Карьера (Витковский)/РС 1863 (ДО)
КАРЬЕРА.
правитьI.
правитьВъ одномъ изъ домовъ заброшеннаго уѣзднаго города, въ довольно большой комнатѣ, съ голыми грязными стѣнами, съ двумя тусклыми окнами, упиравшимися въ деревянную крышу сосѣдняго сарая, съ дырявымъ ломбернымъ столомъ да нѣсколькими стульями, медленно, изъ угла въ уголъ, ходилъ человѣкъ лѣтъ тридцати-пяти. Одѣть онъ былъ въ сѣрый, демпитоновый, черкесскій казакинъ, отороченный узенькимъ галуникомъ и неимовѣрно засаленый на груди и локтяхъ; изъ подъ него болтались желтыя широчайшія шаровары, тоже не совсѣмъ свѣтлыя; на ногахъ шлепали остроконечныя туфли безъ адовъ. Рябое и одутлое лицо его съ небольшими сѣрыми глазами ничего не выражало; подъ носомъ спускались очень длинные рыжіе усы; волосы на головѣ были коротко выстрижены. Онъ останавливался то у окна, и барабанилъ пальцами по стеклу, то взглядывалъ на шипѣвшій на столѣ крошечный самоваръ, на стаканъ съ остатками недопитаго чая, на полуразбитый чайникъ, на засаленую колоду картъ, головную щетку, банку помады, бритву и проч. хозяйственныя принадлежности, тугъ же помѣщавшіяся; то просто, не останавливаясь, тянулъ изъ догорѣвшей трубки, то поворачивалъ голову къ стоявшему въ углу подобію кровати, очень хитро подпертому двумя разломанными стульями и однимъ толстымъ поленомъ.
На кровати, подъ сѣрою офицерскою шинелью, вытянувшись на спинѣ, лежалъ другой человѣкъ. Голова его опрокинулась за подушку, одна рука свѣсилась, ротъ раскрылся, деревянное угреватое лицо какъ будто улыбалось. Онъ дремалъ сладкимъ, утреннимъ сномъ, нѣсколько разъ просыпался, морщился, моргалъ глазами и тотчасъ засыпалъ снова.
Человѣкъ въ казакинѣ дунулъ въ трубку, высыпалъ пепелъ въ жестянку изъ подъ сардинокъ, захватилъ щепотку табаку изъ эполетной коробки, набилъ, закурилъ снова, и снова зашагалъ взадъ и впередъ по комнатѣ.
— Иванъ Семенычъ, а Иванъ Семенычъ?! произнесъ онъ наконецъ, остановившись предъ кроватью товарища.
Послѣдній открылъ глаза.
— Вставать время, двѣнадцатый часъ, чай перестоялся, самоваръ простылъ, убѣдительно продолжалъ первый; но замѣтивъ, что товарищъ снова закрылъ глаза, громко крикнулъ: Иванъ Семенычъ!
Тотъ встрепенулся и поднялъ голову.
— А? прохрипѣлъ онъ.
— Да вставайте, ради христа, полно валяться вамъ, какъ не стыдно, право! замѣтилъ человѣкъ въ казакинѣ, сильно затянулся и зашагалъ по комнатѣ.
Товарищъ поднялся и сѣлъ на кровати, но долго еще оставался неподвиженъ; долго покачивалась голова его, наконецъ опомнился, засунулъ руку подъ подушку, вытащилъ носки и сталь обуваться, потомъ свѣсилъ ноги съ кровати, натянулъ на нихъ старенькіе сапоги, закурилъ окурокъ папиросы, посидѣлъ, подумалъ, всталъ, накинулъ на себя шинель, замѣнявшую и халатъ, и одѣяло, и крикнулъ: Лихачевъ!
За стѣной кто-то громко высморкался, и черезъ минуту явился Лихачевъ, неуклюжій малый съ помятымъ крупнымъ лицомъ, похожимъ на нечищеный самоваръ, и жесткими щетинистыми усами, одѣтый въ какую-то куртку и синіе холстинные съ краснымъ кантомъ брюки, заправленные въ сапожные голенища.
— Ну!… чего морду вытянулъ, дикобразъ! снова крикнулъ человѣкъ въ шинели и продолжительно зѣвнулъ.
Лихачевъ принесъ какую-то плошку и ковшъ воды!… Иванъ Семенычъ сталь умываться.
Иванъ Семенычъ Бубянковъ товарищъ его Андрей Петровичъ Кротиковъ вовсе не походили другъ на друга. Оба они были офицерами одного и того же армейскаго полка, оба величались одинаковымъ поручичимъ чиномъ. Жили вмѣстѣ, считались друзьями, и на всѣмъ тѣмъ, по нѣскольку разъ въ день ссорилиь, бранились и совершенно незамѣтно мирились. Общаго между ними ничего не было, кромѣ матеріальныхъ средствъ: тотъ и другой, кромѣ забраннаго впередъ жалованья, двухъ, треть сюртуковъ, пары сапогъ, бритвы, да полдюжины разнаго бѣлья, ничего не имѣли. Впрочемъ, и въ этомъ послѣднемъ случаѣ Андрей Петровичъ нѣсколько перещеголялъ своего пріятеля. У него было домашнее платье, казакинъ съ желтыми шароварами, туфли, длинный черешневый чубукъ и очень хорошій портъ-сигаръ съ изображеніемъ голой женщины; напротивъ, у Ивана Семеныча ничего этого не было, дома онъ ходилъ, смотря по времени года, или въ шинели, или безъ нея, а чубука не держалъ и трубки не курилъ, называя ее мовэ-жанръ, и предпочитая ей очень крѣпкія папиросы собственной фабрикаціи. Андрей Петровичъ учился когда-то въ младшихъ кассахъ губернской гимназіи, но по страсти къ военной службѣ и совершенной неспособности къ латинскому языку, поступилъ въ полкъ юнкеромъ и по прошествіи извѣстнаго срока, былъ произведенъ въ офицевры. Иванъ Семенычь воспитывался въ столицѣ, въ кадетскомъ корпусѣ. Кротиковъ ничего не зналъ, никогда не читалъ никакой книги, кромѣ рекрутской школы, не живалъ ни изъ какомъ обществѣ, исключая своего холостого офицерскаго круга: написать рапорть, записку, было для него дѣломъ величайшаго затрудненія. Бубниковъ зналъ наизусть нѣсколько стиховъ Жуковскаго и Пушкина, хорошо декламировалъ: «Буяновъ мой сосѣдъ!» почитывалъ романы, а въ обществѣ, въ особенности дамскомъ, что называется — собаку съѣлъ. Товарищи называли его сердцеѣдомъ и ферлакуромъ. Андрей Петровичъ сознавалъ свое незнаніе не стыдился его, отчасти даже наслаждался имъ. Иванъ Семенычъ, напротивъ, любилъ отлить пулю, похвастаться, занестись въ науку. Андрей Петровичъ больше молчалъ, говорилъ неохотно, отрывисто, такъ, какъ будто выколачивали изъ него каждое слово. Иванъ Семенычъ часто трещалъ безъ умолку, разсыпался трелью, точно дробь на барабанѣ выдѣлывалъ. Кротиковъ смотрѣлъ на вещи прямо, безъ разсужденій. Бубниковъ любилъ пофилософствовать, пуститься въ отвлеченность. Одѣвался Андрей Петровичъ безъ всякихъ претензій, носилъ сюртукъ изъ довольно толстаго сукна и тоненькіе какъ блинъ эполеты, перчатки его были всегда грязные, съ разорванными пальцами. Бубниковъ любилъ щегольнуть, задать шику, выставить толстую бронзовую цѣпочку, вставить въ глазъ стеклышко, надушиться, напомадиться, высморкаться въ батистовый платокъ и публично стряхнуть его; въ чистыхъ перчаткахъ онъ всегда выставлялъ руки, а въ грязныхъ тщательно пряталъ ихъ. Андрей Петровичъ стригъ волосы подъ гребенку, такъ что издали голова его казалась покрытою сѣрою шапочкой. Иванъ Семенычъ, несмотря на всѣ преслѣдованія со стороны начальства, носилъ длинные волосы а-ла-мужикь и въ торжественныхъ случаяхъ завивалъ ихъ. Кротиковъ былъ совершенный бобыль, родныхъ у него никого не было. У Бубникова жила матъ въ Петербургѣ, съ которой онъ хоть изрѣдка, но все-таки переписывался. Андрей Петровичъ любилъ порядокъ въ жизни, онъ вставалъ всегда въ одинаковую пору, обѣдалъ, чай пилъ — все въ свое время. Ивана Семеныча никогда нельзя было добудиться, онъ обладалъ удивительною способностью спать когда и сколько угодно. Еще прежде, живя одинъ, въ случаѣ надобности встать въ извѣстную пору, онъ всегда съ вечера наказывалъ деньщику, во что бы то ни стало, разбудить себя, даже съ кровати стащить, но приходило утро и всѣ усилія бѣднаго деньщика оставались напрасными; баринъ или сердился на него, грозился даже морду побить, или упрашивалъ дать полежать минуточку, увѣрялъ, что рано еще, что часы врутъ и непремѣнно просыпалъ назначенное время. Я тебѣ приказывалъ за ноги стащить, приказывалъ я тебѣ? — говорилъ онъ обыкновенно.
— Помилуйте, ваше благородіе: — вы ногамъ брыкаетесь, гдѣ же тутъ стащить васъ! — отвѣчалъ деньщикъ.
— Такъ что, что брыкаюсь, а ты ухвати за ноги, такъ и брыкаться не буду… ты дуракъ, вогъ что, изъ за васъ только распечки получай! — заключалъ огорченный Иванъ Семенычъ.
Кротиковъ былъ хорошимъ исполнительнымъ служакой, каждое приказаніе начальства было для него свято и ненарушимо.
Бубниковъ служилъ съ нѣкоторымъ тономъ; въ полку его называли не въ насмѣшку либераломъ. Андрей Петровичъ отличался умѣренностью и акуратностью, никому не былъ долженъ; изъ крѣпкихъ напитковъ употреблялъ одну водку.
Иванъ Семенычъ существовалъ на счетъ всего торговаго и ремесленнаго населенія города, пилъ все, что подъ руку попадется, при случаѣ любилъ на показъ всѣмъ откупорить бутылку шампанскаго. Андрей Петровичъ всегда очень усердно уплеталъ изготовленый Лихачевымъ обѣдъ. Иванъ Семенычъ уплеталъ его тоже усердно, но всегда ворчалъ и разсказывалъ про разныя изысканныя блюда, которыми онъ наслаждался въ томъ или другомъ мѣстѣ.
Несмотря на такое различіе въ привычкахъ и характерахъ, несмотря даже на то, что Бубниковъ любилъ подшутить, посмѣяться надъ своимъ товарищемъ, а за глаза называлъ его не иначе какъ бурбономъ, они были какъ-то незамѣтно привязаны другъ къ другу и отдѣлиться изъ нихъ никто не думалъ.
