Картинки Волыни (Гарин-Михайловский)/ДО

Картинки Волыни
авторъ Николай Георгіевичъ Гаринъ-Михайловскій

Источникъ: Гаринъ-Михайловскій Н. Г. Собраніе сочиненій. Томъ VI. Разсказы. — СПб.: «Трудъ», 1908. — С. 196.

I

Лѣсистая Волынь вся спряталась отъ глазъ въ своихъ обширныхъ лѣсахъ. Гдѣ-то тамъ ютятся бѣлые домики, сверкнетъ рѣчка и опять лѣса и лѣса. Но не дикіе лѣса Сибири, тайга, непроходимый складъ стоячаго и лежачаго гнилья. Это и не лѣса Уфимской губерніи, — запущенные, испорченные, проросшіе всякой дрянью, — урманъ, какъ называетъ такой лѣсъ башкиринъ, истребитель его. Это, наконецъ, не южные лѣса Кавказа, переплетенные всякими вьющимися растеніями, дѣлающими его совершенно непроницаемыми. Лѣса Подоліи — это, въ большинствѣ случаевъ, расчищенные парки и владѣльцы ихъ щеголяютъ другъ передъ другомъ своимъ порядкомъ въ лѣсахъ и уходомъ за ними. Длинныя прямыя просѣки идутъ черезъ каждую версту и тонутъ на горизонтѣ въ просвѣтѣ куска голубого неба. Иногда въ нихъ мелькнетъ стройная фигура огненно-желтаго дикаго козла или задумчиво съ понуренной головой пробредетъ тоже дикій кабанъ. Лаконическая вывѣска извѣщаетъ о запрещеніи постороннимъ охотиться. Здѣсь еще царство охоты. Красивая форма охотниковъ: куртки, перо за шляпой, видны ихъ домики съ дороги. Звѣрей кормятъ и ведутъ имъ счетъ. Но не всякаго звѣря холятъ, — волка, напримѣръ, потребителя козъ, совсѣмъ нѣтъ: случайно забѣжавшаго ждетъ быстрая и вѣрная смерть.

Я ѣду. Дорога лѣсомъ. Шляхтичъ Владекъ на козлахъ, пара голыхъ лошадокъ въ дышло съ нитяными шлейками на шеѣ, шарабанъ, на немъ сидѣнье. Дождикъ, грязно. Навстрѣчу карета, четверка въ рядъ, на выносъ еще двѣ, шлеи, бичъ, головки лошадокъ, украшенныя перьями: такъ и вспоминаются картинки изъ былыхъ временъ польскихъ дворовъ. Въ окнѣ кареты дама съ слѣдами поблекшей красоты умнаго польскаго лица, сѣдой, съ усами, гордый господинъ и все вмѣстѣ — впечатлѣніе остатка какой-то изъ цѣннаго фарфора игрушки. Это первое впечатлѣніе. Затѣмъ является сознаніе, что здѣсь это еще дѣйствительность. Невольный интересъ заглянуть въ эту жизнь. И вотъ я въ охотничьемъ домикѣ здѣшняго магната. Въ глухой части лѣса простой одноэтажный деревянный домикъ. Владѣлецъ гдѣ-то въ Индіи, въ погонѣ за тиграми. Здѣсь же вдоль оконъ и на стѣнахъ металлическія пластинки съ выбитой исторіей каждаго убитаго тетерева. Гдѣ, когда, на какомъ деревѣ, въ которомъ году и кто герой. Счетъ ведется съ конца шестидесятыхъ годовъ. Такія же таблицы на деревьяхъ. Одинъ изъ героевъ, убившій семнадцать глухарей, уже переселился въ лучшій міръ. Семнадцать глухарей! Всякому времени свои трофеи.

И мнѣ невольно рисуется картина далекаго прошлаго: пышные похороны польскаго короля — его трофеи. И эти похороны его потомка — такіе же пышные, съ той же сохранившейся формой, и трофеи жизни — семнадцать жетоновъ убитыхъ тетеревей.

А вотъ и памятникъ изъ гранита на томъ мѣстѣ, гдѣ дикій кабанъ поранилъ двухъ солдатъ, которые въ числѣ другихъ, поощряемые княжеской наградой, бросились на кабана въ надеждѣ захватить его живьемъ. Стоишь надъ этимъ красивымъ памятникомъ, хочешь его осмыслить, поймать здѣсь какой-нибудь порывъ, штрихъ, духъ, все то, что создало этотъ памятникъ; но съ какимъ-то туманомъ въ головѣ, съ пустымъ сердцемъ уходишь отъ этого, имѣющаго, очевидна, прочностью своею цѣль пережить много, много поколѣній, памятника.

---

— Расползаются паны, якъ^[1] тараканы передъ пожаромъ.

— Куда?

— Господь ихъ знаетъ, — въ Польщу чи що^[2] подаются. А кто на службѣ, а то и такъ изведется.

Продажа земель идетъ энергично — отъ семидесяти до ста рублей за десятину.

— Хоть и дорого, а мусимо браты, бо дороже буде.^[3]

Это говоритъ стройный красивый шатэнъ, въ бѣлой рубахѣ, бѣлыхъ штанахъ, подкатанныхъ до колѣнъ, босой. На рукѣ у него виситъ топоръ, онъ небрежно и граціозно покачивается и идетъ рядомъ со мной.

— Мы отъ роду крѣпостными не были… мы изъ дворянъ, — говоритъ онъ.

Признаюсь откровенно этотъ дворянинъ пришелся по душѣ мнѣ. Вотъ истинно Лафонтеновскій типъ голоднаго, но свободнаго дворянина. Чувствуется увѣренность и удовлетворенность. Дворянинъ, который самъ себя кормитъ; дворянинъ, который самъ пашетъ свою землю; дворянинъ, которому не дано образованіе, но достались въ наслѣдство независимость и гордость, которыя побуждаютъ его свалиться съ шеи себѣ подобныхъ и встать, какъ умѣетъ онъ, на свои собственныя ноги. Такого дворянина можно отъ всего сердца привѣтствовать и кричать съ нимъ:

— Да здравствуетъ независимость!

II

Своимъ послѣднимъ днемъ май хочетъ наверстать всѣ дожди и оставить впечатлѣніе, какое подобаетъ ему. Чудный день съ утра. Вѣтерокъ ласкаетъ, и ароматъ сирени, ландыша и милліоновъ неизвѣстныхъ цвѣтовъ нѣжно щекочетъ ноздри.

Обезпеченное прекраснымъ днемъ все кругомъ такъ празднично и нарядно, какъ только можетъ быть природа. Кукушка гдѣ-то кому-то отсчитываетъ остающіеся ему годы жизни, удодъ подаетъ вѣсточку изъ лѣсу, множество птицъ оглашаютъ воздухъ своимъ щебетаніемъ, чириканіемъ, вскрикиваніями.

Самые задумчивые философы изъ нихъ, не любящіе подавать голоса, и тѣ отзываются какимъ-то непривычнымъ басомъ.

Трава сверкаетъ вся въ разноцвѣтныхъ огняхъ росы и легкій утренній вѣтерокъ манитъ на просторъ туда, гдѣ въ нѣжной дали спятъ въ ясномъ утрѣ лѣса, деревни, мельницы съ своими неподвижными крыльями, пруды зеркальные. Все замерло, отогрѣваясь въ веселыхъ лучахъ майскаго солнца. Ароматъ воздуха — нѣтъ возможности передать: млѣющій, онъ бросаетъ въ лицо то нѣжный запахъ фіалокъ, то травы, то потянетъ сосной, ландышемъ, заберется далеко внутрь, въ самую глубину сердца, вольетъ въ него радость сознанія чуднаго дня, освѣжитъ, разгладитъ складки души и заставитъ и внутри въ себѣ прибраться въ тонъ этой майской природѣ.

Ровная, какъ ладонь, мѣстность. Рядъ деревень, рѣчка между ними; на горизонтѣ лѣса. Хохлушки и хохлы, запахъ дегтя, — здѣсь Волынь во всей своей красѣ, въ вѣнкѣ изъ майскихъ цвѣтовъ, — красные, желтые, лиловые, бѣлые, разноцвѣтный коверъ, а тамъ дальше сѣдая рожь въ сажень, яровыя выбиваются буйно и обѣщаютъ небывалый урожай. Солнце, счастливое радостью земли, льетъ съ неба свѣтъ и ласку на землю, а земля изнываетъ въ блаженствѣ и замерла въ чудной прелести своего наряда. Это какой-то чудный храмъ природы, и идетъ здѣсь торжественная служба и самъ замеръ въ восторгѣ сознанія своего бытія. Въ этой безднѣ зелени, воздуха и неба послѣдними штрихами манятъ къ себѣ высокіе, стройные, одинокіе тополи, то здѣсь, то тамъ разбросанные по деревнямъ. Непередаваема прелесть этихъ тонкихъ зеленыхъ пирамидъ и рядомъ съ ними бѣлыхъ чистенькихъ хатокъ, съ аккуратными оконцами, съ высокими, соломой подъ лопату крытыми крышами, съ гнѣздами аистовъ на нихъ, съ садочкомъ и огородомъ, въ которомъ и макъ, и конопля, и капуста, и дыни, и арбузы, и чего-чего нѣтъ.

