Катря (Ясинский)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Катря |
| Дата созданія: мартъ 1883 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1883—1884). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. III. — С. 1. |
I
правитьПоѣздъ остановился на пять минутъ. Станція — Блискавки. Пассажировъ мало, никто издалека не ѣдетъ. Эта вѣтвь желѣзной дороги проведена сюда, чтобъ вывозить хлѣбъ, да и то зимою, а не лѣтомъ. Лѣтомъ кондукторы пробѣгаютъ по пустымъ вагонамъ, и хорошо, если въ вагонѣ найдется два-три человѣка. Это лица знакомыя, давнымъ-давно примелькавшіяся кондукторамъ: еврей, помѣщикъ, попъ, богатый казакъ, гимназистъ, гимназистка. Начальникъ станціи сидитъ на балкончикѣ въ рубашкѣ и рѣжется въ карты. Иногда изъ вагона становой или кто-нибудь перекинется съ нимъ пріятельскимъ словомъ. Если-бы въ числѣ пассажировъ былъ при этомъ посторонній человѣкъ, пріѣзжій, какъ выражаются здѣсь кондуктора, то его поразило-бы, что начальникъ станціи напоминаетъ своимъ голосомъ тромбонъ. Зычный, оглушительный голосъ! Но ужъ изъ мѣстныхъ пассажировъ никто не удивляется ни голосу начальника станціи, ни его безцеремонности. Вмѣсто пяти минутъ, положенныхъ по росписанію, поѣзда въ Блискавкахъ простаиваютъ нерѣдко полчаса и часъ. Тоже никого это не удивляетъ, и всѣ знаютъ, что желѣзнодорожныя власти поджидаютъ пассажировъ изъ ближайшихъ деревень. Дорога маленькая, всего сорокъ семь верстъ, пять саженъ и три вершка съ осьмою, и надо-же компаніи получать что-нибудь съ нея въ лѣтніе мѣсяцы.
Такимъ образомъ, и теперь поѣздъ, остановившійся на пять минутъ, растянулъ этотъ срокъ почти на часъ, и пассажиры, какъ ни великодушно относились они къ интересамъ компаніи, стали роптать.
Но оберъ-кондукторъ началъ «усовѣщевать» пассажировъ, т. е. увѣрять ихъ, что поѣздъ сейчасъ тронется. Черезъ десять минутъ онъ объявилъ, что поѣздъ тронется сію секунду; черезъ пять минутъ — что поѣздъ уже трогается. Наконецъ, раздался сигнальный свистокъ, но поѣздъ не трогался.
Тѣмъ временемъ по проселочной дорогѣ, усаженной роскошными каролинскими тополями и ровной, какъ доска, катила коляска; серебряныя гайки ея колесъ издали сверкали на солнцѣ, а пыль бѣлымъ облакомъ стлалась за нею. Начальникъ станціи, сидя на балкончикѣ противъ блѣднаго, проигравшагося офицера, сейчасъ-же узналъ, чей это экипажъ и, распечатавъ новую колоду картъ, крикнулъ на платформу помощнику:
— Графъ Парпура!
Имя это успокоило пассажировъ: стало ясно, почему такъ долго стоитъ поѣздъ, и явилась незыблемая увѣренность, что теперь стоять ужъ, дѣйствительно, недолго.
Графъ Парпура выскочилъ изъ коляски; проведя платкомъ по чернымъ висячимъ усамъ, онъ снисходительно отвѣтилъ на поклоны помощника и кондукторовъ и сѣлъ въ вагонъ перваго класса. Станція, съ рѣзными коньками, съ игрушечнымъ балкончикомъ, съ бѣлыми стаканчиками телеграфныхъ столбовъ, съ платформами, стала уплывать отъ пассажировъ; машина начала пыхтѣть скорѣе и скорѣе и, наконецъ, побѣжали по обѣимъ сторонамъ зеленые луга, озера, хутора, деревья, залитые жгучимъ солнцемъ; мѣрно застучали колеса вагоновъ.
Сидя въ бархатномъ купе, графъ сохранялъ нѣкоторое время то особое выраженіе — отчасти тупое, отчасти горделивое — которое свойственно богатымъ людямъ, не расходующимъ умственной энергіи на мелкія житейскія заботы. Онъ былъ здоровъ, не старъ, душа его ничѣмъ не волновалась. Онъ не служилъ; ни чиновникъ, ни земецъ, онъ просто баринъ…
Было жарко. Графъ снялъ панаму, и въ черныхъ волосахъ его можно было-бы замѣтить сѣдину. Глаза у него еще молодые, темные, съ влажнымъ блескомъ; но вокругъ глазъ уже легли легкія коричневыя кольца приближающейся старости. Носъ прямой, толстоватый, а крупный подбородокъ вельможно двоился. Невысокая шея уходила въ богатырскія плечи, хоть ростомъ графъ и не богатырь. Большія руки были затянуты въ свѣжія перчатки. Вмѣсто цѣпочки, вилась по лѣтнему полотняному жилету тесемка, запонки были костяныя, бѣлье дорогое.
Онъ смотрѣлъ въ окно; стекло опущено, и вѣтеръ, всегда сопровождающій поѣздъ, дулъ графу въ лицо. Рожь и пшеница въ этомъ году замѣчательныя. Но когда онѣ бываютъ плохія? Въ ихъ благодатныхъ мѣстахъ неурожаи невозможная вещь; развѣ ужъ градъ выбьетъ! Земля удобренія не требуетъ. Мужикъ богатъ. «Да и паны здѣсь не бѣдный народъ, — думаетъ графъ, примѣчая на горизонтѣ усадьбы мѣстныхъ помѣщиковъ, неизбѣжно украшенныя пирамидальными тополями. — У каждаго домъ — полная чаша, какъ въ старое доброе время; въ глуши, гдѣ жизнь дешева, проживаютъ по десяти тысячъ»…
Онъ вынулъ гаванскую сигару и закурилъ.
Въ сосѣднемъ купе кто-то вздохнулъ. То былъ странный вздохъ. Парпура сдвинулъ брови, а когда вздохъ повторился, почувствовалъ безотчетную тревогу и сталъ прислушиваться…
Палисандровая дверца отворилась, и въ купе вошла хорошенькая барышня, худенькая, бѣлокурая, въ странномъ, полуукраинскомъ, полурусскомъ нарядѣ. Въ длинной золотистой косѣ ея пестрѣли разноцвѣтныя ленты, грудь рубашки была расшита тончайшими узорами, въ рукѣ дѣвушка держала букетикъ цвѣтовъ, а на шеѣ у ней чернѣлась бархатная лента съ брильянтовымъ крестикомъ. Лента выдѣляла молочную бѣлизну кожи. Лицо было неправильное: сѣро-голубые глаза далеко разставлены, темныя красивыя брови, прямой носъ, тупой на концѣ, примѣтный пушокъ надъ верхней губой капризнаго, очаровательнаго рта, и на щекѣ родинка. Она улыбнулась, когда вошла; можно было подумать: «Довольно развязная молодая особа». Но вопросительный взглядъ Парпуры смутилъ ее, дѣвушка покраснѣла.
— Прошу васъ, графъ, — сказала она, доставая папироску, — нѣтъ-ли…
Графъ догадался и молча протянулъ спички съ любезнымъ жестомъ.
Она стала нервно и неловко зажигать папиросу. Наконецъ, зажгла, поперхнулась дымомъ и, возвращая спичечницу, сказала, не глядя на графа:
— Благодарю.
Уходя, она вынула изъ своего букетика розу, бросила ее на пустое кресло и торопливо произнесла:
— Если понравится — возьмите; не хочу быть въ долгу у васъ.
Графъ улыбнулся и взялъ розу.
Такъ это она такъ вздыхала? Можно было подумать, вздыхаетъ больной, совсѣмъ больной ребенокъ; между тѣмъ, на больную она непохожа. Должно быть, капризна и нетерпѣлива. «Она вздыхала просто отъ нетерпѣнія», — рѣшилъ графъ и понюхалъ розу.
«Она меня, конечно, знаетъ», — думалъ онъ затѣмъ — кто не знаетъ графа Парпуру? — но онъ не встрѣчалъ ея раньше. Графъ долженъ былъ признаться, что если-бы онъ встрѣтилъ ее раньше хоть разъ, то не забылъ-бы…
Тутъ онъ снова понюхалъ розу и, заткнувъ ее въ петличку пиджака, продолжалъ курить и глядѣть изъ окна на убѣгающіе пейзажи.
Мѣстность степная, но когда-то здѣсь протекали рѣки, и отъ нихъ остались глубокія русла, въ видѣ безконечныхъ яровъ, поросшихъ липовыми и орѣховыми лѣсами. На днѣ блестятъ тамъ и сямъ продолговатыя озера. Вдругъ вынырнетъ вишневый садикъ, хуторокъ бѣлѣется на солнцѣ. Или громадный дубъ стоитъ и точно хмурится на желѣзнодорожный поѣздъ. Курганы выдѣляются на горизонтѣ темными буграми. По зеленѣющему склону спускается молодая казачка въ пестромъ вѣнкѣ. Увидѣвъ поѣздъ, она останавливается и долго смотритъ, приложивъ руку къ глазамъ. Стада неподвижно пасутся. А вотъ каролинскіе тополи. Графъ узнаетъ свои владѣнія. Они разсѣяны по всему уѣзду, и отличительный признакъ ихъ — необыкновенная благоустроенность проселковъ.