Андрей Петровичъ если не уважалъ Ивана Семеныча, то по крайней мѣрѣ видѣлъ въ немъ что-то отличное отъ самого себя, болѣе совершенное, высшее; онъ поблажилъ ему, какъ поблажаетъ нянька избалованному барченку, и только иногда, глухо, несмѣло ворчалъ, глядя на безпорядочную жизнь товарища. Въ домѣ Иванъ Семенычъ игралъ главную роль: онъ держалъ себя совершенно по барски, даже по барски бранилъ Лихачева, жилъ какъ у Христа за пазухой, а Андрей Петровичъ жилъ дядькой, какъ будто и существовалъ только для того, чтобъ товарищу было поудобнѣе. Иванъ Семеновичъ, напримѣръ, нѣжился на кровати, ему лѣнь было съ мѣста подняться, руку протянуть, Андрей Петровичъ подавалъ ему спичку и папиросу; нужно было деньщика позвать, Андрей Петровичъ отправлялся за нимъ. Вообще Кротиковъ любилъ Бубникова, хотя и не пользовался взаимнымъ расположеніемъ; онъ внутренно досадовалъ, когда Иванъ Семенычъ безпутничалъ, засиживался гдѣ-нибудь черезчуръ долго, неохотно безъ него обѣдалъ, дѣлался веселѣе, когда онъ былъ въ духѣ, а при размолвкахъ, маленькихъ ссорахъ, первый поддавался и заискивалъ примиренія. — Зато Иванъ Семенычъ ничего этого не чувствовалъ; онъ жилъ съ Кротиковымъ, какъ будто своимъ присутствіемъ честь ему дѣлалъ. Онъ даже не совсѣмъ исправно платилъ за харчи свои, но Андрей Петровичъ и это терпѣть, какъ будто такъ и быть должно, какъ будто товарищъ по самой породѣ своей долженъ былъ пользоваться особенной привилегіей.
Зато Лихачевъ терпѣть не могъ Бубникова; иногда, выведеный изъ терпѣнія барскою бранью, онъ даже жаловался Андрею Петровичу. — Ты, дуракъ, терпѣть долженъ; услышалъ бы Иванъ Семенычъ — морду бъ тебѣ побилъ! флегматически замѣчалъ послѣдній.
Прошло нѣсколько минуть, Иванъ Семенычъ умылся, сполоснулъ стаканъ, выплеснулъ изъ него на полъ и налилъ себѣ совсѣмъ простывшаго чаю. Лице его улыбалось, онъ былъ въ духѣ и казалось что-то сообщитъ хотѣлъ, да только обдумывалъ какъ начатъ разговоръ. Андрей Петровичъ тоже успокоился и тоже украдкой улыбнулся, набилъ третью трубку и остановился посрединѣ комнаты.
— Чай-то простылъ небось, самоваръ бы подогрѣть надо, въ полголоса замѣтилъ онъ.
— Ну его чай, къ чорту чай! отвѣтилъ Бубниковъ, залпомъ выпилъ цѣлые полстакана и отодвинулъ его въ сторону. — Вы лучше спросите, гдѣ я былъ вчера, вотъ что спросите? продолжалъ онъ, повертываясь на стулѣ и торжествующими глазами посматривая на товарища.
— Гдѣ были?.. у генерала чтоли сидѣли!
— Ну его генерала!.. вы думаете, что лучше генерала и людей нѣтъ? стану я унижаться, подъѣзжать къ нему, дудки!.. время не то.
— Генералъ васъ любить, въ примѣръ ставить, вы человѣкъ такай, у генерала вамъ идетъ бывать! — замѣтилъ Кротиковъ.
Иванъ Семенычъ гордо тряхнулъ головой.
— Ну, у Кологривовыхъ были?
— Нѣтъ-съ, и не у Кологривовыхъ!
— Ну кто жъ васъ знаетъ! рѣшилъ Андрей Петровичъ и зашагалъ по комнатѣ.
— Я тамъ былъ, куда можетъ быть не всякаго и пустятъ… рай Магомета!.. вотъ гдѣ я былъ! торжественно произнесъ
Иванъ Семенычъ, сложилъ пальцы, чмокнулъ въ нихъ и распустилъ по воздуху.
Кротиковъ остановился.
Бубниковъ пристально смотрѣлъ на него.
— Я былъ… я у Разлюляевыхъ былъ: на распѣвъ произнесъ онъ.
— Не знаю! отрывисто отвѣтилъ Андрей Петровичъ и покачалъ головой.
Иванъ Семенычъ усмѣхнулся.
— Знаю, что не знаете, гдѣ вамъ знать, никто не знаетъ… это, батюшка, такіе люди… во первыхъ, старушка, помѣщица, триста душъ имѣетъ, триста!.. въ нашемъ братѣ военномъ души не слышитъ, говорить что лучше офицеровъ никакихъ людей на свѣтѣ нѣтъ, о гусарахъ безъ слезъ говорить не можетъ… понимаете вы это, чувствуете!.. а во вторыхъ, дѣвица у ней есть, Sophie по имени, дочкой приходится! Онъ перевелъ духъ и глубоко вздохнулъ. Такая дѣвица, близко подоідти нельзя, смерть, укусить тянетъ, красота неописанная!..
У Кротикова на губахъ мелькнуло что-то въ родѣ улыбки; онъ хотѣлъ возражать, но Иванъ Семенычъ перебилъ его.
— Носикъ! продолжалъ онъ постепенно, воодушевляясь и размахивая руками: — понимаете ли, ну носикъ, — пустяки кажется, штучка такая, а съ чѣмъ сравнить, не знаешь… губки розовенькія, пухленькія, надъ ними ямочка, складочки разныя, въ глазахъ небеса, глаза смѣются… вы видѣли когда глаза смѣются, а?.. видѣли?
— Не видалъ, не случалось! — отрывисто отвѣтилъ Андрей Петровичъ.
— Ну-съ, а эти смѣются, хохочутъ, бѣгаютъ, шельмы этакія… грудь, шейка, тальица, тутъ бантики, билендрясы разные, все это тамъ дрянцо ихнее, enchanté просто! — Андрей Петровичъ очень серьёзно тянулъ изъ трубки. — А живутъ, по прежнму, продолжалъ Иванъ Семенычъ, незамѣчая, что шинель давно опустилась съ плечъ его и обнажила довольно грязную рубашку; — войдете, сѣни, ну въ сѣняхъ ничего нѣтъ, въ сѣняхъ пустяки, тьма… передняя, гостиная, въ гостиной темные обои пущены, полумракъ, на полу коверъ, собака на немъ сдѣлана, живая, на собакѣ цвѣты, мебель… вы въ Петербургѣ въ палкинскомъ трактирѣ были? — вдругъ вопросительно добавилъ онъ.
— Я въ Петербургѣ никогда не былъ, отвѣтилъ Андрей Петровичъ.
Иванъ Семенычъ презрительно улыбнулся и махнулъ рукой. — Я и забылъ, что вы нигдѣ не были; вы послѣ этого меня и понимать не можете, вы въ жизни ничего порядочнаго не видали… Въ палкинскомъ трактирѣ есть одна комната, похожая на эту гостиную. — Ужинъ подали, во первыхъ, закуска, грибки, селедочка съ лукомъ, какая-то рыбка копченая, другая рыбка, водка трехъ сортовъ… Я по всѣмъ прошелся. — Онъ щелкнулъ себя пальцемъ по шеѣ. Потому нельзя, люди такіе, неотступно просятъ, маменька доброты необыкновенной, дочка!.. Онъ махнулъ рукой. — За ужиномъ котлетки, вотъ это котлетки, это не то, что свинья Лихачевъ своими лапами лѣпить; послѣ котлетъ хересъ, тамъ жаркое, тамъ опятъ хересъ, — наливку подали, на корешкахъ настоенную, выпьешь рюмку, цѣлаго солдатика проглотишь!
— На корешкахъ крѣпко! флегматически отозвался Андрей Петровичъ. Да вы какъ же попали къ нимъ?
Иванъ Семенычъ улыбнулся и закурилъ папироску.
— Какъ?.. а попалъ потому, что тутъ есть! Онъ постучалъ себя въ лобъ. — Попалъ потому, что знаю гдѣ раки зимуютъ. Иду я по генеральской улицѣ, отъ казначея вышелъ, жалованье тамъ раздавали, а получилъ сами знаете, — три рубля пятнадцать копѣекъ… хандра на меня напала; въ головѣ это прачки, портные, сапожники, черти разные, просто не знаешь которой стороны держаться, иду и думаю, о своемъ положеніи, то есть, думаю къ Гришкѣ зайдти, Ѳедоръ Иванычу съ горя хватитъ, а тутъ понимаете и тарантасъ стоить, лошади тоже не дурны, рыжія, коренникъ хорошъ, грудь подлецъ такъ впередъ и выпятилъ, спрашиваю у кучера: — чьи? Полковницы Разлюляевой, говорить. Зашелъ, вижу сидятъ двѣ барыни, сладенькое дрянцо какое-то покупаютъ, я знаете этакъ правымъ глазомъ взглянулъ на нихъ, рюмочку порѣшилъ, папиросу хочу закуритъ, гляжу старуха ко мнѣ. Извините, говорить, господинъ офицеръ, такъ и такъ, у меня, говорить, мужъ тоже въ военной службѣ служилъ, я, говоритъ, въ имѣніи живу, военныхъ люблю, сто верстъ отсюдова, на зиму вотъ въ городъ пріѣхала, очень пріятно познакомиться, — вы, говорить, здѣшняго баталіона? — Здѣшняго-съ!
— Pardon, осмѣлюсь, говорить, попросить вашего совѣта, такъ и такъ вотъ, говорить, у меня племянникъ есть, совсѣмъ никуда негодный, учиться не хочетъ, изъ трехъ мѣстъ выгоняли, такъ нельзя ли, говорить, къ вамъ юнкеромъ пристроить. Я, говорить, никакихъ этихъ дѣлъ не знаю, очень бы обязали насчетъ прошеній и прочаго. — Я разумѣется все это объяснилъ какъ слѣдуетъ, думаю почему не помочь, комъ-иль-фо, слышу по французски говорятъ, тары да бары, разговорились мы, словно вѣкъ жили вмѣстѣ, я Ѳедоръ Иванычъ снова хватилъ, старуха это мое имя узнала, — милости просимъ, говорятъ, къ намъ, безъ всякой церемоніи, чай пить, у насъ, говоритъ, и мѣсто въ тарантасѣ свободное!.. мѣсто! Онъ на минуту остановился и сильно нѣсколько разъ затянулся.
— Позвольте, вотъ тутъ-то романъ и начинается, тутъ самая суть, тутъ рай-то и есть!.. посадили меня, можете себѣ представить, противъ дочери посадили! каково положеніе, покраснѣлъ, ей богу покраснѣлъ, въ головѣ туманъ, ничего сообразить не могу… вы, Андрей Петровичъ, понять меня не можете, у васъ характеръ не такой, вамъ не случалось и говорить съ хорошенькой.
— Какъ не случалось, вонъ и съ Марьей Трофимовной говорилъ! отвѣтилъ Кротиковъ нѣсколько обиженнымъ тономъ.
— Ну, нашли примѣнять кого, Марью Трофимовну, мѣщанку, съ этакимъ аристократическимъ ангеломъ сравнивать; у ней отъ рукъ мыломъ несетъ; порядочная женщина пахнетъ иначе, вы только понюхайте порядочную женщину; отъ порядочной женщины яблоками пахнетъ.
Андрей Петровичъ улыбнулся и покачалъ головой.
— Вы всегда, Иванъ Семенычъ, богъ знаетъ, что скажете, медленно произнесъ онъ.
— Такъ что жъ вру, по вашему… ну а отъ генеральши чѣмъ пахнетъ?
— Кто ее знаетъ чѣмъ, духами чтоли какими.
— Нѣтъ-съ, не духами, а понимаете ли вы, что у порядочной женщины свой запахъ есть, свои духи; вы вотъ какъ та надушитесь, а такъ пахнуть не будете… ну?..
Андрей Петровичъ нѣсколько сконфузился.
