глазъ и не прерывая своихъ мечтаній, какъ будто онъ былъ его тѣнью; рабъ, однако, вскинулъ свою коротко остриженную русую голову и тонкая улыбка, показалась на его губахъ, когда онъ увидалъ на лѣвой сторонѣ улицы издохшаго чернаго козленка, а подлѣ него старую египтянку, которая, при приближеніи мужчинъ, скрыла подъ темно-синимъ покрываломъ свое морщинистое лицо.

«Такъ вотъ оно что», — прошепталъ рабъ и кивнулъ, цѣлуя воздухъ вытянутыми губами, черноголовой дѣвочкѣ, сидѣвшей у ногъ старухи. Но дѣвочка и не замѣтила этой нѣмой ласки: глаза ея, какъ прикованные, слѣдовали за путниками и особенно за молодымъ человѣкомъ. Когда они удалились настолько, что голосъ ея уже не могъ быть ими услышанъ, дѣвочка, содрогнувшись всѣмъ тѣломъ, будто она встрѣтила духа пустыни, полушепотомъ спросила:

— Бабушка, кто это?

Старуха приподняла покрывало и приложила костлявую руку къ губамъ внучки.

— Это онъ, — боязливо прошептала она.

— Кесарь?

Многозначительный кивокъ былъ отвѣтомъ старухи. Дѣвочка со страстнымъ любопытствомъ прижалась къ ней, далеко вытянула впередъ смуглую головку, чтобы лучше видѣть, и тихо спросила: — « Молодой?»

— Дурочка!… Тотъ, что впереди, сѣдобородый.

— Этотъ?… Мнѣ бы хотѣлось, чтобы молодой былъ кесаремъ.

Дѣйствительно, человѣкъ, шедшій молча впереди своихъ спутниковъ, былъ римскій императоръ Адріанъ. Появленіе его, казалось, оживило пустыню, ибо едва онъ приблизился къ тростнику, какъ съ пронзительнымъ крикомъ поднялись оттуда чибисы, а за песчанымъ холмомъ, на краю широкой улицы, покинутой Адріаномъ, показались два человѣка въ жреческихъ одеждахъ. Оба они принадлежали къ храму казійскаго Ваала, небольшому, обращенному къ морю и выстроенному изъ прочнаго камня, зданію, которое вчера посѣтилъ императоръ.

— Не ошибся ли онъ дорогой? — спросилъ одинъ изъ жрецовъ другаго на финикійскомъ языкѣ.

— Врядъ ли, — отвѣчалъ тотъ. — Масторъ разсказывалъ, что онъ даже въ темнотѣ находитъ путь, по которому разъ прошелъ.

— А онъ однако болѣе смотритъ на облака, нежели на землю.

— Но вѣдь онъ обѣщалъ намъ вчера….

— Опредѣленнаго онъ не сказалъ ничего, — перебилъ другой.

— Однако, я явственно слышалъ, какъ онъ крикнулъ при прощаніи: «Можетъ-быть я возвращусь и спрошу вашего оракула».

— Можетъ быть!…

— Мнѣ даже кажется, будто онъ сказалъ: «вѣроятно».

— Кто знаетъ, какое знаменіе явилось ему тамъ, наверху, и гонитъ его теперь. Онъ направляется къ прибрежному лагерю.

— Но въ нашей праздничной залѣ ждетъ приготовленная для него трапеза.

— Ну, онъ и внизу найдетъ, въ чемъ нуждается. Пойдемъ! Сегодня отвратительное утро, — я весь замерзъ.

— Погоди еще немного. Посмотри-ка!

— Что такое?

— У него нѣтъ даже шляпы на сѣдыхъ кудряхъ.

— Еще никто не видалъ его путешествующимъ съ покрытою головой.

— Да и сѣрый плащъ на немъ вовсе не имѣетъ царственнаго вида.

— Во время трапезы онъ всегда облекается въ пурпуръ.

— Знаешь ты, кого мнѣ напоминаетъ его походка и внѣшность?

— Ну?

— Нашего покойнаго верховнаго жреца Авиваала: онъ выступалъ такъ же величественно и задумчиво и носилъ такую же бороду, какъ кесарь.

— Да, именно… И такой же пытливый, задумчивый взглядъ.

— Онъ тоже часто смотрѣлъ вверхъ. Даже широкій лобъ тотъ же у обоихъ… Впрочемъ, носъ Авиваала былъ болѣе согнутъ, а волосы его были менѣе кудрявы.

— Уста нашего учителя всегда выражали серьезность и достоинство, между тѣмъ какъ губы Адріана, что бы онъ ни говорилъ и ни слушалъ, то и дѣло подергиваются, будто онъ желаетъ насмѣхаться.

— Посмотри, вотъ, онъ обратился къ своему любимцу… Антонію. Такъ, кажется, зовутъ этого миловиднаго юношу?

— Антиной, а не Антоній. Въ Виѳиніи, говорятъ, онъ отыскалъ его.

— Какой красавецъ!

— Безподобный красавецъ!… Какой ростъ, какое лицо!… Но я, впрочемъ, не желалъ бы, чтобъ онъ былъ моимъ сыномъ.

— Любимецъ кесаря?

— Именно потому. У него и теперь такой видъ, будто онъ всѣмъ уже насладился и ничему не можетъ болѣе радоваться.

У самаго берега моря, на небольшой площадкѣ, защищенной отъ восточнаго вѣтра ноздреватыми скалами, стояло нѣсколько палатокъ. Между ними пылали костры, вокругъ которыхъ тѣснились римскіе солдаты и императорскіе слуги. Полунагіе мальчишки, дѣти живущихъ въ этой пустынѣ рыбаковъ и погонщиковъ верблюдовъ, суетились тамъ и здѣсь, поддерживая пламя сухимъ тростникомъ и увядшими вѣтвями вереска; но какъ высоко ни поднималось пламя, дымъ однако не уносился подъ небеса, а гонимый туда и сюда внезапными порывами вѣтра, какъ распуганное стадо барановъ, разстилался маленькими тучками надъ поверхностью почвы. Казалось, ему было страшно подняться въ сѣрый, непривѣтливый и влажный воздухъ.

Наиболѣе просторная изъ палатокъ, передъ которой взадъ и впередъ попарно прохаживались четыре, приставленныхъ для караула, римскихъ солдата, была широко открыта со стороны моря. Рабы, выходившіе черезъ широкія двери ея наружу, должны были обѣими руками придерживать на своихъ стриженыхъ головахъ доски, на которыхъ стояли серебряныя и золотыя блюда, тарелки, ковши и кубки съ остатками ѣды, чтобы вѣтеръ не сдулъ ихъ на землю.

На низкомъ ложѣ, во внутренности палатки, лишенной всякихъ украшеній, у ея правой, колеблемой бурею, стѣны лежалъ императоръ. Безкровныя губы его были плотно стиснуты, руки скрещены на груди и глаза на половину закрыты. Но Адріанъ не спалъ, потому что иногда ротъ его открывался и начиналъ двигаться, будто испытывая вкусъ какого-нибудь яства. Порой онъ поднималъ длинныя, сплошь покрытыя маленькими морщинками и голубоватыми жилками вѣки, и устремлялъ взглядъ на небо или опускалъ его на средину палатки.

Тамъ, на окаймленной голубымъ сукномъ шкурѣ огромнаго медвѣдя, лежалъ любимецъ Адріана, Антиной. Красивое чело его покоилось на искусно сохраненной головѣ убитаго его повелителемъ звѣря, правая нога свободно качалась на воздухѣ, подпертая согнутою у колѣна лѣвой, а руки были заняты молосскою собакой кесаря, которая, положивъ свою умную голову на высокую, обнаженную грудь юноши, часто тянулась къ его губамъ, чтобы доказать ему свою привязанность. Но Антиной не допускалъ ее до этого и, смѣясь, сжималъ тогда руками морду животнаго или закутывалъ ему голову концомъ бѣлаго паллія, свалившагося у него съ плечъ.

Собакѣ, казалось, игра эта приходилась по вкусу; но когда Антиной вдругъ крѣпко затянулъ ткань вокругъ ея головы, она, напрасно силившись освободиться изъ стѣсняющаго ея дыханіе покрова, громко завыла и этотъ жалобный звукъ заставилъ кесаря перемѣнить положеніе и бросить на того, кто лежалъ на медвѣдѣ, недовольный взглядъ. Только взглядъ, — ни одного слова порицанія. Вскорѣ однако измѣнилось и выраженіе глазъ Адріана: они съ такимъ любовнымъ вниманіемъ остановились на фигурѣ юноши, какъ будто она была высокимъ произведеніемъ искусства, на которое нельзя достаточно налюбоваться. И дѣйствительно, такимъ создали небожители тѣло этого смертнаго. Чудесно нѣжна и вмѣстѣ мощна была каждая мышца этой шеи, этой груди, этихъ рукъ и ногъ. Правильнѣе не могъ быть выточекъ ни одинъ человѣческій ликъ.

Антиной, замѣтивъ, что повелитель его обратилъ вниманіе на забаву съ собакой, выпустилъ изъ рукъ голову колосса и поднялъ на императора свои большіе, но мало-оживленные, глаза.

— Что ты тамъ дѣлаешь? — ласково спросилъ Адріанъ.

— Ничего, — прозвучалъ отвѣтъ.

— Ничего не дѣлать нельзя. Если кто-либо и думаетъ, что этого достигъ, такъ онъ по крайней мѣрѣ мыслитъ, что не занятъ, а мыслить — это уже многое.

— Я совсѣмъ не могу мыслить.

— Всякій можетъ, и если ты не думалъ сейчасъ, то ты игралъ.

— Да, съ твоею собакой.

Сказавъ это, Антиной спустилъ ноги на землю, отстранилъ отъ себя животное и подперъ обѣими руками свою кудрявую голову.

— Ты утомленъ? — спросилъ его императоръ.

— Да.

— Мы оба провели безъ сна одинаковую часть ночи и я, который такъ много старше тебя, еще чувствую себя бодрымъ.

— Не ты ли говорилъ только вчера, что старые солдаты болѣе всего пригодны для ночной службы?

— Конечно, — отвѣчалъ, кивнувъ головою, кесарь, — въ твои годы живется трижды скорѣе, чѣмъ въ мои, и потому нуженъ вдвое болѣе долгій сонъ. Ты въ правѣ быть усталымъ. Впрочемъ, черезъ три часа послѣ полуночи мы взобрались на гору, а какъ часто пиршество кончается позднѣе.

— Тамъ, наверху, было такъ холодно и пасмурно.

— Только послѣ солнечнаго восхода.

— Прежде ты этого не замѣчалъ, потому что былъ занятъ своими звѣздами.

— А ты однимъ собой, это правда.

— Нѣтъ, я думалъ и о твоемъ здоровьѣ, когда передъ восходомъ Геліоса воздухъ сталъ холодѣть.

— Мнѣ нужно было дождаться его появленія.

— Развѣ ты и по тому, какъ встаетъ солнце, узнаешь грядущее?

Адріанъ удивленно взглянулъ на своего собесѣдника, покачалъ отрицательно головой, посмотрѣлъ на кровлю палатки и послѣ продолжительнаго молчанія отрывисто произнесъ:

— День — это только настоящее, изъ мрака же поднимается будущее. Въ земляной глыбѣ развивается зерно, изъ черной тучи льется дождь, изъ материнскаго лона выходятъ новыя поколѣнія. Сонъ освѣжаетъ утомленные члены. Къ чему ведетъ мрачная смерть? Кто можетъ это сказать?

Послѣ этихъ словъ императоръ долго сидѣлъ погруженный въ глубокое раздумье.

Юноша первый прервалъ молчаніе.

— Но если солнечный восходъ, — сказалъ онъ, — не можетъ открыть тебѣ будущаго, зачѣмъ же ты часто прерываешь по ночамъ свой покой и всходишь на горы, чтобы видѣть его?

— Зачѣмъ?… Зачѣмъ? — медленно произнесъ Адріанъ, задумчиво погладивъ свою сѣдѣющую бороду, и продолжалъ потомъ, какъ бы обращаясь къ самому себѣ: — Разумъ не находитъ на этотъ вопросъ отвѣта, уста напрасно ищутъ словъ… Да еслибъ я и зналъ, какъ выразиться, — развѣ кто-нибудь понялъ бы меня изъ этого сброда? Лучше всего пояснить это примѣрами. Всякій, кто причастенъ жизни — зритель на міровой аренѣ. Кто желаетъ быть великъ на подмосткахъ театра, тотъ взлѣзаетъ на котурнъ, а развѣ гора — не высшая подставка, которую человѣкъ можетъ найти для своей подошвы? Этотъ Казій — только холмъ, но я стоялъ на болѣе высокихъ вершинахъ и, какъ Юпитеръ на своемъ Олимпѣ, видалъ облака подъ собою.

— Тебѣ не нужно всходить на горы, чтобы чувствовать себя богомъ, — воскликнулъ Антиной, — божественнымъ называютъ тебя люди. Ты повелѣваешь — и міръ долженъ повиноваться. Конечно, имѣя гору подъ собою, чувствуешь себя ближе къ небу, чѣмъ въ долинѣ, но….

— Но что?

— Я не рѣшаюсь высказать, что мнѣ пришло на умъ.

— Да ну, говори же!

— Ты знаешь, была маленькая дѣвочка. Когда я бралъ ее въ себѣ на плечи, она поднимала ручки высоко, высоко и говорила: «я большая!» Ей думалось тогда, что она выше меня, а вѣдь это была только маленькая Панга.

— Да, въ ея собственномъ воображеніи она была велика; въ этомъ и лежитъ разгадка: для каждаго вещь только то, за что онъ ее считаетъ. Правда, меня называютъ божественнымъ, но я сто разъ на день чувствую всю ограниченность человѣческихъ силъ и человѣческой природы, за предѣлами которой я не могу ничего видѣть. На вершинѣ горы я этого не ощущаю. Тамъ мерещится мнѣ, что я дѣйствительно великъ, потому что ничто на землѣ — ни вблизи, ни вдали — не превышаетъ меня. И когда тамъ передъ моими взорами исчезаетъ ночь, когда блескъ юнаго солнца снова рождаетъ для меня вселенную, возвращая моему воображенію все, что только сейчасъ было объято мракомъ, дыханіе мое становится вольнѣе и глубже и легкія съ наслажденіемъ втягиваютъ болѣе чистый и легкій воздухъ поднебесья. Тамъ, наверху, среди ничѣмъ не нарушаемой тишины, ни одно воспоминаніе о томъ, что дѣлается здѣсь, внизу, не достигаетъ меня; я чувствую себя однимъ цѣлымъ съ великой, открывающейся предо мною, природой. Приливаютъ и отливаютъ морскія волны, нагибаются и выпрямляются вершины лѣсныхъ деревьевъ, туманы, испаренія и облака поднимаются вверхъ и разносятся во всѣ стороны бушующими вѣтрами — и я чувствую себя тамъ, наверху, до такой степени слившимся со всѣмъ твореніемъ, которое меня окружаетъ, что мнѣ иногда кажется, будто имъ движитъ мое дыханіе. Какъ журавлей и ласточекъ, такъ и меня тянетъ куда-то вдаль, и гдѣ же дозволено глазу болѣе, чѣмъ на вершинѣ горы, видѣть или, по крайней мѣрѣ, предугадывать недостижимую цѣль? Безграничная даль, которой ищетъ душа, здѣсь какъ будто принимаетъ постижимую чувствами форму и взоръ касается ея предѣловъ. Свободнѣе, шире, а не только выше, чувствуетъ себя тамъ все мое существо и исчезаетъ та тоска, которая неразлучна со мной, какъ только я возвращаюсь къ жизненной суетѣ и заботы о государствѣ требуютъ мокъ силъ…. Но этого ты не понимаешь, мальчикъ!… Это — все вещи, которыми я не дѣлился ни съ однимъ смертнымъ.

— Но мнѣ ты не колеблешься открыть ихъ? — воскликнулъ Антиной, который, совершенно поворотившись къ императору и широко открывъ глаза, не проронилъ ни одного изъ сказанныхъ имъ словъ.

— Тебѣ? — спросилъ Адріанъ и улыбка, похожая на насмѣшку, заиграла на его губахъ. — Отъ тебя у меня такъ же мало тайнъ, какъ отъ амура Праксителя въ моей рабочей въ Римѣ.

Изъ сердца юноши кровь хлынула къ щекамъ и окрасила ихъ яркимъ пурпуромъ.

Императоръ замѣтилъ это.

— Ты для меня болѣе чѣмъ произведеніе искусства, — ласково поправился онъ. — Мраморъ не можетъ краснѣть. Во времена великаго Аѳинянина красота правила жизнью, но ты доказываешь мнѣ, что богамъ угодно воплощать ее и въ нашемъ нынѣшнемъ мірѣ. Твой обликъ примиряетъ меня со всѣми противорѣчіями бытія. Я люблю тебя; но какъ же я могу требовать, чтобы ты понималъ меня? Твое чело не было создано для размышленій. Или ты развѣ понялъ что-нибудь изъ моихъ словъ?

Антиной подперъ верхнюю часть тѣла лѣвою рукой и, поднявъ кверху правую, рѣшительно крикнулъ: — Да!

— Что же? — спросилъ кесарь.

— Мнѣ знакома тоска.

— Тоска по чемъ?

— По многому.

— Назови хоть что-нибудь.

— Наслажденіе, за которымъ не слѣдовало бы разочарованія…. Я такого не знаю.

— Это ты раздѣляешь со всею римскою молодежью. Та впрочемъ, обыкновенно не думаетъ о послѣдствіяхъ… Дальше!

— Я не смѣю.

— Кто же мѣшаетъ тебѣ говорить со мною откровенно?

— Ты самъ мнѣ это запретилъ.

— Я?

— Да, ты…Ты не велѣлъ мнѣ упоминать тебѣ о моей родинѣ, о матери, о всѣхъ моихъ.

Лобъ кесаря нахмурился.

— Я — твой отецъ, — строго произнесъ онъ, — и мнѣ должна принадлежать вся твоя душа.

— Она твоя, — отвѣчалъ юноша, снова опустился на медвѣжій мѣхъ и 'плотно натянулъ на плечи паллій, потому что порывъ холоднаго вѣтра ворвался въ отворившуюся дверь палатки, черезъ которую въ эту минуту входилъ съ своему повелителю Флегонъ, тайный секретарь императора. За нимъ слѣдовалъ рабъ съ нѣсколькими запечатанными свитками подъ мышкой.

— Угодно ли тебѣ, кесарь, пробѣжать вновь полученныя бумаги и письма? — спросилъ чиновникъ, прекрасно убранные волосы котораго были теперь растрепаны морскимъ вѣтромъ.

— Да… А потомъ мы занесемъ на память то, что мнѣ удалось наблюсти въ теченіе этой ночи. Таблицы съ тобой?

— Я велѣлъ разложить ихъ въ палаткѣ, приготовленной для работы.

— Буря все усиливается?

— Вѣтеръ, кажется, дуетъ одновременно и съ востока, и съ сѣвера. Море поднимается очень высоко и переѣздъ императрицы будетъ не веселъ.

— Когда она выѣхала?

— Около полуночи былъ поднятъ якорь. Судно, которое везетъ ее изъ Александріи, прекрасно, но сильно качается изъ стороны въ сторону.

Адріанъ при этихъ словахъ громко и рѣзко засмѣялся.

— Это ей перевернетъ сердце и желудокъ сверху внизъ! — воскликнулъ онъ. — Я бы желалъ при этомъ присутствовать. Впрочемъ, нѣтъ, клянусь всѣми богами, не желалъ бы. Сегодня она навѣрное забудетъ нарумяниться. И кто же устроитъ ея прическу, если женщинъ ея постигнетъ та же судьба? Сегодня мы еще пробудемъ здѣсь. Если я увижу ее немедленно послѣ ея пріѣзда въ Александрію, то, навѣрное, найду только желчь и уксусъ.

Сказавъ это, Адріанъ поднялся съ своего ложа, послалъ Антиною привѣтствіе рукой и вышелъ изъ палатки въ сопровожденіи своего секретаря.

При разговорѣ властителя міра съ своимъ любимцемъ присутствовалъ, скрываясь въ глубинѣ палатки, уроженецъ Азигіи, Масторъ. Онъ былъ не болѣе какъ рабъ и на него поэтому обращали такъ же мало вниманія, какъ на молосскую собаку, которая послѣдовала за Адріаномъ, или на подушки, служившія императору изголовьемъ.

Красиво, стройно сложенный мужчина крутилъ нѣкоторое время концы своихъ длинныхъ, рыжеватыхъ, усовъ, проводилъ рукой по круглому, хорошо выстриженному, затылку, стягивалъ хитонъ на груди, блестѣвшей особенно яркою бѣлизной, и не сводилъ при этомъ глазъ съ Антиноя, который послѣ ухода кесаря отвернулся въ другую сторону и спряталъ лицо свое вмѣстѣ съ закрывавшими его руками въ густой мѣхъ на головѣ медвѣдя.

Мастору хотѣлось заговорить съ юношей, но онъ не рѣшался окликнуть его, не зная, какимъ образомъ тотъ отнесется къ его словамъ. Иногда Антиной какъ будто любилъ его слушать и разговаривалъ съ нимъ какъ съ другомъ, иногда же онъ отталкивалъ его такими жесткими словами, какъ какой-нибудь зазнавшійся выскочка самаго низшаго изъ своихъ слугъ. Наконецъ, рабъ собрался съ духомъ и назвалъ юношу по имени, предпочитая скорѣе выслушать нѣсколько грубыхъ словъ, чѣмъ погребсти въ себѣ самомъ уже сложившуюся въ слова горячо прочувствованную мысль, какъ бы ничтожна она ни была.

Антиной нѣсколько приподнялъ голову и отнялъ руки отъ лица.

— Что тебѣ? — печально спросилъ онъ.

— Я только хотѣлъ сказать тебѣ, — началъ язигъ, — что я знаю, кто была та маленькая дѣвочка, которую ты ставилъ себѣ на плечи. Это была, не правда ли, твоя сестрица, о которой ты мнѣ разсказывалъ недавно?

Тотъ, къ кому относились эти слова, кивнулъ головой, снова спряталъ ее себѣ въ ладони и плечи его стали такъ судорожно двигаться вверхъ и внизъ, что Мастору показалось, будто онъ плачетъ.

Нѣсколько минутъ длилось опять молчаніе.

— Ты знаешь, — снова заговорилъ рабъ, ближе подходя къ Антиною, — у меня дома сынокъ и дочка и я люблю слушать разсказы о маленькихъ дѣвочкахъ. Мы теперь одни, вдвоемъ, и если это тебѣ облегчаетъ сердце…

— Нѣтъ, оставь меня, — я тебѣ уже десять разъ разсказывалъ о своей матери и о маленькой Пантэ, — отвѣчалъ Антиной, силясь казаться спокойнымъ.

— Ну, такъ сдѣлай это сегодня въ одиннадцатый разъ, — просилъ рабъ. — Я вѣдь могу говорить о близкихъ мнѣ, сколько мнѣ хочется, и въ лагерѣ, и на кухнѣ. А ты?… Ну-ка, какъ звали собачку, которой маленькая Пантэ сдѣлала красную шапочку?

— Мы прозвали ее Каллистой, — вскричалъ Антиной, отирая рукою слезы. — Отецъ терпѣть ее не могъ, но мы всегда надѣялись на защиту матери. Я былъ ея любимцемъ и мнѣ стоило только обнять ее, посмотрѣть ей съ умоляющимъ видомъ въ глаза, чтобъ она согласилась на все, о чемъ бы я ее ни попросилъ.

Радостный лучъ блеснулъ изъ утомленныхъ глазъ юноши: онъ вспомнилъ о цѣломъ рядѣ наслажденій, за которыми не послѣдовало разочарованія.

Глава вторая.

Одинъ изъ дворцовъ, построенныхъ въ Александріи царями династіи Птоломеевъ, былъ расположенъ на мысѣ Лохіи, который на подобіе пальца, указывающаго на сѣверъ, вдается въ голубое море, образуя восточную границу обширной гавани. Хотя въ этой гавани и никогда не было недостатка въ многочисленныхъ судахъ, но теперь она была особенно переполнена, а вымощенная полированными плитами улица, соединявшая омываемый моремъ дворцовый кварталъ города, Брухіумъ, съ мысомъ, была до такой степени запружена любопытными гражданами, пѣшими и въ повозкахъ, что послѣдніе должны были останавливаться, не достигнувъ гавани, назначенной для императорскихъ судовъ.

И дѣйствительно, пристань представляла въ этотъ день много необычайнаго. Подъ защитой высокихъ насыпей стояли тамъ великолѣпныя триремы, галеры, барки и ластовыя суда, которыя привезли въ Александрію супругу Адріана и свиту царственной четы. Огромное судно съ высокою каютой на задней половинѣ палубы и головой волчицы на длинномъ, смѣло поднятомъ, носу возбуждало наибольшее любопытство. Оно все было сдѣлано изъ кедроваго дерева и носило названіе «Сабина». Молодой горожанинъ указалъ пальцемъ на это имя, вырѣзанное золотыми буквами на звѣздѣ по срединѣ корабля, и толкнулъ локтемъ своего товарища.

— У Сабины голова волчицы, — сказалъ онъ смѣясь.

— Павлиная была бы болѣе у мѣста, — отвѣчалъ другой. — Ты видѣлъ ее вчера, когда она въѣзжала къ Кесареумъ?

— Къ несчастію, да, — воскликнулъ первый, но тотчасъ же замолчалъ, замѣтивъ прямо за собой римскаго ликтора, который несъ на лѣвомъ плечѣ красиво связанный пучокъ вязовыхъ прутьевъ и съ тростью въ правой рукѣ, стараясь при помощи товарищей раздвинуть толпу и очистить мѣсто для слѣдовавшей за ними шагомъ колесницы своего начальника, императорскаго префекта, Тиціана.

— Удивительный народъ! — проговорилъ префектъ, слышавшій дерзкія слова гражданъ, обращаясь въ стоявшему рядомъ съ нимъ чиновнику и быстро перекидывая конецъ своей тоги, которая сложилась въ новыя складки. — Сердиться на него я не въ состояніи, но вмѣстѣ съ тѣмъ охотнѣе проѣхался бы отсюда до Канона на остріи ножа, чѣмъ на языкѣ какого-нибудь александрійца.

— Слышалъ ты, какъ какой-то толстякъ прежде отзывался о Верѣ?

— Да, ликторъ хотѣлъ схватить его, но строгостью съ ними ничего не сдѣлаешь. Еслибъ имъ пришлось платить хотя бы одну сестерцію за каждое язвительное слово, то повѣрь мнѣ, Понтій, городъ скоро бы обѣднѣлъ, а казна сдѣлалась бы богаче сокровищницы стараго Гигеса изъ Сардъ.

— Такъ пусть себѣ богатѣютъ! — отозвался собесѣдникъ префекта, главный архитекторъ города, мужчина лѣтъ тридцати, съ умными глазами, энергично глядѣвшими изъ-подъ высокихъ бровей. — Они умѣютъ работать, а потъ солонъ, — продолжалъ онъ, крѣпко сжимая свитокъ, который держалъ въ рукѣ. — Въ трудѣ они помогаютъ другъ другу, а въ покоѣ кусаются, какъ бѣшеные кони у одной привязи. Волкъ — красивый звѣрь, а только выбей ему зубы и онъ станетъ отвратительною собакой.

— Будто моими устами сказано! — воскликнулъ префектъ. — Но вотъ мы, наконецъ, и пріѣхали. Вѣчные боги! не думалъ я, чтобы дѣла были такъ плохи. Издалека дворецъ все-таки казался еще довольно величественнымъ.

Тиціанъ и архитекторъ сошли съ колесницы. Первый приказалъ ликтору позвать дворцоваго управителя и принялся вмѣстѣ съ своимъ спутникомъ осматривать прежде всего ворота, ведущіе во дворецъ. Съ своими двойными колоннами, подпиравшими высокій фронтонъ, они имѣли довольно красивый видъ, но тѣмъ не менѣе отнюдь не представляли утѣшительнаго зрѣлища, такъ какъ штукатурка во многихъ мѣстахъ отвалилась отъ стѣнъ, капители на мраморныхъ колоннахъ были поломаны, а двери, окованныя металломъ, криво висѣли на петляхъ.

Понтій зоркимъ взглядомъ вымѣрилъ каждую часть воротъ и затѣмъ прошелъ вмѣстѣ съ префектомъ на первый дворъ дворца, гдѣ во времена Птоломеевъ помѣщались палатки посланниковъ, царскихъ секретарей и дежурныхъ чиновниковъ.

Здѣсь вошедшимъ представилось неожиданное препятствіе. Изъ домика привратника были протянуты веревки поперекъ вымощеннаго пространства, на которомъ кое-гдѣ зеленѣла трава и цвѣлъ высокій репейникъ. На веревкахъ висѣло сырое бѣлье всякой величины и формы.

— Превосходное помѣщеніе для императора! — со вздохомъ замѣтилъ Тиціанъ, пожимая плечами, и остановилъ ликтора, уже поднявшаго фасціи, чтобы сбросить веревки.

— Не такъ плохо, какъ кажется, — сказалъ рѣшительно зодчій. — Привратникъ! Эй, привратникъ!… Гдѣ же торчитъ этотъ бездѣльникъ?

Ликторъ поспѣшилъ во внутренность дворца, Понтій же направился къ дому привратника и остановился, пробравшись въ согнутомъ положеніи среди мокраго бѣлья. Нетерпѣніе и досада отражались на его чертахъ съ той самой минуты, какъ онъ вошелъ въ ворога дворца. Но вдругъ мужественное лицо его озарилось улыбкой.

— Тиціанъ, потрудись подойти поближе! — позвалъ онъ въ полголоса префекта.

Пожилому сановнику, высокая фигура котораго на цѣлую голову превосходила ростъ архитектора, не легко было съ согнутою спиной прокладывать себѣ путь подъ веревками. Онъ однако добродушно подчинился этому неудобству.

— Я начинаю уважать дѣтскія рубашонки! — крикнулъ онъ Понтію, тщательно избѣгая зацѣпить за бѣлье. — Подъ ними все-таки можно пролѣзть, не сломавъ себѣ спиннаго хребта. Ого, да это очаровательно!

Это послѣднее восклицаніе относилось къ зрѣлищу, дѣйствительно довольно своеобразному, которымъ зодчій приглашалъ полюбоваться префекта.

Фасадъ привратницкой былъ совершенно закрытъ плющомъ, который, проникая также въ окно и дверь жилища, окружалъ ихъ роскошными гирляндами. Среди этой яркой зелени висѣло множество клѣтокъ со скворцами, дроздами и другими пѣвчими птичками. Широкая дверь домика была отворена настежь и открывала видъ на довольно просторную, ярко раскрашенную комнату. Въ глубинѣ ея виднѣлась глиняная модель Аполлона художественной работы. Вокругъ статуи были развѣшены по стѣнѣ цитры и лиры различной величины и формы.

Посреди комнаты, прямо противъ отворенной двери, стоялъ столъ, на которомъ помѣщались: высокій насѣстъ съ нѣсколькими гнѣздами, полными щеглятъ и зеленою травкой, натыканной между жердочками, кружка для вина и кубовъ слоновой кости съ тонкою фигурною рѣзьбой. Подлѣ нихъ на каменной плитѣ стола покоилась рука старушки, спокойно заснувшей въ своемъ креслѣ. Несмотря на маленькіе сѣдые усики на верхней ея губѣ и густую краску, разлитую по лбу и щекамъ, она имѣла ласковый и добрый видъ. къ тому же ей, вѣроятно, снилось что-либо очень пріятное, такъ какъ положеніе ея рта и глазъ, изъ которыхъ одинъ былъ полуоткрытъ, а другой плотно зажмуренъ, придавали ея лицу игривое и веселое выраженіе.

На колѣняхъ у нея спалъ сѣрый котъ, а рядомъ съ нимъ, какъ будто раздоръ былъ совершенно чуждъ этому жилищу, не только не поражавшему запахомъ нищеты, но наполненному какимъ-то особеннымъ благоуханіемъ, — дремала маленькая мохнатая собачонка, снѣжная бѣлизна которой обличала заботливость хозяйки. Двѣ такія же собачонки лежали растянувшись на половикѣ у ногъ старухи и крѣпко спали, подобно ей.

Архитекторъ пальцемъ указалъ подошедшему префекту на эту идиллическую сцену.

— Еслибы съ нами былъ живописецъ, — прошепталъ онъ, — какая прелестная вышла бы картинка!

— Очаровательная! — согласился Тиціанъ. — Только этотъ пурпуръ на лицѣ кажется мнѣ нѣсколько подозрительнымъ, если принять въ соображеніе величину стоящей подлѣ нея кружки.

— Но видалъ ли ты что-нибудь болѣе мирное, ласковое и спокойное?

— Такъ, вѣроятно, спала Бавкида, когда Филемонъ позволялъ себѣ маленькія отлучки изъ дому. Или, можетъ-быть, этотъ нѣжный супругъ былъ вѣчнымъ домосѣдомъ?

— Думаю, что да. Но вотъ, кажется, миръ и нарушенъ.

Близость двухъ друзей разбудила одну изъ собачонокъ. Она тявкнула и тотчасъ же вскочили обѣ ея товарки и вмѣстѣ съ нею залились дружнымъ лаемъ. Сама любимица старухи соскочила съ ея колѣней. Но на хозяйку и кота шумъ этотъ не произвелъ однако ни малѣйшаго впечатлѣнія и оба продолжали спать невозмутимымъ сномъ.

— Вотъ такъ сторожъ! — засмѣялся архитекторъ.

— А эту фалангу собачонокъ, охраняющихъ кесарскій дворецъ, можно уложить на мѣстѣ однимъ ударомъ, — прибавилъ префектъ. — Но тише!… Достойная матрона просыпается.

Собачій лай дѣйствительно, наконецъ, потревожилъ старуху. Она нѣсколько выпрямилась, протянула руки кверху, но, пробормотавъ что-то нараспѣвъ, снова опустилась на кресло.

— Неподражаемо! — воскликнулъ префектъ. — Ты слышалъ, Понтій? «Ей, веселѣй!» — крикнула она сквозь сонъ… Интересно бы знать, какимъ представляется это созданіе, когда не спитъ.

— А мнѣ было бы жаль заставить старуху покинуть свое гнѣздо, — сказалъ архитекторъ, развертывая планъ дворцовыхъ построекъ.

— Ты и не прикоснешься къ этому домику! — горячо замѣтилъ префектъ. — Я знаю Адріана. Онъ любитъ оригинальныхъ людей и оригинальныя вещи и я ручаюсь, что онъ по-своему подружится съ старухой… А, вотъ, наконецъ, и управитель этого дворца!

Префектъ не ошибся. Вблизи раздались шаги ожидаемаго. Уже изъ нѣкотораго отдаленія слышалось пыхтѣніе торопящагося человѣка, который, приближаясь, сорвалъ перетянутыя черезъ дворъ веревки вмѣстѣ съ висѣвшимъ на нихъ бѣльемъ, прежде чѣмъ Тиціанъ успѣлъ воспрепятствовать этому.

Когда такимъ образомъ рухнулъ занавѣсъ, отдѣлявшій пришедшаго отъ представителя императора и его спутника, онъ поклонился первому такъ низко, какъ только позволила ему непомѣрная тучность тѣла; но быстрая ходьба, подвигъ, совершенный имъ надъ веревками, и удивленіе при видѣ во ввѣренномъ его попеченію зданіи перваго сановника Египта — до такой степени отняли у него и безъ того не щедрое дыханіе, что оказался не въ состояніи даже выговорить обычнаго привѣтствія.

Тиціанъ впрочемъ и не оставилъ ему на это времени. Выразивъ свое сожалѣніе о плачевной участи лежащаго на землѣ бѣлья и сообщивъ чиновнику имя и славную извѣстность своего друга Понтія, онъ увѣдомилъ его въ короткихъ словахъ, что императоръ желаетъ поселиться на нѣкоторое время въ охраняемомъ имъ дворцѣ, что онъ, Тиціанъ, знаетъ о его неисправномъ положенія и пріѣхалъ, чтобы съ архитекторомъ и съ нимъ посовѣтоваться о томъ, что можетъ быть сдѣлано въ теченіе нѣсколькихъ дней для приведенія заброшеннаго зданія въ возможный для принятія Адріана видъ и для исправленія, по крайней мѣрѣ, бросающихся въ глаза недостатковъ. Онъ же, управитель, потрудится поэтому провести ихъ теперь по заламъ дворца.

— Сейчасъ, сію минуту! — отвѣчалъ грекъ, разжирѣвшій въ теченіе долгихъ лѣтъ спокойной жизни. — Я бѣгу принести ключи.

Съ новымъ пыхтѣніемъ управитель удалился, взбивая по дорогѣ быстрыми движеніями своихъ короткихъ и толстыхъ пальцевъ правую сторону еще густыхъ волосъ.

Понтій посмотрѣлъ ему въ слѣдъ.

— Позови его назадъ, Тиціанъ! — сказалъ онъ. — Его видно потревожили во время завивки кудрей. Только одна сторона была готова, когда онъ былъ отозванъ ликторомъ. Ручаюсь головой, онъ заставитъ завить себѣ другую прежде, нежели воротится. Я знаю моихъ грековъ.

— Оставь его, — отвѣчалъ Тиціанъ. — Если ты правильно судишь о немъ, онъ только тогда станетъ отвѣчать на наши вопросы безъ задней мысли, когда будетъ завита и другая половина его головы. Мнѣ также хорошо знакомъ характеръ эллиновъ.

— Лучше, чѣмъ мнѣ, — съ убѣжденіемъ въ голосѣ отозвался архитекторъ. — Государственные мужи дѣйствительно работаютъ надъ людьми, какъ мы надъ безжизненными массами. А замѣтилъ ли ты, какъ поблѣднѣлъ этотъ толстякъ, когда ты заговорилъ о тѣхъ немногихъ дняхъ, которые остаются до прибытія кесаря? Хорошо, должно-быть, выглядитъ тамъ, внутри… Каждый часъ дорогъ и мы уже слишкомъ долго промедлили здѣсь.

Префектъ наклоненіемъ головы согласился съ архитекторомъ и послѣдовалъ за нимъ во внутренность зданія.

Какъ величественно, какъ художественно было расположеніе этого огромнаго строенія, по которому повелъ римлянъ, украшенный теперь со всѣхъ сторонъ великолѣпными кудрями, архитекторъ Керавнъ!

Дворецъ былъ расположенъ на искусственномъ холмѣ, на самой срединѣ Лохіадскаго мыса. Изъ оконъ и съ высокихъ балконовъ можно было окинуть взоромъ улицы и площади, дома, дворцы и общественныя зданія всемірнаго города и его кишащую кораблями гавань. Роскошный, разнообразный и пестрый видъ представлялся съ полуострова на западъ и югъ, а передъ смотрящимъ съ дворцоваго балкона на востокъ и сѣверъ открывалось никогда не утомляющее зрѣлище безконечнаго моря, ограниченнаго лишь однимъ небеснымъ сводомъ.

Когда Адріанъ съ Казійской горы отправилъ съ гонцомъ приказаніе своему префекту Тиціану приготовить для пріема его именно это зданіе, онъ хорошо зналъ, какія выгоды можетъ извлечь изъ его прекраснаго положенія. Привести же въ надлежащій видъ запущенную внутренность дворца, заброшеннаго уже со временъ паденія Клеопатры, — это было дѣло его чиновниковъ.

Восемь, можетъ-быть девять дней давалъ онъ имъ, немного болѣе недѣли, срока. И въ какомъ же положеніи нашли это полуразвалившееся, разграбленное жилище, нѣкогда блиставшее такою роскошью, Тиціанъ и Понтій, у котораго на лбу выступилъ крупный потъ, — такъ иного пришлось ему осматривать, изслѣдовать, чертить и мѣрить!

Колонны и лѣстницы во внутреннихъ покояхъ сохранилась довольно хорошо, но въ открытые потолки огромныхъ залъ для пиршества и собраній уже давно проникалъ дождь; великолѣпные мозаическіе поды во многихъ мѣстахъ покоробились и потрескалась, а кое-гдѣ среди залы, галлереи или окруженнаго колоннадой двора виднѣлись даже зеленыя лужайки. Уже Октавіанъ-Августъ, Тиверій, Веспасіанъ, Титъ и цѣлый рядъ префектовъ заставляли тщательно выламывать прекраснѣйшія мозаическія картины и перевозить въ Римъ или въ провинцію, чтобы тамъ отдѣлывать ими свои городскіе или загородные дома.

Та же участь постигла и лучшія статуи, которыми за нѣсколько столѣтій передъ тѣмъ украсили этотъ дворецъ покровители искусствъ, Лагиды, имѣвшіе въ Брухіумѣ на ряду съ нимъ и другіе, еще болѣе величественные.

Посреди обширной мраморной залы, стоялъ, соединявшійся съ превосходнымъ городскимъ водопроводомъ, чудесно отдѣланный фонтанъ. Сквозной вѣтеръ свободно проникалъ сюда чрезъ многочисленныя отверстія и въ ненастные дни расплескивалъ воду по всему полу, лишенному своихъ мозаическихъ украшеній, которыя теперь, куда бы ни ступила нога, замѣнялись ослизлымъ и влажнымъ слоемъ темно-зеленой растительной ткани.

— Добрались до конца! — скорѣе просопѣлъ, нежели проговорилъ дворцовый управитель Керавнъ, прислоняясь къ одной изъ колоннъ этой залы и вытирая лобъ.

Слова эти такъ звучали, какъ будто онъ думалъ о собственномъ концѣ, а не о концѣ дворца, и съ насмѣшкою надъ нимъ отзывался голосъ архитектора, который немедленно отвѣчалъ со свойственною ему рѣшительностью:

— Прекрасно! Въ такомъ случаѣ мы можемъ отсюда тотчасъ же приступить ко вторичному осмотру…

Керавнъ не возражалъ, но при мысли о множествѣ ступенекъ, на которыя снова придется взбираться, лицо его приняло выраженіе приговореннаго къ смерти.

— Необходимо ли, чтобъ и я присутствовалъ при твоей дальнѣйшей работѣ, которая, вѣроятно, будетъ заключаться въ обзорѣ деталей? — спросилъ Тиціанъ у архитектора.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ послѣдній, — конечно, съ тѣмъ условіемъ, чтобы ты потрудился сейчасъ же вникнуть въ мой планъ, одобрить въ общемъ мои предположенія и уполномочить меня свободно распоряжаться людьми и средствами въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ.

— Согласенъ! — воскликнулъ префектъ. — Я знаю, что Понтій не употребитъ ни одного человѣка и ни одной сестерціи болѣе, чѣмъ потребуетъ поставленная ему цѣль.

Архитекторъ молча поклонился.

— Во-первыхъ, — продолжалъ Тиціанъ, — считаешь ли ты возможнымъ выполнить свою задачу въ теченіе восьми дней и девяти ночей?

— Въ случаѣ крайности, можетъ быть, но еслибы въ моемъ распоряженіи было еще четыре дня, то непремѣнно.

— Это значитъ, что слѣдовало бы отдалить прибытіе Адріана на четырежды двадцать четыре часа?…

— Вышли ему на встрѣчу въ Пелузій людей, способныхъ заинтересовать его, — напримѣръ, астронома Птоломея и софиста Фаворина, которые ожидаютъ его здѣсь. Они съумѣютъ удержать тамъ кесаря.

— Мысль не дурна! Посмотримъ… Но кто же можетъ предугадывать настроеніе духа императрицы? Во всякомъ случаѣ считай, что передъ тобой только восемь дней.

— Хорошо.

— Гдѣ же думаешь ты помѣстить Адріана?

— Пригодны, собственно говоря, только незначительныя части этого стараго зданія.

— Въ этомъ я, къ несчастію, убѣдился самъ, — произнесъ префектъ съ удареніемъ и продолжалъ, обращаясь къ управителю, но не строго выговаривая, а тономъ сожалѣнія: — Мнѣ кажется, Керавнъ, твоя обязанность была уже ранѣе увѣдомить меня объ упадкѣ этого дворца.

— Я уже жаловался, — проговорилъ тотъ, — но мнѣ отвѣчали на мое донесеніе, что въ казнѣ не имѣется, свободныхъ денегъ.

— Мнѣ ничего неизвѣстно объ этомъ! — воскликнулъ Тиціанъ. — Когда отправилъ ты свое донесеніе въ префектуру?

— Это было при твоемъ предшественникѣ, Гатеріи Непотѣ.

— Такъ! — протяжно произнесъ префектъ. — Тогда бы я на твоемъ мѣстѣ повторялъ свое донесеніе ежегодно и уже во всякомъ случаѣ при вступленіи въ должность новаго префекта… Но теперь не время говорить о старыхъ упущеніяхъ. Во время пребыванія здѣсь кесаря я, можетъ-быть, пришлю тебѣ на подмогу одного изъ моихъ чиновниковъ.

Тиціанъ безцеремонно повернулся затѣмъ спиной къ управителю.

— Ну, мой Понтій, — обратился онъ къ архитектору, — какую часть дворца избираешь ты для передѣлки?

— Внутреннія залы и комнаты сохранились еще лучше другихъ.

— Но о нихъ-то мы должны всего менѣе думать! — воскликнулъ Тиціанъ. — Кесарь всѣмъ довольствуется въ лагерѣ, но комнаты ему надо устроить тамъ, гдѣ есть свѣжій воздухъ и обширный кругозоръ.

— Въ такомъ случаѣ изберемъ западную амфиладу. Подержи-ка планъ, мой благородный другъ! — обратился архитекторъ въ Керавну.

Управитель повиновался, архитекторъ же пальцемъ провелъ по воздуху надъ лѣвою стороной чертежа.

— Вотъ западный фасадъ дворца, — сказалъ онъ, — съ котораго открывается видъ на гавань. Съ юга входишь сперва въ высокій перистиль, который можетъ быть обращенъ въ пріемную. Его окружаютъ комнаты для рабовъ и тѣлохранителей. Слѣдующіе меньшіе покои подлѣ главной галлереи мы предназначило для чиновниковъ и секретарей, а въ этой огромной гипетральной залѣ, — въ той, гдѣ музы, — Адріанъ будетъ давать аудіенціи и тамъ же могутъ собираться гости, которыхъ онъ допускаетъ къ своему столу въ широкомъ перистилѣ. Небольшія, хорошо сохранившіяся комнаты по сторонамъ длиннаго прохода, ведущаго въ жилище управителя, будутъ заняты пажами, секретарями и другими приближенными къ кесарю слугами, а вотъ этотъ длинный покой, выложенный порфиромъ и зеленымъ мраморомъ съ бронзовыми украшеніями, я полагаю, понравится Адріану какъ рабочая и опочивальня.

— Превосходно! — воскликнулъ Тиціанъ. — Мнѣ бы хотѣлось показать твой планъ императрицѣ.

— Тогда мнѣ вмѣсто восьми дней понадобится столько же недѣль, — спокойно отвѣчалъ Понтій.

— Ты правъ! — со смѣхомъ согласился префектъ. — Но скажи-ка мнѣ, Керавнъ, почему именно въ лучшихъ комнатахъ недостаетъ дверей?

— Онѣ были изъ драгоцѣннаго дерева и ихъ пожелали имѣть въ Римѣ.

— Дѣйствительно, мнѣ тамъ попадались нѣкоторыя изъ нихъ, — пробормоталъ Тиціанъ.

— Твоимъ столярамъ работы будетъ по горло, Понтій.

— Скорѣе торговцы коврами должны радоваться. Гдѣ придется, мы завѣсимъ двери тяжелыми портьерами.

— А что же выйдетъ изъ этого сыраго жилища лягушекъ, которое, если не ошибаюсь, должно по твоему плану примыкать къ столовой?

— Садъ, наполненный лиственными растеніями.

— Это не дурно. Но эти поломанныя статуи?

— Худшія, понятно, будутъ вынесены вонъ.

— Но стоитъ ли Аполлонъ съ девятью музами въ помѣщеніи, предназначенномъ тобой для аудіенцій?

— Да.

— Эти статуи, кажется, сохранились довольно порядочно?

— Такъ себѣ.

— Ураніи совсѣмъ не существуетъ, — замѣтилъ управитель, продолжая держать передъ собою планъ.

— Куда же она дѣвалась? — спросилъ Тиціанъ нѣсколько разсерженнымъ голосомъ.

— Твоему предшественнику, префекту Гатерію Непоту, она особенно понравилась и онъ увезъ ее съ собою въ Римъ, — отвѣчалъ тотъ.

— И надо же было ему увезти именно Уранію! — съ досадой воскликнулъ префектъ. — Она-то ужь никакъ не можетъ отсутствовать въ пріемной императора-астронома. Что тутъ теперь дѣлать?

— Будетъ затруднительно подобрать готовую Уранію одной величины съ другими музами, да намъ нѣтъ и времени для поисковъ, — придется изготовить новую.

— Въ восемь-то дней?

— И столько же ночей.

— Но, помилуй, вѣдь прежде чѣмъ мраморъ….

— Кто же думаетъ о немъ!… Папіасъ сдѣлаетъ намъ музу изъ соломы, полотна и гипса, — я знаю это колдовство, — а чтобы другія не отличались черезчуръ отъ своей новорожденной сестрицы, ихъ также покроютъ бѣлою краской.

— Отлично! Но зачѣмъ же ты избираешь для этого какого-то Папіаса, когда вѣдь можно обратиться къ Гармодію?

— Гармодій серьезно относится къ искусству, и прежде чѣмъ онъ покончитъ свои наброски, императоръ уже будетъ здѣсь. Папіасъ же съ своими тридцатью помощниками сдѣлаетъ все, что ему ни закажешь, лишь бы только платились хорошія деньги. Впрочемъ, его послѣднія работы, въ особенности эта прелестная Гигея, изваянная имъ для еврея Досиѳея, и бюстъ Плутарха, помѣщенный въ Кесареумѣ, поставили меня въ тупикъ, — такъ много въ нихъ красоты и силы. Но кто же можетъ отличить, что принадлежитъ ему и что его ученикамъ? Однимъ словомъ, онъ знаетъ, какъ работать, и если обѣщать ему достаточное вознагражденіе, онъ способенъ въ пять дней вырѣзать изъ мрамора цѣлое морское сраженіе.

— Ну, такъ поручи дѣло Папіасу. Но еще одно: что ты думаешь сдѣлать съ этими несчастными, изуродованными полами?

— Гипсъ и краска должны ихъ вылѣчить, — отвѣтилъ Понтій. — Гдѣ это. не удастся, мы, по восточному обычаю, положимъ ковры. Милостивая Ночь, какъ скоро начинаетъ темнѣть! Дай ка мнѣ планъ, Керавнъ, а самъ позаботься о факелахъ и лампахъ, потому что какъ нынѣшній, такъ и слѣдующій дни будутъ заключать двадцать четыре хорошо вымѣренныхъ часа. У тебя, Тиціанъ, я попрошу съ дюжину надежныхъ рабовъ; они мнѣ понадобятся для посылокъ. Ну, что же ты стоишь, любезный? Давай свѣта, говорю я тебѣ! Полжизни могъ ты безъ зазрѣнія совѣсти предаваться покою и столько же лѣтъ невозмутимаго блаженства ожидаютъ тебя послѣ отъѣзда императора…

Управитель при этихъ словахъ молча направился къ выходу, но архитекторъ не пожертвовалъ окончаніемъ своей тирады.

— Если ты до тѣхъ поръ не задохнешься въ собственномъ жиру! — крикнулъ онъ ему въ слѣдъ. — Желательно бы знать, нильская ли тина или кровь течетъ въ жилахъ этого чудовища?

— Это для меня безразлично, — возразилъ префектъ, — только бы твое одушевленіе не измѣнило тебѣ до окончанія работъ. Не утомляйся слишкомъ въ началѣ и не требуй отъ своихъ силъ невозможнаго, — Римъ и вселенная еще ожидаютъ отъ тебя великаго… Итакъ, значитъ, я могу совершенно спокойно написать кесарю, что все на Лохіи будетъ готово къ его пріѣзду, а тебѣ на прощаніи воскликнуть: отчаяваться безумно, если только есть Понтій и Понтій не отказывается помочь!

Глава третья.

Ликторамъ, ожидавшимъ подлѣ колесницы его возвращенія, префектъ приказалъ немедленно вернуться къ нему въ домъ и выслать оттуда архитектору Понтію нѣсколькихъ наиболѣе надежныхъ рабовъ его, хорошо знакомыхъ съ мѣстностью и жителями Александріи, а вмѣстѣ съ тѣмъ привезти для него же въ старый дворецъ на Лохіи покойное ложе съ покрывалами и подушками и обѣдъ съ хорошимъ виномъ. Покончивъ съ этими распоряженіями, Тиціанъ вступилъ на колесницу и, минуя Брухіумъ, отправился вдоль по морскому берегу къ великолѣпному зданію Кесареума.

Онъ подвигался въ своей цѣли медленно, такъ какъ все гуще и гуще становилась толпа любопытныхъ гражданъ, со всѣхъ сторонъ окружавшихъ громадное строеніе.

Уже издалека префектъ увидалъ яркій свѣтъ, разливавшійся отъ воротъ дворца. Два огненные столба поднимались къ небу съ огромныхъ сковородъ съ зажженною на нихъ смолою. Два стройныхъ обелиска украшали высокія, обращенныя въ морю, ворота Кесареума и на нихъ еще только зажигались лампы, утвержденныя какъ на самыхъ остріяхъ, такъ и на каждой изъ сторонъ пирамидальныхъ колоннъ.

«И это все въ честь Сабины! — подумалъ префектъ. — Надо сказать правду, все удается, за что ни примется Понтій, и надзоръ-дѣло совершенно лишнее тамъ, гдѣ онъ распоряжается».

Успокоенный этимъ соображеніемъ, Тиціанъ миновалъ ворота храма, воздвигнутаго Октавіаномъ Юлію кесарю, и, проѣхавъ далѣе, велѣлъ возницѣ установить коней у разукрашеннаго въ египетскомъ вкусѣ входа, который велъ въ Кесареумъ со стороны Брухіума и Птоломеевскихъ садовъ. Зданіе этого дворца, построеннаго жителями Александріи для Тиверія, было еще значительно увеличено его преемниками и занимало теперь громадное пространство. Священная роща отдѣляла его отъ храма Юлія, съ которымъ онъ сообщался длинною крытою колоннадой.

У главнаго входа стояло нѣсколько запряженныхъ колесницъ и толпились вокругъ носилокъ бѣлые и черные рабы въ ожиданіи своихъ господъ. Здѣсь ликторы оттѣсняли любопытную толпу, тамъ разговаривали, прислонясь къ колоннѣ, мѣстные офицеры, а за воротами выстраивался, при звукѣ трубы, римскій караулъ, ожидавшій приближающейся смѣны.

Все это почтительно разступилось передъ колесницей префекта. Проходя чрезъ ярко освѣщенныя галлереи и залы Кесареума, переполненныя произведеніями искусствъ, статуями, картинами и собраніями рукописей, Тиціанъ вспомнилъ, сколько труда и заботъ потратилъ онъ въ теченіе мѣсяцевъ на то, чтобы при содѣйствіи Понтія превратить этотъ дворецъ, заброшенный со времени похода Тита на Іудею, въ жилище вполнѣ достойное императора Адріана.

Въ настоящее время императрица занимала предназначенные для ея супруга и отдѣланные со всевозможною роскошью покои и Тиціанъ съ сожалѣніемъ подумалъ, что невозможно будетъ перевезти Сабину, узнавшую объ ихъ существованіи, въ сравнительно болѣе бѣдный дворецъ на Лохіи.

Приближаясь къ красивой залѣ, приготовленной для торжественныхъ пріемовъ императора, онъ встрѣтилъ дворецкаго Сабины, взявшагося немедленно ввести его въ комнаты своей госпожи.

Открытый въ лѣтнее время сводъ покоя, въ которомъ префектъ долженъ былъ найти императрицу, теперь, въ виду наступающихъ дождей александрійской зимы и вслѣдствіе того, что Сабина даже въ жаркую пору жаловалась на стужу, былъ защищенъ висѣвшимъ на цѣпяхъ мѣднымъ щитомъ, оставлявшимъ въ потолкѣ широкія отверстія для входа и выхода воздуха.

Пріятная теплота и полная благоуханія атмосфера обдали Тиціана, когда дворецкій отворилъ передъ нимъ высокія, рѣзныя двери. Теплота эта распространялась отъ двухъ печей, весьма оригинально устроенныхъ посреди роскошной залы. Одна изъ нихъ представляла собою кузницу Вулкана. Ярко пылавшіе угли лежали передъ мѣхами, которые черезъ короткіе, правильные промежутки времени приводились въ движеніе стоявшимъ за ними автоматомъ, между тѣмъ какъ фигуры божества и его товарищей окружала огонь съ молотами и щипцами въ неподвижныхъ рукахъ. Другая печь состояла изъ громаднаго серебрянаго гнѣзда, въ которомъ также пылали древесные уголья; надъ нимъ съ распростертыми крыльями парила, похожая на орла, вылитая изъ бронзы, птица — фениксъ. Множество лампъ освѣщало, кромѣ того, это, богато-снабженное изящными креслами, ложами и столами, вазами и статуями, пространство, которое было, безспорно, слишкомъ велико по числу собранныхъ въ немъ людей.

Для такихъ пріемовъ предназначено было префектомъ и Понтіемъ другое, болѣе уютное, помѣщеніе, но императрица почему-то предпочла ему эту огромную залу. Чувство неловкости, даже смущенія, вовсе не свойственное знатному, пожилому сановнику, охватило префекта, когда ему пришлось отыскивать глазами, разбросанныя по громадному пространству, группы людей и слышать тихій, сдержанный говоръ, невнятный шепотъ и глухой, чуть слышный, смѣхъ вмѣсто плавно и свободно льющейся изъ устъ собесѣдниковъ рѣчи. Ему представилось на минуту, что онъ вступилъ въ самое жилище вѣчно шепчущей клеветы, а между тѣмъ ему была хорошо извѣстна причина, почему никто не осмѣливался говорить здѣсь свободно и повышая голосъ. Всякое громкое слово болѣзненно отзывалось на слуховомъ органѣ императрицы; чистые звуки свѣжаго голоса казались ей чѣмъ-то отвратительнымъ, хотя никто не обладалъ такимъ громкимъ и далеко слышнымъ груднымъ голосомъ, какъ собственный ея супругъ, не привыкшій сдерживать его дома для своей жены.

Сабина сидѣла на возвышенномъ сѣдалищѣ, болѣе походившемъ на ложе, нежели на стулъ; ноги ея, свѣсившіяся внизъ, покоились на мягкой, мохнатой шкурѣ дикаго зубра и обложены были по колѣна мягкими шелковыми подушками. Голова ея была круто поднята кверху и казалось непонятнымъ, какъ могла тонкая шея Сабины удерживать ее въ такомъ положеніи со всею тяжестью жемчужныхъ и алмазныхъ нитей, вплетенныхъ въ высокіе ряды цилиндрическихъ локоновъ ея красновато-русыхъ волосъ. Худое лицо императрицы казалось крошечнымъ отъ обилія естественныхъ и искусственныхъ украшеній, нагроможденныхъ такимъ образомъ надъ лбомъ ея и теменемъ. Красивымъ лицо это не могло быть даже и смолоду; оно было однакожъ правильно и тонко очерчено и, несмотря на морщинки, проглядывавшія изъ-за густаго слоя румянъ и бѣлилъ, Тиціанъ при видѣ его подумалъ, что художникъ, которому поручено было за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ изобразить императрицу въ образѣ Venus victrix, могъ бы, пожалуй, сохранить въ лицѣ богини нѣкоторое сходство съ царственнымъ оригиналомъ. Только совершенно лишенные рѣсницъ глаза этой матроны казались чрезвычайно малы, несмотря на темные искусственные обводы около нихъ, а на худой и тонкой шеѣ ея рѣзко выступали натянутыя сухожилья.

Глубоко склонясь передъ императрицей, Тиціанъ хотѣлъ дотронуться до ея правой, унизанной кольцами, руки, но Сабина быстро отдернула ее, будто опасаясь, что прикосновеніе друга и родственника ея мужа можетъ испортить эту, тщательно выхоленную, но ни къ чему не пригодную, игрушку, и спрятала обѣ руки въ складки своего верхняго плаща. На сердечное привѣтствіе префекта она отвѣтила однако, на сколько могла, любезно.

Тиціана, который въ прежнія времена въ Римѣ бывалъ во дворцѣ чуть ли не ежедневно, она видѣла теперь въ Александріи въ первый разъ. Вчера еле живую, измученную морскимъ переѣздомъ, ее перенесли въ Кесареумъ въ закрытыхъ носилкахъ, а сегодня утромъ она отказалась принять его, потому что находилась въ полномъ распоряженіи своихъ докторовъ, купальщицъ и художниковъ по части уборки волосъ.

— Какъ переносишь ты жизнь въ этой странѣ? — спросила она тѣмъ тихимъ и беззвучнымъ голосомъ, въ которомъ вѣчно слышался какъ бы намекъ на то, что разговоръ — вообще дѣло тяжелое и безполезное. Въ полдень здѣсь нестерпимо жжетъ солнце, а къ вечеру становится такъ холодно, такъ ужасно холодно!…

При этихъ словахъ Сабина еще плотнѣе закуталась въ свой верхній плащъ.

— А я надѣялся, что намъ удалось совершенно притупить для тебя и безъ того не слишкомъ острыя стрѣлы египетской зимы, — отвѣчалъ префектъ, указывая на пылавшіе среди покоя уголья.

— Все такъ же молодъ, все та же картинная рѣчь, все тотъ же поэтъ! — вяло промолвила императрица. — Часа два тому назадъ я видѣла твою жену. Ей, кажется, не слишкомъ полезенъ климатъ Африки. Я испугалась сама при видѣ бывшей красавицы, матроны Юліи. Право, у ней нехорошій видъ.

— Время, увы, обычный врагъ женской красоты.

— Большею частью — да, но истинная красота нерѣдко противостояла нападкамъ времени.

— Ты сама живое доказательство тому, что утверждаешь!

— То-есть, по-твоему, я старѣю?

— Нѣтъ, по-моему, ты умѣешь оставаться прекрасной.

— Поэтъ! — пробормотала императрица и тонкая нижняя губа ея некрасиво дрогнула.

— Государственныя дѣла не уживаются съ служеніемъ музамъ.

— Но того, кому предметы кажутся прекраснѣе, чѣмъ они въ дѣйствительности, или кто, по крайней мѣрѣ, даетъ имъ болѣе пышныя названія, чѣмъ они заслуживаютъ, — того я называю поэтомъ, мечтателемъ, льстецомъ, — какъ придется.

— Скромность отвергаетъ даже вполнѣ заслуженную дань удивленія.

— Не понимаю, къ чему это глупое словопреніе! — вздохнувъ, проговорила утомленная Сабина, глубже опускаясь въ свои подушки. — Ты записался въ ученики къ этимъ риторамъ въ здѣшнемъ музеѣ, а я нѣтъ. Посмотри, вонъ, тамъ, сидитъ софистъ Фаворинъ. Онъ можетъ-быть въ эту минуту доказываетъ астроному Птоломею, что звѣзды — только кровавыя пятна въ нашихъ глазахъ, которыя мы только по привычкѣ переносимъ на небо. Флоръ, историкъ, записываетъ, быть-можетъ, это замѣчательное разсужденіе, поэтъ Панкратъ воспѣваетъ блестящую мысль философа, а грамматикъ… Впрочемъ, какая роль выпадаетъ въ этомъ случаѣ на долю грамматика — это ты долженъ знать лучше меня. Какъ его зовутъ?

— Аполлоніемъ.

— Это тотъ самый, которому Адріанъ придалъ прозвище Темнаго?… Чѣмъ труднѣе понимать рѣчи этихъ господъ, тѣмъ выше они цѣнятся.

— За тѣмъ, что покоится въ морской глубинѣ, приходится нырять, а то, что плаваетъ на поверхности воды, то и безъ насъ прибивается волнами къ берегу и становится игрушкою дѣтей. Аполлоній — великій ученый.

— Въ такомъ случаѣ мужъ мой долженъ былъ бы оставить его спокойно заниматься своими учениками и книгами. Онъ пожелалъ, чтобъ я пригласила этихъ людей къ своему столу. Съ Флоромъ и Панкратомъ я бы еще помирилась, но другіе…

— Отъ Фаворина и Птоломея я могъ бы легко освободить тебя: отправь ихъ на встрѣчу кесарю.

— Съ какою цѣлью?

— Чтобы занять его дорогой.

— Онъ возитъ свою игрушку съ собою, — промолвила императрица и губы ея сложились въ презрительную улыбку, а лицо приняло недовольное и грустное выраженіе.

— Художественный глазъ его наслаждается изящными, прекрасными формами Антиноя, которыя я еще не удостоился созерцать.

— И ты сгораешь нетерпѣніемъ увидѣть это чудо?

— Признаюсь, да.

— А между тѣмъ ты желаешь отсрочить свиданіе съ императоромъ? — спросила Сабина и изъ маленькихъ глазъ ея сверкнулъ пытливый, недовѣрчивый взглядъ. — Зачѣмъ хочется тебѣ отдалить прибытіе моего мужа?

— Нужно ли мнѣ говорить тебѣ, — возразилъ Тиціанъ съ живостью, — какую радость испытываю я при мысли снова послѣ четырехлѣтней разлуки увидать моего повелителя и друга съ юношескихъ лѣтъ, величайшаго и мудрѣйшаго изъ людей? Чего бы я не далъ, чтобъ онъ былъ уже здѣсь! И, несмотря на это, я всей душой желаю, чтобъ онъ пріѣхалъ не черезъ восемь, а только черезъ четырнадцать дней.

— Что же случилось?

— Верховой привезъ мнѣ сегодня письмо, въ которомъ императоръ объявляетъ о своемъ желаніи остановиться не здѣсь, въ Кесареумѣ, а въ старомъ дворцѣ на Лохіи.

Глубокія складки покрыли при этихъ словахъ лобъ Сабины, а взоръ ея мрачно и безжизненно опустился къ ней на колѣни.

— Это потому, что я живу здѣсь! — проговорила она задыхающимся голосомъ и какъ-то странно втягивая въ себя нижнюю губу.

Тиціанъ сдѣлалъ видъ, что не разслышалъ произнесенныхъ императрицею словъ.

— Тамъ, — продолжалъ онъ весело, — Адріанъ найдетъ тотъ далекій кругозоръ, который онъ такъ любилъ съ самаго дѣтства. Но дѣло въ томъ, что эта старая постройка пришла въ совершенный упадокъ и требуетъ окончательной передѣлки. Хотя мы съ нашимъ знаменитымъ архитекторомъ Понтіемъ уже начали принимать мѣры къ тому, чтобъ обратить, по крайней мѣрѣ, часть зданія въ возможное и мало-мальски достойное Адріана жилище, остающагося намъ времени, однако, такъ мало….

— Я желаю видѣть своего супруга здѣсь чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше! — рѣзко перебила императрица рѣчь префекта и, повернувшись направо, къ колоннадѣ, окаймлявшей эту часть залы, крикнула: «Веръ!»

Голосъ ея былъ однако слишкомъ слабъ, чтобы пролетѣть такое значительное пространство.

— Пожалуйста, позови ко мнѣ Вера, претора Люція-Аврелія Вера, — сказала она, обращаясь къ префекту.

Тиціанъ немедленно повиновался этому приказанію.

Уже при вступленіи своемъ въ залу онъ обмѣнялся дружественными привѣтствіями съ человѣкомъ, котораго въ настоящее время требовала къ себѣ императрица. Теперь онъ долженъ былъ близко подойти къ претору прежде, чѣмъ тому удалось обратить на него свое вниманіе. Веръ составлялъ средоточіе небольшой группы мужчинъ и женщинъ, которые съ жадностью ловили его слова.

То, что онъ имъ въ полголоса разсказывалъ, было, вѣроятно, очень забавно, такъ какъ слушатели съ трудомъ могли удерживать смѣхъ, боясь, чтобъ онъ не превратился въ тотъ потрясающій стѣны хохотъ, который такъ ненавидѣла императрица.

Въ ту самую минуту, когда префектъ приблизился къ этому веселому кружку, молодая дѣвушка, съ хорошенькою головкой, увѣнчанной цѣлою горой мелкихъ круглыхъ кудрей, съ шутливо-сердитымъ видомъ ударила Вера по рукѣ.

— Нѣтъ, это ужь слишкомъ дерзко, — сказала она. — Если ты будешь продолжать такъ, то впредь, какъ только ты со мною заговорить, я буду затыкать себѣ уши. Это такъ же вѣрно, какъ то, что мое имя Бальбилла….

— И что я происхожу отъ самого царя Антіоха, — съ поклономъ договорилъ Веръ.

— Ты неисправимъ, — засмѣялся префектъ, кивая насмѣшнику головой. — Сабина желаетъ съ тобой говорить.

— Сейчасъ, сейчасъ! — отвѣтилъ Веръ. — Мой разсказъ, во-первыхъ, сущая правда, а во-вторыхъ — вы обязаны ему тѣмъ, что избавились отъ необходимости слушать этого скучнаго грамматика, которому оставалось только припереть къ стѣнѣ моего остроумнаго друга Фаворина, что онъ и дѣлаетъ теперь. Александріа твоя мнѣ нравится, Тиціанъ, хотя ей, конечно, недостаетъ многаго, чтобы быть такою столицей, какъ Римъ. Люди здѣсь еще не разучились удивляться. Ихъ есть еще возможность чѣмъ-либо изумить. Сегодня, когда я выѣзжалъ прогуляться….

— Скороходы твои съ розами въ волосахъ и крыльями за плечами летѣли, говорятъ, передъ тобою, подобно вѣстникамъ любви.

— Въ честь прекрасныхъ женщинъ Александріи.

— Такъ же, какъ въ Римѣ въ честь римлянокъ и въ честь аѳинянокъ въ Аѳинахъ, — перебила его Бальбилла.

— Скороходы претора бѣгаютъ быстрѣе парѳянскихъ копей, — воскликнулъ дворецкій императрицы. — Онъ назвалъ ихъ именами вѣтровъ.

— Именами, которыхъ они вполнѣ достойны, — прибавилъ Веръ. — Ну, теперь пойдемъ, Тиціанъ!

Онъ дружески взялъ подъ руку префекта, приходившагося ему родственникомъ, и направился вмѣстѣ съ нимъ къ креслу императрицы.

— Если я заставляю ждать ее, то это для блага кесаря, — шепнулъ преторъ ему на ухо, приближаясь къ Сабинѣ.

Софистъ Фаворинъ, разговаривавшій, въ другомъ углу залы, съ астрономомъ Птоломеемъ, грамматикомъ Аполлоніемъ и поэтомъ-философомъ Панкратомъ, остановилъ свой взглядъ на проходившихъ мимо него сановникахъ.

— Красивая пара! — сказалъ онъ. — Одинъ — олицетвореніе великаго Рима, повелѣвающаго міромъ, другой — съ своею фигурою Гермеса….

— Другой, — перебилъ грамматикъ софиста съ важностью и негодованіемъ во взорѣ, — другой — олицетвореніе дерзости, доведенной до безумія любви къ роскоши, и постыдно испорченный столицей. Это — безпутный женскій герой…

— Я не стану защищать ему подобныхъ, — прервалъ его въ свою очередь Фаворинъ своимъ мягкимъ, благозвучнымъ голосомъ и съ тою прелестью греческой интонаціи, которая восхищала даже грамматика. — Дѣла его и жизнь, безъ сомнѣнія, достойны всякаго порицанія, но ты долженъ будешь согласиться со мною, что все существо его проникнуто очарованіемъ эллинской красоты, что хариты цѣловали его при вступленіи въ жизнь и что онъ, осуждаемый строгимъ ученіемъ нравственности, заслуживаетъ быть увѣнчаннымъ славою и лавромъ поклонниками вѣчно-юной красоты.

— Для художника, ищущаго модели, это, конечно, хорошее пріобрѣтеніе.

— А вѣдь аѳинскіе судьи оправдали Фрину потому, что она была прекрасна.

— И поступили несправедливо.

— Врядъ ли это такъ съ точки зрѣнія боговъ, совершеннѣйшія созданія которыхъ заслуживаютъ, я думаю, поклоненія.

— И въ красивѣйшихъ сосудахъ бываетъ иногда заключенъ ядъ.

— Но тѣло и душа всегда однакожь гармонируютъ другъ съ другомъ въ извѣстной мѣрѣ.

— Значитъ, ты осмѣлишься физически прекраснаго Вера назвать и прекраснымъ нравственно?

— Нѣтъ; но испорченный Люцій-Аврелій Веръ вмѣстѣ съ тѣмъ самый веселый, самый очаровательный изъ всѣхъ извѣстныхъ мнѣ римлянъ. Совершенно чуждый злобы и заботъ, онъ мало интересуется какимъ бы то ни было нравственнымъ ученіемъ; онъ стремится обладать всѣмъ, что только ему нравится, а потому и самъ старается нравиться другимъ.

— Ну, по отношенію ко мнѣ старанія его остались напрасны.

— А я такъ положительно подчиняюсь его вліянію.

Послѣднія слова какъ грамматика, такъ и софиста были произнесены громче, чѣмъ обыкновенно говорилось въ присутствіи императрицы.

Сабина, только-что разсказавшая претору о томъ, какое жилище избралъ себѣ ея супругъ, тотчасъ же передернула плечами и ротъ ея судорожно искривился, будто отъ ощущенія боли; Веръ же съ видомъ неодобренія обратилъ къ разговаривавшимъ свое красивое и, при всей правильности и тонкости чертъ, вполнѣ мужественное лицо.

Большіе, блестящіе глаза Вера встрѣтились при этомъ съ враждебнымъ взглядомъ грамматика. Всякое заявленіе отвращенія къ его особѣ было для Вера невыносимо. Онъ нетерпѣливо провелъ рукою по своимъ чернымъ, какъ вороново врыло, и лишь на вискахъ слегка посѣдѣвшимъ, волосамъ, которые, не будучи курчавы, обрамляли его лицо мягкими, шелковистыми локонами.

— Отвратительное созданіе этотъ пустозвонъ! — сказалъ онъ, не обращая вниманія на вопросы Сабины объ его мнѣніи относительно послѣдняго распоряженія ея супруга. — У него дурной глазъ, который грозитъ бѣдою намъ всѣмъ, а его голосъ, громкій какъ труба, мнѣ столь же невыносимъ, какъ и тебѣ. Неужели мы должны каждый день выносить за столомъ его присутствіе?

— Этого желаетъ Адріанъ.

— Въ такомъ случаѣ я уѣзжаю въ Римъ, — возразилъ Веръ. — Жена моя и безъ того соскучилась по дѣтямъ, а мнѣ, какъ претору, приличнѣе быть на берегахъ Тибра, чѣмъ на берегахъ Нила.

Слова эти были произнесены такъ же равнодушно, какъ будто дѣло шло о предстоящемъ ужинѣ, а между тѣмъ они, повидимому, очень взволновали императрицу. Голова ея, которая во время разговора съ Тиціаномъ казалась почти неподвижной, затряслась теперь съ такою силой, что жемчугъ и каменья, вплетенные въ ея волосы, застучали другъ о друга. Потомъ въ теченіе нѣсколькихъ секундъ она упорно смотрѣла внизъ и, когда Веръ нагнулся, чтобы поднять брилліантъ, выпавшій изъ ея прически, быстро проговорила:

— Ты правъ. Аполлоній невыносимъ. Вышлемъ его на встрѣчу мужу.

— Тогда я останусь! — воскликнулъ Веръ, довольный какъ капризный мальчикъ, котораго желанія исполнили.

— Вѣтренникъ! — прошептала Сабина и, смѣясь, погрозила ему пальцемъ. — Покажи мнѣ этотъ камень! Это — одинъ изъ самыхъ крупныхъ и лучшихъ… Можешь оставить его себѣ.

Часъ спустя, Веръ вмѣстѣ съ префектомъ оставляли залу.

— А вѣдь ты, самъ того не зная, оказалъ мнѣ большую услугу, братецъ, — сказалъ Тиціанъ своему спутнику. — Не можешь ли ты устроить, чтобъ астронома Птоломея и софиста Фаворина также отправили вмѣстѣ съ грамматикомъ на встрѣчу императору въ Пелузій?

— Нѣтъ ничего легче, — отозвался преторъ.

Въ тотъ же самый вечеръ дворецкій префекта принесъ архитектору Понтію извѣстіе, что для окончанія работъ онъ можетъ располагать не восемью или девятью днями, а цѣлыми двумя недѣлями.

Глава четвертая.

Огонь за огнемъ погасалъ въ окнахъ Кесареума, жилища императрицы, а во дворцѣ на Лохіи освѣщеніе становилось все болѣе и болѣе яркимъ. Во всѣхъ торжественныхъ случаяхъ зажигались смоляныя бочки на крышахъ стараго дворца и всѣ выступы величественной постройки унизывались рядами плошекъ. Но никто изъ окрестныхъ жителей не видывалъ отъ роду, чтобы извнутри дворца лились такіе потоки свѣта, какъ въ эту ночь.

Сторожившіе гавань сначала съ испугомъ глядѣли на Лохію, думая, не случился ли тамъ пожаръ; но вскорѣ они были успокоены ликторомъ префекта Тиціана, передавшимъ имъ приказаніе держать въ теченіе этой и всѣхъ слѣдующихъ до прибытія императора ночей ворота гавани открытыми для всякаго, кому, по порученію архитектора Понтія, придется отправляться съ Лохіи въ городъ или возвращаться изъ города во дворецъ.

И дѣйствительно, далеко за полночь не проходило четверти часа, чтобы люди, призванные архитекторомъ, не стучались въ притворенныя, но бдительно охраняемыя ворота.

Домикъ привратника былъ также ярко освѣщенъ.

Спали въ немъ крѣпкимъ сномъ только птицы да котъ старухи, застигнутой поутру префектомъ спящею подлѣ кружки вина. Собачонки же не переставали неистово лаять, бросаясь на дворъ, какъ только появлялся новый посѣтитель черезъ отворенныя настежъ ворота.

— Замолчи, Аглая! Что о тебѣ подумаютъ люди?… Талія! ну, прилично ли это умному животному?…. Сюда, Евфросина!… Да будь же разсудительна, милая! — кричала особенно ласковымъ, вовсе не повелительнымъ. голосомъ старуха, которая теперь уже не спала, а стояла за своимъ столомъ, складывая высушенное бѣлье.

Украшенныя именами трехъ грацій, собаченки ни мало не стѣснялись однако дружественными увѣщаніями хозяйки; только чувствительный ударъ ногой разсерженнаго ими прохожаго заставлялъ ихъ время отъ времени возвращаться съ трогательнымъ визгомъ домой и ласкаться къ своей госпожѣ, требуя утѣшенія. Старуха не заставляла себя долго просить, — каждый разъ брала она обиженную на руки и успокоивала ее ласковыми словами и поцѣлуями.

На этотъ разъ почтенная матрона была не одна въ своемъ уютномъ домикѣ. Въ глубинѣ комнаты, на узкомъ и длинномъ ложѣ, стоявшемъ подъ изваяніемъ Аполлона, лежалъ,^: одѣтый въ красный хитонъ, высокій, худощавый мужчина. Висѣвшая у потолка лампада тусклымъ свѣтомъ озаряла его самого и лютню, на которой онъ игралъ.

Подъ тихіе звуки струнъ этого довольно большого инструмента, который онъ держалъ, уткнувъ въ подушки своего ложа, онъ то напѣвалъ, то насвистывалъ длинныя мелодіи.

По два, по три и даже по четыре раза повторялъ онъ одинъ и тотъ же мотивъ.

Иногда онъ внезапно давалъ полный просторъ своему высокому и, несмотря на совершенно сѣдые его волосы; еще довольно звучному и пріятному голосу и пѣлъ тогда нѣсколько строфъ съ большимъ выраженіемъ и искусствомъ; иногда же, когда любимицы старухи начинали лаять черезчуръ отчаянно, онъ вскакивалъ съ своего мѣста, съ лютнею въ лѣвой рукѣ и съ длиннымъ, тонкимъ камышомъ въ правой, опрометью бросался на дворъ, кликалъ по именамъ неугомонныхъ животныхъ и начиналъ дѣйствовать тростью, будто желая ударить ихъ; но удары его какъ-то никогда не задѣвали ихъ спинъ, а всегда падали только за каменныя плиты около нихъ.

Возвращаясь послѣ такихъ вылазокъ, онъ снова ложился на покинутое имъ ложе.

— Эвфоріонъ, масло-то побереги! — восклицала тогда старуха, указывая на висѣвшую лампочку, за которую вспыльчивый супругъ ея часто задѣвалъ головой.

— Убери своихъ собачонокъ! — обыкновенно отвѣчалъ тотъ съ однимъ и тѣмъ же угрожающимъ движеніемъ руки и огненнымъ взглядомъ своихъ черныхъ главъ.

Уже болѣе часа продолжались музыкальные упражненія неутомимаго пѣвца, когда собаки не съ лаемъ, а съ долгимъ, радостнымъ визгомъ снова ринулись вонъ черезъ полуоткрытую дверь.

Старуха быстро отложила въ сторону бѣлье и стала прислушиваться.

— Передъ появленіемъ кесаря сюда слетается столько же птицъ, сколько чаекъ проносится надъ моремъ передъ бурей. Только бы насъ-то оставили въ покоѣ! — проговорилъ, поднимаясь на ноги, высокорослый, Эвфоріонъ.

— Послушай, вѣдь это Поллуксъ; я знаю своихъ собакъ! — воскликнула жена его и со всей возможною для нея, скоростью поспѣшила за порогъ сторожки.

Тамъ, дѣйствительно уже стоялъ тотъ, кого она ждала, поочередно поднимая за затылокъ трехъ прыгавшихъ на него четвероногихъ грацій и давая каждой по легонькому щелчку, въ носъ.

Увидавъ старуху, пришедшій взялъ ее обѣими руками за голову, поцѣловалъ въ лобъ и ласково промолвилъ.

— Добраго вечера, маленькая матушка!… Здорово, огромный батюшка! — крикнулъ онъ затѣмъ пѣвцу, пожимая протянутую ему руку.

— Самъ ты не ниже меня, — отвѣчалъ на это Эвфоріонъ и, притянувъ къ себѣ молодого человѣка, положилъ свою широкую ладонь одновременно на собственную сѣдую голову и на украшенную густыми темно-русыми волосами голову, своего первороднаго сына.

— Словно вынуты изъ одной и той же формы! — воскликнулъ юноша.

Дѣйствительно, сходство его съ отцамъ было поразительно, хотя, конечно, онъ походилъ на него такъ, какъ благородный конь походитъ на утомленную долголѣтнею работой лошадь, мраморъ на известнякъ или кедръ на лиственницу.

Оба были замѣчательнаго роста, имѣли тѣ же густые волосы, темные глаза и нѣсколько горбатый, совершенно одинаково очерченный, носъ; но веселость, свѣтившуюся во взорахъ юноши, онъ унаслѣдовалъ не отъ долговязаго пѣвца, а отъ крошечной женщины, которая, ласково гладя его по рукѣ, снизу смотрѣла ему въ лицо.

А откуда же взялось это могучее, не поддающееся никакому описанію «нѣчто», придававшее много благородства его красивой головѣ, — то, о чемъ нельзя было опредѣленно сказать, сіяло ли оно у него въ глазахъ, или выражалось въ очертаніяхъ, совершенно непохожаго на отцовскій, лба?

— Я знала, что ты придешь, — заговорила мать. — Мнѣ это снилось сегодня послѣ обѣда и я докажу тебѣ, что ты не удивилъ меня своимъ приходомъ. Посмотри, тамъ, на угольяхъ, ожидаетъ тебя твое любимое кушанье — пареная капуста съ сосисками.

— Теперь я не могу остаться, — возразилъ Поллуксъ, — право не могу, какъ бы ласково ни!улыбалось мнѣ твое доброе лицо я какъ бы заманчиво ни глядѣли на меня изъ-подъ капусты эти миленькія колбаски. Хозяинъ мой, Паппій, уже прошелъ впередъ и тамъ, во дворцѣ, намъ придется сдѣлать чудо въ болѣе короткое время, чѣмъ обыкновенно требуется для рѣшенія того, съ какого конца приняться, за работу.

— Ну, такъ я принесу тебѣ капусту туда, — сказала Дорида, приподнимаясь на цыпочки, чтобы приблизить ко рту сына сосиску.

Поллуксъ не отказался отъ предложеннаго такимъ способомъ кушанья.

— Превосходно! — проговорилъ онъ, жуя. — Я бы желалъ, чтобы то, что мнѣ удастся слѣпить тамъ, во дворцѣ, могло съ такимъ же правомъ называться хорошею статуей, какъ этотъ сочный цилиндрикъ, который только-что исчезъ замѣчательно вкусною сосиской.

— Еще одну? — спросила Дорида.

— Нѣтъ, матушка! Да и во дворецъ не приноси мнѣ этой капусты. До полуночи мнѣ нельзя терять ни одной минуты, — только тогда могу я сдѣлать перерывъ, — а тебѣ до тѣхъ поръ надо уже давно видѣть всякіе пріятные сны.

— Я принесу тебѣ капусту, — сказалъ отецъ, — потому что мнѣ и безъ того долго не придется заснуть. При первомъ посѣщеніи императрицы долженъ быть исполненъ въ театрѣ «гимнѣ Сабинѣ», сочиненный Месомедомъ. Мнѣ поручили высокій голосъ въ хорѣ старцевъ, которые молодѣютъ при взглядѣ на нее. Завтра у насъ репетиція, а я еще ничего не знаю. Старое такъ и сидитъ у меня въ горлѣ, звуки просто такъ сами и напрашиваются, а вотъ новое-то, новое-то!…

— Все улетучивается? — засмѣялся Поллуксъ.

— Хоть бы согласились они наконецъ доставить на сцену «Пляску Сатировъ» твоего отца или его «Тезея!» — воскликнула Дорида.

— Погоди, матушка! Я самъ посовѣтую это кесарю, какъ скоро онъ провозгласитъ меня Фидіемъ нашего времени и съ гордостью назоветъ меня своимъ другомъ. Тогда онъ; конечно, спроситъ, кто тѣ счастливые смертные, которые меня родили и вырастили. «Это — Эвфоріонъ, — отвѣчу я ему, — Эвфоріонъ, божественный поэтъ и дивный пѣвецъ… А мать моя — это достойная матрона, сторожащая дворецъ твой, это — та Дорида, что испачканный хламъ обращаетъ въ бѣлоснѣжную ткань!»

Эти послѣднія слова молодой художникъ пропѣлъ прекраснымъ и звучнымъ голосомъ на мотивъ одной изъ пѣсенъ, сложенныхъ его отцомъ.

— Зачѣмъ ты не сдѣлался пѣвцомъ? — воскликнулъ Эвфоріонъ.

— Тогда бы я могъ имѣть въ виду, — отозвался Поллуксъ, — на закатѣ жизни сдѣлаться твоимъ преемникомъ въ этомъ маленькомъ домикѣ?

— А теперь-то что? — возразилъ старикъ, пожимая плечами. — Теперь ты за жалкую плату насаждаешь тѣ лавры, которыми украшается Паппій.

— Ударитъ же и его, часъ, — перебила Дорида, — признаютъ люди и его талантъ! Не даромъ снился онъ мнѣ недавно съ лавровымъ вѣнкомъ на головѣ.

— Терпѣнье, отецъ, терпѣнье! — снова заговорила молодой человѣкъ, крѣпко пожимая руку старика. — Я молодъ, здоровъ и тружусь, сколько могу; въ головѣ же у меня цѣлый міръ прекрасныхъ мыслей. То, что я могъ самостоятельно выполнять до сихъ поръ, способствовало до крайней, мѣрѣ славѣ другихъ, и хотя мои произведенія далеко не достигаютъ того образа красоты, который мерещится мнѣ гдѣ-то тамъ, въ туманной дали, мнѣ кажется однако, что еслибы счастье въ минуту милости, уронило на все это хоть пару свѣжихъ росинокъ, изъ меня могло бы выйти нѣчто болѣе чѣмъ плохо оплачиваемая правая рука Паппія, который тамъ, наверху, въ настоящую минуту не знаетъ, что безъ меня и дѣлать.

— Только будь всегда веселъ да трудолюбивъ! — воскликнула Дорида.

— Безъ счастія и случая все это ни къ чему! — пробормоталъ пѣвецъ, снова пожимая плечами.

Молодой художникъ простился съ своими родителями и уже хотѣлъ-было удаляться, но мать удержала его за руку, чтобы показать ему новый выводокъ щеглятъ, только вчера вылупившихся изъ яицъ.

Поллуксъ согласился, и не изъ желанія только угодить ей, — онъ самъ былъ не прочь полюбоваться на пеструю птицу; охранявшую и согрѣвавшую своихъ птенцовъ.

Рядомъ съ клѣткой стояла кружка для вина и отдѣланный имъ самимъ художественною рѣзьбой кубокъ его матери.

Взглядъ его упалъ на эти сосуды и онъ, задумавшись, сталъ передвигать ихъ съ мѣста на мѣсто.

Послѣ нѣкотораго молчанія онъ наконецъ собрался съ духомъ.

— Кесарь будетъ часто проходить здѣсь, матушка, — сказалъ онъ смѣясь. — Отложи-ка пока свое, празднованіе Діонисовыхъ торжествъ. Что бы тебѣ, право, помириться на одной четвертой вина и трехъ четвертыхъ воды? Вѣдь будетъ вкусно и такъ.

— Жаль портить прекрасный даръ боговъ, — возразила старуха.

— Ну, только четвертую долю вина, ради меня, — упрашивалъ Поллуксъ и, схвативъ мать за оба плеча, горячо поцѣловалъ ее въ лобъ.

— Ради тебя, большое дитя? — переспросила Дорида со слезами на глазахъ. — Ради тебя, ежели на то пошло, хоть одну только презрѣнную воду!… Эвфоріонъ, ты можешь потомъ допить то, что осталось въ кружкѣ!

---

Архитекторъ Понтій съ того же вечера: дѣятельно принялся за возложенную на него работу. При содѣйствіи обоихъ помощниковъ, постоянно слѣдовавшихъ за нимъ, онъ неутомимо измѣрялъ, обдумывалъ, разсылалъ короткія письма; заносилъ числа, имена и соображенія свои на планъ или на двойныя восковыя таблицы и ни минуты не оставался празднымъ.

Занятія его то и дѣло прерывались появленіемъ на Лохію вызванныхъ имъ смотрителей мастерскихъ и фабрикъ, содѣйствіе которыхъ представилось ему необходимымъ въ дѣлѣ возобновленія дворца. И они являлись, несмотря на поздній часъ, потому что были вызваны отъ имени префекта.

Однимъ изъ послѣднихъ прибылъ ваятель Паппій, хотя Понтій собственноручно написалъ ему, что имѣетъ сдѣлать ему для императора значительный, выгодный и, главное, спѣшный заказъ, къ выполненію котораго, можетъ-быть, придется приступить; уже въ теченіе этой ночи; Дѣло шло о статуѣ Ураніи, которую слѣдовало изваять въ самомъ дворцѣ, въ десять дней, особеннымъ способомъ, уже примѣненнымъ Паппіемъ при послѣднемъ празднествѣ въ честь Адониса, и по размѣрамъ, приложеннымъ архитекторомъ. Относительно другихъ работъ, которыя нужно было окончить не менѣе быстро, равно какъ и относительно вознагражденія Понтій предлагалъ ему уговориться на мѣстѣ и своевременно.

Ваятель былъ человѣкъ предусмотрительный и потому явился на Лохію не одинъ, а съ лучшимъ изъ своихъ помощниковъ, Поллуксомъ, сыномъ старыхъ дворцовыхъ сторожей, и съ цѣлой толпой рабовъ, которые везли за нимъ на тачкахъ и колесницахъ инструменты, доски, краски, гипсъ и другіе сырые матеріалы.

По пути въ Лохію онъ сообщилъ молодому ваятелю, много рода предстояло имъ дѣло, и при этомъ снисходительно объявилъ, что дозволитъ ему испытать собственныя силы на созданіи статуи Ураніи.

У воротъ дворца онъ поручилъ Поллуксу привѣтствовать отъ его имени своихъ родителей и затѣмъ одинъ отправился во дворецъ, чтобы тамъ безъ, свидѣтелей приступить къ переговорамъ своимъ съ архитекторомъ Понтіемъ.

Молодой помощникъ прекрасно понималъ своего хозяина.

Онъ зналъ, что ему придется одному создать и отдѣлать всю статую, и что Паппій, сдѣлавъ кое-какія ничтожныя измѣненія на готовой работѣ, выдастъ ее въ концѣ концовъ за собственное свое произведеніе.

Съ подобнаго рода нечестнымъ образомъ дѣйствія Поллуксу приходилось не разъ мириться въ продолженіе двухъ лѣтъ и онъ безпрекословно подчинился и теперь намѣреніямъ своего хозяина. У послѣдняго было много заказовъ, а творчество представляло само по себѣ величайшее изъ наслажденій для молодаго художника.

Паппій, рано принявшій его въ ученики и сообщившій все то знаніе и умѣнье, какими, обладалъ самъ, не былъ скрягою, а Поллуксъ нуждался въ деньгахъ не только для себя, но и для прокормленія своей овдовѣвшей сестры съ ея дѣтьми, о которыхъ онъ заботился, какъ будто это было его собственное семейство. Онъ радовался также всякому незначительному удобству, которое онъ могъ доставлять бѣднымъ родителямъ, охотно уплачивая за ученіе своего младшаго брата Тевкра, посвятившаго себя рѣзьбѣ на камнѣ.

Иногда ему, правда, приходила въ голову мысль заявить своему хозяину, что онъ намѣренъ впредь стать на собственныя ноги и пожинать лавры для себя, но что же сталось бы съ тѣми, которые полагались теперь на его помощь, еслибъ онъ пожертвовалъ своимъ вѣрнымъ и все-таки порядочнымъ заработкомъ и, подобно многимъ неизвѣстнымъ начинающимъ, остался бы безъ заказовъ?

Къ чему послужили бы ему и творческій даръ, и искреннѣйшая рѣшимость, еслибъ ему не представилось случая исполнить свои произведенія изъ благороднаго матеріала? А пріобрѣтать его на собственныя средства онъ былъ не въ состояніи.

Въ то время, какъ онъ разговаривалъ съ своими стариками, Паппій уже открылъ свои переговоры съ архитекторомъ.

Понтій, обстоятельно изложилъ свои требованія ваятелю.

Послѣдній слушалъ съ большимъ вниманіемъ, ни разу не перебивая говорившаго, и только изрѣдка поглаживалъ правою рукой свое особенно тщательно выбритое, гладкое, какъ восковая маска, и раскрашенное лицо, какъ будто желая сдѣлать его еще болѣе гладкимъ, или измѣнялъ расположеніе складокъ на груди своей дорогой, голубого цвѣта, тоги, которую онъ старался носить на подобіе римскихъ сенаторовъ.

Но когда Понтій, дойдя съ нимъ до конца предназначенныхъ для императора покоевъ, показалъ ему послѣднюю статую, которая, требовала возобновленія, нуждаясь въ новой рукѣ, Паппій рѣшительно воскликнулъ:

— Это дѣло неподходящее!

— Не слишкомъ ли это быстрое рѣшеніе? — возразилъ зодчій. — Или ты не знаешь прекраснаго изреченія, которое приписывается многимъ мудрецамъ, что неосмотрительнѣе называть невозможнымъ дѣло только трудное, чѣмъ браться за такое, которое можетъ, вѣроятно, превзойти наши силы?

Паппій улыбнулся, разглядывая свою, покрытую золотыми украшеніями, обувь.

— Намъ, ваятелямъ, — сказалъ онъ, — труднѣе, нежели вамъ, работающимъ надъ громадными массами, сродниться съ мыслью о титанической борьбѣ съ невозможнымъ. Я еще не вижу средствъ, присутствіе которыхъ могло бы укрѣпить мои силы для начатія подобнаго рода борьбы.

— Средства эти и тебѣ назову, — быстро и рѣшительно отвѣчалъ Понтій: — съ твоей стороны добрая воля, достаточное количество помощниковъ и работа по ночамъ, а съ нашей — благоволеніе императора и очень много золота.

Послѣ этихъ словъ переговоры приняли болѣе благопріятный оборотъ и быстро приблизились къ концу, причемъ архитекторъ принужденъ былъ, въ большинствѣ случаевъ, безусловно соглашаться съ дѣльными, обдуманными предложеніями ваятеля.

— Теперь я отправлюсь домой, — сказалъ въ заключеніе Паппій, — а помощникъ мой немедленно же примется за подготовительныя работы. Намъ необходимо будетъ огородить мѣсто это щитами, чтобы никто не могъ намъ мѣшать и тормозить дѣла своими замѣчаніями.

Полчаса спустя, среди залы, на томъ мѣстѣ, гдѣ должна была находиться Уранія, уже возвышался деревянный помостъ; вокругъ него ставились высокія рамы, затянутыя холстомъ, а вскорѣ за этими легкими ширмами уже работалъ Поллуксъ, занимаясь лѣпкою маленькой восковой модели, между тѣмъ, какъ хозяинъ его направлялся къ себѣ домой, чтобы распорядиться приготовленіемъ всего необходимаго для будущихъ работъ.

Не доставало уже только часа до полуночи, а обѣдъ, присланный архитектору Тиціаномъ; оставался еще нетронутымъ.

Понтій чувствовалъ себя голоднымъ, но прежде, чѣмъ приняться за вкусное и заманчивое жаркое, огненно-красныя лангусты, коричневато-желтый паштетъ и разноцвѣтные плоды, которые рабъ, разставилъ на мраморномъ столѣ, онъ счёлъ своимъ долгомъ еще разъ пройтись по избранной для передѣлки анфиладѣ,

Слѣдовало удостовѣриться, работаютъ ли, какъ должно, и не нуждаются ли въ чемъ-либо занятые предварительною очисткой комнатъ рабы, которымъ оставалось трудиться еще нѣсколько часовъ до краткаго отдыха; послѣ чего они должны были съ утреннимъ свѣтомъ снова возвратиться въ усиленномъ количествѣ для продолженія своего спѣшнаго и тяжелаго труда.

Всюду требовали лучшаго освѣщенія, а рабочіе, чистившіе полъ и колонны въ залѣ музъ, громко кричали о невозможности продолжать работу при такомъ небольшомъ количествѣ факеловъ и лампъ.

Въ эту минуту надъ перегородкой, окружавшей мѣсто, назначенное для изготовленія Ураніи, показалась красивая голова молодаго художника.

— Моя муза съ небесною сферой въ рукѣ, — воскликнулъ онъ звучнымъ голосомъ, --покровительствуетъ астрологамъ и любитъ, всего болѣе ночь, но только тогда, когда стоитъ оконченная на своемъ пьедесталѣ. Чтобы лѣпить ее, надо свѣта, много свѣта! Не весело въ этомъ пустомъ стойлѣ слушать весь этотъ гамъ, который уменьшится, какъ скоро здѣсь станетъ свѣтлѣе. Давай же свѣта, человѣкъ, для моей богини и для этихъ хлопочущихъ людей.

Понтій съ улыбкой поднялъ, глаза на Поллукса, произнесшаго эти слова.

— Твой вопль справедливъ и будетъ услышанъ, другъ! — сказалъ онъ. — Но думаешь ли ты, въ самомъ дѣлѣ, что въ свѣтѣ заключается сила заглушать шумъ?

— По крайней мѣрѣ, гдѣ его нѣтъ, — возразилъ Поллуксъ, — каждый звукъ кажется вдвое громче.

— Ну, на это имѣются и другія основанія, о которыхъ мы потолкуемъ съ тобою завтра во время отдыха, а теперь я пойду позаботиться о лампахъ и факелахъ.

— Да воздастъ тебѣ за это Уранія, которая покровительствуетъ и изящнымъ искусствамъ! — крикнулъ Поллуксъ вслѣдъ уходившему архитектору.

Отыскавъ своего главнаго надсмотрщика, Понтій спросилъ, велѣлъ ли онъ, согласно его распоряженію, дворцовому управителю, Керавну, явиться къ нему и представить лампы и смоляныя плошки, заготовленныя для внѣшняго освѣщенія дворца.

— Трижды ходилъ я къ этому человѣку, — отвѣчалъ надсмотрщикъ, — но онъ каждый разъ только отдувался какъ лягушка и не удостаивалъ меня ни единаго слова. Дочь его, на которую тебѣ стоитъ взглянуть, потому что она очаровательна, да еле живой черный рабъ проводили меня, по его приказанію, въ чуланъ, гдѣ я я нашелъ тѣ нѣсколько лампъ, которыя ты видишь здѣсь.

Архитекторъ съ недовольнымъ видомъ быстро повернулся къ надсмотрщику спиной. Развернувъ планъ, дворца и отыскавъ на немъ жилище упрямаго Керавна, онъ взялъ стоявшую близъ нею лампочку изъ красной глины и, привыкшій руководиться чертежами, скоро нашелъ помѣщеніе управителя, отдѣленное отъ залы музъ только нѣсколькими комнатами и длинною галлереей.

Полупритворенная дверью ввела его въ темную переднюю, за которой слѣдовала другая комната и обширный, порядочно убранный покой, очевидно, служившій пріемной и столовой хозяину.

Входъ въ нее былъ безъ дверей и закрывался только широко раздвинутыми полинялыми занавѣсками.

Понтій могъ такимъ образомъ, оставаясь незамеченнымъ, безпрепятственно оглядѣть столъ, на которомъ, между блюдомъ и тарелками, красовался огромный бронзовый свѣтильникъ.

За столомъ, обративъ свое круглое, раскраснѣвшееся лицо ко входу, сидѣлъ, развалясь въ широкомъ креслѣ, толстый управитель, и раздосадованный архитекторъ не преминулъ бы быстро и рѣшительно появиться передъ нимъ, еслибы до слуха его, едва онъ вступилъ во вторую комнату, не донеслось тихое, но болѣзненное рыданіе.

Плачущая была стройная молодая дѣвушка, которая только что вошла черезъ боковую дверь и остановилась подлѣ управителя, поставивъ передъ нимъ дощечку съ хлѣбомъ.

— Ну, не плачь же,. Селена! сказалъ Керавнъ, медленно ломая хлѣбъ и видимо стараясь успокоить дочь.

— Какъ же мнѣ не плакать? — отвѣчала дѣвушка. — Позволь мнѣ хоть завтра купить для тебя немного мяса: вѣдь ты знаешь, что врачи запретили тебѣ есть постоянно одинъ только хлѣбъ!

— Человѣкъ долженъ же быть сытымъ, — перебилъ толстякъ, — а мясо дорого. У меня девять ртовъ, которые приходится кормить, не считая рабовъ. Откуда же возьму я деньги, чтобы покупать мясо для всѣхъ?

— Мы легко обойдемся и безъ него, но тебѣ-то оно необходимо.

— Нельзя, дитя мое, нельзя! Мясникъ больше въ долгъ не отпускаетъ, другіе заимодавцы не даютъ покоя, а у насъ до конца мѣсяца остается всего-на-все десять драхмъ.

Слова эти заставили дѣвушку поблѣднѣть.

— Но, отецъ, — боязливо сказала она, — ты еще сегодня утромъ показывалъ мнѣ три золотыхъ, которые достались на твою долю изъ подарка, раздѣленнаго между гражданами по случаю пріѣзда императрицы?

Управитель нѣкоторое время медлилъ отвѣтомъ и съ озадаченнымъ видомъ перекатывалъ между пальцами кусочекъ хлѣбнаго мякиша.

— Я купилъ на нихъ эту пряжку съ отшлифованнымъ ониксомъ, — наконецъ, заговорилъ онъ. — Просто, знаешь ли, до смешнаго дешево! Кесарь, когда пріѣдетъ, долженъ сразу увидѣть, кто я такой, а въ случаѣ моей смерти всякій съ радостью дастъ вамъ за это произведеніе искусства болѣе, чѣмъ я заплатилъ. Повѣрь мнѣ, деньги императрицы въ этой вещицѣ не пропадутъ.

Селена ничего не отвѣтила, но, глубоко вздохнувъ, окинула взоромъ рядъ совершенно безполезныхъ предметовъ, которые управитель накупилъ исключительно вслѣдствіе ихъ «дешевизны», въ то время, какъ она и семеро младшихъ нуждались въ самомъ необходимомъ.

— Отецъ, — снова начала она послѣ нѣкотораго молчанія, — ты запретилъ мнѣ объ этомъ говоритъ, но я все-таки скажу, хотя бы ты на меня и разсердился. Архитекторъ, который распоряжается тамъ работами, уже два раза присылалъ за тобою.

— Молчи! — крикнулъ управитель, окончательно побагровѣвъ, и ударивъ по столу кулакомъ. — Ты забыла, что ли, кто этотъ архитекторъ и кто я?

— Я знаю, что ты благороднаго, македонскаго происхожденія, что ты, можетъ-быть, даже находящійся въ родствѣ съ царственнымъ домомъ Птоломеевъ и засѣдаешь въ собраніи гражданъ, но на этотъ разъ будь все-таки снисходителенъ и добръ. Вѣдь у него работы по-горло, онъ усталъ…. '

— И мнѣ сегодня не пришлось посидѣть спокойно. Что подобаетъ, то подобаетъ. Я — Керавнъ, сынъ Птоломея, предки котораго прибыли въ Египетъ вмѣстѣ съ великимъ Александромъ и участвовали въ основаніи этого города, — это знаетъ всякій! Богатство наше, правда, уменьшилось, но именно потому-то я и стою на томъ, чтобы признавали благородство нашей крови. Понтій велитъ позвать Керавна… Ха-ха-ха! Не будь это такъ возмутительно, это во всякомъ случаѣ было бы смѣшно, потому что… Знаешь ли ты, кто этотъ человѣкъ, кто онъ такой? Я ужъ тебѣ это говорилъ. Дѣдъ его былъ вольноотпущенникъ покойнаго префекта Клавдія Бальбилла, а отецъ его вышелъ въ люди и разбогатѣлъ только по милости римлянъ. Значитъ, онъ потомокъ рабовъ, а ты хочешь, чтобъ я былъ его покорнымъ слугой, чтобъ я шелъ, когда ему вздумается позвать меня.

— Но, отецъ, отецъ! вѣдь онъ велѣлъ просить къ себѣ не сына Птоломея, а управителя этого дворца!

— Пустое вранье, говорю тебѣ. Замолчи! Я шагу къ нему ней сдѣлаю.

Дѣвушка, закрывъ лицо руками, зарыдала такъ громко и жалобно, что Керавнъ содрогнулся.

— Клянусь великимъ Сераписомъ! закричалъ онъ внѣ себя. — Не могу я этого долѣе выносить. Ну, къ чему это хныканье?

Селена собралась съ духомъ и, ближе подойдя къ взволнованному отцу, заговорила прерывающимся отъ слезѣ голосомъ: долженъ идти, отецъ, долженъ непремѣнно! Я говорила съ надсмотрщикомъ и онъ рѣшительно и холодно объявилъ мнѣ, что архитекторъ дѣйствуетъ здѣсь отъ имени императора и можетъ, если ты не послушаешься, немедленно отставить тебя отъ должности. Что же будетъ съ нами, если это случится?… Отецъ, отецъ! подумай о слѣпомъ Геліосѣ и бѣдной Вероникѣ! Мы съ Арсиноей еще какъ-нибудь найдемъ себѣ пропитаніе, но меньшіе, меньшіе-то…

Дѣвушка не договорила и, опустившись на колѣни, съ рыданіемъ простерла къ упрямцу руки.

Вся кровь прилила къ головѣ и глазамъ Керавна. Барабаня пальцами по раскраснѣвшемуся лбу, онъ, будто пораженный ударомъ, тяжело опрокинулся на спинку кресла.

Испуганная дочь немедленно вскочила на ноги и подала ему стоявшій на столѣ бокалъ съ разбавленнымъ водою виномъ, но Керавнъ отстранилъ его рукою.

— Меня отставить отъ должности! — вскричалъ онъ задыхающимся, хриплымъ голосомъ, — меня выгнать хотятъ изъ этого дворца!… Тахъ, въ этомъ ящикѣ изъ чернаго дерева, лежитъ рукописаніе Эвергета, передающее предку моему Филиппу должность управителя этого дворца, какъ званіе наслѣдственное въ его семействѣ. Супруга этого Филиппа имѣла честь быть любовницей или, какъ утверждаютъ другіе, дочерью царя. Тамъ хранится документъ, написанный красными и черными чернилами на желтомъ папирусѣ и снабженный печатью и подписью втораго Эвергета. Всѣ цари изъ дома Лагидовъ подтвердили его, всѣми римскими префектами онъ принимался въ уваженіе, а теперь, теперь…

Управитель съ видомъ отчаянія ломалъ себѣ руки.

— Но вѣдь ты еще въ должности, — перебила его Селена, — и еслибы тебѣ только было угодно…

— Угодно, угодно! — кричалъ толстякъ, потрясая жирными руками надъ налитою кровью головой. — Мнѣ будетъ угодно! Я не повергну васъ въ несчастіе. Я пойду, пойду къ нему! Ради дѣтей моихъ позволю имъ наругаться надо мной. Какъ пеликанъ, буду кормить птенцовъ своихъ собственною кровью. Но ты должна понимать, что мнѣ стоитъ такое самоуниженіе! Оно невыносимо для меня и сердце мое готово разорваться на части. Развѣ этотъ архитекторъ не потѣшался надо мной, какъ будто я его слуга? Развѣ онъ не крикнулъ мнѣ, — я слышалъ это своими ушами, — мнѣ, которому и безъ того врачи угрожаютъ ударомъ, на прощаніе свое дурацкое пожеланіе, чтобъ я задохся отъ собственнаго своего жира?… Оставь, оставь меня! Я знаю, что римлянамъ все здѣсь дозволено. Ну, вотъ я и всталъ. Принеси мнѣ мой желтый палліумъ, который я надѣваю въ совѣтѣ, достань мнѣ мой золотой обручъ для головы! Какъ жертвенное животное украшу я себя, я покажу ему…

Стоявшій въ сосѣдней комнатѣ архитекторъ не проронилъ ни слова изъ этого разговора, который то сердилъ его, то вызывалъ въ немъ смѣхъ, то трогалъ до глубины души.

Дѣятельной натурѣ его было противно всякое лѣнивое и праздное существо, — и вялое, равнодушное отношеніе разжирѣвшаго чиновника къ дѣлу, требовавшему отъ всѣхъ участвующихъ быстроты и напряженія силъ, вызвало на уста его тѣ нѣсколько словъ, въ которыхъ онъ теперь раскаявался.

Конечно, его не могла не раздражать глупая, нищенская гордость управителя, — да и кому же пріятно слышать что-нибудь унизительное о своемъ происхожденіи, — но жалобы несчастной дочери этого человѣка возбудили въ немъ искреннее участіе къ ней. Ему жаль было и безразсуднаго бѣдняка, котораго онъ могъ мановеніемъ руки лишить послѣдняго пристанища, — человѣка, оскорбленнаго его словами гораздо глубже, нежели былъ онъ самъ только-что имъ слышанными рѣчами, — и Понтій съ радостью поддался увлеченію благородной души своей пощадить гордость этого родственника египетскихъ царей.

Онъ съ силою постучался извнутри въ дверь прихожей, громко кашлянулъ и съ низкимъ поклономъ появился на порогѣ столовой.

— Я пришелъ исполнить долгъ свой и навѣстить тебя, благородный Керавнъ, — сказалъ онъ съ привѣтливою улыбкой. — Извини за поздній часъ, но ты едва ли можешь себѣ представить, какъ я былъ занятъ съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались.

Керавнъ посмотрѣлъ на поздняго гостя сперва испуганными, потомъ остолбенѣвшими отъ удивленія глазами.

Но вдругъ, будто у него гора съ плечъ свалилась, онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ двери и протянулъ архитектору обѣ руки съ такимъ теплымъ выраженіемъ искренняго довольства, что Понтій удивился, какъ не замѣтилъ онъ ранѣе благообразія лица этого толстаго чудака.

— Прими участіе въ нашей скромной трапезѣ, — попросилъ хозяинъ. — Поди, позови рабовъ, Селена! Можетъ-быть въ домѣ еще найдется фазанъ или жареная курица, или что-нибудь въ этомъ родѣ… Конечно, теперь довольно поздно.

— Отъ души благодарю тебя, — съ улыбкою возразилъ архитекторъ. — Ужинъ мой ожидаетъ, меня въ залѣ музъ и я спѣшу вернуться къ рабочимъ, ты же съ своей стороны сдѣлалъ бы мнѣ большое удовольствіе, согласившись раздѣлить его со мною. Вамъ нужно поговорить объ освѣщеніи покоевъ, а такого рода дѣла всегда улаживаются лучше за кускомъ сочнаго мяса и кувшиномъ хорошаго вина.

— Весь къ твоимъ услугамъ! — проговорилъ Керавнъ, кланяясь.

— Такъ я пойду впередъ, а ты покамѣстъ вели собрать, сколько у тебя найдется, лампъ, факеловъ и смоляныхъ плошекъ и выдай ихъ рабамъ, которые черезъ нѣсколько минутъ будутъ за дверями дожидаться твоихъ приказаній.

Съ этими словами Понтій покинулъ жилище управителя.

— Ахъ, какъ я перепугалась! — глубоко вздохнувъ, проговорила Селена. — Я пойду и разыщу эти лампы. Какъ ужасно могло бы все это окончиться!…

— Я и самъ радъ, что дѣло уладилось такъ мирно, — пробормоталъ Керавнъ. — Если принять во вниманіе его происхожденіе, надо сознаться, что архитекторъ еще очень порядочный человѣкъ.

Глава пятая.

Выраженіе досады и раздраженія, съ которымъ Понтій разыскивалъ жилище управителя, уступило мѣсто веселой улыбкѣ на мужественныхъ губахъ, когда онъ бодрымъ шагомъ возвращался оттуда къ своимъ рабочимъ.

— Господинъ управитель имѣлъ нѣкоторое основаніе считать себя обиженнымъ, — сказалъ онъ, отвѣчая на вопросительный. взглядъ встрѣтившаго его надсмотрщика. — Теперь мы съ нимъ друзья и онъ сдѣлаетъ для освѣщенія все, что можетъ.

Въ залѣ музъ онъ остановился у перегородки, за которой работалъ Поллуксъ.

— Другъ ваятель, послушай-ка, — крикнулъ онъ ему, — не пора ли ужинать?

— Давно пора, — отозвался Поллуксъ, — иначе ужинъ вашъ обратится въ завтракъ.

— Такъ отложи черезъ четверть часа свои инструменты въ сторону и помоги мнѣ съ здѣшнимъ управителемъ уничтожить присланный мнѣ ужинъ.

— Для этого тебѣ не нужно моей помощи, коль скоро съ тобою будетъ Керавнъ, — передъ нимъ всякое кушанье таетъ какъ ледъ передъ солнцемъ.

— Въ такомъ случаѣ хоть спаси его отъ чрезмѣрнаго отягощенія желудка.

— Невозможно! Я только-что немилосердно трудился надъ блюдомъ капусты съ сосисками. Моя мать сварила это божественное кушанье, а отецъ принесъ его своему первенцу.

— Капуста съ сосисками! — повторилъ архитекторъ и въ голосѣ его слышалось, что голодный его желудокъ не прочь былъ бы поближе познакомиться съ этимъ блюдомъ.

— Взойди сюда, — тотчасъ же воскликнулъ Поллуксъ, — и будь моимъ гостемъ. Съ капустой случилось то же, что предстоитъ этому дворцу, — она разогрѣта.

— Подогрѣтая капуста вкуснѣе свѣжей, но огонь, на которомъ мы стараемся подновить это зданіе, пылаетъ слишкомъ жарко и требуетъ слишкомъ большаго ухода отъ истопника. Къ тому же лучшія вещи расхищены и врядъ ли могутъ быть замѣнены.

— Какъ сосиски; которыя я выловилъ изъ своей капусты, — засмѣялся ваятель. — Угостить тебя хорошенько я не могу, потому что съ моей стороны было бы непростительною лестью назвать это блюдо «капустой съ сосисками». Я обращался съ нимъ какъ съ горнымъ рудникомъ, и теперь, когда колбасныя залежи почти истощились, остается одна непригодная руда, въ которой два или три жалкихъ обломка напоминаютъ о минувшемъ богатствѣ. На дняхъ матушка сваритъ это блюдо для тебя; она приготовляетъ его съ неподражаемымъ искусствомъ.

— Славная мысль, но на сегодняшній вечеръ ты будешь моимъ гостемъ.

— Я окончательно сытъ.

— Ну, такъ пусть твоя веселость будетъ приправой къ нашему ужину.

— Извини меня, Понтій, но лучше позволь мнѣ остаться за моей перегородкой. Во-первыхъ, я въ прекрасномъ настроеніи, въ самомъ разгарѣ дѣла и чувствую, что въ эту ночь изъ моей работы что-нибудь да выйдетъ…

— Въ такомъ случаѣ до завтра.

— Дослушай меня до конца.

— Ну?

— Пригласивъ меня, ты оказалъ бы плохую услугу и другому твоему гостю.

— Развѣ ты знаешь управителя?

— Еще бы!… Съ самаго дѣтства. Я — сынъ привратника этого дворца.

— Вотъ какъ! Значитъ, ты родомъ изъ уютнаго домика съ плющомъ, птицами и веселой старушкой?

— Эта самая старушка и родила меня на свѣтъ, и вотъ, какъ только ея придворный мясникъ будетъ бить свинью, она приготовитъ намъ съ тобой такое блюдо капусты, какого еще не видалъ никто.

— Я съ удовольствіемъ его отвѣдаю.

— Вотъ приближается нильскій гиппопотамъ или, что одно и то же, управитель Керавнъ:

— Ты съ нимъ во враждѣ?

— Я съ нимъ нисколько, но онъ-то меня терпѣть не можетъ, — возразилъ ваятель. — Это — глупая исторія, о которой не спрашивай меня за ужиномъ, если желаешь имѣть веселаго собесѣдника. Да и вообще лучше не говори Керавну, что я здѣсь; это ни къ чему доброму не приведетъ.

— Какъ тебѣ угодно. Вотъ наконецъ и наши лампы.

— Ихъ довольно, чтобъ освѣтить подземное царство! — воскликнулъ Поллуксъ, сдѣлалъ архитектору прощальный знакъ рукой и скрылся за своею перегородкой, чтобы съ новымъ рвеніемъ предаться работѣ надъ моделью.

---

Было далеко за полночь. Рабы, съ большимъ усердіемъ принявшіеся за дѣло, уже окончили въ залѣ музъ свою работу и могли въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ отдыхать на соломѣ, разостланной въ другомъ отдѣленіи дворца.

Архитекторъ Понтій надѣялся также воспользоваться этимъ временемъ, чтобы нѣсколькими часами сна возстановить свои силы для трудовъ слѣдующаго дня, но между этимъ намѣреніемъ и его выполненіемъ стала объемистая фигура управителя.

Пригласивъ Керавна, онъ разсчитывалъ насытить мясомъ человѣка, обрекшаго себя, по скудости средствъ, на питаніе однимъ хлѣбомъ, и дѣйствительно чудовищный аппетитъ гостя оправдалъ всѣ возложенныя на него ожиданія.

Но послѣ того, какъ приняли со стола послѣднее блюдо, управитель счелъ своею обязанностью отблагодарить хозяина, доставивъ ему возможность болѣе продолжительно наслаждаться лицезрѣніемъ его высокородной особы.

Къ тому же прекрасное вино префекта развязало языкъ, обыкновенно несообщительному старику.

Сначала онъ распространялся о разныхъ недугахъ, мучившихъ его и угрожавшихъ самой его жизни, а когда Понтій, желая свести разговоръ на что-либо другое, неосторожно упомянулъ о собраніи гражданъ, краснорѣчіе Керавна заблистало съ полною силой. Осушая чашу за чашей, онъ подробно изложилъ основанія, заставлявшія какъ его, такъ и друзей его дѣлать все возможное, чтобы лишить правъ гражданства многочисленную общину іудеевъ и даже по возможности совершенно вытѣснить ее изъ самой Александріи.

Горячность его достигла, наконецъ, такихъ размѣровъ, что, позабывъ и о хорошо извѣстномъ ему происхожденіи хозяина, и даже о самомъ его присутствіи, онъ сталъ не стѣсняясь настаивать на необходимости удалить изъ среды гражданъ и всѣхъ потомковъ вольноотпущенниковъ.

При видѣ пылавшихъ щекъ и посоловѣлыхъ глазъ толстяка, Понтій легко догадался, это это вино говоритъ въ немъ, и оставилъ слова его безъ отвѣта. Но, въ твердомъ намѣреніи не лишать себя долѣе ни минуты столь нужнаго ему покоя, онъ всталъ изъ-за стола и, пробормотавъ нѣсколько словъ въ видѣ извиненія, удалился въ комнату, гдѣ уже давно было приготовлено для него мягкое ложе.

Раздѣвшись, онъ приказалъ рабу поглядѣть, что дѣлаетъ Керавнъ, и вскорѣ получилъ успокоительное извѣстіе, что тотъ уже спитъ глубокимъ сномъ.

— Прислушайся самъ, — тамъ закончилъ рабъ свое донесеніе, — даже отсюда слышенъ его могучій храпъ. Я подсунулъ ему подъ голову подушку, а то при такой тучности какъ бы не случилось съ господиномъ какого худа.

---

Любовь — растеніе, всходящее часто и для тѣхъ, кто его ни сѣялъ, — растеніе, которое, становясь могучимъ деревомъ, щедрой тѣнью своей осѣняетъ многихъ, ничѣмъ не способствовавшихъ его росту.

Какъ мало старался управитель Керавнъ въ теченіе своей жизни пріобрѣсти любовь дочери и какъ много, напротивъ, сдѣлалъ онъ такого, что не могло не волновать теченіе ея молодой жизни! Но, несмотря на все это, Селена, девятнадцатилѣтній организмъ которой нуждался въ покоѣ, которая болѣе радовалась наступленію ночи и цѣлительнаго сна, чѣмъ утренней зарѣ, приносившей ей, что ни день, новыя заботы и новое горе, — Селена все еще сидѣла и работала при свѣтѣ бронзоваго трехсвѣчника, и чѣмъ позднѣе становилось, тѣмъ болѣе мучило ее продолжительное отсутствіе отца.

Съ недѣлю тому назадъ бодрый старикъ, хотя впрочемъ ненадолго, неожиданно лишился чувствъ; врачъ объяснилъ ей тогда, что дышащій повидимому здоровьемъ паціентъ долженъ строго слѣдовать его предписаніямъ и воздерживаться отъ всякихъ излишествъ. Малѣйшая неосторожность могла, по словамъ его, быстро и внезапно порвать его жизненную нить.

Въ этотъ вечеръ, проводивъ отца, ушедшаго вслѣдъ за архитекторомъ, Селена принялась за починку платьевъ маленькихъ братьевъ и сестеръ. Въ этомъ, конечно, могла бы помочь ей сестра ея, Арсиноя, которая только на два года была моложе ея и обладала не менѣе ловкими пальцами, но она рано удалилась на покой и сдала съ дѣтьми, нуждавшимися въ надзорѣ и ночью.

Старая рабыня-негритянка, служившая еще ихъ бабкѣ, вызвалась было помочь ей, но, полуслѣпая и днемъ, она еще хуже видѣла при огнѣ и послѣ нѣсколькихъ стежекъ оказалась окончательно неспособной къ шитью.

Селена отправила ее спать и принялась одна за скучную свою работу.

Цѣлый часъ шила она, не поднимая глазъ и раздумывая о томъ, какъ бы устроить такъ, чтобы до конца мѣсяца получше прокормить семью на тѣ немногія драхмы, которыя оставались въ ея распоряженіи.

Чѣмъ долѣе однако тянулось время, тѣмъ сильнѣе одолѣвала ее усталость, но она продолжала сидѣть, хотя хорошенькая ея головка все чаще и чаще склонялась на грудь.

И дѣйствительно, ей нужно было дождаться возвращенія отца: возлѣ нея стояло приготовленное врачомъ успокоительное питье, которое старикъ, безъ напоминанія дочери, пожалуй, позабылъ бы выпить по возвращеніи домой.

Въ концѣ второго часа шитье выпало изъ рукъ Селены. Пригрезилось ей, что стулъ ломится подъ нею и она падаетъ сначала медленно, потомъ все быстрѣе и быстрѣе въ какую-то бездну, которая разверзлась подъ ея ногами.

Въ надеждѣ найти помощь, — такъ снилось ей, она устремила взглядъ къ верху, но надъ пропастью не было ничего, кромѣ лица отца ея, равнодушно глядѣвшаго въ сторону.

Опускаясь все ниже и ниже, она стала звать его, умоляя о помощи, но Керавнъ долгое время, казалось, не слышалъ ея мольбы.

Наконецъ, онъ глянулъ внизъ и, замѣтивъ ее, спокойно улыбнулся; но вмѣсто того, чтобы броситься въ ней, онъ набралъ на краю пропасти земли и каменьевъ и сталъ бросать ихъ ей на пальцы, напрасно цѣплявшіеся за кусты и корни, наполнявшіе разсѣлины скалъ.

Она просила его бросить эту страшную игру, молила о состраданіи, о пощадѣ; но въ лицѣ, смотрѣвшемъ на нее сверху, не дрогнуло ни одного мускула, — оно какъ будто застыло въ какой-то бездушной улыбкѣ. Сердце отца ея также, казалось, окаменѣло. Комъ за комомъ, камень за камень безостановочно падалъ на нее, пока израненныя руки не оторвались наконецъ отъ спасавшихъ ее корней и не поглотила ее роковая бездна.

Собственный отчаянный крикъ пробудилъ Селену. Но, переходя отъ сна къ дѣйствительности, она еще на мгновеніе, за быстро рѣдѣющимъ туманомъ, ясно увидала, испещренную бѣлыми и желтыми анемонами, фіолетовыми колокольчиками и краснымъ макомъ, высокую траву лужайки, на которую, она упала, какъ на мягкое, душистое ложе; вблизи синѣло и искрилось озеро, а за нимъ возвышались граціозно очерченныя горы съ розовыми вершинами, съ зелеными дубравами и склонами, блиставшими въ яркихъ лучахъ солнца. Ясный сводъ неба съ легкими, серебристыми тучками, еле гонимыми дуновеніемъ нѣжнаго вѣтерка, покрывалъ эту очаровательную, быстро исчезавшую картину, которую она не могла сравнить ни съ чѣмъ, что когда-либо видѣла на родинѣ.

Не много поспала Селена, но когда, окончательно проснувшись, она стала протирать глаза, ей казалось, что сновидѣніе ея длилось почти цѣлую ночь.

Одинъ изъ огоньковъ бронзоваго свѣтильника потухъ, а другой еле вспыхивалъ около чадившей свѣтильни. Она быстро загасила его крючкомъ, висѣвшимъ на цѣпочкѣ у пояса, подлила новаго масла въ послѣднюю, еще горѣвшую, лампочку и при свѣтѣ ея заглянула въ спальню отца.

Онъ все еще не возвращался.

Ей стало невыносимо-страшно…

Ужъ не лишило ли его сознанія вино архитектора?

Не новый ли обморокъ случился съ нимъ на возвратномъ пути домой?

Воображенію ея представился образъ тяжеловѣснаго старика, тщетно силящагося приподняться, можетъ-быть уже умирающаго, лежа на холодномъ полу.

Тутъ выбирать было нечего.

Она должна была отправиться въ залу музъ, чтобъ узнать, что случилось съ отцомъ, поднять его, подать ему помощь, или, если онъ все еще сидитъ за ужиномъ, подъ какимъ-нибудь предлогомъ постараться заманить его домой.

Вся судьба семьи, можетъ-быть, зависѣла теперь отъ быстроты ея рѣшенія: жизнь отца, кровъ и пища для восьми безпомощныхъ существъ.

Декабрьская ночь была сурова.

Рѣзкій, холодный вѣтеръ дулъ черезъ плохо защищенное отверстіе въ потолкѣ. Селена повязала себѣ голову платкомъ и накинула на плечи плащъ, принадлежавшій нѣкогда ея покойной матери.

Въ длинной галлереѣ, отдѣлявшей жилище Керавна отъ передней части громаднаго дворца, ей приходилось непрестанно защищать рукой мерцавшій свѣтильникъ, которымъ она освѣщала свой путь.

Колеблемое вѣтромъ пламя и вся ея стройная фигура отражались то здѣсь, то тамъ на гладкой поверхности темнаго мрамора.

Толстыя сандаліи, подвязанныя къ ея ногамъ, прикасаясь къ каменнымъ плитамъ, будили громкое эхо въ пустомъ пространствѣ огромныхъ залъ и страхъ все болѣе и болѣе овладѣвалъ встревоженною душой Селены. Пальцы ея, державшіе свѣтильникъ, дрожали и сердце громко стучало, когда она проходила черезъ круглую залу, гдѣ, какъ говорили, много лѣтъ тому назадъ Птоломей Эвергетъ Толстый умертвилъ собственнаго сына и гдѣ каждое ея дыханіе, казалось, вызывало отголосокъ.

Но даже и здѣсь, среди этой страшной залы, любящая дочь не переставала оглядываться по сторонамъ, отыскивая глазами отца.

Наконецъ, она вздохнула свободнѣе. Черезъ щели надтреснутой боковой двери залы музъ пробивался лучъ свѣта и, преломляясь, отражался на полу и стѣнѣ послѣдняго покоя, который ей предстояло миновать.

Селена вступила въ залу, тускло освѣщенную лампами изъ-за перегородки ваятеля и нѣсколькими сильно нагорѣвшими восковыми свѣчами.

Свѣчи эти горѣли на столѣ, наскоро сколоченномъ въ дальнемъ углу залы изъ козелъ и досокъ, за которымъ уснулъ ея отецъ.

Низкіе тоны, вырывавшіеся изъ широкой груди спящаго, ясно звучали среди пустаго пространства и Селенѣ отъ нихъ снова стало страшно. Но еще болѣе пугали ее мрачныя, длинныя тѣни колоннъ, которыя какъ преграды ложились на ея пути.

Прислушиваясь, остановилась она среди залы и вскорѣ въ этомъ, напугавшемъ ее, ревѣ признала съ дѣтства знакомые ей звуки отцовскаго храпа.

Немедленно бросилась она къ старику, начала дергать его за платье и встряхивать, звала его, опрыскала ему лобъ водой, называла самыми нѣжными именами, съ которыми сестра ея Арсиноя обыкновенно ласкалась къ отцу. Керавнъ оставался неподвиженъ. Селена освѣтила лампой его лицо; ей показалось тогда, что расплывшіяся черты его покрыты синеватымъ отливомъ и она разразилась тѣми болѣзненными рыданіями, которыя за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ растрогали сердце архитектора.

Въ эту минуту за перегородкой, скрывавшей ваятеля и его возникавшее созданіе, обнаружились признаки жизни.

Поллуксъ долго работалъ съ охотой и рвеніемъ, но наконецъ храпѣніе управителя стало надоѣдать ему.

Тѣло его музы приняло уже опредѣленныя очертанія, за выполненіе же головы онъ могъ приняться только при дневномъ свѣтѣ.

Съ тѣхъ поръ, какъ приливъ творческаго вдохновенія покинулъ Поллукса, руки его опустились; онъ чувствовалъ себя утомленнымъ и сознавалъ, что безъ модели ему врядъ ли удастся справиться съ драпировкою одеждъ Ураніи, и потому, подвинувъ скамейку къ наполненному гипсомъ ящику, онъ облокотился на него, чтобы немного отдохнуть.

Но сонъ бѣжалъ отъ глазъ художника, сильно возбужденнаго быстрой ночною работой, и едва Селена отворила дверь, онъ уже снова стоялъ на ногахъ и смотрѣлъ сквозь щели перегородки.

Увидавъ высокую, закутанную фигуру, съ дрожавшимъ въ рукѣ свѣтильникомъ, которая, проходя черезъ обширную залу, вдругъ остановилась и какъ бы замерла на ея срединѣ, онъ перепугался не на шутку, но это не помѣшало ему наблюдать за каждымъ движеніемъ ночнаго привидѣнія съ несравненно большимъ любопытствомъ, нежели страхомъ.

Когда затѣмъ Селена обернулась и свѣтъ лампы упалъ на блѣдное, красивое лицо ея, онъ немедленно узналъ въ ней дочь дворцоваго управителя и легко догадался, зачѣмъ она явилась сюда.

Тщетныя попытки ея разбудить отца безспорно имѣли въ себѣ много трогательнаго, но въ то же время въ нихъ было что-то неотразимо-забавное и Поллуксъ минутами чувствовалъ сильное искушеніе разсмѣяться. Но, услыхавъ горестный плачъ Селены, онъ быстро раздвинулъ двѣ рамы перегородки и, приблизившись къ ней, сталъ звать ее по имени, сперва тихо, чтобы не испугать, потомъ громче и громче. Когда она повернула къ нему голову, онъ ласково просилъ ее не пугаться, завѣряя, что онъ не духъ, а только весьма скромный смертный и именно, какъ она видитъ, не болѣе какъ негодный, но находящійся на пути къ исправленію, сынъ привратника Эвфоріона.

— Это ты, Поллуксъ? — съ удивленіемъ спросила дѣвушка.

— Да, Селена. Но что съ тобой? Не могу ли я чѣмъ-либо помочь тебѣ?

— Мой бѣдный отецъ, — вся въ слегахъ, проговорила она. — Онъ неподвиженъ, онъ окоченѣлъ… А лицо-то, лицо-то его!… О, вѣчные боги!

— Кто храпитъ, тотъ не умеръ, — возразилъ ваятель.

— Но, вѣдь, врачъ предупреждалъ меня…

— Помилуй, онъ совсѣмъ и не боленъ! Дѣло въ томъ, что Понтій угостилъ его болѣе крѣпкимъ виномъ, чѣмъ-то, къ которому онъ привыкъ. Оставь его въ покоѣ! Съ этой подушкой подъ головой онъ спитъ такъ же безмятежно и крѣпко, какъ дитя. Когда онъ недавно запѣлъ носомъ черезчуръ громко, я пробовалъ было свистать по-птичьему: это иногда заставляетъ храпящихъ замолчать; но, кажется, легче заставить плясать вонъ этихъ каменныхъ музъ, чѣмъ пробудить его отъ сна.

— Еслибы мы могли только перенести его домой на кровать.

— Конечно, если у тебя есть четверня лошадей…

— Ты все такой же дурной, какъ и прежде.

— Право, немного получше, Селена… Тебѣ надо снова привыкнуть къ моей манерѣ выражаться. Я только хотѣлъ сказать, что мы оба вмѣстѣ не достаточно сильны, чтобы поднять его.

— Но что же мнѣ теперь дѣлать? Врачъ говорилъ мнѣ…

— Не говори ты мнѣ о врачахъ! Болѣзнь, которою страдаетъ твой отецъ, мнѣ хорошо извѣстна. Завтра она пройдетъ, а если и оставитъ послѣ себя какія-нибудь послѣдствія до солнечнаго захода, такъ это — маленькую боль, которую онъ будетъ ощущать подъ волосами. Право, дай ему выспаться.

— Да… но здѣсь такъ холодно.

— Такъ вотъ возьми мой плащъ и прикрой его хорошенько.

— Тогда ты будешь зябнуть.

— Къ этому-то я привыкъ… А съ какихъ это поръ Керавнъ сталъ водиться съ врачами?

Селена разсказала, какой несчастный случай приключился съ ея отцомъ, и, слѣдовательно, какъ основательны были ея спасенія.

Ваятель молча выслушалъ ея разсказъ и заговорилъ тогда, измѣнивъ совершенно тонъ:

— Меня это искренне огорчаетъ. Давай-ка, помочимъ ему голову холодною водой. Пока не придутъ рабы, я черезъ каждые четверть часа буду перемѣнять компрессъ. Вотъ сосудъ съ водой, а вотъ и полотенце. Отлично! Вотъ дѣло и сдѣлано. Можетъ-быть онъ отъ этого проснется, а если и нѣтъ, то люди перенесутъ его къ вамъ, какъ только вернутся на работу.

— Какъ стыдно, какъ стыдно! — со вздохомъ проговорила дѣвушка.

— Ни мало. Самъ верховный жрецъ Сераписа бываетъ иногда нездоровъ. Поручи это дѣло мнѣ.

— А ну какъ онъ снова взволнуется, если увидитъ тебя? Онъ на тебя такъ сердитъ, такъ сердитъ…

— Великій Зевсъ! да что же я такого особеннаго ему сдѣлалъ? Боги прощаютъ грѣхи мудрецовъ, а человѣкъ не хочетъ извинить ребяческой шалости…

— Ты поднялъ его на смѣхъ.

— Я, дѣйствительно, прилѣпилъ на плечи толстаго Салека, что у воротъ, на мѣсто отбитой головы новую изъ глины, которая походила на него. Это была первая моя самостоятельная работа.

— Ты сдѣлалъ это, чтобъ огорчить моего отца.

— Да вовсе же нѣтъ, Селена! Я просто увлекся шуткой — и только.

— Но вѣдь ты зналъ, какъ легко оскорбить его.

— Да развѣ пятнадцатилѣтній сорванецъ думаетъ когда-либо о послѣдствіяхъ своей проказы?… Ну, побей онъ меня тогда хорошенько, такъ сердце его разрядилось бы въ громы и молніи и снова настала бы ясная погода. Но поступить такъ… Вѣдь онъ срѣзалъ ножомъ лицо моего дѣтища и медленно растопталъ ногами оставшіеся обломки. Мнѣ онъ далъ только одну затрещину, — правда, я чувствую ее даже и теперь, — а потомъ началъ обращаться со мной и моими родителями такъ холодно и грубо, съ такимъ презрѣніемъ…

— Онъ никогда не приходитъ въ сильный гнѣвъ, но ужь если сердится, такъ сердится долго… Такимъ раздосадованнымъ, какъ тогда, мнѣ рѣдко случалось его видѣть.

— Ему бы можно было свести свои счеты со мною съ глазу на глазъ, а то былъ тутъ мой отецъ, посыпались сильныя выраженія, матушка прибавила своего, — ну, съ тѣхъ поръ и объявлена вражда между нашимъ домишкой и вами тутъ, на верху. Всего болѣе огорчило меня то, что тебѣ съ сестрой запретили ходить къ намъ и играть со мною.

— Это и меня заставило провести не мало скучныхъ часовъ.

— А вѣдь хорошо было, когда мы, бывало, наряжались въ различный театральный хламъ и плащи отца!

— Иногда ты лѣпилъ намъ куколъ изъ глины.

— Помнишь, какъ мы изображали также олимпійскія игры?

— Д всегда была учительницей, когда мы съ меньшими играли въ школу.

— Съ Арсиноей тебѣ всего труднѣе было справляться.

— А наше уженье?… Какъ дѣйствительно было тогда весело!

— А помнишь, когда мы приносили рыбу домой, то матушка давала намъ муки и изюму, чтобы варить ее?

— Ты не забыла, вѣроятно, и праздникъ Адониса, и какъ я остановилъ бѣшенаго скакуна нумидійскаго всадника?

— Еще бы мнѣ это позабыть!… Лошадь уже свалила съ ногъ нашу Арсиною. Матушка подарила тебѣ въ награду миндальный пирогъ.

— Да, который, изъ благодарности, и былъ немедленно съѣденъ твоей неблагодарной сестренкой. Мнѣ же она оставила одни только крохи… Ну, что Арсиноя? Такая ли она красавица, какой обѣщала быть? Вотъ уже два года, какъ я видѣлъ ее въ послѣдній разъ, — вѣдь, нашъ братъ-художникъ только въ сумерки можетъ оставлять свои занятія. Цѣлые восемь мѣсяцевъ работалъ я на хозяина въ Птолемаидѣ и своихъ-то стариковъ я могъ видѣть не болѣе разу въ мѣсяцъ.

— Мы также мало выходимъ, а къ вамъ-то не смѣемъ и заглянуть. Сестра моя…

— Она очень хороша, не правда ли?

— Мнѣ кажется, да. Попадись ей только кусочекъ ленты, она тотчасъ же вплетаетъ его себѣ въ волосы и всѣ мужчины на улицѣ заглядываются на нее. Ей минуло недавно шестнадцать лѣтъ.

— Шестнадцать лѣтъ… маленькой Арсиноѣ? Да сколько же, значить, прошло времени со смерти вашей матери?

— Четыре года и восемь мѣсяцевъ.

— Время ея смерти глубоко врѣзалось тебѣ въ память. Такую мать, правда, и забыть трудно. Добрая была она женщина. Я никого не встрѣчалъ привѣтливѣе ея; я знаю также, что она старалась смягчить твоего отца въ отношеніи къ намъ, но ей пришлось умереть, не достигнувъ этого.

— Да, — глухо проговорила Селена. — Какъ могли боги допустить ея кончину!… Правда, они иногда бываютъ болѣе жестоки, чѣмъ самые люди…

— Бѣдные твои малютки!

Дѣвушка грустно поникла головой. Самъ художникъ нѣкоторое время молча глядѣлъ въ землю; потомъ онъ быстро поднялъ голову.

— У меня дома есть кое-что, что порадуетъ тебя, Селена! — воскликнулъ онъ.

— Ничто не можетъ радовать меня съ тѣхъ поръ, какъ она умерла.

— Увидишь, увидишь! — живо возразилъ Поллуксъ. — Ты знаешь, что а не могъ забыть этой милой женщины и вотъ въ минуты досуга мнѣ удалось на память вылѣпить ея бюстъ. Завтра я тебѣ принесу его.

— Да неужели? — воскликнула Селена и радостный лучъ блеснулъ изъ ея большихъ, утомленныхъ, глазъ.

— Что, обрадовалась, не правда ли?

— Я очень, очень рада, конечно… Но если отецъ узнаетъ, что ты подарилъ мнѣ это изваяніе?

— Неужели онъ въ состояніи разбить его?

— Если и не разобьетъ, такъ просто не потерпитъ у себя дома, какъ только узнаетъ, что это — твоя работа.

Поллуксъ снялъ полотенце со лба управителя, смочилъ его и снова бережно положилъ на голову спящаго.

— Меня осѣнила блестящая мысль! — воскликнулъ онъ затѣмъ, ударяя себя рукою по лбу. — Вѣдь все дѣло только въ томъ, чтобы бюстъ мой иногда напоминалъ тебѣ черты твоей покойной матери; для этого ему нѣтъ никакой надобности стоять непремѣнно у васъ въ комнатахъ. На площадкѣ, виднѣющейся съ вашего балкона и мимо которой ты можешь ходить, когда тебѣ угодно, стоятъ бюсты царицъ изъ дома Птоломеевъ; нѣкоторые изъ нихъ страшно изуродованы и должны быть реставрированы. Я возьму на себя подновленіе Вероники и на ея-то плечи и приставлю головку твоей матери. Нравится ли тебѣ мой планъ?

— Да, Поллуксъ, ты — добрый человѣкъ.

— А что же я тебѣ говорилъ?… Я уже начинаю исправляться. Но времени-то, времени откуда мнѣ взять? Если браться за Веронику, такъ придется дорожить каждою минутой.

— Такъ возвращайся же поскорѣе къ своему дѣлу, а я останусь здѣсь и буду дѣлать компрессы, къ чему я, въ несчастью, слишкомъ хорошо привыкла.

Сказавъ это, Селена, чтобы свободнѣе дѣйствовать руками, откинула за плечи материнскій плащъ, и стройная фигура ея съ правильнымъ профилемъ блѣднаго лица и живописными складками одежды представилась въ эту минуту художнику какъ будто изваянною изъ мрамора.

— Оставайся такъ, въ этомъ положеніи, не шевелись! — крикнулъ Поллуксъ изумленной дѣвушкѣ такъ живо и громко, что она испугалась. — Плащъ этотъ восхитительно-непринужденно спадаетъ съ твоего плеча. Ради всѣхъ боговъ не прикасайся къ нему! Если ты позволишь мнѣ лѣпить по нему теперь, то въ нѣсколько минутъ я выиграю цѣлый день для нашей Вероники. Компрессы я буду дѣлать во время роздыховъ.

Не дожидаясь отвѣта Селены, ваятель бросился за свою перегородку, вернулся сперва съ рабочею лампой въ каждой рукѣ и маленькими инструментами въ зубахъ, а потомъ вынесъ оттуда свою восковую модель и поставилъ ее на самый край стола, за которымъ покоился управитель.

Свѣчи были потушены, лампы нѣсколько разъ передвигались съ мѣста на мѣсто и ставились то выше, то ниже, пока, наконецъ, не получилось удовлетворительное освѣщеніе. Бросившись тогда на стулъ, Поллуксъ выставилъ ноги впередъ и на подобіе ястреба, высматривающаго отдаленную добычу, вытянулъ шею и голову съ горбатымъ носомъ, то опуская глаза, то опять поднимая ихъ, чтобы схватить какую-нибудь новую черту. Концы его пальцевъ и ногти такъ и плясали по поверхности восковой модели, вонзались въ мягкое вещество, наклеивали новые куски на формы, казавшіяся уже оконченными, или рѣшительно срѣзывали цѣлые пласты, быстро и ловко скатывая ихъ для новаго употребленія.

Судорожно двигались руки художника, но изъ-подъ сведенныхъ бровей его сверкалъ серьезный, строгій и спокойный взглядъ, исполненный невыразимо-глубокаго вдохновенія.

Ни однимъ словомъ не дозволила ему Селена обращаться съ нею какъ съ моделью для статуи; тѣмъ не менѣе какъ будто воодушевленіе его сообщилось и ей, — она какъ бы окаменѣла въ своемъ положеніи, — и когда во время работы взглядъ его останавливался на ней, дѣвушка чувствовала, какъ далеки въ эти минуты обычная легкость и веселость отъ товарища ея дѣтскихъ игръ.

Ни онъ, ни она нѣкоторое время не открывали рта.

Наконецъ, Поллуксъ отступилъ на нѣсколько шаговъ отъ своего произведенія и, низко нагнувшись, смѣрилъ съ ногъ до головы сперва Селену, потомъ свою работу строгимъ, испытующимъ взглядомъ.

— Такъ, — сказалъ онъ тогда, глубоко вздохнувъ и очищая руки отъ воска, — такъ и должно это выйдти на статуѣ! Теперь я положу отцу твоему новый компрессъ, а затѣмъ опять примемся за дѣло. Если ты устала, то можешь пошевелиться.

Селена весьма умѣренно воспользовалась этимъ позволеніемъ и работа закипѣла снова.

Когда Поллуксъ сталъ тщательно поправлять нѣсколько распустившихся складокъ ея покрова, она уже дернулась было, чтобъ отступить, но онъ строго сказалъ ей: «не шевелись!» и она повиновалась этому приказанію.

Мало-по малу пальцы и рѣзецъ художника начали двигаться спокойнѣе, взглядъ его сдѣлался менѣе напряженнымъ и онъ снова прервалъ молчаніе.

