КАРТИНА: СВ. СЕМЕЙСТВО.
правитьЯ любилъ — г. Боже — какъ я любилъ ее! Счастливая пора моей жизни, зачѣмъ миновалась ты такъ скоро!…
Это была не безумная, страсть, юноши, не прихоть отживающаго матеріалиста. Это. была нѣга моего сердца; чувство тихое, чистое, которое мирило меня съ жизнію и дивными звуками нашептывало о небѣ. Давно утратилась ты для меня, моя незабвенная — но, и теперь, когда душа замерзнетъ между людьми и безотрадное сиротство истомитъ меня, передо мною выростаетъ твоя свѣтлая, плѣнительная головка, съ тою же младенческою улыбкою, съ тою же кротостію въ очахъ, — и а опять на стезѣ жизни и привѣтливо жму руку ближнему.
Жизнь-благо условное. Не думаю, почтенный мой читатель, чтобъ вы особенно благословляли это благо въ припадкахъ мучительной боли или въ минуту сердечной, томительной скорби. Жизнь тоже, что воздухъ: пространство безъ цвѣта, запаха и вкуса. Ея прелесть и отрава заключается въ посторонней примѣси.
Чьи руки могутъ прижать къ своему сердцу все человѣчество. Міръ нашихъ впечатлѣній такъ тѣсенъ! Много ли людей говорятъ душѣ? Остальные — толпа, обстановка. Эти-то избранники даютъ направленіе нашимъ чувствамъ, убѣжденіямъ; сквозь призму ихъ впечатлѣній мы смотримъ въ послѣдствіи на человѣчество. Есть любимцы судьбы, которыхъ опытъ выпустилъ на стезю жизни съ сердечнымъ вѣрованьемъ, съ теплою любовью къ ближнему. Счастливые!…
Любовь едва ли есть достоинство, если это чувство не просвѣтлѣно умомъ, не образовано вкусомъ.
Люди вѣрнѣе ненависти, нежели любви. Въ ихъ ненависти есть умъ, энергія, есть какая-то неистовая поэзія. Я часто видѣлъ людей, которые любятъ, — во мнѣ образовалось отвращеніе къ этому слову — и рѣдко встрѣчалъ человѣка, который умѣетъ любить.
Я обошелъ много людей, сближался съ прославленными знаменитостями, съ друзьями человѣчества и увидѣлъ въ нихъ кулисы, которыми надо любоваться издали. Люди эти похожи на разубранныхъ куколъ: каждый опытъ обрывалъ съ нихъ частицу блистательной ихъ одежды и передо мной лежали безобразные, обнаженные остовы. Я искалъ мою мечту въ юности, въ нѣжномъ сердцѣ дѣвушки, которая ограждена отъ губительной отравы свѣта. И какъ изумила меня дѣйствительность: сколько холода, коварства скрывается подъ этими прекрасными формами, подъ этою выученною кротостію, подъ этою заманчивою красотою!…
Я простывалъ ко всѣмъ радостямъ жизни. Все утомляло меня: слѣды разочарованія, упадокъ энергіи, мучительное, неудовлетворенное чувство безпокойной страдальческой души, которая бьется въ безотчетной тревогѣ — вѣчно желаетъ, ищетъ, ждетъ — и, какъ дитя, не умѣетъ объяснить своей боли.
Грустнѣе всего для меня было расположеніе мое къ людямъ: эта холодность безъ презрѣнія, это братство безъ любви. А между тѣмъ сердце мое билось такъ тепло и привѣтливо и только любовью объяснялъ я земное счастіе. И могъ ли я быть холоденъ къ людямъ, когда жизнь, страданія и заповѣдь Спасителя подавляютъ мой умъ, изумляютъ сердце и я безъ благоговѣйныхъ слезъ не могу стоять передъ святымъ Распятіемъ.
Мое сиротство было невыносимо, а между тѣмъ я искалъ такъ не многаго, я искалъ существа, которое помирило бы меня съ человѣчествомъ.
Тогда ей минуло 15 лѣтъ. Это было ангельское дитя.
Видали ль вы, какъ на голубомъ небѣ востока загорится свѣтлая звѣзда? Полная любви и жизни, она безпечно и радостно играетъ въ безконечномъ эфирѣ. Сколько тайныхъ желаній, сколько грустныхъ и веселыхъ думъ тѣснится къ ней, — а она, чудная, и горю и счастію равно посылаетъ свой утѣшительный, свой радушный привѣтъ….
Таковъ былъ разсвѣтъ ея прекрасной жизни.