Хлопочетъ тамъ стройная хохлушка, въ своей красивой повязкѣ на головѣ, спускающейся на плечи, вышитой рубахѣ и червоной сподницѣ^[4], а лѣнивый хохолъ, въ бѣлыхъ штанахъ и бѣлой рубахѣ, босой стоитъ, куритъ люльку и смотритъ на свѣтъ Божій такъ, какъ будто хочетъ сказать:

— Та^[5] не морочьте вы моей головы.

Ужасно дорожитъ своей головой хохолъ и пока жинка^[6] або^[7] «жидъ» не встряхнутъ его, какъ мѣшокъ, до тѣхъ поръ не высыплется изъ хохла ничего.

Еще ныряетъ парная повозка съ голыми лошадками въ волнахъ хлѣба, травы, ныряютъ лѣса и вся даль, но вотъ и деревня, сырая корчма временъ Дмитрія Самозванца съ низкой большой комнатой, съ темными длинными столами, большимъ шкафомъ, потайной дверью куда-то. Старый котъ сидитъ и таинственно мурлычитъ о томъ, что видѣлъ и слышалъ здѣсь на своемъ вѣку.

Вынесли мнѣ столъ подъ навѣсъ, — прохлада; прозрачное озеро, поросшее рѣдкимъ камышемъ, передъ глазами, дальше даль со своею прелестью.

Оригинальная корчма безъ водки и всякихъ крѣпкихъ напитковъ. Хозяинъ «жидъ», конечно, и имѣетъ свою «жидовку».

Знакомство наше завязалось еще при въѣздѣ въ село, когда мы напрасно искали себѣ пріюта. Передъ каждымъ встрѣчнымъ хохломъ мы останавливались, говорили, объясняли, — онъ смотрѣлъ, «слухавъ»^[8], потомъ, когда убѣждался, что мы отъ него не отстанемъ, звалъ жинку^[6]. И послѣ короткаго совѣта и мужъ, и жена выпроваживали насъ мягкимъ, но упорнымъ отказомъ.

— Вотъ идетъ еврей, надо его спросить, а то съ этими каши не сваришь, — говоритъ мой возница Владекъ.

Оказавшійся хозяиномъ корчмы, еврей шелъ въ своемъ длинномъ кафтанѣ, съ той легкой походкой и быстрымъ взглядомъ, которые такъ мало вяжутся и съ основательными движеніями хохла, и съ его глубокомысленнымъ, но безрезультатнымъ для видимаго общенія взглядомъ.

— Скажите, гдѣ здѣсь остановиться?

Молодое лицо еврея уставилось въ насъ, большіе выразительные глаза на мгновеніе заглянули въ глубь и онъ проговорилъ съ соболѣзнованіемъ, пожимая плечами и вытягивая свои длинныя руки:

— Гдѣ же для васъ тутъ будетъ помѣщеніе, кромѣ какъ у пана-помѣщика?

— Нѣтъ, мы къ помѣщику не поѣдемъ.

— Отчего? — быстро спросилъ еврей, — помѣщикъ нашъ будетъ за честь для себя считать принимать у себя такихъ «пожондныхъ»^[9] (порядочныхъ) гостей.

— Нѣтъ, нѣтъ — мы къ помѣщику не заѣдемъ: денегъ онъ не возьметъ…

— Де-е-негъ? Что вы? Какъ можно. Онъ просто такъ, онъ такъ радъ будетъ…

— Ну, а безъ денегъ къ незнакомому человѣку мы не поѣдемъ.

— Тутъ развѣ долго познакомиться…

— Нѣтъ, не поѣдемъ. Такъ гдѣ-нибудь…

Мечтательные глаза еврея раздумчиво уставились въ пространство, онъ пожалъ плечами и проговорилъ:

— Я ужъ не знаю.

— Отчего насъ крестьяне не пускаютъ?

Онъ энергично вздрогнулъ:

— Охъ! ну, и что вы хотите? Мужикъ себѣ сейчасъ въ думку^[10] возьметъ и то, и то се и самъ себя такъ раздумаетъ, что ничего ужъ не сдѣлаешь съ нимъ… Я не знаю, что и дѣлать вамъ. Я бы свою корчму вамъ съ удовольствіемъ далъ, только не годится она для васъ.

— Отчего не годится?

— Извѣстно, грязь… Бѣдно живемъ… комната одна.

Но такъ какъ выбора не было, то мы и остановились въ корчмѣ.

У еврея жена молодая еще женщина, начинающая полнѣть, съ черными: и мягкими и строгими. глазами, красавица типичная, сочная и свѣжая, какъ поспѣвшая слива. Маленькій грудной ребенокъ-мальчикъ веселый, черноглазый въ мать, откинется отъ груди, смѣется веселый, счастливый… Что-то ждетъ его въ жизни?

Лицо хозяина уже помято этой жизнью, исторія его простая, обыкновенная и изъ очень невеселыхъ. Былъ солдатомъ въ Самаркандѣ. Изучилъ тамъ ремесло — выдѣлку ватныхъ полотнищъ изъ хлопка. Пока служилъ, имѣлъ право жить, кончилъ — предложили въ двадцать четыре часа оставить и возвращаться на старое пепелище. Пріѣхалъ съ женой и никого ужъ не засталъ здѣсь. Отецъ и мать умерли, братья и сестры разбрелись кто куда, въ погоню за кускомъ хлѣба. Теперь онъ сидитъ здѣсь караульщикомъ могилъ близкихъ.

— Отчего же вы водкой не торгуете?

— Не позволено… Огорода нельзя развести… Да и водкой торговать разсчетовъ нѣтъ: если разбавлять, мы не желаемъ.

— Что же, ваше ремесло кормитъ васъ?

— Плохо… Новое это здѣсь дѣло совсѣмъ.

Красивые глаза еврейки смотрятъ мимо и при моемъ вопросѣ съ выраженіемъ, далеко не лестнымъ для ихъ спеціальности.

— Плохо живется? — спрашиваю я.

— Плохо… жидъ… извѣстно.

— Отчего же вы не уйдете куда-нибудь?

— Куда жъ, вездѣ много… привычка… тутъ и отецъ жилъ, и я… съ дѣтства… какъ пришелъ съ солдатчины, сѣлъ вотъ тутъ, — корчма запертая, никого нѣтъ, такъ и заплакалъ… извѣстно… родныя мѣста…

Разсказъ еврея и вся его обстановка до глубины души захватили меня. Въ самомъ дѣлѣ, ремесленникъ, онъ предпочитаетъ жить своимъ ремесломъ, чѣмъ эксплуатировать людей. Очевидно, онъ даже не умѣетъ эксплуатировать, потому что находитъ невыгоднымъ то, изъ чего другіе наживаютъ громадныя состоянія. Ни злобы, ни раздраженія онъ не имѣетъ права имѣть — ихъ и нѣтъ. Онъ любитъ. Что любитъ? Чужой видъ, чужую корчму, общее презрѣніе… Онъ сидитъ и плачетъ отъ счастья, что опять видитъ родныя мѣста, отъ счастья, на которое не помѣняется съ нимъ любая собака деревни.

Въ корчму то и дѣло заглядываютъ крестьяне и крестьянки.

Я спросилъ еврея, зачѣмъ они приходятъ?

— Вѣрно слухъ прошелъ, — говоритъ еврей, — что вы землю имъ пріѣхали намежевать… Теперь на деревнѣ у нихъ такой разговоръ пойдетъ: отбирать отъ пановъ землю пріѣхалъ.

Та же исторія вездѣ значитъ: довольно показать носъ въ деревню русскую, татарскую, польскую, малороссійскую, въ поволжьѣ, въ центрѣ, въ Крыму, на Волынь, и волненіямъ, ожиданіямъ нѣтъ конца.

Здѣсь, если что интересно, такъ то, что флегматичный хохолъ, не выпуская, впрочемъ, люльку изъ зубовъ, далъ себѣ трудъ придти и лично убѣдиться, въ чемъ дѣло.

— Ну идыть, вже идыть,^[11] — слышу голосъ хозяйки, выслушавшей и давшей имъ какія-то разъясненій.

— Слухай, що я тобѣ скажу…^[12]

Я вижу, какъ старый хохолъ отводитъ ее въ сторону, она внимательно слушаетъ, затѣмъ машетъ рукой и энергично что-то объясняетъ. Хохолъ небрежно слушаетъ, сплевываетъ молча, а въ это время остальная группа крестьянъ опять залучаетъ хозяйку и начинаетъ что-то объяснять ей. Опять выслушиваетъ и на этотъ разъ идетъ ко мнѣ.