Раздался свистокъ: новая станція — Парпуровка. Поѣздъ остановился, графъ вышелъ изъ вагона. Лакей приблизился къ нему и объявилъ, что лошади ждутъ. Вышла изъ вагона и та дѣвушка. Графъ былъ убѣжденъ, что всѣ мѣстныя барышни мечтаютъ о немъ, потому-что, въ самомъ дѣлѣ, не дурно выйти за барина, у котораго двѣсти тысячъ дохода. Ко всякимъ знакомствамъ онъ относился, вслѣдствіе этого, подозрительно. Но съ другой стороны, въ качествѣ настоящаго барина, онъ и не пренебрегалъ знакомствами, ибо какое знакомство можетъ уронить его, графа Парпуру? Только выскочки и чиновные семинаристы высокомѣрны, а Парпура простъ. Онъ слегка поклонился барышнѣ и молча указалъ на розу. Дѣвушка зардѣлась, и, неизвѣстно почему, Парпура самъ покраснѣлъ. Выйдя на крыльцо, онъ замѣтилъ, что кромѣ его экипажа, нѣтъ другаго. Тогда онъ послалъ своего лакея на платформу къ незнакомой дѣвушкѣ съ предложеніемъ воспользоваться его экипажемъ. Но она отказалась. Бичъ захлопалъ, графъ откинулся на подушки, и коляска покатила.
На перекресткѣ, тамъ, гдѣ аллея каролинскихъ тополей перерѣзывается обыкновенною проселочною дорогою, графъ увидѣлъ молодого дворянина Тычину, въ двухколесномъ экипажѣ, усердно погоняющаго бѣлую громадную лошадь, очевидно, непривыкшую ходить въ упряжкѣ. На Тычинѣ была военная расшлепанная фуражка; маленькое черное лицо его, съ свирѣпыми усами, пылало гнѣвомъ. Графъ подумалъ: «Ужъ не за той-ли онъ барышней? Можетъ быть, его родственница?» Обернувшись, онъ нѣкоторое время съ улыбкой смотрѣлъ на Тычину и его гарцующаго коня, пока пыль не скрыла ихъ изъ виду. Послѣ чего Парпура закурилъ новую сигару и пересталъ думать о хорошенькой незнакомкѣ.
II
править— Ну, Катря, садись! — сказалъ Тычина, не выпуская ременныхъ возжей, туго намотанныхъ на его длинную жилистую руку. — Прыгай скорѣе, а то мухи не даютъ покоя Полковнику! Онъ меня чуть не разнесъ… Такая скотина, убей его нечистая сила!
Дѣвушка пожала плечами.
— Бѣда? Ты всегда выдумаешь невозможный экипажъ… Кто просилъ тебя выѣзжать въ бѣдѣ? Еще и Полковника запрегъ! Вотъ такъ умный человѣкъ!
Тычина, пока говорила дѣвушка, стоялъ возлѣ лошади и смотрѣлъ изъ-подъ козырька въ даль. Онъ былъ прямъ, какъ палка. Короткій пиджакъ открывалъ неимовѣрно длинныя, тонкія ноги. Шея у него тоже была длинная, съ некрасивымъ костлявымъ кадыкомъ. Волосы лежали на подобіе крыльевъ во́рона, а на загорѣломъ лицѣ, въ глубокихъ впадинахъ, мрачно блестѣли темные глаза.
— Садись, Катря, — сказалъ онъ съ угрозой, — не то самъ уѣду, и ты останешься одна тутъ… Намучился я съ Полковникомъ, не зли хоть ты меня!
— Не сяду я! — рѣшительно отвѣчала Катря.
Всегда выходило, что, какъ только онъ возвыситъ голосъ, Катря начинаетъ упрямиться. Попроси онъ ласково, пожалуй, она сѣла-бы и поѣхала. Но Катря не выносила угрожающаго тона. Сердито прошлась она по крыльцу, стуча каблучками, и губы ея были сжаты.
Съ другой стороны, не разсердись Катря, Тычина согласился-бы, что бѣда, въ данномъ случаѣ, совершенно неподходящій экипажъ. Но теперь онъ былъ противнаго мнѣнія. Катря разнѣжилась, надо ее проучить. Не можетъ иначе, какъ въ коляскѣ или первомъ классѣ! Скажите, барыня! Онъ поблѣднѣлъ и, вскочивъ въ бѣду, сталъ поворачивать лошадь.
— Оставайся-же тутъ, — крикнулъ онъ гнѣвно, — и пускай выѣзжаетъ за тобою кто хочетъ, а я тебѣ не слуга!
Красивые глаза Катри потемнѣли.
— Не слуга! — спросила она. — Ну, и прочь! Поѣзжай одинъ! Дура я, что не послушалась графа… Да все равно, мое отъ меня не уйдетъ…
Катря улыбнулась блѣдной улыбкой. Покинуть ее нельзя: она вѣрила въ обаяніе своей красоты. Другое дѣло, если она сама броситъ. Какая-то неопредѣленная мысль о Парпурѣ служила ей точкой опоры въ этой размолвкѣ. Съ холоднымъ негодованіемъ смотрѣла Катря вслѣдъ удаляющемуся Тычинѣ.
Но та-же мысль о графѣ осѣнила и его. Онъ круто повернулъ коня и, какъ сумасшедшій, полетѣлъ назадъ къ станціи.
— Катря, садись, прошу тебя! — сказалъ онъ ласково.
Она хотѣла возразить что-нибудь жесткое, чтобъ унизить Тычину и заставить его подольше попросить, но встрѣтила безмолвный, насмѣшливый взглядъ бабы, стоявшей все время на дворѣ, и торопливо сѣла въ бѣду; конь взвился на дыбы, потомъ рванулся и пошелъ рысью, покорствуя желѣзной рукѣ возницы.
Минутъ черезъ двадцать, они начали спускаться въ глубокій яръ. Надъ ними висѣли причудливыя массы красной и желтой глины, поросшія орѣшникомъ и сорными травами. Небо ярко синѣло. На озерѣ возвышался островъ, сообщающійся съ берегомъ плотиной. Издали видъ былъ красивый. Но когда бѣда запрыгала, Катря стала проклинать плотину. Ругнулся и Тычина. Колеса вязли въ грязи.
— Я, знаешь, встану, — сказалъ Тычина. — Этакъ Полковника можно зарѣзать.
Дѣвушка вопросительно посмотрѣла на него. Ей стало жаль, что онъ полѣзетъ въ грязь.
— Сиди, — произнесла она.
Тычина взялъ у ней руку и поцѣловалъ, а она слегка ударила зонтикомъ Полковника.
Они помирились. Тычина не понималъ, какъ у него могла явиться мысль обидѣть Катрю, и дивился своему вздорному характеру. Катря сердилась на себя, что упомянула о графѣ.
Полковникъ дотащилъ ихъ благополучно до воротъ усадьбы, и они въѣхали въ громадный дворъ.
III
правитьТемная зелень пирамидальныхъ тополей и черная соломенная крыша составляли рѣзкую противоположность съ безукоризненно бѣлыми стѣнами большого приземистаго дома о двухъ крыльцахъ, увитыхъ дикимъ виноградомъ. По ту сторону дома росъ садъ. Множество собакъ, поджарыхъ борзыхъ, шелковистыхъ сетеровъ и толстоногихъ гончихъ, встрѣтили молодыхъ людей радостнымъ лаемъ. Вышелъ мужикъ и принялъ лошадь. Катря съ удовольствіемъ подумала, что она дома, и побѣжала на свою половину.
Въ комнатахъ стояла духота. Рои мухъ жужжали въ тепломъ воздухѣ. Серебряная лампадка казалась черной — такъ онѣ засидѣли ее. Убранство было старосвѣтское: гравюры въ палисандровыхъ плоскихъ рамахъ, четырехногое фортепьяно, краснаго дерева мебель съ вогнутыми спинками, большое зеркало въ золоченой рамѣ. Въ гостиной находилась, впрочемъ, дюжина современныхъ креселъ, и у многихъ изъ нихъ уже выпадали ножки. Кабинетъ Тычины можно было скорѣе назвать птичникомъ. Отъ потолка до полу были протянуты по угламъ сѣти, и за ними бились и чирикали всевозможныя пташки; стѣны увѣшаны арапниками, простыми и скорострѣльными ружьями, пороховницами и дробницами. Неизвѣстно, что писалъ дворянинъ Тычина и вообще писалъ ли когда-нибудь, но на его письменномъ столѣ красовалась тяжелая бронзовая чернильница съ крышкой, изображающей горящій факелъ. Мухи не успѣли еще засидѣть бронзу. Сіяющая вещь эта вызывала чувство гордости въ ея обладателѣ. Надъ письменнымъ столомъ висѣла полка съ книгами по сельскому хозяйству и охотѣ. Книги были тоже предметомъ гордости Тычины: благодаря имъ, онъ считался первымъ хозяиномъ и первымъ охотникомъ во всемъ уѣздѣ.
Еще не такъ давно у него было шестьсотъ десятинъ превосходнѣйшей земли. Онъ отдавалъ ее въ аренду мужикамъ и получалъ аккуратно до четырехъ тысячъ въ годъ. Тогда онъ разъѣзжалъ по окрестнымъ ярмаркамъ, слушалъ цыганъ, покупалъ лошадей, собакъ. Но теперь имѣніе его заключается всего въ ста семидесяти трехъ десятинахъ, и по ярмаркамъ онъ не разъѣзжаетъ. Зато въ аренду земли не отдаетъ, у него своя запашка, и онъ надѣется, въ скоромъ времени, получать тѣ-же четыре тысячи съ имѣнія, если не больше. Какъ — это его тайна.