Все было въ ней прелесть: и свѣтлая головка съ ея темнорусыми кудрями и безпечная веселость и юность лѣтъ и новизна впечатлѣній. При ней все было дивно! Міръ Божій былъ такъ прекрасенъ, такъ роскошенъ, такъ полонъ добра и привѣта. Безотчетно и весело при ней сердце вѣрило въ сердце.
Я помню, съ какимъ упованіемъ испуганные путники смотрѣли на кормчаго, когда вскипѣло море и корабль съ трескомъ и свистомъ запрыгалъ между валами. Этимъ кормчимъ была для меня она на пути моей жизни.
«Ты не обманешь моихъ надеждъ, моихъ упованій!» — думалъ я смотря въ ея свѣтлыя очи — и не понимая моей тайной рѣчи, она дивно улыбалась… Тогда не чувствовалъ я ни томительной боли, ни безотраднаго сиротства.
Сердце! сердце!, кто истолкуетъ твои прихотливыя желанія! Науки, которымъ я посвятилъ столько первыхъ лѣтъ; міръ звуковъ, міръ поэзіи и художествъ, боевая жизнь, съ ея поэтическими событіями, опытъ долгихъ лѣтъ, путешествія, бесѣда съ жрецами талантовъ, нѣга томныхъ глазъ, восторженныя желанья любви, — все это прошелъ я съ жадностію и съ избыткомъ, и ничто не удовлетворило безпокойной души моей. Широкою и холодною степью лежало передо мной человѣчество; я безпрестанно просыпался отъ минутнаго усыпленія, мчался неоглядно въ даль и въ даль…. куда? зачѣмъ? никогда не могъ я опредѣлить этихъ вопросовъ. И вотъ дѣвушка, почти дитя, остановила мои томительныя мечтанія и очертила для меня вселенную четырьмя стѣнами ея свѣтлой комнаты. Далѣе этихъ стѣнъ перестали уноситься мои мысли; въ нихъ было мнѣ и свѣтло и весело; ничто не тревожило моего сладкаго покоя. Тогда опытъ разсказалъ мнѣ, что жизнь сердца возможнѣе и упоительнѣе жизни ума.
Живя съ людьми, нельзя вовсе отчуждиться отъ нихъ. Съ самаго младенчества на насъ набрасываются желѣзныя нити, которыми мы приростаемъ къ обществу. Міръ вещественный безпрестанно окружаетъ насъ, а въ этомъ мірѣ столько, вздора, неудачъ, огорченій. Но таково проявленіе истинно прекраснаго: сколько бы ни было раздражено мое расположеніе, мнѣ стоило переступить чрезъ завѣтный порогъ — и все мрачное и тяжелое бѣжало съ души, я дѣлался покоенъ и веселъ…. и какъ радовалась моему обновленію она, добрая и прекрасная, не зная сама, что ея присутствіе возрождало въ душѣ моей вѣчный, неугасаемый праздникъ.
Я любилъ ее — и это чувство, которое такъ долго ожидало раздѣла, радужными цвѣтами окружило мою любимицу. Я не зналъ мѣры моей заботливости, моей къ ней привязанности. Чистота и новизна ея младенческой радости, которую производили въ ней мои угожденія, восхищали меня. Я хотѣлъ передать ей все, что было во мнѣ хорошаго, чему научили меня горе, труды и опытность. Мои уроки, облеченные въ легкія, заманчивыя формы, не оскорбляли ни терпѣнія ея, ни самолюбія. Это были тѣ уроки, которые не преподаются никакими наставниками, но покупаются въ жизни цѣною неудовольствій, огорченій и несчастій. Всѣ совѣты мои, всѣ мои просьбы исполняла она съ изумительною покорностію. Многимъ истинамъ вѣрила она по одному моему убѣжденію, не успѣвъ еще примѣнить ихъ къ жизни, но въ достоинствѣ другихъ мало по малу начиналъ уже удостовѣрять ее опытъ, и всякой разъ когда поведеніе ее заслуживало похвалу ея счастливаго семейства, она спѣшила передать мнѣ свою радость и крѣпко и признательно пожимала мнѣ руку.
Я слѣдилъ за развитіемъ ея ума, за направленіемъ ея вкуса, за всѣми изгибами прекраснаго ея сердца. Природа ея была такъ совершенна, что образованіе ея не стоило почти никакого труда. Глубоко проникнутая ученіемъ Спасителя, она благоговѣйно предана была волѣ промысла. Святое ученіе она всегда носила въ сердцѣ и приноравляла его къ жизни, при всякой возможности. Она Не вѣрила, что въ мірѣ есть зло, смотрѣла на все съ улыбкою и все благословляла. Ея свѣтлый и игривый умъ былъ полонъ знаній, но этими знаніями пользовалась она только какъ средствами, которыя дѣлая се доступною всякой бесѣдѣ, сближали ее съ обществомъ. Не расчетами ума, а смысломъ сердца она постигла великую тайну: что одна безусловная кротость дѣлаетъ женщину могучею, высокою, очаровательною.