— Хохлы, хохлы, а якъ що до чего, та видкеля и умъ берется.^[13]

— Въ чемъ дѣло?

— Просятъ, чтобъ станцію не дѣлать на ихнемъ выгонѣ, бо^[14] мало земли у нихъ, скотину стѣснитъ.

Я иду къ крестьянамъ и успокаиваю ихъ. Благодарятъ, отходятъ и опять о чемъ-то совѣтуются. Опять подзываютъ хозяйку.

Хозяйка нерѣшительно идетъ ко мнѣ.

— Кажутъ, якъ постановите станцію на панской землѣ, то они васъ чѣмъ благодарить станутъ.^[15]

Проще — предлагаютъ взятку.

Когда я объясняю имъ, чтобъ и безъ взятки были спокойны, хозяйка говоритъ:

— Вотъ вы хохлы, такъ хохлами и помрете… Вамъ что инженеръ, что приставъ, або кто тамъ, то все едно… Ну, идыть, идыть…^[16]

Хохлы чешутся, поглядываютъ другъ на друга, — они не недовольны; отошли и угрюмо смотрятъ въ мою сторону. Нѣсколько бабъ насторожились, стоятъ бокомъ, слушаютъ съ поджатыми губами и съ руками, спрятанными подъ передники.

— А тотъ другой зачѣмъ приходилъ? — спрашиваю я.

— Э! — хозяйка пренебрежительно машетъ рукой, — вонъ проситъ написать ему прошеніе, бо якъ винъ шеншевикъ, то опоздавъ и съ другими не поспѣвъ.^[17]

— Это все равно, — говорю я, — выйдетъ тѣмъ рѣшеніе и съ нимъ будетъ такъ же поступлено.

Одна изъ бабъ подобралась и слушаетъ.

— А яке рѣшеніе буде, ваше благородіе чи кто вы?^[18]

— Не знаю. Можетъ быть предложатъ переселиться въ Сибирь.

— А за якую провинность? — спрашиваетъ баба раздраженно, — не убыли никого, шкоды ни якой не зробылы, да за що-жъ въ Сибирь?^[19]

Я объясняю.

— Кто виноватъ, тотъ пусть и иде, — упрямо отвѣчаетъ мнѣ на мои объясненія баба, — кому надо може… отакички…^[20]

Баба презрительно машетъ рукой и отходитъ отъ меня, какъ отъ человѣка, съ которымъ о серьезныхъ вещахъ и говорить-то неприлично.

Я смущенъ, а хохлы довольны и, вѣроятно, острятъ, какъ баба отбрила меня. Киваютъ головами одобрительно, сплевываютъ и, наконецъ, расходятся.

Я остаюсь одинъ и сажусь за обѣдъ. Подъ навѣсъ входитъ старуха съ мальчикомъ лѣтъ двѣнадцати-тринадцати. Она садится и въ упоръ смотритъ на меня.

— Съ города? — подсаживается къ ней хозяйка.

— Та съ города.^[21]

Баба усиленно вздыхаетъ. Вздохъ посылается, очевидно, мнѣ; но я ѣмъ и дѣлаю физіономію человѣка, который занятъ однимъ своимъ дѣломъ. Хозяйка уходитъ, входитъ хозяинъ.

— Отказалы…^[22] — односложно объявляетъ и ему старуха.

Еврей качаетъ головой.

— Отъ она и правда, — продолжаетъ старуха, — а волость и судъ… а тый проклятый писарь все діло обернувъ, якъ тильки ему надо было… Нема правды!^[23]

— Это ужъ пропащее дѣло, если въ волости правды не будетъ, — говоритъ уклончиво еврей.

— Та нема же.^[24]

Еврей качаетъ головой и скрывается, старуха внимательно въ упоръ продолжаетъ смотрѣть на меня. Внимательно слѣдитъ за каждымъ движеніемъ и вообще изучаетъ. Затѣмъ встаетъ и скрывается въ корчмѣ. Я слышу энергичный протестъ хозяйки и изъ нѣсколькихъ долетѣвшихъ словъ соображаю, что старуха рѣшила искать во мнѣ защиты.

Еврейка доказываетъ, что я не причастенъ всей этой исторіи и всякая просьба съ ея стороны безполезна. Старуха разбито возвращается назадъ и устало, уже настоящей старухой, опускается на свое мѣсто. Она все продолжаетъ такъ же внимательно слѣдить за мной, за каждымъ моимъ кускомъ, но уже унылымъ, безнадежнымъ взглядомъ. Я встрѣчаюсь съ ней глазами и мнѣ дѣлается жаль старуху.

— Устала, бабушка?

— Ваше высокоблагородіе! — быстро, стремительно вскочила старуха и въ одно мгновеніе очутилась подлѣ меня. Она ловила мою руку, чтобы приложиться къ ней и говорила, охваченная надеждой:

— Смилуйтесь, ваше высокоблагородіе, а може якъ выше еще… Не дайте въ обиду бідной сироты!^[25]

Она указала на внучка. Дорвалась несчастная до человѣка, который выслушаетъ ее. Какая-то безъ конца путанная исторія. Она Дороха Меленьчукъ, это внукъ ея — Остапъ Меленьчукъ. Ея мужа «якись-то вороги убыли»^[26], сынъ сосланъ въ Сибирь, остался внукъ. Отъ дѣда и отца ему осталась десятина и домъ. Кто-то вступился теперь въ наслѣдство и отбираетъ и домъ, и землю. Появилась какая-то расписка въ продажѣ. Опекуны Артемій Яцигъ и Іосифъ Щемчуга стары, «да и байдуже имъ, бо писарь и ихъ повернулъ на свій бикъ»^[27]. Она подала прошеніе и ей отказали, что ей теперь дѣлать?

— За что сына сослали?

— По злости пана… Нема уже его и въ живыхъ того пана, а шкоду зробилъ…^[28] — Опять путанный разсказъ о какой-то будто бы украденной сыномъ ея у пана свиньѣ.

— А то що панъ его батогами… штаны сдягнулъ, одинъ на нози, другой на голову, а третій бье-то ничего, да еще въ арестанскія роты на годъ… Я тутъ осталась, кажутъ мнѣ люди: «Домаха, свинья сыскалась въ Крутомъ Яру, да блудлива була, скаженная…» Тутъ около хаты, де жилъ, може знаете, пономарь Галишевичъ? Чи знали?^[29]

— Слышалъ.

— Теперь, царство ему небесное, а разумный былъ человѣкъ. Бывало, каже мнѣ, шуткуе: ой бабо, бабо, волосъ довгій, а вумъ короткій: съ богатымъ не судысь. И вправду казавъ, даромъ, что померъ нехорошей смертью… А усе-таки поховали по порядку, бо богатый бувъ чоловікъ.^[30]

— За что же сына въ Сибирь сослали?

— Та хибажъ я знаю? Панъ да писарь укрутили дѣло якъ знали, такъ и пропавъ чоловікъ — громадой постановили.^[31]

Мой взглядъ случайно упалъ на мальчика: охъ, не добромъ горѣли его глаза. Онъ смотрѣлъ на меня съ ненавистью.

Нѣтъ сомнѣнія, что этотъ кончитъ хуже дѣда и отца.

— Писалъ изъ Сибири?

— Нѣтъ, такъ и не писавъ… жинка померла…^[32] И остался сирота на моихъ рукахъ… двухъ внучекъ выдала замужъ, а вотъ этого хотятъ вовсе обидѣть люди. Господинъ мой милостивый, что мнѣ теперь дѣлать?

Кончила она свой разсказъ.

Господинъ милостивый могъ только выслушать, вздохнуть и развести руками.

Кончился обѣдъ и мы укладываемся, навсегда оставляя нищую корчму. Пришла старуха, которая варила обѣдъ намъ, и привела маленькую внучку. Дѣвочка засмотрѣлась на сына хозяйки, тотъ весело протянулъ ей ручонку, и дѣвочка, схвативъ ее, трясла, а мальчикъ заливался отъ восторга.

Я думалъ: въ жизни они не будутъ такъ жать другъ другу руки. Этотъ жизнерадостный мальчикъ, протягивающій всѣмъ свои ручонки, счастливый и веселый выростетъ и по мѣрѣ того, какъ онъ будетъ рости, будетъ рости и пропасть между нимъ и обществомъ. Преждевременный старикъ, сгорбленный, съ глазами въ землю, онъ явится на арену жизни уже приговореннымъ преступникомъ и такимъ пройдетъ весь свой жизненный путь.

— Прощайте, хозяйка! Дай Богъ, чтобъ вашъ сынъ дожилъ до лучшихъ временъ! — все, что я могъ пожелать…

— Все отъ Бога, — отвѣтила она съ глубокой вѣрой, чувствомъ и достоинствомъ, которому позавидовали бы многіе.

