Кара (Анненкова-Бернар)/ДО

Кара
авторъ Нина Павловна Анненкова-Бернар

Опубл.: 1896. Источникъ: az.lib.ru • То же под названием «Самосуд».

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

КАРА.

Не придумать имъ казни мучительнѣй

Той, которую въ сердцѣ ношу.
Н. Некрасовъ.

I.

Пароходъ Баянъ уже почти исчезнулъ подъ водою, и море, свидѣтель недавней страшной катастрофы, поглотившее въ своей черной пучинѣ двѣсти человѣческихъ жизней, мирно колыхалось, переливаясь, какъ ни въ чемъ не бывало, спокойными плавными волнами.

Въ отдѣльной каютѣ столкнувшагося съ погибшимъ судномъ парохода Комета лежалъ Викторъ Николаевичъ Краевъ — капитанъ злополучнаго Баяна. Возлѣ Краева сторожемъ сидѣлъ его вѣрный слуга — матросъ Денисенко. Бросившись съ погрузившейся уже палубы своего парохода въ море, Краевъ ударился головой о какой-то тупой обломокъ и почти мгновенно потерялъ сознаніе. Спасенный подоспѣвшимъ къ нему на помощь Денисенко, онъ былъ доставленъ на Комету. Теперь онъ лежалъ въ тяжеломъ полузабытьѣ и по временамъ вздрагивалъ конвульсивно всѣмъ тѣломъ.

Комета, энергично работая винтомъ, слегка покачиваясь на зыбкихъ волнахъ, торопилась къ утру попасть въ ближайшій портъ.

Краевъ открылъ, наконецъ, глаза и обвелъ вокругъ мутнымъ, полубезсознательнымъ взглядомъ.

— Тутъ… кто? — спросилъ онъ слабымъ голосомъ въ полутьмѣ каюты, едва различая чью-то человѣческую фигуру.

— Я, ваше высокородіе.

— Денисенко, ты?

— Такъ точно.

Краевъ силился сообразить, гдѣ онъ находится, какъ попалъ въ эту незнакомую ему каюту, и вдругъ точно что подбросило его съ койки — воспоминаніе о чемъ-то невообразимо страшномъ рѣзнуло по сердцу, и лицо его исказилось ужасомъ.

— Денисенко!… — тревожно окликнулъ онъ матроса.

— Чего изволите?

— Погибшихъ много?

— Душъ двѣсти, — мрачно отвѣтилъ Денисенко.

Протяжный стонъ вырвался изъ груди капитана.

— А команда?

— Многихъ нѣту.

Краевъ сдѣлалъ усиліе, чтобы подняться съ мѣста, и не смогъ.

— Денисенко, — проговорилъ онъ сдавленнымъ хриплымъ голосомъ, — по-мо-ги.

— Не приказано дохтуромъ, — не двинувшись, сурово отвѣтилъ Денисенко, — дохтуръ на пароходѣ случился, такъ приказалъ мнѣ стеречь ваше высокородіе, и чтобы никакихъ безпокойствъ вашему высокородію.

Краевъ грузно повалился снова на койку.

— Мы гдѣ? — спросилъ онъ черезъ минуту

— Маякъ должно прошли.

— Мысъ обогнули?

— Не могу знать.

Краевъ опять забылся. Его ушибленная голова болѣла упорно, а потрясенный впечатлѣніями страшной ночи мозгъ не переставалъ болѣзненно работать, сплетая только что происшедшее съ событіями давно минувшихъ дней и облекая все это въ фантастическую форму полугорячечнаго бреда.

То казалось Краеву, что онъ лежитъ, качаясь на волнахъ моря, его несетъ куда-то по теченію, а кругомъ со зловѣщимъ свистомъ прорѣзываютъ воздухъ гранаты и бомбы и, шипя, падаютъ въ воду; то видѣлъ онъ себя въ баракѣ, среди другихъ раненыхъ, и какъ тогда сверлило и дергало лѣвую руку, такъ теперь сверлило въ груди, ныло, сосало; въ глазахъ мелькали зигзаги длинныхъ огненныхъ полосъ, точно молній; въ ушахъ раздавались чьи-то вопли, мольбы… и Краевъ, безпокойно ворочаясь, издавалъ слабые стоны.

Денисенко продолжалъ сидѣть, не шевелясь, не сводя участливого взгляда съ капитана.

Такъ прошло съ часъ. Солнце уже стояло довольно высоко на небосклонѣ, когда, попыхивая и вздрагивая своимъ желѣзнымъ корпусомъ, Комета пристала къ большой каменной пристани.

Городъ, залитый лучами южнаго солнца, щеголяя и сверкая бѣлыми домами, цѣлыми камышевыми корзинами экипажей и одѣтыми въ бѣлые кафтаны кучерами на козлахъ, — еще спалъ, только на базарѣ, да на пристани кипѣла жизнь. Въ этомъ городѣ, помѣщаясь въ красивомъ маленькомъ домикѣ-особнякѣ, окруженномъ садомъ, жила семья Краева, состоящая изъ жены, двоихъ дѣтей, матери и сестры. Въ домѣ всѣ спали, за исключеніемъ прислуги, да сестры Краева Лизы, стройной высокой брюнетки, съ симпатичнымъ лицомъ и строгими большими сѣрыми глазами. Несмотря на ранній часъ, она была совершенно одѣта и внимательно подсчитывала итоги недѣльнаго расхода. Поглощенная этою неинтересною работой, она не слыхала, раздавшагося у входной двери, звонка. Вошла горничная:

— Барышня!

— Что тебѣ? — спросила Лиза, не поднимая головы отъ расходной книги,

— Тамъ-съ… помощникъ капитана желаютъ видѣть.

Лиза поспѣшила въ гостиную.

Новость, сообщенная ей помощникомъ капитана, была неожиданна и ужасна. Лиза стремглавъ бросилась во внутреннія комнаты, въ спальню къ Варварѣ Борисовнѣ — женѣ брата:

— Варя, Варя! — съ нервной торопливостью будила она невѣстку, сладко дремавшую утреннимъ полусномъ. — Ахъ, да вставайте же!… Боже мой… Викторъ… Викторъ….

Варвара Борисовна лѣниво открыла глаза и смотрѣла недоумѣвающе:

— Что такое?… Телеграмма? — спросила она, заспаннымъ голосомъ.

— Несчастіе — Баянъ погибъ!!

Крикъ отчаяннаго испуга огласилъ комнату. Варвара Борисовна, вскочивъ, схватила Лизу за руку.

— А онъ?

— Онъ живъ.

Варвара Борисовна снова упала на кровать въ громкихъ истерическихъ рыданіяхъ. Лиза вздрогнула отъ неожиданности.

— Тише! — твердо и даже нѣсколько повелительно произнесл она, — ни слезъ, ни криковъ не надо… Я нарочно пришла предупредить, — онъ сейчасъ будетъ… О, ради Бога забудьте хотя на этотъ разъ о себѣ и пощадите его нервы, — порывисто заключила она свою рѣчь и вышла.

Комната матери находилась рядомъ. Старуха, разбуженная и испуганная внезапнымъ крикомъ, поспѣшно одѣвалась, когда Лиза вошла къ ней.

— Что такое? — тревожно спросила она дочь.

Лиза, блѣдная и дрожащая, приблизилась къ матери.

— Мама, — начала она взволнованнымъ голосомъ, — ты иного видѣла горя и… ты будешь тверда, я знаю… Не пугайся… Викторъ живъ.

Старуха, напряженно слушая, осѣнила себя крестнымъ знаменіемъ.

— Но пароходъ… погибъ! — съ трудомъ докончила Лиза фразу.

Схватившись за грудь руками, какъ бы желая удержать готовый вырваться оттуда вопль, какъ подкошенная, опустилась старуха на близъ стоящій стулъ. Обѣ молчали съ минуту. Наконецъ мать подняла глаза, наполненные слезами, къ маленькому кіоту, заставленному образами различной величины.

— Его святая воля, — проговорила она тихимъ, дрожащимъ голосомъ и набожно перекрестилась.

Около дома раздался стукъ подъѣхавшаго экипажа. Лиза встрепенулась.

— Это онъ, мама, — смотри же будь тверда.

Старуха съ печальною улыбкой кивнула утвердительно головой. Лиза побѣжала встрѣчать брата. По дорогѣ заглянувъ съ безпокойствомъ сквозь полуоткрытую дверь къ Варварѣ Борисовнѣ, она тотчасъ же успокоилась. Варвара Борисовна, въ накинутомъ на плечи блѣдно-розовомъ матинэ, сидѣла передъ туалетнымъ столомъ и старательно пудрила покраснѣвшее отъ слезъ лицо. Легкая улыбка какого-то снисходительнаго удивленія скользнула по губамъ Лизы. Она поспѣшила дальше и встрѣтила брата въ сѣняхъ, на верхней площадкѣ лѣстницы. Опираясь на руку Денисенко, Краевъ медленно, съ трудомъ поднимался по ступенькамъ маленькой отлогой лѣстницы, ведущей въ его квартиру. Блѣдный, съ ввалившимися щеками, съ глазами, глядящими растерянно и мрачно, съ всклокоченною бородой и надѣтой, какъ попало, на бекрень фуражкой онъ былъ ужасенъ. Дойдя до площадки, гдѣ стояла Лиза, онъ нервнымъ порывистымъ движеніемъ сбросилъ пальто на руки матроса.

— Вотъ и я! — проговорилъ онъ надтреснутымъ голосомъ съ видомъ виноватаго, глядя куда-то въ сторону и протягивая сестрѣ руку.

Та отвѣтила крѣпкимъ, сочувственнымъ пожатіемъ. Вся фигура ея дышала бодростью и энергіей, на лицѣ играла улыбка, и только строгіе глаза смотрѣли печально.

— Пойдемъ къ мамѣ, — произнесла она просто и ласково, стараясь ничѣмъ не обнаружить своего внутренняго волненія. — Мы знаемъ все… и никто не упалъ духомъ.

— А жена? — робко спросилъ Краевъ.

— И она, — слегка вспыхнувъ, поторопилась отвѣтить Лиза.

Взявъ брата подъ руку, она быстро увлекла его мимо всѣхъ остальныхъ комнатъ прямо къ матери. Передъ дверью онъ было нерѣшительно остановился, но Лиза на-отмашь отворила эту дверь.

Анна Семеновна сидѣла на томъ же самомъ креслѣ, вся превратившись въ слухъ и ожиданіе. Увидя сына, она попыталась подняться ему на встрѣчу, но Краевъ вдругъ въ два шага очутился около матери и, неожиданно для всѣхъ упавъ передъ нею на колѣни, опустивъ на ея руки свою на половину сѣдую голову, зарыдалъ тяжелыми, мучительными слезами. Лиза прислонилась къ стѣнѣ и до боли кусала себѣ губы, чтобы не разрыдаться самой.

Вошла Варвара Борисовна. Замѣтивъ ея намѣреніе броситься къ мужу, Лиза быстро подошла въ ней и, схвативъ ее за руку, прошептала скороговоркой:

— Не надо!… потомъ…

Варвара Борисовна слегка вспыхнула, кивнула въ знакъ согласія головой и сѣла на стулъ возлѣ двери, возмущенная всѣмъ своимъ существомъ противъ совершеннаго надъ ея волей насилія.

«Она мало того, что забрала въ руки весь домъ, командуетъ, распоряжается всѣмъ… эта Орлеанская дѣва, этотъ ротный командиръ», сердилась она внутренно на Лизу, забывая, что, благодаря неусыпнымъ заботамъ самоотверженной дѣвушки, процвѣтаетъ ихъ домъ, воспитываются дѣти и сама она, Варвара Борисовна, можетъ жить припѣваючи, не утруждая себя мелочами и дрязгами повседневной будничной жизни, такой скучной и прозаической.

«Совершенный брантъ-майоръ… Ей бы только на пожарахъ распоряжаться, — продолжала мысленно возмущаться противъ золовки Варвара Борисовна. — Даже теперь, въ такую минуту, когда прежде всего жена должна играть главную роль, этотъ фельдфебель вмѣшивается въ наши дѣла и… нужно ей подчиняться… да, нужно, она такъ себя сумѣла поставить… Противная!…»

Поглощенная этими мыслями, отчасти подавленная естественнымъ чувствомъ жалости къ мужу и паническимъ страхомъ за будущее, Варвара Борисовна нетерпѣливо ожидала однако, когда ей можно будетъ, наконецъ, заявить о своемъ присутствіи въ качествѣ дѣйствующаго лица, и притомъ главнаго, а не простого зрителя только. Минуты казались ей длинными до безконечности. Глухія рыданія Краева смолкли, но голова его продолжала покоиться на колѣняхъ у матери, и старушка, придерживая одною рукой голову сына, другою медленно проводила по его волосамъ. Терпѣніе Варвары Борисовны истощилось, злость на всѣхъ присутствующихъ, за невниманіе къ ея особѣ, подступила къ сердцу и вдругъ ей стало такъ жалко, такъ ужасно жалко себя, что, откинувшись на спинку стула и громко всхлипывая, она разразилась неудержимымъ потокомъ слезъ. Краевъ поднялъ голову, не соображая сразу, въ чемъ дѣло, обернулся по тому направленію, откуда слышались рыданія. Увидѣвъ жену, онъ вскочилъ, какъ ужаленный, и быстрыми, нетвердыми шагами подошелъ къ ней.

— Варя, — произнесъ онъ голосомъ, надрывающимъ душу, — не суди… Прости! Мнѣ… мнѣ самому очень тяжело!…

Варвара Борисовна поднялась съ мѣста и, закинувъ руки за шею мужа, прижавшись къ его плечу, плакала еще громче.

Лицо Краева выразило нестерпимую боль, углы рта опустились, помутившіеся глаза съ почти безумнымъ выраженіемъ растерянно блуждали по комнатѣ и наконецъ съ мольбой остановились на сестрѣ. На минуту потерявшая присутствіе духа, Лиза пришла на помощь.

— Варя, — окликнула она громко невѣстку, — проводите Виктора въ спальню, — ему надо отдохнуть.

Ея металлическій, низкій контральтъ и не допускающій возраженія тонъ, которымъ она разговаривала въ рѣшительныя минуты, какъ-то заставляли, помимо воли, подчиняться ей. Ее можно было не любить, пожалуй, даже бояться, но не соглашаться съ ея требованіями было нельзя, тѣмъ болѣе, что, всегда законныя и справедливыя, они исходили изъ безконечной любви къ ближнему, изъ безмѣрной доброты и искренности. Это чувствовалъ каждый, кто хотя косвенно соприкасался съ свѣтлымъ обликомъ этой строгой дѣвушки, чувствовала и Варвара Борисовна и, несмотря на живущую въ ней постоянно завистливую вражду къ Лизѣ, гдѣ-то глубоко, въ отдаленныхъ тайникахъ души своей, она все-таки удивлялась ей и часто даже нехотя, наперекоръ себѣ, исполняла всѣ ея желанія. Окликъ Лизы подѣйствовалъ на нее, однако, не сразу. Ей такъ нравилось, просто доставляло физическое наслажденіе, на «груди несчастнаго мужа» громко всхлипывать, протяжно стонать, задерживать дыханіе и потомъ биться въ истерическомъ раскатистомъ смѣхѣ. Но какой-то внутренній инстинктъ подсказывалъ, что пора кончить, довольно. Она схватила голову мужа, прижалась крѣпко губами къ его губамъ, затѣмъ откинулась назадъ и, смотря въ упоръ ему въ глаза, произнесла, улыбаясь сквозь слезы, кротко и покорно:

— Видишь, я тебѣ обрадовалась, вотъ и все, больше съ моей стороны не будетъ подобной слабости.

Краевъ отвѣтилъ женѣ взглядомъ, полнымъ нѣмого обожанія и благодарности. Варвара Борисовна мелькомъ взглянула на Лизу, чтобъ узнать, какое впечатлѣніе тамъ произвели эти слова, но Лиза стояла спиной, и только по нервному движенію ея руки, постукивающей по столу, замѣтно было ея волненіе.

— Лиза права, — сказала Варвара Борисовна громко, и умышленно еще болѣе кротко и ласково, — тебѣ надо отдохнуть, милый, пойдемъ!

Она улыбнулась очаровательною, печальною улыбкой и, взявъ подъ руку Краева, увела его изъ комнаты. Лиза обернулась, — лице ея дышало негодованіемъ.

— Ко-ме-діантка, — шепотомъ вырвалось у нея, едва захлопнулась дверь.

Анна Семеновна укоризненно покачала головой:

— Это нехорошо и не по-христіански — больше я тебѣ ничего не скажу.

Лиза посмотрѣла на мать исподлобья съ сконфуженнымъ, виноватымъ видомъ.

— Не хорошо — я это знаю, но что же мнѣ дѣлать, если я не могу выносить никакой фальши, ну… не могу, не могу!… — она оборвала вдругъ свою рѣчь и, закрывъ лицо руками, выбѣжала изъ комнаты, давъ волю давно сжимавшимъ горло слезамъ.

Въ спальнѣ Варвара Борисовна заботливо укладывала мужа въ кровать, — роль сестры милосердія нравилась ей и увлекала ее. Она чувствовала себя на самомъ дѣлѣ такой доброй, такой кроткой и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такой героиней: судьба поставила ее лицомъ къ лицу съ необычнымъ, просто трагическимъ положеніемъ, и она, она въ этомъ сама увѣрена, сумѣетъ выйдти побѣдительницей. О, она всѣхъ удивитъ, не только ненавистную «Орлеанскую дѣву», но рѣшительно всѣхъ! Весь городъ поразится той стойкостью и достоинствомъ, съ которыми она будетъ нести, выпавшій на ея долю, тяжелый крестъ! Ее считаютъ красивой, свѣтской женщиной — и только, ею любуются, восхищаются, подражаютъ туалетамъ, ей завидуютъ, ее балуютъ; но теперь!… Теперь все будутъ поражены, прямо-таки поражены, ея душевнымъ величіемъ, самоотверженіемъ любящей жены, героизмомъ нѣжной матери. И, успокоенная этой увлекательной картиной, Варвара Борисовна ласково упрашивала мужа отдохнуть, заснуть, вѣрить въ ея глубокую любовь, быть твердымъ, стойко выносить испытаніе, посланное свыше всей ихъ семьѣ. Подъ вліяніемъ ея ласки и ободряющей рѣчи, счастливый, насколько онъ могъ быть въ эти минуты, Краевъ дѣйствительно скоро позабылся тревожнымъ, тяжелымъ сномъ. Голова Варвары Борисовны продолжала работать все въ томъ же направленіи: въ воображеніи прелестной женщины вставали одна за другой картины предстоящихъ встрѣчъ-столкновеній, въ ея новомъ теперь положеніи страдалицы, жены страдальца мужа, на личность котораго будетъ направлено вниманіе всего города, а вѣсти о катастрофѣ сдѣлаютъ извѣстнымъ имя его даже цѣлой Россіи. Печальная сторона этого дѣла какъ-то скользила мимо въ мысляхъ Варвары Борисовны, — она была увѣрена, что въ ея жизни очень дурного ничего не можетъ случиться. Все непремѣнно устроится, уладится какъ нельзя лучше, надо только умѣть изъ всѣхъ обстоятельствъ извлекать самое выгодное и удобное, а затѣмъ Богъ поможетъ. И Варвара Борисовна была убѣждена, что помощь будетъ непремѣнно и именно такая, какая ей, Варварѣ Борисовнѣ, нужна. Размышляя и соображая такимъ образомъ, она вдругъ вспомнила, что у нея вовсе нѣтъ подходящихъ платьевъ для роли, которую назначила ей теперь судьба на жизненной сценѣ. Гармонія, прежде всего гармонія!… Она не выносила ничего рѣжущаго глазъ, нарушающаго гармонію, и потому теперь платья ея должны быть прежде всего однотонныя, — да! непремѣнно однотонныя, совершенно гладкія или же съ мягко-падающими небрежно складками. Черное, выдержанно-строгое, оно будетъ удивительно красиво оттѣнять блѣдность лица, потомъ для разнообразія (вѣдь, можно надоѣсть, точно монахиня), для разнообразія — сѣрыя, красивыхъ тоновъ… что-то напоминающее дымку тумана, какъ бы олицетвореніе душевной тоски. Варвара Борисовна собралась уже было послать горничную за портнихой, но сообразивъ, что поступокъ ея вызоветъ недоумѣніе и неудовольствіе въ семьѣ, остановилась. Вѣдь, онѣ ничего не поймутъ, эти жалкія моралистки, особенно Лиза: она, напримѣръ, ни за что не пойметъ, что все это, вся внѣшняя гармонія не только нужна самой Варварѣ Борисовнѣ, сколько ему, этому несчастному. Для его блага необходима подходящая декорація передъ лицомъ общества. А когда въ домѣ покойникъ? Вѣдь, заботятся сейчасъ же о траурѣ, какъ бы ни были огорчены, и никого это не удивляетъ не возмущаетъ: такъ надо, а надо для гармоніи. Однако, Варвара Борисовна рѣшила поѣхать къ портнихѣ сама, чтобы не возбуждать въ домѣ лишнихъ разговоровъ. Она одѣлась и тихо выскользнула изъ комнаты, боясь гдѣ-нибудь по дорогѣ встрѣтиться съ Лизой. Но Лиза была уже въ дѣтской, гдѣ внушала мальчикамъ, какъ имъ вести себя: не вмѣшиваться въ разговоры, не приставать къ отцу съ разспросами, подходить къ нему только тогда, когда онъ подзоветъ, и вообще держать себя такъ, чтобы было не особенно замѣтно ихъ почти всегда шумнаго присутствія.

Передъ затепленной у кіота лампадой, въ своей маленькой уютной комнатѣ, жарко молилась Анна Семеновна. И вспомнилось ей многое тяжелое въ прошломъ: крымская война, герой мужъ, убитый на полѣ битвы, смерть старшаго сына моряка, погибшаго во время шторма. Снова война изъ-за Болгаріи… Викторъ раненъ… страхъ за его жизнь… и вотъ опять… Анна Семеновна съ горячею вѣрой призывала твердость на свою сѣдую, уже дряхлѣющую голову.

Въ кухнѣ прислуга шепотомъ, точно боясь быть услышанной, съ любопытствомъ и страхомъ разспрашивала Денисенко о подробностяхъ катастрофы.

Въ домѣ было тихо, точно въ полѣ передъ грозой.

Варвара Борисовна вернулась такъ же незамѣтно, какъ и вышла, въ оставшуюся не запертой послѣ ея ухода наружную дверь.

II.

Прошло три мѣсяца. Слѣдствіе, благодаря энергіи властей, шло быстро. Городъ относился съ живымъ участіемъ къ судьбѣ Краева и къ его семьѣ. Варвара Борисовна цѣлыми днями принимала въ своихъ особенныхъ «стильныхъ» платьяхъ посѣтителей, посвящая ихъ въ подробности своихъ тревогъ и заботъ о «несчастномъ» мужѣ. Многія дамы даже начали завидовать ей, — тому умѣнью, съ которымъ она завладѣла всецѣло вниманіемъ всего непрекраснаго пола въ мѣстномъ обществѣ. Ряды поклонниковъ возрастали все больше и больше; молодые и старые, покорные, рабски-угодливые, восхищенные, они всѣми силами старались поддержать прелестную страдалицу-героиню, несущую посланное ей испытаніе съ такой плѣнительною граціей, съ такою трогательной кротостью.

Насталъ, наконецъ, канунъ суда.

Семья Краева, за исключеніемъ дѣтей, отосланныхъ давно спать, сидѣла за чайнымъ столомъ. Всѣ были сосредоточены — больше молчали, изрѣдка перекидываясь отрывочными фразами. Роковое «завтра» гвоздемъ засѣло у каждаго въ головѣ. Стараясь не касаться больного мѣста, каждый силился говорить о постороннихъ вещахъ и… не могъ. Попытки оставались только попытками; слова, идущія въ разрѣзъ съ мыслями, звучали натянуто, фальшиво.

Варвара Борисовна, крайне озабоченная, обдумывала, соображала подробности дѣла, взвѣшивая всѣ выгоды и невыгоды: предсѣдатель — ея другъ, прокуроръ — тоже; но присяжные — разный сбродъ и, кто знаетъ, что можетъ случиться… лотерея… Положимъ, Викторъ дѣйствительно не виноватъ, несчастный случай… масса смягчающихъ обстоятельствъ… но кто знаетъ? И сердце Варвары Борисовны испуганно сжималось отъ одного предположенія только возможности неблагополучнаго исхода дѣла.