О, какъ она любила, какъ она умѣла любить! Какъ заботилась она, чтобы ея поведеніе, хотя мгновенно, не заставило меня упрекнуть себя: зачѣмъ я любилъ эту дѣвушку. Кто постоянно носитъ въ сердцѣ это опасеніе, тому открыта тайна божественной любви. Какъ назвать человѣка, который толкаетъ собаку въ то время, когда доброе животное, ласкаясь, лижетъ его руку? Какъ назвать человѣка, который поступками своими смѣется надъ нашимъ горемъ и заставляетъ насъ страдать за то только, что мы его любимъ?
Не говорите мнѣ о счастіи, когда скряга прячетъ въ сундукъ полный мѣшокъ золота;
Честолюбецъ разкрываетъ новую блистательную награду;
Иступленный юноша страстно ласкаетъ свою восторженную подругу.
Эти восторги — минутное, истерическое упоеніе больной души, въ этихъ восторгахъ затаена собственная ихъ казнь, безконечная и страдальческая.
Одно, одно полное, прочное и постоянное счастіе возможно людямъ — это взаимная любовь, просвѣтленная умомъ, тепло согрѣтая чувствомъ, безъ холоднаго эгоизма, безъ знойныхъ желаній, любовь тихая, чистая, умилительная, въ которой звучатъ и завѣты религіи, и желанія сердца.
Мое счастіе любить ее было невыразимо. Мысль объ ней будила меня, возрождала во мнѣ дивную радость и набрасывала на весь міръ розовое покрывало. Эта радость не жгла, не томила меня, она успокоивала, нѣжила, услаждала мои больныя чувства и познакомила меня съ жизнію, о которой не смѣло мечтать мое измученное воображеніе. Я все простилъ людямъ; ихъ злобу, эгоизмъ, невѣжество; я сдѣлался ихъ братомъ, другомъ; я любилъ, я обнималъ человѣчество. Есть дивная жизнь въ созвучіи чувствъ, надеждъ и желаній.
Я не зналъ ни пустоты, ни одиночества. Всегда и вездѣ была со мною она, моя свѣтлая звѣзда, мой юный и прекрасный спутникъ. Желанье угождать ей, видѣть ея младенческую радость, признательность ея добраго сердца, было моимъ блаженствомъ. При ней, прекрасномъ дитяти, я былъ — я, со всѣми моими достоинствами и недостатками, безъ ложнаго стыда, безъ раздраженнаго самолюбія, безъ свѣтскихъ ходулей. Я дѣлилъ съ нею и высокую мысль и глубокое чувство; при ней я бывалъ смѣшнымъ и капризнымъ ребенкомъ: я не боялся ея осужденія.
Въ ея любви было для меня не одно земное блаженство. При ней я отраднѣе вспоминалъ о будущей жизни и тайныя, восторженныя упованія прогоняли мысль о грядущемъ сиротствѣ. Любовь моя спаивала ее и вѣчность.
Отчего все прекрасное такъ мгновенно, и въ нравственной и въ матеріальной жизни? Отчего вѣчно зеленѣетъ угрюмая, однообразная сосна, а cactus grandirions — этотъ баловень Флоры, черезъ нѣсколько лѣтъ распускаетъ свой роскошный, ароматный цвѣтокъ, почти на мгновеніе? Все, что полно жизни, восторга, поэзіи — все то непрочно. Одна посредственность, какъ холодный червякъ, тянется лѣниво и вѣчно.
Сбылосято, чего давно я опасался: 18 лѣтъ съ пылкой и мечтательной организаціей, Іюньскія ночи, безъ мрака, съ ихъ знойнымъ, томительнымъ воздухомъ — научили ее, неопытную, тайному вздоху. Я встрѣтилъ ея чудный, восхитительный взглядъ… болѣзненно и страшно сжалось мое сердце: въ этомъ взглядѣ затаена была земная любовь….
Зачѣмъ самое не порочное существо такъ близко къ паденію? Зачѣмъ въ его чистомъ святомъ сердцѣ внѣдряется удушливое дыханіе страстей?..
