КАРТИНКИ И НАБЛЮДЕНІЯ.
правитьОколо стола, въ деревенской гостиной, сидятъ, трое лицъ: мой мужъ, я и сосѣдка. Мужъ и сосѣдка разговариваютъ, а я укладываю необходимыя вещи въ мой дорожный несесеръ.
— Слѣдовательно, рѣшено? говоритъ моя сосѣдка.
— Рѣшено, отвѣчаю я.
— Ѣдете завтра?.. Непремѣнно?
— Непремѣнно.
— И скоро вернетесь?
— Не знаю; все зависитъ отъ дѣлъ; но, во всякомъ случаѣ, не раньше пяти, шести недѣль.
— Это какъ же?
— Да разсчитайте: одна дорога возьметъ цѣлую недѣлю, трое сутокъ до Петербурга, трое назадъ; ну, а тамъ — то, другое… раньше не обернешься…
— Да и рада же моя супруга, говоритъ мой мужъ: — сбѣжать изъ дому, ей ѣсть не давайте, а позвольте только удрать!.. не сидится на мѣстѣ…
— Но знаете ли? Мнѣ кажется, что вамъ, все-таки, будетъ скучно такъ долго пробыть безъ семьи, безъ своихъ… Вѣдь, у васъ никого нѣтъ изъ близкихъ въ Петербургѣ? Вѣрно поразъѣхались?
— Нашли что сказать! Да у нея сейчасъ будутъ близкіе, дайте только срокъ… Дайте доѣхать до мѣста — столько друзей наберется, со всѣми перезнакомится!.. Мало того, узнаетъ всю подноготную: что думаетъ человѣкъ, чего не думаетъ и что у него есть, и чего нѣтъ; узнаетъ: кто его папенька и кто маменька, даже какую подушечку бабушка любитъ класть себѣ подъ бокъ!.. Что? Неправда? Нечего на меня такъ таращить глаза!
— Конечно, неправда… Пожалуйста, не вѣрьте ему: онъ вѣчно прибавляетъ… Конечно, я…
— Страхъ, какъ люблю заниматься чужими дѣлами, перебиваетъ мужъ: — и выворачивать чужую душу на изнанку…
— Вотъ вздоръ! У тебя страсть — клепать на меня!
— Я клеплю?
— Клеплешь!
— Ай! ай! ай! Вотъ-то срамница! И гдѣ у тебя правда?
— Ну, такъ что-жь! Если и люблю — тебѣ что за дѣло? Чужія дѣла интереснѣе своихъ!.. свои, вѣдь, всегда успѣешь узнать…
— По крайней мѣрѣ, логика — и то хорошо! Мила моя супруга? Не правда ли?
— Но, ma chère, вы меня извините, а я, все-таки, скажу правду: съ вашимъ характеромъ и вашей любознательностью, вы легко можете попасть въ какую-нибудь передрягу… вспомните меня! И, какъ хотите, я рѣшительно не понимаю вашей страсти знакомиться со всѣми. Кто они такіе, откуда, что такое? Никто этого не знаетъ, а вы съ ними разговариваете!
— А главное, разговоръ-то сейчасъ по душѣ заведетъ.
— Что же? И отлично! говорю я.
— Отлично до поры, до времени, покуда не нарвётесь на исторію, говоритъ сосѣдка.
— Никогда никакой исторіи со мною не было, никогда и не будетъ…
— Ну, это — еще не доказательство!.. А если будетъ? Кто же можетъ за это поручиться.
— А если будетъ, тѣмъ лучше — все что-нибудь да новенькое…
— Вотъ изволите видѣть? и разговаривайте съ нею послѣ этого!.. точно ей пятнадцать лѣтъ, а не цѣлыхъ тридцать пять!.. Знаете ли, даже досадно!… Это меня иногда просто сердитъ… Такое легкомысліе! Рѣшительно не могу привыкнуть, а сколько лѣтъ живемъ вмѣстѣ…
— Сердиться тутъ нечего, если ужь такой характеръ! Что же вы съ нимъ подѣлаете?.. Нужна только осторожность, нужно быть нѣсколько осмотрительнѣе — вотъ и все.
— Помилуйте! Что же я-то ей всегда говорю? Говорю тоже самое! Ну, ужь если такая охота, разговаривай съ людьми своего общества — меньше рискуешь!.. Такъ нѣтъ, ей все равно, съ разными, съ какими хотите; она на это не смотритъ, ей все равно… Мнѣ кажется, она и съ мошенникомъ способна дружбу завести, лишь бы узнать что-нибудь новенькое! И его языкомъ станетъ съ нимъ говорить…
— Ну, ужь и вы тоже скажете!
— Конечно, вы ея не знаете! Она со всѣми разговариваетъ по душѣ: съ жидовкой толкуетъ и принимаетъ участіе въ ея дѣлахъ; у лавочницы чай пьетъ и бранитъ земство; съ монахиней о воздержаніи говоритъ; съ нашей губернаторшей отчаивается, что мораль у мужчинъ падаетъ, что браки стали рѣдки и молодёжь не танцуетъ, а на-дняхъ съ французомъ-учителемъ революцію завести хотѣла… Ужъ я говорю имъ: помилуйте, господа, подождите, дайте хоть намъ-то умереть!..
Я смѣюсь, но мнѣ несовсѣмъ по себѣ.
— Но, главное, вотъ что досадно, продолжаетъ мужъ: — женщина, кажется, и умная, и добросовѣстная, и на всѣ имѣетъ установившійся взглядъ, а послушайте только, что она разговариваетъ!.. тошно станетъ, ей-Богу!.. Съ каждымъ-то она говоритъ какъ ему нужно, его языкомъ — чортъ знаетъ, откуда что берется!.. Первое время я въ отчаяніе приходилъ, увѣряю васъ; положительно считалъ ее двоедушной; ну, думаю, дѣло неладно!.. А потомъ присмотрѣлся — просто брешетъ барыня… манера такая у нея заведена, кокетство, что ли? Нравиться всѣмъ хочетъ, а къ тому же, и выдержки нѣтъ: обидѣть-то человѣка но хочется, не сказать же: «брешешь, другъ сердечный1» — ну, и вторить.
— Совсѣмъ ты не такъ понимаешь мой характеръ, говорю я, нѣсколько раздосадованная такою характеристикой. — Это просто… отзывчивость!
— Ну, рада, что слово подъискала! Вотъ и объясненіе!
— Что это значитъ — отзывчивость?.. спрашиваетъ сосѣдка.
— Это то, что теперь у адвокатовъ нашли.
— Ахъ, да! Вѣдь, это бываетъ у людей талантливыхъ — значить, у вашей жены талантъ! Чего же вамъ еще?
— Ну, талантъ! просто шарманка! Тронешь одинъ винтъ — и пошло славить Бога и Русь святую; тронешь другой — заговорить другое! Очень ужъ приспособились, а тутъ и объясненіе готово!
На другой день послѣ нашего разговора, я сидѣла въ вагонѣ второго класса и ѣхала по направленію въ Петербургу. Наше маленькое отдѣленіе для некурящихъ было полно: ѣхали три барина и три барыни.
Двѣ дамы, очевидно знакомыя другъ другу, сидѣли поодаль отъ меня; онѣ дружно, наперерывъ, осуждали кого-то; слышалось:
— Но она — интриганка, это вѣрно!
— Мало того, она брови подводитъ!
— Быть не можетъ?
— Да, да, это я вамъ говорю!
— Ужасъ!
— И ее находятъ красивой!
— Непостижимо! у мужчинъ, дѣйствительно, странный вкусъ!
— Положительно, странный!
Два старичка, невдалекѣ отъ меня, также о чемъ-то жарко говорили. Наискось противъ меня, на большомъ диванѣ, въ углу, сидѣла барыня подъ густой вуалью, съ польскимъ молитвенникомъ въ рукѣ и съ постоянно опущенными длинными рѣсницами, а прямо, напротивъ, господинъ неопредѣленныхъ лѣтъ, въ модномъ пальто, въ родѣ халата или ливреи съ кушачкомъ, и въ шапкѣ какого-то иностраннаго покроя. Баки его тоже были иностраннаго фасона, но, по виду, по круглому носу и по выраженію лица, въ немъ безошибочно можно было признать русскаго барина, бывшаго помѣщика средней руки. Ихъ какъ-то легко отличить отъ всякаго другаго.
У меня въ рукахъ была книга.
Кстати, отчего большинство дамъ, если онѣ ѣдутъ съ книгой и если это — не французскій романъ, то непремѣнно книга научнаго содержанія, съ труднымъ заглавіемъ? Но моя книга была не научнаго содержанія: это были «Confessions», Руссо.
Мой vis-а-vis долго и пристально разсматривалъ меня.
— Mesdames, m’autorisez vous de fumer? сказалъ онъ намъ обѣимъ.
Дама подъ вуалью молча наклонила голову въ знакъ согласія.
— Пожалуйста, сказала я.
— Васъ не будетъ безпокоить дымъ?
— Нѣтъ, нисколько, я привыкла.
— Вы, можетъ быть, сами курите?
— Нѣтъ, я не курю.
— Въ настоящее время, это — большая рѣдкость: почти всѣ дамы курятъ.
Видимо, мой сосѣдъ желалъ разговориться со мной. Что же? тѣмъ лучше: молча скучно ѣхать. И мы разговорились. Баринъ казался изъ огорченныхъ, которыхъ обездолило нынѣшнее положеніе вещей. Онъ оплакивалъ, чрезвычайно краснорѣчиво, старый порядокъ, приходилъ въ негодованіе при мысли о паденіи значенія дворянства и, въ азартѣ, такъ размахивалъ при этомъ кулаками, что я невольно отодвинулась; увѣрялъ, что правительство должно, мало того должно — нравственно обязано поддерживать дворянство и старые роды, во имя порядка, здраваго смысла и своихъ собственныхъ выгодъ.