— Ты очень блѣдна, — сказалъ онъ. — Конечно, много значить также свѣтъ лампы и безсонная ночь.

— Я днемъ имѣю совершенно такой же видъ, но я не больна.

— Мнѣ думалось, что Арсиноя будетъ всѣхъ болѣе похожа на мать, но теперь я и въ тебѣ нахожу съ нею поразительное сходство, множество общихъ чертъ. Овалъ лица у тебя такой же, носъ почти такъ же прямолинейно примыкаетъ ко лбу, а большіе глаза твои и изгибы бровей точно будто взяты съ лица покойной; впрочемъ, ротъ твой поменьше и красивѣе, чѣмъ у ней, и врядъ ли она могла связать свои волосы на затылкѣ въ такой тяжелый узелъ… Притомъ же волосы у тебя и посвѣтлѣе.

— Говорятъ, до замужства волосы ея были еще гуще моихъ, а ребенкомъ она была, можетъ-быть, такой же бѣлокурой, какъ и я. Теперь и моя коса начинаетъ темнѣть.

— Ты похожа на нее и въ томъ, что волосы твои не вьются кудрями, а мягкими волнами ложатся вокругъ головы.

— Ихъ можно положить какъ угодно..

— Ты, однако, переросла свою мать.

— Нѣтъ… Только, будучи полнѣе, она казалась ниже меня. Скоро ты кончишь?

— А ты устала стоять?

— Не очень.

— Въ такомъ случаѣ потерпи еще немного… Глядя на тебя, я словно переживаю годы моего дѣтства. Какъ я радъ буду увидѣть Арсиною!.. Такъ и кажется, что время побѣжало вспять и прошлое все воротилось… Ты не испытываешь этого чувства?

Селена отрицательно покачала головой:

— Ты несчастлива?

— Нѣтъ.

— Я знаю, что тебѣ приходится въ молодости пополнять слишкомъ тяжелыя для тебя обязанности.

— Дома все какъ-то идетъ само собой.

— Нѣтъ, нѣтъ, я знакъ, что ты ничему не даешь идти какъ попало. Ты, какъ мать, заботишься о своихъ меньшихъ.

— Какъ мать… — повторила Селена и горькая улыбка передернула ея хорошенькій ротъ.

— Конечно, любовь матери не замѣнима, но вѣдь семьи твоя имѣетъ всѣ основаніи быть довольною и твоей.

— Можетъ-быть маленькія, да вашъ слѣпой Геліосъ и довольны, но Арсиноя…

— Ты опечалена, — я слышу это но твоему голосу, — а вѣдь прежде ты была бодрой и веселой, хотя и не такой проказницей, какъ твоя сестрица.

— Да, прежде…

— Вамъ грустно слышать это изъ твоихъ устъ!… Но, помилуй, ты красива и молода, у тебя еще цѣлая жизнь впереди.

— Какая жизнь?

— Какая? — спросилъ ваятель, отрывая руки отъ работы и обдавая своимъ огненнымъ взглядомъ красивую, блѣдную дѣвушку, неподвижно стоявшую передъ нимъ. — Жизнь, — съ жаромъ продолжалъ онъ, — которая вся могла бы быть исполнена счастья и любви.

Дѣвушка снова отрицательно покачала головой.

— Любовь есть радость, наслажденіе, — спокойно отвѣчала она. — Такъ говорила мнѣ христіанка, надзирающая за нашими работами на папирусной фабрикѣ. А я еще ничему не радовалась съ тѣхъ поръ, какъ скончалась матушка. Все счастіе моей жизни боги сразу излили на меня въ дѣтствѣ. Теперь я довольна, если не грозятъ намъ самыя тяжелыя несчастія. Все остальное я переношу безропотно, потому что ничего не въ силахъ измѣнить. Сердце мое окончательно пусто, и если оно что-нибудь дѣйствительно чувствуетъ, такъ это страхъ. Добраго мнѣ нечего ожидать въ будущемъ, да отъ этой надежды я давно уже отвыкла.

— Дѣвушка, дѣвушка! — воскликнулъ Поллуксъ, — что-жь это съ тобою сдѣлалось? Я не понимаю и половины изъ того, что ты говоришь. О какой ты тамъ разсказываешь папирусной фабрикѣ?

— Не выдай меня! — испуганно прошептала Селена. — Еслибъ отецъ это услыхалъ…

— Онъ спитъ и того, что ты захочешь довѣрить мнѣ, не узнаетъ никто.

— Передъ тобою мнѣ нечего скрываться. Мы съ Арсиноей каждый день ходимъ на два часа въ мастерскую, чтобы заработать немного денегъ.

— Тайкомъ отъ отца?.

— Да. Онъ допустилъ бы насъ скорѣе умереть съ голоду, чѣмъ помириться съ этимъ. Что ни день, все съ тѣмъ же. отвращеніемъ приходится прибѣгать къ обману, но иначе нельзя. Арсиноя думаетъ только о себѣ, играетъ съ отцомъ въ шашки, иной разъ возится съ дѣтьми, какъ съ куклами, а всѣ заботы объ этихъ малюткахъ мнѣ приходится брать на себя.

— И ты, ты говоришь, что, ты не знаешь любви?… Къ счастію, тебѣ никто не вѣритъ, а я-то ужь всего менѣе. Еще на дняхъ матушка разсказывала мнѣ о тебѣ и я тогда же подумалъ, что ты дѣвушка, изъ которой можетъ выйти жена именно такая, какою она должна быть.

— Ну, а сегодня?

— Сегодня я въ этомъ увѣренъ.

— Ты можешь ошибиться.

— Нѣтъ, нѣтъ! Твое имя — Селена, и ты кротка и привѣтлива, какъ лунный свѣтъ. Имена имѣютъ свое таинственное значеніе.

— Моего брата, никогда еще не видавшаго дневнаго свѣта, зовутъ Геліосомъ, — возразила дѣвушка.

Поллуксъ говорилъ съ большимъ жаромъ, но послѣднія слова Селены испугали его и нѣсколько охладили въ немъ порывъ горячаго чувства.

Не получая отвѣта, на свое горькое восклицаніе, дѣвушка заговорила сама, сначала спокойно, потомъ все болѣе взволнованнымъ голосомъ:

— Ты начинаешь вѣрить мнѣ, и ты правъ. Все, что я дѣлаю для семьи, я дѣлаю не отъ доброты, не изъ любви къ ней, не потому, чтобы благо другихъ было для меня выше моего собственнаго. Отъ отца я унаслѣдовала гордость и мнѣ было бы невыносимо-обидно, еслибы братья и сестры мои ходили оборванными и люди знали, до какой степени мы бѣдны. Для меня всего ужаснѣе болѣзнь въ домѣ, потому что она увеличиваетъ никогда не покидающее меня чувство страха и поглощаетъ послѣднюю сестерцію, и вотъ почему я не хочу, чтобы дѣти голодали! Я не желаю представлять себя хуже, чѣмъ я въ дѣйствительности: мнѣ, конечно, и жаль ихъ, когда онѣ болѣютъ, но радости не приноситъ мнѣ ни одно мое усиліе, ни одно удавшееся мнѣ дѣло; все это развѣ только ослабляетъ мою болѣзнь. Ты спросишь, чего я боюсь? — Всего, всего, что можетъ случиться, потому что ждать хорошаго я не имѣю основаній. Стучится ли кто-нибудь въ дверь, — мнѣ такъ и кажется, что это заимодавецъ; на Арсиною глазѣютъ на улицѣ, — мнѣ уже мерещится позоръ, слѣдующій за нею по пятамъ; если отецъ дѣйствуетъ вопреки предписанію врача, — я воображаю всѣхъ насъ безъ пристанища и выброшенными на улицу. Трудилась ли я когда-нибудь съ весельемъ? Конечно, я не бываю праздной, но я завидую каждой женщинѣ, которая можетъ сидѣть сложа руки и пользоваться услугами рабынь. Еслибы мнѣ откуда-нибудь достался кладъ; я пальцемъ не двинула бы, просыпаясь тогда, когда солнце уже высоко стоитъ на небѣ, и предоставляя рабамъ заботиться объ отцѣ и дѣтяхъ. Жизнь моя — одно сплошное горе. Если когда и выпадетъ болѣе счастливый часъ, такъ я только удивляюсь; но не успѣешь оглядѣться, какъ онъ уже прошелъ.

Ваятеля слова эти обдали холодомъ и сердце его, беззавѣтно открывшееся передъ прекрасною подругой дѣтства, болѣзненно сжалось.

Прежде, чѣмъ онъ нашелся, что сказать, чтобъ ободрить и утѣшить ее, во дворцѣ раздался, повторяемый эхомъ, звукъ трубы, сзывавшій рабочихъ на работу.

Селена содрогнулась, плотнѣе окуталась плащомъ, попросила Поллукса позаботиться объ отцѣ и спрятать отъ людскихъ глазъ стоявшее еще передъ нимъ вино, и, забывъ даже свой свѣтильникъ, быстрыми шагами направилась къ двери, черезъ которую пришла.

Поллуксъ поспѣшилъ за нею и, освѣщая ей путь до самаго жилища Керавна, теплыми и чудесно дѣйствовавшими на сердце ея словами добился отъ нея обѣщанія — еще разъ послужить для него моделью въ своемъ плащѣ.

Черезъ четверть часа управитель уже лежалъ на своей постели, продолжая спать крѣпкимъ сномъ, а Поллуксъ, бросившійся на тюфякъ за своею перегородкой, долго еще думалъ о блѣдной дѣвушкѣ и объ ея окаменѣвшей душѣ.

Наконецъ, задремалъ и онъ. Въ радужномъ снѣ грезилась ему хорошенькая, маленькая Арсиноя, которая безъ него непремѣнно была бы раздавлена, лошадью на, праздникѣ Адониса. Снилось ему, какъ она утащила у Селена миндальный пирогъ и дѣлится съ нимъ похищеннымъ лакомствомъ. Блѣдная сестра не сердилась на это и глядѣла на нихъ съ тихою, доковою улыбкой…

Глава шестая.

Вся, Александрія была въ движеніи.

Ожидавшійся въ скоромъ времени пріѣздъ императора отвлекъ трудолюбивый муравейникъ александрійскихъ гражданъ отъ того пути, но которому изо дня въ день, спѣша, поощряя и перегоняя другъ друга, они гонялись за хлѣбомъ и за средствами повеселиться въ свободные отъ работы часы.

На многихъ фабрикахъ, въ мастерскихъ, училищахъ и магазинахъ безустанно вертящееся колесо труда внезапно остановилось: люди всѣхъ профессій и всѣхъ состояній были воодушевлены однимъ и тѣмъ же желаніемъ отпраздновать предстоящее посѣщеніе ихъ роднаго города Адріаномъ рядомъ неслыханно-блестящихъ торжествъ.

Все, отличавшееся, среди гражданъ изобрѣтательностью, богатствомъ или красотой, призывалось принять участіе въ играхъ и зрѣлищахъ, долженствовавшихъ продолжаться нѣсколько дней.

Богатѣйшіе изъ гражданъ-язычниковъ приняли на себя постановку предполагавшихся театральныхъ представленій, равно какъ и устройство въ присутствіи императора морскихъ битвъ и кровавыхъ зрѣлищъ въ амфитеатрѣ. Число богатыхъ, желавшихъ придать на себя болѣе или менѣе крупные расходы, было даже несравненно больше, чѣмъ требовалось.

Тѣмъ не менѣе постановка нѣкоторыхъ отдѣловъ представленій, участвовать въ которыхъ допускались и люди небогатые, сооруженіе построекъ въ гипподромѣ, убранство улицъ и содержаніе римскихъ гостей требовали такихъ значительныхъ суммъ, что онѣ показались необычайно громадными даже самому префекту, привыкшему видѣть, какъ бросаютъ милліоны его собратья, римскіе вельможи.

Въ качествѣ императорскаго намѣстника, онъ долженъ былъ выражать свое одобреніе всему, что предназначалось для утѣхи зрѣнія и слуха его повелителя.

Но, предоставляя вообще полную свободу дѣйствій гражданамъ Александріи, онъ не разъ принужденъ былъ сильно возставать противъ излишествъ, ибо хотя императоръ могъ вынести и много удовольствій, но то, что они первоначально желали заставить его пересмотрѣть и прослушать, превышало самый неутомимыя человѣческія силы.

Всего болѣе хлопотъ причиняли ему и выбранныхъ гражданами распорядителямъ празднествъ непрестанные раздоры между языческой и іудейской половинами населенія и затѣмъ процессіи, въ которыхъ не только каждая изъ двухъ этихъ партій желала первенствовать, но даже отдѣльные граждане отказывались занимать второе дли третье мѣсто.

Съ одного изъ собраній, на которомъ всѣ приготовленія къ празднествамъ были безповоротно порѣшены вслѣдствіе его энергическаго вмѣшательства, Тиціанъ отправился въ Кесареумъ, чтобы посѣтить императрицу, чего она ежедневно отъ него ожидала.

Онъ радъ былъ, что хотя отчасти покончилъ съ этими дѣлами, такъ какъ уже прошло шесть сутокъ съ тѣхъ поръ, какъ начались работы на Лохіи и день прибытія Адріана приближался все болѣе и болѣе.

Какъ и всегда, онъ нашелъ Сабину на ея мягкомъ ложѣ, но сегодня она сидѣла выпрямившись на своихъ подушкахъ.

Императрица видимо отдохнула отъ усталости морскаго переѣзда и, какъ бы въ знакъ того, что чувствуетъ себя лучше, положила на щеки и губы болѣе румянъ, чѣмъ за послѣдніе дни; волосы ей, ради ваятелей Паппія и Аристея, посѣтившихъ ее въ это утро, были причёсаны какъ на статуѣ побѣдоносной Венеры, съ атрибутами которой, — конечно, по свободному выбору художника, — она была изваяна изъ мрамора лѣтъ пять тому назадъ.

Когда копія съ этой статуи была выставлена въ Александріи, какой-то острякъ сдѣлалъ слѣдующее злое замѣчаніе, часто впослѣдствіи повторявшееся между горожанами:

«Эта Афродита, безспорно, побѣдоносна: кто ее ни увидитъ, всякій спѣшитъ поскорѣе убраться…. Ее бы слѣдовало назвать Кипридой, гонительницей мужей».

Взволнованный ѣдкою перебранкой и невеселыми сценами, которыхъ онъ только-что былъ свидѣтелемъ, Тиціанъ вступилъ въ маленькій покой, гдѣ императрица на этотъ разъ ожидала его одна со своимъ дворецкимъ и нѣсколькими прислужницами.

Префектъ почтительно освѣдомился объ ея здоровья.

— Какимъ же ему быть? — отвѣчала Сабина, пожимая плечами. — Сказать: хорошо — значитъ солгать; сказать: дурно — значитъ видѣть вокругъ себя соболѣзнующія лица, которыя меня ни мало не забавляютъ. Надо какъ-нибудь переносить жизнь. Впрочемъ, конечно, обиліе дверей въ этихъ покояхъ сведетъ меня въ могилу, если я буду вынуждена долго оставаться здѣсь.

Тиціанъ взглянулъ на двѣ двери маленькой пріемной, въ которой сидѣла императрица, и началъ выражать свое сожалѣніе по поводу этого незамѣченнаго имъ недостатка. Сабина перебила его.

— Вы, мужчины, — сказала она, — никогда не замѣчаете того, что непріятно намъ, женщинамъ. Нашъ Веръ — единственный, кто это чувствуетъ и понимаетъ, — кто это чуетъ, хотѣлось бы мнѣ сказать. Здѣсь тридцать пять дверей въ этой занимаемой мною половинѣ, — я нарочно велѣла сосчитать ихъ, — тридцать пять дверей! Не будь онѣ такъ стары и изъ драгоцѣннаго дерева, я бы, право, подумала, что ихъ сдѣлали мнѣ на смѣхъ.

— Нѣкоторыя изъ нихъ могутъ, вѣроятно, быть замѣнены портьерами.

— Пусть себѣ остаются такъ!… Нѣсколькими непріятностями болѣе или менѣе въ моей жизни — не все ли равно?… Ну, что же александрійцы? Покончили ли они, наконецъ, съ своими приготовленіями?

— Надѣюсь, да, — со вздохомъ отвѣчалъ префектъ. — Они бьются изо всѣхъ силъ, чтобы сдѣлать какъ можно лучше, но, стараясь выдвинуться впередъ, каждый изъ нихъ воюетъ съ своимъ сосѣдомъ и я, до сихъ поръ нахожусь еще подъ впечатлѣніемъ непріятныхъ ссоръ, которыя мнѣ пришлось выслушивать нѣсколько часовъ къ ряду и не разъ успокаивать своимъ рѣшительнымъ «я васъ!»

— Да? — спросила Сабина и улыбнулась, будто услыхавъ нѣчто ей пріятное. — Разскажи мнѣ что-нибудь объ этомъ собраніи. Я просто изнемогаю отъ. скуки, такъ какъ Веръ, Бальбилла и другіе отпросились у меня посмотрѣть работы на Лохіи. Я уже привыкла къ тому, что все предпочитается моему обществу. Да и должна ли я этому удивляться, когда присутствіе мое не въ состояніи заставить друга моего мужа позабыть о какихъ-то ничтожныхъ непріятностяхъ?… Мои бѣглецы что-то долго не возвращаются — должно быть, нашли много интереснаго у тебя на Лохіи.

Префектъ постарался подавятъ дурное расположеніе духа и, ничѣмъ невыразилъ своего опасенія, что архитекторъ и его помощники будутъ отвлечены посѣтителями отъ дѣла, началъ рѣчь свою тѣмъ тономъ, какимъ говорятъ обыкновенно вѣстники въ трагедіяхъ.

— Первое междоусобіе возгорѣлось изъ-за устройства зрѣлищъ.

— Отодвинься подальше! — перебила его Сабина и, будто чувствуя боль, прикрыла ухо правой, покрытой кольцами, рукой.

Щеки пятидесятилѣтняго префекта слегка вспыхнули, но онъ исполнилъ желаніе супруги кесаря и, понизивъ голосъ, снова началъ свое повѣствованіе:

— Итакъ, миръ былъ впервые нарушенъ изъ-за вопроса о зрѣлищахъ.

— Это я уже слышала, — зѣвая проговорила матрона. — Я очень люблю зрѣлища.

— Но здѣсь, — отвѣчалъ почтенный сановникъ, съ трудомъ скрывая свою досаду, — здѣсь, какъ и въ Римѣ, какъ и вездѣ, гдѣ устройствомъ зрѣлищъ не распоряжается кто-нибудь одинъ, они вѣчно порождаютъ раздоръ, даже когда назначаются для празднованія въ честь мира.

— Тебѣ, кажется, досадно, что ихъ устроиваютъ въ честь Адріана?

— Это, конечно, шутка съ твоей стороны… Только потому, что я дорожу ихъ возможно-большимъ великолѣпіемъ, я и вхожу самолично въ мельчайшія подробности, Я даже съумѣлъ, къ своему великому удовольствію, сдѣлать самыхъ задорныхъ спорщиковъ болѣе сговорчивыми. Врядъ ли въ кругъ моихъ обязанностей по должности входитъ…

— Я думала, что ты не только чиновникъ государства, но и другъ моего супруга.

— Я горжусь этимъ названіемъ.

— Да, у Адріана много, очень много друзей съ тѣхъ поръ, какъ онъ носитъ пурпуръ… Ну, какъ теперь твое расположеніе духа? Ты должно-быть сдѣлался очень обидчивымъ, Тиціанъ! У бѣдной Юліи прераздражительный супругъ…

— Она менѣе заслуживаетъ сожалѣнія, чѣмъ ты думаешь, — возразилъ Тиціанъ съ достоинствомъ. — Дѣла службы такъ поглощаютъ все мое время, что ей рѣдко представляется случай видѣть меня не озабоченнымъ. Если я не съумѣлъ скрыть передъ тобою своего волненія, то прошу извинить меня въ виду моего рвенія устроить Адріану достойный его пріемъ.

— Будто я на тебя сержусь!… Но вернемся къ твоей супругѣ. Значитъ, она, какъ и слышу, раздѣляетъ мою участь?… Бѣдныя мы, право! Намъ нечего ожидать отъ своихъ мужей, кромѣ остывшаго кушанья, которое оставляютъ намъ ихъ дѣла, поглощающія все остальное!… Но что же твой разсказъ, твой разсказъ?…

— Самыми тяжелыми минутами обязанъ я дурнымъ отношеніямъ между іудеями и остальными гражданами Александріи.

— Я ненавижу эти проклятыя секты, этихъ іудеевъ, христіанъ или какъ ихъ такъ еще!… Что же, они отказываются сдѣлать съ своей стороны пожертвованія для пріема императора?

— Напротивъ! Алабархъ, ихъ богатый старѣйшина, предлагаетъ взять на себя всѣ расходы по устройству навмахіи, а единовѣрецъ его Артеміонъ…

— Ну, такъ что же? Пусть отберутъ у нихъ деньги, пусть ихъ отберутъ!

— Эллины чувствуютъ себя достаточно богатыми, чтобъ уплатить и безъ нихъ всѣ издержки, которыя достигнутъ многихъ милліоновъ сестерцій, и желаютъ, гдѣ только возможно, исключить іудеевъ изъ участія въ своихъ представленіяхъ и играхъ.

— Они правы.

— Позволь мнѣ спросить тебя, справедливо ли препятствовать половинѣ александрійцевъ чествовать своего императора?

— Безъ этого чествованія Адріанъ обойдется съ радостью. Прозванія: африканскій, германскій, дакійскій служили почестью для нашихъ побѣдителей, но Титъ, не захотѣлъ однако называться іудейскимъ послѣ того, какъ разрушилъ Іерусалимъ.

— Его страшило воспоминаніе о тѣхъ потокахъ крови, которые пришлось пролить, чтобы сломить неслыханно-упорное сопротивленіе этого народа. Пядь за пядью, камень за камнемъ пришлось отвоевывать у побѣжденныхъ, прежде чѣмъ они рѣшились покориться,

— Ты снова начинаешь поэтизировать!… Или, быть-можетъ, эти люди выбрали тебя своимъ адвокатомъ?

— Я знаю ихъ и стараюсь, чтобъ имъ, какъ и всѣмъ гражданинъ этой страны, оказывалась справедливость. Они платятъ столько же податей, какъ и другіе александрійцы, даже болѣе, потому что между ними есть очень богатые люди. Они съ честью отличаются въ торговлѣ, въ ремеслахъ, въ наукахъ и искусствахъ, и потому я считаю долгомъ прилагать къ нимъ ту же самую мѣрку, какъ и къ остальнымъ жителямъ этого города. Что же касается ихъ суевѣрія, то оно тревожитъ меня такъ же мало, какъ и суевѣріе египтянъ.

— Но вѣдь оно превышаетъ, однако, всякую мѣру! Въ Эліи-Капитолинѣ, которую Адріанъ украсилъ множествомъ зданій, они отказались приносить жертвы передъ статуями Юпитера и Геры. Это значитъ, что они считаютъ недостойнымъ покланяться мнѣ и моему супругу.

— Ихъ законъ воспрещаетъ имъ покланяться иному богу, кромѣ своего. Элія построена за пепелищѣ ихъ разрушеннаго Іерусалима, а статуи, о которыхъ ты говоришь, стоятъ на самыхъ священныхъ для нихъ мѣстахъ.

— Намъ-то какое до этого дѣло?

— Ты знаешь, что и Каю не удалось добиться того, чтобъ они поставили его изображеніе въ святилищѣ своего храма. Даже намѣстникъ Петроній долженъ былъ сознаться, что ихъ принудить — значитъ уничтожить ихъ.

— Такъ пусть же съ ними и будетъ то, чего они заслуживаютъ!… Пусть истребятъ ихъ! — воскликнула Сабина.

— Истребить…. ихъ? — повторилъ префектъ. — Истребить въ одной Александріи около половины гражданъ, т. е. нѣсколько сотъ тысячъ покорныхъ подданныхъ?…

— Такъ много? — спросила императрица, испугавшись. — Вѣдь это ужасно! Могущественный Зевсъ! что если воя эта масса поднимется на насъ? Никто не говорилъ мнѣ объ этой опасности. Въ Киренаикѣ, на Саламинѣ и на Кипрѣ они умертвили десятки тысячъ своихъ согражданъ.

— Ихъ довели до крайнихъ предѣловъ раздраженія… Притомъ же они были тамъ многочисленнѣе и сильнѣе своихъ притѣснителей.

— Да и въ собственной-то изъ землѣ, говорятъ, вспыхиваетъ возстаніе за возстаніемъ.

— Все изъ-за жертвоприношеній, о которыхъ мы съ тобой говорили.

— Ну, теперь Тинній Руфъ легатомъ въ Палестинѣ. У него отвратительный, крикливый голосъ, но, если судить но его наружности, онъ не позволитъ съ собою шутить, и съумѣетъ укротить это опасное отродье.

— Можетъ быть, — возразилъ префектъ. — Но боюсь, что одною суровостью онъ не достигнетъ своей цѣли, а если и достигнетъ, такъ не иначе, какъ обративъ провинцію въ безлюдную пустыню.

— Въ имперіи все-таки слишкомъ много людей.

— Но никогда не можетъ быть достаточно полезныхъ гражданъ.

— Это мятежные-то богопротивники — полезные граждане?

— Здѣсь, въ Александріи, гдѣ многіе изъ нихъ вполнѣ переняли нравы, образъ мыслей и даже языкъ эллиновъ, они положительно таковы и не менѣе другихъ преданы нашему императору.

— Они принимаютъ участіе въ празднествахъ?

— Да, насколько это допускаютъ ихъ эллинскіе сограждане.

— А устройство навмахіи?

— Въ этомъ имъ отказано, но Артеміону разрѣшена поставка дикихъ звѣрей для зрѣлищъ въ амфитеатрѣ.

— И онъ не показалъ себя скупымъ?

— Напротивъ, ты даже удивишься его щедрости. Этотъ человѣкъ, вѣроятно, умѣетъ, какъ Мидасъ, обращать въ золото камни.

— А много ли найдется подобныхъ ему между іудеями?

— Порядочное количество.

— Въ такомъ случаѣ я желала бы, чтобъ они попытались возстать, потому что если мятежъ пожираетъ богачей, то остается ихъ золото.

— Пока я искренно желаю и приложу всѣ старанія, чтобъ они остались цѣлы и невредимы, какъ хорошіе плательщики податей.

— Адріанъ раздѣлаетъ это желаніе?

— Безъ всякаго сомнѣнія.

— Твой преемникъ можетъ-быть доведетъ его на иныя мысли,

— Адріанъ всегда дѣйствуетъ по собственному своему усмотрѣнію и я пока еще нахожусь въ должности! гордо сказалъ Тиціанъ.

— Да поможетъ же тебѣ іудейскій богъ сохранить-ее на долгое время! — съ насмѣшкой возразила ему Сабина.

Глава седьмая.

Прежде, чѣмъ Тиціанъ собрался что-либо отвѣтить, главныя двери покоя были отворены настежъ, хотя и осторожно, безъ шума, и въ комнату вступили преторъ Люцій-Аврелій Веръ, жена его Домиція-Люцилла, молоденькая Бальбилла и позади всѣхъ исторіографъ Анней Флоръ.

Всѣ четверо были весело настроены и хотѣли тотчасъ же, послѣ привѣтствія императрицы, приступить къ разсказу о томъ, что видѣли на Лохія, но Сабина остановила ихъ движеніемъ руки.

— Нѣтъ, нѣтъ, не теперь! — прошептала она. — Я чувствую себя измученной: это долгое ожиданіе, и потомъ… Мой флаконъ съ духами, Веръ!… Левкиппа, дай мнѣ воды съ фруктовымъ сокомъ, только не такъ сладко, какъ обыкновенно!

Греческая рабыня поспѣшила исполнить это приказаніе.

— Не правда ли, Тиціанъ, — томнымъ голосомъ продолжала императрица, поднося къ носу изящный, выточенный изъ оникса, флакончикъ, — уже маленькая вѣчность, какъ мы толкуемъ съ тобой о государственныхъ дѣлахъ? Вамъ всѣмъ извѣстно, что я откровенна и не могу молчать, когда наталкиваюсь на превратныя воззрѣнія. Нова вы были въ отсутствіи, мнѣ пришлось много говорить и многое выслушать, а для этого нужны силы покрѣпче моихъ. Я еще удивляюсь, какъ вы не нашли меня въ болѣе жалкомъ положеніи!… Что можетъ быть такъ утомительнѣе для женщины, какъ необходимость энергически спорить съ мужчиной, защищающимъ совершенно противоположные ей взгляды?… Подай мнѣ воду, Левкиппа!

Пока императрица, безостановочно двигая тонкими блѣдными губами, маленькими глотками выпивала поданный ей фруктовый сокъ, Веръ подошелъ къ Тиціану и шепотомъ спросилъ его:

— Ты долго былъ наединѣ съ Сабиною, братецъ?

— Да, — отвѣчалъ Тиціанъ, стиснувъ зубы и сжавъ, кулаки съ такою силой, что Веръ не могъ ошибиться относительно того, что онъ при этомъ думалъ.

— Ее надо жалѣть, — тихо возразилъ онъ, — именно теперь на нее находятъ минуты…

— Какія минуты? — спросила Сабина, — отнимая бокалъ отъ губъ.

— Такія, — не зачинаясь отвѣчалъ Варъ, — когда мнѣ нѣтъ надобности заботиться о сенатѣ и государственныхъ дѣлахъ. Кому опять-таки, какъ не тебѣ, обязанъ я этимъ?

Говоря это, онъ приблизился въ матронѣ съ нѣжною заботливостью, какъ внимательный сынъ къ горячо любимой, страдающей матери, и взялъ изъ рукъ ея осушенный ею бокалъ, чтобы передать его гречанкѣ.

Императрица нѣсколько разъ ласково кивнула претору въ знакъ благодарности и проговорила потомъ замѣтно повеселѣвшимъ голосомъ:

— Ну, разсказывайте! Что же вы видѣли на Лохіи?

— Чудеса! — быстро отвѣчала Бальбилла, обрадовавшись, что ей наконецъ позволили говорить, и всплескивая своими маленькими, красивыми руками. — Кажется, будто какой-то пчелиный рой или муравейникъ проникъ въ этотъ старый дворецъ, — такъ много трудится тамъ и бѣлыхъ, и коричневатыхъ, и черныхъ рукъ. Сколько ихъ, мы не могли и счесть; но изъ сотенъ рабочихъ, которые двигаются и хлопочутъ, куда ни взглянешь, ни одинъ не мѣшаетъ другому, ибо какъ предусмотрительная мудрость боговъ указываетъ пути звѣздамъ на темномъ покровѣ божественной ночи, — пути, на которыхъ онѣ никогда не могутъ столкнуться, — такъ и движеніями всѣхъ этихъ людей управляетъ маленькій человѣкъ.

— Я долженъ вступиться за архитектора Понтія, — перебилъ разсказчицу Веръ. — Онъ человѣкъ по крайней мѣрѣ средняго роста.

— Пусть будетъ по-твоему! — возразила Бальбилла. — Чтобъ удовлетворить твоему чувству справедливости, скажу, что ими управляетъ человѣкъ по крайней мѣрѣ средняго роста, съ свиткомъ папируса въ правой и свинцовымъ штифтомъ въ лѣвой рукѣ. Въ такомъ видѣ тебѣ болѣе нравится мой разсказъ?

— Онъ никогда не можетъ мнѣ не нравиться, — возразилъ преторъ.

— Дай же Бальбиллѣ продолжать! — обратилась къ нему императрица.

— Мы видѣли хаосъ, — снова начала дѣвушка. — Но среди общаго безпорядка уже чуятся условія будущей гармоніи творенія; ихъ даже можно видѣть глазами…

— А на нѣкоторыя изъ нихъ прямо наталкиваешься ногами! — снова со смѣхомъ перебилъ ее преторъ. — Будь тамъ темно и будь рабочіе червями, мы навѣрное передавили бы до смерти болѣе половины, — такъ много кишело ихъ на полу…

— Что же они тамъ дѣлали? — спросила Сабина.

— Все! — не замедлила отвѣтомъ Бальбилла. — Одни ровняли испорченныя мѣста, другіе накладывали новые куски мозаики тамъ, гдѣ старая была расхищена, а искусные художники малевали пестрыя фигурки на ровной гипсовой поверхности. Каждая колонна, каждая, статуя окружены высокимъ помостомъ, достигающимъ потолка; по этимъ помостамъ поднималась люди, тѣснясь какъ матросы, которые во время навмахіи взбираются на бортъ непріятельскаго корабля.

Щеки хорошенькой дѣвушки покрылись яркимъ румянцемъ, — такъ живо вспомнила она все видѣнное ею, — а полные выраженія жесты, которые она дѣлала въ продолженіе своей рѣки, заставляли дрожать густые локоны ея высокой прически.

— Твое описаніе становится поэтическимъ, — замѣтила императрица. — Можетъ-быть вдохновенная муза уже нашептываетъ тебѣ новое стихотвореніе?

— Всѣ девять Піэридъ, — сказалъ преторъ, — имѣютъ своихъ представительницъ на Лохіи. Восемь изъ нихъ мы видѣли; у девятой же, покровительствующей астрологамъ и изящнымъ искусствамъ, у великой Ураніи, на мѣстѣ головы покамѣстъ… отгадаешь ли ты, что, божественная Сабина?

— Ну, говори же!

— Соломенное помело.

Императрица, шутя, вздохнула.

— Какъ ты думаешь, Флоръ, — сказала она, — нѣтъ ли между твоими учеными и пишущими стихи собратьями людей похожихъ на эту Уранію?

— Во всякомъ случаѣ мы остроумнѣе богини, — отвѣчалъ историкъ, — потому что содержимое нашихъ головъ прикрыто твердою оболочкой черепа и болѣе или менѣе густыми волосами, между тѣмъ какъ Уранія откровенно показываетъ свѣту свою солому.

— Судя по твоимъ словамъ, — воскликнула Бальбилла, со смѣхомъ указывая на свои густые локоны, — можно подумать, что мнѣ было особенно необходимо скрыть, что находится подъ этими волосами.

— Пѣвица Лесбоса также называлась «велекудрой», — съ поклономъ возразилъ Флоръ.

— И ты дѣйствительно наша Сафо! — сказала жена претора, Люцилла, прижимая къ груди своей руку дѣвушки.

— Серьезно; не хочешь ли ты изложить въ стихахъ, что ты видѣла сегодня? — спросила императрица.

Дѣвушка на минуту потупила глаза, но потомъ весело сказала:

— Отчего же нѣтъ?… Все удивительное, всё выходящее изъ ряду вонъ, всегда меня вдохновляетъ.

— Но послѣдуй совѣту грамматика Аполлонія, — горячо замѣтилъ Флоръ. — Ты — Сафо нашего времена и потому должна бы слагать стихи свои не на аттическомъ, а на древне-эолійскомъ нарѣчіи.

Веръ расхохотался. Императрица, грудь которой была слаба, тихо, но порывисто и рѣзко засмѣялась.

— Вы думаете, — съ живостью спросила Бальбилла, — что мнѣ не удастся достигнуть этого?… Завтра же начну упражняться въ древне-эолійекомъ діалектѣ.

— Брось это намѣреніе! — сказала, обнимая ее, Домиція-Люцилла, — самыя простыя твои пѣсни всегда были самыми прекрасными.

— Я не желаю, чтобъ надо мной смѣялись, — упрямо горячилась Бальбилла. — Черезъ нѣсколько недѣль я буду въ состояніи писать по древне-эолійски, потому что я могу все, что только захочу, — все, все!…

— Что за упрямая головка подъ этими кудрями! — сказала императрица и милостиво погрозила ей пальцемъ.

— И какія способности! — воскликнулъ Флоръ. — Мнѣ говорилъ ея учитель грамматики и метрики, что изо всѣхъ его учениковъ лучше всѣхъ была дѣвушка благороднаго происхожденія, и притомъ поэтъ, однимъ словомъ — Бальбилла.

Слова эти вызвали яркую краску удовольствія на щеки той, въ которой они относились.

— Ты льстишь мнѣ, — спросила она радостнымъ и нѣсколько взволнованнымъ голосомъ, — или дѣйствительно Гефестіонъ говорилъ тебѣ что-либо подобное?

— Увы! — воскликнулъ преторъ. — Гефестіонъ былъ и моимъ учителемъ; слѣдовательно, я принадлежу къ тѣмъ ученикамъ, которыхъ Бальбилла такъ далеко оставила позади себя. Впрочемъ, для меня это не новость: александріецъ говорилъ мнѣ то же самое, что и Флору, и я не настолько горжусь своими стихами, чтобы не чувствовать справедливости его сужденія.

— Вы слѣдуете различнымъ образцамъ, — замѣтилъ Флоръ: — ты — Овидію, она — Сафо; ты пишешь по-латыни, она — по-гречески. Кстати, ты еще возишь съ собою любовныя пѣсни своего Овидія?

— Постоянно, — подтвердилъ Веръ, — какъ Александръ своего Гомера.

— И, вѣроятно, изъ уваженія къ учителю, супругъ твой при помощи Венеры старается согласоваться съ его произведеніями и въ жизни? — прибавила императрица, обращаясь къ Домиціи-Люциллѣ.

Стройная, красивая римлянка ограничилась легкимъ пожатіемъ плечъ въ отвѣтъ на этотъ не особенно любезный намекъ, между тѣмъ какъ Веръ, поднявъ свалившееся на полъ шелковое одѣяло, заботливо укутывалъ имъ колѣни Сабины.

— Высшее счастіе, — прошепталъ онъ ей, — заключается для меня въ томъ, что я пользуюсь материнскою благосклонностью побѣдоносной Венеры. Но ты не дослушала нашего повѣствованія до конца: наша лесбійская лебедь повстрѣчалась на Лохіи съ другою пищей въ образѣ талантливаго скульптора.

— Съ какихъ это поръ стали причислять ваятелей къ птицамъ? — спросила Сабина. — Ужь если ихъ можно сравнить съ какими-либо изъ нихъ, такъ это развѣ съ дятлами!

— Да, когда они трудятся надъ деревомъ, — засмѣялся Веръ. — Но нашъ художникъ — помощникъ Паппія и производитъ величественныя фигуры изъ благороднаго вещества. Впрочемъ, на этотъ разъ онъ дѣйствительно приготовлялъ свою статую изъ совершенно удивительнаго матеріала….

— Веръ потому, вѣроятно, называетъ нашего знакомаго птицею, — прервала претора Бальбилла, — что онъ, когда мы приближались къ перегородкѣ, за которой онъ работаетъ, такъ чисто, весело и громко насвистывалъ губами какую-то пѣсню, что она, пересиливая шумъ и говоръ рабочихъ, раздавалась изъ конца въ конецъ огромнаго пустаго зала. Пѣніе соловья не бываетъ мелодичнѣе. Мы остановились и слушали. Наконецъ, этотъ веселый малый замолчалъ и потомъ, услыхавъ голосъ архитектора, крикнулъ ему изъ-за своей перегородки: «Теперь дѣло за головой Ураніи. Ужь она окончательно обрисовалась-было у меня въ воображенія; еще нѣсколько часовъ работы и я бы ее покончилъ, по Паппій говоритъ, что у него есть готовая въ запасѣ. Любопытно будетъ посмотрѣть, что за приторное, дюжинное лицо налѣпитъ онъ мнѣ на этотъ торсъ, которымъ я до сихъ поръ положительно остаюсь доволенъ. Припаси-ка мнѣ хорошенькую модель для бюста Сафо! У меня просто мурашки, по кожѣ бѣгаютъ я я въ такомъ возбужденномъ состояніи, что теперь, кажется, мнѣ все удастся, за что я ни примусь!»

Послѣднія слова Бальбилла произнесла, стараясь подражать голосу молодаго художника, и, замѣтивъ улыбку на лицѣ императрицы, съ живостью продолжала:

— Все это дышало такою свѣжестью, такъ очевидно исходило прямо изъ сердца, полнаго весельемъ, сознаніемъ силы и жаждой творчества, что я пришла въ восторгъ и всѣ мы приблизились въ перегородкѣ, чтобы просить у ваятеля разрѣшенія взглянуть на его работу…

— И что же вы нашли? — спросила Сабина.

— Сначала онъ на-отрѣзъ отказался допустить насъ за свою ограду, — отвѣчалъ преторъ, — но Бальбилла съ женскою ловкостью съумѣла выманить у него позволеніе проникнуть туда. И дѣйствительно длинновязый малый этотъ кое-чему да научился. Драпировка одежды, покрывающей тѣло Ураніи, совершенно соотвѣтствуетъ возможной дѣйствительности, роскошна, выполнена съ силой и умѣньемъ и удивительно тонкой работы. Муза его, глядя на звѣзды, плотно окутываетъ плащомъ свои стройные члены, будто защищая ихъ отъ ночной прохлады. Докончивъ съ этою статуей, онъ займется нѣсколькими женскими бюстами, которые нужно реставрировать. На одинъ изъ нихъ, изображающій, сколько помнится, Веронику, онъ еще сегодня же поставитъ новую, уже готовую, голову, а для Сафо я предложилъ ему взять себѣ моделью Бальбиллу.

— Прекрасная мысль! — сказала императрица. — Если бюстъ удастся, я увезу его съ собою въ Римъ.

— Я охотно посижу передъ нимъ! — воскликнула дѣвушка. — Этотъ веселый художникъ мнѣ понравился.

— Какъ и Бальбилла ему, — прибавила жена претора. — Онъ глядѣлъ на нее какъ на какое-то чудо и добился отъ нея обѣщанія отдать ему завтра, если ты позволишь, свою головку въ полное его распоряженіе на три часа.

— Онъ начинаетъ съ головы, — вздыхая, произнесъ Веръ. — Что за счастливцы, подумаешь, эти художники! Ему она, не задумываясь, позволитъ поворачивать себѣ голову и устраивать складки своего пеплума, а вѣдь вотъ когда сегодня приходилось обходить гипсовыя болота и цѣлыя лужи свѣжей краски, она едва позаботилась о подолѣ своей одежды и ни разу не позволила мнѣ перенести себя черезъ худшія мѣста, хотя и знаетъ, сколько бы я далъ, чтобы подержать такое милое созданіе!…

Бальбилла вспыхнула и сказала, нѣсколько разсердившись:

— Право, Веръ, я не потерплю, чтобы ты такъ со мною говорилъ! Запомни это разъ навсегда: я такъ не люблю всего нечистаго, что мнѣ и безъ поддержки легко его избѣгать.

— Ты слишкомъ строга, — съ безобразной улыбкой перебила ее императрица. — Не правда ли, Домиція-Люцилла, она должна бы дать твоему супругу право услуживать ей?

— Если императрица находитъ это приличнымъ и должнымъ, — отвѣтила та, поднимая плечи и съ многозначительнымъ жестомъ.

Сабина поняла смыслъ этого движенія и снова безобразно зѣвнула.

— Въ наше время, — сказала она шутливо, — надо быть снисходительной къ супругу, который избралъ своимъ неразлучнымъ спутникомъ любовныя пѣсни Овидія…. Что тамъ такое, Тиціанъ?

Уже въ то время, когда Бальбилла разсказывала о своей встрѣчѣ съ ваятелемъ Поллуксомъ, дворецкій подалъ префекту важное, требовавшее безотлагательнаго прочтенія, письмо.

Сановникъ удалился съ нимъ въ глубину покоя, сломалъ печать и только-что дочиталъ его до конца, когда императрица обратилась къ нему съ вопросомъ.

Маленькіе глаза Сабины, дѣятельно слѣдившіе за всѣмъ, что происходило вокругъ нея, тотчасъ же замѣтила безпокойное движеніе префекта, когда онъ складывалъ полученное имъ посланіе.

Въ немъ, очевидно, заключалось что-нибудь важное.

— Письмо это, — отвѣчалъ Тиціанъ на вопросъ императрицы, — настоятельно требуетъ моего возвращенія въ префектуру. Позволь же мнѣ откланяться! Въ скоромъ времени я надѣюсь имѣть возможность сообщить тебѣ кое-что пріятное.

— Что заключается въ этомъ письмѣ?

— Важныя извѣстія изъ провинціи, — спокойно отвѣчалъ префектъ.

— Нельзя ли намъ съ ними познакомиться?

— На этотъ вопросъ я долженъ, къ сожалѣнію, отвѣтить отрицательно, получивъ отъ кесаря приказаніе хранить это дѣло въ совершенной тайнѣ. Распоряженія, которыя мнѣ приходится по нему сдѣлать, требуютъ чрезвычайной поспѣшности и я вижу себя вынужденнымъ проститься съ тобою немедленно.

— Сабина съ ледяною холодностью отвѣтила на прощальный поклонъ префекта и тотчасъ же велѣла вести себя во внутренніе покои, чтобы приготовиться въ ужину.

Бальбилла послѣдовала за ней, а Флоръ отправился въ «Олимпійскую трапезу», превосходную харчевню нѣкоего Ликорта, о которой римскіе гастрономы разсказывали ему чудеса.

Веръ остался съ глазу на глазъ съ своею женой.

— Ты позволишь мнѣ отвести тебя въ твое помѣщеніе? — спросилъ онъ, съ любезнымъ видомъ подходя къ ней.

Домиція-Люцилла бросилась на подушки, закрыла лицо обѣими руками и не отвѣчала ни слова.

— Ты позволишь мнѣ? — повторилъ преторъ.

Снова не получивъ никакого отвѣта, онъ подошелъ къ женѣ и положилъ руку на нѣжные, изящные пальцы, скрывавшіе ея лицо.

— Ты, кажется, на меня сердишься? — сказалъ онъ съ нѣкоторою нѣжностью въ голосѣ.

— Оставь меня! — воскликнула она, мягкимъ движеніемъ отстраняя отъ себя его руку.

— Да, я, къ сожалѣнію, долженъ тебя оставить, — со вздохомъ произнесъ Веръ. — Дѣла призываютъ меня въ городъ и я…

— И ты заставишь молодыхъ александрійцевъ, съ которыми ты вчера пировалъ цѣлую ночь, показывать себѣ новыхъ красавицъ… Я это знаю.

— Здѣсь есть дѣйствительно женщины невѣроятной красоты, — совершенно не смущаясь, отвѣчалъ Веръ, — бѣлыя, смуглыя, мѣдно-красныя, черныя, и каждая изъ нихъ въ своемъ родѣ очаровательна. Просто не устаешь ими любоваться!…

— А твоя жена? — спросила Люцилла, подымаясь съ подушекъ и пристально глядя ему въ глаза.

— Жена моя?… Да, прекраснѣйшая жена, или супруга. Это — очень важный, почетный титулъ, но онъ не имѣетъ ничего общаго съ наслажденіями жизни. Развѣ я могу ставить тебя на одну доску съ тѣми бѣдными созданіями, которыя сокращаютъ мнѣ годы досуга?…

Домиція-Люцилла уже давно привыкла въ подобнымъ выраженіямъ со стороны мужа, но на этотъ вазъ ей было горько слышать ихъ. Она скрыла однако свою жгучую боль и, скрестивъ руки на груди, рѣшительно и съ достоинствомъ сказала:

— Такъ продолжай же свой жизненный путь съ своимъ Овидіемъ и съ своими амурами, но не пытайся раздавить невинность подъ колесами твоей колесницы!

— Ты намекаешь на Бальбиллу? — спросилъ преторъ и громко расхохотался. — Она умѣетъ защищаться сама и слишкомъ умна, чтобы попасться въ руки эротамъ. Милому сынишкѣ Бенеры нечего и дѣлать съ такими добрыми друзьями, какъ мы.

— И я могу тебѣ вѣрить?

— Даю тебѣ слово, что мнѣ отъ нея ничего не нужно, кромѣ нѣсколькихъ ласковыхъ словъ, — воскликнулъ онъ, съ чистосердечнымъ видомъ протягивая руку женѣ.

Люцилла только слегка коснулась до нея пальцами.

— Отошли меня обратно въ Римъ, — сказала она, помолчавъ. — Я несказанно стосковалась по дѣтямъ, особенно по нашемъ мальчикѣ.

— Нельзя, — серьезно возразилъ Веръ, — теперь нельзя! Ты уѣдешь, надѣюсь, черезъ нѣсколько недѣль.

— Отчего же не ранѣе?

— Не спрашивай меня объ этомъ.

— Матери естественно желать узнать, почему ее разлучаютъ съ ея лежащимъ въ колыбели сыномъ.

— Эта колыбель стоитъ теперь въ домѣ твоей матери, которая нѣжно, повѣрь, заботится о нашихъ малюткахъ. Потерпи немного, ибо то, къ чему я стремлюсь для тебя, для себя, для нашего сына, такъ велико, такъ необычайно велико и трудно, что въ состояніи уравновѣсить долгіе годы одиночества и скуки.

Эти послѣднія слова Веръ произнесъ тихо, но съ тѣмъ достоинствомъ, которое было свойственно ему въ самыя торжественныя минуты его жизни. Прежде чѣмъ онъ окончилъ рѣчь, Люцилла уже вскочила съ своего мѣста и судорожно схватила его за руку обѣими своими руками.

— Ты стремишься къ пурпуру? — спросила она боязливымъ шепотомъ.

Онъ утвердительно кивнулъ на это головой.

— Такъ это потому? — пробормотала она.

— Что потому?

— Твои отношенія съ Сабиной…

— Нѣтъ, не потому только. Она жестка и непріятна въ обращеніи съ другими, но ко мнѣ, съ самаго моего дѣтства, всегда была добра и ласкова.

— Меня она ненавидитъ.

— Терпѣніе, Люцилла, терпѣніе! Настанетъ день, когда ты будешь супругой кесаря, а прежняя императрица… Но объ этомъ я умолчу. Ты знаешь, что я привязанъ къ Сабинѣ и искренне желаю долгой жизни императору.

— А усыновленіе?

— Тише! Кесарь ужь думаетъ о немъ, а Сабина горячо его желаетъ.

— Можетъ ли оно послѣдовать въ скоромъ времени?

— Кто въ состояніи сказать, на что рѣшится кесарь черезъ какой-нибудь часъ… Но можетъ-быть онъ приметъ окончательное рѣшеніе тридцатаго декабря.

— Въ день твоего рожденія?

— Да, онъ справлялся о немъ и, вѣроятно, поставитъ мой гороскопъ въ ту самую ночь, когда я впервые увидѣлъ свѣтъ.

— Значитъ, звѣзды должны рѣшить нашу участь?

— Не однѣ звѣзды. Адріанъ долженъ самъ быть расположеннымъ истолковать ихъ положеніе въ мою пользу.

— Чѣмъ я могу тебѣ помочь?

— Покажи себя въ обращеніи съ кесаремъ совершенно такою, какова ты дѣйствительно.

— Благодарю за эти слова и болѣе не прошу тебя отпустить меня къ дѣтямъ. Еслибы быть женою Вера значило что-либо болѣе почетнаго титула, я и не желала бы новаго достоинства подруги кесаря…

— Я не пойду сегодня въ городъ и останусь съ тобой. Довольна ты?

— О, да, да! — воскликнула Люцилла и подняла уже руку, чтобъ обвить ею шею своего красиваго супруга, но Веръ тихо оттолкнулъ ее отъ себя..

— Оставь эти пастушескія забавы! — шепнулъ онъ ей. — Онѣ не совмѣстимы съ погоней за кесарскою порфирой.

Глава восьмая.

Тиціанъ приказалъ своему возницѣ ѣхать немедленно на Лохію. Путь, по которому быстро покатилась, колесница, пролегалъ мимо дверца префектуры, расположеннаго въ Брухіи, и онъ велѣлъ остановить коней у роскошнаго, съ мраморными колоннами, подъѣзда, чтобы зайти къ себѣ, ибо письмо, скрытое у него на груди подъ тогой, заключало въ себѣ извѣстіе, которое могло заставить его возвратиться домой не ранѣе слѣдующаго утра.

Не останавливаясь, миновалъ онъ передніе покои и мужскую пріемную, гдѣ толпились, съ донесеніями и въ ожиданіи приказаній, чиновники, центуріоны и ликторы, и прямо отправился отыскивать свою жену въ предназначенномъ для женщинъ помѣщеніи, прилегавшемъ къ обширному саду префектуры.

Матрона, заслышавъ знакомые шаги, поспѣшила ему на встрѣчу.

— Я не ошиблась! — съ искреннею радостью воскликнула она. — Какъ хорошо, что ты могъ сегодня отдѣлаться такъ скоро! Я не ждала тебя ранѣе окончанія ужина.

— Но я и пришелъ, къ сожалѣнію, не надолго, — возразилъ Тиціанъ, вступая въ комнату жены. — Вели подать мнѣ ломоть хлѣба и кубокъ разбавленнаго вина. Впрочемъ, не надо, — тутъ уже все приготовлено, что мнѣ нужно, будто я приказывалъ самъ. Ты права, я на этотъ разъ пробылъ у Сабины менѣе обыкновеннаго, но она ухитрилась въ короткій промежутокъ времени наговорить такъ много ѣдкаго, словно мы разговаривали съ нею цѣлый день. Черезъ пять минутъ я долженъ снова тебя покинуть, а когда я вернусь — извѣстно однимъ богамъ. Мнѣ трудно и непріятно даже выговорить это, но всѣ наши старанія, наши хлопоты, весь спѣшный и тяжелый трудъ бѣднаго Понтія пропали даромъ.

Съ этими словами префектъ опустился на ложе подлѣ небольшаго стола, на который жена его поставила спрошенные имъ кубокъ вина и хлѣбъ.

— Бѣдный ты мой! — сказала она, проводя рукой по его посѣдѣвшимъ волосамъ. — Развѣ Адріанъ все-таки рѣшился поселиться въ Кесареумѣ?

— Нѣтъ, не то!… (Выйди изъ комнаты, Сира! — сказалъ онъ рабынѣ.) Ты сейчасъ узнаешь… Вотъ письмо кесаря. Прочти мнѣ его, пожалуйста, еще разъ.

Юлія, жена префекта, развернула свитокъ папируса и начала читать:

«Адріанъ — другу своему Тиціану, намѣстнику египетскому. Глубочайшая тайна. — Адріанъ письменно привѣтствуетъ Тиціана, какъ онъ часто дѣлалъ это въ продолженіе многихъ лѣтъ, въ началѣ своихъ скучныхъ дѣловыхъ посланій. Завтра же онъ надѣется привѣтствовать друга своей юности и мудраго помощника не только отъ всего сердца, но также рукою и устами. За симъ, для ясности, слѣдующее: Я прибуду въ Александрію уже завтра, пятнадцатаго декабря, къ вечеру, совершенно одинъ, съ Антиноемъ, рабомъ Пасторомъ и тайнымъ секретаремъ моимъ Флегономъ. Мы высадимся въ маленькой лохіадской гавани и корабль мой можно будетъ отмѣтить по большой серебряной звѣздѣ на носу. Если же ночь наступитъ ранѣе моего прибытія, то три красные фонаря, зажженные на вершинѣ мачты, извѣстятъ тебя о приближеніи друга. — Что касается до ученыхъ и остроумныхъ мужей, которыхъ ты выслалъ мнѣ на встрѣчу, чтобы занимать меня на пути, но главное, конечно, чтобы выгадать больше времени для передѣлки стараго гнѣзда, — откуда, кстати, я надѣюсь, вы не успѣли еще повыгнать всѣхъ птицъ Минервы, — то я отправилъ ихъ обратно, не желая лишать Сабину со всею ея челядью такого развлеченія и понапрасну отрывать знаменитыхъ александрійцевъ отъ ихъ ученыхъ трудовъ. Мнѣ ихъ вовсе не нужно. Если, впрочемъ, что можетъ статься, послалъ ихъ не ты, то прошу у тебя извиненія. Человѣку всегда нѣсколько обидно, когда его уличаютъ въ томъ, что онъ ошибся въ разсчетѣ, хотя, конечно, легче объяснить случившееся, чѣмъ предусмотрѣть будущее.. Или быть-можетъ наоборотъ?… Я вознагражу твоихъ мудрецовъ за ихъ безполезное путешествіе, поспоривъ съ ними въ академіи объ этомъ вопросѣ. Грамматикъ, у котораго ученость выглядываетъ изъ каждаго волоска на головѣ, болѣе предается покою, чѣмъ слѣдуетъ для его здоровья, и это быстрое движеніе, на которое онъ рѣшился ради меня, послужитъ къ удлиненію его жизни. — Мы пріѣдемъ въ простой одеждѣ и будемъ ночевать на Лохіи. Ты знаешь, что мнѣ не разъ приходилось отдыхать на голой землѣ и что, когда приходится, я такъ же спокойно сплю на камышовой подстилкѣ, какъ и на мягкомъ ложѣ. Изголовье мое слѣдуетъ за мною: это моя молосская собака, которую ты, безъ сомнѣнія, помнишь. Комнатка, гдѣ я могъ бы безъ помѣхи предпринимать свои вычисленія относительно будущаго года, вѣроятно, найдется. — Все это тщательно сохрани въ тайнѣ, чтобы ни одна человѣческая душа не могла догадаться о моемъ прибытіи, — объ этомъ я прошу тебя такъ убѣдительно, какъ только можетъ твой другъ и императоръ. Даже малѣйшее приготовленіе съ твоей стороны не должно выдать, кого ты ожидаешь. Ничего не приказываю моему милому Тиціану, но еще разъ прошу исполнить, мое желаніе. Какъ радуюсь я тому, что снова увижусь съ тобою, и сколько удовольствія доставитъ мнѣ суматоха, которую я надѣюсь найти на Лохіи! Художникамъ, которыми, безъ сомнѣнія, кишитъ теперь старый дворецъ, ты представишь меня какъ архитектора Клавдія Венатора изъ Рима, пріѣхавшаго, чтобы содѣйствовать Понтію своими совѣтами. Съ Понтіемъ, выстроившимъ такія прекрасныя зданія для Ирода Аттика, я встрѣчался у этого богача-софиста и онъ, навѣрное, меня узнаетъ. Сообщи ему поэтому о моихъ намѣреніяхъ. Онъ человѣкъ серьезный, на котораго можно положиться, — не болтунъ и не вѣтреникъ, забывающій все на свѣтѣ. Итакъ, сдѣлай его повѣреннымъ нашей тайны, но впрочемъ только тогда, когда судно мое будетъ уже въ виду. Прощай и будь здоровъ!»

— Ну, что же ты на это скажешь? — спросилъ Тиціанъ, принимая посланіе императора изъ рукъ жены. — Развѣ это не досадно? Работа наша такъ славно подвигалась впередъ.

— Но, можетъ быть, — возразила Юлія, задумчиво улыбаясь, — вы все-таки не успѣли бы окончить. Въ томъ положеніи, въ какомъ дѣло находится теперь, вамъ этого вовсе и не нужно, а Адріанъ все не увидитъ ваши добрыя намѣренія. Меня это письмо радуетъ, потому что оно снимаетъ тяжелую отвѣтственность съ твоихъ и безъ того уже слишкомъ обремененныхъ плечъ.

— Ты всегда разсудишь вѣрно! — воскликнулъ префектъ. — Хорошо, что я зашелъ къ тебѣ, — теперь я буду ожидать императора съ сильно-облегченнымъ сердцемъ. Спрячь хорошенько это письмо и пока до свиданія. Эта разлука съ тобою на нѣсколько часовъ для меня будетъ началомъ цѣлаго ряда безпокойныхъ дней.

Тиціанъ протянулъ руку женѣ.

— Прежде чѣмъ ты уйдешь, — сказала она, удерживая руку его въ своей рукѣ и крѣпко пожимая ее, — я должна признаться тебѣ, что чувствую въ себѣ нѣкоторую гордость.

— Ты имѣешь на это право.

— Ни однимъ словомъ не попросилъ ты меня молчать.

— Потому, что ты уже не разъ блистательно выдерживала испытанія. Но, конечно, и ты — женщина и къ тому же очень красивая.

— Да, старая бабушка съ сѣдѣющими волосами.

— И все-таки еще величественнѣе и очаровательнѣе тысячи хваленыхъ красавицъ, болѣе юныхъ годами.

— Ты желаешь, чтобъ я на старости лѣтъ промѣняла свою женскую гордость на суетное тщеславіе?

— Нѣтъ, нѣтъ! Оборотъ нашего разговора заставилъ меня внимательно вглядѣться въ твои черты и припомнить соболѣзнующіе вздохи Сабины о томъ, что красавица Юлія такъ подурнѣла. Но гдѣ же найдешь женщину твоихъ лѣтъ съ такой осанкой, съ такими нетронутыми временемъ чертами, такимъ гладкимъ, чистымъ лбомъ, такими глубокими, добрыми глазами, такъ чудесно изваянными руками…

— Да замолчи же! — воскликнула Юлія, — ты заставляешь меня краснѣть.

— А развѣ это не должно меня радовать, что такъ легко вызвать краску на лицо моей старой римской матроны?… Ты совершенно непохожа на остальныхъ женщинъ.

— Потому, что ты не похожъ на остальныхъ мужчинъ.

— Ты мастерица льстить… Съ тѣхъ поръ, какъ дѣти уѣхали, кажется, будто мы снова начинаемъ нашу брачную жизнь.

— Въ домѣ нѣтъ болѣе яблоковъ раздора.

— Изъ-за того, что особенно дорого, конечно, всего легче поссориться. Но, однако, пора, — прощай еще разъ.

Тиціанъ поцѣловалъ жену въ лобъ и быстрыми шагами направился къ выходу, но Юлія вернула его.

— Кое-что можно однако сдѣлать для кесаря, — сказала она. — Я ежедневно посылаю архитектору ужинъ. Сегодня онъ будетъ втрое обильнѣе, чѣмъ обыкновенно.

— Превосходно!

— Ну, такъ прощай.

— Прощай! Мы увидимся такъ скоро, какъ только позволятъ боги и императоръ.

---

Когда префектъ прибылъ къ мѣсту своего назначенія, на морѣ не было видно корабля съ серебряною звѣздою на носу.

Солнце медленно зашло, но судно съ тремя красными фонарями все еще не показывалось на горизонтѣ.

Тиціанъ зашелъ отдохнуть въ домикъ смотрителя гавани и сообщилъ ему, что выѣхалъ встрѣтить ожидаемаго изъ Рима знаменитаго архитектора, который долженъ помочь Понтію своими совѣтами при работахъ на Лохіи. Хозяинъ нашелъ честь, оказываемую префектомъ чужестранному художнику, вполнѣ понятной, — весь городъ уже зналъ, съ какой неслыханною поспѣшностью и съ какими страшными затратами отдѣлывается для пріема кесаря старый Птолемеевскій дворецъ.

Ожидая появленія корабля, префектъ размышлялъ о молодомъ ваятелѣ Поллуксѣ, съ которымъ онъ недавно познакомился, и объ его матери въ уютномъ, миловидномъ домикѣ привратника.

Съ свойственнымъ ему добродушіемъ онъ немедленно отправилъ одного изъ своихъ ликторовъ къ старой Доридѣ и велѣлъ просить ее подождать ложиться на покой, потому что онъ, префектъ, прибудетъ на Лохію только поздно вечеромъ или можетъ-быть ночью.

— Скажи этой старушкѣ, — конечно отъ себя, а не отъ меня, — приказывалъ Тиціанъ, — что я можетъ-быть зайду и къ ней. Пусть она уберетъ свою комнатку и получше ее освѣтитъ.

На Лохіи никто и не подозрѣвалъ, какая честь предстояла старинному дворцу.

Послѣ того, какъ Веръ, жена его и Бальбилла покинули дворецъ, ваятель Поллуксъ съ новымъ рвеніемъ принялся за дѣло. Проработавъ болѣе часа, онъ вышелъ изъ своей каморки, лѣниво потянулся и крикнулъ Понтію, стоявшему на подмосткахъ на другомъ концѣ залы:

— Мнѣ надо либо отдохнуть, либо приняться за что-нибудь новое. И то и другое одинаково спасаетъ меня отъ утомленія. Не то же ли бываетъ и съ тобою?

— Совершенно то же. — отозвался архитекторъ, продолжая раздавать приказанія рабамъ, которые ставили новую капитель въ коринѳскомъ стилѣ на мѣсто старой, развалившейся отъ времени.

— Не отрывайся отъ своего дѣла, — снова крикнулъ ему Поллуксъ. — Я только попрошу тебя сказать моему хозяину Паппію, когда онъ придетъ сюда съ антикваріемъ Габиніемъ, что они найдутъ меня на площадкѣ, которую мы осматривали съ тобою вчера. Я иду ставить новую голову на торсъ Вероники. Мой подмастерье уже давно долженъ былъ бы покончить съ приготовительными работами, но этотъ молодецъ родился на свѣтъ лѣвшой, и такъ какъ онъ вѣчно прищуриваетъ одинъ глазъ, то все прямое кажется ему косымъ и, наоборотъ, все косое, по законамъ оптики, кажется ему прямымъ. Деревянный штифтъ, на которомъ должна держаться новая голова, онъ навѣрное ухитрился укрѣпить въ шеѣ какъ-нибудь криво; а такъ какъ ни одинъ историкъ не сообщаетъ, чтобы Вероника когда-либо держала голову на бокъ, — какъ вотъ этотъ маляръ за тобой, — то мнѣ придется взяться за дѣло самому. Черезъ полчаса, надѣюсь, мудрая царица перестанетъ принадлежать къ безголовымъ женщинамъ.

— Откуда у тебя новая головка? — спросилъ Понтій.

— Изъ тайнаго архива моихъ статистическихъ воспоминаній, — отвѣчалъ Поллуксъ. — Ты ее видѣлъ?

— Да.

— И она тебѣ нравится?

— Очень даже.

— Въ такомъ случаѣ она достойна жизни, — весело проговорилъ Поллуксъ, оставляя залу. При этомъ онъ послалъ архитектору привѣтствіе лѣвою рукой, а правою заткнулъ себѣ за ухо вѣточку гвоздики, сломленную имъ поутру на одномъ изъ оконъ сторожки.

На площадкѣ ученикъ его лучше исполнилъ свою задачу, чѣмъ можно было ожидать; но Поллуксъ остался совершенно недоволенъ своими собственными распоряженіями. Головка, предназначенная для Вероники, какъ и многіе другіе бюсты, стоявшіе на той же сторонѣ террасы, должна была стоять задомъ къ балкону дворцоваго управителя, а между тѣмъ ваятель для того только и рѣшился, разстаться съ дорогимъ для него произведеніемъ, чтобы подруга его дѣтства могла во всякое время любоваться вѣрно схваченными чертами своей покойной матери.

Къ счастію, онъ нашелъ, что бюсты не укрѣплены на высокихъ пьедесталахъ, а держатся на нихъ только собственной своею тяжестью, и потому рѣшился, нарушивъ историческій порядокъ царицъ, предпринять нѣкоторое перемѣщеніе и поставить спиною къ дому знаменитую Клеопатру, такъ чтобы головка Селениной матери могла быть обращена къ нему лицомъ.

Чтобы тотчасъ же привести въ исполненіе свое намѣреніе, онъ позвалъ нѣсколько рабовъ, которые и принялись вмѣстѣ съ нимъ за перестановку бюстовъ.

Дружные крики и громкій говоръ ихъ, равно какъ повелительный голосъ ваятеля, раздавшіеся на этомъ давно никѣмъ не посѣщаемомъ мѣстѣ, не замедлили привлечь молоденькую зрительницу, которая уже разъ незадолго передъ тѣмъ показалась было на балконѣ управительскаго жилища, но скоро исчезла, увидавъ чумазую, сплошь покрытую гипсовыми пятнами фигуру рабочаго.

На этотъ pàзъ она осталась однако на балконѣ и съ любопытствомъ слѣдила за каждымъ движеніемъ Поллукса, лица котораго она разглядѣть не могла, такъ какъ, руководя рабочими, онъ все время поворачивался къ ней спиной.

Наконецъ головка была поставлена и укрѣплена на предназначенномъ для нея мѣстѣ. Холщовое покрывало защищало ее отъ порчи при перемѣщеніи и скрывало отъ глазъ.

Радостно вздохнувъ, художникъ повернулся съ довольнымъ видомъ къ жилищу управителя; въ ту же минуту съ балкона послышался звонкій, веселый голосъ дѣвушки:

— Длинновязый Поллуксъ!… Въ самомъ дѣлѣ, это длинновязый Поллуксъ!… Какъ я рада!

Съ этими словами дѣвушка громко захлопала въ ладоши.

— А ты, ты — маленькая Арсиноя! — крикнулъ ей въ свою очередь обрадованный ваятель. — Вѣчные боги! что сталось съ этимъ крошечнымъ созданіемъ!…

— Я еще и не думаю переставать рости, — со смѣхомъ отвѣчала дочь дворцоваго управителя, поднимаясь на цыпочки, чтобы казаться какъ можно выше, и ласково кивая ему своей хорошенькою головкой. — Но какой теперь у тебя-то почтенный видъ, съ густою бородой и этимъ орлинымъ носомъ!….Селена только сегодня сказала мнѣ, что и ты хозяйничаешь тутъ во дворцѣ вмѣстѣ съ другими.

Глаза художника, будто прикованные, слѣдовали за каждымъ жестомъ дѣвушки.

Есть поэтическія натуры, въ воображеніи которыхъ все необыкновенное, что имъ случается видѣть или переживать, немедленно слагается въ художественный разсказъ или выливается въ рядъ гармоническихъ стиховъ, такъ точно и Поллуксъ не могъ встрѣтить прекраснаго человѣческаго образа безъ того, чтобы тотчасъ же не привести его въ связь съ тѣмъ искусствомъ, которому онъ посвятилъ свои творческія силы.

«Какъ есть Галатея, и прелесть какая Галатея, — думалъ онъ, не сводя очарованнаго взгляда съ фигуры и личика Арсинои. — Будто она только-что вышла изъ морскихъ волнъ, — такою свѣжестью, радостью и здоровьемъ дышетъ этотъ образъ передо мною. А эти маленькіе локоны?… Какъ плавно развѣваются они на воздухѣ, будто еще плывутъ на поверхности воды. Вотъ она съ ласковымъ привѣтствіемъ наклоняется впередъ. Какъ округленно, какъ изящно каждое движеніе! Кажется, что это — дочь Нерея, ласкаясь, прижимается къ могучей волнѣ, которая то высоко поднимается къ небу, то глубоко опускается въ морскую бездну. Формою головы и греческими чертами лица она похожа на Селену и на мать, но старшая сестра напоминаетъ образъ Прометея до роковаго похищенія, а Арсиноя — образъ того же героя, но когда священное пламя уже разлилось по его жиламъ».

Все это художникъ продумалъ и прочувствовалъ въ теченіе нѣсколькихъ секундъ, но дѣвушкѣ молчаніе ея нѣмаго поклонника показалось невыносимо-долгимъ и скучнымъ.

— Ты даже не поздоровался со мною, какъ слѣдуетъ! — нетерпѣливо закричала она. — Что ты тамъ дѣлаешь внизу?

— А вотъ посмотри, — отозвался онъ и сдернулъ холщовое покрывало, скрывавшее его удачное произведеніе.

Арсиноя всѣмъ корпусомъ перекинулась черезъ перила балкона, заслонила отъ свѣта рукою глаза и болѣе минуты ничего не отвѣчала.

Потомъ она внезапно выпрямилась и съ крикомъ: «матушка, матушка!» — опрометью бросилась во внутренность дома.

«Ну, теперь она призоветъ отца и испортитъ Селенѣ ея радость», — подумалъ Поллуксъ, окончательно устанавливая на мѣсто тяжелый мраморъ, увѣнчанный новой гипсовою головкой. Впрочемъ, пусть онъ себѣ приходитъ. Теперь здѣсь хозяева и врядъ ли Керавнъ осмѣлится прикоснуться къ собственности императора.

Скрестивъ руки на могучей груди, онъ остановился въ раздумья противъ, бюста.

«Пестрота, жалкая пестрота! --бормоталъ онъ тихо. — Мы не творимъ тутъ, а штопаемъ, стараясь изъ разныхъ тряпокъ смастерить платье для императора. Еслибъ это было не для Адріана, еслибы Діотима и дѣти ея не нуждались въ деньгахъ я бы и пальцемъ не двинулъ здѣсь болѣе».

Чтобы достигнуть отъ жилища управителя до площадки, на которой стоялъ ваятель, нужно было миновать нѣсколько переходовъ и два или три раза спускаться внизъ по лѣстницамъ, и все-таки прошло немного болѣе минуты съ тѣхъ поръ, какъ Арсиноя исчезла съ балкона, до того мгновенія, какъ она уже появилась подлѣ Поллукса.

Взволнованная, съ раскраснѣвшимися щеками, тихо отстранила она ваятеля и стала на то мѣсто, которое онъ занималъ, чтобы получше наглядѣться на любимыя черты.

«Матушка, матушка!» — восклицала она, и тихія, свѣтлыя слезы текли по ея щекамъ, и она позабыла и о художникѣ, и о присутствіи мастеровыхъ и рабовъ, которые толпились вокругъ и глядѣли на нее съ недоумѣніемъ и страхомъ, будто на одержимую бѣсомъ.

Поллуксъ молча отступилъ на нѣсколько шаговъ. Онъ былъ растроганъ до глубины души, видя потоки слезъ, которыя текли по щекамъ недавно, веселаго ребенка, и невольно подумалъ, что стоитъ еще быть добрымъ, если можно заслужить за это такую теплую, долговѣчную любовь, какую заслужила эта бѣдная покойная женщина на мраморномъ пьедесталѣ.

Долго стояла Арсиноя, какъ бы въ экстазѣ, передъ его произведеніемъ.

— Ты это сдѣлалъ? — спросила она, наконецъ, прихода въ себя и обращаясь къ Поллуксу.

— Да, — отвѣчалъ онъ, опуская глаза.

— И совершенно по памяти?

— Конечно.

— Въ такомъ случаѣ знаешь, что я тебѣ скажу?

— Ну?

— А то, что ясновидящая на праздникѣ Адониса была права, когда пѣла въ Аленѣ, что половину работы художника выполняютъ боги.

— Арсиноя! — воскликнулъ Поллуксъ, почувствовавъ при этихъ словахъ, будто жаркій ключъ ударилъ ему въ сердце, и съ благодарнымъ взглядомъ схвативъ ея маленькую руку. Она быстро отдернула ее, потому что на балконѣ показалась сестра ея Селена, звавшая ее по имени.

Хотя Поллуксъ, ставя свое произведеніе на этомъ мѣстѣ, имѣлъ въ виду не Арсиною, а именно старшую подругу своего дѣтства, тѣмъ не менѣе появленіе ея въ эту минуту подѣйствовало охлаждающимъ и непріятнымъ образомъ на его взволнованную душу.

— Вотъ изображеніе твоей матери, — обратился онъ къ Селенѣ поясняющимъ тономъ, указывая на бюстъ.

— Вижу, — холодно отвѣтила она. — Послѣ я взгляну на него поближе… Иди же скорѣй, Арсиноя, — отецъ желаетъ съ тобою говорить!

Поллуксъ снова остался одинъ,

Селена, возвращаясь въ комнату отца, грустно покачала блѣднолицей головой и тихо прошептала:

«Это предназначалось для меня, какъ говорилъ Поллуксъ… Разъ въ жизни что-нибудь для меня, но и эта радость испорчена».

Глава девятая.

Дворцовый управитель, къ которому Селена призвала младшую сестру свою Арсиною, только-что возвратился изъ собранія гражданъ. Старый черный рабъ, всегда сопутствовавшій ему, снялъ съ его плечъ шафранно-желтый паллій, а съ головы золотой обручъ, которымъ господинъ его украшалъ внѣ дома свои завитые волосы.

Керавнъ казался сильно разгоряченнымъ, глаза его были еще болѣе на выкатѣ, чѣмъ обыкновенно, и крупныя капли пота блестѣли у него на лбу.

На ласковое привѣтствіе Арсинои онъ машинально отвѣтилъ двумя-тремя словами и прежде чѣмъ сообщить дочерямъ важную новость, о которой намѣревался имъ говорить, онъ нѣкоторое время молча прохаживался передъ ними взадъ и впередъ, надувая при этомъ свои и безъ того полныя щеки и скрестивъ руки на груди.

Селена начинала тревожиться, а личико Арсинои все болѣе выражало нетерпѣніе.

— Слышали вы, — началъ онъ наконецъ, — о блестящихъ торжествахъ, которыя готовятся въ честь кесаря?

Селена утвердительно кивнула головой.

— Еще бы! — воскликнула ея сестра. — Ты досталъ намъ мѣста на скамьяхъ совѣта и мы все это увидимъ?

— Не перебивай меня! — сердито остановилъ ее отецъ. — Дѣло не въ томъ, чтобы вы что-нибудь видѣли. Всѣ граждане получили приглашеніе позволить дочерямъ своимъ принять участіе въ предполагаемыхъ торжествахъ и желающіе должны объявить поэтому, сколько дѣвушекъ имѣется у каждаго въ домѣ.

— Мы будемъ участвовать въ театральныхъ представленіяхъ?! — спросила Арсиноя и радостно захлопала въ ладоши.

— Я хотѣлъ удалиться прежде, чѣмъ послѣдовало это приглашеніе, но корабельный мастеръ Трифонъ, у котораго мастерская тамъ внизу, подлѣ императорской гавани, объявилъ собранію, что, по словамъ его сыновей, у меня двѣ красавицы дочери. Откуда они это знаютъ?

При этихъ послѣднихъ словахъ сѣдыя брови управителя высоко поднялись вверхъ и лицо его покраснѣло по самый лобъ.

Селена только пожала плечами.

— Верфь Трифона, — сказала Арсиноя, — лежитъ тамъ внизу и намъ часто приходилось проходить мимо нея, но ни его самого, ни его сыновей мы не знаемъ. Развѣ ты ихъ видала, Селена?… Во всякомъ случаѣ, съ ихъ стороны очень любезно, что они называютъ насъ красавицами.

— Никто не смѣетъ заниматься вашей наружностью, кто не проситъ васъ у меня въ жены себѣ! — сердито отвѣчалъ Керавнъ.

— Что же ты отвѣтилъ Трифону? — спросила Селена.

— Я сдѣлалъ то, что мнѣ предписывалъ долгъ. Вашъ отецъ управляетъ дворцомъ, который, какъ тамъ ни говори, принадлежитъ императору и Римскому государству, я буду принимать Адріана, какъ гостя, въ этомъ жилищѣ моихъ отцовъ и потому менѣе другихъ гражданъ могу отказаться отъ участія въ тѣхъ почестяхъ, которыя постановилъ, оказать ему городской. совѣтъ.

— Значитъ, мы можетъ? — спросила Арендой, приближаясь къ отцу, чтобы приласкаться къ нему.

Но Керавнъ не былъ на этотъ разъ расположенъ принимать ея ласки.

— Оставь меня! — крикнулъ онъ съ досадой и продолжалъ: — Если Адріанъ меня спроситъ: «гдѣ были твои дочери во время моего чествованія, Керавнъ», и я долженъ буду отвѣчать: ихъ не было между дочерьми благородныхъ гражданъ, — то это оскорбитъ кесаря, къ которому я въ сущности душевно расположенъ. Все это я обдумалъ и потому назвалъ ваши имена и обѣщалъ прислать васъ въ собраніе дѣвушекъ въ большой театръ. Вы встрѣтитесь тамъ съ знатнѣйшими матронами и дочерьми благороднѣйшихъ гражданъ города, и лучшіе живописцы и ваятели опредѣлятъ, къ какому роду представленій всего болѣе подходите вы по своей наружности.

— Но развѣ можемъ мы, отецъ, — воскликнула Селена, — показаться на этомъ собраніи въ нашихъ простыхъ одеждахъ, а откуда же возьмемъ денегъ, чтобы достать себѣ новыя?

— Мы можемъ нарядиться въ чистую бѣлую шерстяную одежду и украсить себя свѣтлыми лентами, и тогда намъ не стыдно будетъ стоять между другими дѣвушками, — увѣряла Арсиноя, становясь между сестрою и отцомъ.

— Это не то, что меня озабочиваетъ, — возразилъ управитель. — Для собранія-то вы какъ-нибудь одѣнетесь, а вотъ костюмы, костюмы-то!… Только бѣднѣйшимъ гражданамъ совѣтъ выдаетъ средства на ихъ приготовленіе, но насъ, конечно, унизило бы быть причисленными къ бѣднякамъ. Вы меня понимаете, дѣти?

— Я не буду участвовать въ процессіи, — рѣшительнымъ голосомъ объявила Селена, но Арсиноя перебила ее:

— Быть бѣднымъ неудобно и досадно, но это, конечно, не стыдъ. Знатнѣйшіе римляне древнихъ временъ считали честью умереть бѣдными людьми. Наше македонское происхожденіе у насъ останется, если городъ и заплатитъ за наши костюмы.

— Довольно! — крикнулъ Керавнъ. — Уже не въ первый разъ замѣчаю я въ тебѣ такой низкій, не соотвѣтствующій твоему рожденію, образъ мыслей… Невыгоды бѣдности не позорятъ и благороднаго гражданина, но пользоваться тѣми выгодами, которыя она предоставляетъ, онъ можетъ только тогда, когда рѣшается забыть свое благородное происхожденіе.

Управителю стоило не малаго труда выразить, и притомъ въ такой формѣ, эту послѣднюю мысль, которая, вполнѣ передавая то, что онъ чувствовалъ, казалась ему однако чужой, хотя онъ и не ногъ припомнить, отъ кого онъ ее слышалъ. Со всѣми признаками изнеможенія медленно опустился онъ на подушку дивана, занимавшаго глубокую боковую нишу его обширнаго покоя.

Въ этомъ покоѣ, гласило преданіе, Клеопатра раздѣляла съ Антоніемъ тѣ пиршества, изысканная и неподражаемая утонченность которыхъ услащалась всѣми дарами искусства и остроумія.

Именно на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь покоился Керавнъ, стояло нѣкогда ложе, на которомъ возлежали во время трапезы знаменитые любовники, и хотя весь полъ этого помѣщенія былъ прекрасной работы, но здѣсь находилась, составленная изъ разноцвѣтныхъ камней, картина, такъ прекрасно и художественно-исполненная, что Керавнъ всегда строго запрещалъ дѣтямъ становиться на нее ногами. Это, конечно, онъ дѣлалъ не столько изъ уваженія къ этому произведенію искусства, сколько потому, что такое запрещеніе передавалось въ родѣ его отъ отца къ сыну. Картина изображала свадьбу Ѳетиды и Пелея. Диванъ покрывалъ только нижній край этой великолѣпной мозаики, украшенной нѣсколькими группами прелестныхъ амуровъ.

Керавнъ приказалъ дочери подать ему кубокъ вина, но она предварительно сильно разбавила виноградный сокъ водою.

Всячески выражая свое отвращеніе, Керавнъ отпилъ до половины разбавленное содержимое бокала.

— Хотите ли вы знать, — сказалъ онъ затѣмъ, — сколько будетъ стоить каждый изъ вашихъ нарядовъ, если мы не пожелаемъ оставаться слишкомъ далеко позади другихъ?

— Сколько же? — боязливо спросила Арсиноя.

— Портной Филинъ, работающій для театра, говоритъ, что менѣе чѣмъ на семьсотъ драхмъ невозможно получить ничего порядочнаго.

— Ну, вотъ! Ты же не думаешь серьезно о такой безумной тратѣ! — воскликнула Селена. — У насъ нѣтъ ничего, и я желала бы знать, кто согласится намъ дать взаймы!…

Младшая дочь управителя озадаченно смотрѣла на кончики своихъ пальцевъ и молчала; но глаза ея, наполнившіеся слезами, выдавали то, что она чувствовала въ эту минуту.

Керавнъ былъ обрадованъ молчаливымъ согласіемъ, которое Арсиноя, казалось, выражала на его желаніе во что бы то ни стало дать ей возможность участвовать въ торжествѣ. Онъ даже позабылъ, что только-что онъ упрекалъ ее въ недостойномъ образѣ мыслей.

— Малютка моя всегда чувствуетъ именно то, что должно, — сказалъ онъ. — Тебѣ же, Селена, я серьезно совѣтую подумать, что я — твой отецъ и что я запрещаю тебѣ принимать со мною наставительный тонъ. Ты къ нему привыкла въ твоемъ обращеніи съ дѣтьми и можешь продолжать употреблять его съ ними. Тысяча четыреста драхмъ кажутся съ перваго взгляда значительною суммой, но если матерію и разныя украшенія, которыя вамъ понадобится, купить умѣло и осмотрительно, то все это можно будетъ, вѣроятно, послѣ празднествъ продать опять и даже съ выгодой.

— Съ выгодой! — горько усмѣхнулась Селена. — Даже половины не платятъ за старыя вещи, а иногда не даютъ и четверти… Нѣтъ, хоть выгони меня изъ дома, но я не стану помогать еще болѣе толкать насъ въ бездну нищеты, — я не приму участія въ этихъ представленіяхъ.

Кровь не прилила на этотъ разъ въ головѣ управителя, онъ не разсердился, а напротивъ спокойно и даже отчасти съ довольнымъ видомъ поднялъ свой взглядъ на дочерей, какъ бы сравнивая ихъ между собою. Онъ по-своему любилъ каждую: Селену, — какъ свое умное, Арснною же какъ свое прекрасное дитя, а здѣсь въ сущности дѣло заключалось для него только въ томъ, чтобъ удовлетворитъ своему тщеславію. Эта цѣль могла быть достигнута и при помощи одной его младшей дочери.

— Ну, въ такомъ случаѣ оставайся, пожалуй, съ дѣтьми, — сказалъ онъ Селенѣ. — Мы извинимся за тебя, сославшись на слабость твоего здоровья, и, дѣйствительно, ты ужасъ какъ блѣдна сегодня. Къ тому же для одной Арсинои я скорѣе достану средства.

На щекахъ младшей дочери Керавна снова появились двѣ прелестныя ямочки, но щеки Селены были такъ же безкровны, какъ ея блѣдныя губы.

— Отецъ, отецъ! — умоляющимъ голосомъ заговорила она, — ни хлѣбопекъ, ни мясникъ вотъ уже два мѣсяца не получаютъ отъ насъ ни одной сестерціи, а ты хочешь бросить на вѣтеръ сразу семьсотъ драхмъ!

— Бросить на вѣтеръ? — въ негодованіи проговорилъ Керавнъ, впрочемъ довольно покойнымъ голосомъ. — Селена! я еще разъ запрещаю тебѣ говорить такъ со мною… Самые богатые молодые граждане участвуютъ въ зрѣлищахъ; Арсиноя красива и, кто знаетъ, можетъ-быть одинъ изъ нихъ изберетъ ее себѣ въ супруги. Развѣ это называется бросать деньги на вѣтеръ, когда отецъ старается для своего ребенка отыскать достойнаго супруга?… Да много ли ты, наконецъ, знаешь о томъ, что у меня есть?…

— У насъ нѣтъ ровно ничего, поэтому я, конечно, ничего не могу знать объ этомъ! — воскликнула дѣвушка внѣ себя отъ волненія.

— Ты думаешь? — протяжно и многозначительно улыбаясь произнесъ Керавнъ. — А это по-твоему ничего не стоитъ, что лежитъ тамъ въ шкапу и стоитъ на каминѣ?… Изъ любви въ вамъ я соглашусь разстаться съ этимъ богатствомъ. Конечно, ониксовая пряжка, кольца, золотой обручъ и поясъ…

— Все это изъ позолоченнаго серебра, — безжалостно перебила его Селена. — Настоящее золото нашего дѣда ты продалъ послѣ смерти матери.

— Надо же было сжечь ее и похоронить соотвѣтственно нашему достоинству, — возразилъ Керавнъ. — Но теперь я не желаю думать объ этихъ печальныхъ дняхъ.

— Тебѣ слѣдуетъ подумать о нихъ, отецъ!

— Молчи!… То, что относится къ моему наряду, я, понятно, отдать не могу, потому что я долженъ явиться въ императору въ своемъ настоящемъ видѣ; но подумай, сколько дадутъ за этого маленькаго бронзоваго амура, за этотъ кубокъ Плутарха, такъ искусно вырѣзанный изъ слоновой кости, а главное — за эту картину?… Ея прежній владѣлецъ былъ твердо увѣренъ, что она нарисована здѣсь, въ Александріи, самимъ Ахиллесомъ. Вы сейчасъ узнаете, что стоятъ всѣ эти маленькія вещицы, — какъ будто сами боги все устроили къ лучшему: возвращаясь домой, я встрѣтилъ здѣсь во дворцѣ антикварія Габинія изъ Никеи. Онъ обѣщался, покончивъ свои дѣла съ архитекторомъ, зайти во мнѣ, осмотрѣть мои сокровища и купить на чистыя денежки то, что ему пригодится. Если мой «Апеллесъ» ему понравится, онъ дастъ за него одного десять талантовъ; да если онъ даже заплатитъ за него только половину или десятую часть этой суммы, то я все-таки заставлю тебя, Селена, хоть разъ въ жизни разрѣшить себѣ маленькое удовольствіе.

— Увидимъ, — отвѣчала блѣдная дѣвушка, пожимая плечами.

— Покажи ему и мечъ, который, какъ ты разсказываешь, принадлежалъ Антонію, — воскликнула Арсиноя, — и если онъ дастъ тебѣ за него хорошія деньги, ты купишь мнѣ золотой браслетъ.

— Да, и совершенно такой же Селенѣ. Впрочемъ, на мечъ я возлагаю самыя ничтожныя надежды, потому что знатокъ едва ли признаетъ его за настоящій… Но у меня имѣются еще другія, совсѣмъ другія вещи. Тише!… Это должно-быть Габиній. Скорѣй, Селена, накинь мнѣ опять на плечи хитонъ. Мой обручъ, Арсиноя! Состоятельному человѣку всегда предлагаютъ лучшія цѣны, чѣмъ бѣдному. Я приказалъ рабу дожидаться купца въ передней, — такъ всегда дѣлается во всякомъ порядочномъ домѣ.

---

Антикварій былъ маленькій, худощавый человѣкъ, который, благодаря своему лукавству и счастью, добился весьма почетнаго положенія среди своихъ товарищей по профессіи и нажилъ себѣ значительное состояніе. Прилежаніе и навыкъ выработали изъ него знатока и никто не былъ въ состояніи лучше его отличить дѣйствительно прекрасное отъ посредственнаго и плохаго, настоящее отъ поддѣльнаго. Трудно было найти болѣе вѣрный въ этомъ отношеніи глазъ, но Габиній былъ грубъ въ обращеніи со всякимъ, отъ кого ему нечего было ожидать. Конечно, тамъ, гдѣ въ виду имѣлся барышъ, онъ могъ дѣлаться учтивымъ до низкопоклонства и проявлять непреодолимое терпѣніе.

На этотъ разъ онъ долго съ любезнымъ вниманіемъ выслушивалъ управителя, пока тотъ съ важностью увѣрялъ его, что всѣ эти бездѣлушки успѣли уже ему надоѣсть и что ему безразлично, сохранять ли ихъ у себя, или передать кому-либо другому. Во всякомъ случаѣ, — говорилъ онъ, — ему доставитъ удовольствіе показать ихъ такому знатоку, какъ Габинію, и онъ даже охотно разстанется съ этимъ мертвымъ капиталомъ, если ему предложатъ за него порядочную сумму. Одинъ предметъ за другимъ проходилъ черезъ привычныя руки знатока и ставился предъ нимъ на столъ, чтобъ онъ могъ разглядѣть каждую вещь со всѣхъ сторонъ.

Антикварій былъ очень молчаливъ и только качалъ головой, осматривая и взвѣшивая подаваемыя ему вещи. Въ отвѣтъ на разсказы Керавна о происхожденіи той или другой вещи онъ ограничивался двумя-тремя словами въ родѣ: «Да?» «Ты думаешь?» «Неужели?»

— Ну, что же ты скажешь? — спросилъ управитель послѣ того, какъ послѣдняя изъ вещей его побывала въ рукахъ купца.

Начало этой фразы было сказано самоувѣренно, конецъ же былъ произнесенъ почти испуганно, потому что Габиній только улыбнулся и снова покачалъ головой.

— Тутъ есть миленькія вещицы, — сказалъ онъ, — но ничего такого, о чемъ стоило бы говорить. Я совѣтую тебѣ оставить ихъ у себя, — тебѣ онѣ дороги, а мнѣ мало разсчета ихъ покупать.

Керавнъ не рѣшался взглянуть на Селену, которая не отрывала своихъ исполненныхъ боязни глазъ отъ устъ купца; Арсиноя, не менѣе внимательно слѣдившая за его движеніями, не упала духомъ при отвѣтѣ Габинія.

— И эта картина также не имѣетъ никакой цѣны? — спросила она, указывая пальцемъ на отцовскаго «Апеллеса».

— Очень жаль, что я долженъ увѣрить такую прелестную дѣвочку въ томъ, что и картина ничего не стоитъ, — возразилъ торговецъ, поглаживая свою сѣдую, курчавую бородку. — Къ несчастію, мы имѣемъ здѣсь дѣло только съ очень слабой копіей. Оригиналъ находится въ виллѣ Плинія на Ларисскомъ озерѣ, которую владѣлецъ называетъ котурномъ. Копія же эта для меня положительно непригодна.

— А этотъ рѣзной кубокъ? — спросилъ Керавнъ. — Онъ нѣкогда принадлежалъ Плутарху, — это я могу доказать, — и былъ, говорятъ, подаренъ ему императоромъ Траяномъ.

— Это, дѣйствительно, самая хорошенькая вещь изо всей коллекціи, — отвѣчалъ Габиній, — но болѣе четырехъ сотъ драхмъ она, конечно, не стоитъ.

— Ну, а этотъ кипрскій цилиндръ съ такою прекрасною гравировкой?

Управитель взялъ со стола гладко-отшлифованный хрусталь, но руки его до такой степени дрожали отъ волненія, что онъ, не успѣвъ подать его антикварію, уронилъ его на полъ. Со звономъ покатился онъ по полу и по гладкой мозаической картинѣ до самаго дивана.

Керавнъ собирался уже нагнуться, чтобы поднять свою драгоцѣнность, но обѣ дочери удержали его.

— Отецъ, не дѣлай этого! — воскликнула Селена. — Врачъ строго запретилъ тебѣ наклоняться.

Пока управитель ворча старался оттолкнуть отъ себя дѣвушекъ, торговецъ уже опустился на одно колѣно, чтобы поднять цилиндръ. Но этому прекрасно-сложенному, худощавому человѣку, казалось, было гораздо легче нагнуться и опуститься на полъ, чѣмъ подняться съ него, потому что прошло нѣсколько минутъ, прежде чѣмъ онъ снова всталъ на ноги передъ Керавномъ.

Черты его приняли сосредоточенное выраженіе, онъ снова взялъ, приписываемое Апеллесу, произведеніе, усѣлся съ нимъ на диванъ и, казалось, совершенно погрузился въ созерцаніе этой картины, скрывавшей лицо его отъ трехъ присутствовавшихъ. Но его нисколько не занимало то, что онъ держалъ въ рукахъ, — взоръ его былъ устремленъ на лежавшую у ногъ его свадьбу Ѳетиды и Пелея, въ которой онъ все болѣе и болѣе открывалъ новыя и неоцѣнимыя достоинства.

Пока антикварій въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ сидѣлъ, повидимому занятый картиной мнимаго Апеллеса, лицо Керавна нѣсколько оживилось, Селена вздохнула свободнѣе, а Арсиноя, приблизившись къ управителю и взявши его за руку, тихо шепнула ему на ухо.

— Не отдавай ему своего Апеллеса дешево и не забывай о моемъ браслетѣ.

Наконецъ Габиній всталъ, оглядѣлъ стоявшіе передъ нимъ на столѣ предметы и сказалъ гораздо короче и болѣе дѣловыхъ тономъ, чѣмъ прежде:

— За всѣ эти вещи я могу предложить тебѣ, — позволь… двадцать, семьдесятъ, четыреста, четыреста пятьдесятъ, — я могу предложить тебѣ шестьсотъ пятьдесятъ драхмъ и ни одной сестерціи болѣе.

— Ты шутишь? — воскликнулъ Керавнъ.

— Ни одной сестерціи болѣе, — спокойно повторилъ тотъ. — Нажить при этомъ я ничего не хочу, но не хочу также и покупать съ вѣрнымъ разсчетомъ на убытокъ. Я думаю, тебѣ это, какъ разсудительному и справедливому человѣку, совершенно понятно. Что же касается до Апеллеса…

— Ну?

— Что касается до Апеллеса, то онъ еще, пожалуй, могъ бы представить для меня нѣкоторую цѣнность, но только при нѣкоторыхъ условіяхъ. Тутъ дѣло совершенно особаго рода. Вы, прелестныя дѣвушки, хорошо знаете, что самое ремесло мое научаетъ меня цѣнить все прекрасное, тѣмъ не менѣе мнѣ приходится попросить васъ оставить меня на нѣкоторое время съ вашимъ отцомъ наединѣ. Намъ нужно поговорить съ нимъ объ этой картинѣ.

Керавнъ сдѣлалъ знакъ своимъ дочерямъ и онѣ немедленно удалились.

Прежде чѣмъ дверь за ними затворилась, торговецъ крикнулъ имъ въ слѣдъ:

— Уже смеркается, — не могу ли я попросить васъ прислать намъ съ рабомъ лампу, которая бы горѣла какъ можно ярче.

— Что-жь ты находишь въ картинѣ? — спросилъ Керавнъ.

— Давай, пока не принесутъ огня, поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ, — предложилъ Габиній.

— Ну, такъ присядь сюда на подушки, — сказалъ Керавнъ: — ты сдѣлаешь этимъ удовольствіе мнѣ, а можетъ-быть и самъ получишь его.

Они усѣлись на диванъ.

— Такія миленькія вещицы, — началъ Габиній, — которыя собирались такъ заботливо и съ такою любовью, не охотно выпускаются изъ рукъ, — я знаю это по долгому опыту. Многіе, продавшіе мнѣ свои маленькія древности, разбогатѣвъ потомъ, предлагали мнѣ за нихъ часто вдесятеро дороже, чѣмъ получили за нихъ сами, лишь бы имѣть ихъ опять у себя, но, къ сожалѣнію, совершенно напрасно. Что вѣрно относительно другихъ, то вѣрно и относительно тебя. Еслибы ты въ эту минуту не нуждался въ деньгахъ, то врядъ ли бы предложилъ мнѣ купить эти вещи.

— Я долженъ просить тебя, — прервалъ было Керавнъ антикварія, но тотъ въ свою очередь перебилъ его:

— Даже богачи имѣютъ иногда недостатокъ въ наличныхъ деньгахъ; этого никто не знаетъ лучше меня, у котораго, — я долженъ въ этомъ сознаться, — имѣются въ распоряженіи довольно значительныя суммы. Именно теперь мнѣ было бы легко вывести тебя изъ затруднительнаго положенія.

— Вотъ мой Апеллесъ, — поспѣшилъ вставить свое слово управитель. — Онъ принадлежитъ тебѣ, если только мы сойдемся въ условіяхъ.

— Вотъ наконецъ и огонь! — воскликнулъ Габиній, увидавъ стараго раба съ трехсвѣтною лампой, которую Селена наскоро снабдила новою свѣтильней.

— Ты позволишь? — пробормоталъ онъ, обращаясь къ Керавну и, не дожидаясь отвѣта, поставилъ лампу посрединѣ мозаической картины.

Управитель озадаченно и вопросительно посмотрѣлъ на страннаго человѣка, но Габиній уже не обращалъ на него вниманія. Снова опустившись на колѣни, онъ ощупывалъ руками мозаику и пожиралъ глазами превосходное изображеніе Пелеевой свадьбы.

— Ты что-нибудь потерялъ? — спросилъ его Керавнъ.

— Нѣтъ, ничего. Вотъ… здѣсь, въ углу… Ну, теперь я узнаю… Довольно… Могу я поставить лампу на столъ? Такъ?… А теперь вернемся къ нашему дѣлу.

— Съ большимъ удовольствіемъ! Но имѣй въ виду, что дѣло идетъ теперь не о драхмахъ, а о цѣлыхъ аттическихъ талантахъ.

— Само собою разумѣется, и я предлагаю тебѣ пять такихъ талантовъ, т.-е. сумму, на которую ты во многихъ кварталахъ города можешь купить себѣ хорошенькій помѣстительный домъ.

На этотъ разъ кровь снова прилила къ головѣ управителя. Въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ онъ не могъ выговорить ни одного слова, — такъ сильно билось у него сердце. Наконецъ, онъ настолько овладѣлъ собою, что, рѣшившись про себя не выпускать на этотъ разъ счастія изъ рукъ и не продешевить свой товаръ, твердымъ голосомъ произнесъ:

— Пять талантовъ — цѣна невозможная. Предлагай больше.

— Ну, скажемъ шесть.

— Если дашь теперь вдвое болѣе, то мы сойдемся.

— Болѣе десяти талантовъ я ни въ какомъ случаѣ, дать тебѣ не могу. На эти деньги можно выстроить себѣ маленькій дворецъ.

— Я остаюсь при двѣнадцати.

— Ну, что дѣлать, будь по-твоему, но ни сестерціи болѣе.

— Мнѣ трудно разстаться съ этимъ благороднымъ произведеніемъ искусства, — со вздохомъ проговорилъ Керавнъ, — но я согласенъ и уступаю тебѣ моего Апеллеса.

— Дѣло идетъ вовсе не объ этой доскѣ, которая не имѣетъ почти никакой цѣнности, — ею ты можешь наслаждаться и впредь, — возразилъ торговецъ: — я покупаю другое художественное произведеніе въ этой комнатѣ, до сихъ поръ казавшееся тебѣ едва достойнымъ вниманія. Я его открылъ и у меня есть богатый покупщикъ, который именно ищетъ нѣчто подобное.

— Я тебя не понимаю.

— Все въ этой комнатѣ, я полагаю, принадлежитъ тебѣ?

— А то кому же еще?

— Значитъ, ты всѣмъ, что здѣсь ни находится, можешь распоряжаться?

— Конечно.

— Ну, такъ двѣнадцать аттическихъ талантовъ я предлагаю тебѣ за эту картину подъ нашими ногами.

— За мозаику, за эту мозаику?.. Она принадлежитъ къ дворцу.

— Она принадлежитъ къ твоему жилищу, которое, какъ я слышалъ изъ твоихъ собственныхъ устъ, уже болѣе ста лѣтъ находится во владѣніи твоего рода. Я знаю законъ, который гласить, что все, что въ продолженіе ста лѣтъ находилось въ неоспоримомъ владѣніи семейства, становится собственностью этого послѣдняго.

— Эта мозаика принадлежитъ дворцу.

— Я утверждаю противное. Она — принадлежность твоего родоваго жилища и ты свободно можешь ею распоряжаться.

— Она принадлежитъ дворцу.

— Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ! Ты — ея собственникъ! Завтра утромъ ты получишь двѣнадцать аттическихъ талантовъ золотомъ, а я попозднѣе, съ помощію сына, осторожно выну изъ пола картину, упакую ее и затѣмъ, когда стемнѣетъ, отправлю къ себѣ. Позаботься только о томъ, чтобы припасти коверъ, которымъ мы покроемъ пока пустое мѣсто. Въ томъ, чтобы тайна была тщательно сохранена, я, конечно, такъ же заинтересованъ, какъ и ты, даже болѣе тебя.

— Мозаика принадлежитъ дворцу! — закричалъ управитель на этотъ разъ уже громовымъ голосомъ. — Ты слышишь, она принадлежитъ дворцу, и всякому, кто къ ней прикоснется, я переломаю кости.

Съ этими словами Керавнъ поднялся съ своего мѣста. Онъ задыхался. Щеки и лобъ его были краснѣе вишенъ, а поднятые къ антикварію кулаки дрожали.

Габиній въ испугѣ отступилъ на нѣсколько шаговъ назадъ.

— Ты, значитъ, не желаешь получить мои двѣнадцать талантовъ? — спросилъ онъ.

— Я хочу… я хочу… — хрипѣлъ Керавнъ, — я хочу показать тебѣ, какъ я поступаю съ тѣмъ, кто меня принимаетъ за мошенника… Вонъ, негодяй, и ни слова болѣе ни о картинѣ, ни о кражѣ въ потьмахъ, или я позову на тебя ликторовъ префекта и заставлю заковать тебя въ оковы, гнусный мошенникъ!…

Габиній быстро направился въ двери, но тамъ онъ еще разъ обернулся лицомъ въ стонавшему и задыхавшемуся колоссу и крикнулъ, переступая порогъ:

— Оставь свою рухлядь у себя. Мы еще съ тобой поговоримъ.

Когда Селена и Арсиноя возвратились, онѣ нашли отца съ наклоненною далеко впередъ головою на диванѣ и тяжело дышавшаго.

Въ испугѣ бросились онѣ къ нему, но онъ безъ передышки прокричалъ.

— Воды, глотокъ воды!… Воръ!… Разбойникъ!…

Безъ всякой душевной борьбы отвергнулъ этотъ, тѣснимый нуждою, человѣкъ то, что обѣщало такое свѣтлое, заманчивое будущее ему и его семейству; но въ то же время онъ безъ малѣйшаго колебанія занялъ бы такую же или даже вдвое большую сумму все равно у бѣднаго или у богатаго, прекрасно сознавая, что никогда не будетъ въ состояніи отдать ее.

Онъ нисколько не гордился своимъ поступкомъ, который казался ему только естественнымъ для человѣка благороднаго, македонскаго происхожденія.

Самая мысль о томъ, чтобы согласиться на предложеніе торговца, ему не пришла даже въ голову, — это лежало для него внѣ области возможнаго.

Но откуда было взять ему теперь деньги, необходимыя для костюма Арсинои? Какимъ образомъ сдержать обѣщаніе, данное въ собраніи гражданъ?

Цѣлый часъ размышлялъ онъ объ этомъ, лежа на подушкахъ дивана. Потомъ онъ досталъ изъ ящика навощенную табличку и началъ вырѣзать на ней письмо къ префекту. Онъ хотѣлъ черезъ Тиціана предоставить въ распоряженіе императора превосходную мозаическую картину, находившуюся въ его жилищѣ; но онъ не дописалъ своего посланія, потому что скоро окончательно запутался въ трескучихъ фразахъ. Наконецъ, отчаявшись въ успѣхѣ своего труда, онъ бросилъ въ ящикъ недоконченное письмо и улегся спать.

Глава десятая.

Въ то время, какъ скорбь царила въ квартирѣ управителя и горькое разочарованіе, соединенное со страхомъ за будущее, омрачало души ея обитателей, въ залѣ музъ происходилъ веселый ужинъ и громкій смѣхъ раздавался подъ ея высокими сводами.

Юлія, жена префекта, прислала архитектору на Лохію тщательно приготовленную трапезу, достаточную для удовлетворенія шести голодныхъ желудковъ. Разложивъ присланныя карзины и поставивъ блюдо за блюдомъ на самый просторный изъ находившихся въ залѣ столовъ, рабъ Понтія поспѣшилъ призвать своего господина, чтобы показать ему всѣ эти чудеса кулинарнаго искусства.

— Тиціанъ, очевидно, считаетъ меня за крокодила, или скорѣе за двухъ, — пробормоталъ Понтій, качая головой при видѣ такого изобилія яствъ.

Зайдя за перегородку ваятеля, гдѣ находился въ эту минуту и Паппій, хозяинъ Поллукса, онъ просилъ обоихъ поужинать съ нимъ.

Кромѣ того онъ пригласилъ двухъ живописцевъ и одного наиболѣе выдающагося изъ всѣхъ городскихъ мозаистовъ, которые весь день дѣятельно проработали надъ подновленіемъ старыхъ, потускнѣвшихъ отъ времени, картинъ и надъ исправленіемъ половъ. Скоро за хорошимъ виномъ и веселымъ разговоромъ начали быстро пустѣть блюда, вазы и коробки.

Кто въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ пробовалъ работать головою или руками, или же и тѣмъ и другимъ вмѣстѣ, тотъ знаетъ, что такое голодъ, а художники, созванные Понтіемъ на Лохію, вотъ уже нѣсколько дней трудились до изнеможенія. Всякій старался изо всѣхъ силъ, во-первыхъ, конечно, чтобы сдѣлать удовольствіе любимому всѣми Понтію и удовлетворить свое собственное чувство изящнаго, а во-вторыхъ, чтобы представить императору образчикъ своихъ способностей и показать ему, до чего достигло искусство въ Александріи.

Когда блюда были убраны и насытившіеся собесѣдники омыли и вытерли руки, кубки снова наполнились изъ кувшина, который величиною своей вполнѣ соотвѣтствовалъ сытности съѣденнаго ужина.

Одинъ изъ живописцевъ предложилъ устроить основательную пирушку и избрать распорядителемъ празднества ваятеля Паппія, который былъ извѣстенъ не только какъ художникъ, но и какъ превосходный застольный ораторъ. Но учитель молодаго Поллукса отказался отъ этой чести, увѣряя, что она должна выпасть на долю достойнѣйшаго изъ нихъ, того, кто вступивъ такъ недавно въ этотъ пустой дворецъ, съумѣлъ, какъ новый Девкаліонъ, не изъ податливаго камня, а прямо изъ ничего вызвать къ жизни немало такихъ благородныхъ художниковъ, какъ присутствующіе, и цѣлыя сотни искусныхъ и опытныхъ рабочихъ. Объясняя затѣмъ, что онъ лучше владѣетъ молоткомъ и рѣзцомъ, нежели языкомъ, и не привыкъ къ произнесенію рѣчей, онъ облекъ свое желаніе видѣть Понтія во главѣ пиршества, именно въ форму торжественной рѣчи.

Но ему не суждено было довести до конца этотъ образчикъ своего ораторскаго искусства, — въ залу музъ поспѣшно вошелъ привратникъ императорскаго дворца, Эвфоріонъ, отецъ молодаго Поллукса, съ письмомъ въ рукахъ, которое онъ немедленно передалъ архитектору.

— Просятъ прочесть сейчасъ же, — сказалъ вошедшій, съ театральною важностью кланяясь художникамъ. — Ликторъ префекта принесъ это, — если только мое желаніе исполнится, — счастливое посланіе… Да замолчите же, проклятыя, или я пришибу васъ на мѣстѣ!

Эти послѣднія слова, плохо гармонировавшія съ началомъ его рѣчи, разсчитанной для слуха великихъ художниковъ, относились къ тремъ четвероногимъ граціямъ его жены, которыя противъ его воли послѣдовали за нимъ и съ лаемъ и визгомъ прыгали теперь вокругъ стола съ незначительными остатками съѣденнаго ужина.

Понтій любилъ животныхъ и успѣлъ уже познакомиться съ собачонками старой Дориды.

— Я приглашаю трехъ маленькихъ гостей на остатки нашего ужина, — сказалъ онъ, открывая письмо префекта. — Накорми ихъ чѣмъ-нибудь, Эвфоріонъ, а то, что ты найдешь болѣе пригоднымъ для собственнаго желудка, пусть достается ему.

Пока архитекторъ, пробѣжавъ уже разъ быстро посланіе, теперь перечитывалъ его внимательнѣе, пѣвецъ наложилъ на тарелку нѣсколько лакомыхъ кусковъ для любимицъ своей жены, а потомъ приблизилъ къ своему орлиному носу послѣдній оставшійся нетронутымъ пирогъ, вмѣстѣ съ блюдомъ, на которомъ онъ лежалъ.

— Это для людей или для собакъ? — спросилъ онъ своего сына, указывая пальцемъ на пирогъ.

— Для боговъ! — отвѣчалъ Поллуксъ. — Отнеси его матери, — она не прочь будетъ отвѣдать разокъ амброзіи.

— Веселаго вечера! — воскликнулъ пѣвецъ, отвѣшивая поклонъ занятымъ осушеніемъ кубковъ художникамъ, и, сопрождаемый собачонками, съ паштетомъ въ рукахъ оставилъ залу.

Едва успѣлъ онъ выйдти, какъ Паппій, потоки краснорѣчія котораго были прерваны приходомъ Эвфоріона, снова поднялъ кубокъ и началъ:

— Итакъ, нашъ Девкаліонъ, нашъ болѣе чѣмъ Девкаліонъ…

— Извини меня, — остановилъ ваятеля Понтій, — если прерву твою рѣчь, начало которой обѣщало такъ много. — Письмо это содержитъ важныя извѣстія и пиръ намъ придется отложить до другаго раза, также какъ и твою застольную рѣчь…

— Это была вовсе не застольная рѣчь, — началъ Паппій, — ибо если разсудительный человѣкъ…

Понтій снова перебилъ его.

— Тиціанъ пишетъ мнѣ, — сказалъ онъ, — что намѣревается побывать на Лохіи сегодня вечеромъ. Каждую минуту онъ можетъ пріѣхать, и не одинъ, а съ моимъ товарищемъ по искусству, Клавдіемъ Венаторомъ, изъ Рима. Это — художникъ, который приглашенъ помочь мнѣ своими совѣтами.

— Я никогда не слыхалъ еще этого имени, — сказалъ Паппій, который мало заботился какъ о личности, такъ и о произведеніяхъ другихъ художниковъ.

— Это очень странно, — возразилъ Понтій, закрывая двойную таблицу, заключавшую извѣстіе, что императоръ пріѣдетъ въ этотъ же день.

— Онъ обладаетъ какимъ-либо талантомъ? — спросилъ Поллуксъ.

— Болѣе всѣхъ насъ, — возразилъ Понтій. — Это замѣчательный человѣкъ.

— Вотъ это прекрасно! — воскликнулъ Поллуксъ. — Я люблю видѣть великихъ людей. Когда встрѣчаешь ихъ взглядъ, кажется, будто часть силы, которою они полны, переходитъ въ насъ, и невольно стараешься вытянуться и думаешь: хорошо было бы когда-нибудь достигнуть хоть до подбородка такого человѣка.

— Къ чему это болѣзненное честолюбіе? — тономъ увѣщанія перебилъ Паппій своего ученика. — Не тотъ достигаетъ величія, кто поднимается на цыпочки, а кто прилежно исполняетъ свою обязанность.

— Это онъ дѣлаетъ добросовѣстно, — свивалъ архитекторъ, поднимаясь съ мѣста и кладя Поллуксу руку на плечо. — Мы всѣ дѣлаемъ здѣсь свое дѣло. Завтра съ восходомъ солнца будьте каждый на своемъ мѣстѣ. Мнѣ будетъ пріятно предъ моимъ сотоварищемъ, если всѣ вы явитесь во-время.

Художники встали, выражая свою благодарность и сожалѣніе.

— Продолженіе этого вечера остается за тобой! — воскликнулъ одинъ изъ живописцевъ, а Паппій, прощаясь съ Понтіемъ, прибавилъ:

— Когда мы снова сойдемся, я тебѣ покажу, что я понимаю подъ застольною рѣчью. Она можетъ-быть понравится твоему римскому гостю. Мнѣ любопытно знать, что скажетъ онъ о нашей Ураніи. Поллуксъ недурно выполнилъ свою часть работы и я также посвятилъ ей часокъ-другой, которые, кажется, были для нея не безполезны. Чѣмъ проще нашъ матеріалъ, тѣмъ болѣе я буду радъ, если статуя понравится императору, --вѣдь онъ самъ немножко ваятель.

— Вотъ еслибъ Адріанъ это услыхалъ! — замѣтилъ одинъ изъ живописцевъ. — Онъ желаетъ слыть за замѣчательнаго артиста, за перваго художника нашего времени. Говорятъ, что онъ велѣлъ умертвить великаго зодчаго Алоллодора, который возвелъ для Траяна такія великолѣпныя зданія. А за что? — За то, что этотъ честный человѣкъ назвалъ когда-то мазней и пачканьемъ работу императора и не захотѣлъ одобрить его плана для храма Венеры въ Римѣ.

— Это — басня! — отвѣтилъ Понтій на такое обвиненіе. — Аполлодоръ дѣйствительно умеръ въ тюрьмѣ, но между его заточеніемъ и сужденіемъ его о талантѣ кесаря очень мало общаго… Однако, извините меня, господа, — мнѣ еще разъ нужно пересмотрѣть чертежи и смѣты.

Архитекторъ удалился, но Поллуксъ продолжалъ завязавшійся разговоръ.

— Я одного не понимаю, — сказалъ онъ, — какъ тотъ, кто занимается въ одно и то же время столькими искусствами, какъ Адріанъ, — тотъ, на комъ лежатъ кромѣ того заботы о государствѣ и управленіи имъ, кто страстно любитъ охоту и возится со всякаго рода ученымъ хламомъ, — какъ такой человѣкъ можетъ сразу созвать въ гнѣздо свои пять чувствъ, летающія у него въ различныхъ направленіяхъ, въ случаѣ, если онъ пожелаетъ употребить ихъ на занятіе какимъ-либо однимъ, отдѣльнымъ искусствомъ. Голова его должна быть похожа на этотъ хорошенькій, такъ скоро опустошенный нами, салатникъ, въ которомъ Паппій открылъ три рода рыбы, черное и бѣлое мясо, устрицъ и еще пять другихъ составныхъ частей.

— Кто же станетъ отрицать, — перебилъ его Паппій, — что если дарованіе — мать, а прилежаніе — отецъ всякой художественной дѣятельности, то упражненіе должно быть воспитателемъ художника? Съ тѣхъ поръ, какъ Адріанъ занялся ваяніемъ и живописью, — всюду, а также и здѣсь, стало моднымъ заниматься этими искусствами, и между богатыми молодыми людьми, посѣщающими мою мастерскую, у нѣкоторыхъ есть положительный талантъ, но ни одинъ изъ нихъ никогда не произведетъ ничего дѣйствительно прекраснаго, потому что гимназія, бани, игры, пиры и кто ихъ знаетъ, что еще — отнимаютъ у нихъ такъ много времени, что имъ некогда уже заняться серьезно.

— Да, — прибавилъ одинъ изъ живописцевъ, — безъ принужденія и скуки ученическихъ лѣтъ никто не можетъ достигнуть свободнаго и художественнаго творчества. Въ риторской школѣ, на охотѣ и на войнѣ рисовать не учатся. Только тогда, когда ученикъ научился терпѣливо сидѣть на мѣстѣ и трудиться не переставая въ продолженіе шести часовъ, я начинаю вѣрить, что изъ него можетъ выйти нѣчто порядочное. Видѣлъ ли кто изъ васъ какое-нибудь произведеніе кесаря?

— Я видѣлъ, — отвѣчалъ мозаистъ. — Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, по приказанію Адріана, мнѣ была переслана картина, которую онъ написалъ. Я долженъ былъ воспроизвести ее мозаикой. Это былъ завтракъ: дыни, тыквы, яблоки и зеленые листья. Рисунокъ былъ такъ себѣ, колоритъ непозволительно ярокъ, но композиція понравилась мнѣ своей округленностью и полнотой. Лучше, — думаешь, глядя на картину, — такое чрезмѣрное богатство, чѣмъ жалкая нищета. Громадные плоды подъ сочными, черезчуръ яркими листьями имѣли въ себѣ что-то такое чудовищное, что, казалось, они выросли въ самомъ саду изобилія; но въ цѣломъ все это было довольно порядочно. Въ моей мозаической работѣ я сдѣлалъ краски нѣсколько менѣе яркими. Копію съ этой картины вы еще можете видѣть у меня. Она виситъ въ залѣ моихъ рисовальщиковъ. Богатый Неалкъ велѣлъ за своей фабрикѣ выткать по ней коверъ, которымъ Понтій хочетъ завѣсить одну изъ стѣнъ рабочей комнаты тамъ, внизу. Я съ своей стороны сдѣлалъ прекрасную раму для этой картины.

— Окажи лучше — для ея творца. Или еще вѣрнѣй — на случай, если онъ вздумаетъ посѣтить твою мастерскую, — засмѣялся болѣе разговорчивый живописецъ. — А что, въ самомъ дѣлѣ, пожалуетъ къ намъ кесарь или нѣтъ? Я бы охотно продалъ ему мое «Посѣщеніе Александромъ храма Юпитера Аммона».

— Я надѣюсь, что, когда у васъ разговоръ зайдетъ о цѣнѣ, ты поступишь съ нимъ какъ съ собратомъ? — спросилъ улыбаясь его товарищъ.

— Я буду руководиться твоимъ примѣромъ, — возразилъ тотъ.

— Въ такомъ случаѣ ты врядъ ли продешевишь свою картину, — воскликнулъ Паппій. — Эвсторгій знаетъ цѣну своимъ произведеніямъ. Впрочемъ, если Адріанъ вздумаетъ дѣлать заказы всѣмъ мастерамъ, искусствомъ которыхъ ему случалось заниматься, ему понадобится особый флотъ, чтобы доставить свои покупки въ Римъ.

— Говорятъ, — сказалъ, смѣясь, живописецъ Эвсторгій, — что онъ живописецъ между поэтами, ваятель между живописцами, астрономъ между музыкантами, софистъ между художниками, т. е. что онъ съ успѣхомъ подвизается въ каждомъ искусствѣ и каждой наукѣ, смотря на нихъ какъ на стороннее занятіе.

Въ то время, какъ Эвсторгій еще говорилъ, Понтій снова вернулся въ художникамъ, все еще окружавшимъ столъ, на которомъ стояло недопитое ими вино.

Онъ услышалъ послѣднія слова живописца, перебилъ его и сказалъ:

— Но ты позабываешь, другъ, что онъ въ самомъ лучшемъ смыслѣ слова правитель между правителями, да и не одними только современными. Каждый изъ васъ, безъ сомнѣнія, въ своей отрасли искусства творитъ большее и совершеннѣйшее, но за то какъ великъ тотъ человѣкъ, который не съ празднымъ любопытствомъ, но серьезно и съ умѣньемъ относятся ко всему, что можетъ обнять человѣческій духъ и выразить въ образахъ творческая сила. Я знаю его, и знаю, что онъ любитъ хорошихъ художниковъ и старается поощрять ихъ истинно-царскою щедростью. Но у него всюду есть уши и онъ скоро становится непримиримымъ врагомъ того, кто задѣваетъ его самолюбіе. Удерживайте поэтому теперь ваши александрійскіе языки и примите къ свѣдѣнію, что собратъ мой по строительному искусству, котораго и ожидаю изъ Рима, очень близокъ къ Адріану. Онъ ему ровесникъ, даже похожъ на него, и не скрываетъ отъ него ничего, что слышитъ о немъ. Оставьте же ваши толки объ императорѣ и не судите диллетанта въ пурпурѣ строже, чѣмъ вашихъ богатыхъ учениковъ-любителей, для которыхъ такъ легко срываются съ вашихъ губъ выраженія, въ родѣ: «превосходно», «очень мило», или «замѣчательно чисто!»… Не взыщите за этотъ наставительный тонъ, — вы знаете, что я васъ искренно люблю.

Эти послѣднія слова были произнесены съ тою мужественною задушевностью, которая такъ шла къ густому голосу архитектора и пріобрѣтала ему довѣріе даже противника.

Обмѣнявшись поклонами и рукопожатіями, художники оставили залу, рабъ унесъ кувшинъ съ виномъ и убралъ со стола, на которомъ Понтій сталъ раскладывать свои чертежи и смѣты.

Но онъ не долго оставался одинъ, — вскорѣ подлѣ него очутился Поллуксъ.

— Я выпрыгнулъ изъ своей клѣтки, — сказалъ онъ, дотрогиваясь пальцемъ до своего носа, — чтобы сказать тебѣ еще нѣсколько словъ.

— Ну?

— Приближается часъ, когда я попытаюсь отплатить тебѣ за тѣ благодѣянія, которыя ты въ разныя времена оказывалъ моему желудку. Матушка можетъ завтра предложить тебѣ блюдо своей капусты. Прежде было нельзя, потому что единственный въ своемъ родѣ колбасникъ, царь своего ремесла, только разъ въ недѣлю приготовляетъ свои сочныя маленькія трубочки. Нѣсколько часовъ тому назадъ онъ окончилъ свои колбаски и завтра матушка разогрѣетъ намъ къ завтраку это благородное кушанье, которое приготовлено уже сегодня, потому что, какъ и уже говорилъ тебѣ, оно только въ подогрѣтомъ состояніи становится идеальнымъ. За то, что потомъ будетъ подано сладкаго, мы опять-таки будемъ обязаны искусству моей матери, а сестра моя прислала вина, что веселитъ и оживляетъ духъ,

«Тяжкое бремя заботъ съ удрученнаго сердца снимая».

— Я приду, — отвѣчалъ Понтій, — если нашъ гость оставить мнѣ часокъ свободнаго времени, и съ удовольствіемъ отвѣдаю вкуснаго кушанья. Но что ты знаешь, веселая птичка, «о тяжкомъ бремени заботъ?»

— Это слово пришлось какъ разъ для гекзаметра, — возразилъ Поллуксъ. — Я отъ своего отца, который, когда не сторожить у воротъ, поетъ или слагаетъ стихи, унаслѣдовалъ печальную привычку, какъ скоро что-нибудь волнуетъ мнѣ душу, говорить стихами.

— Ты сегодня былъ молчаливѣй, чѣмъ обыкновенно, и все-таки мнѣ казалось, что ты чѣмъ-то невыразимо доволенъ. Не только твое лицо, но и весь ты, длинновязый человѣкъ, имѣлъ видъ сосуда наполненнаго радостью.

— Да и хорошо же, дѣйствительно, на свѣтѣ! — воскликнулъ Поллуксъ, съ наслажденіемъ потянувшись и высоко поднявъ надъ головою руки къ небу.

— Развѣ случилось для тебя что-нибудь особенно пріятное?

— Въ этомъ нѣтъ никакой надобности. Я живу здѣсь въ прекраснѣйшемъ обществѣ, работа спорится у меня въ рукахъ, а сегодня, — не зачѣмъ мнѣ это скрывать, — было и нѣчто особенное. Я встрѣтился снова съ одной старой знакомой.

— Со старой?

— Уже шестнадцать лѣтъ, какъ я ее знаю, но когда я видѣлъ ее въ первый разъ, она лежала еще въ пеленкахъ.

— Значитъ, этой достойной подругѣ болѣе шестнадцати, можетъ-быть уже семнадцать лѣтъ?… Что же, этотъ другъ счастливый или счастіе только слѣдуетъ за нимъ?…

Между тѣмъ какъ архитекторъ задумчиво и какъ бы обращаясь болѣе въ самому себѣ произносилъ эти слова, Поллуксъ къ чему-то прислушивался.

— Что тамъ можетъ происходить теперь на дворѣ? — сказалъ онъ потомъ. — Развѣ ты не слышишь громовый лай большой собаки между тоненькимъ тявканьемъ трехъ грацій?

— Это Тиціанъ ведетъ съ собой архитектора изъ Рима, — сказалъ Понтій волнуясь. — Я пойду ему навстрѣчу. Но еще словечко, мой другъ! И у тебя также александрійскій язычокъ. Пожалуйста, не смѣйся въ присутствіи этого римлянина надъ художественными способностями императора. Я повторяю тебѣ: человѣкъ, который сейчасъ пріѣхалъ, превосходитъ всѣхъ насъ, а вѣдь ничего не можетъ быть противнѣе, какъ слышать, когда малые люди поднимаютъ шумъ изъ-за того, что имъ удалось найти въ великомъ человѣкѣ больное мѣсто, которое случайно осталось цѣлымъ на ихъ собственномъ крохотномъ тѣльцѣ. Художникъ, котораго я жду, великъ, но императоръ Адріанъ еще болѣе великъ. Ну, теперь пойди за свою перегородку, а завтра я буду твоимъ гостемъ.

Глава одиннадцатая.

Понтій накинулъ плащъ поверхъ хитона, который онъ обыкновенно носилъ во время работы, и пошелъ навстрѣчу властителю міра. Онъ былъ совершенно спокоенъ, а если сердце его билось нѣсколько быстрѣе обыкновеннаго, то это только потому, что онъ радъ былъ снова увидать этого удивительнаго человѣка, личность котораго произвела на него нѣкогда глубокое впечатлѣніе.

Вполнѣ сознавая, что онъ сдѣлалъ все, что было въ его силахъ, и не заслуживаетъ порицанія, Понтій миновалъ длинный рядъ покоевъ и вышелъ черезъ главныя двери на дворцовый дворъ, гдѣ множество рабочихъ было занято при свѣтѣ факеловъ укладкой новыхъ мраморныхъ плитъ.

Ни эти люди, ни ихъ надсмотрщики не обращали вниманія на лай собакъ и громкій говоръ, раздававшійся съ нѣкотораго времени подлѣ домика привратника, ибо рабочимъ и подрядчикамъ было обѣщано особое вознагражденіе, если они вымостятъ извѣстное пространство къ опредѣленному часу.

Никто не подозрѣвалъ, кому принадлежитъ звучный мужской голосъ, разносившійся по двору со стороны воротъ.

Императоръ былъ задержанъ неблагопріятными вѣтрами и высадился на берегъ немного позднѣе.

Попривѣтствовавъ съ сердечною теплотой Тиціана, какъ своего дорогаго, стариннаго друга, Адріанъ вступилъ съ Антиноемъ на колесницу префекта, между тѣмъ какъ тайный секретарь его Флегонъ, врачъ Гермогенъ и рабъ Масторъ съ багажомъ, къ которому принадлежали также и походныя постели, слѣдовали за ними въ особой повозкѣ.

Прибрежные сторожа загородили было дорогу быстро катившейся по темной улицѣ колесницѣ и огромному догу, нарушавшему своимъ лаемъ ночную тишину, но, узнавъ Тиціана, почтительно отступили въ сторону.

Привратникъ и его жена, согласно выраженному префектомъ желанію, не ложились и какъ только пѣвецъ услыхалъ приближеніе колесницы, везшей императора, онъ поспѣшилъ растворить дворцовыя ворота. Работы, производившіяся здѣсь для исправленія попорченной мостовой, заставили Тиціана и его спутника сойти съ колесницы у воротъ и пройти около самаго домика привратника.

Адріанъ, отъ взгляда котораго на пути не ускользало ничего, что казалось ему достойнымъ вниманія, остановился передъ открытою настежь дверью жилища Эвфоріона и заглянулъ въ уютную, украшенную цвѣтами, птицами и статуей Аполлона горницу, на порогѣ которой Дорида въ самой праздничной одеждѣ ожидала префекта. Тиціанъ, привыкшій при каждомъ посѣщеніи своемъ Лохіи обмѣниваться съ нею нѣсколькими веселыми и разумными словами, сердечно привѣтствовалъ ее.

Маленькія собачонки уже разбрелись было по своимъ карзинкамъ, но теперь, почуявъ близость чужой собаки, онѣ съ громкимъ тявканьемъ ринулись мимо своей госпожи наружу, такъ что Дорида, отвѣчая на привѣтствіе своего ласковаго покровителя, вынуждена была не разъ крикнуть на Эфросину, Аглаю и Талію.

— Прелестно! Очаровательно! — воскликнулъ Адріанъ, указывая на домикъ. — Идиллія! Чистѣйшая идиллія! Кто бы могъ ожидать найти такой привѣтливый, мирный уголокъ въ самомъ безпокойномъ, шумномъ городѣ имперіи!

— Мы съ Понтіемъ были также поражены этимъ гнѣздышкомъ. и потому оставили его нетронутымъ, — сказалъ префектъ.

— Разумные люди понимаютъ другъ друга и я вамъ искренно благодаренъ за то, что.вы пощадили этотъ домикъ, — возразилъ кесарь. — Какое благопріятное, по-истинѣ счастливое, предзнаменованіе! Граціи принимаютъ меня въ этихъ старыхъ стѣнахъ: Аглая, Эвфросина и Талія.

— Добро пожаловать, господинъ! — воскликнула Дорида навстрѣчу префекту.

— Мы запоздали, — сказалъ Тиціанъ.

— Это не бѣда, — засмѣялась старушка. — Здѣсь на Лохіи мы вотъ уже съ недѣлю разучились отличать день отъ ночи, а доброе никогда не поздно.

— А я дѣйствительно привожу сегодня съ собою прекраснаго гостя, — сказалъ Тиціанъ, — великаго римскаго архитектора, Клавдія Венатора. Онъ только нѣсколько минутъ тому назадъ сошелъ съ корабля.

— Въ такомъ случаѣ глотокъ вина ему не повредитъ. У насъ дома есть отличное мареотійское бѣлое вино, изъ лежащаго на берегу моря сада моей дочери. Если другъ твой желаетъ сдѣлать честь скромнымъ людямъ, то я прошу его зайти къ намъ. У насъ, сударь, довольно чисто, а кубокъ я ему подамъ такой, что его не стыдно было бы подать самому императору. Кто знаетъ, что вы найдете тамъ наверху среди этого ужаснаго безпорядка!

— Я съ удовольствіемъ принимаю твое приглашеніе, — проговорилъ Адріанъ. — Сейчасъ видно по твоему лицу, что ты угощаешь насъ охотно, а за твой домикъ тебѣ просто можно позавидовать.

— Когда зацвѣтутъ вьющіеся розаны и жимолость, такъ будетъ еще красивѣе, — съ самодовольною улыбкой возразила Дорида, наполняя кубокъ.

— А вотъ и вода, если ты захочешь разбавить, — прибавила она.

Кесарь взялъ, въ руки вырѣзанный Поллуксомъ кубокъ, съ удивленіемъ осмотрѣлъ его и сказалъ, прежде чѣмъ поднести его въ губамъ:

— Какая у тебя, матушка, прекрасная, мастерски сдѣланная вещь! Изъ чего же здѣсь долженъ пить императоръ, если привратники имѣютъ такую посуду? Кому принадлежитъ эта превосходная работа?

— Мой сынъ вырѣзалъ для меня этотъ кубокъ въ свободные часы!

— Онъ хорошій ваятель, — замѣтилъ Тиціанъ.

Императоръ съ наслажденіемъ отпилъ половину кубка и поставилъ его на столъ.

— Отличный напитокъ! — сказалъ онъ. — Благодарю тебя, матушка.

— А я тебя за то, что ты меня называешь матерью. Нѣтъ болѣе лестнаго имени для женщины, воспитавшей троихъ дѣтей, а у меня трое такихъ, которыхъ не стыдно показать.

— Такъ желаю тебѣ счастія съ ними, матушка! — возразилъ кесарь. — Мы еще увидимся, потому что я нѣсколько дней останусь на Лохіи.

— Теперь, среди этой суматохи?

— Этотъ знаменитый архитекторъ, — сказалъ, поясняя, Тиціанъ, — пріѣхалъ помочь нашему Понтію.

— Ему не нужно ничьей помощи! — воскликнула старуха. — Онъ — человѣкъ крѣпкаго закала. Осмотрительность и энергія его, какъ говоритъ мой сынъ, не имѣютъ себѣ подобныхъ. Впрочемъ, я и сама видѣла, какъ онъ распоряжается, а я знаю толкъ въ людяхъ.

— Что же тебѣ особенно въ немъ понравилось? — спросилъ Адріанъ, восхищенный непринужденнымъ обращеніемъ старушки.

— Онъ ни минуты не теряетъ спокойствія духа среди этого спѣха, не говоритъ ни слишкомъ много, ни слишкомъ мало словъ, способенъ быть строгимъ, когда это нужно, и ласково обращается съ подчиненными. Чего онъ стоитъ, какъ художникъ, я оцѣнить не съумѣю, но достовѣрно знаю одно, что онъ — справедливый, хорошій человѣкъ.

— Я самъ его знаю, — сказалъ императоръ, — и ты рисуешь его совершенно вѣрно; но мнѣ онъ, очевидно, показался строже, чѣмъ тебѣ.

— Какъ мужчина, онъ долженъ иногда являться суровымъ, но онъ бываетъ такимъ только тамъ, гдѣ это необходимо, а насколько онъ въ состояніи быть добрымъ, это мы видимъ ежедневно. Когда приходится часто оставаться одной, невольно создаешь себѣ свои собственныя мысли, и я замѣтила, что кто очень строгъ и свысока обращается съ своими подчиненными, тотъ, значитъ, самъ не особенно великъ, потому что считаетъ необходимымъ избѣгать опасности быть сочтеннымъ за такого же бѣдняка, какъ тотъ, съ которыми онъ имѣетъ дѣло. Кто же дѣйствительно достойный человѣкъ, тотъ знаетъ, что это сейчасъ видно, если онъ станетъ обращаться съ нами даже какъ съ ровней. Такъ поступаетъ Понтій, такъ же поступаютъ и благородный намѣстникъ Тиціанъ и ты, какъ его другъ. Хорошо, что ты пріѣхалъ; но, какъ я уже сказала, архитекторъ, работающій тамъ наверху, обойдется и безъ твоей помощи.

— Ты, кажется, не слишкомъ высокаго мнѣнія о моихъ способностяхъ. Это мнѣ жаль, потому что ты, вѣроятно, много видѣла на своемъ вѣку и научилась судить людей…

Дорида ласково взглянула на императора своимъ умнымъ и испытующимъ взглядомъ и отвѣчала съ убѣжденіемъ въ голосѣ:

— Ты… ты имѣешь въ себѣ нѣчто великое и очень можетъ быть, что глазъ твой увидитъ то, что ускользаетъ отъ Понтія. Есть избранники между людьми, гь которымъ музы особенно благоволятъ; къ числу ихъ ты будешь вѣчно принадлежать.

— Что наводитъ тебя на это предположеніе?

— Я угадываю это по твоему взгляду… Это написано на твоемъ челѣ.

— Пророчица!…

— Ничуть не бывало, но я мать, взростившая двухъ сыновей, которымъ небожители также даровали нѣчто особенное, чего я не въ состояніи описать. На ихъ лицахъ я какъ-то замѣтила это «нѣчто» и когда потомъ мнѣ приходилось встрѣчать то же самое у другихъ художниковъ и людей, — эти люди всегда оказывались величайшими въ своей сферѣ. Что ты въ своей области превосходишь всѣхъ остальныхъ, въ этомъ я готова поклясться!

— Не спѣши клясться такъ скоро, — засмѣялся кесарь. — Мы еще разъ поговоримъ съ тобою, матушка, и при послѣднемъ прощаніи я спрошу тебя, не ошиблась ли ты все-таки на мой счетъ… Ну, пойдемъ Телемакъ! Тебя, кажется, особенно забавляютъ этой птицы старушки!

Эти послѣднія слова относились въ Антиною, который переходилъ отъ одной клѣтки къ другой и съ любопытствомъ и наслажденіемъ разсматривалъ заснувшихъ теперь крылатыхъ любимицъ хозяйки.

— Это твой сынъ? — спросила Дорида, указывая на юношу.

— Нѣтъ, матушка. Это только мой ученикъ, но я считаю его какъ бы собственнымъ своимъ сыномъ.

— Какой красивый малый!

— Посмотрите, пожалуйста, наша старушка-то еще заглядывается на юношей!

— Это мы не забываемъ до нашего сотаго года или скорѣе до той минуты, когда Парка пресѣчетъ нашу жизненную нить.

— Каково признаніе?!

— Дай мнѣ докончить. Мы, женщины, никогда не отучаемся радоваться, глядя на красивыхъ молодцовъ; но только, пока мы еще молоды, мы спрашивали о томъ, что могутъ они дать намъ въ замѣнъ. На старости же намъ вполнѣ достаточно, если мы можемъ оказать имъ какую-либо ласку. Слышишь ты, молодой господинъ? Ты всегда найдешь меня здѣсь, если тебѣ понадобится что-нибудь такое, чѣмъ я могу тебѣ услужить. Подобно улиткѣ, я рѣдко покидаю свой домикъ.

— До свиданія! — воскликнулъ Адріанъ, вступая со своими спутниками на дворъ.

Здѣсь пришлось пробираться съ трудомъ по исковерканной, изрытой мостовой.

Тиціанъ шелъ впереди императора и Антиноя и повелитель міра могъ обмѣняться съ своимъ намѣстникомъ только нѣсколькими словами, выражавшими его удовольствіе относительно этой первой пріятной встрѣчи.

Адріанъ осторожно подвигался впередъ и довольная улыбка играла на его губахъ.

Сужденіе простой, умной женщины изъ народа доставило ему больше удовольствія, чѣмъ напыщенныя пѣсни, въ которыхъ воспѣвалъ его Месомедъ и другіе ему подобные, и тѣ льстивыя рѣчи, которыми обыкновенно осыпали его софисты и риторы.

Старуха считала его за простаго художника; она не могла знать, кто онъ такой, и все-таки узнала… А что если Тиціанъ какъ-нибудь неосторожно проговорился?… Знала или догадывалась эта женщина, съ кѣмъ она имѣетъ дѣло?

Крайняя подозрительность Адріана просыпалась все болѣе и болѣе. Онъ начиналъ считать слова жены привратника заученными, ея обращеніе и пріемъ — результатомъ предшествовавшихъ распоряженій префекта. Внезапно остановившись, онъ попросилъ Тиціана немного подождать его, а Антиноя удержать около себя собаку.

Самъ онъ повернулъ назадъ, снова приблизился къ жилищу привратника и совершенно не по-царски, незамѣтно, подкрался къ нему.

Остановившись передъ все еще открытою настежъ дверью домика, онъ сталъ прислушиваться къ разговору, который Дорида вела съ своимъ супругомъ.

— Красивый мужчина! — говорилъ Эвфоріонъ. — Онъ нѣсколько похожъ на императора.

— О, нѣтъ! — возражала Дорида. — Припомни только статую Адріана въ саду Панѳуна: выраженіе лица у нея какое-то недовольное и насмѣшливое; у архитектора же этого лобъ дѣйствительно строгій, но въ чертахъ лица его свѣтятся ласковость и доброта. Только борода заставляетъ при взглядѣ на одного вспоминать другаго. Адріанъ могъ бы порадоваться, еслибы былъ похожъ на гостя префекта.

— Дѣйствительно, этотъ красивѣе, — какъ бы это выразиться… богоподобнѣе, чѣмъ холодная мраморная статуя, — продекламировалъ Эвфоріонъ. — Это, безъ сомнѣнія, какой-нибудь знатный вельможа, но въ то же время и художникъ. Нельзя ли какъ-нибудь подѣйствовать на него черезъ Понтія, Паппія, Аристея или кого-либо изъ извѣстныхъ живописцевъ, чтобъ онъ сыгралъ въ нашей труппѣ на торжественномъ представленіи прорицателя Калхаса? Онъ выполнилъ бы эту роль получше, чѣмъ этотъ сухощавый рѣзчикъ изъ слоновой кости, Филемонъ. Передай-ка мнѣ лиру! Я снова позабылъ начало послѣдней строфы. О, эта ужасная память!… Благодарю тебя.

Эвфоріонъ съ силой ударилъ по струнамъ и запѣлъ своимъ все еще сносно звучащимъ, хорошо обработаннымъ, голосомъ:

— «Сабина! Слава тебѣ, Сабина!… Слава и побѣда могущественной богинѣ Сабинѣ!..» — Еслибы только Поллуксъ былъ здѣсь, онъ тотчасъ же напомнилъ бы мнѣ настоящія слова. — "Слава, побѣдоносная слава стократной Сабинѣ!… "Какая безсмыслица! — «Слава, божественная слава побѣдоносной Сабинѣ!…» Все не такъ!… Еслибы какой-нибудь крокодилъ захотѣлъ съѣсть эту Сабину, я охотно отдалъ бы ему въ придачу этотъ свѣжій пирогъ тамъ на полкѣ!… Но постой, кажется, теперь вспомнилъ… «Слава, стократная слава могущественной богинѣ Сабинѣ!»

Адріанъ все слышалъ ясно.

Оставивъ Эвфоріона повторять свой стихъ двадцать и болѣе разъ, чтобы запечатлѣть его въ своей упрямой памяти, кесарь повернулся спиной къ домику привратника и быстрыми шагами вернулся въ ожидавшимъ его спутникамъ.

Не безъ труда пробираясь между ними среди сидѣвшихъ тамъ и сямъ на полу рабочими, онъ нѣсколько разъ похлопывалъ Тиціана по плечу и наконецъ воскликнулъ, отвѣчая на привѣтствіе встрѣтившаго ихъ Понтія:

— Я благословляю тотъ часъ, когда я рѣшился пріѣхать сюда пораньше. Хорошій вечеръ! Отличный для меня вечеръ!!

Въ теченіе многихъ лѣтъ императоръ не чувствовалъ себя такимъ безпечнымъ и веселымъ, какъ въ этотъ вечеръ. Когда же онъ, несмотря на поздній часъ, нашелъ, что во дворцѣ еще всюду идетъ дѣятельная работа, и увидалъ, какъ много уже сдѣлано для его возобновленія, этотъ неутомимый человѣкъ не могъ удержаться, чтобы не выразить своего удовольствія и, обращаясь къ Антиною, воскликнулъ:

— Видишь? И въ нашъ прозаическій вѣкъ съ сильною волей, прилежаніемъ и умѣньемъ можно еще дѣлать чудеса!… Объясни мнѣ, мой Понтій, какимъ образомъ воздвигъ ты эти чудовищные лѣса?

Глава двѣнадцатая.

За веселымъ вступленіемъ императора въ свое полуготовое жилище на Лохіи суждено было слѣдовать еще нѣсколькимъ не менѣе веселымъ ночнымъ часамъ.

Понтій предложилъ ему приказать временно приготовить для него нѣсколько хорошо сохранившихся комнатъ, первоначально предназначавшихся для размѣщенія свиты. Изъ оконъ одной изъ нихъ открывался свободный видъ на гавань, городъ и островъ Антиродосъ.

Благодаря предусмотрительности архитектора, привычнымъ рукамъ раба Мастора и множеству занятыхъ на Лохіи и пригодныхъ для всякаго рода службы рабочихъ, все было въ скоромъ времени устроено для ночнаго отдохновенія Адріана и его спутниковъ.

Покойное ложе, присланное префектомъ для Понтія, было перенесено въ спальную императора, а въ другихъ комнатахъ поставили походныя кровати для Антиноя и остальной свиты.

Столы, диваны и всякаго рода утварь были уже доставлены александрійскими фабриками, но лежали еще не распакованными въ тюкахъ и ящикахъ на большомъ, срединномъ, дворѣ дворца. Все это было теперь наскоро разложено и, насколько оказалось пригоднымъ, разставлено въ быстро приготовленныхъ комнатахъ.

Прежде чѣмъ Адріанъ, сопровождаемый префектомъ, осмотрѣлъ послѣднюю комнату, гдѣ были предприняты работы для возобновленія, Понтій уже покончилъ съ своими распоряженіями и могъ сообщить Адріану утѣшительное извѣстіе, что онъ уже сегодня найдетъ удобное ложе и сносное пристанище, а завтра хорошо устроенную комнату.

— Прекрасно, прекрасно, превосходно! — восклицалъ повелитель, осматривая свое помѣщеніе. — Право, можно подумать, что вамъ помогаютъ трудолюбивыя божества… Полей-на мнѣ воды на руки, Масторъ, а потомъ и за ужинъ! Я голоденъ, какъ собака нищаго!

— Я думаю, мы найдемъ все, что тебѣ нужно, — возразилъ Тиціанъ, между тѣмъ какъ Адріанъ мылъ себѣ руки и украшенное бородою лицо. — Ты, вѣдь, не истребилъ всего, что мы прислали тебѣ сегодня на Лохію, мой Понтій?