Я повернулся на мосту. Хозяинъ и хозяйка продолжали стоять подъ своимъ навѣсомъ. Я еще разъ отъ души кивнулъ имъ и, вмѣсто радушнаго привѣта, на лицѣ хозяйки прочелъ спокойную холодную горечь. Она качала головой, какъ бы говоря: «Ты метеоромъ пролетѣлъ, бросилъ туманную искру возможности иной жизни и лучше бы совсѣмъ не являлся, мгновенная спичка въ сыромъ подвалѣ жизни».

III

Пересѣченіе рѣки Случъ сложное и я пропутался, выбирая удобное мѣсто для линіи, весь день — и ничего не вышло.

Хватило бы работы еще дня на два, если бы не выручилъ въ этой новой деревнѣ хохолъ. Утромъ еврей, у котораго въ корчмѣ остановились мы, говоритъ, что хохолъ хвалится, что проведетъ насъ по такому мѣсту, гдѣ ни одной горки не встрѣтится. Зову хохла. Старый хохолъ съ рѣдкой бородкой, голубыми, безпокойными слегка глазами. На мой вопросъ отвѣчаетъ равнодушно:

— Та вже жъ могу.^[33]

Глупость это, невѣжество или инстинктъ генія? Откуда взялся, сообразилъ то, чего никогда не видѣлъ, и берется выручить.

— Та, дурный, куда полѣзъ?^[34] — дергаетъ его сзади баба.

Хохолъ только безпомощно оглядывается, какъ большая добродушная собака, когда ее вдругъ аттакуетъ маленькій песикъ. Окружающіе смѣются. Веселѣе всѣхъ смѣется жена молодого корчмаря, которой, впрочемъ, никакого дѣла нѣтъ ни до хохла, ни до моей работы. Зато ее интересуетъ мой маленькій чемоданъ съ мыломъ, о-де-колономъ, разныя принадлежности туалета. Она вся живая, впечатлительная, уже обрызгала себя о-де-колономъ, смѣется и смотритъ на насъ.

Ея глаза, глаза какой-то птицы — красивые, свѣжіе, каріе.

Тоненькая, стройная, она постоянно смѣется, и смѣхъ ея и она вся тоже напоминаютъ птицу. Разсмѣется и смотритъ, точно спрашиваетъ. Вся огонь, непосредственность. Маленькій мальчикъ двухъ мѣсяцевъ: не насмотрится и на него — тормошитъ и требуетъ, чтобы и окружающіе радовались ея молодой радости. Я знаю, чѣмъ пріобрѣлъ ея симпатію. Вчера вечеромъ, когда я пріѣхалъ, она сперва даже не взглянула на меня, занятая своимъ сыномъ. Когда поднялся вопросъ о томъ, гдѣ меня устроить на ночь, мой возница, выбравъ ихъ спальню, уже сталъ было распоряжаться и приказалъ, чтобъ она съ сыномъ убиралась. Сара — ея имя — недружелюбно, испуганно озиралась и, покорная, уже стала было забирать нужныя ей вещи, но я наотрѣзъ отказался, узнавъ въ чемъ дѣло. Молодой, робкій мужъ ея (повидимому онъ тайно торгуетъ водкой) въ длинномъ сюртукѣ, блондинъ, съ вьющимися волосами и бородкой, прижавъ руки къ груди, сказалъ, поддакивая моему возницѣ:

— Ну, что жъ, уйдемъ — это ничего.

Сара, стоя спиной, внимательно слушала и, когда я окончательно уперся, она сразу повеселѣла, подарила меня сверкнувшимъ взглядомъ и мы стали друзьями. Она разспрашивала меня о томъ, что дѣлается на свѣтѣ, какіе города есть, какіе театры, и глаза ея горѣли, какъ брилліанты, она весело смѣялась своимъ гортаннымъ «кар» и смотрѣла мнѣ въ глаза…

Я рѣшаюсь потерять день и доѣхать съ хохломъ. Лошади поданы. Равнодушная толпа смотритъ на насъ съ хохломъ выжидательно, съ одинаковымъ недовѣріемъ и ко мнѣ, и къ хохлу.

— Наложитъ тобі въ шею панъ, щобъ не морочивъ, старый дурню,^[35] — вдогонку посылаетъ намъ его супруга.

Но старый дурень уже сидитъ рядомъ со мной на хохлацкомъ возу, запряженномъ парой маленькихъ коней, такъ какъ сегодня экипажъ Владека въ починкѣ. Старый дурень чувствуетъ себя удобно и въ безопасности отъ своей половины и съ затаеннымъ удовольствіемъ щурится на синѣющій лѣсъ. Его половина отлично понимаетъ его состояніе и сердится еще больше. Но уже мы не слышимъ, что она намъ кричитъ. Не слышу я и Сары, ея «кар», но ея взглядъ еще въ моей душѣ, зажигающій и веселый.

Цѣлый рядъ нѣмецкихъ поселеній. Я выматываю изъ своего хохла всякія свѣдѣнія. Старый панъ этого имѣнія, мимо усадьбы котораго съ старымъ садомъ мы ѣдемъ, живетъ въ своемъ домѣ и никакимъ хозяйствомъ не занимается.

Только и заботы у него, что садъ. Землю отдаетъ чиншевикамъ за третій снопъ. Есть какой у него навозъ — бери, остальной доставай, гдѣ хочешь. Лѣсъ частью расчищаютъ нѣмцы, остальной въ порядкѣ, и доступу въ него ни конному, ни пѣшему нѣтъ.

— Богатый?

— Какъ же не богатый. Сколько земли на одну душу. Одинъ онъ, какъ перстъ, старый, лѣтъ шестидесяти ужъ.

— Хозяйства не ведетъ?

— Цѣлесенькій годъ таскаютъ деньги, сколько нѣмцевъ, сколько насъ, жидовъ сколько, оси^[36] и поляки тутъ… все ему, ему…

О нѣмцахъ заговорили:

— Весь грунтъ (землю) скупаютъ нѣмцы… Умный народъ, богатый народъ, пріятный народъ… даже «свычливый». Здѣсь на моей памяти болота были еще, да лѣсъ, а они какое поле устроили, хлѣбъ какой. Въ десять разъ умнѣе мужика и слова худого отъ нихъ никому нѣтъ. Со всякимъ разговариваютъ, совѣтъ дадутъ, а бѣдному и помогаютъ. Нѣмецъ одно слово: маты съ батькой не надо. Съ нѣмцами хоть до смерти и то жить можно… «обычливый» народъ, разумный народъ, онъ тебѣ своего не дастъ, а и твоего ему не нужно, а въ каждомъ дѣлѣ совѣтъ да помощь.

— А поляки?

— Та що жъ поляки? Хорошій человѣкъ вездѣ хорошій, а якъ дурный, то никому его не треба… Хорошій народъ… Гордый народъ, пышный народъ… тильки віру полякъ мае таку, що вона его кортыть донимать чоловіка…^[37]

Хохолъ подумалъ.

— Одно слово великолѣпный народъ…

— Это поляки?

— Та хто жъ, якъ не воны…^[38]

Молчимъ и оба смотримъ на прекрасныя поля.

— Ото все съ третьей части, все пану.

— Добрый панъ?

— Когда добрый, а когда и не добрый. Поважаешь ему, то добрый, а чуть тронешь что въ лѣсѣ или, оборони Богъ, въ саду, то лучше и не родиться. Мы вчера все глядѣли, да думали, что его садомъ выйдетъ линія… вотъ-то штука бъ була. Смѣялись; что онъ разорвется отъ злости. Злой, якъ въ сердце войде, а якъ въ добромъ «гомору», то привѣтливый и слово каже… Що къ осени наволокутъ ему… то нѣмцы, тутъ опять мы, тутъ жиды, тутъ поляки потянутся… А единъ, якъ перстъ Божій.^[39]

Мнѣ рисуется красивая, спрятанная въ зелени усадьба стараго пана, большое окно, которое одно выглядываетъ изъ-за деревьевъ; рисуется корчма и робко выглядывающій изъ ея дверей ея долгополый владѣлецъ. Одинъ властной рукой беретъ свою львиную долю, другой робко протягиваетъ руку къ крохамъ; одинъ спитъ на деньгахъ и въ деньгахъ, другой счастливъ, если къ шабашу заработалъ фаршированную щуку; одному почетъ, уваженіе, подобострастный поклонъ, другому — презрѣніе и ненависть…

---

Переходъ рѣки Случъ по указаніямъ стараго хохла оказался идеально хорошимъ и я далъ ему три рубля награды. Тутъ же у пересѣченія Случа корчма на большой дорогѣ; я заѣхалъ туда поѣсть. Корчму держитъ полякъ. Поляки имѣютъ право торговать водкой и постепенно замѣняютъ здѣсь евреевъ. Короткая вывѣска «колбасы». Полдень, прохладно, потому что вчера былъ градъ, большія круглыя облака съежились въ небѣ и холодно, безучастно смотрятъ на землю. Въ кабакѣ два забулдыги и оба подъ хмелькомъ. Босой солдатъ временъ Николая I, маленькій, старенькій, съ закисшими глазами, съ сѣдой щетиной на лицѣ, въ бѣлой рубахѣ и штанахъ; другой какой-то косноязычный увалень, съ круглыми глазами, ѣстъ хлѣбъ, держа его въ своей увѣчной рукѣ и изъ обросшей физіономіи только два большихъ глаза съ большими бѣлками сверкаютъ и неопредѣленно, беззаботно смотрятъ, пока хозяинъ ихъ слушаетъ болтовню солдата, да ѣстъ свой хлѣбъ. Солдатъ раздраженъ и при моемъ появленіи раздраженіе его усиливается. Его пріятель, съ громаднымъ кускомъ хлѣба во рту, смотритъ на него и толкаетъ его подъ бока, кивая на меня.