— Къ чему мы идемъ, спрашиваю а васъ, къ чему?
— Да, къ чему мы идемъ! отвѣчаю я, нѣсколько испуганная его паѳосомъ.
— И никто не знаетъ! И а не знаю, и вы не знаете, и никто, никто! Но будетъ худо — это вы увидите… Истинное понятіе о благородствѣ, наше традиціонное понятіе о чести, объ обязанностяхъ, vous savez noblesse oblige… все это падаетъ; всюду втерлись разные parvenus и принесли съ собой свой собственный букетъ… quelque-chose съ заднихъ дворовъ; si c’est possible, madame, de s’exprimer ainsi — букетъ особый… Положимъ, можетъ, онъ гдѣ и пригоденъ, этотъ букетъ — я не спорю, я — профанъ; но для меня это — выше моихъ понятій… это — выше меня!.. Какъ хотите, во всемъ этомъ лежитъ разложеніе! Je remarque partout la décadence, madame! partout И, чѣмъ далѣе а смотрю, тѣмъ болѣе предвижу, чѣмъ все это можетъ кончиться! Грустно, сударыня, жить, если серьёзно обо всемъ подумать.
— Да, вѣдь, это правда! Теперь все совсѣмъ другое, говорю я нерѣшительно.
— А главное, сударыня, вся эта буржуазія голову высоко несетъ, все это въ люди лѣзетъ, обобрали насъ и лѣзутъ!.. Это — чортъ знаетъ, что такое! Вотъ, теперь мы съ вами во второмъ классѣ должны ѣхать, а посмотрите только, кѣмъ набитъ первый! Какой-нибудь Помилуймябожинскій; теперь онъ — тузъ и ѣдетъ, а батька его гдѣ-нибудь аминь поётъ, а онъ въ первомъ классѣ, иначе не можетъ! какже?.. по чину!.. Или опять сынъ Мошки или Лейбы!.. весь его родъ мы за пейсы драли, въ морду подлецамъ плевали, а онъ теперь барина корчитъ! Поди, небось, съ какой-нибудь Армансой ѣдетъ изъ Парижа, самъ вывезъ или отъ какого свѣтлѣйшаго отбилъ… Тьфу!.. Даже противно говорить…
Я молчала, но улыбалась сочувственно.
— Tenez, madame, c’est quelque chose d’atroce! И сами будутъ каяться, да поздно! Мы… мы исполнили, по крайней мѣрѣ, свою историческую миссію, исполнили и исполняемъ еще въ другихъ странахъ… Взгляните на англійскую аристократію!.. А если насъ хотятъ насильно вытѣснить — что же? Тѣмъ лучше! значить — нашли это нужнымъ; мы ничего не имѣемъ противъ… Только посмотримъ, что-то они сдѣлаютъ, что они внесутъ въ вашу цивилизацію, вѣками установленную, надъ которой мы поработали не мало, въ наши понятія о прекрасномъ, о чистомъ, святомъ! Tenez, madame, какъ они смотрятъ теперь на женщину, эту владычицу міра, передъ которой мы преклонялись, которую чтили, мало того — боготворили?.. Это было въ нашихъ понятіяхъ что-то, что-то… и онъ закатилъ глава, представивъ на лицѣ экстазъ.
— Динъ, динъ, динъ. Станція Казатинъ!
— Что-то неземное! договариваетъ мой спутникъ.
— Стоитъ двадцать минутъ! кричитъ кондукторъ.
— Madame ne sort pas? прерываетъ самъ себя мой сосѣдъ: le diner est mangeable, avec un peu de bonne volonté.
— Non, merci.
— Значитъ, остаетесь?
— Да.
Баринъ ушелъ неторопливо, съ чувствомъ собственнаго достоинства, корпусомъ впередъ.
Его разговоръ сталъ мнѣ надоѣдать: все это я слышала много разъ, съ разными варіаціями и дополненіями, такъ что ожидать чего-нибудь новаго и интереснаго было трудно. Съ меня было довольно. Я усѣлась попокойнѣе и принялась читать.
Мой vis-à-vis воротился передъ третьимъ звонкомъ; я не поднимала глазъ отъ книги.
— Ecoutez, cessez de lire, вдругъ сказалъ онъ мнѣ развязнымъ тономъ, нагнувшись очень близко.
Я вопросительно посмотрѣла ему въ глаза.
Видъ у него былъ совсѣмъ другой: довольный, бравый, онъ улыбался, щурился и какъ-то особенно значительно смотрѣлъ на меня.
Я ничего не отвѣчала и продолжала читать.
— Eh bien, madame, finirez vous votre lecture?
— Non monsieur! и удивленный вопросъ слышится въ моемъ отвѣтѣ.
— Вамъ не идетъ дѣлать такое строгое лицо, ce n’est pas; votre genre!.. Улыбнитесь, не казните меня!
Я продолжаю дѣлать серьёзное лицо; но, въ тотъ самый моментъ, когда я рѣшаю въ умѣ, что онъ — наглецъ, что нужно отъ него подальше, я не могу удержаться и чуть-чуть замѣтная улыбка скользитъ у меня по губамъ. Мнѣ дѣлается забавно. Мнѣ вдругъ хочется знать, что будетъ, что онъ скажетъ? тѣмъ болѣе, что я нисколько не боюсь послѣдствій, такъ какъ все это въ моихъ рукахъ: я могу разбить врага, когда мнѣ это покажется нужнымъ, или скромно ретироваться подъ чужую защиту. Но оставить такъ дѣло и ничего не узнать? Нѣтъ, этого я не могу! Это очень трудно!
— Madame est trop piquante: l’air serieux et le livre ne font pas son affaire!
— Monsieur! говорю я ему.
— Madame? отвѣчаетъ онъ мнѣ.
Я дѣлаю строгое лицо и продолжаю читать.
Но сосѣдъ, должно быть, не особенно-то вѣритъ этой строгости, ѣдущей во 2-хъ классѣ.
— Mais, madame, c’est assez de faire la méchante… Впрочемъ, у меня есть способъ заставить васъ заговорить со мной! Капризная!
Что-то заслонило мнѣ свѣтъ, и на листкахъ моей книги очутшсь пятидесятирублевая бумажка.
Я вскочила, какъ ужаленная, книга и деньги полетѣли на полъ.
— Mais vous êtes fou! impertinent! говорю я, задыхаясь отъ гнѣва, вся покрытая румянцемъ стыда и оскорбленія.
— Alors, madame est plus chère? говорилъ онъ, хладнокровно поднимая деньги. — Je m’en doutais!.. Но… при нынѣшней бѣдности финансовъ!.. И онъ внимательно и нагло смотрѣлъ кнѣ въ глаза.
— Madame préfère peut être le храброе воинство, les gardes à chevaux?
— Можно къ вамъ сѣсть? говорю я старичку. Насъ раздѣлитъ всего только проходъ между скамейками. Его спутникъ ушелъ.
— Сдѣлайте одолженіе, сударыня.
Покуда я перекладывала свои вещи, мой сосѣдъ продолжалъ говорить, обращаясь частью ко мнѣ, частью въ дамѣ подъ вуалью, а большею частью, должно быть, для своего собственнаго утѣшенія.
— De la pruderie!.. Больше ничего, какъ ломанье или трусость! Это, пожалуй, будетъ вѣрнѣе! Будто есть женщина, которую нельзя взять и которая, главное, не хочетъ, чтобы ее шли? Вздоръ! Кто этому повѣритъ, кто ихъ знаетъ хоть чуточку!.. Натурально, только способы должны быть различны: что можно съ дѣвочкой, того нельзя съ барыней!.. а впрочемъ, чортъ ихъ знаетъ, что съ кѣмъ можно!.. Странныя бываютъ вещи!
— Вы ошибаетесь, вы не имѣете понятія о добродѣтельныхъ женщинахъ, сказала дама подъ вуалью, сверкнувъ глазами.
— О добродѣтельныхъ? Distinguons, madame; обыкновенно, добродѣтель бываетъ сама по себѣ, а женщина сама по себѣ!.. Добродѣтель, вѣдь, не съѣстъ же женщину — женщина женщиной и останется!.. А если вы говорите про такихъ, которыя не носили на себѣ «сладкихъ цѣпей любви»… свободной, èa ma sans dire, не разрѣшенной цѣлымъ свѣтомъ публично, то значитъ мъ не выпадало еще случая — и только!.. или ужъ такъ онѣ страшны, что пугаютъ!.. Ну, такія, пожалуй, и добродѣтельны, по вашему… Да вотъ еще глупыя — съ тѣми трудно! Онѣ, вотъ, какъ дерево, онъ постучалъ въ перегородку: — какъ ни стучи — все гулко!.. Ну, добродѣтель тамъ и процвѣтаетъ! А впрочемъ, и на пикъ бываютъ охотники и умѣютъ ладить!
— Вѣдь, это — ужасъ! Это — такая наглость!.. говорю я старичку.
— Свой взглядъ, сударыня, на вещи…
— И какъ онъ смѣетъ? Вѣдь, это ни начто ни похоже!
— Alors, madame est novice? снова начинаетъ мой бывшій сосѣдъ: — странно въ ея годы, а жалко! Большая ошибка!.. вотъ что значитъ неразвитіе! Да нѣтъ, пустяки — не повѣрю! Мало, что-ли? Ou je ne suis pas son numéro? бормочетъ онъ: — а вѣрнѣе всего — не такъ взялся… оплошалъ! Ну, что же дѣлать? Гдѣ наша не пропадала!..