На половинѣ Катри гораздо роскошнѣе, чѣмъ на половинѣ ея сожителя. Катря любитъ дорогія вещи. Полы и стѣны въ персидскихъ коврахъ, за которые заплачено въ Кіевѣ на контрактахъ тысячу семьсотъ рублей. Тамъ-же купленъ комодикъ съ аляповатой бронзой и мраморной доской за триста рублей. На окнахъ филейныя гардины на шелковой розовой подкладкѣ. Стулья модные, съ позолотой и съ атласными голубыми сидѣньями. Въ углу гипсовая статуя Венеры, на которую Катря надѣла искусно вырѣзанную изъ папиросной бумаги тунику. Очень много цвѣтовъ — пальмъ, кактусовъ. Надъ узенькой постелью, одѣяло которой и подушки расшиты узорами, висятъ фотографическія карточки въ рамкахъ. Все это, вмѣстѣ съ серебрянымъ рукомойникомъ, занимающимъ почетное мѣсто, небомъ, виднѣющимся изъ окна, и зеленью сада, отражается въ большомъ орѣховомъ трюмо.
Теперь въ трюмо отражается и сама Катря. Она полулежитъ на гнутой качалкѣ. Никогда не пропускаетъ она случая найти себя хорошенькой. Катря смотритъ на свои плечи, тонкую шею, бѣлое лицо съ румянымъ загаромъ, съ алымъ ртомъ, золотую косу, по которой пробѣгаютъ ея длинные, красивые пальчики, и жалѣетъ о томъ времени, когда она была еще лучше. Глупо она сдѣлала, что полюбила Тычину. Конечно, она любитъ его и теперь; но теперь не случилось-бы того. Ее сокрушаетъ мысль, что она тогда, въ шестнадцать лѣтъ, не сдержала себя. Несмотря на свое круглое сиротство, она могла-бы выйти замужъ. А выйти замужъ лучше, чѣмъ жить такъ — съ женатымъ…
Катря вздохнула и заложила руки подъ голову. Башмачекъ нервно билъ по полу, и все ея тонкое тѣло качалось взадъ и впередъ.
Она подумала, что любитъ Тычину какою-то странною любовью. Эта любовь похожа на жалость. Онъ кажется ей ограниченнымъ человѣкомъ, но вѣдь любить дурака никогда не было ея идеаломъ…
Умывшись, она стала курить. Когда синій дымокъ потянуло къ окну, мысль о графѣ снова зашевелилась въ ея умѣ. Катря продолжала качаться и смотрѣть на себя въ зеркало.
Вдругъ, она замѣтила, что глаза у ней холодные, тусклые, почти злые; такихъ глазъ у ней никогда не бывало прежде; точно какая-то другая женщина глядитъ изъ нея.
Катрѣ стало стыдно, она отвернулась. Она вспомнила, какъ любитъ ее Тычина, какой онъ щедрый. Онъ для нея продалъ имѣніе, а много-ли осталось изъ вырученныхъ денегъ? Развѣ Катря не соритъ деньгами? Вотъ и сегодня поѣхала въ городъ и истратила на пустяки сто рублей, потому-что ей все надо купить — и черные шелковые чулки, и золотыя туфельки, и отвратительную серебряную брошку съ надписью «Екатерина», и шкатулку съ духами… И на чай она меньше рубля не даетъ…
Она сидѣла, съ пылающимъ лицомъ, закрывъ глаза рукой, и шептала:
— Володя! Прости меня!
А когда раздался стукъ въ двери — характерный, отрывистый стукъ — и вошелъ Тычина, добродушный и милый, съ мягкой улыбкой, она быстро встала ему навстрѣчу, прижалась къ нему и сказала:
— Поцѣлуй меня!
Онъ поцѣловалъ ее, и она готова была плакать отъ умиленія.
Но потомъ это прошло съ жаромъ поцѣлуя; прежнее чувство недовольства опять сдѣлалось преобладающимъ въ ея душѣ, жаждавшей лучшей доли.
Они пообѣдали вмѣстѣ, какъ всегда. Тычина былъ разговорчивъ, она отмалчивалась. Послѣ обѣда ей захотѣлось прокатиться въ лѣсъ. Но Тычина признался, что, кромѣ бѣды, не имѣется другого экипажа, потому-что фаэтонъ взялъ сегодня акцизникъ, давно его купившій. Катря поблѣднѣла.
— Денегъ уже, значитъ, нѣтъ? — спросила она.
Тычина сидѣлъ, потупившись.
— Будутъ, — пробормоталъ онъ.
Она отодвинула стулъ и вышла въ садъ.
Садъ былъ обыкновенный, малорусскій садъ — жиденькій вишневый. Но возлѣ дома цвѣли бѣлыя акаціи, жасмины, сирень, пестрѣли благовонные цвѣты. Широкими уступами спускался садъ къ озеру, гдѣ тихо шумѣли старыя, блѣдныя вербы. Множество розовыхъ кустовъ росло на островѣ. Онъ былъ похожъ на громадную корзину цвѣтовъ.
Катря торопливо шла по узенькимъ аллеямъ. Ей было тяжело, что она раззоряетъ Володю. Если въ три года они прожили чуть не сорокъ тысячъ, и все-таки жили скверно, то чѣмъ и какъ они будутъ жить дальше? Она стала соображать, что она купила за это время. Припомнила и удивилась, что такъ мало истратила денегъ. Она не подсчитала ни многочисленныхъ дорожныхъ издержекъ, ни жизни въ гостиницахъ въ ярмарочную пору, ни разныхъ мелочей, а только расходы покрупнѣе. Ей стало легче. Она не мотовка. Но куда-же, въ такомъ случаѣ, ушли деньги?
Володя постоянно говоритъ, что онъ ведетъ трезвую жизнь и немного тратитъ на себя. Это правда, на немъ бѣлья порядочнаго нѣтъ, и платье онъ шьетъ не въ Кіевѣ, а у захолустнаго портного Юдки. Но зато полсотни собакъ развѣ мало съѣдаютъ? А сельскохозяйственныя машины, которыми завалены сараи? А ружья? А книги? А бронзовая чернильница? Бронзовая чернильница, эта совершенно ненужная вещь, ставила внѣ сомнѣнія расточительность Володи. Катря успокоилась.
Тѣмъ не менѣе, денегъ нѣтъ. Въ хозяйствѣ она ничего не понимаетъ; но ей не вѣрится, чтобъ Володя съумѣлъ когда-нибудь выпутаться. Ему грозитъ полное раззореніе. Она взобралась на холмикъ, гдѣ стояла виноградная бесѣдка, и, упавъ на скамейку, думала о деньгахъ, о томъ, какъ помочь Володѣ и какъ сдѣлать, чтобъ весело жилось на свѣтѣ.
Вечерѣло. Въ лазурномъ небѣ рдѣли облака. Солнце низко стояло и бросало спокойный золотой свѣтъ на красную глину далекихъ откосовъ, и они опрокидывались въ зеркальной глади озера. Направо зеленѣлъ дубовый лѣсъ. Налѣво исчезали въ розовомъ туманѣ заката каролинскіе тополи. А прямо лиловымъ пятномъ, на которомъ горѣли искрами далекія окна, виднѣлась усадьба Парпуры. Катря привстала, раздвинула вѣтки акаціи съ бѣлыми кистями душистыхъ цвѣтовъ и жадно смотрѣла туда. И то, о чемъ она думала теперь, казалось ей несбыточнымъ, но чуднымъ сномъ.
IV
правитьТычина заложилъ часть остального имѣнія и деньги явились. На эти деньги Катря слетала въ Кіевъ, купила нѣсколько модныхъ вещей и взяла въ разсрочку у каретника прехорошенькій фаэтончикъ. Въ немъ она часто каталась. Любимымъ ея мѣстомъ гулянья стала дорога, усаженная каролинскими тополями. Ее сопровождалъ обыкновенно Володя. Но она каталась и одна, и тогда прогулка ей особенно нравилась. Катря пристально посматривала впередъ и назадъ, не ѣдетъ-ли блестящій экипажъ графа. Или, принявъ кокетливую позу, она проносилась мимо усадьбы Парпуры. Домъ стоялъ на пригоркѣ, впереди парка, и красивая архитектура его привлекала глазъ Катри. Домъ былъ кирпично-розовый съ зеркальными окнами, съ башенками, съ бѣлыми, колеблющимися отъ вѣтра жалюзи. Легкая желѣзная рѣшетка служила оградой, и со двора, гдѣ пестрѣли клумбы, несся незнакомый ароматъ тропическихъ цвѣтовъ; отъ него ноздри вздрагивали у Катри, нетерпѣливый вздохъ вырывался изъ груди. Отчего ей, красивой и молодой, не суждено жить въ такомъ дворцѣ?
Ни разу она не встрѣтила Парпуру — и возвращалась домой, сердитая, капризная. Жизнь казалась ей скучной, Володя былъ невыносимъ.
Между тѣмъ отцвѣла акація, осыпались розы, соловей давно пересталъ пѣть. Стояли жаркіе дни. Отъ лучей іюльскаго солнца побѣлѣла рожь. Начались полевыя работы. Небо синее, синее; куда по горизонту ни кинешь глазомъ, всюду сверкаетъ бѣлая рубаха мужика, мѣрно размахивающаго косой. Бабы и дѣвки жнутъ, нагибаясь. По дорогамъ, то и дѣло, скрипятъ возы, запряженные мохнатыми, сытыми лошаденками или большими серебристыми волами. Мальчикъ въ мѣховой облѣзлой шапчонкѣ, дѣвочка, въ вѣнкѣ изъ яркихъ гвоздикъ и георгинъ, идутъ за возомъ, и на ихъ смуглыхъ личикахъ бѣлѣютъ пузыри, губы вздуты, какъ отъ обжога. Это солнце палитъ. Вечеромъ кто возвращается домой, кто ночуетъ въ полѣ. Тогда въ полупрозрачномъ сумракѣ душной ночи загораются костры, а въ воздухѣ, справа, слѣва дрожитъ звонкая хоровая пѣсня.
