I.
правитьСубіако, — маленькій городокъ въ 7000 жителей, лежитъ на юго-востокъ отъ Рима и славится своей древностью. Преданіе говоритъ, что тамъ родились и жили святые Бенуа и Схоластика.
Городокъ расположенъ на горѣ; на самомъ возвышенномъ мѣстѣ, въ центрѣ, красуется кардинальскій дворецъ. Съ трехъ сторонъ громоздятся Самнитскія горы; съ четвертой открывается видъ на глубокое, дикое ущелье, гдѣ протекаетъ Личенца.
Въ данное время кое-что изъ современной цивилизаціи успѣло проникнуть въ этотъ уголокъ; но въ 1844 году Субіако представлялъ изъ себя въ полномъ смыслѣ средневѣковый городъ, какъ по внѣшнему виду, такъ и по складу внутренней жизни. Снаружи его охраняли зубчатыя стѣны, башни и бастіоны; внутри — грозная сила вѣковыхъ предразсудковъ.
Жители Субіако смотрѣли на вещи трагически; сила замѣняла законъ; любовь и ненависть управляли вѣсами правосудія; о справедливости никто не имѣлъ понятія; патріархальный строй держалъ семьи въ желѣзныхъ тискахъ, въ безусловномъ подчиненіи традиціямъ. Вотъ почему никто не подумалъ удивиться, когда глаза рода Брачіо заставилъ одну изъ дочерей своихъ постричься въ монастырѣ Кармелитокъ въ Субіако. Таковъ былъ изстари обычай въ знатномъ родѣ принцевъ Джероно, — одну или двухъ дѣвушекъ посвящали служенію святой Терезы въ каждомъ поколѣніи; въ упомянутомъ монастырѣ почти всегда игуменьей была одна изъ счастливыхъ избранницъ этого дома, предназначенная мудрымъ предопредѣленіемъ главы служить посредницей между небомъ и свѣтскими родственниками, замаливать ихъ грѣхи своей благочестивой жизнью и молитвами, поддерживая, между прочимъ, монастырь богатыми вкладами, то есть своимъ приданымъ. Возможно-ли, при такихъ важныхъ соображеніяхъ, принимать во вниманіе ничтожныя возраженія какой-нибудь неопытной молодой дѣвушки? Разумѣется, нѣтъ. Пришлось и Маріи Брачіо, несмотря на необъяснимое отвращеніе, преклониться передъ родительской волей; пробывъ условный срокъ послушницей, она приняла постриженіе въ 1841 году, съ утѣшительной перспективой унаслѣдовать со временемъ теткѣ въ санѣ настоятельницы, когда Господу угодно будетъ призвать старушку къ Себѣ. Кстати надо замѣтить, что старушкѣ не было еще шестидесяти лѣтъ, что здоровьемъ она пользовалось прекраснымъ, и почетное положеніе, обѣщанное юной Маріи, взамѣнъ грѣховной мірской суетности, грозило отодвинуться на слишкомъ долгій срокъ. Но не въ томъ дѣло… Марія Брачіо вообще не создана была для монастырской жизни. Ея вкусы и инстинкты влекли ее въ иную сферу, на ту арену, полную свѣта, радостей, блеска и шума, гдѣ столько женщинъ изъ ея семьи занимали въ прошломъ видное мѣсто. Годъ выѣздовъ въ свѣтъ, даруемый по традиціямъ дѣвушкѣ, обреченной на постриженіе (дабы она утвердилась въ своемъ призваніи…), только укрѣпилъ въ сердцѣ Маріи сознаніе, что мѣсто ея не въ монастырѣ. Она поняла свою красоту, благодаря поклоненію мужчинъ, въ короткій срокъ своего свѣтскаго искуса; пылкая натура ея опьянялась восхищенными взглядами красавцевъ, слѣдившими за ней на балахъ, тогда какъ она, поневолѣ холодная и неприступная патриціанка, обязана была укрѣпляться въ своемъ презрѣніи къ мірской суетѣ.. Кругомъ нея воздухъ напоенъ былъ страстнымъ призывомъ, а она готовилась къ отреченію отъ всѣхъ земныхъ радостей.
Но увы! она знала, что ея мнѣнія не спросятъ; о протестѣ, о борьбѣ не могло быть рѣчи; съ дѣтства пріученная считать родительскую волю равносильной судьбѣ, она покорилась; безропотно преклонила свою красивую головку, произнесла обѣтъ, опустила на лицо черный вуаль, и съ тѣхъ поръ вотъ ужъ три года, гордая и печальная, несла свой крестъ, убѣждая себя, что повинуется долгу и чести. Она была смѣлая дѣвушка и, вѣроятно, съ такой же энергіей встрѣтила бы всякую иную невзгоду въ жизни. Итакъ, все кончено. Ей суждено кончить дни свои среди высокихъ монастырскихъ стѣнъ, печальной, безличной тѣнью, среди другихъ такихъ же тѣней, не имѣя даже и съ ними ничего общаго, благодаря своему высокому происхожденію, предназначавшему ее къ роли настоятельницы. Прекрасное лицо ея навѣки закрыто отъ мужскихъ взоровъ; въ воспоминаніи единственный отрадный, свѣтлый лучъ — тотъ незабвенный годъ, который, словно на смѣхъ, былъ ей дарованъ, чтобы она поняла, чего лишила ее судьба.
А между тѣмъ, Маріи Брачіо, — въ постриженіи, сестрѣ Маріи Адолоратѣ — давались въ монастырѣ рѣдкія привилегіи, не въ примѣръ прочимъ затворницамъ, возбуждавшія въ этихъ послѣднихъ скрытую зависть; такъ напримѣръ, келья сестры Маріи считалась лучшей, благодаря балкончику, выходившему въ садикъ, который примыкалъ къ самой оградѣ; съ балкона виднѣлись окрестныя горы, все это напоминало свободу и представляло нѣкоторое разнообразіе и независимость… хоть для глаза.
Вторая привилегія состояла въ томъ, что на сестру Марію возложена была обязанность кастелянши, вносившая нѣкоторое развлеченіе въ жизнь затворницы, посвященную исключительно молитвѣ, и дававшая ей возможность имѣть сношенія съ свѣтскими людьми, то есть съ прачкой Сорой Наиной, являвшейся нерѣдко въ сопровожденіи дочери своей, Анеты. Нагруженныя корзинами съ бѣльемъ, прачки, во избѣжаніе переходовъ по монастырскимъ корридорамъ, входили прямо черезъ маленькую калитку, которая вела въ садикъ сестры Маріи, оттуда балконной дверью въ ея келью; рядомъ находилась комната для бѣлья, а за нею келья матери игуменьи.
Даже сосѣдство съ игуменьей считалось между монахинями привилегіей и честью. Сестра Марія племянница матушки, — съ завистью говорили затворницы, — имъ всегда найдется о чемъ поговорить между собой, помимо монастырскихъ дѣлъ! Семьи, знакомые въ міру. Къ тому же архіепископъ (онъ же и кардиналъ) доводился роднымъ братомъ настоятельницѣ, лѣто проводилъ въ Субіако, часто навѣщалъ сестру свою; а его высокопреосвященство славился какъ своими рѣдкими добродѣтелями, такъ и необыкновеннымъ умомъ; онъ бывалъ за границей, при иностранныхъ дворахъ и умѣлъ вести разговоръ не исключительно о божественныхъ предметахъ. Какое отрадное развлеченіе должны были вносить его визиты въ монотонную жизнь кармелитокъ! А наслаждались его присутствіемъ и рѣчами только игуменья да сестра Марія!..
Не надо думать, что монахини злобно завидовали, роптали или выражали протестъ; о нѣтъ! Подумаютъ, иногда робко обмѣняются мнѣніемъ насчетъ выпавшаго на долю сестры Маріи счастья, повздыхаютъ и тутъ же почувствуютъ упреки совѣсти. Неестественный и вѣчный контроль надъ своими помыслами влечетъ за собою преувеличенную щепетильность: маленькая ошибка кажется страшнымъ грѣхомъ и преступленіемъ; зависть, даже въ подобныхъ размѣрахъ, строго осуждается уставомъ.
Но вопреки всему, въ обращеніи монахинь съ печальной красивой Маріей сказывалась холодная отчужденность, излишнее почтеніе; бѣдняжка чувствовала себя одинокой, какъ, бываетъ юная принцесса, окруженная штатомъ фрейлинъ, при дворѣ своей матери, королевы…
Было и еще одно обстоятельство, способствовавшее такому отчужденію: сестра Марія окружена была ореоломъ какой-то таинственности, за ней словно ходила тѣнь какой-то роковой угрозы, что-то необъяснимое, чего она и сама не подозрѣвала, но всѣ инстинктивно чувствовали и опасливо сторонились… Замолчитъ вдругъ сестра Марія и впадетъ въ такую задумчивость, что все окружающее перестаетъ для нея существовать; случалось это съ нею и въ церкви, среди богослуженія; гдѣ витаютъ ея мысли въ такія минуты? Богъ вѣсть! Или выйдетъ на балконъ, устремитъ взглядъ на разстилающійся пейзажъ и замретъ… Едва-ли глаза ея видятъ передъ собою; душа ея далеко отъ тюрьмы, гдѣ обречена жить и умереть ея тлѣнная оболочка; черты лица блѣдны до прозрачности; темные большіе глаза мрачны; ее можно принять за изваяніе, за привидѣніе, — только не за живое существо.
Врядъ-ли и она сама сумѣла бы сказать, что съ нею происходитъ въ такія минуты; это не религіозный экстазъ, въ который впадаютъ нерѣдко монахини; за нимъ не слѣдовало ни нервнаго припадка, ни простраціи: найдетъ, какъ облако, задернетъ солнце — затѣмъ уйдетъ, исчезнетъ безъ слѣда. Бытѣ можетъ, какая-нибудь тайна наслѣдственности, безотчетный возвратъ духа къ кровавой страницѣ прошлаго въ хроникѣ рода Брачіо? Какъ знать! Не одна знатная фамилія воздвигла свое могущество на кровавыхъ ужасахъ, но, по счастью, не всякому потомку дано вспоминать объ этомъ, хотя бы и безсознательно! Въ противномъ случаѣ на многихъ изъ смиренныхъ подругъ сестры Маріи должны бы находить минуты такой трагической абстракціи. Да никто и не задавался такими глубокими вопросами; итальянцы, не взирая на всю свою впечатлительность, плохо подчиняются вѣрѣ въ роковую наслѣдственность, свившую себѣ прочное гнѣздо въ грустномъ воображеніи сѣверныхъ расъ.
— Мама, — сказала вдругъ Анета, когда обѣ онѣ возвращались изъ монастыря, — скажи мнѣ, не совершила ли сестра Марія какого-нибудь страшнаго грѣха въ ранней молодости?
— Въ умѣ ли ты? Съ чего взяла такую глупость? Или и впрямь съ ума спятила? Да ты подумай, объ комъ говорить! Кто она, знаешь? Принцесса, настоящая принцесса, вотъ кто сестра Марія Адолората! Племянница самого кардинала, его высокопреосвященства! Вотъ объ комъ ты говоришь, дура!
Подбоченясь одной рукой, а другой придерживая корзину на головѣ, Сора Нанна ловко и твердо ступала по извилистой тропинкѣ подъ гору, пошевеливая крутыми бедрами.
— Если не дѣломъ грѣшитъ, такъ помышленіемъ! — съ убѣжденіемъ возразила Анета, — ужъ я знаю, что говорю!
Молодая дѣвушка шла слѣдомъ за матерью, также неся корзину на головѣ и съ такою же увѣренностью ступая граціозными ножками по каменистой дорожкѣ.
— Молчи, дурища! Руки чешутся побить тебя, право. Про такую благочестивую особу что выдумала, тьфу!
— Да вы присматривались ли къ ней? — спросила упрямо Анета, — все время уткнете носъ въ корзинку: столько-то простынь, скатертей, того — сего. До того ли вамъ! А я все смотрю, смотрю въ оба, да примѣчаю.
— Мнѣ что смотрѣть? — раздраженно крикнула мать, — я прихожу за дѣломъ, принять или сдать бѣлье, а не глазѣть, какъ нахалка, на благородную дѣвицу.
— А я такъ глазъ не могу оторвать онъ нея! И потомъ ея лицо чудится мнѣ вездѣ… Какъ хотите, а великая она грѣшница… мысленно.
Отъ ярости Нанна не нашла больше что отвѣтить на дерзкое мнѣніе своевольной дочери. Анетѣ было пятнадцать лѣтъ. Это была маленькая, строптивая, пылкая дикарка, какія нерѣдко попадаются въ итальянскомъ простонародья: смуглая, черноглазая, острая на языкъ, тоненькая, ловкая, какъ ящерица, дѣйствующая всегда подъ первымъ впечатлѣніемъ, неукротимая, неразумная. Она такъ же, какъ и мать, носила костюмъ поселянки, излюбленный живописцами: пунцовый корсажъ, бѣлую рубашку съ широкими рукавами, темную юбку, передничекъ, длинныя серьги, коралловое ожерелье въ нѣсколько рядовъ.
Пока она шла за матерью и сердила ее своими дерзкими предположеніями, — черные глазенки ея проворно и безпокойно бѣгали по сторонамъ, словно высматривали добычу; тонкая шейка хищно вытягивалась; красивыя темныя брови скрадывали и до извѣстной степени облагораживали маленькіе хитрые глазки и выпуклый лобъ; уши были некрасивы и плоски; зубы мелки, остры, бѣлы; верхняя губа чрезвычайно подвижна и легко поднималась вверхъ, напоминая оскалъ дикаго звѣрка; волосы изсиня-черны, густыми косами уложены низко въ плоскій шиньонъ, полузакрытый традиціонной бѣлой полоской головного убора.
Послѣ нѣкотораго молчанія мать снова заговорила, очевидно, отыскивая новые аргументы для спора съ дочерью.
— Что ты тутъ болтала, глупая, о томъ, что сестра Марія Адолората грѣшитъ мысленно?.. Или ты не знаешь, что она никого изъ мужчинъ не видитъ, кромѣ священника, да садовника?..
— Ну, такъ чтожъ? — упрямо возразила Анета, — теперь не видитъ, а видѣла много ихъ въ Римѣ. Всякихъ насмотрѣлась, и молодыхъ, и красивыхъ. Почему вы знаете, что она не влюбилась въ одного изъ нихъ и теперь грезитъ о немъ… думаетъ, какъ бы свидѣться съ нимъ, если ужъ замужъ за него нельзя?.. Вы этого не можете знать. Нечего и ругать меня. А я говорю, грѣшитъ мысленно. О мужчинѣ думаетъ. Вотъ вамъ и все.
— Дура! — снова накинулась на нее мать.
— А впрочемъ, — продолжала Анета, — это дѣло ея. Мнѣ-то что? Я лучше люблю смотрѣть на англичанина, когда онъ пожираетъ свои бифштексы, чѣмъ на сестру Марію, когда она считаетъ бѣлье. Господи! какой мужчина! Не знаешь право, то-ли это человѣкъ, то-ли волкъ.
— Совѣтую тебѣ почаще глазѣть на твоего рыжаго дьявола съ бѣлыми клыками! Доглазѣешься до того, что Джиджето подстережетъ его гдѣ-нибудь за угломъ да пырнетъ ножомъ въ бокъ! Каково всѣмъ намъ будетъ послѣ этого! Либо застрѣлитъ его…
— Намъ то что? Джиджето и отвѣтитъ! — спокойно рѣшила Анета.
— Ну не дура-ли ты? — Вѣдь у него ружья нѣтъ, онъ возьметъ у твоего отца. А мы и будемъ въ отвѣтѣ…
Анета хладнокровно пожала плечами.
— Шутки въ сторону, — берегись! — предостерегала мать. Отецъ зорокъ. Слѣдитъ за твоимъ англичаниномъ и за тобой. А кулакъ у него увѣсистый, что добрый булыжникъ. Было бы тебѣ сказано, стрекоза!
Онѣ дошли до дому и исчезли въ сѣняхъ. Стефанонъ, мужъ Соры Нанны, былъ человѣкъ зажиточный; домъ внутри отличался просторомъ и чистотой, за исключеніемъ, впрочемъ, комнаты неряшливой Анеты; въ верхнемъ этажѣ комнаты содержались въ порядкѣ, кровати и незатѣйливая мебель были удобны, по стѣнамъ висѣли старинныя гравюры, въ родѣ изображеній святого Бенуа, святой Схоластики и Адолораты, то есть Скорбящей Богоматери.
Чердакъ былъ обильно снабженъ запасами провизіи: кистями винограда, подвѣшанными къ поперечной балкѣ, ворохомъ каштановъ, винныхъ ягодъ, ячменя и маиса; копчеными окороками, сырами, травами. Была въ домѣ и комната для пріѣзжихъ, тщательно меблированная; Стефанонъ при случаѣ отдавалъ ее внаймы либо иностраннымъ путешественникамъ, либо знакомымъ, которые пріѣзжали изъ Рима по дѣламъ. Въ настоящую минуту ее занималъ молодой англичанинъ, аппетитъ котораго приводилъ въ изумленіе Анету и заставлялъ ее «глазѣть» на «рыжаго» иностранца, къ неудовольствію ея родителей.
Энгусъ Дельримпль былъ родомъ изъ Шотландіи; онъ дѣйствительно отличался рыжими волосами и бѣлыми зубами; но Сора Нанна забыла прибавить, что онъ былъ очень недуренъ собой, сложенъ прекрасно и высокъ ростомъ; вся наружность его дышала добродушіемъ; улыбался онъ хоть и рѣдко, но улыбка освѣщала всю его физіономію словно лучомъ солнца; углы рта обличали несомнѣнную чувствительность и сдержанную страстность; блестящіе голубые глаза сверкали смѣлостью и энергіей.
Дельримпль былъ младшимъ сыномъ богатой семьи; окончивъ курсъ наукъ, онъ почувствовалъ призваніе къ медицинѣ; родные находили эту карьеру несовмѣстимой съ аристократическими традиціями, но Энгусъ настоялъ на своемъ, горячо принялся за дѣло и получилъ дипломъ на званіе доктора. Но борьба съ предразсудками не кончилась: родные уговаривали его сдѣлаться адвокатомъ, или военнымъ, или священникомъ, какъ, по ихъ мнѣнію, подобало младшему члену хорошей семьи. Ему-же ни одна изъ этихъ карьеръ не улыбалась; придя къ убѣжденію, что съ маленькимъ капиталомъ, приходившимся на его долю, онъ будетъ считаться на родинѣ бѣднякомъ, а за границей человѣкомъ состоятельнымъ, онъ рѣшилъ переселиться въ Европу и пріѣхалъ въ Италію, чтобы прежде всего изучить на мѣстѣ интересовавшій его вопросъ о средствахъ борьбы съ маляріей, считавшейся въ то время неизлѣчимой болѣзнью. Останавливаясь, по мѣрѣ изслѣдованій, то тутъ, то тамъ, Энгусъ пріѣхалъ въ Субіако и случайно очутился жильцомъ Стефанона на всю осень. Ему уступили двѣ комнаты, изъ которыхъ одну онъ превратилъ въ химическую лабораторію, рабочій кабинетъ и аптечку, а въ другой спалъ. Онъ чувствовалъ себя довольнымъ и счастливымъ, увлекался своими изысканіями и микроскопомъ и забывалъ весь міръ. Вначалѣ его поведеніе ставило втупикъ Стефанона и его семью; они съ недоумѣніемъ и тревогой слѣдили за жильцомъ, серьезно побаиваясь, не спознался-ли онъ съ нечистымъ, да не занялся-ли чернокнижіемъ, обрекая на вѣчную погибель душу свою, а чего добраго и души пріютившихъ его хозяевъ…
Вѣдь итальянецъ-простолюдинъ вполнѣ убѣжденъ, что всѣ иностранцы, за исключеніемъ французовъ, еретики, — не даромъ жрутъ скоромное по пятницамъ! — и находятся подъ непосредственнымъ покровительствомъ сатаны, который допускаетъ ихъ жирѣть на этомъ свѣтѣ, съ разсчетомъ лучше поджарить на томъ. Но, съ другой стороны, молодой человѣкъ платилъ хозяину исправно и не торгуясь, ежедневно поглощая изумительное количество мяса и мѣстнаго вина, — чѣмъ и снискалъ расположеніе всей семьи Стефанона. Пораскинувъ умомъ, дальновидный хозяинъ рѣшилъ не прибѣгать къ крайнимъ мѣрамъ, а пока что, удовольствоваться слѣдующей: въ отсутствіи англичанина приглашенъ былъ священникъ со святой водой, и самъ Стефанонъ, вооружась ружьемъ, повелъ почтеннаго патера въ комнаты жильца, гдѣ и былъ отслуженъ молебенъ, съ очистительными молитвами и окропленіемъ святой водой. Послѣ этой мѣры хозяева вздохнули свободнѣе.
— Въ паспортѣ его сказано, что онъ докторъ, — сказалъ мѣстный врачъ, — еретикъ онъ или нѣтъ, — это до насъ не касается!
Томазо Таддси, мѣстный и единственный эскулапъ, обезоруженъ былъ тѣмъ обстоятельствомъ, что молодой коллега, при случаѣ, объявилъ ему о своемъ твердомъ намѣреніи отнюдь не заниматься практикой, а только изслѣдованіями по поводу маляріи; затѣмъ, безукоризненное вниманіе, съ которымъ иностранецъ выслушалъ допотопныя теоріи Томазо Таддси о способахъ борьбы съ маляріей, окончательно примирили послѣдняго съ пребываніемъ Дельримпля въ Субіако. Вотъ почему старый Томазо такъ снисходительно отнесся къ вопросу о возможной ереси англичанина и вѣроятныхъ сношеній его съ чортомъ.
II.
правитьСестра Марія Адолората сидѣла одна въ своей кельѣ у окна, устремивъ задумчивый взглядъ на облака, плывшія по осеннему небу; солнце клонилось уже къ закату. Не смотря на октябрь мѣсяцъ, ей было жарко, и въ церкви чуть не сдѣлалось дурно отъ духоты. Тонкіе бѣлые пальцы ея держали работу, но она не вышивала. Тамъ, за окномъ въ саду, благоухали цвѣты; разноцвѣтные шарики наверху монастырской ограды пестрѣли и искрились, какъ драгоцѣнные каменья, отъ косыхъ лучей заходящаго солнца; даже холодная голая келья, съ убогой кроватью и мебелью, казалась привѣтливѣе отъ внѣшняго блеска природы. Подъ крышей, во всякомъ углубленіи стѣны, лѣпились гнѣзда ласточекъ; граціозныя пташки поминутно выпархивали, ныряли въ золотистомъ воздухѣ, кружились и быстро возвращались назадъ.
Невольно раскрылись губы сестры Маріи, и она запѣла. Странная то была мелодія, не менѣе странны и слова пѣсни; безысходной грустью вѣяло отъ нихъ; но дивный былъ голосъ пѣвицы, и за сердце хваталъ всякаго, кому удавалось слышать его, и забыть звуки этого голоса никто не смогъ бы.
А пѣть, между тѣмъ, строго воспрещалось уставомъ. Но человѣку, обладающему голосомъ, бываетъ порой такъ же трудно не пѣть, какъ не дышать. Подавить эту потребность почти невозможно; вѣдь жестъ и улыбка не всегда подчиняются волѣ, даже у самыхъ вымуштрованныхъ людей. Въ особенности, когда сестра Марія оставалась одна, эта потребность охватывала ее съ такой силой, что она забывала уставъ, дисциплину и пѣла, пѣла, — балладу за балладой, пѣсню за пѣсней.
Опустивъ на колѣни неподвижныя руки, устремивъ взглядъ вдаль, она съ глубокимъ чувствомъ пѣла:
«Я люблю тебя, о смерть! Прекрасны твои печальные глаза».
Дверь кельи неслышно отворилась.
— Марія! — послышался голосъ.
На порогѣ стояла игуменья, возмущенная, негодующая.
Но пѣвица продолжала:
«Руки твои нѣжны. Объятія холодны, но успокоительны! Приди, о возлюбленная! Я жду тебя»!
— Марія! — строго повторила игуменья, — что за вздоръ произносятъ твои уста?
Марія вздрогнула, словно спросонья, встала и, все еще держа въ рукѣ вышиванье, опустила голову передъ своей начальницей. Старуха тихими шагами подошла къ балкону, вдохнула въ себя струю живительнаго воздуха и, повидимому, залюбовалась красотой мирнаго пейзажа. Она была небольшого роста, полная женщина, держала себя со спокойнымъ достоинствомъ, присущимъ людямъ съ высокимъ положеніемъ. Крупныя черты лица ея были величественны, вслѣдствіе необычайной блѣдности и выраженія темныхъ глазъ, окруженныхъ синевой; въ общемъ наружность была значительная и сходство между теткой и племянницей несомнѣнно существовало.
Наконецъ, игуменья сѣла на стулъ.
— Сколько разъ говорила я тебѣ, что пѣть дозволяется только въ церкви?
Марія чуть замѣтно шевельнула плечами.
— Что мнѣ дѣлать? Я и сама не замѣтила, какъ запѣла! — отвѣчала она, не поднимая глазъ.
— Странно. Иль ты глуха? Едва-ли, если судить по твоему пѣнію. Пожалуйста, чтобъ это было въ послѣдній разъ. Я слышала тебя изъ моей комнаты. И вдобавокъ какую-то любовную пѣсню, гадость какая!
— Обращенную къ смерти! — объяснила Марія.
— Все равно. Смущаешь весь монастырь. Уставъ знаешь? Подчиняйся ему. Если есть потребность пѣть, пой на клиросѣ.
— И такъ всегда пою.
— И отлично. Удовольствуйся этимъ. Вообрази, если бъ кардиналъ случился у меня въ гостяхъ сегодня, что бы подумалъ онъ о дисциплинѣ въ общинѣ?
— Дядя не разъ слышалъ мое пѣніе и хвалилъ мой голосъ! — просто сказала Марія.
— Голосъ — даръ Божій, который надо употреблять во славу Его! — проговорила смягченная настоятельница. — Злой духъ бодрствуетъ, дитя мое, и всегда сумѣетъ изъ самыхъ благородныхъ атрибутовъ сдѣлать орудіе для нашего искушенія. Когда кардиналъ похвалилъ твой голосъ, то, несомнѣнно, ты пѣла что-нибудь подходящее къ твоему званію монахини. Что сказалъ бы онъ, если бъ услыхалъ непристойныя слова, которыя ты только-что произносила? Какую-то смѣсь грѣховной любви и кощунственнаго воззванія къ смерти!
— Матушка, увѣряю васъ, что о любви нѣтъ помину въ этой балладѣ…
— Позорная пѣсня, повторяю тебѣ! — строго перебила тетка. — Довольно объ этомъ. Помни уставъ. Исполняй его.
Марія больше не возражала; она прислонилась къ косяку балконной двери и снова впала въ задумчивость. Сидя прямо на стулѣ, игуменья тоже замолчала, высказавъ все, что требовалось, и не имѣя привычки говорить лишнія слова. Обѣ женщины, близкія по крови и жизни, были абсолютно чужды другъ другу по духу и взглядамъ. Чуть умолкли сухія замѣчанія и нравоученія тетки, Марія снова умчалась воображеніемъ въ фантастическій міръ грезъ и безплотныхъ мечтаній. Практичная игуменья обдумывала происшедшій инцидентъ, давая себѣ слово не допускать его повторенія.