— Къ несчастію, да, — со вздохомъ отвѣчалъ архитекторъ.

— Но я вѣдь распорядился, чтобы тебѣ прислали ужинъ на пять человѣкъ.

— Онъ и насытилъ шесть голодныхъ художниковъ. Еслибъ я только могъ догадаться, для кого предназначалась такая обильная трапеза!… Что же теперь дѣлать? Вино и хлѣбъ есть еще тамъ въ залѣ музъ, между тѣмъ…

— Этимъ можно и удовольствоваться, — возразилъ императоръ, вытирая лицо. — Во время дакійской войны, въ Нумидіи и нерѣдко на охотѣ я былъ доволенъ, если только не было недостатка въ томъ или другомъ.

Лицо Антиноя, который былъ очень утомленъ и голоденъ, приняло при этихъ словахъ его повелителя озабоченное и печальное выраженіе.

Адріанъ тотчасъ же это замѣтилъ.

— Молодежи, — сказалъ онъ, улыбаясь, — нужно болѣе чѣмъ хлѣбъ и вино для того, чтобы жить. Вы вѣдь показывали мнѣ сейчасъ входъ въ жилище дворцоваго управителя, развѣ у него нельзя найти кусокъ мяса, сыру или что-нибудь такое?

— Врядъ ли, — отвѣчалъ Понтій. — Этотъ человѣкъ набиваетъ свой толстый желудокъ и своихъ восьмерыхъ дѣтей хлѣбомъ и кашей. Но, во всякомъ случаѣ, спросъ — не бѣда.

— Такъ пошли же къ нему, а насъ проводи поскорѣе въ залу, гдѣ музы сохраняютъ для меня и для него хлѣбъ и вино, которые онѣ не всегда даруютъ даже своимъ любимцамъ.

Понтій поспѣшилъ исполнить желаніе кесаря.

На пути въ залу музъ Адріанъ спросилъ его:

— Развѣ здѣшній управитель въ такомъ жалкомъ положеніи, что принужденъ довольствоваться такою плохою пищей?

— Онъ имѣетъ даровое помѣщеніе и двѣсти драхмъ жалованья въ мѣсяцъ.

— Ну, это не такъ еще мало. Какъ его зовутъ и какого это рода человѣкъ?

— Зовутъ его Керавномъ. Онъ стариннаго македонскаго происхожденія. Предки его съ незапамятныхъ временъ исправляли ту должность, которую онъ занимаетъ, и онъ даже утверждаетъ, что находится черезъ какую-то любовницу одного изъ Лагидовъ въ родствѣ съ вымершимъ царскимъ домомъ. Керавнъ засѣдаетъ въ совѣтѣ гражданъ и никогда не выходитъ на улицу иначе, какъ въ сопровожденіи своего раба, принадлежащаго впрочемъ къ числу тѣхъ, которыхъ торговцы невольниками даютъ на рынкѣ въ придачу покупателямъ. Толщиною своей онъ напоминаетъ откормленнаго хомяка, одѣвается какъ сенаторъ, любитель древностей и рѣдкостей, которыя онъ накупаетъ на свои послѣдніе гроши. Бѣдность онъ свою переноситъ скорѣе съ высокомѣріемъ, чѣмъ съ достоинствомъ, но въ сущности это честный человѣкъ, который можетъ быть даже полезнымъ, если умѣть съ нимъ обращаться.

— Значитъ, порядочный чудакъ. Ты говоришь, что онъ толстъ, — что же, онъ веселаго нрава?

— Совсѣмъ напротивъ.

— Ну, толстые да еще угрюмые люди для меня невыносимы. Что это за огороженное мѣсто здѣсь въ залѣ?

— За этой перегородкой работаетъ лучшій ученикъ Паппія, Поллуксъ. Это сынъ уже знакомой тебѣ четы привратниковъ. Онъ тебѣ, вѣроятно, понравится.

— Позови-ка его! — попросилъ императоръ.

Прежде чѣмъ архитекторъ успѣлъ исполнить это порученіе, голова ваятеля показалась надъ перегородкой.

Молодой человѣкъ, услыхавъ голоса и шаги приближавшихся, влѣзъ на высокіе козлы, почтительно привѣтствовалъ оттуда префекта и намѣревался уже, удовлетворивъ своему любопытству, спрыгнуть на землю, когда Понтій крикнулъ ему, что архитекторъ Клавдій Венаторъ изъ Рима желаетъ съ нимъ познакомиться.

— Это очень любезно съ его стороны, а еще болѣе съ твоей, — воскликнулъ Поллуксъ, — ибо только черезъ тебя онъ могъ узнать, что я существую на бѣломъ свѣтѣ и нѣсколько научился дѣйствовать рѣзцомъ и молоткомъ. Позволь мнѣ, господинъ, спуститься съ моего четырехногаго котурна, такъ какъ при такомъ положеніи ты вынужденъ глядѣть на меня вверхъ, а судя по тому, что мнѣ разсказывалъ Понтій о твоемъ талантѣ, это было бы несообразно.

— Оставайся тамъ, гдѣ ты есть, — возразилъ Адріанъ. — Между товарищами по искусству не нужны никакія церемоніи. Что ты тамъ дѣлаешь за своей перегородкой?

— Я сейчасъ отодвину одну изъ рамъ, чтобы показать тебѣ нашу Уранію. И полезно, и пріятно выслушать сужденіе человѣка, который серьезно понимаетъ дѣло.

— Потомъ, другъ, потомъ! Сперва дай мнѣ съѣсть кусовъ хлѣба, а то жестокость моего голода легко можетъ повліять на мое сужденіе.

Архитекторъ подалъ въ эту минуту императору подносъ съ хлѣбомъ, солью и кубкомъ вина, который только-что принесъ ему рабъ.

— Да это пища узниковъ, Понтій! — воскликнулъ Поллуксъ, увидавъ это скудное угощеніе. — Неужели у насъ не имѣется ничего болѣе въ домѣ?

— Вѣроятно, ты сильно помогъ опустошить блюда, присланныя мною архитектору, — замѣтилъ префектъ, грозя пальцемъ Поллуксу.

— Ты омрачаешь сладкое воспоминаніе, — вздохнулъ ваятель съ комическою горестью. — Но, клянусь Геркулесомъ, я дѣйствительно не мало-таки потрудился въ общемъ дѣлѣ истребленія. Еслибы только… Стой! Мнѣ приходитъ въ голову мысль, достойная самого Аристотеля. Завтракъ, на который я приглашалъ тебя пожаловать завтра, благороднѣйшій Понтій, стоитъ уже совсѣмъ готовый у моей матери и можетъ быть разогрѣтъ въ нѣсколько минутъ. Не пугайся, господинъ, — дѣло идетъ о капустѣ съ сосисками, — о кушаньи, которое, какъ душа египтянина, въ состояніи возрожденія обладаетъ болѣе благородными качествами, чѣмъ при первомъ своемъ появленіи на свѣтъ.

— Превосходно! — воскликнулъ Адріанъ. — Капуста съ сосисками!

Улыбаясь и облизываясь, онъ отеръ рукою свои полныя губы и потомъ громко расхохотался, услыхавъ радостное, искреннее «А!», вырвавшееся изъ устъ Антиноя, ближе подошедшаго, въ эту минуту, къ перегородкѣ.

— Нёбо и желудокъ, видно, также способны наслаждаться заманчивыми картинами будущаго, — замѣтилъ Адріанъ, указывая префекту на своего любимца.

Онъ однако истолковалъ не вѣрно радостное восклицаніе этого послѣдняго. Названіе простаго кушанья, которое мать его въ Виѳиніи часто подавала на столѣ своего неботатаго домика, напомнило Антиною родину и дѣтскіе годы и перенесло его въ близкую его сердцу среду. Быстрое, внезапное движеніе сердца, а не только пріятное раздраженіе нёба, заставило его вскрикнуть. Онъ радовался вмѣстѣ съ тѣмъ и просто родному кушанью и ни за что не промѣнялъ бы его на самое изысканное угощеніе.

Поллуксъ вышелъ изъ-за своей перегородки.

— Черезъ четверть часа, — сказалъ онъ, — я возвращусь къ вамъ съ своимъ превращеннымъ въ ужинъ завтракомъ. Утолите только грубѣйшій голодъ хлѣбомъ съ солью, потому что кушанье, приготовляемое моей матушкой, должно не только насыщать, но и доставлять спокойное и разумное наслажденіе.

— Поклонись отъ меня госпожѣ Доридѣ! — крикнулъ Адріанъ въ слѣдъ ваятелю.

— Чудесный малый! — прибавилъ онъ затѣмъ, обращаясь къ Тиціану и Понтію, когда Поллуксъ оставилъ залу. — Мнѣ любопытно узнать, на что онъ способенъ, какъ художникъ.

— Такъ послѣдуй за мною, — отвѣчалъ Понтій и повелъ Адріана за перегородку.

— Что ты скажешь объ этой Ураніи? Голова музы — работы Паппія, тѣло же и одежды собственноручно вылѣплены Поллуксомъ и въ очень короткое время, только въ нѣсколько дней.

Царственный художникъ сталъ со скрещенными на груди руками напротивъ статуи и долго глядѣлъ на нее, храня молчаніе.

Потомъ онъ одобрительно закивалъ своей. бородатой головой.

— Глубоко продуманное и удивительно смѣло и свободно исполненное произведеніе, — сказалъ онъ серьезно. — Какому-нибудь Фидію не пришлось бы постыдиться этого стянутаго на груди плаща. Все величественно, своеобразно и правдиво. Вѣроятно, молодой художникъ пользовался своей моделью здѣсь на Лохіи?

— Я не видалъ никакой модели и полагаю, что вся эта фигура создана имъ изъ головы, — возразилъ Понтій.

— Это невозможно, совершенно невозможно! — воскликнулъ императоръ тономъ знатока, который увѣренъ въ томъ, что онъ говоритъ. — Такія линіи, такія формы не въ состояніи былъ бы выдумать никакой Пракситель. Ихъ нужно было видѣть, лѣпить подъ свѣжими впечатлѣніями жизни. Мы его спросимъ объ этомъ. Для чего приготовлена эта новая глиняная масса?

— Можетъ-быть для бюста какой-нибудь царицы изъ дона Лагидовъ. Завтра ты увидишь головку Вероники, работы нашего молодаго друга, — головку, которая, какъ мнѣ кажется, принадлежитъ къ лучшему, что когда-либо было создано въ Александріи.

— Да что, волшебствомъ что ли занимается этотъ молодецъ? — спросилъ Адріанъ. — Изготовить въ такой короткій срокъ эту Уранію и законченную женскую головку, да это… просто-напросто невозможно.

Понтій сообщилъ тогда императору, что Поллуксъ поставилъ заранѣе приготовленную гипсовую головку на существующій уже торсъ и, отвѣчая безъ стѣсненія на его вопросы, мало-по-малу выдалъ то, къ какимъ хитростямъ пришлось прибѣгать, чтобы придать давно заброшенному, полуразрушенному зданію приличный и въ своемъ родѣ блестящій видъ.

Онъ откровенно сознался, что въ его работахъ имѣлась въ виду только призрачная внѣшность и вообще разговаривалъ съ Адріаномъ такъ, какъ говорилъ бы о томъ же самомъ предметѣ со всякимъ другимъ товарищемъ по искусству.

Между тѣмъ какъ императоръ и архитекторъ оживленно бесѣдовали такимъ образомъ, а тайный секретарь Флегонъ разсказывалъ префекту о разныхъ приключеніяхъ съ ними во время ихъ путешествія, въ залѣ музъ снова появился Поллуксъ, на этотъ разъ въ сопровожденіи своего отца.

Пѣвецъ несъ на подносѣ дымящееся кушанье, свѣжее печенье и тотъ самый пирогъ, который онъ нѣсколько времени передъ тѣмъ взялъ для жены своей со стола архитектора.

Поллуксъ прижималъ къ груди довольно объемистый о двухъ ручкахъ кувшинъ съ мареотійскимъ виномъ, на скорую руку обвитый имъ зелеными вѣтками плюща.

Черезъ нѣсколько минутъ императоръ уже возлежалъ на приготовленномъ для него около стола ложѣ и храбро принимался за вкусную трапезу.

Онъ былъ въ самомъ счастливомъ расположеніи духа, усадилъ рядомъ съ собою Антиноя и тайнаго секретаря, собственноручно накладывалъ имъ изрядныя порціи на тарелки, которыя они должны были подставлять, и при этомъ увѣрялъ, что онъ дѣлаетъ это для того, чтобъ они не выловили изъ капусты самыя лакомыя сосиски.

Мареотійское вино также заслужило его милостивое вниманіе и кубокъ его быстро осушался.

Когда дѣло дошло наконецъ до пирога, выраженіе лица его внезапно измѣнилось.

Наморщивъ лобъ, онъ бросилъ недовѣрчивый взглядъ на префекта.

— Какъ могутъ эти люди имѣть такое кушанье? — серьезнымъ и строгимъ голосомъ отнесся онъ къ нему.

— Откуда у тебя этотъ пирогъ? — спросилъ Тиціанъ пѣвца.

— Онъ достался на мою долю отъ ужина, который архитекторъ давалъ сегодня художникамъ, — отвѣчалъ Эвфоріонъ. — Кости были отданы граціямъ, а это блюдо, оставшееся нетронутымъ, предоставлено было мнѣ самому для моей жены. Она съ удовольствіемъ предлагаетъ его знаменитому гостю Понтія.

Тиціанъ расхохотался.

— Вотъ какимъ образомъ, — сказалъ онъ, — объясняется, значитъ, полное исчезновеніе обильнаго ужина, присланнаго нами архитектору. Этотъ пирогъ, — дай-ка мнѣ взглянуть на него! — этотъ пирогъ былъ приготовленъ по указаніямъ Вера. Онъ вчера назвался къ намъ завтракать и научилъ моего повара приготовлять его.

— Ни одинъ платоникъ не восхваляетъ такъ ревностно ученія своего наставника, какъ Веръ высокія достоинства этого кушанья, — сказалъ императоръ, веселость котораго немедленно возвратилась, какъ только онъ увидалъ, что и въ этомъ случаѣ нечего думать объ искусственности и намѣренной подготовкѣ сдѣланной ему встрѣчи. — Какихъ только глупостей не выдумаетъ это избалованное счастіемъ дитя! Онъ, вѣроятно, уже стряпаетъ теперь собственными руками.

— До этого онъ еще не дошелъ, — отвѣчалъ префектъ; — но онъ велѣлъ поставить для себя въ кухнѣ ложе, растянулся на немъ и оттуда научалъ моего повара, какимъ образомъ приготовлять этотъ паштетъ, который, говорятъ, и тебѣ… я хотѣлъ сказать, который и императору очень нравится. Начинка состоитъ изъ фазана, ветчины и вымени.

— Я раздѣляю въ этомъ вкусъ Адріана, — засмѣялся императоръ, усердно принимаясь за кусокъ хваленаго пирога. — Вы угощаете меня на славу, друзья мои, и дѣлаете меня своимъ должникомъ.

— Какъ твое имя, молодой человѣкъ?

— Поллуксъ.

— Твоя Уранія, Поллуксъ, прекрасное произведеніе, но Понтій увѣряетъ, что ты будто бы выполнилъ плащъ безъ всякой модели. Я повторяю: это — просто-напросто невозможно!

— Ты вѣрно разсудилъ. Я работалъ, глядя на дѣвушку, которая стояла передо мною.

Императоръ взглянулъ на архитектора, какъ бы желая сказать: я это зналъ.

— Когда же? — въ удивленіи воскликнулъ Понтій. — Я еще ни разу не видалъ здѣсь ни одного женскаго существа.

— Недавно.

— Но я ни на одну минуту не оставлялъ Лохіи, ни разу, не ломился отдыхать ранѣе полуночи и всякій разъ былъ снова на ногахъ задолго до восхода солнца.

— Но между тѣмъ временемъ, когда ты засыпалъ, и тѣмъ, когда ты просыпался, проходило все-таки нѣсколько часовъ, — возразилъ Поллуксъ.

— Молодость, молодость! — воскликнулъ императоръ и сатирическая улыбка появилась у него на губахъ. — Разлучи Дамона и Филиду желѣзными затворами, — они все-таки найдутъ другъ къ другу дорогу черезъ замочныя скважины.

Эвфоріонъ удивленно и внимательно взглянулъ на сына, а Понтій, качая головой, поспѣшилъ замять дальнѣйшіе разспросы. Адріанъ поднялся съ своего ложа, позволилъ Антиною и тайному секретарю отправиться спать, въ ласковыхъ выраженіяхъ попросилъ Тиціана вернуться домой и привѣтствовать отъ его имени свою супругу, и потребовалъ, чтобы Поллуксъ свелъ его за свою перегородку, утверждая, что онъ не утомленъ и привыкъ довольствоваться нѣсколькими часами сна.

Поллуксъ все болѣе и болѣе поддавался вліянію могущественной натурѣ римскаго архитектора.

Отъ его вниманія не ускользнуло то, какъ сильно походитъ сѣдобородый римлянинъ на императора, но Понтій уже предупредилъ его объ этомъ замѣчательномъ сходствѣ: къ тому же въ глазахъ и въ очертаніи рта Клавдія Венатора было нѣчто такое, чего онъ не замѣчалъ ни на одномъ изображеніи императора.

Когда они пробыли нѣкоторое время передъ его едва только оконченною статуей, уваженіе, которое онъ чувствовалъ къ новому гостю лохіадскаго дворца, непомѣрно увеличилось; съ серьезной откровенностью указалъ ему Адріанъ на нѣкоторыя ошибки, замѣченныя имъ въ его произведеніи, и, расхваливая достоинство быстро возникшей статуи, въ короткихъ и сильныхъ выраженіяхъ изложилъ свое собственное воззрѣніе на идею Ураніи.

Потомъ онъ ясно и въ то же время кратко развилъ передъ Поллуксомъ, какъ, по его мнѣнію, долженъ относиться пластическій художникъ къ своимъ задачамъ.

Сердце молодаго человѣка забилось сильнѣе; по временамъ его бросало въ холодъ и въ жаръ, ибо изъ бородатыхъ устъ этого величественнаго человѣка онъ слушалъ въ благозвучныхъ и понятныхъ выраженіяхъ тѣ самыя мысли, которыя не разъ предугадывалъ самъ и смутно чувствовалъ прежде, но для которыхъ, учась, наблюдая и творя, онъ никогда не старался найти подходящаго выраженія.

И какъ ласково выслушивалъ великій художникъ его робкія, нерѣшительныя замѣчанія! Какія вѣскія умѣлъ онъ дѣлать на нихъ возраженія.

Съ такимъ человѣкомъ онъ никогда еще не встрѣчался и никогда еще не преклонялся такъ охотно передъ превосходствомъ и высшею силой чужаго разума.

Наступилъ второй часъ по-полуночи, когда Адріанъ, остановившись передъ грубо вылѣпленнымъ глинянымъ бюстомъ, спросилъ Поллукса:

— Что будетъ изъ этого?

— Женская головка, — отвѣчалъ тотъ.

— Вѣроятно, головка твоей храброй натурщицы, которая смѣло пробирается ночью на Лохію?

— Нѣтъ, знатная дама согласилась послужить мнѣ моделью.

— Изъ Александріи?

— О, нѣтъ! Красавица изъ свиты императрицы.

— Какъ ее зовутъ? Я знаю всѣхъ римлянокъ.

— Бальбиллой.

— Бальбилла?… Есть нѣсколько женщинъ, носящихъ это имя. Какая наружность у той, о которой ты говоришь? — спросилъ Адріанъ съ плутовски-испытующимъ взглядомъ.

— На это отвѣтить довольно трудно, — возразилъ художникъ, который, увидавъ улыбку на лицѣ своего серьезнаго, сѣдобородаго собесѣдника, снова почувствовалъ возвращеніе своей обычной веселости. — Но погоди! Ты видалъ павлиновъ, распускающихъ свой хвостъ колесомъ? Вообрази себѣ, что каждый глазокъ на хвостѣ птицы Геры обращается въ круглый, хорошенькій локонъ, помѣсти подъ это колесо очаровательное, умное дѣвичье личико съ вздернутымъ носикомъ и нѣсколько черезчуръ высокимъ лбомъ — и ты получишь представленіе о знатной дѣвушкѣ, которая позволяетъ мнѣ изваять свой бюстъ.

Адріанъ весело разсмѣялся и, сбросивъ съ себя свой паллій, воскликнулъ:

— Отступи немного назадъ. Я знаю эту дѣвушку, и, если я имѣю въ виду не ту, то ты мнѣ скажешь.

Не окончивъ еще этихъ словъ, онъ запустилъ свои жилистыя руки въ мягкую глину. Какъ опытный ваятель, разминая ее, придавая ей желаемую форму, отрывая куски и снова прилѣпляя ихъ, онъ сдѣлалъ наконецъ изъ нея женское лицо съ цѣлымъ ворохомъ локоновъ надъ нимъ. Лицо это имѣло замѣчательное сходство съ лицомъ Бальбиллы, но передавало каждую изъ ея рѣзко бросающихся въ глаза особенностей въ такомъ смѣшномъ и преувеличенномъ видѣ, что Поллуксъ не зналъ, что дѣлать отъ удовольствія.

Когда Адріанъ отступилъ наконецъ на нѣсколько шаговъ отъ своей удачной каррикатуры и потребовалъ, чтобы Поллуксъ сказалъ ему, та ли это римлянка, о которой онъ говорилъ, молодой ваятель воскликнулъ:

— Такъ же вѣрно, что это она, какъ и то, что ты не только великій архитекторъ, но и превосходный ваятель! Бюстъ твой грубъ, но за то невообразимо, удивительно-характеристиченъ!

Императору, казалось, пластическая шутка его доставляла большое удовольствіе, потому что онъ долго со смѣхомъ любовался за нее.

Совершенно другія чувства волновали, очевидно, въ эти минуты архитектора Понтія.

Съ напряженнымъ вниманіемъ и неподдѣльнымъ участіемъ прислушивался онъ въ разговору ваятеля съ Адріаномъ и слѣдилъ затѣмъ за началомъ работы этого послѣдняго.

Позднѣе онъ отвернулся отъ произведеніи кесаря, ибо ненавидѣлъ всякое осмѣяніе прекрасныхъ формъ, которое доставляло, какъ онъ не разъ замѣчалъ, не малое удовольствіе египтянамъ.

Ему было даже больно видѣть опозореннымъ такимъ образомъ прелестное, богато-одаренное природою, беззащитное существо, къ которому онъ чувствовалъ себя привязаннымъ узами благодарности; его мучило также и то, что это дѣлалъ такой человѣкъ, какъ императоръ.

Онъ въ первый разъ увидалъ сегодня Бальбиллу, но уже ранѣе слышалъ отъ Тиціана, что она находится съ императрицей въ Кесареумѣ, и узналъ отъ того же префекта, что она приходится внучкой тому самому намѣстнику Клавдію Бальбиллу, который даровалъ свободу его дѣду, ученому греческому рабу.

Съ благодарнымъ участіемъ и преданностью обошелся онъ съ нею, когда она посѣтила дворецъ. Ея веселая, живая натура радовала его и при каждомъ необдуманномъ словѣ, сказанномъ ею, ему такъ и хотѣлось предостеречь ее какимъ-нибудь знакомъ, какъ будто узы крови или старинная дружба давали ему на это право.

Нахально-вызывающая манера, съ какой обращался съ ней легкомысленный сердцекрушитель Веръ, возмутила его до глубины души и показалась ему столь опасной, что долго послѣ того, какъ благородные посѣтители покинули Лохію, онъ все еще думалъ о ней, давая себѣ слово, по мѣрѣ силъ, охранять внуку благодѣтеля его рода.

Онъ считалъ своей священною обязанностью оберегать и защищать дѣвушку, представлявшуюся его воображенію легкою, прекрасною пѣвчею птичкой.

Каррикатура, быстро изваянная императоромъ, показалась ему поруганіемъ надъ тѣмъ, что должно было почитаться особенно святымъ.

А сѣдѣющій властелинъ все еще продолжалъ стоять передъ своимъ уродливымъ произведеніемъ и неустанно наслаждаться имъ.

Это было больно для Понтія, ибо, какъ и всѣмъ благороднымъ натурамъ, ему тяжело было находить нѣчто мелкое, обыденное въ характерѣ человѣка, на котораго онъ взиралъ доселѣ какъ на великое, необычайное явленіе.

Какъ художникъ, императоръ не долженъ бы оскорблять такимъ образомъ красоты, а какъ человѣкъ — беззащитной невинности.

Въ душѣ архитектора, который принадлежалъ до этого вечера къ числу горячихъ поклонниковъ кесаря, шевельнулось теперь чувство какой-то непріязни къ нему и онъ даже обрадовался, когда Адріанъ заявилъ о своемъ желаніи отправиться на отдыхъ.

Въ приготовленной для него комнатѣ императоръ нашелъ все, что онъ привыкъ видѣть у себя въ опочивальнѣ.

— Такого пріятнаго вечера мнѣ ни разу не случилось провести вотъ уже много лѣтъ, — сказалъ онъ въ то время, какъ Масторъ раздѣвалъ его, зажигалъ ему ночную лампочку и поправлялъ подушки. — Хорошо ли постлали постель Антиною?

— Такъ же, какъ въ Римѣ.

— А собака?

— Я положу для нея коврикъ въ галлереѣ, передъ твоимъ порогомъ.

— Накормили ее?

— Да, ей дали костей, хлѣба и воды.

— Надо надѣяться, и ты не забылъ поужинать?

— Я не былъ голоденъ, — хлѣба и вина было въ изобиліи.

— Завтра насъ угостятъ получше… Ну, покойной ночи. Будьте осторожны въ своихъ словахъ, чтобы какъ-нибудь не выдать моего присутствія. Нѣсколько дней провести здѣсь въ совершенномъ покоѣ — это было бы безподобно!

Съ этими словами кесарь повернулся къ стѣнѣ и скоро задремалъ.

---

Рабъ Масторъ также прилегъ отдохнуть, положивъ предварительно передъ дверью спальни своего повелителя коверъ для молосской собаки Адріана.

Голова его склонилась на щитъ, обтянутый толстою бычачьей кожей. Неудобно было это ложе, но Масторъ уже много лѣтъ не имѣлъ лучшаго, и все-таки покоился обыкновенно тѣмъ же безмятежнымъ сномъ, какимъ онъ спалъ бывало въ дѣтствѣ. Но сегодня сонъ летѣлъ отъ него прочь, и онъ время отъ времени дотрогивался рукою до своихъ широко-открытыхъ глазъ, чтобъ осушить соленую жидкость, которая поминутно наполняла ихъ.

Долгое время онъ мужественно удерживался отъ слезъ, ибо императоръ любилъ видѣть вокругъ себя только веселыя лица и даже какъ-то разъ сказалъ, что собственно ради веселыхъ глазъ его онъ и довѣрилъ ему заботы о своей особѣ.

Бѣдный веселый Масторъ!

Онъ былъ только рабъ, но и у него было сердце, открытое для радости и горя, для веселья и печали, для ненависти и любви!

Когда онъ былъ еще ребенкомъ, деревня, въ которой родился и росъ, досталась въ руки непріятелей его племени.

Онъ и его братъ были проданы въ рабство сначала въ Малую Азію, а впослѣдствіи, такъ какъ оба они были особенно красивые бѣлокурые мальчики, ихъ отвезли въ Римъ.

Тамъ они были куплены для императора.

Мастора взяли въ услуженіе къ самому Адріану, а брата его заставили работать, въ саду.

Обоимъ недоставало только свободы и ничто не мучило ихъ кромѣ тоски по родинѣ.

Но и эта тоска исчезла безслѣдно, когда онъ женился на дочкѣ несвободнаго смотрителя императорскихъ садовъ.

Это была живая, маленькая женщина, съ огненными глазами, обращавшая на себя вниманіе всякаго прохожаго.

Бѣдному рабу служба его оставляла не много времени для того, чтобы радоваться на свою хорошенькую подругу и двухъ дѣтей, которыхъ она ему родила, но самая мысль, что она принадлежитъ ему, уже дѣлала его счастливымъ и онъ спокойно отправлялся съ своимъ повелителемъ на охоту или странствовалъ по необъятной имперіи.

Уже семь мѣсяцевъ онъ не получалъ однако никакого извѣстія о своихъ домашнихъ; въ Пелузіумѣ пришло наконецъ письмо къ нему, которое вмѣстѣ съ посланіями, назначенными для императора, было отправлено изъ Остіи въ Египетъ.

Онъ не умѣлъ читать, а императоръ покинулъ Пелузіумъ съ такою поспѣшностью, что онъ только уже на Лохіи могъ добиться того, чтобы познакомиться съ содержаніемъ письма.

Передъ отходомъ ко сну Антиной прочиталъ ему нѣсколько строкъ, написанныхъ для брата его общественнымъ писцомъ. Въ строкахъ этихъ заключалось извѣстіе, которое должно было сокрушить даже сердце раба.

Его прекрасная, маленькая жена бѣжала изъ его дома и скиталась теперь по бѣлому свѣту съ какимъ-то корабельнымъ мастеромъ изъ Греціи; старшій мальчикъ его, любимецъ отца, умеръ, а его бѣлокурая, хорошенькая малютка Туллія, съ бѣлыми зубками, пухленькими ручонками и розовыми пальчиками, которыми она такъ часто принималась ласково гладить или ерошить его коротко-остриженную голову, — его маленькая дочка помѣщена въ тотъ жалкій домъ, подъ низкою кровлей котораго воспитываются дѣти умершихъ рабовъ.

Не далѣе какъ два часа тому назадъ воображенію его рисовался собственный его домашній очагъ и кругъ любимыхъ имъ существъ, а теперь все, все это безвозвратно погибло… Но какъ, однако, ни былъ силенъ ударъ жестокой судьбы, какъ ни грызла сердце его лютая скорбь, онъ не смѣлъ ни рыдать, ни стонать; онъ не рѣшался даже повернуться съ лѣваго бока на правый, ибо сонъ его господина былъ чутокъ и малѣйшій шорохъ могъ разбудить его.

Какъ прежде, такъ и теперь придется ему при солнечномъ восходѣ съ веселымъ лицомъ привѣтствовать императора… И все-таки ему казалось, что онъ непремѣнно долженъ погибнуть, погибнуть вмѣстѣ съ поруганнымъ своимъ очагомъ и такъ внезапно, такъ быстро скрывшимся отъ него счастіемъ…

Горе рвало его сердце на части, но онъ не стоналъ и не двигался.

Глава тринадцатая.

Дочь Керавна провела почти такую же безсонную ночь, какъ и рабъ Масторъ.

Тщеславное желаніе отца, чтобъ Арсиноя, наравнѣ съ дочерьми богатыхъ гражданъ, приняла участіе въ общественныхъ играхъ, устраиваемыхъ въ честь императора, наполняло сердце ея новою боязнью.

Это былъ рѣшительный ударъ, долженствовавшій разрушить въ конецъ зданіе ихъ призрачнаго благосостоянія, и безъ того построеннаго на пескѣ, и ввергнуть ея домашнихъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и ее самое въ нищету и позоръ.

— Что станется, — думала она, «когда продастся послѣдняя цѣнная вещь въ дому, когда кредиторы, не стѣсняясь присутствіемъ императора, рѣшатся приступить въ описи имущества или даже посадятъ ея отца въ долговую тюрьму? Что тогда будетъ? Безъ сомнѣнія, другой заступитъ его мѣсто, а она съ сестрами станетъ жертвою нищеты».

Арсиноя лежала теперь рядомъ съ нею и спала такъ же безмятежно, какъ и слѣпой Геліосъ и другія маленькія дѣти.

Селена, передъ отходомъ во сну, насколько умѣла краснорѣчиво, пыталась убѣдить неразумную дѣвушку поступить такъ же, какъ и она, объявивъ отцу о своемъ нежеланіи принимать участіе въ празднествахъ. Но напрасно: Арсиноя сперва запальчиво не хотѣла ее слушать, потомъ расплакалась и, наконецъ, упрямо заявила, что всѣхъ совѣтовъ не переслушаешь и что она не имѣетъ никакого права воспрещать ей то, что разрѣшилъ отецъ.

Увидавъ, что сестра такъ спокойно спитъ съ нею рядомъ, Селенѣ захотѣлось разбудить ее, но она не сдѣлала этого; ей было не ново одной переносить всю тяжесть семейныхъ заботъ, а къ тому же стараться уговорить сестру былъ бы напрасный трудъ, такъ какъ Арсиноя обрывала ее на всякой такой попыткѣ.

Ласкою отъ нея всего можно было добиться, но Селена при каждомъ увѣщаніи давала ей чувствовать свое превосходство, основанное на ея старшинствѣ и заботахъ о семьѣ.

Такимъ образомъ не было дня, чтобы между этими, столь различными по характеру, но однако любящими другъ друга, сестрами дѣло обходилось безъ спора и слезъ.

Арсиноя всегда первая протягивала руку примиренія, но Селена на это рѣдко употребляла болѣе ласковыя выраженія, чѣмъ: «Ну, отстань!» — Или: «Знаю ужь тебя!»

Судя по внѣшности, можно бы подумать, что онѣ не любятъ другъ друга, и эта кажущаяся холодность иногда сопровождалась и словами, которыя могли бы показаться враждебными. Сотни разъ сестры шли спать безъ пожеланія одна другой «доброй ночи» и еще чаще не здоровались, встрѣчаясь въ первый разъ утромъ.

Арсиноя любила поговорить, но въ присутствіи сестры всегда бывала молчалива.

Селена мало чему радовалась. Арсиноя же, наоборотъ, радовалась всему, что только можетъ веселить молодость.

Старшая дочь управителя заботилась о настоятельныхъ нуждахъ дѣтей, хлопотала объ ихъ пищѣ и платьѣ. Младшая заботилась объ ихъ играхъ и куклахъ.

Первая охраняла и окружала ихъ серьезною заботливостью, но видѣла въ каждомъ небольшомъ проступкѣ ребенка зародышъ будущихъ дурныхъ наклонностей. Другая сама подбивала ихъ на шалости, но была добродушна и достигала поцѣлуями и ласковыми словами несравненно большихъ результатовъ, чѣмъ Селена своими безпрестанными выговорами.

Эта послѣдняя должна была звать дѣтей, когда она желала чего-нибудь отъ нихъ. Увидавъ же Арсиною, дѣти сами со всѣхъ ногъ бѣжали ей на встрѣчу и радостныя лица ихъ показывали, какъ сильно они любили ее.

Все это очень огорчало Селену и ей казалось большою несправедливостью, что сестра за баловство получала отъ дѣтей болѣе ласкъ, чѣмъ она за заботу, стараніе и тяжелую работу, за которою часто проводила безсонныя ночи.

Но дѣти однако не такъ несправедливы. Конечно, они платятъ сердцемъ, а не головой; но у того, кто ихъ любитъ, не останутся никогда въ долгу.

Въ эту ночь, казалось, сердце Селены мало волновали родственныя чувства, когда она смотрѣла на спящую сестру, послѣднія слова которой передъ отходомъ ко сну были довольно недружественны. Но, несмотря на кажущуюся холодность, сестеръ соединяло теплое чувство, и еслибы кто-нибудь только попробовалъ затронуть хоть единымъ словомъ одну передъ другой, то онъ скоро убѣдился бы, какое тѣсное внутреннее общеніе существуетъ между этими столь различно созданными сердцами.

Но ни одна девятнадцатилѣтняя дѣвушка не проводитъ совершенно безсонной ночи, какъ бы ни металась она на ложѣ подъ бременемъ докучливыхъ заботъ.

Селену по временамъ одолѣвала дремота и ей каждый разъ видѣлась во снѣ сестра. Сперва снилась ей Арсиноя одѣтая царицей; за нею бѣгутъ нищія дѣти и осыпаютъ ее бранью. Вотъ видится ей, что на площадкѣ предъ балкономъ она развязно болтаетъ съ Поллуксомъ и наконецъ разбиваетъ на мелкіе куски бюстъ матери. Потомъ ей представилась картина изъ ихъ ранняго дѣтства: сама она играетъ въ саду привратника съ его сыномъ; они лѣпятъ изъ песку пироги, а Арсиноя занимается тѣмъ, что разрушаетъ ногами ихъ работу.

Прекрасная, блѣдная дѣвушка уже давно не знала крѣпкаго, покойнаго, освѣжающаго сна юности. Сладкая дремота чаще посѣщаетъ людей, проводящихъ день въ бездѣйствіи, чѣмъ людей чрезмѣрно устающихъ, къ числу которыхъ принадлежала и Селена.

Каждую ночь она видѣла сны, но почти всегда грустные; часто просыпалась она, испугавшись своего собственнаго болѣзненнаго стона, или нарушала громкимъ крикомъ сладкій сонъ Арсинои.

Отца ея никогда не тревожили эти крики, такъ какъ онъ начиналъ храпѣть, какъ скоро засыпалъ, и переставалъ только проснувшись утромъ.

Селена раньше всѣхъ въ домѣ принималась за работу. Даже рабы — и тѣ вставали позднѣе ея.

Сегодня приближеніе утра показалось для бѣдной дѣвушки, проведшей безсонную ночь, какимъ-то избавленіемъ.

Было еще совершенно темно, но она знала, что сентябрское утро не заставитъ долго ждать себя. Не обращая вниманія на другихъ спящихъ и не заботясь о томъ, чтобы ходить и дѣлать различныя вещи не производя шума, она зажгла ночникомъ лампочку, умылась, убрала свои волосы и постучалась въ дверь стараго слуги.

Услыхавъ въ отвѣтъ сказанныя соннымъ голосомъ слова: «Сейчасъ!» и «Да слышу же!» — она вошла въ комнату отца и взяла тамъ кружку, чтобы принести ему свѣжей воды.

Лучшій источникъ дворца находился на небольшой террасѣ въ западной его части. Онъ снабжался городскимъ водопроводомъ и состоялъ изъ пяти мраморныхъ фигуръ миѳическихъ животныхъ, изображавшихъ лошадей съ рыбьими хвостами, на которыхъ утверждена была раковина; въ ней покоился бородатый водяной богъ, а изъ мраморныхъ ноздрей лошадиныхъ головъ брызгала вода въ большой резервуаръ, переполнившійся въ теченіе вѣковъ прядями зеленыхъ водорослей.

Чтобы достигнуть этого источника, Селена должна была пройти черезъ галлерею, къ которой примыкали покои императора и его свиты.

Она знала, что архитекторъ изъ Рима прибылъ на Лохію, такъ какъ послѣ полуночи къ ней приходили просить для него хлѣба и соли; но въ какую комнату его помѣстили, ей никто не сказалъ.

Когда сегодня она пошла дорогой, которою привыкла изо дня въ день ходить за водой, ее невольно охватилъ какой-то страхъ, — ей показалось, что не все здѣсь такъ, какъ было прежде. Тихо и боязливо поставила дѣвушка ногу на послѣднюю ступень лѣстницы, ведущей въ галлерею, и, съ безпокойствомъ озираясь вокругъ, подняла выше свѣтильникъ, чтобы посмотрѣть, откуда слышался шорохъ.

Но вдругъ она увидала нѣчто ужасное, по мѣрѣ приближенія походившее на собаку, но гораздо и гораздо больше ея. Отъ страха въ ней застыла кровь; нѣсколько мгновеній стояла она какъ вкопанная и чувствовала только, что доносившееся до нея рычаніе не обѣщало ничего хорошаго.

Наконецъ, собравъ въ себѣ остатки силъ, Селена обратилась въ бѣгство, но въ это самое мгновеніе раздался за нею громкій, свирѣпый лай и она услыхала быстрые прыжки чудовища, которое гналось за нею по каменнымъ плитамъ галлереи.

Дѣвушка почувствовала сильный ударъ; кувшинъ выпалъ у нея изъ рукъ, разбившись въ мелкія дребезги, и она упала, придавленная къ землѣ какою-то отвратительною теплою и грубою массой.

Ея жалобный вопль глухо отозвался въ каменныхъ стѣнахъ корридора и разбудилъ спящихъ въ сосѣднихъ покояхъ.

— Посмотрите, что тамъ случилось! — воскликнулъ Адріанъ, обращаясь къ своему рабу, который, вскочивъ, уже схватилъ мечъ и щитъ.

— Вѣроятно, Аргусъ напалъ на женщину, проходившую мимо, — отвѣчалъ Масторъ.

— Такъ скорѣе же бѣги и оттащи его, но не бей, — крикнулъ ему въ слѣдъ императоръ: — онъ выполнилъ только свою обязанность.

Рабъ бросился исполнять приказаніе, громко клича по имени собаку.

Но другой уже успѣлъ предупредить его. Антиной, комната котораго находилась всего ближе къ мѣсту происшествія, услыхавъ лай Аргуса и крикъ Селены, поспѣшилъ отогнать дога, страшно злаго, въ особенности на-сторожѣ въ темнотѣ. Прежде чѣмъ появился Масторъ, юноша успѣлъ уже оттащить собаку. Бѣдная дѣвушка лежала на ступеняхъ лѣстницы, между тѣмъ какъ Аргусъ рычалъ и скалилъ на нее зубы.

Собака, успокоенная ласковыми словами своихъ друзей, тихо отошла въ сторону, грустно повѣсивъ морду.

Антиной сталъ на колѣни передъ лежавшей безъ чувствъ Селеной. Слабый свѣтъ просыпавшагося утра падалъ на нее черезъ широкое окно. Испуганно глядѣлъ юноша на смертельно-блѣдное лицо дѣвушки. Онъ поднималъ ея обезсилѣвшія руки, думая найти слѣды крови на ея свѣтлой одеждѣ. Но крови нигдѣ не было.

Убѣдившись по движенію губъ, что она дышетъ, Антиной сказалъ Мастору:

— Аргусъ, кажется, только повалилъ, но не укусилъ дѣвушку. Она потеряла сознаніе. Сбѣгай скорѣе въ мою комнату и принеси голубой флаконъ изъ ящика съ мазями. Кстати захвати также и кружку воды.

Рабъ свистомъ позвалъ за собою собаку и поспѣшилъ исполнить приказаніе.

Между тѣмъ Антиной, стоя на колѣняхъ передъ лежавшей безъ признаковъ жизни молодою дѣвушкой, рѣшился приподнять ея голову, украшенную мягкими, роскошными волосами.

Какъ очаровательны и благородны были ея тонкія, какъ бы высѣченныя изъ мрамора, черты! Съ какимъ состраданіемъ смотрѣлъ юноша на судорожное передергиваніе ея губъ и какъ счастливъ былъ любимецъ императора, что на его долю выпало помочь бѣдной дѣвушкѣ.

— Очнись, очнись же! — воскликнулъ онъ, обращаясь къ Селенѣ, но она продолжала лежать безъ движенія.

— Очнись же! — воскликнулъ онъ съ еще большею нѣжностію и силой.

Но она не слыхала его и не пошевельнулась даже, когда онъ, покраснѣвъ немного въ лицѣ, поправилъ на ея обнаженныхъ плечахъ пеплумъ, сорванный догомъ.

Въ это время явился Масторъ и, вручивъ юношѣ голубой флаконъ и воду, быстро удалился, сказавъ:

— Мнѣ некогда, — императоръ зоветъ.

Антиной намочилъ лобъ дѣвушки живительною влагой, далъ ей вдохнуть въ себя сильный запахъ эссенціи, содержавшейся во флаконѣ, и воскликнулъ съ новою силой:

— Очнись, очнись же наконецъ!

Селена открыла немного ротъ, показавъ свои бѣлоснѣжные зубы. Въ губахъ ея не было ни кровинки. Густыя рѣсницы, закрывавшія ея глаза, тихо приподнялись.

Юноша, глубоко вздохнувъ, поставилъ на полъ кружку и флаконъ, желая помочь ей приподняться, но она вдругъ быстро вскочила и, въ смертельномъ страхѣ обнявъ руками его шею, воскликнула:

— Спаси, Поллуксъ, спаси меня! Чудовище хочетъ меня поглотить!

Антиной въ испугѣ старался освободить руки дѣвушки, но онѣ уже снова безсильно упали.

Черезъ нѣсколько мгновеній Селена тряслась какъ бы въ лихорадкѣ. Потомъ снова приподняла руки, приложила ихъ къ вискамъ и, устремивъ на юношу полный смущенія и страха взоръ, тихо спросила его:

— Что это? Кто ты такой?

Юноша быстро всталъ и, помогая ей приподняться на ноги, сказалъ:

— Благодареніе богамъ, что ты жива! Наша громадная молосская собака свалила тебя съ ногъ. Она страшно зла.

Селена стояла теперь передъ Антиноемъ. Ею снова овладѣлъ страхъ.

— Больно тебѣ? — спросилъ юноша.

— Да, — отвѣчала она глухо.

— Собака укусила тебя?

— Не думаю. Но подыми вотъ тамъ пряжку, — она выпала изъ моего пеплума.

Антиной тотчасъ же исполнилъ ея желаніе и Селена, укрѣпивъ одежду на плечѣ, снова спросила его:

— Кто ты такой и какимъ образомъ собака эта очутилась во дворцѣ?

— Она принадлежитъ… она принадлежитъ намъ. Мы прибыли сюда вчера поздно вечеромъ и Понтій…

— Значитъ ты пріѣхалъ изъ Рима вмѣстѣ съ архитекторомъ?

— Да. Но кто ты сама?

— Я — Селена, дочь дворцоваго управителя Керавна.

— А кто такое этотъ Поллуксъ, котораго ты призывала на помощь, очнувшись отъ обморока?

— А зачѣмъ тебѣ это знать?

Юноша покраснѣлъ и въ смущеніи отвѣчалъ:

— Я испугался, когда ты съ его именемъ на губахъ такъ порывисто бросилась впередъ, послѣ того какъ мнѣ удалось, съ помощью холодной воды и этой эссенціи, привести тебя въ чувство.

— Я бы и такъ пришла въ себя. Теперь я уже сама могу идти. Но мнѣ кажется, что тотъ, кто приводитъ въ чужой домъ злобныхъ собакъ, долженъ былъ бы получше ихъ стеречь. Привяжи покрѣпче своего дога, а то мои маленькія сестры проходятъ здѣсь, когда идутъ гулять. Благодарю тебя за помощь. Но гдѣ же кувшинъ?

Съ этими словами Селена оглянулась кругомъ, ища сосудъ, который такъ любила ея покойная мать. Увидавъ его осколки, она глухо зарыдала и наконецъ воскликнула гнѣвнымъ голосомъ:

— Это безсовѣстно!

Сказавъ это, она поворотилась къ Антиною спиной и пошла по направленію къ комнатамъ отца, осторожно наступая на болѣвшую ногу.

Юноша молчаливо смотрѣлъ на стройную фигуру удалявшейся дѣвушки. Ему хотѣлось идти за нею, выразить, какъ глубоко трогаетъ его случившееся съ нею несчастіе, объяснить ей наконецъ, что собака принадлежитъ не ему, но другому. Но онъ не посмѣлъ сдѣлать этого.

Давно уже Селена скрылась изъ виду, а Антиной все еще стоялъ на прежнемъ мѣстѣ. Наконецъ, овладѣвъ собою, онъ тихо побрелъ въ свою комнату, сѣлъ на ложе и задумчиво сталъ смотрѣть на полъ.

Въ такомъ положеніи находился онъ, пока не позвалъ его императоръ.

Селена, во все продолженіе разговора, едва удостоила его взглядомъ. Она чувствовала теперь боль не только въ лѣвой ногѣ, но и въ затылкѣ, гдѣ находилась зіяющая рана, кровь изъ которой задерживали ея густые волосы. Бѣдная дѣвушка плакала.

Тихимъ и усталымъ шагомъ взошла она въ комнату, гдѣ отецъ теперь дожидался ея.

Онъ привыкъ къ тому, чтобы дочь приходила къ нему по утрамъ аккуратно въ одинъ и тотъ же часъ, и такъ какъ сегодня она опоздала, то онъ не придумалъ ничего лучшаго для занятія, какъ ворчать и побранивать Селену себѣ подъ носъ. Когда она наконецъ явилась, онъ сейчасъ же замѣтилъ, что въ рукахъ у нея не было кувшина, и спросилъ недовольнымъ голосомъ:

— Что же, сегодня воды мнѣ такъ и не будетъ?

Дѣвушка покачала головой и, опустившись на стулъ, тихо заплакала.

— Что съ тобою? — спросилъ управитель.

— Кувшинъ разбился, — отвѣчала она грустно.

— Нужно поосторожнѣе обращаться съ дорогими вещами, — ворчалъ Керавнъ. — Ты вотъ все жалуешься, что денегъ нѣтъ, а сама разбиваешь чуть ли не половину всей хозяйственной утвари.

— Я была сбита съ ногъ, — отвѣчала Селена, утирая слезы,

— Сбита съ ногъ? Кѣмъ же это? — спросилъ управитель, тихо вставая съ мѣста.

— Злою собакой архитектора, прибывшаго вчера вечеромъ изъ Рима. Онъ почивалъ на Лохіи и мы посылали ему ночью хлѣба и соли.

— И онъ натравливаетъ свою собаку на мое дитя! — воскликнулъ управитель дворца, сверкая глазами.

— Собака была одна въ галлереѣ, когда я взошла въ нее.

— Она укусила тебя?

— Нѣтъ, чудовище только повалило меня и страшно скалило зубы… Это было ужасное мгновеніе!

— Проклятый бродяга! — бранился Керавнъ. — Я покажу ему, какъ вести себя въ чужомъ домѣ.

— Оставь, прошу тебя! — говорила Селена, увидавъ, что отецъ уже собирается надѣвать желтый палліумъ. — Что случилось, того уже не воротишь, ссора же и непріятности могутъ лишь повредить тебѣ.

— Негодяи! И что за нахальный народъ: приходятъ и располагаются въ моемъ дворцѣ, точно у себя дома, съ своими кусающимися дворнягами! — не унимался управитель, не слушая словъ дочери и расправляя складки своего палліума.

— Арсиноя! — прогремѣлъ онъ. — Да услышитъ ли она меня наконецъ!?

Когда дѣвушка появилась, онъ приказалъ ей разогрѣть щипцы для завивки волосъ.

— Они уже давно разогрѣты. Пойдемъ со мною въ кухню, — отвѣчала она.

Керавнъ послѣдовалъ за нею и позволилъ завивать свои крашенные волосы, умащая ихъ благовоннымъ масломъ.

При этой операціи управителя окружили маленькія дѣти, дожидавшіяся киселя, даваемаго имъ обыкновенно въ это время Селеной. На ихъ утреннее привѣтствіе отецъ ласково отвѣчалъ лишь наклоненіемъ головы, такъ какъ Арсиноя крѣпко держала въ щипцахъ его волосы. Только одного слѣпаго Геліоса, хорошенькаго мальчика лѣтъ шести, онъ привлекъ къ себѣ и поцѣловалъ въ щёку. Керавнъ съ особенною нѣжностью любилъ этого ребенка, лишеннаго драгоцѣннѣйшаго органа чувствъ, но, несмотря на то, постоянно веселаго. Онъ разсмѣялся даже, когда мальчикъ, вертясь около сестры, махавшей щипцами, спросилъ его:

— Знаешь, отецъ, отчего меня иногда сердитъ то, что я ничего не вижу?

— Ну? — съ любопытствомъ спросилъ управитель.

— Я хотѣлъ бы хоть разъ увидать тебя въ красивыхъ кудряхъ, которыми украшаетъ тебя Арсиноя.

Но веселость управителя исчезла, когда Арсиноя прервала свое занятіе и спросила его полушутя, полусерьезно:

— Что же ты рѣшилъ для пріема императора, отецъ? Я каждый день такъ прекрасно тебя украшаю, но на этотъ разъ, наоборотъ, ты меня будешь украшать.

— Увидимъ, — отвѣчалъ уклончиво Керавнъ.

— Знаешь ли? — продолжала дѣвушка послѣ небольшой паузы, защемивъ въ щипцы послѣдній локонъ, — сегодня ночью я все обдумала: если намъ не посчастливится собрать денегъ на мое платье, то можно…

— Что?

— Селена также ничего не имѣетъ противъ.

— Противъ чего?

— Ты опять разсердишься.

— Ну, говори же!

— Ты платишь вѣдь подати наравнѣ съ другими гражданами?

— Что-жь изъ этого?

— Да то, что ты также можешь кое-что требовать отъ города.

— Для чего?

— А для того, чтобы заплатить за мое платье для праздника, устраиваемаго въ честь императора городомъ. Милостей, конечно, мы не должны принимать, но было бы неблагоразумно отказываться отъ того, что предлагаетъ намъ богатый городъ, — это значило бы дарить городу деньги.

— Да замолчишь ли ты? — воскликнулъ Керавнъ въ сильномъ волненіи, тщетно стараясь припомнить выраженіе, которымъ не далѣе какъ вчера онъ опровергнулъ такого же рода воззрѣніе. — Молчи и жди, пока я самъ не заговорю съ тобой объ этомъ.

Арсиноя, въ сильномъ неудовольствіи, бросила щипцы на столъ, съ котораго они звеня упали на каменный полъ.

Отецъ ея пошелъ изъ кухни во внутреннія комнаты.

Тамъ нашелъ онъ Селену лежащею на его ложѣ. Рабыня прижимала мокрый платокъ къ ея затылку, другой же лежалъ на обнаженной лѣвой ногѣ дѣвушки.

— Ранена!? — воскликнулъ Керавнъ, испуганно водя глазами.

— Посмотри только, какая опухоль! — шамкала старуха на ломанномъ греческомъ языкѣ, взявшись своею черною рукой за бѣлоснѣжную ногу Селены и показывая ее управителю. — Тысяча богатыхъ матронъ не могутъ похвалиться такою маленькою рукой, какъ эта нога. Бѣдная, бѣдная ножка!

Съ этими словами старуха прильнула губами къ ногѣ дѣвушки.

Селена отстранила старуху и, оборотившись къ отцу, сказала:

— Рана на затылкѣ не велика и о ней нечего говорить, но тѣло и жилы на ступнѣ припухли и я чувствую боль, наступая на ногу. Когда я упала, то, вѣроятно, ушиблась о каменныя ступени лѣстницы.

— Да это неслыханно! — воскликнулъ Керавнъ, которому кровь снова бросилась въ голову. — Подожди же, я покажу имъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, — просила Селена, — лучше попроси ихъ учтиво запереть или посадить на цѣпь злую собаку, чтобъ она не могла сдѣлать вреда дѣтямъ.

При послѣднихъ словахъ въ голосѣ ея послышался испугъ, такъ какъ сегодня ей почему-то казалось особенно вѣроятнымъ, что отецъ лишится мѣста, потерю котораго она уже давно считала возможной.

— Нѣтъ, благодарю покорно… Въ отвѣтъ на все, что здѣсь случилось, да говорить еще имъ любезности! — запальчиво отвѣчалъ Керавнъ, которому казалось, что съ нимъ случилось что-то неслыханное.

Онъ вышелъ изъ комнаты, не обращая вниманія на просьбу Селены — не сердиться и не выходить изъ себя.

Въ передней управитель встрѣтилъ стараго раба; онъ велѣлъ ему взять палку, идти впередъ и доложить о немъ гостю архитектора Понтія, который жилъ въ одномъ изъ помѣщеній сбоку корридора, ведущаго къ источнику.

Въ такомъ видѣ посѣщеніе новоприбывшаго было сообразно съ его достоинствомъ и имѣло еще ту выгоду, что рабъ первый долженъ былъ встрѣтиться съ догомъ.

Приближаясь къ цѣли своего путешествія, управитель былъ твердо намѣренъ высказать всю правду дерзкому пришельцу, явившемуся сюда, чтобы нарушать покой дома, дозволяя собакамъ сбивать съ ногъ его домашнихъ.

Глава четырнадцатая.

Адріанъ спалъ хорошо, и хотя немного, но достаточно, чтобъ освѣжить свой усталый умъ.

Перейдя въ другую комнату, онъ подошелъ къ окну, занимавшему болѣе половины западной стѣны, изъ котораго открывался видъ на море.

Двѣ высокія колонны изъ темнокраснаго, съ бѣлымъ накрапомъ, порфира и позолоченными коринѳскими капителями возвышались справа и слѣва широкаго подоконника.

Императоръ, прислонясь къ одной изъ колоннъ, сталъ гладить собаку, бдительность которой порадовала его. Какое ему было дѣло до того, что она такъ напугала бѣдную дѣвушку.

У другой колонны, поставивъ ногу на низкій подоконникъ, стоялъ Антиной, наклонившись всѣмъ корпусомъ въ комнату и опираясь подбородкомъ на руку, локоть которой покоился на его колѣнѣ.

— Какой удивительный человѣкъ этотъ Понтій! — сказалъ Адріанъ, указывая рукой на коверъ, покрывавшій узкую стѣну комнаты. — Эта ткань сдѣлана по образцу, который я самъ когда-то нарисовалъ и велѣлъ приготовить изъ мозаики. Вчера еще неизвѣстно было, что эта комната предназначается мнѣ, — слѣдовательно, коверъ уже повѣшенъ съ нашего пріѣзда. Сколько красивыхъ вещей успѣлъ онъ наставить сюда! Комната смотритъ совсѣмъ жилою.

— Какія прекрасныя подушки! — замѣтилъ Антиной. — И бронзовыя фигуры по угламъ, по-моему, также недурны.

— Вездѣ превосходная работа, — возразилъ императоръ, — но каждую изъ этихъ вещей я охотно промѣнялъ бы на это окно. Какой весенній воздухъ вѣетъ здѣсь въ декабрѣ! Трудно рѣшить, что здѣсь синѣе — небо, или море? Чему болѣе радоваться — несчетному ли числу кораблей, соединяющихъ эту цвѣтущую мѣстность съ отдаленными, богатыми странами, или постройкамъ, всюду привлекающимъ взоръ? Чему болѣе удивляться — величинѣ ли ихъ, или красотѣ и гармоніи ихъ формъ?

— Что это тамъ за длинная плотина соединяетъ островъ съ землей? Посмотри, вотъ плыветъ большое трехвесельное судно и проходитъ черезъ одну изъ полукруглыхъ арокъ, поддерживающихъ плотину. А вотъ и другое.

— Это — мостъ, который александрійцы съ гордостью называютъ Гептастадіономъ, потому что длина его семь стадій. Верхняя часть его, подобно вѣткѣ бузины, скрываетъ въ себѣ сердцевину — каменный каналъ, снабжающій островъ Фаросъ водой.

— Жаль, что не видно отсюда всей постройки съ людьми и повозками, которые такъ и кишатъ въ ней, какъ муравьи, — сказалъ Антиной. — Вонъ тотъ небольшой островъ и узкая, врѣзывающаяся въ гавань, носа, съ длиннымъ высокимъ строеніемъ на концѣ, скрываютъ ее отъ насъ.

— Но за то они сами оживляютъ видъ, — возразилъ императоръ. — На этомъ небольшомъ островѣ обитала Клеопатра, а тамъ, въ той высокой башнѣ, на сѣверной оконечности косы, омываемой голубыми волнами, надъ которой теперь такъ весело кружатся чайки и голуби, заперся когда-то Антоній послѣ битвы при Акціумѣ.

— Чтобы забыть свой позоръ! — воскликнулъ Антиной.

— Онъ называлъ ее своимъ Тимоніумомъ, потому что подобно мудрому человѣконенавистнику изъ Аѳинъ хотѣлъ жить тамъ вдали отъ людей. А что, если я назову Лохію своимъ Тимоніумомъ?

— Слава и величіе не имѣютъ нужды скрываться.

— Кто говоритъ тебѣ, что Антоній скрывался отъ стыда? Во главѣ своихъ всадниковъ онъ не разъ доказывалъ, что онъ храбрый солдатъ, и при Акціумѣ, когда ничего худаго еще не случилось, онъ повернулъ корабль не изъ боязни мечей и копій, но потому, что злой рокъ заставилъ его подчинить свою сильную волю желаніямъ женщины, отъ судьбы которой зависѣла его собственная.

— Такъ ты извиняешь его поведеніе?

— Я только стараюсь понять его и никогда не повѣрю, чтобы стыдъ могъ къ чему-нибудь принудить Антонія! Ты думаешь, я самъ могъ бы покраснѣть? Стыдъ уже не существуетъ болѣе для того, кто довелъ себя до презрѣнія къ людямъ.

— Почему же Маркъ-Антоній заперся въ этой тюрьмѣ, омываемой моремъ?

— Для каждаго порядочнаго человѣка, всю жизнь провозившагося съ женщинами, шутами и льстецами, наступитъ наконецъ минута, когда все ему опротивѣетъ. Въ такую минуту онъ чувствуетъ себя единственнымъ человѣкомъ, съ которымъ стоитъ имѣть общеніе посреди всѣхъ этихъ развратниковъ. Послѣ Акціума эта минута наступила для Антонія и, вотъ, для того, чтобы быть наконецъ въ хорошемъ обществѣ, онъ удалился отъ людей.

— Такъ вотъ что и тебя заставляетъ по временамъ искать уединенія!

— Можетъ быть; но ты, ты всегда можешь сопутствовать мнѣ.

— Такъ ты считаешь меня лучше другихъ? — радостно воскликнулъ Антиной.

— Во всякомъ случаѣ красивѣе, — возразилъ Адріанъ. — Ну, продолжай же распрашивать меня.

Послѣ нѣсколькихъ минутъ размышленія Антиной спросилъ, почему большинство кораблей пристаютъ въ гавани Эвноста, находящейся по ту сторону Гептастадіона, и получилъ въ отвѣтъ, что входъ въ эту гавань менѣе опасенъ, чѣмъ тотъ, который велъ между Фаросомъ и мысомъ Лохіи къ болѣе восточнымъ пристанямъ.

Указавъ на мавзолей, въ которомъ покоились останки Александра Великаго, цезарь задумался и проговорилъ какъ бы про себя:

— Великій!… Можно бы позавидовать македонскому юношѣ! Конечно, не почетному титулу его, который носили многіе менѣе достойные, а тому, что онъ вполнѣ заслужилъ его.

Одинаково находилъ Адріанъ разъясненія и на всѣ послѣдующіе вопросы любимца.

— Какъ хорошо знаешь ты городъ, хотя никогда прежде не бывалъ въ немъ! — изумленно воскликнулъ наконецъ юноша.

— Это одно изъ удовольствій путешествія, — возразилъ Адріанъ, — видѣть въ дѣйствительности все то, о чемъ составишь себѣ понятіе по книгамъ и разсказамъ. По-моему даже несравненно пріятнѣе видѣть въ первый разъ своими глазами нѣчто давно уже знакомое, чѣмъ что-либо новое, совершенно намъ неизвѣстное. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Кажется, понимаю. Когда слышишь о чемъ-нибудь и потомъ увидишь собственными глазами, то всегда сравниваешь, вѣрно ли до сихъ поръ представлялъ себѣ слышанное. Но мнѣ люди и мѣстности, о которыхъ мнѣ говорятъ, всегда представляются красивѣе, чѣмъ я нахожу ихъ, знакомясь съ ними.

— Это преувеличеніе въ ущербъ дѣйствительности дѣлаетъ честь пылкому, украшающему все, воображенію твоихъ лѣтъ. А я… я… — и императоръ, поглаживая бороду, устремилъ взглядъ въ пространство, — я чѣмъ старше, тѣмъ чаще убѣждаюсь, что человѣку возможно такъ вѣрно представлять себѣ людей и мѣстности, что, при встрѣчѣ съ ними, они кажутся намъ давно знакомыми и видѣнными. Вотъ и здѣсь для меня нѣтъ ничего новаго. Это впрочемъ не удивительно, потому что я хорошо знаю моего Страбона и читалъ сотни описаній этого города. Но есть много неизвѣстнаго, которое, приблизившись, кажется мнѣ давно видѣннымъ и пережитымъ.

— Нѣчто подобное случилось разъ и со мной, — сказалъ Антиной. — Возможно ли, чтобы души наши дѣйствительно жили когда-нибудь въ другихъ тѣлахъ и теперь иногда вспоминали видѣнное въ прежней жизни? Фаворинъ разсказывалъ мнѣ однажды, что одинъ великій философъ, кажется Платонъ, утверждаетъ, будто бы души наши, до своего рожденія, были носимы по небесамъ для того, чтобъ онѣ могли обозрѣвать землю, на которой впослѣдствіи имъ предназначалось жить. Кромѣ того, Фаворинъ говоритъ…

— Фаворинъ! — презрительно воскликнулъ Адріанъ. — Этотъ краснорѣчивый болтунъ умѣетъ облекать въ новую красивую форму мысли великихъ людей, но онъ не способенъ прислушиваться къ тайнамъ собственной души. Къ тому же онъ говоритъ слишкомъ много и слишкомъ пристрастенъ къ мірской суетѣ.

— Ты самъ испыталъ это явленіе, а не признаешь объясненій Фаворина.

— Да, потому что мнѣ казалось знакомымъ, что случалось, много лѣтъ спустя послѣ моего рожденія. Конечно, мое объясненіе не подойдетъ ко всѣмъ людямъ, но во мнѣ самомъ, — въ этомъ я убѣжденъ, — живетъ таинственное что-то, дѣйствующее во мнѣ независимо отъ меня самого. Оно входитъ въ меня и покидаетъ меня по своему произволу. Назвать ли это моимъ демономъ или геніемъ, — все равно, дѣло не въ имени, — это что-то не всегда является на мой зовъ и часто дѣйствуетъ во мнѣ, когда я всего менѣе ожидаю его присутствія. Всякій разъ, когда оно во мнѣ находится, оно сообщаетъ мнѣ значительную долю своего могущества и опытности. Что было знакомо ему при встрѣчѣ, то и мнѣ кажется знакомымъ. Александрія не чужда мнѣ, потому что мой геній не разъ видѣлъ ее въ своемъ полетѣ. Многое онъ для меня изучилъ и многое произвелъ. Сотни разъ спрашиваю я себя, смотря на оконченныя мною дѣла: возможно ли, Адріанъ, что ты все это совершилъ? Какъ назвать ту чуждую силу, которая помогала тебѣ?… Теперь я знаю ее и вижу, какъ она дѣйствуетъ и въ другихъ. Въ кого ни взойдетъ она, тотъ скоро превзойдетъ себѣ подобныхъ. Наиболѣе же проявляетъ она свою дѣятельность въ художникахъ, или можетъ-быть изъ обыкновенныхъ людей потому только и выходятъ великіе художники, что въ нихъ вселяется геній. Понялъ ли ты меня?

— Не совсѣмъ, — возразилъ Антиной, большіе глаза котораго, блестѣвшіе при обозрѣніи города, теперь устало смотрѣли въ землю. — Не сердись на меня, государь, — мнѣ никогда не понять ничего подобнаго. Нѣтъ человѣка, до котораго тому, что ты называешь твоимъ геніемъ, было менѣе дѣла, чѣмъ до меня. Я самъ не умѣю думать и даже слѣдить за мыслями другихъ мнѣ трудно. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь сдѣлать что-нибудь дѣльное. Если я произвожу что-либо, никакой демонъ не помогаетъ моей душѣ и она, чувствуя себя безпомощной, предается мечтаніямъ. Кончаю я что-либо, и мнѣ кажется, что я могъ бы и лучше сдѣлать.

— Самопознаніе, — засмѣялся Адріанъ, — верхъ человѣческой мудрости. Каждый дѣлаетъ свою долю блага, украшая представленіе друга. То, для чего другимъ нуженъ трудъ, ты достигаешь однимъ своимъ существованіемъ. Смирно, Аргусъ!

При послѣднихъ словахъ собака приподнялась и рыча приблизилась къ выходу. Раздался сильный стукъ въ дверь и, несмотря на зовъ своего хозяина, она громко залаяла.

— Гдѣ же Масторъ? — спросилъ Адріанъ, удивленно посмотрѣвъ на дверь.

Антиной нѣсколько разъ окликнулъ раба по имени, но отвѣта не было.

— Что сдѣлалось съ этимъ молодцомъ? — спросилъ Адріанъ. — Онъ всегда подъ рукой и веселъ какъ жаворонокъ, а сегодня весь день точно сонный и, одѣвая меня, выронилъ сперва сандалію, потомъ плечевую пряжку.

— Я вчера прочелъ ему письмо изъ Рима. Молодая жена его сбѣжала съ корабельнымъ кормчимъ.

— Что-жь, пожелаемъ ему счастья, благо онъ теперь свободенъ.

— Кажется, онъ любилъ ее.

— Ну, такой красивый малый, какъ мой первый рабъ, легка найдетъ себѣ другую взамѣнъ.

— Но онъ еще не нашелъ. Къ тому-жь его огорчаетъ потеря.

— Странно, опять стучатъ. Посмотри-ка, кто это позволяетъ себѣ… Впрочемъ, всякій имѣетъ здѣсь право, — вѣдь я не цезарь на Лохіи, а только простой, частный человѣкъ. Ложись, Аргусъ! Взбѣсился ты, что ли, старый? Собака заботится о моемъ достоинствѣ болѣе, чѣмъ я самъ, и моя роль архитектора ей, кажется, не нравится.

Антиной уже поднялъ руку, чтобъ остановить стучавшаго, какъ дверь снаружи тихо отворилась и на порогѣ появился рабъ дворцоваго управителя.

Старый черный рабъ имѣлъ по-истинѣ жалкій видъ.

Величественная осанка императора и красивая одежда его любимца сильно смутили его, а угрожающее рычанье собаки внушило ему такой страхъ, что онъ весь скорчился и по возможности старался прикрыть свои ноги изношенною туникой.

Удивленно взглянулъ Адріанъ на эту воплощенную нищету и спросилъ:

— Чего тебѣ?

Рабъ сдѣлалъ было шагъ впередъ, но грозный окрикъ императора снова остановилъ его, и, почесывая свою коротко-остриженную, кое-гдѣ плѣшивую, голову, онъ молча стоялъ и посматривалъ на свои ноги.

— Ну? — снова проговорилъ императоръ, далеко не ободряющимъ тономъ, слегка отпуская пальцы, державшіе ошейникъ собаки.

Согнутыя колѣна раба задрожали при этой угрозѣ и, протянувъ свою широкую ладонь въ направленіи Адріана, онъ началъ невнятно бормотать на ломанномъ греческомъ языкѣ затверженную ему господиномъ рѣчь, изъ которой слѣдовало, что онъ пришелъ извѣстить архитектора Клавдія Венатора изъ Рима о предстоящемъ посѣщеніи своего повелителя, члена городскаго совѣта, македонскаго и римскаго гражданина Керавна, сына Птоломея, управляющаго кесарскимъ дворцомъ на Лохіи.

Чтобы продолжить неожиданное развлеченіе, императоръ далъ несчастному до конца довести свою трудную рѣчь и затѣмъ только ласково промолвилъ:

— Скажи твоему господину, что онъ можетъ войти.

— Вотъ такъ потѣха! — произнесъ кесарь, по уходѣ раба, обращаясь къ своему любимцу. — Каковъ-то будетъ Юпитеръ, которому предшествуетъ такой орелъ.

Керавнъ не заставилъ долго ждать.

Расхаживая по корридору, смежному съ покоями императора, онъ разсуждалъ о неуваженіи, оказываемомъ ему архитекторомъ, заставлявшимъ его такъ долго ждать, — его, Керавна, о родѣ и значеніи котораго уже конечно доложилъ рабъ.

Предположеніе, что римлянинъ самъ выйдетъ ему на встрѣчу, также не оправдалось, — рабъ коротко передалъ, что онъ можетъ войти.

— Какъ онъ сказалъ: можетъ войти, или: не будетъ ли онъ такъ добръ войти?

— Нѣтъ, онъ просто сказалъ: можетъ войти.

— Вотъ какъ! — отрывисто произнесъ Керавнъ и, приказавъ рабу отворить передъ собою дверь, важно переступилъ порогъ.

Отвѣсивъ общій поклонъ, онъ хотѣлъ уже рѣзко выразить свое неудовольствіе по поводу случившагося, но одинъ взглядъ на императора и роскошную обстановку, которую со вчерашняго дни приняла эта комната, и далеко не дружелюбное ворчаніе собаки заставили его перемѣнить тонъ.

Кесарь сѣлъ на подоконникъ и, слегка поставивъ ногу на своего дога, сталъ разсматривать Керавна какъ рѣдкую диковинку.

Было что-то внушительное во всей фигурѣ сидѣвшаго человѣка, дававшее понять управляющему, что передъ нимъ болѣе важная, чѣмъ онъ предполагалъ, особа, но это только еще болѣе раздражало его гордость.

— Не стою ли я передъ Клавдіемъ Венаторомъ, архитекторомъ изъ Рима? — напыщенно спросилъ онъ.

— Стоишь, — коротко отвѣтилъ императоръ, плутовски подмигнувъ Антиною.

— Ты встрѣтилъ радушный пріёмъ во дворцѣ, въ которомъ подобно моимъ предкамъ, сотни лѣтъ управлявшимъ имъ, и я умѣю свято соблюдать правила гостепріимства.

— Я изумленъ древностью твоего рода и преклоняюсь передъ твоимъ гостепріимствомъ, — возразилъ кесарь, подѣлываясь подъ тонъ управителя. — Что же еще услышимъ мы отъ тебя?

— Я пришелъ сюда не для того, чтобы сказки разсказывать, — желчно возразилъ Керавнъ, подмѣтивъ насмѣшливую улыбку на губахъ мнимаго архитектора, — я пришелъ сюда не сказки разсказывать, а сказать тебѣ, что ты, радушно принятый гость, не заботишься о безопасности твоихъ хозяевъ.

— Что это значитъ? — спросилъ Адріанъ, поднимаясь съ мѣста и дѣлая знакъ Антиною придержать Аргуса, который особенно сильно началъ выражать свою непріязнь въ управителю. Казалось, онъ понялъ, что не съ добромъ пришелъ этотъ человѣкъ къ его хозяину.

— Твоя эта страшная собака? — спросилъ Керавнъ.

— Моя.

— Сегодня она повалила мою дочь и разбила дорогой кувшинъ, съ которымъ она ходила за водой.

— Я слышалъ уже объ этомъ несчастіи и дорого бы далъ, чтобы предупредить его. За разбитый кувшинъ ты будешь хорошо вознагражденъ.

— Не увеличивай вины своей еще оскорбленіями отца, дочь котораго изранена….

— Такъ Аргусъ все-таки укусилъ ее? — испуганно спросилъ Антиной.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Керавнъ, — но при паденіи она расшибла себѣ голову и ногу и теперь жестоко страдаетъ.

— Я довольно понимаю во врачебномъ искусствѣ, — сказалъ Адріанъ, — и охотно постараюсь помочь бѣдной дѣвушкѣ.

— Для этого у меня есть наемный врачъ, — гордо возразилъ Керавнъ. — Я пришелъ сюда просить не помощи, а требовать…

— Чего?

— Во-первыхъ, чтобы передо мной извинились.

— Архитекторъ Клавдій Венаторъ всегда готовъ извиниться, если по его винѣ пострадали другіе. Передай пострадавшей дѣвушкѣ, что случившееся сильно огорчаетъ меня. Чего же еще желаешь ты?

— Я просилъ бы тебя запереть или посадить на цѣпь твою собаку, — уже не такъ раздражительно отвѣтилъ Керавнъ.

— Нѣтъ, это уже слишкомъ! — вскричалъ кесарь, какъ извѣстно, страстно любившій собакъ и даже ставившій по смерти ихъ памятники.

— Напротивъ, это самое ничтожное требованіе, на которомъ я однако настаиваю, — рѣшительно отвѣчалъ Керавнъ. — Я и моя дѣти въ постоянной опасности, пока этотъ дикій звѣрь на волѣ.

— Глупости! За собакой будутъ присматривать — и довольно.

— Ты посадишь его на цѣпь! — сверкнувъ глазами, проговорилъ Керавнъ, или найдется другой, который съумѣетъ навсегда сдѣлать его безвреднымъ.

— Плохо бы пришлось подлому убійцѣ! — воскликнулъ Адріанъ. — Какъ ты думаешь, Аргусъ?

При этихъ словахъ собака поднялась и вцѣпилась бы въ горло управляющаго, еслибы кесарь и Антиной силой не удержали ея на мѣстѣ.

— А, такъ и меня уже въ этомъ домѣ травятъ собакой! — злобно проговорилъ Керавнъ. — Есть же однако всему границы, а также и моему терпѣнію съ гостемъ, который, несмотря на свои годы, ничто не принимаетъ во вниманіе. Я буду жаловаться префекту Тиціану. Самъ кесарь узнаетъ все это, лишь только прибудетъ сюда…

— Что это? — усмѣхнувшись спросилъ Адріанъ.

— Какъ ты позволяешь себѣ обращаться со мной…

— Хорошо, а пока Аргусь останется на своемъ мѣстѣ, хотя и подъ строгимъ присмотромъ. Къ тому же не худо бы тебѣ знать напередъ, что Адріанъ не менѣе меня расположенъ къ собакамъ, а ко мнѣ еще болѣе, чѣмъ къ нимъ.

— Посмотримъ, — проворчалъ Керавнъ, — кто перевѣситъ: я или собака?

— Боюсь, что собака.

— Такъ это будетъ еще новое насиліе со стороны Рима! — воскликнулъ, сверкая глазами, Керавнъ. — Вы уже отняли у Птоломеевъ Египетъ.

— Имѣя на это полное основаніе… Къ тому же эта старая исторія.

— Право не можетъ устарѣть.

— Что намъ до права, когда давно уже нѣтъ болѣе ни одного Лагида.

— Такъ думаете вы потому, что вамъ это выгодно — но передъ тобой стоитъ тотъ, въ жилахъ котораго течетъ кровь македонскаго властителя. Мой старшій сынъ носитъ имя Птоломея Геліоса, которымъ, какъ вы предполагаете, кончился родъ…

— Бѣдный, маленькій слѣпой Геліосъ, — прервалъ его старый рабъ, привыкшій какъ щитъ, употреблять имя убогаго малютки.

— Такъ послѣдній потомокъ Лагида слѣпъ? — засмѣявшись, сказалъ Адріанъ. — Я передамъ кесарю, какой опасный претендентъ укрывается въ этомъ домѣ.

— Что-жь, выдавай меня, обвиняй, клевещи! — презрительно воскликнулъ управитель, — но я не позволю топтать себя въ грязь. Погоди, погоди, ты еще узнаешь меня!

— А ты моего пса, если сейчасъ же не уберешься отсюда.

Сдѣлавъ знакъ рабу слѣдовать за собой, Керавнъ, не поклонившись, повернулъ къ выходу. Остановившись на порогѣ, онъ еще разъ прокричалъ Адріану:

— Будь покоенъ, я подамъ жалобу въ совѣтъ и напишу императору, какъ здѣсь осмѣливаются поступать съ македонскимъ гражданиномъ!

Едва управляющій оставилъ комнату, императоръ выпустилъ Аргуса, который съ бѣшенымъ лаемъ кинулся на затворившуюся за его врагомъ дверь.

— Смирно! — прикрикнулъ на него кесарь. — Это какое-то чудовище, а не человѣкъ, — сказалъ онъ, обращаясь къ своему любимцу. — Смѣшонъ и противенъ въ высшей степени. Берегите моего Аргуса и не забывайте, что мы въ Египтѣ, странѣ яда, какъ выразился еще Гомеръ. Скажи Мастору, чтобъ онъ не спускалъ съ него глазъ. Да вотъ и самъ онъ наконецъ.

Глава пятнадцая.

Въ то утро, когда рабъ императора выбѣжалъ, чтобы подать помощь Селенѣ, на которую напала страшная собака его хозяина, съ нимъ случилось нѣчто произведшее на него сильное впечатлѣніе.

Ежедневно вставалъ онъ еще до восхода солнца, чтобы приготовить все необходимое къ вставанью кесаря. Для этого нужно было вывѣтрить платье и вспрыснуть его заново лёгкими духами, вычистить окованный золотомъ узкій набедренникъ и кожаные ремни, которыми повязывалась солдатская обувь императора; всего же болѣе времени отнимало у него приготовленіе ванны.

Положеніе перваго раба цезаря обыкновенно освобождало его отъ подобнаго рода низкихъ занятій, но въ дорогѣ онъ охотно исполнялъ эту обязанность.

Не зная, гдѣ и какъ достать нужную воду, онъ обратился съ вопросомъ къ архитектору Понтію, котораго нашелъ въ новой комнатѣ, приготовляемой для императора, старающимся при помощи рабочихъ придать ей болѣе красивый и уютный видъ.

Архитекторъ указалъ ему на рабочихъ, мостившихъ каменными плитами передній дворъ, сказалъ, что они наносятъ ему воды, сколько потребуется.

Было рано, солнце еще не всходило. Множество рабовъ лежали еще въ глубокомъ снѣ на своихъ цыновкахъ, другіе сидѣли вокругъ костра въ ожиданіи похлёбки, которую помѣшивали старикъ и мальчикъ деревянными весёлками.

Не желая тревожить ни тѣхъ, ни другихъ, Масторъ направился къ группѣ рабочихъ, которые, казалось, сперва разговаривали между собой, а теперь внимательно слушали что-то разсказывавшаго имъ старика.

Не до сказокъ было бѣдному малому. Жизнь его была испорчена и служба не занимала его какъ прежде.

Ему казалось, что сама судьба освобождала его отъ всѣхъ обязанностей, а несчастіе разрывало узы, привязывавшіе его къ службѣ кесарю и дѣлало его одинокимъ, оторваннымъ отъ всѣхъ.

Бѣдному рабу приходило даже на умъ собрать все золото, въ разное время подаренное ему императоромъ, бѣжать и прокутить все это въ какой-нибудь корчмѣ большаго города.

Что случится послѣ, не все ли ему равно.

Можетъ-быть его снова поймаютъ и засѣкутъ до смерти, но онъ уже и безъ того перенесъ много пинковъ и побоевъ до поступленія на службу къ кесарю. Разъ даже, по дорогѣ въ Римъ, его травили собаками. Лишатъ его жизни? — Такъ что жь? Лишь бы покончить съ настоящимъ, а въ будущемъ развѣ не ожидало его что-нибудь кромѣ непосильнаго труда, горя и насмѣшекъ?

Приблизившись въ группѣ рабочихъ, которые съ жадностью прислушивались въ каждому слову разскащика, Масторъ рѣшился не прерывать ихъ пріятнаго занятія и дать старику кончить.

Свѣтъ отъ разведеннаго подъ котломъ костра падалъ на лицо говорившаго.

Это былъ старый рабочій, но свободный, какъ доказывали его длинные сѣдые волосы. «Іудей или финикіецъ» — заключилъ Масторъ по его большой бѣлой бородѣ. Въ наружности бѣдно-одѣтаго старика не было ничего особеннаго и только глаза его, неподвижно устремленные къ небу, свѣтились какимъ-то своеобразнымъ блескомъ.

— Теперь за работу, братья! — промолвилъ разскащикъ, опуская поднятыя до тѣхъ поръ руки, — какъ сказано: «Въ потѣ лица твоего будешь добывать хлѣбъ свой». Намъ, старикамъ, подчасъ и трудно поднимать тяжелые камни и долго сгибать упрямую спину, но за то мы и ближе васъ къ желанному лучшему времени. Жизнь всѣмъ намъ не легка; но насъ-то, труждающихся, обремененныхъ трудомъ и горемъ и призываетъ къ себѣ Господь предпочтительно передъ другими. Рабы же, конечно, не будутъ послѣдними въ числѣ избранныхъ.

— «Пріидите ко мнѣ всѣ труждающіеся и обремененные и я успокою васъ», — прервалъ его молодой рабочій словами Христа.

— Такъ сказалъ Спаситель, имѣя конечно и насъ въ виду, — подтвердилъ старикъ. — Намъ не легко, но каково было то бремя, которое взялъ на себя Онъ, чтобъ избавить насъ отъ предстоявшихъ намъ вѣчныхъ мученій. Трудиться долженъ каждый, даже и кесарь; но Онъ добровольно предалъ себя позору, осмѣянію, дозволилъ плевать себѣ въ лицо и надѣть терновый вѣнецъ на свою усталую голову; Самъ несъ крестъ, подъ тяжестью котораго изнемогалъ, и принялъ мучительнѣйшую смерть. Но не даромъ страдалъ Онъ, — Богъ принялъ жертву Сына и исполнилъ волю его, сказавъ: «Всѣ вѣрующіе въ Него не умрутъ, но жить будутъ во вѣкъ». Пусть же начнется новый тяжелый день, пусть послѣдуютъ за нимъ еще болѣе тяжелые дни, пусть смерть пресѣчетъ нашу жизнь; мы вѣримъ въ нашего Освободителя и помнимъ данное Имъ обѣщаніе: за краткое время страданій даровать намъ, въ царствѣ своемъ, вѣчную радость. Примитесь каждый теперь за свою работу. За тебя, Энакій, будетъ работать неутомимый Бретъ, пока не заживутъ твои пальцы. При раздачѣ хлѣба не забывайте дѣтей покойнаго Филемона. А тебѣ, мой бѣдный Гибъ, тяжела покажется сегодня работа. Братья! вчера продали двухъ дочерей его въ Смирну. Не унывай, крѣпись, Гибъ, и вѣрь, что если не здѣсь въ Египтѣ или какой-нибудь другой странѣ, то въ царствѣ Отца нашего вы снова будете вмѣстѣ. Земная жизнь — только путь къ небу, а путеводитель — Христосъ. Трудъ и нужду, горе и страданія легко переносить тому, кто вѣритъ, что когда настанетъ пора отдохновенія, Царь царствующихъ широко раскроетъ передъ нимъ двери своей обители и, какъ дорогаго гостя, призоветъ его туда, гдѣ уже нашли пріютъ всѣ дорогіе его сердцу.

— «Пріидите ко мнѣ всѣ труждающіеся и обремененные и я успокою васъ», — снова громко повторилъ чей-то голосъ изъ окружавшей старика толпы.

Поднявшись съ мѣста и сдѣлавъ знакъ мальчику, чтобъ онъ раздѣлилъ между рабочими хлѣбъ, старикъ взялся за кувшинъ, чтобы наполнить изъ него виномъ большую деревянную чашу.

Масторъ не проронилъ ни одного слова изъ всего сказаннаго и нѣсколько разъ повторенныя слова: «Пріидите ко мнѣ всѣ труждающіеся и обремененные» — звучали въ его ушахъ, какъ призывъ радушнаго хозяина, сулившій ему дни свободы и счастья.

Почтительно подошелъ онъ къ старику, чтобы спросить его, не надсмотрщикъ ли онъ надъ окружавшими его рабочими.

— Да, я надсмотрщикъ, — отвѣчалъ тотъ и, услыхавъ, что нужно было Мастору, тотчасъ же отрядилъ двухъ еще молодыхъ рабовъ, которые живо наносили достаточно воды.

Встрѣтясь съ рабомъ кесаря и сопровождавшими его водоносами, Понтій сказалъ такъ громко, что Масторъ могъ его слышать, обращаясь къ шедшему возлѣ него Поллуксу.

— Рабъ архитектора заставляетъ сегодня христіанъ прислуживать своему господину. Это все хорошіе, усердные работники, которые молча дѣлаютъ свое дѣло.

Подавая кесарю чистыя полотенца, вытирая и одѣвая его, Масторъ менѣе, чѣмъ когда-либо, думалъ о своемъ дѣлѣ, — слова стараго надсмотрщика не выходили изъ его головы.

Всего онъ конечно не понялъ, но уразумѣлъ уже, что есть любящій Богъ, самъ вытерпѣвшій жесточайшія муки, особенно расположенный къ бѣднымъ, несчастнымъ и рабамъ, обѣщавшій успокоить, утѣшить и снова свести ихъ со всѣми тѣми, которые когда-либо были имъ дороги. «Пріидите ко мнѣ», — такъ тепло звучало у него на душѣ. Ему вспомнилась мать, которая ребенкомъ призывала его къ себѣ и, широко раскрывая объятья, прижимала его въ своему сердцу. Точно также призывалъ онъ къ себѣ своего маленькаго умершаго сына и мысль, что и для него, одинокаго, оставленнаго всѣми человѣка, есть кто-нибудь, кто любовно призоветъ его къ себѣ, освободитъ отъ страданій и снова соединитъ съ отцомъ, матерью и всѣми милыми, оставленными въ далекой родинѣ, уменьшала на половину горечь его страданій.

Онъ привыкъ прислушиваться ко всему, что говорилось около кесаря, и съ каждымъ годомъ все лучше выучивался понимать слышанное. Часто рѣчь заходила о христіанахъ, къ которымъ обыкновенно относились съ презрѣніемъ, называя ихъ безсмысленными и опасными глупцами.

Впрочемъ болѣе разсудительные люди, въ томъ числѣ и Адріанъ, иногда брали ихъ сторону.

Въ первый разъ услышалъ Масторъ изъ собственныхъ устъ этихъ христіанъ, чему они вѣровали и на что надѣялись. Прислуживая своему господину, онъ не могъ дождаться той минуты, когда можно будетъ снова разыскать стараго мостильщика и распросить о той надеждѣ, которую пробудили въ немъ его слова.

Лишь только кесарь и Антиной перешли въ другую комнату, Масторъ поспѣшилъ во дворъ къ христіанамъ; но на попытку его завязать съ надсмотрщикомъ разговоръ о вѣрѣ старикъ отвѣтилъ, что всему свое время, что теперь онъ не долженъ прерывать работы, а вечеромъ послѣ захода солнца онъ разскажетъ ему многое о томъ, кто обѣщалъ успокоить страждущихъ.

Масторъ не думалъ уже болѣе о побѣгѣ.

Голубые глаза его, когда онъ снова явился къ кесарю, свѣтились такою радостью, что Адріанъ вмѣсто того, чтобы бранить его, какъ уже собирался, смѣясь, указалъ на него Антиною.

— А плутъ, кажется, утѣшился и нашелъ себѣ новую женку, — сказалъ онъ. — Послѣдуемъ же и мы Горацію и по возможности насладимся сегодняшнимъ днемъ. Не заботиться о будущемъ можетъ только поэтъ, а я, къ несчастію, кесарь.

— Римъ благодаритъ за это боговъ, — возразилъ Антиной.

— Какія хорошія слова приходятъ иногда въ голову этому юношѣ, — смѣясь, сказалъ Адріанъ, проводя рукой по темнымъ кудрямъ любимца. — До полудня я поработаю съ Флегонтомъ и Тиціаномъ, котораго поджидаю, а тамъ мы можетъ-быть и посмѣемся. Спрошу этого длиннаго скульптора, который работаетъ за ширмами, въ какомъ часу будетъ сидѣть у него Бальбилла для снимки своего бюста. Надо будетъ и днемъ посмотрѣть работы архитектора и александрійскихъ художниковъ, — они заслужили этого своимъ усердіемъ.

Адріанъ перешелъ въ другую комнату, гдѣ тайный секретарь уже ожидалъ его съ письмами и бумагами изъ Рима и провинцій, которыя кесарь долженъ былъ прочесть и подписать.

Оставшись одинъ, Антиной около часу смотрѣлъ на корабли, входившіе и выходившіе изъ гавани, прислушиваясь въ пѣнію матросовъ и игрѣ флейтистовъ, руководившей ударами веселъ на большомъ трехвесельномъ суднѣ, которое только-что оставляло императорскую гавань, — любовался чистотой голубаго неба я радовался прекрасному теплому утру, размышляя, пріятенъ, или нѣтъ, расходящійся по гавани, легкій запахъ дегтя.

Солнце поднялось выше и ослѣпительно стало свѣтить ему въ глаза. Антиной зѣвнулъ, отошелъ отъ окна и, растянувшись на ложѣ, разсѣянно сталъ глядѣть вверхъ, не обращая вниманія на то, что изображали полинявшія фигуры на потолкѣ.

Праздность давно уже была его постояннымъ занятіемъ, но тѣмъ не менѣе скука по временамъ сильно одолѣвала его и отравляла его переполненную удовольствіями жизнь. Будущее не занимало его, потому-то жажда дѣятельности, честолюбіе и все страстное было до сихъ поръ чуждо его душѣ. Равнодушно смотрѣлъ онъ на все окружающее и только, слова кесаря приковывали къ себѣ его вниманіе. Кесарь казался ему несравненно выше всѣхъ остальныхъ людей. Его боялся онъ, какъ судьбы, и чувствовалъ себя связаннымъ съ нимъ, какъ цвѣтокъ съ пріютившимъ его деревомъ. Подрубятъ стволъ — не станетъ и цвѣтка, служившаго ему украшеніемъ.

На этотъ разъ мечты его приняли совершенно новое направленіе. Въ его воображеніи носился образъ блѣдной дѣвушки, которую онъ спасъ отъ страшныхъ зубовъ Аргуса, и бѣлая холодная рука на минуту обвившаяся вокругъ его шеи.

Антиной тосковалъ по Селенѣ, — тотъ самый Антиной, которому избранныя красавицы Рима и другихъ городовъ, гдѣ онъ бывалъ съ Адріаномъ, присылали записки и букеты и который, несмотря на это, съ тѣхъ поръ какъ покинулъ родину, ни къ одной женщинѣ не чувствовалъ и половину той симпатіи, которую чувствовалъ къ верховой лошади, подаренной ему Адріаномъ, или къ большой молосской собакѣ кесаря.

«Селена», дрожа шептали его губы, между тѣмъ какъ чуждое ему до сихъ поръ безпокойство все болѣе и болѣе овладѣвало имъ и тотъ самый Антиной, который могъ часами, не двигаясь, лежать на одномъ мѣстѣ, теперь вскочилъ съ своего ложа и, тяжело дыша, сталъ ходить большими шагами по комнатѣ. Тоска по Селенѣ созрѣла наконецъ въ твердую рѣшимость во что бы то ни стало увидѣть ее до прихода кесаря.

Проникнуть въ жилище ея раздраженнаго отца казалось ему почти невозможнымъ, а между тѣмъ онъ былъ вполнѣ увѣренъ, что она дома, — больная нога, конечно, еще мѣшала ей выходить.

Не сходить ли ему къ управляющему снова за хлѣбомъ и солью? — Но онъ не смѣлъ послѣ всего случившагося обращаться къ нему съ просьбой отъ имени Адріана.

Не отнести ли ей новый кувшинъ на мѣсто разбитаго? — Но этимъ бы онъ еще болѣе разсердилъ ея гордаго отца.

Идти ему, или не идти? — Нѣтъ, это все окончательно невозможно, а вотъ что будетъ лучше всего.

Въ шкатулкѣ съ мазями было нѣсколько эссенцій, подаренныхъ ему Адріаномъ; одну изъ нихъ онъ предложитъ Селенѣ, разбавивъ водой, приложить къ больной ногѣ.

Этого поступка не осудитъ и самъ кесарь, иногда занимавшійся лѣченіемъ.

Позвавъ Мастора, онъ велѣлъ ему стеречь собаку, которая до тѣхъ поръ слѣдовала за нимъ по комнатѣ, а самъ, войдя въ свою спальню, вынулъ изъ шкатулки дорогой флаконъ, подаренный ему кесаремъ въ послѣдній день рожденья и принадлежавшій прежде Плотинѣ, супругѣ Траяна, и съ нимъ направился въ жилищу управляющаго.

На тѣхъ самымъ ступеняхъ, на которыхъ онъ нашелъ Селену, сидѣлъ теперь черный рабъ Керавна съ его дѣтьми.

Въ отвѣтъ на просьбу Антиноя проводить его, старый негръ, поднявшись, пошелъ впередъ и, растворивъ дверь передней, проговорилъ, указывая на слѣдующую комнату: «Вонъ тамъ; но Керавна нѣтъ дома», — и затѣмъ, не заботясь болѣе объ Антиноѣ, снова вернулся въ дѣтямъ.

Услыхавъ, кромѣ голоса Селены, голосъ другой дѣвушки и мужчины, юноша нерѣшительно остановился у порога.

Онъ все еще колебался, когда громкій окрикъ Арсинои: «кто тамъ?» — заставилъ его наконецъ войти.

Селена стояла одѣтая вся въ бѣлое, съ покрываломъ на головѣ, какъ будто готовясь выходить. Меньшая сестра ея, сидя на краю стола, установленнаго старинными вещами, выкладывала ихъ теперь передъ финикійскимъ купцомъ, за которымъ наканунѣ заходилъ Керавнъ, и краснорѣчиво перечисляла достоинство каждой.

Къ несчастію, Тирамъ оцѣнивалъ ихъ не дороже, позорно выпровоженнаго вчера, Габинія.

Селена, заранѣе увѣренная въ неудачѣ, нетерпѣливо ждала, чтобъ они хотя на чемъ-нибудь порѣшили, — подходило уже время, когда ей съ Арсиноей нужно было отправляться на папирусную фабрику.

На отказъ сестры сопровождать ее и просьбу рабыни хотя сегодня поберечь свою больную ногу она отвѣтила рѣшительнымъ: «Пойду!»

Появленіе юноши нѣсколько обезпокоило дѣвушекъ. Селена тотчасъ же узнала его, Арсиноя же нашла его красивымъ, но неловкимъ.

Отвѣтивъ на почтительный поклонъ купца, смотрѣвшаго на него взглядомъ полнымъ удивленья, онъ поклонился обѣимъ сестрамъ и, обращаясь къ Селенѣ, проговорилъ:

— Мы слышали, что при паденіи ты сильно ушибла себѣ голову и ногу, и такъ какъ это случилось по нашей винѣ, то не позволишь ли ты намъ предложить тебѣ вотъ этотъ флаконъ, въ которомъ хорошее средство отъ ушибовъ.

— Благодарю тебя, — возразила дѣвушка, — но мнѣ настолько лучше, что я, какъ видишь, собираюсь уже выйти.

— Пережди еще сегодня, — упрашивалъ Антиной.

— Нѣтъ, мнѣ непремѣнно нужно идти, — серьезно отвѣтила Селена.

— Такъ возьми по крайней мѣрѣ этотъ флаконъ и сдѣлай изъ него примочку, когда вернешься домой. Десять капель вотъ на такую кружку воды.

— Попробую, вернувшись.

— Ты больше не сердишься на насъ?

— Нѣтъ.

— Какъ я радъ, — сказалъ онъ, нѣжно посмотрѣвъ на нее своими большими задумчивыми глазами.

Взглядъ этотъ ей не понравился.

— А кому мнѣ послѣ отдать флакончикъ? — холодно спросила она юношу.

— Оставь его у себя, — просилъ Антиной, — онъ довольно красивъ и для меня въ твоихъ рукахъ будетъ вдвое дороже.

— Да, онъ красивъ, но я не принимаю подарковъ.

— Ну, такъ разбей его, когда онъ не будетъ болѣе тебѣ нуженъ. Ты все еще не простила намъ своего испуга? Мнѣ такъ жаль…

— Я и не думаю на тебя сердиться… Арсиноя, перелей во что-нибудь это лѣкарство.

— Если сестра не хочетъ, такъ подари его мнѣ, — непринужденно сказала Арсиноя, любуясь красивымъ флакономъ. — Право, Селена, стоитъ ли подымать шумъ изъ-за такой бездѣлицы!

— Возьми, — отвѣчалъ Антиной, опуская въ землю глаза. Ему въ эту минуту вспомнилось, какъ дорожилъ этой бездѣлушкой кесарь. Что если Адріанъ вздумаетъ когда-нибудь спросить о немъ?

Селена только пожала плечами и, опустивъ на лицо покрывало, нетерпѣливо сказала, обращаясь въ сестрѣ:

— Давно уже пора идти.

— Я сегодня не пойду, — упрямо заявила Арсиноя, — да и тебѣ глупо идти съ такой распухшей ногой.

— И въ самомъ дѣлѣ, тебѣ бы лучше поберечь себя, — вѣжливо замѣтилъ купецъ.

— Мы будемъ еще болѣе упрекать себя, если тебѣ сдѣлается хуже, — озабоченно прибавилъ Литиной.

— Я должна пойдти и пойду, — рѣшительно возразила Селена. — Пойдемъ же, сестра…

Сегодня она и Арсиноя должны были получить на фабрикѣ свою еженедѣльную плату, а завтра и въ слѣдующіе за тѣмъ четыре дня мастерскія и кассы будутъ закрыты по случаю того, что кесарь выразилъ желаніе посѣтить богатаго фабриканта и въ виду этого предполагалось сдѣлать нѣкоторыя поправки въ старой постройкѣ, а кое-гдѣ прибавить и новыя украшенія.

Не быть сегодня въ мастерской значило лишиться не только недѣльной платы, но еще и тѣхъ денегъ, которыя были обѣщаны рабочимъ за двѣнадцать слѣдующихъ свободныхъ дней въ знакъ радости посѣщенію кесаря. Вотъ почему такъ упорно отстаивала она свое намѣреніе.

— Пойдешь ты, или нѣтъ? — снова строго спросила Селена.

— Нѣтъ! — упрямо отвѣтила Арсиноя.

— Такъ мнѣ одной идти?

— Нѣтъ, и ты оставайся.

Селена ближе подошла къ сестрѣ и устремила на нее вопросительный, полный упрека, взглядъ.

— Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ! — капризно воскликнула Арсиноя, ударяя, по столу ладонями.

Подозвавъ рабыню, Селена велѣла ей никуда не уходить до прихода отца, ласково простилась съ купцомъ и, холодно поклонившись Антиною, вышла изъ комнаты.

Юноша послѣдовалъ за ней и снова нашелъ ее у дѣтей, которымъ она оправляла платьица, наказывая имъ держаться дальше отъ корридора.

Антиной погладилъ красивую, кудрявую головку слѣпаго Геліоса и, замѣтивъ, что Селена собирается уже спускаться съ лѣстницы, спросилъ:

— Могу я помочь тебѣ?

— Да, — коротко отвѣтила она, почувствовавъ на первой же ступени острую боль въ ногѣ и протягивая юношѣ локоть.

Никогда еще сердце Антиноя не билось такъ сильно, какъ въ продолженіе тѣхъ немногихъ минутъ, когда ему дозволено было поддерживать руку Селены.

Голова его кружилась, онъ былъ какъ въ чаду, тѣмъ не менѣе понималъ, какія страданія причиняетъ ей каждый шагъ.

— Вернись, побереги себя! — попробовалъ онъ еще разъ уговорить ее.

— Какъ мнѣ надоѣло слышать все одно и то же! — нетерпѣливо отвѣтила она. — Я непремѣнно должна идти и мнѣ здѣсь недалеко.

— Могу я проводить тебя?

— Конечно, нѣтъ, — громко засмѣявшись, возразила дѣвушка. — Проведи меня только черезъ корридоръ, чтобы снова не напала ваша собака, а затѣмъ иди куда угодно, только не со мной.

Онъ молча повиновался и, доведя ее до того мѣста, гдѣ корридоръ примыкалъ къ большой залѣ, простился съ ней.

Она поблагодарила его нѣсколькими ласковыми словами.

На улицу можно было выйдти двумя путями: одинъ велъ террасами постоянно съ лѣстницы на лѣстницу мимо площади, украшенной бюстами птоломеевскихъ царицъ, и выходилъ на передній дворъ; другой, болѣе покойный, шелъ черезъ комнаты дворца, переполненные теперь рабочими. Она избрала послѣдній и, боясь натолкнуться на какую-нибудь непріятность, проходя мимо работавшихъ здѣсь грубыхъ ремесленниковъ и рабовъ, рѣшилась попросить Поллукса проводить ее до дома своихъ родителей, но и это ей было не легко.

Она все еще сердилась на молодаго скульптора за то, что онъ показалъ бюстъ ея матери Арсиноѣ прежде, чѣмъ ей самой. И это могъ сдѣлать тотъ самый Поллуксъ, передъ которымъ она еще такъ недавно открыла свою усталую душу.

Она уже два раза служила ему моделью при работѣ, сколько разъ говорила съ нимъ и при послѣднемъ прощаньи обѣщала придти къ нему еще сегодня.

Съ какимъ нетерпѣніемъ ждала она этой новой встрѣчи съ Поллуксомъ, который съ каждымъ разомъ становился ей все дороже, и какъ живо выражалъ онъ свою радость при видѣ ея.

О многомъ они уже переговорили между собой и даже о любви. Съ какимъ жаромъ доказывалъ онъ ей, что для того, чтобы быть счастливой, ей недостаетъ только хорошаго мужа, который носилъ бы ее на рукахъ, какъ она этого заслуживаетъ, и при этомъ посмотрѣлъ на свои большіе пальцы. Она покраснѣла, подумавъ, что охотно согласилась бы вмѣстѣ съ нимъ попытать счастья, лишь бы только онъ этого захотѣлъ.

Ей казалось, что они рождены другъ для друга.

И зачѣмъ только показалъ онъ бюстъ матери прежде Арсиноѣ?… Теперь она спроситъ: для нея, или для сестры поставилъ онъ на площадкѣ этотъ бюстъ, и дастъ ему почувствовать, что недовольна имъ.

Она сообщитъ ему также, что не можетъ сегодня вечеромъ служить ему моделью, уже по той причинѣ, что у нея болѣла нога.

Боль все усиливалась, когда она переступила порогъ залы музъ и приблизилась къ ширмамъ, за которыми работалъ скульпторъ. Но на этотъ разъ онъ былъ не одинъ. За ширмами шелъ оживленный разговоръ и еще издали слышался веселый смѣхъ женщины. Поровнявшись съ ширмами, она хотѣла уже окликнуть Поллукса, но въ это время снова раздался веселый голосъ женщины, служившей ему вѣроятно моделью.

— Нѣтъ, это ужь слишкомъ!… Чего не выдумаетъ только этотъ художникъ!…

— Согласись только, — упрашивалъ Поллуксъ тѣмъ ласковымъ, веселымъ тономъ, который такъ очаровывалъ ее. — Ты хороша, Бальбила, но будешь еще лучше, если позволишь мнѣ…

Раздался снова смѣхъ за ширмами.

Веселый голосъ Поллукса, казалось, болѣзненно отозвался въ сердцѣ Селены. Лицо ея выражало глубокое страданіе, она схватилась обѣими руками за лѣвый бокъ, молча миновала ширмы, за которыми товарищъ ея дѣтства такъ весело болталъ съ своей красавицей, и, хромая, перешла дворъ и вышла на улицу.

Что же такъ мучило бѣдную? — Семейная ли нужда, тѣ ли сильныя страданія, усиливавшіяся съ каждымъ шагомъ, или болѣзненно замиравшее въ груди ея сердце, обманутое въ своихъ лучшихъ надеждахъ?…

Глава шестнадцатая.

Бывало, когда Селена выходила на улицу, не мало глазъ съ удивленіемъ и восторгомъ останавливались на ней, но сегодня свиту ея составляли только двое уличныхъ мальчишекъ, безъ устали преслѣдовавшихъ ее крикомъ: «Шлепъ, шлепъ!…» Насмѣшки этихъ безжалостныхъ шалуновъ вызывались шумомъ, который производила, ударяясь ежеминутно о мостовую, слабо привязанная въ больной ногѣ дѣвушки сандалія.

Въ то время, какъ Селена, испытывая мучительную боль, приближалась къ папирусной фабрикѣ, радость и счастіе вернулись съ Арсиноѣ. Едва сестра ея въ сопровожденіи Антиноя покинула жилище управителя, антикварій Гирамъ попросилъ дѣвушку показать ему флакончикъ, только-что подаренный ей красивымъ юношей.

Купецъ долго вертѣлъ вещицу въ рукахъ, внимательно разглядывалъ ее со всѣхъ сторонъ, потомъ поднесъ къ окну, посмотрѣлъ насквозь, испробовалъ звукъ, провелъ по гранямъ вставленнымъ въ перстень камнемъ и, наконецъ, проговорилъ про себя: «Vasa murrhina».

Слова эти не ускользнули отъ внимательнаго слуха Арсинои. Часто слыхала она отъ отца, что самыми драгоцѣнными изъ всѣхъ сосудовъ, которыми римскіе богачи любили украшать свои пріемные покои, были именно Vasa murrhina, и потому поспѣшила заявить, что хорошо знаетъ цѣну подобнымъ вещамъ и дешево не отдастъ своего флакона. Гирамъ назначилъ цѣну, она, смѣясь, запросила въ десять разъ болѣе и между антикваріемъ и дѣвушкой завязался продолжительный то шутливый, то по временамъ серьезный споръ.

— Двѣ тысячи драхмъ и ни одной сестерціи болѣе, — рѣшительно объявилъ наконецъ финикіянинъ.

— Это, конечно, далеко не довольно, но ужь такъ, и быть.

— Не будь на твоемъ мѣстѣ такая хорошенькая продавщица, я бы не далъ и половины.

— А я уступаю тебѣ только потому, что ты такой пріятный и любезный человѣкъ.

— Деньги я пришлю передъ заходомъ солнца.

Арсиноя, вся сіяя отъ неожиданнаго счастія, казалось, готова была броситься на шею и лысоголовому купцу, и своей еще болѣе некрасивой старой рабынѣ, и даже всему человѣчеству, но послѣднія слова торговца заставили ее задуматься: отецъ не замедлитъ вернуться; она знала навѣрно, что онъ не одобритъ ея поступка, разсердится и, того гляди, отошлетъ флаконъ молодому человѣку, а деньги возвратитъ антикварію. Она сама конечно никогда не рѣшилась бы выпросить у незнакомца этой бездѣлушки, еслибы хотя отчасти предвидѣла ея цѣнность; но разъ дѣло было уже сдѣлано, разъ флаконъ принадлежалъ ей, возвращеніе его прежнему хозяину ни для кого не могло быть пріятно, — этимъ она, безъ сомнѣнія, только оскорбила бы незнакомца, а себя вѣроятно лишила бы величайшаго удовольствія, о которомъ когда-либо мечтала.

Что же было теперь дѣлать?

Дѣвушка продолжала сидѣть на столѣ, поймавъ правою рукой носокъ лѣвой ноги, и въ этой смѣлой позѣ такъ пристально и серьезно смотрѣла внизъ, какъ будто въ пестрыхъ фигурахъ, испещрявшихъ каменный полъ комнаты, надѣялась найти выходъ изъ своего затруднительнаго положенія.

Торговецъ нѣсколько минутъ любовался ея смущеніемъ, придававшимъ ей особую очаровательность, и пожалѣлъ, что сынъ его, молодой живописецъ, не находился въ эту минуту на его мѣстѣ. Наконецъ онъ первый прервалъ молчаніе.

— Отецъ твой, быть-можетъ, не согласился бы съ условіями нашего торга, — сказалъ онъ, — а тебѣ между тѣмъ хотѣлось бы получить для него эти деньги?

— Ты почемъ это знаешь?

— Развѣ онъ предложилъ бы мнѣ свои сокровища, еслибы сильно не нуждался въ деньгахъ?…

— Это только такъ… Я только хочу… — замялась, непривыкшая во лжи, Арсиноя. — Мнѣ не хотѣлось бы только сознаться ему…

— Я вѣдь видѣлъ, какимъ невиннымъ образомъ достался тебѣ этотъ флакончикъ, — перебилъ ее купецъ, — и Керавну нѣтъ никакой надобности знать даже о его существованіи. Представь себѣ, что ты его разбила и что осколки лежать гдѣ-нибудь тамъ, на днѣ морскомъ. Какую изъ всѣхъ этихъ вещей отецъ твой считаетъ наименѣе цѣнною?

— Вотъ этотъ старый мечъ Антонія, — отвѣчала дѣвушка, черты которой снова засвѣтились радостью. — Отецъ говоритъ, что онъ слишкомъ длиненъ и узокъ, чтобы быть настоящимъ. По-моему, это даже и не мечъ, а просто вертѣлъ.

— Для этой цѣли онъ и будетъ съ завтрашняго дня употребляться у меня на кухнѣ, — возразилъ торговецъ, — тѣмъ не менѣе я предлагаю за него двѣ тысячи драхмъ, беру его съ собою и черезъ нѣсколько часовъ пришлю деньги. Согласна ты такъ?

Арсиноя выпустила изъ руки носокъ, соскользнула со стла и вмѣсто всякаго отвѣта радостно захлопала въ ладоши.

— Скажи только отцу, — продолжалъ Тирамъ, — что я дорого плачу теперь за такого рода товаръ, разсчитивая на императора, который конечно не оставитъ безъ вниманія вещи, служившія нѣкогда Юлію Цезарю, Марку Антонію, Октавіану Августу и другимъ великимъ римлянамъ въ Египтѣ. Вели своей старухѣ вынести за мной этотъ вертѣлъ. Рабъ мой, который дожидается тамъ, въ низу, донесетъ его подъ своимъ хитономъ до дверей моей кухни. Эта предосторожность необходима, ибо въ противномъ случаѣ проходящіе мимо знатоки позавидуютъ моей драгоцѣнной покупкѣ, а недоброжелательныхъ взглядовъ всегда полезнѣе избѣгать.

Торговецъ разсмѣялся, спряталъ флакончикъ себѣ за пазуху и, отдавъ старухѣ мечъ, дружески простился съ дѣвушкой.

Оставшись одна, Арсиноя побѣжала въ свою спальню, чтобы надѣть башмаки, накинуть покрывало и поспѣшить на папирусную фабрику.

Ей хотѣлось, во-первыхъ, поскорѣй сообщить Селенѣ, какое неожиданное счастіе небо ниспослало ей или всѣмъ и, во-вторыхъ, надо было нанять у гавани носилки и доставить въ нихъ бѣдную дѣвушку обратно домой.

Отношенія между сестрами не всегда бывали одинаково хороши, — иногда случались у нихъ даже весьма бурныя несогласія; но стоило появиться чему-нибудь необыкновенному, хорошему ли или горестному въ жизни Арсинои, и она немедленно обращалась къ сестрѣ и раскрывала передъ ней свою душу.

А теперь… Вѣчные боги, какое счастіе!

Теперь она можетъ участвовать въ празднествахъ, среди дочерей знатнѣйшихъ гражданъ и одѣтая не хуже любой изъ нихъ, отцу и младшимъ останется довольно кругленькая сумма и наконецъ можно будетъ разъ навсегда покончить съ работой на фабрикѣ, которая была для нея невыносима и отвратительна.

Старый рабъ все еще сидѣлъ съ дѣтьми на лѣстницѣ.

Арсиноя, проходя, подняла каждаго изъ нихъ и, цѣлуя, каждому шепнула на ухо:

— Сегодня вечеромъ будетъ пирожное!

— Ты, милый мальчуганъ, — сказала она слѣпому Геліосу, поцѣловавъ его въ оба глаза, — ты можешь идти со мной. Я возьму потомъ для Селены носилки и ты пріѣдешь съ ней назадъ, какъ богатый маленькій вельможа.

Маленькій слѣпой въ восторгѣ бросился ей на шею, крича: «Я поѣду по воздуху, по воздуху, и не упаду!»

Арсиноя еще держала его на рукахъ, когда увидѣла отца, который съ крупными каплями пота на лбу и въ сильномъ волненіи поднимался по лѣстницѣ, ведущей съ площадки на галлерею. Утерши лицо и вдохнувъ въ себя достаточную струю воздуха, онъ наконецъ проговорилъ:

— Я встрѣтилъ сейчасъ у воротъ антикварія Гирана съ мечомъ Антонія. И ты отдала его за двѣ тысячи драхмъ?… Ахъ ты глупая, глупая!

— Но вѣдь ты бы самъ, отецъ, вымѣнялъ этотъ вертѣлъ на пирогъ съ дичью и глотокъ вина, — засмѣялась Арсиноя.

— Я? — воскликнулъ Керавнъ. — Да я всегда съумѣлъ бы продать его въ три раза дороже, — вѣдь кесарь охотно купилъ бы у меня эту рѣдкость на вѣсъ золота. Но что продано, то продано. Я не хочу ставить тебя въ неловкое положеніе передъ торговцемъ и даже не стану больше бранить тебя. Но, однако… всеже… одна мысль, что я уже не владѣю болѣе мечомъ Антонія, одна эта мысль способна лишить меня сна на нѣсколько ночей.

— Когда мы приготовимъ тебѣ сегодня вечеромъ хорошій кусокъ мяса, сонъ не заставитъ себя долго ждать, — возразила Арсиноя.

Потомъ, взявъ изъ рукъ управителя платокъ, она, ласкаясь къ нему, вытерла ему виски и весело продолжала:

— Мы теперь богатые люди, отецъ, и не ударимъ въ грязь передъ другими александрійскими гражданками.

— Теперь вы обѣ примете участіе въ празднествахъ, — рѣшительнымъ голосомъ сказалъ управитель. — Пусть кесарь видитъ, что я не отказываюсь ни отъ какихъ жертвъ, чтобъ оказать ему подобающую честь, и когда онъ замѣтить васъ и когда я подамъ ему свою жалобу на дерзкаго архитектора…

— Нѣтъ, ужь это ты теперь оставь, — просила Арсиноя, — только бы нога бѣдной Селены выздоровѣла къ этому времени.

— А гдѣ же Селена?

— Она вышла.

— Значитъ, ушибъ еще не такъ силенъ? Надѣюсь, по крайней мѣрѣ, она скоро вернется?

— Вѣроятно; я только-что хотѣла пойти за ней и принести ее въ носилкахъ.

— Въ носилкахъ? — удивленно спросилъ Керавнъ. — Двѣ тысячи драхмъ, я вижу, окончательно вскружили тебѣ голову.

— Я хотѣла сдѣлать это ради ея ноги, — ей было очень больно, когда она уходила.

— Зачѣмъ же она не осталась дома?… Вѣроятно, цѣлый часъ торгуется теперь изъ-за какой-нибудь полсестерціи, а между тѣмъ вамъ обѣимъ нельзя терять ни минуты.

— Я сейчасъ сбѣгаю за ней.

— Нѣтъ, нѣтъ! Хоть ты по крайней мѣрѣ должна остаться: черезъ два часа женщины и дѣвушки уже соберутся въ театрѣ.

— Черезъ два часа? Но, великій Сераписъ, что же мы надѣнемъ?

— Объ этомъ ужь твое дѣло позаботиться, — возразилъ Керавнъ, — а я воспользуюсь носилками, о которыхъ ты говорила, и отправлюсь къ корабельному мастеру Трифону. Посмотри-ка, есть ли тамъ сколько-нибудь денегъ въ шкатулкѣ Селены?

Арсиноя тотчасъ же пошла въ спальню и вернулась оттуда съ горстью монетъ.

— Тутъ только шесть дидрахмъ, все, что тамъ было, — сказала она.

— Четырехъ мнѣ будетъ достаточно, — заявилъ Керавнъ, но потомъ, немного подумавъ, прибралъ въ себѣ всѣ шесть.

— Зачѣмъ тебѣ нужно къ корабельному мастеру? — спросила Арсиноя.

— Въ совѣтѣ опять напали на меня изъ-за васъ, — отвѣчалъ управитель. — Сначала было я заявилъ, что одна изъ моихъ дочерей больна, а другая должна за нею ходить; этимъ они не удовлетворились и потребовали, чтобъ явилась хотя одна, здоровая. Тогда я сослался на то, что у васъ нѣтъ матери, что мы живемъ въ совершенномъ уединеніи и что мнѣ не хотѣлось бы отпускать тебя въ собраніе одну, безъ провожатой. На это корабельный мастеръ Трифонъ возразилъ, что жена его почтетъ за счастіе вести тебя вмѣстѣ съ своею дочерью. Нечего было дѣлать, я почти согласился, замѣтивъ впрочемъ, что ты не захочешь идти, если сестрѣ твоей не будетъ лучше. Положительно я ничего не могъ обѣщать, ты сама знаешь почему.

— О, храбрый Антоній съ своимъ чудеснымъ вертѣломъ! — воскликнула Арсиноя. — Теперь все въ порядкѣ и ты можешь увѣренно сказать корабельному мастеру, что мы придемъ. Наши бѣлыя одежды еще совсѣмъ хороши; купи только на дорогѣ у финикіянина Авиваала нѣсколько локтей свѣтло-голубыхъ лентъ для моихъ волосъ и красныхъ для волосъ Селены.

— Хорошо.

— А я ужь похлопочу объ обоихъ платьяхъ. Впрочемъ, вотъ что: когда мы должны быть готовы?

— Черезъ два часа.

— Знаешь ли что, отецъ?

— Ну, что еще?

— Наша старуха совсѣмъ слѣпа и все дѣлаетъ шиворотъ-навыворотъ. Позволь мнѣ пригласить къ себѣ на помощь Дориду, жену привратника. Она такая ловкая и ласковая и никто не можетъ выгладить такъ, какъ она.

— Молчи! — перебилъ въ негодованіи управитель свою дочь. — Никогда эти люди не переступятъ болѣе порога моего дома.

— Но моя прическа… посмотри, на что она похожа! — воскликнула Арсиноя взволнованнымъ голосомъ, запуская пальцы въ свои густые волосы и стараясь растрепать ихъ. — Все это нужно привести въ порядокъ и сызнова перевить лентой, оба наши платья необходимо выгладить и пришить къ нимъ застежки… Да этого всего даже служанка самой императрицы не передѣлаетъ въ два часа.

— Дорида никогда не переступитъ этого порога, — вмѣсто всякаго отвѣта повторилъ Керавнъ.

— Въ такомъ случаѣ вели прислать мнѣ помощницу отъ портнаго Гиппія… Только это опять будетъ стоить денегъ.

— Деньги у насъ есть, значитъ можемъ заплатить, — гордо возразилъ Керавнъ, оставляя комнату.

Дорогой, разыскивая носилки, онъ не переставая повторялъ про себя, чтобы не забыть возложенныя на него порученія:

— Портной Гиппій, голубая лента, красная лента, корабельный мастеръ Трифонъ.

Ловкая помощница портнаго помогла Арсиноѣ привести въ порядокъ ее и Селенино платье и потомъ принялась устраивать ея головной уборъ. Не переставая хвалить прекраснаго блеска и шелковистой мягкости волосъ дѣвушки, она сдѣлала ей высокую, изящную прическу, перевила густыя пряди лентами и такъ ловко и граціозно уложила ихъ подъ гребешкомъ на затылкѣ, что они густыми длинными локонами спустились ей оттуда на спину.

Когда Керавнъ вернулся, то долго съ извинительной гордостью смотрѣлъ на свое прелестное дитя. Онъ былъ положительно счастливъ и даже тихо посмѣивался, раскладывая рядами и пересчитывая золотыя монеты, только-что переданныя ему слугой антикварія.

— Вѣдь не обсчиталъ же меня Тирамъ? — спросила Арсиноя, приближаясь къ нему во время этого важнаго занятія.

Керавнъ довольно сурово попросилъ ее не мѣшать.

— Ты подумай только, — прибавилъ онъ потомъ, — оружіе великаго Антонія, можетъ-быть то самое, которымъ онъ пронзилъ себѣ грудь. — Гдѣ же однако пропадаетъ Селена?

Прошелъ часъ, полтора, наконецъ почти два часа, старшая дочь его все еще не возвращалась и управитель наконецъ объявилъ, что они должны ѣхать, потому что неловко заставлять ждать жену корабельнаго мастера.

Арсиноѣ было искренне жаль отправляться одной безъ сестры. Она выгладила и устроила платье Селены такъ же хорошо, какъ и свое, и тщательно разложила его на низенькомъ ложѣ подлѣ мозаичной картины. И такъ много хлопотъ стоило ей все это. Но ей казалось немыслимымъ наслаждаться чѣмъ-либо безъ участія отсутствующей. Впрочемъ увѣренія отца, что если Селена придетъ и позже, дѣвушки все-таки съ удовольствіемъ примутъ ее въ свою среду, нѣсколько успокоили исполненную радостнымъ ожиданіемъ дѣвушку.

Наконецъ въ полномъ нарядѣ она вспрыснула себя тѣми духами, которыя обыкновенно употреблялъ Керавнъ, отправляясь въ совѣтъ, и убѣдила отца велѣть рабынѣ купить дѣтямъ въ ихъ отсутствіе обѣщанное пирожное.

Малютки обступили ее со всѣхъ сторонъ и, выражая свой восторгъ различными восклицаніями, смотрѣли на нее какъ на какое-то чудесное явленіе, къ которому нельзя ни приблизиться, ни прикоснуться.

Пышная прическа ея помѣшала ей нагнуться, чтобы поцѣловать каждаго изъ нихъ, какъ она дѣлала обыкновенно.

Только маленькаго Геліоса погладила она по русой головкѣ, и сказала:

— Завтра ты поѣдешь по воздуху, а послѣ Селена разскажетъ тебѣ, можетъ-быть, хорошенькую сказку.

Много сильнѣе обыкновеннаго билось сердце Арсинои, когда она садилась въ носилки, ожидавшія ее передъ домикомъ привратника.

Дорида издали любовалась ея красотой и нарядомъ, и какъ только Керавнъ вышелъ за ворота, чтобы кликнуть другія носилки для себя, старушка быстро срѣзала двѣ лучшія розы на своемъ окнѣ, выбѣжала изъ домика и сунула ихъ въ руку дѣвушки, приложивъ при этомъ указательный палецъ къ плутовски улыбающимся губамъ.

Какъ во снѣ подъѣзжала Арсиноя къ дому корабельнаго мастера, а потомъ въ театру, и въ первый разъ во время этого переѣзда она узнала, что радость и боязнь могутъ, не стѣсняя другъ друга, въ одно и то же время наполнять дѣвичье сердце. Страхъ и ожиданіе овладѣвали ею все болѣе и болѣе, такъ что она почти не видѣла и не слышала, что происходило кругомъ. Разъ только она услыхала, какъ какой-то молодой человѣкъ въ вѣнкѣ, проходившій подъ-руку съ другимъ, закричалъ ей вслѣдъ: «да здравствуетъ красота!»

Съ этой минуты она уже не переставала глядѣть внизъ, то себѣ на платье, то на розы, подаренныя ей Доридой.

Цвѣты напомнили ей о сынѣ этой доброй старушки и она задумалась о томъ, видѣлъ ли ее длинновязый Поллуксъ въ этомъ роскошномъ нарядѣ.

Ей это было бы очень пріятно да и невозможнаго ничего тутъ нѣтъ. Съ тѣхъ поръ, какъ Поллувсъ работаетъ на Лохіи, онъ, конечно, часто заходитъ въ своимъ родителямъ.

А можетъ-быть и розы-то эти сорваны имъ и онъ только не рѣшился передать ихъ ей самъ, такъ какъ тутъ былъ ея отецъ.

Глава семнадцатая.

Молодаго ваятеля не было въ домикѣ привратника, когда Арсиноя проходила мимо, чтобы садиться въ носилки. Часто думалъ онъ о ней съ тѣхъ поръ, какъ они свидѣлись передъ бюстомъ ея матери, но именно въ это утро воображеніе его всецѣло было занято другою дѣвушкой.

Около полудня на Лохію пріѣхала Бальбилла въ сопровожденіи благородной Клавдіи, бѣдной вдовы сенатора, которая уже много лѣтъ состояла при богатой сиротѣ въ качествѣ воспитательницы и компаніонки.

Въ Римѣ матрона эта завѣдывала всѣмъ богатымъ домомъ Бальбиллы и притомъ такъ искусно, что это доставляло немалое удовольствіе ей самой. Она однако не вполнѣ была довольна своей судьбой: страсть ея воспитанницы къ путешествіямъ нерѣдко заставляла ее покидать столицу, а для нея внѣ Рима не существовало мѣста, гдѣ бы стоило жить.

Отправиться на воды въ Баіи, или, чтобъ избѣгнуть январской и февральской стужи, провести нѣсколько мѣсяцевъ на Лигурійскомъ берегу — это она еще допускала, потому что была увѣрена, что найдетъ тамъ если не Римъ, такъ по крайней мѣрѣ римлянъ; но она рѣшительно возстала противъ намѣренія Бальбиллы побывать въ жаркой Африкѣ, которая представлялась ей не иначе, какъ какою-то раскаленною печью. Въ концѣ концовъ однако старушка принуждена была волей-неволей подчиниться этому; императрица выразила свое желаніе, чтобы Бальбилла сопровождала ее къ нильскимъ берегамъ, такъ рѣшительно, что всякое противорѣчіе съ ея стороны было бы явнымъ неповиновеніемъ. Втихомолку къ тому же ей приходилось сознаться, что и безъ вмѣшательства Сабины ея упрямая, своевольная нареченная дочка, какъ она любила называть Бальбиллу, все же поставила бы на своемъ.

Бальбилла явилась во дворецъ, чтобы служить Поллуксу моделью для бюста.

Въ ту минуту, когда Селена проходила мимо перегородки, скрывавшей отъ ея взора товарища ея дѣтства и его работу, почтенная матрона уже дремала на подушкахъ, а ваятель изо всѣхъ силъ старался доказать своей знатной натурщицѣ, что прическа ея черезчуръ высока и своей массивностью портитъ впечатлѣніе, производимое тонкими чертами ея лица.

Онъ просилъ ее припомнить, какой простоты требовали великіе аѳинскіе художники во дни процвѣтанія пластическаго искусства отъ причесокъ красавицъ, и предлагалъ самъ причесать ее къ лицу, если она на слѣдующее утро явится къ нему прежде, чѣмъ рабыня прикоснется щипцами къ ея роскошнымъ волосамъ, такъ какъ сегодня старанія его пригладить причудливые кудри оказались бы безуспѣшными.

Бальбилла весело и оживленно съ нимъ спорила, отказываясь принять его услуги въ роли камеристки, и отстаивала свою прическу, ссылаясь на моду.

— Но эта мода безобразна, чудовищна! Она рѣжетъ глаза! — воскликнулъ Поллуксъ. — Римскія щеголихи придумали ее въ праздные часы не потому, что она красива, а потому, что своей вычурностью привлекаетъ вниманіе.

— Терпѣть я не могу выдаваться своей внѣшностью, — возразила Бальбилла. — Слѣдуя за модой, какъ бы она вычурна ни была, менѣе обращаешь на себя вниманіе, нежели идя ей наперекоръ и одѣваясь проще, скромнѣе, вообще иначе, чѣмъ она предписываетъ. — Кто по-твоему тщеславнѣе — одѣтые по модѣ молодые люди, прогуливающіеся по Канонской улицѣ, или философы-умники съ растрепанными волосами, въ умышленно изодранныхъ плащахъ и съ суковатыми дубинами въ грязныхъ рукахъ?

— Конечно, послѣдніе, — отвѣчалъ Поллуксъ. — Но они грѣшатъ противъ законовъ прекраснаго, которые мнѣ бы хотѣлось заставить тебя уважать, — законовъ, которые такъ же вѣрно переживутъ всякія требованія моды, какъ Гомерова «Иліада» бряцаніе уличнаго пѣвца, воспѣвающаго какое-нибудь убійство, наканунѣ возволновавшее городъ… Кстати, до меня никто еще не пробовалъ дѣлать съ тебя бюста?

— Нѣтъ, — засмѣялась Бальбилла, — уже пять римскихъ художниковъ испытывали на этой головѣ свои силы.

— И что же, какой-нибудь изъ этихъ бюстовъ тебѣ понравился?

— О нѣтъ, я всѣ ихъ велѣла разбить.

— Туда имъ и дорога! — горячо воскликнулъ Поллуксъ. — Бѣдная глина! — сказалъ онъ затѣмъ, обращаясь съ комическою жалостью къ своему возникающему произведенію: — если прекрасная женщина, которую ты должна изображать, не рѣшится разстаться съ хаосомъ своихъ кудрей, тебя, безъ сомнѣнія, постигнетъ та же участь, что и твоихъ пятерыхъ предшественниковъ.

При этихъ словахъ дремавшая матрона проснулась.

— Вы говорите вѣроятно о разбитыхъ бюстахъ Бальбиллы? — спросила она.

— Да, — отвѣчала та.

— Можетъ-быть и этотъ ожидаетъ то же, — со вздохомъ сказала Клавдія. — А знаешь ли ты, чему еще онъ рискуетъ подвергнуться въ такомъ случаѣ?

— Ну?

— Моя прелестная воспитанница нѣсколько знакома съ твоимъ искусствомъ.

— Я немного научилась пачкаться у Аристея, — прервала ее Бальбилла.

— Ага, потому что императоръ ввелъ это въ моду и въ Римѣ показалось бы страннымъ не заниматься скульптурой?…

— Можетъ-быть и потому.

— И на всякомъ оконченномъ бюстѣ, — продолжала матрона, — она пробовала сама передѣлать то, что ей особенно не нравилось.

— Я только дѣлала указанія работъ, — вмѣшалась Бальбилла въ рѣчь своей спутницы. — Мои люди мало-по-малу пріобрѣли извѣстный навыкъ въ разрушеніи бюстовъ.

— Въ такомъ случаѣ моему произведенію предстоитъ по крайней мѣрѣ быстрый конецъ, — вздохнулъ Поллуксъ. — Впрочемъ, не все ли равно? Всему рождающемуся рано или поздно суждено погибнуть.

— А тебѣ было бы больно видѣть быстрое уничтоженіе своей работы? — спросила Бальбилла.

— Еслибъ я счелъ ее удачной — да, если же неудачной — нисколько.

— Сохраняя плохой бюстъ, рискуешь, что позднѣйшія поколѣнія составятъ себѣ по нему вовсе незаслуженное плохое мнѣніе о томъ или о той, кого онъ изображаетъ.

— Безспорно!… Такъ какъ же у тебя хватаетъ мужества въ шестой разъ подвергаться такой опасности?

— Въ моей власти разбить все, что мнѣ угодно, — засмѣялась избалованная дѣвушка. — Я, кстати, ужасно не люблю сидѣть неподвижно на одномъ мѣстѣ и потому рѣдко служу моделью.

— Правда, что ты не любишь смирно сидѣть, — замѣтила Клавдія, качая головой. — Но знаешь ли ты, Поллуксъ, отъ тебя она ожидаетъ чего-то удивительнаго, — прибавила она, обращаясь къ ваятелю.

— Благодарю, — отвѣчалъ тотъ. — Я приложу всѣ старанія, чтобы мое произведеніе совмѣщало въ себѣ все, что я, какъ художникъ, требую отъ мраморнаго изображенія, заслуживающаго быть сохраненнымъ.

— Какія же это твои требованія?

— Я не всегда нахожу подходящія выраженія, чтобъ ясно передать то, что я чувствую и смутно сознаю во время творчества, — отвѣчалъ Поллуксъ послѣ нѣкотораго размышленія. — Чтобы скульпторъ остался доволенъ своимъ произведеніемъ, необходимы, по-моему, два слѣдующія условія: пластическое изображеніе должно, во-первыхъ, вмѣстѣ съ внѣшнимъ сходствомъ передать потомству самый характеръ, такъ сказать, душевный строй изображаемаго человѣка и, во-вторыхъ, показать тому же потомству, до какой степени совершенства достигло искусство въ эпоху, когда произведеніе это вышло изъ мастерской художника.

— Это, пожалуй, вѣрно; но ты забываешь о художникѣ, о самомъ себѣ.

— О своей славѣ, хочешь ты сказать?

— Ну, да.

— Я работаю для Паппія и для искусства: этого для меня довольно. Слава пока обо мнѣ не заботится, да и мнѣ, правду сказать, нѣтъ до нея большаго дѣла.

— Но ты все-таки и на моемъ бюстѣ выставишь свое имя?

— Отчего же и нѣтъ?

— О, мудрый Цицеронъ!

— Цицеронъ?… Причемъ же онъ тутъ?

— Ты впрочемъ можетъ-быть и не знаешь остроумнаго замѣчанія стараго Туллія, что философы, писавшіе о суетности славы, никогда не забывали выставлять именъ своихъ на собственныхъ своихъ сочиненіяхъ.

— Я отнюдь не пренебрегаю лаврами, но только гоняться за ними не намѣренъ; мнѣ кажется, они имѣютъ для художника цѣну только тогда, когда достаются ему безъ всякаго искательства съ его стороны.

— Прекрасно. Но первое твое условіе было бы для тебя выполнимо только въ томъ случаѣ, еслибы тебѣ удалось изучить мой образъ мыслей, мои чувства, — однимъ словомъ, всю мою внутреннюю жизнь.

— Вѣдь я же вижу тебя и говорю съ тобою! — серьезнымъ тономъ возразилъ Поллуксъ.

Клавдія громко расхохоталась.

— Ты только второй разъ видишь ее на два часа, — сказала она. — Да ты разговаривай съ нею хоть столько же лѣтъ, и то все будешь открывать въ ней новыя и новыя черты. Недѣли не проходитъ, чтобъ она не удивляла Рима чѣмъ-нибудь неожиданнымъ. Эта безпокойная головка никогда не можетъ успокоиться; за то, надо правду сказать, сердце у нея дѣйствительно золотое и всегда остается неизмѣннымъ.

— И ты думаешь, что для меня это новость? — воскликнулъ Поллуксъ. — Подвижной, дѣятельный духъ моей модели ясно изображенъ для меня въ очертаніяхъ ея лба и рта; а каково ея сердце, я читаю въ ея глазахъ.

— А мой курносый носъ?

— Онъ свидѣтельствуетъ о твоихъ удивительныхъ, веселыхъ выдумкахъ, которыми ты поражаешь Римъ.

— Ну, ты можетъ-быть дѣйствительно работаешь не для молотка моихъ рабовъ, — засмѣялась Бальбилла.

— Да еслибъ я работалъ и для него, — весело возразилъ Поллуксъ, — я все-таки навсегда сохранилъ бы воспоминаніе объ этихъ пріятныхъ минутахъ, проведенныхъ съ тобой.

Вошедшій въ эту минуту архитекторъ Понтій перебилъ рѣчь ваятеля и извинился передъ Бальбиллой въ томъ, что долженъ имъ помѣшать, такъ какъ принужденъ минутъ на десять оторвать Поллукса отъ его работы.

Какъ только обѣ женщины остались однѣ, Бальбилла встала и принялась съ любопытствомъ оглядывать огороженную досчатыми стѣнками мастерскую скульптора.

— Какой славный молодой человѣкъ этотъ Поллуксъ, — сказала ея спутница. — Только держить себя черезчуръ свободно и слишкомъ живъ.

— Художникъ! — отозвалась Бальбилла, перебирая рисунки и инструменты ваятеля. Она сняла холщовую покрышку съ восковой модели Ураніи, попробовала звукъ лютни, висѣвшей на перегородкѣ и, оглядѣвъ все, что могла, остановилась наконецъ передъ большой, завернутой въ холстъ, глиняною массой въ одномъ изъ угловъ мастерской.

— Что бы это могло быть? — спросила она у Клавдіи.

— Вѣроятно, какая-нибудь новая, еще недоконченная модель.

— Должно-быть. Не голова ли? Во всякомъ случаѣ, что-нибудь интересное, — говорила Бальбилла, ощупывая пальцами стоявшую передъ ней массу. — Въ такихъ плотно закрытыхъ блюдахъ подаютъ часто самыя лакомыя кушанья. Давай-ка развернемъ эту закутанную фигуру.

— Кто знаетъ, что тамъ такое, — сказала Клавдія, принимаясь развязывать шнуровъ, стягивавшій холщовое покрывало. — Къ такихъ мастерскихъ часто встрѣчаются самыя изумительныя, ужасныя вещи.

— Что же тамъ можетъ быть? Конечно, человѣческая голова, — воскликнула Бальбилла.

— По чемъ знать! — повторила матрона, развязывая другой узелъ. — У этихъ художниковъ такая необузданная, непостижимая фантазія.

— Возьмись за тотъ конецъ, а я за этотъ, — просила Бальбилла, и черезъ мгновеніе глазамъ молоденькой римлянки предстала во всемъ своемъ каррикатурномъ безобразіи голова слѣпленная наканунѣ императоромъ Адріаномъ:

Поэтесса тотчасъ же узнала себя и въ первую минуту громко и весело расхохоталась; но чѣмъ долѣе вглядывалась она потомъ въ отвратительную, смѣшную фигуру, тѣмъ болѣе лицо ея принимало выраженіе раздраженія и досады. Она знала каждую черту своей физіономіи и ясно сознала, что въ ней красиво и что дурно; но авторъ этого изображенія соединилъ въ немъ одни только недостатки ея лица и съ изысканною злобой безжалостно выставилъ ихъ на-показъ въ безобразно-утрированномъ видѣ. Голова эта была отвратительна и тѣмъ не менѣе похожа. Разсматривая жалкую каррикатуру со всѣхъ сторонъ, она вспомнила объясненія Поллукса, какъ свойства души ея выражаются въ различныхъ чертахъ ея лица, и глубокое негодованіе овладѣло юной, правдивою душой дѣвушки.

Благодаря своему громадному, неистощимому богатству, она могла безъ стѣсненія выполнять всѣ свои прихоти и даже своими капризами и шалостями вызывать удивленіе окружавшихъ; но это богатство не избавило ея однако отъ многихъ разочарованій, которыя остаются неизвѣстными другимъ дѣвушкамъ въ болѣе скромной обстановкѣ. Добротой и щедростью ея не разъ злоупотребляли многіе, отчасти и художники, и для нея не оставалось теперь сомнѣнія въ томъ, что человѣкъ слѣпившій эту каррикатуру и такъ зло насмѣявшійся надъ всѣмъ, что было въ ней некрасиваго, вызвался доказать свое искусство на ея бюстѣ не ради ея самой, а изъ-за той высокой платы, которую она могла предложить за удачное изваяніе, способное польстить ея самолюбію. Ей понравилась было бодрая, веселая натура молодаго художника, его открытый нравъ и честныя рѣчи. Она была убѣждена, что Поллуксъ скорѣе всякаго другаго съумѣетъ схватить и передать нѣчто неуловимое, придававшее ея, строго говоря, некрасивому лицу то особое очарованіе, котораго она не желала отрицать въ себѣ даже въ виду стоявшей передъ ней каррикатуры. И вотъ еще горькое разочарованіе. Она чувствовала себя возмущенной и оскорбленной.

— Это постыдно, подло! — кричала она въ волненіи, со слезами на глазахъ. — Подайте мнѣ плащъ, Клавдія! Ни минуты не останусь я долѣе предметомъ его грубыхъ и злыхъ насмѣшекъ.

— Да, это возмутительно! — воскликнула матрона. — Оскорбить такимъ образомъ дѣвушку съ твоимъ положеніемъ въ свѣтѣ! Надѣюсь, что носилки дожидаются насъ внизу.

Архитекторъ Понтій, вернувшійся въ мастерскую безъ Поллукса, съ которымъ все еще разговаривалъ префектъ, услыхалъ послѣднія слова Бальбиллы и одного взгляда было для него достаточно, чтобы догадаться о вызвавшей ихъ причинѣ.

— Негодованіе твое справедливо, благородная дѣвушка, — сказалъ онъ серьезнымъ и строгимъ голосомъ, приближаясь къ ней. — Это — клевета воплощенная въ глинѣ, клевета грубая и злая, но не Поллуксъ ея творецъ и не хорошо осуждать, не справившись напередъ, кто виноватъ.

— Ты, конечно, защищаешь друга, — воскликнула Бальбилла.

— Даже для роднаго брата я не сказалъ бы неправды.

— Видно и ты на себя умѣешь надѣвать маску честности и прямодушія.

— Ты раздражена и не привыкла сдерживать своего языка, — возразилъ архитекторъ. — Поллуксъ, я повторяю, не виноватъ; каррикатура эта слѣплена однимъ ваятелемъ изъ Рима.

— Какимъ же? Мы знаемъ ихъ всѣхъ.

— Назвать его я не имѣю права.

— Вотъ видишь ли!… Пойдемъ, Клавдія.

— Останься, — рѣшительно произнесъ Понтій. — Еслибы ты не была тѣмъ, что ты есть, я бы, не вмѣшиваясь, далъ тебѣ уйти въ такомъ гнѣвѣ и съ двойною виною на душѣ, — да, двойною, потому что ты несправедливо обвинила двухъ честныхъ и расположенныхъ къ тебѣ людей. Но такъ какъ ты внука Клавдія Бальбилла, то я считаю своею обязанностью сказать тебѣ: еслибъ эту каррикатуру сдѣлалъ Поллуксъ, его уже не было бы въ этомъ дворцѣ, потому что я выгналъ бы его вонъ, швырнувъ ему во слѣдъ это постыдное произведеніе. Ты смотришь на меня съ недоумѣніемъ, потому что ты не знаешь, кто говоритъ съ тобою.

— Нѣтъ, знаю, — возразила Бальбилла уже спокойнымъ голосомъ. Она была увѣрена, что этотъ человѣкъ, своимъ серьезнымъ и строгимъ видомъ напоминавшій бронзовую статую, говоритъ правду и имѣетъ какое-либо право на такое рѣшительное обращеніе съ ней. — Я знаю, ты первый архитекторъ этого города. Намъ вчера Тиціанъ разсказывалъ про тебя чудеса, послѣ того какъ мы познакомились съ тобою; но какъ мнѣ объяснить себѣ то особенное участіе, которое ты, кажется, принимаешь во мнѣ?

— Моя обязанность служить тебѣ и, если понадобится, даже пожертвовать за тебя жизнью.

— Твоя обязанность? — переспросила Бальбилла въ смущеніи. — Я вчера видѣла тебя въ первый разъ въ жизни.

— И все-таки ты можешь свободно располагать мной и всѣмъ, что я имѣю, потому что мой дѣдъ былъ рабомъ твоего.

— Я этого не знаю, — возразила Бальбилла, все болѣе и болѣе смущаясь.

— Развѣ въ твоемъ домѣ окончательно забыли объ учителѣ твоего благороднаго дѣда, о старомъ Евменѣ, которому Клавдій Бальбилла даровалъ свободу и который впослѣдствіи былъ также наставникомъ твоего отца?

— О, нѣтъ, конечно не забыли, — воскликнула Бальбилла. — Говорятъ, это былъ превосходный человѣкъ и притомъ великій ученый.

— Это отецъ моего отца, — сказалъ архитекторъ.

— Значитъ, ты принадлежишь къ нашей семьѣ? — вскричала Бальбилла, дружески протягивая ему руку.

— Благодарю за эти слова, — отвѣчалъ Понтій, — и теперь я еще разъ повторяю тебѣ: между Поллуксомъ и этимъ уродливымъ произведеніемъ нѣтъ ничего общаго.

— Сними съ меня плащъ, Клавдія, — приказала дѣвушка; — я остаюсь и снова согласна служить моделью молодому художнику.

— Только не сегодня, — это только повредило бы работѣ, — возразилъ архитекторъ. — Пусть чувство досады, которое выразилось въ тебѣ съ такою силой, разсѣется гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ. Пожалуйста, сдѣлай, чтобы Поллуксъ не зналъ, что ты видѣла эту каррикатуру, — это лишило бы его того спокойствія, которое необходимо для творчества. Если ты завтра воротишься сюда съ успокоеннымъ сердцемъ и своей обычной веселостью, то Поллуксъ создастъ изображеніе, которое удовлетворитъ внуку Клавдія Бальбилла.

— И, надо надѣяться, также внука мудраго учителя моего стараго дѣда? — сказала дѣвушка, ласково поклонилась архитектору и пошла вмѣстѣ съ своей спутницей къ выходнымъ дверямъ залы музъ, за которыми дожидались ее нѣсколько рабовъ.

Понтій молча проводилъ ее, потомъ вернулся въ мастерскую ваятеля и снова крѣпко обвязалъ холстомъ безобразный бюстъ. Выходя изъ-за перегородки, онъ встрѣтилъ Поллукса.