Я смотрю умоляющими глазами на старичка.
Онъ вступился за меня и посовѣтовалъ моему бывшему сосѣду оставить меня въ покоѣ.
— Ah! Si c’est un parti pris — madame n’а que dire… я ретируюсь! сказалъ онъ совершенно хладнокровно и подсѣлъ къ дамѣ съ молитвенникомъ.
Несмотря на нѣкоторый страхъ передъ грубыми словами и на неловкость положенія, мое приключеніе уже потеряло для меня, въ эту минуту, свой настоящій характеръ, а мнѣ просто сдѣлалось забавно, какъ это человѣку можетъ вдругъ, ни съ того ни съ сего, придти въ голову такая нелѣпая мысль и выразиться въ такой пошлой формѣ? И все потому, вѣроятно, что я улыбнулась.
— Но какое у него понятіе о морали, о нравственности! вдругъ говорю я съ негодованіемъ старичку. — Развѣ можно такъ думать?
— О морали? Ну, это — вещь растяжимая въ наши дни, условная…
— Мораль — вещь растяжимая? условная? говорю я.
— А развѣ вы этого не замѣчали? не обращали на это вниманія? Приглядитесь.
— Помилуйте! Вы говорите ересь! Да развѣ это можетъ быть? Мораль, и вдругъ растяжима… условна… Да, вѣдь, это — регуляторъ нашей жизни, нашихъ отношеній съ людьми, она должна стоять твердо, быть всегда неизмѣнной…
На меня вдругъ напала смертная охота наивничать, захотѣлось почему-то — вслѣдствіе ли предшествовавшей исторіи, или вслѣдствіе нѣсколько докторальнаго тона старичка — представиться идеалисткою, невинною и наивною въ житейскихъ дѣлахъ.
— А я вамъ вотъ что скажу, сударыня: что ни сословіе, что ни кружокъ людей, что ни обстановка, то — все своя особенная хоралъ, кому что нужно, кому какъ выгодно… насколько ему не мѣшаетъ въ его житейскихъ дѣлишкахъ, ну, и характеру тамъ, и темпераменту… Вотъ она теперь мораль-то — подите-ка согласите все это!
— Вы преувеличиваете, вы…
— Нѣтъ, сударыня, не преувеличиваю! Неугодно ли я передамъ вамъ разговоръ, который сейчасъ былъ у насъ съ бариномъ, вотъ онъ тутъ сидѣлъ, замѣтили вы его, въ Казатинѣ вышелъ?
— Замѣтила.
— Ну, вотъ-съ, у насъ съ нимъ былъ одинъ общій знакомый, положимъ, назовемъ его Петровскій. Ну, этотъ Петровскій, лѣтъ семь или восемь тому назадъ, обворовалъ своего тестя, да и тягу, т. е., собственно говоря, не тестя, а кассу, которою завѣдывалъ старикъ — онъ былъ кассиромъ; и обворовалъ на сто тысячъ, сумма кругленькая! Ну и, какъ водится, бѣжалъ, и жену бросилъ, а женаты они были только годъ, и свадьба по любви; ну, и пропалъ, и слуху объ немъ нѣтъ. Старикъ, конечно, поплатился, мѣсто потерялъ; судили его, судили, да взять нечего, уликъ-же противъ него никакихъ, ну, и отпустили. Натурально, старикъ бѣдствуетъ, въ нищетѣ; положеніе ужасное: вѣдь, все-таки въ подозрѣніи, и никто мѣста не даетъ! А жена Петровскаго поскучала, поскучала, да года черезъ три и сошлась съ какимъ-то купцомъ; извѣстное дѣло, голодъ — не тётка, о мужѣ — ни слуху ни духу, думала, что умеръ — ну, бабёнка молодая, жить тоже хотѣлюсь!.. ну, и ребёнка прижила. А теперь вдругъ письмо черезъ банкирскую контору: отыскиваютъ старика! Списались; а это — зять, только подъ другой фамиліей, зоветъ ихъ къ себѣ на югъ Франціи, обѣщаетъ все заплатить, денегъ прислалъ на дорогу. Поѣхали. Онъ честно разсчитался: и сто тысячъ отдалъ, и все жалованье, котораго старикъ былъ лишенъ, съ процентами, и наградныя, все до чиста высчиталъ и какъ слѣдуетъ разсчитался! Жену хотѣлъ при себѣ оставить, очень она его любила; но какъ узналъ все — нѣтъ-баста: жить съ ней не захотѣлъ, и хоть простить — простилъ, а ужъ она ему — не жена, нѣтъ. Ребёнка на глаза не пускалъ; но все ей давалъ, что нужно, барыней жила, за родственницу выдавалъ. Только она невыдержала — не осталась долго, въ особенности, когда онъ сталъ пріискивать себѣ «честную, вѣрную жену», которая не обманула бы его, за деньги не отдалась бы! Ну, она и ушла къ отцу!.. Такъ, вотъ-съ, у насъ по поводу этого и былъ разговоръ. Знакомый мой увѣряетъ, что этотъ Петровскій — честнѣйшій человѣкъ, поступилъ со всѣми какъ слѣдуетъ и вполнѣ искупилъ свою вину; а я говорю другое, а вы скажете, можетъ, третье!.. Вѣдь, вопросъ-то — чисто нравственности, а его разбираетъ всякій по своему!.. ну, такъ какъ-же? Какая же мѣрка-то?..
Наконецъ, и старичокъ вышелъ; потомъ вышелъ мой бывшій vis-à-vis съ дамой. Они, кажется, поладили: по крайней мѣрѣ, молитвенникъ давно лежалъ въ сторонѣ, и разъ мнѣ послышалось въ сумеркахъ что-то похожее на звукъ поцалуя.
Вагонъ наполнился новыми лицами, и сцена измѣнилась.
Въ углу спала какая-то барыня; около нея сидѣла очень молоденькая, миловидная дѣвушка въ мѣховой шапочкѣ. Я не могла порѣшить: къ какой именно категоріи принадлежала эта дѣвушка? Была ли это горничная, пансіонерка, или просто деревенская барышня. Съ нею чрезвычайно старательно разговаривалъ какой-то господинъ и что-то настоятельно толковалъ ей о Петербургѣ, о центрѣ просвѣщенія, куда все тянетъ, объ администраціи и т. п.
Дѣвушка словно металась: видимо разговоръ былъ не по ней. Наконецъ, она вдругъ какъ вскинется на него! И даже всполошилась.
— Да отстанете ли вы отъ меня съ своей администраціей, почти закричала она на него, съ сильнымъ малороссійскимъ акцентомъ: — въ чорту мнѣ ваша администрація! очень мнѣ нужно!.. Смерть спать хочется, а онъ все со своими непонятными словами лѣзетъ. Вотъ, погодите — проснется Александра Никандровна, задастъ она вамъ съ вашей администраціей, надоѣли, право!.. Говорите съ тѣми, кто васъ слушаетъ… рѣдька!..
Господинъ совсѣмъ смѣшался, какъ-то неловко заморгалъ глазами, странно посмотрѣлъ на меня и замолчалъ.
Но Александра Никандровна должно быть спала только однимъ глазомъ; она быстро приподнялась и, какъ насѣдка, напала на господина.
— Да что это въ самомъ дѣлѣ, милостивый государь, вы покою не даете? Чего вы пристали, чего лѣзете? Спрашивали васъ?..
— Помилуйте, сударыня, говорилъ растерянно господинъ: — да я только насчетъ…
— Администраціи-то вашей?.. знаемъ мы вашу администрацію! Не вы первый!.. всѣ сначала начинаютъ сладко пѣть, а тамъ подико-съ — сейчасъ шуры-муры!.. Она — дѣвушка благородная, приставать къ ней нечего, кукишъ получите!.. вотъ что! Администрація!.. туда же, скажите на милость?
Господинъ молчалъ, плотно укутавшись въ пальто; наконецъ, успокоилась и барыня — и все замолчало. Стало скучно и томительно; наконецъ, показался Петербургъ. Я ему обрадовалась, изъ старому другу. Я очень люблю Петербургъ; мнѣ нигдѣ такъ хорошо не живется въ Россіи, какъ въ Петербургѣ.
Я остановилась въ chambres garnies, по рекомендаціи моей деревенской сосѣдки. Мнѣ чрезвычайно хвалили ихъ, говорили, что онѣ совершенно приличныя, пользуются порядочной репутаціей. Тамъ всегда останавливаются семейные люди, и на доскѣ всегда написано нѣсколько фамилій титулованныхъ лицъ, что вамъ непремѣнно поставятъ на видъ, когда вы будете брать комнату.
Хозяинъ этихъ chambres garnies, русскій купчикъ, принялъ меня чрезвычайно любовно. Онъ самымъ обязательнымъ манерокъ обѣщалъ мнѣ все, о чемъ я его просила: и вымыть шторы и окна, и перемѣнить на столахъ засаленныя салфетки, дать другое зеркало, починить мёбель, главное, кресла, потому что изъ восьми два только стояли крѣпко на своихъ ногахъ, остальныя ходили ходуномъ и даже просто оказались на трехъ ножкахъ. За всѣ эти обѣщанія и за комнату съ альковомъ и прихожей онъ взялъ съ меня впередъ пятьдесятъ рублей и затѣмъ успокоился на этомъ совершенно. Первые дни я протестовала: я требовала исполненія его обѣщаній, но, видя его неизмѣнную улыбку и слыша все тѣ же обѣщанія, тоже, наконецъ, стала покойнѣе и… покорилась.