— А мнѣ что? Я хиба жъ що кажу?!^[40] — говоритъ солдатъ — кажу що босый, бо це тильки и заслуживъ отъ Бога. Отесенько що е, то и е, а больше нема ничо́го… Ничо́го нема! Ну, извиныть… Що заслуживъ, то все туточки…^[41]

Солдатъ стоялъ уже передо мной и билъ себя энергично въ грудь.

— Чего же я кажу? Ну панъ, та може и я панъ?! Що я босой? Та матерь всѣхъ насъ босыхъ на цій свитъ выпускае… Ну, служилъ білому царю, служилъ, ну…^[42]

Хозяйка полька какая-то, не то озабоченная, не то растерянная, толкаетъ старика и говоритъ:

— Ну, чего тамъ присталъ еще къ пану?

— Пани?! — кричитъ солдатъ и ежомъ становится передъ ней въ позицію.

Пани равнодушно, не обращая вниманія, автоматично проходитъ мимо. Мужъ ея, такой же растерянный, блондинъ; длинный, съ громадными кистями рукъ, тоже какъ-то мотался, ничего не соображая. Солдатъ опять подсѣлъ къ пріятелю, тотъ мычитъ, ѣстъ хлѣбъ и по временамъ самымъ плутоватымъ образомъ усмѣхается. Солдатъ энергично шепчетъ ему что-то, но онъ только скептически благодушно мотаетъ головой.

— А я тебѣ кажу.

— Ну? — таинственно въ блаженномъ восторгѣ сверкаетъ своими глазами увалень.

— Только бъ моя воля, — угрюмо настойчиво шепчетъ солдатъ. — О!

Лукавые, веселые, осмысленные глаза увальня, удовлетворенная физіономія. Что Діогенъ и Сократъ передъ этимъ косноязычнымъ и сухорукимъ философомъ-хохломъ? Узнавъ, что я инженеръ, солдатъ обратился ко мнѣ съ слѣдующей просьбой:

— Отъ чего, панъ: може ты и панъ, може и… ось чего: ужъ когда ты тутъ, то покажи мнѣ планъ… покажи мнѣ, куда дѣвалась моя десятина… Стой, въ плану все какъ есть прописано… прямо у столба Андрей Остарчукъ… О! я планъ добре знаю… О! и давай его сюда… и ходыли до писаря, нехай сбирае, собачій сынъ, громаду!^[43]

Объяснялъ я, объяснялъ, что у меня ничего подобнаго нѣтъ; слушалъ, слушалъ солдатъ и говоритъ:

— Слухай, панъ! Ты може думаешь, что я сутяга? Вотъ тебѣ крестъ, що только правды ищу…^[44]

Косноязычный не на шутку испугался за пріятеля. Ковыляя, онъ рѣшительно подошелъ къ нему, дернулъ его за рукавъ и, когда тотъ обернулся на него, энергично махнулъ рукой и сдѣлалъ соотвѣтствующую рожу: дескать — «брось, дуракъ».

— Ну, ось що,^[45] — быстро поворачивается ко мнѣ солдатъ, — только покажи, вотъ тебѣ святой крестъ, что и словомъ не обмолвлюсь.

— Да нѣтъ же у меня.

— Нѣтъ? — съ горечью переспросилъ онъ и опускаетъ голову.

Черезъ мгновеніе онъ торжествующе поворачивается къ пріятелю:

— Бачишь?!^[46]

Тотъ только киваетъ головой.

— Бачишь?! Загнувъ ему сразу таку закорюку, що якъ ракъ на мелю выползъ.^[47]

Косноязычный только съ наслажденіемъ сверкаетъ своими бѣлками. Солдатъ садится рядомъ съ нимъ и по временамъ, точно просыпаясь, спрашиваетъ:

— Загнувъ?^[48]

Я дать двадцать копѣекъ солдату, далъ косноязычному двадцать. Пріятели остались очень довольны, и солдатъ съ убѣжденіемъ проговорилъ:

— Ото панъ! Богъ ему дастъ панство надъ панами.

Но косноязычный, боясь за пріятеля, только махнулъ ему рукой. Презрѣнный металлъ внесъ дружбу въ наши отношенія, даже содержатели корчмы, мужъ и жена, оживились. Вынесли столъ мнѣ на улицу и тутъ подъ окномъ, на большой дорогѣ, въ тѣни я сижу, пью чай и наблюдаю.

Слышу голосъ солдата; онъ кричитъ своему пріятелю, что «тый панъ отъ самаго Бога пришевъ»^[49]. Философъ корчитъ ему, вѣроятно, при этомъ соотвѣтствующую физіономію.

Подошло нѣсколько хохловъ, рабочихъ съ фабрики. Это уже не шикъ крестьянина-хохла. Завязался между ними разговоръ, зашла рѣчь о томъ, какъ разжился содержатель фабрики и сколько именно нажилъ, и хохлы не по обычаю горячатся и очень точно подсчитываютъ доходы арендатора. Зависть, неудовлетвореніе, огорченіе на всѣхъ лицахъ.

Только изъ окна несутся счастливые возгласы пріятелей: солдата и косноязычнаго.

Выскочилъ какой-то хохолъ изъ заднихъ дверей корчмы, споткнулся и, упавъ, такъ и остался на улицѣ. Поднялъ было голову, затянулъ что-то жалобное, но потребность покоя взяла верхъ. Я слышу уже его храпъ. Идутъ прохожіе крестьяне, каждый смотритъ и обязательно проговоритъ: «спитъ себѣ».

Подошла женщина съ ребенкомъ и заговорила на польскомъ языкѣ какую-то ерунду. Глаза черные, смотрятъ строго куда-то въ вѣчность, золотистые волосы и слѣды рѣдкой красоты. Это безумная, кто-то сдѣлалъ ее матерью и носитъ она своего несчастнаго ребенка.

— Изъ Польши привезъ ее сюда мужъ, самъ умеръ, а она ходитъ, — меланхолично объясняетъ мнѣ хозяйка.

Безумная что-то говорила, слышны. олова: «али такъ можно»^[50], «каждый хлопецъ шкоду робитъ»^[51], «панъ Богъ видитъ»^[52].

Я далъ ей денегъ, она взяла, кивнула головой и грустно проговорила:

— Панъ добры… мало добрыхъ… много шкоды… каждый шкоду робитъ… али такъ можно… панъ Богъ видитъ…^[53]

Прелестные выразительные глаза, убитая мысль въ нихъ, бездна мрака и тоски. Этотъ маленькій ребенокъ, прелестный и тихій, внимательно смотритъ и приникъ къ груди матери…

На противоположной сторонѣ отъ меня стоитъ какая-то старая баба: облокотилась и смотритъ на корчму, какъ голодная собака смотритъ — не бросятъ ли чего.

— Что она? — спрашиваю я.

— Мужа караулитъ — солдата того стараго: буйный во хмелю, вотъ она и стережетъ.

— А подойти не смѣетъ?

— Забьетъ, даромъ, что полтора вершка весь.

Въ это время показался въ дверяхъ солдатъ.

— Вишь напился, — проговорилъ онъ, важно подходя къ спавшему на дорогѣ хохлу. — Э-ге-ге! Вотъ такъ назюзюкался!

Солдатъ, подойдя, стоялъ, покачиваясь, надъ спавшимъ и говорилъ:

— Ты какъ же, голубчикъ, напився^[54]? Кто же теперь за тебя отвѣчать будетъ? А?! Исправникъ будетъ ѣхать, подумаетъ, что это за свинья лежитъ?! А?!

Солдатъ заговорилъ по-русски:

— Ахъ, ты, мерзавецъ?! Какъ же ты смѣешь! Палокъ!! Бей!! Разъ… разъ! — И солдатъ изо всей силы сталъ отсчитывать рукой удары по спинѣ пьяному. Эта цвѣль временъ вдохновилась и вошла такъ въ роль, что ему позавидовалъ бы любой отецъ-командиръ.