— Архитекторъ изъ Рима зоветъ тебя, — крикнулъ ему пришедшій. — Дѣйствительно замѣчательный человѣкъ.

— За Бальбиллой только-что прислали и она велѣла тебѣ кланяться, — сказалъ Понтій. — Убери куда-нибудь эту чучелу тамъ, пока она не увидала, — эта насмѣшка такъ груба и отвратительна.

Черезъ нѣсколько минутъ онъ уже стоялъ передъ императоромъ, который выразилъ ему свое желаніе нѣсколько подслушать разговоръ Бальбиллы, когда она будетъ сидѣть передъ скульпторомъ.

Когда архитекторъ, прося ничего не говорить о случившемся Поллуксу, разсказалъ ему то, что произошло за перегородкой, и передалъ, какъ сильно взволновала молодую римлянку его безъ сомнѣнія обидная для нея каррикатура, Адріанъ, потирая руки отъ удовольствія, громко расхохотался.

Понтій стиснулъ зубы отъ досады.

— Бальбилла, кажется мнѣ, веселая, но благородная и честная дѣвушка, — сказалъ онъ серьезно. — Я не вижу причины поднимать ее на смѣхъ.

Адріанъ пристально посмотрѣлъ въ глаза смѣлому архитектору и тяжело опустилъ свою руку ему на плечо.

— Да; и еслибъ это сдѣлалъ ты или кто другой въ моемъ присутствіи, ему бы не посчастливилось, — сказалъ онъ съ оттѣнкомъ угрозы въ голосѣ. — Старикъ позволяетъ себѣ играть художественными произведеніями, до которыхъ дѣти никогда не должны даже прикасаться.

Глава восемнадцатая.

Черезъ ворота въ необозримо-длинной стѣнѣ изъ необожженныхъ кирпичей Селена вступила на обширную площадь, занятую дворами, цистернами и зданіями папирусной фабрики Плутарха, куда она ходила работать съ сестрой. Обыкновенно, ей достаточно было четверти часа, чтобы достигнуть фабрики; сегодня же она употребила на это вчетверо болѣе времени и то еще удивлялась, какъ ей удалось держаться на ногахъ и, хромая и спотыкаясь, подвигаться впередъ.

Она готова была опереться на каждаго прохожаго, повиснуть на каждой проѣзжавшей мимо повозкѣ, на каждомъ вьючномъ животномъ; но безжалостно и не обращая на нее вниманія шли своею дорогой и человѣкъ и животное.

Не разъ толкали ее спѣшившіе на фабрику рабочіе, даже едва оглядываясь, когда она съ тихимъ стономъ опускалась на ближайшее крыльцо, тумбу или тюкъ, чтобъ осушить глаза или слегка нажать ладонью сильно распухшую ногу. Дѣлая это, она думала, благодаря новой боли, хотя на мгновенье забыть прежнюю однообразную, невыносимую муку.

Уличные мальчишки, преслѣдовавшіе ее своими насмѣшками, наконецъ, отстали отъ нея, когда она стала часто останавливаться.

Женщина съ ребенкомъ на рукахъ, увидавъ ее на порогѣ какого-то дома, спросила, что съ ней, но прошла мимо, когда Селена, не давъ отвѣта, только покачала головой. Разъ ей показалось, что ее окончательно затолкаютъ, такъ какъ дорогу внезапно загородила шумная, веселая толпа любопытныхъ — дѣтей, женщинъ и мужчинъ: надменный Веръ проѣзжалъ на своей колесницѣ, и что это была за колесница!… Жители Александріи привыкли видѣть много чудеснаго на оживленныхъ улицахъ своего многолюднаго города; но этотъ экипажъ все-таки обращалъ на себя всеобщее вниманіе и всюду, гдѣ бы ни показывался, возбуждалъ удивленіе, восторгъ, веселость, а нерѣдко — и горькую насмѣшку.

Стоя на своей раззолоченной колесницѣ, красивый римлянинъ правилъ четверней бѣлыхъ коней. На головѣ его былъ вѣнокъ, черезъ плечо — гирлянда изъ розъ. На подножкѣ колесницы сидѣло двое прелестныхъ, одѣтыхъ амурами, дѣтей. Ножки ихъ болтались въ воздухѣ, а въ ручкахъ они держали на длинныхъ золотыхъ проволокахъ бѣлыхъ голубей, которые летѣли передъ Веромъ. Густая толпа, стремившаяся за колесницей, безжалостно прижала Селену къ стѣнѣ.

Не обращая вниманія на рѣдкое зрѣлище, бѣдняжка закрыла лицо руками, чтобы скрыть исказившіяся отъ боли черты. Тѣмъ не менѣе блестящая колесница, раззолоченная упряжь коней, образъ надменнаго римлянина — все это промелькнуло какъ сновидѣніе передъ ея отуманенными болью взорами. Горькое враждебное чувство проснулось въ ея утомленной горемъ и страданьемъ душѣ и ей пришло на мысль, что одни удила этихъ богатоукрашенныхъ коней могли бы на цѣлый годъ спасти ее и всю семью отъ нищеты.

Когда поѣздъ, сопровождаемый толпой, завернулъ за ближайшій уголъ улицы, ее едва не сбили съ ногъ. Идти дальше она не могла и стала искать глазами носилокъ, которыхъ сегодня, какъ нарочно, нигдѣ не было видно. До фабрики оставалось не болѣе ста шаговъ, но въ ея воображеніи разстояніе это представлялось въ нѣсколько стадій.

Нѣсколько рабочихъ и работницъ, возвращаясь съ фабрики, прошли мимо нея.

Они громко смѣялись, показывая другъ другу только-что полученную плату.

Раздача денегъ была, слѣдовательно, въ полномъ разгарѣ.

По положенію солнца она узнала, какъ долго была въ дорогѣ, и вспомнила, зачѣмъ шла на фабрику.

Собравъ послѣднія силы, хромая, она протащилась еще нѣсколько шаговъ; но энергія скоро снова покинула ее. Въ эту минуту ей повстрѣчалась маленькая дѣвочка, прислуживавшая за столомъ, за которымъ она обыкновенно работала съ Арсиноей; маленькая, смуглая египтянка бѣжала куда-то съ кружкой въ рукахъ.

— Пожалуйста, Гаторъ, — сказала Силена, окликнувъ ребенка, — дойди со мной до фабрики; я не могу идти дальше одна, такъ страшно болитъ у меня нога. Если я слегка обопрусь на твое плечо, мнѣ станетъ легче,

— Не могу, — отвѣчала дѣвочка. — Если я скоро вернусь, мнѣ дадутъ финиковъ.

Съ этими словами она побѣжала дальше.

Селена посмотрѣла ей вслѣдъ и къ ней заговорилъ внутренній голосъ, съ которымъ ей не въ первый разъ приходилось бороться сегодня, — голосъ, спрашивавшій ее, почему именно она должна страдать и мучиться за другихъ, тогда какъ остальные люди думаютъ, только о себѣ.

Со вздохомъ попыталась она продолжать муть.

Едва сдѣлала она нѣсколько шаговъ, не видя и не слыша ничего, что происходило кругомъ, какъ услышала за собой голосъ дѣвушки, которая робко и ласково скрашивала, что съ ней. Это была работница, сидѣвшая на фабрикѣ напротивъ нея, бѣдное, горбатое созданіе, которое всегда весело работало своими ловкими пальцами и вначалѣ научило Селену и Арсиною многимъ полезнымъ пріемамъ.

Не дожидаясь просьбы, дѣвушка сама предложила Селенѣ опереться на ея кривое плечо и такъ ловко соразмѣряла свои шаги съ шагами больной, что казалось она сама испытывала одинаковую съ нею боль.

Такимъ образомъ, не говоря другъ съ другомъ, онѣ достигли воротъ фабрики.

На первомъ дворѣ горбунья заставила Селену присѣсть на связку папирусовыхъ стеблей, которые лежали, разсортированные и сложенные грудами, подлѣ обширныхъ водохранилищъ, гдѣ промывали эти растенія.

Отдохнувъ немного, онѣ прошли заду, гдѣ трехгранные зеленые стебли сортировались по качеству заключавшейся въ нихъ мягкой сердцевины.

Въ слѣдующихъ помѣщеніяхъ рабочіе отдѣляли зеленую оболочку стеблей отъ сердцевины; дальше, въ длинныхъ залахъ, особенно ловкіе мастера разрѣзали сердцевину острыми ножами на длинныя сырыя полосы, шириной въ палецъ и различной толщины.

Чѣмъ дальше подвигалась Селена, тѣмъ безконечнѣе казались ей эти комнаты.

Обыкновенно по длинному проходу то и дѣло сновали рабы, относившіе готовыя полосы въ сушильню, а по правую и лѣвую стороны сидѣли длинными рядами, каждый за своимъ столикомъ, разрѣзавшіе сердцевину рабочіе; сегодня большинство ихъ покинуло свои мѣста и стоило, болтая между собой или укладывая свои инструменты, ножи, бруски.

Не дошли дѣвушки и до половины этой комнаты, какъ рука Селены спустилась съ плеча ея спутницы, — ей сдѣлалось дурно.

— Я не могу больше, — прошептала она едва внятно.

Горбунья поддерживала ее, какъ могла, и несмотря на то, что она сама не была сильна, ей все-таки удалось почти донести Селену до свободной скамейки.

Нѣсколько рабочихъ собралось вокругъ лежавшей безъ чувствъ дѣвушки и одинъ изъ нихъ принесъ воды; когда больная снова открыла глаза и окружавшіе ее узнали, что она работаетъ въ томъ отдѣленіи, гдѣ готовыя полосы папируса склеиваются вмѣстѣ, нѣкоторые изъ нихъ предложили отнести ее туда.

Не дождавшись согласія Селены, они подняли ее вмѣстѣ со скамьей и раненая нога повисла въ воздухѣ, причиняя дѣвушкѣ такую боль, что она громко вскрикнула. Спутница Селены незамедлила оказать ей помощь, взяла въ руку ея ногу и осторожно, съ нѣжною заботливостью, поддерживала ее.

Всѣ взоры обратились на дѣвушку, которую мужчины несли словно въ тріумфальномъ шествіи; больная чувствовала это, но ей казалось, будто она преступница, которую для позора возятъ по городу.

Въ большой мастерской, гдѣ по одну сторону мужчины, а по другую — ловкія и проворныя дѣвушки и женщины склеивали въ листы крестообразно положенныя другъ на друга, уже высушенныя, узкія полосы папируса, Селена почувствовала себя достаточно сильной, чтобъ опустить густое покрывало на свое покрытое яркою краской лицо.

Чтобъ оставаться неузнанными, Арсиноя и она всегда проходили эти комнаты съ закрытыми лицами и снимали свои покрывала только въ маленькомъ покоѣ, гдѣ онѣ работали вмѣстѣ съ двадцатью другими женщинами. Теперь всѣ ее разглядывали съ удивленіемъ и любопытствомъ.

Какъ ни ныла ея нога, какъ ни горѣла рана на головѣ, какъ ни чувствовала она себя несчастной, все же глупая нищенская гордость, унаслѣдованная ею отъ отца, и унизительное сознаніе, что всѣ эти ничтожные люди считаютъ ее за равную себѣ, тревожили ея наболѣвшую душу.

Въ ея мастерской работали только свободныя женщины, но вѣдь на фабрикѣ было болѣе тысячи рабовъ, а для нея имѣть съ ними что-либо общее было такъ же тяжело, какъ согласиться ѣсть изъ одного корыта съ животными.

Однажды, когда дома положительно не было куска хлѣба, отецъ ея самъ неосторожно обратилъ ея вниманіе на фабрику, съ негодованіемъ разсказавъ, какъ дочери какого-то обѣднѣвшаго гражданина унижали себя и все ихъ сословіе, занимаясь изъ-за денегъ выдѣлкою папируса. Правда, имъ отлично платятъ, говорилъ онъ и на вопросъ Селены назвалъ имя богатаго фабриканта, купившаго на свое золото ихъ гражданскую честь.

Вскорѣ послѣ этого разговора Селена одна отправилась на фабрику, переговорила обо всемъ необходимомъ съ управляющимъ и затѣмъ начала вмѣстѣ съ Арсиноей свою работу въ мастерской, гдѣ онѣ, вотъ уже два года, изо дня въ день по нѣскольку часовъ склеивали готовыя полосы папируса.

Какъ часто Арсиноя, въ началѣ новой недѣли или когда работа становилась ей почему-либо особенно противной, отказывалась слѣдовать за сестрой на фабрику и сколько краснорѣчія приходилось тратить Селенѣ, сколько новыхъ лентъ, сколько билетовъ въ театръ, стоившихъ чуть ли не половину цѣлой недѣльной платы, покупала она, чтобы склонить Арсиною продолжать работу и не приводить въ исполненіе своей угрозы разсказать отцу, куда направлялись онѣ во время своихъ такъ-называемыхъ прогулокъ.

Когда Селена, донесенная до дверей мастерской, снова сидѣла на своей обычной скамьѣ передъ длинною доской, на которой были сложены для склеиванія цѣлыя груды готовыхъ листковъ папируса, у нея едва хватило силы откинуть съ лица покрывало.

Она взяла, однако, верхній листокъ, обмакнула кисточку въ стклянку съ клеемъ и начала уже намазывать края листа, какъ силы ее оставили, работа выпала изъ рукъ; она положила руки на столъ, спрятала въ нихъ лицо и тихо заплакала. Все обильнѣе текли слезы по ея щекамъ, плечи судорожно подергивались и дрожь пробѣгала по всему ея молодому тѣлу.

Женщина, сидѣвшая напротивъ Селены, подозвала къ себѣ горбунью, шепнула ей что-то на ухо, крѣпко и ласково пожала ей руку и посмотрѣла ей въ лицо своими безстрастными, но ясными и блестящими глазами. Горбунья молча сѣла тогда на пустое мѣсто Арсинои подлѣ Селены, подвинула женщинѣ меньшую половину лежавшихъ передъ нею листковъ — и обѣ принялись усердно клеить.

Долго занимались онѣ этою работой, когда Селена подняла, наконецъ, голову и снова попробовала взяться за кисточку.

Оглянувшись, она замѣтила подлѣ себя свою бывшую спутницу, которую она даже и не поблагодарила за оказанную ей помощь. Вопросительно посмотрѣла она на свою сосѣдку, все еще влажными отъ слезъ глазами, но та, поглощенная своею работой, не замѣтила этого взгляда.

— Это мѣсто моей сестры, — скорѣе удивленно, чѣмъ ласково, сказала Селена. — Сегодня ты можешь тутъ сидѣть, но завтра, когда начнется работа, она снова будетъ подлѣ меня.

— Знаю, знаю, — робко возразила работница. — Я только склеиваю ваши полосы, потому что мнѣ нечего болѣе дѣлать, а у тебя такъ болитъ нога.

Такой поступокъ былъ для Селены чѣмъ-то до того новымъ и дикимъ, что она даже не поняла своей сосѣдки и пожала плечами.

— Мнѣ, конечно, все равно, — сказала она. — Заработывай для себя сколько хочешь, потому что я, очевидно, ничего не сдѣлаю сегодня.

Горбунья слегка покраснѣла и нерѣшительно взглянула на сидѣвшую противъ нея женщину. Послѣдняя тотчасъ же отложила въ сторону кисточку и проговорила, обращаясь къ Селенѣ:

— Марія не то хотѣла сказать, милое дитя! Она взялась сдѣлать одну половину твоей работы, а я другую, чтобы страданья не лишили тебя твоей сегодняшней платы.

— Развѣ я кажусь такою бѣдною? — спросила дочь Керавна, и легкій румянецъ разлился по ея блѣднымъ щекамъ.

— Конечно, нѣтъ, милая, — возразила женщина: — вы съ сестрой, безъ сомнѣнья, изъ хорошаго дома, но все-таки позволь намъ имѣть удовольствіе тебѣ помочь.

— Я, право, не знаю… — пробормотала Селена.

— Еслибы вѣтеръ сдулъ эти листки на землю, развѣ бы ты, зная, что мнѣ трудно нагибаться, не подняла ихъ охотно для меня? — спросила женщина. — То, что мы дѣлаемъ теперь для тебя, не меньше, но и не больше этого. Черезъ нѣсколько минутъ мы кончимъ и тогда можемъ уйти, какъ прочія работницы. Я, какъ ты знаешь, ваша надзирательница и должна безъ того оставаться здѣсь, пока есть кто-нибудь въ мастерской.

Селена хорошо чувствовала, что должна быть благодарной за ласку, которую ей оказывали эти двѣ женщины, а все-таки ихъ непрошенная помощь казалась ей обидной милостыней.

— Я вамъ очень признательна за ваше доброе намѣреніе, конечно, очень признательна, — быстро отвѣчала она, все еще съ краской стыдливости на щекахъ; — но тутъ всякій работаетъ для себя и мнѣ не слѣдъ принимать отъ васъ въ подарокъ заработанныя вами деньги.

Эти слова, произнесенныя дѣвушкой рѣшительно и не безъ нѣкоторой гордости въ голосѣ, не смутили, однако, добродушнаго спокойствія ея собесѣдницы, которую работницы звали обыкновенно вдовой Ганной. Устремивъ на Селену кроткій взглядъ своихъ большихъ глазъ, она ласково отвѣтила:

— Мы охотно поработали за тебя, милая, а Божественный Учитель говорилъ, что дающій блаженнѣе принимающаго. Понимаешь ли ты, что это значитъ? Въ настоящемъ случаѣ это значитъ, что добрые люди чувствуютъ себя гораздо счастливѣе, оказывая кому-нибудь услугу, чѣмъ принимая богатые подарки отъ другихъ. Вѣдь, ты говоришь, что благодарна намъ, — развѣ ты захочешь испортить нашу радость?

— Я это не совсѣмъ понимаю, — возразила Селена.

— Не понимаешь? — перебила ее вдова Ганна. — Такъ ты попробуй хоть разъ сама съ искренней, сердечной любовью сдѣлать что-нибудь доброе для другихъ — и ты увидишь, какъ хорошо и легко станетъ у тебя на душѣ и какъ всякій трудъ обратится для тебя въ удовольствіе. Не правда ли, Марія, мы отъ души поблагодаримъ Селену, если она не лишитъ насъ наслажденья немножко поработать за нее?

— Мнѣ это было такъ пріятно, — проговорила горбунья. — Да вотъ я уже и кончила.

— И я также, — сказала вдова, приглаживая тряпкой послѣдній наклеенный ею листокъ и складывая свои готовыя полосы съ полосами Маріи.

— Я вамъ очень благодарна, — прошептала Селена, опуская глаза и поднимаясь съ своего мѣста. При этомъ она попыталась опереться на свою больную ногу, но это причинило ей такую боль, что она съ слабымъ крикомъ снова упала на скамью.

Вдова немедленно бросилась къ ней, встала подлѣ нея на колѣни и, взявъ раненную ногу нѣжно и осторожно въ свои красивыя, тонкія руки, внимательно осмотрѣла и слегка ощупала больное мѣсто.

— Господи! — воскликнула она въ ужасѣ. — Съ такою ногой прошла она цѣлую улицу!… Бѣдное, бѣдное дитя! — прибавила она потомъ, съ любовью глядя на Селену. — Какъ ты должна страдать! Ремни твоихъ сандалій врѣзались въ распухшее тѣло. Это ужасно! Что же намъ теперь съ тобой дѣлать? Далеко ты отсюда живешь?

— Въ полчаса я буду дома.

— Это немыслимо… Вотъ я сначала справлюсь на моей таблицѣ, сколько тебѣ слѣдуетъ получить съ плательщика, схожу за твоими деньгами, а тамъ ужь будетъ видно, что намъ дѣлать. Ты же покамѣстъ сиди спокойно, милая, а ты, Марія, поставь ей подъ ноги скамейку и осторожно распусти эти ремни на щиколодкѣ. Не бойся, дитя, — у нея нѣжныя, привычныя руки.

Съ этими словами она встала и поцѣловала Селену въ лобъ и въ глаза, больная обняла ее и съ глазами полными слезъ прошептала дрожащимъ отъ волненія голосомъ:

— Милая, милая Ганна!

Подобно тому, какъ теплый лучъ октябрьскаго солнца заставляетъ путника задуматься о минувшемъ лѣтѣ, такъ обращеніе вдовы напомнило Селенѣ уже давно неиспытываемыя ею ласки и заботы ея покойной матери. Къ горечи ея страданій примѣшивалось теперь какое-то благотворное, отрадное чувство. Съ признательной улыбкой кивнувъ вдовѣ, она послушно осталась на своемъ мѣстѣ. Ей было такъ сладко снова кому-нибудь повиноваться, повиноваться добровольно, чувствовать себя ребенкомъ и быть благодарной за нѣжныя заботы.

Вдова удалилась. Марія стала передъ Селеной на одно колѣно, чтобы распустить и снять ремни, которые на половину закрывались распухшими мышцами. Несмотря на то, что она это дѣлала весьма ловко, больная вздрагивала всѣмъ тѣломъ при малѣйшемъ прикосновеніи ея пальцевъ и, наконецъ, потеряла сознаніе прежде, чѣмъ горбунья удалила ремни.

Принеся воды, Марія освѣжила ей лобъ и воспаленную рану на головѣ. Когда Селена снова открыла глаза, Ганна уже возвратилась и гладила ее по густымъ, мягкимъ волосамъ. Бѣдная дѣвушка улыбнулась и тихо спросила:

— Я спала?

— Глаза твои были закрыты, милое дитя, — возразила надзирательница. — Вотъ плата за двѣнадцать дней твоей работы и работы твоей сестры. Не шевелись; я положу тебѣ деньги въ карманъ. Марія не съумѣла развязать твои сандаліи, но сейчасъ будетъ здѣсь врачъ, состоящій при фабрикѣ; онъ пропишетъ хорошее лѣкарство для твоей бѣдной ноги. Главный управляющій велѣлъ также привезти для тебя носилки. Гдѣ вы живете?

— Мы? — испуганно спросила Селена. — Нѣтъ, нѣтъ, я сама пойду домой.

— Но, милое дитя, вѣдь ты не дойдешь до перваго двора, если даже мы обѣ поведемъ тебя.

— Такъ вели привезти мнѣ носилки съ улицы. Мой отецъ… Впрочемъ, никто не долженъ этого знать… Я просто не могу его назвать.

Ганна знакомъ пригласила Марію удалиться, и когда дверь затворилась за горбуньей, подвинула скамейку къ Селенѣ и, сѣвъ на нее, положила руку на здоровое колѣно больной.

— Теперь мы однѣ, милая, — сказала она. — Я не болтлива и, конечно, не употреблю во зло твоего довѣрія. Отвѣть мнѣ спокойно, откуда ты. Неправда ли, ты вѣришь, что я желаю тебѣ добра?

— Да, — чистосердечно возразила Селена, взглянувъ въ правильное лицо вдовы, обрамленное каштановыми, гладко причесанными волосами; каждая черта этого лица носила отпечатокъ душевной доброты. — Да, — повторила Селена, — ты даже напоминаешь мнѣ мою мать.

— Я гожусь тебѣ въ матери, — замѣтила Ганна.

— Мнѣ уже девятнадцать лѣтъ.

— Уже? — съ улыбкой переспросила Ганна.

— Значитъ, я живу на свѣтѣ вдвое долѣе тебя. У меня также былъ ребенокъ, сынъ, но я лишилась его, когда онъ еще былъ маленькимъ. Теперь онъ былъ бы годомъ старше тебя, милая. У тебя жива еще мать?

— Нѣтъ, — возразила Селена со старою, обратившеюся у нея въ привычку, жесткостью. — Ей теперь, какъ и тебѣ, не было бы еще сорока лѣтъ и она была такая же красивая и добрая, какъ ты. Умирая, она оставила на моихъ рукахъ семеро дѣтей, все маленькихъ, изъ которыхъ одинъ мальчикъ совсѣмъ слѣпой. Я — старшая и дѣлаю для нихъ все, что могу, чтобъ они не погибли.

— Богъ поможетъ тебѣ въ этомъ добромъ дѣлѣ.

— Боги? — съ горечью воскликнула Селена. — Они даютъ имъ расти, а объ остальномъ мнѣ приходится заботиться одной. О, моя нога, моя нога!

— Мы прежде всего и подумаемъ о ней. Твой отецъ еще живъ?

— Да.

— И онъ не долженъ знать, что здѣсь работаешь?

Селена утвердительно покачала головой.

— Онъ, вѣроятно, не богатъ, но знатнаго происхожденія?

— Да.

— Вотъ, кажется, и докторъ. Ну, что же? Такъ ты и не скажешь мнѣ имени своего отца? Вѣдь надо же будетъ доставить тебя домой.

— Я дочь дворцоваго управителя Керавна и мы живемъ во дворцѣ на Лохіи, — быстро рѣшившись, отвѣтила Селена, но такъ тихо, чтобъ ее не разслышалъ врачъ, отворившій въ эту минуту дверь въ мастерскую. — Никто не долженъ знать, что мы тутъ дѣлаемъ, и всего меньше — мой отецъ.

Вдова успокоила ее наклоненіемъ головы и, привѣтствовавъ сѣдаго врача, вошедшаго въ сопровожденіи своего помощника, повела его къ больной. Освѣживъ мокрымъ платкомъ лобъ и раны дѣвушки и поддерживая голову ея руками, она цѣловала ея лицо всякій разъ, какъ жгучая боль угрожала новымъ обморокомъ, между тѣмъ какъ старикъ осматривалъ больную ногу и перерѣзывалъ острыми ножницами послѣдніе, стягивавшіе щиколодку, ремни.

Не разъ глубокіе, вырывавшіеся изъ груди дѣвушки, стоны и болѣзненный крикъ выдавали, какую нестерпимую боль переносила Селена. Когда, наконецъ, ея нѣжная, красивая нога, обезображенная теперь высокой опухолью, была освобождена отъ перетяжекъ, врачъ, окончивъ свой осмотръ, воскликнулъ, обращаясь къ своему помощнику:

— Посмотри-ка, Ипполитъ, съ этакой штукой она ходила по улицѣ! Разскажи мнѣ о такомъ случаѣ кто-нибудь другой, я бы, право, попросилъ его приберечь свои выдумки для себя или разсказывать ихъ маленькимъ дѣтямъ. Кость сломана и съ такою ногой бѣдняжка пробѣжала дальше, чѣмъ я рѣшаюсь пройти безъ моихъ носилокъ. Клянусь собакой, дѣвушка, если ты не останешься на всю жизнь хромой, то это будетъ чудо.

Селена съ закрытыми глазами, равнодушно, почти безсознательно слушала врача. На послѣднія слова его она съ презрительнымъ движеніемъ губъ пожала плечами.

— Тебѣ, значитъ, ничего остаться хромой? — спросилъ старикъ, отъ проницательнаго взгляда котораго не ускользало ни одно движеніе паціентки. — Это ужь твое дѣло, моя же обязанность помѣшать тебѣ сдѣлаться калѣкой на моихъ рукахъ. Случай дѣлать чудеса не каждый день представляется нашему брату, а ты, къ счастью, сама даешь мнѣ надежнаго помощника. Я говорю не о какомъ-нибудь сердечномъ дружкѣ, хоть ты и безсовѣстно хороша, а о твоей прекрасной, здоровой молодости. Рана на головѣ воспаленнѣе, чѣмъ можно бы желать. Освѣжите-ка ее получше водой. Гдѣ ты живешь, дѣвушка?

— Съ полчаса ходьбы отсюда, — поспѣшила отвѣтить за Селену Ганна.

— Ну, такъ далеко даже на носилкахъ нельзя ее теперь нести, — возразилъ старикъ.

— Мнѣ непремѣнно нужно домой! — рѣшительнымъ голосомъ воскликнула Селена, стараясь привстать.

— Глупости! — остановилъ ее врачъ. — Я прошу тебя не дѣлать такихъ движеній. Тебѣ надо лежать смирно, терпѣть и слушаться, иначе эта и безъ того плохая шутка можетъ кончиться очень печально. Лихорадка уже началась и къ вечеру должна усилиться; для ноги-то это бы еще ничего, а вотъ для раны на головѣ — очень даже неутѣшительно.

— Развѣ вотъ что, — продолжалъ онъ, обращаясь къ Ганнѣ, — не устроить ли ей здѣсь постель, на которой она могла бы остаться, пока не откроется фабрика?

— Я соглашусь скорѣе умереть! — воскликнула Селена и хотѣла уже освободить ногу изъ рукъ врача.

— Потише, пожалуйста, потише, милое дитя, — успокоивала ее вдова. — Я уже знаю, куда тебя перенести. Мой домъ стоитъ въ саду Паулины, вдовы Пудента, на самомъ берегу моря, не болѣе тысячи шаговъ отсюда; ты найдешь тамъ мягкое ложе и мы съумѣемъ за тобою ухаживать. Удобныя носилки стоятъ наготовѣ и мнѣ кажется, что тебѣ…

— Все-таки разстояніе порядочное, — перебилъ ее старикъ; — но, конечно, лучше, чѣмъ у тебя, Ганна, ей нигдѣ не будетъ. Пожалуйста, попробуемъ; я провожу ее, чтобы переломать кости проклятымъ носильщикамъ, если они не будутъ идти въ ногу.

Селена не противорѣчила этому рѣшенію и охотно выпила лѣкарство, которое ей подалъ старый врачъ. Она однако тихо плакала, пока ее усаживали на носилки и обкладывали ей ногу подушками.

На улицѣ, куда ее скоро вынесли черезъ боковую дверь, сознаніе ея снова затуманилось и какъ въ полуснѣ слышался ей голосъ врача, убѣждавшій носильщиковъ идти осторожнѣе, и видѣла она проходившихъ людей, всадниковъ и повозки. Потомъ она замѣтила, что ее несли большимъ садомъ и, наконецъ, смутно чувствовала, какъ ее укладывали въ постель.

Съ этой минуты сновидѣнія овладѣли ея душой, но дѣйствительность давала себя однако чувствовать, что доказывалось частыми болѣзненными подергиваньями лица и время отъ времени быстрымъ движеніемъ руки, хватавшейся за пораненную голову.

У изголовья сидѣла Ганна, точно исполняя предписанія врача, который оставилъ больную не ранѣе, чѣмъ удостовѣрился въ удобствѣ постели.

Сидѣвшая подлѣ вдовы Марія помогала ей мѣнять компрессы и готовить бинты изъ стараго полотна.

Когда Селена начала дышать спокойнѣе, Ганна нагнулась къ своей помощницѣ.

— Можешь ли ты остаться здѣсь до завтра? — спросила она шепотомъ. — Намъ надо перемѣняться, потому что можетъ-быть придется не отходить отъ постели въ продолженіе нѣсколькихъ ночей. Посмотри-ка, какой жаръ въ ея головѣ.

— Я останусь. Только надо сказать матери, чтобъ она не безпокоилась.

— Хорошо. А потомъ тебѣ придется еще разъ пройтись, потому что я не могу оставить бѣдняжку одну.

— Родные ея, я думаю, должны очень безпокоиться.

— Вотъ къ нимъ-то тебѣ и надо сходить; но никто кромѣ насъ двухъ не долженъ знать, кто она. Спроси сестру Селены и разскажи ей о томъ, что случилось. Если увидишь отца, скажи ему, что я ухаживаю за это дочерью и что врачъ строго запретилъ ей ходить и даже не велѣлъ ее переносить. Онъ не долженъ знать, что Селена находится въ числѣ нашихъ работницъ; поэтому не говори ни слова о фабрикѣ. Если ни Арсинои, ни отца ея не будетъ дома, то скажи просто тому, кто тебѣ отворитъ ворота, что больная у меня и что я съ радостью сдѣлаю для нея все возможное. Про нашу мастерскую, слышишь, не упоминай вовсе. Да вотъ еще что: бѣдная дѣвушка, конечно, не отправилась бы съ такою болью на фабрику, еслибы родные ея не очень нуждались въ заработанныхъ ею деньгахъ. Отдай имъ эти драхмы и скажи, — что дѣйствительно и правда, — что мы нашли ихъ у Селены.

Глава девятнадцатая.

Плутархъ, одинъ изъ богатѣйшихъ гражданъ Александріи; владѣлецъ папирусной фабрики, гдѣ работали Селена съ Арснноей, добровольно взялся похлопотать о «приличномъ» пріемѣ женъ и дочерей своихъ согражданъ, которые должны были собраться сегодня въ одномъ изъ небольшихъ театровъ города. Всякій, знавшій Плутарха, отлично понималъ, что слова: «приличный пріемъ» въ устахъ его означали пріемъ по-истинѣ царскій.

Дочь корабельнаго мастера не мало разсказывала Арсиноѣ о великолѣпіи всего, что имъ предстояло видѣть, но дѣйствительность уже при самомъ входѣ въ театръ превзошла всѣ ожиданія дѣвушекъ. Какъ только отецъ Арсинои назвалъ свое имя и ея, мальчикъ, выглядывавшій изъ корзины съ цвѣтами, подалъ ей прелестный букетъ, а другой, сидѣвшій на дельфинѣ, предложилъ вмѣсто входнаго билета изящно вырѣзанную и отдѣланную золотомъ дощечку изъ слоновой кости, которая была снабжена булавкою и прикалывалась приглашенными къ плащамъ.

У каждыхъ речей театра входившимъ женщинамъ раздавались подобные же подарки.

Корридоры въ зрительную залу были наполнены благоуханіями и Арсиноя, уже не разъ посѣщавшая этотъ театръ, едва узнала его, — такъ богато былъ онъ убранъ цвѣтами и дорогими тканями.

Да и кто же видалъ когда-либо женщинъ и дѣвушекъ сидящими въ первыхъ рядахъ на мѣстѣ мужчинъ, какъ это было сегодня? Вѣдь вообще дочерямъ гражданъ только въ особенныхъ рѣдкихъ случаяхъ дозволялось присутствовать при театральномъ представленіи.

Съ улыбкой, какъ смотрятъ на стараго товарища, котораго переросли на цѣлую голову, глядѣла она на верхніе, болѣе дешевые ряды амфитеатра, гдѣ она не разъ, когда ей это дозволялъ ея собственный тощій кошелекъ, трепетала отъ удовольствія, страха или сочувствія, несмотря на порывы вѣтра подъ открытымъ небомъ. Лѣтомъ приходилось терпѣть еще больше и именно отъ парусины, назначенной для защиты зрителей отъ солнца. Огромныя полотна приводились въ движеніе толстыми канатами, а когда они протягивались черезъ кольца, поднимался такой скрипъ, что надо было затыкать уши. Нерѣдко приходилось также нагибать голову, чтобы не быть задѣтою тяжелымъ канатомъ или парусиной.

Но обо всемъ этомъ Арсиноя сегодня вспоминала такъ же мало, какъ вспоминаетъ бабочка, рѣзвящаяся въ солнечныхъ лучахъ, о безобразномъ коконѣ, изъ котораго она вышла.

Сіяя отъ радостнаго волненія, шла она съ своей юной подругой, чернокудрой дочерью корабельщика, къ назначеннымъ для нихъ мѣстамъ.

Она отлично замѣтила многочисленные, устремленные на нее, взгляды, но это только увеличивало ея удовольствіе; она сознавала, что на нее можно заглядѣться, а нравиться многимъ было, но ея мнѣнію, величайшимъ наслажденіемъ.

А ужь особенно сегодня!

Вѣдь тѣ, которые теперь смотрятъ на нее, были знатнѣйшіе граждане города. Всѣ они стояли на сценѣ и между ними находился и добрый длинный Поллуксъ, дѣлавшій ей знаки рукой. Она никакъ не могла совладать съ своими ногами, за то справилась съ руками, скрестивъ ихъ на груди, чтобы не выдать своего волненія.

Распредѣленіе ролей уже началось, такъ какъ, поджидавъ Селену, она опоздала на цѣлые полчаса.

Замѣтивъ наконецъ, что взгляды, слѣдившіе за ней при ея вступленіи въ театръ, обратились на другіе предметы, Арсиноя рѣшилась оглядѣться вокругъ.

Она сидѣла на одной изъ короткихъ скамеекъ въ нижнемъ ярусѣ амфитеатра, раздѣленнаго лѣстницами на нѣсколько частей, узкихъ внизу и расширявшихся вверху.

Со всѣхъ сторонъ ее окружали молодыя дѣвушки и женщины, готовившіяся принять участіе въ представленіи.

Мѣста участвующихъ отдѣлялись отъ сцены оркестромъ. Изъ оркестра на сцену вело нѣсколько ступеней, по которымъ поднимались обыкновенно хоры.

За Арсиноей большими полукругами сидѣли матери, отцы и мужья участвующихъ, къ которымъ присосѣдился и Керавнъ въ своемъ шафранно-желтомъ палліи; тутъ же помѣщалось значительное число приглашенныхъ Плутархомъ матронъ и пожилыхъ гражданъ, охотниковъ до зрѣлищъ.

Между молодыми дѣвушками и женщинами многія поразили Арсиною своей красотой, но она восхищалась ими безъ зависти и ей не приходило въ голову сравнивать себя съ этими красавицами, — она отлично знала, что сама очень хороша и что ей нигдѣ, даже здѣсь, нѣтъ надобности скрываться; этого для нея было достаточно.

Рокотъ многочисленныхъ голосовъ зрителей, непрерывно долетавшій до ея слуха, тонкій ароматъ, поднимавшійся съ жертвенника въ оркестрѣ — все это имѣло что-то опьяняющее. Съ тому же, никто не мѣшалъ ей глядѣть по сторонамъ, такъ какъ спутница ея нашла подругъ, съ которыми она болтала и смѣялась. Другія дѣвушки и женщины молча глядѣли впередъ или осматривали остальныхъ зрителей и зрительницъ; третьи, наконецъ, обращала все свое вниманіе на сцену.

Арсиноя вскорѣ послѣдовала примѣру послѣднихъ; вниманіе ея привлекалъ не одинъ старинный ея товарищъ, Поллуксъ, включенный по желанію префекта Тиціана и вопреки возраженіямъ своего хозяина Паппія въ число художниковъ, уполномоченныхъ на устройство представленія.

Не разъ видала она театръ, освѣщенный такими же лучами полуденнаго солнца, какъ и сегодня, и такое же безоблачное голубое небо надъ зрительною залой, но совершенно иной видъ представляла теперь возвышенная площадка за оркестромъ.

Украшенный многочисленными колоннами, фасадъ царскаго дворца изъ разноцвѣтнаго мрамора съ раззолоченными орнаментами возвышался, правда, какъ и всегда въ глубинѣ сцены, но на этотъ разъ отъ карниза къ карнизу, отъ колонны къ колоннѣ были перекинуты гирлянды изъ свѣжихъ душистыхъ цвѣтовъ. Множество первостепенныхъ художниковъ города двигалось съ таблицами и грифелями въ рукахъ между пятидесятою женщинами и дѣвушками, а самъ Плутархъ съ окружающими его гражданами составляли словно хоръ, который то раздѣлялся, то вновь соединялся.

По правую сторону сцены стояли три обитыхъ пурпуромъ ложа.

На одномъ изъ нихъ сидѣлъ префектъ Тиціанъ, какъ и художники, съ грифелемъ въ рукѣ, вмѣстѣ съ своею супругой Юліей; на другомъ лежалъ, растянувшись, Веръ, какъ всегда, увѣнчанный розами, третье ложе, назначенное для Плутарха, не было занято.

Преторъ безъ стѣсненія перебивалъ всякую рѣчь, будто былъ здѣсь хозяиномъ, и не рѣдко за его замѣчаніями слѣдовало громкое одобреніе или сочувственный смѣхъ.

Всякій, кто хотя разъ видѣлъ богача Плутарха, не могъ забыть его оригинальной фигуры; она не была вполнѣ незнакома и Арсиноѣ, такъ какъ нѣсколько дней тому назадъ онъ послѣ долгихъ лѣтъ показался съ какимъ-то архитекторомъ на своей папирусной фабрикѣ, чтобы распорядиться относительно отдѣлки дворовъ и зданій для предстоящаго пріѣзда императора.

Онъ входилъ при этомъ случаѣ и въ ихъ мастерскую и съ нѣсколькими плутовскими любезностями ущипнулъ ей щеку.

Вотъ онъ проходилъ теперь, покачиваясь, черезъ сцену.

Говорили, что этому старику около семидесяти лѣтъ. Ноги его, дѣйствительно, были наполовину разбиты параличомъ и все-таки совершали непрерывныя и быстрыя, хотя непроизвольныя, движенія подъ давленіемъ тучнаго, сильно наклоненнаго впередъ, тѣла, которое справа и слѣва поддерживали двое стройныхъ юношей.

Голова его, съ благородными чертами, въ молодости, вѣроятно, была замѣчательно красива. Теперь затылокъ его былъ покрытъ парикомъ съ длинными каштановыми локонами, брови и рѣсницы были сильно подкрашены, на щекахъ лежали густые слои бѣлилъ и румянъ — и все это придавало лицу его такое выраженіе, будто оно окаменѣло во время улыбки. На локонахъ его былъ вѣнокъ изъ рѣдкихъ гроздевиднымъ цвѣтовъ. Бѣлая и красная розы выглядывали въ изобиліи у него на груди изъ складокъ широкой тоги и придерживались золотыми застежками на которыхъ сверкали большіе драгоцѣнные каменья. Весь край его плаща былъ усѣянъ бутонами розъ и надъ каждымъ изъ нихъ былъ укрѣпленъ смарагдъ, свѣтившійся какъ блестящій жукъ.

Поддерживавшіе его юноши казались частями его особы.

Онъ обращалъ на нихъ такъ же мало вниманія, какъ на костыли, а они безъ единаго слова съ его стороны, казалось, знали, куда онъ желаетъ идти, гдѣ остановиться или отдохнуть.

Издалека лицо его казалось молодымъ, но вблизи это была какая-то раскрашенная, правильно вылѣпленная гипсовая статуя съ большими подвижными глазами.

Софистъ Фаворинъ говорилъ про него, что можно бы оплакивать этотъ красивый, чуть движущійся, трупъ, еслибъ онъ не возбуждалъ такого смѣха; передавали также собственное выраженіе Плутарха, что онъ силой удерживаетъ при себѣ измѣнившую ему молодость.

Александрійцы называли его шестиногимъ Адонисомъ въ виду того, что онъ никогда не являлся безъ поддерживавшихъ его юношей, даже когда ѣздилъ.

— Имъ бы лучше назвать меня шестирукимъ, — сказалъ онъ, услыхавъ въ первый разъ это остроумное прозвище. И дѣйствительно, обладая добрымъ сердцемъ, онъ былъ щедръ и дѣлалъ много добра, отечески заботился о своихъ рабочихъ, хорошо обращался съ рабами, обогащалъ своихъ вольноотпущенниковъ и время отъ времени раздавалъ въ городѣ большія милостыни деньгами и хлѣбомъ.

Арсиноя съ состраданіемъ глядѣла на бѣднаго старика, который, несмотря ни на какое искусство, ни на свое золото, не могъ воротить свою утраченную молодость.

Въ худощавомъ мужчинѣ, подходившемъ въ эту минуту къ Плутарху, она тотчасъ же узнала торговца рѣдкостями Габинія, котораго отецъ ея по поводу картины выгналъ не давно изъ своего дома.

Завязавшійся между торговцемъ и Плутархомъ разговоръ быстро порвался, такъ какъ распредѣленіе женскихъ ролей для картины «вступленіе Александра въ Вавилонъ» — было окончено. Около пятидесяти дѣвушекъ и женщинъ получили разрѣшеніе оставить сцену и спуститься въ оркестръ.

Экзегетъ, главное должностное лицо въ городѣ, выступилъ теперь впередъ и принялъ изъ рукъ ваятеля Паппія новый списокъ.

Быстро пробѣжавъ этотъ листъ глазами, онъ передалъ его сопровождавшему его герольду, послѣдній обратился къ собранію.

— Отъ имени высокочтимаго экзегета прошу вашего вниманія, жены и дочери македонскихъ мужей и римскихъ гражданъ! Мы приступаемъ теперь къ новому отдѣлу нашихъ представленій изъ жизни и дѣяній великаго Македонянина, именно къ «свадьбѣ Александра съ Роксаной». Прошу тѣхъ изъ васъ, которыхъ наши художники избрали для этой картины, подняться на сцену.

Послѣ этого вступленія онъ громкимъ, далеко слышнымъ, голосомъ прочелъ длинный рядъ именъ, и, пока онъ читалъ, мертвая тишина царила въ обширной зрительной залѣ.

На сценѣ всѣ тоже смолкли; только Веръ дѣлалъ въ полголоса какія-то замѣчанія Тиціану, да антикварій нашептывалъ что-то со свойственною ему нервною настойчивостью на ухо Плутарху; старикъ отвѣчалъ ему то наклоненіемъ головы въ знакъ согласія, то отрицательнымъ движеніемъ руки.

Арсиноя, притаивъ дыханіе и съ сильнымъ біеніемъ сердца, прислушивалась къ голосу герольда. Все болѣе и болѣе краснѣя и поминутно вздрагивая, она въ смущеніи глядѣла на свой букетъ.

— Арсиноя, вторая дочь македонянина и римскаго гражданина Керавна, — раздалось вдругъ съ подмостокъ такъ громко, что всѣ присутствовавшіе должны были это слышать.

Дочь корабельнаго мастера была вызвана уже ранѣе и немедленно покинула свое мѣсто; Арсиноя же скромно подождала, пока встали нѣсколько матронъ. Примкнувъ вмѣстѣ съ ними къ одному изъ послѣднихъ звѣньевъ, поднимавшейся на сцену, блестящей цѣпи, она спустилась въ оркестръ и по ступенямъ хора взошла на подмостки.

Здѣсь женщинъ и дѣвушекъ разставили въ два ряда и художники осматривали ихъ съ почтительною любезностью.

Арсиноя вскорѣ замѣтила, что мужчины смотрятъ на нее долѣе и больше, чѣмъ на остальныхъ дѣвушекъ.

Даже послѣ того, какъ распорядители празднества, окончивъ осмотръ, столпились въ углу сцены для совѣщанія, они не переставали часто пристально посматривать на нее и говорили о ней; она это чувствовала. Отъ ея вниманія не ускользнуло и то, что она сдѣлалась предметомъ любопытства многочисленныхъ зрителей въ рядахъ амфитеатра и ей казалось, что на нее со всѣхъ сторонъ указываютъ пальцами.

Арсиноя не знала, куда дѣвать глаза, и начинала теряться отъ стыда; несмотря на это, ей все-таки было пріятно привлекать вниманіе столькихъ людей и она упорно глядѣла въ землю, чтобы скрыть испытываемое ею блаженство.

— Восхитительна, восхитительна! Настоящая Роксана, будто спрыгнула съ картины! — воскликнулъ Веръ, толкая префекта Тиціана, къ которому подошли художники.

Арсиноя слышала эти слова. Инстинктивно чувствуя, что они относятся къ ней, она еще болѣе смутилась и улыбка ея перешла въ выраженіе радостнаго и вмѣстѣ съ тѣмъ трепетнаго ожиданія счастья, своими размѣрами пугавшаго ея молоденькое сердце.

Одинъ изъ художниковъ назвалъ ея имя; она подняла голову, чтобы посмотрѣть, не Поллуксъ ли это, и увидала богача Плутарха, вмѣстѣ съ своими живыми костылями и тощимъ антикваріемъ Габиніемъ разглядывавшаго ряды ея подругъ.

Онъ приближался къ ней маленькими, не твердыми шагами и, толкнувъ локтемъ торговца, сказалъ, посылая ей воздушный поцѣлуй и подмигивая своими большими глазами:

— Я ее знаю, знаю! Такая красота не легко забывается. Слоновая кость и красные кораллы.

Арсиноя замерла; кровь отхлынула у нея отъ щекъ и вся веселость исчезла, когда старикъ велѣлъ подвести себя къ ней.

— Эге! — ласково сказалъ онъ. — Бутончикъ съ папирусной фабрики между такими гордыми розами и лиліями. Каковъ? Изъ мастерской да въ мое собраніе. Это ничего, ничего. Красота всюду принимается съ радостью. Я не спрашиваю, какъ ты сюда попала, — я только радуюсь, что вижу тебя здѣсь.

Арсиноя полузакрыла лицо рукой; Плутархъ потрепалъ ее вытянутымъ среднимъ пальцемъ по бѣлой красивой рукѣ ея и поплелся дальше, тихо усмѣхаясь про себя.

Слова стараго богача не ускользнули отъ слуха антикварія.

— Такъ ли я разслышалъ? — съ живостью и раздраженіемъ въ голосѣ спросилъ онъ, когда они отошли отъ Арсинои на нѣсколько шаговъ. — Работница съ твоей фабрики здѣсь, между нашими дочерьми?

— Такъ что же? Двѣ рабочія руки между множествомъ праздныхъ, — весело возразилъ старикъ.

— Значитъ — она втерлась сюда обманомъ и должна быть немедленно удалена изъ залы.

— Ничуть не бывало, — она очаровательна.

— Но это возмутительно! Здѣсь, въ этомъ собраніи!…

— Возмутительно? — перебилъ его Плутархъ. — Ты шутишь? Нельзя быть слишкомъ разборчивымъ. Да и откуда же намъ набрать столько дочерей торговцевъ рѣдкостями?

Потомъ онъ прибавилъ болѣе любезнымъ тономъ:

— Мнѣ кажется, что тебѣ, съ твоимъ развитымъ чувствомъ прекраснаго, должно бы скорѣе нравиться это прелестное созданіе. Или ты боишься, что художники найдутъ ее пригоднѣе для роли Роксаны, чѣмъ твою очаровательную дочь? Вотъ послушаемъ этихъ господъ. Посмотримъ, на чемъ они порѣшатъ.

Слова эти относились въ громкому разговору, возникшему около ложа префекта и претора.

Оба послѣдніе, а вмѣстѣ съ ними большинство живописцевъ и ваятелей, были того мнѣнія, что Арсиноя произведетъ удивительный эффектъ въ роли Роксаны.

Они указывали на то, что фигурой и лицомъ она замѣчательно похожа, на дочь бактрійскаго царя, какъ изобразилъ ее Эціонъ, картина котораго была принята за образецъ для этого отдѣла представленій. Только ваятель Паппій и двое его товарищей рѣшительно высказывались противъ этого выбора и съ жаромъ увѣряли, что изъ всѣхъ присутствующихъ дѣвицъ только одна, и именно Праксилла, дочь антикварія Габинія, можетъ съ успѣхомъ выступить передъ императоромъ въ роли невѣсты Александра. Всѣ трое находились въ дѣловыхъ отношеніяхъ къ отцу этой стройной, дѣйствительно очень красивой дѣвушки, и желали оказать этимъ услугу богатому и ловкому продавцу ихъ произведеній. Ревность ихъ перешла даже въ горячность, когда сопутствовавшій старому Плутарху торговецъ присоединился къ спорящимъ и они увѣрились, что онъ можетъ ихъ слышать.

— И кто же эта дѣвушка? — спрашивалъ Паппій, указывая на Арсиною, когда антикварій подошелъ къ окружавшей префекта толпѣ. — Противъ красоты ея дѣйствительно нельзя ничего сказать, но она одѣта болѣе чѣмъ просто, безъ всякихъ украшеній, стоящихъ какого-либо вниманія, и можно поспорить съ кѣмъ угодно, что родители ея не въ состояніи пріобрѣсти такія богатыя одежды и драгоцѣнныя украшенія, безъ которыхъ, конечно, не обходилась Роксана при своемъ обрученіи съ Александромъ. Азіятка должна была быть вся въ шелку, золотѣ и драгоцѣнныхъ камняхъ. Мой пріятель съумѣетъ такъ одѣть свою Праксиллу, что блескъ ея наряда ослѣпилъ бы самого великаго Македонянина; а кто же отецъ этого миленькаго ребенка, къ которому безспорно очень идутъ эти голубыя ленты въ волосахъ, эти двѣ розы и это бѣленькое платьице?

— Разсужденіе твое совершенно вѣрно, любезный Паппій, — сухо и рѣзко вмѣшался въ разговоръ антикварій. — О дѣвушкѣ, которую вы имѣете въ виду, не можетъ быть болѣе и рѣчи. Я говорю это не потому, чтобъ она являлась соперницей моей дочери, а просто потому, что ненавижу все неприличное. Трудно понять, какъ у этого молодаго созданія хватило храбрости затесаться сюда. Конечно, хорошенькое личико открываетъ замки и затворы. Вѣдь она, — прошу васъ не пугаться, — она не болѣе какъ работница съ папирусной фабрики нашего дорогаго хозяина Плутарха.

— Это неправда! — съ негодованіемъ перебилъ Габинія Поллуксъ.

— Удержи свой языкъ, молодой человѣкъ, — возразилъ торговецъ. — Я призываю тебя въ свидѣтели, благородный Плутархъ.

— Оставь ее, кто бы она ни была, — сердито отозвался старикъ. — Она похожа на одну изъ моихъ работницъ; но еслибъ эта милая дѣвушка явилась сюда даже прямо изъ-за рабочаго стола, то съ такимъ лицомъ и такою фигурой она совершенно была бы на своемъ мѣстѣ и здѣсь, и всюду. Таково мое мнѣніе.

— Отлично, мой прекрасный другъ! — воскликнулъ Веръ, кивая старику. — Кесарю доставитъ гораздо больше удовольствія такое удивительно-прелестное созданіе, чѣмъ всѣ ваши гражданскія родословныя и туго набитые кошельки.

— Это вѣрно, — подтвердилъ слова претора префектъ. — А что она свободная дѣвушка, а не раба, за это я положительно готовъ поручиться. Ты за нее вступился, другъ Поллуксъ, что же ты знаешь о ней?

— Что она дочь дворцоваго управителя Керавна, которую я знаю съ юнаго дѣтства, громко отвѣтилъ молодой ваятель. — Онъ — римскій гражданинъ и къ тому же древняго македонскаго происхожденія.

— Можетъ-быть даже царской крови, — съ улыбкой замѣтилъ Тиціанъ.

— Я знаю этого человѣка, — быстро возразилъ антикварій; — это очень небогатый, чванливый дуракъ.

— Мнѣ кажется, — съ аристократическими спокойствіемъ перебилъ Веръ взволнованнаго торговца, — мнѣ кажется, что здѣсь не мѣсто разсуждать объ умственныхъ способностяхъ и объ образѣ мыслей отцовъ этихъ дѣвушекъ и женщинъ.

— Но вѣдь онъ бѣднякъ, — воскликнулъ раздраженный Габиній. — Нѣсколько дней тому назадъ онъ предлагалъ мнѣ купить свои жалкія древности, а я могъ бы…

— Мы очень жалѣемъ, что это дѣло не сладилось, — перебилъ его Веръ и на этотъ разъ съ самой изысканной вѣжливостью. — Сперва подумаемъ о лицахъ и затѣмъ уже перейдемъ къ костюмамъ. Итакъ, отецъ этой дѣвушки — римскій гражданинъ.

— Членъ совѣта и своего рода вельможа, — сказалъ Тиціанъ.

— А я, — прибавила жена его Юлія, — въ восторгѣ отъ этой прелестной дѣвушки, и если ей дадутъ главную роль и отецъ ея, какъ ты, мой другъ, утверждаешь, бѣденъ, то я возьму на себя всѣ хлопоты объ ея нарядѣ. Кесарь будетъ восхищенъ такой Роксаной.

Сторонники антикварія замолчали, самъ онъ дрожалъ отъ разочарованія и гнѣва, но досада его еще усилилась, когда Плутархъ, котораго онъ считалъ на сторонѣ своей дочери, обратился съ живописнымъ жестомъ сожалѣнія къ супругѣ префекта, стараясь согнуть передъ ней болѣе обыкновеннаго свое и безъ того далеко выдавшееся туловище.

— Какъ могъ такъ обмануь меня мой старый опытный глазъ! — сказалъ богачъ. — Малютка похожа, очень похожа на одну изъ моихъ работницъ, но теперь я прекрасно вижу, что у ней есть что-то такое, чего недостаетъ у той. Я былъ къ ней несправедливъ и остаюсь у ней въ долгу. Позволишь ли мнѣ, благородная Юлія, прислать тебѣ соотвѣтствующія украшенія для костюма Роксаны? Можетъ-быть мнѣ удастся найти что-нибудь хорошенькое… Милое дитя! Я сейчасъ иду извиниться передъ ней и сообщить ей о нашемъ желаніи. Можно, благородная Юлія? Вы позволяете, господа?

Черезъ нѣсколько минутъ по всей сценѣ, а вскорѣ затѣмъ и въ зрительной залѣ, сдѣлалось извѣстнымъ, что дочь Керавна, Арсиноя, избрана для выполненія роли Роксаны.

— Что это за Керавнъ?

— Какъ могла такая выдающаяся роль не достаться кому-нибудь изъ дочерей самыхъ знатныхъ и богатыхъ домовъ?

— Такъ всегда бываетъ, если давать волю этимъ вѣтрогонамъ художникамъ!

— Откуда взять ей столько талантовъ, сколько стоитъ костюмъ дочери азіатскаго царя, невѣсты Александра?

— Богатый Плутархъ и жена префекта взялись за это.

— Нищіе!

— Какъ бы нашимъ дочерямъ шли наши собственные родовые брилліанты!

— Что же, мы покажемъ императору только смазливыя личики, а не то, чѣмъ сильны и что имѣемъ?

— Если Адріанъ станетъ освѣдомляться объ этой Роксанѣ, ему, стало-быть, придется сказать, что для ея костюма дѣлали сборъ?

— Такія вещи могутъ случаться въ одной Александріи!

— Говорятъ, будто она работала на какой-то фабрикѣ Плутарха. Это врядъ ли вѣрно, но старый раскрашенный негодяй еще до сихъ любитъ хорошенькія личики. Это онъ провелъ ее сюда. Повѣрьте мнѣ, гдѣ дымъ, тамъ есть и пламя… Что она получаетъ деньги отъ старика, не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію.

— Деньги?… За что?

— Ну, если ты хочешь это знать, такъ можешь спросить жреца Афродиты. Нечего тутъ смѣяться, потому что это постыдно, возмутительно!

Такія и тому подобныя замѣчанія слышались въ залѣ, когда распространилось извѣстіе о выборѣ Арсинои для роли Роксаны; въ душахъ торговца и его дочери оно возбудило даже ненависть и горькую вражду.

Праксиллу включили въ число подругъ невѣсты Александра, на что она согласилась безъ возраженія; но, возвращаясь домой, она молча кивнула головой, когда отецъ ея сказалъ:

— Оставимъ пока все, какъ есть, а за нѣсколько часовъ до начала представленія я пошлю имъ сказать, что ты заболѣла.

Но выборъ Арсинои возбудилъ и радость.

Въ одномъ изъ среднихъ ярусовъ театра сидѣлъ Керавнъ, широко раздвинувъ ноги, красный какъ ракъ, пыхтя и сопя отъ удовольствія; онъ былъ слишкомъ гордъ, чтобы сдвинуть ноги, даже когда братъ Архидикаста старался протѣсниться мимо его, занимавшей два мѣста, особы.

Арсиноя, отъ тонкаго слуха которой не ускользнули ни обвиненія антикварія, ни защита славнаго долговязаго Поллукса, сперва готова была провалиться сквозь землю отъ стыда и страха, теперь же ей было такъ легко, будто она могла унестись на крыльяхъ счастія.

Такого сердечнаго счастія она еще никогда не испытывала. Достигнувъ вмѣстѣ съ отцомъ до перваго темнаго переулка, она бросилась ему на шею, поцѣловала въ обѣ щеки и стала затѣмъ разсказывать, какъ добра была къ ней Юлія, жена префекта, и какъ она съ истиннымъ участіемъ взялась заказать для нея дорогія одежды.

Керавнъ не нашелъ ничего сказать противъ этого и, что было всего удивительнѣе, даже не нашелъ оскорбительнымъ для своего достоинства позволить богатому Плутарху подарить Арсиноѣ драгоцѣнныя украшенія.

— Всѣ видѣли, — сказалъ онъ патетическимъ голосомъ, — что мы не боимся пожертвовать столько же, какъ и другіе граждане, но для свадебнаго наряда Роксаны потребны милліоны, а что у насъ ихъ нѣтъ, въ этомъ я охотно признаюсь своимъ друзьямъ. Откуда будетъ у тебя костюмъ — это рѣшительно все равно; такъ или иначе ты будешь первая между первыми дѣвушками города, и потому я тобой доволенъ, дитя мое. Завтра послѣднее собраніе; можетъ-быть и Селена получитъ выдающуюся роль. У насъ, къ счастію, нѣтъ недостатка въ средствахъ, чтобы нарядить ее прилично. Когда звала тебя къ себѣ жена префекта?

— Завтра около полудня.

— Ну, такъ мы купимъ тебѣ завтра утромъ новое хорошенькое платье.

— Не хватитъ ли у тебя и на новый браслетъ? — спросила Арсиноя. — Мой такой узенькій и простенькій.

— Непремѣнно куплю, потому что ты его заслужила, — отвѣтилъ Керавнъ съ достоинствомъ. — До послѣ завтра тебѣ придется потерпѣть. Завтра — праздникъ и лавки будутъ закрыты.

Такимъ веселымъ и разговорчивымъ, какъ теперь, Арсиноя никогда еще не видала отца, а между тѣмъ путь отъ театра до Лохіи былъ неслишкомъ коротокъ и ранній часъ, когда онъ обыкновенно ложился спать, уже давно прошелъ.

Когда управитель съ дочерью приближались къ дворцу, было уже довольно поздно, потому что и послѣ того, какъ Арсиноя сошла со сцены, при свѣтѣ факеловъ, лампъ и восковыхъ свѣчъ продолжалось избраніе дѣйствующихъ лицъ для трехъ послѣднихъ сценъ изъ жизни Александра и, прежде чѣмъ разошлось собраніе, гостямъ Плутарха было предложено угощеніе въ видѣ вина, фруктовыхъ соковъ, сладкаго печенія, пирожковъ съ устрицами и другихъ лакомствъ.

Управитель обратилъ милостивое вниманіе на благородные напитки и вкусныя блюда, а когда онъ чувствовалъ себя сытымъ, то становился обыкновенно добродушнѣе. Умѣренное употребленіе вина придавало ему веселости. Теперь почтенный толстякъ былъ въ отличномъ настроеніи духа: хотя онъ сдѣлалъ все, что было въ его власти, но угощеніе длилось слишкомъ мало времени и не дало ему возможности обременить желудокъ и напиться до угрюмости.

Къ концу пути онъ сдѣлался, однако, задумчивымъ.

— Завтра, вслѣдствіе праздника, не будетъ засѣданія совѣта, а это отлично. Всѣ будутъ поздравлять меня, распрашивать, разсматривать, а позолота на моемъ обручѣ начинаетъ сходить и въ нѣкоторыхъ мѣстахъ уже просвѣчиваетъ серебро. Твой нарядъ ничего не будетъ теперь стоить, а мнѣ придется до слѣдующаго засѣданія сходить къ ювелиру и вымѣнять эту дрянь на настоящій золотой обручъ. Что мы на самомъ дѣлѣ, тѣмъ и должны казаться.

Это выраженіе особенно понравилось ему и онъ тихо засмѣялся про себя, когда Арсиноя съ живостію одобривъ его намѣреніе, просила оставить только достаточно денегъ для костюма Селены.

— Намъ теперь нечего бояться за будущее, — сказалъ онъ, когда они входили въ дворцовыя ворота. — Я бы желалъ знать того Александра, который скоро попроситъ у меня руку моей Роксаны. Единственный сынъ богача Плутарха засѣдаетъ въ совѣтѣ и еще не женатъ. Онъ уже не совсѣмъ молодъ, но все еще видный мужчина.

Эти сладостныя мечты счастливаго отца были прерваны Доридой, стоявшей передъ домикомъ привратника и окликнувшей его.

Керавнъ остановился.

— Мнѣ надо съ тобой поговорить, — сказала старушка.

— А я не стану тебя слушать ни сегодня, ни впредь! — отвѣчалъ онъ сердито.

— Если я позвала тебя, — отвѣчала Дорида, — то вѣрно уже не для своего удовольствія… Я только хочу сказать тебѣ, что ты не найдешь своей Селены дома.

— Что ты говоришь? — спросилъ Керавнъ.

— Я говорю, что бѣдная дѣвушка не въ состояніи была идти дальше по городу съ своей больной ногой и ее пришлось внести въ чужой домъ, гдѣ за ней ухаживаютъ.

— Селена! — испуганно и озабоченно воскликнула Арсиноя, радужныя грезы которой мигомъ разлетѣлись. — Ты знаешь, гдѣ она?

Прежде, чѣмъ Дорида успѣла отвѣтить, Керавнъ гнѣвно заговорилъ:

— Во всемъ этомъ виноватъ римскій архитекторъ и его проклятый песъ!… Такъ отлично! Теперь императоръ навѣрное не откажетъ мнѣ въ справедливости. Онъ съумѣетъ проучить тѣхъ, которые принудили сестру Роксаны слечь въ постель и помѣшали ей участвовать въ представленіи. Это отлично, это превосходно!

— Это такъ печально, что слезы навертываются на глаза, — съ досадой возразила жена привратника. — Такъ вотъ какова твоя благодарность за ея заботы о твоихъ меньшихъ дѣтяхъ! И такъ можетъ говорить отецъ, лучшее дитя котораго лежитъ у чужихъ людей съ переломленною ногой!

— Съ переломленною ногой? — горестно воскликнула Арсиноя.

— Съ переломленною ногой? — повторилъ Керавнъ медленно и съ искреннею озабоченностію въ голосѣ. — Гдѣ я могу найти ее?

— У Ганны, въ маленькомъ доминѣ, въ концѣ сада вдовы Пудента.

— Почему ее не перенесли сюда?

— Потому что запретилъ врачъ. Она лежитъ въ лихорадкѣ, но за ней хорошій уходъ. Ганна принадлежитъ къ сектѣ христіанъ. Я не терплю этихъ людей, но обращаться съ больными они умѣютъ лучше, чѣмъ кто-либо.

— У христіанъ? Моя дочь у христіанъ? — воскликнулъ Керавнъ внѣ себя. — Сейчасъ же, Арсиноя, сейчасъ же пойдемъ со мной! Селена не должна оставаться ни минуты долѣе среди этого проклятаго сброда. Вѣчные боги! ко всѣмъ моимъ несчастіямъ еще этотъ позоръ…

— Ну, это еще не такъ плохо, — успокоивала его Дорида: — между христіанами есть люди вполнѣ достойные уваженія. Что они честны — это несомнѣнно: бѣдная горбунья, принесшая это дурное извѣстіе, передала мнѣ кошелекъ съ деньгами, который вдова Ганна нашла въ карманѣ Селены.

Керавнъ съ такимъ презрѣніемъ принялъ тяжелымъ трудомъ заработанную его дочерями плату, будто онъ привыкъ къ золоту и не придаетъ никакого значенія жалкому серебру; Арсиноя же при видѣ этихъ драхмъ заплакала: она знала, что только ради этихъ денегъ Селена вышла изъ дому, и угадывала, какія ужасныя страданія ей приходилось испытывать на пути.

— Всѣ у тебя честны, — ворчалъ Керавнъ, завязывая свой кошелекъ, куда онъ пересыпалъ деньги. — Мнѣ извѣстно, какъ безстыдно ведутъ себя эти христіане на своихъ собраніяхъ. Цѣловаться съ рабами — это, не правда ли, какъ разъ самое подходящее для моей дочери? Пойдемъ, Арсиноя, и отыщемъ скорѣе носилки!

— Нѣтъ, нѣтъ! — съ живостію возразила Дорида. — Ты долженъ пока оставить ее въ покоѣ. Такія вещи обыкновенно лучше скрывать отъ отца, но врачъ увѣрялъ, что она можетъ поплатиться жизнію, если ее будутъ тревожить. Съ воспаленною раной на головѣ, съ лихорадкой и съ переломленными членами на собраніе не ходятъ. Бѣдное, милое дитя!

Керавнъ продолжалъ ворчать себѣ подъ носъ.

— Но я должна къ ней идти, я должна ее видѣть, Дорида! — вся въ слезахъ воскликнула Арсиноя.

— И отлично сдѣлаешь, милочка, — сказала старуха. — Я сама была недавно въ домѣ этихъ христіанъ, но меня не допустили къ больной. Ты совсѣмъ другое дѣло, ты — ей сестра.

— Пойдемъ, отецъ! — просила Арсиноя. — Мы сперва посмотримъ, что дѣлаютъ дѣти, а потомъ ты проводишь меня къ Селенѣ. Ахъ, зачѣмъ я не пошла съ ней! Ахъ, если она у насъ умретъ!

Глава двадцатая.

Керавнъ съ дочерью тише обыкновеннаго дошли до своего жилища, потому что управитель боялся новаго нападенія молосса, который, впрочемъ, спалъ въ эту ночь въ комнатѣ Антиноя.

Они нашли старую рабыню еще не спящею и въ сильномъ волненіи, — отсутствіе Селены, которую она искренно любила, не давало ей покоя. Въ дѣтской также не все шло своимъ обычнымъ порядкомъ.

Арсиноя, не останавливаясь, прошла къ дѣтямъ, а старуха осталась около своего господина и, пока онъ перемѣнялъ свой шафранно-желтый паллій на старый плащъ, со слезами разсказывала ему, что ея любимецъ, маленькій слѣпой Геліосъ, заболѣлъ и не можетъ заснуть даже теперь, когда она дала ему капли, которыя принималъ обыкновенно самъ Керавнъ.

— Безразсудное животное! — воскликнулъ управитель, снимая новые башмаки, чтобы замѣнить ихъ болѣе простыми. — Мое лѣкарство давать ребенку! Еслибъ ты была помоложе, я бы велѣлъ тебя выпороть.

— Вѣдь ты же говорилъ, что это хорошія капли, — оправдывалась старуха,.

— Да, для меня, — кричалъ управитель и поспѣшилъ, не завязавъ вокругъ ноги ремней, такъ что они волочились по полу, въ комнату своихъ дѣтей.

Его слѣпой любимецъ, его «наслѣдникъ», какъ онъ любилъ называть мальчика, сидѣлъ на колѣняхъ у Арсинои, прижавшись къ ея груди своей хорошенькой кудрявой головкой.

Малютка немедленно узналъ шаги отца.

— Селена ушла, мнѣ стало страшно и теперь мнѣ такъ тошно, — жаловался онъ.

Управитель приложила руку ко лбу ребенка. Почувствовавъ, что онъ горячъ, онъ сталъ безпокойно прохаживаться взадъ и впередъ передъ маленькою кроваткой.

— Ну, вотъ вамъ! За однимъ несчастіемъ слѣдуетъ другое! Посмотри-ка на него, Арсиноя. Знаешь ли ты, какъ начиналась лихорадка у бѣдной Вереники?… Тошнота, боязливость, воспаленная голова. У тебя не болитъ горло, мальчуганъ?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Геліосъ. — Но мнѣ такъ тошно!

Управитель растегнулъ рубашку мальчика, чтобы посмотрѣть, не показываются ли пятна у него на груди.

— Это ничего, — сказала Арсиноя, когда отецъ ея нагнулся надъ больнымъ. — Онъ только растроилъ себѣ желудокъ. Глупая старуха во всемъ ему потворствуетъ и дала ему половину пирога съ изюмомъ, за которымъ мы посылали передъ нащимъ уходомъ.

— Но вѣдь у него жаръ въ головѣ, — повторилъ Керавнъ.

— Завтра утромъ все пройдетъ, — возразила Арсиноя. — Бѣдной Селенѣ мы нужнѣе, чѣмъ ему. Пойдемъ, отецъ! Старуха можетъ остаться съ нимъ.

— Пусть Селена придетъ сюда, — жалобно просилъ ребенокъ. — Пожалуйста, не оставляйте меня опять одного.

— Твой отецъ останется съ тобой, — нѣжно сказалъ Керавнъ, у котораго разрывалось сердце при видѣ страданій этого ребенка. — Никто изъ васъ не знаетъ, что за золото этотъ мальчуганъ.

— Онъ скоро заснетъ, — увѣряла Арсиноя. — Ну, пойдемъ же, а то будетъ поздно.

— Чтобы старуха снова сдѣлала какую-либо глупость? — воскликнулъ Керавнъ. — Моя обязанность остаться съ бѣднымъ ребенкомъ. Ты же ступай къ сестрѣ и пусть старуха тебя проводитъ.

— Хорошо, завтра рано утромъ я вернусь.

— Завтра утромъ? — протянулъ Керавнъ. — Нѣтъ, нѣтъ, это невозможно. Дорида же говоритъ, что за Селеной хорошо ухаживаютъ у христіанъ. Взгляни только, что она дѣлаетъ, поклонись ей отъ меня и приходи назадъ.

— Но, отецъ…

— Кромѣ того не надо забывать, что завтра въ полдень тебя ожидаетъ жена префекта, чтобы выбрать для тебя ткани. Притомъ ты не должна имѣть утомленнаго безсонницей или заспаннаго вида.

— Я отдохну немножко по утру.

— По утру?… А мои кудри? А твое новое платье? А бѣдный Геліосъ?… Нѣтъ, дитя, ты только повидаешься съ Селеной и тотчасъ же воротишься назадъ. Съ ранняго утра начинается, къ тому же, праздникъ, а ты знаешь, что тогда бываетъ. Старуха ничего тебѣ не поможетъ въ толкотнѣ. Ты только освѣдомишься о здоровьѣ Селены, а оставаться тебѣ нельзя.

— Я увижу…

— Нечего тебѣ видѣть. Ты возратишься назадъ! Я тебѣ это приказываю! Черезъ два часа ты должна лежать въ своей постели

Арсиноя пожала плечами и черезъ нѣсколько минутъ уже стояла со старой рабыней передъ домикомъ привратника.

Широкая полоса свѣта вырывалась черезъ открытую дверь украшенной цвѣтами и птицами комнаты. Эвфоріонъ и Дорида еще, слѣдовательно, не ложились и могли немедленно открыть ей дворцовыя ворота.

Граціи подняли было лай, когда Арсиноя входила къ своимъ старымъ друзьямъ, но, быстро узнавъ ее, остались лежать на своихъ подушкахъ.

Уже нѣсколько лѣтъ, повинуясь строгому запрещенію отца, не бывала Арсиноя въ этой уютной комнаткѣ и отрадное чувство овладѣло ея душой, когда она снова увидала все то, что такъ любила ребенкомъ и чего не забыла дѣвушкой. Птицы, собачонки и лютня на стѣнѣ подлѣ Аполлона — все было по-старому, на томъ же мѣстѣ. На столѣ доброй Дориды всегда бывало что-либо съѣдобное, и теперь подлѣ кружки съ виномъ стоялъ вкусный, румяный пирогъ. Какъ часто забѣгала она ребенкомъ къ старушкѣ за кусочкомъ чего-либо сладкаго, а еще чаще, чтобы посмотрѣть, не тутъ ли долговязый Поллуксъ, который своими смѣлыми выдумками и энергическимъ содѣйствіемъ налагалъ на ихъ затѣи и игры печать художественности, что придавало имъ особенную прелесть.

И теперь ея старый веселый товарищъ былъ дома, онъ сидѣлъ, о чемъ-то съ жаромъ разсказывая и вытянувъ далеко впередъ свои длинныя ноги.

Арсиноя слышала, входя, окончаніе его разсказа о выборѣ Роксаны и свое собственное имя, украшенное такими эпитетами, которые заставили кровь ея прихлынуть къ щекамъ и доставили ей двойную радость, такъ какъ онъ не могъ думать, что она его слышитъ.

Мальчикъ преобразился въ стройнаго, красиваго мужчину и сдѣлался великимъ художникомъ, но все-таки это былъ тотъ же задорный, добродушный Поллуксъ.

Бойкое привѣтствіе, съ которымъ онъ вскочилъ съ своего мѣста и бросился ей на встрѣчу, свѣжій, звучный смѣхъ, прерывавшій неоднократно его рѣчь, дѣтская нѣжность, съ которой онъ, обнимая одновременно старушку мать, здоровался съ ней и спрашивалъ ее о причинѣ такого поздняго выхода изъ дому, задушевное и искреннее сожалѣніе о несчастіи съ Селеной — все это повѣяло на Арсиною чѣмъ-то знакомымъ, милымъ, давно не испытаннымъ, и она крѣпко сжала двѣ протянутыя ей большія руки.

Еслибъ онъ въ эту минуту приподнялъ ее и на глазахъ Эвфоріона и матери прижалъ къ своему сердцу, она, право, не стала бы этому противиться.

Грустная, озабоченная вошла Арсиноя въ комнату Дориды, но воздухъ въ домикѣ привратника разгонялъ всякія горести и заботы, и въ легкомысленномъ воображеніи дѣвушки образъ ея измученной страданіями и находящейся въ крайней опасности сестры чудодѣйственно и быстро обратился въ представленіе спокойно лежащей въ мягкой и теплой постели больной, только съ сильно пораненною ногой. Страхъ и тревога смѣнились сердечнымъ участіемъ и это теплое чувство еще звучало въ голосѣ Арсинои, когда она попросила пѣвца Эвфоріона отворить ей ворота, потому что ей съ старой работницей надо идти навѣстить Селену.

Дорида успокоила ее, повторивъ свое увѣреніе, что за больной какъ нельзя лучшіе ухаживаютъ въ домикѣ Ганны. Впрочемъ нашла ея желаніе повидаться съ сестрой вполнѣ законнымъ и съ жаромъ подержала Поллукса, просившаго позволенія проводить Арсиною, ссылаясь на то, что вскорѣ послѣ полуночи начнется праздникъ, улицы наполнятся буйнымъ народомъ, а черномазая спутница такъ же мало можетъ защитить ее отъ пьяныхъ рабовъ, какъ простое покрывало, такъ какъ она еле держалась на ногахъ еще прежде, чѣмъ Поллуксъ сдѣлалъ величайшую глупость въ своей жизни и возбудилъ противъ себя гнѣвъ Керавна.

Долго шли они молча по темной улицѣ, которая чѣмъ дальше, тѣмъ болѣе наполнялась людьми.

— Возьми меня подъ руку, — сказалъ наконецъ Поллуксъ. — Ты должна чувствовать мою охрану, а мнѣ, мнѣ хотѣлось бы, чтобы каждый нашъ шагъ напоминалъ мнѣ, что мы снова встрѣтились и что я могу быть подлѣ тебя, милое, чудесное созданіе!

Слова эти ничуть не звучали шуткой; напротивъ, они были произнесены серьезнымъ, дрожащимъ отъ волненія, голосомъ, въ которомъ слушалась неподѣльная, искренняя нѣжность. Словно громкій, призывную кличъ любви отдавались они въ сердцѣ дѣвушки; не колеблясь, оперлась она на руку ваятеля и тихо отвѣчала:

— Ты, конечно, защитишь меня.

— Да, — твердо проговорилъ онъ, схватывая свободной лѣвою рукой ея маленькую ручку.

Арсиноя ее не отдернула и они молча прошли еще нѣсколько шаговъ.

Поллуксъ вздохнулъ и спросилъ:

— Знаешь, каково мнѣ теперь?

— Ну?

— Я и самъ хорошенько не могу этого выразить. Мнѣ кажется, будто я побѣдитель на олимпійскихъ играхъ или будто кесарь подарилъ мнѣ свой пурпуръ. Но что мнѣ теперь до вѣнка и до пурпура?… Ты опираешься на меня, я держу твою руку въ своей, — въ сравненіи съ этимъ все для меня представляется мелкимъ и ничтожнымъ. Не будь тутъ людей, я… я просто не знаю, что бы сдѣлалъ.

Радостными, счастливыми глазами посмотрѣла она ему въ лицо; онъ поднесъ ея руку къ губамъ и долго, долго цѣловалъ ее. Потомъ, снова опустивъ ее, онъ сказалъ съ глубокимъ вздохомъ:

— О, Арсиноя, чудная Арсиноя, какъ я тебя люблю! — Медленнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ жгучимъ потокомъ выдѣлись слова эти изъ устъ художника. Дѣвушка еще крѣпче обняла руку, прижалась къ нему годовой и широко открыла свои глаза на встрѣчу его нѣжнымъ взглядамъ.

— О, Поллуксъ, я такъ счастлива, міръ такъ прекрасенъ! — тихо лепетала она.

— Нѣтъ, я бы могъ ненавидѣть его! — воскликнулъ ваятель. — Слышать это отъ тебя, имѣть за собой бдительную старуху и быть вынужденнымъ чинно шествовать по кишащей народомъ улицѣ — это невозможно. Да я и не намѣренъ больше этого выдерживать. Прелестнѣйшая изъ дѣвушекъ, здѣсь такъ темно….

Дѣйствительно, въ углу, образованномъ двумя соприкасающимися домами, царилъ глубокій мракъ; но свѣтло, свѣтлѣе солнечнаго дня, было въ сердцахъ влюбленныхъ, когда Поллуксъ привлекъ Арсиною къ себѣ на грудь и поспѣшно напечатлѣлъ первый поцѣлуй на ея дѣвственныхъ губахъ.

Крѣпко обвила она ему шею руками и, казалось, такъ и не выпустила бы его до скончанія дней. На встрѣчу къ нимъ приближалась разгульная толпа рабочихъ.

Пѣснями и плясками начинали эти несчастные свое торжество уже вскорѣ послѣ полуночи, чтобы до послѣдней возможности продлить свое наслажденіе праздникомъ, избавлявшимъ ихъ на короткое время отъ всякой обязанности.

Зная, какъ необузданны бываютъ они въ своемъ разгулѣ, Поллуксъ просилъ Арсиною держаться съ нимъ ближе къ строеніямъ.

— Какъ они рады, — сказалъ онъ, указывая на веселящихся. — Сегодня ихъ господа будутъ имъ прислуживать и для нихъ начинается лучшій день въ году, а для насъ насталъ прекраснѣйшій въ цѣлой нашей жизни.

— Да, да, — возразила Арсиноя, повиснувъ обѣими руками на его мощной рукѣ.

Потомъ оба весело засмѣялись, такъ какъ Поллуксъ замѣтилъ, что старая рабыня прошла мимо нихъ и съ опущенною головой слѣдовала за какой-то другою парой.

— Я позову ее, — сказала Арсиноя.

— Нѣтъ, нѣтъ, оставь! — просилъ художникъ. — Эти двое, конечно, болѣе насъ нуждаются въ ея защитѣ.

— Какъ она только могла принять за тебя этого маленькаго человѣка? — засмѣялась дѣвушка.

Онъ въ наказаніе быстро прикоснулся губами въ ея головѣ.

— Вѣдь насъ могутъ видѣть, — сказала она, отстраняя его.

— Не бѣда, если и позавидуютъ, — весело отозвался онъ.

Здѣсь улица кончалась и они стояли передъ садомъ, принадлежавшимъ вдовѣ Пудента; это было извѣстно Поллуксу, потому что владѣтельница сада, Паулина, имѣвшая великолѣпный домъ и въ городѣ, была сестра архитектора Понтія.

— Но какъ же это случилось? Невидимая рука, что ли, перенесла ихъ сюда?

Ворота сада были заперты.

Ваятель разбудилъ привратника, который, получивъ приказаніе пропускать родственниковъ больной даже ночью, довелъ его съ Арсиноей до мѣста, откуда виденъ былъ яркій свѣтъ изъ домика Ганны.

Прибывавшій мѣсяцъ освѣщалъ усыпанныя раковинами дорожки; кустарники, деревья бросали рѣзко-очерченныя тѣни на залитую серебристымъ свѣтомъ землю; вблизи ярко сверкало море.

Привратникъ оставилъ влюбленныхъ и они вступили въ темную крытую аллею. Поллуксъ широко раскрылъ Арсиноѣ свои объятія.

— Ну, еще одинъ поцѣлуй, о которомъ я могъ бы вспоминать, ожидая тебя.

— Только не теперь, — просила дѣвушка. — Веселость меня оставила съ тѣхъ поръ, какъ мы здѣсь. Мнѣ все думается о бѣдной Селенѣ.

— Противъ этого ничего нельзя сказать, — покорно согласился Поллуксъ. — Но когда ты вернешься, я буду вознагражденъ.

— Нѣтъ, милый, не тогда, а теперь! — воскликнула Арсиноя, бросаясь къ нему на грудь, и затѣмъ поспѣшила къ дому.

Онъ послѣдовалъ за ней и, когда она подошла къ ярко-освѣщенному окну нижняго этажа, остановился подлѣ нея.

Передъ ними была высокая, просторная, въ высшей степени опрятная комната, въ которую вела только одна дверь, отворявшаяся на террассу передъ домомъ. Стѣна этого покоя была сплошь окрашена свѣтло-зеленою краской. Единственное украшеніе — маленькая картина — помѣщалась надъ дверью. Въ глубинѣ комнаты стояла кровать, на которой лежала Селена; въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея спала, сидя на стулѣ, горбатая Марія, а Ганна прикладывала въ эту минуту компрессъ къ головѣ больной.

Поллуксъ, толкнувъ Арсиною, шепнулъ ей:

— Какъ красиво лежитъ твои сестра! Точно Аріадна, покинутая во время сна своимъ Діонисомъ. Какія мученія будетъ она испытывать при пробужденіи!

— Она, кажется, сегодня менѣе блѣдна, чѣмъ обыкновенно.

— Взгляни только, какъ согнута эта рука и какъ живописно покоится на ней голова!

— Ну, теперь ступай, — тихо сказала Арсиноя, — ты не долженъ тутъ подслушивать.

— Сейчасъ, сейчасъ! Еслибы ты лежала тамъ, какъ она, никакой богъ не сдвинулъ бы меня съ этого мѣста… Какъ осторожно снимаетъ Ганна компрессъ съ бѣдной больной ступни! Съ глазомъ не обращаются такъ нѣжно, какъ эта матрона съ ногою Селены.

— Отступи назадъ, она какъ разъ смотритъ сюда.

— Чудесное лицо! Это, пожалуй, Пенелопа, только въ глазахъ есть что-то совершенно особенное. Еслибы мнѣ пришлось лѣпить снова смотрящую на звѣзды Уранію или Сафо, въ поэтическомъ восторгѣ поднимающую очи въ небу, я бы взялъ ее моделью. Она уже не совсѣмъ молода, но какъ еще свѣжо и ясно ея лицо! Его можно бы сравнить съ небомъ, съ котораго вѣтеръ согналъ всѣ облака.

— Право, ты долженъ теперь уйти, — сказала Арсиноя, отдергивая руку, которую онъ снова было схватилъ.

Поллуксъ замѣтилъ, что ей досадно было слышать его похвалы красотѣ другой женщины.

— Успокойся, дитя мое, — ласково шепнулъ онъ, обнимая ее. — Ты все-таки не имѣешь себѣ подобной здѣсь, въ Александріи, и всюду, гдѣ слышится греческая рѣчь. Совсѣмъ чистое небо для меня далеко еще не самое прекрасное. Художнику нужны не одни только свѣтъ и лазурь, — нѣсколько подвижныхъ облачковъ, неперемѣнно окрашиваемыхъ лучами то золотомъ, то серебромъ, придаютъ небосклону настоящую прелесть. Если твое лицо и напоминаетъ небо, то въ чертахъ твоихъ достаточно очаровательной, вѣчно-новой игры. Эта же матрона…

— Посмотри-ка, — перебила его Арсиноя, опять прильнувшая къ нему. — Посмотри, какъ любовно наклоняется Ганна надъ бѣдной Селеной. Вотъ она цѣлуетъ ее въ лобъ. Нѣжнѣе ни одна мать не можетъ обращаться съ своей дочерью. Я вѣдь давно ее знаю. Она — добрая, очень добрая и это даже трудно понять, такъ какъ она вѣдь христіанка.

— Вотъ этотъ крестъ надъ дверью, — сказалъ Поллуксъ, — служить знакомъ, по которому эти странные люди узнаютъ другъ друга.

— А что означаютъ голубь, рыба и якорь около него? — спросила Арсиноя.

— Это — символическія изображенія изъ христіанскихъ мистерій, — отвѣчалъ Поллуксъ. — Я въ нихъ ничего не понимаю. Какая плохая живопись! Приверженцы распятаго Бога презираютъ искусства вообще и въ особенности мое, такъ какъ имъ ненавистны всякія изображенія боговъ.

— И между этими безбожниками есть такіе славные люди! Я сейчасъ войду. Ганна снова перемѣняетъ компрессъ.

— И какой у нея при этомъ спокойный и ласковый видь! Но все-таки въ этой большой опрятной комнатѣ есть что-то чуждое, пустынное, непривѣтливое. Мнѣ бы не хотѣлось тутъ жить.

— Замѣтилъ ты слабый запахъ лаванда, проникающій черезъ окно?

— Давно. Вотъ твоя сестра шевельнулась и открыла глаза. Вотъ она ихъ снова закрываетъ.

— Вернись въ садъ и жди меня тамъ, — рѣшительнымъ голосомъ приказала Арсиноя. — Я только посмотрю, что съ Селеной. Долго я не останусь, потому что отецъ велѣлъ мнѣ приходить скорѣе, а лучше Ганны никто не съумѣетъ за ней ходить.

Дѣвушка освободила руку изъ руки своего возлюбленнаго и постучалась въ дверь домика. Ей отворили и вдова подвела ее къ постели сестры.

Поллуксъ присѣлъ сперва на скамейку въ саду, но скоро вскочилъ и началъ прохаживаться большими шагами по дорожкѣ, по которой они прошли съ Арсиноей. Каменный столъ задержалъ юношу на этомъ пути и ему вдругъ захотѣлось перепрыгнуть черезъ него.

Проходя мимо него въ третій разъ, онъ не выдержалъ и бойко прыгнулъ. Но тотчасъ же послѣ этого подвига онъ остановился, неодобрительно покачалъ головой и пробормоталъ: «какой же я мальчишка!» И дѣйствительно, онъ былъ счастливъ, какъ ребенокъ.

Во время ожиданья онъ сдѣлался нѣсколько спокойнѣе и серьезнѣе. Съ восторгомъ думалъ онъ о томъ, что нашелъ, наконецъ, женскій образъ, который грезился ему въ минуты творческаго вдохновенія и что онъ принадлежитъ ему, одному ему.

Но кто же онъ самъ-то въ сущности? — Бѣднякъ, которому приходится кормить цѣлую семью, — работникъ, вполнѣ зависящій отъ своего хозяина. Все это слѣдовало измѣнить. Сестрѣ онъ не хотѣлъ отказать въ своей помощи, но съ Паппіемъ ему надо было покончить и стать на собственныя ноги. Рѣшимость его все увеличивалась и, когда Арсиноя вернулась, наконецъ, отъ сестры, онъ уже разсуждалъ, что сперва усердно займется въ собственной мастерской окончаніемъ бюста Бальбиллы, а потомъ примется за изваяніе своей возлюбленной. Эти двѣ женскія головки не могли не удасться. Онѣ должны быть выставлены, кесарь долженъ ихъ увидать, и въ воображеніи его уже осаждали заказами, изъ которыхъ онъ выбиралъ только самые блестящіе.

Арсиноя могла успокоенная возвращаться домой.

Страданія Селены оказались гораздо слабѣе, чѣмъ она предполагала. Больная не желала иной сидѣлки, кромѣ вдовы Ганны. «Можетъ-быть и есть маленькая лихорадка, — разсуждала Арсиноя, проходя объ руку съ художникомъ черезъ садъ, — но дѣйствительно больная не была бы въ состояніи такъ разумно разсуждать о каждой мелочи въ хозяйствѣ и обо всемъ, что надо сдѣлать для дѣтей».

— Ее должно радовать и веселить имѣть сестрой Роксану! — воскликнулъ Поллуксъ, но прекрасная спутница его отрицательно покачала головой.

— Селена всегда такая странная, — сказала она. — Что меня наиболѣе радуетъ, то ей не нравится.

— Дѣло въ томъ, что Селена — мѣсяцъ, а ты — солнце!

— Кто же ты? — спросила Арсиноя.

— Я? — Долговязый Поллуксъ. Впрочемъ, сегодня мнѣ чудится, что я могу быть не только долговязымъ, но и великимъ.

— Если тебѣ это удастся, я поднимусь вмѣстѣ съ тобою.

— Ты имѣешь на это право, потому что только благодаря тебѣ могутъ сбыться мои надежды.

— Какъ же я, такая неуклюжая, могу помочь художнику?

— Живя и любя его, — воскликнулъ ваятель и привлекъ ее въ себѣ прежде, чѣмъ она успѣла воспрепятствовать этому.

У воротъ они увидали провожавшую ихъ рабыню.

Узнавъ отъ привратника, что молодая госпожа ея съ своимъ спутникомъ направилась къ домику въ саду и не получивъ туда пропуска, старая негритянка присѣла на тумбу и скоро задремала, несмотря на увеличивавшійся шумъ на улицѣ.

Арсиноя не стала будить ее и съ плутовской улыбкой спросила Поллукса:

— Не правда ли, мы дойдемъ и одни?

— Если Эросъ не заставитъ насъ сбиться съ дороги, — возразилъ художникъ.

На обратномъ пути влюбленные не переставали шутить и обмѣниваться нѣжными словами.

По мѣрѣ того, какъ они приближались къ Лохіи и большому торговому пути, пересѣкавшему подъ прямымъ угломъ Канопскую улицу, самую широкую и длинную въ городѣ, потокъ двигавшагося народа все росъ и увеличивался.

Но это обстоятельство имъ скорѣе благопріятствовало, потому что въ тѣснотѣ и давкѣ они легче могли остаться незамѣченными.

Увлекаемые этою толпой, стремившейся къ средоточію праздничнаго веселья, Поллуксъ и Арсиноя крѣпко держались другъ за друга, чтобы не быть разлученными встрѣчнымъ наплывомъ изступленныхъ фракійскихъ женщинъ, которыя въ эту ночь, вѣрныя обычаямъ своей родины, водили по улицамъ тельца.

Имъ оставалось не болѣе ста шаговъ доступной улицы, какъ навстрѣчу имъ раздалось оттуда веселое, опьяняющее, увлекательно-дикое пѣніе, заглушаемое по временамъ звуками барабановъ, флейтъ, бубенчиковъ и громкими восторженными криками.

По выходящей на Лохію и пересѣкающей Брухіумъ улицѣ Князей стремилась другая веселая толпа.

Впереди всѣхъ между другими знакомыми плясалъ рѣзчикъ Тевкръ, младшій братъ счастливаго Поллукса, съ вѣнкомъ изъ плюща на головѣ и тирсовымъ жезломъ въ рукѣ. Съ кликами, пѣснями и плясками двигалась возбужденная до изступленія, ликующая, толпа мужчинъ и женщинъ.

Вѣтви виноградной лозы, плюща и асфоденуса колебались надъ сотнею головъ; вѣнки изъ тополя, латуса и лавра красовались надъ разгоряченными лбами; шкуры пантеръ, оленей и дикихъ козъ свѣшивались съ обнаженныхъ плечъ и при быстромъ бѣгѣ высоко поднимались вѣтромъ. Художники и богатые молодые люди, возвращавшіеся съ пира съ своими возлюбленными, съ музыкой открывали шествіе. Всякій встрѣчный долженъ былъ присоединиться въ этой веселой толпѣ и стремительно увлекался ею. Почетные граждане и матроны, рабочіе, дѣвушки, рабы, солдаты, матросы, офицеры, флейтистки, ремесленники, лоцманы, цѣлый театральный хоръ, бывшій на пирушкѣ у какого-то любителя искусствъ, возбужденныя женщины, тащившія барана для принесенія въ жертву Діонису — никто не могъ противустоять соблазну примкнуть къ шествію.

Вотъ оно повернуло на Лунную улицу и направилось по усаженному вязами среднему пути для пѣшеходовъ, по обѣ стороны котораго тянулись пустынныя теперь мостовыя.

Какъ громко звучали двойныя флейты, какъ мощно ударяли нѣжные дѣвичьи кулаки по кожѣ ручныхъ барабановъ, какъ причудливо игралъ вѣтеръ съ распущенными волосами ликующихъ женщинъ и съ дымомъ факеловъ, которыми съ удалыми криками размахивали юноши, одѣтые фавнами и сатирами!

Здѣсь какая-то дѣвушка, высоко поднявъ на бѣгу свой тамбуринъ надъ годовою, такъ сильно тряхнула его бубенчиками, что, казалось, они вотъ-вотъ отлетятъ и со свистомъ прорѣжутъ воздухъ.

Тамъ, подлѣ обезумѣвшей дѣвицы, граціозно и ловко прыгалъ красивый юноша, съ комическою озабоченностью придерживая подъ мышкой прицѣпленный у него сзади длинный бычачій хвостъ, и безъ устали дулъ то въ короткія, то въ длинныя трубки своей флейты.

Изъ средины бурной толпы раздавался по временамъ громкій вой, который могъ одинаково быть вызванъ какъ весельемъ такъ и болью, но онъ каждый разъ быстро заглушался безумнымъ смѣхомъ, разгульнымъ пѣніемъ и шумною музыкой.

И стараго и малаго, и богача и бѣдняка, — короче, все, что ни приближалось къ шествію, какая-то непреоборимая сила заставляла съ дикимъ восторгомъ слѣдовать за нимъ.

Поллуксъ съ Арсиноей уже давно перестали идти спокойно и чинно другъ подлѣ друга и со смѣхомъ переступали съ ноги на ногу подъ тактъ веселаго плясоваго мотива.

— Какіе чудные звуки! --воскликнулъ художникъ. — Плясать и ликовать хотѣлось бы мнѣ, — какъ бѣшеному плясать и ликовать съ тобою, моя Арсиноя!

Не успѣла она отвѣтить «да» или «нѣтъ», какъ онъ съ громкимъ восклицаніемъ: «Іо, іо, Діонисъ!» — высоко поднялъ ее на воздухъ.

Тогда и ее охватило общее опьяненіе. Вскинувъ руки свои надъ головою, она слила свой голосъ съ его ликующимъ крикомъ и послѣдовала за нимъ на угодъ Лунной улицы, гдѣ торговка вѣнками разложила свой товаръ.

Тамъ Поллуксъ обвилъ ее винограднымъ вѣнкомъ, а она надѣла ему на голову лавровый вѣнокъ, украсила шею и грудь его плющомъ и, громко засмѣявшись, когда онъ бросилъ крупную серебряную монету на колѣни садовницѣ, повисла на его рукѣ.

Все это было сдѣлано быстро, безъ размышленія, въ какомъ-то чаду.

Въ это время процессія прошла мимо.

Шестеро женщинъ и дѣвушекъ въ вѣнкахъ рука объ руку съ громкимъ пѣніемъ присоединились къ ней.

Поллуксъ увлекъ за ними свою возлюбленную и снова обнялъ рукой талію прильнувшей къ нему Арсинои; быстро понеслись они нога въ ногу подъ звуки музыки, кружа въ воздухѣ свободными руками и, закинувъ головы, громко запѣли и забыли все, что происходило вокругъ. Имъ казалось, будто они соединены поясомъ, сотканнымъ изъ солнечныхъ лучей, будто какой-то богъ, держащій этотъ поясъ, поднимаетъ ихъ высоко, высоко надъ землей и ведетъ среди радостныхъ кликовъ и ликованій мимо тысячи звѣздъ по безграничнымъ пространствамъ эѳира.

Они не понимали, какъ прошли Лунную и Канопскую улицы, потомъ вернулись къ морю и достигли храма Діониса.

Здѣсь они остановились перевести духъ, и ему вдругъ припомнилось, что онъ — Поллуксъ, а ей, что она — Арсиноя, что она должна вернуться къ отцу и дѣтямъ.

— Пойдемъ домой, — проговорила дѣвушка шепотомъ и, быстро отнявъ руку отъ его шеи, начала стыдливо поправлять свои растрепавшіеся волосы.

— Да, да, — отвѣчалъ ваятель словно во снѣ.

Затѣмъ, выпустивъ ее, онъ ударилъ себя рукою по лбу и воскликнулъ, обращаясь къ отвореннымъ дверямъ храма:

— Что ты могущественъ, Діонисъ, что ты прекрасна, Афродита, что ты прелестенъ, Эросъ, — это я зналъ давно; но только сегодня испыталъ я впервые, какъ неизмѣримо велики ваши дары.

— Мы были совершенно полны божествомъ, — сказала Арсиноя. — Это было чудесно; но вотъ приближается новое шествіе, а мнѣ нужно домой.

— Такъ пойдемъ по набережной, — отозвался Поллуксъ.

— Да. Я должна вытащить листья изъ волосъ, а тамъ насъ никто не увидитъ.

— Я тебѣ помогу…

— Нѣтъ, пожалуйста, не прикасайся ко мнѣ, — строго возразила Арсиноя.

Она собрала рукой роскошныя, мягкія волосы и освободила ихъ отъ листьевъ, которые забились въ нихъ, какъ зеленые жуки въ густую зелень цвѣтовъ. Потомъ она прикрыла голову покрываломъ, которое давно уже свалилось и какимъ-то чудомъ не отлетѣло, зацѣпившись за застежку ея плаща.

Поллуксъ пожиралъ ее глазами и, увлеченный силою страсти, воскликнулъ:

— Вѣчные боги, какъ я тебя люблю, моя Арсиноя! Сердце мое было подобно играющему ребенку, но теперь оно возмужало и стало похоже на героя, который съумѣетъ владѣть своимъ оружіемъ.

— А я буду съ нимъ бороться, — весело сказала она, снова взявъ его руку, и они поспѣшили, все еще приплясывая, по направленію къ старому дворцу.

Сѣроватая полоса на горизонтѣ уже возвѣщала о скоромъ появленіи поздно встающаго декабрскаго солнца, когда Поллуксъ и его спутница входили въ давно открытыя для рабочихъ ворота.

Они простились въ первый разъ въ залѣ музъ, потомъ еще разъ, печально и все-таки радостно, въ галлереѣ, ведущей въ жилищу управителя.

Прощаніе это было однако коротко, потому что мелькнувшій свѣтъ лампы быстро разлучилъ влюбленныхъ.

Арсиноя немедленно бросилась бѣжать.

Причиной тому было появленіе Антиноя.

Онъ дожидался здѣсь императора, все еще занятаго наблюденіемъ звѣздъ на выстроенной для него Понтіемъ обсерваторіи, и тотчасъ же узналъ сестру Селены, когда она пробѣгала мимо него.

Когда дѣвушка исчезла, юноша подошелъ къ Поллуксу.

— Я долженъ извиниться передъ тобой, — весело сказалъ онъ. — Я помѣшалъ твоему свиданію съ возлюбленной.

— Это моя невѣста, — гордо произнесъ ваятель.

— Тѣмъ лучше, — отвѣчалъ любимецъ кесаря и при этомъ такъ глубоко вздохнулъ, будто слова Поллукса сняли тяжкое бремя съ его души. — Тѣмъ лучше. Не можешь ли ты сказать мнѣ, какъ чувствуетъ себя сестра прекрасной Арсинои?

— Могу, — возразилъ художникъ, предлагая руку уроженцу Виѳиніи.

Веселая, воодушевленная рѣчь Поллукса лилась какъ потокъ и черезъ часъ онъ уже окончательно завоевалъ себѣ сердце императорскаго любимца.

Прійдя домой, Арсиноя нашла отца своего и брата Геліоса спавшими крѣпкимъ сномъ.

Старая рабыня вернулась нѣсколькими минутами позже нея.

Едва распустивъ свои роскошные волосы, Арсиноя, одѣтая, бросилась наконецъ къ себѣ на постель и не замедлила заснуть. Чудный сонъ перенесъ ее снова къ ея возлюбленному Поллуксу и ей казалось, что они подобно двумъ оторваннымъ вѣтромъ листкамъ при звукахъ барабановъ, флейтъ и бубенъ высоко носятся надъ пыльною землей.

Глава двадцать первая.

Когда дворцовый управитель Керавнъ проснулся, солнце уже высоко стояло на небѣ. Онъ спалъ въ креслѣ такъ же крѣпко, какъ и въ своей постели, но сонъ не освѣжилъ его и старикъ чувствовалъ себя разбитымъ.

Въ комнатѣ все было такъ же разбросано, какъ и наканунѣ, и это его раздосадовало, потому что онъ привыкъ, вставая, находить этотъ покой въ самомъ образцовомъ порядкѣ.

На столѣ стояли остатки дѣтскаго ужина, покрытые роемъ мухъ, а между посудой и корками хлѣба блестѣли его обручъ и головной уборъ его дочери.

Всюду, куда онъ ни глядѣлъ, лежали неприбранныя къ мѣсту вещи.

Старая рабыня, позѣвывая, вошла въ комнату. Сѣдые, сбившіеся волосы въ безпорядкѣ свѣшивались ей на лицо, глаза смотрѣли безсмысленно и она съ трудомъ держалась на ногахъ.

— Ты пьяна! — гнѣвно обратился въ ней Керавнъ, и онъ не ошибался. Проснувшись наканунѣ передъ домомъ вдовы Пудента и узнавъ отъ привратника, что Арсиноя покинула садъ, старуха на обратномъ пути была увлечена другими рабынями въ ближайшую харчевню.

Управитель схватилъ ее за руку и нетерпѣливо встряхнулъ.

— Праздникъ… Все свободно… Сегодня праздникъ, — глупо ухмыляясь, промычала она.

— Римская чепуха! — перебилъ ее Керавнъ. — Готовъ мой супъ?

Между тѣмъ какъ старуха бормотала что-то непонятное въ отвѣтъ, на порогѣ появился рабъ.

— Сегодня у всѣхъ праздникъ, — сказалъ онъ, — можно мнѣ идти со двора?

— Вотъ это мнѣ нравится, — воскликнулъ управитель. — Это животное пьяно, Селена больна, а ты будешь таскаться по улицамъ.

— Но вѣдь сегодня никто не сидитъ дома, — робко замѣтилъ негръ.

— Такъ убирайся! — закричалъ Керавнъ. — Шатайся по городу до полуночи, дѣлай что хочешь? только не жди, чтобъ я сталъ тебя держать долѣе. Вертѣть ручную мельницу у тебя еще хватитъ силы и, вѣроятно, найдется какой-нибудь глупецъ, который дастъ за тебя пару драхмъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, только не продавай меня! — застоналъ старый слуга, съ умоляющимъ видомъ простирая руки; но Керавнъ не слушалъ его, а продолжалъ ворчать.

— Собака, по крайней мѣрѣ, привязывается къ своему господину, а вы объѣдаете его до нищеты и когда вы ему всего болѣе нужны, тутъ-то и приходитъ вамъ охота бѣжать со двора.

— Я остаюсь, — вылъ старикъ.

— Дѣлай что хочешь; ты ужь давно похожъ на хромую лошадь, которая только срамитъ своего господина. Когда ты меня сопровождаешь, всѣ оглядываются, словно у меня пятно на палліи. Ты, старый пёсъ, хочешь справлять праздники и тянуться за гражданами.

— Я остаюсь, только не продавай меня! — жалобно просилъ струсившій рабъ, стараясь схватить руку своего господина; но управитель оттолкнулъ его и приказалъ идти на кухню, развести огонь и облить старой рабынѣ голову водой, чтобы возвратить ей бодрость.

Рабъ вытолкнулъ свою товарку въ дверь, а Керавнъ направился въ спальню своей дочери.

Въ комнатѣ Арсинои было почти совсѣмъ темно, такъ какъ свѣтъ прокрадывался только сквозь небольшое отверстіе въ потолкѣ. Косые лучи утренняго солнца падали на кровать дѣвушки въ ту минуту, какъ Керавнъ подходилъ къ ней. Его дочь спала крѣпкимъ сномъ. Ея красивая головка покоилась на правой, подложенной подъ нее, рукѣ, а распущенные свѣтло-каштановые волосы сбѣгали волной на нѣжныя плечи и свѣшивались съ постели.

Еще никогда не казалось Керавну его собственное дитя столь прекраснымъ, какъ сегодня; сердце его дрогнуло при взглядѣ на лицо дочери, — такъ живо напомнила она ему покойную жену, и не пустое тщеславіе, а порывъ истинной отеческой любви невольно обратилъ въ нѣмую молитву его искреннее желаніе, чтобы боги сохранили это дитя и даровали ему счастье.

Онъ не привыкъ будить своихъ дочерей, которыя обыкновенно вставали и принимались за дѣло раньше его, и ему было жаль тревожить сладкій сонъ своей любимицы; но надо было рѣшиться. Керавнъ назвалъ Арсиною по имени и потрясъ ее за руку. Она приподнялась и вопросительно взглянула на него.

— Это я, вставай, — сказалъ онъ. — Вспомни, что тебя сегодня ожидаетъ.

— Ахъ, да! — зѣвая, проговорила она. — Но вѣдь еще такъ рано.

— Рано? — переспросилъ Керавнъ, улыбаясь. — Желудокъ мой утверждаетъ совсѣмъ противное. Солнце уже высоко, а мнѣ еще не подавали моего супа.

— Вели старухѣ его сварить.

— Нѣтъ, нѣтъ, дитя, ты должна встать. Развѣ ты забыла, какую тебѣ дали роль? А мои кудри? А жена префекта и твои костюмы?

— Ступай же, какое мнѣ дѣло до Роксаны и до разныхъ нарядовъ!

— Это потому, что ты еще не совсѣмъ проснулась, — смѣясь, сказалъ управитель. — Какъ попалъ плющовый листокъ въ твои волосы?

Арсиноя покраснѣла и, вынувъ листовъ, отвѣчала съ досадой.

— Такъ, присталъ гдѣ-нибудь. Ну, уходи же, чтобъ я могла встать.

— Сейчасъ, сейчасъ. Какъ ты нашла Селену?

— Она совсѣмъ не такъ плоха; но объ этомъ я тебѣ разскажу послѣ, а теперь оставь меня.

Когда Арсиноя, полчаса спустя, подала отцу супъ, Керавнъ взглянулъ на нее удивленно. Ему показалось, что въ дочери его произошла перемѣна. Въ глазахъ ея былъ блескъ, котораго онъ прежде никогда не замѣчалъ и который придавалъ ея полудѣтскимъ чертамъ какое-то небывалое, почти испугавшее его, выраженіе.

Пока Арсиноя готовила супъ, Керавнъ съ помощью раба поднялъ дѣтей съ постелей.

Теперь они завтракали; посреди нихъ былъ и Геліосъ, бодрый и здоровый.

За столомъ Арсиноя разсказывала про Селену и отличный уходъ за нею вдовы Ганны, между тѣмъ какъ Керавнъ пристально смотрѣлъ на нее.

Замѣтивъ это, она нетерпѣливо спросила, что въ ней сегодня особеннаго.

— Какія вы, дѣвушки, странныя! — сказалъ управитель, покачивая головой. — Тебѣ оказали большую честь, ты должна изображать невѣсту Александра, — гордость и радость тебя поразительно измѣнили въ одну ночь; я, впрочемъ, полагаю, что перемѣна въ твою пользу.

— Глупости, — возразила Арсиноя, краснѣя, и бросилась, потягиваясь, на подушку дивана.

Она чувствовала не усталость, а какую-то сладкую истому.

Ей казалось, что она только-что вышла изъ теплой ванны и съ той минуты, какъ отецъ разбудилъ ее, въ ушахъ ея снова раздавались порой звуки веселой музыки, подъ которую она наканунѣ плясала съ Поллуксомъ.

Она то улыбалась, то смотрѣла задумчиво въ даль и при этомъ мысленно говорила себѣ, что еслибъ возлюбленный позвалъ ее въ настоящую минуту, у нея хватило бы силы снова ринуться съ нимъ въ бѣшеную пляску.

Она вся дышала счастьемъ и здоровьемъ.

Только глаза ея были слегка воспалены и, обыкновенно ясные и свѣтлые, теперь какъ-то особенно ярко блестѣли, чего Керавнъ никогда прежде не замѣчалъ.

Когда рабъ, по окончаніи завтрака, повелъ дѣтей гулять, а Арсиноя начала завивать отцу волосы, Керавнъ принялъ полную достоинства позу и сказалъ важно:

— Дитя мое!

— Ну? — спросила дѣвушка, опуская нагрѣтые щипцы и приготовляясь услышать одну изъ тѣхъ затѣй, на которыя такъ привыкла возражать Селена.

— Слушай внимательно.

То, что управитель собирался сказать, пришло ему въ голову болѣе часу тому назадъ, когда онъ отбилъ у стараго раба всякую охоту идти со двора, тѣмъ не менѣе онъ провелъ рукой по лбу и продолжалъ, принимая видъ глубокомысленнаго философа.

— Ужь давно занимаетъ меня мучительная мысль. Теперь она созрѣла и обратилась въ рѣшеніе, которое я хочу тебѣ сообщить: мы должны пріобрѣсти новаго раба.

— Но, отецъ, — воскликнула Арсиноя, — подумай только, что это будетъ стоить. Еслибъ мы должны были прокормить лишняго человѣка…

— Объ этомъ не можетъ быть и рѣчи, — прервалъ ее Керавнъ. — Я промѣняю стараго раба на болѣе молодаго, съ которымъ можно-бъ было показываться людямъ. Еще вчера сказалъ я тебѣ, что мы будемъ теперь обращать на себя большее вниманіе, чѣмъ прежде, и если мы покажемся на улицѣ или гдѣ-либо съ чернымъ пугаломъ…

— Зебекъ, конечно, не представителенъ, — перебила Арсиноя отца, — но мы можемъ оставлять его дома.

— Дитя, дитя, — возразилъ укоризненно Керавнъ, — ты никогда не думаешь о томъ, кто мы!… Развѣ намъ прилично показываться на улицахъ безъ раба?

Дѣвушка пожала плечами и начала доказывать отцу, что Зебекъ давно принадлежитъ ихъ семейству, что дѣти къ нему привязаны, какъ къ старой нянькѣ, что новый слуга будетъ стоить очень дорого и, кромѣ того, придется силой понуждать его къ исполненію нѣкоторыхъ обязанностей, тогда какъ старикъ все дѣлаетъ охотно и хорошо.

Но Арсиноя попусту теряла слова.

Селены не было дома и Керавнъ, увѣренный, что не услышитъ ея упрековъ, подобно неосторожному мальчику, который жаждетъ запретнаго, настаивалъ на своемъ рѣшеніи промѣнять стараго вѣрнаго слугу на болѣе приличнаго новаго раба.

Управитель ни минуты не думалъ о печальной участи, которая постигнетъ состарѣвшагося и посѣдѣвшаго въ его домѣ раба, если онъ его продастъ, онъ сознавалъ однако, что ему не слѣдовало бы тратить послѣднія деньги на такую въ сущности вовсе ненужную покупку.

Чѣмъ справедливѣе казались доводы Арсинои, чѣмъ явственнѣе становился голосъ совѣсти, убѣждавшій его не приносить этой новой жертвы тщеславію, тѣмъ упорнѣе и ожесточеннѣе настаивалъ онъ на своемъ. Мало-по-малу прихоть обратилась въ его глазахъ въ необходимость; явилось множество доводовъ, благодаря которымъ она оказалась вполнѣ благоразумна и легко исполнима.

Деньги были, а послѣ выбора Арсинои для роли Роксаны Керавнъ могъ разсчитывать получить и еще взаймы. На немъ лежала обязанность устроить себѣ приличную обстановку, чтобы не испугать знатнаго зятя, который ему грезился; на крайній случай у него оставалась коллекція рѣдкостей. Дѣло было только въ томъ, чтобы найти покупателя.

Если за поддѣльный мечъ Антонія заплатили такъ дорого, то сколько же могутъ дать любители за другія, гораздо болѣе цѣнныя вещи!

Арсиноя краснѣла и блѣднѣла, когда Керавнъ въ теченіе разговора возвращался къ продажѣ меча; но она не рѣшалась открыть ему истину и тѣмъ искреннѣе раскаивалась въ своей лжи, чѣмъ яснѣе видѣла со свойственнымъ ей здравымъ смысломъ, что выпавшая ей наканунѣ честь послужитъ новою пищей тщеславію ея отца.

Сегодня ей было совершенно достаточно нравиться одному Поллуксу и она безъ сожалѣнія отдала бы другой дѣвушкѣ свою роль и всякія притязанія на успѣхъ и всеобщее удивленіе, — однимъ словомъ, все, что еще наканунѣ казалось ей столь неоцѣненнымъ.

Она даже высказала это, но Керавнъ не придалъ ея словамъ никакого значенія, засмѣялся ей въ лицо и пустился въ загадочные намеки на богатство, которое должно было, по его мнѣнію, неминуемо достаться имъ въ удѣлъ. Смутно сознавая необходимость показать, что не всѣ его дѣйствія обусловливаются личнымъ тщеславіемъ и заботами о собственной особѣ, онъ счелъ нужнымъ заявить о готовности принести съ своей стороны великую жертву и удовольствоваться на первыхъ порахъ позолоченнымъ обручемъ, не покупая себѣ другаго изъ чистаго золота.

Такимъ подвигомъ самопожертвованія управитель разсчитывалъ пріобрѣсти полное право употребить кругленькую сумму на покупку новаго, болѣе представительнаго, раба.

Просьбы Арсинои остались безъ успѣха. Мысль о предстоящей потерѣ вѣрнаго стараго слуги была для нея такъ мучительна, что она начала плакать; но Керавнъ съ досадой запретилъ ей проливать слезы изъ-за такой бездѣлицы, говоря, что это — ребячество и что ему будетъ непріятно вести ее съ заплаканными глазами къ женѣ префекта.

Пока они разговаривали, завивка кудрей Керавна была окончена и онъ приказалъ Арсиноѣ убрать получше собственные ея волосы и приготовиться слѣдовать за нимъ. Имъ предстояло купить новое платье и пеплумъ, посѣтить Селену и затѣмъ отправиться въ Юліи.

Еще вчера Керавнъ считалъ безразсудствомъ нанимать носилки, а теперь раздумывалъ о томъ, не приличнѣе ли послать за колесницей.

Какъ только онъ остался одинъ, въ головѣ его блеснула новая мысль.

Дерзкому архитектору слѣдовало показать, что дворцовый управитель Керавнъ — не изъ тѣхъ людей, которыхъ можно безнаказанно оскорблять и запугивать. Онъ отрѣзалъ чистую полосу папируса отъ лежавшаго у него въ ящикѣ письма и написалъ на ней слѣдующія слова:

"Македонянинъ Керавнъ архитектору Клавдію Венатору изъ Рима.

«Старшая дочь моя, Селена, получила по твоей винѣ столь тяжелыя раны, что лежитъ почти при смерти и испытываетъ неслыханныя страданія. Остальныя дѣти мои не находятъ болѣе безопасности въ домѣ своего отца и потому я обращаюсь къ тебѣ съ вторичнымъ требованіемъ посадить на цѣпь твою собаку. Если же ты откажешься выполнить это законное требованіе, то я не замедлю представить дѣло на судъ императора. Предупреждаю тебя, что нѣкоторыя случившіяся на дняхъ событія побудятъ Адріана особенно наказать дерзкаго, осмѣлившагося оказать неуваженіе мнѣ и моимъ дочерямъ».

Приложивъ къ этому посланію печать, Керавнъ кликнулъ раба и спокойно сказалъ:

— Отнеси это архитектору изъ Рима и приведи двое носилокъ, да попроворнѣе, а потомъ, во время нашего отсутствія, хорошенько посмотри за дѣтьми. Завтра или послѣ завтра ты будешь проданъ. Кому? — Это зависитъ отъ того, какъ ты будешь вести себя то короткое время, которое тебѣ остается пробыть у насъ.

Негръ испустилъ громкій, выходившій изъ глубины сердца, жалобный вопль и бросился на колѣни передъ управителемъ.

Сердце Керавна сжалось отъ этого крика, но онъ твердо рѣшилъ не поддаваться сожалѣнію и настоять на своемъ.

Рабъ еще крѣпче обнялъ его колѣна. Дѣти, сбѣжавшіяся на вой стараго друга, громко зарыдали вмѣстѣ съ нимъ, а маленькій Геліосъ началъ гладить его порѣдѣвшіе курчавые волосы.

Керавну стало невыносимо тяжело смотрѣть на эту трогательную сцену.

— Вонъ отсюда и дѣлай что тебѣ приказываютъ, не то я возьмусь за плеть! — громко и сердито закричалъ онъ, чтобы спастись отъ собственной слабости.

Съ этими словами онъ оттолкнулъ отъ себя несчастнаго, который поплелся съ поникшею головой изъ комнаты съ письмомъ въ рукѣ. Дойдя до покоевъ кесаря, рабъ остановился въ раздумьѣ.

Наружность и обращеніе Адріана внушали ему такой страхъ и ужасъ, что онъ долго не рѣшался постучаться въ дверь.

Онъ стоялъ нѣкоторое время, утирая все еще навертывавшіяся на глаза слезы, когда въ галлереѣ появился наконецъ Масторъ съ остатками завтрака своего повелителя.

Окликнувъ проходившаго, негръ передалъ ему письмо управителя и, всхлипывая, пробормоталъ:

— Это отъ Керавна твоему господину.

— Положи сюда на подносъ, — сказалъ уроженецъ Язигіи. — Но что съ тобой, старина? Ты ревешь и у тебя такой жалкій видъ. Прибили тебя, что ли?

Старикъ отрицательно покачалъ головой.

— Керавнъ хочетъ продать меня, — отвѣчалъ онъ сквозь слезы.

— Ну, что-жь? Ты найдешь господъ и лучше него.

— Но Зебекъ старъ, Зебекъ слабъ, Зебекъ не можетъ больше поднимать и таскать тяжести и при трудной работѣ онъ пропадетъ непремѣнно.

— А развѣ тебѣ было легко и тебя хорошо кормили у стараго толстяка?

— Вина я не видалъ, мяса не видалъ, голодалъ часто, — жаловался рабъ.

— Значитъ ты долженъ радоваться, что отходишь.

— Нѣтъ, нѣтъ, — стоналъ старикъ.

— Глупая ты голова, — сказалъ Масторъ, — чего-жь тебѣ еще надо у этого ворчливаго скряги?

Негръ нѣкоторое время не давалъ отвѣта, впалая грудь его тяжело подымалась и опускалась, наконецъ, словно прорвавшаяся плотина, казалось, рухнула какая-то преграда, сдерживавшая его признанія.

— Дѣти, малютки, наши малютки! — восклицалъ онъ, громко рыдая. — Они такіе милые, а нашъ Геліосъ, нашъ маленькій слѣпой Геліосъ, гладилъ Зебека по волосамъ, такъ жаль стало ему, что его продаютъ… Вотъ тутъ, тутъ гладилъ онъ, — старикъ указалъ на совсѣмъ лысое мѣсто на своей головѣ, — а теперь Зебекъ уйдетъ и никогда не увидитъ ихъ больше, какъ будто всѣ они умерли.

Голосъ раба нѣсколько разъ порывался отъ слезъ, пока онъ произносилъ эти слова.

Они растрогали Мастора до глубины души, пробудили въ немъ воспоминаніе о его собственныхъ утраченныхъ дѣтяхъ и ему сильно захотѣлось какъ-нибудь утѣшить своего несчастнаго собрата.

— Бѣдняга, — сказалъ онъ съ состраданіемъ. — Я понимаю, какъ тебѣ должно быть жаль разстаться съ дѣтьми. Они такія маленькія и съ своими играми во сто разъ легче и лучше взрослыхъ находятъ дорогу въ нашему сердцу. Я тоже лишился милыхъ дѣтей, да еще моихъ собственныхъ. Мнѣ хорошо извѣстно горе, но теперь я знаю, гдѣ и утѣшеніе найти.

При этихъ словахъ Масторъ подперъ подносъ бедромъ, придерживая его правою рукой, а лѣвую положилъ на плечо негра и прошепталъ ему:

— Слыхалъ ты когда-нибудь о христіанахъ?

Зебекъ сочувственно кивнулъ головой, будто дѣло шло о предметѣ, ему отчасти знакомомъ, отъ котораго онъ ожидалъ много прекраснаго и чудеснаго.

Масторъ продолжалъ тихимъ голосомъ:

— Приходи завтра на разсвѣтѣ на дворъ къ каменьщикамъ; тамъ ты услышишь о Томъ, Кто утѣшаетъ труждающихся и обремененныхъ.

Кесарскій слуга снова взялъ подносъ въ обѣ руки и быстро удалился. Въ глазахъ старика засвѣтился слабый лучъ надежды: счастья онъ не ждалъ, но думалъ, что найдетъ, можетъ-быть, какое-либо средство облегчить тягость жизненныхъ невзгодъ.

Передавъ подносъ прислуживавшимъ на кухнѣ рабамъ, Масторъ возвратился въ своему повелителю и передалъ ему письмо управителя.

Письмо Керавна попало въ руки императора не въ добрую минуту, — онъ былъ въ мрачномъ настроеніи духа.

Не спавъ всю ночь, онъ отдыхалъ всего только три часа и теперь, сурово сдвинувъ брови, сравнивалъ результаты своихъ наблюденій подъ звѣзднымъ небомъ за эту ночь съ астрономическими таблицами, которыя были разложены передъ нимъ.

Во время этой работы онъ часто недовольно покачивалъ своей курчавой головой; разъ онъ даже бросилъ на столъ грифель, которымъ производилъ свои вычисленія, и, откинувшись на подушки, закрылъ глаза обѣими руками.

Затѣмъ онъ началъ снова писать какія-то числа, но новый, добытый имъ, результатъ, казалось, ничѣмъ не былъ утѣшительнѣе прежняго.

Письмо управителя уже давно лежало передъ нимъ; наконецъ, потянувшись за какимъ-то другимъ свиткомъ, онъ его замѣтилъ.

Чтобы нѣсколько отдохнуть, кесарь взялъ посланіе, распечаталъ его, прочелъ и съ недовольнымъ видомъ отбросилъ въ сторону.

Во всякое другое время онъ съ участіемъ освѣдомился бы о состояніи больной дѣвушки, посмѣялся бы надъ старымъ чудакомъ, не преминувъ выдумать какую-нибудь шутку, чтобы попугать или подурачить его; но теперь угрозы управителя только разсердили его и еще болѣе увеличили его нерасположеніе къ гордому македонянину.

Наскучивъ окружавшимъ его молчаніемъ, онъ крикнулъ Антиноя, который въ это время мечтательно глядѣлъ на гавань.

Любимецъ тотчасъ же приблизился къ своему повелителю.

Адріанъ пристально посмотрѣлъ на него и покачалъ головой.

— И у тебя такой видъ, словно угрожаетъ несчастіе, — сказалъ онъ. — Посмотри-ка, все ли небо омрачилось.

— Нѣтъ, государь. Надъ моремъ оно ясно, но съ юга надвигаются черныя тучи.

— Съ юга? — задумчиво переспросилъ Адріанъ. — Оттуда едва ли можетъ намъ угрожать что-либо плохое. Но несчастіе приближается, оно уже близко, оно обрушится на насъ скорѣе, чѣмъ мы можемъ ожидать.

— Ты такъ долго не спалъ, а это портитъ твое настроеніе духа.

— Настроеніе духа?… Что такое настроеніе духа? — мрачно бормоталъ про себя Адріанъ. Настроеніе духа — это такое состояніе, которое сразу овладѣваетъ всѣми движеніями души, — состояніе, вызванное какой-нибудь основательной причиною; мое же сердце сегодня парализовано гнетущими меня заботами.

— Значитъ ты видѣлъ плохія знаменія на небесахъ?

— Очень и очень плохія!

— Вотъ вы, мудрецы, вѣрите звѣздамъ, — возразилъ Антиной. — Вы, конечно, правы, но моя слабая голова не можетъ постигнуть, что можетъ быть общаго между ихъ правильнымъ теченіемъ и нашей измѣнчивою жизнью?

— Посѣдѣй, — отвѣчалъ императоръ. — Научись обнимать духомъ мірозданіе и тогда только говори о такихъ вещахъ, только тогда ты будешь въ состояніи понять, что каждая часть творенія, самое великое и самое малое — тѣсно связаны между собой, находятся въ постоянномъ взаимодѣйствіи и зависимости другъ отъ друга. Что есть и что будетъ въ природѣ, что мы, люди, ощущаемъ, мыслимъ и дѣлаемъ — все это обусловливается строго опредѣленными вѣчными причинами, и эти-то причины золотыми письменами начерчены на голубомъ сводѣ неба демонами, которые стоятъ между нами и божествомъ. Письмена эти — звѣзды, пути которыхъ такъ же неизмѣнны и безконечны, какъ причины всего того, что есть и что происходитъ.

— Вполнѣ ли ты увѣренъ, что не ошибаешься, когда читаешь эти письмена? — спросилъ Антиной.

— И я могу заблуждаться, — возразилъ кесарь, — но на этотъ разъ я не ошибся. Тяжелое несчастіе угрожаетъ мнѣ. Это странное, ужасающее стеченіе обстоятельствъ.

— Какъ такъ?

— Изъ проклятой Антіохіи, откуда еще никогда не исходитъ для меня ничего хорошаго, я получилъ изреченіе оракула, которое, которое… Впрочемъ, къ чему же мнѣ скрывать это отъ тебя? Въ половинѣ наступающаго года, какъ молнія, повергающая на землю путника, меня должно постигнуть и сразить тяжелое несчастіе. А сегодня ночью… Посмотри-ка со мной на этой таблицѣ! Вотъ жилище смерти, вотъ планета… Но развѣ ты понимаешь что-либо въ подобныхъ вещахъ? Однимъ словомъ, въ сегодняшнюю ночь звѣзды съ такою очевидной ясностью, съ такой точностью подтвердили зловѣщія слова оракула, какъ будто у нихъ были языки и онѣ кричали мнѣ это несчастное пророчество. Съ такими ожиданіями живется плохо. Что-то принесетъ намъ съ собой новый годъ…

Адріанъ глубоко вздохнулъ. Антиной приблизился къ нему, опустился передъ нимъ на колѣни и спросилъ дѣтски-смиреннывъ голосомъ:

— Могу ли я, бѣдное, безразсудное созданіе, научить великаго мудреца не портить себѣ цѣлыхъ шести мѣсяцевъ жизни?

Императоръ улыбнулся, точно онъ зналъ, что должно было слѣдовать за этими словами.

Любимецъ его, ободренный, продолжалъ:

— Пусть будущее останется будущимъ. Чему быть, того не миновать, потому что сами боги не властны надъ судьбою. Когда приближается несчастіе, оно бросаетъ передъ собою черную тѣнь. Обращая на нее вниманіе, ты омрачаешь свои свѣтлые дни; я же, полный мечтами, бреду своею дорогой, забывая о будущемъ, и только тогда замѣчаю несчастіе, когда я сталкиваюсь съ нимъ и чувствую его удары.

— И такимъ образомъ ты сберегаешь себѣ рядъ безмятежныхъ дней, — прервалъ Адріанъ своего любимца.

— Я это именно хотѣлъ сказать.

— Совѣтъ твой хорошъ для тебя и для всякаго другаго, праздно-гуляющаго среди жизненной ярмарки, — возразилъ кесарь; — но человѣкъ, имѣющій задачею вести милліоны надъ пропастями, долженъ непрестанно озираться, ясно видѣть и близкое, и далекое, и не можетъ закрывать глазъ, если даже взорамъ его представляется что-либо столь же ужасное, какъ то, что мнѣ суждено было наблюдать сегодня ночью.

При послѣднихъ словахъ въ комнату вошелъ Флегонъ, тайный секретарь кесаря, съ новыми донесеніями изъ Рима. Приблизившись къ своему повелителю, онъ низко поклонился.

— Звѣзды безпокоятъ тебя, кесарь? — спросилъ онъ по поводу послѣднихъ словъ Адріана.

— Онѣ научаютъ меня быть на-сторожѣ, — возразилъ послѣдній.

— Будемъ надѣяться, что предсказанія ихъ лживы, — весело и съ жаромъ воскликнулъ грекъ. — Цицеронъ былъ, конечно, не совсѣмъ не правъ, не довѣряя искусству гадать по звѣздамъ.

— Цицеронъ былъ болтунъ, — возразилъ Адріанъ, нахмуривъ брови.

— Но развѣ не вѣрно, — продолжалъ Флегонъ, — что еслибы гороскопы какихъ-нибудь Кнея и Кая совпадали, то Кней и Кай, случайно родившись въ одинъ и тотъ же часъ, должны бы имѣть одинаковые темпераменты и одинаковую въ жизни судьбу?

— Все старыя общія мѣста, старыя нелѣпости, — перебилъ Адріанъ чиновника, раздраженный до крайности. — Говори, когда тебя спрашиваютъ, и не заботься о томъ, чего ты не понимаешь и что тебя ни мало не касается. Есть въ этихъ письмахъ важныя извѣстія?

Антиной съ удивленіемъ глядѣлъ на своего господина. Почему возмущали его доводы Флегона, когда онъ только-что такъ ласково отвѣчалъ на замѣчанія юноши?

Адріанъ не обращалъ на него больше вниманія, быстро и вмѣстѣ съ тѣмъ внимательно перечитывалъ посланіе за посланіемъ, писалъ краткія замѣтки на поляхъ, твердымъ почеркомъ подписалъ нѣсколько декретовъ и затѣмъ, окончивъ свою работу, приказалъ греку оставить его въ покоѣ.

Едва остался онъ наединѣ съ Антиноемъ, какъ въ комнату ворвались черезъ открытое окно громкій крикъ и веселые восклицанія толпы людей.

— Что это значитъ? — спросилъ императоръ у Мастора, который не замедлилъ отвѣтить, что мастеровые рабы только-что получили отпускъ и начинаютъ предаваться веселію праздника.

— Все это шумитъ, веселится, вѣнчается цвѣтами, — тихо бормоталъ Адріанъ. — Все это старается забыться въ общемъ опьяненіи, а я… я, которому всѣ они завидуютъ, — я порчу себѣ короткое время жизни такими пустяками, мучаю себя гнетущими заботами… Я… я…

Онъ внезапно остановился и совершенно измѣненнымъ голосомъ воскликнулъ:

— Эхъ, Антиной, ты право мудрѣе меня! Пусть будущее дѣйствительно остается будущимъ. И для насъ теперь также праздникъ. Воспользуемся же этими днями свободы. Одѣнемся, но такъ, чтобы насъ не могли узнать: я — старымъ сатиромъ, ты — молодымъ фавномъ или чѣмъ-либо въ этомъ родѣ, смѣшавшемся съ праздничною толпой и будемъ, осушая кубки, бродить по городу и радоваться всему, что весело!

— О! — вскричалъ Антиной и радостно захлопалъ въ ладоши.

— Evoe Bacche! — отозвался Андріанъ, высоко поднимая стоявшій передъ нимъ на столѣ кубокъ. — Ты, Масторъ, свободенъ до самаго вечера, а ты, милый, переговори съ долговязымъ художникомъ Поллуксомъ. Онъ будетъ нашимъ провожатымъ и достанетъ намъ вѣнки и шутовскіе наряды. Мнѣ хочется видѣть пьяныхъ, мнѣ хочется посмѣяться вмѣстѣ съ веселыми, прежде чѣмъ я снова сдѣлаюсь императоромъ. Спѣши же, другъ, иначе новыя заботы испортятъ мнѣ это праздничное веселье!

Глава двадцать вторая.

Антиной покинулъ вмѣстѣ съ Масторомъ комнату императора.

Въ галлереѣ юноша знакомъ подозвалъ къ себѣ раба и тихо сказалъ ему:

— Я знаю, что ты умѣешь молчать, — хочешь ли оказать мнѣ услугу?

— Не только одну, а цѣлыхъ три, — отвѣчалъ уроженецъ Язигіи.

— Ты сегодня свободенъ. Пойдешь ли ты въ городъ?

— Да, я думаю.

— Тебя здѣсь не знаютъ, но это ничего. Возьми эти золотые. На одинъ изъ нихъ ты купишь на цвѣточномъ рынкѣ самый красивый букетъ, какой только найдешь, другой возьми себѣ и повеселись, а изъ того, что останется, найми за драхму осла. Погонщикъ довезетъ тебя до сада вдовы Пудента, въ которомъ находится домъ нѣкоей вдовы Ганны. Запомнишь ты эти имена?

— Да, запомню. Вдова Ганна, вдова Пудента.

— Въ маленькомъ домѣ, а не въ большомъ. Тамъ ты велишь передать цвѣты больной Селенѣ.

— Дочери толстаго управителя, на которую напалъ нашъ молоссъ? — съ любопытствомъ спросилъ Масторъ.

— Ей или другой — для тебя это все равно, — перебилъ его Антиной. — Если тебя спросятъ, кто прислалъ цвѣты, скажи только: другъ изъ дворца на Лохіи — и ничего больше. Понимаешь?

Рабъ утвердительно кивнулъ головой и тихо воскликнулъ:

— Значитъ, и ты тоже… Охъ, ужь эти женщины!

Антиной движеніемъ руки принудилъ Мостора къ молчанію, въ короткихъ выраженіяхъ еще разъ попросилъ его молчать и позаботиться о выборѣ самыхъ лучшихъ цвѣтовъ, а самъ отправился въ залу музъ отыскивать Поллукса. Черезъ него онъ зналъ, гдѣ находится ранненая Селена, мысль о которой не покидала его нигдѣ и ни на минуту.

Антиной не нашелъ ваятеля за перегородкой. Желаніе поговорить съ матерью привело Поллукса въ домикъ привратника и онъ стоялъ теперь передъ Доридой, съ оживленными жестами разсказывая ей чистосердечно все, что онъ пережилъ въ прошедшую ночь.

Разсказъ его звучалъ какъ торжественная, праздничная пѣснь, и когда онъ сталъ описывать, какъ увлекла его съ Арсиноей ликующая толпа, старушка вскочила съ своего мѣста и радостно всплеснула своими маленькими, пухленькими руками.

— Вотъ это такъ веселье, вотъ это такъ радость! — воскликнула она. — Такъ и я носилась когда-то съ твоимъ отцомъ, лѣтъ тридцать тому назадъ.

— Какое — лѣтъ тридцать! — перебилъ ее Поллуксъ. — Я еще отлично помню, какъ во время великаго торжества въ честь Діонисія ты, увлеченная могуществомъ божества, съ козьей шкурой на плечахъ, неслась по улицѣ.

— То-то было хорошо, то-то было прекрасно! — восклицала Дорида съ блестящими глазами. — Но тридцать лѣтъ тому назадъ было еще лучше, право, лучше. Я ужь тебѣ однажды разсказывала, какъ мы съ нашей служанкой отправились на Канопскую улицу, чтобъ изъ дома моей тетки Архидики посмотрѣть на праздничное шествіе. Мнѣ было недалеко, потому что мы жили у самаго театра. Мой отецъ былъ тамъ смотрителемъ сцены, а твой — однимъ изъ главныхъ пѣвцовъ. Мы спѣшили, но толпа не давала намъ проходу и пьяные молодцы начали приставать ко мнѣ съ своими шутками.

— Вѣдь ты же и была хороша, какъ розанчикъ, — перебилъ ее сынъ.

— Какъ розанчикъ — пожалуй, но, конечно, не то, что твоя прелестная роза, — возразила старушка. — Настолько я все-таки была хороша, что переряженные молодцы, фавны и сатиры и даже циническіе льстецы въ разодранныхъ плащахъ считали за счастье посмотрѣть на меня, или даже получить ударъ по пальцамъ, пытаясь увлечь меня съ собой или поцѣловать. Мнѣ не было дѣла до ихъ красоты, — Эвфоріонъ уже обворожилъ меня своими огненными взглядами, не рѣчами, такъ какъ меня держали строго и ему ни разу не посчастливилось говорить со мною. На углу Канопской и Торговой улицъ мы должны были остановиться; тамъ собралась густая толпа, съ ревомъ и воемъ смотрѣвшая на неистовавшихъ клодонскихъ женщинъ, которыя, вмѣстѣ съ другими мэнадами, въ священной ярости раздирали зубами козла. Ужасъ охватилъ меня при видѣ этого зрѣлища, но я все-таки принуждена была глядѣть, крича и ликуя, наравнѣ съ остальными. Моей служанкой, въ которой я прижималась въ страхѣ, овладѣло общее бѣшенство и она втащила меня въ середину круга почти къ самой кровавой жертвѣ. Тутъ двѣ обезумѣвшія женщины бросились на насъ я чувствовала, какъ одна изъ нихъ обхватила меня, стараясь повалить на землю. Это была страшная минута, но я защищалась храбро и еще стояла на ногахъ, когда подлѣ очутился твой отецъ, который освободилъ меня и увлекъ съ собой. Что было далѣе, я не могу и разсказать. Это былъ какой-то пестрый блаженный сонъ, во время котораго надо было, казалось, сдавливать сердце обѣими руками, чтобъ оно не разорвалось отъ счастья или не унеслось прямо на небо въ солнцу. Поздно вечеромъ вернулась я домой, а на слѣдующей недѣлѣ сдѣлалась женою Эвфоріона.

— Мы послѣдовали вашему примѣру, — сказалъ Поллуксъ. — И если Арсиноя будетъ похожа на мою старушку, я буду доволенъ.

— Будь веселъ и счастливъ, — возразила Дорида. — Будь здоровъ, гони отъ себя горе и заботы, исполняй по буднямъ свою обязанность, а въ праздникъ пей себѣ на здоровье въ честь божества; тогда все пойдетъ какъ нельзя лучше. Кто трудится по мѣрѣ силъ и наслаждается, сколько можетъ, тому нечего жалѣть о прожитыхъ дняхъ и нечего каяться на смертномъ одрѣ. Что прошло, то прошло, и когда Атропосъ порѣжетъ нить, на наше мѣсто явятся другіе и веселье можетъ начинаться снова. Пусть боги благословятъ его и для нихъ.

— Твоя правда, — сказалъ Поллуксъ, обнимая мать. — И не правда ли, что вдвоемъ работается лучше и всякое наслажденіе чувствуешь полнѣе, чѣмъ въ одиночествѣ?

— Я въ этомъ не сомнѣваюсь и ты выбралъ себѣ самую подходящую подругу, — воскликнула старушка. — Ты — ваятель и не избалованъ роскошью. Тебѣ не нужно богатой, а нужна красавица, которая ежедневно веселила бы твой взоръ, и такую именно ты и нашелъ.

— Красивѣй Арсинои нѣтъ, — перебилъ ее Поллуксъ.

— Еще бы, конечно, нѣтъ, — продолжала Дорида. — Сначала я имѣла въ виду Селену… И она, безспорно, хороша и можетъ служить примѣромъ для всякой дѣвушки. Но потомъ Арсиноя стала подростать и всякій разъ, какъ она проходила мимо, мнѣ думалось: пусть она ростетъ себѣ для моего молодца. Теперь, когда она твоя, мнѣ кажется, будто я опять сдѣлалась такой же молоденькой, какъ твоя возлюбленная. Старое сердце у меня въ груда бьется такъ весело, словно щекочатъ его эроты своими крыльями и розовыми пальчиками. Не будь мои ноги такъ тяжелы отъ вѣчнаго стоянія передъ очагомъ и корытомъ, — право, я подхватила бы сегодня подъ руку Эвфоріона и пошла бы съ нимъ плясать по улицѣ.

— А гдѣ же отецъ?

— Ушелъ. Онъ сегодня поетъ.

— Утромъ?… Гдѣ это?

— Есть какая-то секта, которая празднуетъ сегодня свои мистеріи. Они хорошо платятъ и онъ долженъ за это бормотать грустные напѣвы, спрятанный за завѣсой. Глупѣйшій вздоръ, изъ котораго онъ не понимаетъ ни единаго слова, а я такъ и ни полсловечка.

— Жаль, что его нѣтъ! Мнѣ бы надо съ нимъ поговорить.

— Онъ вернется не рано.

— Да время терпитъ.

— Тѣмъ лучше, а то я могла бы передать ему, что тебѣ надо.

— Твой совѣтъ такъ же хорошъ, какъ и его. Я хочу бросить свои занятія у Паппія и начать работать самостоятельно.

— Это отлично, римскій архитекторъ еще вчера говорилъ мнѣ, что для тебя открыта великая будущность.

— Дѣло только въ бѣдной сестрѣ и ея малюткахъ. Если первые мѣсяцы мнѣ придется терпѣть нѣкоторую нужду…

— Ну, ужь мы ей какъ-нибудь поможемъ. Настанетъ время, когда ты будетъ самъ пожинать то, что посѣешь.

— Такъ думаю и я, ради себя и ради Арсинои, если только Керавнъ…

— Да, съ нимъ придется выдержать не мало сраженій.

— И очень не легкихъ, — вздохнулъ Поллуксъ. — Мысль объ этомъ старикѣ омрачаетъ мое счастіе.

— Глупости! — воскликнула Дорида. — Къ чему напрасныя опасенія? Они такъ же гибельны, какъ грызущія сердце раскаянія. Устрой себѣ собственную мастерскую, создай съ радостнымъ сердцемъ что-либо великое, удиви вселенную, и я бьюсь объ закладъ, что старый дуралей самъ станетъ сердиться, что разбилъ ничтожную первую работу знаменитаго Поллукса и не сохранилъ ее въ своей коллекціи рѣдкостей. Пока вообрази себѣ, что онъ вовсе не существуетъ, и наслаждайся своимъ счастьемъ.

— Постараюсь, матушка.

— Еще одно, сынокъ.

— Что такое?

— Смотри, береги хорошенько Арсиною! Она молода и неопытна и ты не долженъ склонять ее ни къ чему, что бы не могъ посовѣтовать ей, будь она невѣстой твоего брата.

Не успѣла Дорида произнести этихъ словъ, какъ на порогѣ привратницкой показался Антиной и передалъ Поллуксу требованіе архитектора Клавдія Венатора изъ Рима сопровождать его въ прогулкѣ по городу.

Ваятель медлилъ отвѣтомъ, потому что у него было еще порядочно работы во дворцѣ, а главное — онъ надѣялся въ теченіе дня снова увидѣть Арсиною. Какое удовольствіе могли доставить ему безъ-нея день и вечеръ послѣ такого утра?

Дорида замѣтила колебаніе сына.

— Иди же, — воскликнула она. — Праздники сдѣланы для веселія. Архитекторъ можетъ вѣроятно дать тебѣ немало добрыхъ совѣтовъ и поговоритъ о тебѣ своимъ друзьямъ.

— Твоя мать права, — сказалъ Антиной. — Клавдій Венаторъ очень обидчивъ, но и столько же благодаренъ за оказанную ему услугу. Я желаю тебѣ добра…

— Ну, хорошо, я пойду, — перебилъ Поллуксъ императорскаго любимца; онъ и такъ чувствовалъ безотчетное влеченіе къ могущественной натурѣ Адріана, да и при всякихъ обстоятельствахъ находилъ довольно пріятнымъ повеселиться на праздникѣ. — Я пойду, но мнѣ нужно прежде сказать архитектору Понтію, что я намѣренъ на нѣсколько часовъ оставить свою работу.

— Это ужь предоставь Венатору, — возразилъ юноша. — Тебѣ придется раздобыться нарядами и масками, какъ можно позабавнѣе, для него, для меня и, если хочешь, для самого себя. Онъ хочетъ слѣдовать за праздничнымъ шествіемъ въ одеждѣ сатира, а мнѣ достань какой-нибудь другой нарядъ, — мнѣ все равно.