Среди этого оживленія, Катрѣ было особенно не по себѣ. Сожитель ея цѣлые дни проводилъ на полѣ, а она сидѣла на своей половинѣ, раздѣтая, праздная, качалась передъ зеркаломъ, мечтала о какой-то особой нескучной жизни, плакала, что годы ея безплодно уходятъ, что она лишняя на свѣтѣ, и во всемъ обвиняла Тычину. Иногда онъ представлялся ей такимъ преступнымъ, что она не пускала его къ себѣ. «Онъ заѣдаетъ мой вѣкъ!» — шептала она, ломая руки. Тычина смотрѣлъ ей въ глаза, не зная, чѣмъ угодить; вернувшись съ поля, гдѣ его бѣсили машины, портившія хлѣбъ, онъ долженъ былъ ухаживать за ней; онъ дѣлалъ это, скрѣпя сердце, потому что его самого все раздражало. Но нервы у ней были чуткіе. Малѣйшая дрожь въ голосѣ Володи выводила ее изъ себя. Начинались слезы, упреки; онъ сѣдлалъ коня и бѣшено скакалъ по ярамъ, искренно желая сломать себѣ шею…
Ссоры случались не ежедневно, но все-таки часто. Выдавались минуты, когда молодымъ людямъ достаточно было взглянуть другъ на друга, чтобъ поссориться. Они стали бояться одинъ другого и избѣгали встрѣчъ.
Оставаясь одинъ, Тычина плакалъ, не понимая, что дѣлается съ Катрей.
V
правитьВъ пятнадцати верстахъ отъ усадьбы Тычины жили Чапліевскіе, въ Колядинѣ, большомъ селѣ, съ двумя церквами; зеленые куполы церквей скромно возвышались надъ бѣлыми хатами, кругообразно расположенными на отлогомъ откосѣ яра, среди вишневыхъ садовъ. На самомъ верху откоса стоялъ домъ Чапліевскихъ. Виднѣлся только одинъ уголъ его, если подъѣзжать къ нему со стороны села. Вѣковѣчныя липы окружали домъ. Онъ былъ недавно выстроенъ на мѣстѣ стараго, и дерево не успѣло еще почернѣть. У Чапліевскихъ считалось всего четыреста десятинъ, но они вели образцово свои дѣла и могли быть названы богатыми людьми. У нихъ имѣлась винокурня, и ихъ табачная плантація давала большой доходъ. Они не были скупы, но разсчетливы. Денегъ зря не бросали, не выходили изъ разъ установленнаго бюджета, и въ этомъ заключалась тайна ихъ зажиточности. Они держали экипажи, лошадей, мебель и рояль выписали изъ Петербурга; у нихъ было много столоваго серебра. Но все это завели они не сразу, а постепенно, и успѣли состарѣться прежде, чѣмъ увидѣли, что хозяйство ихъ процвѣтаетъ, и они «не хуже другихъ».
Чапліевскіе по временамъ задавали пиры, на которые съѣзжалось много сосѣднихъ пановъ. Вотъ и теперь, по поводу благополучнаго окончанія косовицы, Чапліевскіе разослали пригласительныя письма, съ просьбой «откушать косарской каши». Тычина также получилъ письмо. Приглашали и его, и Катерину Ефимовну. Чапліевскіе были единственные сосѣди, которые не чуждались Катри: у нихъ нѣтъ дочерей, люди они либеральные и деликатные.
Катря начала собираться съ утра и долго мучилась, что надѣть; наконецъ, уже передъ вечеромъ, остановилась на сѣромъ платьѣ, отдѣланномъ кружевами. Оно было сшито въ Кіевѣ и отлично сидѣло. Свѣжія перчатки на нѣсколько пуговокъ, модная шляпка, батистовый платокъ, вспрыснутый тонкими духами, шелковые чулки, высокія съ прорѣзами прюнелевыя ботинки, брилліантовыя серьги — примирили Катрю съ тѣмъ, что она называла своей горькой долей. Катря улыбалась, ласково смотрѣла на Тычину, а когда они ѣхали въ Колядинъ, тихонько жала ему руку и смѣялась, закрываясь застѣнчиво букетомъ.
Они ѣхали скоро и на каждомъ шагу видѣли знакомыя картины, облитыя янтарнымъ свѣтомъ заката. Въ одномъ мѣстѣ Тычина равнодушно сказалъ:
— Это были мои земли.
Но Катрѣ показалось, что на лицѣ его мелькнула тѣнь сожалѣнія. Она перестала смѣяться и нѣсколько минутъ смотрѣла въ ту сторону — на поле, на копны ржи, алѣвшія подъ лучами заходящаго солнца, и думала, какъ было-бы хорошо возвратить все это Володѣ… Она была полна великодушныхъ намѣреній.
Открылся видъ на Колядинъ. Село было расположено амфитеатромъ. Кресты церквей горѣли, какъ рубиновыя искры, но внизу уже легли синія тѣни вечера. Развѣсистыя ивы неподвижно стояли по обѣимъ сторонамъ плотины, въ спокойной глади прудовъ отражались багряныя облака. Начались узкія улицы, бѣлыя хаты, скрытыя до половины въ подсолнечникахъ и мальвахъ. Пыль поднялась удушающая: шли овцы. Коровы мычали. Катря закуталась въ пледъ, и высунула лицо только тогда, когда лошади стали взбираться по откосу, усаженному липами. Тутъ было тихо, воздухъ струился прозрачный, душистый, потянуло холодкомъ. Черезъ нѣсколько минутъ, Чапліевскіе ласково встрѣтили гостей на балконѣ, гдѣ уже сидѣли другіе сосѣди и сосѣдки, пріѣхавшіе раньше.
Хозяинъ былъ лысый, коренастый человѣкъ, съ спокойной улыбкой на бронзовомъ, гладко выбритомъ лицѣ, въ легкомъ драдедамовомъ сюртукѣ и бѣломъ галстучкѣ. Хозяйка — высокая, полная дама, съ двойнымъ подбородкомъ, съ загорѣлыми рабочими руками, въ свѣтломъ кисейномъ платьѣ и красивомъ чепчикѣ. Она окинула испытующимъ взглядомъ Катрю и крѣпко поцѣловала. Катря, покраснѣвъ, возвратила поцѣлуй. Ей было пріятно, что Чапліевская такъ встрѣчаетъ ее. Но Чапліевская поцѣловала Катрю, чтобъ гости видѣли, какъ она сердечно относится къ этой «несчастной дѣвочкѣ».
Катря сѣла. Для дамъ принесли изъ комнатъ гнутые стулья, а мужчинамъ были предоставлены ступеньки широкаго балкона. Хозяйка ушла, она суетилась. Дамы обмахивались вѣерами, букетами и лѣниво молчали, вдыхая свѣжій воздухъ яснаго вечера. Мужчины-же, покуривая папиросы и сигары, говорили объ урожаѣ, о земскихъ дѣлахъ, о тамъ, какъ о. Митрофанъ проигралъ на ярмаркѣ экипажъ и лошадей. Послѣднее обстоятельство вызвало смѣхъ.
Тычина стоялъ посрединѣ балкона, спиной къ дамамъ, и чувствовалъ себя неловко въ новомъ сюртукѣ, полы котораго расходились, какъ юпка. Онъ проводилъ рукой по своему голому, красному загривку. Катря увидѣла, что Володя смѣшонъ, и вспыхнула. Хозяинъ сказалъ:
— Подсаживайтесь къ намъ, Володиміръ Ильичъ, разскажите, какъ ваше хозяйство… Что машины?
Володя, не оборачиваясь, бережно раздвинулъ полы сюртука и сѣлъ.
Катря не слышала, что онъ отвѣчалъ; она негодовала; ей казалось, что дамы насмѣшливо переглянулись, когда онъ садился, и съ сожалѣніемъ посмотрѣли на нее. Нѣсколько лепестковъ съ ея букета закружились въ воздухѣ: она обрывала цвѣты, хотя лицо у ней было спокойно.
Балконъ выходилъ въ паркъ. Кто ѣдетъ, за деревьями не сразу увидишь. Экипажи вдругъ выѣзжаютъ изъ-за липъ. Вдругъ выѣхала и голубая карета, запряженная сытой четверкой и наклоненная на-бокъ; это пріѣхали сестры Долонины, одна худая, другая толстая. Дѣйствительно, когда карета остановилась, то изъ дверцы сначала показался массивный бѣлый локоть, потомъ часть розовой щеки, и такой станъ, что мужчины не утерпѣли и подумали: «Гм!» Наконецъ, полная особа вылѣзла изъ кареты совсѣмъ. На ней былъ синій сарафанъ съ позументами, и она походила скорѣе на кормилицу, чѣмъ на барышню: бѣлокурая, черты лица заплывшія, но юныя. Сестра ея, которую называли худой, вылѣзла изъ экипажа вслѣдъ за нею. Она была въ красномъ сарафанѣ. Хозяйка услышала, выбѣжала на встрѣчу Долонинымъ и, расцѣловавъ, познакомила ихъ съ Катрей. Прочихъ дамъ Долонины сами хорошо знали. Катря, возлѣ которой сѣли Долонины, хотѣла завязать съ ними разговоръ и, для начала, похвалила погоду; но сестры отвѣтили односложнымъ контральтовымъ звукомъ, и никакъ нельзя было заключить, хвалятъ онѣ погоду, или нѣтъ. Катря замолчала, опять съ ея букета посыпались лепестки.
