I править
He довольно-ли, гг. публицисты?
Кажется, довольно. Вы окончательно ужь доняли бѣднаго читателя.
Пугать его больше не чѣмъ: наводненія, пожары, засухи… все испробовано, и обвинять публицистамъ другъ друга тоже уже не въ чемъ. Всѣ статьи уложенія о наказаніяхъ процитированы въ передовыхъ статьяхъ и фельетонахъ. Всѣ обвиненія противъ собратовъ, начиная отъ обвиненія въ простой кражѣ до обвиненія въ государственной измѣнѣ включительно, имѣли мѣсто въ модномъ кварталѣ нашей ежедневной прессы. Самая широкая откровенность на этотъ счетъ не оставляла желать ничего лучшаго, и скромный полевой цвѣточекъ «откровеннаго направленія», найденный когда-то г. Суворинымъ по дорогѣ въ Константинополь, зацвѣлъ пышнымъ, полнымъ цвѣтомъ на газетной нивѣ. Недоразумѣніямъ, подавшимъ въ былое время поводъ смѣяться надъ г. Суворинымъ насчетъ того, что значитъ «откровенное направленіе», теперь нѣтъ мѣста, и вы можете ежедневно любоваться, читая газеты, съ какой откровенностью модные публицисты копаются въ тайникахъ души своего собрата, чтобы выудить изъ глубины ея самую свѣжую «интригу» и поднести свою находку въ передовой или въ «entre filet», въ прозѣ или стихахъ, или, наконецъ, и въ прозѣ, и въ стихахъ вмѣстѣ и во всѣхъ отдѣлахъ газеты.
Ради большей свободы обсужденія, сброшены послѣдніе, еще остававшіеся покровы стыдливости и отправлены вмѣстѣ съ прочимъ хламомъ въ отдаленныя мѣста, какъ-бы для того, чтобы какъ-нибудь не покраснѣть при видѣ платья. Очутившись въ пріятномъ декольте, почуявъ запахъ свѣжинки и полное раздолье, эти весталки священнаго огня печати, словно стая сбѣжавшихся волчицъ, бросились въ поиски за чужимъ поведеніемъ, ревнуя другъ передъ другомъ, кто откровеннѣе обвинитъ и скажетъ пакость на-счетъ своего собрата, побоявшагося еще сбросить съ себя всѣ одежды.
Этотъ безпримѣрный въ нашей прессѣ шабашъ происходилъ у всѣхъ на глазахъ. Каждый модный публицистъ словно-бы оспаривалъ пальму первенства въ наибольшей откровенности по части розысковъ чужого образа мыслей. Чѣмъ мерзѣе была написанная мерзость, чѣмъ пакостнѣе была напечатанная пакость, тѣмъ съ большимъ еще апломбомъ на другой день подписывалъ авторъ новую гнусность, чувствуя себя какъ-бы имянинникомъ.
Происходило нѣчто невозможное, нѣчто невообразимое на газетныхъ столбцахъ. Черныя печатныя строки блистали позоромъ инсинуаціи, клеветы и обвиненій. Вмѣсто успокоенія читателя, вмѣсто разъясненій дѣла, модные публицисты, словно бѣсноватые, выкрикивали слова угрозъ и запугиванія, пугая все болѣе и болѣе читателя.
И онъ, надо отдать справедливость газетамъ, окончательно ошалѣлъ. Онъ ошалѣлъ до того, что не можетъ уже сообразить, кто въ самомъ дѣлѣ поджегъ Иркутскъ, Оренбургъ и прочіе города, кто… кто? Катковъ, Суворинъ, Мещерскій или самъ онъ, читатель, смирный титулярный совѣтникъ, нечувствовавшій до сихъ поръ за собой никакой серьезной вины?..
«Положимъ, офиціальныя свѣденія говорятъ, что никто не поджигалъ Иркутска, Оренбурга и прочихъ городовъ. Положимъ, слѣдствія не нашли преступниковъ, а все-же… Кто теперь разберетъ? Можетъ быть, я и въ самомъ дѣлѣ виноватъ!»
Онъ ошалѣлъ и не знаетъ, кто онъ такой: титулярный совѣтникъ или Мазаніелло, замышляющій интригу противъ отечества? Или это не онъ Мазаніелло, а Мазаніелло его начальникъ отдѣленія (помнится ему, онъ гдѣ-то читалъ объ этомъ въ газетахъ)? Нѣтъ, вѣдь это, какъ хотите, ужасное положеніе. Сперва читаетъ онъ въ газетѣ, что надо Бисмарка смѣстить, дальше на-счетъ англичанъ, а затѣмъ ему въ уши трубятъ (начиная съ «Московскихъ Вѣдомостей» и кончая «Современными Извѣстіями») объ «измѣнѣ», интригѣ, ругаютъ повально все общество, умышленно или неумышленно сваливая на него вину, винятъ печать, доказывая, что печать, понимаете-ли, наша печать, виновата въ пожарахъ, въ наводненіяхъ, въ градобитіи… однимъ словомъ, во всѣхъ бѣдахъ. Онъ боится… Онъ, наконецъ, готовъ видѣть въ кровномъ и близкомъ поджигателя и измѣнника… А вокругъ, среди хаоса и тумана, снова ежедневно раздаются голоса публицистовъ, торжественно поющіе все ту-же, одну и ту-же пѣсню.
— Подайте, подайте-же мнѣ, наконецъ, настоящаго крамольника-публициста! въ ужасѣ кричитъ читатель, готовый съума сойти послѣ прочтенія всѣхъ статей, фельетоновъ и замѣтокъ, спеціально посвященныхъ этому предмету. — Кто этотъ настоящій?..
Давайте его!..
— Всѣ измѣнники! отвѣчаетъ изъ Москвы «отецъ отечества». — Всѣ, начиная съ тебя, титулярнаго совѣтника, со всѣми твоими чадами и домочадцами и кончая твоимъ начальникомъ отдѣленія. Ты думаешь, мы не знаемъ, что вы дѣлаете въ департаментахъ?
— Ей-богу, мы ровно ничего не дѣлаемъ! простодушно отвѣчаетъ испуганный титулярный совѣтникъ.
— Знаемъ мы васъ, крамольниковъ!.. Вы тамъ въ нигилизмѣ изощряетесь… По-латыни не учитесь!..
— О, Боже, я и не зналъ!.. Такъ неужели мы, съ дозволеніи сказать, всѣ нигилисты и его превосходительство нигилистъ?
— Самый матерой!.. Судъ, печать, администрація, церковь, — вездѣ нигилизмъ! Всѣхъ васъ, голубчиковъ, на цугундеръ!
— Кто-же, наконецъ, чистые духомъ, ва… ва… ваше высокосикофанство?
— Я, Суворинъ, братья Гиляровы, сербскій полковникъ Комаровъ, одесскій професоръ Цитовичъ и преподаватели латинскаго и греческаго языковъ.
— Неужели и Александръ Александровичъ Краевскій тоже крамольникъ?
— Краевскій!? Да онъ самый бунтарь и есть. Его давно слѣдовало-бы послать туда, «wo die citronen blühen».
— О, Господи!..
— О, это старый крамольникъ! Теперь онъ на Литейной, вмѣстѣ съ Бильбасовымъ и Зотовымъ, готовитъ втайнѣ планъ расчлененія Россіи. Кавказъ и Крымъ хотятъ продать туркамъ, Остзейскій край — Бисмарку, Туркестанъ — Биконсфильду, а Сибирь — Полякову, и на вырученныя деньги открыть новую газету, которая будетъ развращать бѣдныхъ статскихъ совѣтниковъ.
— Ужасно! Кто-бы могъ подумать, чтобы почтенный редакторъ, убѣленный сѣдинами старецъ, петербургскій домовладѣлецъ, и вдругъ… замышляетъ расчленить отечество!
Однако, это ужь черезчуръ. Даже и ошалѣлый читатель не вѣритъ. Въ погонѣ за пустымъ мѣстомъ, смѣлая фантазія хватила черезъ край, и читатель начинаетъ совсѣмъ путаться.