Краевъ вяло, безучастно раскладывалъ пасьянсъ. За послѣднее время онъ пристрастился къ этому однообразному занятію. Почти машинальное раскладываніе картъ какъ бы притупляло его болѣзненно-нервную чувствительность, и онъ по цѣлымъ днямъ или спалъ, или молча сидѣлъ за пасьянсомъ. Старанія Варвары Борисовны отвлекать его и развлекать были напрасны. Въ отвѣтъ на ея доводы и убѣжденія онъ только раздражался, хотя отъ времени до времени все же внималъ ея краснорѣчивымъ просьбамъ и, чтобы не огорчать жену, появлялся въ обществѣ, посѣщая, конечно, только особенно близкихъ знакомыхъ. Мрачное его настроеніе и молчаливость не мало безпокоили и Лизу. Она хотя не была согласна съ Варварой Борисовной, старающейся окружать его посторонними, но понимала, что развлекать его дѣйствительно необходимо, только совсѣмъ иными способами. Не желая семейными распрями усугублять и безъ того тяжелое положеніе семьи и зная безумную любовь брата и его вѣру въ нравственное совершенство жены, она предоставила полную свободу дѣйствій Варварѣ Борисовнѣ, не вмѣшивалась во всѣ ея затѣи и, насколько была въ силахъ, своимъ безмолвнымъ нѣжнымъ вниманіемъ старалась только облегчить тягостное положеніе брата.

Часы пробили половину. Краевъ встрепенулся и взглянулъ на часы.

— Ой-ой-ой, однако, пора на покой, — онъ поднялся съ мѣста, — половина одиннадцатаго. А мнѣ еще надо малость позаняться, привести въ порядокъ мысли. Прощай, мама, ты, можетъ быть, завтра еще спать будешь… — умышленно небрежно проронилъ онъ. — Варя, и ты ложись, пожалуйста, меня не жди. Лиза, вашу лапку, — шутливо обратился онъ къ сестрѣ. — Ну-съ, до свиданія, милыя дамы.

Онъ нѣжно поцѣловалъ каждую по очереди и вышелъ.

— Тебѣ, можетъ быть, чаю въ кабинетъ прислать? — крикнула ему вслѣдъ Варвара Борисовна.

— Не надо.

Лиза тоже встала, чтобы пройти въ дѣтскую — взглянуть на дѣтей. Тамъ она нашла безпорядокъ страшный: посреди комнаты валялись опрокинутые стулья, тутъ же были раскиданы подушки, простыни, одѣяла, стащенныя съ кровати. Пользуясь отсутствіемъ старшихъ, дѣти съ увлеченіемъ играли въ «гибель Баяна» — ихъ любимую игру, строго воспрещенную имъ теткой. Лиза распекла буяновъ, и еще долго должна была провозиться съ ними, пока разыгравшіеся мальчики, наконецъ, угомонились и заснули. Было уже около двѣнадцати, когда она вышла изъ дѣтской.

Проходя со коридору и увидя въ щель неплотно запертой двери кабинета свѣтъ, она нерѣшительно остановилась: Что лучше: зайти или нѣтъ?… Что-то неотступно тянуло ее за двери, въ ту комнату, гдѣ одиноко изнывалъ въ тоскѣ и безпокойствѣ ея дорогой, ея измученный брать… Лиза тихо пріотворила дверь.

Краевъ сидѣлъ къ ней спиной, опустивъ голову на письменный столъ. Онъ не слышалъ легкаго скрипа отворившейся двери.

— Викторъ! — тихо окликнула его Лиза.

Онъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, поднялъ голову, но не оглянулся.

— Викторъ! — также тихо повторила свой окликъ Лиза.

Онъ повернулъ блѣдное, изможденное лицо.

— Ты Лиза?… Ты не спишь еще… Что надо? — спросилъ онъ безучастно,

— Я пришла узнать… — Лиза затруднялась отвѣтомъ. — Чаю не хочешь ли? — пробормотала она сконфуженно и покраснѣла, устыдясь своей невинной лжи.

— Нѣтъ.

Лиза робко опустилась на диванъ.

— Я тебѣ не помѣшаю, если побуду здѣсь?

— Зачѣмъ?

— Такъ… мнѣ хочется…

— Сдѣлай одолженіе.

Наступило молчаніе. Краева видимо тяготило присутствіе сестры. Онъ всталъ и прошелся по кабинету, чтобы какъ-нибудь скрыть свое неудовольствіе.

— Ты бы, знаешь, шла спать… Послушайся благого совѣта, — проговорилъ онъ съ разстановкой и возможно мягче, боясь обидѣть ее.

Лиза подняла на него широко раскрытые сѣрые глаза, слегка подернутые влагой наполнявшихъ ихъ слезъ.

— Нѣтъ, если можно, позволь остаться, — произнесла она тихимъ, грустнымъ голосомъ и указала на мѣсто около себя, — сядь подлѣ…

Растроганный простотой и искренностью ея тона, Краевъ сѣлъ, взялъ ея маленькую, мягкую руку, прижавъ крѣпко въ губамъ:

— Спасибо, — сказалъ онъ медленно, какъ бы въ раздумьѣ. Онъ откинулся къ спинкѣ дивана и закрылъ глаза.

Сердце Лизы билось усиленно, ей казалось, что онъ долженъ былъ даже слышать это біеніе. Ей такъ хотѣлось утѣшить его, вдохнуть въ него энергію, вызвать на откровенность, но онъ молчалъ упорно. Блѣдный, съ закрытыми глазами, онъ былъ въ эту минуту похожъ на мертвеца, и только легкая судорога, пробѣгавшая изрѣдка по лицу, свидѣтельствовала о мукахъ живущей еще въ его тѣлѣ души. Лиза прямо-таки физически ощущала тотъ гнетъ, который нравственно давилъ его, она задыхалась, вся трепетала, не зная, какъ подойти въ больному мѣсту, заставить высказаться этого измученнаго человѣка. Положивъ руку на его лобъ, она разглаживала собравшіяся между бровями складки. Онъ открылъ, наконецъ, вѣки и посмотрѣлъ на нее усталыми, равнодушными глазами.

— Что ты? — спросилъ онъ, какъ бы очнувшись отъ сна и улыбнулся не то иронически, не то загадочно. — Сострадаешь?

У Лизы что-то подступило въ горлу и захватило духъ.

— Ахъ, Викторъ!… — страстнымъ упрекомъ вырвалось у нея; по голосъ оборвался, и обильныя слезы помимо воли брызнули изъ глазъ. Она закрыла руками лицо и, опершись о колѣни, горько заплакала.

Краевъ нахмурился; углы его губъ судорожно вздрагивали. Оба молчали. Только было слышно сдержанное, прерывистое всхлипываніе Лизы, да особенно громко отчеканивалъ свое «тикъ-такъ» будильникъ, стоящій на письменномъ столѣ.

— Ты объ чемъ это? — едва слышно спросилъ, наконецъ, Краевъ сестру, — боишься за завтрашній день?

Лиза покачала отрицательно головой, отерла слезы и посмотрѣла на брата пытливо и печально.

— Мнѣ очень больно твое недовѣріе.

— Недовѣріе?

— Да. Я пришла къ тебѣ облегчить твое нравственное состояніе… Ты всегда былъ откровененъ со мною, я думала, что и теперь… А ты, ты принялъ совсѣмъ не такъ мое желаніе говорить съ твоей душой… и вышло это съ моей стороны какъ бы насиліемъ… а это такъ больно.

Краевъ молчалъ.

— А относительно моего страха за завтрашній день ты тоже ошибаешься… Это — несчастіе, а не позоръ, это роковой случай, а не преступленіе, и я менѣе всего думаю о формальной сторонѣ, — тебя оправдаютъ, иного исхода не можетъ быть.

Краевъ, внезапно вспыхнувъ, вскочилъ съ своего мѣста. Глаза его горѣли лихорадочно; даже что-то злобное, негодующее сверкало изъ этихъ запавшихъ глубоко глазныхъ впадинъ. Пройдясь по комнатѣ, онъ остановился передъ сестрой.

— Ты, можетъ быть, удивишься, но я жажду возмездія, — сказать онъ рѣзкимъ голосомъ.

— Почему? — спросила испуганно Лиза.

Онъ усмѣхнулся горькой и злою улыбкой.

— А какъ ты полагаешь, легко существовать съ грузомъ въ двѣсти человѣческихъ жизней на сердцѣ?

Съ состраданіемъ смотрѣла она на него, стараясь всѣми силами своего духа проникнуть въ глубь его наболѣвшей души.

— Я знаю, никакое наказаніе не можетъ сравниться съ тѣми нравственными пытками, какія я испытываю, — проговорилъ онъ глухо, — по все же хочу наказанія и жду его.

— Какое же это утѣшеніе? — грустно произнесла Лиза.

— Хотя бы только внѣшнее, — все же будто легче.

— Мнѣ кажется, ты не совсѣмъ правъ, взваливая на одного себя всю тяжесть вины, — робко произнесла Лиза. — Все равно… вѣдь все равно, хотя бы ты и былъ наверху…

— Вотъ въ этомъ-то и преступленіе, — съ запальчивостью перебилъ сестру Краевъ, — что я не былъ, когда долженъ былъ быть, понимаешь ты этотъ ужасъ: долженъ! долженъ!… и не былъ…

Лиза чувствовала, какъ у нея изъ-подъ ногъ уходитъ почва. Да, это ужасно!… Она сама испытала бы то же самое. Чѣмъ мои отвѣтить на этотъ благородный вопль отчаянія? Согласіемъ: сказать: «ты правъ — это ужасно»! А сказать этого нельзя — надо утѣшать. Лиза знала, что всякое утѣшеніе тутъ будетъ излишне и неумѣстно, но сказать его все-таки нужно, сказать хоть что-нибудь, но ни въ какомъ случаѣ не молчать.

— Вѣдь тобою были приняты всѣ мѣры, — начала она, запинаясь, и остановилась, чувствуя, что дальше продолжать не можетъ.

Краевъ съ досадою пожалъ плечами.

— Я потопилъ двѣсти человѣческихъ жизней, я отправился въ каюту и оставилъ управлять судномъ своего помощника, кажется ясно? О какомъ же самооправданіи можетъ быть рѣчь и о чемъ ты говорила, я не понимаю!…

Лиза ничего не отвѣтила.

— Я знаю, — продолжалъ онъ съ волненіемъ, — мнѣ скажутъ, что вся отвѣтственность на капитанѣ Кометы за отсутствіе сигнальныхъ огней, но мнѣ-то, мнѣ-то развѣ легче? Допустимъ, я стоялъ бы наверху и я тогда предотвратилъ бы несчастіе, — я въ этомъ убѣжденъ, — но допустимъ, что даже нѣтъ, но вѣдь я былъ бы правъ передъ собой, передъ своею совѣстью, — понимаешь? А ты не знаешь, что такое эта проклятая совѣсть, не знаешь? Палачъ самый жестокій, самый безпощадный, самый… Ну, однако, прощай… — вдругъ неожиданно рѣзко оборвалъ онъ свою рѣчь, подавая Лизѣ руку. — И тебѣ, и мнѣ пора на покой… И вотъ что я тебѣ скажу: хорошій народъ вы, бабы… и семья много краситъ жизнь, а лучше бы безъ васъ.

Лиза пожала протянутую руку, чувствуя себя совершенно разбитой и уничтоженной.

— Прощай…

Краевъ удержалъ ея руку въ своей.

— Постой… Ты не обижайся, но… но пойми: еслибъ у меня не было ни семьи, ни матери, ни тебя, мнѣ бы легче было?

Она молча кивнула въ знакъ согласія головой.

— Ну… и прости меня!… А завтра, знаешь… — онъ остановился, — лучше не ходи.

— Нѣтъ, я пойду, — тихо, но твердо отвѣтила Лиза.

— Я Варю убѣждалъ, — она упрямится тоже. А мать?

— Мать будетъ дома.

Краевъ нагнулся, чтобы поцѣловать руку Лизы, она обняла его и поцѣловала крѣпко въ лобъ.

— Прости меня еще разъ и спасибо за все!… — произнесъ Краевъ взволнованно, и они разстались.

У дверей Лиза столкнулась съ Варварой Борисовной. Та въ первую минуту сконфузилась, но однако не растерялась и тотчасъ же нашлась:

— Я шла вытащить васъ оттуда, Лизочка, — сказала она съ озабоченнымъ лицомъ, — это такъ неосторожно было съ вашей стороны Онъ теперь долженъ быть одинъ… даже я не рѣшаюсь его тревожить и иду спать, не простясь съ нимъ.

Лиза, не отвѣтивъ ни единымъ словомъ на этотъ выговоръ, прошла мимо. Саркастическая улыбка легкою тѣнью пробѣжала по красивымъ губамъ Варвары Борисовны. Съ минуту она постояла въ раздумьѣ передъ затворенной дверью кабинета: «Не позвать ли его идти спать?» По потомъ рѣшила, что даже лучше, если онъ проведетъ оту ночь совсѣмъ безъ сна или ляжетъ поздно: лицо будетъ завтра еще блѣднѣе, а это такъ дѣйствуетъ на глупую толпу. Тихо, тихо, на цыпочкахъ, слегка шелестя своими шелковыми юбками, она прошла въ спальню.

Краевъ быстрой, нервной походкой ходилъ по кабинету; иногда онъ останавливался, ложился на тахту навзничь, закинувъ рука за голову, лежалъ такъ нѣсколько минутъ съ закрытыми глазами, снова вскакивалъ и снова его шаги гулкимъ эхомъ разносились по всему дому.

Такъ прошла ночь безпорядочная, тревожная… Припоминалось прошлое, подводились итоги пережитой жизни. И казалось Краеву, что стоитъ онъ на рубежѣ чего-то совсѣмъ новаго, какъ бы съизнова начиная свой путь. Длинною лентой развертывалась въ воображеніи оставленная позади старая, хорошо знакомая дорога. Какъ въ панорамѣ двигались передъ глазами одна за другой картины прежнихъ дней. Вотъ сѣрое, вѣчно мглистое небо далекой столицы… Безцвѣтныя волны сѣверной рѣки… деревянныя постройки пристаней… длинный неуклюжій домъ на набережной… адмиралъ-папаша… директоръ… переходы изъ роты въ роту… первое дальнее плаванье… офицерскій задоръ браваго моряка… и дѣйствительная уже любовь къ морю, въ болѣе зрѣлые годы. Теперь онъ чувствовалъ себя какъ бы раздѣленнымъ на-двое. Въ немъ одномъ точно жили два совершенно различныхъ существа, причемъ одно прощалось съ болью со всѣмъ своимъ прошлымъ, любило и страдало, другое — безпощадно анализируя, критиковало и даже какъ бы подсмѣивалось съ холоднымъ безстрастіемъ посторонняго зрителя надъ наивными, по его мнѣнію, муками перваго. И вдругъ, точно въ театрѣ: взвился занавѣсъ, и встала передъ глазами картина ужасной катастрофы послѣдней ночи на морѣ. Краевъ до полной иллюзіи слышалъ страшный трескъ отъ врѣзавшагося носомъ въ бортъ Баяна встрѣчнаго парохода… и потомъ оглушающій лязгъ желѣза, и визгъ, и какой-то вой и свистъ какъ бы тысячи паровозовъ, когда, давъ задній ходъ, освободившееся судно прошло вдоль пострадавшаго борта къ кормѣ несчастнаго, изломаннаго Баяна. Затѣмъ, этотъ кромѣшный адъ… мракъ южной, безлунной ночи… черное небо съ миріадами блестящихъ и холодныхъ звѣздъ, отчаянные вопли, крики гибнущихъ, накренившееся на сторону, съ зіяющей раной въ боку, поломанное судно… и шумъ и равномѣрный плескъ грозной, неотразимой стихіи, безпощадно поглощающей въ своей пучинѣ обезумѣвшихъ отъ ужаса людей…

Краевъ съ поразительною ясностью припоминалъ всю обстановку, предшествующую катастрофѣ. Въ тотъ день, какъ нарочно, у него болѣла страшно голова, — онъ помнитъ, что даже отказался отъ обѣда и не пошелъ въ ваютъ-каыпанію… Вечеромъ боль усилилась еще больше… погода стояла тихая, фарватеръ слишкомъ извѣстенъ, море спокойно — полный штиль. Онъ измѣнилъ въ первый разъ своей обычной привычкѣ ложиться только на разсвѣтѣ, пошелъ спать, осмотрѣвъ судно и отдавъ необходимыя распоряженія. Прошло часа два, — нѣтъ, даже меньше, — онъ былъ разбуженъ посланнымъ отъ помощника. Ничего не соображая, онъ бросается наверхъ… Съ быстротою молніи просыпается ясность сознанія въ мозгу, онъ схватываетъ бинокль — гибель неизбѣжна, но, полный безумнаго отчаянья, онъ все же командуетъ: «лѣво на бортъ!» — уже поздно… Да!… Есть отъ чего съ ума сойти!…

И Краевъ, не чувствуя усталости, все продолжаетъ ходить по своему небольшому квадратному кабинету… а въ окнахъ уже брезжится блѣдный свѣтъ наступающаго дня…

III.

Апатичное отношеніе къ окружающей обстановкѣ не покинуло Краева и въ залѣ суда. Всѣ допросы свидѣтелей, рѣчь пріятеля-прокурора, формально-обвинительная, рѣчи защитниковъ, взывающихъ къ справедливости и безпристрастію суда, напряженное вниманіе любопытной толпы… Вотъ мелькнуло гдѣ-то, точно сквозь туманъ, блѣдное личико Лизы, рядомъ печальное и прелестное лицо жены… Но Краевъ глядѣлъ и слушалъ такъ, какъ будто все это ни мало его не касалось. Онъ чувствовалъ себя какъ бы ушедшимъ уже давно изъ этого міра, и все, что происходило теперь передъ глазами, казалось ему чѣмъ-то страннымъ, совсѣмъ нужнымъ, комедійнымъ, ему было скучно до нельзя, и онъ ждалъ только конца.

Было уже около часу ночи. Бабушка Анна Семеновна, весь этотъ мучительный день провозившаяся съ внуками, утомленная сидѣла въ столовой, передъ недопитой чашкой чая, за чулкомъ, ожидая съ тревогой возвращенія домашнихъ, прислушиваясь и вздрагивая при каждомъ малѣйшемъ шорохѣ. Наконецъ, среди ночной тишины пустого почти дома раздался рѣзкій отрывистый звукъ колокольчика, и черезъ минуту въ столовую быстрыми шагами вошла запыхавшаяся Лиза.

— Оправдали!

Увидя стоящую на столѣ чашку, она съ жадностью поднесла ее къ губамъ и, громко глотая, выпила залпомъ холодный чай. Анна Семеновна перекрестилась поспѣшно, нервно двигая рукой.

— Господи… Господи… Ты… Ты… Охъ… Слава тебѣ… Господи!… Ты… Слава Богу… Слава Богу!…

Она поднялась съ своего мѣста и, посмѣиваясь, тихимъ, радостнымъ смѣхомъ, вытирая катящіяся въ то же время изъ глазъ невольныя слезы, спотыкающеюся походкой поплелась къ дверямъ, навстрѣчу сыну. Но у дверей она вдругъ пошатнулась, схвати лась за косякъ и опустилась на стоящій тутъ же стулъ.

— Ли-зо-чка… во-ды! — крикнула она испуганно.

Встревоженная Лиза бросилась къ матери. Раздался новый звонокъ. Послышались легкіе шаги Варвары Борисовны, за нею слѣдомъ шелъ герой печальной драмы. Онъ былъ страшно блѣденъ, но лицо его ничего не выражало кромѣ тупой, до крайнихъ предѣловъ дошедшей усталости. Увидѣвъ мать, онъ молча нагнулся къ ея рукѣ и, поцѣловавъ, хотѣлъ идти дальше. Варвара Борисовна удержала его.

— Ты куда?

— Въ кабинетъ, — отвѣтилъ онъ коротко, стараясь высвободить изъ рукъ жены рукавъ своего сюртука.

— Ты съ ума, кажется, сошелъ! — изумленно воскликнула Варвара Борисовна. — Мы будемъ еще ужинать, и ты долженъ оставаться съ нами. Теперь уже довольно быть медвѣдемъ. Наконецъ, ты долженъ разсказать все подробно мамѣ, — укоризненно добавила она, — подумай, каково ей было!

— Да, Викторъ, милый ты мой, останься…родной мой! — просила Анна Семеновна.

Викторъ Николаевичъ покорно склонилъ голову.

— Если хотите, мамочка, я, пожалуй, останусь.

Онъ шумно придвинулъ небрежнымъ движеніемъ первый попавшійся стулъ къ столу и сѣлъ.

— А разсказываютъ пускай уже другіе — меня увольте.

Лиза вышла изъ комнаты распорядиться относительно ужина.

Анна Семеновна, опираясь на руку невѣстки, подошла тоже къ столу и расположилась около сына.

— Ну… Ну… такъ какъ же… какъ все это было? Да говорите же, — нетерпѣливо спрашивала она, глядя умоляющими глазами и на сына и на его жену.

— Ахъ, вотъ мученье-то! Я думала, по крайней мѣрѣ, разъ двадцать, что умираю… Право!… Всѣ эти свидѣтели, допросы… распросы… Вотъ глупая формальность! И для чего, когда все ясно, какъ бѣлый день! — оживленной скороговоркой, перескакивая съ одной мысли на другую и не договаривая фразъ, разсказывала Варвара Борисовна.

— Но какую рѣчь сказалъ Геннадій Павловичъ! Все возможно было забыть, все!… Такъ вѣско, дѣловито… съ достоинствомъ и прочувствованно!…

— Ну, а прокуроръ?… Ты, кажется, боялась… Онъ высказывался тебѣ раньше… будто сомнѣвается въ успѣхѣ?…

Варвара Борисовна засмѣялась.

— Пугалъ, пугалъ, пугалъ нарочно, для сохраненія своей прокурорской важности — ха, ха, ха, ха! А самъ теперь такую рѣчь сказалъ, такое поле открылъ для краснорѣчія Геннадія Павловича — чудо! — и она залилась звонкимъ, раскатистымъ смѣхомъ.

Викторъ Николаевичъ нервно вздрогнулъ.

— Какъ ты смѣешься! — замѣтилъ онъ женѣ.

Она схватила его за голову и громко чмокнула въ обѣ щеки.

Онъ слегка наморщился.

«И зачѣмъ это она такъ шумно проявляетъ свои чувства?» — подумалъ онъ, глядя съ досадой на жену, на всю обстановку, и нетерпѣливо стремясь какъ можно поскорѣе остаться одному, совсѣмъ одному.

— Видали вы глупаго? Ха, ха, ха! — продолжала смѣяться Варвара Борисовна. — Все кончено… побѣда… ура!… а онъ продолжаетъ киснуть!… Викторъ, да Викторъ же! — тормошила она мужа.

Она была неузнаваема: куда дѣлись ея выдержка, ея ненависть къ дисгармоніи, ко всему рѣжущему ухо и глазъ, ея всегда обворожительный обликъ изящной женщины? Упоенная успѣхомъ, который она приписывала, главнымъ образомъ, себѣ, своимъ хлопотамъ, своему умѣнью добиться желаемаго, своей власти надъ мужскими сердцами, чувствуя себя побѣдительницей, спасшей всю семью отъ опасности и, кто знаетъ, можетъ быть, отъ позора, она не могла и не хотѣла владѣть собой въ эту минуту. Она распустила возжи и не заботилась уже больше о красотѣ, гармоніи, обаяніи внѣшности. Что то самодовольное, хвастливое, порою просто рѣзкое и вульгарное проглядывало въ ея всегда мягкихъ кошачьихъ движеніяхъ, слышалось въ звукахъ обыкновенно гармоничнаго, даже слащаваго голоса.

Вошла Лиза, за нею горничная съ блюдомъ горячихъ котлетъ.

— Уйдите, — отослала ее Лиза, какъ только та поставила блюдо на столъ, — я сама достану, что нужно, изъ буфета.

— Ахъ, ахъ, какъ вкусно! — радостно захлопала, по-дѣтски, въ ладоши Варвара Борисовна, — вотъ я-то проголодалась! Merci, Лизочка, — кивнула она Лизѣ, принимая отъ нея тарелку. — Викторъ, кушай, милый!

— Не хочется, — односложно отвѣтилъ Викторъ Николаевичъ.

— Ну, однако, что же это за мучители! — разволновалась Анна Семеновна. — Разсказывайте же мнѣ дальше-то какъ было? Свидѣтели какъ?

— Ахъ, тамъ были нѣкоторые изъ спасшихся, — воскликнула Варвара Борисовна, закрывъ лицо руками. — Ужасно!… Эти разсказы очевидцевъ, но всѣ показанія — въ пользу Виктора.

— Иначе и быть не могло, — горячо произнесла Лиза, — одинъ Артамоновъ велъ себя возмутительно.

— А что? — обернулась къ ней съ живостью старуха.

— Да, да, да! Негодяй! — подтвердила Варвара Борисовна слова Лизы.

Анна Семеновна покачала головой.

— Вотъ не ожидала! Такой милый молодой человѣкъ.

— Я тоже не ждала, — продолжала съ прежней горячностью Лиза, — такъ подло предательски все время взваливать вину на одного Виктора, чтобы обѣлить себя… Клеветать, лгать, бояться даже легкой отвѣтственности — возмутительно!