Старый пьяный хохолъ подумалъ, вѣроятно, что возвратилось доброе старое время. Съ хохлацкой покорностью, — возвратилось, такъ возвратилось, — онъ, вспомнивъ вдругъ нужное въ такихъ случаяхъ слово, завопилъ безпомощно:

— Помилосердствуйте!

Но солдатъ еще болѣе вошелъ въ роль и, учащая удары, гремѣлъ на всю дорогу:

— Вставать, меррзавецъ!!

Кричалъ онъ и билъ до тѣхъ поръ, пока длинная фигура хохла не встала на свои пьяныя ноги, и я съ удивленіемъ узналъ въ ней своего проводника, уже успѣвшаго напиться.

Старый солдатъ услужливо помогалъ ему, удовлетворенно, добродушно повторяя, пока тотъ вставалъ:

— Встаетъ, скотина.

Хохолъ, вставъ, качаясь, началъ было всматриваться въ того, кто ему приказывалъ. Но психологія отца-командира старому солдату была, очевидно, знакома до тонкости: жертвѣ не надо дать время опомниться. И потому, принявъ опять рѣшительный видъ, солдатъ повелительно крикнулъ:

— Ну, маршъ, мерзавецъ, маршъ! Ну?! Палокъ!!

Хохолъ, только что принявшійся было что-то соображать, только махнулъ рукой и, заплетаясь, пошелъ прочь.

А солдатъ кричалъ вдогонку:

— Маршъ, маршъ!!

И хохолъ, низко опустивъ голову, маршировалъ дальше.

Съ нимъ маршировала вся его глубокая философія о народахъ, весь его инженерный геній, а плѣсень временъ молодецки, когда хохолъ останавливался въ раздумьи, не довольно ли ему маршировать, встрепанно выкрикивалъ ему вдогонку:

— Пшолъ, пшолъ!!

И изрѣдка, какъ трескъ бича:

— Палокъ!!

Я возвращаюсь на ночлегъ.

Солнце сѣло и западъ весь залитъ прозрачнымъ краснымъ заревомъ. Рѣдкія сосны на далекомъ горизонтѣ замерли въ немъ очарованныя, неподвижныя, въ нѣжномъ узорѣ волшебной фантазіи. А тамъ вверху, въ зеленовато-золотистомъ небѣ повисъ тонкимъ слѣдомъ прозрачно-блѣднаго серебра молодой мѣсяцъ. Что за чудный видъ, и будитъ онъ что-то былое, и такъ отчетливо звенитъ въ ушахъ какой-то мотивъ, — звенитъ тамъ, въ потухающемъ небѣ, въ далекихъ соснахъ…

А вотъ и одинокая корчма, въ окнѣ мелькнула Сара, я слышу ужъ ея веселый голосъ, ея «кар». Я смотрю въ послѣдній разъ на огни чуднаго заката, вспоминаю безумную съ ея ребенкомъ, солдата, стараго хохла…

IV

Мой возница Владекъ — небольшой человѣчекъ, желтый блондинъ, съ тонкой бородой, которая перегнулась, и видна его худая, высохшая, въ мелкихъ морщинкахъ, загорѣлая шея. Съ виду ему можно дать минутами тридцать, сорокъ и пятьдесятъ лѣтъ. Въ дѣйствительности ему было больше. Плоскіе глаза безъ формы, просто двѣ дырочки смотрятъ на насъ съ выраженіемъ умной дворовой собаки изъ тѣхъ, которыхъ крестьяне, замѣтивъ ихъ смышленость, пріучаютъ къ охотѣ.

По національности онъ полякъ, по религіи католикъ, по положенію бѣдный шляхтичъ, который, послѣ разныхъ мытарствъ, сколотилъ себѣ пару лошадей, домъ съ комнатами для дачи, имѣетъ полтора морга земли и несомнѣнно не всегда имѣетъ необходимое. Но шляхетскій «noblesse oblige»^[55] вынуждаетъ, и онъ тянется, — тянется семья, хотя и ни въ чему-нибудь особенному, къ чему не имѣлъ бы права тянуться даже крестьянинъ, — чай, мясо, болѣе тонкая одежда, установленное этикетомъ обхожденіе: «всѣ такъ», а это, какъ извѣстно, законъ, самый суровый изъ всѣхъ.

Требовательнѣе всѣхъ къ исполненію этого этикета крестьяне. Если панъ, такъ онъ и долженъ быть паномъ. Подпанъ (чиновникъ) опять: имѣетъ свое положеніе. Шляхта — третье сословіе; нѣмцы-колонисты — четвертое; евреи — пятое.

Можетъ быть хорошій «жидъ», хорошій нѣмецъ, хорошій шляхтичъ, хорошій панъ. Исключеніе составляетъ только «подпанъ» — онъ не можетъ быть хорошимъ, потому что собственно идеалъ «подпана» — неподкупность, но здѣсь въ нее не вѣрятъ. Они и названы «подпанами» вслѣдствіе того, что исполняютъ безпрекословно волю пановъ.

И вотъ мой шляхтичъ тоже всѣ силы употребляетъ, чтобы быть хорошимъ шляхтичемъ. А хорошій шляхтичъ долженъ быть добрымъ католикомъ, долженъ умѣть добыть копѣйку, долженъ умѣть сказать свое слово на разные современные вопросы. Вопросъ добыванія копѣйки очень трудный для шляхтича, не опредѣленный, не обезпеченный и осложненный тѣмъ, что католикъ здѣсь, какъ извѣстно, лишенъ нѣкоторыхъ существенныхъ правъ. Такъ, между прочимъ, онъ не имѣетъ права служить въ правительственныхъ учрежденіяхъ, на желѣзныхъ дорогахъ. Уже этимъ однимъ онъ обрекается на жизнь не на готовомъ. Онъ, какъ и еврей, всегда долженъ ловить моментъ, всегда искусно, всегда во-время, всегда съ новымъ своеобразнымъ пріемомъ, обусловленнымъ конкуренціей. Но у евреевъ многовѣковый опытъ, а эти только начинаютъ свою работу.

Слышишь:

— Нѣтъ, жидъ это дѣйствительно зло, и мы, русские, погибли, если дадимъ ему волю.

Или:

— Нѣтъ, поляка надо прижать, иначе съѣдятъ они насъ.

Я не больше другихъ имѣю шансы пробить брешь въ стѣнѣ современныхъ понятій общества и интересуетъ меня здѣсь чисто художественная сторона. Въ лицѣ моего шляхтича передо мной встаетъ прообразъ того еврея, котораго впервые коснулась рука исторической неумолимой судьбы, Это растерянность ребенка, потерявшаго своихъ родителей, это состояніе семьи, которую пришелъ описывать неумолимый кредиторъ. Надо приспособляться къ новой жизни.

Въ сущности, шляхтичъ мой никто иной, какъ факторъ, ставшій съ 63 года въ положеніе еврея въ краѣ. Для систематическаго труда, который удовлетворялъ бы потребностямъ, нѣтъ средствъ, нѣтъ кредита, нѣтъ правъ. Въ силу этого, ни сельское хозяйство, ни служба не могутъ быть источникомъ жизни.

Источникъ жизни случайный: сегодня онъ извозчикъ; завтра выгодно купитъ, выгодно продастъ. И всегда онъ зорко слѣдитъ за случаемъ, — «счастьемъ», и въ погонѣ за этимъ «счастьемъ» некогда разбирать средства.

Здѣсь необходимы мирныя отношенія со всѣми властями: и съ паномъ, и съ «подпаномъ»; нужна извѣстная суровость, чтобъ у другого вырвать кусокъ изо рта, сдѣлать это послѣднее усиліе, которое-де, все равно, кто-нибудь да сдѣлаетъ. И при всемъ этомъ потребность натуры — чувствовать около себя хоть иллюзію добра, правды. Если, наконецъ, къ этому прибавить крайнюю путаницу понятій о томъ, что такое правда, добро, то сумбуръ и проза такой жизни станутъ вполнѣ ясными.

Владекъ возитъ мирового посредника, станового, возитъ всякій народъ, такъ или иначе имѣющаго соприкосновеніе съ мѣстной жизнью, — возитъ, разговариваетъ съ ними, самъ сообщаетъ и выслушиваетъ.

Выслушиваетъ и, зная вся и все, заботится съ возможно меньшими затратами получить тотъ кусокъ хлѣба, который нуженъ ему и его семьѣ.

Поворачиваясь съ козелъ, онъ продолжаетъ какой-то разсказъ:

— Ну, — говоритъ становой, — я буду бить мужика — не смотри.

Владекъ пожимаетъ съ еврейской манерой плечами.

— Что жъ, я ему помѣшать не могу? Хочетъ бить — побьетъ, а заступлюсь, меня ужъ не возьметъ.

Владекъ начинаетъ новый разсказъ:

— Ну, Владекъ, хочешь меня въ сосѣди къ себѣ? — спрашиваетъ мировой посредникъ.

