1855. править
Вы дали мнѣ пріютъ въ вашемъ журналѣ, вы первые подали мнѣ руку помощи на новомъ поприщѣ; благодарю васъ! Я очень понимаю, съ какою недовѣрчивостью вы пробѣгали рукопись, подписанную вовсе неизвѣстнымъ именемъ. Ростиславъ?! откуда взялся этотъ Ростиславъ? молодъ онъ или старъ? если онъ среднихъ лѣтъ, то зачѣмъ онъ прежде не принимался за перо?… Зачѣмъ оставлять васъ въ недоумѣніи и въ неизвѣстности на счетъ человѣка, котораго вы такъ благосклонно приняли въ вашъ журналъ? Примите чистосердечное мое признаніе! Вы увидите, что если я человѣкъ новый на беллетристическомъ поприщѣ, то по другой сосѣдней стезѣ я уже довольно пошатался; я открою вамъ причину настоящей моей попытки, и прошу васъ быть мнѣ безпристрастнымъ судьею. Начнемъ съ начала.
Я человѣкъ… какъ бы выразиться?… я человѣкъ, что называется, не въ ударѣ, которому мало, или вовсе ничего не удается! «Какое намъ до этого дѣло» скажете вы. Оно конечно, но потерпите немного. Я еще долженъ вамъ сказать нѣсколько словъ, которыя вовсе также не касаются ни до литературы, ни до искусства; но будьте снисходительны: я все веду къ одной и той же цѣли.
Въ молодости я принялъ тревожное волненіе юныхъ помышленій за жажду практической дѣятельности; я полагалъ, что буду полезнымъ ближнему, и устроивалъ заводы, фабрики, и у себя, и въ чужихъ имѣніяхъ.
Оказалось, что промышленность вовсе мнѣ не подъ стать: не одну тысячу я окунулъ безвозвратно въ бурныя ея волны. Первая неудача!
Дѣла мнѣ какъ-то не даются, или, лучше сказать, мнѣ дѣла не много даютъ, — вѣроятно, также по причинѣ моего настроенія къ идеальному, невещественному… И еще разъ неудача! Между тѣмъ нѣсколько лѣтъ… позвольте умолчать, сколько именно лѣтъ… я былъ музыкантомъ-сочинителемъ; достаточно знать, что я написалъ и напечаталъ болѣе полутораста романсовъ, изъ которыхъ не болѣе одной дюжины приняты подъ покровительство почтеннѣйшей публики (стереотипная фраза), и то изъ числа самыхъ дюжинныхъ; остальные (увы! любимыя мои дѣтищи) преданы вѣчному забвенію.
Я писалъ кантаты, баллады, ораторіи, даже покусился на сочиненіе оперъ! Двѣ изъ нихъ были исполнены, приняты благосклонно, по нѣскольку разъ меня вызывали, и видитъ Богъ, что я никого о томъ не просилъ; но по третьему разу грозныя двери нотнаго архива отворились передъ моими партитурами, и закрыли ихъ навѣки, не хуже гробовой доски. Что было дѣлать? куда дѣваться? а между тѣмъ творчество не угомонялось въ тревожной головѣ.
Писать романсы невозможно: мода на меня прошла; встарину у меня выпрашивали романсовъ, и щедро платили за нихъ, а ныньче съ меня же просятъ придачи къ моей рукописи. Пока я обдумывалъ, къ чему приступить, оставшіяся за расходомъ мелодіи распѣвали у меня въ душѣ и сердцѣ, просились, бѣдныя, на бѣлый свѣтъ, — а пустить ихъ некуда, принять ихъ некому! Однажды я сидѣлъ въ горькой, тяжелой задумчивости… вдругъ мнѣ пришло въ голову, что мелодіи хотя музыкальныя мысли, но не менѣе того все-таки мысли; при обыкновенномъ порядкѣ вещей, онѣ выражаются звуками, — это правда, — "но высказать ихъ можно иначе, " подумалъ я. Нельзя же смѣшать военной мелодіи съ пасторальной; невозможно не отличить пѣсни любви отъ разгульнаго вакхическаго припѣва, напримѣръ. Въ слѣдствіе подобныхъ размышленій и умствованій, я положилъ передъ собою листъ бѣлой бумаги, и обмакнулъ перо въ чернила. Дико мнѣ показалось съ перваго раза имѣть передъ глазами не разграфленную, столь знакомую мнѣ бумагу, а просто бѣлый листъ.
Признаться сказать, что съ начала то-и-дѣло бывало ставлю теноровый ключъ — передъ тѣмъ, какъ говорить мужчинѣ, дискантовый — передъ отвѣтомъ женщины, бекаръ, или отказъ, на мѣсто отрицанія, и такъ далѣе. Но дѣло шло впередъ, перо безъ устали писало, мысли высказывались, періодъ за періодомъ формировались, приключенія приготовлялись по гармоническимъ правиламъ диссонансовъ, музыкальные оттѣнки, мракъ и свѣтъ поперемѣнно выражались, — кажись, довольно ясно. Цѣлыя сутки прописалъ я не умолкая; мелодіи поютъ себѣ, а я ихъ слушаю да пишу; подъ утро я измучился, и заснулъ, поникнувъ на столъ усталою головою.
Просыпаюсь часа черезъ два… о, ужасъ! о, стыдъ!… по пагубной привычкѣ нѣкоторыхъ Русскихъ, я думалъ по-французски, и цѣлую тетрадь исписалъ не на родномъ, а на чужомъ языкѣ. И стыдно и больно мнѣ стало! Куда дѣваться съ такимъ незаконнымъ и уродливымъ порожденіемъ?! Переводитъ не приходится, да и вовсе невозможно; даже и въ музыкѣ думается иначе по-итальянски, какъ по-русски, а бѣдныхъ затворницъ (мелодій) стало жаль! Выпустилъ я ихъ на свѣтъ; онѣ только что разгулялись, а я имъ и порѣзвиться не дамъ. Невозможно! Скрѣпя сердце, продолжалъ, нечего дѣлать; взобрался на французскія ходули, да и отмѣрилъ страницъ сто мелкаго почерка.
Собрались знакомые, пріятели, люди доброжелательные другаго качества, и проч. и проч.
Я поставилъ столъ посреди комнаты, зажегъ свѣчки, положилъ манускриптъ предъ собой, и пошелъ распѣвать кои мелодіи… виноватъ!… и началъ читать свою повѣсть. Присутствующіе переглядывались между собою; каждый боялся, какъ это водится, выразить одобрительное мнѣніе не впопадъ, молчали и съ важностію слушали. Мнѣ становилось неловко и холодно. А вѣтреницамъ моимъ (мелодіямъ) и горя мало: рады, бѣдняжки, воздухомъ подышать. Наконецъ одна милая, добрая слушательница — дай Богъ ей здоровья! — (пожалуста, приглашайте всегда женщинъ при слушаніи новой повѣсти) — одна изъ милыхъ слушательницъ, говорю я, не вытерпѣла, увлеклась, и сказала съ чувствомъ нѣсколько одобрительныхъ словъ. Начался говоръ, поднялись сужденія, пренія; число заступницъ моихъ увеличилось; въ концѣ повѣсти благодѣтельницы мои совершенно одолѣли: онѣ слушали внимательно, улыбались, утирали глазки. Я торжествовалъ! Но…. по окончаніи чтенія, одинъ изъ присутствующихъ взялъ меня за руку, отвелъ въ сторону, и спросилъ хладнокровно: «Скажи, пожалуста, зачѣмъ ты думалъ на одномъ языкѣ, а написалъ на другомъ?» Я отступилъ на нѣсколько шаговъ, и воскликнулъ въ смущеніи: «Помилуй! вся бѣда въ томъ, что я думалъ по-французски.» — «Не можетъ быть! — отвѣчалъ мой пріятель. — У Французовъ мысли имѣютъ природную, непринужденную веселость; шутки имъ, такъ сказать, дѣло врожденное. Въ самыхъ страшныхъ выходкахъ Суліе или Сю просвѣчиваетъ какая-то живость, безпечность, свойственная однимъ Французамъ; они не парятъ, а порхаютъ; замѣть, что французскіе романисты, большая часть по крайней мѣрѣ, почерпаютъ всѣ сравненія изъ міра вещественнаго. Нѣтъ ни одного цвѣтка, который не былъ бы въ паралели со всѣми возможными хорошенькими личиками. Море, рѣки, деревья, — все служило предметомъ сравненія. Морскія волны уподоблялись людскимъ страстямъ, теченія рѣкъ, — спокойной жизни, пальма — стройному стану, луга… ну, я забылъ съ чѣмъ Французы сравнивали луга, но увѣренъ, что и они были въ дѣлѣ. Французы, мой другъ, продолжалъ мой несносный пріятель; — болтаютъ прелестно, неподражаемо, потому что съ давнихъ временъ разговоръ служитъ имъ элементомъ. Но когда жъ ты видалъ, чтобы французскій повѣствователь съ первой строки повѣсти до послѣдней царилъ въ мрачныхъ облакахъ воображенія? тамъ ему ни себя показать, ни на другихъ посмотрѣть невозможно. Повѣрь, что балладная восторженность исключительная принадлежность Германіи»… Но клянусь, что я не думалъ по нѣмецки, прервалъ я съ ужасомъ. — "Ну, такъ по-русски — замѣтилъ пріятель хладнокровно. — Нечего таить грѣха, у насъ-таки есть эта замашка; правда, что она стала, благодаря Бога, выводиться въ послѣднее время… да и тебѣ, мой другъ, совѣтую отъ нея отдѣлаться, " прибавилъ окончательно холодный другъ мой. Я принужденно улыбнулся и остолбенѣлъ. На слѣдующій день я взялъ листъ бѣлой бумаги, и, завернувъ имъ, какъ саваномъ, минутно жившія мои мелодіи, похоронилъ ихъ въ письменномъ столѣ.