Еще пріѣхали гости — черноволосые юноши въ соломенныхъ бриляхъ (шляпахъ). Появился заѣзжій петербургскій франтъ, въ синей триковой парѣ, бронзовой цѣпочкѣ и съ развязно-вопросительнымъ выраженіемъ худого, зеленаго лица. Онъ говорилъ громко и по временамъ посматривалъ на дамъ пытливымъ окомъ. Явился о. Митрофанъ съ жидкими рыжими волосами, въ свѣтлой рясѣ, съ манерами вкрадчивыми и заискивающей улыбкой. Съ нимъ — два его сына, въ парусинныхъ блузахъ. Ихъ сѣрые глаза любовно и тупо смотрѣли на всѣхъ, ноги шаркали, стриженыя головы вѣжливо нагибались направо и налѣво. Пріѣхалъ старикъ атлетическаго сложенія, крѣпкій какъ дубъ, Перебійнисъ, съ краснымъ лицомъ, бѣлыми усами и ласковымъ взглядомъ (ему восемьдесятъ семь лѣтъ).
На балконѣ стало тѣсно. Дамы взялись подъ руки попарно и начали прохаживаться по полянѣ передъ балкономъ. Молодые люди въ бриляхъ присоединились къ нимъ. Разговорились. Слышался смѣхъ, здоровый, грудной смѣхъ. Катря завистливо смотрѣла на эту пеструю публику и обрадовалась, когда какая-то безцвѣтная дѣвушка предложила и ей пройтись. Онѣ встали, и петербургскій франтъ, говорившій въ это время съ хозяиномъ, замолчалъ на минуту и проводилъ ихъ долгимъ выразительнымъ взглядомъ; послѣ чего опять сталъ бесѣдовать.
На свѣтломъ небѣ уже вздрагивали блѣдныя звѣзды. Было тихо. Летучія мыши описывали черные круги… Гости думали: «поздновато»… и начали скучать. Но появилась хозяйка, и попросила ихъ въ садъ — чай кушать. Священникъ кашлянулъ въ руку. Всѣ притихли и стѣсненной походкой потянулись за хозяевами.
Огромный столъ, человѣкъ на сорокъ, былъ накрытъ подъ столѣтними липами. Лампы изъ-подъ абажуровъ бросали на бѣлую скатерть круги свѣта. Груды печеній, бутылки съ ромомъ и коньякомъ, варенья въ хрустальныхъ вазахъ, стаканы съ дымящимся чаемъ, сверкающій самоваръ, все это оживило гостей. Громко заговорили, стали шутить и усердно пить и ѣсть.
Петербургскій франтъ сѣлъ подлѣ Катри.
— Что здѣсь за виды! какой восторгъ! — сказалъ онъ, заложивъ за щеку кусокъ кренделя, отчего лицо его перекосилось.
Катря подняла глаза. Передъ нею, за рѣдкими стволами высокихъ липъ, разстилалась сѣролиловая даль, гдѣ тамъ и сямъ мелькали огни.
— Да, — сказала она неопредѣленно.
— Украйна! Украйна! — произнесъ франтъ, и проглотилъ свой крендель.
— Вы любите Украйну?
— О, чудная страна! — вскричалъ франтъ.
Катрѣ онъ не понравился. Но Володя, сидѣвшій напротивъ, ревниво — казалось ей — глядѣлъ на нее своими впалыми, искрящимися глазами. Тогда въ ней что-то вспыхнуло, и ей захотѣлось наказать Володю, который цѣлый вечеръ мучилъ ее. Она повернулась къ франту и стала весело болтать съ нимъ.
Чай подходилъ къ концу. О. Митрофанъ подозвалъ сыновей и, рѣшительно взглянувъ на хозяина, страстнаго любителя пѣнія, произнесъ:
— А нуте, хлопцы!
— Пускай-же дѣти покушаютъ сначала! — вскричала хозяйка.
Дѣти съ тоскливой улыбкой посмотрѣли на отца.
— Нуте, нуте! — строго сказалъ священникъ.
Опрокинувъ въ ротъ остатки пунша, онъ всталъ, кашлянулъ и провелъ по воздуху рукой.
Юноши подняли подбородки, нахмурили брови, и началось пѣніе.
Чай отпили, всѣмъ захотѣлось пѣть. Вокругъ священника образовался хоръ. Къ хору постепенно пристали даже старики. Перебійнисъ подтягивалъ хриплой октавой. Молодые люди въ бриляхъ стали пѣть, сдѣлавъ серьезныя лица. Наконецъ, Долонины заглушили хоръ.
И Тычина подпѣвалъ. Катря, уходя подъ руку съ петербургскимъ франтомъ, видѣла, какъ Володя покачивался всѣмъ тѣломъ и басилъ, устремивъ въ одну точку глаза. Такое внезапное увлеченіе пѣніемъ разсердило Катрю больше, чѣмъ предполагаемая ревность Володи къ ея кавалеру. «Да онъ не обращаетъ на меня вниманія!» — подумала она съ сердцемъ.
Быстро темнѣло. Надъ головой небо казалось чернымъ. Деревья были слабо освѣщены снизу, въ двухъ шагахъ отъ стола начинался почти непроглядный сумракъ. Но луна взошла. Ея блѣдные лучи робко скользили по спокойной листвѣ сада, по травѣ. Чѣмъ дальше, тѣмъ все ярче и таинственнѣе блестѣлъ этотъ свѣтъ, и тѣмъ неспокойнѣе становилась Катря.
— Пойдемъ назадъ! — сказала она рѣзко, замѣтивъ, что кавалеръ черезчуръ жметъ ей руку.
Онъ молча глянулъ Катрѣ въ глаза съ мольбой.
Она расхохоталась.
— Ну, сядемъ здѣсь.
Они сѣли надъ обрывомъ; виднѣлась голубая даль, залитая серебрянымъ туманомъ лунной ночи. На днѣ обрыва сплошь блестѣли круглые листья табака. Казалось, тамъ озеро.
— У меня голова кружится отъ этой ночи! — проговорилъ франтъ, съ упоеніемъ глядя на табакъ, и сталъ небрежно подтягивать хору, который доносился сюда, гремя среди ночнаго молчанія, а рука его, какъ бы нечаянно, коснулась Катриной таліи.
Катря вскочила. Сердце у ней тревожно забилось. Она пошла быстрой походкой, не сказавъ ни слова, и скрылась за деревьями. Франтъ оробѣлъ и долго сидѣлъ на скамейкѣ съ широко раскрытыми глазами.
Хоръ внезапно смолкъ. Четыре костра освѣтили деревья. Трепетный свѣтъ упалъ на Катрю. Володя чернымъ силуэтомъ выдѣлился на яркомъ фонѣ огня. Она, слегка жмурясь, подошла къ Володѣ.
— Послушай, — сказала она ласково, въ полголоса.
Онъ оглянулся и взялъ ее за руку.
— Что тебѣ?
Катря почувствовала, что нечего сказать ему.
— Ничего, — произнесла она съ улыбкой и стала обмахивать увядшимъ букетомъ пылающее лицо. — Не правда ли, онъ ужасно глупъ? — сказала она вдругъ, послѣ молчанія.
— Кто?
Но она опять не отвѣтила и направилась къ группѣ дамъ, полулежавшихъ на коврѣ, въ живописныхъ позахъ, и смотрѣвшихъ на огонь. Другія дамы стояли поодаль. Мужчины разговаривали въ полголоса. Прозрачныя тѣни перемежались съ полосами луннаго свѣта и вздрагивающимъ отблескомъ костровъ. Фигуры на заднемъ планѣ то освѣщались, то погружались въ неясный сумракъ. Катря искала, гдѣ бы сѣсть поудобнѣе. Но коверъ былъ занятъ. Она глянула направо, быть можетъ, потому, что всѣ туда посматривали. Тамъ, на садовомъ диванчикѣ, окруженный пожилыми дворянами, сидѣлъ графъ Парпура, держа въ рукахъ свою панаму. У Катри сперлось дыханіе. Она стала курить, сильно затягиваясь.
Графъ увидѣлъ Катрю. Онъ улыбнулся, вспомнивъ сцену въ вагонѣ, и черезъ нѣкоторое время, отдѣлавшись отъ скучныхъ разговоровъ съ пожилыми дворянами, попросилъ хозяина познакомить его съ Тычиной.
— Мы давно знаемъ другъ друга, если не ошибаюсь, а между тѣмъ не встрѣчались до сихъ поръ, — сказалъ графъ дружески.
— Мы сосѣди… Очень радъ, что, наконецъ… въ свою очередь… — пробормоталъ Тычина.
— Слыхалъ, вы образцовый хозяинъ, — продолжалъ графъ. — Такое сосѣдство особенно пріятно… Машинами?
— Машинами.
— У меня также. Впрочемъ, Пьерро — Александръ Александровичъ, мой управляющій — находитъ, что иногда можно обойтись и безъ машинъ.
— Въ нашихъ мѣстахъ — да, — скромно согласился Тычина. — Мужики портятъ… Ну, а поправить некому… Я, однако, такого мнѣнія, — продолжалъ Тычина, у котораго съ недавняго времени на хозяйство установился свой особый взглядъ, — до тѣхъ поръ помѣщики будутъ страдать, пока земли у нихъ будетъ много…
— Да?
— Честное слово… Я объ этомъ и вашему Пьерро говорилъ… Я его знаю.
— Какое-же по-вашему должно быть нормальное количество земли у нашего брата? — спросилъ графъ.
— Прежде, когда у меня было шестьсотъ десятинъ, — отвѣчалъ Тычина, — я думалъ, что для раціональнаго хозяйства надо имѣть только двѣсти. Теперь-же я пришелъ къ убѣжденію, что достаточно тридцати… Однимъ словомъ, — заключилъ онъ, давно уже лелѣя въ душѣ намѣреніе продать «лишнія» десятины, — дѣло не въ землѣ.
Разговоръ продолжался въ такомъ-же родѣ. Графъ не могъ согласиться со многими хозяйственными воззрѣніями Тычины; но не могъ и не признать, что они, во всякомъ случаѣ, своеобразны. Тычина былъ польщенъ, ему понравился графъ.