Вы полагаете, что я представляю въ слишкомъ карикатурномъ видѣ эти экскурсіи въ область чужихъ помышленій? Вамъ сдается, что въ дѣйствительности не бывало подобныхъ обвиненій?
Такъ вотъ вамъ факты. Замѣтьте при этомъ, что я беру ихъ не изъ московской газеты, слишкомъ извѣстной изслѣдовательницы чужихъ поступковъ. Я беру ихъ изъ «С.-Петербургскихъ Вѣдомостей».
Не угодно-ли читать, какъ обвиняютъ въ наши дни редактора одной газеты:
«Онъ отличился шестнадцать лѣтъ тому назадъ, распинаясь за безгрѣшность „ойчистой справы“ на берегахъ Вислы и Виліи».
Понимаете-ли, какой, можно сказать, неожиданный оборотъ? Но есть болѣе пикантные. Такъ, редактору другой газеты тѣ-же «Спб. Вѣдомости» напоминаютъ: '
«Напомнимъ зарапортовавшемуся публицисту про особый сортъ либераловъ, которые, подобно Пестелю и Ко, для своихъ идеекъ сговаривались и съ нѣмцами, и съ поляками и готовы были расчленить государство!»
Откровенно «напомнили» и затѣмъ перешли къ другому предмету, какъ ни въ чемъ не бывало…
Нынче эти пріемы въ модѣ. Нынче разные «амикусы» — печальные герои дня. Одни они говорятъ съ откровенной отвагой. Выскочитъ какой-нибудь такой молодчикъ изъ подворотни и въ трехъ-четырехъ куплетахъ (нынче въ модѣ куплетная публицистика, какъ въ кафе-шантанахъ — шансонетка) отбрѣетъ васъ по какому угодно «пункту», съ ухарствомъ бульварнаго фельетониста и съ апломбомъ полисмена, такъ отлично, что вамъ останется только развести руками и прошептать болѣе или менѣе лестное междометіе. И что особенно привлекательно, это то, что «публицистъ» нашихъ дней въ десяти государственныхъ преступленіяхъ обвинитъ съ тою легкостью слога, съ какой онъ обвинитъ артистку Демидрона въ недостаточно хорошей обработкѣ голоса, а мало ему покажется десяти преступленій, современный «амикусъ» и еще съ пол-дюжины прибавитъ. Пятью больше, пятью меньше, — это ему ничего не стоите. Литераторъ онъ бывалый и понимаетъ, что если разъ ему скажутъ: «лжешь», два скажутъ: «лжешь», то въ третій, конечно, не станутъ съ нимъ объясняться и оставятъ его наслаждаться безшабашной удалью.
Этихъ безшабашниковъ расплодилось теперь столько, что и счесть трудно. Появится безшабашникъ въ одной газетѣ и кричитъ, что всѣ измѣнники, кромѣ его, безшабашника, смотришь — и въ другой, газетѣ уже снова ползётъ безшабашникъ и тоже, кричитъ, что всѣ измѣнники, кромѣ его, настоящаго безшабашника
И врутъ-же они — о, Господи! — такъ, что не успѣваютъ ихъ уличать. Что-же касается умѣнья набросить, когда нужно, тѣнь въ неблагонамѣренности, то и на это они — доки.
Мѣсяцъ или два тому назадъ, г. Amicus изъ «C.-П. Вѣдомостей» даже на предсѣдателя окружнаго суда смастерилъ «экивоку» довольно двусмысленную. Описывая процесъ Ландсберга, г. Amicus нѣсколько разъ подчеркнулъ, что, при допросѣ свидѣтеля генералъ-адъютанта Кауфмана, предсѣдатель «откидывался на спинку кресла». Понимаете-ли? Всѣхъ свидѣтелей допрашивалъ, не откидываясь на спинку кресла, а при допросѣ генерала «откидывался на спинку кресла». При этомъ тонкомъ намекѣ, г. Amicus кое-что и прибавилъ, такъ что газета должна была напечатать поправку…
Но г. Amicus не унывалъ. Когда, по поводу позорныхъ выходокъ газеты г. Комарова, г. Комарову «задали бенефисъ» и стали объяснять ему (въ томъ числѣ и «Новое Время»), что такіе доклады, не говоря уже объ ихъ глупости, просто неприличны, то г. Amicus развязно объяснилъ, что надо «глянуть шире» и «встать выше».
«Да неужели-же, наконецъ, — спрашиваетъ онъ, — вы не можете встать выше, не можете глянуть шире? Неужели-же такъ-таки вы и обрекли себя на вѣчное плесканіе въ мелкомъ болотѣ? Неужели-же въ вашихъ взглядахъ сама суть дѣла будетъ вѣчно затемнѣла безобразнымъ ворохомъ инсинуацій, подозрительныхъ намековъ, микроскопическихъ препирательствъ и брани, брани, брани, болѣе или менѣе площадной? Неужели-же, относясь къ каждому возникающему вопросу, вы вѣчно будете искать не истины, не разъясненій самаго вопроса, а прежде всего и наилюбезнѣе всего какихъ-нибудь прорухъ нашихъ печатныхъ соперниковъ?»
Г. Amicus, видите-ли, «искалъ истину», когда объяснялъ, какъ предсѣдатель суда «откидывался на спинку кресла». Г. Amicus, видите-ли, глядѣлъ «шире», когда сочинилъ легенду о фондѣ, будто-бы оставленномъ въ Лондонѣ для распространенія вредныхъ брошюръ. Легенда была категорически опровергнута; ясно было, что г. Amicus сообщилъ ложное извѣстіе, а онъ еще все-таки «ищетъ истину» и всѣхъ призываетъ «глянуть шире» и «встать выше», то-есть, залѣзть и а ту самую высоту, на которой онъ самъ находится.
Это-ли еще не знаменіе времени?
Обвинить собрата въ государственномъ преступленіи это значитъ «встать выше» и «глядѣть шире».
Я не стану приводить еще выписокъ изъ другихъ «модныхъ» органовъ. «Новое Время» хоть и менѣе откровенно «С.-Пет. Вѣд.» и — надо отдать ему хоть въ этомъ справедливость — во всякомъ своемъ противникѣ, слава Богу, не видитъ государственнаго преступника, но за то непремѣнно видитъ либо «жида», либо «либерала», причемъ послѣднее слово оно считаетъ, — какъ замѣтила недавно одна газета, — «моветономъ»… Эта «шустрая» газета, какъ пострѣлъ, вездѣ поспѣла. Одновременно поспѣваетъ она звать Россію на Востокъ и требовать дома «мѣръ, мѣръ и мѣръ»; убѣждать, что безъ поджоговъ дѣло не обходится и усовѣщевать египетскаго хедива; толковать о плевелахъ, а внизу печатать скабрезную поэму о томъ, какъ свершается «любви пантомимъ»… сегодня говорить, что англичане владѣютъ фактически малой Азіей, а завтра — что успѣхи ихъ ничтожны; наверху цитировать мнѣніе, соглашаясь съ нимъ, что расколъ у насъ «не слабѣетъ», а въ фельетонѣ доказывать, что «слабѣетъ»…
Годъ тому назадъ я сдѣлалъ характеристику г. Суворина. Позволю себѣ напомнить ее читателямъ. Нынче такое время, что приходится говорить о Сувориныхъ, приходится третировать этихъ господъ, пребывающихъ въ «авантажѣ» и гордящихся своимъ «успѣхомъ». Вотъ что, между прочимъ, писалъ я тогда:
«Г. Суворинъ никогда не отступалъ отъ своихъ убѣжденій, потому что убѣжденій онъ никогда не имѣлъ. Онъ былъ талантливымъ фельетонистомъ; часто, очень часто онъ довольно мѣтко касался явленій нашей общественной жизни, но точно такъ-же часто онъ касался ихъ и неумѣло, осмѣивая то, что смѣху не подлежало, восхищаясь тѣмъ, что восхищенія не заслуживало. Это литераторъ, очевидно, увлекающійся. Съѣздилъ онъ въ Берлинъ, и для него явился свѣтъ въ Берлинѣ, о чемъ онъ и повѣдалъ когда-то въ „Вѣстникѣ Европы“. Попадался ему подъ руку фактъ интересный, онъ его вышучивалъ, не разбирая, къ какому порядку фактовъ принадлежитъ вышучиваемый имъ фактъ. Когда-то онъ смѣялся надъ женщинами, желавшими учиться; когда-то онъ обзывалъ студентовъ неучами, когда-то онъ нашумѣлъ своимъ не совсѣмъ деликатнымъ письмомъ къ покойной Лядовой… Все у него выливалось изъ-подъ пера, какъ Богъ на душу положитъ. Читатели любили его, какъ хорошаго фельетониста, но, разумѣется, никогда и не прозрѣвали въ немъ будущаго соперника Краевскаго по лаврамъ. Да онъ и самъ, конечно, на это не разсчитывалъ, хорошо понимая, что отъ руководителя газеты требуется не одна бойкость пера, но и опредѣленныя задачи. Но судьба, вмѣстѣ съ безлюдьемъ, рѣшила иначе. Она улыбнулась г. Суворину, и онъ очутился съ газетой въ рукахъ. Какъ только онъ сталъ лицомъ къ лицу передъ серьезной задачей, онъ тотчасъ-же и выдалъ себя, что-называется, съ руками и ногами. Въ первомъ-же нумеру своей газеты онъ объявилъ объ „откровенномъ“ направленіи. Это profesion de foi было пусто, смѣшно и показывало, что у бывшаго фельетониста нѣтъ за душой никакого опредѣленнаго направленія, а есть только талантливость и бойкость. Газета велась бойко, фельетонно, ловко. Публика съ интересомъ прочитывала романы-фельетоны съ прозрачными именами изъ среды полу-свѣта, и „Новому Времени“ предстояла участь сдѣлаться самой легкой и веселой газетой среди большихъ газетъ, безъ направленія, но зато съ забавными и пикантными фельетонами, чѣмъ-то вродѣ русскаго „Фигаро“, какъ вдругъ сербская война увлекла г. Суворина на защиту славянъ и сдѣлала его обладателемъ одной изъ самыхъ распространенныхъ газетъ.