— Хорошо, — отвѣчалъ ваятель. — Я сейчасъ пойду и принесу все, что намъ надо. У насъ въ мастерской пропасть костюмовъ для праздника Діониса. Черезъ полчаса я буду здѣсь со всѣмъ этимъ хламомъ.

— Пожалуйста, поскорѣй, — просилъ Антиной; — хозяинъ мой не любитъ дожидаться. Но только вотъ что…

Говоря это, Антиной смутился и совсѣмъ близко подошелъ къ ваятелю.

— Венаторъ очень друженъ съ кесаремъ, — сказалъ онъ, тихо и убѣдительно, положивъ ему руку на плечо. — Будь остороженъ и говори ему объ Адріанѣ только хорошее.

— Развѣ твой хозяинъ шпіонъ кесаря? — спросилъ Поллуксъ, недовѣрчиво вглядываясь въ лицо юноши. — Понтій уже сдѣлалъ мнѣ подобное предостереженіе, и если это дѣйствительно такъ…

— Нѣтъ, нѣтъ, — быстро прервалъ его Антиной, — ничего подобнаго не существуетъ, только оба они не имѣютъ другъ отъ друга тайнъ, а Венаторъ разговорчивъ и ничего не можетъ умолчать…

— Благодарю тебя! Я буду на-сторожѣ.

— Пожалуйста. Я искренно желаю тебѣ добра.

Виѳинянинъ съ выраженіемъ теплаго чувства на прекрасныхъ чертахъ и съ необычайно граціознымъ движеніемъ протянулъ художнику руку.

Ваятель горячо пожалъ ее, между тѣмъ какъ Дорида, старые глаза которой, какъ бы прикованные, слѣдовали за Антиноемъ, схватила сына за руку и взволнованнымъ голосомъ воскликнула:

— Что за красота! Священная, самими богами созданная, красота! Поллуксъ, милый, можно бы подумать, что одинъ изъ небожителей спустился на землю.

— Посмотри-ка на мою старушку, — засмѣялся художникъ. — Впрочемъ, правду сказать, другъ, она имѣетъ основаніе восторгаться и я ей сочувствую.

— Не выпускай его, не выпускай его, — вмѣшалась Дорида. — Если онъ позволитъ тебѣ вылѣпить свой бюстъ, тогда у тебя было бы съ чѣмъ выступить передъ свѣтомъ!

— Хочешь? — перебилъ Поллуксъ свою мать, обращаясь къ юношѣ.

— Я еще ни одному художнику не соглашался служить моделью, — возразилъ Антиной, — но для тебя охотно это сдѣлаю. Мнѣ только досадно, что и вы запѣли ту же вѣчную пѣснь, какъ и другіе. До свиданья, — мнѣ нужно возвратиться къ хозяину.

Съ этими словами юноша вышелъ изъ домика.

Дорида долго слѣдила за нимъ глазами.

— Стоитъ ли чего-нибудь художественное произведеніе или нѣтъ, — воскликнула она, — это я могу только чувствовать; но что красиво, это я знаю не хуже любой женщины въ Александріи. Если ты слѣпишь статую этого мальчика, то произведешь нѣчто такое, что приведетъ въ восхищеніе мущинъ и вскружитъ головы женщинамъ; на тебя такъ и посыпятся заказы. Вѣчные боги, я просто словно опьянѣла отъ восторга! Такая красота — это нѣчто божественное! Какъ жаль, что нѣтъ средства предохранить такое тѣло и такое лицо отъ старости и ея морщинъ…

— Я знаю такое средство, матушка, — сказалъ Поллуксъ, направляясь къ двери; — она называется искусствомъ и даетъ возможность доставить безсмертную юность этому смертному Адонису.

Старуха съ радостною гордостью посмотрѣла вслѣдъ уходившему сыну, подтверждая слова его сочувственнымъ киваніемъ головы.

Пока она съ различными ласками кормила своихъ птицъ, позволяя особенно любимымъ клевать крошки у нея съ губъ, молодой ваятель огромными шагами спѣшилъ по улицамъ.

То бранныя слова, то восклицанія «ахъ» и «охъ» раздавались за нимъ въ толпѣ, когда онъ расчищалъ себѣ дорогу своимъ непомѣрно высокимъ туловищемъ и мощными руками, не обращая ни малѣйшаго вниманія на то, что дѣлалось и говорилось вокругъ него. Мысли его были заняты Арсиноей, отчасти Антиноемъ и тѣмъ, въ какомъ положеніи, въ образѣ какого героя или бога всего лучше его изобразить.

На цвѣточномъ рынкѣ, недалеко отъ гимназіи, размышленія его были внезапно прерваны картиной, которая не замедлила привлечь въ себѣ его взоры, привыкшіе быстро подмѣчать все необычайное.

На очень маленькомъ, темнобуромъ ослѣ ѣхалъ высокій, хорошо одѣтый рабъ, держа въ правой рукѣ пышный букетъ цвѣтовъ необычайной красоты. Рядомъ съ нимъ въ дорогомъ вѣнкѣ, пестрой, богатой одеждѣ и съ комическою маской на лицѣ шелъ какой-то господинъ, за которымъ слѣдовали двое великановъ въ видѣ божества, покровителей садовъ, и четыре хорошенькихъ мальчика.

Въ рабѣ Поллуксъ тотчасъ же узналъ слугу архитектора Венатора; замаскированнаго человѣка онъ также, казалось ему, гдѣ-то видалъ, но гдѣ именно — не помнитъ, да и не особенно трудился припомнить.

Обогнавъ эту странную группу, Поллуксъ снова предался мыслямъ о другихъ, болѣе близкихъ его сердцу, предметахъ.

Масторъ не безъ причины имѣлъ такой озабоченный видъ: господинъ, разговаривавшій съ нимъ, былъ не кто иной какъ знатный преторъ Веръ, прозванный александрійцами коварнымъ эротомъ.

Сто разъ видавъ у кесаря его любимаго раба, онъ тотчасъ узналъ Мастора и вывелъ изъ его присутствія въ Александріи то простое и вѣрное заключеніе, что и повелитель его долженъ находиться въ городѣ.

Любопытство претора было возбуждено и на бѣднаго малаго тотчасъ же посыпались перекрестные вопросы, имѣвшіе цѣлью сбить его съ толку и такъ или иначе вывѣдать отъ него истину.

Всадникъ грубо и рѣзко отказался ему отвѣчать, такъ что Веръ счелъ за лучшее дать себя узнать.

Передъ знатнымъ вельможей, другомъ императрицы, бѣдный рабъ потерялъ всю свою увѣренность и смѣлость. Онъ запутался въ противорѣчіяхъ и, не сознаваясь ни въ чемъ, далъ спрашивавшему полную возможность увѣриться, что Адріанъ находится въ Александріи.

Прекрасный букетъ, привлекшій вниманіе претора на раба, не могъ принадлежать этому послѣднему, — это было ясно.

— Какое-жь назначеніе могъ онъ имѣть?

Веръ снова началъ распрашивать, но уроженецъ Язигіи сдѣлался болѣе остороженъ; Веръ шутя потрепалъ его по правой и по лѣвой щекѣ и весело сказалъ:

— Масторъ, милѣйшій Масторъ, ты только послушай. Я стану дѣлать тебѣ предложенія, а ты наклоняй голову свою въ головѣ дважды двуногаго осла, на которомъ ты ѣдешь, какъ скоро тебѣ понравится какое-нибудь изъ нихъ.

— Позволь мнѣ продолжать мой путь, — съ возрастающимъ страхомъ просилъ рабъ.

— Ступай, только я пойду съ тобой, — отвѣчалъ Веръ, — пока не найду чего-нибудь, что тебѣ понравится. Въ головѣ у меня не мало предложеній и ты сейчасъ это узнаешь. Во-первыхъ, я спрошу тебя, долженъ ли я разыскать твоего повелителя и сказать ему, что ты выдалъ мнѣ его пребываніе въ Александріи?

— Ты этого не сдѣлаешь, господинъ, — воскликнулъ Масторъ.

— Ну, такъ дальше: долженъ ли я съ моими спутниками не отставать отъ тебя до самой ночи, выжидая, когда тебѣ надо будетъ вернуться къ хозяину? Это тебѣ не нравится и ты правъ: выполненіе этого плана было бы такъ же непріятно мнѣ, какъ и тебѣ, и, безъ сомнѣнія, навлекло бы на тебя наказаніе. Итакъ, шепчи мнѣ спокойно на ухо, гдѣ живетъ твой повелитель и отъ кого и кому везешь ты эти цвѣты. Какъ скоро ты согласишься на это, я тотчасъ же отпущу тебя и докажу, что въ Африкѣ я такъ же мало скупъ на свое золото, какъ и въ Италіи.

— Не надо мнѣ золота, право, я не возьму золота, — отвѣчалъ рабъ.

— Ты, я вижу, славный малый, — продолжалъ Веръ, перемѣняя тонъ. — Ты знаешь, что я хорошо обращаюсь съ своими слугами и вообще охотнѣе дѣлаю людямъ добро, чѣмъ зло. Удовлетвори же безъ боязни моему любопытству, и я даю тебѣ слово, твой господинъ не узнаетъ, что ты проговорился.

Масторъ колебался нѣсколько минутъ, но потомъ, соображая, что въ концѣ концовъ ему навѣрное придется подчиниться волѣ этого могущественнаго человѣка, и, дѣйствительно, зная надменнаго и расточительнаго претора за одного изъ добрѣйшихъ господъ, — онъ вздохнулъ и съ нерѣшительнымъ видомъ нагнулся къ нему.

— Ты не погубишь меня, бѣднягу, я знаю, — прошепталъ онъ, — поэтому я рѣшаюсь сказать тебѣ: мы живемъ на Лохіи.

— Тамъ? — воскликнулъ Веръ и захлопалъ въ ладоши. — Ну, а эти цвѣты?

— Такъ, шалость.

— Развѣ Адріанъ въ такомъ веселомъ расположеніи духа?

— До сихъ поръ онъ былъ очень веселъ; но съ сегоднешней ночи…

— Ну?…

— Ты вѣдь знаешь, какимъ онъ бываетъ, когда увидитъ на небѣ дурныя знаменія.

— Дурныя знаменія? — серьезно повторилъ Веръ. — И все-таки онъ посылаетъ цвѣты?

— Это не онъ; какъ могъ ты только на него подумать!

— Антиной?

Масторъ утвердительно кивнулъ головой.

— Вотъ какъ! — засмѣялся Веръ. — Значитъ онъ начинаетъ находить, что ухаживать самому пріятнѣе, чѣмъ только позволять ухаживать за собою! Какой же это красавицѣ удалось пробудить это дремлющее сердце?

— Я обѣщалъ ему не болтать.

— И я тебѣ обѣщалъ то же самое. Скромность моя еще больше, чѣмъ мое любопытство.

— Такъ удовлетворись, пожалуйста, тѣмъ, что ты уже знаешь.

— Знать на половину тяжелѣе, чѣмъ не знать ровно ничего.

— Да я то не могу болѣе говорить.

— Что же, я долженъ снова перечислить тебѣ свои предложенія?

— Ахъ, господинъ, я умоляю тебя…

— Ну, такъ говори же, и я пойду своей дорогой; если же ты хочешь продолжать молчать…

— Все дѣло только въ блѣдной дѣвушкѣ, на которую ты и не подумалъ бы взглянуть.

— Значитъ дѣвушка….

— Нашъ молоссъ повалилъ бѣдняжку на землю.

— На улицѣ?

— Нѣтъ, тамъ, на Лохіи. Ея отецъ — дворцовый управитель Керавнъ.

— И ее зовутъ Арсиноей? — съ искреннимъ сожалѣніемъ спросилъ Веръ, хорошо помнившій прекраснаго ребенка, которому досталась роль Роксаны.

— Нѣтъ, ее зовутъ Селеной; Арсиноя, дѣйствительно, ея младшая, сестра.

— Значитъ ты везешь этотъ букетъ на Лохію?

— Нѣтъ, она вышла и не могла идти; теперь она лежитъ больная въ чужомъ домѣ.

— Гдѣ?

— Я думаю, это для тебя безразлично.

— Вовсе и вовсе нѣтъ. Я прошу тебя сказать мнѣ все, что ты знаешь.

— Вѣчные боги, какое тебѣ дѣло до этого больнаго созданія?

— Никакого, но мнѣ нужно знать, куда ты ѣдешь.

— Къ морю. Я не знаю дома, но можно спросить у погонщика, который идетъ за мной…

— Далеко это отсюда?

— Съ полчаса пути, — отвѣтилъ тотъ.

— Да, разстояніе порядочное, — замѣтилъ Веръ. — И Адріанъ желаетъ остаться неузнаннымъ?

— Конечно.

— И ты, его любимый рабъ, котораго кромѣ меня знаетъ еще кое-кто изъ проживающихъ здѣсь римлянъ, — ты рѣшаешься проѣхать цѣлое получасовое разстояніе, обращая на себя всеобщее вниманіе этимъ громаднымъ букетомъ, по улицамъ, гдѣ теперь толпится все, что только имѣетъ ноги?! О, Масторъ, Масторъ, это не мудро съ твоей стороны!

Рабъ испугался. Сознавая правдивость замѣчанія Вера, онъ со страхомъ спросилъ:

— Но что же мнѣ дѣлать?

— Слѣзть съ этого осла, — возразилъ преторъ, — замаскироваться и веселиться въ свое удовольствіе на эти золотые.

— А букетъ?

— О немъ позабочусь я.

— Ты это сдѣлаешь, не правда ли, и не выдашь Антиною, къ чему ты меня принудилъ?

— Будь покоенъ.

— Вотъ тебѣ цвѣты, а золото я взять не могу.

— Ну, такъ я брошу его въ толпу. Лучше купи себѣ вѣнокъ, маску и вина, сколько ты можешь выпить. Гдѣ же мнѣ найти эту дѣвушку?

— У Ганны. Она живетъ въ маленькомъ домѣ въ саду вдовы Пудента. Тотъ, кто передастъ букетъ, долженъ сказать, что его посылаетъ другъ изъ дворца на Лохіи.

— Хорошо. Ступай теперь и старайся, чтобы никто тебя не узналъ. Я сохраню твою тайну и не премину упомянуть о другѣ изъ дворца на Лохіи.

Масторъ исчезъ въ толпѣ; Веръ передалъ букетъ одному изъ слѣдовавшихъ за нимъ гигантовъ и, со смѣхомъ вскочивъ на осла, приказалъ погонщику указывать себѣ дорогу.

На углу ближайшей улицы онъ встрѣтилъ двое носилокъ, носильщики которыхъ съ трудомъ расчищали себѣ путь черезъ толпу.

Въ первыхъ возсѣдалъ Керавнъ въ своемъ яркомъ шафранно-желтомъ плащѣ, толстый, какъ спутникъ Діониса, Силенъ, но съ угрюмымъ, нахмуреннымъ лицомъ. Изъ вторыхъ весело выглядывала Арсиноя, такая свѣтленькая и хорошенькая, что одинъ видъ ея заставилъ быстрѣе переливаться въ жилахъ пылкую кровь римлянина.

Ни о чемъ не заботясь, онъ взялъ изъ рукъ своего спутника назначенный для Селены букетъ и сказалъ, кладя его въ носилки дѣвушки:

— Александръ привѣтствуетъ красавицу Роксану.

Арсиноя покраснѣла, а Веръ, прослѣдивъ за ней нѣсколько минутъ глазами, приказалъ одному изъ своихъ мальчиковъ идти за носилками и затѣмъ вернуться на цвѣточный рынокъ, гдѣ онъ будетъ ожидать его, чтобъ узнать, куда она отправилась.

Посланный бросился вслѣдъ за Арсиноей, преторъ же, повернувъ осла, скоро достигъ полукруглой колоннады на тѣнистой сторонѣ большой площади, гдѣ хорошенькія дѣвушки продавали пестрый и благовонный товаръ лучшихъ садовниковъ и цвѣточныхъ торговцевъ города.

Сегодня всѣ лавочки были особенно завалены, но спросъ на вѣнки, зелень и цвѣты постоянно возрасталъ съ самаго утра, и хотя Веръ выбралъ и велѣлъ связать вмѣстѣ все, что было на рынкѣ лучшаго, тѣмъ не менѣе приготовленный для него букетъ вышелъ если и больше, то далеко не такъ красивъ, какъ тотъ, которымъ онъ такъ самовольно распорядился.

Это было досадно богатому римлянину.

Чувство справедливости заставило его постараться загладить чѣмъ-нибудь свою вину передъ больною дѣвушкой. Стебли соединенныхъ въ букетъ цвѣтовъ были перевязаны пестрыми лентами съ длинными, развѣвавшимися концами; Веръ вынулъ одну изъ пряжекъ своего плаща и прикрѣпилъ ее къ банту, украшавшему основаніе букета.

Только теперь преторъ остался доволенъ и, поглядывая на вдѣланный въ золотую оправу ониксъ, на которомъ вырѣзанъ былъ точащій стрѣлы амуръ, онъ съ удовольствіемъ размышлялъ о томъ, какъ рада будетъ возлюбленная прекраснаго виѳинянина этому изящному подарку.

Британскіе рабы его, наряженные садовыми божествами, получили приказаніе слѣдовать за погоницшомъ осла къ вдовѣ Ганнѣ, передать отъ имени друга изъ дворца на Лохіи букетъ Селенѣ и затѣмъ дожидаться претора передъ домомъ префекта Тиціана, такъ какъ маленькій быстроногій посланный принесъ извѣстіе, что туда направился Керавнъ съ своей хорошенькой дочерью.

Давка была такъ велика, что Веру понадобилось гораздо болѣе времени, чѣмъ ловкому мальчику, чтобы добраться до дома Тиціана.

Передъ префектурой онъ снялъ съ себя маску.

Въ передней, гдѣ дворцовый управитель дожидался, сидя на скамьѣ, возвращенія своей дочери, Веръ привелъ въ порядокъ волосы и складки своей тоги и велѣлъ везти себя къ Юліи, у которой надѣялся снова встрѣтить очаровательную Арсиною.

Но въ пріемной вмѣсто супруги префекта онъ засталъ свою жену и поэтессу Бальбиллу съ ея почтенной спутницей.

Весело, любезно, съ граціей, какъ всегда, привѣтствовалъ онъ женщинъ. Потомъ онъ пытливо и не скрывая своего разочарованія обвелъ глазами обширный покой.

Бальбилла подошла къ нему.

— Можно ли когда-нибудь разсчитывать на твою искренность, Веръ? — тихо спросила она.

— Если позволяютъ обстоятельства, — да.

— А на этотъ разъ они тебѣ это позволяютъ?

— Отчего же и нѣтъ!

— Такъ отвѣчай мнѣ откровенно: пожаловалъ ли ты сюда ради благородной Юліи, или ты пришелъ…

— Ну?

— Или ты ожидалъ, что застанешь у ней прекрасную Роксану?

— Роксану? — переспросилъ Веръ, серьезно взглянувъ на Бальбиллу, между тѣмъ какъ губы его лукаво улыбались. — Роксану?… Вѣдь такъ звали, кажется, жену Александра Великаго, которая уже давно умерла, я же интересуюсь только живыми, и если я оторвался отъ веселаго праздничнаго движенія на улицѣ, то это единственно и исключительно потому…

— Ты возбуждаешь мое любопытство.

— Только потому, что мое чуткое сердце шептало мнѣ, что я застану здѣсь тебя, моя прелестная Бальбилла.

— И это ты называешь честнымъ? — воскликнула поэтесса, ударяя претора по рукѣ своимъ вѣеромъ изъ страусовыхъ перьевъ. — Послушай-ка, Луцилла, твой супругъ увѣряетъ, что пожаловалъ сюда ради меня.

Преторъ съ упрекомъ взглянулъ на Бальбиллу.

— Такъ наказываютъ обманщиковъ, — шепнула она ему и затѣмъ, возвысивъ голосъ, продолжала:

— Знаешь что, Луцилла? — Если я не выйду замужъ, такъ это будетъ по винѣ твоего мужа.

— Да, къ несчастію, я родился для тебя слишкомъ поздно, — перебилъ ее Веръ, отлично понявъ, что хотѣла сказать дѣвушка.

— Пожалуйста, не толкуй превратно моихъ словъ, — вскричала Бальбилла. — Развѣ можно отваживаться на вступленіе въ бракъ, если рискуешь получить мужа, подобнаго Веру?

— И какой же мущина, — возразилъ Веръ, — будетъ имѣть достаточно храбрости, чтобы соединить свою судьбу съ Бальбиллой, слыша, какъ она строго осуждаетъ безвреднаго почитателя красоты.

— Супругъ долженъ почитать не красоту вообще, а только ту женщину, которая называется его женой.

— Весталка! — засмѣялся Веръ. — Я накажу тебя, умолчавъ великую тайну, которая касается всѣхъ насъ. Нѣтъ, нѣтъ, я ее не выболтаю, но пожалуйста, жена, возьмись за нее хорошенько и научи ее снисходительности, чтобы будущему счастливому ея обладателю не пришлось уже слишкомъ тяжело.

— Снисходительности женщинъ учить нечего, — возразила Луцилла. — Къ несчастію, намъ часто приходится бывать снисходительными, когда нечего больше дѣлать и милые грѣшники вынуждаютъ насъ прощать то то, то другое.

Веръ отвѣсилъ женѣ своей глубокій поклонъ и поцѣловалъ ея руку.

— Гдѣ же Юлія? — спросилъ онъ потомъ.

— Она спасаетъ овечку отъ волка, — пошутила Бальбилла.

— Это ты какъ же прикажешь понимать?

— Какъ только доложили о тебѣ, она тотчасъ же увела маленькую Роксану въ какое-то потаенное мѣсто.

— Нѣтъ, нѣтъ, — прервала поэтессу Луцилла. — Во внутреннихъ покояхъ дожидаются портные, которые должны приготовить костюмъ для этого миленькаго ребенка. А вотъ взгляни-ка, какой очаровательный букетъ принесла она благородной Юліи. Что же, ты и мнѣ отказываешь въ правѣ услышать твою тайну?

— Помилуй, скрыть что-нибудь отъ тебя? Могу ли я?…

— Онъ, должно-быть, очень нуждается въ твоей снисходительности, — смѣялась Бальбилла.

Преторъ между тѣмъ подошелъ въ женѣ и шепотомъ передалъ ей то, что узналъ отъ Мастора.

Луцилла въ удивленіи всплеснула руками.

— Ты видишь теперь, какого удовольствія лишилъ тебя злой языкъ, — воскликнулъ преторъ, снова обращаясь къ поэтессѣ.

— Развѣ можно быть такимъ мстительнымъ, любезнѣйшій Веръ? — умоляла послѣдняя. — Я умираю отъ любопытства.

— Останься въ живыхъ еще нѣсколько дней, прекрасная Бальбилла, — возразилъ римлянинъ, — и причину твоей ранней погибели удастся, вѣроятно, устранить.

— Погоди же, я съумѣю отомстить, — воскликнула дѣвушка и погрозила претору пальцемъ.

Луцилла взяла ее подъ руку.

— Пойдемъ, — сказала она, удаляясь вмѣстѣ съ ней, — намъ пора помочь Юліи своимъ совѣтомъ.

— Идите, — крикнулъ имъ Веръ въ слѣдъ. — Мнѣ приходится заключить, что я никому не доставилъ удовольствія своимъ сегодняшнимъ посѣщеніемъ. Кланяйтесь благородной Юліи.

Уходя, онъ бросилъ взглядъ на букетъ, который Арсиноя, получивъ отъ него, такъ скоро подарила другой.

— Видно подходитъ старость и приходится научиться смиренію, — со вздохомъ пробормоталъ онъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Глава первая.

До самаго разсвѣта просидѣла Ганна у изголовья Селены, безъ устали перемѣняя компрессъ за компрессомъ на ногѣ и головѣ больной.

Старый врачъ нашелъ состояніе своей паціентки удовлетворительнымъ и разрѣшилъ вдовѣ прилечь немного отдохнуть, довѣривъ на нѣсколько часовъ уходъ за Селеной своей юной помощницѣ.

Оставшись наединѣ съ больной, Марія заботливо принялась за указанное ей дѣло.

— Ты была, значитъ, вчера на Лохіи? — сказала Селена, поворачиваясь къ ней лицомъ. — Разскажи мнѣ, что тамъ такое дѣлается. Кто провелъ тебя къ намъ и видѣла ли ты моихъ маленькихъ братьевъ?

— У тебя все еще порядочный жаръ и я, право, не знаю, слѣдуетъ ли тебя занимать разговоромъ; мнѣ-то, конечно, это доставило бы не малое наслажденіе.

Слова эти были произнесены ласковымъ, дружественнымъ голосомъ и глаза горбатой дѣвушки блестѣли такимъ добрымъ, задушевнымъ свѣтомъ.

Селена внушала ей не только участіе и состраданіе, но даже удивленіе, — такъ прекрасна была она, такъ мало походила на нее, — и при малѣйшей услугѣ, которую Марія оказывала больной, ей казалось, будто она — всѣми презираемая нищая, получившая дозволеніе ухаживать за какой-то царевной.

Никогда еще спина ея не казалась ей такой кривой, смуглое лицо ея — такимъ уродливымъ, какъ въ эту минуту, рядомъ съ этой такъ правильно, такъ нѣжно и очаровательно очерченной женскою фигурой.

Но Марія не испытывала и тѣни зависти. Она только чувствовала себя счастливой, что можетъ помогать Селенѣ, служить ей, любоваться на нее, хотя та и была язычницей.

И горячо же молилась она въ эту ночь, прося, чтобы Господь сжалился надъ этимъ прекраснымъ, добрымъ созданіемъ, послалъ страждущей исцѣленіе и наполнилъ ее тою любовью ко Христу, которая составляла счастіе ея собственной жизни.

Не разъ являлось у нея непреодолимое желаніе поцѣловать Селену, но она не смѣла, — ей чудилось, будто лежавшая передъ ней дѣвушка сотворена изъ какого-то болѣе тонкаго, болѣе совершеннаго вещества, чѣмъ она.

Селена чувствовала себя слабой, очень слабой. Когда боль утихала, она испытывала, однако, среди этой тихой, уютной обстановки благотворное чувство мира и отдыха, которое было для нея ново и чрезвычайно пріятно, несмотря на ея неотвязчивую думу и заботы о домашнихъ. Близость Ганны дѣйствовала на нее особенно отрадно; въ ея голосѣ ей слышались звуки, напоминавшіе голосъ матери, когда покойная, бывало, играла съ нею и нѣжно прижимала ее въ своему сердцу.

За рабочимъ столомъ на папирусной фабрикѣ видъ горбуньи производилъ на Селену отталкивающее впечатлѣніе, теперь же она замѣтила, какіе у нея добрые глаза и какой ласковый голосъ, а заботливость, съ которою Марія такъ осторожно, — словно руки ея испытывали мученіе, переносимое больной, — снимала и снова накладывала бинтъ на раненую ногу, вызывала благодарность въ дочери Керавна.

Сестра ея Арсиноя въ насмѣшку дала бѣдняжкѣ прозвище — «дѣвушка Терситъ», напоминавшее безобразнѣйшаго изъ осаждавшихъ Иліонъ эллиновъ, и Селена не разъ повторяла его за ней.

Теперь эта отвратительная кличка не приходила ей и въ голову.

— Лихорадка не можетъ быть сильна, — сказала она, отвѣчая на выраженное ея сидѣлкой опасеніе. — Если ты мнѣ разскажешь что-нибудь, я забуду объ этой несносной боли. Мнѣ такъ хочется домой. Ты видѣла дѣтей?

— Нѣтъ, Селена. Я дошла только до порога вашего жилища, потому что ласковая привратница предупредила меня, что отца твоего и сестры нѣтъ дома, а ваша рабыня ушла купить дѣтямъ лакомствъ.

— Купить? — удивленно переспросила Селена.

— Старушка сказала вмѣстѣ съ тѣмъ, что дорога къ вамъ ведетъ черезъ множество помѣщеній, гдѣ работаютъ рабы, и попросила своего сына, случайно находившагося тутъ, проводить меня. Но мы нашли дверь запертой и онъ предложилъ мнѣ передать то, что мнѣ нужно, его матери. Я это и сдѣлала, такъ какъ она показалась мнѣ такой умной и ласковой.

— Ты въ этомъ не ошиблась.

— И какъ же она тебя любитъ! Когда я разсказывала ей о твоихъ страданіяхъ, свѣтлыя слезы текли у нея по щекамъ и она хвалила тебя такъ искренно и съ такимъ сожалѣніемъ, словно свою собственную дочь.

— Но ты ничего не говорила о нашей работѣ на фабрикѣ? — испуганно спросила Селена.

— Конечно, нѣтъ. Вѣдь ты же просила меня молчать. Старушка поручила мнѣ передать тебѣ ея желаніе, чтобы ты поскорѣе поправилась.

Нѣсколько минутъ обѣ дѣвушки хранили молчаніе.

— А сынъ привратника, который провожалъ тебя, — заговорила потомъ Селена, — также слышалъ, какое несчастіе случилось со мной?

— Да. На пути къ вамъ онъ не переставалъ шутить, но когда я разсказала, что ты вышла съ пораненною ногой изъ дома и не можешь теперь вернуться, потому что очень больна, онъ вдругъ пришелъ въ гнѣвъ и началъ говорить богохульственныя рѣчи.

— Ты не помнишь ли, что онъ сказалъ?

— Всего не припомню, но вотъ это осталось у меня въ памяти. Онъ жаловался на своихъ боговъ, что они создаютъ прекрасное для того, чтобы самимъ же разрушить его; онъ даже бранилъ ихъ.

Говоря это, Марія опустила глаза, точно передавала что-то неприличное; Селена же напротивъ слегка покраснѣла отъ удовольствія и съ жаромъ выразила свое согласіе съ словами ваятеля.

— Онъ совершенно правъ, — сказала она: — тѣ, что тамъ на верху, только это и дѣлаютъ.

— Это нехорошо! — съ упрекомъ воскликнула горбунья.

— Что нехорошо? — спросила больная. — Вы здѣсь живете себѣ въ мирѣ и любви. Я запомнила многое изъ рѣчей Ганны во время нашей работы и теперь вижу, что она и поступаетъ согласно своимъ словамъ. Къ вамъ боги, конечно, могутъ быть милостивы.

— Богъ милостивъ ко всѣмъ.

— Даже и къ тѣмъ, — воскликнула Селена съ пылающими глазами, — у которыхъ они отнимаютъ послѣднее счастіе? Даже въ семьѣ съ восемью дѣтьми, у которыхъ они похитили матъ? Даже къ бѣднякамъ, у которыхъ они ежедневно угрожаютъ отнять кормильца?

— Даже и для тѣхъ есть милостивый Богъ, — перебила больную вошедшая въ комнату Ганна. — Я когда-нибудь покажу тебѣ добраго Отца на небесахъ, который заботится о всѣхъ насъ, какъ о собственныхъ дѣтяхъ: но не теперь… Теперь ты должна отдохнуть, не говорить и не слушать ничего такого, что бы могло волновать твою и безъ того уже разгоряченную лихорадкой кровь. Я снова поправлю тебѣ подушки подъ головой, Марія положитъ тебѣ новый компрессъ и ты постараешься заснуть.

— Я не могу, — возразила Селена, между тѣмъ какъ Ганна взбивала и осторожно перекладывала ея подушки. — Разскажи мнѣ о своемъ милостивомъ Богѣ.

— Потомъ, милое дитя, потомъ. Ищи Его и Онъ не оставитъ тебя, потому что изъ всѣхъ своихъ дѣтей Ему особенно дороги тѣ, которыя переносятъ страданія.

— Которыя переносятъ страданія? — удивленно спросила Селена. — Какое дѣло богамъ среди ихъ олимпійскихъ радостей до тѣхъ, кто мучается здѣсь?

— Тише, тише, милая! — съ успокоительнымъ жестомъ прервала ее вдова. — Ты скоро узнаешь, какъ заботится о тебѣ Отецъ Небесный и какъ любитъ тебя Онъ.

Ганна остановилась, не рѣшаясь произнести, незнакомаго язычницѣ, имени Христа.

— Онъ? — прошептала Селена, и щеки ея покрылись румянцемъ.

Она думала о Поллуксѣ и спрашивала себя, почему, если онъ не любитъ ее, его такъ взволновало извѣстіе объ ея болѣзни.

Она принялась подыскивать извиняющія основанія для того, что слышала, проходя мимо перегородки ваятеля.

Еще ни разу не сказалъ онъ ей ясно, что любитъ ее, — почему же бы ему, художнику, веселому, полному жизни юношѣ, не пошутить съ хорошенькой дѣвушкой, даже если сердце его и принадлежитъ другой?

Нѣтъ, онъ не былъ къ ней вполнѣ равнодушенъ, --это она почувствовала въ ту ночь, когда служила ему моделью, и видѣла изъ разсказа Маріи, ей такъ хотѣлось этому вѣрить.

Чѣмъ долѣе думала она о немъ, тѣмъ болѣе стремилась душа ея къ нему, къ нему, котораго она любила съ самаго дѣтства.

Еще никогда не билось сердце ея для другаго мужчины, но съ тѣхъ поръ, какъ она снова встрѣтилась съ Поллуксомъ въ залѣ музъ, образъ его наполнялъ всю ея душу и то, что она испытывала теперь, было любовью, не могло быть ничѣмъ инымъ.

Не то на яву, не то во снѣ ей представлялось, будто онъ входитъ въ эту тихую комнату, садится у ея изголовья и смотритъ на нее своими добрыми глазами.

Ахъ, она не могла удержаться! Она должна была приподняться на постели, чтобы протянуть свои исхудалыя руки.

— Тише, дитя, тише! — просила Ганна. — Тебѣ вредно такъ много двигаться.

Селена открыла глаза, снова закрыла ихъ и долго грезила потомъ, пока громкіе голоса въ саду не вызвали ее внезапно изъ сладкаго забытья.

Ганна вышла изъ комнаты, голосъ ея слышался между голосами другихъ людей передъ домомъ и когда она вернулась въ больной, щеки ея были покрыты яркимъ румянцемъ и она не сразу нашла подходящія выраженія, чтобъ объяснить, въ чемъ дѣло.

— Какой-то очень высокій человѣкъ въ самомъ удивительномъ нарядѣ, — сказала она наконецъ, — требовалъ, чтобъ его пропустили къ намъ и добрался до дверей, несмотря на сопротивленіе сторожа. Онъ спрашивалъ тебя.

— Меня? — переспросила Селена, краснѣя.

— Да, дитя мое. Онъ принесъ очень большой, замѣчательно красивый букетъ цвѣтовъ и сказалъ, что другъ изъ дворца на Лохіи велитъ тебѣ кланяться.

— Другъ изъ дворца на Лохіи? — задумчиво прошептала Селена. — Глаза ея радостно заблистали и она быстро спросила:

— Ты говоришь, что человѣкъ, принесшій букетъ, былъ очень высокаго роста?

— Да, очень высокаго.

— О, пожалуйста, Ганна, — воскликнула Селена, стараясь приподняться, — дай мнѣ взглянуть на цвѣты!

— У тебя есть женихъ, дитя мое? — спросила вдова.

— Женихъ? Нѣтъ, но тамъ есть молодой человѣкъ, съ которымъ намъ всегда позволяли играть, когда мы были дѣтьми, художникъ, добрый такой, и этотъ букетъ, конечно, отъ него.

Ганна съ участіемъ посмотрѣла на больную и сдѣлала знакъ Маріи.

— Букетъ очень великъ, — сказала она. — Ты можешь на него посмотрѣть, но оставлять его здѣсь нельзя, — запахъ отъ такого количества цвѣтовъ можетъ тебѣ, пожалуй, повредить.

Марія встала съ своего сидѣнья у изголовья больной и съ вопросительнымъ взглядомъ шепнула ей на ухо:

— Высокій сынъ привратника?

Селена съ улыбкою кивнула головой и, когда женщины удалились, она перемѣнила положеніе, легла на спину, прижала лѣвую руку къ сердцу и съ глубокимъ вздохомъ подняла глаза кверху. Въ ушахъ ея звенѣло, въ потемнѣвшихъ глазахъ мелькали пестрые, блестящіе, причудливые образы. Ей стало тяжело дышать; ей казалось, что вдыхаемый ею воздухъ пропитанъ благоуханіемъ цвѣтовъ.

Марія и Ганна принесли громадныхъ размѣровъ букетъ.

Глаза Селены заблистали ярче, и она, исполненная удивленія, всплеснула руками. Потомъ, попросивъ показать ей прелестный, разноцвѣтный подарокъ то съ той, то съ другой стороны, она прижалась лицомъ къ цвѣтамъ и украдкой поцѣловала при этомъ нѣжный лепестокъ роскошнаго, полураскрывшагося розана. На нее нашло какое-то опьяненіе и свѣтлыя слезы медленно текли по ея щекамъ.

Марія первая обратила вниманіе на булавку, воткнутую въ ленту у основанія букета. Она вынула ее и показала Селенѣ, которая быстро выхватила ее у нея изъ рукъ. Все болѣе и болѣе краснѣя, больная такъ и впилась глазами въ вырѣзанную на камнѣ фигурку точащаго свои стрѣлы Эрота. Она не ощущала болѣе никакой боли, она вдругъ какъ бы совершенно выздоровѣла и вся сіяла весельемъ, гордостью и блаженствомъ.

Марія съ безпокойствомъ замѣтила ея возрастающее волненіе.

— Ну, теперь довольно, дочь моя, — сказала она ей, сдѣлавъ въ то же время знакъ Маріи. — Мы поставимъ букетъ на окно, чтобы ты могла его видѣть.

— Такъ скоро? — съ сожалѣніемъ спросила Селена и вынула изъ пестрой массы нѣсколько фіялокъ и розъ.

Оставшись одна, она положила цвѣты возлѣ себя и стала съ любовью разсматривать рѣзьбу на дорогой пряжкѣ.

Это, безъ сомнѣнія, была работа рѣзчика Тевкра, брата ея Поллукса.

Какъ тонка, какъ художественна была рѣзьба, какъ умно избранъ художникомъ сюжетъ! Только тяжелая золотая оправа безпокоила ее, — вѣдь уже много лѣтъ она только и дѣлала, что считала и пересчитывала небольшія деньги, нужныя для хозяйства.

Со стороны бѣднаго молодаго человѣка, на которомъ лежала обязанность содержать сестру, было несправедливо входить для нея въ такіе расходы,

Это однако не умаляло радости, доставленной ей его подаркомъ; вѣдь и ей, при ея крошечныхъ средствахъ, ничто не показалось бы слишкомъ дорогимъ для него. Впослѣдствіи она успѣетъ научить его бережливости.

Съ большимъ трудомъ уставивъ передъ окномъ букетъ, женщины возвратились къ ея постели и, не разговаривая съ ней, перемѣнили компрессы. Да и самой ей не хотѣлось говорить; она съ такимъ наслажденіемъ погружалась въ свои радужныя мечты и глаза ея, куда ни глядѣли, всюду находили что-либо пріятное: цвѣты у нея на постели, букетъ у окна, булавка въ ея рукѣ, доброе лицо Ганны и, наконецъ, даже некрасивыя черты Маріи, которая стала теперь ея подругой и повѣренной. Марія вѣдь знала Поллукса и съ нею можно было говорить о немъ.

Селена не узнавала самое себя. Прежде въ ней царила зима, теперь наступила весна; прежде въ ней была ночь, теперь день; сердце ея, окаменѣвшее было для жизни, походило на садъ, начинающій зеленѣть и цвѣсти отъ живительнаго дыханія весны. Прежде ей бывало трудно понять безпечную веселость Арсинои и дѣтей, — она даже сердилась и останавливала ихъ, когда этой веселости не предвидѣлось конца, сегодня она съ неменьшимъ увлеченіемъ предалась бы такой же радости.

Бѣдное прекрасное созданіе! Съ какимъ блаженствомъ глядѣла она на букетъ у окна и не подозрѣвала, что его прислалъ не тотъ, кого она любила, а другой, до котораго ей было еще меньше дѣла, чѣмъ до христіанъ, бродившихъ туда и сюда подъ ея окномъ, въ саду вдовы Пудента! Она лежала, полная нѣги и любви, остававшейся безъ отвѣта, увѣренная въ обладаніи сердцемъ человѣка, который и не думалъ о ней и только нѣсколько часовъ тону назадъ, опьяненный радостью и счастьемъ, увлекалъ въ вихрѣ пляски ея сестру.

Бѣдная Селена!

Теперь сонъ ея былъ полонъ такихъ счастливыхъ, безмятежныхъ грезъ, но минуты бѣжали за минутами и съ каждой изъ нихъ приближалось ея пробужденіе, и какое пробужденіе!…

Отецъ ея не зашелъ къ ней, какъ намѣревался, передъ тѣмъ, какъ отправиться съ Арсиноей въ префектуру.

Желаніе представить дитя свое матронѣ Юліи въ достойной ея происхожденія одеждѣ отняло у него не мало времени и всетаки ему не удалось достигнуть своей цѣли.

Всѣ ткацкія мастерскія и магазины были закрыты, такъ какъ рабочіе, рабы и торговцы принимали участіе въ торжествѣ. Часъ, назначенный префектомъ, уже приближался, а дочь Керавна все еще сидѣла въ носилкахъ въ своемъ дешевомъ бѣломъ платьѣ и простенькомъ, отороченномъ голубою лентой, пеплумѣ, который при дневномъ свѣтѣ выглядывалъ еще печальнѣе, чѣмъ вечеромъ.

Букетъ, полученный Арсиноей отъ Вера, доставлялъ ей не малое удовольствіе; дѣвушкамъ всегда нравятся красивые цвѣты, вѣроятно потому, что между тѣми и другими есть родственныя черты.

Когда Керавнъ съ дочерью приблизились въ префектурѣ, Арсиноей овладѣлъ страхъ, а отецъ ея едва могъ скрыть свою досаду, что долженъ ввести ее къ Юліи въ такой простой одеждѣ. Мрачное настроеніе его духа нисколько не прояснилось, когда его заставили дожидаться въ передней, пока Юлія съ женою Вера и Бальбиллой выбирали для Арсинои чудесно раскрашенныя дорогія матеріи изъ тончайшей шерсти, шелка и нѣжной бомбиксовой пряжи. Этого рода занятія имѣютъ ту особенность, что требуютъ тѣмъ болѣе времени, чѣмъ болѣе имѣется на-лицо помощницъ. Такимъ образомъ управитель долженъ былъ подчиниться своей участи и прождать болѣе двухъ часовъ въ передней, все болѣе и болѣе наполнявшейся посѣтителями.

Наконецъ, Арсиноя вернулась, вся раскраснѣвшаяся, съ головой, занятой блестящими вещами, которыя приготовлялись для нея.

Отецъ ея медленно поднялся съ своей скамьи. Въ ту минуту, какъ Арсиноя готова была броситься ему на шею, дверь отворилась и на порогѣ показался Плутархъ, какъ всегда, опираясь на свои живые костыли, съ вѣнкомъ на головѣ, украшенной дорогими цвѣтами, которые въ изобиліи выглядывали изъ складокъ его тоги.

Всѣ поднялись при его приближеніи и Керавнъ, увидѣвъ, что первый богачъ города, человѣкъ стариннаго рода, кланяется ему, счелъ за нужное сдѣлать то же.

Глаза Плутарха были, казалось, гораздо моложе его ногъ и тамъ, гдѣ можно было видѣть хорошенькихъ женщинъ, зрѣніе его оказывалось особенно проницательнымъ.

Уже на порогѣ замѣтилъ онъ Арсиною и замахалъ ей обѣими руками, словно старый добрый знакомый.

Прелестный ребенокъ произвелъ на него сильное впечатлѣніе. Въ болѣе молодые годы онъ не пожалѣлъ бы ничего, чтобы добиться ея благосклонности; теперь съ него было достаточно и того, еслибы молодая дѣвушка находила пріятнымъ для себя его расположеніе.

По своему обыкновенію онъ велѣлъ подвести себя прямо въ ней, нѣсколько разъ прикоснулся рукою въ ея локтю и весело сказалъ:

— Ну, милѣйшая Роксана, хорошо ли распорядилась Юлія насчетъ наряда?

— О, онѣ выбрали такія прекрасныя, такія великолѣпныя вещи! — возразила дѣвушка.

— Правда? — проговорилъ Плутархъ. Онъ въ это время что-то обдумывалъ и не желалъ, чтобъ она это замѣтила. — Такъ выбрали? Какже имъ было не выбрать…

Мытое и перемытое платье Арсинои бросилось старику въ глаза.

Торговецъ рѣдкостями Габиній приходилъ къ нему поутру, чтобы вывѣдать, не принадлежитъ ли Арсиноя въ дѣйствительности въ числу работницъ на его фабрикѣ, и чтобы повторить ему, что отецъ ея — бѣдный, тщеславный чудакъ, котораго пресловутыя рѣдкости не болѣе какъ ничего не стоющій хламъ. Плутархъ вспомнилъ объ этомъ и быстро задалъ себѣ вопросъ, какъ ему уберечь свою хорошенькую любимицу отъ завистливыхъ языковъ ея соперницъ, такъ какъ нѣкоторые, полные ненависти, толки этихъ послѣднихъ уже успѣли достигнуть его ушей.

— За что ни примется достойная Юлія, все выходить на славу, — громко сказалъ онъ и потомъ полушепотомъ продолжалъ. — Послѣ завтра, когда золотыхъ дѣлъ мастера снова откроютъ свои лавки, мы посмотримъ, не найдется ли у нихъ что-нибудь подходящаго для тебя. — Однако, я сейчасъ упаду. Поднимите меня выше, Антэй и Атласъ! Вотъ такъ. Не правда ли, дитя, такъ я кажусь моложе? Этотъ толстый господинъ, позади тебя, твой отецъ?

— Да.

— У тебя нѣтъ матери?

— Она умерла.

— О!… — проговорилъ Плутархъ тономъ соболѣзнованія.

Потомъ онъ обратился въ управителю:

— Позволь мнѣ поздравить тебя съ такою дочерью, Керавнъ. Я слышу, что ты долженъ замѣнять ей мать.

— Къ несчастію, да, благородный Плутархъ! Бѣдная жена моя была похожа на нее. Со времени ея смерти я веду печальную жизнь.

— Но мнѣ говорили, что ты утѣшаешься собираніемъ прекрасныхъ рѣдкостей. Мы раздѣляемъ съ тобой любовь къ этому занятію. Не рѣшишься ли ты разстаться съ кубкомъ моего тезки, Плутарха? По словамъ антикварія Габинія, это замѣчательная вещь.

— Правда, что замѣчательная, — съ гордостью возразилъ управитель. — Подарокъ, сдѣланный философу императоромъ Траяномъ. Прекрасная рѣзьба на слоновой кости. Мнѣ, конечно, тяжело разстаться съ этой драгоцѣнностью, но… — здѣсь онъ понизилъ голосъ. — Я тебѣ обязанъ за то, что ты принимаешь такое участіе въ моей дочери, и, чтобъ отдарить тебѣ, я съ удовольствіемъ…

— Объ этомъ не можетъ быть и рѣчи, — перебилъ его Плутархъ, который, зная людей, тотчасъ же увидалъ по напыщенному тону управителя, что антикварій не безъ основанія уличалъ его въ глупомъ тщеславіи.

— Ты оказываешь мнѣ честь, — продолжалъ богачъ, — дозволяя мнѣ принять посильное участіе въ украшеніи нашей Роксаны. Я попрошу тебя прислать мнѣ кубокъ. Само собою разумѣется, я заранѣе согласенъ на всякую цѣну, которую тебѣ вздумается назначить.

Керавнъ въ продолженіе минуты боролся съ самимъ собой.

Не будь ему до такой степени нужны деньги, не будь желанія его видѣть за собой на улицѣ новаго, болѣе представительнаго раба, такъ горячо и непреоборимо, онъ настоялъ бы на томъ, чтобы Плутархъ принялъ отъ него кубокъ въ подарокъ; теперь же онъ только переминался, смотрѣлъ въ землю и, наконецъ, сказалъ нерѣшительно, безъ всякаго слѣда прежней самоувѣренности:

— Я остаюсь твоимъ должникомъ, но ты, какъ кажется, желаешь не смѣшивать этого дѣла съ другими. Что же, пусть будетъ по-твоему! За мечъ Антонія, которымъ я обладалъ, мнѣ дали двѣ тысячи драхмъ…

— Въ такомъ случаѣ, — перебилъ его Плутархъ, — кубокъ моего тезки, подарокъ Траяна, стоитъ вдвое дороже, въ особенности для меня, такъ какъ я прихожусь родственникомъ великому мужу. Позволишь ли ты мнѣ предложить тебѣ четыре тысячи драхмъ за твое сокровище?

— Желая сдѣлать тебѣ угодное, я соглашаюсь, — возразилъ управитель съ достоинствомъ и сжалъ при этомъ мизинецъ стоявшей подлѣ него Арсинои. Рука этой послѣдней уже давно прикасалась къ его рукѣ, чтобы побудить его остаться при первомъ своемъ намѣреніи подарить, а не продать кубокъ Плутарху.

Когда толстякъ и его хорошенькая дочь покинули переднюю, Плутархъ съ лукавой улыбкой посмотрѣлъ ему въ слѣдъ.

«Отлично, — думалъ онъ. — Какъ мало удовольствія доставляетъ мнѣ въ сущности мое богатство! Какъ часто, встрѣчая здороваго носильщика тяжестей, хотѣлось бы мнѣ помѣняться съ нимъ участью; но сегодня все-таки было хорошо, что я могу тратить, сколько хочу. Какое очаровательное дитя! Для людей ей, понятно, необходимо новое платье; но, правду сказать, красотѣ ея нисколько не вредило даже это полинялое тряпье. И вѣдь она отчасти принадлежитъ мнѣ, потому что я видѣлъ ее на фабрикѣ между клеильщицами; это я хорошо помню».

Керавнъ съ своей дочерью вышли между тѣмъ на улицу.

За воротами префектуры онъ не могъ удержаться, чтобы не разсмѣяться и не потрепать дочери по плечу.

— Я же говорилъ тебѣ, дѣвочка, — началъ онъ, обращаясь къ ней, — мы еще разбогатѣемъ, мы снова поднимемся и ни въ чемъ не будемъ отставать отъ остальныхъ гражданъ.

— Да, отецъ, но именно потому, что ты такъ увѣренъ въ этомъ, ты бы могъ собственно подарить кубокъ старому господину.

— Нѣтъ, — возразилъ Керавнъ. — Дѣло дѣломъ; но впослѣдствіи я вдесятеро отплачу ему за все, что онъ для тебя дѣлаетъ, моею картиною Апеллеса. Благородной Юліи мы подаримъ украшенный двумя рѣзными камнями ремень, который сохранился отъ сандаліи, принадлежавшей Клеопатрѣ.

Арсиноя опустила глаза, такъ какъ она знала, какую цѣну имѣли эти сокровища.

— Объ этомъ мы еще подумаемъ послѣ, — сказала она.

Они усѣлись затѣмъ въ ожидавшія ихъ носилки, обходиться безъ которыхъ Керавнъ уже считалъ теперь ниже своего достоинства, и велѣли нести себя къ саду вдовы Пудента.

Радужные сны Селены были прерваны ихъ появленіемъ.

Керавнъ отнесся къ вдовѣ Ганнѣ съ ледяною холодностью, ибо ему доставляло удовольствіе давать чувствовать свое презрѣніе ко всему, что было связано съ именемъ Христа.

Онъ выразилъ ей свое сожалѣніе о томъ, что обстоятельства принудили Селену остаться у нея.

— Ей здѣсь все-таки лучше, чѣмъ на улицѣ, — отвѣчала на это вдова.

На замѣчаніе Керавна, что онъ не любитъ одолжаться и заплатитъ ей за ея попеченіе о его дочери, Ганна сказала:

— Мы охотно дѣлаемъ для твоего ребенка, что можемъ, и другой Отецъ воздастъ намъ за наши труды.

— Вотъ этого я ужь никакъ не допущу, — воскликнулъ управитель въ негодованіи.

— Мы не понимаемъ другъ друга, — ласково объяснила христіанка. — Я говорю не о какомъ-либо смертномъ человѣкѣ и награда, къ которой мы стремимся, не деньги и не земное имущество, а радостное сознаніе, что намъ удалось уменьшить мученія страдалицы.

Керавнъ пожалъ плечами и собрался уходить, приказавъ Селенѣ спросить врача, когда ее можно будетъ перенести домой.

— Я ни минуты не оставлю тебя здѣсь долѣе, чѣмъ будетъ положительно необходимо, — сказалъ онъ съ такой настойчивостью, будто дѣло шло о томъ, чтобы вырвать ее изъ зачумленнаго дома, затѣмъ поцѣловалъ ее въ голову, съ пренебреженіемъ, словно подавая милостыню, поклонился Ганнѣ и вышелъ, не дослушавъ увѣреній Селены, что ей очень хорошо у доброй вдовы.

Ему положительно не сидѣлось на мѣстѣ и деньги обременяли его карманъ; теперь ихъ было вполнѣ довольно для покупки новаго приличнаго раба. Можетъ-быть ихъ хватило бы и настолько, чтобы, прибавивъ въ суммѣ стараго Зебека, пріобрѣсти представительнаго грека, способнаго обучить дѣтей его грамотѣ и письму, — на внѣшность новаго слуги онъ намѣревался обратить преимущественное вниманіе; если рабъ окажется ученымъ, то этимъ, думалось ему, можно будетъ извинить высокую цѣну, которую онъ предполагалъ заплатить за него.

Приближаясь въ рынку, гдѣ продавались невольники, Керавнъ, не безъ умиленія надъ добротою своего отеческаго сердца, тихо проговорилъ:

— Все для чести дома, все для однихъ дѣтей!

Арсиноя, между тѣмъ, воспользовавшись его позволеніемъ, осталась у Селены. Отецъ долженъ былъ захватить ее на обратномъ пути.

Послѣ ухода управителя, Ганна и Марія оставили сестеръ съ глазу на глазъ, предполагая, что имъ будетъ пріятнѣе переговорить о многомъ безъ свидѣтелей.

— Какъ скоро онѣ вышли, — сказала Арсиноя.

— У тебя румяныя щеки, Селена, ты смотришь веселой. Ахъ, и я также, я такъ счастлива, такъ счастлива!

— Потому что ты изображаешь Роксану?

— Да, и это очень хорошо, и кто же подумалъ бы вчера, что мы будемъ сегодня такъ богаты!

— Мы?

— Да. Отецъ продалъ двѣ вещи изъ своего хлама за шесть тысячъ драхмъ.

— О! — вскрикнула Селена и слабо захлопала въ ладоши. — Значитъ можно уплатить самые настоятельные долги.

— Конечно, но это еще далеко не все.

— Какъ не все?

— Съ чего бы мнѣ начать? Ахъ, Селена, сердце мое такъ полно! Я устала, но все-таки могла бы плясать, пѣть и бѣсноваться всю ночь напролетъ и даже завтрашній день. Когда я думаю о своемъ счастіи, у меня кружится голова и мнѣ кажется, что я должна держаться за что-нибудь, чтобы не упасть. Ты еще не знаешь, что дѣлается съ тѣмъ, кого поразила стрѣла Эрота. Пойми ты, я люблю Поллукса, такъ люблю его и онъ любитъ меня!

Вся кровь отхлынула мгновенно, при этихъ словахъ, отъ щекъ Селены. Наступило минутное молчаніе. Потомъ изъ поблѣднѣвшихъ устъ ея вырвались чуть внятныя слова:

— Поллуксъ?… Сынъ Эвфоріона? Ваятель Поллуксъ?

— Да, да. Нашъ милый, добрый, долговязый Поллуксъ, — восклицала Арсиноя. — Навостри только свои уши и я разскажу тебѣ, какъ все это случилось. Сегодня ночью, на пути къ тебѣ, онъ признался мнѣ, какъ сильно меня любитъ, и теперь… теперь ты должна посовѣтовать мнѣ, какъ намъ добиться согласія отца, и какъ можно, скорѣе. Впослѣдствіи-то онъ, конечно, согласится, потому что Поллуксъ можетъ все, что только захочетъ, и когда-нибудь станетъ великъ, такъ великъ, какъ Паллій, Аристей и Неалкъ, взятые вмѣстѣ. Что касается до юношеской шалости съ этой безобразной каррикатурой… Но какъ ты вдругъ ужасно поблѣднѣла Селена.

— Это ничего, право, ничего. Мнѣ неможется. Разсказывай дальше, — проговорила Селена.

— Ганна просила меня не давать тебѣ много говорить.

— Только разсказывай все, я буду лежать спокойно!

— Вѣдь ты также уже видѣла прекрасную головку матушки, которую онъ вылѣпилъ, — начала опять Арсиноя. — Около нея-то мы и свидѣлись и наговорились другъ съ другомъ въ первый разъ послѣ долгаго времени, и тамъ я тотчасъ же почувствовала, что на всемъ бѣломъ свѣтѣ, сколько ни ищи, не найдешь человѣка милѣе его. Тамъ и онъ влюбился въ меня — глупую дѣвушку. Вчера вечеромъ онъ провожалъ меня сюда къ тебѣ. Когда я ночью возвращалась съ нимъ подъ руку по улицамъ, вдругъ… вдругъ… О, Селена, какъ это было хорошо, какъ славно, ты не можешь этому повѣрить!… Тебѣ вѣрно очень больно ногу, бѣдняжка, — у тебя слезы на глазахъ…

— Дальше, разсказывай дальше.

И Арсиноя исполнила ея желаніе. Она не пощадила несчастную и не скрыла ничего, что могло расширить и углубить ея сердечную рану.

Вся полная сладкихъ воспоминаній, она описала мѣсто на улицѣ, гдѣ въ первый разъ поцѣловалъ ее Поллуксъ, кустарники въ саду, въ тѣни которыхъ она упада въ его объятія, восхитительную прогулку при лунномъ свѣтѣ, пестрыя, стремившіяся на праздникъ толпы людей и, наконецъ, какъ, объятые божественнымъ жаромъ, они вслѣдъ за процессіей неслись по улицамъ. Со слезами на глазахъ призналась она затѣмъ, какъ тяжела была минута разставанія; потомъ, внезапно разсмѣявшись, разсказала о томъ, какъ застрявшій у нея въ волосахъ плющевый листокъ чуть не выдалъ всего Керавну. Безъ конца говорила она и для нея было что-то опьяняющее въ ея собственной рѣчи.

Какъ эта рѣчь дѣйствовала на Селену, этого Арсиноя не замѣчала.

Могла ли она догадаться, что ея слова, а не боль, причиняемая вывихомъ и раною, вызывали судорожныя подергиванья въ чертахъ ея сестры?

Когда беззаботная дѣвушка стала распространяться о великолѣпныхъ нарядахъ, которые были заказаны для нея Юліей, больная почти не слушала ее; но она снова встрепенулась, когда услыхала о томъ, сколько предложилъ богатый Плутархъ за кубокъ изъ слоновой кости, и о намѣреніи отца промѣнять стараго раба на молодаго и растороннаго.

— Нашъ добрый, черный, ободранный аистъ, конечно, имѣетъ довольно печальный видъ, — сказала Арсиноя. — Но мнѣ все-таки жаль разстаться съ нимъ. Еслибъ ты была дома, отецъ еще, можетъ-быть, и раздумалъ.

Селена сухо засмѣялась и презрительная улыбка искривила ей ротъ.

— Что же, продолжайте, продолжайте! — сказала она. — Вы еще, вѣроятно, заведете колесницу и лошадей за два дня передъ тѣмъ, какъ васъ вытолкаютъ на улицу.

— Ты всегда разсчитываешь на самое худшее, — съ недовольнымъ видомъ возразила Арсиноя. — Увѣряю тебя, что все устроится гораздо прекраснѣе, лучше и пріятнѣе, чѣмъ мы ожидаемъ. Когда у насъ будетъ побольше денегъ, мы снова выкупимъ себѣ нашего старика и будемъ кормить его, пока не умретъ.

Больная пожала плечами. Сестра ея со слезами на глазахъ вскочила съ своего мѣста.

Она такъ было радовалась, что сообщитъ Селенѣ о томъ, какъ она счастлива, твердо убѣжденная, что разсказъ ея, подобно солнечному лучу послѣ ночнаго мрака, освѣтитъ и согрѣетъ душу больной.

И что же? — сестра отвѣчала ей только насмѣшками и пожиманіемъ плечъ.

Если другъ отказывается наслаждаться съ нами нашимъ счастіемъ, это оскорбляетъ и огорчаетъ не менѣе, какъ его измѣна намъ въ несчастій.

— Ты только и умѣешь, что отравлять мнѣ всякую радость! — воскликнула Арсиноя. — Я знаю, что бы я ни сдѣлала, все будетъ не по тебѣ; но вѣдь мы все-таки сестры и тебѣ, кажется, не слѣдовало бы скрежетать зубами, упорно молчать и пожимать плечами, когда я разсказывала такія вещи, которымъ порадовались бы со иною даже чужія дѣвушки, еслибъ я захотѣла имъ довѣриться. Ты такая холодная и безсердечная! Чего добраго, ты, пожалуй, еще нажалуешься на меня отцу, ты передашь…

Арсиноя не окончила фразы, — до такой степени страдальческимъ и вмѣстѣ испуганнымъ взглядомъ посмотрѣла на нее Селена.

— Я не могу радоваться, мнѣ такъ больно, — прошептала больная.

При этихъ словахъ слезы потекли по ея впалымъ щекамъ.

Какъ только Арсиноя это увидѣла, ею овладѣло чувство состраданія, она нагнулась надъ сестрой и поцѣловала ее въ лобъ, потомъ еще и еще разъ.

Селена отстранила ее отъ себя и жалобнымъ, слабымъ голосомъ сказала:

— Оставь меня, прошу тебя! Уйди отсюда, — я не могу этого болѣе выносить, — и она съ рыданіемъ повернулась лицомъ къ стѣнѣ.

Арсиноя попробовала еще разъ подойти къ ней съ нѣжною лаской, но больная еще раздраженнѣе оттолкнула ее и громко, съ отчаяніемъ въ голосѣ, закричала:

— Я умру, если ты не оставишь меня одну!

Тогда счастливая дѣвушка, ласки которой были отвергнуты ея единственною подругой, съ плачемъ направилась къ дверямъ, чтобы на дворѣ дожидаться возвращенія своего отца.

Перемѣняя высохшіе компрессы, Ганна замѣтила, что Селена только-что плакала, но она сочла за лучшее не спрашивать о причинѣ ея слезъ.

Къ вечеру вдова объявила взятой ею на попеченіе дѣвушкѣ, что онѣ оставятъ ее на полчаса одну, потому что она и Марія должны пойти вмѣстѣ съ своими братьями и сестрами помолиться и за нее своему Богу.

— Перестань, пожалуйста, — сказала Селена, — молитвою ничему не поможешь; боговъ-то вовсе не существуетъ.

— Боговъ? — возразила Ганна. — Боговъ, конечно, нѣтъ, но есть одинъ добрый, любвеобильный Отецъ на небесахъ, котораго и ты скоро узнаешь.

— Я знаю его, — пробормотала больная съ ѣдкою насмѣшкой.

Оставшись одна, она приподнялась на своей постели и швырнула на другой конецъ комнаты все еще лежавшіе возлѣ нея цвѣты; потомъ стала до тѣхъ поръ вертѣть и гнуть булавку, предназначенную для прикрѣпленія пряжки, пока та не переломилась; оправленный въ золото рѣзной камень упалъ между стѣною и постелью, но дѣвушка даже не пошевельнулась, чтобы поднять дорогое украшеніе.

Устремивъ безжизненный взглядъ на потолокъ, она долго оставалась безъ движенія.

Наступила ночь.

Лиліи и жимолостный цвѣтъ въ огромномъ букетѣ у окна начали пахнуть сильнѣе и ароматъ, который они распространяли по комнатѣ, немилосердно дѣйствовалъ на ея обостренныя горячечнымъ волненіемъ чувства. Съ каждымъ глоткомъ воздуха ощущала она этотъ запахъ и не проходило мгновенія, чтобъ онъ не напоминалъ ей мучительно о ея разрушенномъ счастіи и неизлѣчимой сердечной ранѣ. Благоуханіе цвѣтовъ сдѣлалось для нея невыносимѣе ѣдкаго дыма; бѣдняжка натянула себѣ на голову одѣяло, старалась избавиться отъ этой новой муки, но вскорѣ она принуждена была откинуть его снова, такъ какъ ей казалось, что она задохнется подъ нимъ совсѣмъ.

Странное, не имѣющее себѣ подобнаго безпокойство овладѣло дѣвушкой; больная нога ея мучительно ныла, рана казалась вся въ огнѣ, кровь съ силой ударяла въ виски и растягивала мускулы надъ глазами.

Каждый нервъ въ ея слабомъ тѣлѣ, каждая мысль, мелькавшая у ней въ головѣ, вызывали новыя страданія; Селена чувствовала себя безъ опоры, безъ защиты, отданною на произволъ жестокихъ силъ, терзавшихъ ея душу, подобно бурѣ, яростно касающейся вершины пальмъ.

Безъ слезъ, не въ силахъ болѣе лежать на одномъ и томъ же мѣстѣ и испытывая при малѣйшемъ движеніи жгучую боль, вся въ жару, не имѣя силы собраться съ мыслями и все-таки твердо увѣренная въ томъ, что запахъ цвѣтовъ на окнѣ, которымъ она вынуждена была дышать, отравитъ ее, погубитъ окончательно, лишитъ разсудка, — она свѣсила съ постели больную ногу, спустила за ней другую и сѣла на своемъ дожѣ, забывъ и свои страданія, и предостереженія врача.

Длинные, распущенные волосы, спустившись ей на лицо, покрывали обнаженныя руки, которыми она подпирала голову.

Послѣ того, какъ дѣвушка такимъ образомъ перемѣнила положеніе, дѣятельность ея ума и сердца приняла иное направленіе.

Взоръ, тупо устремленный на землю, казался окаменѣлымъ; горькая вражда къ сестрѣ, ненависть въ Поллуксу, презрѣніе къ жалкимъ слабостямъ отца и къ собственному своему ослѣпленію — бушевали, оспаривая другъ у друга мѣсто, въ ея душѣ.

На дворѣ, снаружи, царили миръ и тишина и изъ дома въ глубинѣ сада, гдѣ жила вдова Пудента, доносились по временамъ чистые звуки благочестивыхъ напѣвовъ. Селена не обращала на нихъ ни малѣйшаго вниманія.

Когда же гонимый легкимъ вечернимъ вѣтеркомъ, проникавшимъ черезъ окно, тотъ же запахъ цвѣтовъ сильнѣе прежняго пахнулъ ей въ лицо, она крѣпко вцѣпилась пальцами себѣ въ волосы и рванула ихъ съ такою силой, что принуждена была громко вскрикнуть отъ боли, которую причинила сама себѣ.

Ей внезапно представился вопросъ, неужели коса ея менѣе пышна и прекрасна, чѣмъ коса сестры, и какъ молнія, прорѣзывающая ночныя облака, въ омраченной душѣ ея блеснуло желаніе этою же рукой, которая только-что причинила ей такую боль, этою же рукой за волосы пригнуть Арсиною къ землѣ.

О, этотъ запахъ, этотъ ужасный запахъ!

Она не въ состояніи была выносить его долѣе.

Не помня, что дѣлаетъ, она ступила на холодный полъ своею не пораненною ногой, маленькими, крошечными шагами, съ жалобнымъ воемъ дотащилась до окна и опрокинула на землю букетъ вмѣстѣ съ большою кружкою изъ обожженной глины, въ которой онъ стоялъ. Сосудъ разбился, а еще недавно заплатила за него бѣдная Ганна съ такимъ трудомъ сбереженныя трудовыя деньги.

Стоя на одной ногѣ, Селена прислонилась, чтобъ отдохнуть, къ косяку окна; здѣсь она слышала яснѣе, чѣмъ на своей постели, рокотъ морскихъ волнъ, дробившихся о выложенный каменными плитами берегъ за домикомъ ея доброй хозяйки.

Къ этимъ звукамъ дитя Лохіи привыкло съ самаго младенчества, но никогда еще ревъ и удары о камни влажной, холодной стихіи не производилъ на нее такого дѣйствія, какъ теперь.

Жаръ въ крови увеличивался, нога горѣла, голова была горяча, какъ раскаленное желѣзо; словно медленнымъ огнемъ сжигала ненависть ея душу и въ каждомъ ударѣ волны она слышала, казалось ей, все тотъ же призывъ:

«Холодная, влажная, я могу погасить пламя, пожирающее тебя; я могу утолить твою жажду и освѣжить тебя».

Что могла предложить ей земля, кромѣ новой муки и новаго несчастія? А море, синее, темное море? Оно было такъ необъятно, такъ холодно и глубоко и волны его своимъ пѣвучимъ, таинственнымъ голосомъ, казалось, обѣщали ей сразу избавить ее и отъ горячечнаго жара, и отъ бремени жизни…

Селена не думала, не разсуждала, — она забыла и о дѣтяхъ, которымъ такъ долго замѣняла мать, и объ отцѣ, котораго была опорой и почти покровителемъ. Какіе-то глухіе голоса въ ея душѣ нашептывали, что міръ отвратителенъ и жестокъ, что это — обитель скорби и заботъ, вѣчно грызущихъ сердце.

Бѣдной дѣвушкѣ мерещилось, будто она погрузилась до самыхъ висковъ въ вихрь свирѣпствующаго вокругъ нея пламени. Какъ несчастную, на которой загорѣлись одежды, ее влекло къ водѣ. Тамъ, на днѣ морскомъ, она могла надѣяться найти осуществленіе своего самаго страстнаго желанія — прекрасную, холодную смерть, въ объятіяхъ которой она уже ничего не будетъ чувствовать.

Качаясь изъ стороны въ сторону, съ громкими стонами пробралась она черезъ дверь въ садъ и, сжимая обѣими руками виски, потащилась, хромая, по направленію къ морю.

Глава вторая.

Жители Александріи отличались неподвижностью шеи.

Только явленіе рѣзко выдѣлявшееся изъ массы обыкновеннаго, ежедневнаго, могло заставить ихъ повернуть голову и остановить на немъ вниманіе; а между тѣмъ не мало удивительнаго можно было видѣть ежечасно на улицахъ ихъ города.

Сегодня и подавно всякій думалъ только о себѣ и о своемъ веселіи.

Особенно красивая, стройная или роскошно одѣтая фигура вызывала то быстро исчезавшую улыбку, то одобрительные возгласы; но, едва успѣвъ насладиться этимъ зрѣлищемъ, жадный до новизны глазъ уже искалъ другаго.

Такимъ образомъ никто не обращалъ особеннаго вниманія на Адріана и его спутниковъ, которые, не сопротивляясь, двигались по улицамъ среди шумнаго народнаго потока; каждый изъ троихъ представлялъ однако нѣчто въ своемъ родѣ замѣчательное. Адріанъ былъ одѣтъ Силеномъ, Поллуксъ — фавномъ.

На обоихъ были маски и избранные ими костюмы шли одинаково хорошо какъ къ стройному, гибкому юношѣ, такъ и къ мощной, богатырской фигурѣ пожилаго мужа подлѣ него.

Антиной слѣдовалъ за своимъ повелителемъ въ видѣ Эрота.

На немъ былъ красноватаго цвѣта плащъ и вѣнокъ изъ розъ, а серебряный колчанъ за спиною и лукъ въ рукѣ служили указаніемъ на то, какого бога желалъ изображать юноша.

Хотя и онъ былъ въ маскѣ, тѣмъ не менѣе фигура его останавливала на себѣ многіе взоры и неоднократно ему вслѣдъ раздавались восклицанія, въ родѣ слѣдующихъ: «да здравствуетъ любовь!» или: «будь милостивъ ко мнѣ, прекрасный сынъ Афродиты!»

Всѣ необходимыя для этихъ костюмовъ вещи Поллуксъ взялъ изъ кладовой своего учителя Паппія.

Этого послѣдняго не было дома, но спрашивать его позволенія казалось молодому человѣку совершенно излишнимъ, потому что какъ онъ, такъ и другіе помощники Паппія не разъ пользовались этими вещами для подобныхъ же цѣлей съ вѣдома самого хозяина.

Только доставая необходимый для Антиноя колчанъ Поллуксъ почувствовалъ минутное колебаніе, такъ какъ вещь эта была изъ чистаго серебра и подарена его учителю женою какого-то богатаго хлѣбнаго торговца, которую онъ изваялъ изъ мрамора въ видѣ Артемиды на охотѣ.

«Изъ прекраснаго спутника римскаго архитектора выйдетъ восхитительный Эротъ, — подумалъ художникъ, кладя этотъ дорогой предметъ вмѣстѣ съ другими вещами въ корзинку, которую онъ поручилъ нести своему косоглазому подмастерью. — Колчанъ ему необходимъ. Къ тому же эта безполезная утварь еще до солнечнаго восхода будетъ опять висѣть на своемъ старомъ крюкѣ».

Впрочемъ, Поллуксу не доставало времени любоваться прелестною фигурой такъ удачно наряженнаго имъ бога любви, ибо архитекторъ изъ Рима, котораго онъ велъ, былъ воодушевленъ такою жаждою знанія и такимъ, доходящимъ до мелочей, любопытствомъ, что родившійся въ Александріи и съ малолѣтства привыкшій къ наблюдательности молодой человѣкъ очень часто принужденъ былъ оставлять безъ отвѣта неутомимаго вопрошателя.

Сѣдобородый архитекторъ все хотѣлъ видѣть, обо всемъ узнать.

Недовольствуясь осмотромъ главныхъ улицъ и площадей, общественныхъ садовъ и построекъ, онъ заглядывалъ даже въ болѣе или менѣе красивые частные дома и освѣдомлялся объ имени, званіи и состояніи ихъ владѣльцевъ. Точность, съ которою онъ объяснялъ, по какой дорогѣ и куда желаетъ идти, доказывала Поллуксу, что спутникъ это хорошо знакомъ съ расположеніемъ города.

Когда мудрый почтенный старикъ выражалъ свое одобреніе и восхищался широкими, чистыми улицами, обширными площадями и замѣчательно-величественными зданіями, въ которыхъ дѣйствительно не было недостатка, — это радовало юнаго, любящаго свой родной народъ, александрійца.

Сперва Адріанъ велѣлъ провести себя вдоль морскаго берега, черезъ Брухіумъ, къ храму Посейдона, передъ которымъ сотворилъ молитву. Затѣмъ онъ осмотрѣлъ сады, окружавшіе царскіе дворцы, и дворы сосѣдняго музея.

Кесареумъ съ своими воротами въ египетскомъ вкусѣ возбудилъ въ немъ такое же удивленіе, какъ и огромный городской театръ, обнесенный аркадами въ нѣсколько ярусовъ и украшенный со всѣхъ сторонъ многочисленными статуями.

Оттуда, взявъ лѣвѣе, онъ снова направился къ морю, чтобы взглянуть на корабельную вервь, цѣлый лѣсъ мачтъ въ гавани Эвноста и прекрасно вымощенныя набережныя.

Мостъ Гептастадіума остался направо. Гавань Биботъ, кишевшая маленькими торговыми лодками, задержала путниковъ только на нѣсколько минутъ.

Повернувшись здѣсь спиною къ морю, они двинулись по одной изъ ведущихъ къ театру города улицъ и пересѣкли кварталъ Ракетисъ, гдѣ жили одни египтяне и гдѣ римлянину довелось увидѣть много интереснаго.

Навстрѣчу ему и его спутникамъ попалась праздничная процессія, состоявшая изъ жрецовъ, которые служили богамъ Нильской долины. Жрецы эти несли ящики съ священными предметами, священную утварь, изображеніе боговъ и животныхъ и отправлялись въ Серапеумъ, высоко возносившійся надъ сосѣдними улицами. Адріанъ не послѣдовалъ за ними туда, а остался посмотрѣть на колесницу, въѣзжавшую по проѣзжей дорогѣ на холмъ, гдѣ находилось святилище, и на пѣшеходовъ, поднимавшихся по устроенной для нихъ высокой лѣстницѣ. Эта послѣдняя расширялась кверху и оканчивалась площадкой, на которой четыре огромныя колонны поддерживали живописный куполъ. Необозримы были строенія храма, возвышавшагося съ своими залами, переходами и жилищами жрецовъ за этимъ гигантскимъ балдахиномъ.

Жрецы въ своихъ бѣлыхъ одеждахъ, тощіе, полунагіе египтяне съ своими сборчатыми фартуками и платками на головахъ, изваяніе звѣрей и чудесно раскрашенные дома въ этомъ кварталѣ совершенно поглотили вниманіе Адріана и вызвали со стороны его множество вопросовъ, на которые Поллуксъ не зналъ что отвѣчать.

Все болѣе и болѣе удаляясь отъ моря, императоръ дошелъ до Мареотійскаго озера, лежащаго въ самой южной части города.

Нильскія суда и лодки разной величины и формы стояли на якорѣ въ этихъ обширныхъ и глубокихъ водахъ. Здѣсь ваятель показалъ кесарю каналъ, по которому товары, провезенные въ Александрію рѣкой, доставлялись на морскіе корабли. Также и на роскошныя виллы и хорошо воздѣланные виноградники на берегу озера обратилъ онъ вниманіе римлянина.

— Тѣло этого города, — сказалъ Адріанъ, — конечно, должно толстѣть, такъ какъ у него два желудка и два рта, которыми онъ принимаетъ пищу: я говорю о морѣ и объ этомъ озерѣ.

— И о гаваняхъ обоихъ? — прибавилъ Поллуксъ.

— Именно. Но однако пора возвращаться, — возразилъ Адріанъ, и они скоро вышли на улицу, ведущую на востокъ.

Не останавливаясь, миновали они болѣе тихія улицы, гдѣ жили христіане, и вышли, наконецъ, въ еврейскій кварталъ. Тутъ многіе дома были заперты и не видно было и слѣда праздничнаго веселья, наполнявшаго кварталы язычниковъ. Строго вѣрующіе между израильтянами держались совершенно въ сторонѣ отъ торжествъ этого веселаго дня, въ которыхъ большинство ихъ единовѣрцевъ, жившихъ среди эллиновъ, принимали однако участіе.

Въ третій разъ пересѣкъ Адріанъ съ своими спутниками Канопскую улицу, которая, будучи главной торговою артеріей города, раздѣляла его на сѣверную и южную половины; ему хотѣлось еще разъ съ вершины холма Панеума обозрѣть видѣнныя имъ отдѣльныя части во взаимной связи и совокупности.

Окружавшій эту возвышенность, хорошо содержимый, садъ былъ полонъ народа, а извилистая дорога, поднимавшаяся къ вершинѣ, кишела женщинами и дѣтьми, спѣшившими взглянуть на самое блестящее дневное зрѣлище, за которымъ вечеромъ должны были слѣдовать представленія во всѣхъ театрахъ.

Прежде чѣмъ кесарь съ своими спутниками достигъ Панеума, въ толпѣ началась сильная давка и послышались крики: «они идутъ!» «Сегодня начинается рано!» «Вотъ они!» Ликторы съ связками прутьевъ за плечами расчищали своими дубинками широкую дорогу отъ префектуры въ Брухіумѣ и мимо Панеума, не обращая вниманія на насмѣшки и остроты, сыпавшіяся на нихъ, гдѣ бы они ни показались.

Какая-то женщина, которую римскій стражъ общественнаго спокойствія оттѣснилъ назадъ, презрительно сказала:

— Эй ты! подари-ка мнѣ свои розги для моихъ дѣтей и не безпокой ими мирныхъ гражданъ.

— Между прутьями топоръ, — съ улыбкой предостерегъ говорившую египетскій писарь.

— Давай его сюда, — воскликнулъ мясникъ, — онъ пригодится мнѣ, чтобы бить быковъ. Римляне покраснѣли отъ гнѣва при этихъ словахъ, но префектъ, хорошо знавшій своихъ александрійцевъ, уже напередъ приказалъ имъ быть глухими, то-есть все видѣть и ничего не слышать.

Но вотъ показалась когорта двѣнадцатаго, расположеннаго лагеремъ въ Египтѣ, гарнизона въ блестящемъ, праздничномъ вооруженіи.

За нею шли въ два ряда особенно видные изъ себя ликторы, съ вѣнками на головахъ.

Далѣе темнокожіе египтяне вели нѣсколько сотъ дикихъ звѣрей, леопардовъ и пантеръ, жираффъ, газелей, антилоппъ и оленей. Потомъ при звукахъ тамбуриновъ, лиръ и двойныхъ флейтъ показался богато разодѣтый и украшенный пестрыми вѣнками Діонисовскій хоръ. Наконецъ, появился запряженный десятью слонами и двадцатью бѣлыми лошадьми, громадный, сверху до низу вызолоченный корабль на колесахъ, долженствовавшій изображать судно, на которомъ тирренскіе морскіе разбойники, по преданію, похитили юнаго Діониса, увидавъ этого прекраснаго смолекудраго юношу въ пурпуровыхъ одеждахъ на морскомъ берегу. Но злодѣямъ, — такъ гласило далѣе преданіе, — суждено было не долго наслаждаться своею добычей, ибо едва достигли они открытаго моря, какъ удручавшія божество оковы распались, виноградныя вѣтви, быстро и роскошно разрастаясь, опутали паруса и обвили руль и весла, виноградныя грозди тяжело повисли на канатахъ и пышный плющъ затянулъ мачту, скамьи и стѣны судна. На сушѣ и на морѣ Діонисъ одинаково могущественъ. На разбойничьемъ кораблѣ онъ принялъ образъ льва. Пираты, объятые ужасомъ, бросились въ море и, обращенные въ дельфиновъ, поплыли за потеряннымъ ими судномъ.

Именно такое судно, какъ изображаютъ его гомеровскіе гимны, и приказалъ изготовить изъ легкаго матеріала и богато разукрасить префектъ Тиціанъ, чтобы доставить александрійцамъ привлекательное зрѣлище и, разъѣзжая на немъ съ супругой и знатнѣйшими изъ римскихъ спутниковъ императрицы, полюбоваться на праздничную толкотню и веселье на главныхъ улицахъ города.

И старъ и малъ, вельможа и бѣднякъ, мужчины и женщины, греки, римляне, евреи, египтяне, иноземцы, блѣднолицые и темнокожіе, съ гладкими и съ курчавыми волосами — всѣ съ одинаковымъ нетерпѣніемъ тѣснились по краямъ улицъ, чтобы видѣть этотъ блестящій корабль.

Адріанъ, любившій всякія зрѣлища гораздо болѣе своего юнаго, равнодушнаго ко всему любимца, протѣснился въ передній рядъ. Въ то время, какъ Антиной, стараясь не отставать отъ него, также пробивался черезъ толпу, какой-то греческій мальчишка, котораго тотъ оттѣснилъ, сорвалъ маску съ его лица, присѣлъ къ землѣ и ускользнулъ вмѣстѣ съ своею добычей.

Когда Адріанъ обернулся, чтобы посмотрѣть, гдѣ виѳинянинъ, корабль, на которомъ между статуями императора и императрицы стоялъ префектъ и сидѣли Юлія, Бальбилла съ своей спутницей и другіе римляне и римлянки, былъ уже въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него. Проницательный глазъ кесаря тотчасъ же узналъ всѣхъ и онъ испугался, какъ бы не выдало его открытое лицо Антиноя.

— Обернись и спрячься въ толпѣ, — крикнулъ онъ своему любимцу.

Послѣдній тотчасъ же исполнилъ это приказаніе. Радуясь, что ему удалось уйти отъ давки, которая была для него невыносима, онъ сѣлъ на скамью и, мечтательно опустивъ глаза на землю, задумался о Селенѣ и о посланномъ ей букетѣ, — такъ задумался, что вскорѣ забылъ о всемъ его окружавшемъ.

Когда разукрашенный корабль префекта покинулъ садъ Панеума и повернулъ на Канопскую улицу, толпа плотною массой съ криками устремилась за нимъ.

Какъ потокъ, во время ненастья съ ревомъ выходящій изъ береговъ, толпа эта, шумя и постоянно увеличиваясь, увлекала съ собой даже тѣхъ, кто не имѣлъ намѣренія за нею слѣдовать.

Этой участи должны были подчиниться Адріанъ и Поллуксъ.

Только на широкой Канопской улицѣ удалось имъ остановиться.

Необозримо длинная колоннада ограничивала справа и слѣва мостовую и тянулась, какъ и сама знаменитая улица, отъ одного конца города къ другому. Здѣсь насчитывались сотни коринѳскихъ колоннъ, поддерживавшихъ потолки назначенныхъ для пѣшеходовъ галлерей. У одной-то изъ нихъ кесарь и Поллуксъ и остановились въ утомленіи, чтобы перевести духъ.

Первою заботой Адріана было отыскать своего любимца. Боясь снова попасть въ толпу, онъ попросилъ ваятеля найти и привести къ нему Антиноя.

— Ты подождешь меня здѣсь? — спросилъ Поллуксъ.

— Бываютъ и болѣе удобныя мѣста для отдыха, — со вздохомъ замѣтилъ Адріанъ.

— Безъ сомнѣнія, — возразилъ художникъ. — Къ счастью, вотъ эта высокая, обвитая плющомъ дверь, напротивъ насъ, ведетъ въ харчевню, которой сами боги остались бы довольны.

— Ну, такъ я буду ждать тебя тамъ.

— Только я совѣтую тебѣ не ѣсть особенно много, потому что «Олимпійская Трапеза» коринѳянина Ликорта — самая дорогая гостиница во всемъ городѣ. Тамъ только и бываютъ, что богачи первой руки.

— Хорошо, хорошо, — засмѣялся Адріанъ. — Купи только новую маску моему помощнику и возвращайся съ нимъ поскорѣе. Я, надо надѣяться, не обѣднѣю, если заплачу за обѣдъ для насъ троихъ. Для праздника можно позволить себѣ что-нибудь и лишнее.

— Только не раскайся потомъ, — возразилъ ваятель. — За кружкою вина и чѣмъ-нибудь съѣдобнымъ такой верзила, какъ я, можетъ раззорить кого угодно.

— Покажи, не стѣсняясь, на что ты способенъ, — крикнулъ кесарь вслѣдъ уходившему. — Я и безъ того у тебя въ долгу за блюдо капусты, приготовленное твоей матушкой.

Пока Поллуксъ разыскивалъ виѳинянина въ саду Панеума, императоръ вошелъ въ первую гостиницу славившагося своими поварами города.

Помѣщеніе, въ которомъ угощалось большинство посѣтителей этого заведенія, состояло изъ обширнаго открытаго двора, который съ трехъ сторонъ окруженъ былъ крытыми галлереями. Въ этихъ галлереяхъ разставлены были диваны, на которыхъ гости возлежали по одиночкѣ, по два или большими группами. Прислуживавшіе рабы, хорошенькіе, изящно одѣтые мальчики съ курчавыми волосами, разставляли передъ ними на маленькихъ низенькихъ столикахъ яства и напитки.

Здѣсь раздавалась веселая болтовня, а тамъ какой-нибудь гастрономъ молча предавался наслажденію искусно приготовленными блюдами; здѣсь большой кружокъ обѣдающихъ былъ, казалось, гораздо болѣе занятъ бесѣдою, нежели ѣдою и питьемъ, тамъ же изъ расположенныхъ за галлереями боковыхъ комнатъ слышались музыка и пѣніе, прерываемыя по временамъ несдержаннымъ хохотомъ мущинъ и женщинъ.

Кесарь потребовалъ особенную комнату, но всѣ были уже заняты и его попросили немного подождать, такъ какъ одно изъ боковыхъ помѣщеній должно было скоро освободиться.

Онъ снялъ маску, и хотя ему нечего было особенно бояться быть узнаннымъ въ виду своего костюма, тѣмъ не менѣе онъ избралъ наименѣе видное мѣсто въ галлереѣ, находившейся въ задней части двора, гдѣ уже начинало темнѣть отъ наступавшихъ сумерекъ.

Тамъ онъ сначала спросилъ себѣ вина и нѣсколько устрицъ, въ видѣ закуски. Истребляя ихъ, онъ въ то же время подозвалъ къ себѣ одного изъ главныхъ слугъ и переговорилъ съ нимъ объ обѣдѣ, который надо было подать черезъ нѣсколько времени для него и двухъ его товарищей.

Во время этого разговора самъ хлопотливый хозяинъ, приблизился къ новому гостю и, увидавъ, что имѣетъ дѣло съ человѣкомъ, хорошо знакомымъ со всѣми тонкостями кулинарнаго искусства, остался подлѣ него, съ вѣжливой предупредительностью отвѣчая на многочисленные распросы Адріана.

И точно, на этомъ дворѣ и въ этихъ галлереяхъ было немало такого, что должно было возбуждать охоту распрашивать въ самомъ любопытномъ и самомъ любознательномъ человѣкѣ своего времени.

Передъ глазами гостей, среди просторнаго помѣщенія, приготовлялись на плитахъ и очагахъ, на вертелахъ и въ духовыхъ печахъ, заказываемыя рабамъ кушанья.

На большихъ чистыхъ столахъ стряпали повара и ограниченный веревками, открытый для всѣхъ взоровъ, театръ ихъ дѣятельности былъ окруженъ рынкомъ, маленькимъ, но зато занятымъ самыми изысканными припасами.

Въ живописномъ порядкѣ красовались здѣсь всѣ роды овощей, производимые почвой Египта и Греціи, безукоризненные плоды всякихъ цвѣтовъ и величинъ и испеченные румяные пирожки. Тѣ изъ послѣднихъ, которые были съ мясомъ, рыбой и канопскими устрицами, приготовлялись въ самой Александріи; другіе же, начиненные фруктами и цвѣточными лепестками, привозились изъ Арсинои на берегу Мерисскаго озера, жители которой особенно успѣшно занимались садоводствомъ. Мясные продукты всякаго рода лежали и висѣли въ особомъ мѣстѣ. Тутъ были сочные окорока изъ Кирены, итальянская колбаса и разсѣченные на части туши недавно убитаго скота. Рядомъ имѣлся богатый выборъ дичи, а особенно большое пространство занято было садками, въ которыхъ плавали благороднѣйшіе жители нильскихъ водъ вмѣстѣ съ дорогими муренами и другими рыбами, привозимыми съ итальянскихъ береговъ. Александрійскіе раки, устрицы и лангусты сохранялись свѣжими въ.особыхъ сосудахъ. Копченые товары изъ Мендеса и мѣстности вокругъ Мерисскаго озера висѣли на металлическихъ прутьяхъ, а въ закрытомъ, но доступномъ для воздуха пространствѣ, лежали, защищенныя отъ солнца, только-что пойманныя рыбы изъ Средиземнаго и Краснаго морей.

Каждому посѣтителю «Олимпійской Трапезы» представлялось выбирать здѣсь самому мясо, плоды, спаржу, рыбу или паштеты, которые онъ желалъ имѣть приготовленными по тому или иному способу.

Хозяинъ Ликортъ указалъ императору на пожилаго человѣка, выбиравшаго на этомъ живописно убранномъ дворѣ сырые продукты для ужина, который онъ вечеромъ давалъ своимъ друзьямъ.

— Все это прекрасно, все это превосходно, — замѣтилъ Адріанъ, — но комары и мухи, привлекаемые разставленными тамъ припасами, просто невыносимы. Кромѣ того, запахъ кухни не мало портитъ наслажденіе трапезой.

— Въ боковыхъ помѣщеніяхъ лучше, — извинялся хозяинъ. — То, которое обѣщано тебѣ, сейчасъ очистится. За стѣной, позади тебя, здѣшніе софисты Деметрій и Панкратъ угощаютъ нѣсколькихъ важныхъ господъ изъ Рима, кажется, риторовъ, философовъ или что-то въ этомъ родѣ. Посмотри-ка, ужь начинаютъ зажигать лампы, а вѣдь они пируютъ и спорятъ съ самаго завтрака. Вотъ выходятъ гости изъ сосѣдней комнаты, — хочешь ты занять ее?

— Да, — отвѣчалъ кесарь. — Если высокій такой молодой человѣкъ будетъ спрашивать архитектора Клавдія Венатора изъ Рима, веди его ко мнѣ.

— Значитъ архитекторъ, а не философъ или риторъ, — сказалъ хозяинъ, внимательно вглядываясь въ императора.

— Это Силенъ-то — философъ?…

— О! бываютъ дни, когда и тѣ два друга, что ораторствуютъ тамъ, ходятъ полу нагіе, съ продранными плащами на тощихъ плечахъ. Сегодня ихъ угощаетъ богатый Іосифъ.

— Іосифъ?… Вѣрно еврей, а какъ онъ храбро убираетъ ветчину!

— Въ Киренѣ было бы побольше свиней, еслибы не существовало израильтянъ. Они въ этомъ такіе же греки, какъ и мы, и ѣдятъ все, что вкусно.

Адріанъ вошелъ въ освободившуюся комнату, прилегъ на диванъ у перегородки, отдѣлявшей это помѣщеніе отъ сосѣдняго и поторопилъ рабовъ, которые убирали опорожненную его предшественниками и облѣпленную мухами посуду. Оставшись одинъ, онъ сталъ прислушиваться въ разговору, который вели между собою Фаворинъ, Флоръ и ихъ гостепріимные греческіе друзья.

Двухъ первыхъ онъ зналъ хорошо и отъ его тонкаго слуха не ускользнуло ни одного слова изъ того, что они говорили.

Фаворинъ тонкимъ голосомъ, но плавнымъ, пѣвучимъ, со вкусомъ акцентуированнымъ греческимъ говоромъ, расхваливалъ александрійцевъ.

Онъ былъ уроженцемъ города Ареласъ въ Галліи, но ни одинъ эллинъ не могъ обладать въ такомъ совершенствѣ языкомъ Демосѳена.

Предоставленные самимъ себѣ, смѣтливые и дѣятельные граждане африканской столицы приходились ему по вкусу несравненно болѣе аѳинянъ. Послѣдніе жили только прошедшимъ, александрійцы же могли съ гордостью говорить о своемъ настоящемъ. Здѣсь сохранился еще свободный, независимый духъ, между тѣмъ какъ на берегахъ Илисса были только рабы, торговавшіе знаніемъ, какъ александрійцы — товарами Африки и сокровищами Индіи. Благосклонность и неблагосклонность сильныхъ значили для нихъ болѣе величія духа, трудныхъ подвиговъ и высокихъ заслугъ.

Флоръ, соглашаясь въ общемъ съ Фавориномъ, утверждалъ, что Риму пора освободиться отъ духовнаго вліянія Аѳинъ. Этотъ Фаворинъ не допускалъ и полагалъ, что великій, уже оставившій за собою юность, съ трудомъ воспринимаетъ новое; онъ съ легкою ироніей намекалъ такимъ образомъ на извѣстное произведеніе своего собесѣдника, въ которомъ Флоръ, излагая исторію Рима, пытался раздѣлить ее соотвѣтственно четыремъ главнымъ періодамъ человѣческой жизни, причемъ забылъ старческій возрастъ и говорилъ только о дѣтствѣ, юности и зрѣлыхъ лѣтахъ. Фаворинъ упрекнулъ его въ томъ, что онъ, подобно своему другу Фронто, слишкомъ высоко превознося гибкость римскаго генія, слишкомъ мало цѣнитъ ту же гибкость духа эллинскаго.

Флоръ отвѣчалъ галльскому оратору звучнымъ голосомъ, рѣшительно и въ такихъ сильныхъ, размашистыхъ выраженіяхъ, что прислушивавшійся императоръ съ удовольствіемъ выразилъ бы ему свое одобреніе, и задавалъ себѣ вопросъ, сколько кубковъ долженъ былъ осушить со времени завтрака его, обыкновенно вялый, землякъ, чтобы расходиться до такой степени.

Когда Флоръ сталъ доказывать, что Римъ въ царствованіе Адріана достигъ апогея своей мужеской зрѣлости и силы, его прервалъ Деметрій изъ Александріи, попросивъ разсказать кое-что о личности императора.

Флоръ охотно согласился на эту просьбу и нарисовалъ блестящую картину правительственной мудрости кесаря, его познаній и талантовъ.

— Только одного, — воскликнулъ онъ съ живостью, — не могу я одобрить! Онъ слишкомъ мало бываетъ въ Римѣ, который, какъ тамъ ни говори, все-таки сердце вселенной. Все ему надо осмотрѣть и изъ-за этого онъ, не зная покоя, странствуетъ изъ провинціи въ провинцію. Я бы не желалъ быть на его мѣстѣ.

— Эту мысль ты, помнится, выразилъ въ стихахъ, — замѣтилъ Фаворинъ.

— Да, это была шутка, сказанная какъ-то во время пирушки. Я вѣдь каждый день угощаюсь здѣсь въ «Олимпійской Трапезѣ» нашего превосходнаго Ликорта, пока проживаю въ Александріи въ ожиданіи кесаря.

— Скажи-ка свое стихотвореніе, — просилъ Панкратъ.

— Я его позабылъ; да оно и не стоило лучшей участи, — отвѣчалъ Флоръ.

— А я такъ запомнилъ начало, — со смѣхомъ сказалъ галлъ. — Первыя строки читались, если не ошибаюсь, такъ:

Нѣтъ, по благости боговъ,

Я — не кесарь, и шататься

Средь метелей и снѣговъ,

Скиѳской степью любоваться,

" По Британніи скитаться,

Вѣчно странствовать, друзья, —

Любитъ кесарь, но не я.

При этихъ словахъ Адріанъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе и пока пирующіе обмѣнивались разнаго рода предположеніями относительно причинъ его продолжительнаго непоявленія въ Александріи, онъ вынулъ складную табличку для письма, которую обыкновенно носилъ въ своемъ кошелькѣ, и начертилъ на ея вощоной поверхности слѣдующіе стихи:

«Добрый рокъ, — хвала богамъ! —

Не судилъ быть Флоромъ намъ.

По гостиницамъ таскаясь,

Объѣдаясь, напиваясь,

День-деньской тамъ засѣдать,

Тѣло въ жертву отдавать

Жирныхъ мухъ несноснымъ стаямъ —

Любитъ Флоръ, — мы не желаемъ» *).

• ) Сохраненные Спартіаномъ стихи Флора и Адріана. Нѣсколько измѣненный и риѳмованный переводъ Эберса близко передаетъ однако содержаніе подлинника.

Едва успѣлъ онъ, тихо и лукаво улыбаясь, перечесть написанныя имъ строки, какъ слуга ввелъ къ нему ваятеля Поллукса.

Художникъ не нашелъ Антиноя и, высказывая догадку, что юноша вѣроятнѣе всего отправился домой, просилъ императора не задерживать его долго за обѣдомъ, потому что онъ только-что встрѣтилъ Паппія, который выразилъ свое неудовольствіе за долгое его отсутствіе.

Адріанъ не находилъ болѣе интереса въ обществѣ художника. Разговоръ, происходившій въ сосѣдней комнатѣ, казался ему гораздо занимательнѣе рѣчей этого добродушнаго, славнаго юноши. Онъ и самъ разсчитывалъ въ скоромъ времени отправиться домой, такъ какъ чувствовалъ нѣкоторое безпокойство. Антиной, конечно, могъ легко найти дорогу на Лохію, но дурныя предзнаменованія, видѣнныя имъ ночью на небѣ, словно летучія мыши, шныряющія надъ головами веселыхъ гостей въ праздничной залѣ, то и дѣло разстроивали пріятное расположеніе его духа, которой онъ всячески старался поддержать, чтобы вполнѣ и до конца воспользоваться своею свободой.

И Поллуксъ не былъ такимъ же беззаботнымъ и веселымъ, какъ обыкновенно. Долгое странствованіе по городу заставило его проголодаться и онъ такъ усердно принялся за истребленіе вкусныхъ блюдъ, быстро смѣнявшихся по приказанію мнимаго архитектора, и такъ прилежно опустошалъ кубокъ за кубкомъ, что императоръ дѣйствительно оказался удивленнымъ; но чѣмъ болѣе являлось у него поводовъ къ размышленіямъ, тѣмъ менѣе становился онъ разговорчивъ.

На упреки своего хозяина Паппія нѣсколько минутъ тому назадъ, Поллуксъ, не принимая въ соображеніе, какъ легко ему было бы разстаться съ нимъ по-дружески, просто и коротко отказался отъ своей службы у него.

Теперь онъ стоялъ самостоятельно, на собственныхъ ногахъ, и ему нетерпѣлось поскорѣе сообщить это обстоятельство Арсиноѣ и своимъ родителямъ.

Во время ѣды ему пришелъ на мысль совѣтъ матери, позаботиться о благосклонности и покровительствѣ римскаго архитектора, гостемъ котораго онъ былъ въ эту минуту; но онъ не исполнилъ этого, такъ какъ привыкъ быть всѣмъ обязаннымъ самому себѣ, и къ тому же хотя онъ и признавалъ умственное превосходство этого замѣчательнаго мужа, но прогулка по городу ни мало ихъ не сблизила. Непреодолимая преграда, казалось, стояла между нимъ и этимъ неутомимымъ, любознательнымъ старикомъ, который требовалъ такъ много отвѣтовъ, что другому не оставалось времени вставить съ своей стороны какой-либо вопросъ, и который, когда молчалъ, имѣлъ такой неприступно-глубокомысленный видъ, что невозможно было рѣшиться его безпокоить. Смѣлый художникъ тѣмъ не менѣе нѣсколько разъ пытался разрушить эту преграду, но всякій разъ не могъ послѣ такой попытки избавиться отъ непріятнаго впечатлѣнія, будто онъ сдѣлалъ что-то неподобающее. Размышляя о своихъ отношеніяхъ къ архитектору, онъ воображалъ себя тогда собакой, хотя сильной, но заигрывающей со львомъ, а такая игра не могла привести къ добру. И тотъ и другой собесѣдникъ были одинаково довольны, когда со стола приняли послѣднее блюдо.

Передъ разставаніемъ императоръ отдалъ Поллуксу вощоную дощечку съ сочиненными имъ стихами и, лукаво улыбаясь, просилъ занести ее привратнику Кесареума для передачи римлянину Аннэю Флору. Онъ поручилъ ему также еще разъ поискать Антиноя и если найдетъ его на Лохіи, то сказать ему, что онъ, Клавдій Венаторъ, скоро вернется.

Художникъ отправился своею дорогой.

Адріанъ еще нѣкоторое время прислушивался къ тому, что говорилось рядомъ, напрасно прождавъ цѣлый часъ, не скажутъ ли чего-либо новаго о немъ. Онъ заплатилъ за обѣдъ и вышелъ на освѣщенную по-праздничному Канопскую улицу. Здѣсь онъ замѣшался въ ликующую толпу и, медленно подвигаясь впередъ, полный досады и безпокойства, сталъ искать своего исчезнувшаго любимца.

Глава третья.

Антиной между тѣмъ бродилъ въ многолюдной толпѣ, разыскивая своего повелителя.

Замѣтивъ гдѣ-либо двѣ особенно высокія мужскія фигуры, онъ немедленно слѣдовалъ за ними, но каждый разъ скоро убѣждался въ своей ошибкѣ.

Серьезное и продолжительное напряженіе силъ было несвойственно его натурѣ. Почувствовавъ утомленіе, онъ бросилъ поэтому поиски и присѣлъ на каменной скамейкѣ въ саду Панеума.

Два философа-циника съ растрепанными волосами, всклокоченною бородой и изодранными плащами, едва прикрывавшими ихъ грязные, прозябшіе члены, помѣстились рядомъ съ нимъ. Мудрецы эти громко насмѣхались надъ поклоненіемъ внѣшности и грубымъ удовольствіямъ, проявлявшимся повсюду въ этотъ праздничный день, и безпощадно бичевали жалкихъ рабовъ чувственности, которые видѣли, по ихъ мнѣнію, конечную цѣль бытія не въ добродѣтели, а въ матеріальныхъ наслажденіяхъ и призрачномъ блескѣ.

Чтобъ этотъ разговоръ былъ слышенъ окружающимъ, собесѣдники все болѣе и болѣе возвышали голосъ, причемъ старшій изъ нихъ сильно потрясалъ своей суковатою дубинкой, словно защищаясь отъ нападающаго врага.

Отталкивающій видъ, грубое обращеніе и крикливые голоса этихъ людей оскорбляли изящную натуру Антиноя.

Замѣтивъ, что разглагольствованія циниковъ преимущественно относились къ нему, юноша поднялся, чтобъ уйдти; въ слѣдъ ему раздались насмѣшки надъ его женственной осанкой и тщательно умащенными волосами.

Виѳинянинъ не счелъ нужнымъ отвѣчать на эти бранныя рѣчи, какъ онѣ его ни возмущали; онъ подумалъ, что общество такихъ философовъ не мало позабавило бы императора.

Безцѣльно и лѣниво побрелъ онъ дальше.

Улица, открывавшаяся передъ нимъ, направлялась къ морскому берегу, а оттуда уже невозможно было, думалось ему, не найти дороги на Лохію.

Едва смерклось, онъ дѣйствительно стоялъ у порога привратницкой. Здѣсь добродушная Дорида сообщила ему, что римлянинъ и Поллуксъ еще не возвращались.

«Что же, — подумалъ юноша, — стану я дѣлать одинъ въ огромномъ пустомъ дворцѣ? Сегодня даже рабы освобождены отъ всякихъ обязанностей. Почему же бы и мнѣ, хотя однажды, не насладиться жизнію, не стѣсняясь чужимъ произволомъ?»

Онъ снова вышелъ на улицу. Отрадно было для него сознаніе, что теперь онъ самъ себѣ господинъ и можетъ держать путь, куда самъ вздумаетъ. Проходя мимо лавки торговца букетами, въ такомъ пріятномъ настроеніи духа, онъ снова принялся мечтать о Селенѣ и букетѣ, который, безъ сомнѣнія, давно уже долженъ былъ находиться въ ея рукахъ.

Сегодня поутру слышалъ онъ отъ Поллукса, что дочь управителя находится на попеченіи христіанъ въ саду вдовы Пудента, близъ морскаго берега. Онъ запомнилъ каждое слово оживленнаго разсказа ваятеля о томъ, какъ ему случилось увидать Селену, заглянувъ изъ сада въ освѣщенное окно. «Какъ прекрасна была она! — воскликнулъ при этомъ Поллуксъ. — Никогда не казалась мнѣ эта дѣвушка такъ дивно-хороша, какъ въ этотъ разъ, покоющаяся на постели».

Слова эти припомнились теперь Антиною и въ немъ зажглось желаніе попытаться еще разъ увидать ту дѣвушку, образъ которой завладѣлъ его сердцемъ и умомъ.

Уже стемнѣло и тотъ самый свѣтъ, который однажды дозволилъ ваятелю взглянуть на Селену, могъ оказать ту же услугу и ему.

Это отрадное соображеніе исполнило рѣшимости мечтательнаго юношу и, возбужденный страстнымъ желаніемъ, онъ нанялъ первыя попавшіяся носилки.

Какъ неповоротливы казались ему черные носильщики! Болѣе чѣмъ недѣльный ихъ заработокъ перебросалъ онъ имъ во время пути, чтобы побудить ихъ двигаться скорѣе! Наконецъ-то цѣль была достигнута.

Но тутъ встрѣтилось досадное препятствіе: нѣсколько мужчинъ и женщинъ, въ бѣлыхъ одеждахъ, входили, въ минуту его приближенія, въ садъ, онъ приказалъ нести себя далѣе.

У входа въ узкій, темный переулокъ, который, направляясь въ морю, ограничивалъ владѣнія вдовы Пудента съ восточной стороны, Антиной сошелъ съ носилокъ и приказалъ рабамъ дожидаться на этомъ мѣстѣ.

Передъ калиткой попались ему еще двѣ бѣлыя фигуры и одинъ изъ тѣхъ циниковъ, съ которыми уже пришлось ему посидѣть рядомъ на скамьѣ, въ саду Панеума.

Онъ сталъ нетерпѣливо ходить взадъ и впередъ въ ожиданіи ухода этихъ людей и при этомъ не разъ вступалъ въ полосу свѣта факеловъ, укрѣпленныхъ у входа.

Ничто не могло ускользнуть отъ взгляда выпученныхъ глазъ костляваго циника.

— Вотъ онъ! — воскликнулъ этотъ мудрецъ, простирая по направленію къ виѳинянину тощую руку съ вытянутымъ перстомъ. — Я знаю этого молодца!

Неизвѣстно, къ кому обращено было это восклицаніе, къ озадаченному ли юношѣ, или въ присутствовавшимъ христіанамъ.

— Чего ему здѣсь надо, этой нарядной куклѣ? — продолжалъ назойливый орататоръ. — Съ этой гладкой рожицей и съ серебрянымъ колчаномъ за плечами онъ, кажется, хочетъ изображать воплощенную любовь… Ну-ка, голубчикъ, убирайся отсюда подобру-поздорову! Здѣсь твое дѣло не выгоритъ, — здѣшнія женщины и дѣвушки не обезумѣютъ, любуясь на твои розовыя тряпки. Прочь, говорю я, или ты познакомишься съ рабами и собаками благородной Паулины! Гей, привратникъ, займись-ка этимъ малымъ!

Ничего не возразивъ на эти задорныя слова, Антиной неспѣшно возвратился къ своимъ носилкамъ.

«Что же? — завтра, если сегодня нельзя», подумалъ онъ; ему и въ голову не пришло искать иныхъ средствъ для достиженія той цѣли, къ которой онъ такъ горячо стремился.

Препятствіе, встрѣчавшееся ему на пути, переставало быть препятствіемъ, какъ скоро онъ отъ него уходилъ; бороться съ нимъ было ему несвойственно.

Носилокъ не оказалось тамъ, гдѣ оставилъ ихъ юноша; черные слуги позволили себѣ продвинуться далѣе въ темный переулокъ, ведущій къ морю; въ этомъ переулкѣ былъ со стороны сада всего одинъ домикъ, гдѣ жена рыбыка производила распивочную торговлю плохенькимъ пивомъ.

Антиной направился къ крытой аллеѣ изъ фиговыхъ шпалеръ, въ которой при свѣтѣ лампы отдыхали чернокожіе носильщики.

Въ переулкѣ было темно, но въ перспективѣ блистало море, облитое луннымъ свѣтомъ. Привлеченный плескомъ волнъ, юноша добрелъ до скалистаго берега и замѣтилъ здѣсь лодку, колыхавшуюся между двумя столбами; ему пришло на умъ, что домъ, гдѣ лежала Селена, могъ быть видѣнъ со стороны моря.

Развязать веревки, удерживавшія лодку, было не трудно. Исполнивъ это, онъ прыгнулъ въ челнокъ, положилъ подлѣ себа серебряные колчанъ и лукъ и оттолкнулся отъ берега. Мѣрные удары веселъ понесли его по направленію къ длинной полосѣ свѣта, которую луна оставляла, словно волнующееся серебряное кружево, на вершинахъ волнъ.

Тамъ былъ садъ вдовы Пудента.

Тамъ, въ этомъ бѣломъ домикѣ, вѣроятно, покоилась прекрасная, блѣдная Селена. Но какъ ни поворачивалъ онъ свою лодку, ему не удалось увидать окна, о которомъ разсказывалъ Поллуксъ.

«Нельзя ли, — подумалъ онъ, — найти мѣсто, гдѣ бы причалить и откуда можно бы пробраться въ садъ?»

У берега виднѣлись двѣ лодки, но вмѣщавшій ихъ, вымощенный камнемъ, каналъ былъ запертъ желѣзною рѣшеткой.

Рядомъ выдавалась въ море, окруженная изящною колоннадой, платформа, но высокія стѣны ея, отвѣсно спускаясь въ воду, не дозволяли думать о высадкѣ.

Юноша начиналъ уже отчаиваться, когда взоръ его упалъ на блестящую полосу между двумя пальмами, стройно поднимавшимися отъ одного корня.

Не лѣстница ли это изъ свѣтлаго мрамора, ведущая въ море?

Антиной погрузилъ въ волны правое весло, намѣреваясь привычною рукой дать лодкѣ новое направленіе, и, уменьшивъ уголъ согнутой руки, потянулъ къ себѣ рукоятку. Но онъ не довелъ этого движенія до конца и даже уничтожилъ дѣйствіе его направленнымъ въ противоположную сторону ударомъ.

Поразительное явленіе внезапно приковало къ себѣ его вниманіе.

На ярко освѣщенной лучами мѣсяца платформѣ показалась одѣтая въ бѣлое фигура съ развѣвавшимися волосами.

Какъ странны были ея движенія!

Она то качалась изъ стороны въ сторону, то останавливалась и поднимала руки къ головѣ.

Антиной вздрогнулъ, невольно припомнивъ демоновъ, о которыхъ часто говорилъ императоръ. Это, по разсказамъ, были существа, занимавшія средину между богами и людьми и изрѣдка являвшіяся смертнымъ.

Или, можетъ-быть, не умерла ли Селена и эта бѣлая фигура не ея ли блуждающая тѣнь?

Юноша крѣпко сжалъ въ рукахъ рукоятки поднятыхъ теперь надъ водою веселъ и, наклонившись всѣмъ туловищемъ впередъ, тяжело дыша, сталъ всматриваться въ привидѣніе. Таинственная женщина достигла между тѣмъ колоннады, окружавшей платформу; онъ ясно видѣлъ, какъ она закрыла здѣсь лицо руками, потомъ перевѣсилась черезъ перила и наконецъ…

Какъ скатывается въ свѣтлыя ночи съ неба звѣзда, какъ осенью падаетъ съ дерева созрѣвшій плодъ, такъ бѣлая женская фигура рухнула съ высокой платформы. Громкій, отчаянный крикъ пронесся среди безмолвной тишины, одѣвшей міръ своимъ покровомъ, ночи, почти въ то же мгновенье зашумѣла, застонала, разступилась подъ своею жертвой влажная стихія и въ тысячахъ взлетѣвшихъ къ небу брызгъ отразились холодные и блестящіе, какъ всегда, лучи мѣсяца.

Куда дѣвалась сонливая мечтательность Антиноя?

Въ мгновеніе ока погрузилъ онъ свои весла въ воду, съ силою потянулъ ихъ къ себѣ и, быстро разсѣкая волны, устремился къ тому мѣсту, гдѣ еще виднѣлись расходившіеся все шире и шире круги. Фигура утопавшей черезъ нѣсколько секундъ послѣ ея паденія вынырнула подлѣ самой его лодки. Юноша бросилъ мѣшавшія ему весла.

Перевѣсившись черезъ бортъ челнока, онъ схватился за платье утопавшей и потянулъ ее къ себѣ. Это была несчастная женщина, а не какой-либо демонъ или тѣнь.

Ему удалось удержать ее на поверхности воды; но когда онъ попытался поднять ее выше, чтобы переложить къ себѣ въ лодку, тяжесть, сосредоточенная на одной сторонѣ послѣдней, сдѣлалась слишкомъ велика, челнокъ опрокинулся и Антиной свалился въ море.

Вслѣдъ за нимъ упали туда же серебряные колчанъ и лукъ.

Виѳинянинъ былъ хорошимъ пловцомъ.

Не давъ бѣлой фигурѣ погрузиться снова, онъ обхватилъ ее правою рукой и поплылъ, стараясь, чтобы голова несчастной не погружалась болѣе въ воду, по направленію къ замѣченной имъ прежде лѣстницѣ.

Радостный крикъ вырвался изъ устъ его, когда онъ очутился передъ мраморными ступенями.

Взобраться на нихъ и взять спасенную имъ на обѣ руки было дѣломъ минуты. Достигнувъ быстрыми шагами платформы, юноша сложилъ свою мокрую, безжизненную ношу на первую попавшуюся ему здѣсь скамейку. У женщины вырвался слабый, болѣзненный крикъ, — крикъ, показавшій ему, что усилія не было напрасны, и чувство благодарной радости, словно теплою струей, согрѣло его прозябшіе члены.

Онъ осторожно положилъ руку между жесткою поверхностью мраморной скамьи и головой утопленицы.

Густые волосы мокрыми прядями, какъ разорванное покрывало изъ плотной ткани, спускались ей на лицо.

Онъ сталъ медленно откладывать ихъ сперва на правую, потомъ на лѣвую сторону, и вдругъ… вдругъ опустился на колѣни, словно пораженный внезапно прорѣзавшею безоблачное небо молніей. Передъ нимъ, облитая яркимъ свѣтомъ луны, лежала Селена; это были ея черты. Это блѣдное созданіе, которое онъ спасъ, была она, — она, которую онъ такъ любилъ.

Внѣ себя, дрожа съ головы до ногъ, Антиной привлекъ ее къ себѣ, чтобы приблизить ухо къ ея устамъ, чтобъ убѣдиться, не ошибся ли онъ, не сдѣлалась ли она все-таки жертвою безпощаднаго моря, чтобы почувствовать теплое дыханіе, проходившее черезъ ея холодныя, побѣлѣвшія, неподвижныя губы.

О, да, она дышала, она еще была жива!

Въ благодарномъ восторгѣ онъ прижался щекою къ ея щекѣ.

Она была холодна, какъ ледъ.

Свѣточь ея жизни догоралъ, но онъ не хотѣлъ, онъ не могъ, онъ не долженъ былъ дать ему угаснуть. Обдуманно, быстро и рѣшительно, какъ самый энергичный изъ людей, онъ снова поднялъ ее, положилъ, какъ ребенка, себѣ на руки и понесъ къ домику, стѣны котораго бѣлѣлись изъ-за кустарника позади платформы.

Лампочка въ комнатѣ Ганны все еще горѣла; передъ окномъ, изъ котораго тусклый свѣтъ ея, борясь съ лучами мѣсяца, вырывался наружу, все еще лежали подлѣ разбитой кружки цвѣты, производившіе ароматомъ своимъ такое ужасное дѣйствіе на бѣдную больную.

Былъ ли то его букетъ, присланный имъ поутру?

Пожалуй.

Освѣщенная комната, куда взглядъ его могъ проникнуть черезъ окно, была несомнѣнно та, о которой говорилъ ему ваятель.

Толкнувъ дверь ногою, онъ вошелъ въ домъ и положилъ Селену на пустую, еще со двора замѣченную имъ, кровать.

Какъ мертвая, лежала она теперь передъ нимъ. При видѣ ея спокойныхъ чертъ, освѣщенныхъ волненіемъ перенесенныхъ страданій, сердцемъ юноши овладѣли, еще никогда не извѣданныя имъ такъ глубоко, состраданіе и скорбь. Какъ братъ надъ своей заснувшею сестрой, нагнулся онъ надъ Селеной и поцѣловалъ ее въ лобъ.

Дѣвушка сдѣлала движеніе; глаза ея открылись и уставились на Антиноя, но взглядъ ихъ при этомъ былъ такъ полонъ ужаса, такой безумный, стеклянный и непріязненный, что онъ, содрогнувшись, отступилъ назадъ и поднялъ руки къ небу.

— О, Селена, Селена, неужели ты не узнаешь меня? — едва проговорилъ онъ.

Озабоченно посмотрѣлъ онъ еще разъ ей въ лицо. Она, казалось, не слыхала его словъ, — ни одна черта не двинулась въ ней, кромѣ глазъ, медленно слѣдовавшихъ за каждымъ его движеніемъ.

— Селена! — воскликнулъ онъ вновь и, схвативъ ея безжизненно свѣсившуюся съ постели руку, страстно прижалъ къ своимъ губамъ.

Больная издала громкій вопль, задрожала всѣмъ тѣломъ и со стономъ отвернулась отъ него къ стѣнѣ. Въ ту же минуту дверь отворилась и на порогѣ показалась горбатая Марія; увидавъ Антиноя у постели своей подруги, она также испуганно вскрикнула.

Юноша растерялся; какъ воръ, пойманный на мѣстѣ преступленія, бросился онъ мимо христіанки на дворъ, бѣгомъ миновалъ садъ и, не встрѣтивъ препятствія, добрался до выхода на улицу.

Здѣсь привратникъ загородилъ ему дорогу, но онъ съ силой оттолкнулъ его и отперъ ворота. Старикъ уцѣпился за мокрый хитонъ юноши, но Антиной потащилъ его за собой и огромными прыжками, точно на ристалищѣ, пустился вдоль улицы, пока не замѣтилъ наконецъ, что сторожъ, въ рукахъ котораго остался клокъ его одежды, отказался отъ своего преслѣдованія.

Крикъ привратника разстроилъ благочестивое пѣніе собравшихся въ домѣ Паулины христіанъ и нѣкоторые изъ нихъ выбѣжали, чтобы задержать нарушителя спокойствія.

Но молодой виѳинянинъ бѣжалъ быстрѣе ихъ и скоро оказался внѣ всякой опасности, замѣшавшись въ ряды праздничной процессіи. Полу-добровольно, полу-вынужденно послѣдовалъ онъ за пьяною ватагой, направлявшеюся отъ центра города къ морю, чтобы въ уединенной береговой мѣстности, на востокъ отъ Никополиса, совершать свои ночныя мистеріи.

Цѣль этой двигавшейся съ пѣснями, завываніями и плясками толпы, увлекавшей съ собой Антиноя, лежала далеко отъ Лохіи, между Александріей и Канопомъ. Поэтому было уже за полночь, когда любимецъ кесаря, въ изодранной одеждѣ, забрызганный грязью и утомленный до изнеможенія, могъ наконецъ появиться на глаза своему повелителю.

Глава четвертая.

Адріанъ дожидался Антиноя уже нѣсколько часовъ; нетерпѣніе и досада, давно наполнявшія ему душу, отражались ясно на его гнѣвно насупившемся челѣ и въ угрожающемъ взглядѣ глазъ.

— Гдѣ пропадалъ ты до этого времени? — накинулся онъ на Антиноя.

— Я не могъ найти васъ и поэтому, взявъ лодку, поѣхалъ въ море.

— Ты лжешь.

Антиной вмѣсто всякаго отвѣта пожалъ плечами.

— Одинъ? — болѣе мягкимъ тономъ спросилъ Адріанъ.

— Да.

— Съ какою цѣлью?

— Я наблюдалъ положеніе звѣздъ.

— Ты?

— Развѣ я не могу слѣдить, какъ другіе, за ихъ теченіемъ?

— Конечно. Почему же и нѣтъ? Небесные огни свѣтятъ одинаково какъ для дураковъ, такъ и для мудрыхъ. Даже ослы родятся подъ счастливыми или несчастными звѣздами. Одного покупаетъ какой-нибудь грамматикъ и кормитъ его исписаннымъ папирусомъ, другой попадаетъ въ услуженіе къ императору, живетъ въ холѣ и находитъ время ночью глядѣть на него. Смотри, на что ты похожъ!

— Лодка опрокинулась вмѣстѣ со мною и я упалъ въ воду.

Адріанъ испугался и, замѣтивъ растрепанные волосы своего любимца, въ которыхъ рѣзкій ночной вѣтеръ уже успѣлъ высушить соленую влагу, увидѣвъ разорванный хитонъ его, встревоженно воскликнулъ:

— Сейчасъ же иди и веди Мастору осушить себя и натереть масломъ. Онъ также вернулся какъ песъ, котораго били, и съ заплаканными глазами. Все идетъ вверхъ дномъ въ этотъ проклятый вечеръ. У тебя видъ какъ у раба, котораго травятъ собаками. Выпей нѣсколько кубковъ вина и немедленно ложись.

— Какъ прикажешь, великій кесарь?

— Это что за торжественный тонъ? Тебя обидѣло мое замѣчаніе объ ослѣ?

— Ты прежде находилъ для меня болѣе ласковыя рѣчи.

— И опять найду ихъ, и опять найду!… Только не сегодня. Теперь иди и ложись въ постель.

Антиной удалился.

Кесарь, скрестивъ руки на груди и мрачно глядя въ землю, сталъ большими шагами ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Его суевѣрное воображеніе было сильно взволновано цѣлымъ рядомъ плохихъ предзнаменованій, которыя являлись ему не только прошлою ночью на небѣ, но и на всемъ пути его на Лохію, и теперь уже начинали исполняться.

Въ плохомъ настроеніи духа оставилъ Адріанъ ресторанъ Ликорта, и если, вернувшись домой, онъ сдѣлалъ кое-какія вещи, въ которыхъ уже раскаивался, то вина въ этомъ лежала, конечно, не на злыхъ демонахъ, а на его, отуманенномъ страхомъ передъ ними, воображеніи.

Безспорно, совершенно независимо отъ его воли, только благодаря случаю, сдѣлался онъ свидѣтелемъ нападенія бѣшеной толпы на домъ богатаго израильтянина; только благодаря несчастному стеченію обстоятельствъ встрѣтился онъ тамъ съ Веромъ, который замѣтилъ его и тотчасъ же узналъ.

Злые духи, дѣйствительно, казалось, возстали сегодня противъ него, но то, что ему суждено было сдѣлать потомъ на Лохіи, конечно, осталось бы несдѣланнымъ въ болѣе счастливый день, или, вѣрнѣе, при болѣе спокойномъ настроеніи его духа. Въ собственныхъ поступкахъ виноватъ былъ онъ самъ, а вовсе не враждебныя обстоятельства и не ковы коварныхъ демоновъ.

Все имъ сдѣланное Адріанъ приписывалъ однако какъ разъ вмѣшательству этихъ невидимыхъ силъ и потому считалъ непоправимымъ.

Но у всякаго человѣка есть совѣсть. Совѣсть — это скрижаль, на которой таинственная рука записываетъ всѣ наши поступки, — записываетъ такъ, какъ они есть, безъ всякихъ прикрасъ, безпощадно называя каждый изъ нихъ его настоящимъ именемъ.

Иногда человѣку удается, правда, на болѣе или менѣе продолжительное время стереть и затемнить покрывающія эту скрижаль письмена, но рано или поздно роковыя надписи снова начинаютъ свѣтиться зловѣщимъ блескомъ и вынуждаютъ внутреннее око взглянуть на нихъ и перечитать ихъ со вниманіемъ.

Въ эту ночь Адріанъ почувствовалъ необходимость пробѣжать запись своихъ дѣяній, и не мало оказалось между ними кровавыхъ преступленій, не мало мелкихъ, недостойныхъ даже несравненно болѣе ничтожнаго человѣка, несправедливостей… Но письмена на скрижали гласили и о добросовѣстно исполненномъ долгѣ, о честномъ трудѣ, о неустанномъ стремленіи къ великимъ цѣлямъ, о постоянномъ стараніи охватить мыслію все, что только доступно человѣческому сознанію.

Теперь, въ эти часы, Адріанъ думалъ только о дурныхъ своихъ поступкахъ. Насмѣхаясь надъ богами въ обществѣ своихъ друзей-философовъ, онъ тѣмъ не менѣе прибѣгалъ къ нимъ всякій разъ, когда чувствовалъ недостаточность собственныхъ силъ. Такъ и теперь онъ давалъ обѣтъ въ одномъ мѣстѣ выстроить храмъ, въ другомъ — принести многочисленныя жертвы, чтобъ искупить старыя преступленія и умилостивить небожителей.

Онъ чувствовалъ себя въ положеніи вельможи, который, находясь подъ угрозой немилости властелина, старается подарками снискать его благоволеніе. Храбрый римлянинъ трепеталъ передъ неизвѣстными опасностями, но ему оставались чужды цѣлительныя муки покаянія.

Прошло не болѣе часа, какъ онъ, внѣ себя отъ гнѣва, злоупотребилъ своею властью по отношенію къ слабѣйшему, и теперь ему было досадно, что онъ поступилъ именно такъ, а не иначе; ему однако не приходило и въ голову смирить свою гордость и добровольнымъ удовлетвореніемъ обиженнаго признать несправедливость своего поступка.

Нерѣдко, глубоко чувствуя свою человѣческую слабость, Адріанъ съ другой стороны находилъ возможность вѣрить въ божественность своей царственной особы, и эта божественность приходила ему на умъ особенно тогда, когда ему случалось раздавить кого-либо, кто оказывался достаточно смѣлъ, чтобъ оскорбить или не признать его превосходства.

Развѣ небожители не налагали подобнымъ же образомъ тягчайшихъ наказаній на своихъ ослушниковъ или оскорбителей?

И вотъ сегодня смертный Юпитеръ снова молніеноснымъ ударомъ уничтожилъ слишкомъ смѣлаго сына земли. Жертвой его на этотъ разъ былъ сынъ Эвфоріона и Дориды.

Правда, Поллуксъ имѣлъ несчастіе нанести Адріану самую чувствительную для его самолюбія обиду. Но люди не превращаются обыкновенно такъ быстро изъ дружественнаго покровителя въ безпощаднаго противника, если не привыкли, какъ кесарь, мгновенно переходить отъ одного настроенія духа къ другому, и не сознаютъ въ себѣ силы немедленно приводить въ исполненіе свою волю, все равно, направлена ли она на добро или на зло.

Талантливость ваятеля обратила на себя вниманіе императора. Непринужденный, веселый нравъ художника сначала ему нравился и забавлялъ его; но уже во время странствованія по улицамъ города та смѣлость, съ которой молодой человѣкъ позволялъ себѣ обращаться съ нимъ, какъ съ равнымъ, произвела на него далеко не пріятное впечатлѣніе.

Въ мастерской онъ видѣлъ въ Поллуксѣ только художника и потому даже любовался роскошнымъ избыткомъ его юношескихъ силъ; внѣ мастерской, между людьми обыкновеннаго пошиба, отъ которыхъ онъ привыкъ принимать лишь поклоненіе, рѣчи и манеры юноши казались ему неприличными, дерзкими, невыносимыми.

Обладая прекраснымъ аппетитомъ и то и дѣло въ ресторанѣ приглашая Адріана не отставать, чтобы не оставить ничего въ подарокъ хозяину, сынъ привратника возбудилъ въ императорѣ положительное отвращеніе.

Вернувшись затѣмъ безъ Антиноя на Лохію и не найдя и здѣсь своего любимца, Адріанъ, разстроенный и мучимый дурными предзнаменованіями, принялся нетерпѣливо прохаживаться изъ конца въ конецъ по залѣ музъ, не считая нужнымъ послать привѣтствіе ваятелю, который шумно хозяйничалъ за своей перегородкой.

И Поллуксъ, также какъ императоръ, пережилъ передъ тѣмъ тяжелые часы.

Когда онъ, сгорая нетерпѣніемъ увидѣть Арсиною, отважился, вернувшись домой, проникнуть до порога жилища управителя, Керавнъ загородилъ ему путь и съ бранью выпроводилъ его отъ себя.

Въ залѣ музъ онъ нашелъ своего учителя, которому сгоряча снова повторилъ свой отказъ отъ службы. Между ними завязался горячій споръ. Паппій разсердился и велѣлъ ему отобрать свои собственные инструменты отъ принадлежавшихъ ему, возвратить послѣдніе и впредь держаться вдалекѣ какъ отъ его дома, такъ и отъ работъ на Лохіи.

Не мало рѣзкихъ словъ было произнесено съ той и съ другой стороны.

Отправившись послѣ ухода своего бывшаго учителя разыскивать Понтія, чтобы посовѣтоваться съ нимъ о своемъ будущемъ, Поллуксъ узналъ, что архитекторъ незадолго передъ тѣмъ куда-то отправился и не вернется ранѣе слѣдующаго утра.

Пораздумавъ немного, ваятель рѣшился исполнить приказанія Паппія и уложить свои собственные инструменты.

Не замѣчая присутствія въ залѣ императора, онъ началъ видать въ разные ящики молотки, деревянные модели и рѣзцы и при этомъ обращался съ ними съ такою безпощадностью, словно желалъ наказать эти ни въ чемъ неповинные предметы за всѣ, приключившіяся ему, непріятности.

Наконецъ, на глаза ему попался вылѣпленный Адріаномъ бюстъ Бальбиллы.

Безобразная каррикатура, надъ которой онъ вчера еще отъ души смѣялся, сегодня раздражала его и была ему противна. Нѣсколько мгновеній простоялъ онъ передъ ней, внимательно ее разглядывая. Чувство досады овладѣвало имъ все болѣе и болѣе и, оторвавъ внезапно планку отъ перегородки, онъ съ такою силой ударилъ ею по уродливой головѣ, что успѣвшая уже высохнуть глина раскололась и обломки ея разлетѣлись по мастерской.

Странный шумъ за перегородкой ваятеля заставилъ кесаря пріостановить свое расхаживанье, чтобы взглянуть, что дѣлалъ художникъ.

Кровь бросилась въ голову Адріану, брови его сдвинулись, посреди лба надулась синяя жила и надъ глазами показались грозныя, зловѣщія складки.

Великій художникъ въ области государственнаго управленія, онъ легче перенесъ бы названіе плохаго правителя, чѣмъ презрѣніе, оказываемое его художественнымъ произведеніямъ.

Съ сжатыми кулаками, весь дрожа отъ гнѣва, приблизился Адріанъ къ Поллуксу.

— Что это значитъ? — спросилъ онъ задыхавшимся голосомъ.

Поллуксъ, обернувшись, взглянулъ на императора.

— Я уничтожаю это уродливое произведеніе, потому что оно меня раздражаетъ, — отвѣчалъ онъ, поднимая планку для новаго удара.

— Такъ смотри же сюда! — закричалъ кесарь, схвативъ жилистою рукой за поясъ, стягивавшій хитонъ ваятеля, притянулъ ошеломленнаго юношу къ едва оконченной имъ Ураніи, вырвалъ у него изъ рукъ планку и однимъ ударомъ ея отбилъ плечо отъ торса статуи.

— Я уничтожаю это жалкое произведеніе, потому что оно раздражаетъ меня, — воскликнулъ онъ въ свою очередь, — передразнивая голосъ юноши.

Руки художника опустились.

Пораженный, обезумѣвшій отъ ужаса, глядѣлъ онъ на истребителя своего творенія.

— Безумецъ! — крикнулъ онъ наконецъ. — Довольно съ тебя! Еще ударъ — и ты познакомишься съ моими кулаками!

Адріанъ засмѣялся холоднымъ и рѣзкимъ смѣхомъ и бросилъ планку къ ногамъ Поллукса.

— Приговоръ за приговоръ, — сказалъ онъ, — такъ требуетъ справедливость.

— Справедливость? — повторилъ ваятель, не помня себя отъ раздраженія. — Справедливость — ставить эту пошлую каррикатуру, которую мой косоглазый ученикъ съ умѣлъ бы вылѣпить не хуже тебя, съ моей, въ минуты творческаго вдохновенія исполненной, статуей?… Позоръ на твою голову! Повторяю, ты не прикоснешься болѣе къ Ураніи, не то узнаешь…

— Что это я узнаю?

— То, что въ Александріи уважаютъ и щадятъ сѣдыя бороды только до тѣхъ поръ, пока онѣ этого заслуживаютъ.

Адріанъ скрестилъ руки и близко подошелъ къ ваятелю.

— Будь остороженъ, малый, — глухо произнесъ онъ, — если дорожишь жизнью.

Поллуксъ невольно отступилъ передъ грозною фигурой стоявшаго передъ нимъ человѣка и точно повязка свалилась у него съ глазъ.

Мраморная статуя императора въ Кесареумѣ изображала Адріана именно въ этомъ положеніи.

Архитекторъ Клавдій Венаторъ былъ не кто иной, какъ кесарь.

Молодой художникъ поблѣднѣлъ и опустилъ голову на грудь.

— Сильнѣйшій всегда остается правымъ, — сказалъ онъ тихимъ голосомъ, подвигаясь къ выходу. — Позволь мнѣ удалиться! Я только бѣдный художникъ, ты же — нѣчто другое. Теперь я знаю: ты — императоръ.

— Онъ самый, — злобно произнесъ Адріанъ, — и если ты считаешь себя выше меня, какъ художника, то я покажу тебѣ, кто изъ насъ двоихъ воробей и кто орелъ.

— Ты — властенъ уничтожить меня, и я не хочу…

— Единственный, кто можетъ здѣсь хотѣть и нехотѣть — я! — воскликнулъ повелитель. — И я хочу, чтобы ты не переступалъ болѣе порога этого дворца и не появлялся мнѣ на глаза, пока я здѣсь. Что сдѣлать съ твоей родней, объ этомъ я подумаю. Вонъ отсюда, говорю я, и благодари боговъ, что я иногда отношусь мягче къ дерзкимъ поступкамъ недозрѣлыхъ негодяевъ! Ты осмѣлился судить о произведеніи человѣка выше тебя, хотя ты зналъ, что онъ не потратилъ на него ни труда, ни времени, а вылѣпилъ для забавы въ минуты досуга… Вонъ отсюда! Рабы мои докончатъ разрушеніе твоей статуи, потому что она не заслуживаетъ лучшей участи и — какъ это ты выразился?… да, вспомнилъ — потому что она меня раздражаетъ.

Юноша оставилъ залу.

Сухой смѣхъ раздался ему во слѣдъ.

У погруженнаго въ совершенный мракъ выхода онъ столкнулся съ своимъ учителемъ Паппіемъ, отъ котораго ничего не ускользнуло изъ того, что произошло между нимъ и императоромъ.

— О, матушка, матушка! — воскликнулъ Поллуксъ, очутившись наконецъ въ уютномъ домикѣ родителей. — Какое утро и какой вечеръ! Счастіе — это только преддверіе несчастія.

Глава пятая.

Въ то время, какъ Поллуксъ съ своей огорченной матерью ожидалъ возвращенія Эвфоріона, а ваятель Паппій старался снискать расположеніе императора, дѣлая видъ, что все еще считаетъ его за архитектора Клавдія Венатора, — Элію Веру, котораго александрійцы прозвали «коварнымъ Эротомъ», пришлось пережить тяжелыя испытанія.

Послѣ полудня преторъ посѣтилъ императрицу, чтобы склонить ее полюбоваться, хотя-бъ и оставаясь неизвѣстной, на веселое гулянье народа; но Сабина, находясь въ дурномъ расположеніи духа, заявила, что состояніе ея здоровья ухудшилось и что шумъ волнующейся толпы можетъ подвергнуть опасности ея жизнь.

— Тотъ, — говорила она, — у кого есть такой прекрасный разсказчикъ, какъ Веръ, можетъ спокойно оставаться дома и не подвергать себя уличной пыли, шуму и крикамъ черни.

Люцилла просила мужа не забывать своего званія и по крайней мѣрѣ ночью держаться въ сторонѣ отъ возбужденной толпы; императрица же, напротивъ, поручала ему обратить вниманіе на все, что празднество представляло замѣчательнаго, и преимущественно на то, что составляло особенность Александріи и чего нельзя было встрѣтить въ Римѣ.

Послѣ заката солнца Веръ прежде всего направился къ ветеранамъ двѣнадцатаго легіона, совершившимъ вмѣстѣ съ нимъ походъ на нумидійцевъ, и предложилъ своимъ сподвижникамъ угощеніе въ сосѣдней тавернѣ.

Около часу пировалъ онъ съ этими храбрыми стариками и затѣмъ покинулъ ихъ, чтобы взглянуть при ночномъ освѣщеніи на Канопскую улицу, находившуюся въ нѣсколькихъ шагахъ отъ мѣста пиршества.

Она была ярко иллюминована свѣчами, факелами и лампами, а высокіе дома за колоннадами блистали яркимъ и пестрымъ убранствомъ, за исключеніемъ, впрочемъ, одного, наиболѣе красиваго и обширнаго, отличавшагося полнымъ отсутствіемъ праздничныхъ украшеній.

Домъ этотъ принадлежалъ еврею Аполлодору.

Въ былые годы изъ оконъ его вывѣшивались самые дорогіе ковры и по количеству цвѣтовъ и плошекъ онъ не уступалъ домамъ другихъ, проживавшихъ на Канопской улицѣ, израильтянъ, которые такъ весело справляли этотъ праздникъ вмѣстѣ съ своими согражданами-язычниками, словно старались доказать, что не менѣе ихъ покланяются могущественному Діонису.

Аполлодоръ имѣлъ свои основанія держаться на этотъ разъ въ сторонѣ отъ всего, что имѣло связь съ праздничными обрядами язычниковъ. Не подозрѣвая, что такое обособленіе можетъ подвергнуть его серьезной опасности, онъ спокойно проводилъ время въ своемъ, отдѣланномъ съ царскимъ великолѣпіемъ, жилищѣ, которое по внутреннему устройству, казалось, скорѣе годилось бы для грека, чѣмъ для израильтянина. Это относилось въ особенности къ мужской пріемной, гдѣ находился Аполлодоръ. Картины на стѣнахъ и на полу этого роскошнаго помѣщенія, полуоткрытый потолокъ котораго поддерживался колоннами изъ благороднаго порфира, изображали любовь Амура и Психеи; между колоннами стояли бюсты величайшихъ языческихъ философовъ, а въ глубинѣ залы виднѣлась прекрасная статуя Платона.

Между многочисленными изображеніями эллиновъ и римлянъ можно было замѣтить голову только одного израильтянина, именно Филона, выразительныя и строгія черты котораго напоминали важнѣйшаго изъ его греческихъ собратій.

Серебряныя лампы разливали по комнатѣ пріятный свѣтъ. На одномъ изъ мягкихъ и удобныхъ ложъ, въ которыхъ не было недостатка, возлежалъ Аполлодоръ, еще бодрый мужчина лѣтъ пятидесяти, слѣдя глазами за величественнымъ, престарѣлымъ единовѣрцемъ, который, оживленно разговаривая, ходилъ передъ нимъ взадъ и впередъ по комнатѣ. При этомъ руки говорившаго старца ни минуты не оставались въ повоѣ: онъ то быстро жестикулировалъ, то поглаживалъ свою длинную, бѣлоснѣжную бороду.

Въ креслѣ, напротивъ хозяина дома, сидѣлъ худощавый молодой человѣкъ съ блѣдными, замѣчательно правильными и тонкими чертами лица и черными какъ смоль волосами и бородкой. Темные блестящіе глаза его были опущены внизъ. Онъ задумчиво чертилъ тростью разнообразныя фигуры на полу, между тѣнь какъ взволнованный старикъ, его дядя, нападалъ на Аполлодора со своею страстною, плавно лившеюся, рѣчью.

Послѣдній часто покачивалъ головою на слова старца, а иногда дѣлалъ на нихъ краткія возраженія.

Легко было замѣтить, что въ Аполлодорѣ слова собесѣдника вызывали болѣзненное чувство и что между этими двумя, совершенно различными, людьми происходила борьба, которая врядъ ли могла кончиться благопріятнымъ для обоихъ соглашеніемъ. Говоря однимъ и тѣмъ же греческимъ языкомъ и признавая себя исповѣдающими одну и ту же религію, они однако до такой степени расходились во всѣхъ своихъ чувствахъ и воззрѣніяхъ, словно принадлежали къ двумъ совершенно различнымъ мірамъ.

Когда борцовъ раздѣляетъ слишкомъ большое разстояніе, удары попадаютъ на вооруженіе, но дѣло не доходитъ до кровавыхъ ранъ, да пораженія или побѣды.

Ради старца и его племянника домъ Аподлодора остался на этотъ день не разукрашеннымъ, такъ какъ равви Гамаліилъ, прибывшій изъ Палестины къ своему александрійскому родственнику, осуждалъ всякое общеніе съ язычниками и, несомнѣнно, покинулъ бы жилище гостепріимнаго хозяина, еслибы послѣдній осмѣлился украсить его въ виду праздника въ. честь ложныхъ божествъ.

Племянникъ Гамаліила, равви Бенъ-Іохаи, пользовался славою, которая мало чѣмъ уступала славѣ его отца. Какъ старый Бенъ-Акиба былъ величайшимъ мудрецомъ и толкователемъ закона среди своего народа, такъ первенецъ его считался замѣчательнѣйшимъ астрологомъ и лучшимъ знатокомъ мистическаго значенія положенія небесныхъ свѣтилъ.

Принимать подъ своею кровлей мудраго старца Гамаліила и знаменитаго сына не менѣе знаменитаго отца было для Аполлодора, который въ часы досуга охотно занимался учеными предметами, великою честью и онъ принялъ всѣ мѣры, чтобы сдѣлать для нихъ пребываніе у него въ домѣ пріятнымъ.

Чистокровный еврейскій рабъ, знакомый со всѣми требованіями и законами израелитской кухни, былъ нарочно купленъ для нихъ и на все время пребыванія гостей замѣнялъ у очага греческихъ поваровъ, чтобы приготовлять только чистыя кушанья по іудейскому обряду.

Взрослымъ дѣтямъ Аподлодора было запрещено въ присутствіи знаменитыхъ иностранцевъ вводить въ домъ своихъ греческихъ друзей и толковать о праздникѣ. Слѣдовало также избѣгать употребленія въ разговорѣ именъ языческихъ божествъ, но самъ хозяинъ былъ первымъ нарушителемъ этого предписанія.

Какъ и всѣ его александрійскіе единовѣрцы одного съ нимъ общественнаго положенія, онъ получилъ греческое воспитаніе, думалъ и чувствовалъ по-эллински и только по имени оставался іудеемъ. Хотя вмѣсто олимпійскихъ божествъ они и покланялись единому Богу своихъ отцовъ, но этотъ единый не былъ болѣе могучимъ, грознымъ Іеговой ихъ племени, а тѣмъ созидающимъ и наполняющимъ міръ духомъ, котораго греки знали изъ Платона.

Съ каждымъ часомъ пребыванія подъ одною кровлей, бездна, раздѣлявшая Аполлодора и Гамаліила, только увеличивалась; отношенія александрійца въ мудрецу Палестины сдѣлались мучительно натянутыми съ тѣхъ поръ, какъ обнаружилось, что старецъ, приходившійся хозяину дома сродни, явился съ племянникомъ въ Египетъ, чтобы просить для него въ жены дочь Аполлодора.

Но прекрасная Исмена вовсе не была расположена отнестись благосклонно къ строгому, твердому въ вѣрѣ отцовъ своихъ; искателю ея руки. Родина предковъ представлялась ей варварскою страной, молодой ученый внушалъ ей страхъ, а главное — сердце ея уже не было свободно. Оно принадлежало сыну Алабарха, главѣ всѣхъ израильтянъ въ Египтѣ, а этотъ юноша владѣлъ самыми красивыми конями въ цѣломъ городѣ, не разъ одерживалъ съ ними побѣды на гилподромѣ и отдавалъ ей предпочтеніе передъ всѣми остальными дѣвушками.

Если ужь нужно было выходить замужъ, то ему, а не кому другому, принадлежала ея рука.

Это объявила она и отцу, когда узнала отъ него о сватовствѣ Бенъ-Іохаи. Лишившись жены нѣсколько лѣтъ тому назадъ, Аполлодоръ съ своей стороны не имѣлъ ни силы, ни охоты насиловать желанія своей любимицы.

Конечно, мягкому и добродушному по природѣ человѣку трудно было отвѣтить почтенному старцу рѣшительнымъ отказомъ; но когда-нибудь нужно же было приступить къ этому и сегоднешній вечеръ казался ему какъ разъ подходящимъ для выполненія этой непріятной задачи.

Онъ былъ совершенно одинъ съ своими гостями.

Дочь его изъ дома одной изъ своихъ пріятельницъ наблюдала пестрое движеніе на улицѣ, сыновья тоже ушли, а многочисленные рабы получили позволеніе до полночи наслаждаться своимъ праздникомъ. Не откуда было ожидать помѣхи и онъ, собравшись съ духомъ, рѣшился, наконецъ, послѣ многократныхъ увѣреній въ своемъ глубокомъ уваженіи, объявить гостямъ, что не можетъ принять предложенія Бенъ-Іохаи.