— Онъ такъ много былъ обязанъ Виктору — возмутительно!

— Нисколько! — откликнулся Краевъ, — по человѣчеству!

— Т.-е. какъ же по твоему? По человѣчеству нужно быть неблагороднымъ и низкимъ?

— Нисколько! Онъ просто берегъ свою шкуру, не зналъ исхода дѣла, боялся — вотъ и все.

— Но это не давало ему права клеветать на другого?

— Спасалъ себя.

— Ну, бросьте, дѣти спорить, — вмѣшалась Анна Семеновна, слава Богу кончилось… и у всѣхъ у насъ каменная глыба съ сердца свалилась… Такое счастье! Конечно, воспоминанія страшныя, но все миновало. И чего-чего не вынесетъ человѣкъ, — она тяжело вздохнула, — все вынесетъ! Главное — была бы собственная совѣсть спокойна, а въ несчастіяхъ, посылаемыхъ судьбою, одинъ Господь воленъ и въ Немъ наша опора, наша сила. А, что же ты, милый, такой грустный, будто и не радъ? — участливо спросила она сына, нѣжно взявъ его за руку.

— Нечему радоваться-то очень, — отрывисто отвѣтилъ Краевъ.

Анна Семеновна смутилась.

— Какъ! Какъ нечему?… вѣдь… вѣдь, тебя же оправдали?

Краевъ горько усмѣхнулся.

— Радость небольшая: судили добрые знакомые. Хорошо, что и другого капитана оправдали, не то, — онъ злобно сверкнулъ глазами, — я бы протестовалъ противъ оправдательнаго вердикта.

Анна Семеновна, широко раскрывъ глаза, испуганно глядѣла на сына.

— Неужто было бы лучше, еслибъ тебя не оправдали?

— Лучше.

— Ахъ, да оставьте его, мама! — нѣсколько раздражительно вступилась Варвара Борисовна: — вы видите, онъ еще разстроенъ, иначе не говорилъ бы такихъ нелѣпостей.

Лиза вспыхнула, ей хотѣлось вмѣшаться въ разговоръ, но, боясь быть рѣзкой по отношенію къ Варварѣ Борисовнѣ, она подавила въ себѣ это желаніе, рѣшивъ лучше молчать и слушать.

— Ахъ, Витя, какъ же это ты такъ, — совсѣмъ ужъ растерянно заговорила снова мать. — Такое счастье для всей семьи, а ты… Это, знаешь — даже стыдно. Тяжело, что говоритъ, но упрекать себя не за что, такъ было, значитъ, суждено — ты человѣкъ честный… А несчастье можетъ случиться со всякимъ. Говорить же такія вещи, имѣя семью, недостойно.

— А какъ ты полагаешь, еслибъ я былъ послѣдній прохвостъ и жуликъ, для моей семьи было бы меньшимъ счастьемъ благополучный исходъ дѣла? — иронически спросилъ Краевъ.

Анна Семеновна разсердилась.

— Ты… ты… говоришь… ужъ я и не знаю что… такъ разбивать нельзя… Я не хочу!… Сравнивать себя съ прохвостами, съ какими-то жуликами… это… это безобразіе полное.

Она готова была расплакаться отъ обиды за него, тогда какъ онъ видимо даже не слышалъ ея горячей, взволнованной рѣчи. Онъ шагалъ по комнатѣ, теребя свою бородку, закусывая усы, и говорилъ, обращаясь скорѣе къ самому себѣ, чѣмъ къ окружающимъ.

— Это удивительная вещь, право… Семья!… Какъ будто семья должна убивать личную физіономію человѣка!… Семья… Для семьи, во вниманіе къ семейному положенію!… Тутъ законы нравственной жизни, а вамъ говорятъ — семья!… Пошлость какая-то въ результатѣ.

— Съ такими взглядами не слѣдуетъ жениться, — заявила обиженнымъ тономъ Варвара Борисовна.

— Что ты говоришь? — обернулся къ женѣ Краевъ.

— Я говорю жениться не слѣдовало.

— Нѣтъ, зачѣмъ же ты это на личную почву?… Я… вообще. Человѣкъ долженъ жить свободно, а семья должна не стѣснять, а помогать.

— Чѣмъ же я… Чѣмъ же мы мѣшаемъ?

— А, да нѣтъ же, не я, не мы! — съ досадою возразилъ Краевъ. — Я говорю вообще, понимаешь — вообще!

— А хоть бы и вообще, — снова заговорила Анна Семеновна, — ты говоришь нехорошія вещи. Семья — дѣло святое, и настоящаго семьянина она стѣснять не можетъ, и отъ тебя, тѣмъ болѣе, это слышать обидно, да!

Краевъ улыбнулся грустною улыбкой,

— Я такъ далекъ отъ мысли обижать кого бы то ни было, мнѣ просто хочется высказаться. Я много думалъ и вотъ беру фактъ, какъ онъ есть: семья — вѣдь, нельзя же спорить противъ этого — всегда усложняетъ всякое жизненное положеніе! Мало того, какъ это ни странно, зачастую служитъ оправданіемъ даже дурныхъ поступковъ.

Лиза пытливо и удивленно смотрѣла на брата.

— Да, да, да! — подтвердилъ онъ, замѣтивъ этотъ взглядъ, — я сейчасъ объясню мою мысль, и, можетъ быть, она не покажется такой странной… Ну вотъ возьмемъ хоть такой примѣръ: воръ что ли какой-нибудь, укралъ онъ… Его судятъ, и онъ несетъ законную кару, не такъ ли? А украдь онъ, чтобы накормятъ свою семью, если не вовсе оправдаютъ — смягчатъ наказаніе. Я ничего не имѣю противъ этого, но отчего же, скажите, еслибъ этотъ же самый воръ укралъ съ цѣлью накормить десятокъ не своихъ, а чужихъ дѣтей, его назовете вы сумасшедшимъ, его поступокъ неестественнымъ?.. Когда же для своей семьи, для кровныхъ своихъ дѣтей — это чуть не героизмъ, и сейчасъ же произносятъ трогательныя слова: «во вниманіе къ семейному положенію и т. д.». Ну, скажите, развѣ я не правъ?

— Нѣтъ! — рѣшительнымъ тономъ отрѣзала старуха, — и неправъ ты потому…

— Ахъ, да что вы мнѣ будете говорить! — поспѣшно перебилъ ее Краевъ, — да въ моемъ-то, въ моемъ-то дѣлѣ эта самая семья, думаете, играла маловажную роль? Этого мало… Теперь, когда я говорю, что легче бы принялъ кару, чѣмъ милость — этимъ возмущаются. Меня не понимаютъ и требуютъ, чтобъ я, напротивъ того, радовался бы милостивому рѣшенію суда и главнымъ образомъ именно потому, что я семьянинъ, что у меня семья!!

— Ну, ну, ну… ну хорошо, пускай ты правъ, — съ покорностью глубоко-любящей матери согласилась огорченная Анна Семеновна. — А что ты скажешь о тѣхъ, кто идетъ безропотно за своимъ главой въ Сибирь, на Сахалинъ… и дѣлить съ нимъ тамъ позоръ, и горе, и нужду? — дрожа своею сѣдою головой, спросила она взволнованнымъ голосомъ.

Краевъ, пораженный неожиданнымъ поворотомъ разговора, слегка смутился.

— Не знаю, — медленно произнесъ онъ, присаживаясь снова къ столу, — но… но, мнѣ кажется легче одному… и тамъ.

Лиза вздрогнула. Варвара Борисовна, съ какой-то неопредѣленною улыбкой пощипывала кусочки бѣлаго хлѣба и машинально клала ихъ въ ротъ. Старуха поникла головой.

— Я не отрицаю святости самоотверженія этихъ женщинъ, — сказалъ тихимъ голосомъ Краевъ, — передъ подвижницей, героиней, я преклониться былъ бы готовъ, но развѣ отъ этого легче? Я не говорю, бываютъ исключенія, когда все идетъ какъ-то ладно и складно… Не знаю отчего, но должно быть бываетъ такъ… А вообще, въ большинствѣ случаевъ — тяжело!… Выражаютъ свою заботливость — это стѣсняетъ… Безмолвно страдаютъ — это невыносимо!… И чувствовать себя виновникомъ… Ужасно!…

Онъ умолкъ, ни у кого не нашлось отвѣта. Взволнованные всѣ разошлись по своимъ комнатамъ. И долго еще быль виденъ свѣтъ изъ окна Лизиной комнаты, долго еще сидѣла она на маленькомъ диванѣ, задумчиво устремивъ куда-то вдаль свои глубокіе глаза и силясь разрѣшить мучительные, вѣчно остающіеся неразрѣшимыми вопросы: «отчего все это такъ сложно, запутанно въ жизни, когда въ сущности должно было бы быть и просто, и легко, и понятно?»

IV.

На другой день, уже часовъ въ двѣнадцать, начались звонки. Варвара Борисовна, одѣтая въ бѣлое платье, изъ легкой шерстяной матеріи, въ своей небольшой, уютной, цвѣта терракоты гостиной, принимала многочисленныя поздравленія. Пріѣхала и губернаторша — высокая полная брюнетка лѣтъ сорока,

— Очень рада, моя дорогая, — громкимъ сочнымъ голосомъ заговорила губернаторша, обращаясь въ встрѣтившей ее возлѣ дверей Варварѣ Борисовнѣ. — Мы всѣ искренно страдали за васъ и теперь искренно всѣ радуемся. Bonjour, Геннадій Павловичъ, — протянула она дружески руку, находящемуся тутъ же адвокату, герою вчерашняго торжества, — ваша рѣчь была настоящій chef d’oeuvre. Моя милая Анна Семеновна, — губернаторша подошла къ сидящей на диванѣ старухѣ, — сердечно рада!… Я сама мать и понимаю, какъ вы страдали… M-lle Lise, — привѣтливо улыбнулась она Лизѣ, поднявшейся ей на встрѣчу, — всѣ знаютъ, какая вы чудная сестра… Поздравляю…

Она нѣсколько покровительственно, какъ подаютъ старшіе младшимъ, подала руку Лизѣ и сѣла на предложенное ей любезно Варварой Борисовной мѣсто.

— Я все время порывалась къ вамъ, моя дорогая, но… — губернаторша запнулась, — Вы понимаете… оффиціальное положеніе моего мужа… — пояснила она многозначительно, — неловко… вы понимаете?… Надо было ждать, пока все выяснится, хотя мы ни на минуту не сомнѣвались въ этомъ концѣ, но… опять это несносное «но»… Вы понимаете меня, не правда ли?

Варвара Борисовна любезно наклонила голову.

— А мы женщины, — ораторствовала губернаторша, — должны быть помощницами своихъ мужей!

Она любила при всякомъ удобномъ случаѣ изрекать истины, считая своею непремѣнною обязанностью направлять умы, поддерживать твердость нравственныхъ устоевъ среди мѣстныхъ дамъ и вѣрила слѣпо въ неотразимую силу своего слова и въ свое вліяніе.

— Желанія души и сердца — все нужно покорить. Положеніе мужа, тѣмъ болѣе такое оффиціальное, — и конецъ! Вы сами женщина съ тактомъ, вы меня поймете…

Варвара Борисовна снова наклонила голову.

— Ну, а какъ онъ самъ — нашъ бѣдный страдалецъ?

— Ничего, merci. Мы его не тревожимъ сегодня: онъ плохо спалъ всѣ эти ночи.

— Да, да, да!… — закивала головой губернарша. — Ахъ, я такъ хорошо все это понимаю… Ужасно!… И вы… Перенести такое горе, бѣдняжка!… Это героизмъ!..

— Что дѣлать!… — Варвара Борисовна кротко улыбнулась. — Вы сами сейчасъ сказали и совершенно вѣрно: жена — помощница мужу.

— И печальница, — авторитетно подтвердила губернаторша. — Ахъ, это чудное русское выраженіе: печаль-ни-ца… Геннадій Павловичъ, вы нашъ знаменитый стилистъ… а? Какъ вы находите?

— Слово красивое, — небрежно проронилъ адвокатъ, Геннадій Павловичъ Завадскій, мѣстный левъ, кумиръ всѣхъ дамъ, высокій, худощавый блондинъ, съ блѣднымъ, нѣсколько анемичнымъ, лицомъ и шапкой вьющихся кудрей на головѣ.

— Ну, а какъ удался вашъ базаръ? — грустно спросила Варвара Борисовна. — Мнѣ такъ и не пришлось участвовать.

— А какъ мы всѣ это чувствовали, я вамъ сказать не могу, — соболѣзновала губернаторша. — Я не говорю о кавалерахъ, они просто умирали отъ скуки безъ васъ… Вы счастливая belle mère, — она обернулась къ Аннѣ Семеновнѣ, — а вашъ силъ счастливѣйшій мужъ!… А я… я, моя дорогая, безъ васъ, — губернаторша выразительно взглянула на Варвару Борисовну, — совсѣмъ безъ рукъ… Вы интересуетесь базаромъ?… Плохо было и даже очень, очень плохо!

— Что вы?

— Да, да, да! Пришлось замѣнить васъ Зоей Матвѣевной, и вышло совсѣмъ не то…

— Но отчего же? Зоя Матвѣевна такая милая…

— Д-да, — нехотя согласилась губернаторша, — но совсѣмъ не то… Manque d'éducation и нѣтъ этого необходимаго общественнаго такта. Она помѣшана на простотѣ, а этого нельзя. Нужна извѣстная декорація, какъ говорятъ по-русски: представительство… Допустите простоту и… утраченъ весь престижъ. Наше общество утверждено правительствомъ, и мы обязаны быть оффиціальны… Простота, простота!… Простота хороша у себя дома, а не въ залѣ дворянскаго собранія, не правда ли?

Найдя весьма остроумнымъ этотъ выводъ, она засмѣялась довольнымъ смѣхомъ, потряхивая по-генеральски жирными плечами. Въ гостиной появились новые посѣтители. Вошла, только что осмѣянная, Зоя Матвѣевна, худенькая маленькая женщина, съ своимъ мужемъ, Захаромъ Ивановичемъ Ураловымъ, мѣстнымъ воротилой, богачомъ, въ противоположность женѣ обладающимъ громаднымъ ростомъ и геркулесовскимъ тѣлосложеніемъ. Раскланявшись съ хозяйками, онъ почтительно приложился къ ручкѣ губернаторши. Послѣ поздравленій со стороны вновь прибывшей четы, разговоръ опять коснулся базара-аллегри.

— А я такъ врагъ всѣхъ этихъ затѣй, ваше превосходительство, — басилъ добродушно Ураловъ. — Помилуйте, жена за это время окончательно и меня, и дѣтей, и весь домъ забросила; дѣти плачутъ, прислуга разбѣжалась… Положеніе убійственное!

— Ну, ты вѣчно преувеличиваешь, — сконфуженно остановила мужа Зоя Матвѣевна. — Мнѣ, напротивъ, очень совѣстно: я была плохою помощницей Софьѣ Ивановнѣ… и вообще принесла мало пользы.

— О, нѣтъ! Вы были премилая, — поспѣшила ее успокоить губернаторша, — и я, и члены комитета, мы всѣ, вамъ безконечно благодарны… Конечно, — вотъ сейчасъ я говорила, — были маленькіе пробѣлы, но это отсутствіе опытности въ общественныхъ дѣлахъ… А вы не будьте эгоистомъ, — она погрозила мужу Зои Матвѣевны, — мы женщины дожны принадлежать не только семьѣ, оставьте насъ хотя немножко и обществу, и добрымъ дѣламъ!…

Подъ шумокъ ихъ разговора Варвара Борисовна незамѣтно выскользнула изъ гостиной, чтобы провѣдать мужа.

Краевъ лежалъ въ кабинетѣ на своей турецкой тахтѣ. При входѣ жены онъ вскочилъ.

— Это я, чего ты испугался?

— Я задумался, — произнесъ онъ, точно извиняясь, и нѣжно поцѣловалъ руку жены.

— Я пришла тебя позвать, если можешь, выйди, пожалуйста… Неловко…

— Нѣтъ, не могу.

— Ну, право же, неловко…

— Что же дѣлать…

Варвара Борисовна постояла еще съ минуту.

— Какъ же быть? — недоумѣвающе проговорила она.

— Говори всѣмъ, что я боленъ.

Она недовольно пожала плечами и направилась къ дверямъ.

— Пришли ко мнѣ Лизу, — сказалъ Краевъ.

Въ гостиной, между тѣмъ, оживленный разговоръ уже перешелъ на другую тему. Говорили о театрѣ. Геннадій Павловичъ рѣзко и безапелляціонно высказывалъ свое мнѣніе по поводу спектаклей, даваемыхъ пріѣзжею столичною труппой. Онъ считался въ городѣ знатокомъ и цѣнителемъ и самъ всегда изображалъ драматическихъ героевъ въ любительскихъ спектакляхъ.

— Помилуйте!… Они принимаютъ насъ за алеутовъ какихъ-то, право. Пьесы скучнѣйшія, составъ труппы возмутительный. Одна Скворцова!… Хоть и не важное положеніе занимаетъ на столичной сценѣ, но ничего, огонекъ есть, смотрѣть можно. А это ихъ «сезонная», какъ они называютъ, пьеса Печальные вздохи — абсурдъ полный.

— Что вы, что вы? — горячо заступилась Зоя Матвѣевна. — Мы видѣли въ понедѣльникъ, и намъ очень понравилась.

Губернаторша укоризненно закачала головой.

— Ай-ай-ай, Геннадій Павловичъ, какъ вы провинціальны! Вы — и вдругъ такой провинціализмъ… какъ это говорятъ?… квасный?… да, да, да, именно квасный. Сколько объ этомъ писали… даже, мнѣ кажется, и пьеса есть такая, Тургенева, если не ошибаюсь, «Провинціалка». Вы помните, мы хотѣли ее ставить въ благотворительный спектакль?

— Какъ же, какъ же, — предупредительно отозвалась вернувшаяся Варвара Борисовна.

— По-моему, провинція должна быть вѣрною послѣдовательницей столицы, — продолжала авторитетно губернаторша. — Тамъ центръ, а мы, какъ радіусы, всѣ должны стремиться къ этому центру… И эта пьеса, которую вы браните, Геннадій Павловичъ, — я сама читала объ этомъ въ Новомъ Времени и въ другихъ газетахъ, — говорятъ, весь Петербургъ съ ума сводила. А вы — ай-ай-ай! Геннадій Павловичъ!… неужели же мы такъ отстали отъ столицъ въ своемъ развитіи?… За что вы васъ такъ унижаете?

Геннадій Павловичъ улыбнулся небрежною, снисходительною улыбкой.

— Прежде всего себя и… никого другого. Браню я, а большинству въ городѣ пьеса нравится… Но труппа… труппа, согласитесь, ужасна! Я прямо высказалъ это свое мнѣніе представителю ихъ товарищества.

— Ахъ, какое счастіе, что я не въ составѣ труппы и не на мѣстѣ бѣднаго представителя! — игриво воскликнула губернаторша. Эта шутка показалась ей удивительно граціозной, и, довольная собой, она опять засмѣялась своимъ сочнымъ смѣхомъ, щуря заплывшіе, маленькіе глазки. Затѣмъ она поднялась съ мѣста и стала прощаться.

— А мужу я скажу, — обернулась она уже въ дверяхъ, — ты плохой начальникъ губерніи: въ твоемъ городѣ такіе заядлые провинціалы!… и кто же, кто? — Геннадій Павловичъ! Онъ не повѣритъ мнѣ даже!

— Викторъ зоветъ васъ, — шепнула Варвара Борисовна Лизѣ, уходя проводить губернаторшу.

Въ гостиную вошли новые гости. Лиза отправилась въ брату.

Она застала его около стола разбирающимъ какія-то бумаги.

— Ты звалъ меня?

— Да, что же ты не шла такъ долго?

— Мнѣ только сейчасъ сказали, да и все равно уйти раньше было бы неловко.

Раздался рѣзкій, дребезжащій звукъ электрическаго звонка. Краевъ наморщилси.

— Какъ это раздражаетъ!… Ты не знаешь, долго тамъ будетъ продолжаться эта комедія?

— До обѣда, вѣрно.

— А ты не находишь, что все это ужасно глупо?

Лиза улыбнулась.

— Что же дѣлать? Мнѣ самой кажется иногда, что гдѣ-нибудь да живутъ же люди просто, какъ хотятъ… Но разъ попадешь въ этотъ заколдованный кругъ — въ общество и… и подчиняешься какъ-то волей-неволей всѣмъ условностямъ.

— Вотъ видишь ли, я собственно о чемъ хотѣлъ поговорить съ тобой, — разсѣянно слушая сестру, очевидно, поглощенный теченіемъ собственныхъ мыслей, произнесъ Краевъ, — о женѣ.

— О Варѣ? — Лиза посмотрѣла на него удивленно.

— Да… Мнѣ кажется, ты относишься къ ней не совсѣмъ справедливо.

— Изъ чего же ты это заключаешь?

— Такъ… какъ то чувствуется… Неуловимо вѣдь это… Изъ словъ, случайно брошенныхъ… часто совершенно непроизвольныхъ выраженій глазъ, лица… образуется понятіе. И вотъ у меня сложилось такое.

— Что же ты видишь… несправедливаго… въ моемъ отношенія… къ ней, — проговорила нѣсколько смущенно, запинаясь, Лиза.

— Ты ея не любишь.

Лиза вздрогнула.

— Вотъ видишь ли, ты у насъ, вѣдь, прирожденная пуританка, — онъ ласково, какъ ребенка, погладилъ по головѣ сестру, — и не по убѣжденію ты до этого дошла, а… прямо-таки прирожденная… Позволь, дай мнѣ договорить… Ну, и въ силу этого своего свойства, на все въ жизни смотришь какъ то примитивно: или дурно, или хорошо… но ты забываешь, что бываетъ еще: хорошо, да не совсѣмъ, и дурно, да не очень.

— Я вовсе не такъ узко смотрю на вещи, — обиженно заявила Лиза.

— Позволь, ты за меня не обижайся… Я, вѣдь, тебя очень высоко ставлю, ты это сама знаешь. И я согласенъ: ты, можетъ быть, и въ правѣ такъ много требовать отъ другихъ, потому что сама безупречна, но, вѣдь, такихъ женщинъ, какъ ты, очень мало… а Варя, — онъ остановился, какъ бы подыскивая слово, — Варя женщина съ умомъ и нѣжнымъ сердцемъ, но… какъ бы это выразиться?… она немножко… Ну, да я прямо скажу, — немножко куколка… И вотъ этой ея чисто-женской слабости ты простить не можешь.

Лиза порывалась что-то сказать.

— Нѣтъ, постой, дай мнѣ договорить до конца, — остановилъ онъ ее. — Варя — хрупкое, изнѣженное созданіе, и она всегда останется такой, какія бы испытанія ни послала ей судьба. Въ этомъ ея истинное несчастіе… а, пожалуй, и счастіе. Она — хорошенькая женщина, — вотъ причина, она привыкла и требуетъ какъ должнаго, чтобы съ нею няньчились, ею восхищались; а эти ея маленькіе недостатки хорошенькой женщины ты возводишь въ преступленія, забывая о достоинствахъ.

— Нѣтъ, Викторъ, я не согласна, — прервала его рѣчь взволнованная Лиза, — дай и мнѣ тоже сказать, что я думаю. Мы никогда не касались этого предмета, но разъ ты началъ, я тоже хочу говорить.

— Говори.

— Я не буду касаться твоей жены исключительно. Меня задѣла и интересуетъ общая сторона вопроса. Зачѣмъ ты хочешь мнѣ не симпатичное сдѣлать симпатичнымъ и привить мнѣ взгляды, для меня органически невозможные?

— Да не то вовсе!… Не то! Терпимѣе, я говорю, терпимѣе надо относиться къ людскимъ слабостямъ — вотъ и все.

— Что значитъ терпимѣе? Я и безъ этого, ты знаешь, отношусь очень мягко ко всѣмъ человѣческимъ слабостямъ, но симпатизировать имъ для меня невозможно. Все прощать? Все прощать можетъ только одинъ Богъ, а человѣкъ — онъ долженъ любить доброе, ненавидѣть злое и бороться со зломъ и помогать другимъ въ подобной борьбѣ. И потому ты меня прости, для меня не понятны слова: «женскія слабости», «слабости хорошенькой женщины»!… Я просто оскорблена за женщину, я нахожу такой взглядъ унизительнымъ!…

Краевъ, грустно улыбаясь, смотрѣлъ любовно за сестру.