Онъ кричитъ ежедневно „ура“, отстаиваетъ проливы, отвергаетъ вопросы, — внутренніе вопросы, сегодня плачетъ, завтра смѣется, послѣ-завтра торжествуетъ; словомъ, въ своей литературной дѣятельности онъ поступаетъ, какъ нервная, сантиментальная женщина, живущая чувствами и нервами по преимуществу и неумѣющая, по выраженію професора Манасеина[1], „владѣть своимъ вниманіемъ“. Онъ бросается отъ одного впечатлѣнія къ другому, относясь только чувствомъ къ тому или другому явленію, вслѣдствіе чего въ его газетѣ противорѣчія являются на каждомъ шагу и направленія въ строгомъ смыслѣ нѣтъ рѣшительно никакого, или, вѣрнѣе, столько направленій, сколько NoNo-ровъ газеты въ году. Трудно поручиться, что скажетъ г. Суворинъ завтра. Онъ легко можетъ высказаться такъ, какъ даже постоянный его читатель не ожидаетъ, и я такъ-же мало удивлюсь, если черезъ годъ газета Суворина отвернется отъ идеализаціи славянскаго вопроса, какъ мало удивлюсь, если газета Суворина станетъ проповѣдывать теорію смиренія и благополучія.
Такіе дѣятели, разумѣется, крайне вредны и тѣмъ вреднѣе, чѣмъ они искреннѣе. Шишковъ, напримѣръ, очень искренно хотѣлъ воспретить „иностранное просвѣщеніе“, но отъ этой искренности не легче. Оставаясь въ качествѣ фельетониста, въ рукахъ хорошаго редактора, они могутъ быть полезны, но предоставленные самимъ себѣ, да еще упоенные успѣхомъ, они подъ конецъ начинаютъ воображать себя въ самомъ дѣлѣ руководителями и окончательно убѣждаются, что знанія, убѣжденія и строгость мысли съ успѣхомъ могутъ замѣняться большей или меньшей впечатлительностью. Тогда они становятся навязчивы и носятся съ какой-нибудь мыслишкой, точно съ писанной торбой.
Остается жалѣть, что такіе руководители могутъ играть роль: слѣдуетъ употреблять всевозможныя мѣры, чтобы разоблачать передъ обществомъ деморализующій элементъ, который вносятъ въ литературу газеты безъ направленія, но объяснять простое легкомысліе отступничествомъ или измѣной знамени — это, значитъ не понимать, съ какимъ противникомъ имѣешь дѣло…
Явленіе гг. Сувориныхъ въ качествѣ замѣтныхъ дѣятелей, конечно, весьма прискорбный фактъ. Я не разъ пробовалъ въ моихъ „картинкахъ“ объяснять этотъ фактъ, а потому повторяться не буду. Замѣчу только, что при настоящихъ условіяхъ въ этомъ фактѣ особеннаго ничего нѣтъ, тѣмъ болѣе, что въ обществѣ въ послѣднее время усилился спросъ на легкомысленное чтеніе, чѣмъ и объясняется торжественное увѣреніе газетъ, что общественное мнѣніе у нихъ въ рукахъ и что журналы допѣваютъ лебединую пѣснь. Съ другой стороны, изданіе газеты обставлено такими условіями, что изданіе газетъ въ строгомъ направленіи является не всегда возможнымъ, и комерческій элементъ все болѣе и болѣе начинаетъ играть чуть-ли не главную роль въ разсчетахъ издателей-редакторовъ. Что-же касается до „братьевъ-писателей“, то они — какъ уже было кѣмъ-то замѣчено — устраивая судьбу другихъ, отличаются поразительнымъ неумѣньемъ устроить свою собственную и не дѣлаютъ ни малѣйшихъ попытокъ въ этомъ направленіи, но и къ самой мысли объ обезпеченіи интересовъ своей корпораціи относятся скептически. Результаты извѣстны. Литературный трудъ, при извѣстной независимости мнѣній, дѣлается часто крайне тяжелымъ трудомъ, или, при извѣстной податливости, дѣлаетъ изъ литератора человѣка вольнаго поведенія».
Чѣмъ-же, однако, объяснить успѣхъ газеты г. Суворина, — успѣхъ несомнѣнный, хотя и дешевый въ нравственномъ смыслѣ?
Одинъ изъ нашихъ сотрудниковъ, H. В. Шелгуновъ, давно уже писалъ, что «Новое Время» удовлетворяетъ спросу на общественное легкомысліе.
Какъ-то лѣтомъ, я былъ въ Ливадіи и слышалъ, какъ г. Пушкинъ пѣлъ жидовскіе куплеты. Куплеты были пошлы, безсмысленны, глупы, имѣли въ виду дешевыя обличенія и поощряли низменные инстинкты подгулявшей публики. Театръ гоготалъ, именно гоготалъ. Публика захлебывалась отъ восторга, слушая пѣніе г. Пушкина, слушая его обличенія подрядчиковъ, слушая, какъ тру-ля-ля поется на еврейскомъ жаргонѣ. Кажется, комичнаго ничего не было, а публика, говорю, неистово аплодировала.
— Вотъ, сказалъ я сосѣду, — передъ вами успѣхъ «Новаго Времени».
Прибавьте къ этому «чего хочешь, того просишь», новости сомнительной вѣрности, безшабашность тона, постоянные увѣренія въ томъ, что «мы — русскіе, истинно русскіе», а другіе — либо «жиды», либо «не истинно русскіе», ни на минуту не оставляемый апломбъ, постоянная проповѣдь «національной политики», платоническое заигрываніе съ «мужикомъ», киваніе на «гнилой западъ», отбриваніе иностранныхъ министровъ, шустрые комплименты «земскимъ силамъ», со славословіемъ «сущности настоящаго положенія вещей» — и передъ вами будетъ тотъ винегретъ, который приходится по вкусу многимъ читателямъ нашихъ газетъ.
Да и какъ-же, въ самомъ дѣлѣ, быть читателю?