Прошла недѣля, другая; сижу я въ креслахъ по цѣлымъ днямъ между фортепіанами и письменнымъ столомъ, и посматриваю грустно то въ одну, то въ другую сторону; новыя затворницы стали постукивать въ сердце и въ голову, а я боюсь обращать на нихъ вниманіе. Закрою глаза, заткну уши и отмалчиваюсь! Наконецъ, отъ борьбы и волненія, я не на шутку занемогъ и слегъ съ постель. Не слажу, чувствую, ей-ей, что на слажу съ мучительнымъ требованіемъ творчества! Я началъ съ того, что удалилъ со стола, стоявшаго близь моей постели, всѣ иностранныя книги, и окружилъ себя сочиненіями Ломоносова, Державина, Карамзина, Пушкина… Жуковскаго я побоялся оставить при себѣ. Цѣлыя ночи я проводилъ въ чтеніи, цѣлыя страницы заучивалъ наизусть, чтобы и французскую и мелодическую дурь выбить изъ головы. Трудно было болѣзненное мое состояніе! Не менѣе того я однажды всталъ, добрался кой-какъ, шатаясь, до стола, и принялся писать по русски — на этотъ разъ. Пріятель мой замѣтилъ мнѣ, что я думалъ по-русски, а писалъ по-французски, что, если вы скажете мнѣ на-оборотъ… право, страшно! Содержаніе моего разсказа, заимствовано… впрочемъ, что говорить? вы увидите!
Вотъ, г. редакторъ, по какому стеченію обстоятельствъ, на старости лѣтъ… нѣтъ! это слишкомъ; въ осеннемъ цвѣтѣ лѣтъ, музыкантъ-сочинитель выступаетъ, со страхомъ, на литературное поприще.
Если его ожидаетъ новая неудача, пожалѣйте, то не поминайте лихомъ.
I. править
Въ концѣ лѣта 18.. года, въ окрестностяхъ Петербурга появилось новое, незнакомое лицо; его начали замѣчать поэты въ одно время и на Каменномъ Острову, и въ Павловскомъ, на Елагинскомъ мысѣ (à la pointe) и въ Петергофѣ, въ Царскомъ и у Излера. Иные говорили, что онъ Итальянецъ, другіе что Англичанинъ; многіе увѣряли что онъ Французъ, а большая часть, что онъ чисто Русскій; положительно, что онъ изъяснялся свободно на всѣхъ четырехъ языкахъ. Впрочемъ, наружности его нельзя было назвать привлекательною. Онъ былъ очень небольшаго роста, лице имѣлъ блѣдное, съ желтоватымъ оттѣнкомъ, глаза сѣрые и красноватые; носилъ маленькіе усы и украшалъ подбородокъ эспаніолеткой. Что обращало на него вниманіе, это роскошь его экипажей: онъ появлялся то на сѣрыхъ, то на вороныхъ; верховыя его лошади были чистѣйшей англійской породы. Вскорѣ разнесся слухъ, что онъ фехтуетъ какъ… пожалуй, Давлуи стрѣляетъ изъ пистолета какъ Прево, ѣздитъ верхомъ, какъ кровный жокей. Начали распрашивать, узнавать и добрались, что имя его графъ Гельти, что онъ родился въ Италіи отъ русской матери и Итальянскаго отца, что онъ нынѣ живетъ не на дачѣ, а на Невскомъ Проспектѣ, и занимаетъ совершенно одинъ чуть ли не цѣлый домъ. На Невскомъ, цѣлый домъ! дѣло становилось серіозное. Множество второстепенныхъ франтовъ стали ласково посматривать на графа; но онъ не обращалъ на нихъ вы малѣйшаго вниманія.
Графъ мѣтилъ выше: ему хотѣлось обратить на себя взоры аристократическаго круга. Въ Петербургѣ, какъ и въ прочихъ большихъ столицахъ, вступаютъ въ завѣтный, такъ называемый, высшій кругъ общества или по праву рожденія, или по праву сильнаго.
Но силу показать довольно трудно. Нужно, быть или сильно богатому, или сильно талантливому, или сильно эксцентрическому. Средне-пропорціональное тутъ не принимается въ соображеніе, и вовсе теряется. На осеннихъ скачкахъ въ Царскомъ Селѣ итальянскому графу удалось наконецъ обратить на себя вниманіе и молодой нашей знати. Во-первыхъ, лошадь его выиграла призъ; во-вторыхъ, онъ предлагалъ и держалъ всѣ-возможныя цари: въ-третьихъ, въ вознагражденіе за доставленное ему удовольствіе turf-тріумфа, онъ подарилъ и призъ и самую лошадь скелетообразному своему жокею. Въ слѣдствіе этихъ подвиговъ, ему удалось увезти обѣдать къ себѣ, въ Петербургъ, нѣсколько молодыхъ людей высшаго круга.
Въ шесть часовъ фешенебельные львы, въ фицъ-жакахъ, порядочно запыленныхъ, въ шпорахъ, съ хлыстиками различныхъ сортовъ, вступили на ярко освѣщенную, раздушенную и покрытую богатыми коврами лѣстницу петербургскаго дома графа Гельти. Онъ ихъ ввелъ прямо въ столовую, дубоваго рѣзнаго дерева, около стѣнъ которой стояли огромные, тоже рѣзвые шкафы, съ массивными старинными блюдами, чашами и проч. Многочисленная прислуга, въ простыхъ, но изящныхъ ливреяхъ и въ башмакахъ, молча ожидала гостей. Посреди комнаты стоялъ на шесть кувертовъ столъ, великолѣпно уставленный богемскимъ хрусталемъ; ослѣпительный свѣтъ падающій сверху, освѣщалъ пышное убранство. Въ столовой все носило отпечатокъ богатства, роскоши, вкуса; одно показалось только shoking прихотливой молодежи: полъ столовой былъ обтянутъ пышнымъ разрѣзнымъ бархатомъ ярко-малиноваго цвѣта. Графъ замѣтилъ направленіе черепаховыхъ лорнетовъ, и сказалъ, улыбаясь:
— Извините меня, господа: въ Италіи мы любимъ яркіе цвѣта и мягкую подстилку подъ ногами во время обѣда.
— Оно и лучше, сказалъ одинъ изъ присутствующихъ: — въ случаѣ паденія не ушибешься.
— И помилуйте, графъ! возразилъ хозяинъ: — въ этой столовой не просиживаютъ болѣе шести часовъ, а въ шесть часовъ некогда напиться до упаду.
Денди переглянулись съ одобрительною улыбкою, и сѣли за столъ.
Излишне описывать изысканность обѣда; достаточно сказать, что подавали и черепаховый супъ прямо изъ Англіи, и какія-то Гаврскія рыбы, и артишоки неслыханной величины.
Вина было безъ числа, пальятино было прямо изъ Мадеры, столѣтнее венгерское — изъ Польши, и такъ далѣе. Послѣ обѣда графъ ввелъ гостей въ обширный кабинетъ, украшенный всѣми возможными оружіями новѣйшаго и стариннаго времени. Свѣтъ колоссальнаго разгорѣвшагося камея боролся съ безчисленнымъ множествомъ карселей; нѣсколько изящныхъ статуй красовались по угламъ и посреди комнаты.