— Скажи ты мнѣ на милость, объясни, что означаютъ эти слабости: рядъ дурныхъ, безполезныхъ, распущенныхъ привычекъ — вотъ и все, и признавать за ними право на существованіе, потворствовать имъ значить, по моему, унижать женщину. И вотъ что ты мнѣ еще скажи: какъ совмѣстить? съ одной стороны поднимаются вопросы о равноправности, о необходимости женскихъ университетовъ, съ другой — утверждаютъ законность привычекъ куртизанки, низводятъ любовь за степень рабской угодливости, и женщина, если она хорошенькая, съ полнымъ сознаніемъ своей правоты можетъ сбросить съ себя всякую отвѣтственность матери, человѣка и оставаться всю жизнь до самой старости изящною куклой и только!.. А мужъ, общество поощряютъ эти «слабости», находя ихъ вполнѣ естественными, чуть ли не необходимыми!… Послушай, вѣдь это обидно!… Я понимаю, какая-нибудь ученая, что ли, или общественный дѣятель еще имѣютъ, пожалуй, право на исключительность положенія, но почему это женщина самая обыкновенная, только потому, что она хорошенькая, можетъ небрежно относиться къ вопросамъ жизни и къ семьѣ — не понимаю! И въ твоей женѣ меня возмущаетъ это сознаніе своей правоты. Ты заглянулъ мнѣ въ душу, ты угадалъ — я не люблю ея, но это дѣло моего сердца, а такъ никто не въ правѣ упрекнуть меня въ несправедливомъ къ ней отношеніи… Я оказываю ей полное уваженіе и даже взяла на себя всю черную работу, всѣ заботы о домашнемъ строѣ, о дѣтяхъ. — Щеки Лизы покрылись мгновенно яркимъ румянцемъ. — Вотъ видишь ли, — сказала она сконфуженно, — я до того увлеклась, что стала даже какъ будто хвастаться, но ты, ради Бога, не подумай, — она схватила брата за руку, — я вовсе не тягощусь этимъ, для меня это большое наслажденіе, напротивъ…

Краевъ нѣжно поцѣловалъ маленькую, трепещущую ручку.

— Я знаю, но… но, все-таки, ты опять не совсѣмъ справедлива, я говорю о «небрежномъ» отношеніи, въ которомъ ты сейчасъ упрекнула жену — это не правда: какъ она любитъ и заботится о нашемъ благополучіи, о дѣтяхъ — про то я знаю, и какъ она цѣнитъ тебя, какъ благодарна — я тоже знаю, и если она не вмѣшивается въ твои заботы, ею руководить простая деликатность, полное довѣріе къ тебѣ.

Лиза не противорѣчила; она тоже знала обратную сторону любви и заботъ Варвары Борисовны, но, боясь снова увлечься и зайти слишкомъ далеко, рѣшила молчать.

— Но все это въ сущности пустяки, — сосредоточенно выговорилъ Краевъ. — Ты знаешь, зачѣмъ я звалъ тебя? — онъ посмотрѣлъ на нее серьезными, глубокими глазами, — мнѣ нуженъ другъ. Ты, пожалуй, опять обрушишься упреками на бѣдную жену мою, — онъ горько улыбнулся.

— Нѣтъ, Викторъ, зачѣмъ же? — смущенно пробормотала Лиза.

— Ты слишкомъ большая идеалистка и смотришь на вещи какъ онѣ быть должны, а не такъ, какъ онѣ есть… Если я нуждаюсь въ другѣ, это не значитъ, что я одинокъ, что жена не хочетъ или не можетъ быть моимъ другомъ… Но бываютъ такіе случаи, когда нуженъ другой другъ — не жена… Случаи рѣдкіе… исключительные… Вотъ видишь ли, я… я… это не рѣшено еще, но очень можетъ быть., такъ могутъ сложиться обстоятельства… я долженъ буду исчезнуть… ну… ну… положимъ, уѣхать, тамъ, что ли…

— Куда?

— Далеко… и можетъ быть совсѣмъ, — отвѣтилъ тихо Краевъ, избѣгая смотрѣть на испуганную, недоумѣвающую Лизу. — Ты не пугайся… Я только на всякій случай… Хорошо… и дай Богъ тебѣ всегда оставаться такой опредѣленной, здоровой духомъ и жизнь провести чисто, а я… я… тоже… можетъ быть сумѣю побороть въ себѣ эту слабость, — подчеркнулъ онъ, переводя дыханіе, — но… на всякій случай, все-таки, хотѣлъ просить тебя…

Лиза крѣпко стиснула голову руками, въ вискахъ у нея стучало отчаянно, а сердце точно замерло и перестало биться. Она не смѣла проронить слова и съ жадностью, съ безумнымъ ужасомъ ловила странныя, отрывистыя слова брата, стараясь и боясь, въ то же время, вникнуть въ ихъ туманный, загадочный смыслъ.

— Ты не волнуйся, — продолжалъ онъ, силясь казаться спокойнымъ. — Я же говорю тебѣ, что ничего еще не рѣшено… можетъ быть все перебродитъ… Я найду въ себѣ силы снова вернуться въ жизнь и… забыть, что я пережилъ, — произнесъ онъ съ трудомъ. — Но… но если со мною случится что-нибудь, — онъ заикнулся, — н-н-необычное… Ну, мало ли что!… Я знаю, дѣти найдутъ въ тебѣ и отца, и мать, но Варя будетъ одна… Такъ не бросай ее… и, помня меня, полюби!

Онъ дотронулся дрожащей рукой до ея горячаго лба.

— Обѣщаешь?

Лиза, тяжело дыша, молчала; она чувствовала, что если раскроются ея губы, оттуда вырвется крикъ, вопль, — однимъ слоомъ, что-то такое, чего не должно быть въ эту минуту.

— Обѣщаешь? — услышала она снова тотъ же упорный воросъ.

— Обѣщаю! — прерывистымъ голосомъ отвѣтила она, задерживая дыханіе, чтобъ остановить уже подступившія къ горлу слезы. Она схватила руку брата и крѣпко прижалась въ ней губами. Послышались за дверьми шаги Варвары Борисовны.

— Никому ни слова, слышишь? — спѣшно проговорилъ Краевъ, сконфуженно освобождая свою руку и, отойдя бъ столу, сталъ перебирать разбросанныя бумаги.

V.

Варвара Борисовна проснулась особенно поздно. Она устала. Цѣлый день вчера пришлось ѣздить съ отвѣтными визитами, и одной: Викторъ отказался, такъ это было неловко, непріятно! Она провела тревожную ночь. Она думала, перетасовывала обстоятельства и рѣшила, что нужно во что бы то ни стало уѣхать на мѣсяцъ, на двѣ недѣли, но уѣхать немедленно. Пора начать нормальную жизнь. Этотъ тюлень и его заботливая сестрица, кажется, совсѣмъ раскисли, а жизнь не ждетъ, нельзя терять ни минуты, надо жить. Слово «жить» Варвара Борисовна понимала по-своему. «Мыслить и страдать», любить, испытывать страсть представлялось ей чѣмъ-то чудовищнымъ, только разстраивающимъ здоровье, уничтожающимъ молодость и красоту. А дѣтей?… дѣти — это удѣлъ уродинъ, бичъ красивой женщины. Варвара Борисовна до сихъ поръ не могла себѣ простить своей неопытности въ прошломъ, результатомъ которой было появленіе дѣтей на свѣтъ. Жить — значило, прежде всего, заботиться о сохраненіи молодости и красоты, вести неустанную борьбу съ неумолимымъ временемъ, холить свое тѣло, какъ можно меньше расточать физическихъ силъ, постоянно ихъ возстановляя, и, главное, умѣть держать въ рукахъ царя міра — мужчину. Для этого нужно притворяться, притворяться и притворяться! Купецъ говоритъ: не обманешь — не продашь. И женщина, если хочетъ покоя, должна обманывать. Настоящія страсти, огорченія, тревоги — только старятъ раньше времени; умѣлая имитація, не отнимая здоровья, приноситъ пользу. И гдѣ часто женщина, дѣйствительно любя, теряетъ любимаго человѣка, тамъ, имитируя удачно это чувство, она пріобрѣтаетъ себѣ пожизненнаго раба. Еще дѣвочкой лѣтъ десяти, Варвара Борисовна преважно заявляла, возбуждая всеобщій смѣхъ, что мужъ, по ея мнѣнію, можетъ быть не уменъ, не красивъ, не добръ, только бы былъ послушенъ. Съ годами эти требованія увеличились, но послушаніе все же цѣнилось больше всего. И вдругъ, въ ужасу своему, Варвара Борисовна замѣтила, или такъ ей показалось, что она начинаетъ утрачивать силу своего вліянія на мужа: онъ почти все время проводитъ въ кабинетѣ и спитъ даже тамъ, — ну это, положимъ, пускай, Варвара Борисовна не особенно долюбливала его присутствіе въ спальнѣ. Но вотъ въ чемъ бѣда; какъ ни старалась Варвара Борисовна внушить ему сознаніе, что онъ чуть ли не погубилъ ее совершенно, и вотъ накая она кроткая, идеальная звена, — онъ, повидимому, нисколько не проникся этимъ, вмѣсто того, чтобъ удвоить свое вниманіе, свою любовь, — онъ даже, какъ будто начинаетъ ускользать изъ рукъ. Нѣтъ, надо поскорѣй принять мѣры. Виновницей столь непріятнаго для себя обстоятельства она считала Лизу. Ахъ, еслибы могло было совсѣмъ отъ нея отдѣлаться; какъ ни будь убѣдить ее привести въ исполненіе свои планы, поступить на высшіе курсы, она откладываетъ годъ за годъ. И, кто знаетъ, можетъ быть, оторванная отъ семьи, она будетъ настолько благоразумна, что выйдетъ, наконецъ, замужъ — вотъ это было бы отлично! И какъ кстати, еслибъ состоялся отъѣздъ ея именно осенью. Завѣтныя, давнишнія мечты Варвары Борисовны имѣть собственный домъ, устроенный по своему вкусу, уже почти осуществились, осенью можно даже переѣзжать, остались пустяки, только внутренняя отдѣлка комнатъ. Складъ жизни можно устроить самый симпатичный и по душѣ, одна Лиза — какъ черное пятно! Однако, удивительные они люди, право, никому изъ нихъ до сихъ поръ и въ голову не приходитъ, что надо же имѣть общественное положеніе, нельзя оставаться оправданнымъ страдальцемъ — и только! А Варвара Борисовна уже позаботилась, закинула удочку толстяку Уралову относительно службы въ земельномъ банкѣ, гдѣ онъ директорствуетъ, и онъ обѣщалъ, сказалъ; сначала только придется немного перебиться, потомъ пріобрѣсти побольше акцій — и онъ проведетъ Виктора въ члены оцѣночной коммиссіи, и будетъ великолѣпное положеніе! Пусть тогда скажутъ, что не она все устроила единолично.

Очень встревоженная я очень озабоченная, Варвара Борисовна наскоро приняла свою утреннюю душистую ванну, на этотъ разъ недоставившую ей ни малѣйшаго удовольствія, и, отложивъ до другого времени всѣ остальныя детали ухода за собой, накинувъ капотъ, поспѣшила въ кабинетъ, гдѣ застала мужа по обыкновенію въ обществѣ Лизы.

— Викторъ, я рѣшила знаешь что? Мы уѣдемъ въ Петербургъ на дняхъ, — объявила она весело. — Я давно не видалась съ родными.

— Въ Петербургъ, такъ въ Петербургъ, — отвѣтилъ равнодушно Викторъ Николаевичъ.

— Да, да, да, и какъ можно скорѣе!

Затѣмъ Варвара Борисовна сообщила свои планы относительно Земельнаго банка и о полученномъ ею обѣщаніи Уралова и отправилась подѣлиться своими соображеніями съ Анной Семеновной, у которой надѣялась найти большую поддержку.

Старуха любила ее, въ простотѣ душевной довѣряла ей во всемъ и тоже была послушной свекровью. Одна Лиза портила все.

Въ поспѣшныхъ сборахъ къ отъѣзду незамѣтно промелькнула недѣля, наступилъ и самый день. На вокзалѣ собралось большое общество проводить отъѣзжающихъ. Въ залѣ 1 класса ожидали Варвару Борисовну ея многочисленные поклонники съ бонбоньерками и букетами. Пріѣхала проводить и губернаторша. Пили шампанское. Геннадій Павловичъ сказалъ короткую, но прочувствованную, приличную случаю рѣчь. Краевъ былъ довольно оживленъ, нѣжно прощаясь съ матерью, Лизой и дѣтьми.

— Ну, смотрите, пострѣлята, — шутилъ онъ, — слушаться и помнить: чуть что — мигомъ высылаю изъ Петербурга пучокъ особенныхъ петербургскихъ розогъ!

— Викторъ, ради Бога, береги себя, — просила Анна Семеновна, — впрочемъ, ты въ надежныхъ рукахъ, — улыбалась она сквозь слезы, любовно глядя на раскраснѣвшуюся отъ вина и волненія Варвару Борисовну . Лиза съ тревогой слѣдила за братомъ. О томъ, чтобы поговорить съ нимъ, не могло быть и рѣчи. Она выбрала, наконецъ, удобную минуту и отвела его въ сторону отъ окружавшей ихъ плотно толпы.

— Викторъ, пиши мнѣ чаще, — серьезно сказала она брату. — Ты знаешь, я такъ за послѣднее время привыкла къ постоянному общенію съ тобой, мнѣ будетъ тяжело, если ты забудешь, какъ я тревожусь здѣсь за тебя.

— Будь покойна! Береги себя, бабушку и дѣтей, — отвѣтилъ онъ, крѣпко цѣлуя ее, — за меня не бойся: видишь, я даже веселъ, — онъ улыбнулся дѣйствительно искренней улыбкой.

Раздался третій звонокъ. Послѣ рукопожатій, поцѣлуевъ, пожеланій и всевозможныхъ, довольно безтолковыхъ возгласовъ, какъ всегда это бываетъ въ послѣднюю минуту, когда каждый считаетъ своей непремѣнной обязанностью что-нибудь да сказать на прощанье, Краевы вошли въ купэ. Свистокъ — улыбающіяся лица, киванье головъ, обычное маханье платками, и поѣздъ, волоча свой змѣевидный хвостъ, бросая клубы сѣро-чернаго дыма, врѣзался въ свѣтлую даль.

— Ну, слава Богу, — облегченно вздохнулъ Викторъ Николаевичъ, когда, обогнувъ небольшую возвышенность, поѣздъ оставилъ далеко за собою нарядную панораму южнаго города. — Точно я изъ тюрьмы какой вырвался — такая бодрость, и жить снова хочется. Это великая, собственно, вещь — оторваться отъ мѣста.

— Я же поэтому и рѣшила ѣхать. Видишь, я была права, — хвастливо отозвалась Варвара Борисовна.

Краевъ ласково потрепалъ жену по щекѣ.

— Да ты что — ты у меня молодецъ!

— Оттого и обидно, когда со мной не соглашаются. Если я что совѣтую, я уже знаю зачѣмъ. Ахъ, но какъ я устала! — протяжно выговорила она, сбрасывая съ себя дорожный сѣрый жакетъ. Она осталась въ такого же цвѣта юбкѣ и элегантной изъ блѣдно-голубого шелка, рубашечкѣ-блузой.

— Распакуй подушки, будь добръ.

Краевъ вынулъ изъ ремней подушки, въ вышитыхъ тоже голубыхъ шелковыхъ наволочкахъ, и съ нѣжною заботливостью положилъ у окна возлѣ жены.

— Ахъ, до чего я измучена, ты не повѣришь, — шурша своими шелковыми юбками, она старалась улечься удобнѣе на скамьѣ, — живого мѣста нѣтъ.

Краевъ затуманился.

— Еще бы, хоть кого ухлопаетъ! — мрачно и отрывисто проговорилъ онъ.

— Я не жалуюсь. Я такъ счастлива, что все, по крайней мѣрѣ, окончилось благополучно. — Она повернула къ нему розовое, улыбающееся лицо. — А ты?… Ты очень радъ?

Онъ ничего не отвѣтилъ и только крѣпко поцѣловалъ ее. Она быстрымъ, ловкимъ движеніемъ перебралась съ своей скамьи на противуположную и, прижавшись крѣпко къ плечу мужа, заглядывала ему въ лицо плутоватыми глазами.

— Нѣтъ, скажи: ты доволенъ, что у тебя такая жена?

Онъ безмолвно гладилъ ея золотистые подвитые волосы.

— Но чего мнѣ это стоило! — перемѣнила она свой заигрывающій тонъ на печальный и прижалась еще крѣпче къ мужу.

Онъ, обнявъ ея стройную фигуру, отвернулся къ окну, разсѣянно разглядывая мелькавшія передъ глазами равнины и на горизонтѣ узкую полоску далекихъ горъ.

— Ахъ, еслибъ ты зналъ, какъ меня все мучаетъ!

Краевъ встрепенулся:

— А что?

— Дѣти. Я буду очень скучать, безпокоиться за нихъ.

— Ну, чего же: они въ надежныхъ рукахъ.

— …И за тебя, — тихо добавила она: — ты знаешь, какъ и за тебя страдаю.

Въ лучистыхъ, слегка подрисованныхъ глазахъ Варвары Борисовны блеснула даже слеза. Краевъ прижался губами къ ея розовой, надушеной ладони.

— Милая… милая, — шепталъ онъ, волнуемый смѣшаннымъ чувствомъ какой-то безумной радости и безумной тоски. Онъ былъ такъ молодъ, беззавѣтно счастливъ въ эту минуту, какъ юноша, справляющій свой медовый мѣсяцъ съ любимой женщиной или какъ узникъ, получившій свободу и радующійся, какъ дитя, самымъ обыкновеннымъ явленіямъ жизни. Онъ не думалъ о будущемъ, не хотѣлъ помнить прошлаго, онъ чувствовалъ себя на полной свободѣ, какъ птица, витающая гдѣ-то подъ облавами… далеко, въ пространствѣ… И въ то же время его угнетало это отсутствіе почвы и было тоскливо до боли, и, какъ ни странно, тянуло опять назадъ, на грустную землю, покрытую туманами и дождями. И было ему страшно и за свое счастіе, и за свободу, и не потому тянуло его назадъ, что онъ самъ этого хотѣлъ, а потому, что гдѣ-то въ мозгу шевелилось упорное сознаніе, что все это одинъ миражъ: и счастье и свобода. Дѣйствительно только одно: земля, омытая слезами. И представлялась ему его свобода чѣмъ-то вродѣ бумажнаго змѣя, пущеннаго беззаботнымъ ребенкомъ на веревочкѣ, по вѣтру. Вьется змѣй въ воздухѣ, будто свободенъ — дернули за веревочку и конецъ — водворенъ змѣй въ дѣтской и, кто знаетъ, завтра, быть можетъ, будетъ разорванъ въ клочки своевольною рукой капризнаго владѣльца… А счастье… счастье…Это что-то неясное, точно потерянное, точно не испытанное, невѣдомое… далекое!…

На небѣ сгущались сумерки. Вошелъ кондукторъ зажечь фонарь въ купэ. Поѣздъ подъѣзжалъ къ большой ярко освѣщенной станціи. Красвы вышла напиться чаю и пройтись.

— Тебѣ не кажется, что мы только-что поженились и путешествуемъ? — спросила Варвара Борисовна: — никому до насъ никакого дѣла и намъ ни до кого. Ужасно какъ весело!…

Они вошли въ буфетъ. Публика торопливо разсаживалась около столовъ, шмыгали озабоченные лакеи, и Виктору Николаевичу нравилась вся эта обстановка и ему было какъ будто весело. Отдавшись во власть охватившему ихъ жизнерадостному чувству, Краевы, смѣясь и разговаривая, гуляли по дебаркадеру среди пестрой незнакомой толпы. Однако, пора было возвращаться въ вагонъ. Маленькое купе съ своими покрытыми полосатыми чехлами, диванами и тусклымъ свѣтомъ фонаря, задернутаго синей тафтой, — показалось имъ особенно уютнымъ и привѣтливымъ.

— Ну, право же, здѣсь лучше, чѣмъ дома! — воскликнула Варвара Борисовна. — И весело… весело!… Однако, какъ ни хорошо, а, все-таки, пора спать.

Она вынула маленькій дорожный нессесеръ и, распустивъ по плечамъ шелковистые волосы, стала старательно ихъ расчесывать, потомъ заплела косу, сняла съ себя верхнюю юбку, аккуратно повѣсила на маленькій крючокъ, возлѣ висѣвшей уже жакетки, перемѣнила свою шелковую блузочку на батистовую и съ видимымъ наслажденіемъ улеглась на скамью, покрывшись мягкимъ полосатымъ пледомъ.

— А ты что же?

— И я лягу, — отвѣтилъ Краевъ, хотя ему вовсе не хотѣлось спать. — А то, можетъ быть, почитаемъ? Я достану дорожный подсвѣчникъ… и свѣчка есть.

Варвара Борисовна посмотрѣла испуганно.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, ложись пожалуйста. Ты знаешь у меня будетъ голова завтра болѣть, если я не усну сейчасъ.

«И въ самомъ дѣлѣ, — подумалъ Краевъ, — лучше уснуть. Можетъ быть, сонъ самъ собою явится».

Онъ не раздѣваясь протянулся на диванѣ. Передъ глазами мигалъ, за синей тафтой, тусклый огонекъ фонаря, въ ушахъ равномѣрнымъ ритмомъ отдавался стукъ колесъ: та-та-та-та… та-та-та… та-та-та…

«Какой это размѣръ, — сталъ припоминать Краевъ, — дактиль, кажется. Удобно стихи сочинять подъ этотъ стукъ».

Онъ закрылъ вѣки. Стукъ колесъ началъ его раздражать. Онъ зажалъ уши — не помогаетъ. Ему стало душно въ купе. Онъ вскочилъ, открылъ двери, и пройдя по узкому коридору, вышелъ на площадку вагона.

VI.

Пахнувшій ему въ лицо свѣжій ночной вѣтерокъ освѣжилъ его, но надоѣдливыя колеса стучали здѣсь еще громче, еще назойливѣе.

«Ну, чортъ съ ними, — рѣшилъ примириться съ этой неизбѣжностью Краевъ, — здѣсь, все-таки, лучше, чѣмъ въ купэ… вольнѣе!…»

Онъ, прислонясь къ наружной стѣнкѣ вагона, сталъ созерцать темное небо съ причудливо разбросанными по немъ группами полночныхъ свѣтилъ.

«Красота, — восхищался онъ бѣлыми огоньками звѣздъ, — міры неизвѣстные. И никогда не постигнетъ ихъ тайны людская мудрость. Кроты, думаютъ побѣдили вселенную… толкуютъ о свободѣ, — а вездѣ тиски. Одна мысль летитъ куда хочетъ. Впрочемъ, и она не свободна, — и тутъ тиски, — матерія, вѣсомость мозга… какой-то безобразной массы… и отъ нея зависитъ мысль. Уничтожить матерію, сорвать оковы — вотъ свобода!»

— Ууууу-у! — заунывно и протяжно прозвучало въ воздухѣ. Другой такой же звукъ отвѣтилъ въ унисонъ первому тою же пронзительной нотой. Показались фонари встрѣчнаго поѣзда. И вотъ, съ шумомъ разрѣзая воздухъ, черною лентой пронесся онъ мимо.

Краевъ инстинктивно отшатнулся отъ края площадки. Замѣтивъ въ своихъ рукахъ уже потухшую папиросу, онъ почему-то бросилъ ее въ слѣдъ удаляющемуся поѣзду.

«Одна минута… малѣйшій недосмотръ и кончено, — подумалъ онъ, — и весь этотъ длинный, длинный поѣздъ скомканъ, разбитъ. А сколько ихъ тамъ, людей… счастливые или несчастные, но всѣ хотятъ жить… не додумались до истинной свободы».

Краевъ улыбнулся иронически.

«Вдругъ налетаетъ смерть… неожиданная, роковая… и оттого, что одинъ какой-то машинистъ проспалъ, не досмотрѣлъ!… Ихъ много… онъ одинъ».

Краевъ вздрогнулъ, — ему стало страшно.

«И тогда была такая же темная, безлунная ночь. Ихъ было много — онъ одинъ. Но машинистъ, губя сотни, самъ первый же погибаетъ. А онъ? Гдѣ же кара? Что это? — Ему послышался совсѣмъ близко какой-то странный звукъ, будто плескъ морскихъ волнъ, — Да, да, да!, онѣ тутъ… вотъ лижутъ подножку вагона… вотъ поднимаются выше и, пожирая одна другую, настойчиво требуютъ вырванную изъ ихъ пучины, слѣпымъ случаемъ, жертву».

Краевъ безсознательнымъ медленнымъ жестомъ поднялъ желѣзную полоску барьера.

— Вашъ билетъ! — раздался около чей то хриплый мужской голосъ.

Краевъ очнулся. Передъ нимъ стоялъ, въ сопровожденіи запаснаго кондуктора, сердитаго вида оберъ.

— Билетъ вашъ! — сердито повторилъ онъ.

— Сейчасъ.

Викторъ Павловичъ вернулся въ купэ. Варвара Борисовна спала крѣпкимъ сномъ. Краевъ осторожно снялъ съ крючка висѣвшую надъ ея головой дорожную сумку и подалъ требуемые билеты. Контроль ушелъ.