Старуха была не зла и не жестока и излишней строгостью не изводила своихъ подчиненныхъ; но характера была сильнаго и настойчиваго, опиравшагося на сознаніе наслѣдственнаго права и долга совѣсти. Въ общинѣ строгое замѣчаніе ея нагоняло тоскливый страхъ. Марія Брачіо съ дѣтства усвоила убѣжденіе, что тетка ея — человѣкъ особенный, исключительный; а годы, которые она провела въ монастырѣ и насмотрѣлась на царскія почести, окружавшія старуху, — только укрѣпили въ ней это убѣжденіе. И легкія возраженія, которыя она себѣ позволяла относительно тетки, свидѣтельствовали лишь о недюжинной смѣлости молодой затворницы. Ни одна изъ остальныхъ монахинь не осмѣлилась бы подумать о подобной дерзости: община только и держится, пока подчиненіе и дисциплина безусловны.
Но, съ другой стороны, слѣдуетъ замѣтить, что строгая игуменья сама находила возможнымъ нѣсколько выдѣлять изъ прочаго безотвѣтнаго стада дѣвицу такой знатной крови, какъ Марія Брачіо; для нея старуха снисходила на нѣкоторыя уступки, напримѣръ, милостиво допускала ее выражать свое мнѣніе, хотя бы и несходное съ ея собственнымъ, иногда даже старалась вразумить ее, объяснить, почему и зачѣмъ… Она прекрасно знала, что племянница далеко не по доброй волѣ приняла постриженіе; но крѣпко уповала, что, подъ ея благотворнымъ вліяніемъ, Марія измѣнитъ образъ мыслей и со временемъ окажется на высотѣ своего положенія, чтобы замѣнить тетку на ея отвѣтственномъ и почетномъ посту. Ежедневно старуха молилась объ этомъ, въ твердомъ убѣжденіи, что молитвы ея будутъ услышаны, и что она все, все сдѣлала, чтобы привлечь къ Богу душу своей молодой намѣстницы.
Марія такъ предалась своимъ мечтамъ, что чуть снова не запѣла ту-же «грѣховную» балладу, но, по счастью, во время опомнилась и удержалась; за то насиліе надъ ея волей заставила ее еще сильнѣе почувствовать гнетъ неволи и пожелать улетѣть куда-нибудь, вонъ туда вдаль, на свободу, исчезнуть, избавиться отъ ферулы. О, хоть бы на одинъ день вернуть свободу, вздохнуть полной грудью внѣ монастырскихъ стѣнъ, пробѣжаться по горнымъ тропинкамъ, забыть безотрадное однообразіе монастыря! Уснуть подъ небеснымъ сводомъ, проснуться съ пѣніемъ птичекъ вокругъ… Но крѣпка ея тюрьма и не вырваться изъ нея. Сегодня, какъ вчера, какъ завтра: молчаливая трапеза, душная церковь, пѣніе псалмовъ, затѣмъ одинокая, холодная келья, чуткій, тревожный сонъ до перваго удара колокола… Ночное богослуженіе и заря… слѣдующаго, точно такого-же дня!.. Непосильная тоска сдавила сердце Маріи; ей захотѣлось плакать, кричать, ломать руки…
Но игуменья, величественная, строгая, сидитъ тутъ, въ двухъ шагахъ; это олицетвореніе суроваго долга, добродѣтели, не знающей искушенія, безусловнаго совершенства; она не только смирились, но всей душой любитъ свое отреченіе, привязана къ монастырю всѣмъ своимъ застывшимъ сердцемъ, суевѣрно преклоняется передъ малѣйшей подробностью устава; упивается сѣрымъ однообразіемъ этой жизни, торжественна и непоколебимо проводитъ день за днемъ, симметрично, математически: молитва, пѣніе псалмовъ, благочестивое размышленіе, грубый обѣдъ изъ овощей… Она не допускаетъ возможности, что можно иначе мыслить, по другому смотрѣть на вещи, иного желать!..
«Къ чему высказываться? — думала молодая затворница, стараясь усмирить свою мятежную потребность поговорить, излить душу. — Эта скала гранитная. Мы родныя только по крови; но были и будемъ чужды другъ другу по духу. Что изъ того, что мы съ ней знатнаго рода? Къ чему эти привилегіи здѣсь, гдѣ нѣтъ главнаго блага, свободы?..»
Отсюда вопросы еще грустнѣе, еще безотраднѣе: къ чему жизнь при такихъ условіяхъ? Къ чему обречена она быть заживо похороненной? Съ какимъ восторгомъ подставила-бы на шею подъ ножъ! Такой конецъ казался ей желаннымъ избавленіемъ отъ предстоящей долгой пытки!
О, ей хорошо извѣстны возраженія благочестивыхъ монахинь и наставниковъ на подобный грѣховный ропотъ: терпѣніе величайшая заслуга передъ Господомъ; молись, смирись, такъ угодно Богу. Это потруднѣе, чѣмъ пожертвовать жизнью въ минуту экзальтаціи и гордости, зная, что люди превознесутъ твою храбрость и будутъ дивиться твоему величію. Нѣтъ, ты томись, неси свой крестъ годъ за годомъ, умерщвляй свою плоть, проводи безсонныя ночи на молитвѣ, лежи распростертой на сырыхъ камняхъ, довольствуйся скудной пищей, не допускай себя никогда до веселаго настроенія, не смѣйся, когда муха упорно садится сто разъ на носъ игуменьи, не жалѣй объ обстриженныхъ волосахъ своихъ, задыхайся лѣтомъ и мерзни зимой въ твоей кельѣ. Совокупностью всѣхъ этихъ добродѣтелей ты спасешься… Такъ твердили сестрѣ Маріи при постриженіи, такъ твердятъ и теперь. Но она не проникается этими доводами, а ужъ, кажется, чего убѣдительнѣе?! Она все болѣе и болѣе подчиняется духу мятежнаго ропота, считаетъ себя жертвой фамильныхъ традицій, жестокихъ условностей свѣта, и душа ея бунтуетъ и возмущается.
Ну пусть бы монастырь служилъ убѣжищемъ грѣшницамъ, которымъ совѣсть не даетъ покоя, или несчастнымъ, потерявшимъ самое дорогое въ жизни: ихъ отреченіе отъ свѣта понятно, законно, утѣшительно. Онѣ пожили, любили, принесли сюда разбитыя сердца… А она, Марія, не жила. Ей только позволили мелькомъ взглянуть на земныя радости и заперли навѣки въ тюрьму. Нѣтъ, нѣтъ, смерть, желанная, милая избавительница, какъ не призывать ее? Возможно-ли, чтобы милосердный Богъ желалъ и требовалъ продолжительныхъ, медленныхъ страданій для созданныхъ Имъ твореній?!
Послѣднюю фразу сестра Марія, не отдавая себѣ отчета, произнесла вслухъ. Игуменья вздрогнула.
— Вотъ странный вопросъ! О чемъ ты думаешь, дочь моя? Тебѣ-ли, кармелиткѣ изъ рода Брачіо-Джероно, сомнѣваться въ необходимости и пользѣ страданія, въ величіи мученій? Или ты забыла про славный сонмъ мучениковъ, пострадавшихъ за вѣру?..
— Нѣтъ, не забыла! — съ живостью сказала Марія, — и въ величіи страданія не думаю сомнѣваться! Напротивъ, жалѣю, что я не могу принять мученическаго вѣнца. Почему не выпало мнѣ на долю этого счастья? Почему не обречены мы на съѣденіе дикимъ звѣрямъ, на распятіе, на сожженіе на кострѣ, вообще, на жестокую, но быструю смерть? Почему?
— Спаси Господи и помилуй! — въ ужасѣ воскликнула игуменья, вовсе не жаждавшая мученической кончины. — Подобные порывы грѣховны и не угодны Богу, Марія. Мы должны со смиреніемъ и терпѣніемъ исполнять Его волю, преклоняться передъ необъяснимой мудростью Его промысла…
— Зачѣмъ мы здѣсь? — не унималась Марія, не слушая тетку, — что хорошаго дѣлаемъ мы? Для чего переносимъ столько медленныхъ мученій? Кому отъ этого польза? Не лучше-ли бы разомъ убивать насъ, обреченныхъ на постриженіе?
Игуменья въ негодованіи развела своими пухлыми руками и, нагнувшись всѣмъ корпусомъ впередъ, укоризненно уставилась глазами на племянницу.
— Въ умѣ-ли ты, Марія? — глухимъ голосомъ спросила она, — въ умѣ-ли ты?
— Кажется, въ умѣ, — спокойно отвѣтила молодая дѣвушка, повернувъ къ теткѣ свое блѣдное лицо. — Что-же такого безумнаго я сказала? Я приговорена и желала-бы сама избрать для себя родъ смерти, — вотъ и все. Не вижу въ этомъ желаніи ничего безумнаго…
— Злой духъ говоритъ твоими устами! — взволнованно перебила тетка, — но мы сумѣемъ побѣдить его! Молитва и эпитимья вотъ наши несокрушимыя орудія!
— Молитва и эпитимья, знаю… — съ горечью повторила Марія, — это вѣрная смерть… но какая медленная!
— Мнѣ подъ шестьдесятъ лѣтъ, — съ гордостью сказала игуменья, — я всю жизнь молилась и исполняла эпитимья, и видишь, сильна и здорова до сихъ поръ.
— Ради всего святого, не говорите такъ! — взмолилась Марія, — не сглазьте себя! Вдругъ заболѣете, храни Богъ!
— Наша жизнь въ рукахъ Божіихъ! — уже гораздо спокойнѣе проговорила старуха. — Слушай меня, дитя мое: не поддавайся опаснымъ мыслямъ, гони ихъ прочь. Мы всѣ обязаны терпѣливо нести тотъ крестъ, который возложилъ на насъ Господь; Ему одному предоставимъ знать, какъ и когда освободить насъ. Въ особенности мы, монахини, должны подчиняться Его волѣ съ радостью и благодарностью. Мы не должны забывать, что насъ Онъ избралъ между тысячами, предназначилъ на великій подвигъ подвижничества, что это исключительная милость и честь, залогъ спасенія, надежный оплотъ противъ соблазна свѣта, завидная привилегія! Жаловаться, роптать, желать уменьшить положенный намъ срокъ жизни, — это тяжкій грѣхъ, черная неблагодарность, достойная страшнаго наказанія. Бди и молись, дочь моя, наложи на себя эпитимью. И я за тебя буду молиться, чтобъ отогналъ отъ тебя Господь искушеніе!
Тутъ игуменья остановилась, чтобы отдышаться: она страдала астмой. Къ тому же краснорѣчіе ея изсякло. Волненіе еще не улеглось и, не смотря на сквознякъ между окномъ и дверью, старую игуменью даже бросило въ жаръ; обыкновенно безкровное, лицо ея покрылось багровыми пятнами, она схватила свой широкій рукавъ и принялась обмахиваться имъ.
Что касается до Маріи Адолората, то она вовсе не была удовлетворена и внушеніе тетки не приняла за отвѣтъ. И вотъ въ стѣнахъ угрюмой кельи изъ устъ молодой кармелитки, конечно, не читавшей Шекспира, вырвался мучительный вопросъ Гамлета:
— Что мы такое? Зачѣмъ живемъ на землѣ? Зачѣмъ прикованы здѣсь? Неужели мы обязаны жить? Не имѣемъ права самовольно умереть? Но въ такомъ случаѣ, мы, монахини, вдвойнѣ преступны: мы разсчитанно убиваемъ себя ежечасно въ этой могилѣ! Не даромъ окутываютъ насъ покровомъ при постриженіи, словно покойницъ! Зачѣмъ возмущаться самоубійствомъ? Въ чемъ разница? Мы добровольно сокращаемъ свою жизнь лишеніями, постомъ, умерщвленіемъ плоти. Я не о васъ говорю, матушка, и не о себѣ… Вы сильны и здоровы… Я, къ сожалѣнію, тоже. Мы съ вами долго продержимся. Но есть другія въ общинѣ, слабыя и болѣзненныя; тѣ чахнутъ и таютъ у насъ на глазахъ. Онѣ вѣдь сознательно покушаются на свою жизнь, изводятъ себя — тѣ же самоубійцы. Разрѣшите-же и мнѣ взять острый ножъ съ тонкимъ лезвіемъ и… навѣки успокоиться!
Игуменья вскочила съ мѣста съ широко-раскрытыми глазами; ужасъ былъ написанъ на ея вновь поблѣднѣвшемъ лицѣ.
— Несчастная, замолчи!.. Нечистый духъ вселился въ все! Или она съума сошла! Господи, умилосердись надъ ней, прости ее! Она не знаетъ, что говоритъ!
При видѣ ужаса и отчаянія тетки, Марія поняла, что забылась. Она улыбнулась холодной, печальной улыбкой и сказала:
— Простите, матушка, я возмущаю васъ. Но я не предвидѣла этого. Говорила я искренно и отвѣта отъ васъ не получила. Сваливать все на нечистаго духа, это вѣдь не отвѣтъ!..
Но старуха не дала ей кончить. Въ неописанномъ гнѣвѣ, внѣ себя отъ ужаса, она схватила трепетными руками племянницу за плечи и съ силой пригнула ее къ полу.
— На колѣни! На колѣни! Молись, пока не поздно! Проси у Бога прощенія! Молись, слышишь? Не подымайся съ колѣнъ, пока Христосъ не выгонитъ изъ тебя бѣса!.. Давай молиться вмѣстѣ, о дочь моя, чтобы не погибла бѣдная душа твоя навѣки!
Старуха сама грузно опустилась на колѣни, сильной рукой придерживая распростертую на полу грѣшницу, и потокъ горячихъ молитвъ полился съ устъ ея. Она пылко взывала къ помощи Всевышняго, говорила и своими словами и заученными молитвами, прося отогнать злого духа, смущающаго юную душу, оградить отъ него всю обитель, ввѣренную ея материнскимъ попеченіямъ и заботамъ.
IIІ.
правитьХотя докторъ Томазо Таддси и принялъ сторону пріѣзжаго товарища по профессіи, не грозившаго стать ему поперекъ дороги, но это не мѣшало ему при случаѣ посплетничать на его счетъ, посмѣяться надъ его странностями, словомъ, промыть ему косточки, какъ принято въ провинціальномъ захолустьи. Въ этотъ вечеръ, почувствовавъ непреодолимую потребность почесать языкъ, — любимое занятіе большинства людей съ узкимъ кругозоромъ, — ему вдругъ пришлось убѣдиться, что онъ ступилъ на опасную почву. Ему уже случалось высказывать догадки, что, вѣроятно, прелести юной Анеты, столько-же, сколько и изслѣдованія о маляріи, удерживаютъ англичанина въ Субіако; но на сей разъ онъ вздумалъ высказать тоже предположеніе самому Стефанону, отцу Анеты, и вышло нѣчто совсѣмъ неожиданное для болтливаго Томазо Таддси.
— Чортъ возьми! — рявкнулъ въ отвѣтъ на шуточки взбѣшенный Стефанонъ и съ трескомъ поставилъ стаканъ на столъ. — Кто дорожитъ своей шкурой, пусть не повторяетъ мнѣ такихъ штукъ!..
Жена Стефанона, Нанна, сравнивала кулакъ мужа съ булыжникомъ; кромѣ этого преимущества, у него имѣлось ослиное упрямство. Было ему тридцать пять лѣтъ; природа надѣлила его среднимъ ростомъ, смуглой кожей, римскимъ профилемъ и жгучими глазами; онъ обладалъ недюжинно силой, легко выходилъ изъ себя и въ ярости не останавливался ни передъ чѣмъ. Носилъ костюмъ крестьянина и брилъ лицо; занимался торговлей виномъ. Когда онъ уѣзжалъ въ Римъ, молодой парень, Джиджето, занимался его дѣлами, и всѣ порѣшили, что со временемъ Анета выйдетъ замужъ за этого помощника отца. Но всѣмъ также было извѣстно, что нареченному жениху сильно не нравится кокетство Анеты, хотя бракъ съ нею и казался заманчивымъ. При такомъ положеніи дѣла станетъ понятнымъ, почему щекотливыя шуточки доктора Томазо Таддси сыграли роль искры, брошенной въ порохъ. Къ несчастью, старый болтунъ спохватился слишкомъ поздно. Онъ вынулъ табакерку, — въ трудныхъ случаяхъ онъ всегда прибѣгалъ къ этому средству, — медленно втянулъ ноздрями щепотку табаку, раздумывая, какъ бы поправить дѣло. Но всякому извѣстно, что гораздо легче сболтнуть лишне чѣмъ поправить сдѣланную неловкость, а субіакскій доктор къ тому-же не отличался быстротой соображенія.
— Беру свои слова назадъ! — нашелся онъ, наконецъ, съ усердіемъ разсматривая мозаичную картинку на своей табакеркѣ, — перестанемъ и думать объ этомъ.
— Пусть лопнуть мои глаза, если я забуду! — крикнулъ Стефанонъ, и ноздри его раздулись, глаза разгорѣлись еще пуще. — Услыхать, что дочь моя дѣлаетъ глазки этому англичанину! Чортъ побери!.. Не будемъ думать! Ишь что сказалъ. Слова ранятъ, какъ кинжалы, и такія раны не залѣчить докторамъ. И время ихъ не вылѣчитъ. Если вы этого не знаете, такъ вы неучъ, невѣжда, вотъ вы кто!
— Да вы такъ? — возвысилъ голосъ и докторъ, серьезно разобиженный, — вы смѣете обзывать меня невѣждой? Меня, ученаго человѣка? Какъ у васъ языкъ повернулся сказать это? Да вы-то сами, что такое? Есть у васъ дипломъ изъ сапіенскаго университета? А?
— А если бъ и былъ, такъ я бы завернулъ въ него кусокъ ветчины для перваго покупателя, — туда ему и дорога. По крайней мѣрѣ, польза!.. Плевать я хотѣлъ на ваши дипломы, да и на васъ самого въ придачу! Внушилъ-ли вамъ дипломъ-то вашъ, что значитъ дочь для отца, кровь и плоть его?
— Знайте, безграмотный, сѣрый мужикъ, что не вашего ума дѣло понять, что даетъ дипломъ!
— Да, я мужикъ, — разсвирѣпѣлъ Стефанонъ, — но я не дуракъ!
— Кого вы называете дуракомъ?
— Да хоть бы васъ, если желаете знать. Дуракъ вы и невѣжда.
— Замолчишь-ли ты, безсовѣстный грубіянъ?
— Прежде ты заткни свой ротъ, сплетникъ и невѣжда!
— Опять? Повтори, повтори!..
— Невѣжда, невѣжда, невѣжда! На!
— Скотина!
— Поставщикъ падали!
— Животное!
— Въ стачкѣ съ могильщиками!
— Ciociaro! — завопилъ докторъ.
«Ciociaro» въ горахъ — ругательное слово, означающее послѣдняго негодяя, бродягу, отребье человѣческаго рода.
Такое оскорбленіе не проходитъ даромъ.
— Что?? Ciociaro, я? Эй, кто тамъ? — Стефанонъ вскочилъ какъ ужаленный, — тысячу чертей! Я его убью.
Онъ поднялъ кулакъ; по счастью, между ссорившими былъ столъ, на которомъ стояли пустыя бутылки; это оказало временную защиту доктору и позволило ему усмотрѣть возможность спастись бѣгствомъ. Онъ поспѣшно отодвинулъ стулъ, но въ эту минуту высокая фигура показалась на порогѣ двери.
— Плохія условія для сраженія, — произнесъ насмѣшливый голосъ, съ иностраннымъ акцентомъ: — вамъ не достать противника, синьоръ Стефанонъ, рука ваша короче стола.
Эффектъ вышелъ поразительный. Хозяинъ упалъ на свое мѣсто, а искаженное злобой лицо доктора приняло выраженіе профессіональной привѣтливости.
— Мы шутили… разговаривали… дружески… пустяки! — заикаясь отъ волненія, произнесъ Томазо Таддси, — другъ нашъ, Стефанонъ, старался убѣдить меня.
— Будь столъ покороче, его аргументы тронули бы васъ, надо полагать! — сказалъ Энгусъ Дельримпль, ставя на столъ свой ящикъ съ травами и обмѣниваясь рукопожатіемъ съ докторомъ. Затѣмъ онъ спокойно усѣлся возлѣ Стефанона, который тоже, повидимому, счелъ за лучшее отложить ссору до болѣе удобнаго момента.
— Это такъ… ничего… шутки, — повторилъ и онъ сдержанно, хотя налитые кровью глаза и противорѣчили такому объясненію.
Вошла въ залу Анета, съ лампой въ одной рукѣ и съ виномъ въ другой. Лампу она поставила посреди стола, а вино и стаканъ передъ англичаниномъ.
— Вотъ вамъ! — она улыбнулась, сверкнула зубами и глазами. — Я видѣла съ верху, что вы вернулись съ прогулки, и знаю, что вамъ требуется пропустить стаканчикъ, для возбужденія аппетита, не такъ-ли? Вѣрно вѣдь?
Дельримпль кивнулъ только головой въ знакъ согласія и сдѣлалъ движеніе, собираясь наполнить стаканы собесѣдниковъ; но тѣ прикрыли свои стаканы ладонями, отказываясь принять угощеніе, съ вѣжливой, впрочемъ, улыбкой. Тогда въ налилъ себѣ и медленными глотками началъ пить, не преминувъ сначала брызнуть нѣсколько капель вина на полъ, по мѣстному обычаю: не исполнить этого, значитъ скорбитъ хозяина.
— Теперь кушать? — спросила Анета жильца, съ очевиднымъ удовольствіемъ поглядывая на него.
— Да, пожалуй, я не прочь. Изрядно проголодался. Чѣмъ покормите меня сегодня?
— Проголодались? Вотъ чѣмъ удивили! — дѣвушка снова раскатисто захохотала — когда вы бываете сыты? Слава Богу, всегда въ аппетитѣ. Смотрѣть пріятно, какъ вы кушаете… Чѣмъ буду кормить васъ? Варенымъ мясомъ или бараниной, выбирайте, ветчиной, — хорошенькой, свѣжей ветчинкой… Задней ножкой нашего покойнаго, жирненькаго «Лакомки». Помните «Лакомку», синьоръ Томазо? Чудный боровъ былъ, красавецъ! Вотъ попробуйте-ка его окорочекъ, да скажите — каковъ? Есть еще салатъ и мягкій хлѣбъ, какъ вы любите. Объ винѣ не говорю. Вы наше вино одобряете, синьоръ англичанинъ.
— Больно много трещишь! — угрюмо замѣтилъ ей отецъ.
— Почему же и не поболтать, папа? Не деньги сыплются у меня изо рта, а слова… Сколько ихъ ни сыпь, все много останется! — шутила дѣвушка, мотнула черной головкой и ушла.
— Хорошенькая и умница! — произнесъ Томазо Таддси примирительно, бросая взглядъ на Стефанона.
— Васъ, вѣрно, скоро пригласятъ въ монастырь кармелитокъ, — сказалъ Энгусъ Дельримпль, обращаясь къ доктору Томазо Таддси. — Я проходилъ мимо и случайно узналъ, что настоятельница заболѣла.
— Мать игуменья заболѣла? — всполохнулся докторъ, — отъ кого вы слышали, синьоръ Ангосція?
— Энгусъ, — поправилъ Дельримпль.
Не смотря на всѣ старанія, докторъ Томазо никакъ не могъ запомнить имени англичанина и звалъ его послѣдовательно: то Лангустомъ, то Ангуасомъ, то Ангосціемъ; но тотъ съ британскимъ хладнокровіемъ и упорствомъ каждый разъ поправлялъ его, не отчаиваясь внушить ему приблизительно-вѣрное произношеніе.
— Имя мое — Энгусъ, — въ сотый разъ повторилъ онъ — Отъ кого я слышалъ? Отъ монастырскаго садовника, съ которымъ перекинулся парой словъ, мимоходомъ.
— И опасно заболѣла, не знаете? Не молода ужъ она… Что надъ ней стряслось? — волновался докторъ Томазо.
— Простуда, насколько я могъ понять.
— Бѣгу домой! — заторопился Томазо. — Съ минуты на минуту могутъ явиться за мной, нельзя заставлять ждать матушку. Простуда… Богъ знаетъ, чѣмъ это можетъ кончиться… Бронхитъ, плевритъ, воспаленіе легкихъ… Надо приготовить мушки… ланцетъ… почемъ знать, что понадобится? До свиданія, синьоръ Ангосціа, бѣгу… Добраго вечера, Стефанонъ, не сердись! Если вырвалось у меня непріятное слово, я сожалѣю объ этомъ. До свиданія!
— Пошелъ къ чорту! Проваливай! — пробурчалъ Стефанонъ, когда спина доктора исчезала за дверью.
— Что такъ? — спросилъ Дельримпль.
— Я ничего… молчу! — отозвался хозяинъ, убавляя пламя лампы.
— Хорошо. А я пойду передъ ужиномъ вымою руки, — сказалъ Энгусъ.
У двери молодой человѣкъ встрѣтился съ Анетой, несшей приборъ.
— Не мѣшкайте! — крикнула она ему вслѣдъ, — баранина готова! — и по обыкновенію весело разсмѣялась.
Стефанонъ молчалъ, пока не стихли шаги жильца, затѣмъ съ угрозой обратился къ накрывавшей на столъ дочери:
— А ты, егоза, посмѣй еще дѣлать глазки англичанину, — увидишь тогда!
— Вы, вѣрно, не мнѣ говорите? — спросила Анета, поднявъ брови.
— Тебѣ, тебѣ. Кому же еще? Берегись, помни, что я сказалъ! — угрюмо, опустивъ глаза, повторилъ Стефанонъ.
— А кто вамъ сказалъ, что я занимаюсь англичаниномъ? Чтобъ лопнуть мерзавцу, который сказалъ это вамъ! Чтобъ его разорвало… Чтобъ ему…
— Ай да дѣвица, какъ выражается прилично! Синьоръ Томазо сказалъ мнѣ, вотъ кто, если желаешь знать. Еще бы немножко, и я выцарапалъ бы ему глаза…
Глаза Анеты гнѣвно сверкнули, верхняя губа оскалилась, обнажая острые зубы.
— Мы съ нимъ посчитаемся! — прошипѣла она.
— А все-таки есть правда въ его словахъ, — замѣтилъ Стефанонъ, — куда англичанинъ, туда и ты. Заботишься о немъ, зубоскалишь съ нимъ, служишь ему… Мнѣ это не нравится.
— Служу ему? Да кто же станетъ служить жильцу, какъ не я? Вы думаете, мнѣ весело жариться у плиты, готовить для него? Наймите прислугу, я буду очень рада. Плевать мнѣ на вашего англичанина… А до синьора Томазо я доберусь… погоди!
Она умолкла. Но отецъ, знавшій свою дочку, тревожно поднялъ голову.
— Ну, ну, ты того… смотри! — предостерегъ онъ.
— Хорошо, хорошо! — упрямо повторила Анета, ставя приборъ.
— Я бы въ первую минуту самъ готовъ былъ задушить его, — сказалъ отецъ, — да вошелъ англичанинъ и помѣшалъ. Теперь я радъ: не тотъ виноватъ, кто сказалъ. Только помни: бойся моего гнѣва! Поймаю опять твои ужимки, не сдобровать тебѣ!
— Попадетъ отъ меня перво наперво доносчику! — проворчала себѣ подъ носъ неукротимая дѣвушка.
— Чего бурчишь тамъ?
— Говорю, что пока англичанинъ живетъ у насъ, ни вы, ни докторъ Томазо не помѣшаете мнѣ смотрѣть на него! — огрызнулась она.
— Дрянь! Смѣешь ты грубить отцу?
— Чѣмъ грубить? Какая тутъ грубость? Глаза даны, чтобъ смотрѣть! — Анета дерзко засмѣялась, — да и по правдѣ говоря, пріятнѣе смотрѣть на синьора Ангосціа, чѣмъ… хоть бы на васъ, или на доктора Томазо, или на Джиджето!..
— Дерзкая тварь! — крикнулъ отецъ, — признаешься? Не боишься сказать мнѣ въ глаза, что тебѣ нравится мужчина не изъ нашихъ? Что ты предпочитаешь его честному парню, который готовъ жениться на тебѣ? Постой, негодяйка, я тебя…
Онъ всталъ и началъ пробираться между скамьей и столомъ, стараясь, не смотря на волненіе, не стащить за собою скатерть. Но Анета не струсила и съ вызывающимъ видомъ остановилась, подперевъ бока руками.