Предположимъ, что у насъ есть читатели и что ихъ довольно, которые требуютъ отъ газеты не одной только свѣжести извѣстій. Такіе читатели будутъ въ нѣкоторомъ затрудненіи, такъ-какъ, по совѣсти говоря, у насъ едва-ли пока возможны органы, какъ выразители строго опредѣленной програмы, строго опредѣленнаго направленія. Вопросы, о которыхъ толкуютъ наши газеты, являются какъ-то случайно, безъ всякаго отношенія къ практикѣ. Сегодня поговоримъ о налогахъ, завтра о бумажныхъ деньгахъ, послѣ-завтра можно и о крестьянскихъ переселеніяхъ, а можно и о расколѣ или о египетскомъ хедивѣ. Читатель можетъ сочувствовать всему этому, но живой связи между нимъ и газетой все-таки нѣтъ никакой, такъ-какъ и читатель, и авторъ оба хорошо понимаютъ: одинъ, что онъ ловитъ свою тѣнь, другой, что онъ говоритъ въ пространство, говоритъ по обязанности своего ремесла.
Поэтому наши газеты, собственно говоря, можно раздѣлить на болѣе приличныя, менѣе приличныя и вовсе неприличныя; другая класификація у насъ немыслима.
Тѣмъ не менѣе читатель, средній читатель, требуетъ свѣжихъ извѣстій, требуетъ отъ васъ разсужденій на современныя темы. Хочешь не хочешь, а подай ему ихъ, непремѣнно подай. Онъ прочтетъ — и дѣло съ концомъ; ни ему не тепло, ни вамъ не холодно, но по крайней мѣрѣ онъ будетъ au courant. Онъ не сконфузится передъ пріятелемъ по части новостей. Затѣмъ есть такой читатель, которому газета нужна, какъ суфлеръ, безъ котораго онъ не знаетъ, какъ отнестись къ Бисмарку или Андраши (есть много читателей, которые политиканствуютъ по газетамъ), и, наконецъ, есть и такой, который серьезно ждетъ отвѣта на вопросы, волнующіе его, ждетъ отвѣта отъ газеты, такъ-какъ самъ не въ состояніи разобраться въ омутѣ современныхъ событій.
Вотъ этотъ-то самый добродушный и самый искренній читатель и ошалѣваетъ теперь.
Онъ ждетъ отвѣта, жаждетъ объясненія, спокойнаго, терпѣливаго, искренняго, а вмѣсто этого что-жь онъ находитъ?
Однѣ газеты третій мѣсяцъ кричатъ одинъ «караулъ», другія занимаются розыскомъ поведенія своего собрата, третьи — переливаніемъ изъ пустого въ порожнее, а четвертыя больше говорятъ о вавилонскихъ царяхъ…
— Чего вы все о вавилонянахъ? пристаетъ подписчикъ.
Газета на слѣдующій день разсказываетъ подробно, какъ Гладстонъ говорилъ рѣчь на митингѣ.
— Да что ты съ Гладстономъ все возишься? Ты мнѣ о современныхъ событіяхъ…
Газета на слѣдующій день рѣшаетъ вопросъ: быть-ли Наполеонамъ во Франціи или не быть?
Читатель, наконецъ, сердится.
Въ самомъ дѣлѣ, сосѣдъ его получаетъ газету, которая бойко говоритъ о всѣхъ злобахъ дня, по пути обличая мелкихъ чиновниковъ, а его газета помалчиваетъ.
Терпѣливо ждетъ онъ мѣсяцъ, другой, третій, четвертый, а она опять-таки о Гладстонѣ и о Бисмаркѣ, да «вообще» о налогахъ, «вообще» о земствѣ, «вообще» о школахъ…
— Газета она и чистоплотная, говоритъ читатель, — да только Богъ съ ней! Она все «вообще» да «вообще». Выпишу-ка я лучше «Nouveau Temps». Эта — «шустренькая». Она обо всемъ на чистоту объясняется. По крайней мѣрѣ обо всемъ будешь знать: и о томъ, что было, и о томъ, что будетъ, и о томъ, чего никогда не было. Мордовцевъ разскажетъ о первомъ, Суворинъ о второмъ, а Молчановъ о третьемъ. А въ придачу, на сонъ грядущій, «любви пантомимъ» прочтешь въ стихахъ газетнаго поэта, г. Клубники.
И читатель выписываетъ «шуструю» газету.
II. править
Я обращалъ вниманіе читателя на образцы «полемическихъ красотъ», практикуемыхъ въ прессѣ въ наше время, когда самое обыкновенное приличіе составляетъ рѣдкость и чуть-ли не добродѣтель. Если-среди торжественныхъ криковъ и раздастся чей-нибудь скромный голосъ, пробующій устыдить безстыднаго собрата, то мало того, что обвинятъ его по какому-нибудь пункту, а хуже того — заподозрятъ еще искренность и начисто объявятъ, что «вы говорите въ этакомъ тонѣ потому только, что нѣтъ у васъ двухъ миліоновъ подписчиковъ, а дай ихъ вамъ, такъ вы, молъ, станете такими-же патріотами своего отечества (правильнѣе: переметными сумами), какъ и они, ваши устрашители».
Пріемъ этотъ, кстати сказать, очень характерный. Положительно нынче въ модѣ говорить объ убѣжденіи, объ идеалѣ, какъ о чемъ-то упраздненномъ, сданномъ въ архивъ и ни къ чему негодномъ. Этотъ пріемъ прилагается нашими ликующими публицистами ко всѣмъ явленіямъ жизни. Словно мѣряя чужую совѣетъ на свой аршинъ, эти господа не могутъ понять, что не всѣ-же души — пустые мѣшки, которые можно, по желанію, наполнить, чѣмъ угодно, что есть люди, для которыхъ идеалъ — не звукъ пустой, что убѣжденія — ложныя или неложныя, пригодныя или непригодныя — могутъ быть дороги человѣку. Забыли-ли публицисты исторію, извѣрились-ли они въ самихъ себя, но только при всякомъ случаѣ, чуть-только на торжищѣ всевозможныхъ сдѣлокъ, съ совѣстью встрѣтится искреннее убѣжденіе, они сейчасъ: «это потому, что онъ не урвалъ куша, а дай ему урвалъ кушъ, такъ этотъ убѣжденный немедленно откроетъ домъ терпимости».
Несмотря на очевидныя доказательства противнаго, наши публицисты продолжаютъ въ томъ-же духѣ и готовы заподозрить каждаго въ своб утномъ дисконтированіи совѣсти.
Скажите вы тому-же Суворину, что онъ рвался въ Константинополь больше для подписки, чѣмъ для перемѣны столицы русской имперіи; скажите г. Каткову, что онъ самъ не вѣритъ въ тѣ обвиненія, которыя бросаетъ въ глаза обществу; скажите г. Комарову, что онъ защищалъ товарищество продовольствія не по убѣжденію, а за гешефтъ, — всѣ эти господа обидятся, и, конечно, въ полномъ правѣ обидѣться и попросить васъ доказать ваши слова. Но отчего-же, скажите Бога ради, ихъ органы, а за ними и почитатели ихъ, считаютъ своимъ святымъ долгомъ бросить грязью именно за то, что составляетъ лучшее украшеніе человѣка?
Я совершенно пойму, если какой-нибудь прожженный прохвостъ, готовый совершить надъ собой какую угодно операцію, чтобы получить право «жрать», скажетъ про всякаго убѣжденнаго человѣка, который предпочтетъ честный трудъ маклерству на биржѣ, что этотъ человѣкъ либо шельма, либо дуракъ.
Точно также я пойму, если современный дѣлецъ назоветъ Кеплера или Ньютона глупыми, «непрактичными людьми», занимавшимися «небомъ», вмѣсто того, чтобы заниматься «дѣлами»; но трудно понять, чтобы люди печати, люди мнѣній, не понимали такихъ азбучныхъ понятій нравственности. Вѣдь никто не мѣшаетъ имъ противодѣйствовать мнѣніямъ, по ихъ понятіямъ ложнымъ, никто не вправѣ сердиться на это. Но отчего-же они пытаются дискредитировать чужую совѣсть, объясняя всѣ побужденія противниковъ своихъ невозможностью урвать кушъ?..