Но въ то-же время неясное предчувствіе зла, которое сдѣлаетъ ему этотъ человѣкъ, заставляло Тычину быть насторожѣ. Съ какой стати этотъ знатный баринъ такъ вѣжливъ и предупредителенъ съ нимъ?
Катря могла-бы дать Володѣ опредѣленный отвѣтъ. Какъ только она увидѣла, что графъ бесѣдуетъ съ Володей, у ней сложилось сейчасъ-же убѣжденіе, что это ради нея. Она сдѣлала нѣсколько шаговъ назадъ, въ глубину, и подъ прикрытіемъ сумрака, подошла близко къ бесѣдующимъ. Она готова была расцѣловать Володю за то, что онъ такъ милъ съ графомъ…
Между-тѣмъ хозяйка, улучивъ удобную минуту, представила графа нѣкоторымъ дамамъ и кстати — Катрѣ, которую назвала супругой Владиміра Ильича. (Женой никто не называлъ ее, даже самъ Владиміръ Ильичъ). Графъ еще вскорѣ послѣ встрѣчи въ вагонѣ узналъ, кто эта дѣвушка. Теперь онъ изысканно вѣжливо раскланялся съ нею и сказалъ ей нѣсколько фразъ — незначительныхъ. Но ей почудился въ нихъ намекъ на что-то. Она вся вспыхнула. Яркій свѣтъ костра игралъ на ея смущенномъ лицѣ, и блескъ глазъ спорилъ съ блескомъ брилліантовъ въ ея ушахъ. «Въ самомъ дѣлѣ, она не дурна», — подумалъ графъ.
Онъ уѣхалъ передъ ужиномъ. Хозяева напрасно удерживали его: сегодня онъ самъ ждетъ гостей изъ Петербурга. Но когда графъ сѣлъ въ экипажъ и исчезъ, Чапліевскіе вздохнули съ облегченіемъ. Съ этими знатными барами всегда лишнія хлопоты!
Гости тоже почувствовали себя свободнѣе. О. Митрофанъ, посматривая на столъ, гдѣ шли приготовленія къ ужину, потиралъ руки. Дамы непринужденно стали ходить. Опять раздался смѣхъ, веселый говоръ. Мужчины заспорили. Слышались восклицанія: «Увѣряю-же васъ»… «Да и я васъ увѣряю»… Предметъ спора — состояніе графа. Всѣ, за исключеніемъ двухъ-трехъ скептиковъ, преувеличивали. Каждому почему-то хотѣлось, чтобъ у Парпуры было не двѣсти тысячъ дохода, а триста, пятьсотъ, или, наконецъ, милліонъ. Катря вслушалась въ споръ, и рука ея, крѣпко пожатая на прощанье графомъ, горѣла, какъ отъ прикосновенія этого милліона.
За ужиномъ снова начали говорить о графѣ, объ его обстановкѣ, лошадяхъ, о томъ, что онъ разгибаетъ подковы; объ его вкусахъ — онъ, напримѣръ, пьетъ чай безъ сахара; сообщали также, что графъ «не любитъ лести». Эти независимые, болѣе или менѣе богатые люди относились къ Парпурѣ съ подобострастіемъ и интересовались мельчайшими подробностями его жизни, точно онъ былъ великій человѣкъ.
Впрочемъ, молодежь, за исключеніемъ Катри, вскорѣ перестала обращать вниманіе на разсказы о графѣ и затѣяла свой разговоръ. Къ концу ужина, когда захлопали пробки, и новые костры вспыхнули въ разныхъ мѣстахъ парка, всѣмъ сдѣлалось необыкновенно весело. Лица раскраснѣлись, глаза горѣли, плечи тряслись отъ смѣха. Даже петербургскій франтъ, который напился до того, что сдѣлался блѣденъ и никого не узнавалъ, не испортилъ веселья. Правда, онъ началъ бросать во всѣхъ хлѣбными шариками, и многимъ это показалось, по меньшей мѣрѣ, страннымъ и неимѣющимъ ничего общаго съ утонченнымъ обращеніемъ, какимъ, по мнѣнію провинціаловъ, отличаются столичные жители. Но хозяинъ во-время потушилъ скандалъ, незамѣтно убравъ непріятнаго гостя. Пиръ продолжался безпрепятственно.
Послѣ ужина перешли въ ярко освѣщенный домъ. Стали танцовать подъ звуки фортепьяно, но танцовали недолго. Было уже поздно. Хозяинъ раза два вѣжливо зѣвнулъ. Постепенно гости разъѣзжались…
Володя и Катря, очутившись въ своемъ фаэтонѣ, долго молчали. Разсвѣло. Заря зажигалась и бросала на лицо молодой женщины розовый свѣтъ. Вѣтерокъ игралъ ея волосами. Она полулежала. Володя смотрѣлъ, смотрѣлъ на Катрю, и ему захотѣлось поцѣловать ее. Она отвернулась.
— Вѣчно одно и то-же! — сказала она брезгливо.
Онъ промолчалъ, сконфуженный; но вскорѣ схватилъ ее за руку и притянулъ къ себѣ.
— Катря! — прошепталъ онъ, улыбаясь.
Она пожала плечами и посмотрѣла на него. У ней были равнодушные глаза. Онъ испугался, сердце его тоскливо заныло. Тычинѣ впервые ясно представилось, что Катря не любитъ его. Онъ выпустилъ ея руку… Солнце блеснуло и освѣтило лицо Катри.
— Графъ пригласилъ тебя? — вдругъ ласково освѣдомилась она.
— Пригласилъ… «Запросто»… Да чего мнѣ къ нему? Я не поѣду…
— Володя, неловко!
Володя подумалъ и рѣшительно произнесъ:
— Мы ему не пара.
Катря сжала губы.
— Какъ знаешь, — сказала она холодно.
VI
правитьЧерезъ нѣсколько дней, вечеромъ, когда Катря и Володя собрались пить чай въ бесѣдкѣ, послышался на дворѣ лай собакъ; кто-то пріѣхалъ. Тычина не любилъ гостей. Онъ пытливо посмотрѣлъ на дорожку, терявшуюся въ кустахъ барбариса и крыжовника. Катря окинула быстрымъ взглядомъ свой туалетъ — нашла, что онъ недуренъ, простъ и къ лицу — и нетерпѣливый вздохъ вырвался изъ ея груди. «Что, если Парпура? — Самъ… первый»…
Лай приближался. Володя пошелъ разогнать собакъ. Тѣ стихли, и онъ вернулся въ сопровожденіи высокаго, полнаго, красиво улыбающагося старика въ мягкой войлочной шляпѣ, съ длинными волосами и большой бородой. Старикъ держалъ въ рукѣ толстый хлыстъ. Шелъ онъ, слегка повернувшись бокомъ къ Тычинѣ. Въ его фигурѣ было что-то щеголеватое, подкупающее; каріе глаза его умѣли смотрѣть, въ одно и то-же время, насмѣшливо и угодливо. Онъ говорилъ съ Тычиной, и слышалась бѣглая русская рѣчь, съ страннымъ, какъ-бы московскимъ говоромъ. Въ этомъ полумосквичѣ, полуфранцузѣ Катря узнала Пьерро, графскаго управляющаго, хоть раньше не была знакома съ нимъ. Она разочаровалась, и едва протянула ему руку, когда онъ вошелъ въ бесѣдку, и его представилъ Володя.
Катря налила Пьерро самаго отвратительнаго чаю, какого и Володѣ не наливала — хозяйка она была плохая. Но вѣжливый старикъ выпилъ съ удовольствіемъ и еще попросилъ. Онъ весело болталъ, и между прочимъ сказалъ Тычинѣ, что явился по дѣлу — по порученію графа — о чемъ, конечно, успѣетъ поговорить. Катря сдѣлалась любезна; взглядъ, брошенный на нее Пьерро, пріятно испугалъ ее…
— Что такое? — промолвила она.
— Сухое дѣло, хозяйственное! — отвѣчалъ Пьерро съ улыбкой, загадочно подмигнувъ Володѣ.
Тотъ спросилъ:
— Какое дѣло?
Пьерро досталъ сигару, медленно обрѣзалъ ее, посмотрѣлъ въ даль, гдѣ въ золотисто-розовомъ туманѣ расплывались силуэты деревьевъ, и сказалъ:
— Въ той рукѣ у васъ, кажется, сто десятинъ?
— Да.
Пьерро закурилъ сигару и ударилъ Тычину по колѣнкѣ.
— Цѣна? — побѣдоносно спросилъ онъ, не вынимая изо-рта сигары.
Тычина покраснѣлъ и растерялся.
— Графъ хотятъ купить?
— «Хотятъ», — весело сказалъ управляющій. — Цѣна?
Тычина пожалъ плечами.
— Мнѣ, признаться, жаль того куска, — произнесъ онъ съ грустью.
— Какъ? — воскликнулъ гость. — А ваша теорія тридцати десятинъ?
— Оно такъ… — сказалъ Тычина. — Но все-таки… — онъ напряженно улыбнулся и заключилъ, — какъ-то жалко!
Пьерро посмотрѣлъ на него и замолчалъ. Онъ выпустилъ струйку дыма и перемѣнилъ разговоръ: съ увлеченіемъ началъ разсказывать о затѣяхъ графа. Если графу придетъ что въ голову — то ужъ онъ на своемъ поставитъ (выразительный взглядъ въ сторону Катри). Сегодня ему пришла идея насыпать за паркомъ гору или даже горную цѣпь — подобіе Кавказа — и завтра начнутъ насыпать; придется выбросить тысячъ пятьдесятъ; но что для него пятьдесятъ тысячъ? (Тычина вздыхаетъ, задумчиво перебирая пальцами). Можетъ быть, извѣстно, во сколько обошлось ему написать лѣсами, на протяженіи многихъ верстъ: «графъ Иванъ Парпура»? Болѣе двухъ сотъ тысячъ!.. («Нелѣпо», — въ полголоса замѣчаетъ Тычина). Нелѣпо? Да. Но грандіозно-съ…
Пьерро еще нѣкоторое время говоритъ о графѣ. У Катри разгораются глаза. Тычина погружается все въ бо́льшую задумчивость… Потомъ гость вскакиваетъ и, взглянувъ на часы и на меркнущее небо, прощается.