— Пріѣхали, легко стало, продолжалъ Бубниковъ; чай подали; горничная тоже не дурна у нихъ, бестія должна быть дѣвчонка… разговорился я съ дочкой, умница такая, — о чемъ хотите, въ философію даже пускается… сидитъ вотъ такъ она… садитесь Андрей Петровичъ…
Андрей Петровичъ опустился на стулъ.
— Тутъ мать, тутъ эта горничная съ подносомъ вертится, продолжалъ Иванъ Семенычъ указывая руками: — я съ лѣваго фланга пристроился; о Парижѣ заговорили какъ тамъ изъ газетахъ про Наполеона пишутъ.
— Вѣдь вы въ Парижѣ не были, несмѣло замѣтилъ Андрей Петровичъ.
— Такъ что — что не былъ, развѣ о томъ гдѣ не былъ и говорить нельзя… вы на Кавказѣ же не были, а про черкесовъ говорите, вотъ и казакинъ черкесскій носите.
— Черкесовъ всѣ знаютъ, ужъ народъ такой, по прежнему отозвался Кротиковъ.
— А Парижа не знаютъ? Лондона тоже не знаютъ? Италіи не знаютъ? экую чушь несете!.. вотъ вы не учились ничему, такъ дальше солдатскихъ щей да своего носа ничего и не знаете; срамъ просто; а поучились бы такъ и узнали, что на это географія, наука такая есть, посмотришь на васъ такъ даже противно становится.
— А вы не смотрите, отвѣтилъ Андрей Петровичъ.
— Какъ же это не смотрѣть?.. васъ же образовать хочу, сами въ глаза лѣзете, лучше сказали бы спасибо.
— Мнѣ вашего образованія не нужно… я въ вашемъ образованіи не нуждаюсь; вы думаете, что ужь я вотъ такъ глупъ совсѣмъ.
— Разумѣется глупы.
Андрей Петровичъ чуть-чуть поблѣднѣлъ.
— Почему же это-съ, вотъ вы всегда сами ни съ того ни съ чего начинаете, браниться лѣзете.
— И бранюсь; нельзя не бранится; если вы ничего не знаете, молчите лучше.
— И вы молчите; если я глупъ, значить со мной и разговаривать нечего, молчать лучше! произнесъ Андрей Петровичъ дрожащимъ голосомъ.
Иванъ Семенычъ съ пренебреженіемъ отвернулся отъ него и въ самомъ дѣлѣ замолчалъ.
Оба пріятеля просидѣли еще нѣсколько времени. Андрей Петровичъ набилъ четвертую трубку, совершенно углубился въ нее, и только изъ подлобья взглядывалъ на Ивана Семеныча. Иванъ Семенычъ разсѣянно смотрѣлъ въ окно, и барабанилъ пальцами по стеклу. Наконецъ первый всталъ и зашагалъ по комнатѣ; второй принялся сперва что-то насвистывать, потомъ пѣть, и кончилось тѣмъ, что растянулся на кровати.
Только во время обѣда, за говяжьими битками, они снова помирились. Андрей Петровичъ, вѣроятно по случаю полученія жалованья, раскутился, послалъ за двумя бутылками пива, и тѣмъ окончательно успокоилъ своего раздраженнаго сожителя.
Иванъ Семенычъ принялся снова рисовать идеалы своей армейской фантазіей и мечтать о своемъ новомъ знакомствѣ съ Разлюляевыми.
Андрей Петровичъ слушалъ его совершенно подобострастно, ни на что не возражалъ, а только улыбался и поддакивалъ.
II.
правитьПрошло нѣсколько дней. Пріятели послѣ обѣда отдыхали на своихъ кроватяхъ и молча тянули — одинъ трубку, другой папиросу. Иванъ Семенычъ лежалъ на спинѣ и глядѣлъ въ усѣянный пятнами потолокъ; Андрей Петровичъ повернулся на бокъ и подперъ рукою голову. Въ комнатѣ было грязно и дымно, на полу соръ, папиросные окурки… мелкій, осенній дождь сыпался дробью по окнамъ. Скверно, скучно!
Иванъ Семенычъ продолжительно вздохнулъ.
— Эка шельма, вишь ты жирный какой! говорилъ Андрей Петровичъ, какъ бы самъ съ собою, устремивъ глаза на ползающаго по подушкѣ клопа; эка тварь подлая… къ теплу все! добавилъ онъ и смахнулъ рукой.
Иванъ Семенычъ все лежалъ неподвижно; видно было, что какая-то мысль тревожила его.
Молчаніе возобновилось.
— Андрей Петровичъ! вдругъ началъ Бубниковъ, закладывая руки подъ голову и не спуская глазъ съ потолка.
— Что, Иванъ Семенычъ? отозвался Кротиковъ.
— Что?.. а вотъ что, знаете что я задумалъ?
— Не знаю.
— Угадайте!
— Кто васъ знаетъ.
Иванъ Семенычъ улыбнулся.
— Вы только раньше времени не говорите ни кому; лежу это я, знаете, третьяго дня, васъ дома не было, тоска на меня нашла, душа ноетъ, по сердцу скребутъ кошки, точно съ похмѣлья: вотъ я и началъ думать, думать, куда ни повернись все скверно выходить; я взялъ да и задумалъ…
— Что-съ?
— Угадайте!
— Не угадаешь!
— Жениться задумалъ!
Андрей Петровичъ быстро поднялъ на товарища глаза, но тотчасъ же опять опустилъ ихъ.
— Вотъ какъ, дѣло доброе! отвѣчалъ онъ равнодушно.
— Доброе-то доброе, великолѣпное дѣло, а чортъ его знаетъ, штучка тоже!.. а я такъ думаю, Андрей Петровичъ, что вся эта жизнь наша дрянь, проволочка одна, выѣденнаго яйца не стоить!.. вы только возьмите какъ мы живемъ, утромъ лежишь, днемъ лежишь, ночью лежишь, скверно! Иванъ Семенычъ отъ негодованія даже плюнулъ на середину комнаты.
— Извѣстно лежишь — время свободное, вотъ богъ дастъ ученья пойдутъ, тутъ праздникъ церковный, парадъ будетъ, флегматически отозвался Кротиковъ.
Иванъ Семенычъ не слушалъ его и продолжалъ развивать начатую тему.
— Вѣдь если теперь подумать о себѣ, о своемъ положеніи, то есть, взять что такое мы, ну и кончено, говорилъ онъ какъ бы самъ съ собою; взять хоть себя напримѣръ, — воспитывался въ корпусѣ, въ чистотѣ, науки разныя проходилъ, по лтературѣ первымъ ученикомъ былъ, — ей богу! — Онъ повернулся лицемъ къ Крогикову. — Я, Андрей Петровичъ, такія сочиненія махалъ, что если сказать вамъ — вы и не поймете ничего, начальство въ восторгъ приходило и какъ теперь помню, какъ оно расхвалило мое разсужденіе объ искусствѣ быть нравственнымъ….
— Да-съ, пробормоталъ Андрей Петровичъ и въ знакъ удивленія покачалъ головой.
— А тутъ ни къ чему все, здѣсь объ этомъ и говорить не съ кѣмъ, сами посудите кто здѣсь живетъ, куда не придешь только на счетъ выпивки все… Тоже къ порядку привыкъ, въ корпусѣ-ли, у матери-ли, всегда порядокъ соблюдаешь, въ каждый положенный день бѣлье чистое и все какъ слѣдуетъ… Я къ эдакой жизни просто жить не могу, опротивѣла она мнѣ, вы посмотрите только, гдѣ нечищеный сапогъ, гдѣ щетка, вонъ умывальникъ съ утра не вынесенъ, срамъ, порядочнаго человѣка принятъ нельзя.
— Порядокъ завести можно; Лихачеву приказать полъ вымыть, чисто будетъ, замѣтилъ Андрей Петровичъ.
— Что полъ, полъ пустяки… и Лихачевъ свинья, продолжалъ Иванъ Семенычъ съ возрастающей энергіей; вы посмотрите только въ чемъ ходить онъ; заглянулъ это я разъ въ кухню, какъ онъ тамъ битки стряпаетъ, ну и плюнулъ, два дня ѣсть не могъ.
Андрей Петровичъ задумался, какъ бы вспоминая, когда же это товарищъ два дня не ѣлъ.
— А отчего? средствъ нѣтъ! поставленъ ты, можно сказать, за благородную ногу, во всемъ долженъ содержать себя въ порядкѣ, званіе свое поддерживать, въ толстый платокъ не высморкайся, засмѣются, свиньей назовутъ, тьфу! — Иванъ Семенычъ вторично плюнулъ и повернулся на бокъ. — До такого положенія доходишь, что даже самого себя совѣстно, молчишь только!… Впереди тоже ничего нѣтъ; что впереди?.. крошки, выжимки разныя!… Другой можетъ и привыкъ жить такъ, другому ничего, такъ ужь родился, такое воспитаніе получилъ, а я, сами посудите, я въ толстомъ сукнѣ ходить не буду, тѣло у меня не такое, — нѣжности, говоритъ… нѣтъ-съ не нѣжности, а потребность благородныя средства къ жизни имѣть… наслаждаться… такъ сказать пользу изъ своего существованія извлекать… варьироваться! — добавилъ Иванъ Семенычъ, вытянулся на спинѣ и на губахъ его мелькнула какая-то злая, презрительная улыбка.
Онъ внутренно сознавалъ правоту своихъ словъ и въ настоящую минуту видѣлъ въ себѣ чуть ли не героя, котораго судьба богъ знаетъ почему неотступно мучила и преслѣдовала.
Андрей Петровичъ молчалъ, тянулъ изъ трубки и только нѣсколько минутъ спустя рѣшился подать свое мнѣніе.
— А я, Иванъ Семенычъ, такъ думаю, произнесъ онъ съ разстановкой, что вамъ здѣсь служить не мѣсто; съ вашимъ умомъ и образованіемъ карьеру можно себѣ составитъ, — высшее званіе получить.
Бубниковъ самодовольно улыбнулся; замѣчаніе товарища пріятно шевельнулось на его сердцѣ.
— Я, голубчикъ Андрей Петровичъ, не о карьерѣ хлопочу, карьера всегда откроется: въ одномъ мѣстѣ не поймутъ, въ другомъ оцѣнятъ, говорилъ онъ серьёзно: — я карьеру всегда могу найдти, у меня вонъ въ Петербургѣ тетка есть, что хотите выхлопочетъ, на такой дорогѣ стоить. Я, Андрей Петровичъ, разбогатѣть хочу, богачемъ сдѣлаться, да-съ!… Я полагаю такъ, что нашему брату только женитьбой и устроить себя можно; накрылъ тысячъ пятьдесятъ, ну и шабашъ, живи!
Кротиковъ поднялъ голову и вопросительно взглянулъ на товарища.
— Какъ пятьдесятъ тысячъ?! спросилъ онъ.
— Такъ пятьдесятъ, а не то деревня… домъ каменный, все равно.
— Да какой же дуракъ дастъ ихъ?
— Не дуракъ, невѣста дастъ; которая пойдетъ, та и дастъ.
— Пятьдесятъ тысячъ?!
— Ну да, пятьдесятъ тысячъ!
— Господь съ вами, Иванъ Семенычъ, какъ же можно?
— Разумѣется можно, а по вашему что жъ, пять цѣлковыхъ взять?
— Пять не пять, а вотъ развѣ тысячу.
Иванъ Семенычъ захохоталъ. Онъ внутренно начиналъ сердиться, но на этотъ разъ удержался, ему хотѣлось говорить, высказаться досыта.