Если въ ежедневной нашей прессѣ не было недостатка въ предложеніи средствъ, которыя-бы могли излечить отечество отъ различныхъ недуговъ, то немало подобныхъ-же проектовъ явилось и въ видѣ отдѣльныхъ брошюръ, изъ числа которыхъ большее вниманіе обратили на себя брошюра нѣкоего г. Карловича и «Улика времени» князя Мещерскаго. Обѣ эти брошюры бьютъ, разумѣется, въ набатъ, розыскивая «корни и нити», но напрасно-бы вы искали въ нихъ чего-нибудь оригинальнаго по мысли и даже изложенію. Обѣ онѣ слишкомъ ужь хватили черезъ край и представляютъ скорѣй бредъ разстроеннаго воображенія, чѣмъ сколько-нибудь серьезное разсмотрѣніе вопроса, которымъ они занижаются.
Чѣмъ недоволенъ Карловичъ?
О, разумѣется, всѣмъ, а, главное, воспитаніемъ юношества. Надо, по мнѣнію его, совершенно измѣнить систему.
«Вмѣсто существовавшей патріархальной системы первоначальнаго воспитанія, — говоритъ авторъ, — имѣвшей въ основаніи своемъ глубокое почтеніе и безусловное повиновеніе дѣтей въ родителямъ, вдругъ появилась новая педагогика, предоставляющая дѣтямъ безграничную свободу, устраняющая въ воспитаніи всякое принужденіе и озабоченная прежде всего облегченіемъ всякаго ученія. Но при необыкновенной живости ума, наклонности въ преувеличенію и отсутствіи усидчивости во всякомъ серьезномъ трудѣ русскихъ мальчиковъ, нигдѣ эта полная свобода не могла оказаться менѣе умѣстною, чѣмъ въ Россіи. Дадите-ли вы, напримѣръ, русскому мальчику понятіе хоть о звѣздномъ небѣ, онъ непремѣнно представитъ вамъ на другой день карту, исправленную по его собственнымъ соображеніямъ, то-же самое можно сказать и о всякихъ понятіяхъ, сообщаемыхъ ему въ области науки, нравственности, общественнаго права или политики. И вотъ, вмѣсто того, чтобъ образумить глупаго, самонадѣяннаго мальчика, удивляются его ранней геніальности. Но такъ-какъ изученіе древнихъ языковъ не оставляетъ простора такому геніальному произволу и такъ-какъ для всякаго успѣха въ нихъ необходимо серьезно учиться, — именно потому изученіе древнихъ языковъ такъ ненавистно для русской молодежи»…
Князь Мещерскій бросаетъ столько ужасныхъ «уликъ» времени, съ забористымъ оглавленіемъ каждой изъ нихъ, что было-бы очень страшно за бѣдное отечество, еслибы по прочтеніи «уликъ» вы не пришли къ заключенію, что книга почтеннаго автора просто-на-просто на-скоро смастеренная спекуляція, съ очевиднымъ разсчетомъ на скорый сбытъ моднаго нынѣ товара — «уликъ». Въ газетныхъ объявленіяхъ объ этой книгѣ было напечатано даже, что книга «посвящается всѣмъ людямъ съ сердцемъ». Почтенный князь въ этомъ случаѣ поступилъ не безъ остроумія. Онъ зналъ, что курсъ низокъ, что всѣ жалуются на дороговизну, а потому и воззвалъ къ «сердцу», дабы расположить его къ выемкѣ изъ кошелька рубля двадцати пяти копеекъ. Я не знаю, имѣло-ли успѣхъ это обращеніе «къ людямъ съ сердцемъ» за рублемъ съ четвертакомъ; нынче такое время, что даже люди съ сердцемъ неохотно жертвуютъ рубль, а тѣмъ болѣе за книгу.
Если г. Карловичъ обвинялъ русскаго мальчика въ фокусахъ со звѣзднымъ небомъ (бѣдные родители, сколько картъ вамъ надо покупать!), то князь «поголовно» (въ концѣ такъ и сказано: «поголовно») обвиняетъ въ нигилизмѣ безъ разбора всѣхъ и вся: и печать, и университеты, и земство, и фельетонистовъ, и вновь княземъ открытую всю «петербургскую» Россію. Никому нѣтъ пощады и даже — о, Господи! — цензурное вѣдомство, и то заподзрѣно этимъ «человѣкомъ сердца».
«Цензура, говоритъ князь, — стѣсняетъ не тѣхъ, которые хотятъ проводить зло или либеральныя экзажераціи, а насъ, консерваторовъ, и только насъ, стоящихъ за порядокъ и за основныя начала, но стоящихъ твердо и неподдающихся никакимъ сдѣлкамъ ни съ чиновникомъ, ни съ либераломъ».
Ужасно!
Но князь рѣшилъ «исчерпать все море нигилизма» и, конечно, исчерпываетъ. Иногда не совсѣмъ грамотно, но всегда отвяжно, почтенный jeune premier «Гражданина» погибшаго въ борьбѣ съ равнодушіемъ объясняетъ, что «интелигенція — зло государства», высшее образованіе учитъ людей «разврату, грабежу убійствамъ и кражамъ».
По словамъ «человѣка съ сердцемъ», въ университетахъ «столько путаницы, столько фальши, столько не только комедіи, но даже балаганщины, столько привито чужого и неперевариваемаго русскою жизнью, а рядомъ съ этимъ столько создано искуственныхъ нуждъ, искуственныхъ безвыходныхъ положеній, столько поводовъ къ неудовольствію, столько источниковъ вѣчнаго глухого раздраженія въ молодежи, что въ этомъ, за 20 лѣтъ образовавшемся, хаосѣ не только ничего не разберешь, но утонешь въ полномъ безсиліи что-бы ни было привести въ порядокъ».
Что-же касается до земства, то расходившійся «человѣкъ съ сердцемъ» отзывается о немъ такъ:
«Оно нашло въ однихъ полное равнодушіе, въ другихъ — глухіе намеки на его безсиліе, въ-третьихъ — сѣмена сословной розни и взаимнаго недовѣрія, брошенныя въ статьи объ этомъ упрежденіи, смѣхъ и глумленіе надъ первыми шагами его и осмѣяніе дворянскаго сословія, какъ руководительнаго, а по части народнаго образованія, подстреканія земства слушаться не народныхъ духовныхъ нуждъ, а петербургскаго духа времени, требующаго, чтобы школы были разсадниками реализма прежде, чѣмъ быть школами для русскаго народа».
Не оставилъ князь, разумѣется, и судъ. Онъ рѣшилъ вѣдь исчерпать все «море» до дна и о судѣ говоритъ слѣдующее:
«Прославленіе лицепріятія и предвзятаго нерасположенія къ высшимъ сословіямъ, идеализація мотивовъ къ преступленіямъ какой-то меньшей братіи, восхваленіе приговоровъ, оправдывающихъ преступленіе однихъ (меньшей братіи) и строго казнящихъ преступленіе другихъ (высшей братіи), и затѣмъ полное и мертвое безучастіе къ нравственной жизни русскаго народа, молчаніе передъ самыми страшными преступленіями, исканіе извиненій, когда они являются послѣдствіями неуваженія въ семьѣ, къ религіи, къ порядку и носили нигилистическій характеръ, а рядомъ съ этимъ постоянное придирательство ко всякому нарушенію со стороны власти».
А наша печать? Господи! Да какъ еще терпятъ нашу печать, когда, по словамъ князя Мещерскаго, она самая, что ни на есть, главная «крамольница»?!
Она создала «нигилизмъ» «путемъ злой и пристрастной критики, взаимной ненависти и нетерпимости во всему духовному, возбужденія вражды въ идеаламъ и преданіямъ старины, грубаго реализма, ослабленія связей и авторитетовъ семейной жизни, и идеализированія, то есть признанія типомъ того ужаснаго урода, который долженъ былъ испугать общество своимъ разрушающимъ содержаніемъ, — нигилиста…»
Однимъ словомъ, если повѣрить на-слово «человѣку съ сердцемъ», то просто-на-просто надо «раззорить» все, такъ какъ «нигилизмъ» проникъ повсюду.