— Что дальше?
— А дальше то, что убью тебя, чуть что замѣчу!
— Убейте сейчасъ… Успѣете до прихода англичанина. Онъ еще моетъ руки!
Раздалась звонкая пощечина.
— Чортъ! — сквозь зубы выругалась Анета, не удостоивая даже схватиться за покраснѣвшую щеку; но когда отецъ, нѣсколько успокоенный экзекуціей, вышелъ за дверь, она потрясла ему вслѣдъ кулакомъ. — Отомщу за все! — тихо сказала она, — главному виновнику отомщу, какъ Богъ святъ!
Она взяла со стола ножъ, осторожно провела пальцами вдоль лезвія и съ презрѣніемъ положила его на мѣсто.
Въ эту минуту шаги англичанина послышались на лѣстницѣ. Анета встрепенулась и встрѣтила его со своимъ обычнымъ веселымъ видомъ.
— Сію секунду несу жаркое! — крикнула она и бѣгомъ кинулась въ кухню.
Дѣйствительно, черезъ мгновеніе она вернулась съ дымящимся блюдомъ баранины, поставила его передъ жильцомъ, а сама усѣлась противъ него и приготовилась смотрѣть, какъ онъ будетъ ѣсть.
— Синьоръ, вы, должно быть, очень сильны? — сказала она, же вытерпѣвъ двухъ минутъ молчанія.
— Почему вы такъ думаете? — спросилъ въ свою очередь Ангусъ, уписывая жаркое съ замѣчательнымъ аппетитомъ.
— Вы такъ много ѣдите! Хорошо, кто можетъ столько ѣсть! — съ восхищеніемъ замѣтила дѣвушка.
— Кто-же мѣшаетъ вамъ слѣдовать моему примѣру? — отозвался Энгусъ, залпомъ осушивъ стаканъ.
— Да я не могу! А у васъ всѣ такъ ѣдятъ?
— У насъ больше питаются овсомъ, — съ улыбкой отвѣтилъ Дельримпль.
— Точно лошади. Какъ странно! А я вотъ съѣмъ тартинку съ сыромъ, или фигу, или салату — и сыта по горло.
— Точно кармелитка, — замѣтилъ онъ.
— Да, бѣдныя кармелитки! Не завидую имъ. Вѣчно на молитвѣ, взаперти весь вѣкъ… ѣдятъ одну вареную капусту. Вокругъ монастыря такъ и стоитъ капустный духъ… А тѣсто хорошее умѣютъ печь, это я знаю.
— Вы часто ходите въ монастырь? — освѣдомился англичанинъ, энергично принимаясь за окорокъ «Лакомки».
— Я хожу туда, когда надо отнести тонкое бѣлье, — охотно принялась объяснять болтунья, — покровы на алтари и аналои, вещи самой матушки-игуменьи. Тяжелое бѣлье носитъ мама. Она же считаетъ съ сестрой Маріей, а я смотрю..
— Такъ вамъ разрѣшается видѣть лица монахинь? — полюбопытствовалъ заинтересованный Дельримпль, — чѣмъ занимаются онѣ цѣлые дни? Вѣдь есть между ними и молодыя?..
— Еще бы! И сколько даже красивыхъ! Вотъ хоть бы племянница матушки… Ахъ, кабы вы видѣли! Она кастелянша… Подумайте: такая знатная барышня, и бѣлье считаетъ!
— Развѣ знатная?
— Да откуда вы? Дочь самого принца Джероно! Это всякому извѣстно. Она со временемъ будетъ настоятельницей, когда теперешняя матушка помретъ. Она вѣдь тоже изъ рода Брачіо-Джероно. Только она еще здорова, Богъ съ ней, и крѣпка. Не скоро умретъ. Долгонько придется подождать сестрѣ Маріи Адолоратѣ!
Анета значительно покачала головой, потомъ вдругъ спросила:
— А что бы вы дали, чтобы видѣть ее? Господи, какая красавица! И всегда печальная… печальная! Такіе черныя мягкіе глаза, лицо — какъ у ангела, а волосы — чистое золото. Я разъ видѣла ее простоволосую. Она бѣлокурая… не рыжая, какъ вы… а бѣлокурая…
— Да, я, конечно, рыжій, — спокойно согласился Энгусъ. — И эта бѣдная сестра Марія всегда грустна, говорите вы?
— Ага, знать хотите побольше? Заинтересовались? Смотрите, не потеряйте сердца! Влюбиться въ кармелитку, шутка сказать! То-то бы скандалъ! Да вы къ тому же еретикъ! хорошо, что вы, какъ я вижу, — Анета расхохоталась, — больше заняты окорокомъ нашего «Лакомки», чѣмъ моими исторіями. Не шутя, вы увлеклись имъ? Хорошъ? Что я говорила? Сочный, мягкій, — самому святому отцу не совѣстно бы подать!
— Окорокъ великолѣпный! Лучшаго, поистинѣ, не ѣдалъ. Но все-таки разскажите еще о вашей печальной монахинѣ. Что дѣлаетъ она цѣлые дни?
— Что ей дѣлать? Стоитъ по часамъ на колѣняхъ, молится, ѣстъ овощи. Скучная жизнь, правда? Но она считаетъ бѣлье…
— Плохое развлеченіе!
— Вы думаете? Посидѣли бы въ монастырѣ, не то бы запѣли. И бѣлью обрадуешься. Ей, поди, всѣ сестры завидуютъ, — а почти всѣ благородныя, знатныя дѣвицы, не знавшія дома, что значитъ отдавать и принимать бѣлье. Ахъ, невеселая жизнь въ монастырѣ, увѣряю васъ! Сестра Марія иногда поетъ, когда остается одна… какой голосъ! Владычица, какой голосъ!.. Только игуменья сердится за это: уставъ не велитъ пѣть! Не желала бы я быть кармелиткой, ни за какія горы золота!
— Что же заставило такую знатную красавицу уйдти въ монастырь? Несчастная любовь?
— Нѣтъ, нѣтъ! Неужели вы думаете, что ея мнѣнія спрашивали? Какъ бы не такъ. Просто такъ ужъ изстари ведется, надо имѣть наготовѣ одну дѣвицу Брачіо, чтобъ замѣнить со временемъ игуменью. Родители выбрали ее, вотъ и все. О, это важные, сильные господа! Что они рѣшатъ, такъ тому и быть. Легче сдвинуть съ мѣста эту скалу, чѣмъ заставить ихъ отступиться отъ своего рѣшенія. Вотъ ее и заперли въ монастырь. Прочно заперли, нечего и говорить. Эту дверь не отопрешь!.. Остановитесь когда-нибудь около ограды, около маленькой калиточки, можетъ быть, на ваше счастье, и услышите ея пѣнье. Ахъ, синьоръ Ангосціо, врядъ-ли ангелы такъ поютъ на небѣ! Я двинуться съ мѣста не могу, когда заслышу ея голосъ… Но я дура, что все это говорю вамъ. Вы, чего добраго, услышите да и влюбитесь въ сестру Maрію! А на моей душѣ грѣхъ будетъ…
— Да какой-же въ этомъ грѣхъ? — спросилъ Энгусъ, наполняя свой стаканъ.
— Какъ? Въ монахиню? — всплеснула руками Анета, — Богъ знаетъ, что вы болтаете! Видно, что чужестранецъ!..
Вдругъ лицо и голосъ дѣвушки измѣнились; входилъ въ дверь новый гость.
— Войдите, войдите, синьоръ Томазо! — преувеличенно ласково пригласила она, — не прикажете-ли стаканчикъ вина?
— Глоточекъ, дитя мое, одинъ глоточекъ. Благодарю, дитя мое! — говорилъ докторъ Томазо Таддси, войдя въ столовую, закутанный въ широчайшій плащъ и съ аптечкой подъ мышкой. — Игуменья очень больна. За мной прислали, и я могу тамъ задержаться. А ужъ, конечно, сестры не догадаются угостить меня стаканомъ винца! Полстаканчика, не больше, дитя мое!
— Кушайте на здоровье, синьоръ Томазо…
IV.
правитьНе часто приглашали доктора кармелитки; или онѣ отличались крѣпкимъ здоровьемъ, или, въ случаѣ болѣзни, довольствовались домашними средствами, переходившими къ нимъ по традиціямъ старины. Да, по правдѣ говоря, и прекрасно дѣлали: едва-ли было бы лучше подчиняться лошадиному лѣченію того времени. Главнымъ образомъ, онѣ хворали отъ всѣхъ видовъ простуды, начиная отъ насморка и до воспаленій, — благодаря сырымъ каменнымъ поламъ и сквознякамъ, промозглому холоду корридоровъ и келій, запрещенію укрываться теплыми одѣялами зимой и согрѣться чашкой теплаго питья съ виномъ. Если заболѣвшая была не стара и крѣпкаго сложенія, то выдерживала и приспособлялась къ невзгодамъ среды; если — нѣтъ, то умирала въ болѣе или менѣе короткій срокъ. Надо полагать, что вмѣшательство доктора не внесло бы существенной перемѣны въ такой порядокъ вещей, и смертность въ монастырѣ не уменьшилась бы отъ его заботъ.
Но хотя игуменья и не разъ хворала, однако, такъ скверно себя никогда не чувствовала, такъ что не большого труда стоило уговорить ее послать за докторомъ, — что немедленно и сдѣлали. Томазо явился, снабженный такимъ количествомъ снадобій, что съ успѣхомъ могъ бы отравить всю общину. Онъ позвонилъ у главнаго подъѣзда; послышалось отдаленное хлопаніе дверей, шуршаніе ногъ по каменнымъ плитамъ, и, наконецъ, подошла сестра-привратница съ другой монахиней, вооруженныя лампой; сквозь щели старыхъ дверей замелькалъ свѣтъ и заигралъ на треснувшихъ мраморныхъ ступенькахъ крыльца. Затѣмъ послышался вопросъ:
— Кто тамъ?
Докторъ назвалъ себя. Начались сдержаннымъ шопотомъ оживленныя пререканія между монахинями; одна говорила: что разъ посылали за докторомъ, то слѣдуетъ его немедленно впустить; другая возражала, что это быть можетъ злоумышленникъ.
Первая предлагала убѣдиться въ этомъ, посмотрѣвъ въ замочную скважину; вторая напомнила, что обѣ онѣ лично не знаютъ доктора. Та, которая какъ будто обладала нѣкоторымъ здравымъ смысломъ, выразила мнѣніе, что отличить почтеннаго доктора отъ разбойника довольно легко. Наконецъ открылось крошечное окошечко около двери, снопъ свѣта вырвался оттуда и освѣтилъ фигуру доктора Томазо Таддси нетерпѣливо топтавшагося на крыльцѣ; за рѣшетчатымъ окошечкомъ виднѣлось закрытое вуалемъ лицо; два глаза опасливо уставились на пришедшаго посѣтителя; затѣмъ окошечко захлопнулось.
— Да вы точно-ли докторъ?
— Господи, да, конечно. Я Томазо Таддси, призванъ лечить ея преподобіе, мать-игуменью.
Еще о чемъ то пошептались; загремѣли ключи, заскрипѣли засовы; дверь боязливо отворили, и докторъ проникъ святилище.
— Слава Богу! — воскликнулъ онъ.
— Хвала имени Его! — подхватили разомъ монахини.
Онѣ тщательно заперли снова двери, поставивъ лампу на полъ, въ то время, какъ синьоръ Томазо ежился отъ холода, охваченный промозглой сыростью корридора со свода, а потомъ, взяли лампу и понесли впередъ по лабиринту переходовъ, закоулковъ, спускались внизъ, подымались вверхъ, докторъ слѣдовалъ за ними, кутаясь въ свой плащъ. Такимъ образомъ, достигли, наконецъ, до прихожей игуменьи. Возлѣ двери стояла стройная тѣнь съ закрытымъ лицомъ, — то была сестра Марія. Она привѣтствовала доктора и пригласила его въ гостиную; оставшіяся монахини методическимъ жестомъ засунули руки въ широкіе рукава своихъ рясъ и встали на дежурство по обѣ стороны дверей, въ корридорѣ.
Не смотря на серьезную болѣзнь, игуменья ни за что не хотѣла допустить доктора къ себѣ въ спальню. Пришлось поднять ее черезъ силу, одѣть, закрыть ей лицо вуалемъ и вывести въ гостиную, гдѣ она, утомленная до безчуствія, помѣстилась, наконецъ, въ креслѣ, обложенная подушками и чувствуя себя еще хуже, чѣмъ днемъ.
Въ комнатѣ замѣтна была попытка сдѣлать нѣкоторую обстановку: лампы были серебряныя, съ абажурами въ видѣ вѣеровъ, съ гербами Брачіо; спинки стульевъ рѣзныя, высокія, въ церковномъ стилѣ; полъ мраморный, черной и бѣлой мозаики; большой портретъ его святѣйшества Григорія XVI, великолѣпное серебряное распятіе; наволоки на подушкахъ батистовыя, съ изящной вышивкой, — все, 7е смотря на условную суровость, указывало, что хозяйка знатная дама, важное лицо въ церковной іерархіи.
Не безъ трепета принялся докторъ Томазо за оскультированіе больной, да и не легкимъ это было дѣломъ. Бѣдная игуменья съ отвращеніемъ позволила пощупать свой пульсъ, воображая, что дальше этого снисхожденія ужъ некуда идти; только послѣ усиленныхъ просьбъ племянницы, она дозволила приподнять на мгновеніе свой вуаль и тотчасъ-же поспѣшно спустила его на лицо, едва успѣвъ показать языкъ.
— Не могу же я по наитію лѣчить ваше высокопреподобіе! — воскликнулъ, наконецъ, выведенный изъ терпѣнія старикъ. Послѣ безуспѣшныхъ попытокъ выслушать грудь больной. — Сестрица, — обратился онъ къ Маріи, — уложите матушку въ постель. Большую неосторожность сдѣлали вы, допустивъ ее встать. Болѣзнь серьезная, — я обязанъ предупредить васъ, — надо дѣйствовать энергично!
— Да будетъ воля Господня! — произнесла изъ-подъ вуаля игуменья, слабымъ глухимъ голосомъ.
— Объясните мнѣ, что надо дѣлать, — сказала торопливо Марія, — все, что вы предпишете, будетъ въ точности исполнено.
Докторъ полѣзъ въ аптечку.
— Вотъ, — сказалъ онъ, извлекая изъ ящика мази и пластыри и объясняя ихъ назначеніе, — А еще лучше будетъ, — прибавилъ онъ, — если мы вмѣстѣ съ вами разотремъ больную и налѣпимъ пластырь… Дѣло будетъ проще…
Но игуменья вздрогнула отъ ужаса.
— Съ нами крестная сила!.. Вы видно забыли, у кого вы? Съ кѣмъ говорите?
Припадокъ кашля прервалъ ея негодующую рѣчь; бѣдная женщина задыхалась отъ волненія.
— Уходите лучше, докторъ! — шепнула Марія, — я все поняла, увѣряю васъ. Исполню пунктуально. Завтра утромъ опять навѣстите матушку. Я подробно разскажу вамъ, какъ пройдетъ ночь… Вы видите, — ваше присутствіе раздражаетъ и волнуетъ ее!
Не совсѣмъ довольный, но принужденный покориться, заперъ Томазо свою аптечку, взялъ ее подъ мышку, захватилъ шляпу и отвѣсилъ низкій поклонъ.
— Спокойной ночи и скораго выздоровленія желаю тему преподобію! — проговорилъ объ.
Сестра Марія проводила его до дверей корридора оставшись вдвоемъ съ глазу на глазъ, спросила:
— Ваше мнѣніе?
— Какъ могу я отвѣтить? — съ горечью отвѣтилъ старикъ — ни осмотрѣть, ни выслушать! Я и языка-то больной, можно сказать, не видалъ. Скажу одно: очень плоха. Бронхитъ-ли, плевритъ-ли, или начинается воспаленіе, — одному Богу извѣстно. Я зналъ бы какъ лѣчить, если бъ выслушалъ паціента. Потогонное, мушки, горчишники, слабительное, мало-ли средствъ. Главное, — діета… А теперь я лѣчу наудачу. Откровенно говорю, сестрица: не ждите чудесъ отъ такого лѣченія.
— Попробуйте, все-таки, — кротко сказала Марія, — завтра придите пораньше.
Она поклонилась и вернулась въ комнаты игуменьи, а докторъ вышелъ въ корридоръ и увидалъ обѣихъ монахинь на часахъ у двери. Одна изъ нихъ взяла лампу съ пола, и обѣ двинулась впередъ, указывая ему дорогу. Прошли безконечные корридоры со сводами, добрались до дверей; снова застучали запоры, звякнули ключи, завизжали петли, и докторъ очутился внѣ ограды, въ потемкахъ.
Ночь была бурная, ни зги не видно; осенній вѣтеръ дулъ съ горъ и неистово трепалъ широкій плащъ доктора, хлопавшій, словно крылья гигантской ночной птицы.
Довольно долго шелъ докторъ, ощупью отыскивая ногами тропинку; наконецъ, ему неудержимо захотѣлось понюхать табачку. Но это оказалось дѣломъ не легкимъ. Онъ остановился, поставилъ на землю аптечку и принялся шарить по карманамъ, отыскивая табакерку. Но вѣтеръ съ удвоенной яростью трепалъ полы его плаща, воротникъ хлесталъ по лицу; наконецъ, онъ нашелъ табакерку, открылъ ее, взялъ щепотку табаку и ужъ донесъ было до ноздрей, какъ вдругъ одна порошинка попала ему въ правый глазъ и причинила нестерпимую боль. Наполовину ослѣпленный, онъ нагнулся, нащупалъ свою аптечку, проклиная свою идею понюхать табачку, и вдругъ замѣтилъ, что кто-то приближается нему сзади.
— Эй! Кто тамъ! Не налетите на меня, осторожнѣй, чортъ побери этотъ вѣтеръ! — выругался онъ, снова собирая разлетѣвшіяся полы плаща.
— Чортъ побери тебя самого! — прошипѣлъ надъ самымъ его ухомъ женскій голосъ, и въ туже минуту его три раза подрядъ ударили ножомъ.
Послышался крикъ; докторъ Томазо упалъ носомъ въ землю, а вѣтеръ закуталъ его голову плащомъ. Легкіе шаги замерли въ темнотѣ. Буря усилилась; сухіе листья крутились и неслись дальше; тьма становилась еще непрогляднѣе; по тропинкѣ никто больше не шелъ.
V.
правитьПослѣ ужина Дельримпль принялся читать при свѣтѣ лампы, но не могъ сосредоточить свое вниманіе на книгѣ. Вначалѣ онъ подумалъ, что виной тому Анета, убиравшая со стола и шумѣвшая больше, чѣмъ когда-либо. Но вотъ она ушла, а ему все какъ-то не читалось. Болтовня дѣвушки, странная смѣсь испорченности и ребячества, не выходила у него изъ головы: описаніе молодой кармелитки, ея необычайной красоты, печали, ангельскаго пѣнія, — сильно заняло его воображеніе.
Подъ спокойной и строгой внѣшностью Энгуса скрывалась пылкая романическая душа, необыкновенная впечатлительность, поклоненіе красотѣ во всѣхъ проявленіяхъ, сердце мягкое и доброе, способное толкнуть его на великодушные и безумные порывы. Но онъ ничего этого въ себѣ не подозрѣвалъ и серьезно былъ увѣренъ въ томъ, что разумъ всегда удержитъ его отъ всякаго увлеченія. До сихъ поръ онъ жилъ исключительно умственнымъ трудомъ и не могъ знать, кто оказался бы побѣдителемъ, — воля или страсть, если бы ему представился случай выбирать между тѣмъ и другимъ.
Итакъ, онъ никакъ не могъ сосредоточить свое вниманіе на книгѣ; противъ его желанія, образъ Маріи Адолораты поминутно вставалъ въ его воображеніи; онъ ловилъ себя на составленіи плановъ, какъ бы подслушать ея пѣніе, это дивное, несравненное, по словамъ Анеты, пѣніе; почему бы ему не пойти вечеромъ побродить мимо ограды, съ той стороны, гдѣ есть калитка (онъ знаетъ эту сторону, случайно замѣтилъ и калитку, едва примѣтную въ толстой стѣнѣ)?.. Можно вѣдь и перелѣзть за ограду, въ случаѣ нужды… При сильномъ желаніи, вѣрно, удастся услыхать ея голосъ… даже, почемъ знать? — взглянуть на ея прекрасное лицо, остающееся иногда безъ вуаля, когда нѣтъ постороннихъ… Анета увѣряетъ, что лицо это нельзя забыть, разъ увидишь… И Дельримпль невольно улыбался, представляя себѣ, какъ онъ перелѣзетъ черезъ ограду, какъ школьникъ, рискуя сломать себѣ шею, лишь бы только послушать и увидать незнакомую кармелитку. Какія глупости лѣзутъ въ голову! Нѣтъ, надо углубиться въ чтеніе, принудить себя…
Но черезъ двѣ минуты онъ оказывался во власти тѣхъ-же глупыхъ мыслей, подъ обаяніемъ печальной красавицы подъ вуалью.
Съ нетерпѣніемъ захлопнулъ онъ книгу, взглянулъ на часы, — было уже поздно, — замѣтилъ съ удивленіемъ, что не допилъ свой стаканъ, и поспѣшилъ исправить эту забывчивость. Джентльмэнъ того времени, да еще англичанинъ, счелъ бы позоромъ оставить недопитый стаканъ; ему вмѣнялось почти въ обязанность поглощать ежедневно извѣстное количество вина и всегда ощущать желаніе выпить еще.
«У нея мягкіе, черные глаза, по выраженію Анеты, — мечталъ онъ, — и золотистые волосы… дивная, печальная красавица, съ ангельскимъ голосомъ. Почему печальная? Отъ безотрадной жизни? Отъ опредѣленныхъ сожалѣній? Бѣдняжка! Но правда-ли, что она такъ красива? Анета, конечно, некомпетентный судья… Впрочемъ, красоту можно понимать, не имѣя образованія и развитія; даже дѣти и животныя подчиняются ей».
Энгусъ былъ убѣжденъ, что Марія Адолората дѣйствительно красавица и поетъ божественно; что увидѣть ее — завидная привилегія, услыхать — восторгъ… Но ему не достичь этого! Абсолютно немыслимо. Глупо даже допускать подобныя мечты
Онъ нетерпѣливо всталъ, подошелъ къ двери и выглянулъ наружу, съ наслажденіемъ подставляя свой пылающій лобъ вѣтру. Могло быть часовъ десять, или «четыре ночи», по итальянскому счисленію, которое начинаетъ свой счетъ съ Ave Maria, полчаса послѣ захода солнца. Затѣмъ Энгусъ снова усѣлся за книгу. Сора Нанна, которая весь вечеръ пробыла гдѣ-то на работѣ, вернулась домой; услыхавъ разговоръ между нею и Анетой, англичанинъ удивился и поднялъ голову.
Странное дѣло! Хотя онъ и не замѣтилъ, когда вышла изъ дому молодая дѣвушка, послѣ того какъ убрала со стола, но онъ былъ увѣренъ, что она все время отсутствовала.
— А я думалъ, что васъ дома нѣтъ, — разсѣянно сказалъ онъ ей.
— Меня? — съ живостью отозвалась Анета, — что вы? Куда я пойду одна въ такой поздній часъ? За кого вы меня принимаете, синьоръ? Я весь вечеръ сидѣла у себя… А вы, навѣрно, опять проголодались? Не дать-ли вамъ чего покушать?
— Покушать? Да я только-что ѣлъ.
— Ровно три часа тому назадъ! Было время собраться съ новыми силами.
— Я совсѣмъ сытъ.
— Какъ угодно. Не говорите только, что мы моримъ васъ голодомъ.
— Дай-ка поскорѣе мнѣ чего-нибудь поужинать! — приказалъ вошедшій въ эту минуту Стефанонъ, казавшійся въ прекраснѣйшемъ расположеніи духа. — Игра возбуждаетъ аппетитъ.
— Выигралъ или проигралъ? — полюбопытствовала жена.
— Выигралъ пять байоковъ!
— А десять, навѣрно, пропилъ, да еще на скверное вино. Такъ всегда выходитъ съ вашими выигрышами! — ворчала хозяйка.
— Что-жъ подѣлаешь? Угостятъ тебя, и ты долженъ поднести. Такое ужъ заведеніе… Не намъ мѣнять обычаи.
Анета приготовляла ужинъ отцу и матери, носилась взадъ и впередъ; но Энгусъ замѣтилъ, что она была блѣдна и молчаливѣе обыкновеннаго; черные глазки ея лихорадочно горѣли. Потомъ сама сѣла къ столу.
— Ты себѣ не принесла стакана, — замѣтилъ ей отецъ.
— Не надо. Я не хочу вина, — сказала она съ усталымъ видомъ.
— Выпьемъ съ тобой изъ одного стакана, дочурка, — заискивающимъ голосомъ предложилъ Стефанонъ, поднося стаканъ къ ея губамъ. Не смотря на свой бѣшеный нравъ, онъ обожалъ свою единственную дочь.
Анета пристально и многозначительно поглядѣла ему прямо въ глаза.
— Теперь, пожалуй… выпью.
— Отлично! — обрадовался Стефанонъ.
— Что случилось у васъ? Вышло что-нибудь между вами? — спросила Нанна.
— Ничего, — рѣзко отвѣтилъ мужъ, — мы ужъ забыли.
Послѣ ужина всѣ разошлись по своимъ комнатамъ и улеглись спать; только Дельримпль долго не могъ уснуть, самъ удивляясь, что мысли его упорно возвращались все къ одному и тому-же предмету; а когда онъ, наконецъ, уснулъ, то и во снѣ видѣлъ образъ, занимавшій его воображеніе весь вечеръ. Онъ перелѣзъ монастырскую ограду, подошелъ къ стрѣльчатому окну, смутно понимая, что это ея окно, и остановился возлѣ ступенекъ балкона; сердце его билось до боли… И вотъ раздалось пѣніе среди вечерней тишины. Онъ слушалъ очарованный. Да, то былъ ангельскій, несравненный голосъ. Анета сказала сущую правду… Увы, это былъ только сонъ!..
Странное вліяніе на его душу возымѣли пылкія росказни дѣвушки: Энгусу надо было услышать пѣніе кармелитки или умереть!
— Марія Адолората! — страстно прошепталъ онъ спросонья, какъ вдругъ въ дверь его стукнули три раза:
— Вставайте, синьоръ Ангосціа! Поскорѣе, ради Бога! Очень, очень нужно васъ!
Дельримпль узналъ голосъ Стефанона, быстро зажегъ свѣчку и, наполовину одѣтый, вышелъ.
— Что случилось?
— Доктора Томазо убили, вотъ что!
— Не можетъ быть! — зѣвая, произнесъ Энгусъ.
— Вѣрно говорю вамъ. Его нашли лежащимъ на дорогѣ, неподалеку отъ монастыря, безъ чувствъ, съ головой, закутанной въ плащъ. Онъ весь истыканъ ножомъ… Одѣньтесь скорѣе, синьоръ, идите помочь ему!
— Чего-жъ помогать, когда онъ ужъ убитъ! — возразилъ Энгусъ резонно, — сколько бы я ни торопился, толку будетъ немного.
— Да нѣтъ-же, онъ не умеръ. Дышетъ еще. Его принесли…
— Такъ бы и сказали! — заторопился Энгусъ, быстро одеваясь, — да вы-то не теряйте времени, синьоръ Стефанонъ. Раздобудьте старыхъ полотняныхъ тряпокъ, нарѣжьте полосами, шириной въ ладонь; женщинамъ велите нащипать поскорѣе корпіи… Черезъ минуту я готовъ. Куда его принесли?