Вообще, надо сказать правду, мы — чрезвычайно покладистый народъ; мы рѣдко сами себѣ дѣлаемъ положеніе: большею частію, вамъ дѣлаютъ его, а мы только его беремъ и приспособляемся — и ничего; а потомъ даже совсѣмъ входимъ въ назначенную намъ роль. Только не надо съ нами очень круто поступать, а то мы можемъ разсердиться, ну, и во гнѣвѣ — почемъ знать?.. можемъ поступить рѣшительно. Но потихоньку, полегче, помягче — дѣло совсѣмъ другое: можно все заставить насъ сдѣлать, все претерпѣть. Издай кто хочетъ, кто имѣетъ на вершокъ власти — будь это хоть хозяинъ дома, гдѣ вы живете, или даже старшій дворникъ — какія угодно правила и постановленія и введи ихъ полегче, незамѣтно въ кружокъ своихъ временно-обязанныхъ и покорятся, непремѣнно. Нѣкоторые, конечно, будутъ сначала фрондировать, слегка ворчать, либеральничать, но мало по малу все исполнятъ. Къ тому же, мы какъ-то — по лѣности, по распущенности, что ли — очень довѣрчивы: намъ скажутъ одно и заставятъ дѣлать другое; мы же, увѣровавъ въ слово, не особенно вникнемъ въ дѣло и идемъ, куда насъ поведутъ, въ надеждѣ, что исполнятъ же, наконецъ, данныя обѣщанія.
Вообще, мы молча, пассивно признаемъ всякую силу, которая вдругъ явится и разстелетъ надъ нами свою сѣнь или сѣть — какъ хотите.
Вотъ теперь: эти повсемѣстныя исторіи съ chambres garniee! Развѣ содержатели ихъ — не сила? Кто же можетъ противиться имъ и не признавать ихъ власти? Хозяинъ взялъ впередъ деньги, далъ вамъ взамѣнъ ихъ множество обѣщаній, но, какъ господинъ положенія, можетъ ничего не исполнить; мало того, захочетъ — можетъ взять отъ васъ половину вашей мебели, не дать дровъ, посуды, самовара и т. п. или давать все это не во-время. Кто ему указъ? На чемъ основаны его обязательства? Если вы не довольны всѣмъ и хотите уѣхать, онъ не возвратитъ вамъ денегъ, даже если вы нашли случай передать вашу комнату кому-нибудь другому. Если же вы хотите съѣхать во чтобы то ни стало, то деньги за вашу комнату, которую вы кому-нибудь сдали, онъ возьметъ себѣ, потому что у него такое правило, которое предполагается вамъ извѣстнымъ — и законъ на его сторонѣ. Захочетъ онъ шумѣть цѣлый день у дверей вашей комнаты — и это въ его волѣ; захочетъ… да мало ли что онъ можетъ сдѣлать, о чемъ никакъ и не догадаешься впередъ! Не пойдете же вы судиться изъ-за 20—30 рублей — и стерпите… такъ и я покорилась: ломаныя кресла поставила къ стѣнкѣ и всѣхъ, кто ко мнѣ приходилъ, предупреждала, чтобы на нихъ не садились: шторы отдала вымыть, купила новую салфетку и понемногу устроилась.
Съ однимъ только не могла я дольше всего помириться, это — съ недостаткомъ прислуги; но и то переварила, въ концѣ концовъ. Трепаная, ошеломленная, несуразая горничная летала, тяжело стуча пятками, по корридору. «Т-а-а-тьяна!» слышалось здѣсь; «Татьяна!» слышалось тамъ. «Татьяна, подай самоваръ», «Татьяна, вычисти сапоги». И Татьяна всюду бросалась, и у самой двери вашей слышалось: «чтобъ тебѣ лопнуть, окаянный! ишь разорался!» Но она никуда не поспѣвала и ничего дѣльнаго не дѣлала; она только огрызалась, бѣгала, какъ угорѣлая, отъ одного жильца къ другому, и все съ однимъ и тѣмъ же самоваромъ.
Звонковъ въ домѣ не было, и всѣ, кому нужна была прислуга, кричали сколько у кого хватало силъ.
Первые дни я долго просиживала въ своей комнатѣ, тщетно протестуя противъ заведенныхъ порядковъ, тщетно ожидая горничную, но потомъ, видя, что ничего не подѣлаешь, я начала понемногу приспособляться и дѣлать кое-что сама. Первое время я была очень этимъ недовольна и искренно чувствовала себя жертвой хозяйской эксплуатаціи; но вдругъ, однажды, разговаривая съ кѣмъ-то о моемъ положеніи, меня внезапно осѣнила мысль, что въ этой физической работѣ именно и есть вся суть дѣла. Мнѣ вдругъ представилось, что я дѣлаю дѣло, если обхожусь безъ прислуги и работаю сама.
Я стала, сначала нѣсколько робко, а потомъ какъ компетентный судья, говорить о физическомъ трудѣ и о необходимости его; я вдругъ прониклась сознаніемъ, что такъ именно и нужно поступать, какъ я поступаю; я даже стала пропагандировать: «Помилуйте, говорила я, физическій трудъ! Да это — необходимѣйшая вещь въ жизни, въ воспитаніи; человѣкъ дѣлается самостоятельнѣе!.. Онъ долженъ себя такъ поставить, чтобы не нуждаться въ помощи другихъ, онъ долженъ умѣть самъ себѣ помочь всегда и во всемъ. Вотъ теперь, я — я могу все сдѣлать: я убираю себѣ комнату, ставлю самоваръ, могу и печку истопить (и все — потому, что два раза вытопила печку, надымивъ, впрочемъ, на цѣлый корридоръ), я все могу сдѣлать сама, все… и дѣлаю, не нуждаюсь въ посторонней помощи! И увѣряю васъ, что это отлично… Это положительно вѣрно, что человѣкъ какъ-то чувствуетъ себя энергичнѣе, бодрѣе!.. И, наконецъ, время такое: человѣкъ долженъ быть ко всему приготовленъ, рѣшительно во всему… помилуйте!»
И чѣмъ болѣе я объ этомъ говорила, тѣмъ болѣе я сама проникалась своимъ значеніемъ въ дѣлѣ, которое пропагандировала. А меня слушали, мнѣ вѣрили, и многіе проникались моимъ значеніемъ, а я, слушая ихъ мнѣнія о себѣ, еще болѣе увѣрялась, что я — именно такая, какъ говорятъ обо мнѣ.
Въ своей новой роли, я уже забыла первоначальный источникъ, откуда это все пошло, какъ и кто сдѣлалъ мнѣ положеніе и поставилъ на эту дорогу. Я забыла и о хозяинѣ, и о трёпаной Татьянѣ, которую, впрочемъ, въ самый жаръ моей пропаганды о физическомъ трудѣ, я пробовала совратить съ пути и хотѣла подкупить ее служить мнѣ преимущественно предъ другими жильцами. Правда, въ этомъ дѣлѣ я претерпѣла фіаско: взать-то деньги Татьяна взяла, но, все-таки, ничего не дѣлала. Она продолжала, запыхавшись, летать всюду, стуча своими пятками, заглядывала часто во мнѣ, жаловалась на свою участь — и только. Мнѣ кажется, она, отчасти, нарочно принимала и усиливала этотъ несчастный и страдальческій видъ и нарочно жаловалась на положительную невозможность всюду поспѣвать; это была ея позиція, и она ею выигрывала. Въ самомъ дѣлѣ, не у всякаго станетъ духу лишній разъ требовать услугу отъ такого несчастнаго, загнаннаго и забитаго созданія!
Въ нижнемъ корридорѣ дѣло обходилось нѣсколько иначе, спокойнѣе, потому, вѣроятно, что тамъ была нѣмка, привычная, послѣдовательнѣе тянущая, изо-дня въ день, свою лямку, съ полнымъ сознаніемъ, что такъ нужно.
Мои утреннія занятія, въ родѣ выливанія воды изъ таза, скоро пріобрѣли для меня особенное значеніе: я увидала въ нихъ новый способъ развлекать себя. Я нарочно разъ пять ходила въ корридоръ въ крану, чтобы имѣть удовольствіе встрѣчать здѣсь за тѣмъ-же занятіемъ всю публику, жившую въ chambres garnies.
Здѣсь у крана завязывались у насъ разговоры, знакомства; я стала называть это: «свиданіемъ у фонтана».
Тамъ встрѣтила я старичка-полковника, милѣйшаго, красивѣйшаго старичка, старожила этихъ комнатъ; онъ освоился съ ними совсѣмъ и жилъ, какъ дома. Онъ зналъ всѣхъ жильцовъ и постоянныхъ, и пріѣзжихъ; тѣхъ, кто стоялъ въ табели о рангахъ повыше, онъ называлъ по имени и отчеству, но разговаривалъ со всѣми. Онъ былъ единственный мужчина въ нашемъ корридорѣ.
— Ахъ, Петръ Петровичъ! говоритъ ему, слегка сконфузившись, старенькая баронесса въ атласномъ, стеганомъ шушунчикѣ и въ короткой юпкѣ, но въ шиньонѣ: — извините меня, пожалуйста… вы видите, опять!.. и она указывала на тазъ, который выливала: — только на меня, пожалуйста, не смотрите; нельзя, вѣдь, одѣться, покуда не устроишь всего! Все это она говоритъ ему въ сотый разъ.
— Ваше превосходительство, матушка баронесса! Вы-то меня извольте простить! И онъ ставилъ бережно свое ведро, сзади себя, чтобы его не видала баронесса, запахивалъ халатъ, одной рукой придерживалъ себя за горло, другою — за животъ, низко кланялся и просилъ не взыскать, что онъ въ халатѣ, да еще при такомъ занятіи, хотя его рѣдко кто видалъ въ иномъ костюмѣ и при другихъ занятіяхъ.