— Экъ хватили тоже!… вы, Андрей Петровичъ, разсуждаете, какъ, съ позволенія сказать, солдатикъ какой нибудь, вамъ салопъ да перину, такъ вы и женитесь!
— Да за что же пятьдесятъ тысячъ? — сами посудите.
— Какъ за что, вѣдь вы женитесь?
— Ну?
— Ну такъ какъ же вамъ даромъ-то жениться, вѣдь даромъ ничего на свѣтѣ не дѣлается?
— Да вѣдь у васъ-то ничего нѣтъ?
— Такъ что, — что нѣтъ… какъ ничего? позвольте, вы въ соображеніе возьмите, я мужчина, у меня есть лицо, чинъ, званіе! что жъ прикажете даромъ отдать все это? изъ за чего жъ вы учились, бились, служили? я продаю свое тѣло и душу, что жъ по вашему и это пятидесяти тысячъ не стоитъ?
Кротиковъ богъ знаетъ почему засмѣялся.
— Не знаю-съ, можетъ за васъ и дадутъ, замѣтилъ онъ съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ.
— То-то не знаете, а я вамъ скажу что дадутъ навѣрно; вотъ тогда и посмотримъ. Меня еще бабушка въ Петербургѣ на купчихѣ женить хотѣла, да молодъ былъ.
Оба пріятели помолчали. Иванъ Семепычъ по прежнему уставилъ глаза въ потолокъ. — Андрей Петровичъ протяжно зѣвнулъ, вытянулся и заложилъ руки подъ голову.
— Видѣли? вдругъ произнесъ онъ приподнимаясь на кровати.
— Что?
— Сашка прошла.
— Чортъ съ ней!
— Она на васъ сердится, труболетомъ называетъ, ходить, говоритъ, не буду.
— Пусть не ходитъ.
Андрей Петровичъ опустился на подушку. — Молчаніе возобновилось.
— Вѣдь во что тоже оцѣнить себя? нужно самую середку выбрать, снова заговорилъ Иванъ Семенычъ; — благоразуміе соблюсти; съ пятидесятью тысячами очень хорошо себя устроить можно… Во первыхъ всѣ долги заплачу, обезпечу себя, платье, бѣлье, все это въ порядкѣ; въ этой трущобѣ тоже жить не буду, въ Петербургъ, заграницу уѣду, вотъ вамъ и карьера… тутъ не бось и по службѣ повезетъ; у женатаго человѣка совсѣмъ идеи другія; въ квартирѣ какъ слѣдуетъ, спальня, гостиная, кабинетъ, пріемная, все это въ своемъ видѣ, насчетъ вкуса милости просимъ, съ англійской королевой потягаемся… въ гостиной штофъ, зеркала, ковры, кабинетъ сафьяномъ обитъ, на одной стѣнѣ картины, на другой ландкарта, потому мужчинѣ это идетъ, видно что человѣкъ знаетъ что нибудь. У богатаго человѣка совсѣмъ видъ другой; богатый человѣкъ хоть и глупъ, да никто ему въ глаза этого сказать не смѣетъ, потому и физіономія у него такая, точно весь свѣтъ проглотилъ… надѣлъ очки, книгъ въ кабинетъ наставилъ, ну ученостью и запахло!
— У полкового командира ничего мебель… кушетку новую видѣли?
— Дрянь!… вы посмотрите, когда я женюсь, вотъ только раньше времени говорить не хочется.
Иванъ Семенычъ съ минуту помолчалъ и вдругъ на лицѣ его мелькнула радостная улыбка; видно было, что-то отрадное шевельнулось на его сердцѣ, ему надо было перевести въ слова мечту свою; онъ заговорилъ снова.
— Тутъ, Андрей Петровичъ, вы себѣ представить не можете, упоеніе!… вѣдь почему я жениться хочу? встанешь это въ свое время, бѣлье на тебѣ чистое, голландское, халатъ шелковый. Я шелковые халаты смерть люблю; въ шелковомъ халатѣ тепло, мягко; жена это въ утреннемъ капотишкѣ, знаете сквозить все и благоухаетъ; придешь въ столовую, тамъ ужь серебряный самоваръ кипитъ, лакей во фракѣ вытянулся, рыло у него благообразное, на рукахъ перчатки, все чисто, мило…. Жена тебѣ сама чай разливаетъ, тамъ можно заняться чѣмъ, пожалуй хоть почитать, на кухнѣ повара трещатъ, сядешь обѣдать, все это разлюли, каждымъ кускомъ облизываешься, не думаешь, что туда, можетъ, чортъ знаетъ чего насовано…. вечеромъ въ гости, въ театръ, не то кто нибудь изъ знакомыхъ придетъ, хоть вы, Андрей Петровичъ, вамъ тоже пріятнѣе въ порядочный домъ придти, вамъ полировка нужна, вы одичали совсѣмъ, ей-богу одичали!… Жена это на фортепьянахъ пріударить, поетъ, соловьемъ заливается, а ты только сядешь себѣ такъ, даже глаза отъ удовольствія закатываются!… Тутъ по крайней мѣрѣ есть ужь для чего; вы предстаньте себѣ, сядетъ возлѣ васъ пупырушекъ этакой, погладить, обойметъ, подставить губки, такъ и просятъ, что дескать поцѣлуй ты меня, вѣдь это не то, что Александра Ивановна какая нибудь, тутъ вся музыка въ поцѣлуѣ, отстать не захотите, прелесть!
«Обойми, поцѣлуй,
Выпей душу до дна!»
продекламировалъ онъ въ порывѣ восторга.
Андрей Петровичъ потянулся на кровати и улыбнулся, какъ котъ, у котораго пощекотали за ухомъ.
— Какъ это вы живо разсказываете, смѣшно даже! замѣтить онъ.
— Живо?… въ свѣтѣ жилъ; я если женюсь, вы не узнаете меня, страсть!… сила необъятная!… Деревню дадутъ, продамъ; а не то и въ деревнѣ жить можно, хозяйствомъ заняться.
— Съ деревней возьми много…. мужики лѣниться станутъ, замѣтилъ Андрей Петровичъ.
— Какъ лѣниться, у меня лѣниться?… нѣтъ, батюшка, дудки, старосту такого выберу, что просто наказаніе божіе, трепетать будутъ!
— Въ деревнѣ всякую штуку устроить можно, одной наливки цѣлый погребъ заведу, собакъ, охоту такъ разную, мосты, бесѣдки, фонтаны…. Вы смородиновку у Рыбникова пили?
— Пилъ-съ.
— Хороша смородиновка?
— Хороша!
— А пили вы когда нибудь наливку изъ листа черной смородины съ стручковымъ перцемъ?
— Нѣтъ, такой не пилъ.
— Вотъ, батюшка, штучка, пальцы проглотите!
— Надо быть крѣпко?
— Такъ что — что крѣпко… Женюсь это я все заведу…. пріѣзжайте, сами увидите…. Я намедни у Петра Дмитрича коньяку со сливками хватилъ, — ничего, мягко; онъ это Марфой посадницей называетъ…. Вотъ домъ тоже хорошо, домъ — доходъ вѣрный, квартиру себѣ можно устроить такую, что фу-фу!
— Какіе жильцы навяжутся; другой жилецъ и комнаты запакоститъ и денегъ не заплатить.
— А не заплатитъ — вьюшки вынуть, рамы выставить, Лихачева только заставить, онъ черную работу любитъ, его женатому человѣку въ комнатѣ и держать нельзя: беременная женщина испугаться можетъ. Иванъ Семенычъ на минуту задумался. Вы, Андрей Петровичъ, портному много должны? вдругъ спросилъ онъ.
— Ничего не долженъ.
— Нужно теплую одежду сшить; сошьетъ, я думаю…. не знаю что лучше, шинель или пальто?
— Пальто лучше.
— Шинель солиднѣе какъ-то, теплѣе.
— Въ пальто ходить удобнѣе.
— Въ шинели если хорошій бобровый воротникъ, да еще лацкана, эффекту много…. въ моемъ положеніи эффектъ необходимъ; вотъ часовъ нѣтъ, безъ часовъ бѣда тоже. Бубниковъ глубоко вздохнулъ и задумался. — Андрей Петровичъ! произнесъ онъ нѣсколько спустя, какимъ-то особенно ласковымъ тономъ.
— Что-съ?
— Вотъ вы, Андрей Петровичъ, говорите, что портному ничего не должны, стало быть онъ и повѣрить вамъ, закажите ему пальто, будто бы для себя…. а я вамъ долженъ буду, а?
Кротиковъ на минуту задумался. — А вы какъ же отдадите мнѣ? спросилъ онъ, оглядывая товарища.
— Какъ отдамъ!.. Женюсь и отдамъ.
— Вы кромѣ шутокъ жениться задумали?
— Извѣстно, кромѣ щутокъ, честное слово далъ, хотите пари?
— Зачѣмъ же пари? господь съ вами.
— А затѣмъ, чтобъ вѣрнѣе было; хотите шипучки дюжину…. я передъ свадьбой мальчишникъ устрою… Жизнь эту пошлую спровадить нужно, безъ шипучки нельзя!… На свадьбѣ тоже безъ трехъ дюжинъ ни-ни!… Я вамъ за харчи тоже долженъ…. вотъ за одно бы и сквитались…. вполголоса добавить Иванъ Семенычъ.
Андрей Петровичъ сидѣлъ углубившись въ трубку.
— Вамъ на свадьбу калниковскихъ пѣвчихъ придется позвать, совершенно неожиданно проговорилъ онъ.
Ишь Семенычъ вопросительно взглянулъ на него.
— Эка бестія, тоже отдѣлаться хочетъ, подумалъ онъ самъ съ собою и громко продолжалъ: — Зайцевскіе лучше, у зайцевскихъ есть баяна одинъ, пьяница бестія, а какъ хватитъ конецъ многолѣтія, страсть!… намедни это докторша была, дурно сдѣлалось, тжь замертво изъ церкви и вынесли; показалось ей будто земля проваливается, такъ хватилъ.
Оба товарища засмѣялись.
— Вотъ насчетъ дѣтей забота: ребята пойдутъ — бѣда!.. мамки, няньки разныя, говорилъ Бубниковъ, привставъ на постели и подгибая подъ себя ноги; — хорошо еще если мальчики, мальчики лучше, буяны бестіи!
— Баловать ненужно…. чуть зашалилъ отхлестать сейчасъ, отвѣтилъ Андрей Петровичъ.
— Извѣстно отхлестать! подтвердилъ Бубниковъ.
Андрей Петровичъ пристально поглядѣлъ на своего товарища, хотѣлъ что-то сказать, и только нѣсколько спустя проговорилъ подголоса. Возня, Иванъ Семенычъ; нашему брату жениться не слѣдуетъ, жить нечѣмъ!
— Какъ нечѣмъ?… я же вамъ говорю пятьдесятъ тысячъ возьму!
— А невѣста есть?
— Разумѣется, есть.
— Разлюляева?
— А хоть бы и Разлюляева? Разлоляева душка! Я, сами знаете, рожу не возьму… рябыхъ терпѣть не ногу, рябая бѣда… рябой, хоть милльонъ давай, ни за что не возьму!
— Отдадутъ?
— Какъ же не отдать, навѣрно отдадутъ… мы и квартирьера пустили.
— Какъ квартирьера?
— Такъ насчетъ приданаго, т.-е. оцѣнку сдѣлали.
— Не надуютъ?
— Кого? меня-то надуютъ, нѣтъ шалишь, человѣкъ тотъ не родился, который бы надулъ меня, вотъ что!