Къ слову сказать о томъ, что-же за птица такая этотъ «нигилизмъ», князь Мещерскій въ своей книгѣ не упоминаетъ ни однимъ словомъ.
«Раззоривши» все, что было можно, князь въ заключеніе, конечно, предлагаетъ и «свой планъ» для возрожденія русскаго общества. Планъ князя Мещерскаго заключается въ возвеличеніи дворянства. Дворянство спасало Россію въ 12 году. Оно должно спасти ее и въ 1879 году. Voila le plan, le plan, le plan de prince Mestchersky:
"Дворянскія собранія должны ежегодно по губерніямъ собирать всѣхъ дворянъ. Не тѣ, которымъ дѣлать нечего, не тѣ, которымъ пролѣзть надо, должны исключительно съѣзжаться въ собраніе, а всѣ, въ особенности тѣ дворяне, которые владѣютъ большими имѣніями и имѣютъ высокое общественное положеніе. Чѣмъ выше положеніе, чѣмъ самостоятельнѣе дворянинъ по состоянію, чѣмъ громче его офиціальное званіе, чѣмъ блестящѣе его мундиръ, чѣмъ ближе его мѣсто къ престолу, тѣмъ громче долженъ быть его голосъ, тѣмъ нужнѣе ему учиться жизни въ Россіи на мѣстѣ.
"Надо, чтобы дворяне жили въ своихъ имѣніяхъ и въ своихъ уѣздныхъ городахъ хотя-бы часть года и въ особенности часть зимы, надо, чтобы лучшіе и знатнѣйшіе люди не отказывались отъ должностей уѣздныхъ предводителей, предсѣдателей мировыхъ съѣздовъ, мировыхъ судей, попечителей школъ, наблюдателей за народнымъ здравіемъ и т. д.
"Надо, чтобы дворяне серьезно и добросовѣстно взялись за дѣло народнаго образованія и народнаго здравія.
"Надо, во что-бы то ни стало, изъ каждаго уѣзда сдѣлать центръ дворянской жизни и центръ государственной дѣятельности.
"Затѣмъ слѣдовали-бы подробности.
"Перечислять ихъ нѣтъ нужды.
"Для примѣра укажу на развитіе идеи съ одной точки зрѣнія.
"Положимъ, дворянство собралось въ такомъ-то губернскомъ городѣ.
"Ему предстояло-бы рѣшить вопросъ: какъ сдѣлать, чтобы проявить свое дѣятельное участіе въ направленіи мѣстной жизни въ губерніи въ правильное теченіе?
"Въ отвѣтъ на этотъ вопросъ дворянство могло-бы изъ своей среды избрать извѣстное количество лицъ для составленія двухъ списковъ: одного списка желающихъ балотироваться на должности въ уѣздахъ, отъ избранія дворянства зависящія, и другого списка — для лицъ, обязанныхъ жить въ своемъ уѣздѣ втеченіи извѣстнаго періода времени въ году.
«Для этого годъ можно было-бы раздѣлить на четыре части, по три мѣсяца. Затѣмъ все количество дворянъ раздѣлить по уѣздамъ, съ тѣмъ, чтобы по каждому уѣзду пришлось-бы, положимъ, двумъ дворянамъ разъ въ годъ втеченіи трехъ мѣсяцевъ обязательно жить въ уѣздѣ. Если-же дворянъ по уѣздамъ окажется недостаточно для составленія очереди на цѣлый годъ по два человѣка, то въ виду того, что въ лѣтнее время вся жизнь, сосредоточиваясь въ полѣ и въ сельскомъ хозяйствѣ, выходитъ изъ стѣнъ дома, можно было-бы установить обязательную очередь пребыванія въ уѣздѣ на зимніе лишь мѣсяцы, съ 1-го октября по 1-е апрѣля, тоже вродѣ дежурства двухъ дворянъ въ каждомъ уѣздѣ, по два мѣсяца, т. е. по шести человѣкъ втеченіи года на каждый уѣздъ. Обязанность этихъ дворянъ должна была-бы заключаться въ постоянномъ наблюденіи за школами и за санитарною частью въ уѣздѣ и сверхъ того въ оказываніи помощи всякому, кто къ нимъ-бы обращался».
Примите этотъ «плантъ», какъ выразился какой-то комерсантъ въ «Современныхъ Извѣстіяхъ», и тогда дѣло въ шляпѣ… Россія спасена, но только… только, если вы «человѣкъ съ сердцемъ»,
Подайте бѣдному на хлѣбъ,
Онъ Велизарія питаетъ!..
Нынче времена проектовъ. Каждый норовитъ что-нибудь сочинить не то «въ улику времени», не то въ улику жучка (особенно, если при проектѣ будетъ жучколовка, которую можно будетъ выгодно сбыть), а больше всего въ улику ближняго своего. Нашелся даже такой «человѣкъ безъ сердца», нѣкто г. Смирновъ, который сочинилъ проектъ въ улику лошадямъ и предлагаетъ — общество покровительства животнымъ, гдѣ ты? — ни болѣе, ни менѣе, какъ облагодѣтельствовать всѣхъ лошадей паспортами, словно-бы для того, чтобы животныя совсѣмъ перестали завидовать людямъ. Впрочемъ, почтенный авторъ лошадиной паспортной системы оговаривается, что онъ одушевленъ добрыми намѣреніями и предлагаетъ паспорта во избѣжаніе конокрадства, раззоряющаго хозяйства, но я полагаю, что крестьяне прокляли-бы своего благодѣтеля, еслибъ узнали о его проектѣ, такъ-какъ довольно заботъ и о своихъ паспортахъ, чтобы заботиться еще о лошадиныхъ…
Въ то время, какъ наши публицисты ежедневно подносятъ обществу улику за уликой, «уличительное вѣяніе», разумѣется, проникло и въ провинцію.
Недавно г. Пашковъ, одинъ изъ виднымъ одесскихъ дѣльцовъ, — видныхъ больше потому, что кореспонденты часто упоминаютъ объ его не особенно красивыхъ продѣлкахъ, — защищаясь отъ обвиненій ревизіонной комисіи, разсматривавшей дѣйствія купеческой управы, въ которой г. Пашковъ состоитъ старшиной, началъ свою рѣчь такой уликой:
«Несмотря на крайне печальное увлеченіе въ послѣднее время учащейся молодежи вредными идеями и тѣ пагубныя послѣдствія, которымъ они подвергаются» и т. д.
Вы думаете, что г. Пашкову заказана ревизіонной комисіей передовая статья и онъ съ чувствомъ декламируетъ ее? Жестоко ошибаетесь. Никакой статьи ревизіонная комисія не заказывала, а просто требовала отчетъ, а онъ вмѣсто отчета, не будь дуракъ, преподнесъ «увлеченія молодежи».
Надо думать, что примѣръ г. Пашкова найдетъ подражателей.
Съ своей стороны позволю себѣ (безвозмездно, замѣтьте!) рекомендовать джентльменамъ, которые либо стянули изъ кассы, либо тѣмъ или другимъ путемъ нарушили права собственности, конспектъ послѣдняго слова на скамьѣ подсудимыхъ, по которому можно, конечно, развести узоры, какіе угодно. Я только начерчу темы послѣдняго слова:
1) Начать о бѣдствіяхъ отечества: пожары, наводненія, засухи и прочее.
2) Описать свою благонамѣренность и уваженіе къ чужой собственности.
3) Уличить дурное воспитаніе юношества, перейти къ различію между увлеченіемъ неприличнымъ (неуваженіе къ родителямъ и пр.; цитировать, по желанію, изъ современныхъ авторовъ) и увлеченіемъ приличнымъ (подлогъ, кража и т. п.).
4) Объяснить увлеченіе принципіальными причинами. Право собственности, святость семьи и т. п.
5) Доказать, что чѣмъ болѣе гражданъ, ограбившихъ казну, тѣмъ болѣе довольныхъ, а чѣмъ болѣе довольныхъ, тѣмъ болѣе порядка.