— До пріятнаго свиданія! — говоритъ онъ съ озабоченнымъ видомъ.
Катря и Тычина проводили его.
— Не забывайте!
— Всегда вашъ гость! — произноситъ въ отвѣтъ Пьерро, сидя въ своемъ красивомъ экипажѣ, съ высокими и тонкими колесами, и низко кланяется.
За ужиномъ Володя весело сказалъ:
— А что, Катря, если-бъ за десятину по двѣсти рублей, съ переводомъ долга, то поправили-бъ мы дѣла?
Катря кивнула головой. Мысли ея были далеко.
Пьерро снова пріѣхалъ дня черезъ три. Можно было замѣтить, что вопросъ о землѣ сильно занимаетъ его. Но теперь онъ первымъ не хотѣлъ приступать къ нему. Для Тычины это было ясно; хитрый французъ выжидаетъ. Но Тычина вознамѣрился перехитрить француза и рѣшилъ тоже молчать. Если графу очень хочется купить этотъ кусокъ земли, то прямой разсчетъ — самому принять выжидательное положеніе. Такимъ образомъ, Пьерро провелъ у нихъ опять вечеръ и уѣхалъ, повидимому, ни съ чѣмъ.
Было еще нѣсколько такихъ вечеровъ. Пьерро лукаво посматривалъ на хозяина, а хозяинъ думалъ: «ладно, ладно!», и, почесывая затылокъ, хитро улыбался. Дѣло не подвигалось.
Катря краснѣла каждый разъ, какъ являлся Пьерро. Онъ сталъ бесѣдовать съ ней на французскомъ языкѣ. Говорила она плохо, но онъ похвалилъ ея произношеніе, и она обрадовалась практикѣ. Тычина не понималъ по-французски, и французскій языкъ, по временамъ, сильно безпокоилъ его. Однажды Катря, послѣ какой-то фразы Пьерро, нахмурилась и сердито замолчала. Въ другой разъ ушла съ сверкающими отъ слезъ глазами. И хоть тотчасъ-же вернулась и стала смѣяться, но Тычина встревожился: смѣхъ былъ нервный.
— Что со тобою? — спросилъ онъ.
— Ничего! — сказала она, продолжая смѣяться. — Володя, прости меня! вскричала она, вдругъ. — Виноватъ Александръ Александровичъ…
Пьерро смутился.
— Ты думаешь, о чемъ мы съ нимъ говоримъ? — продолжала Катря. — Да все о томъ, какъ-бы тебя…
Она остановилась, приложила платокъ къ поблѣднѣвшему лицу; подбѣжала къ Володѣ, взяла его за руку и сказала:
— Знаешь, пора съ этимъ покончить!..
Володя взглянулъ на Катрю съ недоумѣніемъ. Глаза ея блестѣли.
— Съ чѣмъ пора?..
Но она не сейчасъ отвѣтила.
— Господи, какіе я пустяки болтаю! — произнесла она и, сѣвъ на прежнее мѣсто, стала курить. — Надо покончить съ этимъ вашимъ дѣломъ…
Пьерро почувствовалъ себя лучше. Володя проговорилъ:
— А! ну, это, мой другъ, касается меня. Напрасно они тебя сюда путаютъ…
Онъ вѣжливо усмѣхнулся въ сторону Пьерро.
— Не бойся, не продамъ дешево! — сказалъ онъ Катрѣ внушительно.
Пьерро, какъ и въ тотъ разъ, ударилъ его по колѣнкѣ.
— Въ самомъ дѣлѣ, батенька, что-же вы — какъ рѣшили?
Хитрый Тычина отвѣчалъ, потупившись, что еще никакъ не рѣшилъ.
По отъѣздѣ гостя, онъ напустился на Катрю за вмѣшательство не въ свое дѣло. И первый разъ въ жизни она возражала ему ласково.
— Ты повредила мнѣ, — кричалъ онъ, — я этого не даромъ боялся!..
— Тише, милый! — говорила она, стараясь обнять его, — честное слово, я ничего… Все равно, они дадутъ тебѣ — что запросишь…
Она такъ крѣпко и жарко цѣловала его, что онъ пересталъ, наконецъ, сердиться.
VII
правитьКонецъ іюля. Рано всталъ Тычина и, пощелкивая пальцами, ходилъ по залѣ. Онъ ждалъ Катрю къ завтраку и хотѣлъ ей предложить ѣхать вмѣстѣ въ городъ. Дѣло съ Пьерро уладилось, и сегодня у нотаріуса назначено свиданіе для составленія крѣпостнаго акта. «Катря будетъ рада получить на булавки сотню-другую», — думалъ Тычина.
Завтракъ простылъ, Катря не выходила. Тычина тревожно посмотрѣлъ на часы и пошелъ на Катрину половину. Онъ разбудилъ Катрю, и она, сверхъ обыкновенія, не разсердилась: открыла глаза, жмурясь на полосу золотого свѣта, падавшую изъ полуотворенной двери, и какъ-то испуганно улыбнулась. Володя присѣлъ на постель и объяснилъ, зачѣмъ пришелъ. Но Катря покачала головой.
— Нѣтъ, не поѣду.
— А тебѣ покупки надо? — сказалъ онъ.
— Въ Кіевѣ куплю. Въ Кіевъ поѣду.
Онъ помолчалъ.
— Уходи, мнѣ спать еще хочется, — произнесла она и повернулась къ нему спиной.
Онъ обнялъ ее.
— Перепёлочка!..
— Ахъ, оставь!
Въ ея голосѣ задрожали слезы.
— Завтракъ простылъ, — сказалъ онъ.
— Ну, и отлично. Ни свѣтъ, ни заря завтракъ! Поѣзжай, а то опоздаешь.
— Какая у тебя тоненькая талія, Катря! — замѣтилъ Володя.
Отвѣта не послѣдовало.
Онъ вздохнулъ, робко поцѣловалъ ее въ плечо и вышелъ.
Возвратился Тычина изъ города поздно, съ сакъ-вояжемъ, туго набитымъ бумажками. Погода перемѣнилась, дождь лилъ весь вечеръ, и Тычина промокъ. Несмотря на то, что съ нимъ было много денегъ, онъ пріѣхалъ не въ духѣ. Широко шагалъ онъ по залѣ и ругалъ погоду, въ ожиданіи рюмки водки и ужина.
— А барыня? — спросилъ онъ у горничной, когда та вошла.
— Катерина Ефимовна уѣхали, — отвѣчала горничная.
Тычина остановился, ошеломленный.
— Какъ? Куда?
— Въ Кіевъ, чи що[1]…
— А!
Онъ опять зашагалъ.
— Не утерпѣла! — говорилъ онъ въ полголоса. — И на какія деньги? Что за женщина!..
Онъ пожималъ плечами, смотрѣлъ въ черныя окна и хмурилъ брови; но поѣлъ съ аппетитомъ, и такъ-какъ усталъ, то отправился спать. Засыпая, онъ думалъ сначала о Катрѣ и тосковалъ; а послѣ мысли его сосредоточились на томъ, какъ онъ перехитрилъ француза. Ему приснилось имѣніе, которое онъ будто-бы самъ покупаетъ. Сумракъ, однако, мѣшаетъ ему хорошенько осмотрѣть имѣніе. Но онъ видитъ, что на поляхъ растутъ цвѣты, точно въ саду, и дѣйствуютъ огромныя машины, стальныя части которыхъ тускло сверкаютъ. Тычина удивляется глупости Пьерро и радъ, что у него будетъ такое имѣніе; однако ему и страшно чего-то. И онъ идетъ, озираясь по сторонамъ, а машины мѣрно шумятъ среди этого страннаго сумрака…
Онъ проснулся, сѣрый дождь билъ въ окно. День начался. Тычина всталъ и подошелъ къ письменному столу.
«Цѣлы-ли деньги?» — подумалъ онъ.
Деньги цѣлы. Онъ уложилъ ихъ обратно въ сакъ-вояжъ, и, почесывая голову, сталъ смотрѣть на дождь.
— Въ этакую погоду! — вскричалъ онъ, вспомнивъ, что Катря уѣхала, — пожалуй, калошъ не взяла, плаща, зонтика!
Онъ побѣжалъ въ Катрины комнаты.
Тамъ все было въ порядкѣ. Но въ неплотно притворенное окно врывалась струйка холода вмѣстѣ съ запахомъ яблокъ, и — странно — чѣмъ-то нежилымъ уже вѣяло отъ этой щегольской спальни. Въ задней комнатѣ Тычина наткнулся на пустой чемоданъ. Непромокаемое пальто висѣло на гвоздикѣ, въ углу стояли зонтики…
— Конечно, не взяла! — вскричалъ Тычина и яростно потрясъ пальто.
Оказалось, что и калошъ не взяла. Онъ чуть не плакалъ: Катря простудится, заболѣетъ! Самыя печальныя картины рисовались его воображенію. Онъ ломалъ руки и, вернувшись въ спальню, тупо глядѣлъ на вещицы, украшавшія модный письменный столикъ Катри. Постепенно на малиновомъ сукнѣ, которое казалось полинялымъ при свѣтѣ дождливаго дня, вниманіе его стало различать какой-то маленькій плоскій предметъ. То былъ розовый конвертъ. У Тычины болѣзненно забилось сердце. Конвертъ запечатанъ, въ немъ письмо, только не стоитъ адреса. Но Тычина былъ увѣренъ, что письмо къ нему, и очень важное, которымъ рѣшается его судьба. Сдѣлавъ надъ собою усиліе, онъ вскрылъ письмо и прочиталъ:
«Милостивый Государь!