Оба помолчали.
— Вы, Иванъ Семенычъ, и предложеніе сдѣлали? началъ Кротиковъ.
— Нѣтъ не дѣлалъ… обинякомъ только.
— Какъ обинякомъ?
— Такъ… говорю, что къ женитьбѣ влеченіе чувствую.
— А она что-жъ?
— Ничего, молчитъ… краснѣетъ да ухмыляется.
Андрей Петровичъ задумался.
— Я думаю предложеніе страшно дѣлать, неловко какъ-то, помолчавъ замѣтилъ онъ.
— Чѣмъ неловко… это вотъ вы волкомъ смотрите, тотъ и неловко… Такъ и такъ, влюбленъ, жить безъ васъ не могу, осчастливьте… можно на колѣни встать, заплакать можно.
Андрей Петровичъ засмѣялся.
— А вдругъ откажутъ? спросилъ онъ.
— А откажутъ, такъ и чортъ съ ней; не одна, такъ другая, была бы только охота, энергія, сила воли нужна… ну вотъ же честное слово женюсь, слышите — честное слово! почти крикнулъ Бубниковъ, вскочилъ съ постели и ударилъ себя кулакомъ въ грудь.
Андрей Петровичъ пристально посмотрѣлъ на него.
Иванъ Семенычъ рѣшительно расходился, лице его покраснѣло, шинель съ плечъ свалилась, онъ неистово размахивалъ руками и самыми яркими красками описывалъ будущее счастіе.
Андрей Петровичъ слушалъ его очень серьёзно, и медленно тянулъ изъ трубки.
— Вы, Иванъ Семенычъ, какъ же тутъ дѣйствовать намѣрены, неужто такъ-таки просто предложеніе и сдѣлаете? нѣсколько спустя спросилъ юнъ.
— Разумѣется сдѣлаю: завтра же и сдѣлаю, влюбленъ! Бубниковъ провелъ рукою по горлу.
Андрей Петровичъ задумался.
— Вотъ вы говорите: откажутъ; откажутъ — нехорошо, зачѣмъ, говорилъ онъ съ растановкой, то опуская, то поднимая глаза; такую невѣсту, какъ вы говорите, не скоро найдешь… а только ваять нужно зарекомендовать себя… Я, Иванъ Семенычъ, такъ полагаю, вы извините меня, дѣло это важное, серьёзное, первостатейное дѣло; извѣстно, почему счастья не попробовать? счастья человѣкъ всегда искать долженъ, а только вамъ лучше къ начальству обратиться.
Бубниковъ хотѣлъ было захохотать, однако удержался и вытаращилъ глаза.
— Нѣтъ-съ, вы не смѣйтесь, Иванъ Семенычь; — къ начальству вѣрнѣе будетъ, дѣло черезъ начальство повести, продолжалъ Андрей Петровичъ съ большой самоувѣренностью; начальство обходить не слѣдуетъ, начальство васъ любитъ, за хорошаго офицера считаетъ, въ примѣръ ставить…. начальство вамъ очень помочь можетъ, генеральское слово, сами знаете… генералъ если пріѣдетъ, такъ не то, что нашъ брать, ему повѣрять, ему, и почетъ другой, ему, можетъ, отказать не посмѣютъ, изъ уваженія къ его особѣ согласятся… Я примѣръ знаю, у меня эта штучка вотъ гдѣ сидитъ! добавилъ онъ необыкновенно энергически, вскочилъ съ кровати и ткнуть себя пальцемъ въ лобъ.
Бубниковъ стоялъ какъ вкопаный, улыбка исчезла съ лица его, ротъ раскрылся, онъ не спускалъ глазъ съ товарища.
— Какъ къ начальству… что вы говорите такое… ему что за дѣло? произнесъ онъ въ нерѣшительности.
— А то и дѣло, чтобъ подчиненному помочь…. да-съ!… начальствомъ брезговать не приходится…. вы вотъ и знакомы у генерала.
Иванъ Семенычъ все стоялъ какъ вкопаный и вдругъ бросился на шею къ Кротикову.
— Андрей Петровичъ, голубчикъ, благодѣтель!… говорилъ онъ, чмокая Кротикова въ его рыжіе усы; экую механику сочинилъ, вѣкъ бы въ голову не пришло… по начальству, извѣстно по начальству, уважутъ, генеральское слово уважутъ, отказать не посмѣютъ? говорилъ онъ въ порывѣ восторга.
Андрей Петровичъ только смѣялся отъ удовольствія. — Да-съ!… вотъ и я на что нибудь пригодился, хоть и дуракомъ называете, и смѣетесь, а все пригодился, произнесъ онъ съ нѣкоторымъ упрекомъ.
— Я, Андрей Петровичъ, позабуду… Женюсь, ей богу не забуду! повторилъ Бубниковъ, и снова бросился обнимать товарища.
Вечеромъ, въ тотъ же день, Иванъ Семенычъ занялся мытьемъ перчатокъ. Онъ былъ чрезвычайно веселъ, смѣялся, разсуждалъ самъ съ собою; ему казалось, что всѣ его мечты осуществились, что онъ летитъ куда-то, что съ нимъ и вокругъ его совершается что-то необыкновенное. Онъ взглянулъ на стѣны комнаты и, казалось, удивился, что могъ до сихъ поръ существовать въ нихъ. Вошедшій, безъ! сюртука въ одной ситцевой рубашкѣ, Лихачевъ показался ему совершенно отвратительнымъ.
— Къ этой чучелѣ никакая ливрея не подойдетъ, его хоть въ золото наряди! подумалъ онъ самъ съ собою.
Напротивъ, Андрей Петровичъ казался не въ духѣ; цѣлый вечеръ онъ не сходилъ съ кровати и притворился спящимъ. Намѣреніе товарища совершенно озадачило его, сбило съ толку. Онъ привыкъ къ Бубникову; ему показалось, что безъ него онъ и жить не можетъ; въ головѣ его мелькнула мысль, нельзя ли будетъ по прежнему поселиться съ Иваномъ Семенычемъ, платить ему за харчи. «Разбогатѣетъ, отсюда въ Петербургъ уѣдетъ, знать насъ не захочетъ!» подумалъ онъ, вздохнулъ и уткнулъ въ подушку голову.
III.
правитьНа другой день утромъ Иванъ Семенычъ, даже безъ помощи Лихачева, проснулся раньше обыкновеннаго; ночью ему приснился очень хорошій сонъ; онъ видѣлъ будто бы на цѣлую сажень отдѣлился отъ земли и какъ птица несся по воздуху. Онъ проворно вскочилъ съ кровати, тщательно умылся, на скоро хлебнулъ чаю, сдѣлалъ аккуратный проборъ на головѣ, надѣлъ чистое бѣлье, освѣдомился хорошо ли сапоги вычищены, пощупалъ вымытыя наканунѣ перчатки, приказалъ Лихачеву какъ можно лучше мундиръ вычистить и навязать на него новенькія эполеты, взглянулъ въ крошечное, стоявшее на столѣ, зеркальце, улыбнулся, погладилъ себя рукою по щекѣ и подбородку, и сталъ одѣваться. Въ движеніяхъ его было что-то лихорадочное, руки слегка дрожали, въ лицѣ выражалось волненіе. Онъ застегнулъ мундиръ, встряхнулъ чистый носовой платокъ, сунулъ его въ карманъ, поправилъ эполеты на плечахъ, снова взглянулъ въ зеркало и остановился. Казалось, какое-то coмнѣніе вдругъ шевельнулось въ немъ. Ставшій въ сторонѣ Лихачевъ, выпуча глаза, смотрѣлъ на барана и держалъ на ладони приготовленную каску.
Иванъ Семенычъ сильно нѣсколько разъ затянулся и вдругъ обернулся къ Кротикову.
Послѣдній, казалось, и теперь хотѣлъ претвориться спящимъ, по крайней мѣрѣ онъ уже давно лежалъ на спинѣ съ прищуренными глазами, а между тѣмъ зорко слѣдилъ за каждымъ движеніемъ товарища.
— Андрей Петровичъ! громко произнесъ Бубниковъ и швырнулъ папиросу.
Андрей Петровичъ открылъ глаза.
— А!? прокряхтѣлъ онъ.
— Я готовъ!
— Куда-съ?
— Къ генералу.
— Что жъ, съ богомъ, дай богъ въ добрый часъ! замѣтилъ Кротиковъ а слегка вздохнулъ.
— А вѣдь неловко какъ-то.
— Какъ знаете!.. безъ начальства ничего не подѣлаете. Сами говорите, что тутъ какая-то и сила, и воля нужна, прощайте, съ богомъ!
Андрей Петровичъ снова повернулся къ стѣнѣ. Будниковъ чего не отвѣтилъ, махнулъ рукой, схватилъ каску и почти выбѣжалъ изъ комнаты.
Кротиковъ жъ ту же минуту вскочилъ съ постели. Одѣваться давай!.. ну… Живо, ворочайся, одѣваться! говорилъ онъ, толкая Лихачева и торопливо набивая трубку. — Новое, все новое, сюртукъ чистый, эполеты новые, ничего не жалѣй, ее къ чорту, ну! Онъ совершенно расходился, никогда въ жизни не бывалъ онъ жъ такомъ волненіи, сѣрые глаза его сверкали и бѣгали, щеки вдругъ разгорѣлись, онъ такъ жадно тянулъ изъ трубки, какъ будто на вѣки вѣчные прощался съ нею, какъ будто разомъ хотѣлъ высосать всю ея внутренность Лихачевъ, развѣсивъ на рукахъ барскіе брюки, выпуча глаза смотрѣлъ на него.
Андрей Петровичъ выпустилъ густое облако табачнаго дыма, сунулъ трубку въ уголь и сталъ одѣваться. Казалось онъ самъ себя не помнилъ, надѣлъ сапогъ не на ту ногу и назвалъ и сапогъ, и самого себя, чортомъ. Въ обыкновенныхъ случаяхъ онъ еле дотрогивался новенькаго своего сюртука, а теперь обращался съ нимъ безъ всякой церемоніи, даже не стряхнулъ, не осмотрѣлъ его предварительно, два раза провелъ щеткой по рыжимъ усамъ своимъ, натянулъ довольно чистыя перчатки, но тотчасъ же снялъ ихъ и сунулъ въ карманъ, схватилъ фуражку, накинулъ шинель и вышелъ на улицу.
Лихачевъ молча проводилъ его глазами, патомъ высморкался, поднялъ съ полу окурокъ папиросы, два раза до слезъ затянулся имъ, плюнулъ, провелъ рукою по мокрымъ губамъ своимъ, и медленно почесывая затылокъ, удалился на свою половину, крошечную полутемную каморку съ прокислымъ воздухомъ.
Андрей Петровичъ между тѣмъ пробирался черезъ лужи, по какому-то закоулку. Онъ шелъ, опустивъ голову; въ походкѣ его было что-то нерѣшительное; лице казалось задумчивымъ, почти мрачнымъ. Женись, что жъ, женись, господь съ тобой! шепталъ онъ самъ съ собою; за что это пятьдесятъ тысячъ, страсть… махина цѣлая… Фу! по французски говоритъ, ну и говори… начальство доброе, начальство въ хорошемъ офицерѣ всегда участіе приметъ… Жениться хорошо, съ женой спокойнѣе, тамъ роту дадутъ, хозяйствомъ завестись можно, свои выгоды соблюсти, ротному командиру безъ жены неловко… сказать прямо да и шабашъ. Я тоже человѣкъ, съ какой стати я себя унижать буду… такой же офицеръ, шаркать да фигурить не умѣю… дѣвица, на фортепьянахъ играетъ… отецъ не оставить, экипируетъ тоже. Онъ остановился у низенькаго деревяннаго дома.