Владекъ всегда въ отлучкѣ, у него фруктовый садъ, сосѣдство посредника — гарантія для его сада, и Владекъ всѣ силы напрягаетъ помочь посреднику въ его стремленіи купить новый домъ сосѣда.

Посредникъ любитъ продавать дорого, но покупать дешево.

Всякій человѣкъ что-нибудь да любитъ, и угадать, что именно любитъ нужный человѣкъ, и, угадавъ, угодить — все для Владека.

Съ печальной добросовѣстностью выжидаетъ онъ плохого момента въ жизни своего сосѣда, и обоюдными усиліями его и мирового посредника дѣло сдѣлано.

Владекъ стегаетъ лошадь и опять, пожимая плечами, кончаетъ разсказъ неопредѣленно:

— Прислалъ мнѣ два фунта чаю.

Онъ дѣлаетъ гримасу и поднимаетъ плечо.

Мы ѣдемъ полями. Тучки набѣгаютъ. Точно шерсть какого-то сѣдого звѣря, волнуется, куда глазъ только хватаетъ, вплоть до самаго лѣса, — высокая рожь и сердится, сверкая своей щетиной, на вѣтеръ, который гуляетъ по ней.

А тамъ, далеко, далеко ужъ вытянулся цѣлый рядъ высокихъ тополей надъ селомъ: прижались къ нимъ бѣлыя; хатки и точно и онѣ слушаютъ, что говоритъ мнѣ словоохотливый Владекъ:

— Я съ пятнадцати лѣтъ все вотъ такъ, вотъ какъ вѣтромъ меня колышетъ: такъ, такъ, — а все вотъ держусь какъ-нибудь съ самаго 63 года… теперь вспомнишь, такъ страшно станетъ, а тогда, не приведи Господи: сегодня польское войско, а завтра опять русское. Помню вотъ какъ сегодня: только что мы выѣхали подъ жито парить въ два плуга: братъ, я, работникъ и еще мальчикъ, — мы-то съ мальчикомъ погоняльщики, а они — плугатари, какъ вдругъ изъ лѣсу поляки верхами. Непремѣнно, если увидятъ, вербовать станутъ. Работникъ говоритъ: «что жъ, я пойду», а старшій братъ подъ плугъ залѣзъ и закидали мы его свитками.

— А работникъ хохолъ былъ?

— Полякъ.

— А хохлы были въ польскомъ войскѣ?

— Были… имъ, какъ война началась, объявили, что гдѣ отъ деревни хоть одинъ человѣкъ будетъ, той деревнѣ вся панская земля навѣчно отойдетъ. Одинъ, два, а ужъ поэтому шли… Хоть тамъ, конечно, и не надѣялись, а все-таки такое бы дѣло вышло, что, значитъ, польское войско взяло бы верхъ… ну и посылали.

— Что жъ, ловило ихъ русское войско?

— Гдѣ ловили? Поймаютъ, — скажетъ силой увели, а ужъ послѣ войны, такъ ужъ мужикамъ такая вѣра пошла: на кого укажетъ, тотъ и виноватъ, а на него укажи: наговоръ по злобѣ, значитъ. Мужикъ хитрый, якъ^[56] чортъ. Онъ самъ про себя присказку говоритъ, откуда онъ, значитъ, вышелъ. Слыхали, вѣрно?

Я слыхалъ, но сказалъ, что не слыхалъ: мнѣ интересенъ былъ разсказъ въ передачѣ Владека.

Владекъ усмѣхнулся.

— Это шла будто свинья. Ну и вырыла тамъ ямку. Летѣла ворона, увидала ямку и яйцо снесла. Шелъ чортъ, видитъ, что такое? Свинячья ямка и воронье яйцо: сѣлъ и высидѣлъ мужика. И вышелъ мужикъ глупый, какъ ворона, хитрый, какъ чортъ, и прямой, какъ свинья. Бо^[57] свинья какъ бѣжитъ, та и бѣжитъ: прямо, да прямо, а мужикъ себѣ знаетъ свою землю, онъ себѣ одну думку и держитъ.

— Ну такъ что жъ, показались поляки изъ лѣса?

— Да… подъѣхали: «хлопцы, кто хочетъ за нами?» Работникъ сейчасъ «я», говоритъ. — «О-то молодецъ». Дали ему сейчасъ саблю, лошадь. Сѣлъ и готовъ. «А гдѣ же у васъ еще работникъ?» спрашиваютъ. — «На деревню ушелъ». — «Ну, а ты что жъ не идешь?» Это меня спрашиваютъ. Я говорю: «какой же я вамъ воинъ, когда мнѣ всего пятнадцать лѣтъ». — «Ничего». — «Нѣтъ, — говорю, — господа, такъ нельзя, — это ужъ неволя выходитъ». А у самого такъ и похолонуло все. Имъ тоже, конечно, неволить не приходится, меня возьмутъ, слухъ пойдетъ, — отстали, съ тѣмъ и уѣхали. А на другой день какъ разъ русскіе. И меня взяли, и брата. Охотно шли всѣ — тутъ ужъ, по крайней мѣрѣ, живой останешься и послѣ не повѣсятъ. Потомъ въ солдаты я попалъ на Кавказъ. Кончилъ службу, пріѣхалъ домой: никого нѣтъ, — родители померли безъ меня; братъ только двоюродный остался и тотъ калѣка. Колотится, сердечный, двое дѣтей, ни угла, ничего… Подумалъ я, подумалъ и отдалъ ему, значитъ, домъ отцовскій и землю — четыре морга, живи: ужъ хоть Богъ тебя: обидѣлъ, чтобъ отъ брата не было обиды. Тутъ сперва у однихъ стариковъ поселился: дочка у нихъ молоденькая была, — увидѣли они, что по вкусу мнѣ пришлась, надѣялись, что женюсь, ну и сперва и такъ, и сякъ, и хорошій, и все тамъ, а ужъ какъ увидѣли, что я на попятный, ну и прогнали.

— Отчего же на попятный?

— Да вотъ отчего. Дѣвушка дѣйствительно всѣмъ взяла и такъ просто по вкусу мнѣ пришлась, но одно… Такъ, я замѣтилъ, что не проживетъ она долго. И черезъ годъ всего послѣ этого, скоро тутъ вышла замужъ и померла… И такъ мужъ ея разогорчился послѣ этого, такъ разогорчился… и тоже досталъ себѣ чахотку… и отъ нея же… и померъ.

— Ну, потомъ что?

— Потомъ женился я, дѣти пошли, вотъ и колочусь такъ: когда хорошо, когда худо, а все Господь. Наше дѣло такое: сдѣлали тебѣ худо — не ругайся. Только и скажи: пускай тебя Богъ, какъ знаетъ, такъ и судитъ. И это вѣрно: чѣмъ больше вотъ живешь, тѣмъ оно и виднѣе. Разъ досталъ я себѣ такое дѣло: пріѣхалъ баринъ какой-то. Ничего не сказываетъ, тихій этакой; вышелъ съ вокзала, глянулъ на извозчиковъ и прямо ко мнѣ: «Ты, говоритъ, можешь меня отвезти до Корчика? сколько?» — «Три рубля». Пошелъ назадъ, вынесъ чемоданчикъ, сѣлъ и поѣхали. Молчитъ тотъ, я молчу. «А дальше Корчика повезешь?» — «Куда?» — «Куда я скажу, разсчетъ поверстно». — «Извольте», говорю. Поѣхали. Пять дней ѣздилъ съ нимъ. Въ планъ смотритъ, чего-то запишетъ тамъ въ книжку, дальше опять.

— Кто же онъ такой?

— Не знаю, — онъ не говоритъ, спросить тоже не приходится.

— Можетъ шпіонъ?

— Дѣйствительно, что на лбу не написано: его грѣхъ… Такъ съ тѣхъ поръ и пропалъ, какъ въ воду канулъ. Привезъ я его назадъ на вокзалъ, далъ мнѣ пятнадцать рублей, кормилъ, поилъ меня, лошадей, — слава Богу заработалъ.

V

За Случомъ мѣстность сразу, какъ по волшебному мановенію жезла, измѣняется.

Это ужъ болотистая Волынь; еще сто верстъ, и начнутся топкія болота—лѣса.

Точно и небо ниже стало, и природа бѣднѣе. Но культурная рука уже работаетъ: много еще болотъ, подмокшій хлѣбъ, но много уже остатковъ только отъ бывшихъ лѣсовъ. Остатки, разбросанные по засѣяннымъ полямъ, а гдѣ еще торчитъ лѣсокъ, тамъ и эта трудолюбивая рука спѣшитъ, судорожно спѣшитъ покончить съ нимъ. Періодъ междупарья и вездѣ идетъ корчевка. И вездѣ нѣмцы, нѣмцы и нѣмцы. Земля перегорожена заборами, дренажными канавками. Аборигены страны — полѣщуки, нѣчто въ родѣ зубровъ, — тоже единственные въ своемъ родѣ и производятъ сильное, оригинальное впечатлѣніе.