Фешенебеля развалились на бархатныхъ диванахъ. Графъ предложилъ имъ неслыханныя двадцати-лѣтнія гаванскій сигары. Молодежь бросала пепелъ сигаръ въ массивныя золотыя пепельницы. На парчевыхъ подушкахъ лежали какія-то розовой шерсти борзыя собаки, съ прозрачными ногтями…. Однимъ словомъ, немудрено, что на слѣдующій день, когда графъ Гельти показался на Невскомъ, сотни глазъ слѣдили за нимъ съ любопытствомъ. Петербургъ весьма капризенъ: иногда попадаютъ въ извѣстность люди Богъ знаетъ изъ за чего; я говорю о публикѣ, о массѣ, а не про знать: это другое дѣло. Я знавалъ господина, который попалъ въ извѣстность за безобразную наружность, другаго — за то, что онъ мастерски тасовалъ карты, третьяго, что онъ отлично передавалъ слышанное… и проч. Если фортуну называютъ капризной женщиной, то столичная извѣстность ужъ навѣрно вѣтряная дѣвушка. Пошалить захочетъ, пожалуй и мы съ вами попадемъ въ извѣстные люди…. оборони Богъ! для инкогнито это весьма неудобно. Графъ Гельти вовсе не раздѣлялъ нашего мнѣнія на этотъ счетъ, потому что на слѣдующій же день онъ задалъ ничто въ родѣ какого-то сарданапальскаго вечера, съ такими причудами, что только и было разговору въ гостиныхъ, что о немъ, и на улицахъ на него указывали пальцемъ.
Вскорѣ разнесся слухъ, что оригинальный графъ купилъ домъ на Сергіевской, и отдѣлываетъ его съ неслыханной роскошью, а въ началѣ зимы начали поговаривать, что гордая, знатная княгиня Бронина, не смотря на то, что она недавно еще увѣряла, что ни въ какихъ родословныхъ не сыщешь именъ графовъ Гельти, отдаетъ за него дочь!
Говорили, судили, критиковали, — можетъ быть, и завидовали; но какъ бы то ни было, а въ февралѣ прелестнѣйшая аристократическая княжна Надежда Бронина переименовалась въ итальянскую графиню.
Дѣйствительно, домъ, дворецъ, или заколдованный замокъ, въ которомъ графъ принялъ молодую свою супругу, былъ баснословнаго великолѣпія.
Тутъ были и оранжерея, или, лучше сказать, цѣлый садъ съ экзотическими растеніями, и помпеевскія залы, и аламбрскія ванны.
Кабинетъ графини былъ совершенствомъ въ своемъ родѣ: бархатъ и кружева — двѣ крайнія противоположности — сплетались фантастическими узорами; дорогія японскія вазы небрежно прикрывались банановыми листьями, Айвазовскаго картины висѣли на крученыхъ золотыхъ шнурахъ…. вездѣ были роскошь, богатство и комфортъ въ высшей степени. Въ волшебномъ этомъ жилищѣ очаровательная графиня любила, наслаждалась жизнью и повелѣвала.
Первые два мѣсяца пронеслись какъ сонъ. Однажды графинѣ вдругъ пришло на умъ, что у нея въ домѣ, въ самомъ центрѣ ея владычества, происходитъ нѣчто неизвѣстное, таинственное. Въ одно утро графиня сидѣла въ кабинетѣ мужа; графъ отпилъ кофе и, развалившись въ покойныхъ креслахъ, предъ мраморнымъ каминомъ, лѣниво курилъ кальянъ.
— Скажи, пожалуста, Жоржъ, сказала вдругъ графиня, что за таинственное лицо капитанъ Тольди? Вотъ два мѣсяца какъ я замужемъ, а мнѣ никогда не случалось съ нимъ встрѣтиться; между тѣмъ Тольди у тебя безпрестанно на языкѣ. Сломается у меня карета, ты приказываешь сказать о томъ Тольди, счетъ платить посылаешь къ Тольди, верховая моя лошадь капризничаетъ — опять отправляются къ Тольди. Что за загадка? кто этотъ капитанъ? Подайте мнѣ Тольди: я хочу его видѣть?
— А что, мой другъ, сказалъ флегматически графъ: — развѣ ты недовольна своимъ хозяйствомъ?
— Слишкомъ довольна, отвѣчала графиня. — По нашему образу жизни намъ недостаточно и пятисотъ тысячъ въ годъ, а у насъ едва двѣсти-пятдесятъ тысячъ ассигнаціями, прибавила она, улыбаясь.
Графиня встала, подошла къ шелковому снурку и маленькою, бѣленькою ручкой твердо позвонила. На звонокъ вошелъ завитой, въ бѣломъ галстухѣ камердинеръ.
— Попросить ко мнѣ капитана Тольди, сказала графиня.
— Ну, много же ты этакъ узнаешь! проговорилъ, смѣясь, графъ.
Любопытство очаровательной графини было возбуждено до величайшей степени. Какъ? хозяйство ея идетъ удивительно, малѣйшія желанія предупреждаются — и всѣмъ этимъ заправляетъ невидимый капитанъ?! Чрезъ нѣсколько минутъ камердинеръ возвратился съ докладомъ.
— Капитанъ извиняется, ваше сіятельство: онъ теперь въ конюшнѣ, и проситъ позволенія переодѣться.
— Что жъ онъ тамъ дѣлалъ? спросила графиня.
— Онъ показывалъ конюху, какъ сѣдлать верховую лошадь вашего сіятельства.
Графиня взглянула на мужа, потомъ на камердинера: ни тотъ, ни другой не улыбались.
— А! онъ сѣдлалъ Зюльму, проговорила графиня. Когда камердинеръ вышелъ, она спросила мужа:
— Что онъ за человѣкъ, твой капитанъ — Русскій или Итальянецъ?
— Итальянецъ, отвѣчалъ графъ лаконически.
Графиня усѣлась въ кресла, пододвинула ихъ къ мужу и съ нетерпѣніемъ спросила:
— Ну, а дальше?
— Ничего болѣе, отвѣчалъ графъ, лукаво улыбаясь: — потерпи немного, сама увидишь.
Прелестна была графиня, признаться сказать, въ эту минуту. Любопытство оживляло еще болѣе обыкновеннаго голубые ея глазки; миленькая ея головка, украшенная бѣлокурыми, пепельнаго цвѣта волосами, съ обильными локонами, граціозно упиралась на стройную ея ручку; она съ нетерпѣніемъ качала своей ножкой, которая выказывалась и пряталась подъ шелковый голубой пенуаръ. Жоржъ съ любопытствомъ слѣдилъ за ея движеніями, и тихо подсмѣивался надъ ея нетерпѣніемъ.
II. править
— Вотъ и загадочный Тольди, сказалъ графъ, услыхавъ мужскіе шаги въ предъидущей комнатѣ.
Глазамъ графини предсталъ прекрасный собой мужчина, высокаго роста, съ черными какъ смоль глазами и волосами такого же цвѣта. Онъ былъ въ черномъ сюртукѣ, застегнутый по самый галстухъ, что придавало ему военную осанку; широкіе темно-сѣрые брюки съ черными лампасами довершали его одежду. Большой, открытый лобъ его носилъ отпечатокъ ума и твердости; улыбка его выражала доброту и простодушіе. Въ домашнемъ фактотумѣ, въ поспѣвающемъ вездѣ управляющемъ, графиня воображала увидѣть какого нибудь старичка, сѣдаго, почтеннаго, въ башмакахъ съ пряжками, — и смотрѣла съ недоумѣніемъ на выразительное лицо капитана Тольди, составлявшее такую разительную противоположность съ наружностью некрасиваго графа.
— Здравствуй, Жоржъ! сказалъ капитанъ, запросто кивнувъ головой.
Графинѣ онъ ловко поклонился, и спросилъ ее съ почтеніемъ, чѣмъ онъ можетъ служить.
— Такъ что вы другъ моего мужа? сказала съ улыбкой графиня.
— До самаго гроба! отвѣчалъ Тольди.
Графъ оставилъ кальянъ, и протянулъ ему дружески руки.
— Такъ зачѣмъ же вы здѣсь никогда не бываете? зачѣмъ вы не обѣдаете съ нами? и зачѣмъ вы прячетесь и уклоняетесь отъ заслуженной благодарности?
Графиня говорила съ живостью, но съ совершеннымъ равнодушіемъ; ей казалось неприличнымъ, что человѣкъ такого рода, какъ Тольди, принялъ на себя добровольно столь скромную роль; она подумала, что ужъ не бѣднякъ ли онъ какой нибудь, приходящійся съ-родни графу.
— Видите, графиня, отвѣчалъ очень просто и свободно капитанъ: — я ни какой благодарности не заслуживаю; я другъ Жоржа, и нахожу истинное удовольствіе блюсти за его интересами.
— Ты, вѣроятно, находишь также удовольствіе стоять, а не сидѣть, замѣтилъ, смѣючись, Жоржъ.
Тольди сѣлъ.
— Я теперь припоминаю, сказала графиня: — что я васъ видала изрѣдка, издали, на дворѣ. Но зачѣмъ же, будучи другомъ Жоржа, вы принимаете на себя такую второстепенную обязанность?
— Я совершенно равнодушенъ къ общественному мнѣнію, и живу собственно для себя, или, лучше сказать для васъ двухъ.