(Строчка эта была зачеркнута, но тонко, такъ-что можно разобрать).
Милый Володя!
Я уѣзжаю въ Кіевъ, закупить кое-что, какъ я тебя и предупреждала. У меня еще оставалось денегъ, и хватитъ на все. Но, ради Бога, не сердись. Ты знаешь, я люблю одна ѣздить, а то ты всегда во все вмѣшиваешься и не даешь ничего купить. Я пріѣду послѣ-завтра, съ ночнымъ поѣздомъ, но ты не безпокойся. Пожалуйста, Володя, не сердись-же, и я увѣряю, что такъ лучше выйдетъ. Катря.»
Тычина шумно вздохнулъ. Ему стыдно сдѣлалось своего страха… Напѣвая, онъ ушелъ къ себѣ, и цѣлый день провелъ на охотѣ, весело гоняясь, верхомъ, со сворой борзыхъ, за мокрыми дро́фами. Онъ забылъ о томъ, что Катря не взяла ничего отъ дождя, и пересталъ бояться, что она простудится, какъ только пересталъ бояться другой опасности, неопредѣленной, но казавшейся ему болѣе грозной.
На другой день онъ снова охотился; ужъ не такъ весело. Дождь усилился и сталъ лить, какъ изъ ведра — тутъ никакая охота невозможна. Онъ торопливо вернулся домой, наскоро пообѣдалъ и приказалъ кучеру готовиться ѣхать на станцію. Кучеръ взглянулъ на дождь, потупился и подумалъ, что развѣ къ вечеру погода перемѣнится. Но не успѣлъ онъ раскрыть рта, чтобъ высказать это предположеніе, какъ баринъ уже набросился на него, трясясь отъ гнѣва, совершенно, повидимому, безпричиннаго.
— Не разсуждать! Убью!
Оставшись одинъ, Тычина поколотилъ собаку, прилегшую было у его ногъ. Чтобъ успокоить себя, онъ вынулъ изъ бокового кармана письмо Катри и перечиталъ его. Онъ долго насвистывалъ, барабаня по окну, по которому, съ другой стороны хлесталъ холодный ливень. По мѣрѣ того, какъ наступали сумерки — блѣдныя сумерки дождливаго вечера, почти недающія тѣней — непонятная тоска начинала грызть его…
Вошелъ кучеръ, на этотъ разъ безъ зова, и съ торжествомъ сказалъ:
— Нельзя ѣхать.
— Какъ нельзя? — закричалъ Тычина.
— Да такъ, что нельзя. Греблю размываетъ. Вотъ что! Верхомъ еще такъ-сякъ — проѣдете, Богъ дастъ, а на колесахъ, парою?!.
Онъ отчаянно махнулъ рукой.
— Да и погода, — заключилъ онъ, — добрый хозяинъ собаки не выгонитъ…
Тутъ онъ кстати увернулся отъ Тычины, который, стиснувъ зубы, бросился къ нему съ кулакомъ, и уже изъ-за дверей крикнулъ:
— Ваша воля, а ѣхать не можно… Никто теперь не поѣдетъ… И Катерина Ефимовна не поѣдутъ со станціи…
Послѣ чего надолго исчезъ.
Тычина отправился на станцію верхомъ, велѣвъ кучеру пріѣхать утромъ. Въ самомъ дѣлѣ, Катрѣ будетъ безопаснѣе провести ночь на станціи, въ дамской комнатѣ, и Тычина надѣялся, что найдется тамъ мѣстечко и для него.
Онъ явился на станцію часа за два до поѣзда, измученный и промокшій до костей. Чернѣла ночь, ливень все не умолкалъ.
Тычина сѣлъ въ общей залѣ. Полупритушенная лампа чадила, на стѣнахъ бѣлѣли объявленія. Онъ глядѣлъ на нихъ и думалъ о томъ, какъ пріѣдетъ Катря и какъ онъ встрѣтитъ ее.
Онъ считалъ минуты. Надоѣло сидѣть, онъ сталъ ходить. Дамская комната оказалась запертой. «Кто тамъ?» — подумалъ онъ съ тревогой. Изъ темнаго угла, гдѣ стоялъ диванъ, торчали чьи-то ноги — одна въ сапогѣ, другая — въ носкѣ. «А это кто?» И такъ-какъ въ отвѣтъ слышались только шумъ дождя за стѣной и, по временамъ, храпѣнье незнакомца, то и эта неподдающаяся дверь, и эти ноги стали раздражать Тычину. Въ особенности, ненавистны были ноги…
Онъ вышелъ на платформу, въ которой уныло отражались огни фонарей. Дождь гремѣлъ. Тычина захлопнулъ дверь и вернулся въ залу. «Надо-жъ было выбрать время!» — злобно шепталъ онъ, ругая Катрю.
Часы пробили двѣнадцать. Черезъ десять минутъ долженъ прійти поѣздъ. Но на станціи ни малѣйшаго движенія. «Разбудить кого, что-ли?»
Лишь въ половинѣ перваго мало-по-малу проснулась станція. Стало свѣтлѣе, кассу открыли, помощникъ, въ цвѣтной шапкѣ съ галунами, торопливо прошелъ по залѣ.
Публики почти не было. Изъ дамской вышли два дюжихъ великорусскихъ мужика, въ розовыхъ сорочкахъ и кафтанахъ на распашку, босые, и, справившись, какой будетъ поѣздъ, зѣвнули, почесались и снова ушли въ дамскую.
— Я ихъ потомъ уберу, — сказалъ помощникъ вспылившему Тычинѣ, — не безпокойтесь.
За стойкой, буфетчикъ съ заспанной физіономіей раскладывалъ свой товаръ. Звонокъ рѣзко билъ. Господинъ съ ногами вскочилъ и хриплымъ голосомъ потребовалъ рюмку водки. Черезъ нѣкоторое время, ему показалось, что у него пропалъ сапогъ.
— Грабятъ! — закричалъ онъ неистово.
— Вы что здѣсь буйствуете?
— Грабятъ!
— Господинъ?!
— Граб…
Жандармъ взялъ его за плечо.
— Вотъ вашъ сапогъ…
«Господинъ», увидѣвъ жандарма, забился въ уголъ. Помолчавъ, онъ съ укоризной началъ, криво натягивая сапогъ:
— Украйна! Украйна!
И обратившись къ Тычинѣ, воскликнулъ сонно:
— Милосстивый госсударь!..
Тычина вздрогнулъ. Онъ узналъ петербургскаго франта. Этотъ пьяный окрикъ странно прозвучалъ для его слуха: ему вспомнилась строчка, зачеркнутая въ началѣ письма Катри… Иногда снится, что слышишь какое-нибудь пустое слово, которое внезапно покажется полнымъ грознаго смысла… То-же самое случилось теперь съ Тычиной наяву.
Онъ поблѣднѣлъ и подошелъ къ петербургскому франту; но тотъ уже спалъ, и изъ угла попрежнему торчали только его ноги. Тычина круто повернулся на каблукахъ и сталъ шагать съ мрачной сосредоточенностью.
Часъ.
— Чортъ! Послушайте, однако, что-же поѣздъ?
Помощникъ разводитъ руками.
— Давно уже вышелъ… скоро изъ Блискавокъ придетъ… Видите, какая погода!
И хотя до сихъ поръ поѣзда ходили неаккуратно во всякую погоду, тѣмъ не менѣе, прислушиваясь къ реву ливня, помощникъ дѣлаетъ озабоченное лицо.
— Терпѣніе! — произноситъ онъ и исчезаетъ.
Буфетчикъ, зѣвая, креститъ ротъ. Слышно, какъ онъ въ полголоса говоритъ:
— Несчастіе, чего добраго, случилось…
Тычина подходитъ къ буфетчику.
— Несчастіе?
Лицо у него блѣдное, измученное, глаза горятъ.
— Все отъ Бога…
— Что, братъ, зря болтаешь! — гремитъ жандармъ, краснѣя, какъ индюкъ. — «Отъ Бога!» Дуракъ! Извините, ваше благородіе! — вѣжливо говоритъ онъ Тычинѣ и дѣлаетъ подъ козырекъ. — Все обстоитъ благополучно!
Появляется начальникъ станціи — въ толстомъ пальто и форменной шапкѣ. Тычина — къ нему.
— Несчастіе?
— Звонокъ! — строго кричитъ начальникъ служителю. — Поѣздъ подходитъ, — говоритъ онъ съ неудовольствіемъ. — Развѣ не слышите?
Онъ поднимаетъ палецъ. Всѣ прислушиваются. Земля начинаетъ мѣрно дрожать. Вдали раздается хриплый свистокъ паровоза…
Поѣздъ пришелъ. Окна маленькими свѣтлыми четыреугольниками смотрятъ изъ темноты. Тычина бросается на платформу, пробѣгаетъ по вагонамъ, будитъ пассажировъ… Катри нѣтъ!
«Несчастія» не случилось; однако, ему показалось, что отсутствіе Катри и есть самое большое несчастіе, и что именно этого онъ опасался. Онъ не подумалъ, что погода могла задержать ее въ Кіевѣ, болѣзнь, мало-ли что. Онъ сразу рѣшилъ: «Катря обманула». Но не вышелъ изъ себя, не сталъ проклинать. Только чувство огромной пустоты овладѣло имъ. Подождавъ до разсвѣта, пока не стихъ, наконецъ, дождь, онъ разыскалъ Полковника, подтянулъ ремень у сѣдла и молча поскакалъ домой.
Катря, дѣйствительно, не вернулась — никогда.
Примѣчанія
править- ↑ укр.