— Къ нему на домъ.
— Тѣмъ лучше. Готовьте бинты,
Стефанону извѣстны были пріемы ухода за ранеными, онъ живо принялся исполнять инструкціи молодого врача. Четверть часа спустя оба они были у дома доктора Томазо Тоддси, на площади. У подъѣзда собралась уже кучка любопытныхъ; они, сдержанными голосами, толковали о происшествіи, оживленно жестикулируя. Заря только что занималась; осенній туманъ густой, неясный окутывалъ ущелье, напоминая занавѣсъ театра, готовый подняться передъ началомъ представленія, или декорацію, изображающую море въ глубину.
Начинались мало-по-малу звуки просыпающейся жизни: шаги мула, колокольчики стада козъ. Въ монастырѣ ударили къ «Angelus», эхо горъ гулко вторило колоколу.
Дельримпль скоро убѣдился, что случай съ докторомъ Томазо не такъ серьезенъ, какъ онъ думалъ; раны были правда, порядочныя, но не смертельныя. Продолжительный обморокъ произошелъ отъ ужаса и потери крови; внутренние органы повреждены не были. Конечно, вѣтеръ и плащъ послужили раненому защитой, но видно также было, что напавшій плохо знакомъ съ ножомъ.
Вскорѣ любопытные у крыльца узнали, что синьоръ Томазо не смертельно раненъ, и хотя старый докторъ скорѣе пользовался популярностью въ городѣ, чѣмъ наоборотъ, извѣстіе это принято было съ нѣкоторымъ разочарованіемъ, Всѣ разбрелись по домамъ, почти досадуя, что результатъ драмы вышелъ такой ничтожный.
— Навѣрно, женщина ударила его! — рѣшилъ одинъ изъ любопытныхъ, съ презрѣніемъ. — Моя кошка также удачно справилась бы съ ножомъ. Оцарапаютъ, да и дадутъ стрекача — всѣ онѣ такъ.
— Женщина? Вы думаете? Хе, хе, до сихъ поръ падокъ на эти дѣла? Не устарѣлъ ли синьоръ Томазо?
— Эдакіе-то самые бѣдовые… Самъ развѣ считаешь себя устарѣвшимъ когда-нибудь? Вышелъ шумъ изъ пустяковъ, вотъ и все. Выпьемъ по стаканчику, да и по домамъ.
Между тѣмъ, Дельримпль промывалъ и бинтовалъ раны перепуганнаго и стонавшаго Томазо; Стефанонъ присутствовалъ, сохраняя молчаніе и, по мѣрѣ надобности, ловко помогая англичанину; служанка сидѣла на лѣстницѣ и рыдала.
— Напрасно стараетесь! Я умру! — стоналъ Томазо, — умру, умру, говорю вамъ.
— Могу ошибаться, — спокойно возражалъ Энгусъ, — но думаю, что не умрете.
И онъ умѣлой рукой продолжалъ свое дѣло, къ искреннему восхищенію Стефанона, опытнаго знатока и цѣнителя такихъ процедуръ; онъ любовался бѣлыми, аристократическими пальцами, работавшими съ такой ловкостью и искусствомъ, — какъ онъ потомъ выразился…
Между тѣмъ, мало-по-малу, спокойствіе и надежда проникали въ душу раненаго; кончилось тѣмъ, что онъ пересталъ хныкать и стонать, а спокойно лежалъ на кровати, съ выраженіемъ недоумѣнія и растерянности въ глазахъ.
Когда раны были забинтованы, и все въ комнатѣ прибрано, Стефанонъ ушелъ къ себѣ, а Дельримпль сѣлъ возлѣ стараго доктора, желая ободрить и развлечь его.
— Если я переживу, — умирающимъ голосомъ проговорилъ Томазо, — это будетъ истиннымъ чудомъ, синьоръ Ангосціа, — истиннымъ чудомъ! Поэтому недурно бы мнѣ заняться душой, такъ какъ о тѣлѣ моемъ вы уже позаботились…
— Препятствій къ этому не вижу, сказалъ Дельримпль, — только не волнуйтесь. Пожалуй, даже вамъ полезнѣе будетъ думать о душѣ, чѣмъ о ранахъ.
— Охъ, ужъ вы протестанты! Ничего въ этихъ вещахъ не понимаете!.. — съ сожалѣніемъ вздохнулъ Томазо. — Когда смерть близко, необходимо исповѣдаться… Ну, да вамъ этого не понять. Но я не о себѣ одномъ думаю, синьоръ Ангосціа. Какъ быть съ несчастной игуменьей? Вѣдь утромъ я долженъ былъ навѣстить ее. Кто теперь позаботится о ней? Бѣдная женщина! Погибнетъ, это несомнѣнно… Да и я, вѣроятно, тоже!..
Голосъ старика задрожалъ.
— Слушайте, синьоръ Томазо, — серьезно сказалъ Энгусъ, — еще разъ повторяю вамъ, что раны ваши не опасны; но вы знаете не хуже меня, что слѣдуетъ избѣгать всякихъ волненій. Что касается до вашихъ паціентовъ, то вотъ что я предложу вамъ. Вамъ извѣстно, что я тоже имѣю докторскій дипломъ, значитъ въ правѣ практиковать. Въ Субіако другого врача нѣтъ; если хотите, я возьму на себя заботу о вашихъ больныхъ, до полнаго вашего выздоровленія. По правдѣ сказать, я нахожу, что это мой долгъ.
— Вы? Будете лѣчить моихъ больныхъ? — синьоръ Томазо до того былъ изумленъ, что позабылъ говорить умирающимъ голосомъ.
— Или боитесь, что я спроважу ихъ на тотъ свѣтъ? — спокойно освѣдомился англичанинъ.
— Почемъ знать?.. Иностранецъ… Силы небесныя!.. Что скажутъ здѣсь? Да знаете ли, что васъ подозрѣваютъ въ сношеніяхъ съ нечистымъ духомъ?.. Конечно, простонародье… Человѣкъ науки, какъ я, такими сплетнями не интересуется…
— Надо надѣяться, — улыбнулся Энгусъ.
— Но какъ же впустить васъ въ монастырь? Васъ, англичанина, еретика? Ничего подобнаго отъ роду не случалось! Вообразите, что за скандалъ: игуменью лѣчитъ протестантъ! Да она предпочтетъ умереть, я отвѣчаю за нее.
— Все-таки не мѣшаетъ предложить ей мои услуги, — невозмутимо стоялъ на своемъ Энгусъ, — если игуменья предпочтетъ умереть, чѣмъ довѣриться моимъ совѣтамъ, — всегда успѣетъ, это отъ нея не уйдетъ. Но я не вполнѣ раздѣляю ваше убѣжденіе. Когда возникаетъ дѣйствительная опасность, въ средствахъ становятся не такъ разборчивы…
— Ступайте, предложите ей ваши услуги! Вы воображаете, что стоитъ вамъ заявиться, и васъ сейчасъ допустятъ къ ней? Что доступъ въ монастырь такъ же простъ, какъ на мельницу? Заблуждаетесь! Да я самъ, пожилой человѣкъ, извѣстный и уважаемый въ Субіако въ теченіе пятидесяти лѣтъ, простоялъ цѣлый часъ у дверей, прежде чѣмъ меня впустили. И замѣтьте, что за мной присылали. Да и послѣ того какъ впустили, сколько затрудненій было. Вмѣсто того, чтобы застать больную въ постели, какъ разумнаго человѣка, — я вижу спеленутую, закутанную мумію въ креслѣ, съ покрываломъ на лицѣ. Тронуть нельзя, взглянуть — оборони Богъ! Дала пульсъ пощупать по исключительному снисхожденію. Языкъ… да я и не успѣлъ видѣть его. Все тайна и осталось тайной! По разсказамъ, я смутно заподозрилъ воспаленіе — велѣлъ обложить ее горчишниками и мушками. Благодаря имъ, она едва-ли будетъ сегодня въ состояніи встать съ постели, и меня просто на просто не допустили бы въ спальню; пришлось бы удовольствоваться отчетомъ ухаживающей за ней сестры. Вотъ и лѣчи тамъ! Представьте, какой пріемъ ожидаетъ васъ, — иностранца, неизвѣстнаго, еретика… Нѣтъ, говорю вамъ, это невозможно, немыслимо! И бѣдная игуменья умретъ отъ недостатка медицинской помощи! — заключилъ, волнуясь, синьоръ Томазо.
— Вы слишкомъ много говорите, синьоръ Томазо, — замѣтилъ Энгусъ, внимательно выслушавъ его. — И все-таки препятствія, по моему мнѣнію, можно преодолѣть. Однако, я съ удовольствіемъ замѣчаю, что вы въ состояніи соображать и объясняться; скажите-ка мнѣ лучше, кто ударилъ васъ ножомъ? Я, не мѣшкая, пойду въ полицію и назову имя злоумышленника.
— Вы не знаете, что говорите! внушительно произнесъ Томазо, — у этой твари есть близкіе люди, которые сумѣютъ лучше нея пырнуть ножомъ.
И повернувшись носомъ къ стѣнѣ, онъ отказался отъ дальнѣйшихъ объясненій.
VI.
правитьБыло уже совсѣмъ утро, когда Дельримпль оставилъ раненаго на попеченіе служанкѣ, а самъ вернулся домой, чтобы совершить свой туалетъ, прежде чѣмъ явиться въ монастырь; онъ твердо рѣшилъ предложить свои услуги игуменьѣ, что бы изъ этого ни вышло.
Часъ спустя онъ звонилъ у дверей монастыря. Темный, корректный костюмъ, безукоризненное бѣлье и тщательная прическа дѣлали его самого похожимъ на чопорнаго молодого проповѣдника. Онъ улыбнулся при мысли, что вламывается въ обитель кармелитокъ; но мгновеніе спустя былъ снова невозмутимъ и хладнокровенъ, какъ подобаетъ медику.
Та же возня, шарканье, звяканье ключами и засовами, что и вчера, послѣ звонка Томазо Таддси. Только теперь, днемъ, сестра-привратница явилась одна, и рѣшетчатое окошечко отворилось скорѣе. Хорошимъ итальянскимъ языкомъ, хоть и съ иностраннымъ акцентомъ, Энгусъ повѣдалъ привратницѣ, что случилось съ докторомъ Томазо ночью, назвалъ себя, объяснилъ, что онъ взялся заботиться о больныхъ раненаго доктора до тѣхъ поръ, пока тотъ поправится, и вотъ явился предложить свои услуги игуменьѣ, о которой въ особенности скорбитъ Томазо Таддси.
Сестра-привратница выслушала, не перебивая, до конца.
— Потрудитесь подождать минуту, синьоръ, — сказала она безразличнымъ голосомъ, — я доложу.
Окошечко со стукомъ затворилось, и Дельримпль остался на крыльцѣ, пока шаги монахини удалялись, гулко раздаваясь подъ сводами.
Прошло порядочно времени, когда издали снова послышались шаги.
Вторично открылось окошечко, опять обрисовалась закутанная фигура, и монотонный голосъ сестры-привратницы произнесъ нѣсколько словъ, — самыхъ обыкновенныхъ, но которыя электрическимъ токомъ пробѣжали по всѣмъ нервамъ Энгуса.
— Вотъ сестра Марія Адолората, синьоръ. Она желаетъ, чтобъ вы повторили ей все то, что разсказывали мнѣ.
Сестра Марія Адолората! Въ продолженіи нѣсколькихъ секундъ Энгусъ оставался неподвижнымъ и нѣмымъ; вся кровь его прилила къ сердцу. Возможно-ли? Вотъ она тутъ, стоитъ передъ нимъ, эта греза, прилетавшая къ нему ночью, и которую онъ отгонялъ наяву, какъ несбыточную мечту, плодъ впечатлительной фантазіи! Гдѣ же всѣ непреодолимыя препятствія? Неужели ему суждено увидать ее, — ее, безжалостно обреченную на вѣчное затворничество, отдѣленную отъ міра заколдованнымъ кругомъ произнесенныхъ обѣтовъ, поставленную въ недосягаемую сферу, куда не достигаютъ ни взоръ, ни голосъ мужчины?.. Неужели, благодаря чудесному случаю, измѣнится для него желѣзная монастырская дисциплина?
Энергичнымъ усиліемъ воли заставилъ онъ свой голосъ принять нормальный тонъ и толково повторилъ разсказъ о докторѣ Томазо. Сквозь окошечко, въ глубинѣ корридора, онъ смутно различалъ вторую тѣнь съ закрытымъ лицомъ, повыше первой, но неясную, таинственную. Сестра же Марія, наоборотъ, имѣла возможность вполнѣ ознакомиться съ наружностью посѣтителя, сама оставаясь невидимкой. Пока онъ говорилъ, она отодвинулась еще подальше назадъ и слегка отбросила съ лица вуаль, откинувъ голову назадъ, чтобы лучше видѣть.
Достаточно ей было взглянуть, чтобы убѣдиться, что замѣститель синьора Томазо похожъ на порядочнаго человѣка, его манера говорить окончательно повліяла на ея рѣшеніе; въ первый разъ ей приходилось рѣшать вопросъ самостоятельно, — и для начала случай, поистинѣ, оказался незауряднымъ. Но судьбѣ угодно было, чтобы въ то время, какъ молодая монахиня съ опасеніемъ и любопытствомъ разглядывала англичанина, солнечный лучъ неожиданно проскользнулъ въ рѣшетчатое окошечко и освѣтилъ ея фигуру. То было одно мгновеніе, быстрое какъ зарница, но Энгусъ успѣлъ разглядѣть всѣ подробности: сырыя стѣны, толстую, низенькую фигуру сестры-привратницы и стройный обликъ Маріи съ запрокинутой головой и приподнятымъ вуалемъ. Рука, форма подбородка, глаза, вся поза — показались ему прекрасными, неотразимо-граціозными и привлекательными. Въ то же мгновеніе спустился вуаль, и бѣлая ручка соединилась съ другой подъ широкими рукавами рясы; но въ пылкой душѣ молодого человѣка навсегда запечатлѣлся сверкнувшій образъ «печальной затворницы съ ангельскимъ голосомъ».
— Сестра Филомена, отоприте двери, — приказала она
Сонъ оказался ниже дѣйствительности: голосъ, который произнесъ эту фразу, самъ по себѣ былъ музыка!
Сестра Филомена принялась исполнять приказаніе, не преминувъ, впрочемъ, проворчать какія-то возраженія. Все это было такъ необычайно, что за все время ея пребыванія въ монастырѣ ничего подобнаго не случалось. Допустила-ли бы матушка-игуменья подобное нарушеніе устава? Въ томъ то и бѣда, что она больна и, говорятъ, не въ состояніи отдавать распоряженія и наблюдать за порядкомъ! Твердая рука бросила бразды правленія, и это отразилось на дисциплинѣ. Но что дѣлать? Сестра Марія дочь принца Джероно, а Филомена — ничто. Въ сущности большая дерзость, со стороны такого ничтожества, даже въ сердцѣ своемъ осуждать поступки знатной особы… Черезъ нѣсколько дней, быть можетъ, часовъ Марія Брачіо будетъ настоятельницей монастыря, это всѣ отлично знали; и теперь она замѣстительница своей полновластной тетки. Значитъ, приходится повиноваться волей неволей, — и старая привратница отперла двери. Дельримпль переступилъ черезъ порогъ и, снявъ шляпу, отвѣсилъ почтительный поклонъ.
— Сестра Филомена, идите скорѣй, предупредите сестеръ… — сказала Марія Адолората и въ то время, какъ та поспѣшно отправилась, прибавила, обращаясь къ молодому доктору, — необходимо предупредить общину о вашемъ посѣщеніи, синьоръ. Можетъ случиться, что одна изъ сестеръ встрѣтитъ васъ съ открытымъ лицомъ, а это было бы нарушеніемъ основныхъ правилъ устава. Прошу васъ подождать минутку. — Она говорила спокойно и важно, тономъ королевы, привыкшей повелѣвать. Дельримпль вторично поклонился, продолжая наблюдать за Маріей и восхищаясь величественной граціей ея манеръ и движеній. Она стояла возлѣ него въ небрежной и естественной позѣ статуи, скрестивъ свои прекрасныя руки привлекавшія особенное вниманіе англичанина; кромѣ породистой красоты, онъ усматривалъ въ нихъ цѣлую поэзію борьбы, безплодныхъ возмущеній, смертельнаго унынія; форма пальцевъ обличала артистическую натуру; нервная сила сказывалась въ манерѣ сжимать ихъ. О, зачѣмъ обречены эти руки всю жизнь считать четки! Имъ бы управлять горячей лошадью, или бѣгать по струнамъ арфы, или, при случаѣ, схватиться за оружіе для самозащиты… Ненужные таланты, сила, безполезная красота, излишняя жизненность! Взглядъ Энгуса, какъ очарованный, приникъ къ этимъ рукамъ, а поэтическая фантазія унесла его мысли далеко. Голосъ Maріи вернулъ его къ дѣйствительности.
— Вы англичанинъ, синьоръ? — спросила она.
Вѣроятно, она поняла, что незнакомецъ принадлежитъ къ высшему классу общества, и инстинктъ знатной дѣвушки и подсказалъ ей, что невѣжливо молчать въ присутствіи равнаго.
— Я шотландецъ, сударыня. Зовутъ меня — Энгусъ Дельримпль.
— Протестантъ?
— Да, сударыня.
— Жаль. Да пошлетъ вамъ Богъ свѣтъ истинной вѣры.
— Благодарю васъ, сударыня.
Сестра Марія не могла удержаться отъ улыбки, услышавъ этотъ простой, вѣжливый отвѣтъ.
— Позвольте мнѣ обратиться къ вамъ съ просьбой, — мягко сказала она, — не зовите меня «сударыней»; надо говорить: сестра Марія или просто — сестрица.
— Да… знаю… сестра Марія Адолората! — прошепталъ Дельримпль, находя тайное удовольствіе произносить имя. — Можно спросить васъ, сестрица, какъ провела ночь синьора игуменья?
— Ея высокопреподобіе спала очень плохо, — отвѣтила монахиня, какъ бы желая внушить свѣтскому иностранцу манеру выражаться.
— Согласится-ли ея высокопреподобіе принять меня? — продолжалъ онъ, охотно подчиняясь наставленію.
— О нѣтъ! Но вы будете находиться въ гостиной, примыкающей къ ея спальнѣ, я буду передавать вамъ ея слова и объясню все, что она чувствуетъ. Надѣюсь, что этого будетъ достаточно.
— Будемъ надѣяться. Постараюсь сдѣлать все, что можно.
Шуршанье шаговъ привратницы послышалось вдали.
— Пойдемте, обитель предупреждена! — пригласила Марія и пошла впередъ.
Энгусъ молча послѣдовалъ за нею, восхищаясь ея мягкой, благородной поступью и едва вѣря своему счастью. Онъ въ душѣ благословлялъ случай, постигшій синьора Томазо, и желалъ, чтобы благословенныя царапины его подольше не заживали. Все шло, какъ по писанному, и Дельримпль подумывалъ ужъ о томъ, что отзывы Томазо преувеличенны, что ничего удивительнаго не будетъ, если сестра Марія предложитъ ему въ гостиной чашку чая, какъ сдѣлала бы его соотечественница… Но бѣдный протестантъ-сѣверянинъ не имѣлъ вѣрнаго представленія о монастырѣ кармелитокъ, не зналъ, что монахини должны отказаться отъ всякаго комфорта и пріема посѣтителей, и что, къ тому же, чай въ то время считался у нихъ не болѣе, какъ потогоннымъ средствомъ, какъ и вообще въ Италіи.
Добрались до конца корридора, привратница осталась на часахъ у двери, а англичанина ввели въ гостиную игуменьи. Сестра Марія вошла въ спальню и затворила за собой дверь. Пробывъ тамъ довольно долго, она вернулась.
— Я заставила васъ ждать…
— Сдѣлайте одолженіе. Я весь въ вашемъ распоряженіи. Какъ чувствуетъ себя больная?
— Очень плохо. Просто не знаю, что дѣлать… Мнѣ кажется необходимымъ, чтобъ ее видѣлъ докторъ; а она и слышать не хочетъ объ этомъ. Съ трудомъ дышетъ… Боюсь самаго худшаго. Но идти противъ ея воли не смѣю…
Дельримплю захотѣлось успокоить ее немного.
— Подчинимся ея волѣ, пока что, — рѣшительно сказалъ онъ, — не будемъ настаивать и тревожить больную противорѣчіемъ. Волненіе ей очень вредно. Потрудитесь отвѣчать на мои вопросы. Очень она кашляетъ?
— Нѣтъ, не слишкомъ. Ночью кашляла больше. Но тяжесть въ груди, стѣсненіе…
Молодой докторъ сдѣлалъ тщательный допросъ, и сестра Марія пунктуально отвѣчала. Между двумя лицами, ухаживающими за однимъ больнымъ, невольно устанавливается интимность, — всякій замѣчалъ это. Общія усилія спасти ближняго, тревога, необходимость говорить откровенно и отбросить условныя приличія выраженій, — все это вызываетъ обоюдное довѣріе, какого никогда не въ силахъ вызвать годы совмѣстной жизни. Достаточно было получасового разговора, чтобы Марія Брачіо и Энгусъ Дельримпль перестали быть чужими другъ другу.
— Надѣюсь, — сказалъ онъ, вставая, — что предписанія мои принесутъ нѣкоторое облегченіе нашей больной; но лишнее прибавлять, что я въ этомъ далеко не увѣренъ… Не придумаемъ-ли мы какого-нибудь способа воздѣйствовать на нее? Не уговоритъ-ли ее кардиналъ принять меня и дозволить выслушать ее?
— Это хорошая мысль! — съ живостью воскликнула сестра Марія, — говорятъ, дядя широко смотритъ на вещи. Матушка очень привязана къ нему, высоко ставитъ его умъ и взгляды: его совѣтъ долженъ подѣйствовать на нее. Сейчасъ напишу ему, что докторъ Таддси заболѣлъ, а что въ городѣ случайно оказался знаменитый иностранный врачъ…
— Пожалуйста, не знаменитый!..
— Ахъ, не все-ли равно! — нетерпѣливо продолжала Марія, — напишу знаменитый, скорѣе рѣшится совѣтовать матушкѣ. А если она согласится принять васъ, я немедленно дамъ вамъ знать… — Она замялась. — Можетъ быть, это случится на разсвѣтѣ, ночью… вамъ будетъ неудобно?
— Ахъ, полноте! Рѣчи объ этомъ не должно быть! — перебилъ ее Энгусъ, — я во всѣ часы готовъ служить больнымъ, которыхъ взялся лѣчить.
— Я такъ и думала! — вырвалось у Маріи.
— Благодарю васъ за довѣріе…
Онъ поклонился и привычнымъ жестомъ приготовился пожать ей руку, позабывъ, что онъ не въ Англіи.
— Извините, синьоръ, здѣсь это не принято, — сказала она просто.
— Это я долженъ извиниться! — сконфузился онъ.
— До свиданія, синьоръ.
— До свиданія, сестрица. Вашъ покорный слуга…
VII.
правитьЭгоистичному пожеланію Энгуса, повидимому, суждено было осуществиться, такъ какъ Томазо Таддси плохо поправлялся. Онъ былъ толстъ, старъ и страдалъ подагрой; все это, вмѣстѣ взятое, замедляло его выздоровленіе. Кромѣ, того, онъ былъ трусъ и не отличался терпѣніемъ и воздержанностью; волновался черезъ мѣру, ѣлъ и пилъ такъ же, — слѣдовательно, самъ замедлялъ улучшеніе, точно нарочно.
Тѣмъ временемъ кардиналъ, исполняя просьбу племянницы, настойчиво сталъ уговаривать игуменью покориться необходимости и принять услуги доктора; такимъ образомъ, Дельримплю разрѣшено было вести переговоры съ самой паціенткой, сквозь открытыя двери ея спальни, съ непремѣннымъ условіемъ не стараться видѣть ее и разговаривать не иначе, какъ повернувшись къ спальнѣ спиной. Любой итальянскій докторъ, которому доводилось лѣчить въ женскихъ монастыряхъ, могъ бы припомнить изъ своей практики еще болѣе комичныя и невѣроятныя предосторожности. Послѣ переговоровъ дверь въ спальню затворялась; Марія Адолората проходила въ гостиную, чтобы получить инструкціи касательно ухода за больной; Энгусъ всѣми способами старался продолжать визитъ, цѣпляясь за всякій предлогъ.
Такъ прошло недѣли двѣ.
Въ этотъ періодъ сношеній съ нею, молодой человѣкъ ограничивался только стремленіемъ пробыть съ нею какъ можно дольше, насладиться ея присутствіемъ; центромъ его жизни сдѣлались эти свиданія, и всѣ помыслы его стремились къ нему. Но вскорѣ возникло, конечно, страстное желаніе видѣть ея лицо, услыхать ея пѣніе. Голосъ ея, даже во время разговора, приводилъ его въ трепетъ.
Дельримпль былъ сдержанъ, но не застѣнчивъ. Онъ умѣлъ управлять нервами и словами. Такъ что въ одинъ прекрасный день, когда простыя отношенія были прочно установлены, онъ съ самоувѣренной смѣлостью приступилъ къ мучившему его вопросу.
— Дорого бы я далъ, чтобы послушать ваше пѣніе, сестра Марія! Говорятъ, вы дивно поете…
— Кажется, дѣйствительно, хорошо пою, а главное охотно! — былъ наивный отвѣтъ. — Но уставъ запрещаетъ намъ пѣть иначе, какъ на клиросѣ.
Она вздохнула.
— Посторонніе допускаются въ церковь? — съ живостью освѣдомился молодой человѣкъ.
— По воскресеньямъ только.
— Въ воскресенье я приду слушать васъ, сестра Марія.
— Какъ узнать мой голосъ въ хорѣ?.. Мы вѣдь отдѣлены, кромѣ того, отъ публики рѣшеткой…
— О, вашъ голосъ я отличу изъ сонма ангельскихъ хоровъ! Онъ единственный, ему нѣтъ подобнаго.
— Изъ сонма ангельскихъ хоровъ! — повторила она, тихонько смѣясь, — не много-ли?
Въ смѣхѣ ея было что-то нѣжное и печальное; сердце Энгуса сжалось; почудилась ему въ этомъ смѣхѣ и ласковая, теплая нотка; онъ инстинктивно взглянулъ на ея руки: какъ нѣжно сумѣли бы онѣ приласкать!
— Сестра Марія… Въ воскресенье я приду въ церковь… Будьте великодушны, снисходительны!.. Выдѣляйте свой голосъ изъ хора, не давайте ему затеряться… Вы понимаете!.. Позвольте мнѣ ясно услышать его… Если бы вы знали, какъ я желаю этого! Честное слово, это сдѣлалось у меня пунктомъ помѣшательства!
— Что вы просите? Это было бы грѣхомъ… — возразила она, но не слишкомъ строго.
— Почему?
— Значило бы, что я думаю о постороннемъ во время богослуженія.
— Развѣ это преступленіе?
— Это проступокъ, — пояснила она. — Но для васъ, протестантовъ, все это непонятно, я полагаю. Такія соображенія кажутся нелѣпыми, мелочными?..
— По вашему мнѣнію, мы всѣ демоны? — улыбнулся Дельримпль.
— Болѣе или менѣе… Знаете-ли вы, что васъ подозрѣвали въ сношеніяхъ съ нечистымъ?
— Какъ? Субіакскія сплетни проникаютъ и сюда?
— Иногда. То садовникъ принесетъ новости, то Сора Нанна съ дочерью. Не всегда интересно, а все-таки жизнь вѣетъ…
Опять послышался вздохъ.
— Сестра Марія, — понизивъ голосъ, сказалъ вдругъ Энгусъ, — неужели я никогда не увижу васъ?