— Но я не могу быть равнодушна къ общественному мнѣнію на счетъ друга моего мужа….
— И помилуйте, графиня! распустите слухъ, что я оригиналъ, и дѣло съ концомъ.
Послѣ минутнаго молчанія капитанъ спросилъ:
— Выѣзжаете ли вы сегодня утромъ, графиня?
— Поѣдемте съ нами на Елагинъ, отвѣчала она.
— Какъ прикажете.
Тольди поклонился и вышелъ изъ кабинета.
— Что за добрѣйшее существо! сказалъ Жоржъ, проводя его глазами съ участіемъ.
— Ну, теперь разсказывай мнѣ, какія у васъ сношенія съ капитаномъ, сказала графиня, садясь на ручку, креселъ, занимаемыхъ мужемъ.
— Тольди, душа моя, потомокъ древняго рода въ Италіи, и чуть ли не древнѣе нашего; въ безпрестанныхъ смутахъ нашего отечества отецъ его потерялъ какъ-то все свое состояніе. Я нечаянно встрѣтился съ нимъ въ Миланѣ, оцѣнилъ его умъ, воспитаніе, хорошія качества и подружился съ нимъ. Тольди служилъ нѣкогда въ военной службѣ, гдѣ дошелъ до капитанскаго чина: потомъ побывалъ онъ въ Алжирѣ, гдѣ на-пропалую дрался съ Кабилами.
"Въ то время, когда мы съ нимъ сошлись, не было нигдѣ войны, а Толья ни спалъ, и бредилъ какъ бы ему подраться. Мнѣ нечего было дѣлать: я вспомнилъ Канназъ и предложилъ капитану попробовать счастья. Тольди съ радостью согласился, и мы отправились.
"Вскорѣ мы вступили въ армію волонтерами. Согласись, другъ мой, очень оригинальная мысль Итальянцамъ драться съ горцами, Кавказская война имѣетъ свои, совершенно особый характеръ.
"Ваши русскіе неподражаемые солдаты зайдутъ и какую нибудь трущобу, въ непроходимый лѣсъ; кругомъ вездѣ непріятель, и сколько его, невозможно счесть, а православнымъ и горя мало: идутъ себѣ припѣваючи по тропинкѣ, вдругъ — стой! тропинка пересѣклась, по бокамъ и сзади глушь, а впереди завалы, а за завалами черкесскія шапки и мѣткія ружья. Подумаютъ, случается, минуту-другую да и пошли на провалъ! Что меня всегда удивляло — это ничтожность потери людей послѣ такого рода предпріятій; кажется, всему отряду нужно бы лечь въ подобныхъ обстоятельствахъ, а смотришь только тридцать-сорокъ человѣкъ изъ строю вонъ… Однажды нашъ отрядъ вышелъ изъ лощины, поднялся на гору, и остановился, ожидая приказаній, въ виду опушки лѣса, изъ котораго выглядывали нѣсколько рядовъ заваловъ. Богъ его знаетъ, что причудилось Тольди, только въ сумерки, съ просонокъ, вдругъ онъ пустился къ ближайшему завалу; мы кричимъ ему, зовемъ назадъ — ничего не бывало: бѣжитъ какъ угорѣлый. Я вижу, что дѣло плохо: изрубятъ моего капитана ни за чти; сталъ я упрашивать молодцевъ помочь бѣдѣ, потому что всему отряду невозможно было тронуться безъ приказанія. Набралось охотниковъ человѣкъ двадцать. Мы бросились за Тольди, выручили, благодаря Бога; но изъ двадцати насъ вернулось только пять, считая и Тольди.
«Что тебѣ вздумалось сумашествовать?» допрашивали мы. «Право не знаю, отвѣчалъ онъ съ смущеніемъ: — мнѣ показалось, что кричатъ: „впередъ!“ а назадъ посмотрѣть мнѣ не пришло на умъ.»
«Послѣ этого происшествія я еще болѣе привязался къ Тольди. Знаешь, другъ мой, какъ выручишь человѣка изъ вѣрной погибели, онъ какъ-то становится драгоцѣннѣе.» Графиня обняла одной рукой мужа.
— Какой же ты смѣлый, мой Жоржъ! сказала она ласково.
— Да, я забылъ тебѣ сказать, продолжалъ графъ; — что Тольди, прежде еще описаннаго случая, привязался ко мнѣ душевно, — изъ ничтожнаго, впрочемъ, обстоятельства. Передъ отъѣздомъ нашимъ изъ Италіи, когда его хотѣли посадить въ тюрьму на двадцать тысячъ франковъ долгу; я пришелъ въ то время, какъ полицейскіе брали уже старика изъ дому: я заплатилъ деньги.
Графиня безъ церемоніи просто сѣла на колѣни жъ мужу, и сказала, ласкаясь:
— Благодарствуй, Жоржъ: ты поступилъ благородно!
— Я благородно сорю деньгами — ты хочешь сказать; что жъ, душа моя! червонцы круглые — пусть ихъ катаются.
— Ну ужъ это не совсѣмъ русская пословица, пpeрвала графиня, заливаясь дѣтскимъ смѣхомъ.
— Можетъ быть, сказалъ графъ, также смѣясь: — у меня такая вавилонская башня въ головѣ, что я часто, право, не знаю, на какомъ языкѣ думаю. Но возвратимся къ Тольди… День ото дня я болѣе и болѣе оцѣнялъ благородную, возвышенную дуну моего друга. На бивакахъ, въ опасностяхъ или въ веселомъ кругу товарищей, онъ всегда былъ одинаково смѣлъ, спокоенъ, невозмутимъ; мы его называли горячимъ философомъ, потому что онъ, бывало, когда рѣчь коснется до дружбы, такъ и мечетъ огнемъ, а дойдетъ дѣло до молодецкихъ и нѣжвыхъ проказъ, онъ вамъ читаетъ холодныя нравоученія. По окончаніи экспедиціи, мы уѣхали въ Италію и едва-едва застали въ живыхъ отца Тольди, который скончался на рукахъ своего сына. Много мы перечувствовали горя въ то время съ моимъ другомъ! Только что успѣли схоронить старика, какъ я получилъ извѣстіе изъ Парижа, что матушка моя больна при смерти. Мы поскакали въ Парижъ, и два мѣсаца Тольди раздѣлялъ у смертнаго одра моей матери самыя нѣжныя, неусыпныя попеченія. Матушка скончалась: я остался одинъ на бѣломъ свѣтѣ. Тольди сдѣлался мнѣ необходимымъ: онъ ухаживалъ за иной съ родительскою нѣжностью, Прошло нѣсколько мѣсяцевъ… независимое, большое состояніе, оставленное мнѣ покойницей матушкой, давало мнѣ средства жить богато, открыто. Вскорѣ я сдѣлался центромъ веселой и буйной молодежи; но Тольди отъ насъ удалялся и, казалось, грустилъ. Меня это огорчало, и мнѣ пришло на умъ, что другу моему тяжело становится жить на мой счеть и обязываться молокососу, котораго онъ старѣе шестью или семью годами.
— А который тебѣ годъ, прервала графиня? Я, право, не знаю.
— И нѣтъ никакой нужды знать!
— Но однакоже!…
— Какое тебѣ дѣло, другъ мой! на сердцѣ нѣтъ морщинъ. По разуму и опытности, продолжалъ комически Жоржъ: — мнѣ восемьдесятъ лѣтъ, а по чувству двадцать, — и довольно съ тебя!
Графиня, кажется, не удовольствовалась отвѣтомъ мужа, потому что она приложила розовый свой пальчикъ ко лбу и, казалось, дѣлала вычисленія. Жоржъ нѣжно поцѣловалъ ее, и продолжалъ свой разсказъ.
— Лишь только запала мнѣ въ голову мысль, что Тольди груститъ по милости своей денежной зависимости, а началъ обдумывать, какъ бы помочь горю. Я былъ расточителенъ, безрасчетенъ; нерѣдко случалось мнѣ проигрывать значительныя суммы въ одну ночь. — «Что будетъ въ самомъ дѣлѣ — подумалъ я — съ бѣднымъ моимъ Тольди, если я, помилуй Богъ, раззорюсь?… а чего добраго!» Все это я хорошенько пообдумалъ, да въ одинъ прекрасный день, когда мы сидѣли въ двоемъ послѣ завтрака, покуривая гаванскія сигары, я, послѣ довольно неловкаго, но краснорѣчиваго предисловія, покраснѣвъ до ушей, протянувъ Тольди дружески руку со вложеніемъ билета во сто тысячъ.
Графиня обняла мужа и прижала его къ груди.
— Вотъ спасибо, душа моя! ты чудный у меня мужъ. — Ну, что сказалъ на это капитанъ?
— Педро, продолжалъ графъ: — чрезвычайно поблѣднѣлъ, но не вымолвилъ ни единаго слова.