6) Заключить «уликами» времени вообще и «нигилизму» кассъ въ особенности и… ждать оправданія.
III. править
Говорить-ли, какъ въ недавнее время у насъ происходила война между нашими и нѣмецкими газетами? Говорить-ли, какъ журилъ «Голосъ» Бисмарка и совѣтовалъ ему «имѣть въ виду», что «Голосъ» его не одобряетъ, какъ «Новое Время» защищало нашу честь, доказывая, что нѣмецъ въ своихъ нападкахъ на русскую жизнь систематически клевещетъ, и какъ оно «разитъ» всѣхъ «этихъ» Бисмарковъ, Андраши и Биконсфильдовъ? Оно такъ и называетъ ихъ «этими», вѣроятно, въ отличку отъ «тѣхъ», Говорить-ли, какъ «Спб. Вѣд.» требовали отставки Бисмарка съ рѣшительностью, достойной самаго веселаго смѣха? Нѣтъ, я лучше не стану объ этомъ распространяться. Замѣчу только, что досталось-таки иностраннымъ министрамъ, очень досталось въ послѣднее время отъ нашихъ газетъ, досталось и нѣмецкимъ газетамъ, хотя напрасно наши такъ ужь на нихъ разсердились. Положимъ, иностранныя газеты сообщали невѣрныя свѣденія, положимъ, онѣ Богъ знаетъ что говорили о современномъ обществѣ, но, спрашивается, откуда-же онѣ почерпали свои извѣстія? Изъ тѣхъ-же самыхъ отечественныхъ газетъ, которыя теперь вдругъ набросились на своихъ заграничныхъ собратовъ. Сами-же отечественные публицисты посѣяли то, что пожали. Они говорили ужасы объ обществѣ; они говорили, что города поджигаютъ и т. п., и когда этотъ бредъ вернулся къ нимъ изъ-за границы обратно съ нѣкоторымъ соусцемъ, то они-же и возопили:
— Клевета! Клевета!
А кто-же клеветалъ-то первый? И выходитъ, что
Сама себя раба бьетъ,
Коли нечисто жнетъ.
Проштудируетъ, положимъ, какой-нибудь нѣмецъ «Улику» Мещерскаго, да, чего добраго, повѣритъ ей и напечатаетъ извлеченіе въ газетѣ… Какой подымется гвалтъ! «Нѣмецъ», молъ, «насъ рскорбляетъ», а оскорбляетъ-то не нѣмецъ, а патріотъ своего отечества, предлагающій уничтожить всѣ государственныя функціи и обособить одно сословіе на-счетъ другихъ.
Но жизнь, напротивъ, показываетъ намъ совершенно обратное явленіе, а именно стремленіе къ сліянію почтеннаго сословія дворянъ съ почтенными людьми торговли. Это сліяніе составляетъ одно изъ характерныхъ явленій времени. Мы видимъ, что и у насъ, какъ на Западѣ, торговое сословіе мало-по-малу вступаетъ въ союзъ съ представителями высшаго сословія и что взаимныя отношенія двухъ классовъ сглаживаются, не имѣя и тѣни того остраго характера, какимъ отличались они во времена гоголевскаго городничаго. Нынче купеческой бороды не только не припечатываютъ, а напротивъ, съ купцомъ, если онъ богатъ, роднятся, вступаютъ въ связи и подерживаютъ самыя дружественныя отношенія, основанныя на сознаніи обоюдныхъ выгодъ.
Не касаясь вопроса о томъ, насколько съ государственной точки зрѣнія выгоденъ или невыгоденъ подобный союзъ, мы только отмѣчаемъ фактъ, и въ доказательство, что онъ существуетъ, мы изъ множества свѣденій, свидѣтельствующихъ о вліяніи, пріобрѣтаемомъ у насъ купечествомъ, — вліяніи, нерѣдко тяжело отзывающемся на подневольныхъ людяхъ, приведемъ изъ газетъ кореспонденцію изъ Пскова о процесѣ, недавно разбиравшемся въ псковскомъ окружномъ судѣ, въ которомъ фигурировалъ купеческій сынъ Боговской, обвинявшійся въ покушеніи на насиліе надъ крестьянской дѣвушкій Авдотьей Ефимовой, и крестьянинъ Яковъ Борисовъ, обвинявшійся въ пособничествѣ.
Иванъ Боговскій, сынъ извѣстнаго во Псковѣ купца-миліонера, давно уже былъ извѣстенъ своими буйными и дикими выходками. Разсказывались цѣлыя эпопеи о похожденіяхъ этой «широкой русской натуры», о его эпикурейскихъ оргіяхъ, на которыхъ онъ старался перещеголять весь античный міръ, изобрѣтая разнаго рода чудовищныя и невозможныя затѣи. Поэтому понятно, что вниманіе мѣстнаго общества было сильно возбуждено настоящимъ дѣломъ, и во все время разбирательства его, громадная масса публики наполняла залъ засѣданія, коридоры суда и скверъ передъ зданіемъ присутственныхъ мѣстъ: всякому хотѣлось взглянуть на героя, о которомъ ходило столько легендарныхъ исторій.
Обвинительный актъ разсказалъ возмутительную исторію, какъ вечеромъ крестьянская дѣвушка, шедшая по улицѣ своей деревни, вмѣстѣ со своей подругой были насильно посажены Боговскимъ и Борисовымъ въ сани и привезены въ избу Борисова, и какъ на отказъ Ефимовой на предложенія Борисова между ними завязалась борьба, "во время которой Боговскій билъ и душилъ Ефимову за горло. Избавиться Ефимовой отъ покушеній Боговскаго удалось только потому, что послѣдній, обезсилѣвъ отъ борьбы и выпитаго вина, сѣлъ на стулъ, оставивъ Ефимову на-время въ покоѣ, что дало ей возможность оправиться и выбѣжать изъ избы. Произведеннымъ медицинскимъ осмотромъ, на Авдотьѣ Ефимовой найдены слѣдующіе слѣды борьбы: ушибы на локтяхъ, посинѣвшія, распухшія и разбитыя въ кровь губы и оцарапанное лицо. Бросилась-было Ефимова за защитой къ старостѣ Лютыхъ Болотъ, Галактіонову; но Боговскій прислалъ къ старостѣ своего клеврета — одного изъ крестьянъ тѣхъ-же Лютыхъ Болотъ съ приказаніемъ «не смѣть начинать дѣла», — и староста опустилъ руки. Къ счастію, въ селеніи случился сотскій Семеновъ; онъ-то и рѣшился, въ качествѣ ближайшей полицейской власти, заступиться за Ефимову. Когда къ нему прибѣжала мать Ефимовой и стала кричать, что «Боговскій бьетъ и хочетъ Дуню», Семеновъ тотчасъ-же предложилъ старостѣ и нѣкоторымъ крестьянамъ идти съ нимъ въ избу Борисова укрощать Боговскаго, но въ этомъ случаѣ ни староста, ни одинъ изъ крестьянъ въ деревнѣ (въ Лютыхъ Болотахъ 70 дворовъ) не рискнули на это дѣло, страшась даже мысли навлечь на себя гнѣвъ Боговскаго; одинъ-же войти въ избу Борисова сотскій Семеновъ побоялся. Такъ продолжалось дѣло до тѣхъ поръ, пока къ сотскому не прибѣжала Дуня Ефимова. Видъ трепещущей и блѣдной отъ страха дѣвушки, съ распухшими, посинѣвшими губами и растрепанными волосами, навелъ сотскаго на мысль — какъ онъ признавался на судѣ — что она ужь совсѣмъ «нарушена». По настоянію сотскаго, дѣло дошло до волостного старшины, Николая Иванова, который, отлично зная и прежнія подобныя-же похожденія Боговскаго, съ участіемъ отнесся къ бѣдной дѣвушкѣ и довелъ дѣло до судебнаго слѣдователя. Благодаря этому, Боговскій и очутился на скамьѣ подсудимыхъ.