Петра Петровича всѣ любятъ, къ нему всѣ ходятъ за разъясненіемъ разныхъ недоразумѣній; но онъ, большею частью, совѣтуетъ покоряться. Онъ со всѣми милъ, но исключительныя его симпатіи на сторонѣ баронессы. Онъ говоритъ про нее: «Король, а не барыня! Гдѣ вы возьмете другую такую барыню, въ ея лѣта, при ея чинѣ и, такъ сказать, при высокомъ ея титулѣ? Заграничной отдѣлки барыня — вотъ что съ, а русская кровь! У насъ на Руси продукты хорошіе, здоровенные, ну, а на-счетъ отдѣлки пасуютъ!.. А ихъ превосходительство — русскихъ родителей дочь и всегда за-границей, три-четыре мѣсяца на году бываютъ только въ Петербургѣ: изволятъ пріѣзжать любоваться на своихъ дѣтокъ!»
Баронесса, дѣйствительно — милая старушка, чрезвычайно удобная для общежитія. Сухая, энергичная, дѣятельная, она очень похожа на парижанку: также щеголеватъ и моложавъ ея видъ, когда она одѣнется, также щеголеватъ и моложавъ ея туалетъ; у нея нѣтъ предразсудковъ; она практично смотритъ на вещи и часто выражается дѣловымъ слогомъ. Она составляетъ положительный контрастъ со своею дочерью, помѣщицей степныхъ губерній, которая каждый годъ пріѣзжаетъ въ Петербургъ на свиданіе съ матерью. Это — высокая, полная, бѣлая барыня съ добрымъ лицемъ; самое ея общественное положеніе, такъ сказать — быть доброй и добродѣтельной, у нея и видъ такой: большое доброе лицо безъ бровей; большіе нѣсколько удивленные глаза и губы толстымъ сердечкомъ.
Я, конечно, прежде всего, познакомилась съ семействомъ баронессы.
— Я думаю, вамъ неудобно здѣсь, говорила мнѣ съ участіемъ и сочувственнымъ голосомъ молодая помѣщица, нѣсколько нараспѣвъ. — Теперь здѣсь совсѣмъ нехорошо, при этомъ хозяинѣ… совсѣмъ. Я бы ни за что здѣсь не остановилась, но для маменьки… Маменька привыкла къ этимъ комнатамъ, ея не уговоришь переселиться въ болѣе приличное мѣсто.
— Чѣмъ же тутъ неприлично? говорю я: — вотъ, развѣ одно, что самимъ приходится много дѣлать… Ну, да это ничего… О я улыбаюсь; я знаю, что здѣсь мнѣ нельзя говорить серьёзно и увлекательно о необходимости физическаго труда:
— И это одно уже много значитъ — какъ хотите; но я не про то говорю: маменька — какъ тамъ хочетъ, пускай дѣлаетъ сама все, а я — нѣтъ! Я лежу и жду Татьяну, и дождусь… и она приходитъ и дѣлаетъ все, что мнѣ нужно. Мнѣ нечего торопиться, мнѣ, вѣдь, не къ спѣху… Все мое, вѣдь, здѣсь! и она поцаловала руку у баронесы.
— Объ чемъ же вы говорите?
— Объ обществѣ, которое здѣсь! Здѣсь, вѣдь, ужасное общество: это — не то, что было прежде!.. Эти chambres garnies потеряли свой семейный характеръ; совсѣмъ уже не то стало.
— Общество? Какое же здѣсь общество?
— Des personnes très pea comme il faut попали въ нашъ корридоръ.
— Въ самомъ дѣлѣ?
— Да! около m-me Багрянецъ какая-то беременная… on ne sait pas qui est èa ! Что-то очень загадочное, по виду — горничная, не горничная, а что-то въ родѣ, только ужъ никакъ не барыня… Ну, теперь въ 22-въ номерѣ — фигурантки! Конечно, мнѣ это — все равно; но я не думаю, чтобы отъ этого прооперировали дѣла нашего хозяина — tout ce qu’il y a de plus comme il faut уѣзжаетъ! Вотъ, изъ 16-го номера уѣхала барыня и очень порядочная; потомъ Скиндеръ уѣхали… Я думаю, и m-me Багрянецъ не особенно довольна своимъ сосѣдствомъ, а я, конечно, тутъ болѣе всего недовольна, потому что я ей рекомендовала эти комнаты, увѣряла, что это — самыя порядочныя. Что то она обо мнѣ подумаетъ…
— Пустяки, милушка, не объ чемъ тутъ безпокоиться — вѣдь, это — нѣчто въ родѣ hôtel’а, а гдѣ же это видано, чтобы въ hôtel'ѣ подбирали публику?.. вотъ посмотрите за границей!..
— Ахъ, maman, за-границей одно дѣло, здѣсь — другое! Кому охота за свои собственныя деньги Богъ знаетъ съ кѣмъ встрѣчаться? Конечно, я, напримѣръ, лично ничего не имѣю противъ этихъ барышень, но…
— Какія же это барышни? спрашиваю я баронессу.
— Фигурантки изъ цирка; я не знаю, что имѣютъ противъ нихъ? По моему, это — прелесть что такое: C’est honnête, c’est moral comme tout! И, несмотря на то, что онѣ прехорошенькія… ни-ни! живутъ-себѣ скромно, тихо, прилично; цѣлый день дома, хозяйничаютъ, сами все дѣлаютъ и цѣлый день ноютъ — знаете ли, божественное или вообще что-нибудь невинное, однимъ словомъ, нѣмецкое — никогда этихъ Àngot, Timbale d’argent не услышите. Ужъ одно это говоритъ въ ихъ пользу… И видъ-то ихъ такой — сейчасъ видно, что у нихъ совѣсть чиста! Это — мои пріятельницы; я всегда съ ними разговариваю: Gut Morgen, schön spazieren — я только это и знаю по-нѣмецки, а онѣ сейчасъ такъ много, такъ много наболтаютъ по своему. Я, конечно, ничего не понимаю, но дѣлаю пріятное лицо, а у нихъ видъ дѣлается такой благодарный и довольный: видно сейчасъ, что онѣ чувствуютъ и цѣнятъ ласку! Это опять говоритъ въ ихъ пользу…
— Конечно, maman, вы, такая добрая!
— Но, вѣдь, онѣ совсѣмъ, совсѣмъ честныя! Ни у одной изъ нихъ нѣтъ, знаете… душеньки; это сейчасъ было бы видно… нѣтъ! c’est tout à fait honnête! tout à fait moral. У нихъ и родители въ Гамбургѣ, и все, что онѣ здѣсь заработаютъ, онѣ все посылаютъ домой себѣ на приданое. У одной изъ нихъ даже женихъ есть дома; я хорошенько не поняла, что-то она говорила про актуара или про рата, вообще какой-то ихній чиновникъ.
— Вѣдь, ихъ три, maman?
— Да, третьи ихъ шапронируетъ, она — имъ не сестра, она старше ихъ, ей лѣтъ тридцать. Видите ли? Даже les apparences sont gardés!..
— А беременная кто?
— Ну, этого я ужъ не знаю!
— Какъ же не знаете, maman! Помните, у m-me Багрянецъ, что Софья Степановна говорила… que ce n’est pas grande chose, но за ея комнату платитъ какой-то баринъ и что на паспортѣ она — незамужняя.
— Ну, да мало ли что говорятъ!
— Конечно, намъ дѣла нѣтъ; но я разсказываю m-me А., какъ слухъ…
— Конечно, намъ дѣла нѣтъ, вторю я: — но, все-таки, интересно знать, кто около васъ живетъ…
— Bonjour, mesdamesl
— Bonjour, chère madame Багрянецъ, сказала баронесса.
— Bonjour, mon ange, ma douce amie, сказала съ скорбью въ голосѣ ея дочь, и на лицѣ ея выразилось большое сочувствіе.
Вошла въ комнату высокая, красивая женщина, лѣтъ сорока, нарядно и изящно одѣтая; глаза ея были удивительно красивы, но смотрѣли грустно, и вообще видъ ея былъ не особенно радостенъ.
Насъ представили другъ другу.
— Вы откуда или куда? спрашивала ее баронесса. — Quelle toilette! И какая хорошенькая шляпка!
— Шляпка отъ Andrieux, а я отъ князя. Мнѣ сказали, что нужно нарядиться, представляясь ему. Voyez, quel chic! и она улыбалась к4къ-то принужденно, показывая свой шлейфъ и свое кружево.
— Chère! Chère! Кто это вамъ сказалъ? И вы были такъ у князя? говорила съ ужасомъ помѣщица: — кто же это васъ надоумилъ? Просительница и такъ одѣлась!.. Христосъ съ вами! Ну, можно ли? Подумали ли вы, что вы дѣлали? Вамъ нужно било бы совсѣмъ бѣдненько одѣться, во все старое… милости не такъ просятъ…
— Но мнѣ положительно сказали, что такъ нужно, нерѣшительно сказала m-me Багрянецъ: — люди, которые это знаютъ, увѣряли, что такъ больше обратятъ вниманіе.
— Не вѣрьте имъ, ma chère, ахъ, не вѣрьте!.. А, впрочемъ, можетъ быть, такъ и нужно, сказала она внезапно, перемѣняя тонъ. — Да, дѣйствительно, пожалуй, такъ и нужно, почемъ знать! Вы только не огорчайтесь, mon ange!
— Я совсѣмъ и не огорчаюсь!