Краевъ присѣлъ на диванъ, нервная дрожь пробѣгала по всѣмъ его членамъ, въ ушахъ отдавался несносный, раздражающій, все тотъ же стукъ колесъ. Краевымъ овладѣлъ какой-то паническій ужасъ, ему захотѣлось живыхъ звуковъ, живого человѣческаго голоса.

— Варя, Варя! — сталъ онъ будить жену, — Варя, да встань же.

Она вскочила, тревожно озираясь вокругъ полусонными глазами.

— А!… Пересадка?… Пріѣхали? Что такое?… Билеты?… Они тамъ, — потянулась она къ сумкѣ.

— Уже все сдѣлано, успокойся, — сказалъ онъ прерывистымъ голосомъ. — Слушай! — онъ схватилъ жену за руку, — слушай… можетъ быть это не деликатно, эгоистично, но я… я., не могу больше… Мнѣ очень тяжело. — Онъ крѣпко стиснулъ ея руку.

— Ай! — вскрикнула она отъ боли. — Ты сумасшедшій!

Онъ испугался самъ и сталъ осыпать поцѣлуями пострадавшую руку.

— Прости меня… прости! Не знаю, или можетъ быть я дѣйствительно сошелъ съ ума. Ну, спаси меня тогда, укрой, спрячь отъ меня самого, спрячь — я погибаю!

Варвара Борисовна ничего не понимала. Она была очень сердита и недовольна. Во всемъ тѣлѣ чувствовалась сладкая истома недавняго сна, а голову такъ и клонило опять на мягкую, неостывшую еще подушку; однако, мозгъ, уже начавшій смутно работать, сообразилъ, что непремѣнно нужно преодолѣть эту истому, постараться вникнуть во все, понять безсвязныя слова мужа.

Краевъ не замѣтилъ ни ея сердитаго тона, ни недовольнаго взгляда ея голубыхъ глазъ. То, что сейчасъ безпомощно билось въ его груди и, порываясь наружу, искало выхода, было такъ сильно, что заслоняло собою все остальное, всякую впечатлительность, всякую провѣрку внѣшнихъ ощущеній.

— Скажи, неужели же нельзя уйти… уйти куда-нибудь? — съ какимъ-то тупымъ отчаяніемъ спросилъ онъ жену, глядя въ упоръ на нее своими расширенными зрачками.

— Куда? О чемъ ты говоришь?

— Уйти, спастись!

Варвара Борисовна испугалась.

«Надо прекратить это психопатическое настроеніе, — сердито подумала она, — что онъ говоритъ? Разбудилъ неизвѣстно зачѣмъ и несетъ какую-то чушь».

— Я, право, не понимаю, милый другъ, изъ-за чего ты впалъ въ такое состояніе, — постаралась произнести она намъ можно ласковѣе, — и именно теперь, когда уже все кончилось… Мы ѣдемъ, сбросивъ съ себя всякое бремя… Ты самъ же мнѣ говорилъ сегодня, что ты доволенъ и впереди ничего печальнаго нѣтъ… Матеріальное наше соложеніе вовсе не такъ плохо… Если безпокоишься о мѣстѣ, и мѣсто будетъ…

Онъ мрачно вскинулъ глазами.

— А эти стоны?

— Какіе стоны? — недоумѣвала Варвара Борисовна.

— Стоны!… и уйти отъ нихъ некуда, — онъ покачалъ головой и указалъ на грудь. — Они всегда со мною — здѣсь!… Ты меня не понимаешь, думаешь — сумасшедшій!… Но я… я владѣю отлично всею суммою моихъ нравственныхъ способностей и сознаю, что по моей — ну, пускай не винѣ — ошибкѣ, это все равно, — погибло двѣсти человѣкъ, и ихъ убійца — я… Постой же!… — остановилъ онъ раздражительно желавшую протестовать жену. — И то, что меня оправдали, уничтожаетъ меня еще больше, особенно теперь, когда я позналъ истину жизни… Ты будешь смѣяться… вѣдь это странно, что человѣкъ, съ сѣдѣющей уже головой, говоритъ какъ мальчишка, но это напрасно, — познать истину никогда не поздно…

Недоумѣніе Варвары Борисовны возростало все больше и больше.

— Можетъ быть, ты сомнѣваешься въ искренности оправдательнаго вердикта? — осторожно спросила она мужа. — Но въ этомъ ты не правъ: нѣтъ человѣка въ городѣ, который бы не былъ на твоей сторонѣ… И сами судьи…

— Нѣтъ… я не о томъ, — остановилъ онъ ее нетерпѣливымъ движеніемъ, — Слушай, слушай… да слушай же ты меня! — почти вскрикнулъ онъ истерически, но сейчасъ же точно испугался самъ своего окрика и перешелъ къ шепоту: — Увези ты меня… ну, увези!… Бросимъ все, уѣдемъ!…Кто знаетъ: чужой народъ… языкъ… жизнь, другія условія… Можетъ быть, я смогу еще стать человѣкомъ!…

Варвара Борисовна совсѣмъ не ожидала подобнаго оборота разговора. Она даже растерялась, не знала что отвѣчать.

— Вотъ видишь ли… Это такъ странно, — начала она съ разстановкою, послѣ минутнаго молчанія. — Я всегда тебя считала такимъ… здравомыслящимъ, мой милый… милый!… — постаралась она смягчить вырвавшееся слово и стала гладить поникшую голову мужа, — ей не на шутку было жаль его. — Но… но… ты долженъ самъ понять, какъ все это странно, твои слова… Ты не сердись… Ты пойми… Ты знаешь, я тебя люблю, я готова на жертвы, но… но то, что ты хочешь, возможно только въ романахъ… Уѣхать… бросить… А домъ продать за грошъ? Остаться ни съ чѣмъ? Наконецъ, куда же ѣхать? Вѣдь мы не дѣти… И жертва хороша, когда она основательна… а… а это было бы ужъ слишкомъ неблагоразумно… Вѣдь ты со мной согласенъ, да?

Краевъ ничего не отвѣчалъ. Варвара Борисовна приняла это за знакъ согласія. Подкрѣпленная увѣренностью, что она побѣдила мужа, она продолжала говорить еще долго въ томъ же тонѣ. А въ душѣ Краева точно что обрывалось, потухало и все становилось тамъ темнѣе и темнѣе. Варварѣ Борисовнѣ, наконецъ, надоѣло говорить.

— Надѣюсь теперь, я могу спокойно лечь спать? — спросила она съ обворожительной улыбкой.

Онъ разсѣянно кивнулъ головой.

— Ну, merèi… Смотри же, будь молодцомъ и ложись тоже.

Краевъ смотрѣлъ, какъ она опять стала укладываться на диванъ съ ужимками избалованнаго котенка, наконецъ нашла для себя удобное положеніе, закинула руки за голову и тотчасъ же почти уснула.

«Красивая!… — думалъ Краевъ, невольно любуясь женой. — А она не любитъ… да. Сострадаетъ теперь только… Это ужасно, когда всѣ, жена даже, только сострадаютъ… И она права… Куда же ѣхать? Безполезно… Судъ человѣческій — лукавый судъ… Судъ Божескій всегда справедливъ, но и милостивъ… Судъ собственный — безпощаденъ. Куда же уйти? И никому не нуженъ… Ей тоже не нуженъ… А сорвать оковы какъ-то жалко… Центръ тяжести — земля и ея радости, вотъ и тянетъ къ землѣ… Сомнѣваешься, а ждешь этихъ радостей и надежда далекая, смутная… все еще живетъ… А она — она не любитъ, это фактъ… да и быть такъ должно»…

Та-та-та… та-та-та…та-та-та… — попрежнему отбивали свой тактъ колеса. У-уу-у!… — протяжно просвистѣлъ паровозъ.

Подходили къ большой станціи. На горизонтѣ показалась яркая оранжевая полоса разсвѣта. Подулъ свѣжій утренній вѣтеръ. Измученый Краевъ, неудобно прислонясь головой къ спинкѣ дивана, дремалъ безпокойнымъ сномъ.

VII.

…Былъ ясный осенній день, одинъ изъ тѣхъ, когда вамъ кажется, что лѣто еще въ полномъ своемъ разгарѣ, только въ воздухѣ вѣетъ какая-то неуловимая струя, какой-то особый запахъ, напоминающій объ осени. Солнце не жгло, а нѣжно грѣло, лаская своими мягкими лучами. На береговомъ бульварѣ, съ наслажденіемъ вдыхая влажный морской воздухъ, любуясь переливами волнующагося моря, сидѣла Лиза съ книгой въ рукахъ. Тутъ же рядомъ съ дочерью помѣстилась и мать. Поодаль, почти у самаго моря, бѣгали дѣти.

Лиза похудѣла за это время, глаза ея стали будто глубже и задумчивѣе.

— Нѣтъ, ты ошибаешься, — обратилась она къ матери, продолжая начатый раньше разговоръ, — веселость его напускная. Вчера, можетъ быть, только что съ поѣзда онъ и искренно обрадовался: все же вернулся домой, насъ всѣхъ увидѣлъ… а сегодня…

— Что же?… Я ничего не замѣтила.

— Не хорошъ, — покачала Лиза головой.

— Не знаю… Я нашла его молодцомъ. Онъ будто поправился даже. Ну, что же? Теперь, кажется, онъ можетъ быть спокоенъ вполнѣ.

— Ты думаешь?… — едва слышно проронила Лиза.

— Конечно… чего же еще?… Даже грѣшно было бы… Дѣло кончилось великолѣпно, мѣсто въ виду прекрасное, въ семьѣ счастливъ… Нечего роптать: дѣти прелестныя, жена очаровательная, любитъ его…

Лиза низко наклонилась надъ книгой, чтобы скрыть отъ матери краску, залившую мгновеннымъ заревомъ ея щеки.

«Любитъ!… И Викторъ тоже убѣжденъ, пожалуй, что она его любитъ», — думала Лиза, перевертывая машинально страницу за страницей. — Вчера ей особенно рѣзко бросилась въ глаза вся фальшь показной любви Варвары Борисовны и отсутствіе дѣйствительной теплоты въ ея отношеніи къ мужу. За время путешествія она, какъ казалось Лизѣ, пріобрѣла какой-то особенный командующій тонъ, чего прежде будто бы не было, или можетъ не проявлялся этотъ тонъ такъ рѣзко, но Лизу поразилъ и онъ и полная безвольность брата въ связи съ какой-то странной лихорадочной живостью. Поговорить не пришлось — братъ, точно умышленно даже, какъ будто избѣгалъ остаться съ нею на-единѣ. По свойственной ей деликатности и способности понимать съ полуслова, Лиза поспѣшила успокоить его на этотъ счетъ. Она и сегодня, несмотря на жгучее желаніе побыть съ братомъ и разспросить его подробно обо всемъ, сейчасъ послѣ завтрака ушла изъ дому, чтобъ онъ не заподозрѣлъ ее въ навязчивости, и даже увела съ собой мать и дѣтей. Ей было очень больно, ей мучительна была эта неизвѣстность, недоговоренность и ненужная и обидная. «Вѣдь, переступить едва замѣтную, чувствительную для нихъ обоихъ грань — и все станетъ ясно, но откуда эта грань выросла и какъ переступить ее? — Лиза ломала себѣ голову: точно онъ боится, точно стыдится чего!… А она, она? ея тонъ — тонъ возмутительный…» — снова вспоминалась ей Варвара Борисовна.

— Мама, а мама!… — Лиза подняла голову отъ книги, въ которой ровно ничего не прочла.

— Что?

— Тебя не поразилъ ея тонъ?

— Чей тонъ?

— Да Варинъ, — досадливо произнесла Лиза, не понимая, какъ это мать не догадывается, о чемъ она говоритъ.

— Какой же такой тонъ?

— Приказывающій!.. А онъ точно не замѣчаетъ, безпрекословно повинуется, точно всякую самостоятельность, за время пребыванія въ Петербургѣ, потерялъ.

— Не знаю, — недоумѣвала Анна Семеновна, — я ничего въ этомъ ни страннаго, ни обиднаго не вижу. Она столько вынесла, столько для него сдѣлала… если немножко и покомандуетъ она, — что-жъ за бѣда?

— «Слабости хорошенькой женщины», — Лизѣ припомнился ея разговоръ, на эту тему, съ братомъ еще до его отъѣзда въ Петербургъ… Что же, можетъ быть, они дѣйствительно правы!… Она опять нагнулась къ книгѣ, чтобы не продолжать разговора: — Повалуй, увлечешься, скажешь лишнее, безполезно огорчишь мать…

— Дѣти!… Осторожнѣе!… — крикнула Лиза черезчуръ уже разыгравшимся мальчикамъ.

Волненіе въ морѣ усилилось. Волны, набѣгая и разбиваясь о нагроможденныя груды камней, разлетались далеко пѣнистыми каскадами мелкихъ брызговъ.

— Идите наверхъ на дорожку!

Мальчики, визжа и захлебываясь отъ смѣха, улепетывали отъ грозно надвигавшейся волны. Море играло самыми капризными тонами: на горизонтѣ почти безцвѣтное, оно мало-по-малу принимало сначала сѣрый оттѣнокъ, потомъ голубоватый, потомъ какой-то лиловый и наконецъ бурное и негодующее обрушивалось на берегъ своими мутными волнами бураго цвѣта; а тамъ, разбившись о камни, высоко вылетали на воздухъ бѣлоснѣжные хлопья пѣны, мѣшаясь съ брызгами уже прозрачной изсине-зеленоватой воды.

Лиза молча любовалась этою дикою, страстною игрой моря съ землею.

— Ахъ хорошо, — вырвалось у нея, и она почувствовала, что часть душевной тяжести — тотъ гнетъ, который она ощущала, какъ бы оторвался отъ нея и унесся куда-то въ воздухъ, вмѣстѣ съ этимъ возгласомъ.

— Да, хорошо, — задумчиво повторила за нею мать.

…На одной изъ оживленнѣйшихъ улицъ города, чета Краевыхъ, только вчера вернувшаяся изъ своего путешествія, съ большимъ вниманіемъ осматривала работы въ почти уже законченномъ собственномъ домѣ.

Варвара Борисовна, какъ только встала, — а встала она сегодня поздно, уже послѣ общаго завтрака, — такъ и потащила мужа осматривать ихъ будущее жилище; она сгорала нетерпѣніемъ устроиться какъ можно скорѣе въ собственномъ гнѣздѣ, гдѣ каждый уголъ будетъ устроенъ, каждый крючокъ будетъ вбитъ по ея вкусу. Теперь они находились въ небольшой квадратной гостиной, съ лѣпными стѣнами и потолкомъ. Варвара Борисовна, съ аршиномъ въ рукѣ, вымѣряла комнату, тщательно записывая на бумажкѣ свои разсчеты и соображенія.

— Вотъ ты спорилъ, что диванъ можетъ стать въ этомъ простѣнкѣ, — укоряла она мужа, — видишь, семь вершковъ лишнихъ.

— Я вовсе не спорилъ, — весело откликнулся Краевъ, — мнѣ только такъ больше нравится. — Онъ имѣлъ видъ довольно бодрый, только сталъ держаться какъ будто болѣе сутуловато, да въ глазахъ мелькало иногда какое-то неуловимое новое выраженіе.

— И совсѣмъ это некрасиво, ты ничего не понимаешь.

Краевъ добродушно махнулъ рукой.

— Ну, Богъ съ тобой, дѣлай, какъ знаешь, а я ужъ усталъ. — Онъ присѣлъ на подоконникъ.

— Тише, тише! — закричала Варвара Борисовна, — испортишь краску, она еще слишкомъ свѣжа.

— Я думаю, я тоже здѣсь хозяинъ отчасти, — шутливо отвѣтилъ Краевъ, — твое «хозяйское добро» жалѣю не меньше тебя.

Варвара Борисовна сконфузилась. Чтобы загладить свою выходку, она поспѣшила къ мужу.

— Ну, хозяинъ, — кокетливо передразнила она его, — цѣлуй!…

Онъ посадилъ ее къ себѣ на колѣни и крѣпко, не отрываясь, сталъ цѣловать ея пухлыя губы, потомъ щеки, шею, руки.

— Ну довольно!… Пошла работать… — поправивъ ея растрепавшіеся на лбу и вискахъ волосы, онъ спустилъ ее съ колѣнъ. Издали доносились голоса людей, стукъ молотка. Ставили балконъ.

— Пойдемъ туда, — быстрымъ шепотомъ проговорила Варвара Борисовна, — рѣшетку смотрѣть, я еще не видѣла.

Краевъ отрицательно покачалъ головой.

— Пойде-е-мъ, — тянула его руку Варвара Борисовна.

— Солнце… печетъ…

— Помилуй, тамъ тѣнь, балконъ выходитъ на сѣверъ… Ахъ, посмотри: прелесть какая!… Она повернула его голову и вмѣстѣ съ нимъ высунулась сама изъ окна. Смотри какая роскошь: растенія… розы… кипарисы… А небо?… а воздухъ?… ароматъ!… нѣга!…

Она съ восторгомъ, съ какой-то изысканною чувственностью упивалась волнами ароматическаго воздуха, подставляя свое лицо легкимъ поцѣлуямъ свѣжаго морского вѣтерка. Такимъ наслажденіямъ она отдавалась свободно: вѣдь, здѣсь не грозило разрушеніе, здѣсь это красивое, гибкое тѣло только обновлялось, крѣпло и почерпало здоровье.

— Что-жъ ты молчишь?… Развѣ не хорошо?… — тихо-тихо спросила она мужа, точно боясь нарушить своимъ голосомъ разлившуюся во всемъ ея тѣлѣ истому.

— Да… не знаю, право… — медленно протянулъ въ отвѣтъ Краевъ. — Синее небо это и солнце… и зелень — все такъ опредѣленно и… нарядно черезчуръ… Вотъ ты смѣешься, и каждый, пожалуй, смѣяться будетъ, а меня раздражаетъ эта праздничная природа…

Варвара Борисовна не возражала, — она привыкла къ разнымъ его глупостямъ послѣ процесса и перестала уже обращать на нихъ вниманіе.

— Ну, пойдемъ рѣшетку посмотримъ.

— Вотъ, молодецъ! — встрепенулась Варвара Борисовна и, схвативъ его подъ руку, быстро потащила впередъ.

Столъ уже былъ накрытъ. Лиза, бабушка и дѣти сидѣли на своихъ мѣстахъ, когда запоздавшіе Краевы вернулись домой.

— Простите, простите! — весело щебетала Варвара Борисовна, шумно присаживаясь къ столу. — Мы увлеклись домомъ… Ахъ какая прелесть потолки вышли!… И балконъ… и ванна — восторгъ!…

— Комнаты немного низки, — замѣтилъ Викторъ Николаевичъ.

— Выше были бы неуклюжія… Ахъ, ты ничего не поникаешь! ..

— Кушай, Викторъ! — прервала ее Лиза, подавая брату тарелку съ супомъ.

— Я думаю, послѣ столичнаго, наше домашнее невкусно покажется, — сказала, добродушно улыбаясь, Анна Семеновна.

— Ну, я мамочка плохой гастрономъ. А свое всегда вкуснѣе…

— Мама, а ты государя видѣла?… А офицеровъ тамъ много? — приставали дѣти къ Варварѣ Борисовнѣ.

— Много, много…

— А государя ты видѣла?

— Да нѣтъ же, нѣтъ… Отстаньте!

— Что же, все время въ Павловскѣ проводили? — съ интересовъ разспрашивала Анна Семеновна сына.

— Нѣтъ… Много гдѣ были: въ Ораніенбаумѣ, въ Петергофѣ, въ Петербургъ часто ѣздила за покупками…

— Ахъ, я вамъ буду сейчасъ на него жаловаться, — заявила Варвара Борисовна. — Представьте, въ петербургскую природу гнилую влюбился — туманы, вѣчно сѣрое небо, чахлая зелень, — въ этомъ находилъ прелесть! Я понимаю тамъ другое можетъ нравиться: блескъ жизни, веселой, беззаботной… Но я не хотѣла бы такъ жить, нѣтъ! Страшно — соблазновъ много, — она даже какъ-то вздрогнула всѣмъ тѣломъ. — А природа… бррр… отвращеніе!… Но ему нравилось…

— Ай, Викторъ, — укоризненно покачала головой Анна Семеновна.

— Она нѣсколько преувеличиваетъ, — конфузливо оправдывался Викторъ Николаевичъ. — Но, правда, яркость красокъ меня немного утомляетъ, хочется полутоновъ… Туманы по вечерамъ, сумерки, полусвѣтъ, тусклое небо успокоиваютъ нервы… мягче краски… Но это, конечно, временное настроеніе… — какъ бы поспѣшилъ онъ успокоить мать.

Старуха пытливо смотрѣла на сына.

"А Лизочка права, — думала она, — онъ странный такой… держится будто въ гостяхъ.

— Ну, я не понимаю, — продолжала она разговоръ, — по-моему гадость все это, что ты хвалишь, и какъ же сравнить… Нѣтъ, милый, ты напускаешь на себя блажь, больше ничего…

— И я вотъ то же говорю, — съ какою-то злобною радостью подтвердила Варвара Борисовна.

Лиза враждебно взглянула на невѣстку.

— Пойдемъ сегодня всѣ на бульваръ, — неожиданно перемѣнилъ разговоръ Викторъ Николаевичъ. — Сегодня что — аллегри?

— Нѣтъ, это завтра.

— Ну, сегодня пойдемъ, все-таки, музыку послушать.

— Вотъ это отлично! — подхватила Варвара Борисовна, — хотя послѣ павловскаго оркестра уши будутъ вянуть отъ нашихъ доморощенныхъ талантовъ, но за то всѣхъ знакомыхъ увидимъ. Погода чудная…

— Мнѣ кажется твоя комната, въ новомъ домѣ, черезчуръ мрачной, — точно стѣсняясь и, въ то же время, желая заговорить съ сестрой, обратился Краевъ къ Лизѣ.

— Нѣтъ, отличная, окнами въ садъ — все, чего я желала.

Обѣдъ кончился. Анна Семеновна поднялась съ мѣста.

— Ну, дѣтки, Христосъ съ вами, болтайте, а я пойду отдохнуть.

Лиза тоже поторопилась встать.

— Значитъ до вечера, — Викторъ Николаевичъ поцѣловалъ руку у матери, — на прогулкѣ?

— Куда мнѣ старухѣ гулять по вечерамъ, гуляйте вы, а я ужъ одна — чулокъ да пасьянсъ — мнѣ и весело.

— А ты пойдешь? — нерѣшительно спросилъ Краевъ сестру. — Пойдемъ, — прибавилъ онъ уже настойчиво, — всѣ вмѣстѣ, знаешь, я такъ люблю…

— Пойдемъ! — односложно отвѣтила Лиза, удивленная этимъ его непремѣннымъ желаніемъ отправиться почему-то на бульваръ, который раньше онъ терпѣть не могъ, находя ежедневныя прогулки цѣлаго города по вечерамъ на этомъ бульварѣ скучными и надоѣдливыми.

И вдругъ почувствовала она, что что-то рушится, ломается, ползетъ врозь, что этотъ стоящій передъ ней человѣкъ, ея братъ, уходитъ… Ушелъ уже куда-то далеко, что самъ онъ боится… хочетъ склеить, соединить разрозненныя части и… не въ силахъ — надо помочь ему!…

VIII.

На бульварѣ гремѣла музыка. По аллеямъ бродила гуляющая толпа. На большой площадкѣ и верандѣ клуба, гдѣ были разставлены столики, обрѣталась «чистая половина» публики. На скамейкахъ, по берегу моря подъ темнымъ пологомъ южной прохладной ночи, пріютились влюбленныя парочки. Внизу большой мраморной лѣстницы, въ ожиданіи яликовъ, собрались любители сильныхъ ощущеній, чтобы прокатиться подъ парусами. Начавшееся утромъ волненіе хотя и спало значительно, но упрямыя волны, не желая успокоиться, все еще ходили сердитыми валами по поверхности моря.

Краевы, направляясь къ клубу, шли по одной изъ боковыхъ дорожекъ бульвара. На Варварѣ Борисовнѣ было легкое газовое платье, большая, очень оригинальная, вся изъ чайныхъ розъ, шляпа, надѣтая немного назадъ, красиво обрамляла своими полями ея изящное лицо. За братомъ и его женой неохотно слѣдовала Лиза. Ей было не по себѣ, совсѣмъ не, того ждала она, когда вчера съ такимъ нетерпѣніемъ, съ такою радостью отправилась на поѣздъ встрѣтить брата. И вотъ онъ вернулся. Сегодня цѣлый день прошелъ. Разговоры самые странные — прежней близости какъ не бывало, точно онъ не знаетъ, какъ интересуется она его внутреннею жизнью. Теперь эта прогулка ненужная, скучная. Сердце Лизы сжималось тоскливо. Зачѣмъ это? Зачѣмъ? Онъ вѣдь чувствуетъ эту фальшь, а фальшивитъ, можетъ быть, даже передъ самимъ собой. Лизѣ хотѣлось громко окликнуть брата, кинуться ему на шею, заставить сбросить ненужное лицемѣріе, заплакать вмѣстѣ съ нимъ. Но она молча шла, только строгіе глаза ея становились все строже и строже, да суровѣе сдвигались тонкія полосы темныхъ бровей.