Дочь его, — говорилъ онъ, — слишкомъ привязана къ Александріи, чтобы желать покинуть ее, а его ученому молодому другу врядъ ли пришлась бы по сердцу такая жена, которая, привыкши къ болѣе свободнымъ нравамъ и обычаямъ, впослѣдствіи тяготилась бы домомъ, гдѣ строго соблюдается законъ отцовъ и стѣсняется всякое свободное проявленіе жизни.

Гамаліилъ далъ александрійцу высказаться.

Затѣмъ, когда его племянникъ принялся оспаривать доводы хозяина, слегка согбенная фигура старца выпрямилась и онъ быстро перебилъ говорившаго.

— Во время нашихъ войнъ съ римлянами, — сказалъ онъ, проведя рукой по голубымъ жилкамъ и мелкимъ морщинамъ высокаго лба, — домъ нашъ былъ разсѣянъ и уничтоженъ. Бенъ-Акиба не нашелъ въ Палестинѣ ни одной дѣвы нашей крови, достойной соединиться съ этимъ юношей. Но слухи объ александрійской отрасли нашего рода и объ ея благосостояніи проникли къ намъ въ Іудею; Бенъ-Акиба желалъ поступить подобно Аврааму и послалъ меня, своего Елеазара, въ чужую землю, чтобы сосватать для его Исаака дочь своего сородича. Кто этотъ юноша передъ тобою, какою извѣстностью пользуются онъ и отецъ его между людьми?

— Знаю, знаю, — перебилъ его Аполлодоръ, — и почти никогда еще не доставляло моему дому такой чести, какъ ваше посѣщеніе.

— И все-таки, — продолжалъ равви, — мы удалимся отсюда, какъ пришли, и такимъ образомъ исполнится не только твое желаніе, но и моя воля, и воля пославшаго меня, потому что то, что мы слышали отъ тебя сегодня, принуждаетъ насъ взять назадъ наше сватовство… Не прерывай меня! Твоя Исмена не скрываетъ подъ покрываломъ своего лица и оно пріятно на видъ, но ты питалъ ея духъ пищей, пригодною для мужчины, и она любитъ поступать во всемъ по-своему. Это хорошо для гречанки; въ домѣ же Бенъ-Акибы женщина должна, забывъ собственную волю, покоряться, какъ корабль рулю, волѣ мужа, а эта воля руководится тѣмъ, что повелѣваетъ намъ законъ, видимо забытый вами.

— Мы признаемъ его значеніе, — возразилъ Аполлодоръ; — но если заповѣди данныя Моисею на Синаѣ обязательны для всѣхъ смертныхъ, то это еще не значитъ, чтобы правила, мудро установленныя для руководства внѣшнею жизнью отцовъ, были вполнѣ и всюду примѣнимы для дѣтей нашего вѣка. Всего же менѣе можно слѣдовать имъ здѣсь, гдѣ мы, хотя и вѣрные старой вѣрѣ, все-таки греки между греками.

— Это очевидно, — отозвался Гамаліилъ. — Даже языкъ вашъ, это одѣяніе мысли, языкъ отцовъ, писанія и закона — промѣняли вы на иной, принесли въ жертву чуждой рѣчи.

— Но вѣдь и вы съ племянникомъ говорите по-гречески.

— Да, здѣсь, между язычниками, потому что ты и домашніе твои перестали понимать языкъ Моисея и пророковъ.

— Всюду, куда проникло оружіе Александра, слышится греческая рѣчь, и развѣ греческій переводъ, сдѣланный при содѣйствіи Божіемъ семидесятью толковниками, не заключаетъ въ себѣ того же самаго, что и еврейскій подлинникъ?

— Неужели ты промѣняешь выточенный Бріансисомъ наперстный камень, который ты съ такою гордостью показывалъ мнѣ вчера, на восковой слѣпокъ того же самаго камня?

— Языкъ Платона не какой-нибудь бренный матеріалъ, а столь же благородный, какъ самый драгоцѣнный сапфиръ.

— Но нашъ произошелъ изъ самыхъ устъ Всевышняго. Какъ назвалъ бы ты ребенка, который, пренебрегая языкомъ отца, слушаетъ только сосѣда и нуждается въ переводчикѣ, чтобы понимать приказанія родителей?

— Ты говоришь о людяхъ, которые уже много вѣковъ покинули родину. Праотецъ не долженъ сердиться на потомковъ, говорящихъ языкомъ своего новаго отечества, если только они продолжаютъ дѣйствовать сообразно его духу.

— Надо жить не только сообразно духу, но и каждому слову Всевышняго, ибо ни одинъ звукъ не исходитъ вотще изъ Его устъ. Чѣмъ возвышеннѣе содержаніе рѣчи, тѣмъ болѣе значенія имѣютъ слова и слоги. Часто одна буква измѣняетъ содержаніе текста… Однако, какъ гудитъ уличная толпа! Глухой шумъ проникаетъ даже въ этотъ покой, такъ далеко отстоящій отъ улицы. И твой сынъ можетъ находить удовольствіе въ этихъ языческихъ безобразіяхъ? И ты не препятствуешь ему силой увеличивать собой число безумныхъ рабовъ легкихъ наслажденій?…

— Я самъ когда-то былъ молодъ и думалъ, что нѣтъ грѣха раздѣлять общее веселіе.

— Скажи лучше, постыднѣйшее идолопоклонство почитателей Діониса… Только по имени принадлежите вы къ народу Божію, въ сущности же вы — такіе же язычники!

— Нѣтъ, отецъ мой, — съ живостью воскликнулъ Аполлодоръ, — наоборотъ! Въ душѣ мы іудеи, а только носимъ греческія одежды.

— Имя твое — Аполлодоръ, что значитъ даръ Аполлона.

— Ну, что же? Имя, избранное, какъ и всякое другое, чтобъ отличать человѣка отъ человѣка. Кто же спрашиваетъ о значеніи каждаго пріятнаго для слуха прозванія?

— Ты самъ, твои домашніе, всякій, наконецъ, кто имѣетъ хоть долю прозорливости, — отвѣчалъ равви. — Зачѣмъ, думаете вы, сразу показывать какому-нибудь греку, Зенодоту или Гермогену, что богатый гражданинъ, бесѣдующій съ нимъ въ баняхъ о новѣйшемъ истолкованіи эллинскихъ миѳовъ, — еврей? И какъ вы бываете довольны, когда васъ спрашиваютъ, не изъ Аѳинъ ли вы, такъ какъ вы говорите по-гречески съ такимъ чисто-аттическимъ акцентомъ! Что намъ самимъ дорого, то даемъ мы и дѣтямъ; потому-то вы и избираете для нихъ имена, которыя льстятъ вашему собственному тщеславію.

— Клянусь Геркулесомъ, отецъ мой…

На умномъ лицѣ Гамаліила показалась многозначительная, насмѣшливая улыбка.

— Кого-нибудь изъ нашихъ, особенно уважаемыхъ, александрійскихъ единовѣрцевъ зовутъ вѣроятно Геркулесомъ? — спросилъ онъ, перебивая александрійца.

— Конечно, — воскликнулъ его собесѣдникъ, — никто не думаетъ, произнося эту клятву, о сынѣ Алкмены; она просто означаетъ завѣреніе.

— Ну, да, вы не очень строго придерживаетесь значенія словъ и именъ, а тамъ, гдѣ есть такъ много, что видѣть и чѣмъ паслаждаться, и мысли навсегда бываютъ послѣдовательны. Это понятно, совершенно понятно! Вѣдь въ этомъ городѣ и учтивость доведена до того, что охотно изящно задрапировываютъ истину. Могу ли я, варваръ изъ Іудеи, представить ее твоимъ глазамъ нагою, безъ одѣянія и украшеній?

— Пожалуйста, говори.

— Вы — іудеи, но вы предпочли бы не быть ими и переносите свое происхожденіе какъ неотвратимое зло. Только тамъ признаете вы Всевышняго, гдѣ ощущаете Его могучую десницу, и только тогда ссылаетесь на свое право принадлежать къ избранному Его народу. Въ плавномъ же теченіи будничной жизни вы гордо причисляете себя къ его врагамъ. Не прерывай меня и отвѣчай откровенно на мой вопросъ: въ какую минуту жизни испыталъ ты наиболѣе теплую благодарность Богу твоихъ отцовъ?

— Зачѣмъ стану я скрывать? Тогда, когда покойная жена подарила мнѣ моего первенца.

— И какъ же вы его назвали?

— Ты вѣдь знаешь, что его зовутъ Веніаминомъ.

— Какъ любимаго сына праотца Іакова… Когда ты давалъ ему это имя, въ тебѣ сказалась твоя истинная природа; ты съ благодарностью сознавалъ счастіе, что тебѣ дано включить новое звено въ цѣпь своего рода, ты былъ евреемъ и нашъ Богъ былъ, безъ сомнѣнія, — да, въ ту минуту, безъ сомнѣній, — твоимъ. Рожденіе втораго сына уже менѣе глубоко тронуло твою душу и ты назвалъ его Ѳеофиломъ. Когда родился твой послѣдній наслѣдникъ мужскаго пола, Богъ твоихъ отцовъ былъ окончательно забытъ тобой: младшаго сына твоего зовутъ Гефестіономъ — названіе одного изъ языческихъ божествъ. Однимъ словомъ, вы — іудеи, когда Господь посылаетъ вамъ щедроты или угрожаетъ тяжкими испытаніями; вы — язычники всегда, когда путь вашъ не пролегаетъ черезъ вершины и бездны жизни. Васъ я измѣнить не могу, но жена сына моего брата, дочь Бенъ-Акибы, должна чувствовать себя дитею своего народа утромъ, въ полдень и вечеромъ. Ревекку, а не Исмену, ищу я для моего Исаака!

— Я васъ не звалъ къ себѣ, — возразилъ Аполлодоръ; — но если вы покинете насъ завтра, уваженіе наше послѣдуетъ за вами. Не думайте хуже о насъ потому, что мы свыклись съ образомъ жизни и мыслей народа, среди котораго мы возвысились и благоденствуемъ. Мы знаемъ, насколько вѣра наша выше и священнѣе его вѣры. Сердца наши остаются іудейскими; но развѣ не слѣдуетъ намъ стремиться въ развитію и усовершенствованію всѣми возможными средствами нашего духа, который, конечно, не обиженъ дарами Творца въ сравненіи съ другими народами? А въ какой же школѣ лучше и на болѣе прочныхъ законахъ воспитывается мышленіе, какъ не въ школѣ нашихъ, то-есть я хочу сказать — эллинскихъ, учителей? Познаніе Всевышняго…

— Это познаніе, — воскликнулъ старикъ, поднимая руки къ небу, — познаніе Всевышняго и все, чего въ состояніи достичь трезвая философія, что серьезнымъ и упорнымъ трудомъ могло быть добыто геніальнѣйшими и лучшими изъ вашихъ мыслителей, — все это каждое дитя нашего народа получило въ даръ отъ своего Бога. Тѣ сокровища, которыя кропотливо ищутъ ваши мудрецы, мы имѣемъ въ нашемъ Писаніи, въ нашихъ заповѣдяхъ, въ нашемъ законѣ. Мы — народъ изъ народовъ, мы — первенцы Господа, и когда изъ среды нашей возстанетъ Мессія…

— Тогда, — перебилъ его Аполлодоръ, — исполнится то, чего я такъ желаю вмѣстѣ съ Филономъ: мы будемъ жрецами и пророками для всего міра. Тогда мы воистину сдѣлаемся народомъ священническимъ, призваннымъ снизводить своими молитвами на всѣхъ людей благословеніе Всевышняго.

— Только для насъ, для насъ однихъ явится на землѣ посланникъ Божій, чтобы сдѣлать насъ изъ рабовъ царями народовъ.

Аполлодоръ съ удивленіемъ поднялъ глаза на взволнованнаго старца.

— Распятый Назаритянинъ былъ ложнымъ Мессіей, — спросилъ онъ, недовѣрчиво улыбаясь, — когда же явится истинный?

— Когда? — воскликнулъ равви. — Развѣ я могу это сказать? Для меня ясно одно. Змій уже поднимаетъ жало, чтобъ уязвить пяту давящаго его. Слыхалъ ли ты имя Баръ-Кохбы?

— Дядя! — прервалъ Бенъ-Іохаи, вскакивая съ своего мѣста, рѣчь стараго равви. — Не говори того, въ чемъ ты можешь раскаяться.

— Не бойся, — строго возразилъ ему Гамаліилъ. — Эти люди низводятъ божественное до человѣческаго, но они не предатели.

Затѣмъ онъ снова обратился къ Аполлодору:

— Сильные во Израили ставятъ идоловъ на мѣста нашихъ святынь, они снова хотятъ заставить народъ покланяться имъ, но мы скорѣе дадимъ сломать свои спины, чѣмъ согнемъ ихъ.

— Вы снова замышляете вооруженное возстаніе? — испуганно спросилъ александріецъ.

— Отвѣчай мнѣ: слышалъ ли ты когда-либо о Баръ-Кохбѣ.

— Да, какъ о дерзкомъ предводителѣ вооруженныхъ шаекъ.

— Это — герой, можетъ-быть самъ Избавитель.

— Такъ это для того-то просилъ ты принять на мой корабль, отплывающій въ Яффу, грузъ мечей, щитовъ и копій?

— Развѣ одному римлянину дозволяется носить оружіе?

— Нѣтъ, но съ моей стороны было бы непростительно снабжать оружіемъ друга, зная, что онъ намѣренъ употребить его противъ могущественнаго противника, который сотретъ его съ лица земли.

— Господь воинствъ сильнѣе тысячъ легіоновъ.

— Остерегись, дядя! — снова воскликнулъ Бенъ-Іохаи.

Гамаліилъ бросилъ гнѣвный взглядъ на племянника, видимо готовясь говорить, но вдругъ задрожалъ и слова порицанія молодому человѣку замерли у него на устахъ.

Дикіе крики и гулъ сильныхъ ударовъ, направленныхъ на окованную мѣдью дверь дома, раздались въ залѣ и потрясли ея мраморные своды.

— Они нападаютъ на мой домъ! — вскричалъ Аполлодоръ.

— Вотъ благодарность тѣхъ, для которыхъ ты нарушилъ вѣрность Богу отцовъ своихъ! — глухо произнесъ старикъ. — Услышь меня, Адонаи! — воскликнулъ онъ затѣмъ, поднимая глаза и руки къ небу. — Лѣта мои умножились и я созрѣлъ для могилы, но пощади сына брата моего и не допусти его до погибели.

Бенъ-Іохаи, также какъ и дядя, воздѣлъ руки; лицо его было блѣдно, черные глаза горѣли.

Молитва обоихъ раввиновъ была коротка, потому что опасность приближалась все болѣе и болѣе.

Аполлодоръ ломалъ въ отчаяніи руки и ударялъ себя кулакомъ по лбу.

Черты лица его исказились отъ страха, движенія были судорожны и перенятая имъ отъ своихъ эллинскихъ согражданъ, полная достоинства и красоты, манера держать себя исчезла безъ слѣда.

Мѣшая греческія проклятія и заклинанія съ воззваніями къ единому Богу отцовъ своихъ, онъ бросался туда и сюда, разыскивая ключи отъ подземныхъ помѣщеній дома, но ключи находились у дворецкаго, который, какъ и всѣ остальные слуги, былъ гдѣ-нибудь на улицѣ или въ харчевнѣ за кубкомъ вина.

Въ комнату вбѣжалъ новый, купленный для гостей, еврейскій рабъ.

— Филистимляне пришли на насъ, — кричалъ онъ, вырывая себѣ волосы. — Спаси насъ равви, великій равви! Воззови ко Господу, человѣкъ Божій! Они пришли съ дрекольями и копьями, они раздавятъ насъ, какъ траву, и сожгутъ въ этомъ домѣ, какъ улитокъ, которыхъ бросаютъ въ печь.

Съ рыданіемъ бросился онъ въ ноги Гамаліилу и обнялъ руками его колѣна.

— За мной на кровлю! — воскликнулъ Аполлодоръ.

— Нѣтъ, нѣтъ, — завылъ рабъ, — амаликитяне приготовили факелы, чтобы бросать ихъ на наши шатры. Язычники пляшутъ и ликуютъ, и пламя, изрыгаемое ими, пожжетъ насъ. Равви, равви, позови на помощь намъ воинства небесныя! Боже праведный, вотъ они ломаютъ дверь! Господи, Господи, услыши насъ!

Зубы несчастнаго страшно стучали; съ дикимъ стономъ онъ закрылъ лицо руками.

Одинъ Бенъ-Іохаи былъ совершенно спокоенъ; молитва его была окончена.

— Я предвидѣлъ такой исходъ и предсказывалъ его тебѣ, — сказалъ онъ нѣсколько дрогнувшимъ голосомъ, обращаясь къ Гамаліилу. — Подъ плохою звѣздою начали мы наше странствованіе. Покоримся волѣ Господней. Ему предоставимъ отомстить за насъ.

— Да, месть принадлежитъ Ему, — повторилъ старикъ и закрылъ себѣ голову своей бѣлой одеждой.

— За мной, въ опочивальню! Спрячемся подъ постели! — вскричалъ Аполлодоръ, оттолкнулъ ногой раба, обнимавшаго ноги раввина, и схватилъ за руку старца, стараясь увлечь его за собой.

Но уже было поздно: двери изъ сѣней на улицу были выломаны и въ переднихъ покояхъ послышался стукъ оружія.

— Все, все пропало! — воскликнулъ Аполлодоръ.

— Адонаи, Адонаи, помоги намъ! — бормоталъ старикъ, прижимаясь въ превышавшему его на цѣлую голову племяннику.

Опасность, угрожавшая Аполлодору и его гостямъ, была настоятельна и возникла отъ неудовольствія возбужденной толпы при видѣ неукрашеннаго дома богатаго израильтянина.

Часто достаточно бывало одного слова, чтобы возбудить горячую кровь александрійцевъ, заставить ихъ нарушить законы и взяться за оружіе.

Кровавыя схватки между языческимъ и почти равнымъ ему по числу іудейскимъ населеніемъ города были дѣломъ обычнымъ, и какъ то, такъ и другое нерѣдко заслуживали упрека въ нарушеніи спокойствія.

Съ тѣхъ поръ, какъ въ нѣсколькихъ провинціяхъ имперіи, въ особенности въ Киренаикѣ и на островѣ Кипрѣ, израильтяне съ ожесточеніемъ возстали противъ угнетавшихъ ихъ согражданъ, злоба и недовѣріе къ нимъ иновѣрныхъ александрійцевъ значительно усилились.

Кромѣ того благосостояніе большинства еврейскаго населенія и несмѣтное богатство отдѣльныхъ его членовъ наполняли сердца бѣдныхъ въ сравненіи съ ними язычниковъ завистью и желаніемъ присвоить себѣ имущество людей, не разъ, безспорно, относившихся съ открытымъ презрѣніемъ къ греческимъ богамъ.

За послѣдніе дни раздоръ по поводу приготовленія къ торжественному пріему императора еще болѣе оживилъ старую ненависть и такимъ образомъ отсутствіе украшеній на домѣ Аполлодора послужило для толпы предлогомъ въ нападенію на это царственное жилище.

И здѣсь ярость черни была возбуждена нѣсколькими словами.

Кожевникъ Мелампъ, извѣстный пьяница, проходя по улицѣ во главѣ своихъ подгулявшихъ товарищей по ремеслу, указалъ тирсовымъ жезломъ на неосвѣщенный и неукрашенный домъ.

— Посмотрите-ка на эти голыя стѣны! — закричалъ онъ. — Прежде жидъ, бывало, давалъ деньги на украшеніе улицы, теперь же онъ копитъ ихъ въ своихъ сундукахъ.

Слова эти разожгли ненависть толпы.

— Скряга обкрадываетъ отца нашего Діониса! — воскликнулъ другой гражданинъ.

— Отнимемъ у него драхмы, которыя онъ утаиваетъ отъ божества, — вопилъ третій, высоко поднимая факелъ. — Намъ онѣ могутъ пригодиться.

Колбасникъ Главкъ вырвалъ изъ рукъ сосѣда пропитанный саломъ горящій фитель.

— За мной! — заревѣлъ онъ. — Сожжемъ домъ его вмѣстѣ съ нимъ.

— Постойте, постойте! — вмѣшался сапожникъ, работавшій на слугъ Аполлодора, загораживая дорогу изступленному мяснику. — Можетъ-быть они оплакиваютъ тамъ мертвеца. Домъ еврея всегда бывалъ украшенъ не хуже другихъ.

— Вранье! — возразилъ пьянымъ, хриплымъ голосомъ флейтистъ. — Сынъ стараго скупца только-что проходилъ черезъ Брухіумъ съ веселыми товарищами и разряженными дѣвушками и его пурпуровый плащъ высоко развѣвался по воздуху.

— Посмотримъ, что краснѣе, финикійская ли одежда сына или полымя отъ подожженнаго дома отца! — крикнулъ худощавый портной, оглядываясь назадъ, чтобы полюбоваться на эффектъ, произведенный его остротой.

— Попробуемъ! — раздались одобрительные голоса.

— Ворвемся въ домъ!

— Старый мѣшокъ съ деньгами попомнитъ этотъ день!

— Давай его сюда!

— Тащите его на улицу!

Подобные возгласы раздавались со всѣхъ сторонъ.

Какая-то женщина сорвала съ плечъ своихъ козью шкуру, замахала ею въ воздухѣ надъ своими всклокоченными черными волосами и яростно прокричала: «Рвите его на клочья!»

— Зубами на клочья! — подержала ее пьяная менада, которая, какъ и большинство собравшихся людей, не имѣла ни малѣйшаго понятія о причинѣ народнаго ожесточенія противъ Аполлодора и его жилища.

Переходъ отъ словъ въ дѣлу не заставилъ себя ждать.

Удары ногъ, кулаковъ и палокъ посыпались на крѣпко запертую, окованную мѣдью, дверь, между тѣмъ какъ четырнадцатилѣтній корабельный юнга, вскочивъ на плечи огромному черному рабу, старался взобраться на кровлю колоннады и закинуть зажженный факелъ въ некрытыя сѣни дома.

Глава шестая.

Стукъ оружія, достигшій до слуха Аполлодора и его гостей, исходилъ не отъ противниковъ израильтянъ, а отъ римскихъ воиновъ, принесшихъ несчастнымъ избавленіе.

Возвращаясь съ пирушки у ветерановъ, Веръ съ военнымъ трибуномъ двѣнадцатаго легіона и своими британскими рабами проходилъ по Канопской улицѣ, гдѣ и былъ остановленъ осаждавшею домъ Аполлодора толпою.

Преторъ встрѣчался съ этимъ іудеемъ въ пріемной префекта и зналъ его за одного изъ богатѣйшихъ и умнѣйшихъ александрійцевъ.

Посягательство на его имущество привело Вера въ негодованіе, ибо всякое беззаконіе и нарушеніе установленнаго порядка было для него ненавистно и нестерпимо.

Разнузданный, изнѣженный сластолюбецъ сказывался на войнѣ и всюду, гдѣ это требовалось обстоятельствами, человѣкомъ осмотрительнымъ и храбрымъ.

Узнавъ теперь о намѣреніяхъ возбужденной ватаги, онъ тотчасъ перебралъ въ мысляхъ возможныя средства для противодѣйствія имъ.

Тяжелая дверь уже начала уступать частымъ ударамъ, на кровлѣ колоннады уже стояло нѣсколько молодцовъ съ зажженными факелами въ рукахъ.

Минута была рѣшительная, но Веръ, къ счастію, обладалъ способностью думать и дѣйствовать быстро.

Поручивъ своему спутнику, трибуну Люцію Альбину, поспѣшить къ ветеранамъ и привести ихъ на помощь, преторъ велѣлъ своимъ богатырски сложеннымъ рабамъ расчистить ему дорогу до воротъ осажденнаго дома. Въ нѣсколько мгновеній приказаніе его было исполнено; но какъ велико было его удивленіе, когда онъ увидѣлъ императора, стоявшаго въ толпѣ!

Адріанъ въ минуту появленія Вера вырывалъ факелъ изъ рукъ расходившагося портнаго.

Затѣмъ, звучнымъ, далеко слышнымъ голосамъ онъ приказывалъ непривыкшимъ къ императорскимъ повелѣніямъ александрійцамъ отступиться отъ своего безумнаго намѣренія.

Свистки, насмѣшки и брань заглушили голосъ властителя.

Когда Веръ съ рабами достигли того мѣста, гдѣ онъ стоялъ, нѣсколько пьяныхъ египтянъ уже приближались, чтобы наложить руки на непрошеннаго совѣтника.

Преторъ загородилъ имъ дорогу.

— Зевсъ управляетъ міромъ, — шепнулъ онъ прежде всего Адріану, — а защиту еврейскаго дома можетъ предоставить смертнымъ. Черезъ нѣсколько минутъ явятся солдаты.

Потомъ, возвысивъ голосъ, онъ прикрикнулъ:

— Прочь отсюда софистъ, твое мѣсто въ музеѣ или въ храмѣ Сераписа за своими книгами, а не между разумными людьми! Правъ ли я, македонскіе граждане, или не правъ?

Одобрительный ропотъ поднялся въ отвѣтъ на эти слова и перешелъ въ громкій смѣхъ, когда Веръ, послѣ ухода Адріана, продолжалъ:

— Онъ носитъ такую же бороду, какъ кесарь, и потому воображаетъ себя порфироносцемъ! Вы хорошо сдѣлали, что отпустили его во-свояси, — жена и дѣти дожидаются его за ужиномъ.

Веру не разъ приходилось сталкиваться съ простонародьемъ въ разныхъ забавныхъ приключеніяхъ, что научило его обращаться съ нимъ. Еслибъ ему удалось удержать чернь до прибытія солдатъ, дѣло его было бы выиграно.

Адріанъ, гдѣ нужно, бывалъ героемъ; но въ этомъ случаѣ, когда не могло быть и рѣчи о пріобрѣтеніи славы, онъ охотно предоставилъ Веру успокоить народъ.

Какъ только онъ удалился, преторъ приказалъ рабамъ поднять его на своихъ плечахъ.

Его скоро узнали и послышались восклицанія:

— Сумасбродный, римлянинъ! Преторъ! Коварный Эротъ!

— Онъ самый, македонскіе граждане, онъ самый! — отвѣчалъ Веръ. — Я хочу вамъ разсказать сказку.

— Слушайте, слушайте!

— Разнесемъ жидовскую берлогу!

— Потомъ, потомъ. Дайте говорить коварному Эроту!

— Я вышибу тебѣ зубы, малый, если ты не замолчишь! — раздавалось среди шума и гама въ толпѣ.

Любопытство послушать знатнаго вельможу боролось нѣкоторое время съ неимѣвшею разумныхъ основаній яростью народа.

Наконецъ, первое стало побѣждать, волненіе стихло и преторъ началъ:

— Жилъ-былъ нѣкогда ребенокъ; ему подарили десять барашковъ изъ шерсти, — знаете, хорошенькія вещички въ родѣ тѣхъ, какими торгуютъ старухи на рынкѣ?…

— Ломайте дверь! — Не нужно намъ дѣтскихъ сказокъ! — Тише! — Берегитесь, отъ овечекъ римлянинъ перейдетъ еще къ волкамъ! — Волка не будетъ, будетъ волчиха! — загудѣла толпа.

— Не поминайте косматаго дружка, — сказалъ смѣясь Веръ, — и слушайте дальше. Мальчуганъ разставилъ своихъ барашковъ рядышкомъ, одного возлѣ другаго. Онъ былъ сыномъ ткача. Есть ля между вами ткачи? Ты, и ты, и ты — тоже?… Не будь я сыномъ своего отца, я желалъ бы быть александійскимъ ткачомъ. Право! Нечего вамъ смѣяться!… Но вернемся къ своимъ барашкамъ. Хорошенькія животныя были всѣ совершенно бѣлыя; только одно изъ нихъ имѣло безобразныя, черныя пятна и очень не нравилось мальчику. Вотъ онъ и подошелъ къ очагу и поджегъ шерсть маленькаго урода, чтобъ оставить однихъ красивыхъ. Пятнистый барашекъ загорѣлся; но въ ту самую минуту, какъ пламя достигло деревяннаго остова игрушки, въ окно ворвался сквозной вѣтеръ, перекинулъ огонь на другихъ барашковъ и черезъ нѣсколько мгновеній отъ всего стала остался одинъ только пепелъ. Мальчуганъ пригорюнился. «Лучше бы было оставить въ покоѣ гадкаго барашка! Чѣмъ я теперь буду играть?» — подумалъ онъ и заплакалъ. Но этимъ дѣло не кончилось; пока мальчикъ теръ рукою глаза, пожаръ распространялся все болѣе и болѣе; пламя уничтожило ткацкій станокъ, запасы шерсти, пеньку, готовыя сукна и полотно, потомъ весь домъ его отца, потомъ весь его родной городъ и вмѣстѣ съ нимъ, помнится, и самого мальчика. Теперь, любезные друзья и македонскіе граждане, подумайте хорошенько о томъ, что я говорилъ. У кого изъ васъ есть какое-нибудь добро, тотъ пойметъ смыслъ моей сказки.

— Ей, вы! Убирайтесь подальше съ вашими факелами! — заголосила жена угольщика.

— Онъ правъ: изъ-за одного еврея вы подвергаете опасности цѣлый городъ, — воскликнулъ сапожникъ.

Безумцы уже бросили нѣсколько зажженныхъ фитилей.

— Бросьте-ка еще одинъ, такъ я переломаю вамъ ребра, пригрозилъ стоявшимъ на кровлѣ торговецъ пенькой.

— Правда, нечего съ огнемъ шутить, — кричалъ портной. — Выламывайте-ка лучше дверь и тащите сюда еврея!

Предложеніе это вызвало бурныя одобренія и разступившаяся было толпа снова хлынула къ дому израильтянина.

Никто не слушалъ болѣе Вера.

Преторъ быстро спустился съ плечъ поддерживавшихъ его рабовъ и сталъ прямо передъ дверью Аполлодора.

— Именемъ кесаря, именемъ закона! — крикнулъ онъ громовымъ голосомъ, — не прикасайтесь къ этому дому!

Слова римлянина звучали серьезно и повелительно и видъ коварнаго Эрота былъ такой, что шутить съ нимъ въ эту минуту казалось опасно.

Но среди гула многочисленныхъ голосовъ только немногіе ясно разслышали произнесенныя имъ слова. Дерзкій портной осмѣлился даже ухватиться за поясъ претора, чтобы съ помощью товарищей оттащить его отъ двери; но онъ дорого поплатился за свою дерзость: кулакъ Вера съ такою силой опустился ему на темя, что онъ повалился, какъ пораженный молніей. Одинъ изъ британцевъ въ то же время свалилъ на землю колбасника и дѣло неминуемо дошло бы до кровавой схватки, еслибы почти одновременно съ двухъ сторонъ не явилась помощь осаждаемому буйною ватагой римлянину.

Сначала показались ветераны въ сопровожденіи нѣсколькихъ ликторовъ, потомъ старшій сынъ Аполлодора, Веніаминъ, проходившій вмѣстѣ съ своими товарищами по Канопской улицѣ и увидавшій опасность, угрожавшую дому его отца.

Подобно вѣтру, разгонявшему по небу легкія тучки, прорѣзали солдаты толпу, между тѣмъ какъ молодой израильтянинъ, во главѣ товарищей, расточая направо и налѣво удары своимъ тяжелымъ тирсовымъ жезломъ, съ такою отвагой прокладывалъ себѣ дорогу среди пораженнаго паническимъ страхомъ народа, что достигъ одновременно съ ветеранами порога отцовскаго дома.

Ликторы громко постучали въ дверь и, не получивъ отвѣта, принуждены были выломать ее при помощи солдатъ.

Трибунъ и Веръ вошли съ вооруженною стражей въ жилище еврея; за ними слѣдовалъ Веніаминъ съ своими друзьями.

Аполлодоръ и его гости не знали, какъ благодарить претора, особенно когда старая ключница-еврейка, которая при самомъ началѣ смятенія спряталась, дрожа отъ страха, на какомъ-то чердакѣ подъ кровлей и видѣла все происходившее на улицѣ, яркими красками описала подвиги мужественнаго римлянина.

Во время ея разсказа вернулась домой прекрасная дочь Аполлодора, Исмена, и, рыдая отъ волненія, бросилась на шею отцу. Ключница взяла ее за руку и подвела въ Веру.

— Этотъ благородный господинъ, — сказала она, — да будетъ надъ нимъ благословеніе Всевышняго! — подвергалъ опасности собственную жизнь для нашего спасенія. Каждая дочь Израиля должна бы, какъ я, съ благоговѣніемъ цѣловать этотъ изорванный врагами хитонъ, который передъ очами Господа краше драгоцѣннѣйшаго праздничнаго одѣянія.

Говоря это, старуха притянула къ губамъ своимъ платье претора и хотѣла заставить Исмену сдѣлать то же.

— Могу ли я дозволить, — воскликнулъ, улыбаясь, Веръ, — когда самого себя считаю едва достойнымъ прикосновенія такихъ очаровательныхъ губъ!

— Поцѣлуй же его, поцѣлуй его! — убѣждала старуха Исмену.

Преторъ взялъ между руками голову зардѣвшейся дѣвушки и съ далеко неотеческимъ взглядомъ поцѣловалъ ее въ лобъ.

— Ну, Аполлодоръ, — сказалъ онъ весело, — теперь я щедро вознагражденъ за все, что мнѣ удалось сдѣлать для васъ.

— Но мы, я и первенецъ брата моего, — воскликнулъ Гамаліилъ, — не перестанемъ молить, да воздастъ тебѣ великій Богъ отцовъ нашихъ за спасеніе насъ, рабовъ Его.

— Кто вы такіе? — спросилъ Веръ, пораженный величественной, напоминавшей древнихъ пророковъ, наружностью старца и воодушевленными, блѣдными чертами его племянника.

Аполлодоръ разсказалъ ему тогда о высокомъ значеніи раввина между своими единовѣрцами, — значеніи, основанномъ на знаніи закона и толкованіи передаваемаго изъ устъ въ уста тайнаго ученія іудеевъ, Каббалы, а равно и о превосходствѣ Симеона-Бенъ-Іохаи надъ всѣми современными ему астрологами. Онъ упомянулъ о надѣлавшемъ много шуму астрологическомъ сочиненіи молодаго человѣка «Сохаръ» и заключилъ тѣмъ, что племянникъ Гамаліила въ состояніи предсказывать положеніе звѣздъ за нѣсколько ночей впередъ.

Веръ слушалъ Аполлодора все съ большимъ и большимъ вниманіемъ, не сводя при этомъ глазъ съ молодаго человѣка, нѣсколько разъ пытавшагося возражать противъ похвалъ своего гостепріимнаго хозяина.

Преторъ вспомнилъ о приближавшемся днѣ своего рожденія, наканунѣ котораго Адріанъ намѣренъ былъ наблюдать положеніе звѣздъ. Результаты этого наблюденія должны были рѣшить судьбу его жизни.

Суждено ли было этой роковой ночи приблизить его въ высшей цѣли его честолюбивыхъ стремленій или, напротивъ, сдѣлать эту цѣль окончательно недостижимою?

— Очень радъ, — сказалъ Веръ, протягивая руку Симеону-Бенъ-Іохаи, — что встрѣтился съ человѣкомъ, обладающимъ твоимъ авторитетомъ и твоими познаніями. Чего бы я не далъ, чтобы располагать ими хотя на нѣсколько часовъ!

— Онѣ къ твоимъ услугамъ, — возразилъ астрологъ. — Располагай моимъ знаніемъ, моимъ усердіемъ, моимъ временемъ, спрашивай меня, сколько хочешь, — мы такъ много тебѣ обязаны.

— Вамъ даже не за что быть мнѣ благодарнымъ, — перебилъ ученаго преторъ. — Я познакомился съ вами только послѣ вашего избавленія и, если противился буйству толпы, такъ это не ради какихъ-нибудь людей, а для подержанія порядка и законности.

— Ты былъ такъ добръ, что защитилъ насъ, — воскликнулъ Бенъ-Іохаи, — не будь же настолько жестокъ, чтобъ отвергнуть нашу благодарность.

— Она дѣлаетъ мнѣ честь, мой ученый другъ! Клянусь всѣми богами, она дѣлаетъ мнѣ честь! — возразилъ Веръ. — А вѣдь дѣйствительно, еслибы возможно было… Не будешь ли ты такъ добръ послѣдовать за мной къ бюсту Гиппарха? Съ помощью науки, для которой онъ такъ много сдѣлалъ, ты будешь, можетъ-быть, въ состояніи оказать мнѣ важную услугу.

Собесѣдники удалились отъ присутствовавшихъ и остановились передъ мраморнымъ изображеніемъ великаго астронома.

— Ты знаешь, — спросилъ Веръ, — какимъ образомъ кесарь узнаетъ по звѣздамъ грядущую судьбу людей?

— Знаю и совершенно точно.

— Кто сообщилъ тебѣ это?

— Аквила, ученикъ моего отца.

— Можешь ли ты вычислить, что скажутъ ему звѣзды въ ночь на тридцатое декабря о судьбѣ человѣка, родившагося въ эту ночь и гороскопъ котораго находится въ моихъ рукахъ?

— На этотъ вопросъ я могу дать тебѣ только условно-утвердительный отвѣтъ.

— Что же мѣшаетъ тебѣ отвѣчать безусловно?

— Непредвидѣнныя явленія на небѣ.

— Бываютъ ли они часто?

— Нѣтъ, они наблюдаются скорѣе рѣдко.

— Можетъ-быть и мое счастье не обыденное… Я прошу тебя вычислить именно такъ, какъ это дѣлаетъ Адріанъ, какую судьбу будетъ въ указанную ночь предвѣщать небо тому, чей гороскопъ завтра на зарѣ доставитъ тебѣ мой рабъ.

— Для меня будетъ счастіемъ исполнить твое желаніе.

— Къ какому сроку можешь ты окончить эту работу?

— Самое позднее — дня черезъ четыре, а можетъ-быть и раньше.

— Прекрасно. Еще одинъ вопросъ: считаешь ли ты меня за человѣка мужественнаго въ полномъ значеніи слова?

— Безъ сомнѣнія; иначе имѣлъ ли бы я основаніе быть тебѣ благодарнымъ?

— Въ такомъ случаѣ ты сообщишь мнѣ все, даже самое неожиданное, самое ужасное, что другимъ могло бы отравить жизнь. Все, что прочтешь ты въ звѣздной книгѣ — и великое и малое, и доброе и худое — должно быть мнѣ извѣстно.

— Я не утаю отъ тебя ни малѣйшаго указанія.

Преторъ еще разъ крѣпко пожалъ нѣжную, изящную руку

Бенъ-Іохаи и простился съ хозяиномъ дома.

Аполлодоръ съ своими гостями и дѣтьми проводилъ римлянина до воротъ. Между провожавшими не было только молодаго Веніамина. Засѣдая съ друзьями въ столовой отца, онъ, въ благодарность за оказанную ему помощь, угощалъ ихъ благороднымъ виномъ.

Ликованіе и пѣсни пировавшихъ раздавались по всему дому.

Гамаліилъ пожалъ плечами.

— Они благодарятъ Бога отцовъ нашихъ на александрійскій ладъ, — сказалъ онъ, обращаясь въ Аполлодору.

На улицѣ, куда между тѣмъ вышелъ, сопутствуемый стражей, Веръ, спокойствіе было уже водворено и главные зачинщики волненія арестованы. Тишина нарушалась только тяжелыми шагами ликторовъ и солдатъ, прохаживавшихся въ полномъ вооруженіи передъ домомъ богатаго еврея.

Глава седьмая.

Въ Кесареумѣ одинъ изъ дворцовыхъ чиновниковъ дожидался претора, чтобы вести его къ императрицѣ, которая желала видѣть его, несмотря на поздній часъ.

Веръ нашелъ свою покровительницу въ сильномъ волненіи.

Она, противъ обыкновенія, не лежала на мягкихъ подушкахъ, а неженственно-большими шагами ходила по комнатѣ.

— Хорошо, что ты пришелъ, — воскликнула она, идя на встрѣчу претору. — Лентулъ увѣряетъ, что видѣлъ гдѣ-то раба Мастора, а Бальбилла думаетъ… Но вѣдь это же невозможно…

— Она думаетъ, что императоръ здѣсь? — спросилъ Веръ.

— Какъ, и тебѣ уже говорили объ этомъ?

— Нѣтъ. Я не останавливаюсь на дорогѣ, когда ты зовешь меня и когда я имѣю передать тебѣ важное извѣстіе. Мы не видались съ Бальбиллой, но… прошу тебя, не пугайся.

— Пожалуйста, безъ лишнихъ словъ.

— Во-первыхъ, я встрѣтилъ сегодня.

— Кого?

— Самого Адріана.

— И ты не ошибся? Ты дѣйствительно его видѣлъ?

— Такъ же ясно, какъ вижу теперь тебя.

— Это неслыханно! Это возмутительно, ужасно! — закричала Сабина такъ громко и страстно, что испугалась сама пронзительнаго звука своего голоса. Сухая, высокая фигура ея дрожала отъ волненія, всякому другому она показалась бы въ эту минуту некрасивою, неженственною, отталкивающею; но Веру, привыкшему съ дѣтства смотрѣть на нее болѣе нѣжными глазами, стало жаль ее.

Императрица имѣла основаніе быть глубоко возмущенной новымъ оскорбленіемъ, нанесеннымъ ей мужемъ.

Не довольствуясь отдѣлкой для себя особаго, отдѣльнаго отъ ея дворца, жилища, онъ проживалъ теперь въ Александріи, не находя даже нужнымъ извѣстить ее о своемъ прибытіи.

Руки ея тряслись отъ негодованія и досады и не то словами, не то еле внятными звуками она приказала претору велѣть приготовить для нея успокоительное лѣкарство.

Когда Веръ возвратился, исполнивъ порученіе, Сабина уже лежала на своихъ подушкахъ, повернувшись лицомъ къ стѣнѣ.

— Я зябну, — проговорила она жалобнымъ голосомъ, — покрой меня одѣяломъ. Я — жалкое, обиженное созданіе…

— Ты слишкомъ впечатлительна и слишкомъ принимаешь все это къ сердцу, — рѣшился возразить преторъ.

Сабина гнѣвно приподнялась на своемъ ложѣ, не дала ему кончить и стала такъ строго допрашивать его, точно онъ былъ обвиняемый, а она — его судья.

Изъ разсказа Вера она скоро узнала, что мужъ ея живетъ на Лохіи, что онъ участвовалъ, переодѣтый, въ праздничныхъ торжествахъ и подвергался серьезной опасности передъ домомъ Аполлодора.

Далѣе она вывѣдала, какъ былъ спасенъ израильтянинъ, кого встрѣтилъ другъ ея въ его жилищѣ, и осыпала Вера горькими упреками за то непростительное, безумное легкомысліе, съ которымъ онъ ради презрѣннаго еврея рисковалъ своею жизнью, предназначенною для достиженія высшаго могущества на землѣ.

Преторъ молча выслушалъ ее до конца, потомъ онъ нагнулся и поцѣловалъ протянутую ему худощавую руку.

— Твое доброе сердце, — сказалъ онъ, — предвидитъ для меня то, на что самъ я не дерзаю надѣяться. Какой-то свѣтъ мерцаетъ на горизонтѣ моего будущаго. Послѣдніе ли это лучи моего заходящаго счастія или заря будущихъ дней величія и блеска, — кто знаетъ? Я терпѣливо жду. Ближайшіе дни рѣшатъ мою судьбу.

— Да, они рѣшатъ ее, они положатъ предѣлъ этой неизвѣстности, — прошептала Сабина.

— Теперь успокойся и постарайся заснуть, — просилъ Веръ со свойственною его голосу задушевною искренностью. — Теперь уже далеко за полночь, а врачъ не разъ приказывалъ тебѣ не утомлять себя долгимъ бдѣніемъ. Прощай, спи спокойно и оставайся для меня, какъ мужа, тѣмъ, чѣмъ ты была для ребенка и юноши.

Сабина отдернула руку, которую онъ взялъ, чтобы проститься.

— Не оставляй меня, ты мнѣ нуженъ, — сказала она. — Я не могу оставаться теперь одна безъ тебя.

— До утра, до безконечности буду я съ тобой, если ты позволишь.

Императрица снова протянула ему руку и тихо вздохнула въ то время, какъ онъ, нагнувшись, долго прижималъ ее къ губахъ.

— Ты — мой другъ, Веръ, мой другъ! Да, я знаю это, — прервала она, наконецъ, молчаніе.

— О, Сабина, матушка, — возразилъ онъ, тронутый до глубины души. — Ты еще, когда я былъ мальчикомъ, избаловала меня своими ласками… Что мнѣ сдѣлать, чтобы выразить тебѣ всю мою благодарность?

— Будь всегда такимъ, какъ сегодня. Обѣщаешься ли ты относиться ко мнѣ такъ всегда, во всякое время, какъ бы ни сложилась твоя судьба?

— Въ счастіи и въ несчастіи я всегда останусь такимъ же, каковъ я теперь, твоимъ другомъ, готовымъ пожертвовать для тебя жизнью.

— Несмотря на обращеніе со мною мужа, даже когда ты подумаешь, что не нуждаешься болѣе въ моемъ расположеніи?

— Всегда, потому что безъ него я — ничто, я жалокъ.

Императрица глубоко вздохнула и сѣла, выпрямившись, на своемъ ложѣ. Она видимо рѣшилась на великій шагъ.

— Если на небѣ, — заговорила она медленно, отчеканивая каждое слово, — въ ночь твоего рожденія не случится ничего необычайнаго, ты будешь нашимъ сыномъ, ты будешь преемникомъ и наслѣдникомъ Адріана… Даю тебѣ въ этомъ клятву.

Въ голосѣ ея слышалось что-то торжественное и маленькіе глаза ея были широко раскрыты.

— Сабина, матушка, духъ-покровитель моей жизни! — воскликнулъ Веръ и бросился передъ нею на колѣни.

Она съ нѣжностью посмотрѣла на его красивое лицо, привлекла къ себѣ его голову и прильнула губами къ его каштановымъ волосамъ. Обыкновенно безжизненные, глаза ея сіяли тихою радостью. Мягкимъ, умоляющимъ голосомъ, незнакомымъ даже самому Веру, она продолжала:

— Но даже на высотѣ счастья, даже послѣ усыновленія, даже въ пурпурѣ ты будешь ласковъ и добръ ко мнѣ, какъ сегодня, не правда ли?… Отвѣчай мнѣ… да?

— Всегда, всегда! — воскликнулъ Веръ. — И если желаніе наше исполнится…

— Тогда, — перебила его, вздрогнувъ, Сабина, — тогда я буду любить тебя такъ же, какъ теперь; а ты… кто знаетъ? Храмы пустѣютъ, когда смертнымъ нечего болѣе желать.

— О, нѣтъ, тогда приносятъ небожителямъ благодарственныя жертвы, — возразилъ Веръ, съ улыбкой поднимая глаза на императрицу, но Сабина отвернулась отъ его взгляда.

— Пожалуйста, не играй словами! — вскричала она испуганно. — Всѣми богами заклинаю тебя, не шути теперь! Для меня эта ночь то же между другими ночами, что освященный храмъ между простыми зданіями, что живительное солнце между остальными свѣтилами неба. Ты не знаешь, каково у меня на душѣ; я даже сама едва могу отдать себѣ въ этомъ отчетъ. Теперь, только теперь не говори пустыхъ рѣчей!

Веръ съ возрастающимъ удивленіемъ поглядѣлъ на Сабину.

Она всегда бывала къ нему добрѣе, чѣмъ ко всѣмъ другимъ; онъ чувствовалъ себя связаннымъ съ ней узами благодарности и свѣтлыми воспоминаніями дѣтства. Уже мальчикомъ онъ, единственный изъ своихъ сверстниковъ, не только не боялся ея, но даже привязался къ ней. Но ни онъ, ни другіе никогда не видали Сабину такой, какой она являлась ему въ эту минуту.

Неужели это была та же суровая, непріятная женщина, сердце которой, казалось, бывало наполненнымъ желчью, а языкъ ранилъ всякаго, какъ кинжалъ, противъ кого обращался? Неужели это была жена Адріана, правда расположенная къ нему, но не любившая въ теченіе своей жизни никого другаго, ни даже самое себя?

Не сонъ ли это? Не обманулся ли онъ?

Слезы, настоящія, неподдѣльныя слезы наполняли ея глаза, когда она заговорила снова:

— Передъ тобою бѣдная, болѣзненная женщина; душа и тѣло у меня такъ раздражительны, словно я вся покрыта ранами. Всякое прикосновеніе, даже прикосновеніе человѣческаго взгляда или голоса, причиняетъ мнѣ боль. Я стара, гораздо старѣе, чѣмъ ты думаешь, и такъ жалка, такъ жалка, какъ вы всѣ не можете себѣ и вообразить! Ни ребенкомъ, ни дѣвушкой не знала я счастья, а женой — вѣчные боги! — за каждое ласковое слово, которымъ дарилъ меня Адріанъ, я платила тысячами самоуниженій…

— Онъ всегда относится къ тебѣ съ уваженіемъ, — перебилъ ее Веръ.

— Да, передъ вами, передъ людьми! Да и къ чему мнѣ уваженіе? Милліоны станутъ покланяться мнѣ, даже боготворить меня, если я того пожелаю. Любви нужно мнѣ, хоть малость самоотверженной любви, и еслибъ я была рѣрена, еслибъ я только могла надѣяться, что ты питаешь ее ко мнѣ, — о, я вознаградила бы тебя всѣмъ, что имѣю, и этотъ часъ былъ бы самымъ благословеннымъ часомъ моей жизни!

— Можешь ли ты сомнѣваться во мнѣ, моя дорогая, моя горячо любимая мать?!

— Какъ это хорошо, какъ сладко! — прошептала Сабина. — Звуки твоего голоса никогда не терзаютъ моего слуха. Я вѣрю тебѣ, я могу тебѣ вѣрить. Да, этотъ часъ дѣлаетъ тебя моимъ сыномъ, дѣлаетъ меня твоею матерью.

Умиленіе, смягчающее сердце, умиленіе наполняло душу Сабины и свѣтилось въ ея глазахъ.

Она была счастлива, какъ молодая женщина, родившая перваго своего ребенка.

— Дай мнѣ руку, сынъ мой, — воскликнула она, ласково глядя на Вера, — помоги мнѣ встать; я не хочу болѣе лежать. Какъ хорошо мнѣ теперь! Да, вотъ то блаженство, которое другимъ женщинамъ боги посылаютъ ранѣе, чѣмъ посѣдѣютъ ихъ волосы!… Но, дитя, милое, единственное дитя мое, ты не можешь любить меня совершенно какъ мать! Я устарѣла для нѣжной болтовни; но я не потерплю и того, чтобы ты относился ко мнѣ только съ сыновнимъ благоговѣніемъ. Нѣтъ, нѣтъ, ты долженъ быть моимъ другомъ, — такимъ другомъ, которому сердце подсказывало бы мои желанія, который могъ бы сегодня веселиться, завтра горевать со мною, который радовался бы, встрѣчая мой взглядъ. Теперь ты мнѣ сынъ и скоро будешь носить это названіе… Но довольно счастія для одного вечера! Этотъ часъ походитъ на оконченную картину художника: каждый штрихъ, прибавленный къ ней, можетъ испортить ея красоту. Поцѣлуй меня въ лобъ, дай мнѣ поцѣловать твой и я пойду отдыхать. Прощай! Завтра, когда я проснусь, первая мысль моя будетъ, что жизнь моя не безцѣльна болѣе, что она нужна другому, что у меня есть сынъ!

---

Оставшись одна, императрица воздѣла руки для молитвы, но слова благодаренія не шли ей на умъ. Что-жь изъ того, что она въ продолженіе часа наслаждалась чистымъ, безмятежнымъ счастіемъ? Сколько было за то въ ея прошедшемъ дней, мѣсяцевъ, годовъ, полныхъ мрачной тоски безъ единаго проблеска радости! Что значитъ одинъ часъ въ сравненіи съ цѣлою жизнью, разбитой и искалѣченною судьбой!

Безразсудная женщина! Она упрекала боговъ въ скупости и жестокости, потому что они не давали ей до того пожинать любовь, — любовь, которую она никогда не сѣяла.

И на какую же почву пали теперь сѣмена ея материнской нѣжности?…

Веръ, покидая императрицу, былъ безспорно веселъ и полонъ надеждъ; измѣненіе, внезапно происшедшее въ Сабинѣ, безспорно, тронуло его сердце и укрѣпило въ немъ рѣшимость остаться вѣрнымъ ей и послѣ усыновленія, но глаза его все-таки не блестѣли, какъ у счастливаго сына, а скорѣе сверкали, какъ у борца, который предвидитъ скорую побѣду.

Жена его, несмотря на поздній часъ, еще не ложилась, дожидаясь его возвращенія.

Быстрые шаги претора громко раздавались среди каменныхъ стѣнъ дворца. Услыхавъ ихъ еще издалека, Люцилла выбѣжала встрѣтить мужа на порогѣ.

Весь сіяя довольствомъ, взволнованный, съ раскраснѣвшимися щеками, протянулъ онъ ей обѣ руки.

Она была такъ красива въ своей ночной одеждѣ изъ тонкой бѣлой ткани, а сердце его было такъ полно, что онъ прижалъ ее къ своей груди такъ же страстно, какъ въ первый, слѣдовавшій за ихъ свадьбою, вечеръ; да и она любила его не менѣе, чѣмъ тогда, и въ сотый разъ съ восторгомъ благодарила боговъ за то, что ея вѣроломный вѣтренникъ все-таки возвращается, какъ странствующій по свѣту корабль въ родную пристань, въ ея объятія, на ея неизмѣнно-вѣрную грудь.

— Люцилла! — воскликнулъ Веръ, освобождая шею свою отъ ея рукъ; — о, Люцилла, что это была за ночь! Я всегда судилъ о Сабинѣ иначе, чѣмъ всѣ вы, и былъ благодаренъ ей за ея доброту во мнѣ. Теперь наши отношенія ясны! Она назвала меня своимъ сыномъ, а себя моею матерью. Теперь пурпуръ нашъ! Ты — супруга кесаря Вера, если только необычайныя знаменія не испугаютъ императора.

Въ короткихъ словахъ, дышавшихъ не только гордостью счастливаго трона, но и умиленіемъ и благодарностью, онъ передалъ ей все, что перешилъ въ этотъ вечеръ у Сабины.

Его бодрая, самоувѣренная веселость заставила смолкнуть ея страхи и опасенія передъ чудовищемъ блеска и могущества, которое, заманчиво улыбаясь и вмѣстѣ угрожая ей, надвигалось очевидно все ближе и ближе.

Слушая разсказъ мужа, она уже представляла себѣ любимаго ей человѣка и за нимъ своего сына на тронѣ кесарей, она уже видѣла себя самое увѣнчанной блестящею діадемой той женщины, которую она ненавидитъ всѣми силами души.

Дружескія отношенія Вера къ Сабинѣ, неизмѣнная привязанность, которую онъ питалъ къ ней съ самаго дѣтства, не безпокоили Люциллу, но, какъ женщина, съ радостью привѣтствуя всякій даръ, получаемый избранникомъ ея сердца, она не могла помириться съ любовью къ нему другой женщины, — она скорѣе простила бы ей ненависть и преслѣдованіе, чѣмъ эту любовь.

Жена претора была сильно взволнована. Мысль, уже иного лѣтъ таившаяся въ глубинѣ ея сердца, съ новою силой завладѣла въ эту минуту ея сознаніемъ и порывалась ей на уста.

Адріанъ слылъ за убійцу ея отца, но никто не могъ сказать съ увѣренностью, онъ ли или кто другой на самомъ дѣлѣ умертвилъ благороднаго Нигрина.

— О судьба, судьба! — воскликнула она, поднимая руку, словно для клятвы: — мой мужъ — наслѣдникъ человѣка, убившаго…

— Люцилла! — поспѣшно перебилъ ее Веръ, — думать такія ужасныя вещи безразсудно, а говорить ихъ — чистое безуміе. Не произноси этихъ словъ вторично, а особенно сегодня. То, что случилось когда-то прежде, не должно отравлять намъ настоящаго и будущаго, которое принадлежитъ не только намъ, но и нашимъ дѣтямъ.

— Нигринъ былъ дѣдомъ этихъ дѣтей, — возразила римлянка, сверкая глазами.

— Значитъ, тебѣ хотѣлось бы вселить въ нихъ желаніе отомстить за дѣда кесарю?

— Я — дочь убитаго.

— Но вѣдь ты не знаешь убійцы, а пурпуръ стоитъ болѣе одной жизни, потому что не разъ покупался цѣною многихъ тысячъ жизней. Къ тому же, Люцилла, я, какъ ты знаешь, люблю только веселыя лица, а у мести чело такое мрачное: Будемъ же наслаждаться нашимъ счастіемъ, супруга кесаря! Завтра мнѣ предстоитъ разсказать тебѣ еще многое; теперь же, къ несчастію, нельзя, — мнѣ пора на великолѣпное ночное пиршество, которое устраиваетъ въ честь меня сынъ богатаго Плутарха. Я не могу остаться съ тобой, право же не могу, — меня и такъ уже давно ждутъ. Смотри, когда мы вернемся въ Римъ, никогда не упоминай при дѣтяхъ объ этомъ старомъ мрачномъ дѣлѣ, — я не хочу этого, слышишь, милая? — я не хочу!

---

Проходя, въ сопровожденіи освѣщавшихъ дорогу рабовъ по садамъ Кесареума, Веръ увидалъ свѣтъ въ комнатѣ, которую занимала поэтесса Бальбилла.

— Добраго вечера, прекрасная муза! — крикнулъ онъ ей.

— Доброй ночи, коварный Эротъ! — послышался голосъ сверху.

— Ты наряжаешься въ чужія перья, вдохновенная дѣва, — засмѣялся преторъ. — Не ты, а злые александрійцы придумали для меня это названіе.

— Какъ и многія другія, не менѣе удачныя, — возразила дѣвушка. — Чего я только не насмотрѣлась и не наслушалась сегодня!

— И все это ты увѣковѣчишь въ своихъ произведеніяхъ?

— Не все, а кое-что именно въ сатирѣ, направленной противъ тебя.

— Я уже дрожу.

— Надѣюсь, отъ счастія. Стихи мои передадутъ твое имя потомству…

— Это правда, и чѣмъ они будутъ злѣе, тѣмъ съ большимъ основаніемъ выведутъ наши потомки заключеніе, что Веръ былъ Фаономъ для Сафо-Бальбиллы и что ожесточеніе сладкогласой пѣвицы вызывалось отвергнутою любовью.

— Благодарю за это предостереженіе. Сегодня, впрочемъ, моя лира для тебя не опасна, потому что я устала до изнеможенія.

— Неужели ты отважилась показаться на улицѣ?

— Это было неопасно, — со мною былъ надежный спутникъ.

— Осмѣлюсь ли спросить, кто?

— Отчегоже нѣтъ? Насъ сопровождалъ архитекторъ Понтій.

— Онъ отлично знаетъ городъ.

— Объ руку съ нимъ я рѣшилась бы спуститься въ адъ, подобно Орфею.

— Счастливый Понтій!

— Блаженный Веръ!

— Какъ прикажешь понять эти слова, прелестная Бальбилла?

— Очень просто. Бѣдный архитекторъ нравится только какъ хорошій спутникъ, тогда какъ тебѣ всецѣло принадлежитъ сердце твоей прекрасной супруги Люциллы.

— Также какъ и ей мое, насколько оно не занято тобой. Пріятнаго сна, жестокая муза!

— Непріятнаго сна, неисправимый мучитель, — отвѣчала на это пожеланіе Бальбилла, задергивая занавѣску на своемъ окнѣ.

Глава восьмая.

Долго, мучительно долго тянется безсонная ночь для человѣка, постигнутаго тяжелымъ несчастіемъ; будущее представляется ему безбрежнымъ океаномъ, по которому онъ, потерпѣвшій крушеніе мореплаватель, носится по прихоти бушующихъ волнъ; но мракъ рѣдѣетъ и новый радостный день показываютъ ему вблизи его спасительный челнъ, а вдали — гостепріимный берегъ.

Безконечно тянулась для бѣднаго Поллукса ночь, послѣдовавшая за его роковымъ столкновеніемъ съ Адріаномъ; не смыкая глазъ и часто тяжело вздыхая, онъ нетерпѣливо ждалъ утра; неотвязныя думы объ его испорченномъ будущемъ не давали ему минуты покоя.

Мастерская Паппія была для него, закрыта, собственныхъ инструментовъ было недостаточно и мысль о самостоятельной работѣ, которую онъ самоувѣренно лелѣялъ еще наканунѣ, казалась ему теперь несбыточною мечтой.

Ощупавъ кошелекъ, лежавшій у него по обыкновенію подъ изголовьемъ, онъ невольно улыбнулся, несмотря на свою печаль: на днѣ его оказались только двѣ монеты, и то, къ несчастію, мѣдныя, да высушенная куриная грудинка, которую онъ намѣревался подарить своимъ маленькимъ племянницамъ.

Гдѣ взять ему теперь деньги, которыя онъ въ первый день каждаго мѣсяца носилъ обыкновенно сестрѣ?

Можно было предвидѣть, что Паппій, знакомый со всѣми ваятелями города, часто устраивавшій для нихъ роскошныя пирушки, сдѣлаетъ съ своей стороны все, чтобы повредить въ ихъ глазахъ молодому художнику и помѣшать ему получить какое-либо мѣсто.

Пanпій, бывшій свидѣтелемъ направленнаго противъ него гнѣва кесаря, былъ именно такимъ человѣкомъ, который не посовѣстится воспользоваться тѣмъ, что подслушалъ, какъ оружіемъ противъ него.

Ненависть людей могущественныхъ — плохая рекомендація, особенно же въ глазахъ тѣхъ, которые сами ожидаютъ отъ сильныхъ міра сего милостей и наградъ.

А потомъ — что еслибъ Адріанъ, найдя нужнымъ нарушить тайну своего пребыванія въ городѣ, возъимѣлъ вдругъ мысль дать почувствовать ему свое могущество?…

Не лучше ли, думалъ юноша, покинуть Александрію и искать себѣ работы и пропитанія въ какомъ-либо другомъ греческомъ городѣ?

А Арсиноя?… Могъ ли онъ оставить ее, — онъ, полюбившій со всею страстностью своей художественной души?

Его энергія, его неистощимая веселость не исчезли бы такъ скоро и безслѣдно, еслибъ у него оставалось хоть малѣйшее сомнѣніе въ томъ, что надежда обладать ею дѣлалась болѣе чѣмъ эфемерною, благодаря событіямъ прошедшаго вечера.

Могъ ли онъ рѣшиться связать судьбу неопытной дѣвушки съ своей невѣрной, обуреваемой опасностями, судьбой?

Какой пріемъ встрѣтилъ бы онъ у сердитаго и безъ того Керавна, еслибы дерзнулъ теперь попросить у него ея руки?

Подъ напоромъ этихъ мыслей, слезы выступали ему на глаза; онъ принужденъ былъ, вскочивъ съ постели, быстро ходить по комнаткѣ и порою прижимать свой пылающій лобъ къ холодной стѣнѣ.

Наконецъ-то стала заниматься заря и первые лучи восходящаго солнца принесли нѣкоторое облегченіе измученному юношѣ. За завтракомъ, который Дорида съ заплаканными глазами поставила передъ нимъ, ваятелю снова пришло на мысль обратиться за совѣтомъ къ архитектору Понтію. Спасительный челнъ былъ найденъ.

Старушка раздѣляла завтракъ сына; она противъ обыкновенія почти ничего не говорила и только изрѣдка гладила рукой волнистые волосы Поллукса.

Пѣвецъ Эвфоріонъ задумчиво расхаживалъ по комнатѣ, подыскивая мысли для оды, въ которой онъ намѣревался воспѣть кесаря и вымолить у него прощеніе сыну.

Тотчасъ же послѣ окончанія завтрака Поллуксъ пробрался на площадку съ бюстами царицъ, чтобъ увидаться съ Арсиноей.

Громко пропѣтый имъ стихъ привлекъ дѣвушку на балконъ.

Поздоровавшись, Поллуксъ знаками сталъ просить ее сойти къ нему внизъ. Она, конечно, болѣе чѣмъ охотно исполнила бы его желаніе, но отецъ, узнавъ голосъ ваятеля, позвалъ ее обратно въ комнаты.

Художникъ побрѣлъ домой въ болѣе свѣтломъ расположенія духа; одинъ взглядъ на прекрасную возлюбленную уже подѣйствовалъ на него благотворно.

Едва онъ вернулся, какъ въ домикѣ привратника появился Антиной.

Это-то и былъ гостепріимный берегъ, на который устремились теперь взоры Поллукса. Надежда снова озарила его душу; надежда — это солнце, передъ которымъ исчезаетъ отчаянье, какъ ночная тѣнь передъ яркимъ сіяніемъ дня.

Творческія способности молодаго человѣка снова получили пищу и нашли себѣ богатое поле для дѣятельности, когда Антиной объявилъ, что до обѣда отдаетъ себя въ полное распоряженіе художника, такъ какъ хозяинъ его, или, вѣрнѣе, кесарь, какъ онъ могъ его теперь называть, будетъ занятъ до этого времени, — префектъ Тиціанъ явился на Лохію съ цѣлою грудой бумагъ, чтобы работать съ нимъ и его тайнымъ секретаремъ.

Поллуксъ тотчасъ же увелъ Адріанова любимца въ отдѣльную, обращенную на сѣверъ, комнатку родительскаго дома.

Тутъ на столикѣ лежали со вчерашняго вечера воскъ и небольшое количество составлявшихъ его собственность инструментовъ.

Съ горемъ въ сердцѣ и съ крайне-напряженными нервами принялся онъ за работу.

Разныя постороннія мысли то и дѣло тѣснились у него въ головѣ, а между тѣмъ онъ зналъ, что только всецѣло сосредоточившись на своемъ творчествѣ можетъ онъ произвести что-либо дѣйствительно удачное. Именно сегодня ему особенно слѣдовало напрячь свои силы; всякая неудача была бы несчастіемъ, потому что модели, подобно той, которая находилась предъ нимъ, нельзя было найти вторично въ цѣломъ свѣтѣ.

Къ счастію, борьба съ прежнимъ настроеніемъ продолжалась не долго, обаятельная красота виѳинянина произвела свое дѣйствіе, глаза художника заискрились вдохновеніемъ, руки задвигались вольнѣе и мягкій воскъ началъ принимать достойную дивнаго образца форму.

Цѣлый часъ въ комнатѣ царило глубокое молчаніе, прерывавшееся по временамъ только тяжелыми вздохами Поллукса.

Первый нарушилъ его Антиной. Ему не терпѣлось поговорить о Селенѣ; все сердце его было полно блѣднолицею дѣвушкой, а кромѣ Поллукса онъ не зналъ человѣка, котораго могъ бы сдѣлать повѣреннымъ своей тайны. Ради этого онъ и явился къ нему такъ скоро исполнить данное обѣщаніе.

Между тѣмъ какъ Поллуксъ продолжалъ, не останавливаясь, лѣпить, юноша началъ разсказывать ему о грустномъ происшествіи прошедшей ночи. Онъ выразилъ, кстати, сожалѣніе, что потерялъ при паденіи въ воду серебряный колчанъ и что его преслѣдователи разорвали въ клочки одолженный ему розоваго цвѣта хитонъ.

Легкій крикъ изумленія, возгласъ участія, минутная остановка въ движеніи рукъ и рѣзца — вотъ все, что вызвалъ въ художникѣ, поглощенномъ своимъ занятіемъ, разсказъ о судьбѣ Селены и о пропажѣ дорогихъ вещей, принадлежавшихъ его учителю. Чѣмъ дальше подвигалась работа, тѣмъ болѣе увеличивался восторгъ его передъ созданною самими богами моделью.

Словно опьяненный благороднымъ виномъ, воспроизводилъ онъ это воплощеніе идеи непорочной, мужественно-юношеской красоты. Страсть художественнаго творчества воспламенила ему кровь и отодвинула на задній планъ все остальное, — даже извѣстіе о паденіи въ море Селены и объ ея спасеніи.

Проработавъ около четырехъ часовъ, онъ, наконецъ, глубоко вздохнулъ и, отступивъ отъ стола, сталъ пристально смотрѣть то на свою работу, то на Антиноя.

— Хорошо? — спросилъ онъ послѣдняго.

Виѳинянинъ выразилъ свое одобреніе съ непривычною его натурѣ живостью, и, дѣйствительно, Поллуксъ въ это короткое время сдѣлалъ не мало.

Воскъ его въ сильно уменьшенномъ видѣ уже представлялъ, хотя еще и грубо, всю фигуру очаровательнаго юноши, изобретеннаго имъ въ той самой позѣ, которую принялъ наканунѣ на кораблѣ префекта похищенный пиратами юный Діонисъ.

Несравненно-изящныя формы кесарева любимца были мягки и вмѣстѣ не лишены силы. Ни одинъ художникъ, — еще прежде говорилъ себѣ Поллуксъ, — не въ состояніи въ минуты вдохновенія представить себѣ низейскаго бога иначе.

Къ то время, какъ ваятель, чтобъ убѣдиться въ вѣрности своей работѣ, измѣрялъ деревяннымъ циркулемъ и полотняною тесьмой члены своей модели, — съ дворцоваго двора раздался стукъ колесъ и затѣмъ пронзительный лай трехъ «грацій».

Вскорѣ съ голосомъ Дориды, унимавшей собакъ, смѣшался другой — рѣзкій, высокій, женскій голосъ.

Антиной внезапно содрогнулся и, покинувъ положеніе, приданное ему за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ ваятелемъ, бросился въ окну.

— Такъ и есть, я не ошибся! — крикнулъ онъ въ полголоса Поллуксу. — Жена Адріана, Сабина, говоритъ на дворѣ съ твоею матерью.

Онъ былъ правъ: въ нѣсколькихъ шагахъ отъ привратницкой стояла Сабина, которая явилась на Лохію отыскивать мужа и принуждена была оставить свою колесницу у воротъ, такъ какъ мощеніе двора еще не было окончено.

Собаки, къ которымъ Адріанъ питалъ особенную нѣжность, были для нея отвратительны и умныя животныя платили ей за это не меньшею ненавистью. Доридѣ было поэтому труднѣе обыкновеннаго успокоить своихъ непослушныхъ любимцевъ, яростно кидавшихся на незнакомую матрону.

Испуганная Сабина сердито приказывала старушкѣ отогнать собачонокъ прочь, между тѣмъ какъ явившійся съ ней придворный, на руку котораго она опиралась, топая ногами, только усиливалъ ихъ злость.

Наконецъ, «граціи» отступили въ домикъ своей хозяйки и измученная Дорида могла перевести духъ.

Она не подозрѣвала, кто была незнакомка, такъ какъ отъ роду не видала императрицы и составила себѣ о ней совершенно иное представленіе.

— Извини, добрая женщина, — ласково обратилась она къ Сабинѣ, — эти маленькія твари очень добры и не тронутъ даже нищаго, только пожилыхъ женщинъ, кромѣ меня, не могутъ онѣ терпѣть. Кого тебѣ тутъ нужно, матушка?

— Это ты скоро узнаешь, — сухо возразила императрица и обратилась къ своему спутнику. — Вы всѣ, Лентулъ, восхваляли мнѣ искусство этого Понтія. Я желала бы знать, что можетъ быть хорошаго дальше, если онъ не догадывается даже убрать эту лачугу, которая обезображиваетъ видъ на дворецъ. Здѣсь не мѣсто ни ей, ни ея обитателямъ. Прикажи этой женщинѣ отвести насъ къ живущему здѣсь римлянину.

Придворный сдѣлалъ, что ему было приказано, и Дорида наша догадываться, кого она видитъ предъ собой.

— Какая честь для насъ, великая государыня, — начала она, разглаживая платье и низко кланяясь: — Ты, вѣроятно, супруга кесаря? Если это такъ…

Сабина сдѣлала нетерпѣливо движеніе рукой.

— Молчи и указывай намъ дорогу! — перебилъ старуху Лентулъ.

Дорида не возражала и ея красные отъ недавно пролитыхъ слезъ глаза снова сдѣлались влажными.

Такъ еще никто не говорилъ съ нею, но, ради сына, она не могла отплатить за оскорбительное обращеніе тою же монетой, какъ она сдѣлала бы во всякое другое время.

Молча поплелась она ко дворцу и довела Сабину до залы музъ. Здѣсь она была избавлена отъ обязанности провожать ее дальше архитекторомъ Понтіемъ, который встрѣтилъ незнакомую гостью съ такимъ почетомъ, что послѣднія сомнѣнія старушки относительно того, была ли это дѣйствительно императрица, тотчасъ же разсѣялись.

— Препротивная женщина! — произнесла Сабина, слѣдуя за Понтіемъ и указывая пальцемъ на Дориду, которая услыхала эти слова.

Незаслуженно-жесткими показались они для доброй старушки.

Въ изнеможеніи опустилась она на одно изъ только-что разставленныхъ въ залѣ креселъ, закрыла лицо руками и горько заплакала.

Сыну ея угрожалъ кесарь, а ей самой и дому ея — могущественнѣйшая женщина въ свѣтѣ.

Ей представлялось, что ее вмѣстѣ съ Эвфоріономъ и любимыми животными уже вытолкали на улицу, и она мысленно спрашивала себя, что станется съ ними со всѣми, если они лишатся мѣста и крова. Память ея мужа становилась съ каждымъ днемъ хуже и хуже, не сегодня, такъ завтра онъ могъ потерять и послѣдній голосъ, собственныя ея силы много ослабли въ послѣдніе годы, а какъ ничтожны были накопленныя ею деньги, которыя она хранила у себя въ сундукѣ!

Бодрая, веселая старушка чувствовала себя словно разбитой. Ее огорчала не столько угрожающая семьѣ нужда, сколько позоръ, который ожидалъ ихъ въ будущемъ, сколько презрительное обращеніе съ ней женщины, на милость которой она разсчитывала для сына.

Появленіе Сабины обратило въ бѣгство добрыхъ геніевъ, парившихъ надъ Лохіей.

Вотъ что подумала и почувствовала Дорида; но она была не такая женщина, чтобы безъ сопротивленія уступить вражескимъ силамъ.

Въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ она предавалась своему горю и рыдала, какъ ребенокъ. Потомъ она осушила глаза и почувствовала, что слезы значительно облегчили ей сердце. Мало-по-малу ей удалось успокоиться и собраться съ мыслями.

«Въ концѣ концовъ, — разсудила она, — распоряжаться и повелѣвать можетъ здѣсь одинъ только императоръ, а онъ, говорятъ, со своей злою женой не въ ладахъ и рѣдко справляется объ ея желаніяхъ. Адріанъ далъ почувствовать свою власть Поллуксу, но со мной онъ все это время былъ ласковъ и добръ. Собачки и птицы мои ему нравятся и не похвалилъ ли онъ даже кушанья моего приготовленія?… Нѣтъ, если мнѣ только удастся поговорить съ нимъ съ глаза на глазъ, все еще, можетъ-быть, кончится благополучно».

Придя къ такому убѣжденію, старушка поднялась съ своего мѣста.

Прежде чѣмъ она успѣла уйдти, въ залу вошелъ торговецъ рѣдкостями Габиній изъ Никеи, которому Керавнъ отказался продать принадлежавшую дворцу мозаику и дочь котораго изъ-за Арсинои лишилась роли Роксаны.

Онъ былъ призванъ во дворецъ Понтіемъ и тотчасъ же явился, такъ какъ со вчерашняго вечера распространилась молва, что Адріанъ находится въ Александріи и живетъ во дворцѣ на Лохіи. Отъ кого исходилъ этотъ слухъ и на чемъ онъ основывался, — не могъ сказать никто. Тѣмъ не менѣе онъ существовалъ, проникалъ во всѣ слои общества и съ каждымъ часомъ казался все достовѣрнѣе. Изо всего растущаго на землѣ ничто не растетъ такъ скоро, какъ молва, а между тѣмъ это не болѣе какъ бѣдный найденышъ, не знающій своихъ родителей.

Торговецъ рѣдкостями прошелъ далѣе во внутренніе покои, бросивъ удивленный взглядъ на Дориду, которая продолжала стоять въ нерѣшимости, раздумывая, разыскивать ли ей теперь же императора во дворцѣ, или вернуться къ себѣ и подождать той минуты, когда онъ будетъ проходить мимо ея жилища.

Прежде чѣмъ она приняла какое-либо рѣшеніе, явился архитекторъ Понтій. Онъ постоянно обращался къ ней очень ласково и потому она рѣшилась заговорить съ нимъ и разсказать ему о несчастіи, которое обрушилось на ея бѣднаго сына.

Архитекторъ, для котораго то, что передала ему старушка, было уже не ново, посовѣтовалъ ей потерпѣть, пока Адріанъ успокоится, и обѣщалъ съ своей стороны употребить все свое вліяніе въ пользу Поллукса, снискавшаго его любовь и уваженіе. Онъ объяснилъ ей при этомъ, что ничего не можетъ сдѣлать въ скорости, такъ какъ отправляется, по порученію кесаря, на довольно продолжительное время въ Пелузій, для постановки памятника великому Помпею на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ онъ былъ умерщвленъ. Работы на Лохіи были почти окончены: тѣмъ, что оставалось сдѣлать, взялся распоряжаться самъ Адріанъ и въ этомъ долженъ былъ помочь ему торговецъ рѣдкостями Габиній.

Въ то время, какъ Дорида еще разговаривала съ Понтіемъ, вдали показались Адріанъ и его супруга.

— Мы поговоримъ послѣ, матушка, — поспѣшно шепнулъ архитекторъ старушкѣ, едва заслышавъ голосъ Сабины. — Отойди въ сторону, — императоръ и императрица идутъ сзади.

Съ этими словами онъ быстро удалился.

Дорида отступила за порогъ сосѣдней комнаты, отдѣлявшейся отъ залы музъ тяжелою занавѣской.

Свиданіе Адріана съ женою продлилось не болѣе четверти часа и было, вѣроятно, не особенно дружественно, потому что лицо его пылало, а блѣдныя губы Сабины и ея нарумяненныя щеки судорожно подергивались.

Жена привратника была слишкомъ взволнована и напугана, чтобы подслушивать разговоръ императорской четы, но все-таки разслышала слѣдующія, очень рѣшительно и твердо произнесенныя кесаремъ, слова:

— Въ мелкихъ вещахъ я предоставляю тебѣ, гдѣ можно, дѣйствовать, какъ знаешь; но крупныя дѣла я рѣшалъ и буду рѣшать по своему, исключительно по своему собственному, усмотрѣнію.

Слова эти были смертнымъ приговоромъ для привратницкой и ея обитателей, ибо къ мелкимъ вещамъ, о которыхъ говорилъ Адріанъ, онъ относилъ между прочимъ удаленіе безобразной лачуги у входа во дворецъ. Сабина потребовала его отъ мужа, такъ какъ никому, по словамъ ея, не могло быть пріятно, при каждомъ посѣщеніи дворца, подвергаться встрѣчѣ съ зловѣщею старой мегерой и нападенію бѣшеныхъ собачонокъ.

Смыслъ рѣчи императора былъ настолько теменъ для Дориды, что она даже обрадовалась, узнавъ изъ нея, какъ мало склоненъ былъ Адріанъ подчиняться въ серьезныхъ дѣлахъ своей супругѣ: не было ли со стороны старушки простительнымъ считать судьбу своего домика крупнымъ, даже однимъ изъ крупнѣйшихъ дѣлъ?

Сабина, опираясь на провожавшаго ее придворнаго, оставила залу и Адріанъ остался въ ней одинъ съ рабомъ своимъ Пасторомъ.

Болѣе благопріятной минуты старушка, казалось ей, не могла найдти, чтобы броситься на колѣни передъ властелиномъ и вымолить у него прощенія сыну и пощады себѣ и мужу. Кесарь стоялъ, обратившись къ ней спиной. Еслибъ она могла видѣть, какъ мраченъ и грозенъ былъ взоръ его, устремленный на земь, то навѣрное припомнила бы предостереженіе архитектора и отложила бы свою просьбу до другаго времени.

Дорида, полная надеждъ, дошла до порога залы и приподняла тяжелую занавѣсь.

Масторъ, хорошо зная своего повелителя и желая по добротѣ сердца избавить старушку отъ новаго горя, старался оживленными знаками дать ей понять, чтобъ она ушла и не безпокоила императора теперь; но страхъ и ожиданія взволновали ее до такой степени, что она даже не замѣчала его присутствія.

Когда императоръ уже собрался уходить, Дорида собралась съ духомъ, стала въ дверяхъ, черезъ которыя онъ долженъ былъ пройдти, и попыталась опуститься передъ нимъ на колѣни. Тяжелымъ подвигомъ показалось это ея старымъ ногамъ и она должна была ухватиться за косякъ двери, чтобы не потерять равновѣсія.

Адріанъ тотчасъ же узналъ просительницу, но вмѣсто обычнаго ласковаго слова наградилъ ее только презрительнымъ, нетерпѣливо-сердитымъ взглядомъ. Какъ могло, очевидно подумалъ онъ, это жалкое, старое созданіе когда-либо показаться ему привлекательнымъ?

Увы, въ этой обширной залѣ великолѣпнаго дворца бѣдная Дорида была совершенно не той, какой она являлась въ своемъ домикѣ; между своими птицами, цвѣтами и собачонками. Огромная позолоченная рама не шла къ такой скромной, маленькой фигуркѣ.

Никогда не производила она на Адріана такого непріятнаго впечатлѣнія, какъ именно сегодня, какъ въ этотъ часъ, когда должна была рѣшиться ея судьба. Появленіе императрицы оторвало ее прямо отъ кухоннаго очага; поглощенная своими заботами, она, послѣ безсонной ночи, едва привела въ порядокъ сѣдыя волосы, а добрые, ясные глаза, придававшіе обыкновенно такую прелесть ея лицу, были теперь красны отъ обильныхъ слезъ. Опрятная, добродушная старушка ничѣмъ не отличалась въ эту минуту отъ другихъ старухъ, встрѣчу съ которыми императоръ считалъ плохимъ предзнаменованіемъ.

— О, кесарь, великій кесарь, — воскликнула Дорида, простирая руки, на которыхъ оставалось не мало слѣдовъ ея работы у очага, — мой сынъ, мой несчастный Поллуксъ!

— Прочь съ дороги! — строго произнесъ Адріанъ.

— Онъ художникъ, хорошій художникъ, который и теперь уже превосходитъ многихъ… Если только боги…

— Прочь съ дороги, говорятъ тебѣ! — сердито закричалъ Адріанъ. — Я слышать ничего не хочу объ этомъ дерзкомъ безумцѣ!

— Но вѣдь онъ сынъ мой, великій кесарь, и ты знаешь, что мать…

— Масторъ, — перебилъ ее повелитель, обращаясь къ рабу, — подними старуху и очисти мнѣ дорогу.

— О, государь, государь, — плакала испуганная женщина, въ то время, какъ Масторъ съ трудомъ поднималъ ее на ноги. — О государь, какъ можешь ты дѣлаться внезапно такимъ жестокимъ! Развѣ я уже не старая Дорида, съ которой ты, бывало, шучивалъ и даже кушанье которой тебѣ понравилось?

Эти слова вызвали въ императорѣ воспоминаніе о первыхъ часахъ его пребыванія на Лохіи. Онъ почувствовалъ, что кое-чѣмъ обязанъ старухѣ, и счелъ своимъ долгомъ вознаградить ее услуги съ обычною царскою щедростью.

— За свое вкусное блюдо, — сказалъ онъ, — ты получишь сумму денегъ, на которую вы будете въ состояніи купить себѣ новый домъ. Жалованье ваше будетъ вамъ уплачиваться и впредь, но черезъ три часа вы должны навсегда покинуть Лохію.

Императоръ произнесъ это быстро, словно желая покончить съ непріятнымъ для него дѣломъ, и прошелъ мимо Дориды, которая стояла, какъ оглушенная, прислонившись къ косяку двери.

Еслибы даже Адріанъ не ушелъ и согласился выслушать ее до конца, старушка не была бы теперь въ состояніи произнести ни единаго слова.

Императору подобали почести Зевса и, какъ молнія, которую мечетъ съ неба отецъ боговъ, могущественное слово его разрушило мигомъ счастіе мирной семьи.

На этотъ разъ у Дориды не нашлось слезъ.

Страшный испугъ потрясъ ея душу, отразился и на старческомъ тѣлѣ. Ноги ея дрожали и отказывались служить. Не въ силахъ тотчасъ же вернуться домой, она тяжело опустилась на ближайшее кресло и стала тупо глядѣть впередъ, раздумывая о горькой участи ожидавшихъ дорогихъ ей существъ.

Въ лежавшемъ за залою музъ, за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ окончательно отдѣланномъ, покоѣ императоръ остановился. Онъ уже начиналъ раскаиваться въ своемъ жестокомъ обращенія со старухой, которая, когда еще не знала, кто онъ такой, такъ ласково обошлась съ нимъ и его любимцемъ.

— Гдѣ Антиной? — спросилъ онъ Мастора.

— Онъ пошелъ въ домикъ привратника.

— Что онъ тамъ дѣлаетъ?

— Я думаю… Мнѣ кажется, что онъ…

— Говори правду!

— Онъ у ваятеля Поллукса.

— Давно?

— Я хорошенько не знаю.

— Какъ давно, спрашиваю я тебя?!

— Онъ пошелъ тотчасъ же послѣ того, какъ ты заперся съ Тиціаномъ.

— Три часа, цѣлыхъ три часа у этого хвастуна, котораго я выгналъ отсюда!

Глаза Адріана гнѣвно сверкали, когда онъ произносилъ эти слова. Его досада на любимца, общество котораго онъ считалъ слишкомъ большою честью для какого-нибудь Поллукса, заглушила въ немъ всякую добрую мысль и, едва сдерживая свое бѣшенство, онъ приказалъ Мастору позвать къ нему немедленно Антиноя и распорядиться очисткой жилища привратника.

— Возьми дюжину рабовъ на помощь, — кричалъ онъ. — Я позволяю имъ перенести пожитки этихъ людей въ ихъ новое помѣщеніе, но чтобъ ни эта воющая старуха, ни ея тупоумный мужъ не попадались мнѣ болѣе на глаза! Ваятелю скажи отъ меня, что у кесаря ступня тяжелая и что онъ легко можетъ нечаянно раздавить змѣю, которая переползаетъ ему дорогу.

Масторъ печально удалился.

Адріанъ возвратился въ свою рабочую комнату и позвалъ своего секретаря Флегонта.

— Пиши! — приказалъ онъ ему. — Нанять для этого дворца новаго привратника. Старый Эвфоріонъ имѣетъ получать свое жалованіе и впредь, а въ префектурѣ выдать ему полталанта. Такъ… Растолкуй этому человѣку, что слѣдуетъ, и чтобъ черезъ часъ никого изъ его семейства не было здѣсь. Съ этой минуты я не желаю ни слышать о нихъ, ни принимать отъ нихъ какія-либо прошенія. Для меня они отнынѣ умерли!

Флегонтъ низко поклонился.

— Антикварій Габиній дожидается твоего зова, — прибавилъ онъ послѣ минутнаго молчанія.

— Онъ является кстати, — воскликнулъ императоръ. — Послѣ всѣхъ этихъ дрязгъ пріятно потолковать о произведеніяхъ искусства.

Глава девятая.

Дѣйствительно, появленіе Сабины изгнало добрыхъ геніевъ изъ дворца на Лохіи.

Грозное повелѣніе императора подѣйствовало на мирныхъ обитателей сторожеваго домика, какъ вихрь на кучу сухихъ листьевъ. Имъ некогда было обдумать свое положеніе, — приходилось дѣйствовать рѣшительно и быстро.

Столы и стулья, скамьи и лиры, горшки съ цвѣтами и клѣтки съ птицами, кухонная посуда и одѣяніе семьи — все лежало кучами посреди дворика и Дорида съ помощью рабовъ, присланныхъ ей Масторомъ, распоряжалась выноскою всего этого изъ домика такъ же ловко и проворно, какъ еслибы дѣло шло объ обыкновенномъ добровольномъ переходѣ изъ одного жилища въ другое.

Лучъ прежняго солнечно-яснаго настроенія ласковой старушки засвѣтился въ ея глазахъ при мысли, что все случившееся стало уже неизбѣжнымъ и что лучше помышлять о будущемъ, чѣмъ горевать о безвозвратно-прошедшемъ.

Усиленный трудъ возвратилъ ей всю ея бодрость и, взглянувъ на Эвфоріона, который сидѣлъ на обычной своей скамьѣ, вперивъ глаза въ землю съ видомъ человѣка, совершенно сломленнаго судьбой, она весело крикнула ему:

— Знаешь, Эвфоріонъ, послѣ плохихъ дней всегда настаютъ свѣтлые. Пусть стараются огорчить насъ. Если только мы сами не считаемъ себя несчастными, то и не будемъ несчастны. Держи бодрѣе голову, старикъ! Вставай! Ступай къ нашей Діотимѣ и попроси ее пріютить насъ на нѣсколько дней со всѣмъ этимъ скарбомъ.

— А что будетъ съ нами, если императоръ не сдержитъ своего обѣщанія?

— Тогда настанетъ плохая, собачья жизнь. Пока насладимся тѣмъ, что у насъ есть. Поллуксъ, налей намъ, мнѣ и отцу твоему, по чашѣ вина. Да не вздумай разбавлять его водой.

— Я не могу ничего проглотить, — сказалъ со вздохомъ бѣдный пѣвецъ.

— Ну, такъ я выпью и твою долю.

— Матушка!… — взмолился уворизненно Поллуксъ.

— Ну, такъ и быть, подлей, пожалуй, воды, только немного, какъ можно меньше, а главное — не дѣлай такого кислаго лица. Подумай, такой ли видъ долженъ быть у сильнаго, даровитаго молодца, обладающаго сердцемъ такой милой дѣвушни?

— Я забочусь не о себѣ, матушка. Но какъ стану я отыскивать Арсиною во дворцѣ и какъ поладить съ Керавномъ?

— Само время дастъ тебѣ отвѣтъ.

— У времени бываетъ много добрыхъ, но много и плохихъ отвѣтовъ.

— Лучшіе даются терпѣливымъ людямъ, умѣющимъ ждать.

— Все это неутѣшительно.

— Что же дѣлать, потерпи, а въ ожиданіи отвѣта дѣлай только то, что отъ тебя зависитъ. Ну, а теперь скажи рабамъ, чтобъ они бережнѣе несли нашу статую Аполлона.

"Хорошо тебѣ, матушка, такъ разсуждать, — думалъ про себя Поллуксъ, исполняя привазанія матери, — ты не оставляешь за собой своей Арсинои… Еслибы можно было по крайней мѣрѣ условиться съ Антиноемъ насчетъ свиданій съ нею… Но красиваго юношу словно пришибло распоряженіе императора и онъ ушелъ, пошатываясь, какъ будто несъ свою голову на плаху.

Увѣренность Дориды въ быстромъ поворотѣ въ лучшему на этотъ разъ не обманула ее. Вскорѣ подошелъ къ ней тайный секретарь кесаря, Флегонтъ, и объявилъ ей, что Адріанъ велѣлъ отпустить Эвфоріону единовременно полталанта и впредь выдавать ему прежнее жалованье.

— Ну, видишь? — крикнула Дорида мужу, когда удалился вѣстникъ царской милости. — Вотъ ужь снова начинаетъ намъ свѣтить солнце прежнихъ счастливыхъ дней. Пол-та-ла-нта! Ну, скажи, что подѣлаетъ теперь нужда съ такими богачами, какъ мы съ тобой? Какъ думаешь, не возлить ли намъ теперь же полчаши вина богамъ и не выпить ли намъ самимъ остальную половину?

И Дорида, развеселившись окончательно, принялась за дѣло такъ проворно, какъ будто хлопотала о свадьбѣ. Ея веселое настроеніе сообщилось и сыну при мысли, что щедрый даръ императора навсегда избавляетъ его отъ заботъ о подержаніи родителей и сестры и позволяетъ ему, наконецъ, отдать все свое время искусству.

Проще всего, думалъ онъ, слѣдуетъ приняться за такъ удачно уже слѣпленную статую Антиноя. Съ этою мыслью молодой ваятель взошелъ въ домикъ, чтобы приказать призванному имъ рабу какъ можно бережнѣе перенести восковое изваяніе въ новое ихъ жилище; въ это самое время въ дворцовыя ворота входилъ бывшій хозяинъ Поллукса, Паппій. Онъ шелъ во дворецъ, чтобы довершить собственноручно работы, взятыя имъ на свое имя, а главное, чтобы попытаться еще разъ привлечь на себя милости человѣка, въ которомъ онъ узналъ всесильнаго императора. Болѣе всего однако озабочивалъ Паппія страхъ, чтобы Поллуксъ, такъ или иначе, не довелъ до свѣдѣнія Адріана, какъ мало участвовалъ онъ самъ, Паппій, въ тѣхъ художественныхъ работахъ на Лохіи, которыя уже доставили ему болѣе славы и денегъ, чѣмъ всѣ другія произведенія, выходившія изъ его мастерской.

"Всего лучше, — думалъ онъ, — было бы смирить на время гордость и громкими обѣщаніями привлечь къ себѣ снова бывшаго ученика; къ несчастію, это было немыслимо послѣ того, какъ Паппій такъ усиленно жаловался кесарю на мнимые недостатки молодаго ваятеля и такъ громко радовался возможности освободиться отъ него. Оставалось одно: либо удалить Поллукса изъ Александріи, либо навлечь на него гнѣвъ императора и тѣмъ самымъ сдѣлать его для себя безвреднымъ.

Ему приходило на мысль избавиться отъ соперника еще инымъ путемъ, а именно — нанять египетскаго убійцу; но Паппій былъ прежде всего мирнымъ гражданиномъ и ему претило всякое явное нарушеніе законовъ.

Случалось, однако, что онъ не стѣснялся выборомъ средствъ. Онъ зналъ людей, умѣлъ подлаживаться въ сильнымъ, искусно чернить своихъ соперниковъ и такимъ образомъ одерживать побѣду надъ людьми, уже составившими себѣ положеніе; подставить такимъ же путемъ ногу юношѣ, еще ничѣмъ себя не заявившему, казалось ему дѣломъ сравнительно легкимъ.

Но вотъ, проходя мимо домика Эвфоріона, онъ замѣтилъ рабовъ, выносившихъ на улицу пожитки изгнанниковъ. Онъ немедленно разузналъ о случившемся и душевно порадовался гнѣву императора на родителей своего соперника.

Постоявъ немного въ раздумьѣ у воротъ, Паллій приказалъ одному изъ рабовъ вызвать въ себѣ Поллукса.

Ученикъ и хозяинъ встрѣтились, повидимому, равнодушно.

— Ты позабылъ принести обратно вещи, взятыя тобой изъ кладовой моей безъ моего вѣдома. Я требую, чтобъ онѣ были возвращены сегодня же, — холодно сказалъ Паппій.

— Взялъ я ихъ, какъ тебѣ извѣстно, не для себя, а для высокаго посѣтителя дворца и для его спутника. Онъ и уплатитъ тебѣ все, что могло пропасть во время праздника. Я взялъ у тебя серебряный колчанъ твой и, къ несчастію, Антиной потерялъ его. Какъ только управлюсь съ переноской вещей, тать пойду во дворецъ, соберу твои вещи и немедленно принесу ихъ тебѣ, а самъ возьму изъ твоей мастерской свое добро; его не мало тамъ.

— Хорошо. Буду ждать тебя за часъ до заката солнца и все между нами будетъ приведено въ порядокъ.

И, не удостоивъ бывшаго ученика поклономъ, Паппій быстро повернулся къ нему спиной и направился во дворецъ.

По словамъ самого Поллукса, пропалъ довольно цѣнный предметъ изъ вещей, взятыхъ имъ у хозяина, и это давало лукавому Паппію случай уничтожить своего соперника.

Пробывъ во дворцѣ не болѣе получаса, Паппій отправился къ начальнику ночной стражи, наблюдавшей за спокойствіемъ и безопасностью города. Онъ былъ въ довольно хорошихъ отношеніяхъ съ этимъ важнымъ лицомъ, успѣвъ когда-то доставить ему очень дешево саркофагъ для его покойной супруги и еще нѣсколько произведеній своей мастерской. Это давало Паппію право надѣяться на нѣкоторое снисхожденіе со стороны сановника къ его просьбамъ. И дѣйствительно, выходя изъ дома стратега, Паппій уже держалъ въ рукахъ приказъ о взятіи подъ стражу одного изъ своихъ подмастерій, покусившагося на его собственность и успѣвшаго присвоить себѣ колчанъ изъ массивнаго серебра. Стратегъ кромѣ того обѣщалъ прислать въ мастерскую Паппія ликторовъ для выполненія этого приказа. Не мудрено, что на душѣ Паппія было теперь легко и беззаботно.

Между тѣмъ Поллуксъ, покончивъ съ переборкой вещей, отправился во дворецъ и съ помощью Мастора собралъ всѣ вещи, взятыя наканунѣ для Адріана и Антиноя.

Масторъ со слезами на глазахъ разсказалъ Поллуксу о новыхъ несчастіяхъ, происшедшихъ во дворцѣ за это утро. Пораженный до глубины души, ваятель хотѣлъ немедленно, хотя бы и съ опасностью для своей жизни, идти во дворецъ, но удержался, вполнѣ сознавая необходимость быть въ назначенный часъ у Паппія, чтобъ условиться съ нимъ насчетъ уплаты за потерянныя вещи.

Паппій удалилъ изъ своего дома не только рабочихъ, но и всѣхъ домочадцевъ, чтобы встрѣтить Поллукса безъ докучливыхъ свидѣтелей. Когда молодой ваятель явился въ назначенный часъ, Паппій перечислилъ недостающія вещи, требуя немедленнаго ихъ возвращенія.

— Я уже говорилъ тебѣ, — кротко замѣтилъ Поллуксъ, — что за серебряный колчанъ и разорванный хитонъ заплатитъ тебѣ тотъ знатный римлянинъ. Ты вѣдь знаешь теперь, кто онъ?

Но Паппій не переставалъ требовать немедленной уплаты за вещи, цѣнность которыхъ, по его словамъ, превосходила двухлѣтніе заработки Поллукса.

Молодой ваятель попробовалъ упросить хозяина подождать до слѣдующаго утра, а пока онъ переговорилъ бы съ важными римлянами и они, конечно, удовлетворили бы Паппія. Но послѣдній не переставалъ волноваться и кричать, такъ что кровь, наконецъ, бросилась Поллуксу въ голову и онъ началъ отвѣчать на дерзости столь же дерзкими словами.

Паппій намекнулъ, что есть люди, ошибкой завладѣвающіе чужими вещами, на что Поллуксъ возразилъ, что и онъ знаетъ людей, которые пользуются чужими трудами, выдавая ихъ за свои собственные.

Взбѣшенный этими словами, Паппій ударилъ по столу кулакомъ и, отбѣгая къ двери, подальше отъ огромныхъ рукъ ваятеля, крикнулъ ему: «Ахъ ты воръ! Я покажу тебѣ, какъ справляются въ Александріи съ людьми, подобными тебѣ!»

Поблѣднѣвъ отъ гнѣва, Поллуксъ бросился было за бѣжавшимъ отъ него хозяиномъ, но тотъ укрылся въ пріемной за посланными отъ стратега.

— Хватайте вора! Держите мошенника! — приказывалъ Паппій. — Онъ укралъ мое серебро, да еще хочетъ поднять на меня руку.

Ошеломленный, Поллуксъ не могъ ничего понять изъ происходившаго вокругъ.

Какъ медвѣдь, окруженный ловчими, онъ стоялъ, недоумѣвая, что ему предпринять: броситься ли на преслѣдующихъ его и повалить ихъ, или выждать спокойно, что выйдетъ изъ этой путаницы. Въ домѣ своего хозяина онъ зналъ каждый камень; онъ зналъ, что пріемная, какъ и вся квартира, была въ уровень съ землей. Думая только о томъ, какъ бы скорѣе освободиться и бѣжать на Лохію, гдѣ ждетъ его Арсиноя, онъ въ нерѣшительности озирался кругомъ. Глаза его остановились на окнѣ, выходившемъ на улицу; онъ бросился къ нему и выскочилъ на мостовую.

— Воръ! Держите вора! — закричали ему вслѣдъ ликторы.

Со всѣхъ сторонъ сыпались на него ужасные, безсмысленные, лишавшіе его всякаго сознанія, крики: «Воръ! Держите вора!»

Но внутри его самого слышался другой, страстный, заглушавшій для него весь этотъ гамъ, вопль: «На Лохію! Къ Арсиноѣ! Только бы убѣжать и помочь ей тамъ!»

И, полный мыслью о любимой дѣвушкѣ, онъ бѣжалъ все дальше и дальше по улицамъ, ведущимъ ко дворцу.

Ужь свѣжее морское дыханіе касалось его пылавшихъ щекъ, уже виднѣлся узкій переулокъ, ведущій къ верфямъ, гдѣ онъ легко могъ укрыться отъ погони среди грудъ лѣса, наваленнаго на берегу.

Онъ уже почти достигъ переулка, какъ вдругъ, попавшійся ему на встрѣчу, египтянинъ, погонщикъ воловъ, бросилъ ему въ ноги свою палку.

Поллуксъ споткнулся, упалъ и черезъ нѣсколько мгновеній былъ въ рукахъ своихъ преслѣдователей.

Часомъ позже онъ уже лежалъ избитый, истерзанный, на полу тюрьмы, среди воровъ и грабителей.

Настала ночь. Родители ждали его, а онъ не приходилъ.

На Лохіи же, въ той части дворца, куда стремился юноша, было много горя и слезъ, а единственный другъ бѣдной Арсинои пропалъ безъ вѣсти.

Глава десятая.

Разсказъ Мастора, растрогавшій Поллукса до глубины души и побудившій его къ безумному бѣгству изъ дома Паллія, касался семейства Керавна, которое постигло несчастіе въ то самое время, какъ Дорида выбиралась изъ своего прежняго жилища.

Утромъ того дня, въ который Сабина посѣтила старый дворецъ на Лохіи, а почтенная чета привратниковъ была такъ неожиданно изгнана изъ своего уютнаго домика, управитель, обыкновенно пасмурный, былъ въ отличномъ расположеніи духа.

Посѣтивъ Селену, Керавнъ пересталъ безпокоиться объ ея участи. Болѣзнь дочери была не опасна, уходъ за ней былъ превосходный; отсутствіе же ея не огорчало ни дѣтей, ли отца.

Керавну жилось даже привольнѣе безъ его обычной, строгой совѣтницы.

Хоть бы еще немного пожить такъ, одному съ Арсиноей и дѣтьми, — мечталъ онъ, прохаживаясь по комнатамъ, потирая руки отъ удовольствія и беззвучно посмѣиваясь себѣ въ бороду.

Когда же старая рабыня поставила рядомъ съ обычной утренней миской супу блюдо пирожковъ, купленныхъ по его приказанію, онъ расхохотался отъ радости такъ громко, что все его грузное тѣло затряслось и заколыхалось.

Въ этотъ день Керавнъ имѣлъ полное основаніе радоваться: богатый Плутархъ только-что прислалъ ему кошелекъ съ золотомъ въ уплату за купленный имъ кубокъ изъ слоновой кости, а вмѣстѣ съ тѣмъ и роскошный букетъ изъ розъ для его прелестной дочери. Такимъ образомъ являлась возможность побаловать дѣтей, купить головной обручъ изъ чистаго золота и заказать Арсиноѣ такой нарядъ, по которому ее можно будетъ принять за дочь префекта.

Словомъ, въ это утро тщеславіе Керавна было вполнѣ удовлетворено.

Новопріобрѣтенный рабъ такъ красивъ и представителенъ; плечистый ѳессаліецъ, носящій бумаги за самимъ архидикастомъ, едва ли сравнится съ нимъ въ важности осанки. Онъ купленъ только вчера, и какъ дешево купленъ! Онъ умѣетъ читать и писать и станетъ обучать дѣтей; кромѣ того новый слуга умѣетъ играть на лирѣ. Были, правда, нѣкоторыя пятна въ его прошедшемъ, почему онъ и проданъ за баснословно-дешевую цѣну; онъ нѣсколько разъ обворовалъ своего прежняго хозяина, но рубцы и клеймо прикрыты наряднымъ хитономъ, а самъ Керавнъ чувствуетъ въ себѣ довольно силы, чтобы побѣдить дурныя наклонности раба.

Приказавъ дочери не оставлять ничего цѣннаго на виду, онъ отвѣчалъ на ея возраженія все съ тою же веселостью и словоохотливостью:

— Было бы несравненно лучше, еслибы новый слуга былъ такъ же честенъ, какъ тотъ старый остовъ, что пошелъ за него въ придачу, но я разсудилъ такъ: если ему и удастся украсть что-нибудь, все же намъ не придется раскаиваться въ его покупкѣ. Онъ уступленъ мнѣ нѣсколькими тысячами драхмъ дешевле своей настоящей цѣны, а школьный учитель для дѣтей обошелся бы во всякомъ случаѣ дороже тѣхъ бездѣлицъ, которыя онъ можетъ у насъ украсть. Золото же наше я все припрячу въ ящикъ съ документами, а его не взломаешь безъ помощи лома. Впрочемъ, врядъ ли малый въ скорости опять примется за кражу: прежній хозяинъ былъ не изъ числа кроткихъ и, должно-быть, порядочно повыбилъ изъ него эту блажь. И какъ хорошо, — продолжалъ болтать Керавнъ, — что законъ обязываетъ продавца заявлять о порокахъ раба подъ угрозой отвѣтственности за все украденное у новаго господина.

— Но, батюшка, — настаивала Арсиноя, — будетъ очень непріятно жить въ одномъ домѣ съ завѣдомо нечестнымъ человѣкомъ.

— Ты въ этомъ ничего не смыслишь. Для насъ честность, разумѣется, обязательна; но для раба… Царь Антіохъ говаривалъ: «если хочешь, чтобы тебѣ хорошо служили, окружи себя мошенниками».

Даже когда Арсиноя вышла на балконъ, вызванная пѣніемъ своего возлюбленнаго, отецъ хотя и воротилъ ее, но не съ упреками, а ласково трепля по щекѣ и продолжая съ нею пошучивать.

— Сынокъ сторожа, которому я уже разъ указалъ дверь, начинаетъ, кажется, засматриваться на тебя съ тѣхъ поръ, какъ ты избрана въ Роксаны. Но у насъ съ тобой, милочка, должны быть теперь виды на совсѣмъ иныхъ жениховъ. Что бы ты сказала, милая, еслибы старый Плутархъ прислалъ тебѣ букетъ не отъ своего имени, а отъ имени сына? Онъ, говорятъ, очень желаетъ его женить, но для разборчиваго жениха всѣ александрійскія невѣсты недостаточно хороши собой.

— Я его не знаю, да и онъ обо мнѣ, бѣдненькой, не помышляетъ.

— Ты думаешь? — переспросилъ Керавнъ, широко улыбаясь. — А понравилось бы тебѣ длинное, волнистое пурпуровое платье и колесница съ сѣрыми конями и скороходами впереди?

За завтракомъ размечтавшійся управитель выпилъ залпомъ два кубка крѣпкаго вина, почти не разбавленнаго водой. Влетѣвшая въ комнату ласточка, счастливое предзнаменованіе, еще болѣе окрылила стараго толстяка.

Керавнъ собрался было идти въ совѣтъ съ новымъ осанистымъ тѣлохранителемъ позади себя, но пришелъ женскій портной Софиллъ съ своею помощницей и Арсиноя должна была примѣрять костюмъ Роксаны, заказанный для нея женой префекта.

Она охотно уступила бы свою роль другой дѣвушкѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ ей очень хотѣлось посмотрѣть на пышныя платья, приготовленныя для нея.

Портной замѣтилъ, что горничной Арсинои не худо бы присутствовать при одѣваніи своей госпожи, иначе она не съумѣетъ ей помочь въ день, представленія, такъ какъ костюмъ Роксаны сшитъ по образцу азіатскихъ, а не греческихъ.

— Горничной моей дочери, къ сожалѣнію, нѣтъ дома, — прервалъ Керавнъ, лукаво подмигнувъ Арсиноѣ.

— Все равно, — сказала помощница портнаго, — я одна справлюсь и охотно послужу такой красавицѣ и нынче, и въ день представленія.

— Работать для твоей дочери, — прибавилъ портной, — истинное наслажденіе. Другихъ приходится украшать нарядами, а дочь твоя сама украшаетъ всякій нарядъ.

— Ты, я вижу, учтивый малый, — замѣтилъ Керавнъ, когда Арсиноя ушла во внутреннія комнаты.

— Знатныя матроны, удостоивающія меня своими заказами, любятъ не только видѣть дѣйствіе своей красоты, но и слышать о ней. Къ несчастію, тѣ изъ нихъ, которыхъ боги обидѣли въ этомъ отношеніи, всего требовательнѣе на льстивыя рѣчи. Такъ толки о состояніи еще болѣе радуютъ бѣдныхъ, чѣмъ богатыхъ.

— Хорошо сказано, другъ, — глубокомысленно молвилъ Керавнъ. — Я самъ не такъ богатъ, какъ бы слѣдовало по знатности моего происхожденія, однако для дочери…

— Благородная Юлія уже выбрала сама блестящія матеріи…

— Это хорошо, но вѣдь и по окончаніи праздника дочери моей, теперь уже взрослой, потребуются для дома и для выѣздовъ приличныя платья, хотя и не столь дорогія…

— Настоящая красота, повторяю, вовсе не требуетъ блестящитъ одеждъ.

— Согласишься ли ты работать по болѣе умѣреннымъ цѣнамъ?

— Съ удовольствіемъ. Я уже сказалъ, что обязанъ твоей дочери за то, что она надѣнетъ мою работу. Прельщаясь ея красотой, всякій, естественно, спроситъ, кто ея портной.

— Сколько же ты возьмешь?

— Объ этомъ мы успѣемъ уговориться послѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ, порѣшимъ теперь же.

— Позволь мнѣ немного подумать. Если платье очень просто, то тутъ еще труднѣе угодить. Женщинамъ не растолкуешь, что онѣ красивѣе въ простенькихъ платьяхъ.

Пока старики разговаривали такимъ образомъ, закройщица украшала прелестные волосы Арсинои фальшивыми жемчугами, принесенными ею изъ дома, и примѣряла дѣвушкѣ, съ помощью булавокъ, голубыя и бѣлыя одежды азіатской царицы.

Арсиноя очень неохотно начала одѣваться; но ловкая портниха такъ съумѣла развеселить ее то шуткой, то какъ бы невольно вырвавшимся восклицаніемъ удивленія ея красотѣ, что молодая дѣвушка мало-по-малу втянулась въ дѣло и начала уже наряжаться съ видимымъ удовольствіемъ.

Весной каждый кустикъ радуется своему пышному убранству, какъ же было простенькой дѣвушкѣ, полу-ребенку, не радоваться своему чудному наряду и своей красотѣ, все увеличивавшейся подъ руками опытной швеи?

Восхищенная Арсиноя то хлопала въ ладоши, то требовала зеркало, чтобъ еще и еще полюбоваться собой.

Закройщица портнаго была отъ нея въ восторгѣ; она радовалась все возраставшей ея прелести и наконецъ попросила позволенія запечатлѣть смиренный поцѣлуй на бѣленькой, дивноокругленной шейкѣ дѣвушки.

«Ахъ, зачѣмъ здѣсь нѣтъ Поллукса, чтобы взглянуть на меня! — со вздохомъ подумала Арсиноя. — Ахъ, еслибъ я могла послѣ представленія забѣжать къ Селенѣ и показать ей мой нарядъ! Тогда бы она можетъ-быть извинила мое желаніе играть Роксану. Чѣмъ же я, въ самомъ дѣлѣ, виновата въ томъ, что хороша собой?»

Дѣти окружали сестру и при каждомъ налагаемомъ на нее украшеніи вскрикивали въ одинъ голосъ отъ восхищенія. Даже слѣпой- Геліосъ умолялъ, чтобъ ему дали прикоснуться къ ея одеждѣ. Осмотрѣвъ тщательно его ручкѣ и увѣрившись, что онѣ чисты, Арсиноя провела ими по шелковисто-мягкой ткани своего костюма.

Когда все было готово, Арсиноя, величаво выпрямивъ шейку, какъ настоящая царевна, прошлась по комнатѣ и подошла ужь къ двери, чтобы позвать отца, какъ вдругъ отшатнулась.

— Постой, — сказала она шедшей за ней рабѣ, — у отца гости.

Прильнувъ ухомъ къ замочной скважинѣ, Арсиноя стала прислушиваться.

Сначала она ничего не понимала изъ происходившаго въ сосѣдней комнатѣ; но вдругъ ей все стало ясно.

Керавнъ только-что заказалъ было два новыхъ платья для своей дочери, условившись окончательно въ цѣнѣ и обѣщавъ Софиллу расплатиться немедленно, какъ въ комнату вошелъ Пасторъ. Рабъ доложилъ управителю, что господинъ его проситъ позволенія войти къ нему вмѣстѣ съ продавцомъ рѣдкостей, Габиніемъ.

— Пускай твой господинъ войдетъ, — отвѣчалъ гордо Керавнъ. — Но Габиній никогда не переступитъ моего порога, потому что онъ — мошенникъ.

— Попросилъ бы ты этого человѣка выйти, — продолжалъ Масторъ, указывая на портнаго.

— Кому угодно посѣтить меня, — гордо отвѣчалъ Керавнъ, — тотъ долженъ встрѣчаться въ моемъ домѣ со всякимъ, кому я дозволяю входъ въ него.

— О нѣтъ, нѣтъ! — настаивалъ рабъ. — Это ты говоришь только потому, что не знаешь, кто мой господинъ.

— Знаю, очень знаю! — продолжалъ снисходительнымъ голосомъ Керавнъ. — Онъ знакомъ кесарю, но вѣдь еще неизвѣстно, чью сторону возьметъ Адріанъ послѣ того представленія, которое мы ему готовимъ. Человѣкъ же этотъ — портной; у него здѣсь есть дѣло и онъ останется.

— Портной? — въ ужасѣ воскликнулъ рабъ. — Онъ долженъ уйти!

— Долженъ? — переспросилъ раздраженный Керавнъ. — Въ моемъ домѣ рабъ отдаетъ мнѣ приказанія? Посмотримъ!

— Я ухожу, — прервалъ его разсудительный портной, — и возвращусь черезъ четверть часа; изъ-за меня не должно быть ссоры.

— Ты останешься, — настаивалъ Керавнъ. — Дерзкій римлянинъ думаетъ, кажется, что весь Лохій принадлежитъ ему. Но мы еще увидимъ, кто здѣсь повелѣваетъ.

Мастора не смутили ни эти слова, ни голосъ, которымъ оик были произнесены; онъ схватилъ портнаго за руку и увлекъ его за собой.

Керавнъ разсудилъ, что и въ самомъ дѣлѣ присутствіе портнаго не принесло бы ему чести. Онъ хотѣлъ показать себя надменному зодчему во всемъ блескѣ своего величія, но вспомнилъ во-время, что нетактично раздражать безъ нужды такого бородача, да еще съ огромнымъ псомъ.

Озабоченный ходилъ онъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Чтобы придать себѣ духу, управитель выпилъ одинъ за другимъ два кубка вина и съ вишнево-красными щеками сталъ ожидать своего противника.

Императоръ вошелъ въ сопровожденіи Габинія.

Керавнъ, не кланяясь, ожидалъ привѣтствія со стороны гостей, но Адріанъ не удостоилъ его ни единымъ словомъ, а только бросилъ ему взглядъ, исполненный презрѣнія.

Кровь бросилась управляющему въ голову и онъ въ теченіе минуты только беззвучно шевелилъ губами.

Габиній, не обративъ на хозяина дома также никакого вниманія, повелъ Адріана прямо къ злополучной картинѣ, за которую онъ предлагалъ высокую цѣну и былъ такъ отдѣланъ Керавномъ нѣсколько дней тому назадъ.

Едва успѣлъ императоръ углубиться въ созерцаніе картины, какъ за нимъ раздался хриплый голосъ управителя, изъ судорожно сжатой груди котораго съ трудомъ вырывалось слово за словомъ.

— Въ Александріи у насъ кланяются… кланяются тѣмъ, кого посѣщаютъ.

— И у насъ въ Римѣ кланяются честнымъ людямъ, — сказалъ Адріанъ съ обиднымъ равнодушіемъ, не смотря ни на кого.

Затѣмъ онъ опять сосредоточилъ все свое вниманіе на картинѣ и только восклицалъ: «безцѣнное, чудное твореніе!»

Глаза Керавна готовы были выскочить изъ орбитъ.

— Что означаютъ твои слова? — прохрипѣлъ онъ, приблизивъ къ императору свое вишнево-красное лицо съ поблѣднѣвшими губами.

Адріанъ внезапнымъ и быстрымъ движеніемъ поворотился къ нему. Изъ глазъ его сверкало то всеуничтожающее пламя, которое могли переносить немногіе.

— Я хочу сказать, — прокричалъ онъ громовымъ голосомъ, — что ты нечестный управитель! Мнѣ извѣстно, какъ ты обращаешься съ ввѣреннымъ тебѣ добромъ.

— Я, я? — переспросить Керавнъ, наступая на императора.

— Ты! — крикнулъ ему въ упоръ Адріанъ. — Ты хотѣлъ продать вотъ этому торговцу мозаику, что у нашихъ нотъ! Ты умудрился быть заразъ и простомъ, и мошенникомъ!'

— Я, я? — хрипѣлъ, задыхаясь, старикъ, ударяя себя въ грудь. — Я могъ… Ты мнѣ отвѣтишь за эти слова…

Адріанъ отвернулся, захохоталъ холоднымъ, презрительнымъ смѣхомъ.

Тогда Керавнъ съ несвойственною ему быстротой бросился къ Габинію, схватилъ его за воротъ хитона и началъ трясти, какъ молодое деревцо.

— Я заставлю тебя подавиться твоею клеветой, змѣя, лукавое чудовище! — шипѣлъ онъ, скрежеща зубами.

— Безумный! оставь лигурійца или, клянусь собакой, ты покаешься…

— Покаюсь? — вопилъ управитель. — Тебѣ придется каяться, когда здѣсь будетъ императоръ. Тогда сведу мои счеты и съ гнуснымъ клеветникомъ, и съ легковѣрнымъ простофилей.

— Замолчи! --сказать Адріанъ медленно и грозно. — Не знаешь ты, съ кѣмъ говоришь?

— О, я знаю тебя, знаю слишкомъ хорошо! Но я, я… знаешь ли ты, кто я?

— Ты? — сказалъ императоръ, пожимая плечами, — ты дуракъ!

И, помолчавъ немного, онъ прибавилъ холодно, почти равнодушно:

— Я — кесарь.

Рука управителя выпустила при этихъ словахъ хитонъ полузадушеннаго Габинія.

Безсмысленными глазами смотрѣлъ Керавнъ нѣсколько минутъ прямо въ лицо Адріану и вдругъ началъ опускаться. Онъ весь перегнулся назадъ, испуская какой-то нечеловѣческій, заклокотавшій въ его груди, крикъ и рухнулъ на полъ, какъ падаетъ во время землетрясенія скала, лишенная своего вѣковаго основанія.

Стѣны комнаты дрогнули отъ его паденія.

Адріанъ испугался, увидавъ Керавна у ногъ своихъ, и нагнулся къ нему не изъ жалости, впрочемъ, а изъ желанія удостовѣриться, все ли съ нимъ покончено.

Въ ту самую минуту, какъ императоръ поднималъ руку упавшаго управителя, чтобъ ощупать пульсъ, въ комнату ворвалась Арсиноя. Она у слыхала изъ-за двери грохотъ отъ упавшаго тѣла. Увидавъ отца своего лежащимъ на полу, она распростерлась у ногъ Адріана, рядомъ съ безжизненнымъ трупомъ.

Взглянувъ на его синеватое, уже обезображенное смертью лицо, дѣвуиша поняла все случившееся и разразилась горькими рыданіями покинутаго ребенка.

Слѣдомъ за Арсиноей вбѣжали въ комнату ея маленькія сестры и братья и присоединили свой плачь къ ея воплямъ.

У императора никогда не было ни сына, ни дочери и онъ ненавидѣлъ крикъ дѣтей. Тѣмъ не менѣе онъ молча вытерпѣлъ окружавшій его визгъ, пока не удостовѣрился, какъ врачъ, въ смерти своего управителя.

— Умеръ! — проговорилъ онъ. — Масторъ, накрой ему лицо платкомъ.

При этихъ словахъ незнакомаго господина дѣти и Арсиноя взвыли еще громче и Адріанъ досадливо оглянулся на нихъ. Ему прежде всего бросилась въ глаза бѣдная дѣвушка, едва сметанныя одежды которой, полопавшись отъ ея судорожныхъ рыданій, висѣли пестрыми лохмотьями. Роскошь и вмѣстѣ безпорядокъ ея костюма плохо гармонировали съ ея искаженною плачемъ наружностью и съ ужасомъ отъ потери отца и Адріанъ поспѣшилъ удалиться изъ этой обители слезъ и стенаній.

Габиній послѣдовалъ за своимъ повелителемъ.

На чудную мозаику, пропадавшую въ жилищѣ управителя, указалъ императору самъ антикварій, обвинивъ честнаго Керавна въ намѣреніи тайно продать ее.

Въ настоящую минуту оклеветанный былъ уже мертвъ и лживость словъ торговца не могла, казалось, быть обнаружена. Это успокоило клеветника; кромѣ того его радовала мысль, что роль Роксаны передана будетъ его дочери, такъ какъ Арсиноѣ уже невозможно теперь ее выполнить.

Адріанъ шелъ въ глубокомъ молчаніи. Габиній вошелъ за нимъ въ его рабочую комнату и сказалъ съ видомъ глубокой набожности:

— Да, великій государь, такъ наказываютъ боги тайное преступленіе!

Адріанъ далъ ему договорить.

— Мнѣ кажется, — сказалъ онъ, пристально посмотрѣвъ на антикварія своимъ умнымъ, проницательнымъ взоромъ, — я сдѣлаю хорошо, если прекращу всякое сношеніе съ тобой и отдамъ другому тѣ порученія, которыя хотѣлъ довѣрить тебѣ.

— Но, государь! — лепеталъ Габиній. — Не знаю, что могло…

— Я знаю, — прервалъ его повелитель, — что ты хотѣлъ меня провести и свалить собственную вину на чужія плечи.

— Я, великій кесарь? Какъ могъ я…

— Ты хотѣлъ обвинить покойнаго управителя въ мошенничествѣ. Но я знаю людей и ни одинъ воръ, думаю, еще не умиралъ отъ ужаса, что его назвали мошенникомъ. Только незаслуженное оскорбленіе можетъ сразить до смерти.

— Керавнъ былъ человѣкъ тучный. Испугъ при мысли, что онъ говоритъ съ самимъ императоромъ…

— Испугъ могъ ускорить его смерть. Но мозаика, изъ-за которой все это случилось, стоитъ болѣе милліона сестерцій, а ты, какъ ясно вижу я съ тѣхъ поръ, какъ внимательно поглядѣлъ тебѣ въ глаза, не такой человѣкъ, чтобъ отказаться такъ или иначе отъ покупки столь драгоцѣннаго произведенія. Керавнъ, какъ я теперь понялъ, отказывалъ тебѣ въ продажѣ сокровища, скрытаго въ его жилищѣ… Уйди теперь. Я хочу остаться одинъ.

Габиній вышелъ изъ комнаты, пятясь и отвѣшивая низкіе поклоны. Очутившись за дверью, онъ началъ бормотать себѣ подъ носъ проклятія.

Между тѣмъ новокупленный тѣлохранитель покойнаго Керавна, старая рабыня, Масторъ и портной съ его помощницей помогли бѣдной Арсиноѣ положить на постель тѣло ея отца.

Рабъ закрылъ хозяину глаза.

Арсиноя все еще не хотѣла вѣрить, что отецъ ея умеръ. Оставшись наединѣ съ. покойникомъ и старою рабыней, она съ усиліемъ подняла его руку, но рука эта упала на ложе, какъ свинцовая гиря. Она приподняла платокъ съ его лица и съ ужасомъ опустила его.

Тогда она съ любовью облобызала холодную руку покойнаго и заставила дѣтей поочередно прикладываться въ ней.

— Теперь у насъ нѣтъ болѣе отца! — говорила она имъ, всхлипывая. — Мы его никогда, никогда не увидимъ больше.

— Развѣ онъ не встанетъ завтра утромъ? — спросилъ слѣпой Геліосъ, проводя ручонками по тѣлу отца. — Развѣ онъ не велитъ тебѣ завить ему кудри? Развѣ не подниметъ на руки своего Геліоса?

— Никогда, никогда!… Съ нимъ все покончено, все, все!…

При этихъ словахъ въ комнату входилъ Масторъ съ порученіемъ отъ своего господина.

Только наканунѣ узналъ онъ отъ начальника мостовщиковъ о воскресеніи всѣхъ послѣ земной жизни, полной мукъ и страданій, въ жизни новой, свѣтлой, вѣчной.

Ему нетерпѣлось сообщить это и бѣднымъ сиротамъ.

Подойдя къ Арсиноѣ, онъ ласково возразилъ ей:

— Нѣтъ, нѣтъ, дѣти, послѣ смерти мы всѣ станемъ ангелами съ радужными крыльями и встрѣтимъ тамъ, на небесахъ, въ объятіяхъ добраго Небеснаго Отца всѣхъ тѣхъ, кого мы здѣсь любили.

— Къ чему морочишь ты пустыми сказками этихъ бѣдныхъ дѣтей? — сурово сказала Арсиноя. — Отецъ нашъ совсѣмъ умеръ и все для него кончено. Намъ остается только стараться не забывать его.

— Стало-быть, на небесахъ нѣтъ ангеловъ съ цвѣтными крыльями? — уныло переспросила Арсиною ея меньшая сестренка.

— Я, я хочу быть ангеломъ! — закричалъ Геліосъ. — Ангелы могутъ видѣть?

— Они все видятъ и зрѣніе ихъ лучше нашего. Они видятъ прекрасное и свѣтлое, — отвѣчалъ Масторъ.

— Прошу тебя, не мучь насъ теперь всѣмъ этимъ христіанскимъ вздоромъ! — взмолилась бѣдная Арсиноя. — Завтра, дѣти, — продолжала она, — нашего отца сожгутъ и отъ него ничего не останется кромѣ нѣсколькихъ горстей пепла.

Масторъ поднялъ Геліоса и шепнулъ ему на ухо:

— Повѣрь мнѣ, ты увидишь своего отца на небесахъ!

И опустивъ на землю слѣпаго мальчика, онъ вручилъ Арсиноѣ кошелекъ съ золотыми, присланный ей императоромъ, и сообщилъ дѣвушкѣ тяжелое приказаніе Адріана. Ей велѣно было оставить теперешнее жилище немедленно послѣ сожженія трупа отца, т. е. на слѣдующій же день, и отыскать себѣ съ дѣтьми новое помѣщеніе.

По уходѣ Мастора, Арсиноя открыла ящикъ съ документами, гдѣ лежалъ кошелекъ Плутарха, припрятанный еще покойникомъ, и бережно положила туда деньги, подаренныя кесаремъ, радуясь сквозь горькія слезы, что дѣти, хотя на первое время, избавлены отъ нищеты.

До куда же она дѣнется завтра съ дѣтьми? Какъ найти для нихъ убѣжище и. что будетъ съ ними, когда выйдутъ деньги?

Но, благодареніе богамъ, у нея есть друзья.

У Поллукса она найдетъ любовь и покровительство, у Дориды — материнскую ласку и совѣтъ. Еще нѣсколько минутъ — и она выплачетъ свое горе на груди милаго….

Арсиноя утерла глаза, сняла съ плечъ остатки пышнаго убранстѣа, выплела изъ волосъ поддѣльный жемчугъ и, надѣвъ тѣ темныя одежды, въ которыхъ хаживала на папирусную фабрику, пошла къ сторожевому домику.

Уже ей оставалось до него только нѣсколько шаговъ. Но… что же это?… Почему не выпрыгиваютъ ей на встрѣчу «граціи»? Почему не видно на окнахъ ни цвѣтовъ, ни птицъ? Глаза ли ее обманываютъ, или видитъ она все это во снѣ? Или, можетъ-быть, злые духи играютъ съ ней?…

Дверь маленькаго уютнаго домика отворена настежъ и передняя стоитъ пустая. Не видать нигдѣ ни брошенной посуды, ни даже листка, упавшаго съ вынесенныхъ растеній. Дорида, уходя, все вымела и вычистила, но своему обыкновенію, въ тѣхъ немногихъ комнаткахъ, гдѣ она дожила до сѣдыхъ волосъ.

Что же случилось и куда ушли друзья бѣдной Арсинои?

Горькое чувство полнѣйшаго одиночества охватило ее съ новою силой и когда она опустилась на каменную скамью передъ сторожкой, чтобы выжидать возвращеніе своихъ друзей, слезы опять наполнили ея глаза и тяжелыми каплями падали ей на руки, сложенныя на груди.

Она все еще сидѣла на скамьѣ, припоминая съ усиленнымъ біеніемъ сердца подробности вчерашняго еще радостнаго свиданія съ Поллуксомъ, когда къ опустѣвшему жилищу подошла толпа черныхъ рабовъ.

Начальникъ ихъ попросилъ Арсиною встать со скамьи и на ея распросы отвѣчалъ, что сторожъ съ семьей высланы императоромъ изъ дворца, а сторожку велѣно немедленно срыть до основанія.

Куда удалились ея друзья — этого никто не могъ сказать.

У Арсинои помутилось въ глазахъ, какъ у мореходца, когда ладья его разбивается о скалу и подъ ногами расходятся и уплываютъ доски.

Какъ бывало въ дѣтствѣ она въ минуту страха или горя бѣжала къ своей Селенѣ, такъ и теперь вспомнила она о старшей сестрѣ и рѣшилась идти къ ней за совѣтомъ. Уже смеркалось.

Утирая концомъ пеплума набѣгавшій на глаза слезы, Арсжноя поспѣшила домой, чтобы взять покрывало, безъ котораго ей было неприлично выходить на улицу въ такую позднюю пору.

На лѣстницѣ, на той самой, съ которой молоссъ столкнулъ недавно бѣдную Селену, ей повстрѣчался какой-то человѣкъ.

Въ полумракѣ онъ показался ей похожимъ на раба, только-что купленнаго ея покойнымъ отцомъ, но, озабоченная своими горестными мыслями, Арсиноя не обратила на него вниманія.

Въ кухнѣ, подлѣ лампады, уныло сидѣла черная рабыня, а подлѣ очага стояли булочникъ и мясникъ, кредиторы покойнаго Керавна. Дурныя вѣсти распространяются быстрѣе радостныхъ и оба лавочника уже знали о смерти своего должника.

Арсиноя велѣла себѣ посвѣтить, попросила купцовъ подождать и съ невольнымъ трепетомъ вступила въ ту комнату, гдѣ лежалъ холодный трупъ отца, котораго она еще такъ недавно ласкала.

Но и въ эту страшную минуту она радовалась мысли, что можетъ заплатить долги покойнаго и не оставить пятна на его имени.

Съ ключомъ въ рукахъ она быстро подошла къ ящику.

Но… что-жь это такое?…

Уходя, она бережно заперла сундукъ, а теперь открытая крышка виситъ на одной петлѣ.

Ужасъ страшнаго подозрѣнія оледенилъ въ ней молодую кровь.

Древніе пергаменты, тщательно свитые, лежали рядами на днѣ сундука, но кошельковъ съ золотомъ уже не было.

Новокупленный рабъ, очевидно, взломалъ сундукъ въ отсутствіе Арсинои и укралъ все состояніе сиротъ человѣка, купившаго его изъ пустаго тщеславія.

Громко вскрикнувъ, бѣдная дѣвушка позвала лавочниковъ и разсказала имъ о своемъ несчастіи. Но они только пожимали плечами, видимо не довѣряя словамъ сироты.

Тогда она начала клятвенно завѣрять ихъ въ правдѣ своихъ словъ, умоляя помочь ей отыскать бѣжавшаго раба. Она обѣщала во всякомъ случаѣ заплатить имъ долги какъ вещами своего отца, такъ и своими собственными.

Арсиноя помнила имя торговца невольниками, у котораго былъ купленъ молодой ѳессаліецъ, и сообщила его купцамъ, которые наконецъ рѣшились оставить ее и преслѣдовать бѣжавшаго вора.

Съ сухими глазами и лихорадочною дрожью накинула дѣвушка на голову покрывало и побѣжала по двору и по улицамъ къ сестрѣ своей.

Да, послѣ посѣщенія Сабины, изъ стараго дворца улетѣли всѣ добрые геніи.

Около стѣны, окружавшей садъ вдовы Пудента, стоялъ въ совершенной темнотѣ циникъ.

Онъ не громко, но оживленно спорилъ съ человѣкомъ, который былъ, также какъ и онъ, въ изорванномъ плащѣ съ нищенскою сумой.

— Не отрицай, что ты сочувствуешь христіанамъ, — говорилъ послѣдній.

— Но… послушай, — съ жаромъ перебилъ циникъ.

— Нечего мнѣ тебя слушать, — я уже десятый разъ вижу, какъ ты тайкомъ пробираешься въ ихъ собраніе.

— Развѣ я это отрицаю? Развѣ я не признаюсь откровенно, что готовъ искать правду вездѣ, гдѣ только есть малѣйшая надежда найти ее?

— Какъ тотъ египтянинъ, который, желая поймать чудную рыбу, началъ наконецъ закидывать удочку въ песокъ?

— Что-жь? — онъ поступалъ благоразумно.

— Ты думаешь?

— Чудное находится какъ разъ не тамъ, гдѣ его ищутъ, а въ поискахъ за правдою не слѣдуетъ пренебрегать и болотомъ.

— А христіанское ученіе и есть, вѣроятно, такая топь?

— Пусть будетъ по-твоему.

— Въ такомъ случаѣ берегись, чтобы не застрять въ трясинѣ.

— Буду остороженъ.

— Ты недавно говорилъ, что между христіанами есть и порядочные люди.

— Есть нѣсколько, но за то остальные… вѣчные боги! — рабы, нищіе, обѣднѣвшіе мастеровые, простой народъ, тупыя, не философскія головы и цѣлыя массы женщинъ.

— Такъ избѣгай ихъ!

— Тебѣ бы не слѣдовало мнѣ это совѣтовать.

Глава одиннадцатая.

— Что ты хочешь этимъ сказать?

Циникъ близко подошелъ къ своему собрату и спросилъ его шепотомъ:

— Откуда, думаешь ты, беру я деньги для нашего существованія?

— Если только ты ихъ не крадешь, то для меня это безразлично.

— Но когда выйдутъ всѣ деньги, тебѣ придется быть полюбопытнѣе.

— Ни мало. Мы, стремящіеся къ добродѣтели, должны сдѣлать себя независимыми отъ нуждъ природы и ея требованій. Разумѣется, иной разъ и природа торжествуетъ надъ нами. Если уже разсказывать, однако, то говори скорѣе: откуда берешь ты средства къ жизни?

— У христіанъ деньги, должно-быть, прожигаютъ кошельки: отдать ихъ бѣднымъ имъ кажется не только обязанностью, но даже дѣйствительнымъ наслажденіемъ. И вотъ они даютъ мнѣ каждую недѣлю нѣсколько драхмъ для моего нуждающагося брата.

— Какъ тебѣ не совѣстно? Вѣдь ты единственный сынъ своего покойнаго отца.

— По словамъ христіанъ, всѣ люди — братья, и потому я могу назвать тебя своимъ братомъ безо всякой лжи.

— Что-жь, пожалуй, ступай себѣ туда! — рѣшилъ товарищъ циника, толкая его. — Не пойти ли и мнѣ съ тобой? Христіане, можетъ-быть, дадутъ и мнѣ денегъ на пропитаніе моего голоднаго брата, тогда мы съ тобой и будемъ покупать себѣ двойные обѣды.

Циники-философы громко расхохотались и разошлись въ разныя стороны. Одинъ пошелъ въ городъ, другой направился къ саду вдовы.

Арсиноя достигла сада Ганны ранѣе нечестнаго философа и вошла въ него, не остановленная привратникомъ.

Чѣмъ болѣе приближалась бѣдная дѣвушка въ цѣли, тѣмъ старательнѣе пыталась она обдумать, какъ сообщить больной сестрѣ, не испугавъ ея, тѣ ужасныя вѣсти, которыя Селена рано или поздно должна была узнать.

Страхъ Арсинои почти равнялся ея горю.

Вспоминая все случившееся за послѣдніе дни, она считала себя почему-то виновницей семейныхъ несчастій. Уже не плача, а съ тихими стенаніями шла она въ домику.

На полпути Арсиноя остановилась въ раздумьѣ, не лучше ли et разыскать Поллукса и просить у него защиты. Мысль о возлюбленномъ невольно приплеталась въ ея заботамъ и горестямъ, въ ея планамъ на будущее, которые она старалась составить въ своей, не привившей въ серьезному мышленію, головкѣ.

Поллуксъ, конечно, добръ и охотно окажетъ ей помощь, но дѣвичья робость мѣшала Арсиноѣ отыскивать его ночью.

Достигнувъ домика вдовы, она слегка постучалась въ дверь.

Въ это время въ саду вдовы Пудента прохаживались взадъ и впередъ, по-одиночкѣ и группами, мужчины и закутанныя въ покрывала женщины.

Одни пришли сюда изъ мастерскихъ, изъ сосѣднихъ домиковъ и конторъ, другіе — изъ величественныхъ зданій и дворцовъ на главныхъ улицахъ города. У каждаго изъ приходившихъ, начиная съ богатаго торговца и кончая рабомъ, была какая-то важная, свѣтлая мысль на челѣ. Каждый, встрѣчая другаго, привѣтствовалъ его, какъ друга; господинъ братски обнимался съ слугою, рабъ съ своимъ повелителемъ, такъ какъ община, къ которой они всѣ принадлежали, составляла одно тѣло и проповѣдывала равенство предъ лицомъ Бога.

Тѣмъ не менѣе члены этой общины глубоко преклонялись передъ тѣми изъ христіанъ, которыхъ Господь украшалъ особыми дарами своего духа.

Въ воскресенье всѣ христіане безъ исключенія собирались на общественное богослуженіе.

Но сегодня, въ среду, была вечеря любви въ загородномъ домѣ Паулины и на нее приходилъ только тотъ, кто желалъ.

Сама вдова жила въ городѣ, предоставляя единовѣрцамъ своей части города залу пиршествъ на своей виллѣ, воторая могла вмѣстить нѣсколько сотенъ людей.

Паулина, вдова Пудента и сестра архитектора Понтія, была женщина съ большимъ состояніемъ; но она всячески остерегалась излишнихъ расходовъ по домашнему хозяйству, не считая себя въ правѣ наносить значительнаго ущерба наслѣдственному достоянію своего сына. Этотъ сынъ участвовалъ въ торговыхъ дѣлахъ своего дяди и жидъ въ Смирнѣ; Александрію онъ оставилъ отчасти потому, что не одобрялъ сношеній своей матери съ христіанами.

Принимая своихъ единовѣрцевъ со всевозможнымъ радушіемъ, Паулина умѣла устроиться такъ, что угощеніе обходилось ей не дороже, чѣмъ другимъ богатымъ членамъ общины, собиравшійся въ ея домѣ. Достаточные христіане приносили на трапезу гораздо болѣе, чѣмъ требовалось для нихъ самихъ; излишекъ шелъ на долю бѣдныхъ, которые однако не чувствовали ни малѣйшаго униженія, такъ какъ въ собраніяхъ неоднократно говорилось, что невидимый хозяинъ на вечери не человѣкъ, а самъ Христосъ, Богъ, для котораго всякій вѣрующій — желанный гость.

Ганна принадлежала къ числу діакониссъ, занимавшихся раздачей милостыни и лѣченіемъ больныхъ.

Когда насталъ часъ вечери, она стала готовиться къ уходу изъ дому, поставила лампу за кружку съ водой, чтобы свѣтъ не безпокоилъ Селены, и поручила Маріи давать ей лѣкарство въ назначенное время.

Ганна знала, что больная, за которой она ходила, пыталась еще вчера лишить себя жизни, но она не разспрашивала и по возможности не тревожила бѣдную дѣвушку, которая то спала, то бредила съ открытыми глазами.

Старикъ-врачъ удивлялся крѣпости ея организма, такъ какъ послѣ вчерашняго паденія въ воду у нея не только не было лихорадки, но и нога ея начала понемногу выздоравливать.

Вообще Ганна могла ожидать, что Селена вскорѣ поправится, если только непредвидѣнный случай не остановитъ ея выздоровленія.

Собраніе старѣйшинъ, предшествовавшее вечери любви, уже началось, когда Ганна взяла навощенную дощечку, на которой была обозначена раздача денегъ бѣднымъ изъ ввѣренныхъ ей суммъ. Ласковымъ взглядомъ простилась она съ больной и Маріей.

— Я помяну тебя въ своихъ молитвахъ, добрая душа, — шепнула вдова послѣдней. — Въ шкафу оставлено тебѣ, что поѣсть. Извини, что такъ мало. Намъ приходится соблюдать экономію, — послѣднее лѣкарство было такъ дорого.

Въ маленькой передней горѣла лампочка, зажженная Маріей при наступленіи темноты. Вдова остановилась передъ ней въ раздумьѣ, не потушить ли ее ради сбереженія масла. Она только-что хотѣла потушить огонь, какъ вдругъ послышался легкій стукъ въ дверь и въ комнату вошла Арсиноя.

Ея глаза были полны слезъ и она нѣкоторое время стояла безмолвно, не будучи въ состояніи что-либо сказать.

Наконецъ дѣвушка собрала остатокъ силъ и воскликнула голосомъ, прерывавшимся отъ слезъ:

— Ахъ, Ганна, теперь все пропало! Нашъ отецъ… нашъ бѣдный отецъ…

Вдова предчувствовала, какое несчастіе постигло сестеръ.

— Тише, тише, дитя мое! — сказала она Арсиноѣ. — Сестра твоя ничего не должна знать объ этомъ. Пойдемъ въ садъ, тамъ ты мнѣ все разскажешь.

Когда онѣ вышли изъ дому, Ганна обняла дѣвушку и сказала, цѣлуя ее:

— Теперь разскажи мнѣ все; представь себѣ, что я твоя мать или сестра. Бѣдная Селена еще слишкомъ слаба, чтобы дать тебѣ совѣтъ или оказать помощь. Разскажи же мнѣ, какое несчастіе васъ постигло.

— Нашъ отецъ умеръ ударомъ.

— Бѣдное, дорогое дитя! — сказала вдова, снова крѣпко обнимая Арсиною.

Нѣкоторое время она съ безмолвною грустью смотрѣла на дѣвушку, тихо плакавшую на ея груди.

— Дай мнѣ теперь руку, дочь моя, — проговорила Ганна наконецъ, — и разскажи, какъ все это такъ быстро случилось, — вчера еще твой отецъ былъ живъ. Да, жизнь — тяжелое дѣло и вамъ приходится узнать это еще въ молодыхъ годахъ. У васъ шесть малютокъ въ домѣ, такъ что скоро можетъ оказаться недостатокъ въ самомъ необходимомъ, и тутъ стыдиться нечего, Я, конечно, еще бѣднѣе васъ, но надѣюсь, при помощи Божіей, помочь вамъ не только совѣтомъ, но и дѣломъ. Все, что возможно, будетъ устроено; но мнѣ надо сперва знать, въ чемъ вы нуждаетесь.

Сначала гордость удерживала Арсиною открыть вдовѣ всю плачевность ихъ положенія; но въ словахъ и голосѣ христіанки было столько участія и дружбы, что дѣвушка мало-по-малу разсказала всю правду, — ей и самой хотѣлось облегчить наболѣвшую душу, подѣлившись съ кѣмъ-нибудь своимъ горемъ.

Когда Ганна узнала, что надзоръ за дѣтьми порученъ, за отсутствіемъ Арсинои, старой, полуслѣпой рабынѣ, она озабоченно покачала головой.

— Здѣсь нужна скорая помощь, — сказала она рѣшительно. — Ты должна теперь идти къ дѣтямъ, не говоря ни слова Селенѣ. Когда ея силы окрѣпнутъ, мы ее понемногу приготовимъ къ случившемуся. По Божьему усмотрѣнію, ты пришла какъ разъ во-время.

Ганна повела Арсиною въ загородный домъ Паулины и оставила ее въ маленькой комнаткѣ, рядомъ съ форумомъ, гдѣ діаконисса оставила свои покрывала. Здѣсь дѣвушка была обезпечена отъ любопытныхъ вопросовъ и взглядовъ незнакомыхъ ей людей.

Вдова просила подождать ее, а сама отправилась къ собравшимся діакониссамъ, при чемъ ей пришлось пройти черезъ ту комнату, гдѣ происходило совѣщаніе діаконовъ и старѣйшинъ. Ганна почтительно поклонилась присутствовавшимъ.

Глава пресвитеровъ, епископъ, сидѣлъ на своемъ возвышенномъ мѣстѣ во главѣ стола; по правую и по лѣвую его стороны сидѣли старѣйшины. Нѣкоторые изъ нихъ казались іудейскаго и египетскаго происхожденія, но большинство — греческаго. Шли оживленныя пренія о важнѣйшихъ дѣлахъ возникающей христіанской церкви.

Разрѣшивъ главные вопросы и недоразумѣнія, епископъ велѣлъ позвать женщинъ, чтобы приступить въ раздачѣ милостыни бѣднымъ.

Вошли діакониссы и помѣстились на нижнемъ концѣ стола. Паулина заняла мѣсто противъ епископа посреди другихъ женщинъ. Вдова уже знала отъ Ганны о печальной судьбѣ семейства Керавна.

Когда діакониссы представили отчеты о своей дѣятельности въ пользу бѣдныхъ, она тихо подняла глаза и, устремивъ ихъ на епископа, проговорила:

— Вдова Ганна хочетъ разсказать вамъ очень горестное событіе, — я прошу для нея вниманія.

Паулина, казалось, чувствовала себя хозяйкой собранія своихъ единовѣрцевъ. Хотя лицо вдовы имѣло болѣзненный и страдальческій видъ, но голосъ звучалъ рѣшительно и твердо, а взглядъ ея прекрасныхъ глазъ былъ необыкновенно нѣженъ и привѣтливъ.

Послѣ воззванія Паулины начался трогательный разсказъ Ганны. Какою любовью дышали ея слова, когда она описывала несчастное положеніе сестеръ! Казалось, это были ея собственныя дѣти. Съ какимъ участіемъ въ голосѣ говорила она о беззащитныхъ, маленькихъ созданіяхъ, обреченныхъ въ жертву нищетѣ!