— А капитана зовутъ Педро!
— Да!… онъ не любитъ, чтобъ его звали Пьетро; Педро долго молчалъ, и наконецъ, возвращая мнѣ билетъ, сказалъ съ грустнымъ выраженіемъ: «Я думалъ, Жоржъ, что между нами вѣчный союзъ, и что мы никогда не разстанемся; что жъ, развѣ я тебѣ надоѣлъ?» — «А коли на то пошло, отвѣчалъ я. — такъ пусть будетъ по твоему; тебѣ же хуже! Если я раззорюсь въ-пухъ, раззоришься и ты со мной вмѣстѣ — вотъ и только». — «Помилуй, Жоржъ! у тебя очень достаточно, чтобы жить прилично твоему положенію въ свѣтѣ; правда, что ты немного расточителенъ, безпеченъ, — ну что жъ! тебѣ нуженъ вѣрный другъ, который занимался бы твоими дѣлами, удерживалъ бы тебя своими совѣтами!» Ты не можешь вообразить себѣ, Надя, съ какимъ чувствомъ выражался Тольди! Въ его голосѣ отзывалось нѣжнѣйшее родительское участіе; въ прямомъ, простодушномъ его взорѣ видна была безконечная, совершенная преданность. Я бросился къ нему на шею, и братски прижалъ его къ сердцу. «Отнынѣ и навсегда, горе и счастье пополамъ», сказалъ я съ увлеченіемъ. Съ этого дня Тольди прибралъ въ руки все наше хозяйство. Дѣло у него пошло на другой ладъ; неутомимый, всезнающій, онъ всюду поспѣвалъ, за всѣмъ смотрѣлъ собственнымъ хозяйскимъ глазомъ. — Его ни какой купецъ не перехитритъ; онъ всякаго жида проведетъ, каждаго барышника заткнетъ за поясъ. Всѣ любуются нашей упряжью, а лошади мнѣ и половины не стоятъ настоящей ихъ цѣны. Педро мѣняетъ, торгуетъ, барышничаетъ. Богъ его знаетъ, какъ онъ дѣлаетъ, а всегда концы съ концами сводитъ. Вотъ этотъ домъ, напримѣръ, онъ купилъ за безцѣнокъ, съ публичнаго торга, и въ два или три мѣсяца превратилъ его въ достойный тебя храмъ, мой милый кумиръ! Повѣришь ли, смѣшно разсказывать, но у него гдѣ-то устроена какая-то оранжерея или парникъ — право, не знаю, какъ это называется — гдѣ онъ выводитъ весною раннія произрастенія; тамъ у него и огурцы, и горошекъ, и спаржа, и артишоки; тамъ же онъ откармливаетъ куръ, гусей…
Графиня разразилась продолжительнымъ хохотомъ.
— Смѣйся, смѣйся, драгоцѣнная моя шалунья, продолжалъ графу — а во милости этихъ пустяковъ мы живемъ, сама ты сознаешься, какъ люди, у которыхъ пятьсотъ тысячъ доходу, а проживаемъ едва ли двѣсти.
— Да, онъ неоцѣненное сокровище, твой Педро! сказала графиня, утирая глазки, увлаженные продолжительнымъ смѣхомъ. — Я, пожалуй, влюблюсь въ него, прибавила она, улыбаясь.
— Шути, душа моя, а я серіозно безпокоился, что, пожалуй, Тольди мой тебѣ не понравится, и огорчался этой мыслью. — Онъ только и живетъ моимъ счастьемъ; онъ гордится моимъ щегольствомъ, богатствомъ, и счастливъ, когда мнѣ завидуютъ; о себѣ же онъ вовсе не заботится: ему не нужны ни экипажи, вы обѣды, ни пиры…
— Да что жъ онъ любитъ наконецъ? прервала графиня.
— Меня! отвѣчалъ просто и съ чувствомъ Жоржъ; — а теперь меня и тебя. — Ты понимаешь, Наденька, что между Тольди и мной не можетъ существовать ни какого преимущества; однако жъ, мнѣ никогда не удавалось уговорить ей жить одинаковой со мной жизнію. Онъ прячется въ своемъ уголкѣ, и довольствуется слѣдить издалека за моими поступками. Повѣришь ли, когда я былъ холостымъ, бывало захочешь пошалить… а что скажетъ Тольди? — подумаю — и остановлюсь во время. — Дружба, возведенная на такую возвышенную степень, чуть ли не выше чувства любви.
Графиня своей ручкою зажала ротъ Жоржу. Онъ поцѣловалъ ее нѣжно.
— Между мной и тобой — и любовь и дружба; но одна любовь взыскательна, а истинная дружба дышитъ самоотверженіемъ. — По твоему описанію, Жоржъ, сказала графиня, подумавъ немного — капитанъ идеалъ совершенства; въ наше время его не сумѣютъ оцѣнить.
— Ты права, Надя, мало людей въ состояніи оцѣнить Тольди. Я его душевно уважаю! и откровенно сознаюсь, что не стою его.
Графиня поцѣловала мужа за его скромность.
— Однако же, пора тебѣ одѣваться, если хочешь ѣхать на Елагинъ, сказалъ ей Жоржъ. — Дни еще не слишкомъ длины, несмотря на раннія весеннія замашки нашего непостояннаго и капризнаго апрѣля.
На Елагинскомъ мысѣ (à la ponte), куда модное общество съѣхалось утромъ подышать преждевременнымъ весеннимъ воздухомъ, всѣ смотрѣли съ удивленіемъ на красавца мужчину, привезеннаго на показъ блистательною графинею. — Капитанъ не зналъ ни души изъ окружающихъ графинину коляску. На обратномъ пути въ городъ графиня потребовала, чтобы Тольди въ этотъ день обѣдалъ за ея столомъ. Самовластное распоряженіе прелестной повелительницы принудило бѣднаго капитана затянуться въ ненавистный ему фракъ. Къ столу графиня одѣлась съ нѣкотораго рода изъисканностью и кокетствомъ, которыя обратили вниманіе самого даже мужа.
— Графъ Тольди, сказала она капитану, входя въ гостиную: — вы поѣдете съ вами послѣ обѣда въ концертъ! (Спектакля не было по случаю поста.)
Графиня выражалась, какъ видите, повелительно, что у женщинъ означаетъ: «попробуйте отказать, какъ разъ поссоримся.»
— Съ удовольствіемъ, отвѣчалъ Тольди: — только пожалуста не называйте меня графомъ: я отъ этого отвыкъ.
— Ну, пожалуй. Не сердитесь: г. капитанъ, и дайте мнѣ руку.
И живая, плѣнительная графиня пошла въ столовую, дружески опираясь на руку Тольди.
За столомъ капитанъ сидѣлъ прямо, неподвижно, слушалъ съ почтеніемъ графиню, которая безъ умолку говорила; отвѣчалъ рѣзко, отрывисто, — словомъ велъ себя такъ безтолково, что почти разсердилъ графиню, которой досадно стало, что ея любезность принимаютъ такъ холодно.
— Что съ тобой, Педро? говорилъ графъ. — Развеселись немного, не дичись, пожалуйста; подумаешь, глядя на тебя, что ты въ гостяхъ. Ты такимъ образомъ разсердишь Надю, и, пожалуй, надоѣшь ей.
Тольди простодушно улыбался, но не перемѣнилъ обращенія.
Когда они вышли изъ столовой, Тольди сказалъ, что обыкновенная жизнь его совсѣмъ иначе устроена, что онъ не привыкъ такъ поздно обѣдать, и, извиняясь, что онъ вялъ и неповоротливъ, признался, что ему просто спать хочется,
— Мое намѣреніе, сухо замѣтила обиженная графиня: — приглашая васъ въ концертъ, было провести вмѣстѣ вечеръ; но вы, пожалуйста, не безпокойте себя…
— Я поѣду съ вами, быстро проговорилъ Педро.
Онъ позвонилъ, и сказалъ вошедшему слугѣ:
— Заложить четырехъ-мѣстную карету, и, обратившись къ графинѣ, прибавилъ съ тонкой улыбкой: — если ужъ вы мнѣ это позволяете, такъ я и самъ не соглашусь оставить васъ вы на минуту въ продолженіе вечера.
Тольди сказалъ это неосторожно, потому что между выраженіемъ послѣдней фразы и обращеніемъ его во время обѣда была слишкомъ разительная противоположность. Графиня быстрымъ и хитрымъ взоромъ окинула Тольди, и задумалась. Капитанъ спохватился, и принялъ прежній холодный видъ. Въ половинѣ концерта онъ съ простодушіемъ сказалъ:
— Вы видите, графиня, что я порядочно скучный собесѣдникъ. Недаромъ я сидѣлъ въ своемъ уголкѣ.
— По правдѣ сказать, капитанъ, вы неразговорчивы.