— Боже! Кого я вижу? Они уже здѣсь!

— Какъ же, какъ же! Развѣ вы не слыхали? Григорій Аполлоновичъ говорилъ, что видѣлъ ихъ вчера на поѣздѣ.

— Нѣтъ, мы ничего не знали!

— Здравствуйте! къ намъ… къ намъ!… — шумно привѣтствовало Краевыхъ цѣлое общество разряженныхъ дамъ и кавалеровъ, засѣдавшее за однимъ изъ столиковъ на верандѣ.

— Душечка, какая шляпа! — взвизгнула молоденькая блондинка, жена товарища прокурора, съ восторгомъ, смѣшаннымъ съ завистью, оглядывая шляпу Варвары Борисовны.

— Честь и мѣсто! — галантно подставилъ свой стулъ находящійся тутъ же Геннадій Павловичъ, — Человѣкъ! еще три стула, — приказалъ онъ пробѣгавшему мимо лакею. — Ну, что, милѣйшій Викторъ Николаевичъ, какъ поживаемъ? Видъ у васъ великолѣпный…

Но видъ у Виктора Николаевича былъ, напротивъ того, совсѣмъ не великолѣпный. Онъ глядѣлъ растерянно, широко раскрывъ глаза, и губы его, силясь изобразить привѣтливую улыбку, складывались въ какую-то некрасивую гримасу.

Море волнующееся, мрачное открывалось съ веранды во всемъ своемъ грозномъ величіи и красотѣ. Онъ забылъ его, этого вѣроломнаго друга, эту капризную, измѣнчивую стихію… Вотъ она!… безпощадная, величавая, здѣсь опять, передъ глазами…

— Викторъ Николаевичъ!… Викторъ Николаевичъ, да что съ вами?… А-а! залюбовались… Послѣ холоднаго сѣвера стоитъ какъ очарованный!… Викторъ Николаевичъ! — окликнула Краева одна изъ нарядныхъ дамъ.

— Ахъ, pardon, — извинился Викторъ Николаевичъ, — я дѣйствительно залюбовался, — съ трудомъ выговорилъ онъ, взявъ принесенный лакеемъ стулъ и, подаваясь безотчетному чувству тоски и страха, сѣлъ, обернувшись въ морю спиной. Помимо этого ему просто было неловко и будто стыдно чего-то, и лишнимъ чувствовалъ онъ себя среди этихъ нарядныхъ знакомыхъ ему и когда-то даже милыхъ людей. Не одинъ разъ — и во время процесса, и послѣ — онъ испытывалъ приступы подобныхъ ощущеній, но никогда еще не проявлялись они такъ ярко, какъ теперь, когда изъ чуждой ему обстановки вернулся онъ опять въ свой городъ, къ тѣмъ самымъ людямъ, съ которыми сжился, къ которымъ привыкъ.

— Во-первыхъ, будемъ достойно привѣтствовать новоприбывшихъ, — объявилъ Геннадій Павловичъ. — Человѣкъ! — онъ постучалъ вилкой о стаканъ, — двѣ бутылки Клико, скорѣй!

Оффиціантъ, размахивая бѣлою салфеткой, проворно побѣжалъ исполнять заказъ.

— Зачѣмъ это? Не надо, — протестовали Краевъ и Лиза.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Непремѣнно! — отстаивала предложеніе Завадскаго остальная компанія.

— И въ самомъ дѣлѣ, господа, — весело подхватила Варвара Борисовна, — давайте кутить! Мы тоже ставимъ шампанское. Викторъ! будемъ веселиться, вспрыснемъ наше новое жилище.

— Ну, какъ же съѣздили, хорошо?

— Ахъ, отлично!

— А у насъ такая скука все время была…

— Завтра аллегри?

— Да, и представьте, какая путаница вышла, — сообщала, занебываясь, маленькая блондинка: — посадили за одинъ столъ Евгенію Платоновну и Катерину Ивановну, онѣ перессорились; Евгенія Петровна взяла, со злости, и порвала всѣ написанные ею билетики; пришлось вновь писать, привязывать въ вещамъ, — возня страшная… У бѣдной Катерины Ивановны голова просто идетъ кругомъ!

— Отчего вы не въ духѣ сегодня, Лизавета Николаевна? — допрашявалъ Лизу красивый офицеръ, съ франтовскою выправкой и то закрученными усами.

— Нездоровится.

— Здоровье нашихъ милыхъ, симпатичныхъ, сердечныхъ! — Геннадій Павловичъ поднялъ свой бокалъ. — Далѣе не продолжаю, предоставляю каждому изъ присутствующихъ, въ свою очередь, присоединить свой собственный эпитетъ по адресу прелестнѣйшей Варвары Борисовны и милѣйшаго Виктора Николаевича, а я, чтобы не терять дорогого времени, спѣшу скорѣе выпить мою чару за ихъ здоровье… Варвара Борисовна, Викторъ Николаевичъ! — чокнулся онъ своимъ бокаломъ о бокалы мужа и жены и выпилъ залпомъ шампанское. — Вотъ — до дна! — и онъ высоко надъ головой поднялъ опорожненный бокалъ.

— Браво! — закричали присутствующіе.

Варвара Борисовна, картинно откинувшись на спинку стула, пила медленно глотокъ за глоткомъ, любуясь искрами холоднаго пѣнящагося вина.

Однимъ глоткомъ осушивъ свой бокалъ, Краевъ вдругъ почувствовалъ приливъ самой безшабашной, необузданной веселости, словно въ давно прошедшія времена на какой-нибудь товарищеской ирушкѣ: весело — потому что весело, потому что молодъ, вѣришь въ жизнь, ждешь счастья и жаждешь борьбы. Когда вино приходило концу, онъ потребовалъ еще. Геннадій Павловичъ отвѣтилъ въ свою очередь. Къ столу подходили знакомые мужчины и дамы, присаживались, разспрашивали, говорили любезности, опять уходили, появлялись новыя лица, и всѣ они назались Краеву такими добродушными, славными, и онъ всѣхъ любилъ ихъ.

— Лизочка, что же ты не пригубила? — весело окликнулъ онъ сестру, замѣтивъ передъ нею еще первый не тронутый бокалъ.

— Не хочется.

— Отчего ты печальная такая?… Брось! Право, жизнь хороша… да еще въ твои годы!… Ахъ, какъ бы я былъ доволенъ, еслибъ былъ такъ молодъ, какъ ты, — подумай, 25 лѣтъ! Мнѣ уже 40, вотъ смотри: жизнь почти прожита, а мнѣ еще хочется жить. Эхъ, Лизокъ, будь весела — пей!

Лизѣ было невыносимо тяжело, ей хотѣлось поскорѣе увести брата. Несмотря на его оживленный видъ и веселый звукъ голоса, ей все почему-то казалось, что онъ страдалъ ужасно.

— Пора намъ домой, Викторъ, — тихо и робко замѣтила она брату.

— Отчего пора?… Оставь хоть на сегодня это твое вѣчное «стопъ». Зачѣмъ? Неужели человѣкъ не можетъ никогда быть свободнымъ отъ оковъ?… Все оковы… оковы!… Приличія… долгъ… обязанности… Это скучно.

— Вѣрно! — подхватилъ Завадскій. — Vive la liberté! А если наши дамы не согласны, предоставимъ имъ безъ насъ скучать въ своихъ гостиныхъ наединѣ съ ихъ скучной pruderie!

— Вотъ это любезно! — взволновалась вся женская половина компаніи.

— Ну, а если мы въ свою очередь объявимъ вамъ войну? — задорно бросила Варвара Борисовна, — тогда бѣда: ваша хваленая свобода станетъ чѣмъ-то совсѣмъ ненужнымъ, потому что женщиной, одною только женщиной, дается счастье и ею держится міръ.

— Madame а raison! Сдаюсь!… Сдавайтесь лучше и вы, Викторъ Николаевичъ, мой совѣтъ! — предложилъ Завадскій.

— Отчего вы сегодня такая грустная? — продолжалъ приставать офицеръ въ Лизѣ, глядя на нее томнымъ, многозначительнымъ взглядомъ.

— Ахъ, оставьте, пожалуйста, я вамъ говорю: нездоровится.

— Нѣтъ, я знаю причину.

— Какая причина?

— Это мой секретъ.

Лиза пожала плечами.

Офицеръ не унимался.

— Еслибъ былъ здѣсь нѣкто, — подчеркнулъ онъ, — знаете, о комъ я говорю?

Лиза посмотрѣла удивленно и строго,

— Вы кажется съ ума сошли!

— Молчу, молчу! — офицеръ расправилъ усы, поднесъ стаканъ къ губамъ и, нарочно показывая бѣлые зубы, сталъ цѣдить сквозь нимъ вино.

Лизѣ становилось просто душно въ этой атмосферѣ: разряженыя дамы, бѣгающіе сѣменящей походкой лакеи, раскаты барабана и ноющіе звуки скрипоаъ, даже глухой немолчный плескъ бьющагося о подножіе веранды моря — все раздражало, хотѣлось уйти, запереться и быть одной. Но какъ уйти? Вотъ Викторъ довольный собой, съ сверкающими глазами, ему весело… Можетъ быть, онъ и правъ: вездѣ оковы! Зачѣмъ мѣрить на свой аршинъ? Зачѣмъ мѣшать, когда другому хорошо?

О чемъ-то оживленно спорили. Лиза прислушивалась — говорили о счастьѣ.

— Счастье… Что такое счастье? Мигъ! «Остановись мгновенье» — но оно не слушаетъ насъ, мелькнуло и изчезло, — громомъ, звенящимъ голосомъ произнесъ Викторъ Николаевичъ.

— Позвольте! Я бы на мѣстѣ Варвары Борисовны обидѣлась, — заявила одна изъ дамъ. — Такъ говоритъ мужъ, который женатъ — сколько? десять уже, кажется, лѣтъ, имѣетъ такую очаровательную жену… Варвара Борисовна, да вы слышите?

Варвара Борисовна небрежно махнула рукой. Она, улыбаясь и обмахиваясь вѣеромъ, слушала офицера, который теперь подсѣлъ уже къ ней и, все также глядя таинственно и томно и расправляя поминутно усы, нашептывалъ ей что-то вполголоса.

— Викторъ Николаевичъ имѣлъ именно это въ виду, — вставятъ свое слово Завадскій. — Онъ хотѣлъ сказать, что десять лѣтъ счастья пронеслись какъ мигъ.

— Но почему же «мелькнуло и исчезло»?

— Это такъ, для украшенія стиля!

— Ахъ, Геннадій Павловичъ всегда найдется, всегда скажетъ что-нибудь удачное, — трещали дамы, восхищенныя находчивостью адвоката. — Но въ чемъ же счастье, въ чемъ истинное счастье?… Вы, однако, не сказали своего мнѣнія Геннадій Павловичъ!… Геннадій Павловичъ?…

— Счастье — быть любимцемъ милыхъ дамъ, — любезно острилъ Завадскій.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! — говорите свое мнѣніе серьезно.

Геннадій Павловичъ снялъ шляпу, расправилъ свои кудри и мечтательно закинулъ назадъ голову.

— Счастье? — онъ остановился. — Счастье… счастье…

— Да, счастье? — у дамъ захватило дыханье.

— Какъ бы вамъ сказать… Вотъ Викторъ Николаевичъ говоритъ — мигъ. Я пойду дальше: это — миѳъ, это — фикція, его нѣтъ совсѣмъ.

— Ну-у-у, — недовольно и какъ бы обидясь протянули дамы. — къ чему же такое разочарованіе?

— Нѣтъ, оно есть, — раздался снова громкій голосъ Виктора Николаевича. — Но нужно не думать, главное ни о чемъ не думать… Задумался — шабашъ… Нужно жить — жить безъ оковъ. Воспоминаній не надо… надеждъ не надо!… Пришла минута, лови — она твоя!… Что завтра будетъ — не думай!

— Нѣтъ это не то!… Въ чемъ же настоящее счастье?… — настойчиво допытывалась жена товарища прокурора, бросая краснорѣчивые и умоляющіе взгляды на Завадскаго.

— Мнѣ, напримѣръ, нужно, чтобы меня баловали, чтобы исполняли мой каждый капризъ, — прогнусавила, жеманясь, толстая некрасивая брюнетка, съ лицомъ напоминающимъ морскую свинку, одѣтая безъ вкуса, но модно и съ претензіей. Ея мужъ — ротный командиръ, забулдыга и пьяница, бѣгалъ отъ нея какъ отъ чумы, цѣлыя ночи проводя въ клубѣ за картами. Разочарованная въ семейной жизни, бѣдняжка, все-таки, вѣрила въ свою звѣзду, хотя «баловальщики» поступали съ нею не менѣе коварно, чѣмъ законный мужъ.

— Вы желаете, чтобы счастье непремѣнно существовало? — обратился къ дамамъ Геннадій Павловичъ. — Ce que femme veut, Dieu le veut. Да будетъ такъ! Теперь въ чемъ мое счастье? Въ любви!

Дамы облегченно вздохнули.

— Въ самоотреченіи, — какъ бы про себя проговорила Лиза.

— Въ чистой совѣсти, — небрежно бросилъ офицеръ, не слышавшій даже начала разговора; до слуха его долетѣла только послѣдняя фраза, произнесенная Завадскимъ: «Въ любви», это ужъ не ново! — найдя свой отвѣтъ гораздо болѣе оригинальнымъ, офицеръ окинулъ присутствующихъ самодовольнымъ взглядомъ.

— Что?… Что вы сказали? — вдругъ вскочивъ, какъ ужаленный, набросился на офицера Викторъ Николаевичъ.

Тотъ поглядѣлъ удивленно.

— Въ чистой совѣсти, — повторилъ тотъ. — Развѣ неудачно? Счастье и чистая совѣсть… Мнѣ кажется прекрасно.

— Нѣтъ, вы мнѣ отвѣчайте прямо: на что вы намекнули? Это невѣжливо… Не… не… не деликатно!…

— Позвольте-съ, — всполошился, въ свою очередь, офицеръ. — Я не понимаю.

Викторъ Николаевичъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ,

— Если вы желаете говорить со мной подобнымъ образомъ, во могли выбрать другое время, и я нахожу неудобнымъ отвѣчать вамъ здѣсь… Я могу сдѣлать только одно — уйти!

Всѣ были поражены, всѣ поднялись съ своихъ мѣстъ растерянные, ничего не понимая.

Офицеръ понималъ меньше всѣхъ. Онъ какъ-то глупо хлопалъ глазами и смущенно улыбался.

Первая пришла въ себя Варвара Борисовна. Она старалась казаться спокойною и выйти, какъ можно скорѣе выйти, съ достоинствомъ изъ неловкаго положенія.

«Что онъ съ ума сошелъ или ревнуетъ? Какъ это нелѣпо, неумѣстно», — возмущалась она внутренно выходкой мужа.

— Викторъ предвосхитилъ мою мысль, — сказала она громко, съ нѣсколько натянутой, но все же очаровательной улыбкой. — Намъ, дѣйствительно, пора. Покончимъ споръ. Бѣдное счастье!… Оно, право, не должно быть причиной такихъ ожесточенныхъ преній. До свиданія, до свиданія, — поспѣшно прощалась она съ окружающими.

Лиза взяла брата подъ руку.

— Пойдемъ, Викторъ, домой, ты усталъ еще съ дороги, пойдемъ!

Викторъ Николаевичъ стоялъ, не двигаясь. Раздраженіе исчезло. Онъ самъ теперь ощущалъ всю неловкость происшедшей сцены и готовъ былъ провалиться сквозь землю. Онъ сконфуженно, какъ-то виновато, сдѣлалъ общій поклонъ, пробормоталъ безсвязно что-то вродѣ извиненія за свою запальчивость, и они всѣ трое направились къ дорожкѣ, ведущей къ выходу.

— Что съ тобой было?… Это возмутительно… это безобразіе — такая распущенность… Нужно владѣть собой или нужно лѣчиться, наконецъ, — осыпала упреками мужа Варвара Борисовна.

— Зачѣмъ же онъ намекнулъ… — пробовалъ защищаться робко и неувѣренно Краевъ.

— На что?

— Онъ намекнулъ на чистую совѣсть… Я знаю, я не правъ. Но… но всякій мальчишка, всякая дрянь смѣетъ теперь глумиться надъ моимъ несчастьемъ. Это невыносимо!

Варвара Борисовна пожала плечами.

— Вотъ вздоръ!… Право, нужно имѣть какое-то ненормальное воображеніе!…

— Нѣтъ, ты меня не увѣряй, — снова началъ горячиться Краевъ. — Это было съ умысломъ… съ умысломъ!…

— Викторъ… голубчикъ… родной! — умоляла Лиза. — Успокойся! Тебя всѣ уважаютъ, всѣ! Да и кто смѣетъ тебя не уважать?

Дрогнувшій голосъ Лизы звучалъ горячо и съ такимъ убѣжде ніемъ, а въ честныхъ глубокихъ глазахъ, наполненныхъ слезами, свѣтилось столько любви и ласки, что Краеву вдругъ стало легче. Сомнѣнія, острыя муки больного, измученнаго сердца смѣнились тихою тоской. Безъ словъ, однимъ крѣпкимъ пожатіемъ руки, поблагодарилъ онъ сестру и почти успокоенный вернулся домой.

IX.

— Не знаю, мамочка, зачѣмъ они хотятъ дѣтей тащить на этотъ пикникъ, — недовольнымъ тономъ спросила у матери Лиза, быстро вошедшая въ комнату.

Старуха подняла голову отъ газеты, которую читала, и посмотрѣла поверхъ очковъ на дочь.

— А отчего же ты такъ противъ этого? Тамъ хорошо, въ Ялтѣ, побѣгаютъ, погуляютъ.

— Да, но уже пора приниматься за правильныя занятія. Мальчикамъ необходима дисциплина… Теперь ихъ взбудоражили, ничего имъ въ голову не полѣзетъ, а… отпустить ихъ невозможно.

— Ну, ты и скажи, чего же кипятиться.

— И скажу, и не пущу.

— Геннадій Павловичъ ѣдетъ?!

— Да.

— Вотъ это отлично, я очень рада.

— А я такъ напротивъ, совсѣмъ не рада всей этой выдумкѣ, и такъ болитъ сердце — сказать не могу.

— Чего ты? Господь съ тобою… Чего бояться, — онъ не одинъ ѣдетъ — съ женой, ужъ тутъ можно быть спокойной… А ему очень полезно — пусть прокатится, онъ правда все хандритъ и скрыть даже не можетъ, да и не привыкъ онъ безъ занятій, чувствуетъ себя неловко!… Нѣтъ, Варичка отлично придумала, превесело проведутъ время, вернутся — примемся за переѣздъ — это опять его займетъ, а тамъ на мѣсто опредѣлится, и все съ Божьей помощью войдетъ въ свою колею…

— Барышня, барыня просятъ помочь имъ, — позвала Лизу вошедшая горничная.

Лиза побѣжала помогать.

Варвара Борисовна набирала съ собой такую массу туалетовъ и разнородныхъ принадлежностей къ нимъ, что дѣйствительно едва могла справиться только съ укладкою своихъ вещей.

Лизѣ пришлось собрать необходимое для брата.

— Зачѣмъ ты столько берешь съ собой? — спрашивалъ жену Краевъ, — вѣдь, мы ѣдемъ на два, на три какихъ нибудь дня, а ты собираешься точно на мѣсяцъ.

— Ты ничего не понимаешь, — нетерпѣливо отвѣтила Варвара Борисовна, — тамъ такая теперь избранная публика — въ день, можетъ быть, придется перемѣнить два-три туалета… А мелочи — онѣ необходимы… а шляпы… а амазонка — тоже, скажешь, не нужна?

Наконецъ, наскоро позавтракавъ, они отправились въ путь.

Огромная каменная пристань уже кипѣла своею суетливою своеобразною жизнью. Носильщики, нагибаясь подъ непосильными тяжестями, обливаясь потомъ, таскали громадные тюки товаровъ. Корпусъ парохода, величаво колыхаясь на зыбкой поверхности моря, уже готовъ былъ къ отплытію, когда запоздавшіе Краевы вбѣжали по широкимъ сходнямъ наверхъ. Публики было много, и палуба I класса пестрѣла нарядными дамскими туалетами.

— Что же вы такъ поздно? Я уже билеты взялъ, и не зналъ, что дѣлать съ ними, думалъ не пріѣдете, — встрѣтилъ Краевыхъ Завадскій.

Загудѣлъ третій свистокъ.

— Прощай Лиза! — громко крикнулъ Краевъ.

— Зачѣмъ «прощай»? До свиданія! — донеслось съ берега.

Пароходъ началъ отчаливать. Вотъ удаляется пристань, на ней толпа людей… посреди ихъ Лиза… Пароходъ поворачиваетъ и, пройдя бухту, выплываетъ въ открытое море.

Передъ глазами открылась безбрежная свѣтлая даль… Залитое солнцемъ, море все сплошь точно покрыто какимъ-то легкимъ серебристымъ налетомъ. Отвѣсно падающіе лучи, преломляясь, играли разноцвѣтными огоньками въ серебряныхъ волнахъ.

Краевъ стоялъ на кормѣ. Послѣ случившагося съ нимъ несчастія, онъ первый разъ попалъ въ эту, слишкомъ хорошо знакомую ему, обстановку.

Онъ стоялъ и смотрѣлъ, какъ разрѣзывалъ винтъ аквамариновыя волны, взбивая и разбрасывая вокругъ бѣлую, пушистую пѣну. Полоса оставляемаго пароходомъ слѣда бѣжала въ даль, все расширяясь и расширяясь, пока ни терялась въ безбрежномъ пространствѣ моря.

Краевъ смотрѣлъ и думалъ… думалъ — самъ хорошенько не зналъ о чемъ. Мысли, сплетаясь, цѣпляясь другъ за друга, наконецъ, слились во что-то опредѣленное, и онъ почувствовалъ привычное ему безпокойство капитана. Онъ даже повернулся, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, чтобъ отдать какія-то распоряженія и… вдругъ, вспомнивъ, что здѣсь онъ такой же обыкновенный пассажиръ, какъ и вся эта сидящая, гуляющая по палубѣ публика, сконфузился передъ самимъ собой. Ему стало жутко и странно и не по себѣ, и показалось ему, что всѣ это замѣтили и понимаютъ, даже посмѣиваются надъ нимъ или сожалѣютъ. «Ахъ, это тотъ несчастный, бывшій капитанъ Баяна!» Онъ возмутился внутренно:

«Что же, мнѣ, значитъ, запрещенъ входъ что ли на пароходъ?! Или я не смѣю уже больше любоваться красотою моря, или не могу уже больше жить, какъ всѣ?»

— Вы не знаете, качки не будетъ? — робко обратилась къ нему какая-то дама.

Онъ разсердился, — ему показался и этотъ вопросъ предумышленнымъ. Откуда она знаетъ, что онъ морякъ и лучше другихъ можетъ предсказать погоду? Почти съ ненавистью посмотрѣлъ онъ на эту незнакомую ему даму, отвѣтилъ сурово: «Не знаю-съ!» — и отошелъ прочь. Онъ сталъ искать жену и Завадскаго.

— Наконецъ-то, вы къ намъ, — громко окликнулъ его Геннадій Павловичъ, когда онъ подошелъ къ ихъ скамьѣ, — присаживайтесь, присаживайтесь. Ахъ, славно здѣсь, — онъ вздохнулъ всею грудью, — ну, а вы какъ чувствуете себя, Викторъ Николаевичъ, на положеніи свободнаго пассажира?

— Отлично, я думаю, — отвѣтила за мужа Варвара Борисовна, — пей, ѣшь, спи, гуляй и ни о чемъ не безпокойся. Вѣдь, правда?

— Да, да, да!

— Что ты точно въ воду опущенный?…

— Гипнозъ моря, близость воды, — острилъ Геннадій Павловичъ.

— Вотъ дуракъ-то!… — мысленно выругался Краевъ.

Ему было досадно и на жену, и на Завадскаго, и на всю эту съ давнихъ дней знакомую обстановку, и на свое согласіе, на поѣздку и на свое малодушное ощущеніе какой-то неловкости, и на безсиліе избавиться отъ этой неловкости.

— Пойдемъ въ каюту что ли, — предложилъ онъ, — голова здѣсь что-то кружится, должно быть отвыкъ я отъ моря.

Спускаясь съ лѣстницы, они столкнулись съ капитаномъ парохода — загорѣлымъ, бородатымъ, добродушнымъ малымъ, охотникомъ выпить и поухаживать.