— Господи боже мой! прошептать онъ, пожалъ плечами, надѣлъ чистыя перчатки, обдернулъ сюртукъ, усы расправилъ, подошелъ къ калиткѣ и потихоньку, какъ воръ, растворилъ ее.
Въ это самое время Иванъ Семенычъ охорашивался въ генеральской передней.
Вытянувшійся въ струнку вѣстовой, выпуча глава, смотрѣлъ на него.
Иванъ Семенычъ высморкался и вступилъ въ залу. Лице его было красное; рука, державшая каску, дрожала; что-то, похожее на робость, вдругъ овладѣло имъ. Деревня, триста душь! шепнулъ ему чей-то голосъ, и Будниковъ выпрямился, даже каблуками щелкнулъ. Вѣстовой, съ прижатыми по швамъ руками, на носкахъ прошелъ мимо него.
Будниковъ еще больше выпрямился и отставилъ впередъ правую ногу; что-то величественное проглядывало во всей его фигурѣ; сознаніе собственнаго достоинства отражалось во всемъ, начиная съ блестящихъ сапоговъ, до завитого хохолка волосъ на головѣ.
Черезъ минуту вѣстовой по прежнему прошелъ мимо. Въ сосѣдней комнатѣ раздались шаги.
Иванъ Семенычъ приставилъ ногу и поднялъ голову.
Въ залу вошелъ генералъ, въ сюртукѣ безъ эполетъ, съ голой шеей, человѣкъ лѣтъ шестидесяти, небольшого роста, съ сѣдыми усами, подстриженными въ уровень съ верхнею губою, маленькими сѣрыми глазками и большимъ птичьимъ носомъ.
Иванъ Семенычъ съ удивительною ловкостью поклонился ему, громко щелкнулъ каблуками и быстро поднялъ голову.
— А!.. Здравствуйте, что скажете! произнесъ генералъ, засовывая руки въ карманы. Онъ говорилъ очень отрывисто, какъ будто командовалъ.
Иванъ Семенычъ вторично съ тою же ловкостью поклонился.
— Къ вашему превосходительству, осмѣлился утруждать высокое вниманіе вашего превосходительства, уваженіе и почетъ, которые по справедливости изволили заслужить, ваше превосходительство… благоговѣніе общества, ваше превосходительство… Будниковъ на послѣднемъ словѣ заикнулся и кашлянулъ.
Генералъ вопросительно посмотрѣлъ на него.
— А?! что прикажете, мой милый, чѣмъ служить могу? произнесъ онъ довольно ласково и на губахъ его мелькнула едва замѣтная улыбка.
Иванъ Семенычъ ободрился и поклонился еще разъ.
— Благодѣянія вашего превосходительства! высокое участіе, проливаемое на подчиненныхъ, даютъ смѣлость!.. одно слово вашего превосходительства можетъ воскресить человѣка, такъ сказать, возвысятъ его, сдѣлать полезнымъ отечеству! Будниковъ понизилъ голосъ и опустилъ голову.
Генералъ снова пристально посмотрѣлъ на него.
— Благодарю, благодарю васъ… Что прикажете, мой милый, чѣмъ служить могу? отрывисто повторилъ онъ.
— Всякій человѣкъ, ваше превосходительство, надеждой живетъ, надежда питаетъ человѣка, помышлять и надѣяться осмѣлился… Состоя на службѣ подъ милостивымъ начальствомъ вашего превосходительства, можно сказать, ни трудовъ, ни силъ не жалѣя… отеческое вниманіе вашего превосходительства….
Бубниковъ на минуту остановился и вдругъ поднялъ голову.
— Я, ваше превосходительство, одного счастія себѣ желаю, я, съ разрѣшенія вашего превосходительства жениться задумалъ! совершенно смѣло добавилъ онъ.
Генералъ весело улыбнулся.
— А!?. очень радъ, очень радъ, я люблю женатыхъ, къ женатому всегда больше довѣрія можно имѣть… поздравляю васъ, отъ души поздравляю, женитьба, такъ сказать, священная обязанность человѣка! Онъ протянулъ руку.
Послѣдній съ особеннымъ чувствомъ пожалъ ее.
— Справедливо изволили замѣтитъ, ваше превосходительство, священная! повторилъ онъ и низко поклонился.
Генералъ зашагалъ по комнатѣ.
— Хороша собой? спросилъ онъ.
— Мила, ваше превосходительство, отвѣтилъ Иванъ Семенычъ, бокомъ слѣдуя за начальникомъ.
— Мила?
— Точно такъ, ваше превосходительство, очень мила.
— Молода?
— Дѣвица, ваше превосходительство, въ совершенныхъ годахъ, ваше превосходительство.
— Блондинка или брюнетка?
— И блондинка и брюнетка, среднее, ваше превосходительство.
— Какого званія?
— Дворянскаго, благороднаго званія, ваше превосходительство.
— Съ образованіемъ?
— Съ образованіемъ, ваше превосходительство, по французски говоритъ, на фортепьянахъ тоже играетъ.
— Умная, кроткая дѣвушка?
— И умная, и кроткая, совершенно кроткая, ваше превосходительство.
— Имѣетъ состояніе?
— Въ здѣшнемъ уѣздѣ триста душъ, ваше превосходительство.
Генералъ вдругъ остановился и поднялъ голову.
— Триста?!
— Точно такъ, ваше превосходительство, у матери триста душъ, ваше превосходительство, единственная ненаглядная мнѣ, ваше превосходительство.
Генералъ засмѣялся.
— Прекрасно, безподобно!.. Поздравляю, отъ души поздравляю. Я очень, очень радъ! Онъ вторично протянулъ руку.
— Какъ фамилія?
— Разлюляева, ваше превосходительство.
Генералъ на минуту задумался. — Не знаю! отрывисто произнесъ онъ, и снова зашагалъ по комнатѣ.
Иванъ Семенычъ бокомъ послѣдовалъ за нимъ.
— Воля вашего превосходительства; отъ милостивой воли вашего превосходительства, можно сказать, все счастіе жизни зависитъ, благополучіе можно сказать, говорилъ онъ нѣсколько плачевнымъ тономъ; — не заслужилъ, ваше превосходительство… если бы ваше превосходительство замолвить слово изволили, насчетъ поведенія то-есть, и въ служебномъ отношеніи, съ начальственной стороны, ваше превосходительство, слово вашего превосходительства законъ: кто же осмѣлится идти противъ него…
Генералъ вдругъ остановился и взглянулъ на Бубникова. Онъ стоялъ потупивъ голову и опустивъ глаза въ землю, во всей фигурѣ его было что-то необыкновенно почтительное, губы вытянулись и слегка дрожали, щеки покрылись яркимъ румянцемъ.
— Точно такъ, ваше превосходительство, продолжалъ онъ болѣе и болѣе плачевнымъ тономъ: — конечно я не стою чести покровительства вашего превосходительства, а собственно, желая быть полезнымъ отечеству, такъ какъ я ничтожный офицеръ и сознаю свое ничтожество, осмѣлился утруждать особу вашего превосходительства… одно слово вашего превосходительства!…
Бубниковъ поднялъ голову; на глазахъ его показались слезы. Генералъ въ свою очередь казался растроганнымъ.
— Чего-жъ вы хотите, мой милый, произнесъ онъ очень ласково, пожимая руку гостя: — я съ своей стороны готовъ помочь вамъ. Я очень люблю васъ… обязанность начальника, обязанность человѣка… странно бы, было упускать хорошую партію, тутъ есть разсчетъ, выгода… Женившись вы можете открыть себѣ дорогу, карьеру сдѣлать!
— Точно такъ, ваше превосходительство, карьеру… карьеру… ваше превосходительство! повторилъ Бубниковъ и низко поклонился; онъ хотѣлъ что-то сказать, но генералъ прервалъ его.
— Да! продолжалъ онъ, я могу рекомендовать васъ; тутъ долгъ, обязанность… если нужно, я могу съѣздить къ вашей невѣстѣ; я полагаю даже что это не лишнее будетъ поговорить съ ней, съ матерью, такъ сказать заявить, упрочить, дать толчокъ!.. Я могу съѣздить сегодня же, сейчасъ если нужно.
Иванъ Семенычъ совершенно растерялся.
— Не смѣю думать, ваше превосходительство! благодѣянія вашего превосходительства утруждать осмѣлился!.. бормоталъ онъ и вдругъ громко прибавилъ: — Къ нимъ, ваше превосходительство, и мундира надѣвать не нужно, онѣ во всякомъ видѣ почтутъ за счастіе видѣть особу вашего превосходительства.
— Она съ матерью живетъ? мать старуха?
— Старуха, ваше превосходительство, къ военному званію большое пристрастіе имѣетъ, у ней и мужъ въ военной службѣ служилъ, въ гусарахъ… гусаровъ очень любитъ, ваше превосходительство. Я тоже могу въ гусары перейдти, ей только объяснить, что вотъ насчетъ перевода препятствій не имѣется… дама она очень ограниченная, ваше превосходительство.
— Ха, ха, ха, ограниченная, глупая?
— Совершенно глупая, все на картахъ гадаетъ, ваше превосходительство, на трефоваго короля гадаетъ; что только, выше превосходительство, сказать изволите — все исполнить, всякое желаніе вашего превосходительства.
— Ха, ха, ха, прекрасно, прекрасно, такъ сегодня же ѣхать… Я съ удовольствіемъ, съ большимъ удовольствіемъ, мой милѣйшій, поздравляю, поздравляю васъ!
Онъ поцѣловалъ Бубникова въ губы.
Послѣдній покраснѣлъ еще болѣе, глаза его были влажны, сердце такъ и стучало, онъ не зналъ что говорить, какъ благодарить генерала и только низко кланялся.
— Ваше превосходительство, ваше превосходительство, вы ей скажите, что я до генерала дослужусь, бормоталъ онъ задыхающимся отъ волненія голосомъ.
Въ восторгѣ онъ прибѣжалъ къ себѣ на квартиру, ему хотѣлось какъ можно скорѣй сообщить обо всемъ Кротикову, подѣлиться съ нимъ и пріемомъ генерала, и своей надеждой на будущее счастіе.
— Гдѣ Андрей Петровичъ, онъ куда дѣлся? спросилъ онъ въ совершенномъ недоумѣніи Лихачева.
— Ушли… все новое надѣли… такъ за вами и ушли.
— Новое?
— Точно такъ, новое, сапоги новые!
Иванъ Семенычъ пожалъ плечами.
Часа два онъ просидѣлъ дома, въ самомъ тревожномъ состояніи и все ноджидалъ товарища, выкуривъ сряду нѣсколько папиросъ, заглядывалъ въ окна, вытащилъ изъ валявшейся на столѣ колоды нѣсколько картъ, то красныхъ, то черныхъ, какъ будто загадывалъ на что-то, переспросиль нѣсколько разъ Лихачева, какъ одѣлся Кротиковъ, какіе эполеты навязалъ, въ какую сторону ушелъ, но не добился никакого толку, и наконецъ, потерявъ всякое терпѣніе, ушелъ изъ дому.
Андрей Петровичъ возвратился домой только вечеромъ, и въ свою очередь тотчасъ же освѣдомился у Лихачева объ Иванѣ Семенычѣ.
— Ушли… васъ ожидали, часа два сидѣли, а тамъ и ушли, отвѣтилъ деньщикъ.