Мое блаженство навсегда миновалось. Я оплакалъ и похоронилъ его вмѣстѣ съ этимъ взглядомъ.
Виноватали скала, когда волна, приближаясь обнять ее, разобьется на ея твердынѣ!..
Однакожъ мое положеніе пугало меня. Я любилъ ее со всемъ самоотверженіемъ. На мнѣ лежала обязанность излѣчить, возстановить ее — и для ея счастія я принесъ въ жертву все: привычки и жизнь сердца, безъ которыхъ для меня не было жизни, — ея любовь, ея уваженіе. Я отучалъ ее отъ себя незамѣтно — и твердо шелъ къ моей неумолимой цѣли. Вниманіе, снисхожденіе и искренность я замѣнилъ недовѣрчивостью, равнодушіемъ и подозрѣніями, постоянно оспаривалъ ея убѣжденія, смѣялся надъ святынею ея сердца, оскорблялъ ея самолюбіе; въ моихъ мысляхъ и сужденіяхъ не было никакой системы, я и хвалилъ и осуждалъ почти въ одно время, бездоказательно, по одному произволу. Она не знала, чему вѣрить; не умѣла отдѣлить шутки отъ насмѣшки, чувства отъ притворства. Сначала перемѣна моя огорчала ее, но въ моемъ поведеніи было такъ много обдуманности, такъ много правды, — и это сердце не угадало тяжелой моей жертвы; неопытность ея обманулась, минуло время и она совершенно охладѣла ко мнѣ, такъ что разлука наша едва ли стоила ей одной слезы и то вызванной воспоминаніемъ прошедшаго.
Снова земля явилась передо мною кускомъ холодной глины, люди ядовитыми трупами, жизнь запыленною рамою, въ которую никогда не вставится ни одна картина.
А между тѣмъ міръ также былъ разнообразенъ и безконеченъ; сіяло тоже солнце; тѣже пѣсни неслися съ полей; таже жизнь, тоже одушевленіе, тѣ же восторги звучали въ городахъ. Люди суетились, прыгали, твердили о счастіи, тысячи красавицъ волновали пылкое воображеніе…
Пересадите ландышъ съ его родной земли въ роскошныя долины Андалузіи, поливайте его свѣтлой струей Ріо-ла-Плата, окружите его заботливостію и искуствомъ и спросите, отчего вянетъ этотъ безчувственный неблагодарный цвѣтокъ?
Я былъ болѣнъ и готовился къ вѣчности. Ея скорбь, ея участіе трогали меня до глубины души. Когда я возвратился къ жизни, она подарила мнѣ картину Св. Семейство, скопированное ею нѣкогда съ извѣстной картины Егорова. «Пусть этотъ даръ напоминаетъ тебѣ и милость Божію и любовь признательной твоей подруги. Если судьба когда нибудь разлучитъ насъ и, избалованный свѣтомъ, ты прядешь отдыхать гь свое уединеніе, вспомни твою давнюю знакомицу, которая любила тебя такъ искренно, такъ признательно: которая много и скорбныхъ и отрадныхъ слезъ пролила за тебя предъ ликомъ Пресвятой Дѣвы… Помолись ей за меня въ то время, когда настанетъ для насъ вѣчная разлука…»
Голосъ ея задрожалъ…. она остановилась и устремила на Св. Дѣву долгой, неподвижный, умоляющій взглядъ. Какое-то тяжелое, земное горе выражалось въ этомъ взглядѣ….
Гдѣ ты, мое дивное и навсегда утраченное счастіе! Куда умчала тебя судьба! Любуешься ли ты, умиленная, на свою стройную семью; томишься ли въ алмазныхъ ожерельяхъ, обманутая жизнію и людьми; или въ одинокой кельѣ преклоняешься передъ Св. Распятіемъ — вездѣ надъ тобой мечта моя, моя признательная молитва. Свѣтло и неисходно горитъ для тебя осиротѣлая любовь моя, невѣдомая людямъ, не оскорбленная ни насмѣшкою ихъ, ни состраданіемъ. Въ моемъ святомъ чувствѣ взлелѣенъ дивный цвѣтокъ, котораго побѣги благоухаютъ въ другомъ далекомъ и прекрасномъ мірѣ.
Прошло много лѣтъ, былое превратилось въ сонъ, — она въ видѣніе. Безвѣріе пугаетъ сердце: была ли она, эта чудная, незабвенная дѣвушка, или ее создало мое болѣзненное воображеніе?
И въ нѣмомъ раздумья стою я передъ ликомъ Пречистой Дѣвы — и знакомой, родной голосъ шепчетъ мнѣ: помолись за меня!