«Людямъ непосвященнымъ, прежде всего, конечно, странными покажутся въ этомъ дѣлѣ ненормальныя отношенія крестьянъ Лютыхъ Болотъ къ Боговскому; почему крестьяне боятся и трепещутъ Боговскаго до того, что даже жертвуютъ ему честью своихъ дочерей? Относительно этого обстоятельства, волостной старшина Ивановъ повѣдалъ присяжнымъ засѣдателямъ и изумленной публикѣ слѣдующее: какъ Лютыя Болота, такъ и нѣсколько сосѣднихъ съ ними деревень, кругомъ и около облегаютъ земли купца Боговскаго, такъ-что крестьяне буквально заперты въ своихъ Болотахъ: шагу нельзя сдѣлать изъ Лютыхъ Болотъ, чтобы не ступить на землю Боговскаго. Боговскій, конечно, пользуется своимъ выгоднымъ „стратегическимъ положеніемъ“: „ни одна курица“, повѣствовалъ старшина, „не можетъ безнаказанно перейти границы Лютыхъ Болотъ“; своей земли у крестьянъ мало, а арендовать землю они могутъ только у Боговскаго, который, конечно, и тутъ не даетъ имъ спуску. Такимъ образомъ, крестьяне очутились какъ-бы въ крѣпостной зависимости у Боговскаго, потому что нѣтъ ничего такого, чего-бы онъ не могъ съ ними сдѣлать: онъ заставляетъ крестьянъ работать на себя, какъ-бы своихъ крѣпостныхъ, приказываетъ старостѣ сзывать міръ, а міръ безпрекословно повинуется его слову и рѣшаетъ все по его желанію; онъ, ради потѣхи, стрѣляетъ изъ револьвера по улицамъ Лютыхъ Болотъ, по чемъ попало; онъ устраиваетъ въ Лютыхъ Болотахъ самыя чудовищныя оргіи, на которыхъ растлѣваетъ невинныхъ крестьянскихъ дѣвушекъ (Авдотья Ефимова, по сознанію старшины, есть не болѣе, какъ только единица въ числѣ прочихъ жертвъ сладострастія Боговскаго), а отцы, братья и женихи этихъ дѣвушекъ слова не могутъ пикнуть противъ гнета и насилія кулака-баши-бузука: скажи одинъ изъ нихъ хоть слово протеста, Боговскій въ бараній рогъ согнетъ дерзновеннаго. „Противъ меня, передавалъ старшина слова Боговскаго, — никто не можетъ идти: такія ужь у меня батареи на всѣхъ наведены“, т. е. батареи, заряженныя золотомъ и кредитными бумажками, какъ пояснялъ потомъ прокуроръ. „Ни одна крестьянская дѣвка, показывалъ далѣе свидѣтель, — не покажется на улицу, когда въ Лютыхъ Болотахъ имѣетъ пребываніе Боговскій“ — таковъ былъ у всѣхъ страхъ передъ этимъ, какъ казалось темнымъ людямъ, всемогущимъ стастолюбцемъ! Насколько великъ былъ у крестьянъ страхъ передъ Боговскимъ, это наглядно можно было видѣть въ этомъ-же засѣданіи изъ показаній свидѣтелей-крестьянъ изъ Лютыхъ Болотъ; за исключеніемъ потерпѣвшей, всѣ они (9 человѣкъ) давали очень сбивчивыя показанія: шесть крестьянъ отдѣлывались отъ распросовъ одной стереотипной фразой: „знать не знаю, вѣдать не вѣдаю“; остальные трое показывали совсѣмъ не то, что говорили на предварительномъ слѣдствіи, не смущаясь ни изобличеніями прокурора, ни своими собственными увѣреніями, что говорятъ, „какъ передъ Богомъ“, „хотъ сейчасъ помереть“. Прокуроръ сказалъ небольшую, но сильную рѣчь, которая, видимо, произвела впечатлѣніе на присяжныхъ и присутствовавшую публику. Г. Александровъ говорилъ около часу, доказывая, что въ данномъ случаѣ покушенія на изнасилованіе не было, а было только простое заигрыванье Боговскаго съ Ефимовой; заигрыванье это, сопровождавшееся побоями, было не совсѣмъ деликатнаго свойства и, безъ сомнѣнія, оскорбляло скромность Ефимовой; но въ виду того, что подобныя оскорбленія подлежатъ разсмотрѣнію мировыхъ судей, а не окружныхъ судовъ, защитникъ просилъ присяжныхъ вмѣнить подсудимому въ наказаніе тѣ четыре мѣсяца предварительнаго ареста, которые онъ уже сидѣлъ въ острогѣ, и вынести ему оправдательный приговоръ. О томъ-же самомъ защитникъ просилъ присяжныхъ и относительно подсудимаго Борисова. Послѣ полуторачасового совѣщанія присяжные вынесли свое рѣшеніе, которымъ Иванъ Боговскій признанъ виновнымъ въ покушеніи на изнасилованіе Авдотьи Ефимовой, но заслуживающимъ снисхожденія. Яковъ Борисовъ признанъ невиновнымъ въ пособничествѣ Боговскому. Судъ постановилъ: подсудимаго Ивана Боговскаго, лишивъ всѣхъ особенныхъ и по состоянію присвоенныхъ правъ, сослать на житье въ томскую губернію, съ воспрещеніемъ отлучки изъ мѣста жительства впродолженіи одного года и безъ права выѣзда въ другія губерніи впродолженіи двухъ лѣтъ. На присутствовавшую публику весь настоящій процесъ произвелъ тяжелое, гнетущее впечатлѣніе, и всѣ приговоромъ присяжныхъ, видимо, остались довольны.
Хорошъ оказался въ этомъ процесѣ г. Александровъ, распространявшійся на тему о „заигрываніи“…
Впрочемъ, и то: не съ одними только представителями „рода“ заключило союзъ купечество. Союзъ существуетъ также между людьми капитала и людьми свободной професіи.
Въ заключеніе моихъ замѣтокъ два факта.
Погонцы, злосчастные погонцы, наконецъ, взысканы за долготерпѣніе. Состоялось высочайшее повелѣніе, спеціально имѣющее вть виду погонцевъ. По словамъ одесскаго кореспондента „Новаго Времени“, это повелѣніе „вызвало довольно понятное волненіе. Массы погонцевъ ежедневно прибываютъ въ Одессу, чтобы начать иски, которыхъ они прежде не могли предъявлять по неимѣнію средствъ. Такъ-какъ высочайшимъ повелѣніемъ разсмотрѣніе претензій погонцевъ судебными мѣстами не будетъ замедляться, то многіе присяжные повѣренные берутся за веденіе этихъ дѣлъ за ничтожное вознагражденіе, гораздо ниже таксы. Съ другой стороны, погонческія дѣла не преминули сдѣлаться и предметомъ спекуляціи. Юркіе факторы просто осаждаютъ погонцевъ разными предложеніями о продажѣ претензій, о мировой сдѣлкѣ и т. п. Къ счастію, погонцы отлично поняли дарованныя имъ права и не соглашаются ни на какіе компромисы съ разными гешефтъ-махерами“.
А вотъ и другой фактъ, сообщенный „Голосомъ“, изъ котораго видно, что примѣръ помѣщика Пантелѣева, пожертвовавшаго значительный капиталъ въ пользу крестьянъ, находитъ себѣ подражателей. По словамъ названной газеты, недавно въ чембарскомъ уѣздѣ умерла помѣщица, оставившая послѣ себя своимъ бывшимъ крестьянамъ, по завѣщанію, помимо близкихъ родственниковъ, землю, чистую отъ залога, и капиталъ для выкупа крестьянскаго надѣла, Сверхъ того она завѣщала 10,000 р. на построеніе церкви, такъ-какъ бывшая въ ея имѣніи деревянная церковь сгорѣла, 8,000 р. на содержаніе училища для крестьянскихъ дѣтей и, кажется, 5,000 руб. на содержаніе акушерки въ томъ-же селѣ».
На этомъ отрадномъ извѣстіи я разстаюсь съ читателемъ.
- ↑ „О значеніи психическихъ вліяній“. Очень интересная книга Издан. Пантелѣева.