У Разлюляевыхъ! подумалъ Кротиковъ, снялъ сюртукъ, набить трубку, закурилъ ее, и присѣлъ на кровати. Въ лицѣ его было что-то торжественное, казалось онъ совершилъ какой-то подвигъ и самъ внутренно удивлялся ему, не вѣрилъ въ его дѣйствительность. Онъ какъ-то странно улыбнулся самъ съ собою, щелкнулъ языкомъ, покачалъ головой, заложилъ руки за шею и сильно вытянулся.
— Все у нихъ сидитъ! снова подумалъ онъ, всталъ, хотѣлъ набить вторую трубку, какъ вдругъ Иванъ Семенычъ ворвался въ комнату.
Фуражка его торчала на затылкѣ, шинель съ плечъ спустилась, все лицо горѣло, онъ весь запыхался.
Андрей Петровичъ тоже покраснѣлъ слегка и разиня ротъ остановился посреди комнаты.
— Кричите ура!.. ура!.. ура! крикнулъ наконецъ Иванъ Семенычъ, такимъ задыхающимся голосомъ, какъ будто кто нибудь душилъ его. — Ой, задохнусь… Лихачевъ воды!.. воды!.. отдали… кончили!.. Ура! неистово закричалъ онъ, и залпомъ проглотилъ цѣлый стаканъ воды, едва державшійся въ его дрожащихъ рукахъ.
— Кончили?.. Женитесь? выговорилъ Андрей Петровичъ и засмѣялся.
Иванъ Семенычъ бросился къ нему на шею.
— Мамочка… душечка… благодѣтель… геніальное дѣло состряпали! говорилъ онъ, чмокая товарища въ щеки и губы и крѣпко сжимая его шею своими руками. — Кончено, все кончено… благословили… образомъ благословили… Спасителемъ… поцѣловались, въ губки поцѣловались, деревню отдаютъ, триста душъ отдаютъ, дайте задушу… задушу на радостяхъ, одѣвайтесь, ура!.. кутить хочу… ничего не жаль… шампанскаго!
Онъ схватилъ сюртукъ Кротикова и бросилъ его ему на плечи.
— Одѣвайтесь… Живо одѣвайтесь, повторялъ онъ, засовывая руку товарища въ рукавъ сюртука, — ты чего стоишь, морда ископаемая… ура, ура, кричи… ура! гаркнулъ онъ подъ самымъ ухомъ деньщика и разставилъ врозь руки.
— Ура! глухо повторилъ Лихачевъ.
— Застегивай его, живо, ну!.. шапку… шинель давай!
Андрей Петровичъ хотѣлъ что-то сказать, но Бубниковъ снова бросился его лобызать.
Они вышли на улицу… Иванъ Семенычъ бѣжалъ какъ угорѣлый впередъ, Кротиковъ едва поспѣвалъ за нимъ.
— Идите, Андрей Петровичъ, ради Бога идите; я теперь вселенную переверну… силу, страсть въ себѣ чувствую!.. говорилъ онъ, безпрестанно оглядываясь.
Они вошли жъ гостиницу «Мадритъ», единственную во всемъ городѣ. — Машину завести… развеселое, радостное… Камаринскую качай! крякнулъ Бубоновъ, хлопнулъ полового по спинѣ, перевернулъ его на лѣво кругомъ, самъ выкинулъ ногами какое-то антраша, схватилъ за талью Андрея Петровича и приподнялъ его съ полу.
— Душка, милка моя! проговорилъ онъ чмокая въ воздухъ. Кротиковъ только улыбался, и какъ-то снисходительно, какъ взрослый на ребенка, посматривалъ на расходившагося товарища.
— Да-съ, Андрей Петровичъ, говорилъ за ужиномъ Бубниковъ, вторично наполняя стаканъ шампанскимъ; выпейте только, вы меня не жалѣйте, качайте!.. чего душа захочетъ — требуйте… Я теперь въ такомъ ударѣ нахожусь, что понимаете, весь бы городъ шампанскимъ залилъ!.. гуляй, такъ гуляй… свадьба, такъ свадьба… цѣлому полку обѣдъ закачу… по улицамъ иллюминацію пущу, въ колокола будутъ звонить, въ газетахъ опишутъ… я, Андрей Петровичъ, прославлю себя, вы посмотрите только, впереди что будетъ, страсть, молнія, громъ небесный! Онъ стукнулъ кулакомъ по столу, чокнулся съ Кротиковымъ, залпомъ вьшилъ шампанское и швырнулъ стаканъ на полъ. — Бей!.. ничего не жалѣй!.. все разнесу… за все заплачу! кричалъ онъ половому, подбиравшему разлетѣвшееся по сторонамъ стекло.
— Большому кораблю большое и плаваніе! замѣтилъ Андрей Петровичъ, улыбнулся и тотчасъ прибавилъ: — а я, Иванъ Семенычъ, такъ думаю, что такому человѣку, какъ мнѣ, и гоняться за большимъ не слѣдуетъ, потому нельзя-съ!
Бубниковъ махнулъ рукой и снова наполнилъ стаканъ.
— Да-съ! продолжалъ Андрей Петровичъ, гораздо развязнѣе обыкновеннаго: — я собственно ваше желаніе услышавши, скука меня взяла… что думаю, все жили вдвоемъ, теперь одному придется, привычка такая-съ!… опять же насчетъ имѣнія… вотъ вы взяли да и разбогатѣли, обезпечили себя, вамъ это ничего не стоитъ, вы ужь человѣкъ такой; а моя какая жизнь, ну и лѣта тоже, хочется то-есть расположиться къ кому нибудь, друга завести, чувство такое имѣешь… отъ порядочной женщины, всегда и порядочное слово услышишь, пріятно время провести можно, книжку почитать?.. Я тоже Иванъ Семенычъ, жениться задумалъ! добавилъ онъ какъ-то глухо, какъ будто испугался чего-то; даже щеки его вдругъ покраснѣли и руки задрожали.
Бубниковъ вытаращилъ глаза на него.
— Какъ жениться!.. что вы врете такое! крикнулъ онъ и разинулъ ротъ отъ изумленія.
— Не вру-съ… Ей богу жениться, по вашему примѣру собственно, продолжалъ Андрей Петровичъ какимъ-то оправдательнымъ тономъ; сами посудите, конечно съ вами я не могу равняться… а человѣкъ тоже, меня вѣдь скоро ротнымъ командиромъ сдѣлаютъ, ротному командиру съ женой пріятнѣе… Я и предложеніе сдѣлалъ, сегодня сдѣлалъ-съ… по французски тоже говорить.
Иванъ Семенычъ залпомъ осушилъ стаканъ и бросился цѣловать Кротикова.
— Мошенникъ ты этакой!… душка! разбойникъ!… какова бестія, по слѣдамъ пошелъ… удралъ штуку…. папочка…. мамочка!… ура?… шампанскаго!… качай! заревѣлъ онъ — говори на комъ, говори!
Андрей Петровичъ потупилъ глаза въ землю.
— Я, Иванъ Семенычъ; дѣвица она скромная, изволите знать, въ здѣшнемъ судѣ служитъ, Мухосердовъ, рыжій такой, такъ вотъ свояченица его, Татьяной Степановной зовутъ.
— А деньги есть?
Кротиковъ слегка вздохнулъ.
— Не въ деньгахъ счастье, говорится пословица. Конечно ваше дѣло другое. За вами гоняться нельзя-съ…. а я полагаю что для меня достаточно будетъ… потому я больше по расположенію…. тысяча рублей денегъ, приданое сдѣлаютъ.
— Дрянь? очень серьёзно замѣтилъ Бубниковъ, и тотчасъ прибавилъ: — а впрочемъ все отъ человѣка зависитъ, кто какъ привыкъ, кто съ какой точки на жизнь смотритъ, одинъ ограничится квасомъ… а я этого не могу, мнѣ дорогое вино подавай! Онъ стукнулъ стаканомъ по столу и подвинулъ его къ половому, явившемуся съ бутылкой шампанскаго.
— Все сдѣлаютъ какъ слѣдуетъ, экипируютъ, платье, бѣлье, шубу энотовую даютъ, мѣхъ старенькій, а хорошій, покрышку новую дѣлаютъ, дюжину столовыхъ ложекъ серебряныхъ, чайныхъ дюжину, посуду кухонную… что жъ, Иванъ Семенычъ, мнѣ потому и понравилось, что дѣвица съ образованіемъ, пріятно время провести можно, книжку почитать.
— Ничего, женитесь!… Качай!… свадьбу въ одинъ день сдѣлать, отчего не жениться, выпьемъ на радостяхъ… ты, Андрюша, заплати здѣсь…. тамъ все разомъ отдамъ! добавилъ онъ довольно гордо, взъерошилъ руками волосы и развалился на диванѣ.
— Заплачу-съ! отвѣчалъ со вздохомъ Андрей Петровичъ и полезъ въ карманъ. — Неужто не отдастъ… отдастъ! подумалъ онъ и дрожащею рукою отдалъ послѣднія ассигнаціи.
Они чокнулись, выпили, обнялись и поцѣловались. Бубниковъ даже полового угостилъ, велѣлъ ему стать на столъ и ура кричать.
Ровно черезъ мѣсяцъ оба пріятеля были обвѣнчаны.
IV.
правитьПрошло нѣсколько лѣтъ. Андрей Петровичъ остался въ томъ же полку и получилъ роту. Онъ нисколько не измѣнился, только немножко сгорбился, да волосы на головѣ его порѣдѣли; даже казакинъ на немъ остался тотъ же. Семейная жизнь его съ перваго же дня вошла въ ту обычную колею, по которой она совершаетъ свое безмятежное, мѣщански-однообразное теченіе на землѣ русской. Ничто не шевелило этой жизнью, ничто не возмущало халатнаго спокойствія и послѣобѣденныхъ удобствъ Андрея Петровича. Кругомъ его иногда такъ было тихо, что если бы бой часовъ съ кукушкой, или чириканье чижа въ подоконной клеткѣ, то можно было бы подумать, что въ этомъ домикѣ живетъ не ротный командиръ, а спасающійся отшельникъ.
Жена Андрея Петровича, Татьяна Степановна, была изъ разряда тѣхъ кроткихъ и богобоязненныхъ нашихъ женъ, которыя считаютъ высшимъ своимъ призваніемъ на землѣ — хорошее соленье огурцовъ и неусыпный присмотръ за обѣдами, приготовляемыми по вкусу мужа. Всѣ страсти, всѣ надежда и стремленія этой женщины сосредоточивались на томъ, чтобы не выйдти изъ должнаго повиновенія супругу и не позволить какому нибудь дерзкому мышенку забраться въ ея обильную кладовую. У Татьяны Степановны не было ни сильныхъ привязанностей, ни антипатій; минутные крошечные порывы ея водянистой натуры тотчасъ же сдерживались тѣмъ умѣреннымъ тактомъ, который не покидалъ ее даже во снѣ. Она любила своего мужа, но въ ея любви не было ничего похожаго на увлеченіе или на раздражительность пылкаго характера. Эта супружеская любовь была такъ же мѣрна и правильна, какъ свареніе желудка послѣ легкаго обѣда. Благодаря этому счастливому сочетанію двухъ спокойнѣйшихъ темпераментовъ, приплодъ дѣтей у Андрея Петровича шелъ отлично. Каждый годъ у него являлся новый членъ семейства и, вмѣстѣ съ крикомъ и пачкотней дѣтскаго свойства, вносилъ въ домъ новыя хлопоты и нѣкоторое разнообразіе въ жизнь благополучнѣйшихъ супруговъ. Нѣтъ надобности прибавлять, — читатель самъ догадается, — что Андрей Петровичъ и Татьяна Степановна чѣмъ дольше жили, тѣмъ больше благоденствовали, какъ только можетъ благоденствовать мирный семьянинъ нашей болотно-незыблемой провинціи.