— Меня? Вы видите меня всякій день.
— Да, но лица вашего? Открытаго?
Она покачала головой.
— Немыслимо.
— Почему?
— Уставъ…
— А уставъ ничего не имѣетъ противъ того, что мы каждый день свободно разговариваемъ наединѣ?
— Можетъ быть… Вѣроятно, имѣетъ… Но случай исключительный. Сюда допущенъ медикъ, а не мужчина.
Дельримпль улыбнулся. Правда-ли, что всѣ рѣчи относятся только къ медику? Въ разговорахъ, которые оба старались продолжить, какое мѣсто занимала медицина? Не придираться же къ ней по этому поводу!
— Скажите, — повторилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія, — неужели я не увижу ваши прекрасныя черты?
— Почему вы думаете, что онѣ прекрасны?
— Достаточно взглянуть на эти руки…
— О!..
Она взглянула на нихъ и не слишкомъ торопливо, жестомъ, полнымъ достоинства и граціи, спрятала ихъ въ рукава.
— Всѣ уставы ваши кажутся мнѣ безполезными тягостями! — пылко произнесъ англичанинъ, — послѣ того, мы вмѣстѣ надѣялись и опасались за жизнь ближняго, не смѣть даже обмѣняться дружескимъ взглядомъ! Это варварство, безчеловѣчность… Вы говорите о грѣхѣ… Да настоящій грѣхъ, по моему, состоитъ въ томъ, что приказано ревниво прятать подъ вуалемъ лицо… Лицо, которое, по вашему катехизису, Создатель сдѣлалъ по образу и подобію Своему!
— Мы такъ поступаемъ, синьоръ, во славу Господа! — сказала Марія съ оттѣнкомъ строгаго упрека.
Дельримпль испугался, что обидѣлъ ее, просилъ простить его и всталъ, чтобъ уйти.
А какъ хотѣлось ему излить передъ ней обожаніе, восторгъ, уваженіе, участіе къ ея тяжкой долѣ! Какъ страстно хотѣлось прижать ея руку къ своимъ губамъ и этой почтительной лаской выразить все то, что просилось на языкъ! Но нѣтъ. Надо подавить въ себѣ всѣ эти желанія, чтобъ не повредить дружескимъ отношеніямъ, установившимся между ними. Однако, не могъ онъ запретить своему голосу нѣжныхъ интонацій и, разумѣется, между ними уже существовала та тонкая симпатія, которая понимаетъ безъ словъ, потому что сестра Марія безъ дальнѣйшихъ объясненій, поняла недоговоренное и неожиданно, на прощанье, протянула ему руку.
Но едва онъ успѣлъ прикоснуться къ ней, какъ она снова спрятала ее, говоря, какъ бы въ оправданіе себѣ:
— Здѣсь это не принято… Я только хотѣла доказать вамъ, что не горжусь. Прощайте, до завтра!..
Она ушла къ больной, а Дельримпль послѣдовалъ по корридору за нѣмой тѣнью Филомены съ ея связкой ключей.
Энгусъ былъ вполнѣ уравновѣшенъ, какъ физически, такъ и нравственно; ноги его не знали устали; однако, въ этотъ день ему не разъ случалось, возвращаясь въ Субіако по горнымъ тропинкамъ, спотыкаться безъ всякой видимой причины, точно онъ выпилъ лишнее.
Въ первый разъ вздумалъ онъ провѣрить себя, заглянуть въ свою совѣсть — и ему пришлось сознаться, что онъ почти влюбленъ. Влюбленъ въ кармелитку! Въ дѣвушку, которую ему запрещено любить всѣми законами, божескими и человѣческими. Въ тѣнь съ закрытымъ лицомъ! Возможно ли? Онъ, Энгусъ Дельримпль, человѣкъ серьезный, положительный, ученый — допустилъ себя до такой нелѣпости! До такого безумія! Къ слову сказать, если бъ онъ далъ себѣ трудъ поглубже проанализировать себя, то увидѣлъ бы фактъ еще изумительнѣе, еще неправдоподобнѣе: ему не понадобилось ни близко подойти къ этой тѣни, ни услыхать ея голосъ, чтобъ влюбиться въ нее всей силой романическаго воображенія, безконечной жалости и состраданія къ ея участи. Точно до этой минуты всѣ страсти его спали, какъ порохъ первой искры; и искрой этой оказался туманный обликъ незнакомой кармелитки! Вначалѣ онъ принялъ это за простое любопытство, за обыкновенную жалость къ загубленной жертвѣ высокомѣрныхъ традицій; но когда, благодаря случаю, ему удалось приблизиться къ ней, настоящія чувства его обнаружились.
Удостовѣрившись въ состояніи своего сердца, Дельримпль, какъ практичный человѣкъ, принялся урезонивать и бранить себя. Куда это приведетъ его? Есть ли хоть малѣйшая надежда уничтожить, пошатнуть могучія преграды, отдѣляющія его отъ Маріи Брачіо? Очевидно, нѣтъ.
Нечего и пробовать, не къ чему надѣяться. Что ждетъ ихъ обоихъ, если они во время не спохватятся и предадутся своему чувству? Ему и теперь ясно, что когда кончатся ихъ свиданія, жизнь покажется ему невыносимой. Онъ живетъ этими минутами, упивается присутствіемъ милой тѣни, звукомъ ея голоса, видомъ ея рукъ, ея стройной фигуры, а она? Ей еще тяжелѣе, еще несноснѣе покажется существованіе, послѣ проблеска живого счастья… Дельримпль не былъ фатомъ, но и не страдалъ фальшивой скромностью или самоуниженіемъ; онъ зналъ себѣ цѣну и считалъ себя вправѣ поднять глаза на гордую красавицу; обѣты ея, такіе важные для католиковъ, мало имѣли для него значенія. Его только занималъ вопросъ: что будетъ съ нею, если она беззавѣтно увлечется имъ? Расположеніемъ ея онъ уже пользуется, это несомнѣнно; она ему бываетъ всегда рада, все болѣе и болѣе довѣряетъ ему, каждое движеніе ея, интонація голосъ, тихій смѣхъ, — все говоритъ о ея безотчетномъ и желаніи нравиться ему… Нечего обманывать себя: она къ нему неравнодушна… При этой мысли, сердце его хотѣло выпрыгнуть изъ груди. А дальше что? Великодушно ли допустить чувству развиться или, чистосердечно говоря, старательно развивать его и сдѣлать источникомъ новыхъ страданій, и новаго горя для нея?
Вѣдь говоря по правдѣ, подъ прикрытіемъ лѣченія игуменьи, съ первой минуты, — всякимъ словомъ, всякимъ взглядомъ, жестомъ, онъ, Энгусъ, молитъ ея любви, объясняется ей въ своей. Онъ необдуманно, безсовѣстно велъ себя. Каково ей будетъ жить въ тюрьмѣ, снова одинокой, послѣ его отъѣзда? Слишкомъ дорогой цѣной заплатитъ она за призракъ минутнаго счастья. Какимъ образомъ поправить зло, если оно ужъ сдѣлано? Облечься въ неприступную, профессіональную холодность? Говорить исключительно о болѣзни игуменьи? Перестать бывать въ монастырѣ? Противъ послѣдняго рѣшенія все существо его запротестовало. Отказаться отъ свиданій, добровольно? И безъ того они скоро прекратятся. Томазо скоро выздоровѣетъ; поправится, быть можетъ, и игуменья… Нѣтъ, нѣтъ, совѣсть его черезчуръ щепетильна. Опасность, вѣроятно, не такъ велика, какъ онъ вообразилъ. Протянутая ручка, трепетный голосъ, — всему этому онъ придалъ преувеличенное значеніе… Надо надѣяться… Но при одномъ воспоминаніи его бросало въ жаръ и въ холодъ, и въ груди дѣлалось больно отъ счастья.
Заставивъ молчать внутренній голосъ, твердившій ему, что онъ любимъ, Дельримпль принялъ рѣшеніе, не совсѣмъ удовлетворительное, но неизбѣжное, — то есть, что онъ будетъ попрежнему навѣщать игуменью, но взвѣшивать каждое слово, каждый взглядъ, оставаясь съ глазу на глазъ съ сестрой Маріей.
Поздненько было принимать такія мѣры, и человѣкъ, болѣе Энгуса опытный въ наукѣ увлекать женщинъ, понялъ бы, что въ такомъ фазисѣ развитія интимности напускная холодность приведетъ какъ разъ къ обратному результату. Но онъ былъ въ этихъ вещахъ новичокъ и, вѣрный своему рѣшенію, онъ на слѣдующій день принялъ тонъ церемонной натянутости, который горестно поразилъ недоумѣвавшую Марію и ему самому стоилъ неимовѣрныхъ усилій. Но густой вуаль скрывалъ выраженіе ея лица; а Энгусъ умѣлъ владѣть собой и стоически выдерживалъ роль. Войдя въ гостиную, онъ наскоро привѣтствовалъ Марію и, вмѣсто обычныхъ, продолжительныхъ разговоровъ вдвоемъ, попросилъ открыть дверь въ спальню больной.
Марія Адолората молча склонила голову, исполнила его желаніе, а онъ, по обыкновенію, усѣлся спиной къ спальнѣ, добросовѣстно опасаясь заглянуть въ запретную комнату; игуменья, надтреснутымъ больнымъ голосомъ, отвѣчала на всѣ его вопросы, неизмѣнно всякій день терзаясь сознаніемъ, что она лежитъ въ кровати, съ непокрытымъ лицомъ и неодѣтая, а посторонній мужчина сидитъ въ комнатѣ рядомъ и разговариваетъ съ ней. Сестра Марія считала пульсъ больной, мѣрила температуру, объясняла состояніе языка, сердца, и т. д. — какъ Дельримпль научилъ ее. На этотъ разъ онъ нашелъ у паціентки осложненіе, котораго давно опасался.
По окончаніи комедіи, дверь въ спальню обыкновенно затворялась, и Марія Адолората оставалась снова съ глазу на глазъ съ докторомъ; игуменья слышала изъ спальни ихъ голоса и естественно воображала, что они говорятъ о ея болѣзни, объ уходѣ за ней. Къ слову сказать, старушка благоволила къ молодому врачу своему; во-первыхъ, его снадобья облегчали ея страданія; во-вторыхъ, не видя его, она одобряла его спокойную, сдержанную манеру говорить, наобличавшую джентельмэна; сравненіе было не въ пользу суетливаго, вульгарнаго Томазо Таддси; въ-третьихъ, она поняла, что попала въ руки настоящаго, ученаго доктора, знающаго свое дѣло. Словомъ, игуменья ощущала, по отношенію къ Энгусу, какой-то приливъ материнской любви, чего отъ роду не бывало въ ея окаменѣвшемъ, старомъ сердцѣ. Въ промежуткахъ улучшенія и сравнительнаго спокойствія, она слабымъ голосомъ разспрашивала племянницу: Кто онъ такой? Шотландецъ? Энгусъ Дельримпль? Да, да, хорошей фамиліи. Одинъ изъ Дельримплей былъ посланникомъ во Франціи при Людвикѣ XIV. Историческое имя. Какимъ образомъ потомокъ попалъ въ доктора? Странно, просто непостижимо! А, вотъ что! Младшій сынъ! Увы, Марія Брачіо въ душѣ сравнивала и себя съ младшимъ Дельримплемъ: не принесли-ли и ее, младшую дочь, въ жертву семейнымъ традиціямъ, на которыя опирались могущество и незыблемость рода Джероно.
— Да, онъ младшій, — продолжала игуменья, — теперь все объясняется. О, это обстоятельство многое извиняетъ. Жаль, что онъ протестантъ! Еретикъ! Какое несчастье! Такой приличный, серьезный. Какъ только я, Богъ дастъ, поправлюсь, поговорю о немъ съ кардиналомъ: надо заняться его обращеніемъ. Онъ достоинъ этого, — такъ усердно заботится обо мнѣ!..
Въ этотъ день, послѣ переговоровъ съ больной, когда дверь въ ея спальню затворилась, Марія Адолората, вмѣсто того, чтобы сѣсть по обыкновенію въ кресло съ рѣзной спинкой, остановилась въ нерѣшительности. Дельримпль стоялъ, и, повидимому, не намѣревался присѣсть. Серьезнымъ тономъ выразилъ онъ свое мнѣніе о сегодняшнемъ состояніи больной, прибавилъ нѣсколько указаній на счетъ режима и приготовился откланяться. Удивленная и огорченная, Марія помолчала нѣсколько секундъ и храбро заговорила:
— Я чѣмъ нибудь навлекла на себя ваше неудовольствіе, синьоръ? Можетъ быть, не вѣрно поняла ваши инструкціи? Не такъ исполняла ихъ?
— Наоборотъ! — отвѣтилъ докторъ, дѣлая невѣроятныя усилія, чтобъ выдержать оффиціальный тонъ, — трудно найти болѣе понятливую и самоотверженную помощницу.
Она сдѣлала было нетерпѣливый жестъ, но тотчасъ же опомнилась; онъ понялъ, что она чуть не сказала: «Что съ вами? Или ужъ я пользуюсь такимъ избыткомъ счастья, что необходимо лишить меня нѣсколькихъ радостныхъ минутъ»? Но гордость не допустила ее выговорить этихъ словъ; только не удержалась она отъ глубокаго вздоха.
— До свиданія, сестра Марія! — сказалъ Энгусъ, удерживаясь отъ желанія броситься къ ея ногамъ.
— До свиданія, синьоръ.
Она наклонила голову, но провожать его не пошла, а осталась на мѣстѣ, печальная и неподвижная, придерживаясь бѣлой рукой за рѣзную спинку кресла. А онъ ушелъ, унося въ сердцѣ воспоминаніе объ ея трогательномъ смиреніи и покорности судьбѣ.
Энгусъ былъ одаренъ сильнымъ характеромъ, но, очутившись за дверями, вздохнулъ съ облегченіемъ. Еще минута, — и онъ измѣнилъ бы себѣ. Какъ могъ онъ устоять, не вернулся отъ двери, не упалъ къ ея ногамъ, не расцѣловалъ безумно ея ручки, не утѣшилъ ея? Выдержитъ-ли онъ такой искусъ вторично?
Лучше бы онъ спросилъ себя: не безполезное-ли огорченіе выдумалъ я и себѣ, и ей? Или необдуманнымъ измышленіемъ не подтолкнулъ ли впередъ слѣпую силу, не ускорилъ ли ходъ событій? Буду ли я теперь слушаться голоса благоразумія и считать монастырскіе путы непреодолимой преградой?..
Когда въ корридорѣ умолкли шаги его, Марія Адолората упала въ кресло, откинула душный вуаль и пригорюнилась.
Такъ сидѣла она довольно долго, глядя куда-то въ окно; лицо ея снова омрачилось выраженіемъ безжизненнаго, мрачнаго отчаянія, — чего за послѣднее время съ ней не бывало. Нетерпѣливый глухой голосъ больной, звавшій ее изъ сосѣдней комнаты, вывелъ ее изъ оцѣпенѣнія. Она поспѣшила къ теткѣ.
— Докторъ ушелъ сегодня раньше обыкновеннаго? — слабо спросила та.
— Да, матушка. Онъ, повидимому, торопился…
— Что сказалъ онъ обо мнѣ?
— Онъ доволенъ; совѣтуетъ побольше питаться. Сегодня вы скушаете крылышко цыпленка…
— Хорошо, — согласилась больная, — буду слушаться его. Онъ искусный докторъ… Марія! — вдругъ возвысила она голосъ и ужасъ изобразился на ея лицѣ, — неужели ты такъ была при немъ?..
— Какъ, такъ?
— Безъ вуаля… съ открытымъ лицомъ? Господи, она такая разсѣянная! Забыла спустить, чего добраго!
— Успокойтесь, матушка, никогда не забывала! — съ горечью отвѣтила Марія.
— Увѣрена-ли ты? Хорошо-ли помнишь? И сегодня? Ты пришла изъ гостиной съ открытымъ лицомъ!
— Я сидѣла одна. Докторъ давно уже ушелъ, когда вы позвали меня, — объяснила Марія усталымъ голосомъ. — Я выслушала его инструкціи и сѣла отдохнуть… жарко было… я и откинула вуаль… Его уже давно не было въ комнатѣ.
— Хорошо, дитя мое. Будь осмотрительна и на будущее время. Было-бы ужаснымъ позоромъ для которой-нибудь изъ монахинь показаться ему съ непокрытымъ лицомъ! И такъ ужъ, Господи, Ты видѣши! сколько нарушеній устава я вынуждена была допустить!..
— Не волнуйте себя, матушка, — успокаивала ее Марія, — постарайтесь поскорѣе выздоровѣть, чтобъ прекратить всѣ эти нарушенія.
— Ты права, дочь моя, надо выздоравливать. Пора. Да и тебѣ не мѣшаетъ отдохнуть. — Старуха почти нѣжно взглянула на племянницу, — ты и сама поблѣднѣла и похудѣла, ухаживая за мной… Утомилась… Жарко и душно здѣсь… Мнѣ порой кажется, что дышать нечѣмъ и сердце вотъ-вотъ разорвется…
VIII.
правитьБылъ обѣденный часъ; Дельримпль сидѣлъ въ общей столовой, куда иногда заходили почетные гости, вродѣ доктора Таддси, выпить стаканчикъ вина.
— Я не трактирщикъ, — любилъ повторять Стефанонъ, — а торговецъ винами. Жена и дочь стряпаютъ для меня и для жильца нашего, но не для всякаго встрѣчнаго!
Въ этотъ день онъ отсутствовалъ, — уѣхалъ по дѣламъ въ. Римъ. Сора Нанна сидѣла по правую руку англичанина и вязала шерстяной носокъ мужу; глаза ея нѣтъ-нѣтъ да и оторвутся отъ работы и взглянутъ на накрывающую на столъ Анету. Наконецъ, дѣвушка подала кушанье и усѣлась на другомъ концѣ стола, подальше отъ лампы, чтобы лучше видѣть обѣдающаго жильца.
— Мама, — вдругъ сказала она, подперевъ подбородокъ рукою и не спуская глазъ съ Энгуса, — хотите, я сообщу вамъ изумительную новость? Синьоръ англичанинъ ухаживаетъ за одной изъ кармелитокъ! Что вы на это скажете?.. Охъ, ужъ эти протестанты! Ничего святого для нихъ нѣтъ… Скоро молнія спалитъ весь монастырь, попомните мое слово!
— Что за чушь ты мелешь? — сказала мать, пристально глядя на свою работу.
— Чушь? Сущую правду. Взгляните на его виноватый видъ… Ого, кажется, я попала въ чувствительное мѣсто! — засмѣялась дерзкая дѣвушка, нимало не смущаясь неодобрительнымъ молчаніемъ и строгимъ выраженіемъ лица молодого человѣка. — Говорю вамъ, что все вижу, какъ на ладони. И не думайте, что я удовлетворилась его секретомъ! О нѣтъ; я узнала секретъ сестры Маріи Адолораты, — рѣчь вѣдь идетъ объ ней. О принцессѣ! Родственницѣ матери-игуменьи, племянницѣ самого кардинала. Вонъ куда хватилъ нашъ протестантъ! Такъ узнайте-же, что сестра Марія тоже влюбилась въ него. Сегодня, въ то время, какъ вы, по обыкновенію, уткнули носъ въ корзину съ бѣльемъ, я выбрала удобную минутку и спросила ее, довольна-ли игуменья своимъ новымъ докторомъ; она отвѣтила, что очень довольна. Тогда я набралась храбрости и бухнула: «онъ гораздо лучше, чѣмъ синьоръ Томазо Таддси, неправда-ли, сестрица»? Въ отвѣтъ мнѣ бросили такой взглядъ, что я чуть не провалилась сквозь землю… то-есть другая, на моемъ мѣстѣ, провалилась-бы, а я ничего, уцѣлѣла. Охъ, эти знатныя барыни! Не фамильярничай съ ними, а то бѣда! Но я не изъ трусливыхъ: смиренно вздохнула, да и говорю: «я потому такъ спросила, сестрица, что лучше-бы для матушки-игуменьи не мѣнять доктора. На-дняхъ синьоръ Таддси совсѣмъ выздоровѣетъ, а ужъ онъ не таковскій, чтобъ оставить свою практику въ чужихъ рукахъ»… Царица Небесная! Какіе глаза она сдѣлала! Даже я немножко струсила, — а ужъ, кажется, не изъ робкихъ! Однако, ни слова… Побѣлѣла вся, словно статуя у фонтана, на нашей площади… Господи, что за лицо!
Хитрая, торжествующая улыбка скривила ротъ Анеты; не радостью сверкнули маленькіе черные глазки, и жесткій взглядъ ихъ ни на минуту не отрывался отъ Дельримпля. Сора Нанна перестала вязать и, разиня ротъ, смотрѣла на дочь, одурѣвъ отъ любопытства.
— Грѣхи тяжкіе!.. — пробормотала она.
— Для него грѣховъ не существуетъ! — хихикнула Анета, — протестанты не исповѣдуются. Самъ себѣ судья и хозяинъ. А вотъ сестра Марія, — это другое дѣло… Придется ей каяться духовнику… Ха, ха! Что я говорила вамъ, мѣсяцъ тому назадъ, помните? Что она грѣшитъ помышленіемъ… Не права я была, скажете? Насквозь ее видѣла. Если бъ вы сами, мама, на что ужъ вы ничего не видите и не замѣчаете! — взглянули на нее, когда я объявила, что докторъ Томазо совсѣмъ поправился, и синьору англичанину не за чѣмъ будетъ ходить въ монастырь, — и вы поняли бы, что отчаяніе написано на ея лицѣ. А я только хотѣла испытать ее… Я вовсе не знаю, скоро-ли выздоровѣетъ тотъ старый сплетникъ… Говорятъ, дуракъ пьетъ и жретъ безъ удержу! Оселъ! Оттого и лихорадка. Ну, да выздоровѣетъ же когда-нибудь; или матушка-игуменья поправится, либо умретъ… и тогда? Тогда кончатся визиты синьора англичанина, и начнутся вздохи и слезы… Рѣкой будетъ разливаться наша гордая святоша, — но ничего не подѣлаешь! Ни она, ни вы, ни я — ничего не подѣлаемъ! Конецъ!..
Она, задыхаясь, умолкла.
— Господи Іисусе! — воскликнула Сора Нанна, оглушенная этимъ словоизверженіемъ, — не сошла-ли съума моя дѣвчонка? И не стыдно тебѣ говорить такъ при синьорѣ? Не даешь вставить ему ни слова!
— Э, что ему сказать на это? Что я лгу? Онъ лучше меня знаетъ, что я говорю правду. Ахъ, дорого бы я дала, чтобы посмотрѣть на нихъ, когда они вмѣстѣ! Я увѣрена, что она не разъ показывала ему свое лицо!
— Нѣтъ! — съ ужасомъ возразила Нанна, скандализированная и заинтересованная разсказаннымъ Анетой романомъ, — нѣтъ! Это ужъ положительно запрещено.
— Запрещено? Большое ему дѣло до этого. Вы все свое! Да вѣдь онъ протестантъ, что ему до этихъ запрещеній? Да будь онъ даже католикомъ, это дѣла не мѣняетъ. Онъ влюбился въ кармелитку. Ухаживаетъ за ней, и труды его не пропадаютъ даромъ. Ну, дѣла!..
При этихъ словахъ, нехорошій, злобный огонекъ загорѣлся въ глазахъ Анеты. Что касается до Дельримпля, — то онъ дѣлалъ видъ, что не слушаетъ; только лицо его было мрачно и гнѣвно. Наконецъ, онъ поднялъ съ книги глаза (онъ имѣлъ обыкновеніе за обѣдомъ читать) и сурово вперилъ ихъ въ нахальную дѣвчонку, изощрявшуюся въ остротахъ. Злые черные глазенки Анеты не выдержали этого взгляда и опустились.
— Простите ей, синьоръ, — вмѣшалась Нанна, обрадовавшись затишью, — она дура. Не знаетъ сама, что мелетъ ея языкъ. Никто не въ силахъ удержать ее, и меня не слушается. Стоитъ-ли обращать на нее вниманіе? Все равно, что шавка лаетъ… Но если она не уймется, то я пожалуюсь отцу Онъ задастъ ей. Кулакъ у него здоровенный. А главное, синьоръ, не обращайте на нее вниманія. Не стоитъ того.
Вмѣсто отвѣта, Дельримпль снова углубился въ книгу, пораженный чѣмъ, что онъ прочелъ на лицѣ бѣдовой дѣвушки. Ему до сихъ поръ въ голову не приходило, что она можетъ питать къ нему какое-нибудь иное чувство, кромѣ простого любопытства, внушаемаго чужестранцами въ Италіи; полнѣйшее равнодушіе его самого къ ней помѣшало ему до сихъ поръ придавать значеніе ея задорнымъ выходкамъ и заигрываньямъ, которыя давно примѣтилъ и вѣрно объяснилъ Томазо Таддси, за что и поплатился…
Вѣроятно, Энгусъ даже и не глядѣлъ на нее вовсе, допуская ея шутки и болтовню, какъ неизбѣжный аксессуаръ обѣда у Стефанона, и въ большинствѣ случаевъ углубленный въ чтеніе какой-нибудь книги. Въ общемъ онъ смотрѣлъ на нее, какъ на шавку, — по наивному сравненію самой матери, — шумливую, надоѣдливую, но въ сущности безвредную.
И вдругъ словно прозрѣлъ онъ и, понявъ, — до нельзя изумился.
Главнымъ же образомъ, сладко и болѣзненно забилось его сердце отъ сообщенія ревнивой дѣвушки…
Укрощенная холоднымъ, негодующимъ взглядомъ Энгуса, Анета замолчала. Лицо ея дышало страстной ревностью, каждая черта его ясно говорила, что маленькій необузданный звѣрокъ испытываетъ чувство, весьма похожее на любовь. Крупный ротъ искаженъ былъ страданіемъ, но оскаленная верхняя губа напоминала, что у этого существа ненависть и месть слѣдуютъ непосредственно за любовью, жестокость за нѣжностью. Она понуро молчала, взбѣшенная тѣмъ, что вѣрно угадала; ей хотѣлось или отбить Энгуса у Маріи, или убить его… Когда она разсказывала ему о красотѣ кармелитки, о ея чудномъ голосѣ, ей просто хотѣлось заинтересовать его разговоромъ, привлечь его разсѣянное вниманіе разсказами; она никакъ не ожидала, что онъ заинтересуется не ею, а героиней ея разсказа, будетъ слушать ее, а мечтать о той… И вотъ теперь ей пришлось убѣдиться, что онъ влюбленъ въ Марію, — губы его дрогнули во время ея разсказа, а женское сердце чутко къ малѣйшему проявленію любви!
Все это мигомъ постигъ Энгусъ, удивился отъ неожиданности, — но до того ли ему было, чтобы останавливаться на чемъ-нибудь постороннемъ?! Въ воображеніи его вставалъ милый образъ Маріи Брачіо, блѣдной отъ предстоящей разлуки съ нимъ. Итакъ, онъ не ошибся, она любитъ его! Приходитъ въ ужасъ при мысли потерять его… Онъ зналъ это, читалъ въ ея мысляхъ, раньше чѣмъ ревнивая дѣвчонка подмѣтила это своимъ завистливымъ глазомъ. Но что же дѣлать? Отступить? Бѣжать? Поздно… Страсть сильнѣе разсудка, когда чувство зашло ужъ такъ далеко. Идти навстрѣчу манящему счастью? Бросить вызовъ, всему свѣту? Завоевать ее, во что бы то ни стало? О, съ какимъ восторгомъ сдѣлалъ бы онъ все это! Но она? Согласится ли? Даже въ томъ случаѣ, если бъ ему было время убѣждать ее, разбивать мало-по-малу тысячи цѣпей, которыми традиціи, предразсудки и матеріальныя препятствія приковывали ее къ монастырю?..