— Madame Багрянецъ пріѣхала просить за своего сына, сказала мнѣ жалобно помѣщица. — Сынъ замѣшанъ въ какія-то исторіи: знаете, нынѣшнія какія-то книжки читалъ, зналъ что-то, какого-то своего дурацкаго пріятеля скрывалъ… Знаете, теперь эти хохлатые-то вездѣ завелись? Ну, и попался! А жалко, прекрасный былъ молодой человѣкъ, большія надежды подавалъ…
— Какъ же васъ принялъ князь? спросила баронесса.
— Очень любезно, отвѣчала m-me Багрянецъ: — онъ очень милъ; онъ одинъ человѣкъ изъ цѣлой этой фаланги людей — обѣщалъ хлопотать! Но остальная вся эта громада въ пуговицахъ на меня навела страхъ: какіе-то… и она качала головой: — видъ у нихъ нечеловѣческій, все какъ будто разные томы на ножкахъ, разныя постановленія и узаконенія бѣгаютъ. Пробовала заговорить съ однимъ, такъ онъ меня напугалъ: судя по его словамъ, моему бѣдному мальчику и висѣлицы мало… Слеза блеснула у ней на рѣсницѣ.
— Но васъ, конечно, князь обнадежилъ?
— Да, мнѣ обѣщали, сказала грустно бѣдная женщина. — Однако, мнѣ пора. Adieu, mesdames! Раздѣнусь и лягу въ растяжку… я совершенно разбита.
— Бѣдная женщина! сказала помѣщица съ глубокимъ вздохомъ, когда m-me Багрянецъ вышла: — всѣ ея хлопоты напрасны — сына не простятъ!.. Даромъ себя безпокоитъ ложной надеждой, даромъ тратится — мнѣ ее отъ души жаль!..
— Что такое сдѣлалъ сынъ?
— Глупый мальчишка, безъ сердца, мать убиваетъ изъ-за пустяковъ! Вы знаете, что они всѣ теперь болѣе или менѣе помѣшаны на человѣческой несправедливости — мало ли на чемъ? Это теперь въ воздухѣ!.. Каковы ныньче дѣтки? какова мораль? Матерью жертвуютъ, мать мѣняютъ Богъ знаетъ на кого, губятъ свою будущность, и изъ чего?.. Я всегда говорила, что изъ него не выйдетъ проку, онъ и съ мала-то былъ такой. Такъ и вышло!
— Но, можетъ быть, его простятъ, говорю я.
— Какое простятъ! Я справлялась, я еще прошлый годъ справлялась; у насъ, вѣдь, есть знакомые, и знакомые вліятельные — ничего нельзя! Злонамѣренное упрямство!
— Мать этого не знаетъ?
— Конечно, не знаетъ… Я — женщина добрая, я не въ состояніи сказать ей правду; воля ваша, но это ужасно нанести ей такой ударъ! Ну и поддерживаешь въ ней надежду, что сына простятъ и отдадутъ ей на поруки, а иначе — вы знаете, она способна бросить все и ѣхать къ нему туда! Une femme d’un certain âge, une femme comme il faut!
— Но можетъ быть ей было бы лучше, если бы вы ей сказали правду?
— Не знаю… не думаю, нѣтъ! Но, кромѣ того, вѣдь, это — дѣло рискованное. Хоть мнѣ и жаль ея, что она напрасно тратится — вотъ и сюда пріѣхала, и жизнь здѣсь… вѣдь, они очень небогаты… Но какъ взять на свою отвѣтственность отсовѣтывать ей? Напротивъ, я прямо сказала — поѣзжайте, когда меня спросили. Ну, а вдругъ съ нею что-нибудь случится, если я ей скаку правду, скажу, что не для чего ѣхать? Скажутъ потомъ: я виновата, я ее убила… Нѣтъ, слуга покорная: нужно и объ себѣ подумать!
— Это, пожалуй, и правда, говорю я.
— Но, кромѣ того, а это главное! Я не могу видѣть страданій. Какъ хотите, а это ужасно тяжело! Какъ, вдругъ огорчить ее? Это выше меня, какъ, такъ-таки, прямо сказать — не надѣйтесь! Нѣтъ, нѣтъ, я этого не могу!.. У меня, вѣдь, глупо-доброе сердце, вы себѣ и представить не можете: я плачу, положительно плачу, когда у другого горе. Меня дома оберегаютъ, и что случится, мнѣ не говорятъ. Мужъ у меня — чудесный человѣкъ; онъ до меня ничего не допускаетъ. И представьте, maman, все это съ тѣхъ поръ, какъ меня перепугали съ прачкой: наша прачка обожгла себѣ ногу — какія были страданія! Я не могла слышать ея стоновъ и ушла, и ужь изъ другого дома присылала ей лекарство и помогла! А прислуга такъ глупа, вѣчно все перевираетъ. Я ужь потомъ въ ней Машеньку послала.
— У m-me Багрянецъ нѣтъ протекцій?
— Нѣтъ никого; они какъ-то совсѣмъ одиноко стоятъ…
— Но, можетъ быть, его и такъ простятъ?
— Да нѣтъ же! Я справлялась, говорятъ вамъ: cousin моей belle soeur — помощникъ князя.
— И вы его просили?
— Какъ же можно просить въ такихъ дѣлахъ? Что вы? И справляться-то даже рискованно: тутъ дѣло серьёзное, на это серьёзно смотрятъ! Кто же рѣшится компрометировать себя подобной просьбой и для другихъ? c’est trop risquer, chère madame! А потомъ всякій для себя свою протекцію бережетъ — протекціей нельзя злоупотреблять! Ну, а если мнѣ что будетъ нужно самой, кого же я-то буду тогда просить? Нѣтъ, протекцію каждый самъ для себя приберегаетъ, не такъ ли?
— Это конечно.
— Ныньче хорошая протекція — все равно, что капиталъ, даже лучше, даже вѣрнѣе… Вонъ капиталы-то какъ въ банкахъ лопаются! У насъ чуть-чуть десять тысячъ не пропало въ Москвѣ, да спасибо во-время узнали и взяли. А все вамъ и тутъ опять протекція, безъ нея плохо было бы…
— Это дѣйствительно, говорю я.
Вечеромъ того же дня, я познакомилась съ двумя этими барышнями. Онѣ шли въ циркъ. Въ самомъ дѣлѣ, онѣ были очень красивы, въ особенности одна — положительно типъ Мадонны. Обѣ бѣлокурыя, нѣжныя, стройныя, съ самымъ дѣтски-невяннымъ лицомъ и простодушнымъ взглядомъ; онѣ звонко смѣялись и показывали здоровые зубы. Туалетъ ихъ былъ безупречно-изящный и по послѣдней модѣ; на рукахъ толстые браслеты, въ ушахъ брильянты. Онѣ, дѣйствительно, съ большой признательностью и, такъ сказать, съ благодарностью относились къ баронессѣ на ея Gut Morgen, schön spazieren. Манеры ихъ были скромныя, приличныя, и я вполнѣ согласилась съ баронессой, когда та сказала про нихъ: «прелесть, а не дѣвочки».
На другой день, проходя мимо нумера этихъ барышень, я увидѣла на порогѣ отворенной двери одну изъ нихъ.
— Gut Morgen Fräulein, сказала я ей.
— Gut Morgen, мадамъ, сказала она, прискакнувъ на мѣстѣ.
— Вы всегда такъ веселы, такъ звонко смѣетесь, поете… Я всегда съ удовольствіемъ слушаю васъ.
— Это моя сестра больше поётъ: Sie hat еще schöne Stimme; я меньше пою — у меня не такъ хорошъ голосъ!
— Нѣтъ, отчего же, и вы не дурно поете!.. васъ только двѣ?
— Нѣтъ, съ нами живетъ нашъ другъ, unsere gute Freundin.
— Вы довольны вашей квартирой?
— О да! Мы совсѣмъ довольны!
— У васъ много комнатъ?
— О, нѣтъ! всего одна; но намъ больше не нужно… Wollen Sie herein — сдѣлайте одолженіе, войдите: Bitte! И она отворила дверь.
Я вошла.
Комната была маленькая въ одно окно, заставленная такъ, что только по срединѣ оставалось крошечное свободное пространство; но въ эту минуту и оно было занято гладильной доской. На окнѣ стояла керосиновая кухня, кострюли, банки и провизія, а на бумагѣ лежалъ кусочекъ полуразплывшагося масла. Надъ единственной кроватью висѣла цѣлая гора крахмальныхъ юбокъ, по стѣнамъ висѣли платья. На комодѣ симетрично разложены были длинныя бѣлокурыя косы съ цѣлымъ ворохомъ кудрей и локоновъ; на полкѣ батарея косметиковъ, все больше домашняго приготовленія. Въ открытомъ ящикѣ комода виднѣлись другія хозяйственныя принадлежности: въ сѣрыхъ фунтикахъ горохъ, бобы, картофель, разныя крупы и сушеныя яблоки. Отъ варившихся на окнѣ Linsen mit Speck (чечевица съ остатками жира отъ ветчины) стоялъ въ комнатѣ чадъ. Между окномъ и комодомъ стоялъ столъ, накрытый желтою скатертью и установленный мелочами, вовсе не идущими къ дѣлу, безъ которыхъ, однако, нѣмка обойтись не можетъ: тутъ была и клѣточка съ восковой птичкой, и свистулечка, и дѣвочка въ ванночкѣ, и всякая дрянь — дешевенькая, некрасивая и запыленная. Между всѣмъ этимъ красовался большой портретъ въ великолѣпной рамкѣ матовой бронзы съ баронской вороной наверху: шары на воронѣ были громадные, больше наперстка. На портретѣ виднѣлся молодой нѣмецъ въ позѣ Байрона, но съ удивительно глупымъ выраженіемъ лица. У нѣмца, должно быть, для большаго сходства съ Байрономъ, и воротъ былъ открытъ, и шея голая, и на плечѣ пледъ, накинутый на манеръ байроновскаго плаща, а самъ нѣмецъ былъ курьёзно растрепанъ.