— Такъ оставьте меня въ моемъ уединеніи: дозвольте мнѣ вполнѣ предаться любимымъ моимъ занятіямъ — попеченіямъ о вашемъ благосостояніи, о вашихъ удовольствіяхъ: я только и годенъ на то, чтобы исполнять должность вашего управителя.
— Что за притворщикъ! возразилъ графъ: — не вѣрь ему, Надя, онъ уменъ, начитанъ; стоитъ ему захотѣть — и посмотри, какъ онъ отличится въ гостиной.
— Прощайте, графиня! сказалъ, капитанъ: — вставая, я уѣду: мнѣ, право спать хочется.
Графиня холодно поклонилась, и не отвѣчала на слова.
— Что за медвѣдь возлюбленный твой другъ! сказала она, когда онъ вышелъ изъ ложи.
— Добрый и вѣрный другъ, отвѣчалъ графъ. — Другой бы на его мѣстѣ разсыпался любезностями, завалилъ бы тебя комплиментами, а онъ прикинулся пугаломъ!
— Вотъ что еще выдумалъ! возразила графиня съ нетерпѣніемъ: — ужасно опасенъ твой дикарь!… Впрочемъ, продолжала она послѣ минутнаго молчанія: — тутъ, можетъ быть, и не безъ разсчета: найдутся женщины, которыхъ заинтересуетъ его суровость.
По окончаніи концерта, орловскіе рысаки мигомъ примчали молодую чету на Сергіевскую. Карета взъѣхала на дворъ, и остановилась у внутренняго подъѣзда. Выходя изъ кареты, графиня спросила небрежно у мужа:
— А гдѣ берлога твоего сокровища?
— Надъ сараями, отвѣчалъ, графъ, улыбаясь.
— Кажется, у него свѣтъ въ окошкахъ?
— Да! странно, что онъ еще не спитъ! замѣтилъ графъ.
Дѣйствительно, бѣдный капитанъ не спалъ: онъ ожидалъ возвращенія графини, и обсуживалъ всѣ испытанія минувшаго дня.
Въ концѣ прошлаго января, когда Жоржъ повезъ его въ итальянскую оперу, чтобы издали показать ему прекрасную свою невѣсту, Тольди съ перваго взгляда на очаровательную княжну почувствовалъ, что сердце его сильно вздрогнуло; въ прелестномъ образѣ, представившемся внезапно его взорамъ, онъ узналъ собственный свой идеалъ. Непреодолимое влеченіе овладѣло душою несчастнаго Педро, и влеченіе тѣмъ болѣе могущественное, что долго и упорно онъ умѣлъ сохранить сердечное спокойствіе. Въ церкви, во время свадьбы, при которой онъ присутствовалъ въ толпѣ, странное чувство овладѣло его мыслями; онъ находился въ какомъ-то чудномъ полузабвеніи. Ему казалось, что не Жоржъ, а онъ самъ вѣнчается съ избранною его сердцемъ. Онъ тихо и про себя повторялъ молитвы таинства, и отвѣчалъ на вопросы священника.
По окончаніи обряда онъ пришелъ въ себя; но не отвергъ обѣтовъ имъ произнесенныхъ. «Пусть одинъ Богѣ будитъ свидѣтелемъ чистой моей любви, подумалъ онъ, а Жоржъ, другъ и братъ моей души, да будетъ счастливъ съ нею!»
Отличительныя качества Тольди — безпредѣльное самоотверженіе и преданность — не измѣнили ему и въ этомъ крайнемъ, тягостнѣйшемъ для него случаѣ. Съ того времени онъ избѣгалъ встрѣчи съ графиней; утѣшеніемъ, счастіемъ своимъ онъ поставлялъ ежеминутныя о ней попеченія. Онъ сознавалъ, что безъ его бдительнаго наблюденія состояніе дорогой ему четы поколеблется, и хозяйство ихъ придетъ въ разстройство. Внутреннее сознаніе, что онъ необходимъ для ихъ спокойствія, доставляло ему восторженныя минуты блаженства.
Долго преданный, пламенно любящій Тольди скрывался въ скромномъ своемъ уголкѣ; но графинѣ вздумалось вызвать его изъ тихаго убѣжища, и протекшій день открылъ бѣдному капитану новый рядъ испытаній. Онъ обдумывалъ всѣ обстоятельства — и напрасно старался разрѣшить трудную психологическую задачу: «какимъ образомъ, не снискивая любви графини, не подпасть подъ бремя ея ненависти?»
Простодушный, неопытный въ свѣтскомъ обращеніи, Тольди воображалъ, что онъ очень ловко прикрылъ душевное свое волненіе суровостью и нелюдимостью; но не менѣе того онъ безпокоился:
«Что — думалъ онъ — если графиня какъ нибудь да догадалась, не поссоритъ ли она его съ Жоржемъ, если онъ ей показался слишкомъ противенъ? Что, если ей вздумается его помучить, пококетничать съ нимъ отъ нечего дѣлать?»
Послѣдняя мысль такъ выходила изъ привычекъ скромности и прямодушія капитана, что онъ, недовольный самимъ собой, потушилъ свѣчку и легъ спать.
III. править
На слѣдующій день графиня спокойно позавтракала, не спросивъ даже о причинѣ ослушанія Тольди, которому наканунѣ приказано было являться всякое утро; къ тому же случилось, что тотъ день — былъ пріемный день графини; она обошла всѣ комнаты, нашла все въ порядкѣ: прислугу на мѣстахъ, карсели и свѣчи приготовленными и разставленными гдѣ слѣдуетъ. Все это было сдѣлано попеченіемъ капитана; но она, казалось, и забыла о существованіи Тольди. Когда, далеко за полночь, гости начали разъѣзжаться, капитанъ, сидя въ своей комнатѣ, отъ удовольствія потиралъ себѣ руки.
"Слава Богу — говорилъ онъ про себя — вчерашняя попытка графини переселить меня въ гостиную была только мимолетная вспышка любопытства! "
Между тѣмъ графинѣ, по правдѣ сказать, и некогда было думать о такомъ малозначащемъ лицѣ, какъ капитанъ Тольди. Жизнь свѣтской и модной женщины наполнена хлопотами и занятіями. Утромъ принятіе и отдача визитовъ, перестрѣлка съ обожателями и мнимыми пріятельницами; въ обѣду туалетъ… и что за трудная вещь туалетъ! — нужно изобрѣсть какую нибудь новую прическу, прибрать къ лицу цвѣтъ бантика, пояса, платья, всякому предмету придать свое значеніе, свою особую спеціяльность; вечеромъ новыя заботы: нужно размѣстить, занять гостей; а тамъ, смотришь, балъ… о, балъ имѣетъ важное значеніе! это — поле битвы; тутъ на каждое движеніе, на каждый шагъ модной женщины обращено всеобщее вниманіе; поговорки ея остаются пословицами, жесты, движенія головы, малѣйшіе оттѣнки въ танцахъ принимаются типомъ хорошаго тона! Предъ побѣдительницами свѣтъ преклоняетъ колѣни, а побѣжденныхъ безжалостно затираетъ въ толпу. Побѣда въ свѣтѣ имѣетъ гораздо важнѣйшія послѣдствія, чѣмъ кажется съ перваго взгляда. Избранной людьми многое дозволяется, что въ другой женщинѣ порицается безпощадно. Львица, свѣтскій кумиръ, повелительница хорошаго тона — назовите какъ хотите — смѣло отправится вдвоемъ въ коляскѣ, въ каретѣ, верхомъ, но все увиденіе съ любымъ мужчиной, и никому не прійдетъ въ голову хулить ея поступокъ; на загородномъ гуляньѣ при тысячѣ свидѣтелей, она закуритъ сигаретку, и на другой день, сперва втихомолку, а потомъ и явно, десятки прелестныхъ, розовенькихъ ротиковъ начнутъ принужденно пускать противный дымъ. На балѣ, въ многочисленномъ обществѣ, какой нибудь скромной, малоизвѣстной, прекрасной собой женщинѣ, необходимо сказать нѣсколько тайныхъ, роковыхъ словъ избранному ея сердцемъ; она ждетъ удобнаго случая, робко озирается, трепещетъ и старается уловить минуту случайнаго уединенія.
Повелительница моды не стѣсняется ничѣмъ; однимъ движеніемъ головы, однимъ взоромъ она удалитъ окружающихъ ее, и въ глазахъ цѣлаго раболѣпствующаго общества, не измѣняясь въ лицѣ, проговоритъ весь вечеръ съ предметомъ ея завиднаго вниманія!
Графиня находилась во всѣхъ условіяхъ свѣтскаго владычества: богатство, происхожденіе, очаровательная красота, умъ, воспитаніе — все давало ей неотъемлемыя права; она это чувствовала, и не мудрено, что, не желая утратить свои преимущества, она выступила на поприще состязанія. Успѣхъ былъ блистательный. Вскорѣ отъ Морской до Сергіевской (включая и Дворцовую Набережную), въ этомъ районѣ петербургскаго аристократизма, власть прелестной графини принята была единодушно.