— Вся тяжесть ухода и пропитанія малолѣтнихъ, — закончила она, — лежитъ на второй дочери покойнаго управителя. Ей всего шестнадцать лѣтъ и она такъ хороша собой, что страшно подумать, какимъ искушеніямъ можетъ быть подвержена эта дѣвушка. Неужели мы не протянемъ ей руку помощи? Нѣтъ, нѣтъ! Если мы только любимъ Спасителя, то не будемъ къ ней жестокосерды. Согласны ли вы? Ради Бога, не будемъ медлить своею помощью. Вторая дочь покойнаго Керавна теперь здѣсь, въ этомъ домѣ. Завтра она должна вмѣстѣ съ дѣтьми покинуть дворецъ на Лохіи. Отъ васъ зависитъ рѣшеніе ихъ участи.

Горячія слова христіанки вызвали искреннее участіе; епископъ и діаконы рѣшили предложить христіанамъ, собравшимся на вечерю любви, помочь бѣднымъ сиротамъ.

Между тѣмъ Ганна отвела Паулину къ Арсиноѣ, которая съ возрастающимъ страхомъ ожидала рѣшенія своей судьбы. Она казалась блѣднѣе обыкновеннаго; но, несмотря на заплаканные и потупленные глазки, была все-таки такъ хороша, такъ поразительно хороша, что видъ ея глубоко поразилъ Паулину.

Арсиноя напомнила вдовѣ ея покойную дочь, погибшую въ цвѣтѣ только-что развившейся красоты. Дочь Паулины умерла въ язычествѣ и ничто такъ не пугало бѣдную женщину, какъ мысль, что она не свидится съ ней на небесахъ. Чтобы вымолить у Бога это свиданіе, вдова готова была на какую угодно жертву. Она давно желала привязать къ себѣ какую-нибудь дѣвушку, воспитать въ христіанствѣ и принести ея спасенную душу въ даръ Спасителю.

— Ты всѣми оставлена? — спросила Паулина у стоявшей передъ ней дѣвушки. — У тебя нѣтъ родныхъ?

Арсиноя отрицательно покачала головой.

— Со смиреніемъ ли переносишь ты ату утрату?

Дѣвушка съ недоумѣніемъ взглянула на вдову.

— Она язычница, — шепнула Паулинѣ Ганна.

— Знаю, — коротко и рѣзко отвѣтила вдова и продолжала, обращаясь къ Арсиноѣ: — Со смертію отца ты потеряла все — родной кровъ и состояніе; въ домѣ моемъ ты найдешь все утраченное и взамѣнъ я не требую ничего, кромѣ твоей любви.

Послѣ этого женщины разстались.

Черезъ полчаса Арсиноя съ покорностью выслушала распоряженія христіанъ о своей семьѣ. Всѣ дѣти покойнаго управителя были пристроены. Арсиною брала къ себѣ Паулина.

Ганна выпросила, какъ милости, чтобъ ей отдали на воспитаніе слѣпого Геліоса. Она знала привязанность Селены къ этому ребенку и надѣялась, что захолодѣлая и унылая душа ея оттаетъ въ его присутствіи.

Глава двѣнадцатая.

Къ Кесареуму, дворцу, въ которомъ жила Сабина, примыкалъ прекрасный садъ.

Это было любимое мѣстопребываніе Бальбиллы и сегодня ей особенно хотѣлось насладиться въ саду яркимъ солнечнымъ утромъ двадцать перваго декабря. Небо и безграничное его зеркало — море — сіяли въ этотъ день поразительно-темною синевой. Ароматъ цвѣтущихъ кустовъ врывался къ ней въ окно, какъ бы вызывая ее оставить стѣны комнаты. Поддаваясь этому невинному искушенію, дѣвушка вышла и отыскала въ саду скамейку на солнечномъ мѣстѣ подъ тѣнью акацій. Это мѣсто отдохновенія было отдѣлено отъ болѣе посѣщаемыхъ дорожекъ живою изгородью. Гуляющіе, если только они не искали Бальбиллу, не могли ее здѣсь замѣтить; она же, напротивъ того, могла все видѣть сквозь просвѣты между вѣтвями.

Но юная дѣвушка-поэтъ была сегодня совсѣмъ не любопытна. Вмѣсто того, чтобы любоваться на оживленную стаями разныхъ птичекъ зелень, на чистое небо или на необъятную равнину моря, она устремила задумчивый взглядъ на пожелтѣвшій свитокъ папируса, видимо стараясь запечатлѣть въ памяти его сухое содержаніе.

Бальбилла поставила себѣ задачей выучиться говорить, писать и слагать стихи на эолійскомъ нарѣчіи греческаго языка.

Въ учителя она выбрала себѣ великаго грамматика Аполлонія, котораго ученики называли «темнымъ». Ученое сочиненіе, съ помощью котораго дѣвушка намѣревалась достигнуть своей цѣли, принадлежало когда-то знаменитой библіотекѣ храма Сераписа. По преданію, библіотека эта была несравненно полнѣе, чѣмъ даже знаменитое книгохранилище музея въ Брухіумѣ, сгорѣвшее при осадѣ, выдержанной Юліемъ-кесаремъ въ стѣнахъ этого города.

Никто бы не подумалъ, увидавъ Бальбиллу въ настоящую минуту, что она что-либо изучаетъ. Ни въ глазахъ, ни на лбу нельзя было замѣтить ни малѣйшаго признака напряженія; а между тѣмъ она внимательно читала строку за строкой, не пропуская ни единаго слова.

Она не походила при этомъ на человѣка, въ потѣ лица восходящаго на гору, но скорѣе на человѣка, гуляющаго по главной улицѣ большаго города и отъ души радующагося всему новому и диковинному, попадающемуся ему на пути.

Вычитавъ въ книгѣ незнакомый оборотъ рѣчи, Бальбилла выражала свое удовольствіе хлопаньемъ въ ладоши и тихимъ смѣхомъ.

Никогда не встрѣчалъ глубокомысленный ея учитель въ ученикахъ своихъ такого веселаго отношенія къ наукѣ и это его сердило. Для него наука была дѣломъ серьезнымъ, а эта причудливая дѣвушка, читая вѣщія изреченія философовъ, играла ими такъ же, какъ всѣмъ, что ей попадало подъ руку.

Просидѣвъ около часу на скамьѣ за своимъ своеобразнымъ ученьемъ, она встала, чтобы нѣсколько отдохнуть. Зная, что никто ее не видитъ, она сладко потянулась, радуясь оконченному труду, и, подойдя къ просвѣту въ листьяхъ, стала смотрѣть наружу. Ей хотѣлось знать, кто былъ этотъ мужчина въ высокой, мягкой обуви, который ходилъ взадъ и впередъ по широкой дорожкѣ передъ ея глазами.

Это былъ преторъ и въ то же время это былъ вовсе не онъ.

Такимъ она впервые видѣла Вера.

На лицѣ его не было и тѣни той улыбки, которая обыкновенно играла вокругъ его надменныхъ устъ и свѣтилась блескомъ алмаза въ его веселомъ ъзглядѣ.

Куда дѣвалась безпечная ясность его чела и вызывающе-надменная осанка его изящнаго стана?

Съ мрачно-горящимъ взглядомъ, нахмуреннымъ лбомъ и поникшею головой шагалъ онъ медленно взадъ и впередъ, видимо находясь подъ гнетомъ какого-то тяжелаго чувства. Чувство это, однако, не было горе.

Да, безъ сомнѣнія, не горе удручало его, иначе могъ ли онъ, проходя мимо дѣвушки, вскинуть вверхъ руку и щелкнуть пальцами въ воздухѣ, какъ бы желая сказать: «будь, что будетъ; сегодня я все-таки улыбаюсь будущему». Но эта вспышка неукротимаго легкомыслія тотчасъ же исчезла, какъ скоро разошлись пальцѣ сложившіеся для этого веселаго порыва.

Вторично проходя мимо Бальбиллы, Веръ показался ей еще мрачнѣе, чѣмъ за минуту передъ тѣмъ.

Ясно было, что съ вѣтренымъ супругомъ ея подруги приключилось нѣчто очень непріятное, испортивъ его обычно-веселое настроеніе.

Это огорчило дѣвушку. Хотя ей и приходилось часто терпѣть отъ надменности претора, но онъ всегда облекалъ свои дерзкія выходки въ такую привлекательную форму, что она не въ силахъ была на него сердиться.

Бальбиллѣ захотѣлось возвратить Веру его веселость и она вышла изъ своей засады.

При видѣ ея, лицо претора просвѣтлѣло и, веселый, какъ всегда, онъ воскликнулъ, обращаясь въ ней:

— Добро пожаловать, красавица несравненная!

Дѣвушка прикинулась, что не узнала его, опустила свою кудрявую головку и проговорила торжественно, хотя и въ полголоса:

— Здравствуй, Тимонъ.

— Тимонъ? — переспросилъ преторъ, взявъ ее за руку.

— Ахъ, это ты, Веръ! — воскликнула Бальбидла голосомъ, въ которомъ звучало удивленіе. — А я думала, что знаменитый аѳинскій мизантропъ покинулъ мрачное царство тѣней и прогуливается здѣсь въ саду.

— Ты не ошиблась, — согласился преторъ. — Но когда Орфей поетъ, деревья увлекаются пляской, неповоротливый камень становится вакханкой… Такъ и Тимонъ при появленіи Бальбиллы становится вновь счастливымъ Веромъ.

— Это чудо меня вовсе не удивляетъ, — замѣтила смѣясь дѣвушка. — Но нельзя ли узнать, какой злой духъ такъ удачно превратилъ въ мрачнаго Тимона счастливаго супруга прекрасной Люциллы?

— Мнѣ страшно показать тебѣ это чудовище, — ну, какъ прекрасная муза станетъ при видѣ его грозною Гекатой? А коварный демонъ недалеко: онъ вотъ здѣсь, въ этомъ карманѣ.

— Письмо отъ кесаря?

— О, нѣтъ, письмо нѣкоего жида.

— Отца, быть-можетъ, хорошенькой дочери?

— Плохо угадала, плохо.

— Это однако прелюбопытно.

— Мое любопытство, увы, удовлетворилось этимъ сверткомъ. Мудро говоритъ Горацій, что не слѣдуетъ предузнавать будущее.

— Ужь не изреченье ли оракула у тебя въ рукахъ?

— Да, нѣчто въ этомъ родѣ.

— И это предсказаніе мѣшаетъ тебѣ цѣнить прелесть этого утра? Послушай, видалъ ли ты меня когда-нибудь грустной, а между тѣмъ будущности моей грозитъ предсказаніе. О, это ужасное предсказаніе!

— Судьба мужчинъ не одинакова съ судьбою женщинъ.

— Хочешь слышать предсказаніе обо мнѣ?

— Что за вопросъ!

— Ну, такъ слушай. Пророчество это мнѣ пришлось услышать не отъ кого-нибудь и не гдѣ-нибудь, а отъ самой Пиѳіи въ Дельфахъ. Вотъ оно:

«То, что доселѣ высоко ты цѣнила, внезапно утратишь

И съ олимпійскихъ высотъ къ пыльной землѣ снизойдешь..»

— И это все?

— Нѣтъ, еще два утѣшительные стиха.

— А именно?

«Но испытующій взглядъ подъ грудами праха и пыли

Крѣпкія стѣны найдетъ, мраморъ и прочій гранитъ».

— И ты можешь считать это предсказаніе плачевнымъ?

— А какъ же? Развѣ пріятно будетъ копаться въ мусорѣ?

— Что-жь говорятъ толкователи?

— Да ничего, кромѣ глупостей.

— Стало-быть тебѣ не пришлось напасть на настоящаго толкователя. Вотъ я, напримѣръ, провижу смыслъ изреченія.

— Ты?

— Да, я. Строгая Бальбилла сойдетъ наконецъ съ высотъ Олимпа, своей женской спѣсивости, и не станетъ долѣе презирать незыблемыя твердыни преданнаго ей сердца — сердца Вера.

— Твердыни?… Я скорѣе соглашусь прогуляться по морской поверхности, чѣмъ опереться на эти твердыни.

— Попробуй, — попытка не бѣда.

— Не вижу надобности. Люцилла сдѣлала этотъ опытъ вмѣсто меня… Плохо, однако, твое толкованіе. Императоръ угадалъ много лучше.

— Что же онъ тебѣ сказалъ?

— Что я оставлю поэзію и буду заниматься наукой. Онъ рекомендовалъ мнѣ заняться астрономіей.

— Звѣздочетствомъ! — пробормоталъ Веръ и улыбка исчезла съ его лица. — Однако, прощай, красавица! Спѣшу къ императору.

— Кстати: мы вчера были у него на Лохіи. Какъ все измѣнилось тамъ. Хорошенькая сторожка у воротъ срыта до основанія. Во дворцѣ уже не слышно болѣе веселой возни мастеровыхъ и художниковъ и оживленныя прежде мастерскія обратились въ обыкновенныя, скучныя дворцовыя залы. Ширмы въ залѣ музъ, разумѣется, куда-то исчезли, а вмѣстѣ съ ними и мой начатый бюстъ и тотъ молодой вѣтрогонъ, который такъ возставалъ противъ моихъ кудрей, что я ихъ чуть было не остригла.

— Безъ кудрей ты была бы уже не Бальбиллой, — замѣтилъ Веръ. — Хорошо художникамъ отвергать все, что не отвѣчаетъ идеѣ вѣчной красоты; но мы, простые смертные, любуемся и тѣмъ, что просто миловидно въ женщинахъ нашего времени. Богинь своихъ пусть художникъ одѣваетъ по законамъ своего искусства, но разумная женщина должна слѣдовать временной модѣ. Мнѣ, впрочемъ, всею душой жаль молодаго художника, такого искуснаго, свѣжаго молодца. Онъ какъ-то обидѣлъ императора, его прогнали и теперь онъ пропалъ безъ вѣсти.

— Бѣдный юноша! — воскликнула Бальбилла. — Но куда же дѣвался мой бюстъ? Надо его отыскать. При первомъ случаѣ я скажу императору про Поллукса.

— Адріанъ не велѣлъ произносить при немъ его имени. Художникъ глубоко обидѣлъ его.

— Черезъ кого же ты все это знаешь?

— Черезъ Антиноя.

— Этого мы тоже видѣли вчера. Если божество когда-либо могло явиться въ образѣ человѣка, то оно должно было принятъ черты этого юноши.

— Мечтательница!

— Никто не можетъ его видѣть равнодушно. Онъ тоже прелестный мечтатель и то облачко грусти, которое мы недавно замѣтили на его милыхъ чертахъ, выражаетъ вѣроятно молчаливую печаль всего совершеннаго о томъ, что уже нельзя идти далѣе достигнутаго идеала.

Поэтесса произнесла слова эти съ такимъ вдохновеніемъ, словно видѣла передъ собою дивныя формы божества.

— Поэтъ, философъ, прелестнѣйшая изъ дѣвъ! — воскликнулъ Веръ, грозя пальцемъ. — Какъ бы не сойти тебѣ съ высоты своего Олимпа ради этого красавца!… Но когда фантазія и мечтательность сходятся вмѣстѣ, то такая парочка врядъ ли спустится когда изъ заоблачнаго пространства и едва ли увидитъ иначе, какъ въ туманной дали, ту твердую почву, о которой гласитъ твой оракулъ.

— Вздоръ! — крикнула Бальбилла съ недовольнымъ видомъ. — Въ такое безупречное изваяніе можно влюбиться развѣ тогда, когда другъ боговъ Пигмаліонъ оживитъ его своимъ огнемъ и духомъ.

— Эротъ въ подобныхъ случаяхъ выполняетъ иногда эту роль друга боговъ.

— Настоящій или ложный?

— Разумѣется, настоящій. Ложный съумѣлъ бы только предостеречь во время, занять на минуту мѣсто того зодчаго, Понтія, котораго такъ боится стерегущая тебя матрона. Говорятъ, на праздникѣ Діониса вы, несмотря на шумъ и гамъ, вели серьезные разговоры, какіе могутъ вести только сѣдѣющіе философы.

— Съ людьми разумными и говорятъ разумно.

— А съ неразумными говорятъ весело. Въ настоящемъ случаѣ радуюсь, что принадлежу къ послѣднимъ… До свиданья, прелестная Бальбилла!

И преторъ поспѣшно удалился.

У воротъ Кесареума онъ взошелъ на свою колесницу и велѣлъ возницѣ ѣхать на Лохію.

Дорогой Веръ задумчиво разглядывалъ рукопись, лежавшую у него на колѣняхъ. На пергаментѣ начертаны были выводы изъ вычисленій, составленныхъ астрономомъ-раввиномъ Симеономъ Бенъ-Іохаи, и выводы эти могли дѣйствительно возмутить настроеніе легкомысленнѣйшаго изъ людей.

Оказывалось, что если императоръ въ настоящую ночь, канунъ дня рожденія Вера, будетъ въ отношеніи къ нему наблюдать движеніе звѣздъ, то онѣ до втораго часу ночи будутъ предсказывать претору удачи, счастіе и величіе. Съ наступленіемъ же третьяго часа, — увѣрялъ Бенъ-Іохаи, — въ звѣздный домъ его судьбы ворвется несчастіе и смерть. Въ четвертомъ же часу звѣзда Вера вовсе скроется и на небѣ не останется ничего, имѣющаго отношеніе къ нему и его судьбѣ. Звѣзда императора побѣдитъ звѣзду претора.

Изъ таблицъ, приложенныхъ евреемъ къ рукописи, Веръ понималъ немного, но это немногое подтверждало писанное.

Преторъ не зналъ, что предпринять, чтобы не отказаться навсегда отъ конечной цѣли своихъ честолюбивыхъ замысловъ.

Если въ эту ночь на небѣ все будетъ обстоять по завѣреніямъ еврея, — а въ этомъ Веръ не могъ сомнѣваться, — то онъ терялъ всякую надежду на усыновленіе, несмотря на всѣ старанія Сабины.

«Могъ ли Адріанъ избрать себѣ въ сыновья и наслѣдники человѣка, которому суждено умереть прежде него?» Эти размышленія были прерваны внезапной остановкой колесницы: надо было пропустить торжественное шествіе жреческихъ депутатовъ, направлявшихся ко дворцу на Лохіи.

Сильная осадка возжами, при помощи которой возница остановилъ бѣгъ коней, возбудила одобреніе Вера и вмѣстѣ съ тѣмъ подала ему мысль дерзко захватить въ руки бразды своей судьбы. Когда шествіе прошло, преторъ велѣлъ возницѣ ѣхать тише, чтобъ имѣть время на размышленіе.

«До третьяго часа, — повторялъ онъ самъ себѣ, — все на небѣ будетъ мнѣ предсказывать величіе и почести; но затѣмъ начнутся для меня дурныя предсказанія. Всѣ злыя предвѣщанія столпятся, слѣдовательно, между третьимъ и четвертымъ часомъ. Измѣнить этого нельзя… Но почему же необходимо императору наблюдать все это?»

Претора точно озарило внезапнымъ свѣтомъ.

Веръ никогда не прибѣгалъ въ проискамъ. Своимъ легкимъ, беззаботнымъ шагомъ онъ входилъ всюду въ главныя ворота, минуя постоянно всѣ задніе ходы и уловки. Но ради величайшей цѣли своей жизни онъ готовъ былъ пожертвовать и своими наклонностями, и покоемъ, и даже гордостью.

Преторъ рѣшился удержать Адріана на одинъ часъ отъ наблюденій звѣзднаго неба нынѣшнею ночью. Помочь ему въ этомъ могли только двое людей: Антиной и рабъ Масторъ.

Веръ прежде всего вспомнилъ о Масторѣ; но язигъ слишкомъ вѣрно преданъ своему господину, чтобы былъ возможенъ подкупъ. И притомъ что за охота имѣть сообщникомъ раба! На содѣйствіе Антиноя также нельзя было разсчитывать: Сабина ненавидѣла любимца своего мужа и потому преторъ до сихъ поръ долженъ былъ избѣгать близкихъ сношеній съ нимъ. Одно время Веру даже казалось, что молчаливый, вѣчно мечтающій юноша отчасти стоитъ ему поперекъ дороги.

Стало-быть заставить красавца помогать себѣ можно было только какимъ-нибудь запугивающимъ средствомъ.

Во всякомъ случаѣ слѣдовало прежде всего побывать на Лохіи.

До ночи еще было далеко и могъ выпасть не одинъ благопріятный случай. Вѣдь по вычисленіямъ раввина ему предстоитъ за эти годы много удачъ.

Безпечно и уже съ яснымъ челомъ, какъ будто его ожидало солнечно-свѣтлое, безоблачное будущее, сошелъ Веръ съ колесницы среди вымощеннаго каменными плитами двора и вошелъ въ пріемную комнату императора.

Уже не зодчимъ изъ Рима, а повелителемъ вселенной жилъ Адріанъ въ палатахъ возобновленнаго дворца.

Онъ уже являлся жителямъ Александріи и повсюду былъ встрѣчаемъ радостными криками и чествованіями.

Совѣтъ города даже хотѣлъ назвать мѣсяцъ декабрь, среди котораго императоръ осчастливѣлъ александрійцевъ своимъ пріѣздомъ, именемъ Адріана.

Императору приходилось принимать депутацію за депутаціей и соглашаться на безчисленныя аудіенціи.

Со слѣдующаго дня долженъ былъ начаться рядъ представленій, пиршествъ и игръ, которыя будутъ продолжаться нѣсколько дней и, по выраженію Адріана, отнимутъ у него нѣсколько сотенъ добрыхъ часовъ.

Дворецъ на Лохіи за послѣднее время выглядѣлъ иначе.

На мѣстѣ свѣтленькаго сторожеваго домика былъ раскинутъ пурпуровый шатеръ, въ которомъ находились императорскіе тѣлохранители. Противъ шатра была палатка для ликторовъ и дворцовыхъ вѣстниковъ.

Конюшни переполнены были лошадьми. Собственный конь кесаря, Борисѳенъ, нетерпѣливо билъ копытами землю въ особоустроенномъ для него помѣщеніи.

Далѣе были устроены конуры для гончихъ собакъ императора.

На широкомъ пространствѣ втораго двора стояли лагеремъ воины; вдоль стѣнъ тѣснились просители, какъ мужчины, такъ и женщины, желавшіе собственноручно вручить кесарю прошеніе.

Въ воротахъ постоянно сновали колесницы съ придворными и носилки съ знатными матронами. Пріемныя комнаты переполнены были именитѣйшими изъ гражданъ, толпившимися тамъ въ надеждѣ на милостивый пріемъ. Чиновники со свитками рукописей въ рукахъ то входили во внутренніе покои, то выходили изъ дворца для выполненія порученій.

Зала музъ была обращена въ блестящую палату пиршествъ. Между изваяніями стояли скамьи и стулья, а въ глубинѣ залы возвышался тронъ подъ балдахиномъ, на которомъ императоръ принималъ посѣтителей. Для этихъ случаевъ онъ надѣвалъ пурпуровую мантію; въ обыкновенное же время онъ былъ одѣтъ не пышнѣе прежняго зодчаго Клавдія Венатора.

Мѣсто покойнаго Керавна занялъ холостой египтянинъ, строгій, осмотрительный человѣкъ, уже не разъ имѣвшій случай дѣльно послужить префекту Тиціану.

Въ главной комнатѣ изгнанной семьи было теперь безлюдно и пусто.

Мозаика, причинившая смерть бѣдному Керавну, была отослана въ Римъ; бугристое мѣсто, покрытое пылью, указывало, гдѣ находилось чудное произведеніе. Около жилища покойнаго Керавна не слыхать было теперь ни одного веселаго звука, кромѣ щебетанія птицъ, все еще прилетавшихъ на балконъ, гдѣ ихъ такъ щедро, бывало, кормили дѣти крошками хлѣба.

Все, что было веселаго, привлекательнаго въ старомъ дворцѣ, все улетучилось со дня посѣщенія Сабины и самъ Адріанъ сталъ вовсе инымъ, чѣмъ былъ нѣсколько дней тому назадъ.

Неприступнымъ кесаремъ смотрѣлъ онъ въ тѣ дни, когда являлся народу. Даже во внутреннихъ своихъ покояхъ, бесѣдуя съ приближенными, Адріанъ казался строгимъ и мрачнымъ.

Оракулъ, звѣзды и другія предзнаменованія — все пророчило ему горе въ теченіе слѣдующаго года.

Сабина требовала немедленнаго усыновленія Вера. Ея обращеніе, угловатыя манеры казались Адріану еще болѣе отталкивающими въ сравненіи съ живыми и привлекательными пріемами александрійцевъ.

Императоръ былъ озабоченъ и безпокоенъ.

Заглядывая въ свою душу, онъ видѣлъ тамъ пустоту; обращая свой взглядъ на окружающее, онъ находилъ всюду одно ничтожество, способное только мѣшать его страсти къ дѣятельной жизни.

Даже, не затронутое до сихъ поръ ни горестями, ни радостями жизни, полурастительное существованіе красиваго Антиноя, дѣйствовавшее прежде успокоительнымъ образомъ на его душу, теперь какъ будто подпало какому-то измѣненію. Юноша казался часто смущеннымъ, огорченнымъ, Его уже не удовлетворяло болѣе слѣдовать вѣчною тѣнью за императоромъ; онъ жаждалъ свободы, убѣгая иногда въ городъ ради тѣхъ удовольствій своего возраста, которыхъ прежде такъ тщательно избѣгалъ.

Даже съ веселымъ, услужливымъ рабомъ Масторомъ случилась какая-то перемѣна.

Только молоссъ оставался тѣмъ же, неизмѣнно послушнымъ своему господину.

А самъ Адріанъ?… Непостоянный и измѣнчивый, онъ какъ десять лѣтъ назадъ, такъ и теперь безпрестанно какъ бы перерождался въ другаго человѣка.

Глава тринадцатая.

Когда Веръ вошелъ во дворецъ, императоръ только-что вернулся изъ города. Претора провели черезъ рядъ пріемныхъ во внутренніе новой, гдѣ ему не пришлось долго ждать, такъ какъ Адріанъ желалъ видѣть его немедленно.

Кесарь былъ въ дурномъ расположеніи духа и безпокойно ходилъ взадъ и впередъ, выслушивая сообщенія Вера о послѣднихъ совѣщаніяхъ въ римскомъ сенатѣ.

По временамъ онъ прерывалъ свое хожденіе и заглядывалъ въ сосѣднюю комнату.

Едва окончилъ преторъ свой докладъ, какъ раздался радостный лай аргуса и въ комнату вошелъ Антиной.

Веръ тотчасъ же отошелъ къ широкому окну, какъ будто привлеченный живописнымъ видомъ на гавань.

— Гдѣ ты былъ? — спросилъ кесарь своего любимца, не обращая вниманіе на присутствіе претора.

— Гулялъ по городу, — отвѣчалъ виѳинянинъ.

— Ты знаешь, что мнѣ непріятно, когда я, возвращаясь, не нахожу тебя дома.

— Я не думалъ, что ты вернешься такъ скоро.

— На будущее время устройся такъ, чтобы быть на-лицо, когда бы я ни пожелалъ тебя видѣть. Не правда ли, вѣдь ты не любишь видѣть меня недовольнымъ?

— Нѣтъ, государь! — возразилъ юноша, поднимая руки и устремляя на Адріана умоляющій взглядъ.

— Ну, довольно, поговоримъ о другомъ. Какъ попалъ этотъ флакончикъ въ актикварію Гирому?

Говоря это, кесарь взялъ со стола маленькій сосудъ изъ vasa murrhina, подаренный юношей Арсиноѣ и проданный тою финикіянину.

Антиной поблѣднѣлъ и смутился.

— Это непонятно… Я не припомню, — бормоталъ онъ.

— Такъ я помогу тебѣ вспомнить, — сказалъ кесарь рѣшительно. — Этотъ финикіянинъ кажется мнѣ честнѣе плута Габинія. Въ его коллекціи, которую я сегодня осматривалъ, нашелъ я это сокровище, подаренное мнѣ много лѣтъ тому назадъ Плотиной, — понимаешь ли ты? — Плотиной, женой Траяна, незабвенною подругой моего сердца. Эта вещь была мнѣ особенно дорога и тѣмъ не менѣе я не пожалѣлъ подарить тебѣ ее ко дню твоего рожденія.

— О, государь, добрый государь! — тихо воскликнулъ Антиной, снова простирая къ нему руки.

— Я спрашиваю тебя, — продолжалъ Адріанъ строго и не трогаясь умоляющимъ взглядомъ своего любимца, какъ могъ этотъ сосудъ попасть въ руки одной изъ дочерей жалкаго управителя Керавна, отъ которой Гиромъ, какъ онъ увѣряетъ, купилъ его?

Антиной не могъ произнести ни одного слова въ отвѣтъ.

— Эта дѣвушка украла его у тебя?… Говори правду! — раздраженнѣе прежняго настаивалъ Адріанъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! — быстро и рѣшительно отвѣтилъ виѳинянинъ. — Конечно, нѣтъ. Я припоминаю… Да, погоди, вотъ какъ это случилось. Ты знаешь, я налилъ въ этотъ флаконъ цѣлительный бальзамъ и когда молоссъ столкнулъ съ лѣстницы Селену, — Селеной зовутъ старшую дочь управителя, — и когда она лежала раненая безъ чувствъ, я взялъ флакончикъ и отдалъ ей бальзамъ.

— Вмѣстѣ съ сосудомъ? — спросилъ кесарь, мрачно взглянувъ на Антиноя.

— Да, государь, — у меня не было другаго.

— И она оставила его у себя съ тѣмъ, чтобы тотчасъ же продать?

— Ты вѣдь знаешь ея отца…

— Мошенника!… — закричалъ Адріанъ. — Тебѣ извѣсто, куда дѣлась эта дѣвчонка?

— О, государь! — воскликнулъ Антиной, дрожа отъ страха.

— Я велю ликторамъ схватить ее! — продолжалъ разгнѣванный повелитель.

— Нѣтъ! — рѣшительно возразилъ юноша. — Ты этого не сдѣлаешь.

— Не сдѣлаю?… Посмотримъ.

— Нѣтъ, конечно, нѣтѣ! Знай, что дочь Керавна Селена…

— Ну?

— Бросилась съ отчаянія въ воду… ночью… въ море…

— Ну, это, конечно, измѣняетъ дѣло, — нѣсколько мягче заговорилъ Адріанъ. — Тѣней ликторы преслѣдовать не могутъ, а дѣвушка понесла наиболѣе тяжкое наказаніе. Но ты… Что долженъ я думать о твоемъ поведеніи? Ты вѣдь зналъ цѣнность этого сокровища, — ты зналъ, какъ я дорожилъ имъ, — и все-таки оставилъ его въ такихъ рукахъ?

— Въ немъ вѣдь было лѣкарство, — лепеталъ юноша. — Развѣ я могъ думать…

Императоръ прервалъ своего любимца и сказалъ, ударяя себя по лбу:

— Да, это думанье… Я, къ несчастью, долженъ бы давно знать, что это не твоего ума дѣло… Этотъ флакончикъ стоилъ мнѣ порядочную сумму денегъ… Впрочемъ, такъ какъ онъ уже разъ принадлежалъ тебѣ, то я возвращаю его тебѣ назадъ, но требую, чтобы въ будущемъ ты хранилъ его лучше. Я не премину справиться, цѣлъ ли онъ…. Великіе боги! Дитя, на что ты похожъ? Развѣ я такъ страшенъ и неужели достаточно одного моего вопроса, чтобы заставить тебя такъ поблѣднѣть? Право, еслибъ эта бездѣлушка не принадлежала нѣкогда Плотинѣ, я оставилъ бы ее у финикіянина и не поднялъ бы такого шума.

Антиной бросился цѣловать руки кесаря, но тотъ не допустилъ этого и обнялъ его съ отеческою нѣжностью.

— Глупенькій! — сказалъ онъ. — Если хочешь, чтобъ я былъ тобой доволенъ, будь снова такимъ, какимъ ты былъ до нашего пріѣзда въ Александрію! Предоставь другимъ причинять мнѣ досаду, — тебя боги создали, чтобы меня радовать.

При послѣднихъ словахъ Адріана въ комнату вошелъ одинъ изъ дворцовыхъ чиновниковъ и доложилъ, что депутація отъ египетскихъ жрецовъ проситъ чести быть ему представленной.

Императоръ тотчасъ же велѣлъ облечь себя въ пурпуръ и направился въ залу музъ, чтобы тамъ, среди придворныхъ, привѣтствовать пророковъ и святыхъ отцовъ изъ различныхъ храмовъ Нильской долины, принять ихъ поклоненіе, приносимое ему, какъ сыну бога Солнца, и подтвердить свое неизмѣнное покровительство какъ имъ, такъ и охраняемой ими религіи. На просьбу депутатовъ освятить и осчастливить своимъ посѣщеніемъ храмы ихъ боговъ онъ милостиво выразилъ согласіе, а вопросъ о будущемъ мѣстопребываніи недавно найденнаго Аписа оставилъ пока неразрѣшеннымъ.

Аудіенція эта длилась нѣсколько часовъ.

Веръ, уклонившись отъ обязанности присутствовать на ней вмѣстѣ съ префектомъ Тиціаномъ и другими сановниками, продолжалъ неподвижно стоять у окна.

Это не ускользнуло отъ Антиноя, который вышелъ вслѣдъ за императоромъ, не желая оставаться съ глазу на глазъ съ насмѣшливымъ гордецомъ. Къ тому же только-что испытанный имъ страхъ и сознаніе, что онъ солгалъ и нагло обманулъ своего добраго государя, потрясли его душу, еще не запятнанную никакимъ низкимъ поступкомъ, и вывели ее изъ обычнаго спокойствія.

Ему хотѣлось быть одному; ему было бы тяжело говорить въ эту минуту о ничтожныхъ вещахъ и притворяться веселымъ и любезнымъ.

Онъ усѣлся у стола въ своей комнатѣ и, положивъ на него локти, закрылъ лицо руками.

Веръ не тотчасъ послѣдовалъ за нимъ, такъ какъ догадывался, что происходило въ душѣ юноши, и зналъ, что здѣсь послѣдній отъ него не уйдетъ.

Въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ въ большомъ кабинетѣ императора и сосѣдней комнаткѣ его любимца царила глубокая тишина. Потомъ преторъ услыхалъ шумъ быстро отворенной двери, которая вела изъ помѣщенія Литиноя въ галлерею, и вслѣдъ затѣмъ восклицаніе виѳинянина:

— Наконецъ-то Масторъ! Ты видѣлъ Селену?

Веръ неслышными шагами тотчасъ же подкрался къ двери и сталъ прислушиваться къ отвѣту раба, изъ котораго, впрочемъ, даже менѣе чуткое ухо не проронило бы ни единаго слова.

— Какъ же я могъ не видѣть, — неохотно отвѣчалъ язигъ. — Вѣдь она все еще больна и лежитъ въ постели. Букетъ твой я отдалъ горбатой дѣвушкѣ, которая за ней ходитъ. Но въ другой разъ я этого не сдѣлаю, ни за что не сдѣлаю, хотя бы ты былъ со мною еще ласковѣе, чѣмъ вчера, и обѣщалъ мнѣ всѣ сокровища кесаря. И чего тебѣ надо отъ этого слабаго, блѣднаго, невиннаго созданія? Я вотъ только бѣдный рабъ, а все-таки могу тебѣ сказать…

Здѣсь рѣчь Мастора внезапно оборвалась и Веръ не безъ основанія предположилъ, что Антиной вспомнилъ объ его присутствіи въ кабинетѣ кесаря и потому заставилъ язига замолчать. Но претору было довольно и того, что онъ слышалъ.

Было ясно, что Антиной обманулъ своего повелителя и что самоубійство дочери Керавна — вымыселъ.

Кто бы, казалось, могъ ожидать такого присутствія духа и такой хитрой находчивости отъ тихаго мечтателя?

Красивое лицо претора озарилось улыбкой удовольствія: теперь виѳинянинъ былъ въ его рукахъ, — теперь онъ зналъ, какъ заставить его служить своей цѣли.

Антиной самъ указалъ ему настоящій путь, когда съ неподдѣльною нѣжностью бросился цѣловать руку императора. Юноша несомнѣнно любилъ своего господина и этой-то любовью Веръ могъ воспользоваться, не выдавая себя и не имѣя надобности страшиться, въ случаѣ измѣны, карающей десницы кесаря.

Смѣлою рукой постучался преторъ въ дверь сосѣдней комнаты, спокойно и самоувѣренно вошелъ къ виѳинянину и, объявивъ, что имѣетъ до него важное дѣло, попросилъ послѣдовать за нимъ въ комнату Адріана.

— Къ несчастію, — сказалъ онъ, когда они очутились одни, — я не пользуюсь твоимъ особеннымъ расположеніемъ, но насъ связываетъ одно великое чувство: мы оба любимъ кесаря.

— Конечно, я его люблю, — возразилъ Антиной.

— Прекрасно; въ такомъ случаѣ ты долженъ такъ же, какъ я я, стараться охранять его отъ тяжкихъ заботъ и стремиться къ тому, чтобы тревожныя опасенія не останавливали орлинаго полета его великаго и свободнаго духа.

— Безъ сомнѣнія, да.

— Я зналъ, что найду въ тебѣ союзника. Взгляни на этотъ свертокъ: это — вычисленія и чертежи величайшаго астролога нашихъ дней. Изъ нихъ явствуетъ, что нынѣшнею ночью, и именно отъ конца втораго до начала четвертаго часа утра, созвѣздія будутъ возвѣщать самыя ужасныя несчастія. Ты понялъ меня?

— Къ несчатію, понялъ.

— Позднѣе эти зловѣщія предзнаменованія исчезнутъ. Еслибы удалось удержать Адріана только въ продолженіе третьяго часа пополуночи отъ наблюденія звѣзднаго неба, онъ былъ бы избавленъ отъ мучительныхъ, отравляющихъ жизнь, опасеній. Кто знаетъ, можетъ-быть звѣзды и лгутъ… Если же онѣ и правду говорятъ, то во всякомъ случаѣ ему лучше не знать заранѣе о несчастіи, котораго нельзя избѣгнуть. Согласенъ ты со мной?

— Твое предложеніе кажется разумнымъ. Но мнѣ думается…

— Оно разумно и мудро, — твердо и рѣшительно перебилъ юношу преторъ. — Отъ тебя зависитъ теперь помѣшать Адріану слѣдить за теченіемъ звѣздъ отъ исхода втораго до начала четвертаго часа пополуночи.

— Отъ меня? — испуганно воскликнулъ Антиной.

— Отъ тебя, потому что только ты можешь это сдѣлать.

— Я? — въ сильномъ безпокойствѣ спросилъ виѳинянинъ, — я долженъ оторвать кесаря отъ его наблюденій?

— Это твоя обязанность.

— Но онъ не позволяетъ мѣшать себѣ во время занятій и мнѣ плохо досталось бы за одну попытку… Нѣтъ, нѣтъ, то, чего ты требуешь, невозможно.

— Не только возможно, но и необходимо.

— Едва ли, — возразилъ Антиной, хватаясь за лобъ. — Выслушай меня! Адріанъ уже нѣсколько дней знаетъ, что ему угрожаетъ тяжелое несчастіе, я слышалъ это изъ его собственныхъ устъ. Тебѣ, конечно, извѣстно, что онъ смотритъ на звѣзды не только для того, чтобы радоваться ожидающему его счастію, но и чтобы вооружаться противъ бѣдствій, угрожающихъ ему или государству. То, что убило бы болѣе слабаго, служитъ оружіемъ для его мощнаго духа. Онъ можетъ все вынести и было бы дурно его обманывать…

— Еще хуже дозволить его духу омрачиться отчаяніемъ, — отвѣтилъ Веръ. — Придумай средство отвлечь его на одинъ часъ отъ наблюденій.

— Не могу! Даже если я попытаюсь, ничего не выйдетъ. Развѣ ты думаешь, что онъ обратитъ вниманіе на мой зовъ?

— Ты его знаешь. Придумай что-нибудь такое, что заставило бы его непремѣнно покинуть свой наблюдательный постъ.

— Я не въ состояніи ничего придумать.

— Ничего? — переспросилъ Веръ и ближе подошелъ къ виѳинянину. — Еще недавно ты блестящимъ образомъ доказалъ противное.

Антиной поблѣднѣлъ.

— Когда надо было спасти Селену отъ ликторовъ, — продолжалъ преторъ, — твоя богатая фантазія не замедлила утопить ее въ морѣ.

— Она дѣйствительно бросилась въ море, и пусть великіе боги…

— Постой, постой! — перебилъ его преторъ. — Не произноси ложной клятвы! Селена жива, — ты посылаешь ей букеты, — и еслибъ мнѣ вздумалось свести Адріана въ домъ вдовы Пудента…

— О! — жалобно воскликнулъ Антиной, хватая римлянина за руку. — Ты этого не сдѣлаешь, Веръ! Ты не можешь этого сдѣлать!

— Глупый, — сказалъ его собесѣдникъ, смѣясь и трепля испуганнаго юношу по плечу. — Какая мнѣ выгода погубить тебя? Единственное мое желаніе — спасти императора отъ горя и заботъ. Займи его чѣмъ-нибудь въ продолженіе третьяго часа — и ты можешь разсчитывать на мою дружбу. Но если, изъ боязни или нежеланія, ты откажешь мнѣ въ своемъ содѣйствіи, значитъ ты не достоинъ милости своего господина и я буду вынужденъ…

— Довольно, довольно! — перебилъ Антиной, въ сильномъ испугѣ, своего притѣснителя.

— Такъ ты обѣщаешься исполнить мое желаніе?

— Да, клянусь Геркулесомъ, да! Я сдѣлаю все, что ты требуешь. Но, вѣчные боги, какъ же мнѣ устроиться такъ, чтобъ императоръ…

— Это, мой юный другъ, я съ полнымъ довѣріемъ предоставляю тебѣ и твоему уму.

— Я не уменъ, я ничего не могу выдумать, — стоналъ юноша.

— То, что тебѣ удалось изъ страха передъ своимъ повелителемъ, тѣмъ лучше удастся изъ любви къ нему, — возразилъ преторъ. — Задача твоя легка. Если же ты все-таки ее не выполнишь, то я сочту долгомъ показать Адріану, какъ хорошо умѣетъ Антиной заботиться о себѣ и какъ плохо — о счастіи своего господина. До-завтра, мой прекрасный другъ! Если тебѣ потребуется посылать еще букеты, рабы мои къ твоимъ услугамъ.

Съ этими словами преторъ покинулъ комнату, оставивъ Антиноя съ разбитымъ сердцемъ. Бѣдный юноша прижался головой къ холодной порфировой колоннѣ у окна и сталъ размышлять.

То, что требовалъ отъ него Веръ, не было, казалось, зломъ, но все же не было и честнымъ. Это значило измѣнить благородному человѣку, котораго онъ горячо любилъ, какъ отца, какъ добраго друга и наставника, и котораго боялся, какъ божества.

Предательски скрыть отъ него волю судебъ, словно онъ не мужъ, а слабая женщина, было противно здравому смыслу, было постыдно и могло пагубно отразиться на планахъ и намѣреніяхъ его повелителя.

Много и другихъ возраженій на требованіе претора возникало мало-по-малу въ головѣ юноши и заставляло его проклинать свою несообразительность.

Антиной долженъ былъ вторично обмануть кесаря.

Онъ негодовалъ на самого себя, ударялъ себя кулакомъ въ лобъ, тяжело вздыхалъ, хотя и не плакалъ. Порой тайный голосъ нашептывалъ ему, что дѣло идетъ только о предохраненіи государя отъ печали и горя, а тутъ не можетъ быть ничего предосудительнаго. Тогда юноша старался придумать средство отвлечь императора въ назначенный часъ отъ астрологическихъ наблюденій; но старанія его были тщетны.

Антиной былъ готовъ признаться Адріану, что замышляетъ обмануть его; но чтобы предупредить угрозу Вера, юноша долженъ былъ въ то же время открыть своему господину, что Селена жива, и тогда дочери бѣднаго Керавна неминуемо подверглись бы стыду и преслѣдованію, тогда погибла бы дѣвушка, любимая имъ со всѣмъ пыломъ первой любви. Признаніе было невозможно.

Чѣмъ дальше онъ думалъ и мучился, отыскивая исходъ, тѣмъ запутаннѣе становились его мысли и тѣмъ слабѣе сила воли.

Преторъ опуталъ его сѣтями и онъ напрасно старался изъ нихъ высвободиться.

Голова его начинала болѣть, а кесарь все не приходилъ. Юноша съ нетерпѣніемъ ожидалъ возвращенія своего повелителя, а вмѣстѣ съ тѣмъ и страшился его.

Когда Адріанъ наконецъ явился и приказалъ Мастору снять съ себя мантію, Антиной отстранилъ раба и съ заботливостью исполнилъ молча его обязанности.

За обѣдомъ юноша сидѣлъ, какъ и всегда, противъ императора и старался казаться веселымъ, несмотря на то, что былъ сильно озабоченъ и безпокоенъ.

Незадолго до полуночи Адріанъ отправился на свою обсерваторію. Когда Антиной предложилъ нести его инструменты, императоръ ласково погладилъ любимца по кудрямъ.

— Ты все такой же милый, вѣрный товарищъ, — сказалъ онъ. — Юности можно извинить заблужденія, если она все-таки не забываетъ пути, по которому должна слѣдовать.

У Антиноя при этихъ словахъ сжалось сердце и онъ тихонько прильнулъ губами въ тогѣ Адріана, который шелъ впереди. Его мучила совѣсть, хотя онъ еще не совершилъ никакого преступленія.

До конца перваго часа по полуночи виѳинянинъ не отходилъ отъ императора. Свѣжій сѣверный вѣтеръ облегчилъ его головную боль и онъ безъ устали, неуклонно искалъ предлога, чтобъ отвлечь Адріана отъ наблюденій.

Его бѣдный мозгъ походилъ на изсохшій колодезь. Ничего, ровно ничего не приходило ему на умъ.

Антиной приблизился къ кесарю и воскликнулъ умоляющимъ голосомъ:

— Государь, ты причиняешь вредъ своему здоровью, ты не даешь себѣ отдыха! Не занимайся сегодня такъ долго.

— Я сплю по утрамъ, — отвѣтилъ Адріанъ. — Если ты усталъ, то иди спать.

Но юноша не трогался съ мѣста. Онъ также, какъ и его повелитель, разсматривалъ звѣздное небо. Антиной зналъ мало звѣздъ по именамъ, но нѣкоторыя изъ нихъ ему очень нравились; особенно любилъ онъ плеяды, которыя ему указалъ еще отецъ, и это напомнило юношѣ родину. Какъ мирно и тихо протекала тамъ его жизнь и какъ бурно было теперь въ его смятенномъ сердцѣ!

— Тебѣ пора ложиться, — сказалъ кесарь. — Второй часъ.

— Уже второй? — переспросилъ Антиной.

При мысли, что онъ долженъ скоро исполнить обѣщаніе, данное Веру, все помутилось въ его глазахъ. Въ сильномъ волненіи юноша простился съ Адріаномъ, зажегъ факелъ и сошелъ при его мерцающемъ свѣтѣ съ обсерваторіи.

Спускаясь по лѣстницѣ, Антиной присѣлъ на ступеньку, чтобы собраться съ мыслями и дать своему сильно бьющемуся сердцу немного успокоиться.

Время летѣло. Скоро долженъ былъ наступить третій часъ. Антиною внезапно пришла мысль прикинуться больнымъ и позвать императора къ своему ложу.

Но Адріанъ былъ врачъ и сейчасъ бы замѣтилъ, что онъ здоровъ; еслибы даже кесарь ошибся и повѣрилъ, что его любимецъ боленъ, то Антиной все-таки былъ бы обманщикомъ.

Виѳинянинъ почувствовалъ глубокое отвращеніе къ самому себѣ и страхъ за будущее, а между тѣмъ мысль, которая ему только-что пришла, одна подавала надежду на успѣхъ. Уже до третьяго часа оставалось нѣсколько минутъ. Онъ долженъ былъ скорѣе бѣжать во дворецъ, броситься на ностель и позвать Мастора. Схвативъ факелъ, Антиной въ послѣдній разъ взглянулъ на каменную лѣстницу, по которой спустился. Какъ молнія блеснуло въ его измученной головѣ — снова подняться по ней — и броситься внизъ. Что ему дорожить своей бѣдною жизнью!

Его паденіе и крикъ должны были привлечь императора.

Адріанъ не оставилъ бы своего окровавленнаго любимца, не перевязавъ ему раны, и самъ сталъ бы за нимъ заботливо ухаживать. Тогда императоръ былъ бы у ложа умирающаго, но не обманщика.

Но прежде, чѣмъ лишить себя жизни, Антиной еще разъ взглянулъ на небо, чтобы видѣть, который часъ. Онъ замѣтилъ узкій серпъ луны, той самой, которая отражалась въ морѣ, когда онъ спасалъ Селену. Ему такъ живо представился образъ блѣдной дѣвушки, что, казалось, онъ снова держитъ ее въ своихъ объятіяхъ, снова цѣлуетъ ея холодный лобъ.

Видѣніе исчезло, уступивъ мѣсто жгучему желанію увидать Селену, хоть одинъ разъ, прежде, чѣмъ умереть.

Антиной въ нерѣшительности озирался кругомъ.

Около обсерваторіи находился рядъ сараевъ; въ нихъ лежали массы ящиковъ, кучи соломы и пакли, снятой съ утвари и съ разныхъ статуй, привезенныхъ для украшенія дворца.

Ужасная мысль озарила любимца кесаря. Не думая о послѣдствіяхъ, Антиной бросилъ факелъ въ ближайшій сарай, до верху наполненный горючими веществами, и сталъ спокойно смотрѣть на разгорающееся пламя, на клубы чернаго дыма. Когда пожаръ достигъ значительныхъ размѣровъ, юноша бросился къ башнѣ, гдѣ находился императоръ.

— Горимъ, горимъ! — громко кричалъ онъ.

Глава четырнадцатая.

Въ началѣ третьяго часа, пиръ, даваемый Веромъ по случаю его наступавшаго дня рожденія, былъ еще въ самомъ разгарѣ.

Кромѣ знатныхъ и ученыхъ римлянъ, прибывшихъ въ Александрію вслѣдъ за императоромъ, въ числѣ гостей претора было также много именитыхъ александрійцевъ.

Блестящій ужинъ давно кончился, но чаши съ виномъ еще обходили столъ.

Веръ былъ единодушно провозглашенъ царемъ пиршества. Онъ лежалъ на подушкахъ, усыпанныхъ розами. Флёровая занавѣска защищала его отъ мухъ и комаровъ, а коврикъ, сплетенный изъ цвѣтовъ и стеблей лилій, прикрывалъ ему ноги и пріятно благоухалъ. Подлѣ претора сидѣла прелестная пѣвица.

Хорошенькіе мальчики, одѣтые амурами, ожидали приказаній «коварнаго Эрота».

Веръ безпечно покоился на своемъ ложѣ.

А между тѣмъ онъ все видѣлъ, все успѣлъ разсчитать, устраивая свой праздникъ, и распоряжался на немъ съ большой осмотрительностью.

Какъ на пиршествахъ, даваемыхъ Адріаномъ въ Римѣ, такъ и здѣсь прочтены были сначала небольшіе отрывки изъ новѣйшихъ сочиненій и стихотвореній; потомъ была разыграна веселая комедія; затѣмъ Глицера, первая пѣвица города, спѣла звонкимъ голосомъ диѳирамбъ съ акомпаниментомъ арфы, а виртуозъ Александръ исполнилъ пьесу на тригононѣ.

Наконецъ въ комнату влетѣла труппа танцовщицъ при звукахъ тамбуриновъ и флейтъ.

Въ залѣ раздались возгласы одобренія; вино все болѣе и болѣе увеличивало веселость гостей.

По каменнымъ плитамъ пола струились потоки вина, возлитаго богамъ; крики стали заглушать музыку и пѣніе, — веселое пиршество обратилось въ безпорядочную оргію.

Вдругъ въ залу вбѣжалъ одинъ изъ слугъ Вера.

— Пожаръ! Огонь во дворцѣ на Лохіи! — кричалъ онъ, съ трудомъ переводя дыханіе.

Веръ сбросилъ коверъ изъ лилій, разорвалъ занавѣску и приказалъ немедленно подавать себѣ колесницу.

— До свиданья, друзья! Благодарю васъ за честь! — сказалъ онъ, обращаясь къ присутствовавшимъ. — Я долженъ спѣшить на Лохій.

Вмѣстѣ съ Веромъ бросилось на пожаръ и большинство гостей, не съ желаніемъ помочь горожанамъ, а просто чтобы посмотрѣть на пламя да послушать толки. Многіе не могли встать съ мѣста, — до того были отуманены виномъ, — а одинъ изъ присутствовавшихъ, Флоръ, громко заявилъ, что не только пожаръ города, но и пожаръ цѣлаго свѣта не заставитъ его покинуть своего ложа и оставить недопитой чашу.

Покинувъ залу, Веръ поспѣшилъ къ Сабинѣ, чтобъ увѣдомить ее о случившемся.

Бальбилла первая увидала огонь, когда она, покончивъ свои занятія и собираясь ложиться, въ послѣдній разъ взглянула на море. Дѣвушка сейчасъ же выбѣжала наружу, объявила всѣмъ, кого встрѣтила, что во дворцѣ пожаръ, и искала теперь дежурную матрону, чтобы велѣть разбудить Сабину.

Весь Лохій представлялъ сплошное, яркое полымя.

Преторъ встрѣтилъ поетессу въ дверяхъ, которыя вели изъ покоевъ императрицы въ садъ.

— Увѣдомлена ли Сабина? — спросилъ онъ поспѣшно, не привѣтствуя дѣвушку даже поклономъ.

— Я думаю, что еще нѣтъ.

— Такъ вели ее разбудить. Поклонись ей отъ меня. Мнѣ надо скорѣй на Лохій.

— Мы тебя догонимъ.

— Оставайтесь дома, — вы будете только мѣшать.

— Я не займу много мѣста и непремѣнно пріѣду. Какое чудное зрѣлище!

— Вѣчные боги! уже за дворцомъ, ближе къ гавани, показывается пламя. Что же нѣтъ до сихъ поръ колесницъ?

— Возьми меня съ собой.

— Нѣтъ, ты должна разбудить императрицу.

— А Люциллу возьмешь?

— Вамъ, женщинамъ, лучше остаться дома.

— Что до меня касается, я не останусь. Надѣюсь, кесарю не угрожаетъ опасность?

— Не думаю.

— Взгляни, какая прелесть! Небо похоже на огненный шатеръ. Прошу тебя, Веръ, позволь мнѣ доѣхать съ тобой.

— Нѣтъ, милая, тамъ нужны мужчины.

— Какъ ты нелюбезенъ!…

— Наконецъ-то подаютъ колесницу. Вы, женщины, остаетесь.

— Я не позволю себѣ приказывать и отправлюсь на Лохій.

— Чтобъ видѣть Антинои среди пламени? — насмѣшливо спросилъ преторъ, вскакивая на колесницу и хватая вожжи. — Такое чудное зрѣлище не всегда можетъ представиться.

Дѣвушка сердито топнула ногой, направилась въ покои государыни и рѣшилась во что бы ни стало побывать на пожарищѣ.

Сабина еще не была одѣта и никого не принимала. Камеристка сообщила Бальбиллѣ, что императрица встаетъ, но что разстроенное здоровье не позволитъ ей выйти на воздухъ среди ночи.

Поэтесса отыскала Люциллу, но та не рѣшилась ослушаться мужа и пыталась удержать и Бальбиллу. Но кудрявая головка настаивала на своемъ, тѣмъ болѣе, что Веръ насмѣшливыми словами запретилъ ей исполнить свою волю.

Тогда дѣвушка обратилась къ своей компаньонкѣ и рѣшилась захватить съ собой Клавдію, несмотря на ея возраженія.

Черезъ полтора часа послѣ ухода претора колесница подвозила ихъ къ пылавшему Лохію.

Глазамъ Бальбиллы представилась необозримая, многоголовая толпа, которая кишила на мысу и въ гавани.

Нѣкоторыя верфи уже загорались и надо было спасать корабли, стоявшіе на якорѣ. Сѣверный вѣтеръ раздувалъ пламя, мѣшая людямъ тушить его. Складочные амбары похожи были на гигантскіе факелы и освѣщали все большее и большее пространство кругомъ.

Темныя массы кораблей, лодки, люди — все было озарено яркимъ, красноватымъ блескомъ пожара, который, какъ въ зеркалѣ, отражался на спокойной поверхности моря.

Вслѣдствіе страшной тѣсноты, колесница Бальбиллы съ трудомъ подвигалась впередъ и дѣвушка вполнѣ могла насладиться восхитительнымъ зрѣлищемъ.

На улицѣ, ведшей отъ гавани ко дворцу, надо было остановиться, такъ какъ не было возможности ѣхать дальше. Напуганные огнемъ и шумомъ, кони вставали на дыбы и бросались въ сторону, такъ что возница едва могъ сдерживать ихъ. На Бальбиллу и ея спутницу посыпались укоризненныя восклицанія толпы. Дѣвушка уже приказала возницѣ повернуть колесницу и ѣхать назадъ; но это было еще труднѣе. Одна изъ лошадей оторвалась отъ дышла и кинулась въ народъ; раздались крики, брань. Бальбилла хотѣла соскочить съ колесницы, но Клавдія уцѣпилась за нее, умоляя не покидать ее одну. Упрямая дѣвушка не была боязлива, но на этотъ разъ жалѣла, что не послушалась Вера. Сначала ей все казалось забавнымъ, но затѣмъ ея отважное предпріятіе потеряло всю свою прелесть, — Бальбилла была скорѣе готова плакать, чѣмъ смѣяться.

— Пропустите пожарныя трубы!… Прочь съ дороги! — раздалось вдругъ въ толпѣ.

При этихъ грозныхъ словахъ Клавдія упала на колѣни, а Бальбилла, напротивъ того, ободрилась. Она узнала голосъ архитектора Понтія, который стоялъ позади ея колесницы верхомъ на конѣ, и обернулась къ нему. Онъ улыбнулся ей и покачалъ головой. «Вотъ бѣшеная голова, которую слѣдуетъ пожурить. Но кто же въ состояніи на нее сердиться?» — казалось хотѣлъ онъ сказать.

Потомъ Понтій обратился къ слѣдовавшей за нимъ охранительной стражѣ:

— Отпрягайте коней, — приказывалъ онъ, — мы можемъ на нихъ возить воду! Помогите женщинамъ сойти съ колесницы! Оттолкните экипажъ въ сторону! Дайте дорогу нашимъ снарядамъ!

Сдѣлавъ всѣ эти распоряженія съ поспѣшностью полководца, командующаго солдатами, архитекторъ подъѣхалъ къ Бальбиллѣ и сообщилъ ей, что императоръ внѣ опасности.

— Мнѣ теперь некогда проводить тебя до Кесареума, а есля хочешь любоваться пожаромъ вблизи, такъ пойди въ домъ сторожа гавани съ крыши ты увидишь весь Лохій. Зрѣлище поистинѣ великолѣпное. Но ты не должна забывать, сколько при этомъ погибаетъ богатства, пріобрѣтеннаго честнымъ трудомъ. То, чѣмъ ты будешь восхищаться, принесетъ много горькихъ слезъ. Надо надѣяться, что величественная картина пожара не долго будетъ представляться вашимъ взорамъ.

— О, да! Я надѣюсь всѣмъ сердцемъ, — воскликнула дѣвушка.

— Я это зналъ. Какъ только будетъ возможно, я провѣдаю васъ, а пока до свиданья.

Поручивъ охрану женщинъ двумъ изъ своихъ помощниковъ, Понтій далъ волю коню и протѣснился сквозь толпу народа.

Четверть часа спустя Бальбилла стояла на крышѣ каменнаго домика. Клавдія осталась въ душной комнатѣ сторожа гавани и не могла отъ утомленія произнести ни одного слова.

Послѣ разговора съ Понтіемъ молодая римлянка глядѣла на пожаръ далеко не съ прежнимъ беззаботнымъ, почти веселымъ, чувствомъ.

Огненные языки начинали постепенно уменьшаться и съ замѣтнымъ трудомъ боролись съ густымъ дымомъ.

Бальбилла вскорѣ отыскала глазами архитектора, такъ какъ всадникъ возвышался надъ толпой.

Понтій подъѣзжалъ то къ одному горящему строенію, то къ другому, и всюду, гдѣ онъ ни показывался, утихала разъяренная стихія.

Дѣвушка не замѣтила, что вѣтеръ перемѣнился и мало-по-малу даже вовсе успокоился, а отъ этого зависѣлъ, главнымъ образомъ, успѣхъ ея друга.

Слѣдя за Понтіемъ, она видѣла, какъ онъ велѣлъ разломать горящій амбаръ, чтобы пересѣчь дальнѣйшій путь пламени, — видѣла, какъ онъ въ другой разъ хлопоталъ около пылавшаго склада дегтя и смолы, не теряя присутствія духа.

Бальбилла страшилась за него, но вмѣстѣ съ тѣмъ любовалась его стройною фигурой на горячемъ конѣ, освѣщенною пламенемъ. Въ то же время живое воображеніе рисовало ей образъ другаго юноши, не менѣе прекраснаго, и юноша этотъ былъ Антиной.

Благодаря неимовѣрнымъ усиліямъ гражданъ, пожаръ былъ почти потушенъ; отъ обгорѣлыхъ строеній поднимался теперь только дымъ, перемѣшанный съ искрами, а Понтій все не приходилъ за Бальбиллой и это начинало сердить ее.

Начинало разсвѣтать, но слабо, такъ какъ небо сплошь было покрыто тучами. Когда же сталъ накрапывать дождь, дѣвушка спустилась по лѣстницѣ во внутреннія комнаты домика и усѣлась возлѣ своей задремавшей спутницы.

Прошло около получаса, когда послышался наконецъ топотъ конскихъ копытъ и на порогѣ показался Понтій. Лицо его было покрыто копотью, голосъ охрипъ отъ неустанныхъ распоряженій.

Бальбилла забыла минутную досаду и ласково привѣтствовала своего друга. Услыхавъ, что его мучитъ жажда, она собственноручно зачерпнула въ чашу воды изъ стоявшей въ углу глиняной кружки и подала ему.

Онъ жадно выпилъ освѣжительную влагу, а дѣвушка приняла изъ его рукъ пустую чашу и снова наполнила ее водой.

Наблюдая за необычнымъ занятіемъ своей воспитанницы, Клавдія только въ недоумѣніи качала головой.

— Вотъ такъ питье! — сказалъ Понтій, выпивая уже третью чашу и съ трудомъ переводя дыханіе.

— Мутная вода, стоявшая въ земляной посудинѣ, — возразила дѣвушка.

— А все-таки она была вкуснѣе вина, поданнаго въ золотомъ бокалѣ.

— Жажда дѣлаетъ всякій напитокъ пріятнымъ.

— Ты забываешь, какая рука подавала его, — съ чувствомъ отвѣтилъ архитекторъ.

Бальбилла покраснѣла и потупилась.

— Теперь, — продолжала она послѣ минутнаго смущенія, — ты утолилъ свою жажду и можешь отправиться домой, чтобъ обратиться изъ трубочиста снова въ великаго архитектора. Но прежде разскажи, какъ ты попалъ сюда изъ Пелузіума, гдѣ былъ до сихъ поръ, и какой видъ имѣетъ теперь дворецъ.

— У меня очень мало времени, — возразилъ Понтій, — и я могу тебѣ все разсказать только вкратцѣ. Окончивъ въ Пелузіумѣ начатыя работы, я возвращался съ императорскою почтой въ Александрію. Подъѣзжая къ городу, я замѣтилъ зарево надъ моремъ. Узнавъ отъ одного раба, что горитъ на Лохіи, я взялъ одну изъ лучшихъ почтовыхъ лошадей и поскакалъ пряно во дворецъ. Причина пожара до сихъ поръ неизвѣстна. Я знаю только, что кесарь наблюдалъ звѣзды въ ту минуту, когда загорѣлся одинъ изъ сосѣднихъ съ обсерваторіей сараевъ. Антиной первый увидалъ пламя и предостерегъ государя. Я нашелъ Адріана въ сильномъ волненіи; онъ поручилъ мнѣ наблюдать, чтобъ исправнѣе тушили пожаръ, а самъ остался во дворцѣ съ своимъ любимцемъ; бѣдный мальчикъ обжегъ себѣ руки.

— Какъ же это случилось? — воскликнула Бальбилла съ живымъ участіемъ.

— Когда Адріанъ съ Антиноемъ спускались съ обсерваторіи, они захватили съ собой находившіеся на ней инструменты и бумаги. Спустившись съ лѣстницы, императоръ замѣтилъ, что забылъ на верху таблички съ важными вычисленіями, и громко выразилъ по этому поводу свое сожалѣніе. Пламя уже охватило башню, но, несмотря на это, Антиной мигомъ взбѣжалъ туда но лѣстницѣ, сбросилъ таблички съ вершины обсерваторіи и началъ поспѣшно спускаться. Но на срединѣ лѣстницы онъ сталъ задыхаться и упалъ въ обморокъ. Къ счастію, подоспѣлъ во-время рабъ Масторъ и вынесъ его полумертвымъ на свѣжій воздухъ.

— До вѣдь онъ живъ, этотъ прекрасный, божественный юноша? — озабоченно спрашивала Бальбилла.

— Да, только руки его пострадали, да волосы слегка опалились.

— Прелестные, мягкіе локоны! — снова воскликнула дѣвушка. — Я пойду сейчасъ домой и велю садовнику нарвать прекрасный букетъ изъ розъ; мы пошлемъ его Антиною; это вниманіе порадуетъ юношу.

— Какъ, ты хочешь послать цвѣты человѣку, который, можетъ-быть, ихъ вовсе не желаетъ? — спросилъ Понтій серьезно.

— Какъ же намъ иначе почтить добродѣтель и красоту мужчины? — спросила Бальбилла.

— Собственное сознаніе честнаго поступка — лучшая награда.

— А красота?

— Женская красота возбуждаетъ удивленіе, можетъ-быть даже любовь, и ей подобаютъ цвѣты; и мужская красота радуетъ взоры, но задача восхвалять ее не принадлежитъ смертной женщинѣ.

— Кому же въ такомъ случаѣ?

— Искусству, которое ее увѣковѣчиваетъ.

— Но розы могутъ порадовать и утѣшить бѣднаго юношу.

— Такъ пошли ихъ ради его болѣзни, а не ради красоты, — отвѣтилъ Понтій.

Бальбилла замолчала и вмѣстѣ съ Клавдіей послѣдовала за архитекторомъ въ гавань. Здѣсь онъ простился съ ними, усадивъ въ лодку, которая должна была доставить ихъ въ Кесареумъ.

— Послѣ разговора съ Понтіемъ, — сказала дѣвушка дорогой, обращаясь къ своей компаньонкѣ, — у меня пропала охота посылать Антиною цвѣты; но онъ все-таки остался въ моемъ воображеніи не больнымъ юношей, а красавцемъ Антиноемъ.

Глава пятнадцатая.

Городъ находился внѣ опасности, — пожаръ былъ потушенъ.

Архитекторъ Понтій работалъ безъ устали; подъ нимъ пали три лошади, но его желѣзное здоровье и крѣпкій, бодрый духъ все вынесли.

Окончивъ свои труды, Понтій отправился домой, чтобы немного отдохнуть; но въ передней его осадила цѣлая толпа желавшихъ говорить съ нимъ.

Чувствуя, что силы оставляютъ его, разсудительный и серьезный въ обыкновенное время, архитекторъ вышелъ изъ терпѣнія.

— Завтра, завтра! — гнѣвно кричалъ онъ обступившимъ его просителямъ. — Если же дѣла очень спѣшныя, то нынче вечеромъ! Теперь мнѣ необходимъ отдыхъ. Вы сами видите, на что я похожъ.

При этихъ рѣшительныхъ словахъ толпа, состоявшая изъ плотниковъ, мастеровыхъ и подрядчиковъ, быстро разошлась.

Остался одинъ только старикъ, управляющій сестры Понтія, Паулины; онъ подошелъ къ архитектору и поспѣшно шепнулъ ему:

— Моя госпожа тебѣ кланяется; у нея до тебя важное дѣло, не терпящее отлагательства. Я не уйду прежде, чѣмъ ты мнѣ обѣщаешь нынче навѣстить ее. Наша колесница дожидается тебя у воротъ сада.

— Такъ отошли ее назадъ, — довольно нелюбезно отвѣчалъ Понтій. — Паулинѣ придется подождать.

— Мнѣ приказано немедленно привезти тебя къ ней.

— Но я не могу ѣхать въ такомъ видѣ! Войдите въ мое положеніе, — вскричалъ архитекторъ. — И что могло тамъ случиться?… Скажи, что я буду черезъ два часа.

Отдѣлавшись отъ управляющаго, Понтій принялъ ванну, а потомъ сѣлъ обѣдать. За столомъ онъ просматривалъ бумаги, накопившіяся за время его пребыванія въ Пелузіумѣ, и разные чертежи, сдѣланные его сотрудниками..

— Отдохни немного, — начала упрашивать его старушка-экономка; она была кормилицей Понтія и любила его, какъ роднаго сына.

— Не могу, — отвѣчалъ архитекторъ, — я долженъ ѣхать къ сестрѣ.

— И навѣрное изъ-за какихъ-нибудь пустяковъ! — возразила старуха. — А между тѣмъ тебѣ такъ необходимъ покой. Ты работаешь какъ послѣдній каменьщикъ, тебѣ некогда даже пообѣдать; и днемъ, и ночью ты вѣчно занятъ, вѣчно трудишься. И для кого, подумаешь?

— Для кого? — со вздохомъ переспросилъ Понтій. — Видишь, старая, за работой долженъ слѣдовать отдыхъ, также какъ за днемъ слѣдуетъ ночь, за лѣтомъ — зима. Тотъ, у кого есть дома милыя сердцу существа, — я подразумѣваю жену и веселыхъ дѣтей, — которыя ему услаждаютъ часы отдыха, тотъ, говорю я, естественно будетъ стараться продлить время отдохновенія. Но я нахожусь при другихъ условіяхъ.

— Отчего же такъ, дорогой Понтій?

— Дай мнѣ кончить. Ты знаешь, я одинаково не люблю какъ болтать въ баняхъ, такъ и возлежать за столомъ во время обѣда. Въ промежутки между занятіями я нахожусь въ обществѣ самого себя и моей любезной старушки, Леокипы. Часы моего отдыха отличаются пустотой и однообразіемъ и никто меня не осудитъ за то, что я всячески стараюсь сократить ихъ.

— А что же теперь слѣдуетъ изъ твоихъ словъ? Ты долженъ жениться — вотъ и все.

Архитекторъ вздохнулъ.

— Тебѣ не придется искать невѣсту, — съ жаромъ продолжала старушка. — Отцы и матери знатнѣйшихъ семействъ съ радостью отдадутъ за тебя лучшее дитя свое.

— Дитя, котораго я не знаю, — возразилъ Понтій, — и которое быть-можетъ отравитъ мнѣ жизнь.

— Надо быть осмотрительнымъ. Надо выбирать дѣвушку, выросшую въ семьѣ добрыхъ, честныхъ правилъ.

— Если только въ этомъ городѣ найдется такая семья…. Нѣтъ, нѣтъ, Леокипа, все должно остаться по-прежнему!… Мы исполняемъ наши обязанности, довольны другъ другомъ.

— А время между тѣмъ летитъ, — прервала экономка своего господина. — Тебѣ скоро тридцать пять лѣтъ, а дѣвушки…

— Оставь ихъ, онѣ найдутъ себѣ другихъ мужей! А теперь вели Сирусу подать мнѣ паллій и приготовить носилки, — мнѣ пора къ Паулинѣ.

Дорогой Понтій старался не думать о совѣтѣ, данномъ ему старою Леокипой, а между тѣмъ въ его воображеніи вставалъ знакомый образъ дѣвушки: дѣвушка эта была Бальбилла. Какъ ни привлекательна казалась она ему, онъ всячески хотѣлъ найти въ ней что-нибудь не удовлетворяющее идеалу женщины. Въ молодой римлянкѣ не трудно было найти нѣсколько недостатковъ, но архитекторъ долженъ былъ въ концѣ концовъ согласиться, что они составляютъ ея неотъемлемую принадлежность и даже имѣютъ свою прелесть.

Понтій зналъ, что горести и невзгоды омрачаютъ жизнь людей; но ему казалось, что тотъ, кто будетъ обладать этимъ беззаботнымъ, веселымъ ребенкомъ, увидитъ одно только свѣтлое счастье.

Бальбиллой давно были заняты мысли архитектора и встрѣтить ее онъ считалъ уже за счастье; но Понтій никогда бы не дерзнулъ просить ея руки, хотя зналъ и себѣ цѣну, — зналъ, что въ правѣ гордиться своимъ положеніемъ, котораго добился собственными силами. Быть другомъ молодой поэтессы, пользоваться ея уваженіемъ и благосклонностью казалось Понтію верхомъ блаженства; эту дружбу онъ бы не промѣнялъ за обладаніе другою дѣвушкой.

Среди этихъ размышленій архитекторъ незамѣтно достигъ дома сестры и, сходя съ носилокъ, улыбнулся при мысли, что занятъ былъ всю дорогу одной Бальбиллой.

Изъ украшеннаго вьющимися растеніями окошечка въ боковой стѣнѣ дома выглядывала прелестная женская головка, которая съ любопытствомъ наблюдала за тѣмъ, что происходило на улицѣ.

Понтій не замѣтилъ этого. Но Арсиноя, которой принадлежала хорошенькая головка, сейчасъ же узнала архитектора, такъ какъ видѣла его нѣсколько разъ на Лохіи и много слышала о немъ отъ Поллукса.

Дѣвушка уже съ недѣлю находилась въ богатомъ домѣ вдовы Пудента.

Она жила въ довольствѣ, ни въ чемъ не нуждалась, а между тѣмъ ее всею душой тянуло въ городъ, чтобы разыскать Поллукса и его родителей, про которыхъ она ничего не знала со дня смерти отца.

Три дня спустя послѣ пріѣзда въ жилище Паулины, Арсиноя нашла себѣ окошечко, которое выходило на улицу; улица эта вела въ гипподрому и потому на ней всегда было видно множество народу.

Дѣвушка любовалась роскошными конями и колесницами, увѣнчанными цвѣтами юношами, но въ то же время надѣялась увидать въ толпѣ Поллукса, его отца, или мать, или, наконецъ, кого-нибудь изъ знакомыхъ. Знакомые, еслибы только ей удалось подозвать ихъ, могли бы разсказать ей, что сталось съ ея друзьями.

Паулина уже два раза застала Арсиною у окна и строго запретила ей смотрѣть на улицу. Дѣвушка не возражала и послушно ушла во внутреннія комнаты; но едва успѣла вдова выйти изъ дому, какъ Арсиноя снова прокралась въ окну, отыскивая глазами тѣхъ, которые не шли у нея съ ума.

Дѣвушка не была счастлива среди новой роскошной обстановки.

Сначала ей было пріятно сидѣть сложа руки на мягкихъ подушкахъ и ѣсть вкусные обѣды вмѣсто того, чтобы заботиться о дѣтяхъ и ходить на противную папирусную фабрику; но уже на третій день она начала скучать и стремиться увидать своихъ сестеръ, братьевъ и особенно Поллукса.

Воспитательница Арсинои была съ нею добра, никогда не выходила изъ себя, одѣвала дѣвушку какъ родную дочь, цѣловала ее утромъ и вечеромъ, а та ни разу не вспомнила, что Паулина требовала и отъ нея любви.

Она чувствовала себя подъ надзоромъ и даже во власти этой гордой, холодной, хотя и привѣтливой, женщины. Вдова Пудента казалась Арсиноѣ совсѣмъ чужою и она хоронила отъ нея своя лучшія чувства.

Разъ Паулина со слезами на глазахъ разсказывала про свою покойную дочь и дѣвушка въ порывѣ нѣжности открылась ей, что любитъ ваятеля Поллукса и надѣется быть его женой.

— Женой ваятеля? — спросила вдова съ такимъ отвращеніемъ, словно увидала жабу. — Нѣтъ, дитя, — продолжала она, — ты должна все это выкинуть изъ головы. У меня есть для тебя отличный женихъ. Когда ты его узнаешь, то сама откажешься отъ только-что произнесенныхъ тобой словъ. Видала ли ты въ моемъ домѣ хоть одну статую?

— Нѣтъ, — отвѣчала Арсиноя. — Но что касается до Поллукса…

— Послушай, — перебила ее вдова, — развѣ я тебѣ не говорила про благаго Отца на небесахъ? Развѣ я тебѣ не сказала, что языческіе боги не что иное, какъ выдуманные призраки, которымъ безумные глупцы придали слабости и пороки, свойственные грѣшнымъ людямъ? Неужели ты не понимаешь, что нелѣпо молиться камнямъ? Можетъ ли быть сила и могущество въ мраморныхъ изваяніяхъ, которыя ничего не стоитъ разбить? Мы называемъ ихъ идолами. Тотъ, кто ихъ творитъ, служитъ имъ, принося въ жертву свои лучшія силы, какъ тѣлесныя, такъ и духовныя. Понимаешь ли ты это?

— Нѣтъ, искусство — нѣчто очень высокое, а Поллуксъ — хорошій человѣкъ, который во время своего творчества вдохновляемъ божествомъ.

— Подожди, ты все поймешь, — возразила Паулина, ласково притягивая къ себѣ Арсиною. — А теперь, — прибавила она строже, — иди спать, да помолись хорошенько Отцу небесному, чтобъ Онъ просвѣтилъ твой умъ. Ваятеля ты должна забыть и болѣе не заикаться о немъ въ моемъ присутствіи.

Арсиноя была воспитана въ язычествѣ, покланялась богамъ своихъ отцовъ и надѣялась на счастливые дни въ будущемъ, когда она освоится съ горькою мыслью о потерѣ отца и о разлукѣ съ дѣтьми. Дѣвушка не хотѣла промѣнять свою любовь и земное счастье на духовныя блага, которыхъ не постигала.

Ея покойный отецъ всегда говорилъ про христіанъ съ отвращеніемъ и ненавистью. Теперь она видѣла, что между ними были и добрые, готовые оказать помощь, а ученіе, что на небесахъ есть милосердый Отецъ, пришлось ей по сердцу; но прощать врагамъ, вѣчно скорбѣть о грѣхахъ своихъ и строго воздерживаться отъ всякихъ удовольствій — это казалось Арсиноѣ безсмысленнымъ и глупымъ.

И какіе могли быть у нея грѣхи?

Могла ли она прогнѣвить Отца небеснаго тѣмъ, что, будучи еще ребенкомъ, тихонько полакомилась пирогомъ, или тѣмъ, что была иногда упряма и непослушна?

Конечно, нѣтъ!

И могъ ли такой отличный, честный человѣкъ, какъ ея долговязый Поллуксъ, быть ненавистнымъ Богу за то, что умѣлъ лѣпить такія чудныя вещи, какъ бюстъ ея матери?

Если такъ, она тысячу разъ охотнѣе станетъ молиться своимъ, языческимъ, богамъ, чѣмъ Ему. Арсиноя начинала чувствовать непріязнь къ холодной женщинѣ, которую она плохо понимала и которая ее безпрестанно стѣсняла своею строгостью.

Паулина еще ни разу не брала свою воспитанницу на собранія христіанъ.

Она прежде желала приготовить ее и направить на путь къ спасенію. Она хотѣла одна, безъ помощниковъ, обратить ко Христу-Спасителю душу этого прекраснаго существа, такъ крѣпко свыкшагося съ языческими вѣрованіями. Цѣною этого труда Паулина надѣялась купить спасеніе своей дочери.

Изо дня въ день вдова брала Арсиною въ свою, украшенную цвѣтами и христіанскими символами, комнату и въ теченіе нѣсколькихъ часовъ проповѣдывала ей новое ученіе. Но ученица Паулины съ каждымъ днемъ становилась непонятливѣе и разсѣяннѣе. Вмѣсто того, чтобы слушать наставленія своей воспитательницы, дѣвушка думала о Поллуксѣ, о дѣтяхъ, о предстоящихъ по случаю пріѣзда императора торжествахъ, чудномъ нарядѣ, который она должна была надѣть для роли Роксаны, о томъ, какая дѣвушка замѣнитъ ее и какъ бы ей повидаться съ возлюбленнымъ.

Паулина замѣтила, что Арсиноя часто смотритъ на улицу, и она ждала только возвращенія своего брата, чтобы велѣть уничтожить маленькое окошко, которое такъ развлекало ея воспитанницу.

Едва успѣлъ архитекторъ вступить въ залу сестрина дома, какъ на встрѣчу ему выбѣжала Арсиноя. Увидавъ Понтія изъ окошечка, она поспѣшила въ нижній этажъ, чтобы видѣть архитектора прежде, чѣмъ онъ пройдетъ во внутренніе покои къ Паулинѣ.

Отъ быстрой ходьбы дѣвушка раскраснѣлась и казалась еще красивѣе.

Понтій глядѣлъ на нее съ удовольствіемъ.

Онъ зналъ, что уже видалъ это милое личико, но не могъ припомнить, гдѣ именно.

Арсиноя первая заговорила съ нимъ.

— Ты меня не узнаешь? — робко спросила она.

— Постой… если я не ошибаюсь…

— Я дочь дворцоваго управителя Керавна.

— Такъ, такъ; тебя зовутъ Арсиноей? Я справлялся нынче о твоемъ отцѣ и къ моему прискорбію узналъ…

— Онъ умеръ.

— Бѣдное дитя! — воскликнулъ Понтій. — Какъ все измѣнилось въ старомъ дворцѣ во время моего отсутствія! Сторожка срыта, на мѣсто твоего отца новый управитель и потомъ… Но скажи прежде, какъ ты сюда попала?

— Мой отецъ не оставилъ никакого состоянія и христіане взяли насъ къ себѣ. Насъ было восемь.

— И моя сестра всѣхъ васъ пріютила?

— Нѣтъ, нѣтъ, мы размѣщены по разнымъ домамъ. Мы навсегда разлучены.

При этихъ словахъ слезы ручьями потекли изъ глазъ Арсинои, но она сейчасъ же овладѣла собой.

— У меня до тебя просьба; позволь мнѣ ее передать тебѣ, пока намъ никто не мѣшаетъ.

— Говори, дитя, я слушаю.

— Ты вѣдь знаешь Поллукса, ваятеля Поллукса?

— Конечно.

— И ты, кажется, всегда былъ къ нему расположенъ?

— Онъ хорошій человѣкъ и прекрасный художникъ.

— Да, онъ дѣйствительно таковъ. И кромѣ того… Могу я тебѣ все разсказать и разсчитывать на помощь съ твоей стороны?

— Я сдѣлаю все, что отъ меня зависитъ.

Арсиноя въ смущеніи потупилась и тихо проговорила:

— Мы любимъ другъ друга; я его невѣста.

— Позволь тебя поздравить.

— Къ сожалѣнію, пока еще не съ чѣмъ. Послѣ смерти отца мы не видались ни разу. Я не знаю, ни гдѣ онъ, ни гдѣ его родители, а онъ и подавно меня не отыщетъ.

— Такъ напиши ему.

— Я плохо пишу, а еслибъ и написала, то посланный…

— Развѣ сестра моя не велѣла навести справокъ о твоемъ женихѣ?

— Нѣтъ, нѣтъ. Я даже не смѣю при ней произносить его имени. Она хочетъ меня выдать за другаго и говоритъ, что ваятельное искусство противно христіанскому Богу.

— Вотъ какъ! Въ такомъ случаѣ я отыщу Поллукса, если хочешь.

— Да, да, будь такъ добръ! И если ты его найдешь, то скажи ему, что рано утромъ и вечеромъ я всегда одна, такъ какъ сестра твоя уѣзжаетъ на богослуженіе въ свой загородный домъ.

— Итакъ, я долженъ быть вѣстникомъ любви?

— О, благородный Понтій, если у тебя есть сердце…

— Дай же мнѣ высказаться, дитя! Я согласенъ отыскать твоего жениха и указать ему твое мѣстопребываніе; но не могу допустить, чтобы вы видѣлись безъ вѣдома моей сестры. Поллуксъ долженъ открыто вступить въ домъ Паулины и просить у нея твоей руки. Если же она воспротивится этому браку, я берусь устроить ваше дѣло. Довольна ли ты этимъ?

— Да, приходится довольствоваться. Но вѣдь ты мнѣ сообщишь, гдѣ находятся Поллуксъ и его родители?

— Это я тебѣ обѣщаю. Но скажи мнѣ, однако, хорошо ли тебѣ здѣсь живется?

Арсиноя смутилась, потомъ отрицательно покачала головой и поспѣшно удалилась.

— Бѣдное, прекрасное созданіе! — пробормоталъ Понтій и направился въ покои сестры.

Управляющій Паулины доложилъ о приходѣ архитектора и вдова встрѣтила брата на порогѣ своей комнаты. Понтій засталъ у нея епископа Евменія, почтеннаго старца, съ ясными, кроткими глазами.

— Твое имя произносится сегодня всѣми, — сказала Паулина послѣ обычныхъ привѣтствій. — Ты, говорятъ, творилъ чудеса нынѣшнею ночью?

— Я возвратился домой, сильно утомленный, — отвѣчалъ Понтій; — но такъ какъ ты непремѣнно желала со мной переговорить, то я поспѣшилъ къ тебѣ, еще не успѣвъ хорошенько отдохнуть.

— Мнѣ это очень досадно! — воскликнула вдова.

Епископъ хотѣлъ удалиться, боясь помѣшать разговору сестры съ братомъ; но Паулина удержала его.

— Дѣло идетъ о моей пріемной дочери, — сказала она, — которая, къ сожалѣнію, только и думаетъ, что о пустякахъ. Она говоритъ, милый Понтій, что видѣла тебя на Лохіи?

— Да, я знаю этого прекраснаго ребенка.

— Эта дѣвушка, безспорно, очень миловидна; но умъ ея и сердце вполнѣ не развиты и ученіе не производитъ на нее никакого благотворнаго вліянія. Она пользуется каждымъ свободнымъ часомъ, чтобы смотрѣть изъ окна на проѣзжающихъ и на прохожихъ и развлекается этимъ пустымъ занятіемъ. Такъ какъ я отлучаюсь иногда изъ дому, то всего лучше задѣлать это патубное окно.

— И только ради этого ты меня безпокоила? — спросилъ Понтій раздраженно. — Я думаю, твои рабы могли бы и безъ меня справиться съ такою бездѣлицей.

— Можетъ-быть. Но стѣну придется заново выбѣлить и при томъ я разсчитывала на твою любезность.

— Мнѣ очень лестно это слышать. Завтра я пришлю тебѣ двухъ хорошихъ рабочихъ.

— Мнѣ бы хотѣлось покончить все нынче же.

— Неужели нужна такая поспѣшность, чтобъ отравить бѣдному ребенку его невинную забаву? Къ тому же дѣвушка, вѣроятно, не обращаетъ большаго вниманія на всадниковъ и пышныя колесницы, а смотритъ въ окно въ надеждѣ увидать своего жениха.

— Тѣмъ хуже. Я уже говорила тебѣ, Евменій, что за нее сватается какой-то ваятель.

— Она язычница, — возразилъ епископъ.

— Но уже стоитъ на пути въ спасенію. Но объ этомъ, впрочемъ, послѣ поговоримъ, — замѣтила Паулина. — У меня до тебя еще просьба, — продолжала вдова, обращаясь къ Понтію. — Зала въ моей загородной виллѣ оказывается слишкомъ тѣсной: надо ее увеличить.

— Хорошо, пришли мнѣ планы.

— Они лежатъ вмѣстѣ съ бумагами моего покойнаго мужа.

Понтій отправился въ хорошо знакомый ему кабинетъ покойнаго Пудента.

— Мнѣ кажется, — сказалъ епископъ, оставшись наединѣ съ Паулиной, — что ты ошибаешься относительно направленія ввѣреннаго тебѣ ребенка. Не всѣ призваны ко спасенію, а съ непокорными сердцами надо обращаться ласково и не прибѣгать къ насилію. Почему хочешь ты устранить отъ дѣвушки, еще всецѣло поглощенной суетною жизнью, всѣ удовольствія и забавы? Зачѣмъ лишаешь ты ее радостей, которыя свойственны ея возрасту? Не огорчай Арсиною понапрасну и старайся, чтобъ она не чувствовала руководящей ею руки. Дѣлай все, чтобы привязать ее къ себѣ, и когда она полюбитъ тебя, то будетъ слушаться безъ крутыхъ мѣръ.

— Мое единственное желаніе пріобрѣсти ея любовь, — перебила вдова епископа.

— Но пыталась ли ты узнать, на что она способна? Есть ли въ ней стремленіе къ истинѣ? Провидишь ли ты въ ея сердцѣ искру, готовую обратиться въ пламенную любовь въ Спасителю?

— Ты говорилъ, что во всякомъ человѣкѣ есть доброе начало.

— Да, но въ язычникахъ зародышъ добра часто глубоко зарытъ въ сердцѣ и его трудно отыскать. Вѣдь и плодородная земля бываетъ иногда покрыта пескомъ и сорными травами, которыя надо прежде снять, а потомъ ужъ начинать сѣять.

— Я понимаю мою задачу и чувствую въ себѣ силы выполнить ее! — рѣшительно воскликнула вдова.

Тутъ разговоръ былъ прерванъ вошедшимъ въ комнату архитекторомъ Онъ нѣсколько времени бесѣдовалъ съ сестрой о предстоящей перестройкѣ дома, потомъ, простившись, вышелъ вмѣстѣ съ епископомъ и отправился на пожарище около стараго дворца.

Глава шестнадцатая.

Понтій уже не засталъ императора на Лохіи, такъ какъ Адріанъ послѣ обѣда переѣхалъ въ Кесареумъ. Ему противенъ былъ запахъ гари, наполнявшій покои стараго дворца, который принесъ столько несчастій.

Архитектора ожидали съ нетерпѣніемъ. Онъ долженъ былъ скорѣе привести въ порядокъ императорскіе покои въ Кесареумѣ, которые были лишены всякихъ украшеній ради убранства залъ стараго дворца.

За Понтіемъ была выслана колесница, которая и доставила его въ новую резиденцію Адріана, гдѣ онъ немедленно, съ помощью многочисленныхъ рабовъ, принялся за дѣло и проработалъ вплоть до ночи.

Кесарь былъ въ мрачномъ настроеніи духа.

Когда Адріану доложили о приходѣ префекта Тиціана, онъ велѣлъ ему подождать, пока не перемѣнилъ собственноручно компрессъ на ранахъ своего любимца.

Когда императоръ съ ловкостью хирурга окончилъ свою работу, Антиной началъ торопить его, говоря, что префектъ ждетъ уже болѣе четверти часа.

— Пускай подождетъ! — возразилъ повелитель. — Еслибы весь міръ звалъ меня и тогда бы я не двинулся съ мѣста, не отдавъ должнаго этимъ честнымъ, преданнымъ рукамъ. Да, мой милый мальчикъ, мы вѣрные товарищи на всю жизнь. И другимъ тоже случается находить себѣ спутниковъ, чтобы дѣлить горе и радости, и всякій твердо убѣжденъ, что знаетъ своего товарища, какъ самого себя; но вдругъ судьба посылаетъ бурю, которая срываетъ покровъ съ души друга и она является въ совершенно новомъ свѣтѣ. Такая буря была нынѣшнею ночью и она дала мнѣ возможность заглянуть въ сердце моего Антиноя, такъ же, какъ я смотрю теперь на мою руку!… Да, тотъ, кто рискуетъ своей цвѣтущею жизнью ради одной вещи своего друга, тотъ отдалъ бы десять жизней за спасеніе его самого, еслибъ, это только было возможно… Эта ночь должна быть тебѣ памятна. Она поставила твое имя во главѣ тѣхъ, кому я обязанъ благодарностью, а такихъ немного.

Съ этими словами Адріанъ протянулъ Антиною руку.

Юноша, стоявшій до тѣхъ поръ въ сильномъ замѣшательствѣ, порывисто прильнулъ къ ней губами.

— Не говори больше со мной, — я недостоинъ такой милости! — сказалъ Антиной умоляющимъ голосомъ, поднимая на Адріана свои большіе глаза. — Что такое моя жизнь? Я бы безъ сожалѣнія разстался съ ней, еслибы могъ этимъ избавить тебя хоть отъ одного тяжелаго дня.

— Я это знаю, — возразилъ съ увѣренностью повелитель и вошелъ въ сосѣднюю комнату къ префекту.

Тиціанъ пришелъ по приказанію императора.

Надлежало опредѣлить, какое вознагражденіе долженъ получить городъ и отдѣльные домовладѣльцы, пострадавшіе во время пожара, такъ какъ Адріанъ уже объявилъ декретомъ, что никто не потерпитъ убытка отъ несчастія, по посланнаго богами и начавшагося въ его домѣ.

Префектъ уже собралъ необходимыя справки и тайнымъ секретарямъ Флегонту, Геліодору и Целеру было поручено написать заинтересованнымъ лицамъ, пригласить ихъ, отъ имени кесаря, добросовѣстно показать цифру понесеннаго ими убытка.

Тиціанъ принесъ также извѣстіе, что греки и евреи желаютъ выразить торжественными жертвоприношеніями свою радость по случаю счастливаго спасенія императора.

— А христіане? — спросилъ Адріанъ.

— Они не приносятъ въ жертву животныхъ, а вмѣсто того соберутся для общей благодарственной молитвы.

— Ихъ признательность имъ дешево обходится! — воскликнулъ императоръ.

— Епископъ Евменій вручилъ мнѣ сумму для раздачи бѣднымъ, на которую можно бы купить сто быковъ. Онъ говоритъ, что христіанскій Богъ — существо духовное, а потому требуетъ только духовныхъ жертвъ. Самая пріятная для Него жертва — теплая, исходящая изъ глубины сердца молитва.

— Все это хорошо, — возразилъ Адріанъ, — но не годится для народа. Философскія ученія не ведутъ къ благочестію. Толпѣ нужны видимые боги и осязательныя жертвы… А что, здѣшніе христіане — хорошіе и преданные государству граждане?

— Съ ними не приходится прибѣгать къ судебной расправѣ.

— Такъ прими отъ нихъ деньги и отдай нуждающимся; но общей молитвы я не могу дозволить. Пускай они продолжаютъ въ тиши воздѣвать за меня руки къ своему великому Богу. Гласнымъ ихъ Ученіе не можетъ быть, такъ какъ не лишено обаяниія, а безопасность государства требуетъ, чтобы масса была вѣрна древнимъ богамъ и жертвамъ.

— Будетъ по-твоему, — государь.

— Тебѣ извѣстно донесеніе Плинія Траяну о христіанахъ?

— Да, и отвѣтъ императора.

— Хорошо… Оставимъ христіанъ въ покоѣ, лишь бы ученіе ихъ не принимало гласности и не приходило въ столкновеніе съ государственными законами. Но какъ скоро они осмѣлятся отказывать въ подобающемъ уваженіи древнимъ богамъ, придется прибѣгнуть къ строгости и даже смертнымъ казнямъ.

Во время этого разговора въ комнату вошелъ Веръ.

Онъ сегодня всюду слѣдовалъ за императоромъ, въ надеждѣ услыхать отъ него что-нибудь насчетъ его наблюденій надъ небомъ, но не рѣшился первый спросить о ихъ результатѣ.

Увидавъ, что Адріанъ занятъ, онъ прошелъ къ Антиною.

Замѣтивъ претора, любимецъ кесаря поблѣднѣлъ, но, овладѣвъ собой, поздравилъ Вера съ днемъ его рожденія.

Отъ претора не ускользнуло, что появленіе его испугало юношу; поэтому онъ предложилъ ему нѣсколько пустыхъ вопросовъ и пересыпалъ свой разговоръ веселыми разсказами, пока виѳинянинъ наконецъ успокоился.

— Я долженъ поблагодарить тебя отъ имени государства и друзей кесаря, — сказалъ тогда Веръ. — Ты выполнилъ данное тебѣ порученіе, хотя и употребилъ черезчуръ сильныя средства.

— Прошу тебя, не упоминай объ этомъ, — перебилъ Антиной, со страхомъ оглянувшись на дверь сосѣдней комнаты.

— Чтобы сохранить ясное, хорошее расположеніе духа кесаря, я бы пожертвовалъ всей Александріей… Впрочемъ мы оба дорого поплатились за наше хорошее намѣреніе и за эти жалкіе сараи.

— Перемѣнимъ разговоръ.

— У тебя обжоги на рукахъ и волосы спалены, а мнѣ тоже нездоровится.

— Адріанъ говоритъ, ты много помогалъ спасать.

— Мнѣ стало жаль бѣдныхъ хомяковъ, у которыхъ пламя хотѣло истребить все добро, собранное съ такимъ трудомъ, и я бросился тушить. Первая моя награда состояла изъ холодной, какъ ледъ, морской воды, которой меня окатили изъ пожарной трубы. Я не вѣрю въ ученіе этики и давно готовъ считать глупцами тѣхъ писателей, въ сочиненіяхъ которыхъ добродѣтель торжествуетъ, а порокъ наказывается, потому что лучшими часами въ моей жизни я обязанъ дурнымъ поступкамъ, между тѣмъ какъ все хорошее, что бы я ни сдѣлалъ, приноситъ мнѣ только досаду и непріятности. Теперь я совсѣмъ охрипъ и мнѣ ужасно саднитъ горло, а все оттого, что я увлекся и дѣйствовалъ, какъ бы сказали моралисты, добродѣтельно.

— Ты кашляешь и у тебя болѣзненный видъ; ты бы легъ.

— Въ день моего рожденія?… Нѣтъ, юный другъ. А теперь не можешь ли ты мнѣ сказать, что прочелъ Адріанъ по звѣздамъ?

— Нѣтъ, не могу.

— Даже и въ томъ случаѣ, еслибъ я отдалъ въ твое распоряженіе моего Персея? Онъ хорошо знаетъ Александрію и нѣмъ, какъ рыба.

— И тогда не могу сказать, потому что ничего не знаю. Мы оба нездоровы и я опять повторяю, тебѣ надо обратить вниманіе на свое здоровье.

Послѣ этихъ словъ Веръ вскорѣ оставилъ комнату Антинои и юноша съ облегченнымъ сердцемъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ.

Посѣщеніе претора встревожило виѳинянина и увеличило отвращеніе, которое онъ чувствовалъ къ Веру.

Антиной зналъ теперь, что преторъ злоупотребилъ его довѣріемъ, потому что Адріанъ, какъ онъ самъ сказалъ своему любимцу, хотѣлъ прошлою ночью наблюдать звѣзды для Вера, а не для себя лично; императоръ сообщилъ это и претору.

Его поступка нельзя было ни извинить, ни представить въ лучшемъ свѣтѣ.

Въ угоду этому развратнику, этому лицемѣру, онъ измѣнилъ своему государю, поджегъ городъ и долженъ былъ теперь выслушивать похвалы и принимать выраженія благодарности отъ величайшаго и прозорливѣйшаго изъ людей. Антиной ненавидѣлъ, презиралъ самого себя и спрашивалъ: почему огонь, охватившій его со всѣхъ сторонъ, ограничился только тѣмъ, что обжогъ ему руки и опалилъ волосы.

Когда Адріанъ возвратился, юноша спросилъ у него позволенія лечь.

Императоръ охотно согласился, приказалъ Мастору не отходить отъ постели своего любимца, а самъ отправился къ Сабинѣ, которая желала видѣть его.

Императрица не была сама на мѣстѣ пожара, но каждый часъ отправляла туда посла, чтобъ имѣть извѣстіе о положеніи дѣлъ и о состояніи своего супруга. Когда Адріанъ прибылъ наконецъ въ Кесареумъ, Сабина вышла ему на встрѣчу, а потомъ снова удалилась въ свои покои.

Былъ второй часъ по полуночи, когда императоръ вошелъ въ комнату своей супруги.

Она покоилась на ложѣ и была одѣта какъ для торжественнаго обѣда, хотя и безъ дорогихъ украшеній.

— Ты желаешь говорить со мной? — спросилъ Адріанъ.

— Да, и этотъ богатый достопримѣчательными событіями день оканчивается также достопамятнымъ образомъ, потому что ты не заставилъ просить себя понапрасну.

— Ты рѣдко даешь мнѣ случай исполнять твои желанія.

— Тебѣ это непріятно?

— Пожалуй; вмѣсто того, чтобы желать и просить, ты всегда требуешь.

— Оставимъ этотъ пустой разговоръ.

— Хорошо. Но зачѣмъ ты звала меня?

— Веръ празднуетъ сегодня день своего рожденія.

— И ты бы хотѣла знать, что ему предсказываютъ звѣзды?

— И какъ тебя настроили твои наблюденія.

— Я еще не успѣлъ обдумать видѣнное… Во всякомъ случаѣ звѣзды предсказываютъ Веру блестящую будущность.

При этихъ словахъ Адріана въ глазахъ Сабины засвѣтилась радость, но она сдѣлала надъ собой усиліе казаться спокойной, и продолжала:

— И все-таки ты еще ни на что не можешь рѣшиться?

— Ты хочешь слышать мое послѣднее слово?

— Ты и самъ это знаешь.

— Хорошо. Созвѣздія Вера ярче моихъ и я долженъ его остерегаться.

— Какое малодушіе!… Ты боишься претора?

— Нѣтъ, но боюсь его счастія въ союзѣ съ тобой.

— Когда онъ будетъ нашимъ сыномъ, то его величіе станетъ и нашимъ.

— Вовсе нѣтъ. Если я поступлю по твоему желанію, то онъ постарается присвоить себѣ мое величіе. Судьба…

— Ты утверждаешь, что она ему благопріятствуетъ; но я, къ сожалѣнію, не могу съ тобой согласиться.

— Развѣ и ты пытаешься читать по звѣздамъ?

— Нѣтъ. Я предоставляю это мужчинамъ. Слыхалъ ты объ астрологѣ Аммоніи?

— Да, это очень ловкій человѣкъ. Онъ наблюдаетъ изъ башни въ Серапеумѣ и воспользовался своимъ искусствомъ, какъ и многіе ему подобные, для того, чтобы пріобрѣсти себѣ большое состояніе.

— Я обратилась къ нему по указанію астронома Клавдія Птоломея.

— Лучшая рекомендація.

— И вотъ я дала Аммонію порученіе составить прошлою ночью гороскопъ Вера. Онъ недавно принесъ мнѣ его съ объясненіемъ. Вотъ онъ.

Императоръ поспѣшно схватилъ табличку, которую ему подала Сабина, и началъ внимательно разсматривать предсказанія, распредѣленныя по часамъ.

— Такъ, совершенно вѣрно! Все согласно съ моими наблюденіями. Но постой, здѣсь начинается третій часъ, при наступленіи котораго меня прервали. Вѣчные боги! что же это такое?

Когда Адріанъ молча пробѣжалъ таблицу до конца, онъ опустилъ руку, державшую гороскопъ, и съ содроганіемъ воскликнулъ:

— Ужасная судьба! Горацій правъ. Чѣмъ выше башня, тѣмъ страшнѣе сотрясеніе при ея паденіи.

— Башня, о которой ты думаешь, это тотъ любимецъ счастія, котораго ты опасаешься, — сказала Сабина. — Подари же Веру хотя нѣсколько счастливыхъ дней, прежде чѣмъ его постигнетъ угрожающее ему несчастіе.

Адріанъ задумчиво смотрѣлъ въ землю.

— Если, — началъ онъ, обращаясь къ женѣ, — на этого человѣка не обрушится тяжелое несчастіе, то звѣзды имѣютъ такъ же мало общаго съ судьбой людей, какъ море съ пустыней. Если Аммоній и десять разъ ошибся, то все-таки на этой таблицѣ останется болѣе десяти чертъ, предсказывающихъ дурное претору. Мнѣ жаль Вера; но такъ какъ государство раздѣляетъ несчастія своего повелителя, то я не могу избрать этого человѣка себѣ въ наслѣдники.

— Не можешь? — спросила Сабина, вставая съ ложа. — Ты видѣлъ самъ, что твоя звѣзда побѣдитъ его звѣзду, а изъ этихъ таблицъ ясно, что онъ обратится въ прахъ, когда міръ еще долго будетъ слушаться твоихъ приказаній, и все-таки ты не можешь его усыновить?

— Успокойся, дай мнѣ время все обдумать, а теперь я остаюсь при своемъ.

— Даже если я стану умолять тебя, — продолжала Сабина страстно, — если я скажу, что ты и судьба лишили меня благословенія, счастія, не дали того, что составляетъ для женщины прекрасную цѣль жизни?… Но я достигну этого счастія! Я хочу, чтобы хотя на короткое время любящія уста называли меня тѣмъ именемъ, которое ставитъ послѣднюю нищую съ младенцемъ на рукахъ выше императрицы, никогда не стоявшей у колыбели своего ребенка. Я хочу быть и называться матерью; хочу имѣть право сказать: мое дитя, мой сынъ, наше дитя.

Сабина громко зарыдала и закрыла лицо руками.

Адріанъ въ изумленіи отступилъ отъ жены.

На его глазахъ совершилось чудо.

Сабина, въ глазахъ которой онъ никогда не видалъ слезинки, Сабина плакала теперь горькими слезами; у Сабины было такое же сердце, какъ у всякой другой женщины.

Пораженный и тронутый до глубины души, смотрѣлъ онъ, какъ она упала на колѣна и, вся вздрагивая отъ внутренняго волненія, спрятала лицо въ подушку.

— Встань, Сабина! — сказалъ наконецъ Адріанъ, подходя къ супругѣ. — Твое желаніе справедливо. Ты получишь сына, котораго жаждетъ твоя душа.

Императрица встала и въ ея глазахъ, еще полныхъ слезъ, выразилась глубокая благодарность.

Сабина могла улыбаться, могла быть прекрасной.

Только подобная минута могла показать это императору.

Молча пододвинулъ онъ въ ней табуретъ и опустился на него.

Продержавъ ея руку нѣкоторое время въ своей, онъ выпустилъ ее и сказалъ ласково:

— Оправдаетъ ли Веръ твои надежды?

Сабина утвердительно кивнула головой.

— И откуда въ тебѣ такая увѣренность? — спросилъ императоръ. — Положимъ, онъ — блестящій, даровитый римлянинъ, и тотъ, кто подобно ему умѣетъ постоять за себя и на полѣ битвы, и въ совѣтѣ, и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ ловко разыгрываетъ роль Эрота, — тотъ съумѣетъ носить и пурпуръ. Но въ жилахъ его течетъ кровь его легкомысленной матери и сердце его непостоянно.

— Оставь его такимъ, какимъ онъ есть. Мы понимаемъ другъ друга и онъ единственный человѣкъ, на любовь и вѣрность котораго я разсчитываю такъ же, какъ еслибъ онъ былъ мой родной сынъ.

— А на чемъ основано это довѣріе?

— Ты поймешь меня, ты самъ увидишь указанія судьбы. Есть у тебя время выслушать коротенькій разсказъ?

— День только настаетъ.

— Прости, если я начну съ событій, которыя кажутся давно минувшими. Но они отзываются на мнѣ и понынѣ. Я знаю, что ты не самъ меня выбралъ въ жены. Плотина ввела меня въ твой домъ. Она любила тебя. Любилъ ли ты прекрасную женщину или супругу императора, отъ которой всего ожидалъ — это неизвѣстно.

— Я любилъ и уважалъ въ Плотинѣ женщину.

— Она избрала тебѣ въ жены меня, какъ высокую ростомъ и стало-быть годную, чтобы носить пурпуръ, но некрасивую лицомъ. Она знала, что я менѣе чѣмъ кто-либо другой способна возбудить къ себѣ любовь. Въ родительскомъ домѣ я почти не видала ласки, а что супругъ мой не избаловалъ меня своею нѣжностью — это тебѣ хорошо извѣстно.

— Я готовъ въ этомъ раскаяться.

— Теперь уже поздно. Но въ молодости, признаюсь, я страстно желала любви и никто мнѣ не давалъ ея.

— А сама ты любила когда-либо?

— Нѣтъ; но мнѣ было больно, что я неспособна на это чувство. У Плотины я часто видала дѣтей ея родственниковъ, пыталась иногда привлечь ихъ къ себѣ; но они только пугалась меня, тогда какъ съ другими женщинами играли охотно и довѣрчиво. Вскорѣ и я почувствовала непріязнь къ этимъ дѣтяхъ. Только сынъ Цеонія Коммода, нашъ Веръ, всегда весело отвѣчалъ на мои вопросы и приносилъ мнѣ свои сломанныя игрушки, чтобъ я чинила ихъ. За это я полюбила мальчика.

— Это былъ прелестный ребенокъ.

— Да. Однажды мы всѣ, женщины, сидѣли въ императорскомъ саду. Вдругъ прибѣжалъ Веръ съ большимъ прекраснымъ яблокомъ въ рукахъ, которое далъ ему самъ Траянъ. Всѣ любовались румянымъ плодомъ, а Плотина взяла его изъ рукъ мальчика и спросила, шутя, не подаритъ ли онъ ей свое яблоко. Но ребенокъ удивленно вскинулъ на нее свои большіе глаза, покачалъ кудрявой головкой и подбѣжалъ ко мнѣ.

— На, Сабина, возьми его! — сказалъ онъ, подавая мнѣ яблоко и обвивъ ручонками мою шею.

— Настоящій судъ Париса.

— Не шути. Этотъ поступокъ ребенка далъ мнѣ силу переносить горести жизни. Я знала, что есть хотя одинъ человѣкъ, любящій меня, и этотъ человѣкъ вознаграждалъ меня за все, что я къ нему чувствовала, что для него дѣлала. Онъ единственный, который будетъ оплакивать мою смерть. Дай ему право назвать меня матерью и усынови его.

— Пусть будетъ такъ, — сказалъ Адріанъ съ достоинствомъ и протянулъ руку Сабинѣ.

Императрица хотѣла было поцѣловать ее, но онъ не допустилъ этого.

— Сообщи ему, что мы усыновляемъ его. Его жена — дочь Нигрина, который долженъ былъ пасть, потому что я хотѣлъ возвыситься. Ты не любишь Люциллу, но мы оба можемъ только удивляться ей, потому что по крайней мѣрѣ не знаю въ Римѣ другой подобной женщины, за добродѣтель которой можно было бы поручиться. Я долженъ замѣнить ей отца и меня радуетъ имѣть такую дочь… Итакъ, у насъ есть дѣти. Назначу ли я Вера своимъ преемникомъ, кто будетъ послѣ меня властителемъ міра, этого я не могу теперь рѣшить, — мнѣ надо объ этомъ спокойно поразмыслить. До свиданья, Сабина! Этотъ день начался несчастіемъ; пусть то, чѣмъ мы его съ тобой закончили, принесетъ намъ счастье въ будущемъ.

Глава семнадцатая.

Бываютъ въ февралѣ прекрасные теплые дни; но ошибается тотъ, кто думаетъ; что они приводятъ съ собой весну.

Сухая, холодная Сабина подалась на время женственнымъ влеченіямъ; но какъ скоро горячее стремленіе насладиться материнскимъ счастьемъ было удовлетворено, сердце ея снова какъ будто сжалось и пламя, согрѣвшее ей грудь, угасло.

На приближенныхъ и даже на мужа все существо императрицы стало опять дѣйствовать непріятнымъ и отталкивающимъ образомъ.

Веръ заболѣлъ. У него появились первые признаки болѣзни печени, которую ему не разъ предсказывали врачи, если онъ, европеецъ, станетъ продолжать въ Александріи свою разгульную римскую жизнь.

Преторъ съ нетерпѣніемъ переносилъ первыя физическія страданія, ниспосланныя ему судьбой. Даже великая вѣсть, переданная ему Сабиной и осуществлявшая самыя смѣлыя его надежды, не могла примирить больнаго съ непривычнымъ для него состояніемъ.

Несмотря на всѣ старанія, гороскопъ Вера сдѣлался извѣстенъ Адріану, который изъ страха передъ ослѣпительнымъ блескомъ его созвѣздій едва не оставилъ мысль объ усыновленіи; за свое содѣйствіе при тушеніи произведеннаго Антиноемъ пожара претору пришлось поплатиться тяжкою болѣзнью: все это заставляло его горько раскаиваться въ своемъ коварномъ вмѣшательствѣ въ разсчеты кесаря.

Человѣкъ охотно сваливаетъ на плечи другимъ всякое бремя, а особенно тяжесть собственной вины: больной проклиналъ и Антиноя, и ученость Симеона Бенъ Іохаи, такъ какъ безъ нихъ преступленіе, отравившее ему веселье жизни, осталось бы несовершеннымъ.

Адріанъ просилъ александрійцевъ отложить готовившіяся въ честь его зрѣлища и торжественныя процессіи, ибо онъ былъ еще занятъ наблюденіями относительно событій грядущаго года.

Каждый вечеръ отправлялся онъ теперь на высокую обсерваторію Серапеума и глядѣлъ оттуда на звѣздное небо. Десятаго января вычисленія его были окончены. Одиннадцатаго начались торжества. Они продолжались нѣсколько дней. Роль Роксаны, по желанію претора, была исполнена прекрасною дочерью еврея Аподлодора. — Всѣ отдѣльныя части устроенныхъ александрійцами празднествъ отличались великолѣпіемъ и блескомъ. Ни въ одной навмахіи не было уничтожено столько кораблей, какъ въ этомъ примѣрномъ сраженіи близъ городской гавани; даже въ римскомъ циркѣ не видано было большаго числа собранныхъ вмѣстѣ дикихъ звѣрей. А какимъ кровавымъ образомъ оканчивались сраженія гладіаторовъ, представлявшихъ пестрое, волновавшее душу зрителей, смѣшеніе бѣлыхъ и черныхъ бойцовъ!

Театральныя представленія, вслѣдствіе различныхъ элементовъ, совмѣщавшихся въ стѣнахъ этого города, средоточія египетской, греческой и восточной культуры, были настолько разнообразны, что оказались не такъ утомительны, какъ ожидали римляне.

При исполненіи трагедій и комедій не было недостатка въ поразительныхъ эффектахъ, какъ-то: пожарахъ, водопадахъ и тому подобномъ; это дало александрійскимъ актерамъ возможность выказать въ полномъ блескѣ свое искусство и Адріанъ съ своими спутниками не могли не согласиться, что даже въ Римѣ и Аѳинахъ имъ не случалось видѣть такой артистической игры.

Префектъ Тиціанъ во время этихъ празднествъ сильно страдалъ одышкой, а дѣла у него было вдоволь; несмотря на это, онъ дѣятельно помогалъ архитектору Понтію отыскивать Поллукса. Хотя они вскорѣ нашли Дориду съ Эвфоріономъ, но тѣ не могли дать никакихъ указаній, которыя навели бы на слѣдъ ихъ сына.

Паппія, прежняго хозяина пропавшаго ваятеля, не было въ городѣ, такъ какъ Адріанъ послалъ его въ Италію, въ свою виллу въ окрестностяхъ Тнбура, чтобъ украсить ее центаврами и другими фигурами. Оставшаяся въ Александріи жена его увѣряла, что знаетъ про Поллукса только то, что онъ грубо отказался служить у ея мужа.

Товарищи несчастнаго не могли дать о немъ также никакихъ свѣдѣній, такъ какъ никто изъ нихъ не присутствовалъ при его арестѣ. Паппій былъ настолько осмотрителенъ, что упряталъ безъ свидѣтелей человѣка, котораго боялся.

Префектъ, равно какъ и архитекторъ и не думали искать честнаго малаго въ темницѣ, а еслибъ даже имъ и пришла эта мысль, то поиски оказались бы тщетными, такъ какъ Поллуксъ находился внѣ Александріи. Городскія тюрьмы послѣ празднествъ были переполнены и ваятеля засадили въ одну изъ тюрьмъ сосѣдняго Канопа. Тамъ же произведенъ былъ надъ нимъ судъ.

Поллуксъ откровенно признался, что взялъ серебряный колчанъ, и рѣзко возражалъ на обвиненія своего хозяина. Такимъ образомъ онъ съ самаго начала произвелъ дурное впечатлѣніе на судью, уважавшаго Паппія, какъ зажиточнаго и всѣми почитаемаго гражданина.

Подсудимаго даже не выслушали, какъ слѣдуетъ, и, основываясь на тяжкихъ, взводимыхъ на него, обвиненіяхъ и на его собственномъ признаніи, поспѣшно произнесли приговоръ.

Было бы, казалось, напрасною потерей времени выслушивать нелѣпыя басни, которыя разсказывалъ этотъ дерзкій подмастерье, забывшій всякое уваженіе къ своему хозяину и благодѣтелю. Двухгодичное размышленіе, — такъ надѣялся охранитель закона, — научитъ этого опаснаго бездѣльника уважать чужую собственность и не оскорблять тѣхъ, которымъ онъ обязанъ почтеніемъ и благодарностью.

Сидя въ канопской тюрьмѣ, Поллуксъ проклиналъ свою судьбу и тщетно надѣялся на помощь своихъ друзей. Послѣднимъ однако наконецъ надоѣли безплодные поиски за пропавшимъ товарищемъ и они только при случаѣ справлялись о немъ. Въ началѣ своего заключенія Поллуксъ велъ себя такъ буйно, что за нимъ усилили присмотръ, но потомъ онъ успокоился и проводилъ время въ безмолвномъ оцѣпененіи. Тюремщикъ, смотрѣвшій за нимъ, хорошо зналъ людей и могъ безошибочно предсказать, что молодой воръ черезъ два года выйдетъ изъ темницы помѣшаннымъ.

Тиціанъ, Понтій, Бальбилла и даже Антиной пытались заговаривать о ваятелѣ съ императоромъ, но изъ рѣзкихъ отвѣтовъ Адріана было ясно, что онъ не забылъ оскорбленія, нанесеннаго ему, какъ художнику.

Но кесарь доказалъ въ то же время, что помнитъ и все хорошее, пріятное: такъ, когда ему подали блюдо капусты съ сосисками, онъ улыбнулся и, вынувъ свой кошелекъ съ золотомъ, приказалъ слугѣ передать его Доридѣ.

Старики жили теперь въ собственномъ домикѣ вблизи жилища ихъ овдовѣвшей дочери, Діотимы. Они не терпѣли ни голода, ни нищеты, но въ нихъ произошла большая перемѣна.

Глаза бѣдной Дориды были воспалены отъ слезъ, которыя наполняли ихъ всякій разъ, когда какое-нибудь слово или какой-нибудь предметъ напоминали ей о Поллуксѣ, ея любимцѣ, ея гордости, ея надеждѣ. И какъ же мало было минутъ днемъ, когда она не думала о немъ!

Вскорѣ послѣ смерти Керавна Дорида отыскала Селену; но Ганна знала отъ Маріи, что это мать Поллукса, измѣнившаго ея питомицѣ, и потому не допустила ее къ больной.

При вторичномъ посѣщеніи Селена показалась Доридѣ крайне смущенной и сдержанной и старушка приписала это тому, что ея присутствіе въ тягость больной дѣвушкѣ.

У Арсинои, жилище которой она знала черезъ діакониссу, ее приняли еще хуже.

Дорида велѣла доложить о себѣ, какъ о матери ваятеля Поллукса, но ей отказали, сказавъ, что Арсиноя не можетъ съ ней говорить и разъ навсегда проситъ не безпокоить ее.

Когда Понтій отыскалъ старушку, онъ посовѣтовалъ ей еще разъ попытаться увидать Арсиною, которая была по-прежнему вѣрна ея сыну. Ободренная Дорида послѣдовала этому совѣту, но встрѣтилась съ самой Паулиной и та своимъ рѣзкимъ отказомъ оскорбила бѣдную женщину до слезъ.

Подарокъ императора былъ для бѣдняковъ очень кстати, такъ какъ Эвфоріонъ, вслѣдствіе волненій и горя почти лишившійся голоса, долженъ былъ оставить театръ и могъ участвовать только въ хорахъ, при исполненіи мистерій у небольшихъ сектъ или же въ свадебныхъ и погребальныхъ пѣсняхъ, за что получалъ всего по нѣскольку драхмъ.

Кромѣ того старики должны были содержать дочь, о которой прежде заботился Поллуксъ, а птицъ, «грацій» и кошекъ надо было также кормить.

Ни Доридѣ, ни Эвфоріону и въ голову не приходило избавиться отъ любимыхъ животныхъ.

Днемъ старушка уже не могла болѣе смѣяться, но ночью у нея бывали сладкія мгновенія, когда она, полная надеждой, рисовала въ своемъ воображеніи радостныя картины будущаго и предавалась отраднымъ мечтамъ, которыя поддерживали ея мужество.

Часто она представляла себѣ Поллукса возвращающимся изъ Рима или Аѳинъ, куда онъ, можетъ-быть, бѣжалъ, увѣнчанный лаврами и съ несмѣтными богатствами.

Императоръ, который былъ такъ добръ, что вспомнилъ о ней, не могъ же вѣчно гнѣваться на бѣднаго юношу.

Можетъ-быть онъ и самъ велитъ разыскать Поллукса и вознаградитъ за всѣ перенесенныя имъ несчастія.

Дорида была по крайней мѣрѣ увѣрена, что ея любимецъ живъ, хотя Эвфоріонъ всячески старался убѣдить ее въ противномъ.

Пѣвецъ разсказывалъ много случаевъ тайныхъ убійствъ, но старушка не слушала и рѣшилась послать своего младшаго сына Тевкра, какъ скоро окончится его ученіе, т. е. черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, на поиски за пропавшимъ братомъ.

Антиной, обжоги котораго быстро зажили, благодаря внимательному уходу кесаря, сожалѣлъ объ исчезновеніи веселаго художника, единственнаго молодаго человѣка, возбудившаго въ немъ чувство дружбы, и не разъ собирался отыскать Дориду. Но теперь виѳинянинъ почти неотлучно находился при своемъ повелителѣ и выказывалъ такую предупредительность и услужливость, что Адріанъ даже ласково останавливалъ его рвеніе; если же Антиной иногда и могъ располагать часомъ свободнаго времени, онъ все-таки не шелъ далѣе намѣренія разыскать родителей Поллукса; вообще, требовались очень сильныя побудительныя причины, чтобы заставить нерѣшительнаго юношу исполнить задуманное.

Когда Антиноемъ овладѣвало желаніе видѣть Селену, тутъ не могло быть колебаній. Всякій разъ, какъ императоръ занятъ былъ диспутами въ музеѣ или выслушивалъ догматы различныхъ сектъ, излагаемые ихъ представителями, любимецъ его отправлялся къ загородному домику, въ которомъ, несмотря на февраль мѣсяцъ, все еще жила любимая имъ дѣвушка.

Юношѣ нѣсколько разъ удавалось прокрасться въ садъ Паулины, но надежда быть замѣченнымъ Селеной и говорить съ ней первое время не исполнялась.

Едва подходилъ онъ къ дому Ганны, какъ горбатая Марія заступала ему дорогу, передавала, въ какомъ состояніи находится ея подруга, и затѣмъ просила его удалиться.

Горбунья теперь уже не отлучалась отъ больной, такъ какъ за ея матерью ходила сестра, а Ганна выхлопотала Маріи право склеивать папирусные листья на дому.

Сама же вдова должна была по-прежнему посѣщать фабрику, потому что занимала должность надзирательницы.

Такимъ образомъ Антиной никогда не встрѣчалъ Ганны, а сталкивался постоянно съ Маріей.

Между прекраснымъ юношей и уродливою дѣвушкой установились болѣе или менѣе дружественныя отношенія.

На восклицаніе: «опять ты здѣсь», которымъ горбунья встрѣчала Антиноя, онъ бралъ ее за руку и начиналъ убѣдительно просить исполнить одинъ только разъ его желаніе. Но дѣвушка оставалась непреклонной и ласково отказывала ему.

Когда онъ приносилъ прекрасные цвѣты и умолялъ поставить ихъ въ комнату Селены отъ имени ея друга съ Лохіи, Марія соглашалась на его просьбу, но прибавляла, что напрасно говорить больной, отъ кого эти цвѣты.

Послѣ такого отказа Антиной прибѣгалъ къ ласковымъ и вкрадчивымъ словамъ, но никогда не рѣшался дѣйствовать силой.

Когда цвѣты стояли въ комнатѣ, Марія смотрѣла на нихъ гораздо чаще Селены.

Если Антиной подолгу не являлся, горбунья начинала тосковать и съ возрастающимъ безпокойствомъ ожидала его въ садикѣ своей подруги.

Съ такимъ лицомъ, какъ у него, она представляла себѣ ангеловъ и скоро ея представленіе о нихъ слилось въ его образѣ.

Въ своихъ молитвахъ она постоянно поминала прекраснаго язычника. Она думала о немъ всегда съ теплою нѣжностью, къ которой примѣшивалась скорбь о его погибшей душѣ.

Посѣщенія Антиноя, извѣстныя Ганнѣ черезъ Марію, начинали все болѣе и болѣе безпокоить вдову и она приказала горбуньѣ постращать юношу тѣмъ, что позоветъ сторожа.

Почтенная женщина знала, кто былъ неутомимый поклонникъ ея питомицы; это сообщилъ ей Масторъ, часто присутствовавшій при богослуженіи христіанъ.

Вся Александрія и даже вся имперія повторяла имя преіраснѣйшаго юноши того времени, любимца кесаря.

Ганна тоже много слышала о немъ; ей извѣстно было, что его воспѣвали поэты и языческія женщины добивались, какъ счастья, взглянуть на него.

Припоминая безнравственную жизнь римлянъ, она представляла себѣ Антиноя блестящимъ соколомъ, увивающимся вокругъ голубки, выжидая удобнаго мгновенія, чтобы заклевать ее.

Селена, какъ заключила діаконисса изъ ея разсказовъ, знала Антиноя, но, очевидно, не подозрѣвала, что обязана ему своимъ спасеніемъ — разъ отъ разъяреннаго дога, а позднѣе — отъ вѣрной погибели въ морскихъ волнахъ.

Въ концѣ февраля молодой виѳинянинъ приходилъ три дня сряду; тогда Ганна приказала привратнику строго слѣдить за юношей и не впускать его въ садъ, хотя бы для этого и потребовалась сила.

Но для влюбленнаго человѣка не существуетъ препятствій и Антиной продолжалъ свои посѣщенія.

Разъ ему наконецъ удалось увидать Селену, которая, слегка прихрамывая и опираясь на палку, гуляла въ садикѣ въ сопровожденіи вдовы и хорошенькаго бѣлокураго мальчика.

Все уродливое возбуждало въ Антиноѣ не состраданіе, а отвращеніе, такъ какъ нарушало обычную гармонію природы; но въ эту минуту его наполнило совсѣмъ иное чувство.

Горбатая Марія вначалѣ наводила на него страхъ своимъ безобразіемъ, но теперь онъ радовался встрѣчѣ съ нею, а хромая Селена казалась ему очаровательнѣе, чѣмъ когда-либо.

Какъ она прекрасна и стройна! Какая у нея своеобразная походка! Она, казалось ему, не хромала, а плавно покачивалась, какъ нереида, несомая вѣтромъ по волнамъ моря.

Любовь легко довольствуется всѣмъ; все, на что она ни распространяется, представляется ей въ какомъ-то возвышенномъ, идеальномъ видѣ. При свѣтѣ ея слабость становится добродѣтелью, недостатокъ — преимуществомъ.

Упорство виѳинянина не было единственною заботой Ганны; всѣ другія, впрочемъ, она переносила, конечно, не только безъ ропота, но даже съ радостью.

Приходилось содержать двухъ лишнихъ человѣкъ, а средства ея были очень скудны.

Чтобы не заставить своихъ питомцевъ терпѣть нужду, Ганна должна была неутомимо работать на фабрикѣ; кромѣ того она и дома цѣлыя ночи напролетъ склеивала папирусные листья.

Когда здоровье Селены поправилось, она охотно и усердно стала помогать своей доброй хозяйкѣ; но до этого въ теченіе нѣсколькихъ недѣль приходилось не допускать выздоравливающую до работы.

Марія посматривала на вдову съ тайнымъ безпокойствомъ, потому что та казалась ей блѣднѣе обыкновеннаго.

Разъ, когда съ ней сдѣлался обморокъ, горбунья собралась съ духомъ и начала доказывать, какъ неразумно злоупотреблять силами, дарованными Господомъ. Дѣвушка увѣряла Ганну, что если она будетъ продолжать работать день и ночь, а въ часы отдыха посѣщать бѣдныхъ и больныхъ, то вскорѣ сама будетъ нуждаться въ уходѣ.

— Хотя ночью подкрѣпляй себя необходимымъ сномъ, — упрашивала Марія.

— Жить надо, — отвѣчала вдова; — а я не могу занимать, такъ какъ знаю, что мнѣ нечѣмъ отдать.

— Попроси Паулину не брать съ тебя платы за жилище, — совѣтовала дѣвушка, — она охотно это сдѣлаетъ.

— Нѣтъ, — рѣшительно возразила Ганна. — Деньги, которыя я плачу за этотъ домикъ, идутъ на раздачу бѣднымъ; что мы даемъ имъ, то даемъ самому Богу, а Онъ ни на кого не налагаетъ непосильнаго бремени.

Селена выздоровѣла, но врачъ объявилъ, что никакое искусство не въ состояніи избавить ее отъ хромоты. Ганна полюбила ее, какъ родную дочь, а появленіе слѣпаго Геліоса, подобно радостному солнечному лучу, озарило домикъ вдовы.

Арсиноя могла навѣщать сестру только изрѣдка и то не иначе, какъ въ сопровожденіи своей воспитательницы.

Сестры никогда не разговаривали откровенно. Старшая дочь управителя была теперь довольна и весела, младшая же, напротивъ, грустила о пропавшемъ миломъ и плакала, чувствуя себя несчастною въ новомъ домѣ.

Остальнымъ маленькимъ сиротамъ Керавна жилось хорошо; ихъ иногда приводили къ Селенѣ и они съ любовью разсказывали о своихъ новыхъ радостяхъ.

Выздоровѣвшая дѣвушка облегчила своимъ подругамъ тяжесть ихъ труда, а въ началѣ марта вдова получила предложеніе, которое, еслибъ она приняла, могло дать иное направленіе ея простому образу жизни.

Одна изъ христіанскихъ общинъ, образовавшихся въ Верхнемъ Египтѣ, обратилась къ Александрійской церкви съ просьбой прислать ей пресвитера, діакона и діакониссу, чтобы руководить и поучать новокрещенныхъ, которыхъ насчитывалось тысячами. Требовались люди свѣдущіе и опытные и Ганну спросили, не рѣшится ли она оставить столицу и продолжать свою благодатную дѣятельность въ отдаленной Безѣ. Тамъ ее ожидалъ уютный домъ, пальмовый садъ, а община бралась обезпечить существованіе какъ ей самой, такъ и ея питомцамъ.

Вдова чувствовала, что сильно привыкла къ Александріи. Болѣе всего удерживали ее больные и бѣдные, въ которыхъ она принимала живое участіе. Не одну заблудшую дѣвушку удалось ей спасти на фабрикѣ.

Ганна просила времени на размышленіе и ей дали сроку до пятнадцатаго марта; но уже пятаго числа она рѣшилась безповоротно.

Въ этотъ день вдова, по своему обыкновенію, находилась на фабрикѣ, а въ ея отсутствіе Антиною удалось уже передъ самымъ заходомъ солнца проникнуть въ садъ Паулины и пробраться до самаго домика Ганны.

Марія и на этотъ разъ во-время замѣтила юношу и ласково убѣждала его удалиться; но виѳинянинъ настойчиво умолялъ дѣвушку и въ сильномъ волненіи даже обнялъ ее.

— Милая, добрая Марія, — говорилъ Антиной вкрадчивымъ голосомъ, — позволь мнѣ только сегодня увидать ее и поговорить съ ней!

При этихъ словахъ юноша поцѣловалъ горбунью въ лобъ и прежде, нежели она успѣла опомниться, вбѣжалъ въ домъ въ Селенѣ.

Горбатая дѣвушка не понимала, что съ ней случилось. Подавленная смѣняющимися чувствами, она стояла неподвижно и, вся зардѣвшись отъ стыда, въ смущеніи смотрѣла въ землю.

Она чувствовала, что произошло нѣчто неподобающее, неслыханное, но вмѣстѣ съ тѣмъ была словно ослѣплена какимъ-то яркимъ свѣтомъ и къ дѣвичьей стыдливости примѣшивалось новое для нея, сладостное, чувство.

Чтобы собраться съ мыслями, Маріи потребовалось нѣсколько минутъ и ими-то Антиной не замедлилъ воспользоваться.

Быстрыми шагами направился онъ въ комнату, въ которую перенесъ Селену въ ту незабвенную ночь, и уже съ порога назвалъ ее по имени.

Она въ испугѣ отодвинула книгу, которую читала слѣпому брату.

Тогда онъ снова позвалъ ее умоляющимъ голосомъ.

Селена узнала его и спокойно спросила:

— Кого ты ищешь, меня или Ганну?

— Тебя, тебя! — съ жаромъ воскликнулъ юноша. — О, Селена! я не могу забыть тебя съ той ночи, какъ спасъ тебя изъ воды. Я погибаю отъ любви къ тебѣ. Неужели ты ни разу не подумала обо мнѣ и по-прежнему холодна и безчувственна, какъ въ ту минуту, когда ты уже на половину принадлежала смерти? Какъ тѣнь мертвеца, которая носится надъ мѣстомъ, гдѣ осталось все дорогое ему на землѣ, такъ я, вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ, брожу вокругъ этого дома и еще ни разу не удалось мнѣ высказать тебѣ того, что накопилось у меня на сердцѣ.

Съ этими словами Антиной опустился передъ нею, стараясь обнять ея колѣна.

Селена остановила его.

— Къ чему все это? — сказала она съ упрекомъ. — Встань и умѣрь свой порывъ.

— О, позволь, позволь мнѣ остаться такъ, — умолялъ онъ съ жаромъ. — Не будь такъ холодна и такъ жестока, сжалься надо мной и не отталкивай меня отъ себя. ,

— Встань! — повторила дѣвушка. — Я не хочу сердиться на тебя, потому что обязана быть тебѣ благодарною.

Юноша всталъ.

— Не благодарности нужно мнѣ, — проговорилъ онъ шепотомъ, — а любви, хоть немного любви.

— Я стараюсь любить всѣхъ людей, — возразила дѣвушка, — значитъ я люблю и тебя, тѣмъ болѣе, что ты сдѣлалъ мнѣ много добра.

— Селена, Селена! — воскликнулъ онъ въ восторгѣ, снова бросился передъ нею на колѣни и страстно схватилъ ее за руку. Но не успѣлъ онъ поднести эту руку къ губамъ, какъ въ комнату, вся пылая отъ волненія, вбѣжала Марія. Хриплымъ голосомъ, въ которомъ слышались негодованіе и досада, бѣдная горбунья велѣла ему немедленно уйти. Всѣ попытки разжалобить ее, всѣ мольбы его остались тщетны.

— Если ты не послушаешься, — кричала она, — я позову мужчинъ, работающихъ въ саду. Я спрашиваю, хочешь ты слушаться или нѣтъ?

— Отчего ты такъ разсердилась, Марія? — спросилъ слѣпой Гедіосъ. — Этотъ человѣкъ добрый и только сказалъ Селенѣ, что онъ ее любитъ.

Антиной съ умоляющимъ жестомъ указалъ на мальчика, но Марія уже стояла у окна и была готова кликнуть рабочихъ.

— Не надо, не надо! Я ухожу! — проговорилъ наконецъ Антиной и медленно направился къ двери, еще разъ устремивъ на Селену страстный и теплый взглядъ. Стыдъ и разочарованіе подавляли его, когда онъ покидалъ эту комнату, но въ то же время сердце его было полно счастья и гордости, словно ему удалось совершить великій подвигъ.

Въ саду ему повстрѣчалась Ганна, которая, увидавъ его, тотчасъ же ускоренными шагами направилась къ своему домику.

Вдова нашла Марію всю въ слезахъ, дрожащую отъ волненія, и вскорѣ была увѣдомлена обо всемъ, что случилось въ ея отсутствіе.

Черезъ часъ діаконисса объявила епископу, что принимаетъ сдѣланное ей предложеніе и согласна ѣхать въ Верхній Египетъ.

— Вмѣстѣ съ твоими питомцами? — спросилъ Евменій.

— Да. Конечно, сердечное желаніе Селены было бы принять крещеніе отъ тебя; но такъ какъ нужно еще цѣлый годъ для поученія…

— Я совершу завтра священный обрядъ.

— Завтра, добрый нашъ пастырь?

— Да, сестра… Я спокойно рѣшаюсь на это. Она оставила ветхаго человѣка въ волнахъ морскихъ и уже прошла жизненную школу прежде, чѣмъ мы сдѣлались ея наставниками. Уже язычницей приняла она на себя свой крестъ и несла его съ мужествомъ и терпѣніемъ истинной избранницы Господа. То, чего не доставало: вѣру, надежду и любовь — она обрѣла подъ твою кровлей. Во имя Господа Іисуса благодарю тебя за эту душу, сестра.

— Я тутъ ни при чемъ, — смиренно возразила вдова. — Сердцѣ ея было ожесточено, но не я, а теплая вѣра слѣпаго ребенка смягчила его.

— Ему и тебѣ обязана она спасеніемъ, — отвѣчалъ епископъ. — Оба они и должны вмѣстѣ принять крещеніе. Милому ребенку мы дадимъ имя прекраснѣйшаго изъ учениковъ Христовыхъ, Іоанна, Селена же, если ей самой это понравится, будетъ впредь называться Марѳой.

Глава восемнадцатая

Селена и Геліосъ удостоились таинства крещенія и два дни позже Ганна съ своими питомцами и Маріей, въ сопровожденіи пресвитера Иларіона и одного изъ діаконовъ, уже садились на корабль, отплывавшій изъ Мареотической гавани къ мѣсту будущаго ихъ жительства, верхнеегипетскому городу Безѣ.

Убогая Марія выказала было минутную нерѣшимость, когда вдова спросила ее, согласна ли она послѣдовать за нею на чужбину.

Въ Александріи жила ея престарѣлая мать и кромѣ того… Но это самое «кромѣ того» сразу положило конецъ колебаніямъ горбуньи и заставило ее выговорить рѣшительное «да», такъ какъ относилось къ Антиною.

Мысль, что она никогда болѣе его не увидитъ, показалась бѣдной дѣвушкѣ въ первое мгновеніе невыносимою, такъ какъ прекрасный юноша одинъ только занималъ въ послѣднее время ея умъ и сердце, но сердце христіанки должно было всецѣло принадлежать Тому, Кто цѣною своей крови купилъ ей миръ здѣсь, на землѣ, и блаженство на небесахъ.

На слѣдующій день послѣ своего крещенія Селена отправилась въ городской домъ Паулины и со слезами простилась съ Арсиноей. Въ часъ разлуки любовь и дружба, соединявшія прежде сестеръ, казалось, опять воскресли. Селена, уже слышавшая отъ вдовы Пудента о смерти Поллукса, не чувствовала болѣе негодованія на соперницу, которая оплакивала молодаго ваятеля съ большею страстностью и скорбью, чѣмъ она сама, хотя прежде воспоминаніе о товарищѣ дѣтства не разъ смущало и туманило ея мысли.

Отъѣздъ изъ Александріи, гдѣ оставались сестры и братья Селены, былъ для нея, конечно, очень тяжелъ, но въ то же время она радовалась своему переселенію; она стала теперь совсѣмъ иною, чѣмъ была нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, и надѣялася вести на чужбинѣ новую, благочестивую жизнь.

Евменій и Анна были правы, утверждая, что слѣпой братъ Селены, а не кто иной, привелъ ее къ познанію истины.

Ребенокъ обратилъ сестру въ христіанство очень страннымъ, своеобразнымъ образомъ.

Уже увѣренія Мастора въ томъ, что Геліосъ вновь встрѣтитъ своего отца на лучезарномъ небѣ среди святыхъ ангеловъ, произвели сильное впечатлѣніе на живое воображеніе и мягкое сердце мальчика.

Въ домѣ Ганны надежда его увидать отца еще болѣе окрѣпла и вдова съ Маріей много разсказывали ему о милостивомъ и добромъ Богѣ, который любитъ дѣтей и призываетъ ихъ къ себѣ.

Когда Селена начала поправляться, Геліосъ радостно сообщилъ ей все слышанное отъ христіанокъ, но ей не понравились эти чудесныя фантастическія картины и она всячески старалась поколебать вѣру своего брата въ эти образы и обратить его вновь къ прежнимъ богамъ.

Но, стараясь руководить братомъ, дѣвушка сама мало-по-малу чувствовала себя принужденной слѣдовать по его пути. Сначала она ступала нерѣшительно, но Ганна поддерживала ее то примѣромъ, то добрымъ словомъ. Поучала вдова только тогда, когда Селена сама просила у нея объясненій.

Любовью и миромъ дышало все, что окружало сиротъ. Геліосъ чувствовалъ эта и не разъ высказывалъ, и слова ребенка невольно дѣйствовали на сестру.

Подъ хорошимъ вліяніемъ окружающей обстановки въ Селенѣ развилось стремленіе относиться съ любовью во всѣмъ людямъ, а ея братъ былъ первымъ, на кого обратилось пробудившееся въ ней мягкое чувство.

Прежде она радовалась, что жалкая земная жизнь кончается со смертью, но теперь у ней не нашлось отвѣта, когда Геліосъ спросилъ ее печальнымъ голосомъ:

— Неужели ты вовсе не желаешь увидать отца нашего и мать?

Одной мысли о свиданіи съ матерью было достаточно, чтобы заставить ее горячо желать жизни и за гробомъ, а благодаря усиліямъ Ганны искра надежды въ ея душѣ обратилась вскорѣ въ пламя.

Селена видѣла много горя и привыкла укорять боговъ въ жестокости; Геліосъ же не переставалъ ей говорить о любви Бога Отца и Сына къ людямъ и дѣтямъ.

— Развѣ не милосердъ Отецъ небесный, — спрашивалъ онъ, — что привелъ насъ въ домъ къ Ганнѣ?

— Положимъ, такъ; но насъ разлучили, — отвѣтила Селена.

— Погоди! — съ увѣренностью возразилъ ребенокъ, — на небѣ мы всѣ опять свидимся.

Выздоравливающая дѣвушка часто освѣдомлялась о своихъ братьяхъ и сестрахъ и Ганнѣ приходилось подробно описывать тѣ семьи, въ которыхъ находились сироты.

Не похоже было, чтобы вдова говорила неправду, да притомъ и дѣти подтверждали истину ея словъ, когда приходили навѣщать сестру; а все-таки Селена относилась недовѣрчиво къ разсказамъ Ганны про бытъ христіанскихъ семействъ.

Мать у христіанъ, по словамъ одного изъ великихъ учителей церкви, должна быть гордостью дѣтей, жена — гордостью мужа, мужъ и дѣти — гордостью жены, а Богъ — гордостью и славой всѣхъ членовъ семьи.

Любовь и вѣра и были дѣйствительно связующимъ началомъ семьи, а міръ и благочестіе — ея закономъ. И въ такой-то чистой, благотворной атмосферѣ, обаяніе которой Селена чувствовала вмѣстѣ съ Геліосомъ въ домикѣ Ганны, росли и ея маленькіе братья и сестры.

Здравый смыслъ говорилъ ей, что они всѣ погибли бы среди позора и нищеты, еслибъ отецъ, оставшись въ живыхъ, лишился своего мѣста.

А теперь? Ужь не дѣйствительно ли милостиво поступило божество съ бѣдными дѣтьми?

Любовью, одною любовью дышало все, что она видѣла и слышала, а между тѣмъ любовь ничего не дала ей кромѣ горя.

Почему суждено было ей столько выстрадать отъ чувства, красящаго жизнь другихъ? Неужели кто-либо вытерпѣлъ болѣе горестей, чѣмъ она? — Да, было существо страдавшее еще сильнѣе! Впечатлительный юноша ввелъ ее въ заблужденіе и затѣмъ не ей самой, а сестрѣ ея обѣщалъ счастье. Трудно было перенести такое разочарованіе, но Тотъ, о которомъ ей говорилъ Геліосъ, перенесъ горе несравненно тяжкое. То самое человѣчество, для искупленія грѣховъ котораго Онъ, Сынъ Божій, сошелъ на землю, вмѣсто благодарности распяло Его на крестѣ. Въ этомъ милосердомъ Спасителѣ Селена видѣла товарища по страданію и просила вдову разсказать ей о Немъ.

Селена принесла для своихъ родныхъ не одну жертву и она не могла забыть, сколько пришлось ей вынести при посѣщеніяхъ фабрики; Онъ же позволилъ осмѣять себя и пролилъ свою кровь за людей. И кто же была она въ сравненіи съ Сыномъ Божіимъ?!

Она полюбила Его образъ, она не уставала распрашивать о Его жизни, поученіяхъ и дѣлахъ и, незамѣтно для нея самой, насталъ день, когда душа ея оказалась готовою принять всѣми своими силами проповѣдь Христа.

Съ вѣрою у нея явилось и чуждое ей до тѣхъ поръ сознаніе грѣховности.

Селена работала въ домѣ отца изъ гордости и страха, но не по любви; священный даръ жизни она чуть было не отбросила отъ себя въ своемъ себялюбіи, не подумавъ о томъ, что станется послѣ ея смерти съ тѣми, о которыхъ она была обязана заботиться. Родную сестру свою, Поллукса, товарища своего дѣтства, она проклинала съ ожесточеніемъ и даже произносила хулу на небожителей, руководящихъ судьбою смертныхъ. Все это она съ прискорбіемъ сознала теперь; но въ то же время нашла и успокоеніе, узнавъ, что Сынъ Божій искупилъ міръ и взялъ на Себя грѣхи кающихся грѣшниковъ.

Когда Селена выразила доброй вдовѣ свое желаніе стать христіанкой, Ганна привела къ ней епископа Евменія.

Онъ взялся лично руководить дѣвушкой и нашелъ въ ней полную жажды познанія ученицу.

Ея преждевременно увядшая душа быстро оживала подобно поблекшему цвѣтку, который опустили въ воду. Ей хотѣлось скорѣе выздоровѣть и окрѣпнуть, чтобы вмѣстѣ съ Ганной ходить за больными и доказать на дѣлѣ ту любовь къ людямъ, которую требуетъ Христосъ отъ своихъ послѣдователей.

Въ новой вѣрѣ, которую она приняла, ее преимущественно радовало то, что эта вѣра обѣщала спасеніе не богатымъ, могущимъ приносить обильныя жертвы, но бѣднымъ и несчастнымъ, ищущимъ въ покаяніи прощенія; ей казалось, что она уже составляетъ со всѣми страждущими и обремененными какъ бы одну общую семью.