— Das ist mein Bräutigam, сказала мнѣ съ гордостью барышня.
Между шкапомъ и печкой за задернутой ситцевой занавѣской спрятано было корыто и еще много чего-то изъ домашняго скарба. Кромѣ постели, въ комнатѣ стоялъ диванъ, но такой крошечный, что на немъ могъ улечься только пятилѣтній ребёнокъ. Несмотря на то, что было около двухъ часовъ, всѣ три барышни были не одѣты, въ короткихъ нижнихъ юбкахъ темнаго цвѣта, изъ-подъ которыхъ виднѣлись большія плоскія нѣмецкія ноги, въ пестрыхъ чулкахъ и въ безобразныхъ туфляхъ, тѣхъ туфляхъ, которыя шьются изъ остатковъ солдатскаго сукна и продаются по дворамъ. Всѣ три были въ бумазейныхъ ночныхъ кофтахъ, совсѣмъ грязныхъ, сами нечесаны, съ трепанными, висячими, какъ лыко, волосами. «Gute Freundin» была нѣсколько опрятнѣе одѣта, какъ будто аккуратнѣе, и за дѣломъ-она гладила воротнички и мѣшала ложечкой Linsen mit Speck, но обѣ красавицы не дѣлали ничего и производили довольно непріятное впечатлѣніе своимъ засаленнымъ видомъ. Самая красивая изъ нихъ спала, завалившись просто на кровать, даже безъ подушки; путанные волоса совсѣмъ закрывали ей лицо, и одна рука, красная и запухшая, свѣсилась внизъ. При ноемъ приходѣ, ее разбудили.
— Ach du, Faulpelz, говорила ей gute Freundin, дружески стукая ее по спинѣ, однако такъ, что гулы разнеслись по комнатѣ: — ей бы только спать цѣлый день! Sehen Sie, мадамъ, наша schöne Альбертина: она совсѣмъ не любитъ работать и не хочетъ привыкать въ ней; она говоритъ, что это ей не нужно, что она будетъ еще grosse russische Dame, и у нея будутъ лакей и дѣвушки… Это ей только говорила гадальщица… Nicht wahr, Альбертина? И онѣ всѣ три звучно и весело захохотали, и я вмѣстѣ съ ними. — Вотъ, Анжелина — не то: Анжелина будетъ такъ же grosse Dame, но только наша, нѣмецкая — она не хочетъ измѣнить своей національности. Ну, и она хозяйственнѣе, она умѣетъ веригъ супъ безъ соли.. Опять смѣхъ.
— Что же, mesdames, весело вамъ въ циркѣ?
— О, да! въ три голоса закричали онѣ: — очень весело!
— Вы скачете на лошадяхъ?
— О, да! А Альбертина танцуетъ.
— И вы не боитесь упасть?
— О, нѣтъ!.. Насъ родители пріучали къ этому съ раннихъ лѣто…
— Ваши родители также служатъ въ циркѣ?
— О, нѣтъ! Папа у насъ образованный.
— Онъ былъ въ университетѣ?
— О, нѣтъ! папа нашъ былъ банкиръ въ Гамбургѣ. Онъ сначала былъ очень богато. Теперь онъ совсѣмъ старый.
— Но знаете ли? Er führte erst ein sehr unregelmässiges Leben — отъ того и раззорился.
— Сестра мамаши его обобрала; она была также въ циркѣ, у насъ въ Гамбургѣ — наѣздница…
— Она была вѣтренная, leichtsinnig… она потомъ уѣхала въ Парижъ.
— Но это ей въ прокъ не пошло; она не умѣла сберегать, sie wusste nicht zusparen.
— Она все сама прокутила.
— У нея, какъ вода изъ рукъ, ушли всѣ деньги; она очень иного получала: ей разъ подарили домъ!.. А потомъ она стала бѣдная.
— А папаша тогда женился на ея сестрицѣ, на нашей мамашѣ: она хозяйничала у Tante.
— Папаша сказалъ, что хоть часть того, что онъ далъ Tante, возвратилось ему съ мамашей: мамаша управляла ея дѣлами; Tante все бросала — такая нерадивая, а мамаша сберегала что могла — ну и имѣла!
— Папаша былъ очень доволенъ, когда мамаша возвратила ему кольцо съ волосами Шиллера, которое онъ далъ Tante, а ока его бросила… Вѣдь, это — рѣдкость!
— Онъ очень тронулся поступкомъ мамаши.
— И это рѣшило ихъ судьбу.
— Отчего же васъ они вздумали подготовлять къ цирку?
— Мамаша думаетъ, что это — самое выгодное ремесло.
— Ихній папаша говоритъ, сказала gute Freundin: — что, чѣмъ ушибся, тѣмъ нужно и лечиться: его богатство ушло на циркъ, и циркъ долженъ сдѣлать богатымъ его и его дѣтей!
— Natürlich! нужно быть только аккуратнѣе и умѣть сберегать что получишь, сказала барышня, похожая на мадонну.
— О, конечно!
— А потомъ это ремесло — такое, опять заговорила gute Freundin: — на виду у всѣхъ! Посмотрите, какъ за ними ухаживаютъ!
— А за вами многіе ухаживаютъ?
Сестры сдѣлали утвердительный жестъ, мило и дѣтски улыбаясь.
— За которой же больше?
— Ровно! сказали обѣ съ гордостью.
— Вамъ, вѣроятно, преподносятъ множество букетовъ?
— О, нѣтъ, сказали онѣ обѣ въ одинъ голосъ: — мы этого не любимъ; мы всегда говоримъ, что пусть лучше намъ даютъ вещи — это гораздо практичнѣе.
— Мы никогда не принимаемъ букетовъ…
— Вотъ каъ! И вамъ даютъ вещи?
— О, да! еще какія! говоритъ съ важностью gute Freundin.
— Мамаша намъ говорила, что лучше всего, когда даютъ золотыя вещи, даже самыя маленькія — это гораздо лучше, чѣмъ всѣ эти пустяки!..
— Золото всегда въ цѣнѣ, говоритъ совершенно спокойно Ангелина, свѣтло и ясно глядя на меня своими прелестными глазами, въ которыхъ виднѣлось полнѣйшая увѣренность, что она сказала самую святую истину въ мірѣ.
— У насъ, у каждой, есть уже по три пары часовъ, въ Гамбургѣ, у мамаши.
— И здѣсь мы получили по двѣ пары…
— Вотъ какъ!
— А одни часы у Анжелины удивительныя: брильянтами написано: «красавица — люблю». Это русскій прислалъ.
— Покажите мнѣ ихъ!
— Теперь нельзя — они въ той комнатѣ…
— Развѣ у васъ есть другая комната? Вы говорили, что одна.
— Одна комната для насъ: это — наша жилая комната. А развѣ можно принимать здѣсь гостей? И опять всѣ дружно захохотали.
— Конечно, у насъ есть комната для гостей, внизу — очень красивая комната, большая: и тамъ всѣ наши драгоцѣнности…
— И одна изъ васъ тамъ спитъ?
Опять дружный хохотъ.
— О, нѣтъ! какъ же это можно тамъ спать? Тамъ мы принимаемъ, das ist bei uns ganz anständig… совсѣмъ прилично… тамъ у насъ графъ былъ.
— А вотъ ключъ, показала мнѣ Альбертина, для вящаго доказательства, и улыбнулась.
— А вы много получаете въ вашемъ циркѣ?
— Я сто семдесятъ пять, а Анжелика — сто двадцать.
— Въ мѣсяцъ?
— Въ мѣсяцъ.
— Ого! да, вѣдь, это много!
— О, нѣтъ! вѣдь, мы на своемъ туалетѣ! хорошо, что намъ все изъ Гамбурга присылаютъ, а то было бы невыгодно.
— И вы все это жалованье проживаете?
Всѣ три опять расхохотались.
— Какъ же это можно? Мы родителямъ посылаемъ; они намъ копятъ. Кто же намъ приданое сдѣлаетъ? Вотъ, у Анжелины денегъ гораздо больше, чѣмъ у меня: ей князь одинъ далъ три тысячи… Папаша на нихъ проценты получаетъ, ну, и половину процентовъ Анжелина ему позволяетъ брать для себя…
— Вѣдь, мы всѣмъ обязаны родителямъ: за насъ платили двѣнадцать талеровъ въ мѣсяцъ, чтобы мы выучились танцовать.
— Мы должны помогать родителямъ.
— Мы всѣ наши платья посылаемъ мамашѣ.
— Она можетъ ихъ продать.
— Я послала мамашѣ брошку, а папашѣ перстень — мнѣ одинъ купецъ подарилъ.
— Какой это былъ князь, который вамъ далъ три тысячи? спросила я.
— Изъ Египта! говоритъ дѣтски-плутовато, но гордо улыбаясь, дѣвушка. — О, это — настоящій князь! совсѣмъ настоящій!
— Онъ далъ еще свой великолѣпный портретъ, большой, въ вызолоченной рамѣ.
— Но мамаша оставила его себѣ — онъ висѣлъ у насъ въ гостиной, въ Гамбургѣ.
— Какъ же это онъ вамъ далъ?
— Что?
— Деньги?
— Да просто.
— Но однако?
— Aber wie sind Sie drollig, мадамъ. Ну, написалъ записку, что она очень понравилась, чтобы пріѣхала… Ну, она и поѣхала съ мамашей; мамаша ихъ никогда и никуда однѣхъ не пускаетъ, не довѣряетъ, сказала gute Freundin.