Пока графиня пріобрѣтала свѣтскую власть, капитанъ, въ скромныхъ своихъ занятіяхъ, совершенно забытый и, не переставалъ заботиться объ ея благосостояніи. Съ самаго утра онъ побываетъ вездѣ, осмотритъ экипажи графини, взглянетъ на ея любимую верховую лошадь, обойдетъ парадныя комнаты, и проникнетъ — пользуясь временемъ, когда графиня покоится еще въ спальнѣ — въ собственный ея кабинетъ. Онъ осмотритъ, все ли на мѣстѣ, все ли прибрано по и вкусу; съ юношескимъ волненіемъ долго впивался взоромъ и бархатную кушетку, любимое мѣсто ея отдохновенія; съ завистью смотритъ на табуретку, на которой покоятся прелестныя ея ножки; трепетно прикоснется къ оставленному его наканунѣ рукодѣлью. Однажды ему случилось найти въ углу дивана забытый ею батистовый платокъ: онъ бросился на него, какъ на сокровище; робко озираясь кругомъ, онъ пламенно прижималъ его къ пылающему лицу и, не смѣя воспользоваться драгоцѣнною находкою, послѣ минутнаго блаженства и забвенія, положилъ его осторожно на прежнее мѣсто.
Наступающіе праздники Свѣтлаго Воскресенія увеличили заботы и хлопоты капитана. Странно! какъ бы ни было хорошо устроено хозяйство, но съ приближеніемъ праздниковъ въ Петербургѣ, а можетъ быть и вездѣ, оно принимаетъ какое-то судорожное движеніе. Обновить мебель, сдѣлать новыя ливреи, освѣжить драпри, — все это, конечно, мелочи, но мелочи докучливыя, о которыхъ необходимо подумать. Капитанъ всюду поспѣвалъ; угодить, предупредить желанія графини было его единственнымъ блаженствомъ.
Въ четвергъ на Святой Недѣлѣ капитану хотѣлось полюбоваться на экипажъ прелестной графини, выѣхавшей утромъ на гулянье; онъ протолкался сквозь толпу народа, и сталъ за веревкой. Щегольской фасонъ графининой коляски, богатая упряжь, колоссальный кучеръ, миніатюрный грумъ, въ изящной ливреѣ, обращали всеобщее вниманіе. Тольди радовался замѣчаніямъ, невольнымъ восклицаніямъ толпы, и любовался граціозной позой графини. Не доѣзжая до него, графиня узнали капитана издалека по высокому его росту и выразительному лицу.
— Вотъ капитанъ! сказала она, обращаясь къ мужу!
— Ему праздникъ, отвѣчалъ мужъ; — онъ радуется смотря на нашъ экипажъ; нѣтъ лучше нашихъ рысаковъ на гуляньѣ: вамъ, можетъ быть, завидуютъ! А онъ и радъ: посмотри, какъ самодовольно онъ улыбается! Ты его не замѣчала, а я увѣренъ, что онъ съ начала Святой всякое утро приходитъ вами любоваться.
Поровнявшись съ Тольди, графини велѣла остановиться и пригласила его сѣсть въ коляску. капитанъ покраснѣлъ до ушей.
— Помилуйте, графиня! я шатался по грязи, и въ неуклюжемъ пальто, замѣтилъ онъ въ смущеніи.
— Велика бѣда! возразила графиня., — Жоржъ не церемонится и прямо съ лошади, въ шпорахъ, садятся ко мнѣ въ коляску.
— Да Жоржъ вашъ мужъ!
— А Педро — другъ, сказала графиня съ очаровательной улыбкой.
Тольди вспыхнулъ: слова и улыбка графини застали его врасплохъ. Онъ пламенно взглянулъ на графиню, и въ этомъ взорѣ минутно отразилась вся пылкая, безпредѣльно любящая его душа. графиня углубилась въ коляску, отвернула головку, обративъ, по видимому, вниманіе на пеструю толпу, и задумалась. Взоръ капитана озарилъ новымъ свѣтомъ и мысли и мнѣнія графини о немъ. Она невольно взглянула на щадушнаго своего мужа и возсоздала въ своей памяти, не подымая на него глазъ, величественный, прекрасный образъ Педро; невольно также сдѣлала сравненіе между ежедневнымъ, тревожнымъ самотверженіемъ одного, и счастливою безпечностью другаго. Богъ знаетъ, какое искушеніе пробѣжало искрою въ сердцѣ графини; но на прелестныхъ ея глазкахъ блеснула слеза состраданія.
Возвратясь домой, графиня, выходя изъ коляски, пожала руку Тольди, и сказала ему съ упоительною улыбкою:
— Сегодня вы обѣдаете съ нами, или я разсержусь не на шутку. Я знаю, какъ много мы вамъ обязаны; и, право, грѣшно вамъ дичиться и уклоняться отъ нашей благодарности. У насъ сегодня будетъ дядя мой, родственница княгиня T…. и еще кой-кто. Я хочу вами похвастаться, прибавила она, легко вбѣгая на богатую лѣстницу.
Тольди отправился одѣваться въ свою комнатку. Ему было, тягостно и легко, и весело и грустно; онъ не могъ отдать себѣ отчета въ взволнованныхъ своихъ чувствахъ. Долго онъ искалъ бѣлаго галстуха, приличнаго жилета, осмотрѣлъ и оправилъ свой фракъ, прическу; съ трудомъ надѣлъ на трепещущія свои руки палевыя перчатки, а еще съ большимъ трудомъ застегнулъ ихъ на пуговки. Пять часовъ — назначенный часъ для обѣда — медленно прозвонили столовые часы; каждый ударъ молотка отзывался въ сердцѣ Тольди. Онъ испугался своего волненія, и съ ужасомъ замѣтилъ, что стоитъ передъ зеркаломъ. Правду сказать, было чѣмъ полюбоваться! Смуглое, но прекрасное лицо капитана, осѣненное черными кудрями, отражалось отъ гладкой поверхности, — не въ привычкой венгеркѣ или поношенномъ пальто, а въ щегольскомъ, строгомъ нарядѣ свѣтскаго денди. Бѣлый галстухъ придавалъ особенный оттѣнокъ небольшимъ его усамъ и collier grec; глаза его блистали необыкновеннымъ огнемъ. Капитанъ выждалъ, чтобы гости съѣхались, и въ послѣднюю минуту передъ самымъ обѣдомъ вошелъ въ гостиную, съ шляпою въ рукахъ. За обѣдомъ онъ разыгрывалъ прежнюю, молчаливую, второстепенную роль; но на этотъ разъ графиня ни на минуту не поддалась обману: она помнила свѣтлый и пламенный взглядъ Тольди. Дядя графини — человѣкъ тонкій, придворный, знающій свѣтъ и людей, какъ свои пять пальцевъ — былъ предупрежденъ графинею о достоинствахъ, умѣ, образованіи и преданности капитана.
Выходя изъ-за стола, старикъ обратился учтиво къ Педро, и спросилъ его: «отчего ему не случалось прежде встрѣчаться съ графомъ Тольди?» «О! — отвѣчала за него графиня, улыбаясь — онъ прячется и дичится!»
Старая княгиня, также тонкая, умная и опытная женщина, услыхавъ отвѣтъ графини, быстро перешепнулась съ ея дядею. Въ свѣтѣ взглядъ замѣняетъ множество словъ. Однимъ взглядомъ можно уничтожить человѣка, высказать презрѣніе или несказанную лесть, указать на тайну или отвлечь вниманіе, обнаружить ѣдкую догадку или, потупивъ взоръ, оказать совершенное невниманіе къ самому поразительному предмету. Графъ и прочіе не замѣтили взгляда стариковъ; но Тольди, — преданный, вѣрный Тольди — былъ пораженъ какъ громомъ язвительнымъ значеніемъ этого краснорѣчиваго взгляда.
"Какъ — подумалъ онъ — ея дядя и эта старуха уже полагаютъ возможность тайнаго сношенья между мной и графинею! — Неужели успѣхъ, счастье мое зависитъ лишь отъ меня одного, отъ моей смѣлости! Но Жоржъ? что жъ будетъ съ нимъ?
Цѣлый ураганъ мыслей, впечатлѣній проникъ мгновенно въ душу Педро. Любовь и самотверженіе, пламенныя желанія и преданность къ Жоржу сталкивались, боролись, одолѣвали другъ друга въ потрясенномъ сердцѣ Тольди. Бѣдному, скромному страдальцу захотѣлось имѣть одинъ день торжества, блеснуть, выказаться передъ предметомъ чистой своей страсти.