— Викторъ Николаевичъ! Краевъ! Здорово, дружище! Очень радъ! Куда ѣдешь?… Варвара Борисовна — мой привѣтъ!… — Капитанъ звонко чмокнулъ ручку Варвары Борисовны. — Геннадій Павловичъ, и вы тутъ. Отлично — вотъ сюрпризъ — да мы превесело проведемъ время. Куда путь?

— Въ Ялту.

— Ну, что такъ близко, — ѣхали бы дальше.

— Пойдемте съ нами въ каютъ-компанію, — пригласила Варвара Борисовна.

— Bene!

— Что будемъ пить? — спросилъ Викторъ Николаевичъ, когда они всѣ размѣстились за однимъ изъ длинныхъ столовъ.

— Чего нибудь полегче — бѣлаго!… — отвѣтила Варвара Борисовна.

— Ну что, старый дружище? — добродушно хлопнулъ Виктора Николаевича по плечу капитанъ, — слышалъ, слышалъ — все кончилось какъ нельзя лучше!… и теперь… вольный казакъ.

— Нѣтъ, тамъ еще… гражданскіе истцы кассировали, дѣло пошло дальше.

— Ну да, вѣдь, это ужъ касается Компаніи, а твое личное дѣло кончилось.

— Да, и самымъ блестящимъ образомъ! — подтвердила за мука Варвара Борисовна.

Краева покоробило. Онъ улыбнулся, желая скрыть свое смущеніе.

— Отлично, очень радъ! Теперь чиновникомъ? Оно, знаешь, спокойнѣе, братецъ. Проклятая она, наша служба! Я бы и самъ бросилъ, да куда пойдешь? Привычка… Привычка — ничего не подѣлаешь. Ну конецъ всему дѣлу вѣнецъ, — чокнемся, дружище, давай!

Викторъ Николаевичъ мрачно пилъ свое вино; его тянуло опять на палубу, оттуда на мостикъ. Ахъ, да!… туда ужъ больше не нужно — онъ вольный казакъ, свободный пассажиръ, — «пей, ѣшь, гуляй», ни о чемъ не безпокойся!…

Онъ смотрѣлъ на Варвару Борисовну. Она смѣялась. Капитанъ отпускалъ неуклюжіе каламбуры. Геннадій Павловичъ острилъ элегантно и умно. А ей было весело. И вспомнилъ, почему-то, Викторъ Николаевичъ несносный стукъ колесъ ѣдущаго поѣзда, душное купэ и темную ночь, когда, измученный, онъ ей открылъ свой страхъ, свою тоску и не нашелъ отвѣта.

— Да, она ужъ не любитъ, сострадаетъ тоже, какъ всѣ.

Викторъ Николаевичъ поднялся съ мѣста.

— Куда же ты, братецъ? Посиди, — убѣждалъ капитанъ.

— Духота здѣсь, я пойду наверхъ.

— Что съ нимъ? — по его уходѣ спросилъ, удивляясь, капитанъ, — точно не въ своей тарелкѣ?

Геннадій Павловичъ покачалъ головой.

— Да у него нервы шалятъ. Ну, да это ничего пройдетъ, видъ у него отличный.

— Ахъ, онъ меня измучилъ, — проговорила жалобно Варвара Борисовна, — и если я, сравнительно, спокойна, это только потому, что я знаю, это пройдетъ.

Викторъ Николаевичъ бродилъ наверху, нетерпѣливо ожидалъ конца ихъ маленькаго плаванія. Внутреннее безпокойство не покидало его. Но это было уже не безпокойство капитана «не у дѣлъ», а какое-то общее безпокойство. Хоть бы скорѣе пріѣхать, что ли. А пароходъ ползетъ, какъ черепаха!… Онъ быстрыми шагами ходилъ по палубѣ. Ему хотѣлось движенія, движенія, движенія впередъ, дальше, скорѣе!… Такъ звѣри ходятъ въ клѣткѣ, такъ бѣлка кружится въ колесѣ, подчиняясь потребности движенія и выхода. Да скоро ли?

Викторъ Николаевичъ посмотрѣлъ на берега. Все тѣ же сѣро-голубыя скалы. Пароходъ точно и не подвинулся впередъ. Разсерженный, усталый Викторъ Николаевичъ, наконецъ, бросился на первое попавшееся свободное мѣсто. Его сосѣдями справа оказались два какихъ-то господина, должно быть купцы. Викторъ Николаевичъ сталъ разсѣянно слушать ихъ разговоръ.

— Въ прошломъ году контора работала на сто тысячъ въ этомъ мѣсяцѣ, грузили по два парохода въ недѣлю, а нынче застой, — соболѣзновалъ одинъ.

— Ничего не подѣлаешь, урожай плохъ, — отвѣтилъ другой

— Буддизмъ въ Парижѣ давно уже играетъ важную роль. Онъ собственно и составляетъ одно изъ главныхъ основаній ученія теософовъ, — объяснялъ кому-то маленькій брюнетикъ, студентъ, сидѣвшій слѣва отъ Виктора Николаевича.

— Что вы мнѣ будете говорить случайныя аваріи, случайныя аваріи! А я вамъ докажу, что всѣ они — подлецы, вотъ что-съ! — донеслось откуда-то сбоку.

Викторъ Николаевичъ обернулся. За купцомъ возсѣдалъ толстый, сѣдой господинъ и ожесточенно нападалъ на своего сосѣда-инженера, въ очкахъ.

— Случайныя, случайныя!… Вѣдь, это каждый годъ, чуть ли не каждый мѣсяцъ!… Вотъ прочтите-ка сегодняшнюю газету!… Нѣтъ, это неслучайныя, это — русское «авось», это непростительная халатность. Да что говорить — прямо подлецы!…

Викторъ Николаевичъ удвоилъ вниманіе.

— Изволите видѣть: рифъ тамъ какой-то, рифъ! Наткнулись. Эти, каналья этакій, знай! Ты долженъ все знать, на то и морякъ. Ночь не спи, заботься!… Нѣтъ и не защищайте. Подлецы, подлецы, подлецы… — горячился толстякъ, потрясая въ воздухѣ газетой, которую держалъ въ рукахъ.

— Я понимаю, буря! Другое дѣло… А тутъ капитанъ подлецъ — и все несчастіе въ этомъ. Подлецъ — да и все тутъ!…

Виктору Николаевичу ужасно нравилось, какъ произносилъ толстый господинъ это слово: «подлецъ!»

Такъ жгуче било оно по нервамъ.

"Ну да, конечно, онъ подлецъ!… И вовсе не выбитый изъ колеи, и вовсе не лишній, а просто — подлецъ! "

И показалось ему, что онъ какъ бы добился чего-то давно желаннаго, чего-то разрѣшающаго его муки и сомнѣнія… Онъ нашелъ, нашелъ, наконецъ, свое слово: онъ, Викторъ Николаевичъ Краевъ — подлецъ!

Точно бремя свалилось теперь съ сердца. Каменная стѣна разступилась, и онъ увидѣлъ свѣтъ, озарившій мракъ его темницы.

Вотъ она — разгадка!… Вотъ!… Боже мой, да какъ же все это просто!…

— Викторъ Николаевичъ! — послышался съ лѣстницы голосъ Завадскаго, — обѣдать идите, ужъ столъ накрытъ.

Черезъ минуту раздавшійся звонокъ всполошилъ пассажировъ, и мѣста за красиво сервированнымъ столомъ быстро были заняты хлынувшею внизъ толпой. Викторъ Николаевичъ давно уже не обѣдалъ съ такимъ аппетитомъ.

— Нѣтъ, ты вотъ этого, братецъ, отвѣдай, — предупредительно угощалъ его капитанъ, — вотъ этого! Хорошо, каналья, поваръ готовитъ!

Показалась уже красавица Алупка, покорно прильнувшая въ пожножью величаваго Ай-Пьетри. Прошли и мысъ Ай-Тодоръ съ бѣлою башней маяка, на вершинѣ плоской скалы за нимъ Оріанда, потомъ Ливадія и… вотъ, наконецъ, длинная вереница домовъ потянулась по нарядной набережной Ялты.

Чалки отданы. Спускаютъ сходни.

Пріѣхали.

X.

Варвара Борисовна объявила, что она намѣрена веселиться и ни минуты не желаетъ терять времени даромъ.

Какъ только размѣстились наши путешественники въ отелѣ, сейчасъ же рѣшено было предпринять какую-нибудь прогулку. Ѣхать за городъ было уже поздно, отправились побродить по набережной и заглянуть въ магазины.

Варвара Борисовна чувствовала себя, какъ рыба въ водѣ.

Она шныряла по магазинамъ, добиваясь найти что-нибудь особенно оригинальное и увлекая за собой покорныхъ спутниковъ.

Въ дверяхъ одного изъ магазиновъ они столкнулись съ Ураловыми.

— Какими судьбами?

— Только что пріѣхали.

— А мы съ Кавказа. Не миновали нашего волшебнаго уголка. Покупаете? — иронически басилъ Ураловъ.

— Да.

— Не стоитъ, бросьте!… И я свою Зою Матвѣевну тоже затащилъ… Пойдемте въ садъ.

— Тамъ что?

— Спектакль какой-то.

— А что-жъ, идемте! — вдругъ съ живостью подхватилъ Викторъ Николаевичъ, — давайте веселиться во всю!

— Вотъ это я понимаю, — одобрилъ Завадскій, — а то на пароходѣ на насъ такую скуку нагналъ!

— Чуръ, стараго не вспоминать, — остановила его Варвара Борисовна, — идемте веселиться. Чѣмъ меньше будемъ разсуждать, тѣмъ лучше.

— Вѣрно!… Чѣмъ глупѣе, тѣмъ веселѣе, — согласился Краевъ.

— Нѣтъ, я противъ глупости, — слабо протестовала Зоя Матвѣевна.

— А мы тебя не послушаемъ, — поддразнилъ жену Ураловъю

Изъ сада неслись звуки духового оркестра. Любители послушать музыку даромъ гуляли себѣ преспокойно взадъ и впередъ по тротуару или сидѣли у моря, на скамейкахъ, противъ сада.

Разукрашенный разноцвѣтными фонариками садъ пустовалъ.

На сценѣ хорошенькаго деревяннаго театра плохонькая труппа изображала какой-то модный плоскій фарсъ.

Наши путешественники спросили ложу. Имъ предложили у самой сцены съ громкимъ названіемъ «директорской».

Шелъ уже второй актъ. Юркая, довольно миловидная блондинка, суетливо бѣгая по сценѣ, все кого-то искала или, наоборотъ, кого-то прятала, являлись молодые люди съ моноклями и въ красныхъ галстукахъ, расшаркивались передъ блондинкой и тоже кого-то искали; добродушный толстякъ, отецъ или мужъ блондинки, хорошо нельзя было разобрать, ничего не подозрѣвалъ и смѣшилъ публику грубымъ комизмомъ своего положенія.

Въ «директорской» много смѣялись, апплодировали блондинкѣ и молодымъ людямъ въ красныхъ галстукахъ и комическому толстяку. Викторъ Николаевичъ смѣялся больше всѣхъ. Съ тѣхъ поръ, какъ на пароходѣ онъ нашелъ «свое слово», какое-то особенное настроеніе овладѣло имъ, — такое благодушное, умиротворяющее; постоянныхъ, ставшихъ словно хроническими, душевныхъ мукъ какъ бы и слѣдъ простылъ. Въ мозгу упорно засѣло сознаніе чего-то неизбѣжнаго, чего предотвратить нельзя, а сердце умилялось отъ всякихъ пустяковъ, отъ всякаго вздора, какъ у ребенка. Ему было весело, ему хотѣлось глупо, по-дѣтски шумѣть, хохотать, чуть не прыгать. Миловидная блондинка такъ привѣтливо улыбалась, когда ее вызывали, молодые люди и комическій старичокъ съ такимъ достоинствомъ раскланивались передъ пустыми стульями зрительнаго зала, что Викторъ Николаевичъ невольно подумалъ, глядя на нихъ, — вотъ истинные счастливцы: какія-то побрякушки, глупый обычай — битье въ ладоши, а имъ удовольствіе изъ-за того хлопотъ… этого добиваются…

— Браво-о-о! — протяжно и громко кричалъ онъ, усердно, изъ всѣхъ силъ апплодируя.

— Настоящая овація, — проиронизировалъ Захаръ Ивановичъ.

— Мнѣ это напоминаетъ одинъ анекдотъ, — засмѣялся Геннадій Павловичъ, — знаете этотъ: какой маленькій городъ…

— И какой большой дождь… Вотъ, вотъ… именно… — зычно хохоталъ Захаръ Ивановичъ, — а что?… Намъ, знаете, не пойти ли всей компаніей въ буфетъ, — предложилъ онъ, — дамамъ можно чего-нибудь этакого эѳирнаго…

Но дамы пожелали просто пройтись. Геннадій Павловичъ, какъ истый кавалеръ, отправился ихъ сопровождать.

— Вѣдь, вотъ глупѣйшая привычка, — разсуждалъ Захаръ Ивановичъ, — не хочется ни пить, ни ѣсть, а какъ-то такъ ужъ заведено, — ну, и тянетъ къ буфету.

Третій актъ ничѣмъ не отличался отъ второго, — былъ такъ же суетливъ и безсмысленъ.

Относительно программы глупостей мы пока вѣрны себѣ, — говорилъ Геннадій Павловичъ. — До чего пьеса глупа!… А, впрочемъ, оно весело. Театръ долженъ развлекать и веселить.

— И это вы говорите? Такой знатокъ и театралъ? — укорила его Зоя Матвѣевна.

— Что-жъ, и говорю правду. Знаменіе времени… жизнь — грустный мигъ, вся сила въ забвеньи. Викторъ Николаевичъ, а? Какъ вы думаете? — обратился онъ къ Краеву.

Тотъ, съ разсѣянною улыбкой, утвердительно кивнулъ головой. Онъ не разслышалъ вопроса, уловилъ только одно слово: «забвеніе». Онъ весь былъ поглощенъ своимъ умиленіемъ, тою внутреннею неудержимою работой, которая въ немъ совершалась… Забвенье… да! Забвенье — хорошо… Онъ глядѣлъ на блондинку, бѣгающую по сценѣ, и нашелъ почему-то сходство между нею и своею женой.

Онъ посмотрѣлъ на жену. Неясныя воспоминанія встали передъ нимъ, воспоминанія о чемъ-то давно прошедшемъ, невозвратномъ: Варварѣ Борисовнѣ семнадцать лѣтъ… Бѣлые пушистые волосы… Лицо ангела… Она инстинктомъ уже чувствуетъ неотразимую силу своей женской прелести и такъ властно разговариваетъ съ нимъ, а онъ… онъ около нея весь дрожитъ отъ какого-то безумнаго счастья… онъ просидѣлъ бы такъ всю жизнь, глядя въ ея лучезарные глаза, упиваясь звуками ея голоса… О возможности назвать ее своею женой онъ не думаетъ. Ему даже кажется это чѣмъ-то такимъ обыденнымъ, грубымъ… Не можетъ быть?… Какъ? Эта нарядная дама въ вычурной шляпкѣ на пышной прическѣ и съ подрисованными слегка глазами — та самая худенькая, бѣлокурая нимфа… Когда совершилась эта метаморфоза и какъ? Онъ не замѣтилъ… И стало ему жалко до слезъ свою жену… Что ей дала жизнь?… И захотѣлось ему съ безумною силой вернуть ей ея семнадцать лѣтъ и жажду счастьями неизвѣданность жизненныхъ тревогъ. Но это невозможно! Такъ что же дѣлать теперь… скорѣе, чтобы дать ей если не счастье, то хоть пріятное забвеніе… Бѣдная, вотъ гдѣ причина ея страсти къ комфорту. Нѣтъ счастья, — она искала суррогатовъ, искала забвенья. А онъ? онъ теперь больше чѣмъ кто нибудь зналъ цѣну счастью, — онъ понялъ все.

На сценѣ, между тѣмъ, блондинка, пойманная врасплохъ, должна была сознаваться въ непростительномъ кокествѣ и въ страсти къ приключеніямъ. Немногочисленная публика хохотала. Занавѣсъ опустился.

— Браво-о! — кричалъ очнувшійся Краевъ.

— Я думаю, эти актеры еще не видѣли такого азартнаго поклонника, — смѣялась Варвара Борисовна.

Краевъ схватилъ ея руку и сталъ осыпать горячими поцѣіуяю.

— Что ты, что ты, сумасшедшій! — отнимала Варвара Борисовна руку. — Ты, должно быть, въ порывѣ восторга принялъ меня за эту актрису!

Она засмѣялась, засмѣялись всѣ остальные, засмѣялся и Краевъ.

— Однако, вѣдь, это конецъ, кажется? — Геннадій Павловичъ посмотрѣлъ на афишу. — Три акта — конецъ. Вотъ это мнѣ нравится. Конецъ, а можно принять за начало и снова продолжать играть, смыслъ будетъ тотъ же. Удивительное искусство писать подобныя пьесы!

Всѣ стали выходить изъ ложи.

— Поужинать бы, я думаю, хорошо? — нерѣшительно обратился къ остальнымъ Захаръ Ивановичъ, — а? Какъ вы полагаете? — Но поддержки онъ не нашелъ.

— Пойдемте подъ парусами кататься, — весело воскликнула Варвара Борисовна, — Викторъ будетъ править.

Всѣмъ очень понравилась эта мысль, и компанія двинулась къ «Старой пристани», гдѣ стояли лодки.

Викторъ Николаевичъ сѣлъ на руль, прочіе размѣстились по двое на боковыхъ мѣстахъ. Лодочникъ отвязалъ веревку, и лодка слегка накренилась отъ набѣжавшаго съ боку прибоя, скользнула по зыбкимъ волнамъ.

— Въ полосу, скорѣе въ полосу! — нетерпѣливо кричала Варвара Борисовна, указывая на свѣтлую широкую полосу, какъ бы перерѣзывающую море, гдѣ луна, серебря поверхность, отражалась въ изгибахъ волнъ. Лодку сильно подняло вверхъ.

— Ай! — испуганно взвизгнула Зоя Матвѣевна.

— Вы боитесь? — пренебрежительно спросила ее Варвара Борисовна.

— Д-да… страшно!

— По мнѣ, лучше бы ужинать, — вставилъ робко свое слово Захаръ Ивановичъ.

— Ахъ, вы…матеріалистъ! — упрекнулъ его Завадскій, — поэзіи въ душѣ никакой.

— Нѣтъ-съ, извините, я поэзію люблю, только, знаете, не этакую, а такъ, чтобы «птички пѣли, травка зеленѣла, рѣчка бѣжала», — вотъ какую!

— Спойте что-нибудь, Геннадій Павловичъ, — просила Зоя Матвѣевна.

— Спѣть… Я и самъ хотѣлъ предложить что-нибудь хоровое.

— Нѣтъ, вы лучше одинъ.

Завадскій считался въ городѣ хорошимъ пѣвцомъ. Самъ, будучи очень высокаго мнѣнія о своихъ талантахъ, при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ любилъ проявлять ихъ.

Онъ слегка откашлянулся и началъ пѣть. Голосъ у него былъ довольно пріятнаго тембра баритонъ, но сильно вибрировалъ на высокихъ нотахъ, особенно когда пѣвецъ хотѣлъ выразить чувство.

— «Плачь, плачь!… облегчи страданіе», — разносились въ воздухѣ грустныя слова унылаго мотива, а имъ вторили волны, съ шумомъ набѣгавшія одна на другую. Какъ птица, неслась лодка, распустивъ бѣлыя крылья паруса.

Хорошо было Виктору Николаевичу. Точно что-то могучее схватило, увлекло его, и онъ самъ, ничего не сознавая, ни о чемъ не думая, распустивъ свой парусъ, какъ эта лодка, несся, несся куда-то быстро, неудержимо. Давно ему не было такъ хорошо… И какъ любилъ онъ въ эту минуту всѣхъ, а главное — жизнь, жизнь какъ вѣчное движеніе; гибнутъ одни — нараждаются другіе, а жизнь, этотъ неизсякаемый источникъ, — она вѣчна!

— «Не таи рыда-а-анья», — выводилъ старательно Геннадій Павловичъ. — Жж-жж-жи… — аккомпанировали ему волны, подбрасывая лодку и обдавая сидящихъ въ ней мелкими брызгами.

— Хорошая пѣсня, — похвалилъ Викторъ Николаевичъ.

— А, право, лучше бы вернуться, — началъ было Ураловъ.

— Ой, нѣтъ! — и Краевъ съ какою-то порывистой удалью тряхнулъ головой.

— Эхъ, что-нибудь бы русское теперь, хоровое!

— Спойте еще, Геннадій Павловичъ, — приставали расчувствовавшіяся дамы.

Лодка вошла въ полосу свѣта.

— Ахъ! Ахъ!… Ахъ, какъ хорошо! — закричали дамы.

— Вотъ что давайте пѣть, — съ живостью предложила Варвара Борисовна, — «Моряки», и подходящее, и можно хоромъ. Начинайте, Геннадій Павловичъ, а мы подхватимъ, когда припѣвъ.

— Хорошо, — неохотно согласился Геннадій Павловичъ. Онъ чувствовалъ влеченіе только къ цыганскимъ романсамъ.

— «Нелюдимо наше море», — началъ онъ лѣниво и въ полголоса.

— Громче, Геннадій Павловичъ, громче.

— «День и ночь шумитъ оно», — усилилъ нѣсколько голосъ Завадскій.

— «Шумитъ оно»… — подпѣвалъ Викторъ Николаевичъ.

— Викторъ, не надо… Мы потомъ, всѣ вмѣстѣ, — остановила его жена.

— Зачѣмъ потомъ, когда я теперь хочу.

— Ну, что же? — спросилъ Геннадій Павловичъ, дошедшій до того мѣста, гдѣ начинался припѣвъ.

— Вотъ и опоздали! — кипятилась Варвара Борисовна, бросая на мужа сердитые взгляды. — А все ты… Нужно опять сначала. Викторъ, ты молчи — пускай Геннадій Павловичъ одинъ…

Начали снова. Викторъ Николаевичъ продолжалъ подпѣвать. Какъ тогда въ ложѣ ему хотѣлось шумѣть, такъ теперь хотѣлось пѣть, и онъ не могъ остановиться. Варвара Борисовна безнадежно махнула рукой по адресу мужа.

— Оставьте его, — тихо шепнула Зоя Матвѣевна.

Смѣло братья вѣтромъ полный

Парусъ свой направилъ я.

Звонко раздавались въ воздухѣ женскіе голоса, покрываемые басистымъ рявканьемъ со стороны Захара Ивановича.

— «Будетъ буря, мы поспоримъ», — старался какъ можно выразительнѣе передать Завадскій.

— «И поборемся мы съ ней!» — подпѣвалъ Викторъ Николаевичъ. — Буря… буря… буря, — вертѣлось у него въ головѣ. Она была, и онъ боролся и поборолъ. Но буря та была особенная — то буря животворная, все вырветъ, все сломаетъ и… дастъ вожделѣнный покой…

— Довольно! — раздался повелительный голосъ Варвары Борисовны. — Стопъ! Пфа, ѣдемъ домой!

Викторъ Николаевичъ повернулъ лодку. Всѣ сразу смолкли и задумались.

По темно-синему небу сыпались звѣзды: одна… другая… третья…

— Ай! — тихо вскрикнула, затаивъ дыханіе, Зоя Матвѣевна.

— То фейерверкъ юга, — задумчиво проговорилъ Завадскій. — Вы помните, какъ это хорошо у Беранже.

«…Кто знаетъ

Чья это звѣздочка блеститъ… Блеститъ и… исчезаетъ?»…

Какъ очарованная сидѣла въ лодкѣ небольшая группа людей. Волнуемые различными мыслями, они всѣ были соединены во едино однимъ, одинаковымъ для всего живого трепетомъ жизни — властнымъ, все подчиняющимъ.

Эта ночь съ фосфорическимъ свѣтомъ купающагося въ морѣ мѣсяца и падающія звѣзды, и море съ его «роковымъ просторомъ», и Ялта, играющая огоньками, и влажный воздухъ, и темные силуэты величавыхъ горъ — все это было слишкомъ хорошо, все говорило о жизни.

Черезъ четверть часа лодка причалила.

— Такъ мы и не поужинали! — огорченно вздохнулъ Захаръ Ивановичъ.

XI.