— Ныньче свѣтъ такой дурной сталъ, сказала наивно дѣвушка: — никому нельзя довѣрять…
— И онъ вамъ такъ далъ эти три тысячи?.. говорю я, нѣсколько сконфуженная моимъ вопросомъ — такъ просто… здорово живешь…
— О, нѣтъ! сказала gute Freundin, нѣсколько нагло улыбаясь: — развѣ такъ можно? Кто же теперь будетъ давать даромъ деньги… Онъ ее цаловалъ, конечно, эту милочку…
Вообще, эта gute Freundin нѣсколько отличалась отъ своихъ пріятельницъ: въ ней виднѣлся нѣкоторый цинизмъ и наглость, но опять и этотъ цинизмъ, и эта наглость были какіе-то простые, какіе-то натуральные: казалось, будто передъ вами стоитъ экземпляръ особой породы людей — породы, которой или вовсе никогда не была извѣстна цѣлая область человѣческихъ ощущеній, или таковая утратилась вслѣдствіе долгой выработки и тщательнаго подбора.
— И онъ васъ цаловалъ при мамашѣ? спрашиваю я.
— Ach, Gott! закричали онѣ всѣ три, надрываясь отъ смѣху. Oute Freundin схватилась даже за бока. — Да развѣ это можно? Мамаша осталась въ передней; съ нею остался адъютантъ, говорили онѣ, не переставая смѣяться.
— Да еслибъ она посмѣла цаловаться при мамашѣ, то получа бы славную пощечину!.. Цаловаться при мамашѣ!.. И опять смѣхъ.
— Нѣтъ, у насъ не такъ, какъ здѣсь! говоритъ, успокоившись нѣсколько, gute Freundin. — О, у насъ мать оберегаетъ свою дочь, наблюдаетъ за нею… она за нею слѣдомъ… Конечно, это бываетъ только въ anständige Familien… И у насъ, конечно, бываютъ всякія, какъ и вездѣ… Но умная мать у насъ не допустить до глупости — она строго смотритъ…
— Насъ потому только мамаша отпустила сюда однѣхъ, что она въ насъ увѣрена… И потомъ, всѣ наши знаютъ, что мы живемъ съ gute Freundin.
— У насъ недавно былъ одинъ купецъ изъ Гамбурга.
Я ушла, но меня интересовали эти барышни: эта хозяйственная нѣмецкая мораль мнѣ не давалась; я такихъ еще не видывала, и мнѣ непремѣнно хотѣлось добиться толку.
Дня черезъ два, я еще разъ зашла къ нимъ, часовъ въ пять вечера. Онѣ опять были все въ тѣхъ же костюмахъ; только лица ихъ были вымазаны чѣмъ-то жирнымъ и лоснились, вообще видъ былъ не особенно привлекателенъ, на лбу висѣли бумажныя папильотки. На кровати и диванѣ разложены были чистыя юпки, прелестныя платья и все, что нужно для изящнаго туалета. Онѣ сидѣли около стола, съ засученными рукавами. Gute Freundin гадала, а онѣ смѣялись звонко и весело.
— Чего это вы такъ смѣетесь, mesdames?
— По картамъ вышло, что Анжелина надуетъ своего Schаtz’а, возьметъ другаго.
— Этому измѣнитъ? и я показала на портретъ.
— Да, сказала дѣвушка, это — мой Schatz… Но это неправда, что я могу ему измѣнить, она шутитъ…
— Вѣдь, онъ — благородный! er ist edel!
— Баронъ! сказала Анжелина.
— Вы говорите, что онъ — вашъ женихъ; отчего же вы не выходите за него замужъ?
— Надо подождать… Когда умретъ его мамаша… ему теперь не позволяютъ… А я покуда куплю себѣ приданное.
— А у васъ есть Schatz? спросила я другую сестру.
— Еще бы! Чтобы у Альбертины не было Shatz’а, сказала съ гордостью gute Freundin: — у такой милочки чтобы не было? Альбертинхенъ, покажи твой альбомъ!
Альбертина пошла въ комодъ, ящикомъ ниже того, гдѣ хранился картофель и крупа, и вынула завернутый сначала къ старую кофту, а потомъ въ бумагу, красивый парный альбомъ. Въ альбомѣ, на первыхъ восемнадцати страницахъ стояла Альбертина въ разныхъ позахъ и въ разныхъ костюмахъ, рядомъ съ разными Shatz’ами, начиная съ солдатской формы и костюма гимнаста и кончая генеральскимъ мундиромъ. «Этотъ подарилъ мнѣ брошку, этотъ — серьги, тотъ далъ то-то, а этотъ другое, одинъ просто кролика съ серебрянымъ бубенчикомъ на голубой ленточкѣ и стихи на ажурной бумажкѣ».
Я пришла въ нѣкоторое удивленіе относительно множества Shatz’овъ, тѣмъ болѣе, что барышня говорила, что ей всего только восемнадцать лѣтъ.
— А это — мой альбомъ, говорить Анжелина.
— Также вмѣстѣ съ Shatz’ами?
— Да.
— Такъ значитъ и у васъ есть Shatz’s, несмотря на то, что у васъ есть женихъ?
— О, нѣтъ! мнѣ теперь ихъ не нужно, я уже пріобрѣла себѣ одного — настоящаго! Это — все прежніе или которые мнѣ дарятъ…
— Посмотрите, какой у нея есть хорошенькій гусаръ — а просто укусила бы его, говоритъ gute Freundin: — вотъ бы никогда съ имъ не разсталась!
— Да, но онъ былъ очень бѣденъ!
Я просмотрѣла и этотъ альбомъ и опять увидѣла цѣлый радъ всевозможныхъ Shatz’овъ: и старыхъ, и молодыхъ, и уродливыхъ, и красивыхъ, и опять услышала цѣлый перечень подарковъ.
Въ недоумѣніи смотрѣла я на дѣвушекъ, на ихъ невинныя, почти дѣтскія лица, и одинъ вопросъ такъ и просился у меня іа языкъ.
— И все это — ваши Shatz’ы?.. Какъ же вы?.. Мнѣ было совѣстно сказахъ, но, наконецъ, любопытство одолѣло, и я наскоро спросила:
— У васъ не было дѣтей?
Онѣ обидѣлись.
— Дѣтей! Aber was meinen Sie mon uns, мадамъ! Мы — честныя дѣвушки, мы не такъ, какъ русскіе!.. русскіе, всѣ такъ думаютъ… Мы — совсѣмъ не то…
Я нѣсколько опѣшила.
— Но какъ же это? твержу я.
— Здѣсь совсѣмъ еще andere Moral, чѣмъ у насъ, говоритъ нѣсколько разсерженная gute Freundin: — здѣсь мужчины ужасны, ни одного маленькаго подарка — сейчасъ предлагаютъ was Niederträchtiges! Они ни во что не ставятъ честь дѣвушки: разъ подарилъ и ужъ предлагаютъ… фуй, Schweine!..
— Здѣсь ужинать даромъ не дадутъ; сейчасъ разговоры такіе… ужасно! Русскіе въ этомъ отношеніи — sind schreklich! Да я лучше буду сухой хлѣбъ ѣсть, лучше буду голодать, но останусь честной — это мое лучшее приданое!
— Но какъ же? Неужели вы никого изъ этихъ вашихъ Schatz’овъ не любили? Вотъ, вы сейчасъ цаловали карточку…
— Ну, такъ чтоже? Любила! Это только русскія дѣвушки не могутъ себя сберегать, сказала Альбертина презрительно.
— Насъ тогда никто изъ anständige Herrn замужъ не возьметъ, если мы не будемъ цѣломудренны.. Невинность — это самое первое украшеніе дѣвушки!..
— И потомъ, вѣдь, глупо жертвовать собою для Schatz’а. Schatz’ы непрочны: это — не мужъ… мужъ на всю жизнь!
— И хорошій семьянинъ никогда не возьметъ подобную дѣвушку!
— Богатой и anständiger человѣкъ можетъ всегда выбрать себѣ жену и хорошенькую, и честную; онъ не возьметъ такую.. Зачѣмъ ему?
— А еслибы вы полюбили бѣднаго?
— Нѣтъ, это невозможно! Очень нужно любить бѣднаго, когда можно полюбить богатаго и устроиться какъ слѣдуетъ… У насъ большой выборъ.
— Папаша говоритъ, что это будетъ самое послѣднее дѣло! И не для этого мы такъ работали и старались выйти на дорогу. Родители для насъ всѣмъ жертвовали — сначала насъ содержали, а чего это стоило? а ученье?
— Ну, а если вы ошибетесь и примете богатаго за бѣднаго, да и полюбите?
— Нѣтъ — мы справляемся! Вотъ, у насъ и сестра вышла за богатаго — теперь vornehme Dame, въ Вѣнѣ живетъ. Ай, ай, ай, скоро шесть! Пора одѣваться.
Мы разошлись.
— А какой здѣсь сейчасъ скандалъ былъ! встрѣтила меня помѣщица, когда я проходила мимо ея комнаты: — зайдите-ка сюда. Гдѣ это вы были? Слышали?
— Нѣтъ, ничего не слыхала, я была у нѣмокъ.
— Не правда ли — милочки? Но здѣсь что было! Эта… Это ужасъ! Представьте себѣ, оказалось все правда: эта барыня въ почтенномъ положеніи — ужасная дрянь! А главное — не стыдятся этого и, такъ-таки, всѣмъ и бросила въ глаза, что она такое. Баринъ, который за нее платитъ, пришелъ ее провѣдать — должно быть ему донесли, что она больна; а она его выгнала, безъ всякой церемоніи выгнала, да еще накричала на цѣлый корридоръ, нисколько не щадя себя, и все разсказала! Вотъ беззастѣнчивость! Вы только послушайте…