Дѣятельная, энергичная природа дѣвушки не могла довольствоваться одними добрыми намѣреніями; она жаждала дѣятельности, а Беза, куда Ганна хотѣла взять ее съ собой, представляла для этого обширное поприще. Надежды, возлагаемыя Селеной на будущее, придали ей еще болѣе бодрости и облегчили разлуку съ Александріей.

При попутномъ вѣтрѣ путешественники направились въ югу и счастливо достигли цѣли своего назначенія.

На второй день послѣ отъѣзда христіанъ Антиной прокрался въ садъ Паулины и, приближаясь къ домику вдовы, трепетно озирался, ожидая на каждомъ шагу встрѣчи съ убогой, но ея не было тутъ. Домикъ оказался свободнымъ.

Отсутствіе Маріи, повидимому благопріятствовавшее юношѣ, почему-то тревожило его.

Сердце его сильно билось отъ возможности застать наконецъ Селену безъ докучливыхъ свидѣтелей.

Не постучавшись, отворилъ онъ дверь, но не рѣшался переступить завѣтнаго порога, потому что въ передней находился совсѣмъ незнакомый ему человѣкъ.

Это былъ столяръ-христіанинъ, которому Паулина сдала свой опустѣвшій домикъ. Онъ спросилъ Антиноя, что ему угодно.

— Дома Ганна? — пробормоталъ виѳинянинъ.

— Она выѣхала отсюда.

— А ея воспитанница Селена

— Переѣхала съ нею въ Верхній Египетъ. У тебя есть порученіе къ ней?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ пораженный до глубины души юноша. — Когда же онѣ уѣхали?

— Третьяго дня.

— И онѣ не намѣрены возвратиться?

— Развѣ черезъ нѣсколько лѣтъ.

Когда Антиной вышелъ изъ сада, лицо его было блѣдно. Онъ былъ обманутъ въ своихъ ожиданіяхъ, какъ бываетъ обманутъ путникъ въ пустынѣ, найдя засыпаннымъ источникъ, водой котораго надѣялся освѣжиться.

На слѣдующій день юноша, воспользовавшись первой свободною минутой, опять постучался къ столяру, чтобы справиться, въ какомъ именно мѣстѣ Верхняго Египта намѣревались расположиться переселенцы.

— Въ Безѣ, — отвѣтилъ ему простодушный ремесленникъ.

---

Антиной всегда былъ мечтателемъ, по такимъ вялымъ и безучастнымъ къ жизни, какъ теперь, Адріанъ еще никогда не видалъ его.

Когда императоръ пытался расшевелить своего любимца и принудить его быть бодрѣе, послѣдній глядѣлъ на своего повелителя умоляющими глазами, становился еще услужливѣе, но тщетно старался сдѣлать веселое лицо.

Даже во время охотъ, которыя Адріанъ не разъ предпринималъ въ Ливійской пустынѣ, Антиной не выходилъ изъ своей апатіи и оставался равнодушнымъ къ забавамъ, которымъ, бывало, предавался съ такимъ искусствомъ и беззавѣтностью.

Пребываніе императора въ Александріи продолжалось долѣе, чѣмъ въ какомъ-либо другомъ городѣ; онъ уже чувствовалъ пресыщеніе отъ празднествъ и торжествъ и былъ утомленъ словопреніями съ членами музея, безпрерывными столкновеніями съ мрачными мистиками, звѣздочетами, астрологами и шарлатанами всякаго рода, которыми кишѣлъ великолѣпный городъ.

Даже краткія аудіенціи, которыя онъ давалъ главамъ разныхъ сектъ, начинали надоѣдать ему; даже осмотръ фабрикъ и мастерскихъ города не занималъ его болѣе.

Однажды онъ объявилъ, что хочетъ посѣтить южныя области Нильской долины.

Уже давно просили его объ этой милости жрецы туземныхъ египетскихъ божествъ; не только его собственная любознательность и страсть къ путешествіямъ, но и важныя государственныя соображенія побуждали Адріана исполнить это желаніе самаго вліятельнаго сословія богатой южной провинціи.

Мысль увидать собственными глазами тѣ чудеса временъ фараоновъ, которыя привлекали столько путешественниковъ, развеселила кесаря и настроеніе его совсѣмъ прояснилось, когда онъ замѣтилъ, какъ живительно подѣйствовало на Антиноя его рѣшеніе предпринять поѣздку на югъ.

За послѣднія недѣли ничто не въ силахъ было возбудить въ любимцѣ Адріана хотя малѣйшую радость. Поклоненія знатныхъ александрійскихъ гражданокъ, которыя осаждали его не меньше римскихъ красавицъ, были ему невыносимо-противны.

На пирахъ онъ былъ молчаливымъ гостемъ и сосѣдство его никого не радовало.

Ни блестящія и возбуждающія зрѣлища въ циркѣ, ни удачные скачки и бѣга въ гипподромѣ не могли привлечь его вниманія.

Прежде Антиной охотно и внимательно слѣдилъ за пьесами Менандра и его подражателей, Алексія Аполлодора и Посидиппа, теперь же при исполненіи ихъ онъ неподвижно глядѣлъ передъ собой, мечтая о Селенѣ.

Возможность добраться до мѣста, гдѣ она жила, снова придала въ его глазахъ нѣкоторую привлекательность земному существованію.

Онъ могъ снова надѣяться, а кто видитъ вдалекѣ свѣтъ, тому окружающее кажется не столь мрачнымъ. Адріанъ радовался перемѣнѣ въ расположеніи своего любимца и велѣлъ ускорить приготовленія къ отъѣзду.

И все-таки протекло нѣсколько мѣсяцевъ, прежде чѣмъ императоръ могъ отправиться въ путь.

Кесаря прежде всего озабочивала необходимость заселить вновь Ливію, опустошенную вслѣдствіе частыхъ возмущеній іудеевъ. Потомъ надо было рѣшить вопросъ о сооруженіи новыхъ почтовыхъ дорогъ, которыя связали и сблизили бы между собой части государства, и наконецъ Адріану приходилось выжидать формальнаго согласія сената на свои новыя постановленіи насчетъ наслѣдственности правъ гражданства, даруемыхъ императоромъ.

Въ этомъ согласіи не могло быть сомнѣнія, но безъ него Адріанъ никогда не обходился при обнародованіи законовъ, — для него было важно, чтобъ его постановленія какъ можно скорѣе вступали въ силу.

При частыхъ посѣщеніяхъ музея повелитель тщательно освѣдомлялся о матеріальномъ положеніи каждаго изъ его сочленовъ, а теперь вырабатывалъ рядъ законоположеній, которыя должны были устранить отъ нихъ всѣ жизненныя заботы. Адріанъ обратилъ вниманіе и на судьбу престарѣлыхъ учителей и воспитателей юношества и старался облегчить ихъ участь.

Когда же Сабина начала представлять ему, въ какіе расходы могутъ вовлечь его эти новыя распоряженія, онъ отвѣчалъ ей:

— Мы кормимъ ветерановъ, которые служатъ государству тѣломъ и составляютъ его могущество и силу; почему же погибать среди заботъ тѣмъ, которые работаютъ умомъ и способствуютъ его духовному развитію? Кто изъ нихъ полезнѣе для имперіи? Чѣмъ труднѣе мнѣ, какъ императору, разрѣшить этотъ вопросъ, тѣмъ болѣе чувствую я необходимость подводить подъ одно мѣрило чиновниковъ, воиновъ и старѣющихся учителей.

Александрійцы съ своей стороны тоже задерживали отъѣздъ Адріана новыми выраженіями своей преданности и уваженія къ его особѣ. Они провозгласили его богомъ, посвящали ему храмы и устраивали въ честь его безчисленныя торжества, съ видимымъ намѣреніемъ задобрить и расположить императора въ пользу своего города. Они всячески старались выразить, какъ рады его долгому пребыванію у нихъ, какъ гордятся такою милостью. Жадные до увеселеній горожане охотно пользовались удобнымъ случаемъ удовлетворить своимъ желаніямъ и утопали въ рѣдкихъ и невиданныхъ до тѣхъ поръ наслажденіяхъ.

Посѣщеніе кесаря поглотило много милліоновъ и Адріанъ, который любилъ все узнавать и обо всемъ имѣть точныя свѣдѣнія, порицалъ легкомысліе и расточительность александрійскихъ гражданъ.

Полный признательности, онъ восхвалялъ позднѣе, въ письмахъ къ зятю своему Сервіану, богатство и трудолюбіе александрійцевъ, между которыми, по его словамъ, вовсе не было праздныхъ людей. «Одинъ, — писалъ Адріанъ, — выдѣлываетъ стекло, другой папирусъ, третій полотно; однимъ словомъ, каждый прилагаетъ свои руки въ дѣлу. Даже подагрики и хирагрики, даже слѣпые не остаются безъ занятій». Но при всемъ этомъ императоръ называетъ александрійцевъ непріятными людьми, съ злыми языками, которые не пощадили даже Вера и его любимца Антиноя. Іудеевъ, христіанъ и служителей Сераписа Адріанъ упрекаетъ далѣе въ томъ, что они покланяются вмѣсто олимпійскихъ божествъ только одному Богу, утверждая, что христіане воздаютъ почести Серапису, онъ хочетъ только сказать, что и они вѣрятъ въ дальнѣйшее существованіе души послѣ смерти.

Много хлопотъ причинилъ кесарю споръ о томъ, въ какой храмъ помѣстить вновь найденнаго Аписа. Священные быки уже издавна откармливались въ мемфисскомъ храмѣ Пта, но славный городъ древнихъ пирамидъ не могъ соперничать съ Александріей, въ которой храмъ Сераписа былъ вдесятеро вмѣстительнѣе и красивѣе древняго храма въ округѣ Соіари, близъ Мемфиса.

Александрійскіе египтяне, жившіе въ кварталѣ Ракотисъ, примыкавшемъ къ храму Сераписа, естественно желали имѣть у себя этого, обитающаго на землѣ въ образѣ быка, бога, но мемфитяне не уступали своихъ старинныхъ правъ и Адріану не легко было довести до удовлетворительнаго окончанія споръ, возмущавшій египтянъ до глубины души. Мемфисъ сохранилъ своего Аписа, а александрійскому Серапеуму обѣщаны были, какъ возмездіе, тѣ милости и награды, которыя прежде выпадали только на долю города пирамидъ.

Въ іюнѣ императору удалось наконецъ пуститься въ путь.

Онъ хотѣлъ путешествовать частью пѣшкомъ, частью на лошадяхъ, Сабина же должна была слѣдовать за нимъ на кораблѣ, какъ скоро наступитъ разливъ Нила.

Императрица охотно воротилась бы въ Римъ или Тибуръ, такъ какъ врачи приказали Веру оставить Египетъ при наступленіи лѣтнихъ жаровъ.

Уѣзжая съ женою въ Италію, преторъ разстался съ царственною четой какъ сынъ, но ни единое слово Адріана не позволило ему надѣяться, что вмѣстѣ съ правами сына онъ получитъ и права наслѣдника престола.

Болѣзнь и страданія сдерживали необузданную страсть прекраснаго сластолюбца къ наслажденіямъ, но не уничтожили ее, и въ Римѣ онъ продолжалъ неумѣренно пользоваться жизнью.

Колебанія Адріана часто безпокоили его, такъ какъ порфироносный сфинксъ уже не разъ разрѣшалъ предлагавшіяся ему загадки самымъ неожиданнымъ образомъ. Предсказанный Веру печальный конецъ не слишкомъ его озабочивалъ; напротивъ, пророчество Бенъ-Іохаи побуждало его торопиться испить до дна чашу жизненныхъ удовольствій, насколько это позволяла ему судьба.

Глава девятнадцатая.

Бальбилла съ своей неизмѣнной спутницей, Публій Бальбинъ и другіе знатные римляне, софистъ Фаворинъ и большая свита придворныхъ и слугъ должны были сопровождать императрицу во время ея путешествія по Нилу. Адріанъ взялъ съ собой только нѣсколько приближенныхъ и прекраснаго охотничьяго коня.

Еще не достигнувъ Мемфиса, императоръ, на пути своемъ черезъ Ливійскую пустыню, собственноручно убилъ нѣсколько львовъ и много другихъ дикихъ звѣрей; въ этихъ подвигахъ Антиной былъ по-прежнему его вѣрнымъ товарищемъ.

Хладнокровный въ опасностяхъ, неутомимый при переходахъ, довольный малымъ и всегда готовый услужить, онъ казался своему повелителю другомъ и спутникомъ, ниспосланнымъ ему самимъ божествомъ.

Когда случалось, что Адріанъ по цѣлымъ днямъ бывалъ погруженъ въ задумчивость и молчалъ, Антиной не тревожилъ его ни единымъ словомъ; но и тогда присутствіе виѳинянина было необходимо императору, такъ какъ одно сознаніе близости любимаго юноши уже дѣлало его счастливымъ.

Предпринятое Адріаномъ путешествіе доставляло и Антиною большое удовольствіе; онъ чувствовалъ, что можетъ быть сколько-нибудь полезнымъ своему господину, и это облегчало тяжесть гнетущаго его преступленія.

Мечтательность была ему, кромѣ того, вообще, свойственнѣе, чѣмъ разговоры, а бодрыя движенія спасали его отъ вялости.

Въ Мемфисѣ Адріанъ былъ задержанъ на цѣлый мѣсяцъ.

Тамъ онъ встрѣтился съ кораблемъ Сабины и вмѣстѣ съ ней долженъ былъ посѣтить храмы египетскихъ божествъ, а потомъ, въ одѣяніи древнихъ фараоновъ, исполнить многіе обряды и церемоніи.

Сабинѣ казалось, что она умретъ отъ изнеможенія, когда ей пришлось въ длинныхъ одеждахъ повелительницъ Нильской долины, съ огромнымъ головнымъ уборомъ изъ орлиныхъ перьевъ, со множествомъ тяжеловѣсныхъ золотыхъ украшеній, шествовать рядомъ съ супругомъ въ процессіи по заламъ и кровлямъ въ святилище храмовъ.

Какимъ безсмысленнымъ формальностямъ приходилось подчиняться при этихъ процессіяхъ, при сколькихъ жертвоприношеніяхъ присутствовать!

Послѣ такихъ церемоній императрица чувствовала себя совершенно изнуренной отъ усталости, и дѣйствительно, не легко было выносить безконечныя куренія, окропленія, выслушивать такое множество литаній и гимновъ и проходить такія большія пространства; не легко было также, получая божескія почести, позволять украшать себя разнообразными вѣнцами, повязками и символическими предметами.

Адріанъ ободрялъ ее своимъ примѣромъ.

Онъ выказывалъ все серьезное величіе своей природы и держалъ себя между египтянами какъ настоящій египтянинъ. Адріану къ тому же нравилась мистическая мудрость жрецовъ, съ которыми онъ часто и много разговаривалъ.

Въ храмахъ другихъ городовъ, лежавшихъ южнѣе, царственные супруги подвергались также, какъ и въ Мемфисѣ, поклоненіямъ іерархіи и обоготворенію.

Тамъ, гдѣ Адріанъ давалъ средства для расширенія храмовъ, онъ долженъ былъ собственноручно производить обрядъ закладки.

При всемъ этомъ онъ находилъ время охотиться въ пустынѣ, заниматься дѣлами государства и осматривать замѣчательные памятники древнихъ временъ.

Въ Мемфисѣ императоръ посѣтилъ городъ мертвыхъ и пирамиды, осмотрѣлъ громадный сфинксъ, Серапеумъ и могилы аписовъ.

Передъ отъѣздомъ кесарь и его спутники вопросили оракула священнаго быка.

Поэтической Бальбиллѣ предсказана была блестящая будущность. Быкъ, которому она должна была, отвративъ лицо, дать пирогъ, оказался доволенъ ея приношеніемъ и лизнулъ ей руку.

Самъ Адріанъ еще не зналъ, что ему предсказалъ оракулъ, потому что жрецы Аписа вручили ему свитокъ съ истолкованіемъ заключавшихся въ немъ знаковъ, но торжественно запретили открывать его ранѣе полугода.

Адріанъ встрѣчался съ своей супругой только въ болѣе значительныхъ городахъ, такъ какъ самъ продолжалъ путешествіе сухимъ путемъ, тогда какъ она ѣхала водой.

Корабли императрицы почти всегда достигали цѣли своего назначенія ранѣе, чѣмъ странствовавшій Адріанъ съ своею свитой. Въ честь пріѣзда запаздывавшаго повелителя устраивались торжества, на которыхъ Сабина рѣдко присутствовала. Тѣмъ усерднѣе старалась Бальбилла встрѣтить путешественниковъ радушнымъ привѣтомъ и пріятными неожиданностями.

Она благоговѣла передъ императоромъ, а красота его любимца своими неотразимыми чарами сильно дѣйствовала на ея художественную душу.

Любоваться красивымъ юношей доставляло ей наслажденіе, отъѣздъ его печалилъ ее, а при возвращеніи Антиноя она всегда первая его привѣтствовала.

А онъ, между тѣмъ, обращалъ на нее не болѣе вниманія, чѣмъ на другихъ женщинъ въ свитѣ Сабины; впрочемъ, Бальбилла и не желала ничего, кромѣ возможности его видѣть и восхищаться его красотой.

Еслибъ Антиной осмѣлился принять ея поклоненіе за любовь и предложить ей въ обмѣнъ свою, поэтесса исполнилась бы негодованіемъ; это не мѣшало ей однако вовсе не скрывать своего удивленія красотѣ виѳинянина и выражать его самымъ непритворнымъ образомъ.

Такъ, при возвращеніи путниковъ послѣ довольно долгаго отсутствія, Антиной находилъ въ отведенной ему каютѣ цвѣты и отборные фрукты рядомъ съ стихотвореніями, въ которыхъ его воспѣвала Бальбилла.

Онъ равнодушно прикладывалъ все это къ прежнимъ приношеніямъ дѣвушки и оказывалъ ей за это только ничтожное вниманіе.

Поэтессѣ остались неизвѣстными чувства, которыя къ ней питалъ ея идолъ, да она и не слишкомъ интересовалась ими.

До сихъ поръ она безъ труда оставалась въ границахъ приличія; но теперь ей иногда казалось, что она въ состояніи ихъ переступить.

Но какое было ей дѣло до мнѣнія окружающихъ и до внутренняго міра виѳинянина, когда ей нравилась только внѣшняя его форма?

Возможность возбудить въ немъ надежды, которыхъ она никогда не могла бы и не захотѣла осуществить, не пугала ее, потому что мысль объ этомъ не приходила ей въ голову. И все-таки она была недовольна собой.

Она знала, что былъ человѣкъ, который не одобрилъ бы ея образа дѣйствій, который уже разъ ясно выразилъ ей свое порицаніе за желаніе поднести юношѣ цвѣт; мнѣніе же этого человѣка имѣло для Бальбиллы болѣе значенія, чѣмъ осужденіе или одобреніе всѣхъ остальныхъ мужчинъ и женщинъ, взятыхъ вмѣстѣ.

Этотъ единственный человѣкъ, пользовавшійся такимъ уваженіемъ поэтессы, былъ архитекторъ Понтій и, странное дѣло, самое воспоминаніе о немъ наталкивало Бальбиллу на всевозможныя дурачества.

Въ Александріи она часто видѣлась съ архитекторомъ и при разставаніи взяла съ него слово доставить ей удовольствіе своимъ обществомъ во время путешествія ея и императрицы по Нилу.

Но онъ не являлся и не давалъ о себѣ никакой вѣсти, хотя былъ здоровъ и чуть не ежедневно присылалъ императору собственноручно исписанные свитки.

Понтій, на вѣрность и преданность котораго она разсчитывала, какъ на каменную гору, оказывался такимъ же эгоистичнымъ и непостояннымъ, какъ всѣ люди.

Бальбилла не переставала думать о немъ и всякій разъ, какъ приходило какое-нибудь судно съ сѣвера и бросало якорь около ея корабля, надѣялась увидать его въ числѣ пріѣхавшихъ.

Она стремилась къ Понтію, какъ заблудившійся путникъ стремится найти покинувшаго его проводника, и все-таки сердилась на него, — не онъ ли разными способами показывалъ ей, что она ему дорога и имѣетъ власть надъ нимъ, и вдругъ теперь онъ не сдержалъ своего обѣщанія ѣхать съ ними и не показывался?

А она?

Его вѣрность тронула ее; къ внуку вольноотпущенника ея дѣда она была благосклоннѣе, нежели къ благороднѣйшимъ гражданамъ, равнымъ ей по происхожденію.

И несмотря на это Понтій помѣшалъ ей насладиться путешествіемъ и вмѣсто того, чтобы сопровождать ее, остался въ Александріи.

Какъ легко могъ бы онъ передать свои постройки другимъ архитекторамъ, которыхъ было такъ много въ городѣ!

Если онъ не освѣдомлялся о ней, то она и подавно не должна была о немъ распрашивать. Въ случаѣ его пріѣзда къ концу путешествія, она намѣревалась показать ему, какъ много обращаетъ вниманія на его увѣщанія.

Съ нетерпѣніемъ дожидалась благородная римлянка того времени, когда ей представится случай прочесть ему всѣ посвященные Антиною стихи и спросить его мнѣнія о нихъ.

Ей доставляло дѣтское удовольствіе увеличивать число этихъ маленькихъ произведеній, тщательно переписывать и отдѣлывать ихъ, выказывая при этомъ все свое искусство и знаніе. Она выбирала трудный размѣръ и писала одни стихи по-латыни, другіе на аттическомъ и третьи на эолійскомъ нарѣчіяхъ греческаго языка; послѣднимъ она теперь уже умѣла владѣть. Все это Бальбилла дѣлала, чтобы наказать и посердить Понтія и вмѣстѣ съ тѣмъ выказать передъ нимъ свои дарованія въ полномъ блескѣ. Она воспѣвала Антиноя, имѣя въ виду Понтія, и не посылала любимцу кесаря ни одного цвѣтка, не подумавъ при этомъ съ капризною гримаской объ архитекторѣ.

Но дѣвушка не можетъ безнаказанно воспѣвать въ стихахъ красоту юноши и Бальбилла была по временамъ сама готова повѣрить, что любитъ Антиноя. Тогда она называла себя его Сафо, а онъ, казалось, непремѣнно долженъ былъ сдѣлаться ея Фаономъ.

Во время его отсутствія она тосковала по немъ и даже проливала слезы; но какъ скоро онъ возвращался и она снова видѣла его мало оживленныя черты и утомленный взглядъ глазъ, слышала сонливые «да» и «нѣтъ» на всѣ ея вопросы, — очарованіе исчезало и она откровенно сознавалась, что ей все равно любоваться живымъ Антиноемъ или его мраморнымъ изваяніемъ.

Въ такіе часы воспоминаніе объ архитекторѣ оживало въ ней съ особенною силой. Разъ кораблю императрицы случилось проплывать между лотосовыми листьями и Бальбилла замѣтила надъ ними прекрасный распустившійся цвѣтокъ; впечатлительная дѣвушка, привыкшая облекать въ стихотворную форму всякое болѣе или менѣе замѣчательное явленіе, написала по этому поводу нѣсколько стиховъ; Антиноя она сравнивала въ нихъ съ цвѣткомъ лотоса, все назначеніе котораго блистать красотой, а Понтія — съ крѣпкимъ и надежнымъ кораблемъ, который манитъ путешествовать по далекимъ странамъ.

Стовратыя Ѳивы были конечною цѣлью поѣздки по Нилу.

Римскіе путешественники осмотрѣли въ этомъ городѣ все, что имъ показалось достойнымъ вниманія. Особенное удивленіе возбудили въ императрицѣ гробницы фараоновъ, высѣченныя въ нѣдрахъ скалъ, и величественные, хотя лишенные прежняго блеска, храмы въ западной части города мертвыхъ. Царственная чета со своею свитой три раза утромъ отправлялась слушать звуки, издаваемые знаменитымъ колоссомъ Мемнона, верхняя часть котораго упала на землю вслѣдствіе землетрясенія.

Бальбилла описала это событіе въ нѣсколькихъ длинныхъ стихотвореніяхъ, которыя Сабина велѣла высѣчь на камнѣ колосса. Поэтесса представила себѣ, что слышитъ голосъ Мемнона, который старается утѣшить пѣніемъ свою мать Эосъ, оплакивающую потерю своего другаго сына въ битвѣ при Троѣ. Стихи эти, на эолійскомъ нарѣчіи, Бальбилла подписала собственнымъ именемъ, при чемъ не преминула сообщить читателямъ, къ которымъ причисляла и Понтія, что происходитъ изъ рода царя Антіоха.

Огромные храмы по обоимъ берегамъ Нила превзошли всякія ожиданія кесаря, хотя сильно пострадали отъ землетрясеній и осадъ, а обѣднѣвшая каста жрецовъ въ Ѳивахъ не была болѣе въ состояніи не только возстановить ихъ, но и поддерживать.

Бальбилла сопровождала Адріана въ святилище Аммона въ восточной части Ѳивъ.

Величественные размѣры высочайшей изъ существовавшихъ на свѣтѣ залъ произвели глубокое впечатлѣніе на ея отзывчивую душу, и когда императоръ замѣтилъ, какъ она съ пылающими щеками то устремляла взоръ вверхъ, то, прислонившись къ колоннѣ, оглядывалась кругомъ, онъ спросилъ ее, какого рода чувства испытывала она въ этомъ истинномъ жилищѣ боговъ.

— Я чувствую прежде всего одно, — воскликнула поэтесса, — это то, что зодчество выше всѣхъ остальныхъ искусствъ. Храмъ этотъ представляется мнѣ величественной эпопеей; только тотъ, чьей творческой фантазіи эта зала обязана существованіемъ, создалъ ее не изъ жалкихъ словъ, а изъ тяжелыхъ каменныхъ массъ. Тысячи частей соединяются здѣсь въ одно цѣлое и каждая изъ нихъ въ дивной гармоніи примыкаетъ въ другимъ и способствуетъ выраженію вдохновенной идеи, наполнявшей душу художника, творца этой залы. Какое другое искусство въ состояніи создать столь же непреходящее, столь же превышающее всякіе обычные размѣры произведенія?

— Поэтесса вѣнчаетъ лаврами архитектора, — шутливо замѣтилъ кесарь. — Но вѣдь царство поэта — безконечное, а развѣ зодчій можетъ когда-либо подняться выше конечнаго и ограниченнаго?

— Измѣримо ли существо безсмертныхъ? — спросила Бальбилла вмѣсто отвѣта. — Конечно, нѣтъ, а между тѣмъ здѣсь, въ этой залѣ, кажется, могло бы вмѣститься божество.

— Потому что она обязана своимъ существованіемъ художнику, душа котораго, въ то время, какъ онъ творилъ, парила на границѣ вѣчности. Но развѣ ты думаешь, что этотъ храмъ переживетъ пѣснопѣнія Гомера?

— Нѣтъ; но воспоминаніе о немъ будетъ жить такъ же долго, какъ и гнѣвъ Ахилла и странствованія многоопытнаго Одиссея.

— Жаль, что тебя не слышитъ нашъ Понтій, — сказалъ императоръ. — Онъ окончилъ планъ творенія, которому суждено пережить и меня, и его, и всѣхъ насъ. Я говорю о своемъ мавзолеѣ. Кромѣ того мнѣ хочется поручить ему воздвигнуть въ Тибурѣ ворота, крытые дворы и палаты въ египетскомъ вкусѣ, которые напоминали бы намъ о нашемъ путешествіи въ эту чудесную страну. Я ожидаю его завтра.

— Завтра? — переспросила Бальбилла и яркій румянецъ залилъ лицо ея до самаго лба.

Глава двадцатая.

Вскорѣ послѣ отъѣзда изъ Ѳивъ, послѣдовавшаго втораго ноября, Адріанъ пришелъ къ важному рѣшенію, именно — признать Вера не только сыномъ, но и наслѣдникомъ.

Настоятельныя просьбы Сабины не могли бы однѣ положить конецъ его колебаніямъ, тѣмъ болѣе, что послѣднія особенно въ это время усилились вслѣдствіе личныхъ желаній императора.

Супруга его желала имѣть сына, но вѣдь и его сердце стремилось къ тому же, только онъ уже нашелъ его въ Антиноѣ.

Любимецъ его былъ случайно найденный ребенокъ низкаго, но все-таки свободнаго происхожденія. Отъ кесаря зависѣло возвеличить его, довѣрить ему высшія почетныя должности въ Римѣ и наконецъ торжественно объявить его своимъ преемникомъ.

Антиной болѣе чѣмъ кто-либо заслуживалъ этого и только ему одному могъ онъ безъ зависти передать все то могущество, которымъ обладалъ самъ. Эти мысли, эти желанія уже много мѣсяцевъ волновали императора, но поведеніе и характеръ виѳинянина то и дѣло мѣшали ихъ осуществленію.

Адріанъ, серьезнѣе своихъ предшественниковъ заботившійся о томъ, чтобы поднять павшее значеніе сената, могъ тѣмъ не менѣе быть вполнѣ увѣреннымъ въ его согласіи на все, что будетъ угодно кесарю. Старыя республиканскія учрежденія признавались и продолжали свою дѣятельность даже при наиболѣе деспотическихъ изъ преемниковъ Августа. Конечно, всѣ эти учрежденія, какъ бы они ни назывались, должны были подчиняться волѣ императора; но все-таки они существовали и государство, даже съ вождемъ слабымъ и неопытнымъ, могло въ начертанныхъ и мудро сдвинутыхъ Адріаномъ границахъ оставаться попрежнему могущественнымъ и сильнымъ.

Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ онъ однако не рѣшился бы и думать объ усыновленіи своего любимца.

Теперь исполненіе этого желанія казалось ему возможнѣе.

Антиной, правда, все еще оставался мечтателемъ, но странствія по Египту и охота сдѣлали его, казалось, бодрѣе и мужественнѣе, онъ сталъ понятливѣе, а послѣ отъѣзда изъ Ѳивъ бывалъ иногда даже веселъ и смѣлъ.

Воспитаніе Антиноя при такихъ условіяхъ не представлялось кесарю дѣломъ безнадежнымъ; постепенно пріучая его къ почестямъ и власти, онъ со временемъ смѣло могъ объявить юношу своимъ наслѣдникомъ.

Пока этотъ планъ долженъ былъ сохраняться въ тайнѣ.

Торжественнымъ усыновленіемъ Вера всякая возможность избрать впослѣдствіи иного преемника была бы, казалось, уничтожена; но теперь Адріанъ могъ спокойно исполнить горячія желанія Сабины и ея любимца, ибо знаменитѣйшій изъ римскихъ врачей письменно увѣрилъ кесаря, что расшатанное здоровье претора возстановлено быть не можетъ и что жизнь его при самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ можетъ продляться только небольшое число лѣтъ.

«Пусть же, — думалъ Адріанъ, — Веръ отойдетъ въ вѣчность спокойно, среди самыхъ блистательныхъ надеждъ. Когда онъ смежитъ глаза, тогда настанетъ время возвести на его мѣсто прекраснаго мечтателя, который успѣетъ сдѣлаться до тѣхъ поръ дѣятельнымъ и мужественнымъ».

На обратномъ пути изъ Ѳивъ въ Александрію Адріанъ встрѣтился въ Абидосѣ съ императрицей и открылъ ей свое намѣреніе объявить избраннаго ею сына своимъ наслѣдникомъ.

— Наконецъ-то! — воскликнула Сабина и въ голосѣ ея слышалась не-то радость, не-то досада на продолжительную нерѣшительность мужа.

Кесарь разрѣшилъ ей вернуться изъ Александріи въ Римъ и еще въ тотъ же день были отправлены гонцы съ посланіями къ сенату и египетскому префекту.

Въ рескриптѣ на имя Тиціана заключалось повелѣніе — торжественно, черезъ глашатаевъ, объявить городу объ усыновленіи претора, устроить по этому поводу празднество и даровать народу отъ лица императора всѣ тѣ милости и льготы, раздачу которыхъ египетскій обычай предписывалъ повелителю въ случаѣ рожденія наслѣдника.

Свита царственной четы отпраздновала рѣшеніе Адріана великолѣпными пиршествами.

Кесарь, однако, не удостоилъ ихъ своимъ присутствіемъ. Переправившись близъ Антеополя черезъ Вилъ, онъ углубился въ пустыню, чтобъ оттуда проникнуть въ ущелья Аравійскихъ горъ и охотиться за дикими звѣрями. Сопровождали его только Антиной, Масторъ, да нѣсколько охотниковъ и собакъ.

Близъ Безы находились ожидавшія его суда. Посѣщеніе этой мѣстности онъ отсрочилъ до обратнаго пути, потому что находился теперь на западномъ берегу Нила, а переправа черезъ рѣку потребовала бы слишкомъ много времени. Душнымъ ноябрскимъ вечеромъ палатки путешественниковъ были разбиты между Ниломъ и известковымъ нагорьемъ, въ которомъ находился длинный рядъ пещеръ, вырытыхъ во времена фараоновъ.

Адріанъ посѣтилъ эти послѣднія, такъ какъ его забавляли замѣчательныя изображенія на ихъ стѣнахъ. Антиной не захотѣлъ сопутствовать кесарю въ этой прогулкѣ, — подобныя зрѣлища уже успѣли наскучить ему въ Верхнемъ Египтѣ. Онъ находилъ эти картины однообразными и некрасивыми и у него не хватало терпѣнія додумываться, подобно своему повелителю, до ихъ значенія. Уже сотни разъ, чтобы не оставить Адріана одного, но, конечно, не для собственнаго удовольствія, посѣщалъ онъ такія старинныя пещеры; сегодня же онъ едва могъ сдерживать свое нетерпѣніе и волненіе въ ожиданіи ухода кесаря, зная, что только нѣсколько часовъ ходьбы отдѣляютъ его отъ Безы, гдѣ находилась Селена.

Отсутствіе императора, думалъ юноша, продолжится во всякомъ случаѣ не менѣе трехъ или четырехъ часовъ, и онъ могъ бы, собравшись съ духомъ, успѣть разыскать дѣвушку, къ которой такъ горячо стремился, и все-таки вернуться раньше своего повелителя.

Антиной совсѣмъ было рѣшился, но на него напало раздумье.

Передъ, нимъ поднимался на гору императоръ, который могъ его видѣть; кромѣ того ожидались гонцы и ему было поручено принять ихъ. Въ случаѣ дурныхъ извѣстій господинъ его ни въ какомъ случаѣ не могъ быть оставленъ одинъ.

Разъ десять подходилъ онъ въ своей прекрасной охотничьей лошади и принимался надѣвать на нее узду, но каждый разъ мужество и рѣшимость покидали его.

Въ такихъ колебаніяхъ проходилъ часъ за часомъ и наконецъ стало такъ поздно, что кесарь могъ скоро вернуться и было бы безуміемъ долѣе думать объ осуществленіи задуманнаго плана.

Ожидавшійся вѣстникъ прибылъ съ нѣсколькими посланіями, но Адріана все еще не было.

Стало темнѣть и крупныя капли дождя падали съ обложившагося тучами неба, а Антиной былъ все еще одинъ. Къ тоскѣ влюбленнаго присоединилась досада на пропущенный случай увидать Селену и безпокойство вслѣдствіе долгаго отсутствія своего повелителя.

Несмотря на то, что дождь лилъ все сильнѣе и сильнѣе, онъ вышелъ на воздухъ, подавляющая духота котораго окончательно сломила слабую силу его воли, и кликнулъ собакъ, намѣреваясь отправиться съ ними на поиски императора; но въ эту минуту послышался громкій лай молосса и вскорѣ затѣмъ Адріанъ съ Масторомъ выступили изъ мрака въ освѣщенное кострами пространство вокругъ палатокъ.

Адріанъ едва удостоилъ своего любимца краткимъ привѣтствіемъ, молча дозволилъ Антиною вытереть свои мокрые волосы и принялъ отъ него закуску, между тѣмъ какъ Масторъ омывалъ ему ноги и облекалъ его въ свѣжія одежды.

— Что за странный вечеръ! — проговорилъ онъ, наконецъ, возлежа съ виѳиняниномъ передъ приготовленною трапезой. — Какъ невыносимо-жгучъ и тяжелъ этотъ воздухъ!… Будемъ на-сторожѣ, — намъ предстоятъ тяжелыя испытанія.

— Что съ тобой случилось, государь?

— Многое. У самаго входа въ первую гробницу, куда я хотѣлъ войти, мы увидали чернокожую старуху, которая, словно желая загородить мнѣ дорогу, простирала руки и кричала какія-то дикія, противныя для слуха, слова.

— Ты понялъ ее?

— Нѣтъ. Кто же можетъ выучиться по-египетски?

— Значитъ ты не знаешь, что она тебѣ говорила?

— Мнѣ предстояло вскорѣ это узнать. Крики ея означали: «смерть, смерть!» Въ пещерѣ, охраняемой ею, лежало множество зачумленныхъ…

— Ты видѣлъ ихъ?

— Да. До сихъ поръ я только слыхалъ объ этой болѣзни. Проявленія ея ужасны и согласуются съ описаніями, которыя мнѣ приходилось читать.

— Государь! — воскликнулъ Антиной испуганно и съ упрекомъ.

— Отойдя отъ гробницы, — продолжалъ императоръ, не обращая вниманія на восклицанія юноши, — мы встрѣтили пожилаго человѣка, одѣтаго въ бѣлое, и дѣвушку, имѣвшую какую-то странную наружность. Несмотря на хромоту, она была замѣчательно красива.

— Она тоже шла къ больнымъ?

— Да, она несла имъ лѣкарство и хлѣбъ.

— Но она не входила къ нимъ? — съ живостью спросилъ Антиной.

— Нѣтъ, вошла, несмотря на мои предостереженія. Въ ея спутникѣ я узналъ стараго знакомаго.

— Стараго?

— Во всякомъ случаѣ старше меня. Мы встрѣчались съ нимъ въ Аѳинахъ, когда еще были молоды. Онъ держался тогда ученія платониковъ и былъ ревностнѣе, даже, можетъ-быть, даровитѣе всѣхъ насъ.

— Какъ же попалъ такой человѣкъ къ зачумленнымъ въ Безу? Развѣ онъ сдѣлался врачомъ?

— Нѣтъ. Онъ уже въ Аѳинахъ съ пламеннымъ рвеніемъ добивался истины, а теперь увѣряетъ, что нашелъ ее.

— Здѣсь, у египтянъ?

— Въ Александріи, у христіанъ.

— А эта хромая дѣвушка, сопровождавшая философа, также вѣритъ въ распятаго Бога?

— Да, она ходитъ у нихъ за больными. Надо сознаться, есть что-то величественное въ бредняхъ этихъ людей.

— Правда ли, что они покланяются ослу и голубямъ?

— Пустяки!

— Я тоже не хотѣлъ этому вѣрить; во всякомъ случаѣ они добры и помогаютъ всѣмъ страждущимъ, даже чужимъ, не принадлежащимъ къ ихъ сектѣ.

— Откуда ты это знаешь?

— Въ Александріи много говорятъ о христіанахъ.

— Да, да, къ несчастію… Я не преслѣдую воздушныхъ враговъ, къ числу которыхъ отношу мысли и вѣрованія людей; но мнѣ однако нерѣдко приходитъ на умъ вопросъ: можетъ ли быть полезнымъ для государства, чтобы граждане его переставали бороться съ невзгодами жизни и утѣшали себя въ нихъ надеждою на идеальное счастье въ какомъ-то другомъ мірѣ, который можетъ-быть и существуетъ только въ воображеніи людей, въ него вѣрящихъ.

— Я бы желалъ, чтобы жизнь кончалась со смертью, — задумчиво проговорилъ Антиной. — А все-таки…

— Ну?

— Еслибъ я былъ увѣренъ, что увижу въ этомъ другомъ мірѣ всѣхъ тѣхъ, съ кѣмъ бы желалъ свидѣться, тогда, конечно, мнѣ захотѣлось бы жить вторично.

— Стало-быть, ты желалъ бы до скончанія вѣковъ толкаться среди старыхъ знакомыхъ, число которыхъ не уменьшалось бы, а увеличивалось смертью?

— Нѣтъ, не то, а мнѣ хотѣлось бы имѣть возможность жить вѣчно съ нѣсколькими избранными.

— Что же, и я принадлежалъ бы къ ихъ числу?

— О, конечно! — воскликнулъ Антиной съ жаромъ и прильнулъ губами къ рукѣ Адріана.

— Я зналъ это; но даже ради того, чтобы никогда не разставаться съ тобой, моимъ любимцемъ, я бы не хотѣлъ пожертвовать единственнымъ правомъ, единственнымъ преимуществомъ человѣка передъ безсмертными богами.

— Что же это за право?

— Право покинуть ряды живущихъ, какъ только небытіе покажется мнѣ сноснѣе бытія и я вздумаю призвать смерть.

— Дѣйствительно, боги вѣдь не могутъ умирать.

— А христіане допускаютъ смерть только съ тѣмъ условіемъ, чтобы за нею начиналась новая жизнь.

— Лучшая, чѣмъ жизнь на землѣ?

— Они называютъ ее блаженною. Они вѣрятъ, что въ томъ лучшемъ мірѣ нѣтъ страданій, потому что Тотъ, котораго они называютъ своимъ Спасителемъ, распятый Христосъ, избавилъ ихъ своею смертью отъ всѣхъ мученій.

— Развѣ одинъ можетъ принять на себя страданія другихъ, какъ какую-нибудь одежду или тяжесть?

— Они говорятъ, что можетъ, а мой другъ изъ Аѳинъ въ этомъ вполнѣ увѣренъ. Впрочемъ, въ сочиненіяхъ маговъ можно найти не мало разсужденій относительно того, какимъ образомъ перелагать несчастія не только съ людей на животныхъ, но и съ одного человѣка на другаго. Надъ рабами были даже произведены замѣчательные опыты въ этомъ отношеніи и мнѣ еще часто приходится бороться въ нѣкоторыхъ провинціяхъ съ человѣческими жертвоприношеніями, которыми стараются умилостивить боговъ или снискать ихъ благоволеніе. Вспомни только безвинную Ифигенію, приведенную къ жертвенному алтарю. А развѣ бездна, открывавшаяся на Капитолійскомъ холмѣ, не закрылась, когда въ нее бросился Курцій? Если судьба направляетъ въ тебя смертоносную стрѣлу и я подставляю грудь, то рокъ, можетъ-быть, удовлетворится этимъ и не обратитъ вниманія на личность пораженнаго.

— Боги были бы не особенно разумны, еслибы не пожелали принять твоей крови вмѣсто моей.

— Жизнь молодаго дороже жизни старика. Для тебя разцвѣтетъ еще не мало радостей.

— А ты необходимъ всему міру.

— Мое мѣсто займетъ другой. Ты честолюбивъ, милый мой мальчикъ?

— Нѣтъ, государь!

— Такъ что же это значило: всѣ другіе поздравляли меня съ моимъ сыномъ Веромъ, — всѣ, кромѣ одного тебя? Развѣ мой выборъ тебѣ не понравился?

Антиной покраснѣлъ и въ смущеніи опустилъ глаза.

Адріанъ продолжалъ:

— Говори откровенно, что ты думаешь.

— Преторъ боленъ.

— Ему остается жить недолго, какихъ-нибудь нѣсколько лѣтъ, и когда онъ умретъ…

— Онъ вѣдь можетъ и выздоровѣть.

— Если онъ умретъ, мнѣ придется искать другаго сына. Какъ ты полагаешь, отъ кого каждому, будь то рабъ или консулъ, пріятнѣе слышать названіе «отецъ»?

— Отъ того, кто его очень любитъ.

— Совершенная правда, и особенно если этотъ человѣкъ всегда остается ему непоколебимо-вѣренъ. Я такой же человѣкъ, какъ и другіе, а ты, милый, ближе всѣхъ моему сердцу и я благословлю тотъ день, когда буду имѣть возможность передъ всѣмъ свѣтомъ позволить тебѣ называть меня отцомъ. Не перебивай меня. Если ты разовьешь въ себѣ сильную волю и бодро, какъ на охотѣ, станешь вглядываться въ дѣла окружающихъ тебя людей, если ты изощришь свой умъ и постигнешь то, чему я буду учить тебя, то, можетъ статься, что со временемъ займешь мѣсто Вера…

— О, нѣтъ, этого не нужно! — воскликнулъ юноша, весь поблѣднѣвъ и съ умоляющимъ видомъ поднимая руки.

— Все великое, чѣмъ насъ поражаетъ судьба, представляется намъ страшнымъ, пока оно ново, — возразилъ Адріанъ. — Мореплаватель скоро привыкаетъ къ бурямъ, а пурпуръ въ концѣ концовъ кажется такою же простою одеждой, какъ и твой хитонъ.

— О, государь, — со страхомъ сказалъ Антиной, — умоляю тебя оставить эту мысль, — я не гожусь для величія!

— Изъ маленькихъ отростковъ выходятъ пальмы.

— Но вѣдь я только бѣдная травка, прозябающая подъ твоей защитой. Гордый Римъ…

— Римъ — мой рабъ! Ему пришлось покоряться волѣ людей обыкновенныхъ и мнѣ бы хотѣлось ему показать, какъ пойдетъ пурпуръ къ прекраснѣйшему изъ его сыновей. Такого выбора свѣтъ можетъ ожидать отъ императора, котораго онъ уже давно знаетъ за художника, то-есть за жреца прекраснаго. Если такой выборъ не будетъ ему пріятенъ, то я силою заставлю его согласовать свой вкусъ съ моимъ!

— Ты смѣешься надо мной, великій государь! — воскликнулъ виѳинянинъ. — Конечно, это не можетъ быть твоимъ серьезнымъ намѣреніемъ, и если правда, что ты меня любишь…

— Что же тогда?

— Тогда ты позволишь мнѣ жить въ тиши для тебя и заботиться о тебѣ, тогда ты не станешь требовать отъ меня ничего, кромѣ поклоненія, любви и вѣрности.

— Ими я уже давно пользуюсь, но мнѣ хотѣлось бы наградить моего Антиноя за эти сокровища.

— Позволь мнѣ только оставаться съ тобой, позволь мнѣ, въ случаѣ надобности, пожертвовать для тебя жизнью.

— Мнѣ кажется, что ты былъ бы въ состояніи принести для меня ту жертву, о которой мы говорили.

— Каждую минуту, безъ малѣйшаго колебанія.

— Благодарю тебя за эти слова. Какимъ пріятнымъ, вопреки всѣмъ моимъ ожиданіямъ, оказался этотъ вечеръ!

— Ты думалъ, что онъ кончится плохо, потому, что тебя испугала старуха у входа въ склепъ.

— Смерть — ужасное слово. Правда, состояніе небытія не можетъ пугать мудреца, но шагъ отъ свѣта къ мраку страшить всякаго. Фигура старухи и ея крикливый голосъ не выходили у меня изъ головы. Потомъ этотъ христіанинъ, который велъ странныя, наводящія на сердце тревогу, рѣчи… Еще до сумерокъ отправился онъ съ прихрамывающей дѣвушкой домой. Я смотрѣлъ имъ въ слѣдъ и былъ ослѣпленъ солнцемъ, клонившимся въ закату за Ливійскими горами. Небо было ясно и только у горизонта, подъ самымъ дневнымъ свѣтиломъ, сгустились облака. На западѣ, по словамъ египтянъ, лежитъ царство смерти. Я невольно подумалъ объ этомъ и вдругъ и предсказаніе оракула, и несчастіе, которымъ грозятъ мнѣ въ нынѣшнемъ году звѣзды, и крикъ старой женщины — все это сразу пришло мнѣ на память. Видя, какъ солнце борется съ тучами и все болѣе и болѣе приближается въ цѣпи холмовъ по ту сторону рѣки, я сказалъ себѣ: «если оно зайдетъ въ полномъ блескѣ, я стану безъ боязни глядѣть впередъ, въ ожиданіи безмятежныхъ и радостныхъ дней; если же черныя тучи поглотятъ его еще до заката, — значить пророчеству суждено сбыться и приходится, убравъ паруса, покорно дожидаться бури».

— И что же случилось?

— Огненный шаръ продолжалъ по-прежнему пламенѣть, разсыпая во всѣ стороны багряные лучи, изъ которыхъ каждый блестѣлъ особымъ, отдѣльнымъ отъ другихъ, яркимъ свѣтомъ. Казалось, безчисленное множество стрѣлковъ собраны внутри заходящаго свѣтила и мечутъ оттуда золотыя стрѣлы въ грозныя, враждебныя облака. Зрѣлище было чудесное и сердце мое уже начинало радостно биться; но вдругъ быстро, словно разъяренная нанесенными ей ранами, спустилась свинцовая туча, за ней другая, третья и мрачные демоны накинули сѣрое, изодранное покрывало на сіяющую главу Геліоса, какъ палачъ покрываетъ грубою, черною тканью голову осужденнаго, на котораго, готовясь задушить его, онъ опирается колѣнами.

Антиной при этомъ разсказѣ судорожно закрылъ лицо руками.

— Это ужасно, ужасно! — прошепталъ онъ въ страхѣ. — Что же ожидаетъ насъ впереди? Ты слышишь эти раскаты грома и удары дождя о кровлю палатки?

— Дождь льетъ какъ изъ ведра. Вода уже начинаетъ проникать сюда къ намъ. Надо велѣть рабамъ прорыть канавы для стока ея. Эй, кто тамъ?… Вбейте покрѣпче колья, а не то буря разнесетъ наше непрочное жилище.

— А какъ тяжелъ и удушливъ этотъ воздухъ!

— Горячій вѣтеръ, кажется, разогрѣваетъ дождевые потоки. Въ горлѣ пересыхаетъ отъ жара. Разбавь мнѣ водою кубокъ вина, Антиной! Есть новыя письма?

— Да, государь.

— Подай мнѣ ихъ, Масторъ!

Рабъ, изо всѣхъ силъ старавшійся удержать маленькими плотинами изъ земли и камней проникавшіе въ палатку потоки, вскочилъ, быстро вытеръ руки, взялъ мѣшокъ изъ предназначеннаго для храненія императорской корреспонденціи сундука и подалъ его своему повелителю.

Адріанъ открылъ кожаную сумку, вынулъ изъ нея свитокъ и быстро распечаталъ его.

— Что это значитъ? — воскликнулъ онъ, пробѣжавъ его содержаніе. — Я вскрылъ изреченіе оракула при храмѣ Аписа. Какимъ образомъ попало оно въ число новыхъ писемъ?

Антиной приблизился въ Адріану и взглянулъ на сумку.

— Масторъ ошибся, — сказалъ онъ: — это бумаги, привезенныя изъ Мемфиса. Я сейчасъ принесу тебѣ сумку съ новополученными письмами.

— Постой, — возразилъ императоръ, схватывая руку своего любимца. — Что это: игра случая, или воля судьбы? Почему именно сегодня попала мнѣ въ руки эта сумка? Почему изъ двадцати заключающихся въ ней свитковъ избралъ я именно этотъ? Смотри сюда, я объясню тебѣ эти знаки. Вотъ три пары рукъ, вооруженныхъ щитами и мечами, рядомъ съ названіемъ египетскаго мѣсяца, соотвѣтствующаго нашему ноябрю. Эти три фигуры означаютъ несчастіе. Лютни надъ ними предвѣщаютъ, напротивъ, счастіе. Эта мачта указываетъ на обычный ходъ событій. Три изъ этихъ гіероглифовъ стоятъ обыкновенно вмѣстѣ: три лютни означаютъ большое счастіе, двѣ лютни и мачта — счастіе и посредственное благосостояніе, пара рукъ и двѣ лютни — несчастіе, за которымъ слѣдуютъ лучшіе дни, и т. д. Здѣсь въ ноябрѣ начинаются вооруженныя руки; онѣ расположены все по-три и по-три и возвѣщаютъ одни только угрожающія бѣдствія, не смягченныя присутствіемъ благосклонной лютни. Видишь ли ты это? Понялъ ли ты значеніе этихъ знаковъ?

— Конечно, понялъ… Но вѣрно ли ты ихъ толкуешь? Борящіяся руки ведутъ, можетъ-быть, въ побѣдѣ.

— Нѣтъ. Египтянинъ изображаетъ ими борьбу, а борьба и волненіе для него то же, что мы называемъ несчастіемъ и зломъ.

— Какъ странно…

— Нѣтъ, это мысль хорошая. Они говорятъ, что все было первоначально создано богами добрымъ, но совершенныя сами по себѣ части вселенной измѣнили свою природу вслѣдствіе тревожныхъ и дисгармоническихъ смѣшеній. Это объясненіе далъ мнѣ жрецъ Аписа и вотъ, видишь, здѣсь возлѣ названія ноября стоятъ три борящихся руки: это — ужасные знаки! Если одна изъ молній, поминутно озаряющихъ ослѣпительнымъ свѣтомъ эту палатку, убьетъ и меня, и тебя, и всѣхъ насъ, — я ни мало не буду удивленъ. Тяжкія, тяжкія предстоятъ намъ бѣдствія!… Много надо мужества, чтобы при такихъ знаменіяхъ сохранить ясность взгляда и не отчаяваться.

— Употреби противъ борящихся рукъ египетскихъ божествъ твои собственныя, — онѣ такъ могущественны, — просилъ Антиной, но императоръ поникъ головой и обычная бодрость, казалось, покинула его.

— Сами небожители не въ силахъ бороться съ судьбой, — проговорилъ онъ глухо.

Гроза продолжала бушевать и буря не разъ вырывала изъ земля веревки, укрѣплявшія палатку, такъ что рабы должны были удерживать руками колеблющееся жилище своего господина. Тяжелыя тучи изливали потоки воды на горы пустыни, въ теченіе многихъ лѣтъ не освѣженныя ни одною каплей дождя, и обращала каждую трещину на ихъ крутыхъ склонахъ въ бурный ручей.

Ни Адріанъ, ни Антиной не сомкнули глазъ въ теченіе этой страшной ночи.

Императоръ вскрылъ еще только одинъ изъ свитковъ, находившихся въ поданной ему юношей сумкѣ. Это было посланіе префекта Тиціана, въ которомъ этотъ почтенный мужъ, страдая отъ издавна мучившей его одышки, просилъ разрѣшенія оставить государственную службу и удалиться въ свои помѣстья.

Лишиться на будущее время такого вѣрнаго помощника было для Адріана чувствительною потерей. Именно ему хотѣлъ онъ поручить умиротвореніе Іудеи, гдѣ недавно вспыхнули новыя возстанія, — дѣло, которое тотъ выполнилъ бы безъ кровопролитія. Уничтожить возмутившуюся провинцію съумѣли бы, конечно, и другіе, подчинить же ее снова римскому владычеству безъ насилія могъ одинъ только умный и добрый Тиціанъ.

У кесаря не хватило мужества распечатать въ эту ночь какое-нибудь другое письмо. Молча лежалъ онъ до разсвѣта на своей походной постели, припоминая черныя дѣла, совершенныя имъ въ жизни, умерщвленіе Нигрина, Таціана и другихъ сенаторовъ, посредствомъ котораго онъ упрочилъ за собою власть, и снова обѣщалъ богамъ обильныя жертвы, если они защитятъ его отъ приближающагося несчастія.

Когда онъ всталъ на слѣдующее утро, Антиной былъ испуганъ его видомъ: лицо и губы Адріана были блѣднѣе полотна.

Прочтя полученныя наканунѣ письма и бумаги, императоръ верхомъ, въ сопровожденіи Антиноя и Мастора, отправился въ Безу, чтобы тамъ дождаться своей свиты.

Глава двадцать первая.

Разсвирѣпѣвшія стихіи бушевали въ эту ночь и въ окрестностяхъ стариннаго принильскаго города Безы.

Граждане его сдѣлали все возможное, чтобы достойнымъ образомъ принять высокаго путешественника. Главныя улицы были разукрашены гирляндами цвѣтовъ, перекинутыми съ мачты на мачту и съ дома на домъ, а у гавани, на самомъ берегу рѣки, выставлены статуи императора и его супруги. Но буря свалила мачты вмѣстѣ съ гирляндами на землю, а расходившіяся волны рѣки, ударяясь съ дикою силой о берегъ, уносили съ собою кусокъ за кускомъ плодородной прибрежной почвы и, врываясь въ трещины камня, подмывали высокую пристань.

Послѣ полуночи буря разразилась съ неслыханною яростью, сорвала со многихъ домовъ кровли изъ пальмовыхъ вѣтвей и обрушилась такими могучими ударами на нильскія воды, что онѣ походили на клокочущее море. Водяная стѣна со страшною силой разбивалась о земляной выступъ, на которомъ находились статуи царственной четы.

Незадолго передъ тѣмъ, какъ начала заниматься заря, ничѣмъ не укрѣпленный мысъ не выдержалъ долѣе напора дикихъ волнъ, глыбы земли стали скатываться и съ плескомъ падать въ рѣку, а за ними съ громовымъ шумомъ послѣдовала и огромная масса берега.

Лежавшая за нимъ площадь начала осѣдать и статуя императора, стоявшая на ней, заколебалась и стала медленно наклоняться впередъ. Когда насталъ день, она уже лежала вмѣстѣ съ пьедесталомъ на землѣ и голова ея врѣзалась въ мокрый песокъ.

Граждане съ разсвѣтомъ покинули свои дома и вскорѣ узнали отъ рыбаковъ и корабельщиковъ о томъ, что случилось ночью на пристани. Когда буря улеглась, тысячи мужчинъ, женщинъ и дѣтей толпились у гавани вокругъ упавшей статуи; всѣ видѣли оторванныя глыбы и знали, что рѣка была причиной этого несчастія.

Ужь не нильскій ли богъ Гапи разгнѣвался на кесаря?

Во всякомъ случаѣ было ясно, что въ паденіи императорской статуи заключалось дурное предзнаменованіе.

Топархъ, главный сановникъ города, немедленно принялъ мѣры къ постановкѣ ея на прежне мѣсто, такъ какъ она оставалась неповрежденной, а Адріанъ могъ прибыть черезъ нѣсколько часовъ.

Множество городскихъ жителей, свободныхъ и рабовъ, усердно принялись за эту работу и вскорѣ исполненная въ египетскомъ стилѣ статуя властителя снова стояла на своемъ пьедесталѣ, обращенная неподвижнымъ ликомъ своимъ къ пристани. Изображеніе Сабины также пододвинули и Топархъ, довольный, возвратился въ свое жилище.

Большинство рабочихъ и зѣвакъ вмѣстѣ съ нимъ оставили пристань, но мѣсто ихъ заняла другая толпа любопытныхъ, которые, не видавъ статуи въ ея низвергнутомъ видѣ, пускались теперь въ разсужденія и догадки о причинахъ ея паденія.

— Буря ни въ какомъ случаѣ не могла опрокинуть этой тяжелой глыбы известняка, — говорилъ веревочникъ: — между ней и оторванною землей разстояніе не малое.

— Увѣряютъ, что она свалилась вслѣдъ за обрушившимся кускомъ берега, — возразилъ булочникъ.

— Такъ и было на самомъ дѣлѣ, — согласился матросъ.

— Пустяки! — воскликнулъ веревочникъ. — Еслибы статуя стояла на оторванномъ волнами выступѣ, она, конечно, упала бы въ воду и опустилась на дно рѣки; это понимаетъ всякій ребенокъ. Тутъ, очевидно, дѣйствовали другія силы.

— Можетъ-быть, — замѣтилъ одинъ изъ служителей при храмѣ, занимавшійся толкованіемъ разныхъ предзнаменованій, — сами боги низвергли это гордое изображеніе съ цѣлью предостеречь Адріана.

— Небожители въ наше время не вмѣшиваются болѣе въ дѣла людей, — возразилъ ему башмачникъ; — но въ эту ночь мирные граждане сидѣли по домамъ, а врагамъ императора была предоставлена полная свобода дѣйствій.

— Мы, кажется, вѣрные подданные, — замѣтилъ недовольнымъ голосомъ хлѣбопекъ.

— Безпокойный, вѣчно готовый въ волненіямъ народецъ — вотъ вы что такое! — отвѣчалъ римскій солдатъ, нѣкогда служившій, какъ и вся стоявшая въ этой мѣстности когорта, подъ начальствомъ жестокаго Тиннія Руфа въ Іудеѣ. — Между вами, поклонниками животныхъ, распри никогда не кончаются; о христіанахъ же, поселившихся по ту сторону ущелья, вы только умѣете разсказывать всякіе ужасы, а на дѣлѣ всегда готовы имъ льстить.

— Храбрый Фускъ говоритъ сущую правду, — вскричалъ какой-то нищій. — Этотъ сбродъ принесъ чуму въ наши дома. Гдѣ только ни появлялся моръ, всюду видѣли христіанъ и христіанокъ. Вотъ и въ брату моему они тоже являлись и цѣлыя ночи напролетъ просиживали съ его больными дѣтьми, которыя послѣ этого конечно умерли.

— Будь здѣсь мой старый легатъ Тинній Руфъ, — пробормоталъ сквозь зубы ветеранъ, — имъ всѣмъ пришлось бы не лучше, чѣмъ ихъ распятому Богу.

— У меня съ ними, понятно, не можетъ быть ничего общаго, — возразилъ хлѣбопекъ, — но правда должна оставаться правдой. Это — мирные, ласковые люди, исправные плательщики, которые ничего не дѣлаютъ дурнаго, а напротивъ помогаютъ многимъ бѣднякамъ.

— Помогаютъ? — воскликнулъ нищій, которому діаконъ общины въ Безѣ не давалъ милостыни, а предлагалъ работу. — Всѣ пятеро жрецовъ Сегеты при гротѣ Артемиды соблазнены ими и позорно покинули святилище своей богини. А это развѣ добро, что они отравили своими зельями дѣтей моего брата?

— Почему же бы имъ и не убивать дѣтей? — спросилъ солдатъ. — Мнѣ не разъ приходилось въ Сиріи слышать подобныя вещи, а что касается до этой статуи, то я готовъ не носить болѣе моего меча…

— Слушайте храбраго Фуска, — онъ не мало видывалъ на своемъ вѣку! — раздались крики въ толпѣ.

— Такъ я готовъ не носить болѣе моего меча, если это не они, пользуясь темнотой, опрокинули статую кесаря.

— Нѣтъ, нѣтъ, — рѣшительно возразилъ матросъ, — она сама упала вмѣстѣ съ оторваннымъ кускомъ земли; я вѣдь видѣлъ, какъ она лежала.

— Ужь ты не христіанинъ ли? — обратился къ нему ветеранъ. — Или ты думаешь, что я шутя поклялся своимъ мечомъ? Я, граждане, служилъ въ Виѳиніи, Сиріи и Іудеѣ и хорошо знаю этотъ народецъ. Я видалъ тамъ сотни христіанъ, которые жертвовали жизнью, какъ изношенною сандаліей, и потому только, что не хотѣли поклониться статуѣ императора и нашимъ богамъ.

— Слышите?.. Каково? — заголосилъ нищій… — А видѣли ли вы хоть одного изъ нихъ въ числѣ гражданъ, собравшихся для поднятія статуи?

— Дѣйствительно, ихъ что-то не было видно, — сказалъ матросъ, начинавшій благоразумно соглашаться съ мнѣніемъ ветерана.

— Христіане повалили статую императора! — громкимъ голосомъ обратился нищій къ начинавшей волноваться толпѣ. — Это доказано и они должны за это поплатиться! Кто другъ божественному Адріану, ступай за мной!… Повытаскаемъ негодяевъ изъ ихъ жилищъ!

— Не надо смуты, — перебилъ расходившагося демагога ветеранъ. — Вотъ самъ трибунъ; онъ васъ выслушаетъ.

Римскій офицеръ, проходившій со взводомъ солдатъ, отправляясь на встрѣчу императору, былъ привѣтствованъ толпою громкими криками. Водворивъ тишину, онъ велѣлъ солдату объяснить, что до такой степени взволновало гражданъ.

— Все это очень вѣроятно, — проговорилъ трибунъ, пожилой человѣкъ съ строгимъ выраженіемъ лица, также, какъ и Фускъ, служившій нѣкогда подъ начальствомъ Тиннія Руфа. — Все это очень, возможно; но гдѣ же ваши доказательства?

— Большинство гражданъ помогало при поднятіи статуи, только одни христіане держались вдали отъ этой работы, — воскликнулъ нищій. — Ни одинъ изъ нихъ и не показывался, спроси хоть матроса, благородный мужъ, — онъ былъ все время на пристани и можетъ это засвидѣтельствовать.

— Да, это дѣйствительно болѣе чѣмъ подозрительно. Дѣло это должно быть строго изслѣдовано. Но прежде всего, граждане, соблюдайте порядокъ.

— Вотъ идетъ дѣвушка христіанка! — вскричалъ веревочникъ.

— Хромая Марѳа, я ее знаю, — перебилъ его нищій. — Она бѣгаетъ по всѣмъ зачумленнымъ домамъ и отравляетъ людей. У моего брата она торчала три дня и три ночи, перекладывая подушки дѣтямъ, пока они не умерли. Смерть всюду слѣдуетъ за нею по пятамъ.

Селена, названная при крещеніи Марѳой, спокойно шла, не обращая вниманія на толпу, со своимъ слѣпымъ братомъ Геліосомъ, теперь Іоанномъ, по тропинкѣ, спускавшейся съ крутаго берега къ пристани.

Она разсчитывала нанять тамъ лодку, чтобы переправиться черезъ рѣку въ селенье на лежавшемъ противъ самаго города островѣ. Тамъ жили больные христіане, которымъ ей хотѣлось помочь лѣкарствами и уходомъ.

Уже много мѣсяцевъ вся жизнь старшей дочери покойнаго Керавна была посвящена страждущимъ. Дѣятельная, подвижная, несмотря на свою хромоту, она помогала даже язычникамъ, не страшась ни чумы, ни лихорадки. Щеки ея, конечно, не сдѣлались отъ этого румянѣе, но въ глазахъ свѣтился какой-то мягкій, чистый блескъ, придававшій неземное выраженіе ея строгимъ, прекраснымъ чертамъ.

Когда христіанка поровнялась съ военачальникомъ, онъ нѣкоторое время глядѣлъ на нее молча, словно пораженный ея красотой.

— Эй, блѣдная дѣвушка! — крикнулъ онъ наконецъ: — Ты христіанка?

— Да, господинъ мой, — отвѣчала Селена, спокойно продолжая съ братомъ путь.

Римлянинъ поглядѣлъ ей вслѣдъ и когда она, проходя мимо статуи Адріана, еще ниже опустила голову, чѣмъ прежде, онъ грубо приказалъ ей остановиться и объяснить ему, почему она отвернулась лицомъ отъ изображенія императора.

— Адріанъ нашъ повелитель, также какъ и вашъ, — отвѣчала дѣвушка. — Я спѣшу, такъ какъ на островѣ есть больные.

— Ну, добраго она имъ ничего не принесетъ, — воскликнулъ нищій. — Кто знаетъ, что тамъ у нея въ корзинѣ.

— Молчи! — прервалъ его трибунъ и снова обратился къ христіанкѣ:

— Говорятъ, что твои единовѣрцы низвергли сегодня ночью статую кесаря.

— Развѣ это можетъ быть правда? Мы почитаемъ императора не менѣе васъ.

— Я охотно повѣрю тебѣ, но ты должна доказать. Вотъ статуя божественнаго кесаря; ступай за мной и поклонись ему, какъ божеству.

Селена съ ужасомъ взглянула въ лицо суроваго воина и не могла отвѣтить ни единаго слова.

— Ну, что же? — спросилъ трибунъ. — Исполнишь ты мое требованіе?… Да или нѣтъ?

Селена силилась собраться съ духомъ, чтобъ отвѣчать; наконецъ, увидавъ, что ветеранъ уже простеръ руку, чтобы схватить ее, она произнесла дрожащимъ голосомъ:

— Мы почитаемъ кесаря, но не покланяемся статуямъ и молимся одному Отцу Небесному.

— Что, я вамъ говорилъ?! — съ хохотомъ вскричалъ нищій.

— Еще разъ спрашиваю тебя, — воскликнулъ трибунъ, — согласна ты поклониться этому изображенію или отказываешься?

Жестокая борьба началась въ душѣ Селены. Отказаться исполнить требованіе римлянина — значило подвергнуть опасности собственную жизнь и возбудить народную ярость противъ своихъ единовѣрцевъ; покориться же значило оскорбить Бога, нарушить вѣрность возлюбленному ей Спасителю, согрѣшить противъ истины и совѣсти.

Страшный испугъ овладѣлъ ею и лишилъ ее силы молиться.

Она не могла, она не должна была сдѣлать то, что отъ нея требовали, а между тѣмъ могущественная во всякомъ смертномъ любовь къ жизни словно толкала ее къ подножію каменныхъ идоловъ.

— Воздѣнь руки и молись божественному кесарю, — воскликнулъ грознѣе прежняго трибунъ, слѣдившій съ напряженіемъ, какъ и всѣ присутствовавшіе, за каждымъ движеніемъ христіанки.

Она, дрожа, поставила на землю свою корзинку и пыталась высвободить руку изъ руки брата; но слѣпой мальчикъ не отпускалъ ее. Онъ понималъ, чего требовали отъ его сестры; припоминая многіе слышанные имъ разсказы о мученикахъ, онъ догадывался, что ожидало и ее, и его въ случаѣ ихъ сопротивленія волѣ римлянина; но онъ не боялся смерти.

— Мы не послушаемся ихъ, Марѳа, — шепталъ онъ ей, — мы не поклонимся идолу, мы останемся вѣрными Спасителю. Поверни меня спиною къ статуѣ и теперь прочтемъ вмѣстѣ «Отче нашъ!»

И громкимъ голосомъ, поднимая къ небу свои тусклые, никогда не видавшіе свѣта, глаза, ребенокъ прочелъ молитву Господню. Селена, повернувъ брата, сама отвернулась отъ идола, обратилась лицомъ къ морю и, воздѣвъ руки, послѣдовала примѣру маленькаго христіанина.

Геліосъ крѣпко прижался къ ней. Громкая мольба ея слилась съ тихою молитвой ребенка и оба не видали, не слышали и не чувствовали того, что съ ними дѣлали.

Слѣпому мальчику мерещился вдали чудный, яркій свѣтъ; дѣвушка видѣла передъ собою лучшую, полную любви и блаженства жизнь, между тѣмъ какъ ее повалили передъ статуей императора и разъяренная толпа устремилась на своихъ жертвъ.

Трибунъ напрасно старался удержать народъ.

Когда солдатамъ, наконецъ, удалось вырвать несчастныхъ изъ рукъ разсвирѣпѣвшихъ гражданъ, оба юныя сердца, полныя торжествомъ своей вѣры, полныя надеждою на лучшую, вѣчную жизнь, навсегда перестали биться.

Случившееся озаботило и обезпокоило военачальника.

Эта дѣвушка, этотъ прекрасный ребенокъ, лежавшіе бездыханными трупами передъ нимъ, были бы, думалось ему, достойны лучшей участи; онъ же съ своей стороны могъ быть привлеченъ къ отвѣтственности за ихъ смерть, такъ какъ по закону христіане безъ судебнаго приговора не могли быть наказаны за свою вѣру. Онъ велѣлъ поэтому отнести убитыхъ въ тотъ домъ, гдѣ они прежде жили, и запретилъ кому бы то ни было, подъ страхомъ тяжелаго наказанія, показываться въ тотъ день въ христіанскомъ кварталѣ.

Нищій, такъ удачно возбуждавшій толпу противъ христіанъ, съ радостными криками проводилъ печальныя носилки и отправился затѣмъ въ домъ своего брата съ цѣлію разсказать женѣ его объ участи, которая достигла хромую Марѳу, уходившую до смерти ея дѣтей. Онъ ошибся однако, разсчитывая получить благодарность за принесенное имъ извѣстіе: бѣдная женщина оплакала Селену, какъ собственную дочь, и въ ужасѣ прокляла его и другихъ убійцъ своей благодѣтельницы.

Передъ самымъ заходомъ солнца въ Безу прибылъ Адріанъ. Для него и для его свиты были приготовлены великолѣпныя палатки.

Несмотря на то, что встрѣтившія своего повелителя городскія власти нашли нужнымъ благоразумно умолчать о злополучномъ происшествіи со статуей, императоръ былъ сильно взволнованъ и чувствовалъ себя нездоровымъ.

Онъ пожелалъ остаться совершенно одинъ и предложилъ Антиною до наступленія ночи осмотрѣть городъ.

Виѳинянинъ съ восторгомъ принялъ это предложеніе и, внутренно благодаря боговъ, пустился по разукрашенной цвѣтами главной улицѣ Безы. Отсюда онъ велѣлъ какому-то мальчику отвести себя въ христіанскій кварталъ.

Улицы этой части города казались вымершими. Всѣ двери были заперты, ни одного человѣка не было видно.

Антиной заплатилъ провожатому и сталъ съ сильно бьющимся сердцемъ ходить отъ одного дома къ другому. Всѣ они имѣли чистый, опрятный видъ и были окружены деревьями и кустами; надъ многими кровлями подымался дымъ, до жилища эти казались тѣмъ не менѣе покинутыми. Наконецъ юноша услышалъ человѣческіе голоса. Руководясь ими, онъ вышелъ узкимъ переулкомъ на площадку, занятую толпою мужчинъ, женщинъ и дѣтей, собравшихся передъ небольшимъ домикомъ съ пальмовымъ садомъ.

Онъ обратился къ какому-то старцу, прося указать ему жилище Ганны; тотъ, молча, протянулъ руку по направленію въ строенію, привлекавшему вниманіе всѣхъ его единовѣрцевъ.

Сердце юноши бурно и быстро забилось, но вмѣстѣ съ тѣмъ его охватила непонятная робость; въ головѣ его возникъ вопросъ, не лучше ли уйти и вернуться на другой день, чтобы застать Селену одну.

Нѣтъ, зачѣмъ уходить? Можетъ-быть ему суждено было увидѣть ее уже теперь.

Осторожно пробравшись черезъ толпу, затянувшую не то грустную, печальную, не то побѣдную пѣснь, юноша очутился передъ калиткою сада и увидалъ горбатую Марію.

Она стояла на колѣняхъ передъ закрытыми носилками и плакала.

Не умерла ли Ганна?

Нѣтъ, діаконисса была жива.

Вотъ она вышла изъ дверей своего жилища, опираясь на руку почтеннаго старца, — блѣдная, спокойная, безъ слезъ. Оба приблизились къ тому мѣсту, гдѣ молилась горбунья, старецъ произнесъ краткую молитву, затѣмъ нагнулся и снялъ пелену, покрывавшую носилки.

Антиной сдѣлалъ шагъ впередъ, но тотчасъ же, весь задрожавъ, подался назадъ и, быстро закрывъ глаза рукой, остался стоять какъ вкопанный.

Страстныхъ рыданій не было слышно.

Старецъ началъ говорить надгробное слово.

Вокругъ него тихо плакали, пѣли и молились, но Антиной не видалъ и не слыхалъ ничего.

Рука его опустилась, а глаза оставались прикованными къ блѣдному лицу покойницы, пока Ганна не закрыла снова носилокъ пеленой. Бѣдный юноша и тутъ не двинулся.

Только тогда, когда шесть дѣвушекъ подняли на плечи простой гробъ Селены, а четыре матери маленькій гробъ Геліоса, и все собраніе двинулось вмѣстѣ съ ними, Антиной очнулся и послѣдовалъ за погребальною процессіей. Издали видѣлъ онъ, какъ оба гроба внесли въ высѣченный въ скалѣ склепъ, какъ закрылись тяжелыя двери этого склепа и какъ разсѣялась сопровождавшая печальныя носилки толпа.

Наконецъ онъ остался одинъ у дверей гробницы.

Солнце зашло и темнота быстро покрывала долину и холмы.

Кругомъ не было никого, кто бы могъ за нимъ наблюдать, юноша страстно протянулъ руки, обнялъ холодныя колонки у дверей склепа, прильнулъ губами къ грубой поверхности дубовой двери и нѣсколько разъ ударялся объ нее лбомъ, когда нѣмая боль души заставляла вздрагивать его прекрасное тѣло.

Такъ простоялъ онъ нѣсколько минутъ, не слыша тихихъ, приближавшихся къ нему, шаговъ.

Это была горбатая Марія, которая шла еще разъ наединѣ помолиться у гроба любимой подруги.

Она тотчасъ же узнала юношу и тихо назвала его по имени.

— Марія! — воскликнулъ онъ, внезапно очнувшись, и, схвативъ ея руку, крѣпко сжалъ ее. — Какъ она умерла?

— Ее убили, — глухо отвѣчала горбунья. — Она не хотѣла поклониться статуѣ императора.

Антиной при этихъ словахъ содрогнулся.

— Почему же она этого не сдѣлала? — спросилъ онъ.

— Потому что осталась вѣрна своей вѣрѣ и надѣялась на милость нашего Искупителя. Теперь она — блаженный ангелъ.

— Ты въ этомъ увѣрена?

— Да, увѣрена такъ же твердо, какъ надѣюсь свидѣться на небесахъ съ мученицей, которую положили въ эту гробницу.

— Марія!

— Пусти мою руку.

— Хочешь ты сдѣлать мнѣ одолженіе, Марія?

— Конечно, хочу, Антиной, только, пожалуйста, не дотрогивайся до меня.

— Возьми эти деньги и купи на нихъ самые лучшіе вѣнки, какіе только найдешь. Повѣсь ихъ на эту гробницу и при этомъ воскликни: «отъ Антиноя Селенѣ!»

Горбунья взяла золото, которое давалъ ей юноша.

— Сестра наша часто молилась за тебя, — сказала она послѣ минутнаго молчанія.

— Своему Богу?

— Она молилась нашему Искупителю, прося, чтобъ Онъ даровалъ блаженство и тебѣ. Господь сподобилъ ее мученической кончины; теперь она съ Нимъ и Онъ услышитъ ее.

Антиной слушалъ, склоня голову, и съ минуту не отвѣчалъ ни слова.

Потомъ онъ заговорилъ:

— Такъ дай же мнѣ еще разъ руку, Марія, и прощай. Будешь ли ты помнить обо мнѣ и такъ же молиться за меня вашему Спасителю?

— Да, да, и ты тоже не совсѣмъ забудешь бѣрую калѣку.

— Конечно, нѣтъ, милая, добрая дѣвушка! Быть-можетъ мы дѣйствительно еще когда-нибудь увидимся.

Съ этими словами Антиной отвернулся, быстро спустился съ холма и почти бѣгомъ направился черезъ городъ къ Нилу.

Взошедшій надъ горизонтомъ мѣсяцъ отражался въ прозрачныхъ водахъ успокоившейся рѣки. Точно такой же образъ блѣднолицей царицы ночи носился на морскихъ волнахъ, когда Антиной спасалъ Селену.

Юноша зналъ, что императоръ ждетъ, но не спѣшилъ туда, гдѣ были разбиты его палатки.

Сильное волненіе все болѣе и болѣе овладѣвало всѣмъ его существомъ.

Въ безпокойствѣ ходилъ онъ взадъ и впередъ по низменному прибрежью, быстро вызывая въ памяти главныя событія своей жизни.

Ему казалось, что онъ снова слышитъ каждое слово разговора, происходившаго наканунѣ между нимъ и Адріаномъ.

Передъ внутреннимъ окомъ его пронеслась мирная виѳинская родина, промелькнули мать и сестра, которыхъ ему не суждено было болѣе увидать.

Еще разъ пережилъ онъ тотъ ужасный часъ, когда обманулъ своего добраго повелителя и сдѣлался поджигателемъ. Смертельный страхъ напалъ на него снова при мысли о желаніи Адріана поставить его на мѣсто человѣка, котораго мудрый государь, можетъ-быть именно вслѣдствіе его преступленія, назначилъ своимъ преемникомъ.

Онъ, Антиной, неспособный позаботиться о завтрашнемъ днѣ, избѣгавшій разговоровъ съ серьезными людьми, — до такой степени трудно ему было слѣдить за ихъ мыслями, — онъ, умѣвшій только повиноваться и чувствовавшій себя счастливымъ только вдали отъ треволненій свѣта, наединѣ съ своимъ повелителемъ и своими мечтами, — онъ, облеченный пурпуромъ, отягченный государственными заботами и страшною отвѣтственностью?!…

Эта мысль казалась ему нелѣпой, чудовищной, а между тѣмъ Адріанъ никогда не отступался отъ разъ выраженнаго имъ желанія.

Будущее, какъ страшный, непримиримый врагъ, предстало передъ душой юноши.

Скорбь, тревога, несчастіе грозили ему отовсюду, куда онъ ни обращалъ взоры.

Его повелителя тоже ожидало въ грядущемъ что-то ужасное, а что именно, онъ не зналъ.

Страшное бѣдствіе близилось, оно должно было постигнуть Адріана, если… если не найдется кто-либо, кто защититъ отъ него кесаря, если не найдется грудь, которая покорно приметъ ударъ, ниспосланный разгнѣваннымъ божествомъ.

Онъ, только онъ одинъ могъ и долженъ былъ это сдѣлать!

Какъ ослѣпительный лучъ свѣта, внезапно ворвавшійся въ мрачное подземелье, озарила эта мысль наполненную страха и тревоги душу Антиноя. Если у него хватитъ мужества, думалось ему, принести себя въ жертву, умереть для спасенія любимаго государя, тогда онъ искупитъ всю свою вину передъ нимъ, — тогда, — о, какое счастіе, какой восторгъ! — тогда, быть-можетъ, онъ получитъ доступъ въ блаженный міръ, открытый для него молитвами Селены, тогда онъ вновь увидитъ мать и отца, а позже и сестеръ и братьевъ и, наконецъ, теперь же, черезъ нѣсколько мгновеній, на вѣки соединится съ той, кого такъ любилъ и такъ оплакивалъ въ эту минуту.

Душа его наполнилась такимъ сладкимъ чувствомъ надежды, такимъ блаженствомъ, какихъ онъ еще не испытывалъ никогда.

Передъ нимъ струился Нилъ, у ногъ его колыхался челнокъ.

Виѳинянинъ съ силой толкнулъ его въ воду и, вскочивъ самъ, взялся за весла.

Въ это мгновеніе на берегу показался Масторъ, искавшій его по повелѣнію императора. При яркомъ свѣтѣ луны, озарявшей стройную фигуру кесарева любимца, рабъ тотчасъ же узналъ его и передалъ ему приказаніе своего господина.

Но Антиной не слушался его зова.

— Кланяйся государю, — крикнулъ онъ, удаляясь отъ берега, — кланяйся ему отъ меня тысячи и тысячи разъ и передай, что Антиной любилъ его болѣе жизни. Судьба требуетъ жертвы. Адріанъ необходимъ міру, а Антиной — жалкое ничто, которое не нужно никому, кромѣ своего господина; скажи ему, что Антиной умираетъ для него.

— Остановись, несчастный, вернись! — вскричалъ рабъ, кидаясь въ другую лодку, но челнокъ виѳинянина, гонимый мощными ударами веселъ, летитъ все быстрѣе и быстрѣе, и усилія Мастора догнать его остались напрасны.

Антиной достигъ, наконецъ, средины рѣки. Оцѣпенѣвшій отъ ужаса, рабъ увидалъ тогда, какъ брошенныя виѳиняниномъ весла пролетѣли по воздуху, какъ юноша, громко воскликнувъ: «Селена!» — бросился въ волны и какъ Нилъ поглотилъ прекраснѣйшую изъ жертвъ.

Глава двадцать вторая.

Ночь и полдня миновали со смерти виѳинянина. Лодки и барки со всѣхъ концовъ области столпились передъ Безой, чтобы разыскивать тѣло утопившагося юноши; берега кишѣли народомъ; ночью плошки и факелы на водѣ и на сушѣ затмили своимъ блескомъ лунный свѣтъ; но прекрасный трупъ все еще не находился.

Адріанъ зналъ, какимъ образомъ умеръ Антиной.

Масторъ долженъ былъ нѣсколько разъ повторить ему послѣднія слова его вѣрнаго товарища, не прибавивъ и не забывъ ни единаго. Императоръ удержалъ ихъ въ памяти и просидѣлъ до разсвѣта и съ разсвѣта до полудня, повторяя ихъ самому себѣ.

Убитый горемъ, сидѣлъ онъ, не двигаясь и не принимая пищи. Угрожавшее ему несчастіе обрушилось на него, и какое несчаcrie! Еслибы жестокая судьба вмѣсто бѣдствій, которыя она ему назначала въ будущемъ, согласилась принять страданія, терзавшія теперь его душу, онъ могъ бы разсчитывать на долгіе безмятежные годы; но ему казалось, что онъ охотнѣе согласился бы прожить остатокъ дней своихъ въ печали и несчастіи съ Антиноемъ, чѣмъ наслаждаться безъ него всѣмъ тѣмъ, что зовется у людей счастіемъ, радостью и благоденствіемъ.

Сабина прибыла съ своей и его свитой, составлявшей цѣлое войско, но онъ строжайшимъ образомъ запретилъ допускать къ себѣ кого бы то ни было, не исключая своей жены.

Слезы, такъ часто облегчающія горе людей, не лились у него изъ глазъ, но мучительная боль сдавливала ему сердце, туманила умъ и дѣлала весь организмъ до такой степени раздражительнымъ, что каждый знакомый голосъ, даже чуть слышный вдали, приводилъ его въ волненіе и гнѣвъ.

Прибывшіе водой не могли размѣститься въ палаткахъ, разбитыхъ для нихъ по близости къ его ставкѣ, такъ какъ онъ желалъ оставаться одинъ, совершенно одинъ, съ своей душевною тоской.

Масторъ, въ которомъ онъ доселѣ видѣлъ скорѣе полезную вещь, чѣмъ человѣка, сдѣлался теперь ему ближе, и это понятно: онъ былъ свидѣтелемъ чудесной кончины его любимца.

По истеченіи самой ужасной ночи, которую императоръ когда-либо проводилъ, вѣрный рабъ, видя его блѣднымъ какъ смерть, спросилъ, не призвать ли врача.

Адріанъ отрицательно покачалъ головой.

— Еслибъ я могъ только, — сказалъ онъ, — плакать, какъ женщины, или какъ другіе отцы, у которыхъ смерть похищаетъ сыновей, это было бы для меня лучшимъ лѣкарствомъ… Вамъ, бѣднымъ, придется теперь плохо, ибо солнце моей жизни утратило свой блескъ и деревья на пути моемъ лишились зелени.

Оставшись снова одинъ, онъ сталъ тупо глядѣть въ пространство и изрѣдка бормоталъ себѣ подъ носъ:

— Все человѣчество должно стенать вмѣстѣ со мной! Еще вчера, еслибы спросили, сколь совершенная красота дана въ удѣлъ нашему роду, оно могло бы съ гордостью указать на тебя, дивный юноша, и отвѣтить: «красота боговъ». А теперь у пальмы срубили со ствола вѣнецъ и покалѣченное созданіе должно стыдиться собственнаго безобразія. Еслибы все человѣчество слилось въ одно, то сегодня оно походило бы на человѣка, у котораго выкололи правый глазъ. Не хочу я видѣть всѣхъ этихъ тощихъ и толстыхъ уродовъ, чтобъ они не внушили мнѣ отвращенія въ собственной породѣ!… О, мой вѣрный, добрый, прекрасный другъ, какимъ безуміемъ былъ ты ослѣпленъ! И все-таки я не могу его порицать. Ты нанесъ душѣ моей тягчайшую изъ всѣхъ возможныхъ ранъ, и я даже не могу за это сердиться. Вѣрность твоя была не человѣческая, божественная.

Съ этими словами онъ всталъ и произнесъ твердымъ и рѣшительнымъ голосомъ:

— Я простираю руки, и вы, вѣчные боги, услышьте мою клятву: клянусь, что каждый городъ въ имперіи воздвигнетъ Антиною алтарь. Друга, котораго вы у меня похитили, я даю вамъ въ товарищи. Примите же его ласково, безсмертные правители вселенной! Кто изъ васъ дерзнетъ похвалиться, что прекраснѣе его? Кто изъ васъ оказалъ бы мнѣ столько же доброты и вѣрности, какъ вашъ новый товарищъ?

Обѣтъ этотъ, казалось, облегчилъ душу императора.

Съ полчаса онъ ходилъ твердыми шагами взадъ и впередъ по своей палаткѣ и затѣмъ велѣлъ позвать къ себѣ тайнаго секретаря Геліодора.

Грекъ написалъ то, что продиктовалъ ему кесарь.

Это было ни болѣе, ни менѣе какъ повелѣніе всему міру покланяться усопшему Антиною, какъ новому божеству.

Послѣ полудня задыхавшійся отъ быстраго бѣга гонецъ принесъ извѣстіе, что тѣло виѳинянина вытащено изъ воды.

Тысячи народа бросились на встрѣчу трупу, въ томъ числѣ и Бальбилла, которая, узнавъ о кончинѣ своего прекраснаго идола, вела себя какъ отчаянная.

Въ толпѣ гражданъ и рыбаковъ, въ черной траурной одеждѣ и съ распущенными волосами, бѣгала она взадъ и впередъ по берегу. Египтяне сравнивали ее съ горюющей Изидой, разыскивающей трупъ своего любимаго супруга Озириса.

Она не знала, что дѣлать отъ горя, и спутница ея тщетно старалась убѣдить ее сдерживаться и вспомнить о своемъ положеніи и достоинствѣ женщины. Бальбилла съ гнѣвомъ отвергала ея совѣты и, когда пришло извѣстіе, что прекрасная жертва Нила найдена, она пѣшкомъ устремилась ей на встрѣчу.

Ея имя было на всѣхъ устахъ; всѣ знали, что это подруга императрицы, и потому немедленно повиновались ей, когда она приказала носильщикамъ опустить тѣло на землю и снять покрывавшую его ткань.

Блѣдная и вся дрожа, приблизилась дѣвушка къ утонувшему и устремила на него взоръ. Но не долго могла она выдержать представившееся ей зрѣлище и, съ ужасомъ отвернувшись, велѣла носильщикамъ продолжать путь.

Наконецъ, печальное шествіе скрылось изъ виду и Бальбилла не слышала болѣе пронзительнаго воя египетскихъ женщинъ, которыя, посыпая себѣ грудь и голову землей, дико размахивали руками.

— Пойдемъ домой, Клавдія, — спокойно обратилась поэтесса къ своей спутницѣ.

Вечеромъ она явилась за ужиномъ, одѣтая въ черное, какъ и Сабина со всею своею свитой, но уже спокойная и готовая отвѣчать на всѣ вопросы.

---

Архитекторъ Понтій присоединился къ путешественникамъ въ Ѳивахъ и прибылъ вмѣстѣ съ ними въ Безу.

Бальбилла сдѣлала все, что только могла, чтобы наказать его за долгое отсутствіе, и безжалостно принудила прослушать всѣ свои стихотворныя посланія къ Антиною.

Понтій остался при этомъ вполнѣ спокойнымъ и такъ отнесся къ этимъ произведеніямъ, какъ будто они были посвящены не живому человѣку, а какой-нибудь статуѣ или божеству. Одну эпиграмму онъ хвалилъ, въ другой находилъ недостатки, третью окончательно порицалъ. Признаніе ея въ томъ, что она имѣла обыкновеніе подносить Антиною цвѣты и фрукты, архитекторъ выслушалъ пожиная плечами.

— Продолжай и впредь дарить его такимъ образомъ, — сказалъ онъ ласково, — я вѣдь знаю, что ты не требуешь отъ этого божества возвратныхъ даровъ за свои приношенія.

Слова эти удивили и обрадовали Бальбиллу.

Понтій, очевидно, всегда понималъ ее и не заслуживалъ, чтобъ она огорчала его.

Она открыла ему душу, повѣдала, какъ сильно любитъ Антиноя, когда его нѣтъ, и потомъ, засмѣявшись, призналась, что становится совершенно равнодушной къ нему при свиданіи.

Когда, послѣ смерти виѳинянина, поэтесса потеряла всякое самообладаніе, Понтій не мѣшалъ ей предаваться своему отчаянію и просилъ Клавдію слѣдовать его примѣру.

На другой день послѣ того, какъ найденъ трупъ, онъ былъ сожженъ на кострѣ изъ драгоцѣннаго дерева.

Узнавъ, что смерть и пребываніе въ водѣ жестоко обезобразили тѣло его любимца, Адріанъ не захотѣлъ присутствовать при этомъ обрядѣ.

Нѣсколько часовъ спустя, послѣ того, какъ пепелъ виѳинянина былъ собранъ въ золотую урну и принесенъ Адріану, нильская флотилія, на одномъ изъ судовъ которой находился на этотъ разъ и императоръ, снялась съ якоря, чтобы безостановочно слѣдовать въ Александрію.

На галерѣ кесаря, въ продолженіе всего переѣзда, находились, кромѣ него, только Масторъ и одинъ изъ секретарей. Изрѣдка, впрочемъ, онъ приглашалъ къ себѣ Понтія, искренній, звучный голосъ котораго ему нравился. Бесѣды ихъ относились къ составленному архитекторомъ плану императорскаго мавзолея въ Римѣ и великолѣпному памятнику, который Адріанъ намѣренъ былъ воздвигнуть умершему. Памятникъ этотъ предполагалось поставить въ новомъ городѣ, уже названномъ имъ Антиноей, на мѣстѣ маленькой Безы.

Разговоры эти никогда не продолжались, однако, болѣе двухъ-трехъ часовъ и по истеченіи этого времени архитекторъ могъ снова возвращаться на корабль Сабины, на которомъ находилась Бальбилла.

Черезъ нѣсколько дней послѣ отплытія изъ Безы онъ сидѣлъ вечеромъ наединѣ съ поэтессой на палубѣ судна, быстро скользившаго по ровной поверхности Гила.

Со времени смерти несчастнаго юноши Понтій, въ разговорахъ съ Бальбиллой, старался ни единымъ словомъ не напоминать ей объ Антиноѣ.

Теперь она стала снова такъ же внимательна и разговорчива, какъ прежде, и въ глазахъ ея по временамъ загорался даже лучъ прежняго беззаботнаго веселья.

— О чемъ ты сегодня бесѣдовалъ съ императоромъ? — спросила Бальбилла своего друга.

Понтій медлилъ отвѣтомъ и нѣкоторое время смотрѣлъ на устланную ковромъ поверхность палубы, обдумывая, рѣшиться ли ему произнести при поэтессѣ имя Антиноя.

Бальбилла замѣтила его колебаніе.

— Говори смѣло, — сказала она, — я все могу выслушать: это безуміе прошло.

— Кесарь работаетъ надъ планомъ новаго города, который намѣревается выстроить и назвать Антиноей, и приготовляетъ рисунки для памятника своему бѣдному любимцу, — отвѣчалъ ободренный Понтій. — Онъ не даетъ помогать себѣ, но я все-таки долженъ научить его отличать невозможное отъ возможнаго.

— Дѣло въ томъ, что онъ смотритъ на звѣзды, а ты увѣренно глядишь на дорогу, по которой идешь.

— Что колеблется и не имѣетъ прочнаго основанія, то не пригодно для зодчаго.

— Какъ это жестоко, Понтій! Я сама сознаюсь, что эти послѣднія недѣли вела себя очень глупо.

— Хорошо было бы, еслибы все колеблющееся такъ же быстро и спокойно снова приходило въ равновѣсіе, какъ ты! Антиной былъ полубогъ по красотѣ и къ тому же славный, честный юноша.

— Не говори мнѣ болѣе о немъ, — сказала Бальбилла, вздохнувъ. — Видъ его послѣ смерти былъ ужасенъ… Можешь ли ты простить мнѣ мое поведеніе?

— Да я никогда на тебя и не сердился.

— Но ты пересталъ уважать меня.

— Нѣтъ, Бальбилла. Красота, дорогая всякому, кого при рожденіи поцѣловала муза, привлекла твою легкокрылую поэтическую фантазію и, можетъ-быть, направляла ее на ложный путь. Но что-жь изъ этого? Благородная женственность моей пріятельницы ни разу не послѣдовала за нею. Она имѣетъ подъ собою твердую почву, въ этомъ я увѣренъ.

— Отъ души благодарю тебя за эти добрыя и ласковыя слова! Но ты слишкомъ добръ и снисходителенъ во мнѣ. Я — бѣдное, колеблемое всякимъ вѣтеркомъ, существо, — безумная, которая никогда не знаетъ сама, что будетъ дѣлать въ слѣдующій часъ, — избалованный ребенокъ, которому хочется дѣлать именно то, чего не слѣдуетъ, — слабая дѣвушка, находящая удовольствіе въ борьбѣ съ мужчинами. Другими словами…

— Другими словами, прелестная любимица боговъ, то мужественно взбирающаяся на высокія скалы, то, какъ видѣніе, скользящая между цвѣтовъ въ сіяніи дня, — другими словами, существо, не имѣющее себѣ подобныхъ, — существо, которому, чтобы быть совершенствомъ между женщинами, не достаетъ только одного…

— Я знаю, чего мнѣ не достаетъ, — перебила его Бальбилла. — Мнѣ не достаетъ сильнаго мужа, который поддерживалъ бы меня и руководилъ своими совѣтами. Этимъ мужемъ можешь быть одинъ ты, ты — и никто другой, потому что, какъ скоро я чувствую твою близость, мнѣ кажется труднымъ, даже невозможнымъ сдѣлать что-нибудь, чего нельзя бы одобрить. Я сказала тебѣ, Понтій, какова я въ дѣйствительности. Хочешь ли ты взять меня со всѣми моими капризами, недостатками и слабостями?

— Бальбилла! — воскликнулъ архитекторъ внѣ себя отъ восторга и удивленія и покрылъ жаркими поцѣлуями протянутую ему дѣвушкой руку.

— Ты хочешь?… Ты согласенъ?… Ты никогда не покинешь меня, станешь руководить, поддерживать и лелѣять?

— До конца моихъ дней, до самой смерти, какъ родное дитя, какъ зеницу ока, какъ возлюбленную, какъ жену!

— О, Понтій, Понтій! — отвѣчала она, опираясь своими маленькими руками на его мощное плечо. — Эта минута возвращаетъ сиротѣ Бальбиллѣ отца и мать и вмѣстѣ съ тѣмъ даруетъ ей мужа, котораго избрало ея сердце.

— Такъ ты моя, моя? — воскликнулъ архитекторъ. — Вѣчные боги, цѣлую жизнь заботы и труда не позволяли мнѣ насладиться любовью, но теперь, даруя мнѣ такое сокровище, вы сторицею вознаграждаете меня за долгое терпѣніе!

— Какъ можешь ты, разсудительный человѣкъ, до такой степени преувеличивать цѣну своего сокровища? Кое-что доброе ты въ немъ, конечно, найдешь, хотя бы то, что оно уже не можетъ и не хочетъ существовать безъ своего обладателя.

— Мнѣ уже давно жизнь казалась пустою и холодною безъ тебя, единственное, несравненное созданіе!

— Почему же ты не пришелъ ранѣе и допустилъ меня поступать такъ безразсудно?

— Потому, — серьезно отвѣчалъ Понтій, — что стремиться къ солнцу казалось мнѣ слишкомъ дерзкимъ, потому что я не забылъ, что отецъ моего отца…

— Это былъ благороднѣйшій человѣкъ, который способствовалъ величію моего дома…

— Помни, что онъ былъ рабомъ твоего дѣда; подумай объ этомъ хорошенько.

— Я это знаю; но знаю и то, что нѣтъ человѣка на свѣтѣ болѣе тебя достойнаго свободы, — человѣка, которому я могла бы сказать съ такимъ же смиреніемъ, какъ тебѣ: возьми меня, жалкую, безразсудную, себѣ въ жены; руководи мною и сдѣлай изъ меня то, чѣмъ я должна и могу еще быть, для твоей и моей славы!

---

Продолжительное плаваніе по Нилу позволило архитектору и его возлюбленной цѣлыми днями наслаждаться своимъ счастьемъ. Незадолго передъ вступленіемъ флотиліи въ Мареотійскую гавань Александріи Понтій открылъ свою тайну императору. Слушая его, Адріанъ улыбнулся въ первый разъ со смерти своего любимца и приказалъ зодчему привести къ нему Бальбиллу.

— Я неправильно истолковалъ когда-то изреченіе, данное тебѣ Пиѳіей, — сказалъ онъ, соединивъ руки влюбленныхъ. — Ты его не знаешь, Понтій? Тебѣ нѣтъ надобности подсказывать мнѣ, дитя мое. То, что мнѣ пришлось прочитать разъ или два, навѣки остается у меня въ памяти. Вотъ что сказала Пиѳія:

«То, что досель высоко ты цѣнила, внезапно утратишь

И съ олимпійскихъ высотъ къ пыльной землѣ снизойдешь…

Но испытующій взглядъ подъ грудами праха и пыли

Крѣпкія стѣны найдетъ, мраморъ и прочный гранитъ».

— Ты сдѣлала хорошій выборъ, Бальбилла; оракулъ ручается тебѣ, что ты пойдешь въ жизни по твердому пути. Что касается до пыли, о которой онъ говоритъ, то, отчасти по крайней мѣрѣ, — она дѣйствительно существуетъ, но рука твоего мужа съумѣетъ стряхнуть ее съ тебя. Празднуйте, когда захотите, вашу свадьбу въ Александріи, но потомъ переѣзжайте въ Римъ, — вотъ мое условіе. Мнѣ всегда хотѣлось обновить сословіе всадниковъ присоединеніемъ къ нему новыхъ, достойныхъ членовъ, ибо только такимъ способомъ можно поднять его падшее значеніе. этотъ перстень дѣлаетъ тебя всадникомъ, любезный Понтій! Для такого человѣка, какъ ты, для мужа Бальбиллы и друга императора, конечно, найдется впослѣдствіи мѣсто и въ сенатѣ. Ты же, съ своей стороны, сдѣлай при постройкѣ моего мавзолея все, чего въ наше время можетъ достигнуть зодчество. Кстати, измѣнилъ ты планъ моста согласно моимъ указаніямъ?

Глава двадцать третья.

Въ Александріи вѣсть о назначеніи Вера преемникомъ императора была принята съ восторгомъ, граждане снова воспользовались случаемъ и празднество послѣдовало за празднествомъ. Тиціанъ позаботился и о томъ, чтобы были объявлены обычныя помилованія; такимъ образомъ растворились двери темницы въ Канопѣ, и скульпторъ Поллуксъ былъ освобожденъ.

Отъ долгаго заточенія художникъ поблѣднѣлъ, но не ослабъ и не похудѣлъ, творческая же сила и веселость, казалось, вовсе покинули его. Когда онъ, въ изорванномъ и испачканномъ хитонѣ, шелъ изъ Канопа въ Александрію, лицо его не выражало ни благодарности за неожиданно дарованную свободу, ни радости, въ ожиданіи свиданія съ Арсиноей. Безучастный ко всему, сталъ онъ бродить изъ улицы въ улицу, потупивъ глаза въ землю, пока, наконецъ, ноги его, привыкшіе къ изворотамъ роднаго города, сами не привели его къ дому сестры. Какъ обрадовались пришедшему Діотима и дѣти! Какъ всѣмъ хотѣлось поскорѣе проводить его къ новому домику стариковъ! А Дорида? Бѣдная Дорида!… у нея отъ радостнаго испуга помутилось въ глазахъ, и мужу пришлось подержать ее, чтобъ она не упала, когда пропадавшій ея любимецъ, смерти котораго она такъ долго отказывалась вѣрить, предсталъ предъ нею и сказалъ своимъ ровнымъ голосомъ: «Это я!» И какъ обнимала она его! Какъ ласкала своего добраго бѣглеца, возвратившагося наконецъ!

И пѣвецъ радовался сыну по-своему, прозой и стихами; онъ даже вынулъ изъ завѣтнаго сундука лучшій свой театральный костюмъ и замѣнилъ имъ изорванный хитонъ Поллукса. Молодому ваятелю не легко было въ этотъ день довести до конца разсказъ о своихъ несчастіяхъ, такъ какъ отецъ безпрестанно прерывалъ его вопросами и восклицаніями, а мать то и дѣло упрашивала его съѣсть или выпить чего-нибудь, даже когда онъ былъ уже совершенно сытъ и не могъ проглотить ни куска болѣе. Несмотря на его увѣренія, что онъ сытъ по горло, старушка ставила на огонь горшокъ за горшкомъ, приговаривая, что въ тюрьмѣ онъ долженъ былъ проголодаться на долгое время и что если теперь что-нибудь не идетъ ему въ горло, то часика черезъ два снова захочется ѣсть. Вечеромъ Эвфоріонъ самъ отвелъ сына въ баню и возвращаясь шелъ съ нимъ рядомъ, боясь отступить отъ него на шагъ; близость сына дѣйствовала на пѣвца какъ чисто-физическое пріятное ощущеніе. Вообще, онъ не былъ любопытенъ, но теперь не переставалъ распрашивать сына, пока мать не повела его къ свѣже-приготовленному ложу.

Когда ваятель, наконецъ, улегся, мать снова вошла къ нему, поцѣловала его въ лобъ и сказала:

— Сегодня у тебя еще слишкомъ свѣжо воспоминаніе о тюрьмѣ, но завтра, милый, ты будешь, не правда ли, такой же, какъ всегда?

— Погоди, матушка, обойдется! — отвѣчалъ онъ. — Такое ложе успокоитъ человѣка лучше соннаго зелья; оно будетъ помягче тюремной доски.

— Ты даже не спросилъ о своей Арсиноѣ, — продолжала допрашивать Дорида.

— Что мнѣ за дѣло до нея? Не мѣшай мнѣ спать!

На слѣдующее утро Поллуксъ былъ все такъ же разсѣянъ и невнимателенъ, и состояніе его не измѣнялось въ продолженіе многихъ дней. Онъ ходилъ, поникнувъ головой, говорилъ только въ отвѣтъ на предлагаемые ему вопросы; когда же Дорида и Эвфоріонъ попробовали заговорить съ нимъ о его будущности, онъ отвѣчалъ только словами: «Развѣ я вамъ въ тягость?» или «Полно вамъ меня мучить».

При всемъ томъ онъ былъ ласковъ, бралъ дѣтей сестры на руки, насвистывалъ птицамъ, молча ходилъ по комнатамъ и ѣлъ за троихъ. Онъ навѣдывался объ Арсиноѣ и даже дошелъ разъ до дома, гдѣ она жила, но не постучался у двери Паулины, а оробѣлъ и смутился при видѣ великолѣпнаго дома.

Въ подобномъ бездѣйствіи онъ провелъ цѣлую недѣлю, слоняясь изъ комнаты въ комнату такъ уныло, что сердце матери надрывалось; наконецъ, у брата его, Тевкра, блеснула счастливая мысль.

Молодой рѣзчикъ бывалъ рѣдкимъ гостемъ въ домѣ своихъ родителей, но съ возвращенія домой бѣднаго брата онъ сталъ бывать у нихъ чуть ли не каждый день.

Время его обученія было окончено; онъ становился мало-по-малу однимъ изъ лучшихъ мастеровъ своего искусства, но ставилъ дарованіе брата выше своего и потому не переставалъ думать о томъ, какъ бы возбудить въ немъ влеченіе къ творчеству, которое, повидимому, навсегда оставило ваятеля.

— У этого стола, — сказалъ онъ матери, — сидитъ обыкновенно Поллуксъ. Я принесу сюда комокъ глины и кусокъ воску, а ты разложи все это на столѣ и рядомъ положи его инструменты; при видѣ всего этого, въ немъ можетъ-быть проснется желаніе работать, а еслибъ онъ только вылѣпилъ хотя куклу для дѣтей, дѣло пошло бы въ ходъ: отъ малаго онъ перешелъ бы къ великому.

Тевкръ принесъ обѣщанные глину и воскъ, а Дорида разложила ихъ на столѣ и съ замираніемъ сердца ожидала, что будетъ.

Въ это утро Поллуксъ всталъ поздно, какъ и всегда послѣ возвращенія, долго просидѣлъ передъ нетронутой тарелкой супу, поданной ему матерью на завтракъ, наконецъ, покончивъ съ завтракомъ, лѣниво подошелъ къ столу, постоялъ возлѣ него разсѣянно, взялъ въ руки комокъ глины, размялъ ее между пальцами, накаталъ изъ нея шариковъ и палочекъ, бросилъ все это и сказалъ, подперѣвъ голову руками:

— Вы хотите, чтобъ я принялся за работу, но дѣло не ладится, — изъ моего труда ничего не выйдетъ.

У старушки навернулись на глазахъ слезы, но она ничего не отвѣтила сыну.

Вечеромъ Поллуксъ попросилъ мать спрятать инструменты; когда она понесла ихъ въ кладовую, куда спасала весь свой ненужный хламъ, вдругъ при свѣтѣ ночника взоръ ея упалъ на стоявшую въ углу статую Антиноя, начатую ея несчастнымъ сыномъ. Тогда блеснула въ ней новая мысль: она позвала Эвфоріона и велѣла ему выбросить глину на дворъ, а восковую модель съ воскомъ поставить на столѣ Поллукса. Сама она положила возлѣ фигуры тѣ самые инструменты, которые употреблялъ ваятель въ знаменательный день ихъ изгнанія изъ Лохіи; затѣмъ попросила мужа уйти изъ дому съ ранняго утра и возвратиться лишь послѣ полудня.

— Замѣть мои слова, — сказала она: — когда онъ очутится передъ послѣднимъ своимъ еще не оконченнымъ трудомъ, и ему никто не будетъ мѣшать, быть-можетъ ему удастся возстановить порванную нить мышленія и продолжать трудъ, на которомъ застигло его несчастіе.

Сердце матери угадало настоящій путь къ спасенію сына.

Позавтракавъ, онъ, по обыкновенію, машинально, какъ и вчера, подошелъ въ столу, но взглядъ на свое послѣднее произведеніе подѣйствовалъ на него совершенно иначе, нежели видъ приготовленныхъ для него глины и воску.

Глаза его просвѣтлѣли, онъ медленно обошелъ вокругъ стола, смотря на свое произведеніе съ такимъ напряженнымъ вниманіемъ, какъ будто въ первый разъ въ жизни ему случилось видѣть что-либо прекрасное.

Въ немъ видимо просыпались воспоминанія; онъ громко разсмѣялся, всплеснулъ руками и проговорилъ:

— Великолѣпно! Изъ этого можетъ кое-что выйдти!

Вялость и сонливость мигомъ исчезли; самоувѣренная улыбка заиграла на губахъ, и на этотъ разъ онъ рѣшительно схватился за воскъ.

Но онъ не сразу принялся за самое лѣпленіе, онъ только еще пробовалъ, сохранилась ли въ его пальцахъ сила ваянія и будетъ ли повиноваться имъ гибкій матеріалъ.

И воскъ такъ же, какъ и прежде, изгибался и вытягивался въ его рукахъ.

Можетъ-статься и все остальное было глупымъ бредомъ его воображенія — и то, что онъ уже не художникъ, и то, что тюрьма выморила изъ него талантъ, и все томленіе ужаса, сломившее было его существованіе…

Надо попробовать, не пойдетъ ли у него работа по-старому. Никого не было вблизи, кто бы могъ быть свидѣтелемъ неудачи.

Крупныя капли пота покрыли лобъ его, когда, наконецъ, сосредоточивъ въ себѣ самомъ силу воли, онъ отбросилъ назадъ свои кудрявые волосы и взялъ въ руки большой кусокъ воску.

Передъ нимъ стояла статуя Антиноя съ недоконченной еще головой.

Не удастся ли ему на намять смоделировать эту прелестную головку?

Онъ тяжело дышалъ и пальцы его дрожали, начиная работу. Но вскорѣ рукамъ вернулось обычное спокойствіе, глаза стали всматриваться въ предметы столь же проницательно, какъ и прежде, и дѣло видимо пошло на ладъ.

Прелестное лицо Антиноя какъ живое представлялось ему и когда мать его, четыре часа спустя, заглянула къ нему въ окно, чтобы видѣть, что сталось съ Поллуксомъ и удалась ли ея уловка, она громко и радостно вскрикнула: на полкѣ, близъ прежней восковой фигуры Антиноя, стояла теперь другая головка императорскаго любимца, черта въ черту похожая на первую.

Не успѣла Дорида переступить порогъ, сынъ бросился къ ней на встрѣчу, поднялъ ее на воздухъ, началъ цѣловать въ лобъ и въ уста и сказалъ, сіяя счастьемъ:

— Матушка, я еще могу работать! Я еще не погибъ.

Послѣ полудня пришелъ братъ ваятеля и, увидавъ его произведеніе, въ первый разъ отъ всей души порадовался его возвращенію.

Братья-художники сидѣли вдвоемъ и на жалобу ваятеля, что въ домѣ отца плохое освѣщеніе, рѣщикъ предложилъ ему перенести всю работу до окончанія въ свѣтлую мастерскую его хозяина. Къ это время старикъ Эвфоріонъ слазилъ въ самую глубь своей кладовой и вынесъ оттуда на свѣтъ старую амфору съ благороднымъ хіосскимъ виномъ; эту амфору когда-то подарилъ ему негоціантъ, къ свадьбѣ котораго онъ разучилъ хоръ юношей Гименею; онъ хранилъ ее уже двадцатый годъ, выжидая какого-нибудь особенно счастливаго событія; только эту амфору, да еще лучшую свою лютню вынесъ онъ собственными руками изъ привратницкой на Лохіи въ домъ своей сестры и оттуда въ новое свое жилище.

Съ гордостью поставилъ теперь старикъ старую амфору передъ сыновьями, но Дорида прикрыла ее руками.

— Я бы охотно поднесла вамъ этого нектара, — сказала она, — да и себѣ попросила бы чарочку, но мудрый полководецъ не празднуетъ побѣды до окончанія сраженія. Какъ скоро будетъ готова статуя прекраснаго юноши, я сама обовью плющомъ старую амфору и попрошу тебя, старикъ мой, принести ее опять сюда, но не прежде.

— Матушка говоритъ правду, — подтвердилъ Поллуксъ, — и такъ какъ амфора предназначается мнѣ, то я попрошу отца не снимать ея смоляной покрышки прежде, чѣмъ Арсиноя станетъ снова моею.

— Вотъ это такъ, сынъ мой! — воскликнула Дорида. — И тогда я не только амфору, но и всѣхъ васъ увѣнчаю благовонными розами.

На слѣдующій день Поллуксъ перенесъ свою модель къ прежнему хозяину брата. Достойный художникъ отвелъ для нея лучшее мѣсто въ своей мастерской; онъ высоко цѣнилъ дарованіе Поллукса и желалъ, на сколько могъ, изгладить зло, нанесенное юношѣ негодяемъ Паппіемъ.

Поллуксъ работалъ теперь отъ зари до заката солнца, съ наслажденіемъ предаваясь вновь проснувшейся жаждѣ творчества. Вмѣсто воску онъ употреблялъ глину и слѣпилъ высокую фигуру Антиноя въ видѣ Вакха, какимъ онъ долженъ былъ явиться морскимъ разбойникамъ. Обильная складками мантія ниспадала съ лѣваго плеча до щиколодки, оставляя открытыми прекрасно-округленную грудь и правую руку; роскошные, курчавые волосы были украшены вѣнкомъ изъ винограда съ красивою листвою и съ вплетеннымъ плодомъ ели. Лѣвая рука была приподнята и пальцы ея держали тирсъ, который нижнимъ концомъ упирался въ землю, а верхнимъ превышалъ голову божества. Рядомъ съ юнымъ богомъ стоялъ, полузакрытый мантіей, великолѣпный сосудъ съ виномъ.

Цѣлую недѣлю прилежно работалъ Поллуксъ и только съ наступленіемъ ночи бродилъ онъ передъ домомъ Паулины, не позволяя себѣ однако ни постучаться въ двери его, ни освѣдомиться о своей возлюбленной. Онъ слышалъ отъ матери, какъ тщательно оберегали его невѣсту отъ всякаго сообщенія съ нимъ и съ его родными; но не строгость христіанки удержала бы его войдти въ домъ и завладѣть лучшимъ своимъ сокровищемъ, — ему мѣшала приблизиться къ Арсиноѣ клятва, которую онъ далъ себѣ не выманивать дѣвушку изъ вѣрнаго убѣжища, пока не убѣдится самъ, что онъ истинный художникъ, могущій со-временемъ создать нѣчто великое; только тогда рѣшался онъ связать съ своею судьбой судьбу любимаго существа.

Когда же на утро восьмаго дня онъ позволилъ себѣ отдохнуть немного долѣе обыкновеннаго, хозяинъ его брата подошелъ къ неоконченному еще изваянію и, постоявъ передъ нимъ, вымолвилъ:

— Прелестно! Очаровательно! Наше время не произвело ничего подобнаго!

Часъ спустя, Поллуксъ стоялъ передъ домомъ Паулины и стучалъ тяжелымъ молоткомъ въ дверь.

Вышелъ слуга и спросилъ, что ему угодно; онъ попросилъ позволенія видѣть Паулину, но ея не было дома. Тогда молодой ваятель спросилъ Арсиною, дочь Керавна, принятую въ домъ Паулины.

Старый слуга покачалъ головой и сказалъ:

— Госпожа послала за нею въ погоню; она исчезла со вчерашняго дня. Такое неблагодарное созданіе! Ужь это не въ первый разъ она пытается убѣжать отсюда.

Художникъ засмѣялся и хлопнулъ по плечу стараго служителя. — Ужь я найду ее какъ-нибудь, — сказалъ онъ и, выбѣжавъ на улицу, поспѣшилъ къ своимъ родителямъ.

---

Многими благодѣяніями была осыпана Арсиноя въ домѣ Паулины, но не мало и горькихъ минутъ провела она въ немъ. Много мѣсяцевъ прошло для нея въ увѣренности, что возлюбленный ея умеръ; Понтій сообщилъ ей объ исчезновеніи Поллукса, благодѣтельница же ея иначе не говорила о немъ, какъ объ умершемъ. Желаніе поговорить о немъ съ кѣмъ-нибудь, кто любилъ его, не давало бѣдной Арсиноѣ покоя и она рѣшилась попросить позволенія у Паулины посѣтить его мать или, по крайней мѣрѣ, пригласить Дориду къ себѣ. Но вдова приказала ей оставить навсегда мысль о лѣпителѣ идоловъ, о самой же Доридѣ отозвалась съ презрѣніемъ.

Въ это же время Селенѣ пришлось покинуть Александрію и желаніе Арсинои повидаться съ прежними друзьями сдѣлалось неудержимымъ; однажды она вышла потихоньку изъ дому, чтобы разыскать домикъ Дориды, но привратникъ, которому запрещено было выпускать ее безъ разрѣшенія, примѣтилъ ее и вернулъ домой; то же повторилось и при другихъ попыткахъ Арсинои бѣжать изъ дома Паулины. Не одно только неисполнимое желаніе видѣть Дориду дѣлало для Арсинои невыносимымъ пребываніе ея въ домѣ благодѣтельницы, были и другія причины: она чувствовала себя плѣнницей, и дѣйствительно, послѣ каждой попытки бѣжать, свобода ея все болѣе и болѣе стѣснялась. Сама она скоро перестала подчиняться всѣмъ требованіямъ и начала отвѣчать своей благодѣтельницѣ со слезами и запальчивостью и даже съ проклятіями; всѣ эти выходки, хотя Паулина и увѣряла ее, что прощаетъ ей, имѣли послѣдствіемъ отмѣну прогулокъ и другія лишенія.

Арсиноя стала ненавидѣть не только свою благодѣтельницу, но и все, что съ нею было связано; время молитвы и уроки стали для нея пыткой и, не умѣя различать религію отъ тѣхъ, которые ей навязывали новую вѣру, она и для религіи закрыла свое сердце.

Епископъ Евменій, избранный, тогда христіанами въ патріархи Александріи, посѣщалъ ее часто въ загородномъ домѣ Паулины не потому, чтобы вдова имѣла нужду въ его содѣйствіи или думала, что она одна не въ силахъ выполнить своей задачи, но почтенный старецъ сочувственно относился къ бѣдной дѣвушкѣ и въ разговорахъ своихъ съ нею старался въ полной красотѣ показать ей цѣль, къ которой ее старались приневолить.

Послѣ подобныхъ разговоровъ съ патріархомъ смирялось сердце дѣвушки и ей хотѣлось вѣрить въ Бога и любить Сына его, но стоило вдовѣ позвать ее въ учебную комнату и сказанное Евменіемъ повторить по-своему, — сердце бѣдняжки вновь обращалось въ камень и, когда ее призывали къ молитвѣ, она, правда, подымала руки къ небу, но твердила нарочно имена своихъ эллинскихъ боговъ.

У Паулины бывали иногда языческія женщины въ прекрасныхъ уборахъ и видъ ихъ напоминалъ Арсиноѣ то, лучшее для нея, время, когда, несмотря на всю свою бѣдность, она всегда имѣла голубую или красную ленточку, чтобы вплести въ волоса или обшить свой пеплумъ; теперь же она могла носить только бѣлыя одежды и малѣйшее украшеніе въ волосахъ или на платьѣ было ей воспрещено: «Такія суетныя игрушки, — говорила Паулина, — приличны язычницамъ. Господа радуютъ не тѣлеса и не одежды, а сердца людей».

Увы, сердце бѣднаго ребенка не могло радовать Отца Небеснаго. Въ немъ бушевали и досада, и горе, и нетерпѣніе съ ранняго утра до поздняго вечера.

Эта юная душа была создана для любви и радости, и ихъ была она лишена. Но Арсиноя не переставала стремиться къ нимъ.

Въ началѣ ноября, послѣ вновь неудавшагося побѣга, Паулинѣ вздумалось наказать ее тѣмъ, что сама она не сказала ей ни слова въ продолженіе четырнадцати дней, и рабамъ своимъ запретила говорить съ нею. Въ продолженіе этихъ двухъ недѣль словоохотливое дитя Греціи пришло въ совершенное отчаяніе; ей даже приходило на мысль взбѣжать на кровлю и броситься оттуда внизъ; къ счастью, она была слишкомъ привязана къ жизни, чтобъ исполнить это намѣреніе.

Перваго декабря Паулина снова заговорила съ ней, простила ей, какъ и всегда, въ длинной рѣчи ея неблагодарность и заявила ей, сколько именно часовъ она молилась объ ея исправленіи и обращеніи.

Паулина говорила правду, но только вполовину: настоящей любви въ Арсиноѣ она не чувствовала и уже давно смотрѣла съ отвращеніемъ на ея присутствіе въ домѣ; но ей нужна была эта дѣвушка, чтобы посредствомъ ея выполнить свое горячее желаніе. Не для строптивой дѣвушки, а ради доставленія вѣчнаго блаженства своей дочери молилась она о томъ, чтобы сердце ея воспитанницы открылось наконецъ истинной вѣрѣ.

Наканунѣ того дня, когда Поллуксъ рѣшился наконецъ постучаться у дверей христіанки, солнце сіяло особенно весело, и Паулина дозволила своей воспитанницѣ прогуляться съ собою въ повозкѣ. Онѣ запоздали при посѣщеніи одного христіанскаго семейства, жившаго близъ Маріотскаго озера, такъ что возвращались уже къ ночи. Арсиноя давно привыкла, потупляя глаза для виду, замѣчать все, что дѣлается вокругъ повозки; при поворотѣ въ улицу, гдѣ онѣ жили, она издалека замѣтила высокую фигуру, которая, какъ ей показалось, имѣла сходство съ ея возлюбленнымъ.

Устремивъ на него взоры, она едва могла удержаться отъ крика: это былъ онъ, и никто другой, этотъ юноша, медленно шедшій по улицѣ; она не могла ошибиться, такъ какъ на одно мгновеніе лицо его и всю фигуру озарилъ свѣтъ факеловъ, которые несли рабы впереди повозки.

Онъ не погибъ, онъ живъ, онъ ищетъ ее!…

Ей хотѣлось на всю улицу провозгласить свое счастье, но она не двинулась, пока повозка Паулина не остановилась предъ дверью.

Привратникъ, по обыкновенію, подбѣжалъ, чтобы помочь госпожѣ своей выйти; Паулина обернулась къ Арсиноѣ спиной, а дѣвушка воспользовалась минутой, чтобы выпрыгнуть изъ противуположной дверцы и побѣжать по направленію той улицы, гдѣ показался ей ея возлюбленный.

Прежде чѣмъ нареченная мать успѣла замѣтить ея отсутствіе, бѣглянка очутилась среди густой толпы рабочихъ, выходившихъ въ этотъ праздничный вечеръ изъ мастерскихъ. Рабамъ

Паулины не удалось на этотъ разъ поймать Арсиною, и они должны были возвратиться домой, не выполнивъ своего дѣла, но и Арсиноѣ не удалось найти того, ного она искала. Цѣлый часъ она напрасно смотрѣла по сторонамъ, въ надеждѣ увидать его; наконецъ, видя неудачность этихъ попытокъ, она стала себя спрашивать, какъ бы ей найти домъ его родителей, такъ какъ согласилась бы скорѣе провести ночь у входа въ храмъ, вмѣстѣ съ несчастными, не имѣющими крова, чѣмъ возвратиться къ своей благодѣтельницѣ.

Сначала она чувствовала только блаженство быть свободной, когда же никто изъ прохожихъ не могъ сказать ей, гдѣ домъ пѣвца Эвфоріона, и молодые люди начали слѣдить за ней и кричать ей неприличныя слова, она бѣгомъ бросилась внизъ по улицѣ. Преслѣдователи еще не оставили ее, какъ вдругъ навстрѣчу попались носилки, окруженные ликторами и рабами, которые несли факелы. Въ носилкахъ сидѣла Юлія, добрая жена префекта. Арсиноя тотчасъ узнала ее, послѣдовала за носилками и вмѣстѣ съ ними достигла дверей дома префекта.

Выходя изъ носилокъ, матрона замѣтила дѣвушку, стоявшую скромно, съ умоляющимъ видомъ, на пути ея. Юлія съ участіемъ обратилась къ красивой дѣвушкѣ, о которой уже разъ заботилась, выслушала улыбаясь ея просьбы о пріютѣ на эту ночь и отвела ее къ префекту.

Тиціанъ былъ не совсѣмъ здоровъ, но онъ обрадовался дочери несчастнаго управителя, выслушалъ разсказъ о ея побѣгѣ со знаками неодобренія, но развеселился, когда узналъ, что ваятель Поллуксъ живъ.

Высокое, пышное ложе въ одной изъ комнатъ дворца префекта служило для отдохновенія гостей болѣе знатныхъ, чѣмъ Арсиноя, но никогда не покоился на немъ никто съ болѣе розовыми мечтами, чѣмъ эта сирота-бѣглянка, еще вчера засыпавшая вся въ слезахъ въ домѣ Паулины.

Глава двадцать четвертая.

На слѣдующій день Арсиноя поднялась рано утромъ, и первое чувство ея было смущеніе и безпокойство при видѣ окружавшей ее роскоши. Она думала о своемъ Поллуксѣ. Потомъ, освоившись со своей обстановкой, стала любоваться собственнымъ изображеніемъ въ зеркалѣ и сравнивать мягкость дивановъ префекта съ подушками въ домѣ Паулины. Она снова была плѣнницей, но на этотъ разъ ей нравилась ея тюрьма. Когда рабы проходили мимо ея двери, она прислушивалась къ походкамъ; можетъ-быть, чудилось ей, префектъ уже послалъ за Поллуксомъ и онъ идетъ для свиданія съ ней. Наконецъ вошла рабыня, которая принесла ей завтракъ и попросила ее, отъ имени своей госпожи, погулять по саду и полюбоваться цвѣтами и птицами, пока она не позоветъ ее.

Рано утромъ Тиціана увѣдомили о томъ, что Антиной искалъ смерти и нашелъ ее въ водахъ Нила.

Префектъ не столько пораженъ былъ гибелью несчастнаго юноши, сколько горемъ самого Адріана.

Приказавъ подчиненнымъ объявить народу о печальномъ событіи, приглашая гражданъ въ торжественному изъявленію своего прискорбія императору, онъ принялъ патріарха Эвменія. Со времени переговоровъ, которые Тиціанъ имѣлъ съ патріархомъ по поводу благодарственнаго молебствія христіанъ за спасеніе императора, почтенный старецъ принадлежалъ къ числу лучшихъ друзей префекта и его жены.

Въ бесѣдѣ съ патріархомъ Тиціанъ распространился о пагубномъ вліяніи на императора, а слѣдовательно и на государственныя дѣла, кончины человѣка, не отличавшагося никакими особенными дарованіями.

— Когда Адріану, — говорилъ префектъ, — удавалось доставить часъ или два отдыха своему незнающему покоя уму, или когда хотѣлъ онъ возстановить свои нравственныя силы, измученныя безпрерывными огорченіями, тяжелымъ трудомъ правленія или государственными заботами, онъ выѣзжалъ на охоту съ ловкимъ и сильнымъ юношей, или уединялся въ свои покои съ прекраснымъ и всею душой преданнымъ ему молодымъ товарищемъ. Одинъ видъ молодаго виѳинянина уже радовалъ художественный вкусъ Адріана, и какъ умѣлъ въ подобныя минуты прислушиваться къ рѣчамъ его осмысленный, скромный и молчаливый юноша! Адріанъ любилъ его какъ сына, покойный же былъ привязанъ къ нему болѣе чѣмъ сыновнею привязанностью, — онъ доказалъ это своею смертью. Самъ императоръ говорилъ мнѣ: «Когда, среди шума и жизненныхъ тревогъ, попадется мнѣ на глаза Антиной, мнѣ кажется, будто я вижу чудный сонъ».

— Да, велика будетъ горесть Адріана о его погибели, — подтвердилъ патріархъ.

— И смерть эта еще болѣе омрачитъ его серьезный духъ, еще усилитъ его недовѣріе и раздражительность.

— Обстоятельства кончины Антиноя, пожалуй, еще болѣе утвердятъ его суевѣрное настроеніе, — сказалъ патріархъ.

— Этого также нужно опасаться. Во всякомъ случаѣ не веселые дни готовятся намъ. Возстаніе въ Іудеѣ унесетъ опять тысячи жертвъ.

— Что бы поручить тебѣ управленіе этою провинціей?

— Ты знаешь состояніе моего здоровья, достойный мужъ! Бываютъ дни, когда я не могу ни говорить, ни думать; когда начинаются мои припадки, кажется, что меня медленно душатъ. Я отдавалъ много лѣтъ свои силы государству, и теперь — неправда ли? — имѣю право употребить ихъ на другое дѣло. Мы съ женой думаемъ переѣхать въ имѣнье мое на берегу Ларійскаго озера, чтобъ испытать, не удостоимся ли мы спасенія и не уразумѣемъ ли ту истину, на которую ты намъ указалъ. А, вотъ и ты, Юлія! Съ тѣхъ поръ, говорю, какъ созрѣла въ насъ обоихъ рѣшимость оставить міръ, не разъ вспомнили мы сказаніе еврейскаго мудреца, съ которымъ ты насъ познакомилъ, о томъ, какъ ангелъ божій, изгоняя первыхъ людей изъ рая, сказалъ имъ: «Съ этого дня да будетъ рай вашъ въ сердцѣ вашемъ», — и вотъ мы намѣрены покинуть удовольствія большихъ городовъ.

— Мы уѣдемъ отсюда безъ сожалѣнія, — прервала Юлія супруга, — мы увозимъ съ собою зародышъ болѣе безмятежнаго, чистаго и прочнаго счастія.

— Аминь! — проговорилъ патріархъ. — Гдѣ двое вамъ подобныхъ собираются во едино, самъ Господь третьимъ въ такомъ союзѣ.

— Дай намъ въ спутники ученика своего Марціана, — просилъ префектъ.

— Охотно, — отвѣчалъ патріархъ. — Прислать его сейчасъ къ вамъ?

— Только не сейчасъ, — возразила Юлія. — У меня сегодня важное, хотя и веселое дѣло. Ты знаешь Паулину, вдову Пудента? Она взяла было себѣ на воспитаніе прелестное существо.

— Арсиною?… Но она бѣжала отъ нея.

— Мы ее пріютили, — сказалъ Тиціанъ. — Ея пріемной матери, кажется, не удалось ни привязать ее къ себѣ, ни подѣйствовать благотворно на ея душу.

— Да, — сказалъ патріархъ. — Къ сердцу ея былъ одинъ только ключъ — любовь. Паулина пыталась дѣйствовать на нее принужденіемъ и добилась только того, что она бѣжала. Но, смѣю ли спросить, какъ попала она въ домъ вашъ?

— Это я разскажу тебѣ современемъ, — сказалъ Тиціанъ. — Мы знаемъ ее не со вчерашняго дня.

— Паулина потребуетъ ее отъ васъ, пожалуй, — замѣтилъ съ сожалѣніемъ Эвменій. — Она повсюду разослала за нею гонцовъ, на дѣвушка никогда не разовьется подъ ея руководствомъ.

— Развѣ вдова формально усыновила ее? — спросилъ Тиціанъ.

— Нѣтъ, она все хотѣла это сдѣлать.

— Намѣренія передъ закономъ не имѣютъ никакого значенія, слѣдовательно мы можемъ защитить отъ Паулины нашу хорошенькую гостью.

— Я сейчасъ позову ее! — сказала матрона. — Она должно-быть давно ждетъ меня. Пойдемъ со мной, Эвменій!

— Съ удовольствіемъ. Мы съ маленькой Арсиноей старые пріятели и доброе слово отъ меня будетъ ей на пользу, а благословеніе не повредитъ и язычницѣ. Прощай, пока, Тиціанъ! Меня дома ожидаютъ діаконы.

Когда Юлія вернулась вмѣстѣ съ Арсиноей на мужскую половину, у дѣвушки блестѣли на глазахъ слезы: доброе слово старика сдѣлало свое дѣло, она была растрогана и нашла, что пребываніе у Паулины имѣло и свою хорошую для нея сторону.

Тиціанъ былъ не одинъ въ комнатѣ: съ нимъ разговаривалъ старый Плутархъ, поддерживаемый своими двумя спутниками. Онъ былъ весь въ черномъ и разукрашенъ уже не пестрыми, а бѣлыми цвѣтами, и въ этомъ одѣяніи казался еще уродливѣе.

Богачъ съ жаромъ о чемъ-то разговаривалъ, но при видѣ Арсинои сразу остановился, ударилъ въ ладоши и сказалъ, что онъ безъ ума отъ радости видѣть вновь свою Роксану, для которой понапрасну обошелъ всѣхъ золотыхъ мастеровъ города.

— Но теперь! — съ юношескимъ жаромъ воскликнулъ Плутархъ, — мнѣ надоѣло хранить твои золотые уборы, — у меня и безъ того много этого хламу. Они давно уже твои, и я сегодня же пришлю ихъ Юліи, чтобъ она ихъ надѣла на тебя. Дай мнѣ ручку, милая дѣвушка! Ты поблѣднѣла и похудѣла, но все такая же хорошенькая. Посмотри, Тиціанъ, вѣдь она и теперь годилась бы въ Роксаны! Только супругѣ твоей не худо бы позаботиться объ ея одеждѣ. Вся въ бѣломъ и ни малѣйшаго украшенія въ волосахъ, точно христіанка!

— Я знаю человѣка, который сумѣетъ убрать къ лицу эти локоны, — сказала Юлія: — она невѣста ваятеля Поллукса.

— Поллукса? — вскричалъ Плутархъ въ волненіи. — Подвиньте меня ближе, Атласъ, Антей! Ваятель Поллуксъ — твой женихъ? Великій художникъ!… Это тотъ самый, о которомъ я сейчасъ говорилъ тебѣ, Тиціанъ.

— Ты знакомъ съ нимъ? — спросила жена префекта.

— Нѣтъ, но я только сейчасъ изъ мастерской рѣщика Періандра и видѣлъ тамъ восковую модель Антиноя — дивное, несравненное, единственное произведеніе! Ни Фидій, ни Лизиппъ не постыдились бы подобнаго творенія!… Поллукса не было дома, и я уже заглазно купилъ его статую. Молодой художникъ вырѣжетъ мнѣ ее изъ мрамора, и Адріанъ будетъ въ восторгѣ отъ этого подобія своего любимца. И знатоки, и ничего не понимающіе въ художествѣ — всѣ будутъ отъ него въ восторгѣ. Весь вопросъ въ томъ, кому поднести императору статую: городу, или мнѣ одному? Пусть мужъ твой, Юлія, рѣшитъ это дѣло.

Во время этой рѣчи Арсиноя сіяла отъ радости, но она скромно отошла въ сторону, когда одинъ изъ подчиненныхъ префекта подалъ ему только-что полученную бумагу.

Префектъ пробѣжалъ ее и сказалъ женѣ и Плутарху:

— Императоръ повелѣваетъ воздавать Антиною божескія почести.

— Счастливецъ Поллуксъ! — воскликнулъ Плутархъ: — онъ слѣпилъ первое изваяніе новаго олимпійца. Я подарю его городу; городъ и поставитъ его въ храмѣ Антиноя, основаніе которому мы должны заложить до возвращенія императора. Прощайте! Поклонись отъ меня своему жениху, дитя мое. Поллуксъ будетъ первымъ изъ современныхъ ему художниковъ, а я первый открылъ эту новую звѣзду въ артистическомъ мірѣ. Вотъ уже восьмой художникъ, котораго я открываю вселенной. Изъ будущаго твоего шурина, Тевкра, тоже выйдетъ прокъ. Я заказалъ ему камею съ фигурой Антиноя. Еще разъ, прощайте, — мнѣ нужно въ совѣтъ, переговорить о храмѣ новому божеству. Эй вы, впередъ!

Часъ спустя, колесница Юліи остановилась у входа въ переулокъ, слишкомъ узкій для четверни лошадей. Переулокъ этотъ велъ къ зеленѣвшей площадкѣ, на которой стоялъ новый домикъ Эвфоріона.

Скороходъ Юліи отыскалъ жилище пѣвца и привелъ матрону съ Арсиноей на площадку прямо къ двери, въ которую оставалось только постучать.

— Какъ разгорѣлись твои щечки, милая! — сказала Юлія. — Я не хочу стѣснять вашего свиданія, а желаю только сдать тебя съ рукъ на руки твоей будущей матери. Войди въ домъ, Арктій, и попроси Дориду выйти во мнѣ. Не называй меня по имени, а скажи только, что кто-то желаетъ ее видѣть.

Сердечко Арсинои такъ сильно билось, что она не въ состояніи была выговорить ни слова благодарности.

— Стань за эту пальму, — сказала Юлія.

Арсиноя повиновалась, но ей казалось, что какая-то посторонняя сила придвинула ее къ дереву. Изъ разговора Юліи съ Доридой она не слыхала ни слова, она могла только съ умиленіемъ вглядываться въ старое, доброе лицо матери ея Поллукса. Несмотря на красные отъ слезъ глаза и на глубокія борозды, проведенныя по лицу горемъ, она не могла наглядѣться на него. Лицо это напоминало ей счастливое время ея дѣтства, и ей скорѣе хотѣлось обнять радушную, добрую старушку.

Наконецъ ей удалось услышать слова матроны:

— И вотъ я передаю ее тебѣ. Она все такая же милая и красивая, какъ когда мы видѣли ее въ первый разъ въ театрѣ.

— Гдѣ она? Гдѣ она? — дрожащимъ голосомъ воскликнула старушка.

Юлія указала пальцемъ на пальму и только-что хотѣла позвать дѣвушку, какъ Арсиноя не могла уже болѣе противиться желанію обнять любимаго человѣка. На восклицаніе матери Поллуксъ выглянулъ изъ дверей, и невѣста его съ радостнымъ крикомъ бросилась къ нему на грудь.

Юлія глядѣла на обоихъ съ блестящими отъ слезъ глазами и наконецъ, обласкавъ и старыхъ, и молодыхъ, она простилась съ ними.

— Ѣду хлопотать о твоемъ приданомъ, милая моя! — сказала она Арсиноѣ. — На этотъ разъ твои наряды послужатъ тебѣ не на одинъ только разъ, а на цѣлую счастливую жизнь!

Вечеромъ того же дня изъ домика Эвфоріона раздавались веселыя пѣсни. Дорида съ мужемъ, Діотима съ Тевкромъ и Арсиноя съ Поллуксомъ возлежали, увѣнчанные цвѣтами вокругъ амфоры, увитой розами, и воспѣвали гимны радости и счастью, и искусству, и любви, и всѣмъ нежданнымъ благополучіямъ настоящаго дня.

Три недѣли спустя Адріанъ пріѣхалъ въ Александрію. Онъ держался далеко отъ празднествъ, устроенныхъ александрійцами въ честь новаго бога, и недовѣрчиво улыбнулся, когда ему сообщили, будто бы на небѣ появилась новая звѣзда, которую оракулъ призналъ душою его любимца. Когда богачъ Плутархъ подвелъ Адріана къ статуѣ Вакха-Антиноя, уже вполнѣ изваянной Поллуксомъ, Адріанъ былъ глубоко пораженъ и пожелалъ узнать имя человѣка, изваявшаго эти благородныя черты.

Никто изъ окружающихъ не рѣшался произнести это имя и только одинъ Понтій осмѣлился выступить за своего молодаго друга; онъ трогательно разсказалъ обо всемъ, случившемся съ художникомъ, и умолялъ императора даровать ему прощеніе.

Императоръ благосклонно кивнулъ головой Понтію и сказалъ:

— Ради покойнаго, прощаю.

Поллуксъ былъ подведенъ къ нему и императоръ протянулъ ему руку.

— Боги лишили меня его любви и преданности, — съ чувствомъ произнесъ онъ, — но ты сохранилъ мнѣ и міру его красоту.

Всѣ города имперіи усердствовали построеніемъ храмовъ новому божеству и сооруженіемъ ему статуй. Поллуксу, уже счастливому мужу красавицы Арсинои, предстояло представить во сто разныхъ мѣстъ бюсты и статуи Антиноя. Но онъ отказался отъ большинства заказовъ, не выпуская изъ мастерской своей ничего, что бы не было дѣломъ его собственныхъ рукъ, и всякій разъ по новому плану предоставляя другимъ художникамъ дѣлать копіи съ своихъ произведеній.

Бывшій хозяинъ его, Паппій, попытался было вернуться въ Александрію, но съ такимъ презрѣніемъ отвергнутъ былъ своими сотоварищами, что въ минуту отчаянія лишилъ себя жизни. Молодой Тевкръ сдѣлался первымъ рѣщикомъ камей своего времени.

Ганна скоро послѣ мученической смерти Селены оставила городъ Безу. Ей была предложена должность старшей діакониссы въ Александріи, и она до глубокой старости исполняла эту обязанность.

Убогая Марія не покинула мѣстечка на берегу Нила, которое, благодаря Адріану, скоро обратилось въ многолюдный городъ Антиною. У нея были тамъ двѣ могилы, отъ которыхъ она не въ силахъ была оторваться. Четыре года спустя послѣ своей женитьбы, Поллуксъ былъ призванъ въ Римъ самимъ императоромъ, который поручилъ ему сдѣлать свою собственную статую на колесницѣ, запряженной четверней. это произведеніе должно было увѣнчать мавзолей Адріана, воздвигнутый Понтіемъ. Поллуксъ такъ исполнилъ порученную работу, что, осматривая ее, императоръ сказалъ, улыбаясь: «Теперь ты пріобрѣлъ право порицать и даже разбивать творенія другихъ художниковъ».

Въ почетѣ и довольствѣ жилъ, съ тѣхъ поръ сынъ Эвфоріона на берегахъ Тибра съ вѣрной красавицей женою и дѣтьми, изъ которыхъ онъ вырабатывалъ достойныхъ гражданъ Риму. Супруги остались язычниками до самой смерти, но любовь, которую Эвменій открылъ питомицѣ Паулины, никогда не была ею забыта, и она сохраняла ей мѣсто и въ сердцѣ своемъ, и въ домѣ.

Дорида тихо скончалась за нѣсколько мѣсяцевъ до переселенія дѣтей ея въ Римъ; мужъ не долго пережилъ ее. Онъ умеръ отъ тоски по своей доброй подругѣ.

Архитекторъ Понтій остался другомъ Поллукса и на берегахъ Тибра. Бальбилла и супругъ ея подавали выродившимся согражданамъ своимъ примѣръ супружества въ духѣ древнихъ римлянъ. Бюстъ женщины-поэта былъ оконченъ Поллуксомъ еще въ Александріи и, несмотря на локончики, не былъ разбитъ Бальбиллой.

Веру предоставленъ былъ титулъ кесаря при жизни императора, но онъ умеръ еще прежде Адріана отъ долгой и изнурительной болѣзни. Люцилла самоотверженно ухаживала за нимъ, грустно сознавая, что теперь не имѣетъ соперницъ. Сынъ ея впослѣдствіи сдѣлался кесаремъ.

Предсказаніе префекта Тиціана оказалось вѣрнымъ. Недостатки Адріана взросли съ годами и мелочность его характера и мыслей на старости лѣтъ выступила еще живѣе.

Тиціанъ и жена его покончили тихую жизнь вдали отъ міра и передъ смертью удостоились крещенія. Въ своемъ уединеніи на берегу озера они ни разу не вздохнули объ оставленномъ блескѣ, потому что имъ удалось всю прелесть жизни перенести въ сердце.

Невольникъ Масторъ первый принесъ Тиціану извѣстіе о смерти своего повелителя; Адріанъ еще при жизни освободилъ его и наградилъ его порядочнымъ состояніемъ. По смерти же Адріана Тиціанъ отдалъ ему въ управленіе одно изъ своихъ имѣній и до конца дней своихъ оставался дружнымъ съ сосѣдомъ христіаниномъ и миловидной дочерью его, выросшей среди единовѣрцевъ своего отца.

Сообщивъ женѣ о горестномъ событіи, Тиціанъ, проговорилъ тихо и торжественно: «Умеръ великій управитель. Мелочность, искажавшая Адріана какъ человѣка, будетъ забыта потомствомъ; какъ повелитель, Адріанъ былъ именно однимъ изъ тѣхъ, которыхъ судьба ставить тамъ, гдѣ они нужны, и которые, вѣрные обязанностямъ своимъ, борятся за нихъ до конца жизни. Мудрою умѣренностью онъ съумѣлъ побороть личное честолюбіе и сохранить всеобщую любовь, дѣйствуя въ разрѣзъ съ предубѣжденіями римскаго народа. Уступить во время ту часть провинцій, которая высосала бы всѣ силы государства, было мудрѣйшимъ его рѣшеніемъ. Но это государство въ новыхъ, имъ самимъ поставленныхъ, границахъ изъѣздилъ онъ вдоль и поперекъ, не боясь ни жару, ни холода, изучая его, какъ изучаютъ люди доставшуюся по наслѣдству землю. Его обязанность, какъ правителя, влекла его къ путешествіямъ, а любовь путешествовать облегчала ему эту обязанность. Даже непостижимое не ставило границъ его любознанію, — онъ стремился проникнуть глубже въ неизвѣданное, чѣмъ дано человѣку, и значительную долю своей громадной нравственной силы затрачивалъ на то, чтобы приподнять покровъ, скрывающій отъ людей будущую ихъ судьбу. Никто не имѣлъ болѣе его занятій, и ни одинъ императоръ не умѣлъ такъ непоколебимо преслѣдовать главную цѣль своей жизни — увеличеніе власти государства и упроченіе благосостоянія его гражданъ».

"Русская Мысль", №№ 3—5, 7—12, 1881