Часы давно уже пробили двѣнадцать, а Варвара Борисовна все еще нѣжилась и потягивалась въ кровати. Она припомнила, что рано-рано утромъ, часовъ въ девять, была разбужена легкимъ шумомъ, который производилъ мужъ: писалъ что-то, шуршалъ бумагой. Эгоистъ! Ну, проснулся раньше, лежи смирно: знаетъ какой у нея чуткій сонъ. Вотъ ей помѣшали, и теперь она проспала лишнихъ два часа, — во-первыхъ, это нездорово, во-вторыхъ, она пріѣхала веселиться, а не спать. Она очень досадовала на мужа. Вдобавокъ, куда-то исчезъ и до сихъ поръ его нѣтъ. Какъ это скучно!… Напустилъ на себя психопатизмъ — просто бѣда. Но мало-помалу мысли Варвары Борисовны приняли болѣе свѣтлую окраску. Она поднялась съ подушекъ и сѣла на кровати, спустивъ ножки, — ножки были хорошенькія, стройныя. Варвара Борисовна провела рукой по одной изъ нихъ передъ тѣмъ, какъ надѣть чулокъ, и осталась довольна. Да! это средство прелестное: кожа совсѣмъ атласъ. Надо всегда его власть въ ванну. Она медленной лѣниво надѣвала чулки. Въ номерѣ было томительно и душно. Всунувъ ноги въ широкія турецкія туфли, Варвара Борисовна подошла въ умывальнику и стала съ наслажденіемъ плескаться въ водѣ. Наконецъ, освѣженная и бодрая, она вышла изъ-за перегородки, раздѣлявшей номеръ пополамъ, бросилась въ глубокое кресло, противъ трюмо, и, увидѣвъ себя въ зеркалѣ, улыбнулась. Голубой батистъ ея цвѣтной рубашки, отдѣланной валансьеномъ, удивительно нѣжно оттѣнялъ мраморную бѣлизну кожи и такъ шелъ къ золотистому отливу ея волосъ. «О, мы еще ничего… Даже и очень себѣ ничего! — любовалась она своимъ изображеніемъ въ зеркалѣ, потомъ она заложила руки за голову и стала думать. Соображенія ея были все больше практическаго свойства. — Двѣ тысячи… Мамина пенсія три тысячи, — она, конечно, считаться не будетъ. Потомъ Виктору прибавятъ… Квартира своя — жить можно!»

Въ дверной скважинѣ повернулся ключъ.

— Ай! — всполошилась Варвара Борисовна.

— Это я, не пугайся! — раздался за дверями голосъ Краева. — Одѣта?

— Нѣтъ.

— Ты спрячься за перегородку.

Варвара Борисовна скрылась. Вошелъ Краевъ въ сопровожденіи приказчика, который несъ большой тюкъ на головѣ.

— Ну, гдѣ ты, дитенышъ, вылѣзай скорѣе! — весело крикнулъ Краевъ, когда ушелъ приказчикъ. — Смотри, чего я тебѣ принесъ!

Варвара Борисовна уже успѣла накинуть тоже голубую, отдѣланную валансьеномъ, юбку и въ этомъ костюмѣ напоминала хорошенькую картинку съ бонбоньерки.

— Ну, смотри и цѣлуй мужа!

Варвара Борисовна нервно, нетерпѣливо рвала шнурки и бумагу на покупкахъ.

— Ахъ, ахъ, ахъ! — каждый разъ вырывался у нея восторженный возгласъ.

А когда Краевъ развязалъ большой тюкъ, и развернулся передъ ея глазами продолговатый, по размѣру ихъ новой гостиной, коверъ, она обомлѣла, готова была расплакаться отъ счастья. Она присѣла на стулѣ и, не отрывая блестящаго взгляда отъ ковра, протянула обнаженныя руки къ мужу.

— Милый, милый!… Какъ ты добръ! Какъ я тебя люблю! — ворковала она нѣжнымъ голосомъ, а онъ покрывалъ поцѣлуями ея волосы, лицо, руки.

— Однако, нужно его опять свернуть, какъ онъ былъ, — проговорила озабоченно Варвара Борисовна, вставая съ мѣста и освобождаясь отъ ласкъ мужа. — А ну какъ мы не сумѣемъ?…

— Сумѣемъ, — увѣренно отвѣтилъ Краевъ.

Взявъ за одинъ уголъ конецъ ковра, онъ далъ женѣ другой и, такимъ образомъ, они стали закатывать его въ трубку нагнувшись. Варвара Борисовна, второпяхъ, наступила на кружево своей юбки, разорвала его, споткнулась и съ хохотомъ растянулась на полу, цѣпляясь за коверъ руками. Краевъ бросился ее поднимать. Приподнявъ съ пола, онъ охватилъ ее на руки и понесъ по комнатѣ, осыпая горячими поцѣлуями ея полураскрытый ротъ и обнаженную шею.

— Викторъ, Викторъ! — кричала она, барахтаясь на его рукахъ и отбиваясь. — Оставь меня! Что за порывы… Да оставь же, говорятъ тебѣ!

Запыхавшійся Викторъ Николаевичъ спустилъ ее на полъ.

— Точно медовый мѣсяцъ — разыгрались, какъ молодые, — ворчала раскраснѣвшаяся и сердитая Варвара Борисовна.

— Ну, прости, прости меня! — лепеталъ съ виноватымъ видомъ Краевъ. — Но, вѣдь, я же тебя не обидѣлъ ничѣмъ… И потомъ, еслибы ты знала, какая ты славная и какой я… Ахъ, да что и говорить! — онъ махнулъ рукой и принялся опять свертывать коверъ.

Варварѣ Борисовнѣ показалось, что даже слезы блеснули въ его глазахъ.

«Нну!… опять напустилъ на себя что-то», — подумала она и стала складывать аккуратно развязанныя раньше покупки.

— Что же мы дѣлаемъ сегодня? — спросила она черезъ минуту, все еще съ капризной нотой въ голосѣ.

— Я же тебѣ сказалъ, когда пришелъ.

— Да нѣтъ же.

— Ну, конечно, сказалъ.

— Ахъ, ты меня злишь, — я еще не выжила изъ ума… Я говорю, что нѣтъ.

— Ну, прости, мнѣ показалось… Въ Гурзуфъ всѣ ѣдемъ.

— Когда?

— Въ три будутъ лошади.

Варвара Борисовна засуетилась:

— Боже мой!… А я еще не умывалась какъ слѣдуетъ… и чаю не пила… Я не успѣю… Это безобразіе!… — напустилась она на мужа. — Разбудилъ меня утромъ и… вотъ! Я проспала… и вотъ теперь не успѣю! Что мнѣ дѣлать?… Боже мой! Ничего не соображу, — восклицала она, съ отчаяніемъ заметавшись по комнатѣ.

Краевъ смотрѣлъ на нее испуганно, съ недоумѣніемъ.

— Чего же волноваться? Успѣемъ… Еще только часъ.

— Часъ… часъ… часъ!… — передразнила она мужа, — но вѣдь мнѣ нужно одѣться, — и не какъ-нибудь, — притомъ я еще не завтракала… Понимаешь ты, понимаешь?

Она побѣжала за перегородку, опять выскочила оттуда, бросилась въ корзинкѣ съ вещами и стала торопливо вынимать оттуда платья.

— Боже мой, что же будетъ, что же будетъ? — повторяла она, роясь, перебирая вещи, — я не успѣю, нѣтъ не успѣю. Прикажи подать хоть завтракъ, распорядись, пока я буду мыться… Слышишь… слышишь, Викторъ? Ахъ, мученье! Да Викторъ же!… — ошкнула она сидящаго неподвижно мужа.

Онъ не отвѣчалъ, упорно смотря куда-то, въ одну точку.

— Викторъ!… — еще разъ крикнула она почти у самаго его уха. — Слышишь, распорядись завтракомъ, — я умываться пойду.

— Иди, иди, моя радость, — тихо-тихо проговорилъ Краевъ, точно вышедши изъ какого-то полузабытья.

Варвара Борисовна побѣжала за перегородку. Раскрывъ дорожный несессеръ, снабженный всевозможными баночками и сткляночками, разставивъ все это вмѣстѣ съ зеркаломъ на стоящій тутъ же небольшой овальный столикъ, она собралась приступить къ вторичному капитальному умыванью.

— Тебѣ помочь, можетъ быть? — предложилъ Краевъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Сиди, пожалуйста, тамъ… Ты знаешь, а люблю одна одѣваться.

Викторъ Николаевичъ позвонилъ. Вошелъ лакей. Полощась въ водѣ, Варвара Борисовна слышала, урывками, какъ мужъ заказывалъ завтракъ:

— Провансаль… по-польски… бёфъ…

"Что онъ тамъ заказываетъ? Неужели цыпленка по-польски? Ненавижу! "

— Какого вина хочешь? — донесся до нея голосъ мужа.

— Ахъ, все равно, — отвѣтила она, поспѣшно приготовляя ароматическую воду для зубовъ.

— Шампанскаго хочешь?

— Вотъ вздоръ, — съ утра!

— Отчего же? Будемъ пить.

— Хорошо, хорошо, хорошо! — проговорила она, желая отвязаться.

Викторъ Николаевичъ отдавалъ приказанія лакею, въ какомъ порядкѣ подавать кушанья, когда подать вино, на что тотъ ежеминутно отвѣчалъ покорнымъ: «слушаю-съ». Наконецъ лакей вышелъ.

Настало молчаніе.

— Варя, ты скоро ли? — раздался скучающій голосъ Краева.

— Сейчасъ, — отвѣтила Варвара Борисовна, обтирая вымытыя руки какой-то особенной жидкостью молочнаго цвѣта.

— Да скорѣе…

— Сейчасъ, сейчасъ… — не спѣша продѣлывала она ту же операцію съ шеей и лицомъ.

— Ахъ, какая тоска!

Викторъ Николаевичъ нетерпѣливыми шагами ходилъ по не меру.

Его тяжеловѣсные, тревожные шаги раздражали Варвару Борисовну.

— Да скоро ли? — снова, съ какой-то болѣзненной нотой въ голосѣ спросилъ онъ.

Шаги остановились.

— Ахъ, отстань пожалуйста, говорю: сейчасъ! — сердито буркнула Варвара Борисовна.

Шаги возобновились опять. Раздалось мурлыканье заунывнаго мотива.

«Ну, слава Богу, успокоился. Пускай поетъ, только бы не мѣшалъ», — думала Варвара Борисовна, старательно расчесывая волосы и свертывая ихъ жгутомъ на головѣ.

А шаги становились все нетерпѣливѣе и нетерпѣливѣе… Отворилась входная дверь… Шаги и заунывное мурлыканье послышались уже изъ коридора… Все тише… тише… Шаги удалялись.. Наконецъ совсѣмъ смолкли…

Варвара Борисовна вышла изъ-за перегородки. Она была уже почти готова, — оставалось надѣть только платье. Она тщательно осмотрѣла въ большомъ зеркалѣ свою прическу.

«Вотъ здѣсь еще нужно подвить», — отдѣлила она прядь волосъ и, положивъ щипцы на спиртовую машинку, держа въ рукѣ маленькое, ручное зеркальце изъ слоновой кости, занялась разсматриваніемъ своего лица.

Шаги раздались снова. Кто-то стремительно бѣжалъ по коридору. Дверь номера распахнулась.

— Оковы!… оковы!… — прохрипѣлъ чей-то странный, чужой голосъ.

Раздался выстрѣлъ. Что-то тяжелое грохнулось о-земь.

Варвара Борисовна испуганно обернулась… вскрикнула и, бросивъ на полъ зеркало, кинулась къ мужу.

Онъ лежалъ возлѣ самой двери, широко раскинувъ руки, еще крѣпко сжимая въ одной изъ нихъ маленькій блестящій бульдогъ со спущеннымъ куркомъ.

Варвара Борисовна схватила его голову. Изъ круглой ранки и вискѣ алой змѣйкой сочилась кровь.

Сомнѣнья нѣтъ — въ упоръ!

Но Варвара Борисовна не вѣрила. Она стала трясти безжизненное тѣло мужа.

— Викторъ… Викторъ… — шептала она отрывисто и задыхаясь потащила трупъ на середину комнаты.

— Викторъ… Викторъ… — все продолжала она шептать безсмысленно…

Потомъ вдругъ, точно поняла весь ужасъ истины и вскинувъ кверху руки, съ безумнымъ воплемъ «спасите!» — бросилась въ коридоръ.

Тамъ увидѣла она, точно сквозь сонъ, какъ изъ отворенныхъ вездѣ дверей смотрѣли испуганныя лица. Навстрѣчу ей шелъ лакей съ подносомъ.

Она протянула впередъ обнаженныя руки, напрягла послѣднія силы, крикнула еще разъ «спасите!» — и упала безъ чувствъ…

XII.

Мрачно стало въ нарядномъ особнячкѣ. Варвара Борисовна сейчасъ же послѣ катастрофы и печальныхъ похоронъ уѣхала въ Петербургъ къ роднымъ забыться и… забыть.

Анна Семеновна и Лиза сидѣли по своимъ комнатамъ, какъ будто боялись сходиться вмѣстѣ, — видѣлись только за завтракомъ, обѣдомъ да вечернимъ чаемъ, — утренній каждая пила у себя. Одни только дѣти, сначала испуганныя и опечаленныя внезапною смертью отца, попрежнему учились, приготовляли уроки и играли по вечерамъ съ Денисенкомъ.

Тетя Лиза стала теперь такая строгая — не улыбнется и все сидитъ запершись у себя въ комнатѣ; выйдетъ оттуда если нужно по дѣлу, съ заплаканными глазами, и снова спѣшитъ назадъ.

Сегодня исполнилось три недѣли съ того печальнаго дня, когда изъ Ялты была получена страшная телеграмма. Анна Семеновна ушла въ церковь. Лиза, сдѣлавъ необходимыя распоряженія по дому, напоивъ дѣтей чаемъ и оставивъ съ учительницей, торопливо вернулась въ свою комнату. Тамъ, запершись на ключъ, она подошла къ письменному столу, достала изъ ящика толстый пакетъ съ надписью: Моей сестрѣ — и, вынувъ оттуда тетрадь почтовой бумаги, исписанную неровнымъ почеркомъ и разными чернилами, принялась съ жадностью перечитывать знакомыя, чуть не выученныя наазусть, строки.

Тетрадь эта была найдена у него въ карманѣ и передана ей послѣ его смерти.

Она начиналась такъ:

"Можетъ быть этого не будетъ, можетъ быть будетъ — кто знаетъ.

"Пишу тебѣ, потому что ты меня поймешь, а мнѣ хочется чтобы меня поняли, когда это случится. Чтобы кто-нибудь сумѣл разсказать мою несчастную повѣсть — моимъ сыновьямъ, когда они выростутъ и спросятъ объ отцѣ… А это всѣхъ лучше сумѣешь сдѣлать ты. Я буду писать все, что мнѣ думается. Это нѣчто вродѣ моей исповѣди. Давно уже пытаются люди рѣшить вопросъ: безволіе или напротивъ того сильная воля руководитъ человѣкомъ, когда онъ рѣшается поднять на себя руку и сказать всему живому — прости?… Не знаю и я, что толкаетъ меня на это рѣшеніе, но жить не могу!… Однако, мнѣ кажется, скорѣе это воля, и какая-то злая воля!… Въ ту страшную ночь, когда я былъ свидѣтелемъ, какъ изъ-за моей небрежности гибли люди, когда я слышалъ ихъ вопли и стоны, моимъ первымъ движеніемъ было броситься въ море!.. Я бросился не искать спасенія — нѣтъ, а погибнуть вмѣстѣ съ остальными и искупить свой грѣхъ. Несчастнымъ или счастливымъ случаемъ я спасенъ — и вотъ снова живу!…

«О, нѣтъ, злая воля! Я буду бороться съ тобой — буду!… Какой я ни есть искалѣченный и несчастный, я все же люблю жизнь люблю мою семью и больше всего въ мірѣ — люблю жену!… А когда все это вмѣстѣ не въ силахъ будетъ отстоять меня, тогда… тогда, приди и уничтожь».

Лиза перевернула страницу.

3 августу.

"Хаосъ… хаосъ… хаосъ, — читала она дальше, — и знаешь отъ чего? Я никогда не думалъ…. Впрочемъ, это общій удѣлъ обыкновеннаго русскаго средняго человѣка, къ какимъ принадлежу и я… Всѣ мы живемъ, пока живется — думать намъ нѣкогда… Когда-то очень давно, въ ранней юности, что-то бродило и въ моей головѣ, жаждалось отвѣтовъ на вѣчныя слова — слова «забытыя», какъ говоритъ Щедринъ, но… но… и но… Пришла жизнь, схватила и завертѣла въ свое колесо. Вѣдь, это ужасно! Такъ живетъ большинство, — я не говорю объ исключительныхъ, отмѣченныхъ натурахъ, — но большинство… Вотъ посмотри, я вспоминаю себя въ дѣтствѣ: воспитанный по установленнымъ вѣками правиламъ, по которымъ воспитываютъ хорошихъ, добрыхъ, послушныхъ мальчиковъ, я мало-по-малу привыкъ не думать, а только слушаться и моя бѣдная мать вовсе не подозрѣвала, какое безличное, лишенное всякой оригинальности, существо вырабатывалось изъ ея любимаго сына. Я сталъ учиться. Спряженія, склоненія, доказательства, равенство какихъ-то треугольниковъ, аксіомы, теоремы, радіусы, параллелограммы, безконечное количество всевозможныхъ формулъ… Да гдѣ же тутъ думать? Тутъ только въ пору удержать въ памяти всю эту премудрость. Я кончилъ. И вотъ вступаетъ въ жизнь, отлично выдрессированный, по извѣстному шаблону, юноша, лишенный всякой свободы, всякаго самостоятельнаго обличія… Общество принимаетъ радушно въ свои объятія этого милаго молодаго человѣка — такого скромнаго, не вылѣзающаго изъ рамокъ окружающей его среды… О, это общество поможетъ прекрасному юношѣ продолжать не думать… Такое поведеніе имъ пріятно, — они не любятъ безпокойныхъ!…

"Я полюбилъ, — то была самая свѣтлая пора жизни, но… но опять не до думъ, не до мыслей… Схватитъ тебя безумный, головокружительный порывъ, и ты весь въ его власти!… Я женился. Тутъ уже совсѣмъ думать не время… Вопросы матеріальнаго существованія… заботы о семьѣ… Надо служить, чтобы жить, и жить, чтобы служить… «Забытыя» слова, когда-то неясно бродившія въ памяти, были окончательно позабыты. Иногда ужъ очень что-нибудь нелѣпое бросится въ глаза, я на минуту задумаюсь, потомъ махну рукой: ахъ, не я молъ первый, не я послѣдній, — всѣ такъ живутъ!… И продолжалъ старательно служить, ходить въ гости, играть въ винтъ, читать газеты, — однимъ словомъ, жить такъ, какъ предписано обществомъ жить среднему русскому человѣку. Меня считали честнымъ и достойнымъ… А я?… Проникся ли я хоть разъ серьезно, какъ должно, сознаніемъ нравственнаго долга? Нѣтъ. И честенъ-то я былъ безсознательно, — по установленнымъ правиламъ честности, — не по внутреннему, глубоко сознанному чувству, иначе я никогда, понимаешь, никогда не оставилъ бы на чужую отвѣтственность ввѣрившихъ мнѣ свое существованіе людей… Я жилъ походя, не раздумывая, и считалъ себя, какъ и другіе, честнымъ человѣкомъ. Какъ вдругъ налетѣвшій на меня ураганъ все исковеркалъ, скомкалъ, сбилъ въ кучу, сорвалъ съ крючка, на который повѣсила меня судьба, и бросилъ въ бездну хаоса. Обезумѣвъ отъ ужаса, подавленный, сбитый съ толку, я одинъ въ тишинѣ кабинета, пока рѣшалась моя судьба и всѣ близкіе тревожились за меня, вспоминалъ, сопоставлялъ и, первый разъ въ жизни, серьезно, мучительно думалъ. Можетъ быть, нервы мои, въ пылу страшнаго потрясенія, были особенно напряжены, но мнѣ показалось, что и слухъ мой сталъ тоньше, и зрѣніе проницательнѣе, мозгъ воспріимчивѣе. Я увидѣлъ то, чего раньше не замѣчалъ или же умышленно не хотѣлъ замѣтить, чтобы не тревожить себя. Я увидѣлъ, что общество, въ которомъ я жилъ, и я самъ — совершенно потеряли человѣческій обливъ. Какія-то тѣни вмѣсто людей, ни горячаго порыва, ни свѣтлой мысли, ни правдиваго слова — все сѣро, плоско и довольно собой. Борьба за существованіе — вот единственный двигатель, оживляющій эти тѣни, вотъ основа, на которой зиждется зданіе жизни. На этомъ зданіи виситъ лицемѣрная вывѣска: любовь, всепрощеніе, братство, милосердіе и много, много другихъ, не менѣе заманчивыхъ словъ. Главный рычагъ дѣятельности каждой особи въ этомъ зданіи — есть ненависть и зависть. Каждый заботится только о томъ, какъ бы перегнать себѣ подобнаго, подняться на полвершка выше, а то и задавить попросту своего друга-пріятеля. — Не попадайся молъ мнѣ поперекъ дороги! — Все это не ново, все это говорилось много разъ людьми гораздо меня умнѣйшими, но ихъ горячее обличеніе, ихъ искренняя проповѣдь позабывалась, увеличивая собою томы «забытыхъ» словъ, а люди все такъ же ненавидятъ, такъ же губятъ другъ друга. И сталъ я думать: что же дѣлать, чтобы жить иначе?… Я убѣдился, что попалъ въ заколдованный кругъ. Воспитаніе, школа, преданія, обычаи, наша хваленая культура — все это длинною цѣпью спутываетъ насъ, и мы живемъ закованные въ эти цѣпи. Чтобы жить иначе, надо уйти. Но куда?… Куда?… Я вспомнилъ одно изъ и забытыхъ мною словъ: народъ… Жить для меньшой братіи — поучать, проливать свѣтъ, примѣнить къ дѣлу жалкіе обрывки своихъ знаній… А привычка къ комфорту, къ легкой работѣ, къ лѣни?… А нервы? Эти несчастные, издерганные барскіе нервы? Я увидалъ свою несостоятельность. Да и какъ проливать свѣтъ, когда у самого въ душѣ тьма… А стоны?… Стоны двухсотъ человѣкъ — они придутъ за мной… они меня найдутъ и тамъ… Исхода нѣтъ… Одно можетъ спасти — любовь! "

У Лизы больно сжалось сердце, казалось изъ-за этихъ печальныхъ строкъ глядѣли на нее измученные сѣрые, большіе глазъ закрывшіеся теперь навѣки.

Она вытерла слезы и продолжала читать: "…30 августа. Я вѣрю, вѣрю въ Бога… Я не смѣю посягать на жизнь, данную мнѣ Имъ!… Конечно, это малодушіе!… Меня оправдали. Но вѣчныя упреки совѣсти — вотъ моя кара. Къ чему же идти дальше?… А семья?… А Варя?… Какое право я имѣю нанести ей такой жестокій ударъ. Да и какъ смѣетъ человѣкъ — этотъ жалкій червь — уничтожить своею волей то, что даровано ему Богомъ? Одно меня томитъ и я не могу найти своего слова…Я оторвался отъ земли и не попалъ и въ преисподнюю, ни на небо, — я лишній… Нѣтъ, надо жить!… Къ чему лгать — я люблю жизнь… Я хочу жить!… Хоть мучиться… горѣть, но жить!!..

15 сентября.

"Спасите! Спасите меня отъ этихъ стоновъ!… — захлебываясь въ слезъ, прочла вслухъ Лиза. — Изнемогаю!… Гибну!… Сестра!.. Лиза!… Спасай, если не меня — дѣтей!!.. Я говорилъ съ тобой о женѣ… Теперь о дѣтяхъ… Слушай! Придетъ минута, мой часъ пробьетъ, тогда ничто не въ силахъ будетъ спасти меня: ни любовь, ни рабская страсть къ жизни… Ты не забудь о Варѣ… а дѣти?… О, ради Бога, пускай они не будутъ тѣмъ, чѣмъ былъ ихъ несчастный отецъ… Свѣта, свѣта больше и свободы, а главное — сознанья долга и вѣры въ святость! Я измѣнилъ ему и видишь — гибну!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

25 сентября.

"А я все еще живъ?… Не правда ли, это нелѣпо. Съ этимъ истекающимъ кровью сердцемъ, со смертью въ душѣ, съ презрѣніемъ въ своему «я» и… жить! Я никому не нуженъ… Тоскливо, скверно! Опускаются руки… Я понимаю чувство пьяницъ: тянетъ въ вину… къ опіуму… къ гашишу, чтобы забыться пока… пока… не будетъ ничего… Но я люблю, мучительно люблю. Когда настанетъ время и часъ пробьетъ, я и умру возлѣ нея, чтобъ ей отдать послѣдній вздохъ… Это нехорошо, но… все это будетъ!… Да, да, именно такъ!…

1 октября.

"Слово найдено!… Борьба окончена, — я побѣжденъ… Жизнь для меня уже пустой звукъ. Я ухожу сознательно и твердо. Возврата нѣтъ. Осталось нанести послѣдній ударъ: я разорву оковы и… этотъ жалкій обломокъ человѣка — мое истерзанное «я» — найдетъ вѣчный покой… Я больше не могу… не могу…

«Прощайте… Простите!!..»

То были послѣднія строки.

Н. Анненкова-Бернардъ.

"Русская Мысль", №№ 10—11, 1896