Вотъ ѣдутъ они въ телѣгѣ — и мужъ и жена, и вся ихъ семья. Сидитъ съ маленькимъ острымъ лицомъ человѣчекъ въ шапкѣ безъ козырька, изъ толстаго сукна, покроя — не то какія носятъ ксендзы, не то наши арестанты. Въ такомъ же родѣ халатъ — длинный, неуклюжій, въ которомъ маленькая фигурка полѣщука выглядываетъ на свѣтъ Божій, какъ укутанная обезьянка. Зато голова его бабы представляетъ изъ себя окружность, діаметръ которой средней величины колесо. Это мѣстная прическа, мѣстные шиньоны. Дамы Полѣсья не прихотливы: матеріаломъ для шиньона служитъ… солома. Солому эту въ изобиліи набиваютъ онѣ себѣ подъ волосы, въ волосы, въ платокъ, а искусный мѣстный куаферъ придаетъ всему этому пышный видъ колеса, обмотаннаго громаднымъ платкомъ. Прическа, вслѣдствіе своей сложности, дѣлается разъ на всю недѣлю: отъ бани до бани. Свѣжему человѣку страшно и подумать, что сдѣлалось бы съ его головой, если бы нацѣпить на нее такую тяжесть, заставивъ его при этомъ работать, и какъ работать — и въ дождь, и въ жару, когда и безъ того кровь молотомъ бьетъ въ голову, когда и безъ грязи въ головѣ эта голова чешется отъ выступающей испарины, а тутъ еще и почесать рукою нельзя, а тѣмъ болѣе нельзя достать того звѣря, которому такъ на руку нечистоплотная голова.

Ѣду мимо, смотрятъ на насъ и смѣются.

— Чему они смѣются?

Владекъ смущенно машетъ рукой и говоритъ:

— А, дикій народъ, — палецъ ему покажи, смѣяться станетъ…

Однако этотъ дикій народъ почти до послѣднихъ мгновеній сохранилъ въ цѣлости строй, который и до сихъ поръ еще для многихъ является идеаломъ народной жизни.

Да, полѣщукъ гордится, а съ нимъ гордятся и его друзья, что онъ, вѣка вывариваясь въ своемъ тѣсномъ общинномъ соку, сохранилъ всю свою старину, весь свой бытъ и до сихъ поръ, какъ и при святомъ Владимирѣ, ничего не продаетъ, ничего не покупаетъ. И до сихъ поръ денежнаго рынка почти для него не существуетъ. Эта шапка, сапоги, пышный уборъ — все, все свое.

Донималъ было безхитростнаго полѣщука полякъ, еврей, но болѣе сильная рука взяла его подъ опеку, и полякъ, и еврей сидятъ теперь на цѣпи и скалятъ голодные, но безвредные уже зубы на недосягаемаго полѣщука.

Если случайно попалъ бы, да еще съ женой такой полѣщукъ въ болѣе культурныя мѣста, тамъ будутъ хохотать, конечно, надъ этими выходцами изъ прошлой, вездѣ въ другихъ мѣстахъ уже отлетѣвшей жизни. Но вѣдь и полѣщукъ умѣетъ хорошо смѣяться надъ тѣмъ, кто и къ нимъ забредетъ.

Забрели нѣмцы: вѣжливые, тихіе, въ диковинныхъ платьяхъ. И много смѣялись тогда въ Полѣсьѣ… Но когда эти нѣмцы стали предлагать за болота, въ которыхъ только черти да лѣшіе водились, утаскивая въ эти болота пьяныхъ, добродушныхъ полѣщуковъ, и стали давать за десятину этихъ болотъ сто—двѣсти рублей, безумныя деньги, то отъ смѣха все Полѣсье задрожало. Продали нѣмцамъ и болота, и лѣса, и съ интересомъ дикарей ждали, что будутъ дѣлать нѣмцы дальше.

Это было давно и теперь дѣло рукъ нѣмцевъ на виду: болота высушены, лѣса выкорчеваны и желѣзнымъ кольцомъ охвачены разросшіеся въ своихъ деревняхъ полѣщуки.

Тѣсно полѣщуку, задыхается онъ въ своемъ нарядѣ, въ своемъ уборѣ, въ желѣзномъ кольцѣ сильнаго своей культурой народа. Это ужъ не слабосильный полякъ и еврей.

Мы остановились въ селѣ, и я слушаю печальную раздраженную повѣсть о томъ, что было и что стало. И земли нѣтъ, и то, что есть — отъ рукъ отбилось.

Выбивается изъ силъ на своей нивѣ пахарь, выбивается изъ силъ его изнуренная кляча, безнадежно вытягиваясь за нѣмецкимъ плугомъ, шутя увлекаемымъ четверкой сытыхъ лошадей.

У полѣщука земля старая, истощенная, пашня мелкая, у нѣмца — земля новая, чищобная, да еще навозомъ сдобренная.

И бросаетъ полѣщукъ землю.

Но какъ же быть? Какъ возвратить полѣщуку его утерянный рай? Нѣтъ времени полѣщуку думать надъ этимъ: за лѣскомъ ужъ синѣетъ дымокъ — время обѣда кончилось, пора идти на заводъ, и онъ укладываетъ въ торбу свой недоѣденный кусокъ. Это дымъ изъ трубы желѣзнаго завода. Есть такія же трубы у стеклянныхъ, бумажныхъ и разныхъ другихъ фабрикъ. Есть сахарные заводы, рафинадные, и я, вашъ покорный слуга, уже дѣлаю изысканія для желѣзной дороги.

Проклятіе! Три проклятія! Что же дѣлать? Отнять у нѣмцевъ землю, уничтожить фабрики, заводы, не строить желѣзныя дороги? Что дѣлать? Не признавать всей этой жизни или признавать, что жизнь идетъ не по тому или иному желанію, а по своимъ вѣчнымъ неумолимымъ, какъ сама природа, законамъ? Что дѣлать? Упрямо вѣрить въ свою утопію и этимъ, вставъ въ противорѣчіе со всей жизнью, съ самимъ собою, выбросить себя изъ строя живыхъ, или заняться изученіемъ этихъ вѣчныхъ законовъ движенія впередъ и, понимая ихъ, работать ужъ не какъ геній-самоучка, а во всеоружіи великой постигнутой науки — законовъ движенія впередъ человѣческой жизни? Я размышляю, а въ это время мой возница Владекъ выясняетъ съ полѣщуками какой-то заинтересовавшій его вопросъ. Я прислушиваюсь. Дѣйствительно интересно, — какъ-то такъ выходитъ, что даже эти готовые изъ своего матеріала костюмы стоютъ на рынкѣ дешевле, чѣмъ сырой матеріалъ, изъ котораго они дѣлаются. Вся тяжелая работа бабы, такимъ образомъ, не только ничего не стоитъ, но убавляетъ даже первоначальную стоимость товара.

— Мусите^[58] поэтому старую одежу бросаты^[59], а вотъ такую уже заводить, — показываетъ на свою фабричную мой возница Владекъ.

Но некогда обѣдавшимъ съ нами полѣщукамъ отвѣчать. Бѣлый паръ опять и свистокъ, и пока въ своихъ еще костюмахъ — уродика-арестантика — полѣщуки спѣшатъ, точно погоняемые какой-то невѣдомой роковой силой, туда, гдѣ виднѣется изъ-за лѣса дымокъ…

Примѣчанія

1. укр.
2. укр.
3. укр.
4. укр.
5. укр.
6. укр.
7. укр.
8. укр.
9. польск. pożądany — желанный
10. укр.
11. укр.
12. укр.
13. укр.
14. укр.
15. укр.
16. укр.
17. укр.
18. укр.
19. укр.
20. укр.
21. укр.
22. укр.
23. укр.
24. укр.
25. укр.
26. укр.
27. укр.
28. укр.
29. укр.
30. укр.
31. укр.
32. укр.
33. укр.
34. укр.
35. укр.
36. укр.
37. укр.
38. укр.
39. укр.
40. укр.
41. укр.
42. укр.
43. укр.
44. укр.
45. укр.
46. укр.
47. укр.
48. укр.
49. укр.
50. польск. ale tak można — развѣ такъ можно
51. польск. każdy chłopiec szkodu robi — каждый парень дѣлаетъ вредъ
52. польск. Pan Bóg widzi — Господь Богъ видитъ
53. польск. Pan dobry… mało dobrych… dużo szkody… każdy szkodu robi… ale tak można… Pan Bóg widzi… — Панъ добрый… мало добрыхъ… много вреда… каждый вредъ дѣлаетъ… развѣ такъ можно… панъ Богъ видитъ…
54. укр.
55. фр.
56. польск. jak — какъ
57. польск. bo — потому что
58. польск. Musicie — Должны
59. укр.