Между тѣмъ, Нанна продолжала свою нелѣпую болтовню, а Анета, убирая со стола, исподлобья слѣдила за волненіемъ, которое онъ мысленно переживалъ, стараясь казаться невозмутимымъ.
Онъ поспѣшно выпилъ послѣдній глотокъ вина и, надѣвъ плащъ, пошелъ безцѣльно бродить; его охватила потребность уединенія, чтобы сосредоточиться, разобраться въ своихъ мысляхъ и ощущеніяхъ безъ помѣхи. Въ сущности же, въ немъ преобладалъ бурный восторгъ, сердце его билось отъ смутной и жадной надежды близкаго счастья. Долго бродилъ онъ по горнымъ тропинкамъ; дулъ рѣзкій вѣтеръ; вечерѣло; время близилось ко всенощной. День былъ воскресный, — Энгусъ цѣлую недѣлю ждалъ этого дня и, съ первымъ ударомъ колокола, направился къ монастырю кармелитокъ. Церковь была еще пуста; спозаранку забрались лишь старухи и на колѣняхъ усердно молились.
Энгусъ сталъ у одной изъ колоннъ. Два маленькіе церковнослужителя начали зажигать свѣчи на алтарѣ. Позади, въ глубинѣ, находились хоры, защищенные рѣшеткой и занавѣской. Вскорѣ явилось духовенство, церковь мало-по-малу наполнилась народомъ и, послѣ обычныхъ прелюдій и колѣнопреклоненій, началась служба. Хоръ монахинь запѣлъ псалмы.
Съ непокрытой головой, уважая культъ, котораго онъ не раздѣлялъ и не понималъ, но зналъ, что базисомъ ему служитъ вѣра, — Дельримпль внимательно слушалъ. Съ первыхъ же звуковъ, какъ онъ и предвидѣлъ, слухъ его безошибочно узналъ голосъ Маріи Брачіо среди другихъ голосовъ. Въ хорѣ этихъ итальянокъ было, конечно, много прекрасныхъ голосовъ; но изо всѣхъ выдѣлялся, по дивному тембру, силѣ и задушевности, тотъ голосъ, ради котораго пришелъ въ церковь англичанинъ; среди мелодичныхъ звуковъ, которые неслись съ хоръ и замирали подъ высокими сводами купола, одинъ звукъ продолжалъ жить и трепетать въ сердцѣ его, долго послѣ того, какъ вибрація умолкала для всѣхъ остальныхъ слушателей. Сильный и нѣжный, гибкій и глубокій, вѣрный, какъ безукоризненная струна, краснорѣчивый и естественный, грустный и страстный, голосъ Маріи лился безъ усилія и аффектаціи, располагая къ благодатнымъ слезамъ, навѣвая поэтическія грезы.
И Дельримпль зналъ, что она поетъ для него, понималъ значеніе каждой ноты… Она пѣла о душевномъ разстройствѣ бѣдной жертвы семейныхъ традицій, о борьбѣ и укорахъ совѣсти Маріи Брачіо; объ отчаяніи Маріи Адолораты, Христовой невѣсты, о ея первой, страстной земной любви, грѣховной, запретной, но неотразимой и властной, какъ сама смерть. Сердце молодого человѣка преисполнено было нѣжностью и счастьемъ, радостью и блаженствомъ.
Кончилось тѣмъ, что онъ пересталъ слышать хоръ, или, вѣрнѣе, хоръ какъ бы служилъ аккомпаниментомъ пѣнію Маріи. Но вотъ кончились псалмы, духовенство встало съ мѣстъ и выстроилось въ рядъ передъ алтаремъ и раздались первыя фразы solo: Марія пѣла одна: «о salutaris hostia!»
Дельримпль вознесенъ на небо. Никогда еще старые своды церкви не слыхали такого страстнаго, отчаяннаго призыва погибающей души; моленія, чтобы исчезло искушеніе, и затаеннаго желанія не быть услышанной; ужаса отъ сознанія кощунства и надежды, что оно свершится; безпорядочной смѣси страстныхъ порывовъ и стремленій, противорѣчивыхъ и бурныхъ упованій, такой дивной, по чувству и исполненію, пѣсни. Простые люди, равнодушно явившіеся въ церковь въ силу привычки, поняли, что слышатъ нѣчто изумительное, единственное, и многіе отъ умиленія плакали… Дельримпль упалъ на колѣни и пересталъ думать, бороться, желать… Его подхватило словно вихремъ и бросило на землю, побѣжденнаго, безсильнаго, отдавшагося безвозвратно во власть грѣховной прелести запрещенной людскими измышленіями любви.
Воцарилось молчаніе… Гимнъ кончился. Священнослужитель возжегъ ѳиміамъ; у алтаря прочли нараспѣвъ еще нѣ сколько псалмовъ, хоръ пропѣлъ «Tantum ergo». Но ея голоса не было больше слышно… Затѣмъ священникъ благословилъ молящихся — и служба кончилась.
IX.
правитьОставалось-ли мѣсто борьбѣ? Для Энгуса священный гимнъ былъ ничто иное, какъ пылкій призывъ, какъ страстное объясненіе въ любви; если это грѣхъ, — то онъ былъ ужъ сдѣланъ, возврата не могло быть. Поздно измышлять полумѣры. Смѣлые планы, отчаянныя рѣшенія неясно толпились въ умѣ его. Онъ любимъ, и вдругъ остановится передъ пустымъ призракомъ вынужденнаго обѣта? Допотопной рухлядью монастырскихъ уставовъ? Смѣшно даже! О, нѣтъ, онъ отбросилъ колебанія… Но она? Какъ уговорить ее? Времени мало, случаи рѣдки, помощи ждать неоткуда. Столько почтенныхъ вѣрованій и узкихъ предразсудковъ придется ему побѣдить въ сердцѣ Маріи. Она его любитъ… Но достаточно-ли сильна, чтобъ этимъ рычагомъ приподнять свинцовую завѣсу, сотканную вѣками и тяготѣющую надъ ней? Тайное внутреннее убѣжденіе говорило ему: да. Онъ жадно запоминалъ каждое слово, комментировалъ каждый жесть милой тѣни съ закрытымъ лицомъ; онъ думалъ, что знаетъ ее; наслѣдственная смѣлость не чужда ей; ни опасное предпріятіе, ни утомленіе — не испугаютъ ея. Значитъ, остается уговорить ее бѣжать съ нимъ… Матеріальныя затрудненія, церковные громы, месть семьи — все это ему ни почемъ! Даже преслѣдованія закона и наемный кинжалъ… Лишь бы Марія согласилась — и онъ побѣдитъ небо, землю и адъ!
Для Маріи Брачіо послѣдніе два дня тоже составили эпоху. Чуть не съ перваго свиданія она почувствовала влеченіе къ Дельримплю. Было-ли въ ихъ встрѣчѣ что-нибудь роковое, предопредѣленное судьбой, или просто пылкая страсть молодого человѣка властно покорила ее, — но сердце ея отдалось безъ вопросовъ, безъ борьбы, сомнѣній и колебаній. Первые дни, когда она еще не отдавала себѣ отчета въ своемъ чувствѣ; — она вся охвачена была безконечнымъ блаженствомъ, ясной радостью, чистымъ восторгомъ. Точно спали съ нея внезапно оковы, точно дали ей наслаждаться воздухомъ и солнцемъ, — и измученная душа ея жадно впивала въ себя и то, и другое. Но весна любви недолга, всѣмъ это извѣстно. На смѣну душевному миру и невинному счастью явились сомнѣнія, тревоги, смутныя опасенія и укоры совѣсти. Слова Анеты, сказанныя съ лукавой цѣлью, тяжелымъ камнемъ упали на сердце Маріи, пробудили ея самосознаніе. Она разомъ поняла, къ какой пропасти направляла шаги свои, на какія безвыходныя страданія обрекала себя… Завтра, по обыкновенію, явится докторъ… Ей стало въ первый разъ страшно при этой мысли, и она рѣшила, что обязана быть съ нимъ сдержанной, холодной… И вдругъ онъ первый предупреждаетъ ея намѣренія, самъ сдержанъ и холоденъ до неузнаваемости! Цѣлый день послѣ этого ходила она словно ошеломленная, машинально исполняя свои обязанности и предписанные обряды, съ отчаяніемъ и тоской въ душѣ… За вечернимъ богослуженіемъ настроеніе ея нашло исходъ: въ пѣніи вылилось все накипѣвшее горе ея; пѣніемъ выразила она и страхъ, и тоску, и любовь. Тутъ-ли онъ, въ числѣ прихожанъ? Быть можетъ, раздумалъ… Онъ такой былъ странный… Безумецъ! Не сегодня — завтра имъ и такъ предстоитъ разлука навѣки!
На слѣдующій день, послѣ обычнаго церемоніала докторскаго визита, когда дверь въ спальню игуменьи затворилась, Дельримпль выказалъ желаніе поговорить съ сестрой Маріей, по примѣру прежнихъ дней.
— Еще какую-нибудь инструкцію относительно больной желаете добавить? — спросила она, не садясь.
— Инструкцію? О, нѣтъ… Я, кажется, все сказалъ…
— Въ такомъ случаѣ, прощайте…
— Неужели нельзя поговорить съ вами, какъ бывало прежде?.. — робко сказалъ онъ.
— Почему же… Но развѣ вы не спѣшите? У васъ, вѣрно, столько дѣлъ…
— Дѣлъ? Никакихъ, увѣряю васъ.
— Вчера несомнѣнно были. Даже матушка замѣтила это.
— Нѣтъ, — смутился Энгусъ, — дѣлъ у меня не было.
— А!.. Значитъ вамъ нездоровилось?
— И этого не было.
— Что же, въ такомъ случаѣ?
— Ни… ничего…
— Докторъ, — серьезно начала Марія, садясь въ кресло игуменьи и указывая ему мѣсто напротивъ себя, — вчера, вы были совсѣмъ другой, чѣмъ сегодня, чѣмъ въ прежніе дни. Вы говорите: ни дѣлъ, ни нездоровья не было; значитъ я причина перемѣны вашего настроенія? Вы обязаны сказать мнѣ правду, прямо.
Послѣ минутнаго молчанія, онъ отвѣтилъ;
— Постоянное недовѣріе, разумѣется, не можетъ благотворно вліять на мое настроеніе.
— Что это значитъ?
— Господи, кажется, ясно! Сколько времени хожу я сюда! Вы видѣли съ перваго момента нашего знакомства, что я вашъ преданный другъ… Женскій инстинктъ на этотъ счетъ едва-ли ошибется.
— Въ этихъ стѣнахъ нѣтъ женщинъ… Я только кармелитка… — чуть слышно замѣтила она.
— Послѣ общихъ заботъ о больной, — продолжалъ онъ, не обративъ вниманія на ея слова, — общихъ тревогъ, опасеній, надеждъ, не грустно-ли мнѣ убѣдиться, что я для васъ все-таки первый встрѣчный, какой-то докторъ, не болѣе того!..
— Не понимаю… — смутилась Марія.
— Какъ? Не понимаете, что мнѣ оскорбительно видѣть васъ не иначе, какъ съ закрытымъ лицомъ? Я не разъ выражалъ желаніе увидѣть ваше лицо…
— Вы знаете, что уставъ запрещаетъ это…
— Варварскій и нелѣпый уставъ, который давно отжилъ свое время! Уставъ запрещаетъ вамъ пѣть, говорили вы мнѣ, — что можетъ быть безобразнѣе и глупѣе этого запрета? Но я слышалъ ваше пѣніе… вчера въ церкви… Марія… сестра Марія!..
— А!.. Вы были въ церкви?
— Былъ. А вы не знали… не почувствовали этого? Простите, я думалъ, что вы пѣли для меня… И съ какимъ благоговѣніемъ внималъ я вамъ! Я вознесенъ былъ на небо! До послѣдняго вздоха сохраню въ памяти звуки вашего небеснаго голоса! Кто научилъ васъ пѣть? Что чувствуете бы сами, когда покоряете сердца слушателей?..
— Я бываю счастлива! — просто сказала она, — точно съ узника спадаютъ оковы… Для меня пѣть, все равно, что слѣпому видѣть, разслабленному ходить, нѣмому говорить!.. О, какая пытка не смѣть пѣть!..
— Бѣдный жаворонокъ въ неволѣ! Простору и свѣту бы тебѣ, несчастный узникъ! — прошепталъ Энгусъ и задумался.
— Сестра Марія! — продолжалъ онъ черезъ минуту, поднимая голову, — вы смѣлы, и то всякій понимаетъ; вы по наслѣдственности принадлежите къ той породѣ людей, которая привыкла повелѣвать, издавать и измѣнять законы… Попробуйте разобрать прямо и храбро: на какомъ основаніи прикованы вы здѣсь? Неужели вы, дѣвушка изъ семьи Джероно-Брачіо, умная, молодая, красивая, полная жизни, можете смиренно подчиниться нелѣпымъ и жестокимъ предразсудкамъ, не смѣя даже провѣрить ихъ? Неужели вы серьезно полагаете, что обязаны заглушить въ себѣ потребность жизни и любви, прятать отъ взоровъ людскихъ данное вамъ Богомъ красивое лицо, — словно это не даръ, не преимущество, а постыдное клеймо?..
Она не отвѣтила; но руки ея краснорѣчиво стиснули одна другую.
— Вы молчите? Но я безъ словъ понимаю васъ! Да, я утверждаю, что между нами есть сходство, душевная симпатія, влеченіе другъ къ другу, — называйте какъ хотите… Теперь скажите по совѣсти, не грѣхъ-ли задушить, уничтожить такое чувство? Не позорное-ли малодушіе смириться безъ борьбы, отказаться отъ такого сокровища, разойтись безо всякаго протеста? Докторъ Таддси скоро выздоровѣетъ… Я долженъ буду уступить ему мѣсто, стушеваться… Такъ я и уйду, не видавъ даже вашего лица?
Она вздрогнула; руки нервно затрепетали.
— Это будетъ еще не скоро… — упавшимъ голосомъ проговорила она.
— Быть можетъ, завтра!.. — съ силой перебилъ Энгусъ, — и я умру, не видавъ васъ, Марія!
Въ комнатѣ воцарилось молчаніе. И вдругъ, съ внезапной рѣшимостью, сестра Марія откинула свой вуаль.
— Смотрите!
Лицо ея было блѣдно; глаза горѣли испугомъ; отъ порывистаго движенія, весь головной уборъ ея сдвинулся назадъ, оставляя открытыми весь лобъ и часть золотистыхъ волосъ.
Дельримпль, не двигаясь, боясь дохнуть, смотрѣлъ; такъ смотритъ художникъ на дивную статую, забывъ въ эту минуту все на свѣтѣ. Но мало-по-малу мраморъ оживился; румянецъ разлился по блѣдному лицу кармелитки. Восхищенный англичанинъ очнулся: казалось, онъ тутъ только понялъ, что передъ нимъ не мраморное изваяніе, а женщина, которую онъ любитъ; голубые глаза его сверкнули страстью… Но въ ту-же минуту Марія прониклась непоправимымъ ужасомъ своего поступка и, закрывъ лицо руками, горько заплакала.
Дельримпль не находилъ словъ утѣшенія; онъ всталъ и попытался взять ее за руку; но она отдернула свою руку.
— Уйдите!.. Уйдите!.. ради Бога уйдите! — умоляла она, рыдая.
Пришлось повиноваться. Внутреннее чутье говорило ему, что надо дать грозѣ пройти; что Марія несомнѣнно любитъ его… Но, съ другой стороны, каждая минута дорогѣ; случаи для объясненій рѣдки… Онъ не ушелъ, а молча выжидалъ.
Марія понемногу успокоилась, отняла руки отъ лица и хотѣла привести въ порядокъ головной уборъ и вуаль, какъ вдругъ изъ сосѣдней комнаты раздался хриплый стонъ.
Оба вздрогнули. Еслибъ они внимательнѣе прислушивались, то услыхали бы за послѣднія минуты задыхающійся голосъ игуменьи, съ трудомъ выговаривавшій:
— Марія!.. Марія!.. Марія!..
Услыхавъ, наконецъ, молодая дѣвушка вскочила въ испугѣ.
— Что-нибудь случилось!..
— Марія!.. Умираю!..
Недолго раздумывая, Дельримпль бросился за Маріей въ комнату больной. Онъ давно опасался подобнаго припадка и всегда носилъ съ собой нужные медикаменты для возбужденія дѣятельности сердца.
Со страшно выпученными глазами и открытымъ ртомъ лежала игуменья, запрокинувъ голову назадъ, стоны прекратились, — она казалась мертвой. Дельримпль твердой рукой влилъ ей въ ротъ требуемый пріемъ лѣкарства, въ то время какъ перепуганная Марія поддерживала ея безжизненную голову; затѣмъ оба стали ждать.
— Все кончено! — прошептала молодая дѣвушка, послѣ тягостной минуты молчанія, — пусть покоится въ мирѣ!
— Нѣтъ, она не умерла. На этотъ разъ переживетъ припадокъ, — сказалъ Энгусъ, не спуская глазъ съ лица больной.
Черезъ нѣсколько мгновеній, Марія точно могла распознать признаки жизни на мертвенно-блѣдномъ лицѣ игуменьи: вѣки опустились, ротъ закрылся; сердце тоже начало биться и дыханіе вернулось. Не приходя въ сознаніе, старушка впала въ глубокій сонъ.
— Это хорошо! — произнесъ докторъ, считая удары пульса по своему хронометру, — пусть спитъ. Моя помощь больше пока не нужна.
— Слава Богу, что она не замѣтила вашего присутствія! Скорѣй идемте въ гостиную! Сохрани Господи, если она проснется и увидитъ васъ… Скорѣй, скорѣй!..
Марія быстро прошла въ гостинную, жестомъ торопя англичанина слѣдовать за ней.
— Какъ! Даже при такой опасности? — удивился Энгусъ, никакъ не усвоивая щепетильныхъ монастырскихъ соображеній.
— Тетка моя женщина прямолинейная; принципы ея непоколебимы, и никакая опасность не въ состояніи пошатнуть или измѣнить ихъ.
— Да вѣдь дѣло идетъ объ ея жизни! — настаивалъ докторъ.
— Жизнь ея въ рукахъ Божіихъ, — вотъ что отвѣтила она доктору Таддси, когда онъ желалъ видѣть ея лицо.
— Великолѣпно! Но глупо, извините. Во славу Божію допустить себя умереть отъ недостатка медицинской помощи? При чемъ тутъ слава Божія?
— Увы, я этого сама не знаю и не понимаю! — созналась Марія.
Оба замолчали; разстроенная и блѣдная, она оперлась, одной рукой о спинку кресла, а другую прижала къ сердцу; глаза ея задумчиво смотрѣли въ окошко; мысли, очевидно, были далеко; вопросъ о поднятомъ вуалѣ, такъ сильно безпокоившій ее недавно, былъ забытъ.
Но не забылъ ничего Дельримпль. Жизнь или смерть игуменьи играла въ его глазахъ второстепенную роль; долгъ свой, относительно паціентки онъ исполнилъ; самый же главный вопросъ остался невыясненнымъ. Онъ не спускалъ глазъ съ Маріи, думалъ о своемъ счастьи, о томъ, что надо дѣйствовать безъ промедленія и колебанія.
Въ эту минуту Марія, повидимому, забыла укоры совѣсти; не опасно ли будетъ напомнить о нихъ?
Сердце Энгуса страшно билось; ему стоило протянуть руки и заключить ее въ объятія… Ему безумно, неудержимо захотѣлось поступить именно такъ… Онъ до боли закусилъ губу и поблѣднѣлъ отъ усилія удержать себя отъ искушенія. Онъ ждалъ, что она заговоритъ, нарушитъ чары, внушить ему привычное самообладаніе. Но она сама казалась точно загипнотизированной, улетѣвшей въ область грезъ. Молчаніе становилось тягостнымъ. Наконецъ, Марія тихо перевела глаза на Энгуса… Онъ не выдержалъ и, стремительно двинувшись къ ней, въ страстномъ порывѣ обнялъ ее.
Черезъ мигъ губы ихъ встрѣтились въ безумномъ поцѣлуѣ.
X.
правитьПролетѣло такимъ образомъ нѣсколько быстрыхъ мгновеній. Блаженство обоихъ было такъ велико, что обыкновенно смертные дорого за него платятъ…
Энгусъ почувствовалъ, что она дѣлаетъ попытку освободиться изъ его объятій; онъ съ усиліемъ разжалъ руки, и она опустилась на кресло, строгимъ движеніемъ отстраняя его отъ себя.
— Я совершила тяжкій грѣхъ… — прошептала она, поникнувъ головой. Убитый видъ ея и блѣдность поистинѣ были трагичны; но Дельримпль не расположенъ былъ дешево уступить своё счастье.
— Какъ? — рѣзко сказалъ онъ, — вы называете тяжкимъ грѣхомъ обязательство, которое приняли относительно меня?
— Я связана обѣтомъ и обязана сдержать его.
— Никакого обѣта вы не давали. Его дали за васъ. Поцѣлуй — вотъ вашъ обѣтъ мнѣ. Правдивый, свободный, единственный!..
— Тотъ предшествовалъ.
— Но онъ былъ вынужденъ, Марія!.. Неужели вы меня и наше счастье сравните съ такимъ вздоромъ? Вѣдь это химера!..
— Это не химера, — печально возразила она, — и вы это знаете такъ же хорошо, какъ и я. Вы джентльменъ, понимаете честь… Честь приказываетъ держать обѣты.
— Честь не имѣетъ отношенія къ вынужденнымъ обѣтамъ! — съ силой повторилъ Энгусъ, — вамъ не въ чемъ будетъ упрекнуть себя. Вы поцѣловали человѣка, безгранично любящаго васъ и любимаго вами. Поцѣлуемъ мы закрѣпили нашъ договоръ, Марія! Развѣ это преступленіе? Грѣхъ? Повѣрьте мнѣ, что видѣть въ этомъ грѣхъ и преступленіе — противоестественная извращенность понятій! Свободный и здравый человѣкъ долженъ гордиться чувствомъ любви!
— Свободный!.. Но я не свободна!
— Воображеніе!..
— Сердце мое было уже отдано.
— Подтасовка!
— Я связана словомъ!..
— Возьмите свое слово назадъ… Марія, который изъ вашихъ обѣтовъ чистосердечнѣе?..
— Не искушайте меня…
— Я хочу вернуть васъ на путь здраваго смысла и свободы. Если это вы называете искушеніемъ, — пусть будетъ такъ. Слушайте меня. Васъ обманули. Вѣдь вы были почти неразумнымъ ребенкомъ, когда вліяли на васъ въ извѣстномъ смыслѣ… Съ дѣтства исковеркали и извратили ваше мышленіе… Заставили называть долгомъ самое возмутительное рабство, самую вопіющую несправедливость… Вы уступили, подчинились, — какъ могло быть иначе? Но натура у васъ, правдивая и сильная, возмущена… Не говорите нѣтъ! Въ глубинѣ души вашей живетъ вѣчный протестъ! Обѣтъ былъ вырванъ у васъ насильно, вымученъ, вынужденъ. Вы за него не отвѣтственны. Васъ убаюкали, усыпили обѣщаніями вѣчнаго блаженства за гробомъ, напугали нескончаемымъ мученіемъ въ аду… А знаете-ли вы, что такое настоящій адъ? Жизнь безъ любви, кто разъ постигъ это чувство! Это вѣрно, Марія! Скажите, вѣрите-ли вы мнѣ?
— Вѣрю, противъ моей воли! — тихо отвѣтила она, — а не должна бы вѣрить. Вы искуситель. Изъ-за васъ я тяжко согрѣшила. Но я еще могу замолить мой грѣхъ… Наложить на себя покаяніе… Если въ васъ есть капля великодушія, уйдите… Не приходите больше!
— Не уйду! — съ такой силой произнесъ Дельримпль, что Маріи послышался голосъ самой судьбы.
— Боже! Сжалься надъ бѣдной душой моей! Я-же не могу защищаться!
Она закрыла лицо руками; Энгусъ продолжалъ:
— Не на Бога надѣйтесь, а на меня. Я буду вашимъ защитникомъ. Отбросьте всѣ страхи и опасенія, положитесь на меня. Я смѣлъ и не сробѣю ни передъ обществомъ, ни передъ грубой силой. Возьму васъ, брошу вызовъ всему свѣту и унесу. Вы — моя вѣра, моя религія, мое счастье! И вы тоже любите меня, Марія! Загляните въ сердце свое и не бойтесь сказать правду. Вы гоните меня прочь? Но, бѣдное дитя, что будетъ съ вами, если я уйду? Вы боитесь погибнуть? Но безъ меня-то вы и погибнете! Впрочемъ, выбора для васъ уже нѣтъ: я получилъ отъ васъ въ залогъ любви поцѣлуй, вы теперь моя. Слышите, Марія: не я одинъ поцѣловалъ васъ, вы возвратили мнѣ поцѣлуй — и теперь не властны располагать собою. Вы связаны, принадлежите мнѣ. Никакая сила, ни земная, ни небесная, не заставятъ меня отказаться отъ васъ. Я вырву васъ отсюда… Не вынуждайте меня къ насилію. Не слушайте лживыхъ голосовъ, убѣждающихъ васъ, что любовь чувство позорное и грѣховное… Марія, слѣдуйте за мной!.. Вы свободны. Родители ваши, своимъ безчеловѣчнымъ эгоизмомъ, лишили себя всякихъ правъ на васъ… Не смущайтесь, не раздумывайте, дорогая моя, — идите за мной… Не говорите о возмездіи, о мукахъ ада… Неужели ради меня вы не рискнете подвергнуть себя мученіямъ, даже въ аду, — вы, равная мнѣ по смѣлости и силѣ духа? О, я бы купилъ васъ цѣной нѣсколькихъ вѣчностей адскихъ мукъ, клянусь вамъ! И не нашелъ бы эту цѣну слишкомъ дорогой! Вы рѣшились? Пойдете за мной?.. Смотрите, — Дельримпль указалъ рукой въ окно, на ограду, — ничего нѣтъ труднаго… Ночью выходите къ калиточкѣ; лошади будутъ ждать… Завтра мы въ Чевита-Веккіи… Тамъ англійское судно на якорѣ… Офицеры мнѣ пріятели… Черезъ день мы въ безопасности, женаты, счастливы! О, Марія, Марія, подумайте и отвѣтьте, что вы согласны!
Она отняла руки отъ лица и, наклонившись впередъ, слушала уже спокойнѣе.
— Довѣрьтесь мнѣ! — убѣждалъ онъ горячо, торопливо, — вы не раскаетесь, будете счастливы! Я привезу васъ къ моему отцу, домой! Васъ полюбятъ, будутъ почитать, обожать! Дорогая, тамъ всѣ черныя суевѣрія и мрачные призраки разлетятся, какъ дымъ, препятствія покажутся ничтожными! На почвѣ моего отечества, даже на англійскомъ кораблѣ, вы забудете противоестественные обѣты, нелѣпыя эпитимьи и умерщвленія плоти, деспотическое вмѣшательство родительской власти въ вашу жизнь. У насъ все это неизвѣстно! Я самъ, вы знаете, избралъ карьеру, перешагнувъ черезъ существующіе у насъ предразсудки. Но отецъ не отнялъ у меня своего расположенія, не вычеркнулъ изъ списка сыновей. Я привезу ему невѣстку красивую, честную, благородную… Онъ васъ будетъ обожать. Не бойтесь, ѣдемъ… Тамъ новый свѣтъ, цвѣты, радость, миръ, любовь! Тамъ вы будете пѣть, никто не станетъ угнетать вашъ дивный даръ! Милая, вѣрьте, все въ этихъ стѣнахъ лживо, подтасовано, устарѣло, отжило свое время. Не въ отреченіи отъ счастья спасеніе! Стряхните оковы, берите счастье, которое дается вамъ: это ваше неотъемлемое право! Чувствуете-ли вы, какъ я люблю васъ? Каждый ударъ сердца моего, каждая капля крови принадлежатъ вамъ! Мы предназначены другъ для друга!