Совершенно другой дорогой пошелъ Иванъ Семенычъ.
Онъ давно въ отставкѣ; онъ оставилъ службу вскорѣ послѣ свадьбы и поселился съ женой въ деревнѣ. Генералъ, сосватавшій его, уговаривалъ Ивана Семеныча служить, увѣрялъ, что долгъ и честь того требуютъ, что передъ нимъ теперь открылось какое-то обширное поприще, но Бубниковъ знать ничего не хотѣлъ, даже отвѣтилъ генералу какъ-то черезчуръ гордо, заносчиво, и простившись съ бывшими товарищами, т. е., кутнувъ съ ними во всю ивановскую, во всю мочь и удаль своей натуры, уѣхалъ — на покой.
Другого такого кутежа ни жители города, ни офицеры не помнили. — На этомъ кутежѣ какой-то маіоръ и сюртукъ свой потерялъ. Онъ даже происходилъ гдѣ-то за городомъ, подъ открытымъ небомъ, на травѣ, съ пѣснями и плясками.
Въ деревнѣ Иванъ Семенычъ, казалось, остепенился; въ теченіе нѣсколькихъ дней онъ держалъ себя съ удивительнымъ достоинствомъ, казался истиннымъ бариномъ, толковалъ о хозяйствѣ, о посѣвахъ, намѣревался всѣмъ заняться, передѣлать то и другое, дрессировалъ дворню, жену называлъ мамочкой, мечталъ о перестройкѣ дома, даже думалъ какую-то башню на немъ поставить и флагъ выкинуть. Но всѣ эти мечты такъ мечтами и остался; онѣ какъ будто съ похмѣлья пролетѣли въ головѣ Бубникова и осуществились развѣ на одной дворнѣ.
Мало по малу онъ угомонился и сталъ цѣлые дни проводить на крылечкѣ своего дома, въ халатѣ, съ трубкой въ рукахъ, и забавляться то тѣмъ, то другимъ членомъ своей прислуги. Находчивость его въ этомъ случаѣ была изумительная.
Шелъ мальчикъ черезъ дворъ. — Иванъ Семенычъ непремѣнно подзывалъ его.
— Ванька!.. сюда! кричалъ онъ громовымъ голосомъ. Ванька подходилъ и, выпуча глаза, смотрѣлъ на барина.
— Прыгать умѣешь?
— Умѣю-съ!
— Валяй чрезъ лужу!
— Не прыгнешь… велика больно!
— Валяй!.. вскрикивалъ Бубниковъ и поднималъ на него чубукъ свой.
Ванька пускался что есть духу и шлепался на срединѣ лужи. Иванъ Семенычъ хохоталъ какъ сумасшедшій.
— Подойди сюда! кричалъ онъ тому же Ванькѣ.
Мальчикъ подходилъ снова.
— Стой смирно!
Ванька стоялъ вытянувшись и дрожалъ отъ страха.
Иванъ Семенычъ долго цѣлился ему въ носъ и наконецъ давалъ сильный щелчокъ…
Шла дюжая дѣвка… Онъ подзывалъ дѣвку.
— Чего пришла… звали развѣ? спрашивалъ онъ совершенно серьёзно.
Дѣвка хихикала и закрывала лицо рукой.
— Пошла вонъ!
Дѣвка уходила.
Иванъ Семенычъ снова подзывалъ ее.
— Опять пришла!.. ахъ ты мерзкая, кто звалъ тебя, кто?
— Вы-съ!
— Я?!.. ахъ ты хамка этакая, ты еще говорить смѣешь, на барина врать смѣешь, ты думаешь баринъ такъ вотъ и прельстится тобой… ахъ ты подлая, повернись, дѣлать нечего, повернись!
Дѣвка мялась на одномъ мѣстѣ.
— Повернись! грозно вскрикивалъ Иванъ Семенычъ.
Дѣвка повертывалась.
Онъ такъ ловко толкалъ ее ногой сзади, что она непремѣнно садилась на землю.
Брела какая нибудь старуха съ котомкой за плечами — Иванъ Семенычъ не обходилъ и ее.
— Вы-съ!.. какъ васъ… Степанида чертовка-съ!.. пожалуйте-съ! кричалъ онъ.
Старуха подходила.
— Здравствуй бабушка, какъ богъ милуетъ… какъ ноги держуть!
— Спасибо, кормилецъ… держутъ по милости… держутъ!
— Что это у тебя въ котомкѣ, бабушка?
— Грибочки, родименькій… грибковъ набрала-съ!
— Хорошее дѣло грибки, люблю грибочки, покажи-ка бабушка.
Бабушка повертывалась и подставляла котомку.
Иванъ Семенычъ сперва смотрѣлъ въ нее и вдругъ, разомъ, такъ сильно напиралъ, что старуха непремѣнно шлепалась на земь, а онъ хохоталъ, извинялся передъ ней и увѣрялъ, что въ котомку нечистая сила засѣла.
Каждая изъ этихъ исторій повторялась по нѣскольку разъ сряду; были у Ивана Семеныча и другія штуки, и лучше этихъ, да всего не перескажешь.
Разъ даже онъ вздумалъ въ томъ же вкусѣ и надъ женою подшутить.
— Софья Петровна!… Софья Петровна! крикнулъ онъ благимъ матомъ, какъ будто кто нибудь рѣзалъ его.
Софья Петровна испугалась, опрометью выбѣжала изъ комнатъ, вдругъ грохнулась за крыльцо. Она и не замѣтила, что и дверяхъ на порогѣ доска лежала.
Иванъ Семенычъ хохоталъ, держалъ себя за животъ, а у Софьи Петровны кровь носомъ пошла.
Впрочемъ и эти затѣи скоро пріѣлись Бубникову. Онъ сталъ ихъ всячески разнообразитъ, потомъ совершенно бросилъ. Чаще прежняго отлучался изъ дому, съ каждымъ днемъ выпивалъ больше и больше водки, выглядѣлъ угрюмѣе, свирѣпѣе. — Онъ или лежалъ цѣлый день неподвижно, никто не смѣлъ подступиться къ нему, или кричалъ, бранился, или какъ-то нагло шутилъ надъ женой, и разсказывалъ пошлые анекдоты, или пропадалъ богъ знаетъ куда.
Софья Петровна все въ тихомолку сносила. Она выглядѣла какимъ-то затертымъ, болѣзненнымъ существомъ, съ блѣднымъ, чахлымъ лицомъ и мутными, впалыми глазами; она какъ будто приготовилась къ своей участи, какъ будто знала, что ей во всякомъ случаѣ погибнуть придется. Мать ея бывала въ деревнѣ только наѣздомъ; она очень была рада, что выдала дочь за-мужъ, у ней были какіе-то свои интересы, свои разсчеты… Разъ какъ-то Иванъ Семенычъ пропалъ за цѣлую недѣлю; его искали по сосѣдямъ, справились даже по всѣмъ окрестнымъ постоялымъ дарамъ, кабакамъ, и нигдѣ не нашли.
Софья Петровна и рукой махнула, помолилась жарче обыкновеннаго и спать легла.
Кто знаетъ, можетъ быть она и рада была, что отдохнула немного, избавилась на время отъ крику, отъ брани, отъ ласкъ непрошенныхъ — и подневольныхъ.
Но вотъ на разсвѣтѣ, дикая, разгульная пѣсня, съ звономъ колокольчика, съ визгомъ и свистомъ, разбудила ее. Нѣсколько голосовъ, казалосиготѣли перекричать другъ друга.
Софья Петровна вскочила съ постели, бросилась къ окну, да такъ обомлѣла.
На дворѣ, въ темнотѣ, запряженной тройкою ухорскихъ лошадей, съ росписной дугой, бубенчиками и лентами, сидѣли обнявшись трое мужчинъ и неистово орали. Четвертый, Иванъ Семенычъ, въ ямщицкой шапкѣ на затылкѣ, въ оборванномъ платьѣ, помѣщался на облучкѣ. Возлѣ него ямщикъ съ непокрытой головой въ красной рубахѣ.
Всѣ покачивались, всѣ были пьяны.
Софья Петровна отскочила отъ окна, заперла дверь на замокъ и стала поспѣшно одѣваться; руки ея сильно дрожали.
— Жена!… барыня!… мадамъ!… выходи жена!… гостей встрѣчай! кричалъ за стѣной Иванъ Семенычъ.
Софья Петровна стояла блѣдная, какъ смерть, и не могла двинуться съ мѣста.
Крики за стѣной крѣпчали.
— Жена!… Сонька!… вдругъ заоралъ Бубниковъ у самой двери и сильно ударилъ въ нее.
Софья Петровна вздрогнула и ничего не отвѣчала.
— Отвори!… черти вы этакіе!… дверь разнесу!… гаркнулъ Иванъ Семенычъ и, что есть мочи треснулъ ногою.
Дверь распахнулась.
— Мамочка!… мамка!… съ сосѣдями прикатилъ, загулялъ!.. гостей встрѣчай!… угощеніе!… водки… ничего не жалѣй!… качай!… цѣлуй, мамка, цѣлуй!…
Онъ схватилъ ее руками за шею и сталъ цѣловать въ губы.
Она стояла неподвижно, и только слегка отстранилась отъ него.
— Я къ этимъ гостямъ не пойду, что хочешь, то и дѣлай со мной, а я не пойду! довольно твердо проговорила она.
Иванъ Семенычъ позеленѣлъ.
— Не пойдешь! кричалъ онъ покачиваясь и выставляя впередъ кулаки свои; не пойдешь!… цѣловать заставлю… всѣхъ цѣлуй!… хочу… мужъ!… тиранъ!… плясать пойдешь!… пѣсни пѣть… дѣвокъ зови… деревню кличь!… качай!… все разнесу!.. праху не оставлю!
— Постыдился бы ты, бога бы ты побоялся! горько замѣтила Софья Петровна.
— Чего!… учить меня!… пошла гостей величать!… пошла!.. не трави меня, молчи! Онъ занесъ надъ ней свой дюжій кулакъ.
— Не пойду! повторила Софья Петровна.
Иванъ Семенычъ взмахнулъ кулакомъ, Софья Петровна успѣла отскочить отъ него, — онъ дико захохоталъ, схватилъ ее за руку и поволокъ за собой.
Она сдѣлала нѣсколько шаговъ, въ глазахъ ея помутилось, кровь похолодѣла, она схватилась за косякъ двери и грохнулась на полъ.
Иванъ Семенычъ взглянулъ на нее, плюнулъ, откинулъ ея ноги за дверь, послалъ къ ней какую-то старуху и отправился догуливать.
И долго, долго пировала компанія, чего тугъ только не было, и пѣсни, и пляски, и балалайка, крикъ, свистъ, топанье, взвизгиванье женскихъ голосовъ… Разгулъ свирѣпый, безобразный, разгулъ на смерть!… Страшно и отвратительно глупо!
Нѣсколько мѣсяцевъ погулялъ такимъ образомъ Иванъ Семенычъ, да не добромъ и кончилъ: разбили его въ кабакѣ гдѣ-то… Софья Петровна осталась одна доканчивать свое вялое, чахлое и горемычное существованіе.
- ↑ Впервые — в журнале «Русское слово», 1863, № 1, отд. I, с. 1—39 (Google.