Она сдѣлала было попытку приложить руки къ ушамъ, чтобы не слышать искусителя; но онъ перехватилъ эти руки по дорогѣ, удержалъ ихъ въ одной изъ своихъ, а другой властно обнялъ ее за плечи.
Долго говорилъ Энгусъ. Говорилъ пылко и убѣдительно, то нѣжно, то страстно; обѣщалъ все, что имѣетъ, и чего не имѣетъ; вызывалъ на борьбу небо, адъ, людей и самого Бога. Безчисленное множество разъ повторялъ, что любитъ ее, увѣряя, что и она платитъ ему тѣмъ же.
Марія молчала, не протестуя, не защищаясь. Звукъ его голоса заглушалъ всѣ другіе голоса въ душѣ ея, и она слушала, очарованная.
Наконецъ, онъ замолчалъ. Она подняла глаза.
— А завтра? — спросила она.
— Завтра? Завтра будетъ днемъ избавленія! Бѣжимъ нынче же ночью! Всѣ слѣдующіе дни будутъ наши, неотъемлемо наши!
Но она покачала головой и тихонько высвободила плечо изъ-подъ его руки.
— А ее бросимъ умирать? — она кивнула въ сторону спальни игуменьи.
Онъ не нашелся отвѣтить.
— И затѣмъ стыдъ, стыдъ! — продолжала она. — Позоръ! Я не снесу его! Не требуйте!.. Да, да, тысячу разъ — да, я васъ люблю! Идти за вами было бы высшимъ счастьемъ. Отчасти согласна, что меня принесли въ жертву… Вынудили обѣты. Жизнь моя ужасна, будетъ еще ужаснѣе теперь… Но… запятнать имя Джероно-Брачіо… Никогда! Не могу! Ни за что!..
Брови англичанина грозно сдвинулись, голубые глаза сверкнули.
Наступило молчаніе.
— Вѣрите вы въ Бога? — спросилъ онъ, глядя на кармелитку въ упоръ.
Она вздрогнула, но не отвѣтила.
— Вѣрите. Такъ я призываю Его въ свидѣтели, что завтра застрѣлюсь, если вы откажетесь бѣжать со мной.
Онъ всталъ; встала за нимъ, и она, блѣдная, съ расширенными глазами.
— Что вы сказали? Знаете-ли, что вы сказали?..
— Знаю.
— Вы… не серьезно?..
— Совершенно серьезно. Слушайте меня, Марія. Я живу вами, для васъ, изъ-за васъ… Если вы боитесь, не способны идти на встрѣчу опасностямъ…
Она презрительно махнула рукой.
— Я не труслива.
— Если, наконецъ, у васъ не достаетъ нравственной смѣлости завоевать счастье, — я удалюсь… Но даю вамъ честное слово: покончу съ собой.
Она стояла, какъ окаменѣлая, неподвижно, со сдвинутыми бровями, не смѣя принять страшное рѣшеніе.
Тогда онъ двинулся къ двери.
— Прощайте!
Въ одинъ мигъ очутилась она возлѣ него, схватила его за руки.
— Нѣтъ! Нѣтъ! Нѣтъ! Вы такъ не уйдете!..
— Чего вы хотите? Не играйте мною! — рѣзко сказалъ онъ.
— Боже мой! Сжалься! Дайте мнѣ время обдумать!.. Я сама не знаю… Голову потеряла… Дайте подумать!..
— Нѣтъ. Сегодня, какъ и завтра, будутъ тѣ же колебанія. Положеніе вѣдь не измѣнится. Вамъ надо самой, сразу повернуть свою судьбу. Раздумывать безполезно. Не можете, — прощайте. Вамъ предстоитъ медленная смерть, — мнѣ мгновенная… Послѣднее лучше…
— Нѣтъ! Нѣтъ! — въ тоскѣ повторяла она, хватаясь за него своими цѣжными, бѣлыми руками, — вы не уйдете. Выслушайте меня… Имѣйте жалость… Подумайте: кто я?.. Гдѣ я?.. Чего вы требуете? Чтобъ я ушла отсюда сегодня? Но какъ? Какимъ образомъ? Даже одежда моя…
Онъ мигомъ понялъ, что, когда рѣчь идетъ о такихъ практическихъ мелочахъ, значитъ въ главномъ есть уже тайное согласіе на побѣгъ. Глаза его смягчились, лицо утратило гнѣвное выраженіе; онъ съ нѣжностью взглянулъ на милое, страдальческое лицо умолявшей его дѣвушки, поднесъ къ губамъ ея руку и сказалъ:
— Я закутаю васъ въ плащъ; плэдъ накинемъ на голову, — какъ носятъ шотландскія женщины, Марія! Но важнѣе всего этого выбрать моментъ, когда васъ никуда не позовутъ, долго не хватятся… Гдѣ ваша комната?
Она вздрогнула, смутилась; но опасаясь, что онъ снова заговоритъ о самоубійствѣ, обстоятельно объяснила ему, гдѣ находится ея келья, разсказала, что балконъ ея выходитъ въ садъ, прямо противъ калиточки. Онъ подробно разспросилъ о ключѣ и задвижкѣ… Затрудненій съ этой стороны не оказалось.
— Теперь полнолуніе, ночь свѣтлая, — сказалъ онъ задумчиво, — но все равно, ждать некогда. Не позже завтрашняго дня… Сегодня же приму нужныя мѣры… Отъ васъ прошу только отворить мнѣ калитку въ условный часъ…
— Нѣтъ! Нѣтъ! — вдругъ возмутилась она, — не могу! Стыдъ! Святотатство!.. Меня проклянутъ родные, церковь!.. Нѣтъ!, Лучше умереть!..
Онъ слушалъ ее, до крови закусивъ губы. Глаза его снова метали молніи.
— Вижу, — медленно произнесъ онъ, — что я ошибся. Анаѳема горсти фанатиковъ, сплетни римскихъ аристократовъ, — вотъ главныя соображенія… Любовь, сравнительно съ такими капитальными дѣлами, сущій пустякъ, по вашему…
— Жестокій! Вы этого не думаете! Я васъ люблю, такъ же, какъ и вы меня!
— Я ставлю васъ выше всѣхъ остальныхъ соображеній.
— Знаю. И я тоже…
— Докажите!
— Вы требуете невозможнаго.
— Марія, подумайте о будущемъ! Близокъ часъ, когда меня не будетъ около васъ… Сумѣете вы жить безъ меня?
Она подумала.
— Нѣтъ. Отнынѣ жизнь безъ васъ для меня немыслима…
Наивныя слова эти произнесены были тономъ глубочайшей искренности, беззавѣтной любви и отчаянія. Тронутый Энгусъ съ умиленіемъ взялъ ее за руку.
— Вотъ видите, дорогая! Не играйте-же и моимъ чувствомъ, моей жизнью. Слѣдуете за мной!..
— Надо!.. Надо!.. — повторила она. какъ потерянная.
— Обѣщаетесь?
— Обѣщаюсь.
— А завтра снова начнутся колебанія?
— Я дала слово! А вы еще своего не дали…
— О, я!.. — онъ энергично сжалъ ея руку: — вы знаете, что мнѣ не къ чему давать слово. Вы вѣрите мнѣ вполнѣ, иначе и быть не можетъ, Марія?..
— А вы мнѣ не вѣрите?
Онъ вперилъ проницательный взглядъ въ ея черные глаза.
— Все еще сомнѣваетесь?
— Сомнѣваюсь. Но осуждаю васъ… но вполнѣ довѣрять не могу…
— Что-же сдѣлать, чтобъ вы не сомнѣвались?
— Не знаю…
— Я дала обѣщаніе… Хотите клятву? Клянусь!.. Все равно, я ужъ душу свою погубила… Чего же вамъ еще?..
— Не знаю… Неотразимаго доказательства… — говорилъ онъ медленно, не спуская глазъ съ ея лица, отыскивая на немъ выраженіе непреклонной воли, непобѣдимой твердости.
Непривычный румянецъ вспыхнулъ на щекахъ Маріи.
— Вѣрьте мнѣ! — повелительно сказала она, — смотрите!
Она вдругъ поднесла свою руку ко рту и впилась въ нее зубами. Показалась кровь.
Такое необдуманное, дикое доказательство, повидимому, возымѣло желаемое дѣйствіе: Дельримпль былъ обезоруженъ.
— Я вѣрю вамъ! — сказалъ онъ, страстно обнялъ ее и поцѣловалъ на прощанье.
XI.
правитьВыйдя изъ монастыря, Энгусъ Дельримпль долго бродилъ по горамъ, придумывая и отвергая тысячи плановъ; наконецъ вернулся къ себѣ. Стефанона не было дома, дѣла задержали его въ Римѣ; Анета съ толпой веселыхъ подругъ ушла на ярмарку въ Чивителла Санъ-Систо; сама хозяйка, Сора Нанна, занята была съ самаго утра стиркой, и издали доносился ея голосъ изъ прачешной, находившейся въ концѣ огорода.
Когда она улучила минутку забѣжать домой и увидала своего жильца, то разсыпалась въ извиненіяхъ за невольную неаккуратность въ обѣдѣ.
— Сію минуту! Сію минуту, синьоръ, подамъ вамъ кушать. А затѣмъ ужъ простите, вернусь въ прачешную. Сегодня у меня большая стирка, нѣсколько поденщицъ, дѣлъ по горло! Шутка сказать — выстирать столько бѣлья! А затѣмъ катать, гладить, снести въ монастырь! Синьоръ можетъ судить самъ по величинѣ корзинъ, каково тащить ихъ по горнымъ тропинкамъ!
Синьоръ сотни разъ уже выслушивалъ подобныя объясненія; но на этотъ разъ онъ обратилъ на нихъ особенное вниманіе: ему пришло въ голову, нельзя ли какъ-нибудь утилизировать корзины и переслать въ одной изъ нихъ одежду сестрѣ Маріи? Но планъ этотъ оказывался во многихъ отношеніяхъ затруднительнымъ и небезопаснымъ.
Издали доносились голоса прачекъ, ихъ пѣніе и болтовня; Энгусъ раздражительно отодвинулъ свой стулъ и ушелъ къ себѣ наверхъ. Имъ овладѣвало отчаяніе; въ чарующемъ присутствіи любимой дѣвушки все ему казалось доступнымъ возможнымъ; теперь-же, наединѣ съ своими думами, дѣло представлялось въ иномъ освѣщеніи. Страшныя цѣпи приковывали Марію къ монастырю, требовались нечеловѣческія усилія, чтобы порвать ихъ. Аргументы, съ помощью которыхъ онъ исторгнулъ ея согласіе на побѣгъ, изобрѣтены были страстью, а не разумомъ; дѣйствіе ихъ будетъ непродолжительно; предоставленная самой себѣ, своей совѣсти, Марія, конечно, снова поддастся и подчинится привычному и рутинному образу мыслей; клятва ея, запечатлѣнная даже кровью, окажется взбалмошнымъ порывомъ минутной страсти! Раскаяніе возьметъ верхъ; ничто не помѣшаетъ ей перестать принимать искусителя въ монастырѣ, — исходъ простъ.
Нѣтъ, нѣтъ! Нечего обольщать себя иллюзіями! Она не рѣшится на побѣгъ. Безуміе надѣяться на это.
Вмѣстѣ съ этимъ мысль о смерти назойливо стала приходить ему въ голову. Онъ никогда не придавалъ чрезмѣрнаго значенія жизни; не разъ думалъ онъ, что самоубійство удѣлъ избранныхъ, сильныхъ натуръ… Теперь онъ самъ очутился въ такомъ положеніи, что вопросъ для него ставился ребромъ: или жить съ Маріей, или не жить вовсе. Онъ чувствовалъ себя рабомъ своей страсти, и рѣшимость покончить съ собой все болѣе и болѣе крѣпла въ немъ. До сихъ поръ желать и достигнуть — было для него однозначущимъ; неужели, теперь онъ измѣнитъ себѣ, смирится и отойдетъ отъ намѣченной цѣли?
Нѣтъ. Онъ или достигнетъ ея, или умретъ. Сначала испробуетъ все: будетъ убѣждать, попробуетъ пустить въ ходъ силу и — въ случаѣ рѣшительной неудачи — отравится.
Придя къ такому рѣшенію, Энгусъ считалъ уже себя какъ бы связаннымъ словомъ. Онъ хладнокровно приготовилъ деньги, нужныя бумаги — на случай неправдоподобнаго успѣха; затѣмъ открылъ дубовую шкатулочку съ пузырьками, тутъ были самыя разнообразныя лѣкарства, всѣ съ надписями; одно мѣсто въ шкатулочкѣ оставалось пустымъ: онъ наканунѣ вынулъ пузырекъ съ желудочными каплями. Анета приходила просить у него какого-нибудь средства отъ боли подъ ложечкой; онъ накапалъ ей въ рюмку, а пузырекъ поставилъ на полочку. Теперь онъ взялъ этотъ пузырекъ, вложилъ въ пустое мѣсто въ шкатулкѣ, а оттуда вынулъ другой пузырекъ, по виду совершенно схожій съ первымъ, такой же прозрачный и безцвѣтный.
Энгусъ взболталъ его, посмотрѣлъ на свѣтъ, — ни дать, ни взять вода или водка!
— Нѣсколько капель — и все кончено. Тутъ хватитъ отравить десятерыхъ! — сказалъ онъ себѣ.
Въ эту минуту хозяйка безъ церемоніи отворила къ нему дверь спальни и звала его: онъ захлопнулъ шкатулку, вышелъ изъ кабинета и спросилъ, что ей надо.
— Синьоръ, представьте, я получила письмо изъ Рима. Вѣрно отъ мужа! Чудакъ, право! Знаетъ, что я читать не умѣю! У кого мнѣ было выучиться? Чудакъ! Развѣ я священникъ или учитель, чтобъ умѣть читать? Чего не придумаетъ!..
— Вы желаете, чтобъ я прочелъ вамъ письмо?
— Еще бы не желать! Кто мнѣ прочтетъ? Докторъ Томазо боленъ, Богъ съ нимъ… А вы ученый, синьоръ, не откажите…
— Хорошо. Пойдемте внизъ. Сейчасъ приду.
Онъ вернулся въ кабинетъ, поставилъ на полочку пузырекъ съ ядомъ, который былъ у него въ рукахъ, захватилъ свою шляпу и сошелъ внизъ. Писалъ дѣйствительно Стефанонъ, — т. е. писарь подъ его диктовку, — приказывая женѣ немедленно выслать ему еще ящикъ вина съ Джиджето, такъ какъ спросъ великъ и плата хороша. Надо ковать желѣзо пока горячо.
— Эге! дѣла идутъ! — радостно воскликнула Нанна, — мой Стефанонъ лицомъ въ грязь не ударитъ! Только вотъ придется мнѣ бросить стирку, да бѣжать разыскивать Джиджето!..
XII.
правитьПо счастью недолго пришлось рьяной прачкѣ искать Джиджето: онъ былъ по близости отъ дому, такъ какъ отказался сопровождать Анету съ подругами на ярмарку. Онъ побывалъ въ Римѣ и былъ о себѣ очень высокаго мнѣнія: можетъ ли ему быть весело на какой-то глупѣйшей ярмаркѣ! Пусть забавляются этимъ ничтожные субіакскіе мѣщане или окружные сѣрые крестьяне, — а не онъ, культурный Джиджето, побывавшій въ Римѣ!
Не смотря на такую комичную заносчивость, Джиджето былъ безобидный малый, съ женственнымъ лицомъ и бархатными глазами, игрокъ на гитарѣ, и съ рѣшительной склонностью ничего не дѣлать. На Анету онъ смотрѣлъ снисходительно, щадя въ ней будущую наслѣдницу Стефанона, и терпѣлъ ее, какъ неизбѣжное зло въ своей жизни, отдѣлываясь отъ ея общества при всякомъ удобномъ случаѣ. До появленія Дельримпля она ребячески восхищалась помощникомъ отца; но за послѣднее время манеры ея измѣнились, что, разумѣется, раздражало до нѣкоторой степени Джиджето, и онъ иногда находилъ нужнымъ попугать Сору Нанну намѣреніемъ подстрѣлить проклятаго англичанина изъ-за угла.
Какъ бы то ни было, но на ярмарку онъ не пошелъ, и Нанна отыскала его передъ аптекой, съ гитарой на перевязи, въ широкополой мягкой шляпѣ, разглагольствующимъ съ знакомыми. Узнавъ о приказаніи Стефанона, Джиджето немедленно собрался ѣхать въ Римъ, съ ящикомъ вина.
Между тѣмъ, Анета отъ души веселилась, радуясь, что ворчливый Джиджето не отравляетъ ей удовольствія своимъ присутствіемъ. Прежде всего она сходила къ обѣднѣ, поглазѣла на яркіе наряды женщинъ и на красивыхъ парней; затѣмъ, взявшись подъ руки со сверстницами, она вкусила всѣхъ ярмарочныхъ удовольствій. Нѣсколько разъ прошли дѣвушки по главной улицѣ, смѣясь во все горло, дѣлая глазки кавалерамъ направо и налѣво, щеголяя праздничными костюмами; затѣмъ закусили, выпили бѣлаго винца, чокаясь между собою со всевозможными пожеланіями, снова раскатисто и безпричинно хохотали; вечеромъ любовались фейерверкомъ на площади, погуляли при лунномъ свѣтѣ около руинъ; наконецъ, переночевали на постояломъ дворѣ. На слѣдующее утро молодыя дѣвушки, шутки ради, помогли собирать виноградъ въ помѣстья маркиза, окрестнаго магната; наконецъ, пообѣдавъ остатками закуски, взятой съ собой изъ дома, онѣ, съ пѣніемъ, направились въ Субіако. Было уже довольно поздно, и монастырскій колоколъ возгласилъ Angelus, когда онѣ дошли до площади и разошлись по домамъ.
Въ одномъ изъ оконъ доктора Таддси виднѣлся огонекъ; Анета взглянула на него и лукаво улыбнулась… Не зайти-ли взглянуть на результаты ея подвига? Въ общемъ, хорошо, что дѣло кончилось благополучно… Старый негодяй напуганъ изрядно, а обиженная Анета отомщена… Остается признаться въ грѣхѣ на исповѣди… Трудненько будетъ высказаться передъ духовникомъ! Ну, да тамъ видно будетъ!..
«Зайду провѣдать стараго болтуна! — рѣшила она, — посмотримъ, какъ-то онъ меня приметъ! Интересно»!
Безъ дальнѣйшихъ колебаній, юная нахалка вошла въ подъѣздъ, вбѣжала вверхъ по лѣстницѣ и постучала въ дверь къ доктору. Старуха служанка осторожно пріотворила дверь и выглянула.
— Чего вамъ надо? — проворчала она не совсѣмъ ласково.
— Чего надо? Зашла узнать о здоровьи доктора Томазо! Или вы не узнаете меня, Серафина? Я Анета, дочь Стефанона! Желала-бы навѣстить нашего почтеннаго доктора… Поздравить съ наступающимъ выздоровленіемъ!..
— Ахъ, и правда, я васъ не узнала! Погодите крошечку, доложу, пойду…
Она все-таки не впустила посѣтительницу, а начала переговоры съ докторомъ; до Анеты донесся слабый, но слащавый голосъ больного:
— Вотъ какъ! Милѣйшая Анета! Добрая дѣвочка! Моя любимица! Войдите, войдите, mi favorisca!
Анета вошла. Синьоръ Томазо сидѣлъ въ креслѣ, блѣдный, изможденный.
— Вы ужъ встали, синьоръ Томазо? Слава Создателю! Какъ я рада! — болтала лукавая дѣвчонка, безпокойно бѣгая глазами по сторонамъ, — ахъ, до чего мы за васъ тревожились! Скажите, какой мерзавецъ задумалъ лишить насъ добраго, милаго доктора? Весь городъ слезами обливался…
— Какъ знать? — съ поразительнымъ добродушіемъ отозвался старикъ. — Надѣюсь, что всѣ простятъ ему, такъ же, какъ простилъ и я.
— Ахъ, какое великодушіе! — Анета въ экстазѣ сложила руки, — всѣмъ, всѣмъ разскажу! Истинный христіанинъ! Вѣдь онъ ударилъ васъ подло, сзади, — а вы прощаете!
Глаза ихъ встрѣтились; оба безошибочно прочли въ мысляхъ другъ у друга. Ликующей Анетѣ хотѣлось разсмѣяться, но комедія требовала серьезности до конца.
— Лѣчитесь, выздоравливайте! Скорѣе принимайтесь за практику… Больные по васъ стосковались… — сладко говорила она, между тѣмъ, какъ верхняя губа ея оскалилась, какъ у хищнаго звѣрька, готоваго укусить.
— Спѣшить нельзя, дитя мое! Chi va piano, va sano! — не смущаясь возразилъ старикъ, — въ мои годы выздоровленіе идетъ не быстрыми шагами.
— Въ ваши годы? — Анета обрадовалась случаю дать волю душившему ее смѣху, — какіе такіе ваши годы? Вы одинъ называете себя старикомъ! Эхъ, синьоръ Томазо, по воскресеньямъ, какъ надѣнете вы обтянутыя брючки, да зеленый пиджачокъ, — сущій молодчикъ, провались я, коли вру! Вы Джиджето за поясъ заткнете. Что такое года? Пустякъ! Главное — красивая наружность, бодрость, а этимъ вы не обижены…
— Присядьте, дитя мое, присядьте! — сказалъ оглушенный больной, — Серафина, стульчикъ! Стары стульчики, — прибавилъ онъ, когда Анета сѣла и послышался трескъ, — стонутъ, бѣдняжки, при воспоминаніи о моей покойной женѣ, покупавшей ихъ.
— Царство ей небесное! — набожно произнесла дѣвушка.
— Аминь. Но какая вы нарядная, душа моя! Корсажъ бархатный, новый передничекъ… Нынче развѣ праздникъ?
— Видно, что вы больны! Забыли, что въ Чивителлѣ ярмарка. Я прямо оттуда. Какъ было весело! Только устала немножко…
— Какъ, вы пѣшкомъ?
— Конечно! Всѣ лошади ушли съ папой. Но насъ была цѣлая компанія, некогда было думать объ усталости. Вотъ теперь только чувствую, что ноги словно не мои…
— Ба! А сама свѣжа, какъ розанъ! И, не смотря на усталость, зашли провѣдать меня? Вотъ такъ истинное милосердіе! Да наградитъ васъ Богъ, дитя мое! А я все одинъ да одинъ…
— Одинъ? Англичанинъ, навѣрно, часто бываетъ у васъ? — равнодушно спросила Анета.
— Англичанинъ? Конечно, конечно… Но съ иностранцемъ какіе могутъ быть разговоры? Впрочемъ, благодарю его за уходъ…
— А матушка-игуменья-то? Вотъ, должно-быть, мучилась, что еретикъ лѣчилъ ее?! Что подѣлаешь! Надо покориться. Какъ Богу угодно. Но онъ знающій докторъ, что вѣрно, то вѣрно. И лѣкарства у него такія, что и вамъ, пожалуй, такому ученому, неизвѣстны! На дняхъ заболѣло у меня подъ ложечкой… Ахъ, такая боль, я просто думала — умру… Жарко было, знаете, разгорячилась, да и выпила залпомъ кружку ледяной воды… Глупо, конечно… Ну, не удержалась. Вотъ, бѣгу къ англичанину, объясняю, въ чемъ дѣло… Онъ, ни слова не говоря, наливаетъ въ рюмку какихъ-то прозрачныхъ капель, разбавляетъ водой… Выпила я, и что жъ вы думаете? Какъ рукой сняло! Я думаю, онъ колдунъ… И капли жгли во рту… Только разомъ выздоровѣла, что скажете на это?
— Для этого колдовства не надо, дочь моя. Желудочныя капли какія-нибудь на спирту. И у меня есть такія въ. аптечкѣ…
— Благодарю, благодарю, мнѣ не требуется! — заявила Анета подозрительно, опасаясь какъ бы онъ не задумалъ отравить ее въ отместку за ударъ ножомъ, — теперь я здорова… Хоть пить и хочется, по правдѣ сказать…
— Капли даютъ только въ случаѣ болѣзни! — успокоилъ ее докторъ. — А если вамъ хочется пить, что же не сказали раньше? Чего прикажете? Воды? Вина? Сиропу?
— Стаканчикъ воды прикажите…
— Серафина!
Старуха немедленно явилась.
— Серафина, принесите воды и вина. Стараго вина, купленнаго у Стефанона, знаете?
— Нѣтъ, нѣтъ, вина не надо! — съ живостью запротестовала Анета.
— Все-таки принесите, Серафина. Можетъ быть, дорогая гостья и отвѣдаетъ его.
Служанка кивнула головой, и босыя ноги ея зашлепали по лѣстницѣ.
— Одной воды не пейте, дитя мое, — сказалъ докторъ, — вамъ жарко! Вы ужъ разъ испытали вредъ…
— Спасибо, спасибо… Одной воды… Такъ хочется пить съ самой Чивителлы умираю отъ жажды.
Серафина принесла на подносѣ графинъ холодной воды, два стакана и бутылку любимаго итальянцами персиковаго сиропа.
— Вотъ отличная мысль! — одобрилъ докторъ, — подлейте въ воду сиропу, дитя мое!
— Нѣтъ, нѣтъ, только воды! — упрямо твердила дѣвушка,
— Ахъ, Господи, — вмѣшалась служанка, думая, что Анета отказывается изъ церемоніи, — да я ужъ налила вамъ въ воду сиропу! Кушайте! Не выливать же въ самомъ дѣлѣ!..
Анета колебалась: смѣшно было дольше упрямиться, а между тѣмъ страшновато… Она взяла налитый стаканъ и поднесла его доктору:
— Сначала вы, синьоръ Томазо, а я послѣ васъ… — шутливо предложила она.
Докторъ отлично понялъ ея опасенія; онъ взялъ стаканъ и отпилъ нѣсколько глотковъ; тогда она успокоилась и съ жадностью залпомъ допила остальную воду.
— Не налить-ли еще? — предложила служанка.
— Нѣтъ, достаточно, вода холодная, — замѣтилъ докторъ.
Но Анета, не утоливъ сильной жажды, уже налила второй стаканъ чистой воды и мигомъ опорожнила его.
— А!.. Хорошо напиться, когда горитъ внутри! — сказала она. — А затѣмъ, синьоръ Томазо, до свиданія, выздоравливайте поскорѣе. Звонятъ уже къ Ave Maria, надо спѣшить домой… Не пырнули-бы и меня ножомъ, какъ васъ, бѣднаго… Проклятый убійца! Никогда ему не прощу! Что сказать нашимъ? На-дняхъ увидимъ васъ у себя?
— Надѣюсь, если Богу будетъ угодно. До свиданія, красавица моя. Не удерживаю васъ. Становится поздно. Да хранитъ васъ матерь Божія!..
По дорогѣ домой, дѣвушка вполголоса ворчала:
— Старый лицемѣръ!.. Шутъ гороховый!. Дорого бы онъ далъ, чтобъ донести на меня!.. Да не смѣетъ!.. Папинаго ножа побаивается… Лебезитъ, старый чортъ!..
До послѣдняго поворота она дошла безпечно, то мурлыкая пѣсни, то ругая Томазо, какъ вдругъ почувствовала острую боль въ желудкѣ.
— Онъ отравилъ меня! — прошептала она, приходя въ ярость, — яду подсыпалъ! Проклятый убійца!
XIII.
правитьБоли все усиливались; скорчившись и скрежеща зубами, доплелась Анета до дому. Она знала, что отецъ въ Римѣ, мать занята стиркой, — но надѣялась, что Дельримпль дома и спасетъ ее какими-нибудь чудодѣйственными каплями, какъ въ прошлый разъ. Матери-же затруднительно было-бы объяснить, почему она считаетъ себя отравленной…
Съ трудомъ взобралась Анета на лѣстницу, останавливаясь на каждой ступенькѣ: до такой степени нестерпимы были судорожныя боли въ желудкѣ. На площадкѣ она остановилась, придерживаясь за стѣну, чтобъ не упасть, и взглянула на дверь англичанина.
«Войти или нѣтъ? Въ тотъ разъ онъ помогъ ей… Да, но теперь ей придется объяснить ему, что она подозрѣваетъ отравленіе… Сказать, что она пырнула ножомъ доктора Томазо и думаетъ, что онъ подсыпалъ ей за это яду въ питье… Невозможно! Да и никто не поможетъ, если это отравленіе… Положимъ, зловредный Томазо отвѣдалъ самъ питья… слѣдовательно, у него, мошенника, есть противоядіе… а у англичанина и подавно! Онъ поученѣе въ десять разъ, чѣмъ тотъ старый дуракъ»…
Послѣднее соображеніе разрѣшило ея сомнѣнія: англичанинъ, вѣрно, дома, она войдетъ, все ему разскажетъ, попросить его помощи… Что-жъ дѣлать? Нечего колебаться, когда жизнь въ опасности.
Она постучала въ дверь, — отвѣта нѣтъ. Взглянула въ замочную скважину — лунный свѣтъ ярко освѣщалъ первую комнату. Можетъ быть, онъ во второй? Не слышитъ стука?.. Зубы Анеты стучали отъ боли.
— Синьоръ! Вы у себя?
Молчаніе.
Она толкнула дворь. Въ первой комнатѣ — никого. Отворила вторую, — тоже пусто; луна ярко свѣтитъ… А, слава Богу! Вотъ на полочкѣ, на томъ-же самомъ мѣстѣ, пузырекъ. Этотъ самый! Анета читать не умѣла и не подозрѣвала, что въ шкатулочкѣ всѣ пузырьки одинаковы на видъ; ни малѣйшаго сомнѣнія не возникло въ ней: она схватила графинъ съ водой, налила немного въ стаканъ, стала искать ложку… Не найдя ложки, на глазъ накапала безцвѣтной жидкости и выпила.
Едва успѣла она поставить пустой стаканъ на столъ, какъ по тѣлу ея пробѣжало сотрясеніе, точно отъ электрическаго тока. Ей хотѣлось крикнуть, удержаться отъ паденія, но парализованная рука ея опустилась, ноги подкосились, и она рухнула на полъ.
Въ домѣ никого не было. Изъ глубины огорода слышны были удары вальковъ по мокрому бѣлью; Сора Нанна съ Джиджетто заняты были сборами въ дорогу и укладываньемъ бутылокъ въ ящикъ; никто не подозрѣвалъ о случившемся въ домѣ; только луна равнодушно освѣщала блѣдное, искаженное лицо уснувшей навѣки дѣвушки.
Сестра Марія стояла у окна въ своей кельѣ и отсутствующимъ взглядомъ слѣдила за плывшими по небу облаками.
Поднимался вѣтеръ; подъ сводами корридоровъ, по трубамъ, сквозь всѣ щели гудѣлъ и вылъ онъ, наводя ужасъ на нервныхъ людей; на небѣ черныя тучи серебрились по краямъ, напоминая катафалки и покровы съ блестящими бахромами.
Въ душѣ Маріи царили нерѣшительность, сомнѣнія, отчаяніе. На бѣлой рукѣ, подпиравшей щеку, виднѣлся кровавый значекъ: свидѣтель клятвы оказывался нелишнимъ въ данную минуту, когда Дельримпля не было, чтобы вдохнуть въ неё свою энергію, ободрить ее, принудить, заставить дѣйствовать! О, онъ предвидѣлъ это! Она снова упала духомъ и готова была отступить. Только опираясь на него, она чувствовала себя въ силахъ повернуть судьбу по своему, попрать ногами все, что съ дѣтства привыкла чтить, какъ святыню! Вдали отъ него она опять принялась разсуждать, и пропасть подъ ногами ея казалась ей бездонной, непроходимой.
Не ада боялась она, — хотя въ простотѣ душевной и вѣрила въ него; не святотатство, не нарушеніе обѣта пугали ее: ради него она готова была на все это. Нѣтъ, ей казалось невозможнымъ запятнать, опозорить имя Джероно-Брачіо. Безчестье хуже грѣха въ глазахъ родовитой римской дѣвушки, даже кармелитки; безчестье падетъ не на нее одну, а на всю семью ея. Марія Адолората вольна погубить свою душу, но Марія Брачіо не смѣетъ загрязнить свой гербъ. Она не должна, не можетъ бѣжать изъ монастыря!.. Пусть ждетъ у калитки… Она не выйдетъ къ нему!. Богъ и честь — съ одной стороны; сатана, позоръ и искушеніе — съ другой. Выбора для Брачіо быть не можетъ.
Вѣтеръ крѣпчалъ; облака неслись по небу все быстрѣй и быстрѣй.
Она вздрогнула отъ озноба, и страшное ощущеніе одиночества охватило ее. У изголовья больной и то легче, чѣмъ одной со своими мыслями.
Она пошла къ игуменьѣ и жестомъ отпустила дежурившую за нее сестру.
Послѣ утренняго припадка старуха-игуменья находилась постоянно въ состояніи полудремоты; ночникъ слабымъ мерцаніемъ освѣщалъ келью; распятіе висѣло надъ кроватью больной, и сама она, съ ввалившимися глазами и заостреннымъ носомъ, казалась восковой, умершей.
Взглянувъ на лицо тетки, Марія подошла къ кровати, пощупала пульсъ, сердце… Чуть слышные удары напомнили ей о неминуемой опасности со стороны сердца. Что дѣлать? Послать за искусителемъ? Допустить игуменью умереть безъ помощи? Медлить нельзя…
Онъ придетъ и снова все повернетъ по своему! Не сумѣетъ она противиться властному взгляду голубыхъ глазъ… Голова закружится отъ его прикосновенія… Мысли спутаются… Что дѣлать?
XIV.
правитьДельримпль вернулся домой поздно. Онѣ закончилъ всѣ нужныя приготовленія на случай побѣга.
Въ домѣ все было тихо; ужинъ ему не накрытъ. Онъ машинально сѣлъ за столъ и облокотился. Черезъ нѣсколько минутъ вошла Сора Нанна.
— Опоздала, синьоръ, извините! Подамъ вамъ ужинъ и опять убѣгу! Ничего не подѣлаешь: Джиджето сущій ребенокъ, безъ меня ничего не ладится!.. А Анеты все нѣтъ какъ нѣтъ. Осталась, чего добраго, въ Чивителлѣ до завтрашняго дня! Вѣтренница! Вы какъ полагаете, синьоръ?
Энгусъ равнодушно кивнулъ головой.
— Вотъ вашъ ужинъ. Кушайте! А я, съ вашего позволенія, побѣгу къ Джиджето. Ради Бога не сердитесь! Случай такой вышелъ…
Нетерпѣливымъ жестомъ онъ перебилъ ее.
— Ахъ, идите, идите, прошу васъ. Вы мнѣ не нужны!
Она не стала ждать повторенія и убѣжала. Дельримпль продолжалъ сидѣть у стола, не подозрѣвая, что тамъ наверху, въ его комнатѣ, костенѣетъ трупъ.
Четверть часа спустя послѣ ухода Соры Нанны, послышались за дверью шаги; кто-то постучалъ и, не дождавшись отвѣта, вошелъ. То былъ маленькій сынъ монастырскаго садовника, весь запыхавшійся.
— Матушка-игуменья очень плоха, синьоръ, — объявилъ онъ, — велѣли доктора звать немедленно!
Дельримпль вздрогнулъ; какъ молнія, промельнула въ его головѣ мысль, что представляется случай исключительный, единственный. Нынче же ночью надо увезти Марію; послѣ смерти игуменьи доступъ въ монастырь будетъ для него закрытъ, — а что она умретъ, если уже не умерла, въ этомъ онъ не сомнѣвался. Твердой рукой надо ухватиться за послѣдній шансъ… Планъ созрѣвалъ въ его воображеніи…
Нанять лошадей въ Субіако, даже ночью, не трудно; у садовника, напримѣръ, есть лошадь; живетъ онъ около монастыря, на полугорѣ; мальчикъ, вѣрно, не откажется осѣдлать лошадь отца (за хорошее вознагражденіе) и ждать его въ указанномъ мѣстѣ.
Сказано — сдѣлано… Въ нѣсколькихъ словахъ объяснилъ Дельримпль мальчику, что отъ него требуется, и въ задатокъ далъ ему нѣсколько монетъ; мальчишка обрадовался и пустился бѣгомъ, обѣщая осѣдлать отцовскую лошадь и ждать доктора за монастырской оградой, у поворота дороги въ Тиволи.
Только что мальчикъ убѣжалъ, Дельримпль схватилъ со стола лампу, въ четыре прыжка взбѣжалъ на лѣстницу и вошелъ къ себѣ.
Сильный аптечный запахъ шибнулъ ему въ носъ и напомнилъ о послѣднемъ союзникѣ въ затѣянной борьбѣ. Но черезъ минуту глазамъ его представился такой ужасъ, что даже его крѣпкіе нервы были потрясены: на полу лежала неподвижная Анета, въ своемъ праздничномъ нарядѣ. Опомнившись отъ перваго потрясенія, Энгусъ осмотрѣлся, замѣтилъ открытый пузырекъ съ ядомъ; половины содержимаго не было! Несчастная выпила дозу, которая способна была убить полдюжины сильныхъ мужчинъ. Нарочно сдѣлала это она? Ревность? Отчаяніе? Нѣтъ. Быстрый и ясный умъ живо подсказалъ ему истину и возстановилъ факты: заболѣла, пришла просить у него лѣкарства и распорядилась сама, принявъ пузырекъ съ ядомъ за желудочныя капли…
Повинуясь инстинкту гуманности, Энгусъ нагнулся и перенесъ безжизненное тѣло къ себѣ на кровать. Осмотръ былъ недологъ: трупъ уже закоченѣлъ, сомнѣній не оставалось никакихъ.
Энгусъ началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, обдумывая свои дальнѣйшіе поступки. Запереть дверь свою на ключъ, оставивъ трупъ Анеты въ комнатѣ… Но это значило бы навѣрняка подвергнуть себя обвиненію въ отравленіи молодой дѣвушки! Если предположить удачу въ побѣгѣ съ Маріей Брачіо, то обвиненіе въ убійствѣ найдетъ его вездѣ, и англійское судно не послужитъ ему защитой! Онъ въ раздумьи остановился передъ кроватью и взглянулъ на мертвое тѣло. Вдругъ въ умѣ его родился планъ, отважный, безумный, который могъ родиться только въ отчаянной головѣ такого возбужденнаго страстью смѣльчака. Планъ этотъ разомъ могъ объяснить исчезновеніе Анеты и Маріи Брачіо…
Смѣлымъ Богъ владѣетъ! Голубые глаза Энгуса сверкнули страшной рѣшимостью; мигомъ раздѣлъ онъ трупъ, свернулъ юбку, корсажъ, новый передникъ и грубые башмаки въ одинъ узелъ и сунулъ его въ шкафъ, ключъ отъ котораго взялъ къ себѣ въ карманъ; туда же опустилъ пузырекъ съ ядомъ и другой пузырекъ съ тридцатью каплями опія. Потомъ завернулъ мертвое тѣло въ свой плэдъ и сдѣлалъ изъ него длинный тюкъ, тщательно связавъ концы плэда между собою; самъ накинулъ на себя плащъ, нахлобучилъ на глаза шляпу, взялъ на руки страшный тюкъ и осторожно сошелъ съ лѣстницы.
Отворивъ наружную дверь, онъ осмотрѣлся; кругомъ ни души — все тихо; онъ прислонилъ свою жесткую ношу къ наружной стѣнѣ, у самой двери, а самъ вернулся въ залъ и подошелъ къ буфету; никогда умъ его и сообразительность не работали яснѣе и быстрѣе, чѣмъ въ эти роковыя минуты! Ему необходимо было разбавить опій анисовой водкой, — онъ это методически и не спѣша исполнилъ, закрылъ дверцу буфета, сунулъ пузырекъ съ разведеннымъ опіемъ обратно въ свой карманъ и вышелъ на крыльцо. Шаги его были тверды, движенія неторопливы, но сердце сильно колотилось въ груди. Вернись въ это время домой Сора Нанна — все погибло! Но кругомъ все было тихо по прежнему… Энгусъ нащупалъ въ карманѣ свой перочинный ножъ, снова поднялъ на руки прислоненный къ стѣнѣ тюкъ и пустился по дорогѣ въ монастырь. Вѣтеръ бушевалъ съ яростью; свинцовыя тучи заволокли луну, стало совсѣмъ темно.
Энгусу никто не попался навстрѣчу; въ то время ночной стражи въ Субіако не полагалось.
Подыматься въ гору было не легко; человѣкъ, физически и нравственно слабѣе Энгуса, не разъ изнемогъ бы подъ тяжелымъ и необычайнымъ бременемъ; капли пота струились по блѣдному лицу англичанина; но онъ все шелъ и шелъ впередъ.
Дойдя до калитки, онъ спустилъ на землю свою ужасную, ношу, осторожно приткнулъ ее стоймя за выступъ ограды и отошелъ на нѣсколько шаговъ, чтобъ утереть со лба потъ, отдышаться и гимнастическими движеніями размять усталыя руки. Затѣмъ онъ двинулся дальше, до поворота дороги въ Тиволи; какъ было условлено, мальчикъ ждалъ его съ осѣдланной лошадью. Энгусъ сказалъ ему, что придется еще подождать, пока онъ навѣститъ игуменью; посовѣтовалъ привязать лошадь къ вѣткѣ куста, а самому прилечь да всхрапнуть.
— Ночь холодная, — заключилъ Дельримпль, — на-ка, выпей водочки, дружокъ!
Мальчикъ по запаху узналъ анисовую водку и, не заставляя просить себя, опорожнилъ весь пузырекъ анисовки съ каплями опія. Тогда Энгусъ усадилъ его подальше отъ дороги, близь головы привязанной въ кустахъ лошади. Черезъ нѣсколько минутъ онъ захрапитъ, сомнѣнія быть не можетъ. Въ остальномъ надо положиться на свою счастливую звѣзду. А въ случаѣ неудачи, — благодѣтельный пузырекъ въ карманѣ!
XV.
правитьЭнгусъ пошелъ обратно вдоль монастырской ограды; у калитки бросилъ бѣглый взглядъ на длинный свертокъ въ плэдѣ, стоявшій за выступомъ стѣны, словно безмолвный сторожъ; никому не придетъ въ голову шарить по нишамъ ограды, если даже допустить мысль, что кто-нибудь такъ поздно будетъ идти мимо.
Обойдя вокругъ всей этой стороны, онъ завернулъ за уголъ и позвонилъ у главнаго входа; на этотъ разъ его впустили немедленно.
Въ прихожей игуменьи его встрѣтила сестра Марія. Дверь въ корридоръ затворилась, но Марія стояла неподвижно, со скрещенными руками и спущеннымъ вуалемъ.
— Не поздно пришелъ я?
Она покачала головой.
— Умерла?
— Скончалась, — тихо отвѣтила Марія.
— Я этого ожидалъ… и боялся!..
— Но это никому еще не извѣстно…
Онъ подошелъ было къ ней, но она приложила палецъ къ губамъ поверхъ вуаля и жестомъ остановила его, указавъ на дверь, за которрй стояла на часахъ сестра привратница. Онъ все понялъ: она разговаривала съ нимъ въ прихожей, чтобы защитить себя; отказать ему и себѣ въ послѣднемъ свиданіи у нея не хватило силы, — но идти за нимъ она не рѣшалась!..
— Марія!.. — прерывающимся голосомъ, полнымъ укора, произнесъ онъ.
— Да, это такъ… Рѣшеніе мое неизмѣнно… Я останусь тутъ… Быть можетъ, Господь проститъ мой великій грѣхъ! До послѣдняго вздоха буду молить Его о прощеніи. Но дальше не пойду… Не запятнаю имени моего отца… даже изъ любви къ вамъ!
Тутъ голосъ ея, размѣренный и тихій въ началѣ, дрогнулъ и оборвался. Неотразимый магнетизмъ любимаго человѣка начиналъ ужъ на нее дѣйствовать. Она поклялась себѣ дружески проститься съ нимъ, а ужъ снова заговорила о любви! Спрятавъ руки въ рукава, она замолчала.
Но, по мѣрѣ того, какъ она слабѣла, Энгусъ, ошеломленный на мгновеніе, снова собрался съ силами.
— Да, да, — твердо и рѣшительно сказалъ онъ, — все это я предвидѣлъ, зналъ, что вы будете такъ говорить. Все равно. Факты, которые я имѣю сообщить вамъ, сильнѣе вашихъ или моихъ рѣшеній. Войдемте въ гостиную, прошу васъ. Вы, я вижу, боитесь, что насъ услышатъ — и на самомъ дѣлѣ, ничьи уши, кромѣ вашихъ, не должны слышать то, что я скажу вамъ…
— Что такое? Что имѣете вы сказать мнѣ?… Я рѣшенія не измѣню! Пусть въ смертный часъ Господь отречется отъ меня, если я говорю не искренно.
— Дѣло идетъ о моей жизни и чести! — проговорилъ съ удареніемъ Дельримпль. — Идемъ въ гостинную. Минуты дороги.
Она послушалась.
Въ ясныхъ и короткихъ словахъ разсказалъ онъ ей все, что случилось, и все, что онъ осмѣлился предпринять ради любви къ ней. Ничто не спасетъ его отъ обвиненія въ отравленіи Анеты, какъ только безслѣдное исчезновеніе ея! Марія въ ужасѣ слушала его и содрогнулась, когда онъ объяснилъ ей, какого рода предметъ оставленъ имъ у калитки. Затѣмъ онъ быстро передалъ ей свой планъ, тономъ, не допускающимъ возраженій.
— Не объявляйте никому о смерти игуменьи! — приказывалъ онъ, — идите къ себѣ въ келью, громко хлопните дверью, чтобы сестра привратница слышала это и впослѣдствіи припомнила, и запритесь изнутри; черезъ балконную дверь выйдите въ садъ и отоприте, мнѣ калитку. Остальное до васъ не касается.
— Что вы задумали? — спросила она, какъ во снѣ, но уже видимо подчиняясь его волѣ.
— Что задумалъ? Хочу положить тѣло умершей дѣвушки на вашу кровать и поджечь ее. У васъ, вѣроятно, соломенный тюфякъ? — Она кивнула головой, почти потерявъ способность соображать и говорить.
— Я поставлю лампу на полу, у кровати, — подумаютъ, что пожаръ произошелъ отъ неосторожности; балконную дверь мы притворимъ, пройдемъ черезъ калитку, и я постараюсь съ помощью перочиннаго ножа запереть ее на крючокъ; осѣдланная лошадь ждетъ насъ въ нѣсколькихъ шагахъ… Все предусмотрѣно, все готово!
— Какой ужасъ!
— Честь ваша будетъ спасена, и я избавлюсь отъ подозрѣнія въ убійствѣ. Келья ваша каменная и не сгоритъ. Монастырь теперь спитъ, сестра привратница далеко. Пока спохватятся и выломаютъ дверь, тѣло успѣетъ обуглиться и распознать личность будетъ невозможно. Подумаютъ, что вы уснули и задохнулись отъ дыму, раньте, чѣмъ успѣли сообразить, въ чемъ дѣло; вы будете считаться легально умершей, васъ съ почестями предадутъ погребенію; имя ваше останется незапятнаннымъ!.. Нѣсколько позже будетъ констатирована смерть игуменьи, — похороны выйдутъ двойные. Обо мнѣ-же несомнѣнно скажутъ, что я увезъ Анету, переодѣвъ ее въ другое платье, — такъ какъ ея юбку, корсажъ, передникъ и башмаки я нарочно засунулъ въ свой шкафъ…
Машинально Марія откинула вуаль, точно желая лучше слышать; сжавъ губы, расширивъ глаза, внимала она словамъ Энгуса. Планъ былъ ужасенъ, но въ душѣ она восхищалась спокойной смѣлостью его замысловъ. Отчетливый, твердый голосъ отважнаго человѣка подчинялъ слушателя, внушалъ довѣріе; разсчеты были вѣрны…
Объяснивъ все это рѣшительнымъ, повелительнымъ тономъ, онъ вдругъ смягчился, взялъ руку Маріи и поднесъ ее къ губамъ своимъ.
— Вамъ нечего возразить мнѣ, не такъ-ли? Вѣдь я знаю васъ! Читаю въ душѣ вашей, какъ въ открытой книгѣ. Мы съ вами изъ одной глины, Марія, безъ словъ понимаемъ другъ друга. Препятствіе, казавшееся вамъ важнымъ, заставило-бы и меня призадуматься, сознаюсь: вамъ не хотѣлось запятнать имя отца. Теперь препятствіе это уничтожено: Марія Брачіо будетъ похоронена; никакая тѣнь не ляжетъ на ея память; родители могутъ оплакивать ее… Остаются соображенія религіознаго свойства… Марія, заставктъ-ли васъ боязнь ада пожертвовать мной?
Въ волненіи, она не находила словъ.
— Если вы отвергнете меня, — продолжалъ Дельримпль, — завтра меня арестуютъ, обвинятъ въ убійствѣ… Но я самъ покончу раньше съ жизнью. Во всякомъ случаѣ смерть. Отъ васъ зависитъ моя жизнь! Выбирайте…
Выразительная улыбка заиграла на ея губахъ.
— Я выбираю жизнь для васъ; смерть — для моей души
Онъ крѣпко сжалъ ея руку.
— Надо дѣйствовать, — сказалъ онъ, — идите въ вашу келью и не забудьте хлопнуть дверями. Сестра Филомена вспомнитъ объ этомъ современемъ. Намъ нельзя пренебрегать никакой мелочью. Затѣмъ ждите меня у калитки. Положитесь на меня. Опасности не предвидится, если мы будемъ пунктуальны и осторожны. Не бойтесь ничего…
— Бояться? Вы меня плохо знаете! Что значатъ въ моихъ глазахъ опасности… съ вами?!
Послѣднія два слова были краснорѣчивѣе всякихъ признаній. Сердце Дельримпля затрепетало гордостью и счастьемъ новый приливъ энергіи окрылилъ его; сильнымъ, мужественнымъ рукопожатіемъ отвѣтилъ онъ ей; потомъ все-таки не выдержалъ, обнялъ ее и покрылъ безумными поцѣлуями, — сознавая, что жизнь ихъ обоихъ виситъ на волоскѣ.
Сестра привратница, по обыкновенію, подняла съ полу лампу и повела его по корридорукъ выходу. Подъ сводами громко раскатился звукъ захлопнутой Маріей двери.
— Ея высокопреподобіе не чувствуетъ себя лучше? — рискнула спросить сестра Филомена.
— Ея высокопреподобіе внѣ опасности! — двусмысленно отвѣтилъ англичанинъ.
— Ну, такъ бѣдная сестра Марія можетъ вздохнуть свободно! — произнесла сестра-привратница, нарушая молчаніе, въ виду такого исключительнаго случая.
— Можетъ! — коротко подтвердилъ Дельримпль.
Десять минутъ спустя, онъ осторожно постучалъ въ калитку; она немедленно отворилась; Марія ждала его.
— Посторонитесь, — велѣлъ Дельримпль, — вамъ не къ чему смотрѣть… Я пройду, а вы притворите пока калитку… Это вашъ балконъ?
Она указала рукой и кивнула утвердительно; слабый свѣтъ мерцалъ въ кельѣ. Пока онъ тащилъ черезъ калитку свою ужасную ношу, Марія отвернулась; но не вытерпѣла и оглянулась ему вслѣдъ. Застывшая форма, бывшая такъ недавно подвижной и полной жизни Анетой, показалась ей удивительно длинной; въ ужасѣ содрогнулась Марія съ головы до ногъ, но тотчасъ-же опомнилась; молча и непреклонно взялась она за ручку калитки и стала ждать… Луна стояла высоко, но темныя облака поминутно заслоняли ее. Наконецъ, по жесткой землѣ послышались шаги. Дельримпль вернулся.
— Горитъ хорошо! — лаконически объявилъ онъ.
Тщательно осмотрѣвъ крючокъ, онъ прибавилъ:
— Снаружи можно будетъ ухитриться наложить крючокъ. Идемте!
Онъ тихонько вывелъ ее за калитку и принялся терпѣливо и осторожно дѣйствовать перочиннымъ ножомъ, чтобы оставить дверцу калитки запертой изнутри и отвлечь всякое подозрѣніе.
— Главное сдѣлано! — говорилъ онъ ровнымъ голосомъ, методически работая надъ крючкомъ, — время терпитъ. Готово! Никому и въ голову не придетъ, что калитку сегодня отворяли! Твердая почва тоже не выдастъ нашихъ слѣдовъ…
Нѣжнымъ, покровительственнымъ жестомъ онъ снялъ съ Маріи вуаль и головной уборъ, поцѣловалъ ея золотистые локоны, и закуталъ ее въ свой плащъ; пространство, отдѣлявшее ихъ отъ поворота дороги въ Тиволи, пройдено было безпрепятственно; мальчишка крѣпко спалъ; лошадь нетерпѣливо перебирала ногами. Дельримпль взялъ Марію на руки и посадилъ ее въ сѣдло, самъ-же повелъ лошадь подъ уздцы.
— Если сжечь трупъ преступленіе, — сказалъ онъ, — то, вы всякомъ случаѣ, не великое; я беру его на свою совѣсть. Другого преступленія въ нашемъ дѣлѣ нѣтъ, Марія!
Счастливая звѣзда не измѣнила ему до конца. Планъ удался какъ нельзя лучше. О побѣгѣ Маріи никто не заподозрилъ. Утромъ нашли въ кровати умершую игуменью, а въ кельѣ Маріи Адолораты — обуглившіеся, неузнаваемые останки женщины, среди груды пепла.
Въ домѣ Стефанона нашлись принадлежности туалета исчезнувшей Анеты. Всѣ въ городѣ единогласно рѣшили, что Дельримпль увезъ дочь Стефанона, пожимая плечами и прибавляя, что должно быть родители были слѣпы, если на замѣчали увлеченія Анеты англичаниномъ!..
А тамъ на горѣ, въ монастырской капеллѣ, воздвигнутъ былъ великолѣпнѣйшій катафалкъ, горѣли сотни восковыхъ свѣчей, и торжественно отпѣвали останки почтенной игуменьи и ея молодой племянницы.
На могилѣ Маріи Адолораты красуется мраморная доска, съ латинской надписью, гласящей о знатномъ происхожденіи усопшей, о ея высокихъ добродѣтеляхъ и трагической кончинѣ. Добрымъ католикамъ рекомендуется помолиться за упокоеніе ея души.
Прошли года… Марія Брачіо на самомъ дѣлѣ покоилась уже въ родовомъ склепѣ Дельримплей; самъ Энгусъ, вслѣдствіе смерти бездѣтнаго старшаго брата, унаслѣдовалъ его титулы и богатство; но его неудержимо влекло въ тотъ гористый уголокъ Италіи, гдѣ онъ впервые познакомился съ Маріей. Онъ все помнилъ! Но не забылъ и другой: Стефанонъ поклялся, что дерзкій похититель его дочери умретъ отъ его руки. Не смотря на время, на посѣдѣвшія кудри и громкій титулъ Энгуса, — злобные глаза Стефанона узнали его — и мстительная рука нанесла вѣрный ударъ.
Дорогой цѣной купилъ Дельримпль свое недолговѣчное счастье? Едва-ли…