Капитанъ сбросилъ съ себя личину смиренія: онъ блистательно оживилъ разговоръ, широкими, живописными чертами описалъ кавказскія похожденія свои, бивачный бытъ, черкесскіе нравы, коснулся высокихъ, психологическихъ вопросовъ національности, разности племенъ…. Графиня забыла все окружающее, и съ восторгомъ слѣдила за каждою его мыслію, за каждымъ выраженіемъ.
Въ осьмомъ часу старая княгиня поцѣловала въ лобъ свою родственницу, дядя пожалъ ей руку, и гости разъѣхались. Чрезъ нѣсколько минутъ, Жоржъ спросилъ жену, поѣдетъ ли она въ балетъ. Графиня отвѣчала ему, что ненавидитъ балеты; графъ замѣтилъ, что у нихъ разные вкусы на этотъ счетъ и, распростившись съ женою, оставилъ ее вдвоемъ съ Тольди. — Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, графиня, облокотясь небрежно на кресла, сказала задумчиво:
— А какъ вы думаете, капитанъ, назадъ тому мѣсяцъ Жоржъ вѣдь не поѣхалъ бы безъ меня въ театръ?
— Помилуйте, графиня! возразилъ Тольди: — Жоржъ васъ обожаетъ.
— Въ томъ-то и дѣло — обожаетъ: значитъ недолго будетъ любить! проговорила графиня.
— Удивительное, непостижмое существо женщины! воскликнулъ Тольди. — Когда ихъ любятъ пламенно, онѣ опасаются, что жаръ скоро пройдетъ; когда ихъ любятъ скромно, благоразумно, онѣ жалуются на холодность….
— И всегда правы, прервала графиня, улыбаясь. — Я очень хорошо знаю Жоржа и требовать отъ него невозможнаго не буду. Онъ вѣтренъ, слегка эгоистъ, любятъ меня по своему, доволенъ, что у него жена свѣтская, и я думаю ни въ чемъ не будетъ мнѣ противорѣчить; но….
— Но всюду вмѣшивается, графиня, прервалъ въ свою очередь Тольди: — нѣтъ счастливыхъ обстоятельствъ, нѣтъ семейства, въ которое не не прокралось бы незамѣтнымъ образомъ.
Настала минута молчанія, — минута тяжелая, неловкая. Тольди обдумывалъ свой планъ, принималъ какое-то рѣшительное намѣреніе. Мало по малу лицо его приняло холодное и грустное выраженіе; онъ почти протянулся на креслахъ, и задумчиво смотрѣлъ въ потолокъ.
Графиня прервала его мечтанія.
— Да чтожъ вы молчите? сказала она съ нетерпѣніемъ: — заступайтесь за Жоржа: скажите, что онъ не эгоистъ, что онъ не вѣтренъ, что онъ меня искренно любитъ!
Графиня видимо старалась избавиться отъ собственныхъ впечатлѣній, и перенести свои мысли на законную супружескую стезю.
Тольди вздрогнулъ. «Вотъ минута — подумалъ онъ — воздвигнуть между нами непреодолимую преграду!» — и благородный, возвышенный Тольди твердо приступилъ къ исполненію геройскаго своего намѣренія.
— Какъ мнѣ заступаться за Жоржа! вы знаете, какъ я его люблю, и не повѣрите моему безпристрастію.
— Но что жъ вы будете дѣлать сегодня, едва безъ мужа? прибавилъ простодушно Тольди.
— А вы развѣ уѣзжаете? сказала графиня, смотря на капитана лукаво.
— Извините меня, мнѣ нужно ѣхать.
— Куда?
— Вы будете смѣяться, графиня, сказалъ Тольди, стараясь не встрѣтить ея глазъ. — Я долженъ ѣхать… въ балаганы.
Дѣйствительно, графиня расхохоталась.
— Что за вздоръ! сказала она, наконецъ, насмѣявшись досыта: — зачѣмъ вамъ вечеромъ въ балаганы?
Графиня смѣялась; но ей становилось досадно, что Тольди мѣняетъ ея общество на балаганъ.
— Нужно ли вамъ признаться, повѣрить тайну, сказалъ Тольди, понизивъ голосъ, и оглядываясь, какъ бы не желая бытъ подслушаннымъ. — Тайну свою я даже не повѣрялъ Жоржу.
— Вотъ какъ! у благороднаго капитана есть тайны, проговорила графиня, принужденно улыбаясь.
— И позорная тайна! Утѣшьте меня, ради Бога, графиня, и помогите вашими совѣтами.
Прелестная графиня приподнялась съ креселъ, и пристально посмотрѣла на Тольди.
— Позорная тайна, сказала она тихо: — у васъ, у Педро Тольди… Невозможно!
— Къ несчастью…. да, графиня! продолжалъ грустнымъ тономъ капитанъ: — я влюбленъ до безумія въ танцовщицу.
— Въ танцовщицу, прервала графиня, принимая — болѣе и болѣе холодный видъ: — въ танцовщицу? на театрѣ?..
— Не на театрѣ, а на канатѣ, съ смущеніемъ проговорилъ Тольди.
Графиня отодвинула стулъ, и посмотрѣла на бѣднаго капитана почти съ презрѣніемъ.
Педро храбро вынесъ взоръ графини, и продолжалъ въ сильномъ волненіи:
— Да, графиня, пожалѣйте обо мнѣ: я, Тольди, потомокъ древнихъ графовъ Тольди, влюбленъ въ танцовщицу, — въ дѣвушку, которая прыгаетъ на канатѣ, въ атласной короткой юбкѣ, съ обнаженными руками и плечами, — въ дѣвушку, которая, вѣроятно, таскалась по всѣмъ ярмаркамъ и выказывала своя прелести сбродной толпѣ. Но, увы! для меня Колибри прелестнѣе всѣхъ женщинъ. — Замѣтьте, графиня, что Колибри? — ея прозвище — дано ей иронически, потому что она не маленькое эѳирное существо, соотвѣтствующее подобному названію, а высокая ростомъ, большая, стройная, широко плечая дѣвушка. — Трудно и стыдно сказать, продолжалъ Тольди съ притворнымъ жаромъ, — какъ завладѣла мною эта женщина. Ни какія въ мирѣ Гризи, Плесси не въ состояніи возбудить во мнѣ тѣхъ ощущеній, которыя она мнѣ доставляетъ. Не повѣрите, графиня, какъ сильно бьется мое сердце, когда она смѣло и величественно выступаетъ на канатѣ, въ розовой атласной юпкѣ, въ бархатномъ зеленомъ спенсерѣ, обшитомъ блестящимъ голуномъ. Всякое движеніе ей исполнено силы, отваги, граціи; однимъ напряженіемъ твердой, желѣзной своей ножки она взвивается на неимовѣрную вышину, и оттуда съ высоты, нагнувъ прелестную, выразительную свою голову, она улыбается и протягиваетъ руки…. улыбается одному мнѣ, а не толпѣ, которая кричитъ и рукоплещетъ ей съ восторгомъ. О! въ эти минуты мнѣ хочется закричать безумной черни: «не для тебя она пляшетъ, не тебѣ она улыбается!» Трудно, трудно удержаться, чтобы не принять ее въ мои объятія, и не покрыть ея смуглыхъ плечъ горячими поцѣлуями.
— Вы забываете, капитанъ, что не всѣ женщины канатныя танцовщицы, сказала графиня съ достоинствомъ, вставая съ креселъ.
— Извините, графиня, проговорилъ тихо Тольди грустнымъ голосомъ: — а я надѣялся, что вы меня пожалѣете, примете во мнѣ участье!
Въ это время графиня, повернувшись спиной къ капитану, медленно шла въ противоположный конецъ комнаты. Тольди воспользовался ея невниманіемъ, и поднялъ на нее пламенный взоръ. Неизвѣстно, почувствовала ли графиня магнетическое прикосновеніе его взгляда, но она быстро повернулась, и сказала почти ласково:
— Да чего жъ вы отъ меня хотите, Педро? Это право забавно.
Тольди опустилъ голову, избѣгая глазъ графини, и упорно смотрѣлъ на узенькую, дрожащую ея ножку, небрежно поставленную на скамейку.
— Самъ, право, не знаю сказалъ онъ наконецъ со вздохомъ.
— А знаетъ ли она, кто вы? спросила графиня.
— Не думаю…. Она слышала, что я Итальянецъ, и такъ какъ она не бываетъ никогда въ оперѣ, то очень можетъ быть, что она принимаетъ меня за какого нибудь изъ пѣвцовъ… пожалуй, за Маріо!
Графиня продолжала распрашивать.
— Ну, а какъ ея настоящее имя? не родилась же она Колибри!
Тольди покраснѣлъ и смѣшался. Онъ видѣлъ на балаганныхъ афишахъ имя Колибри, а воспользовался имъ; но ему не пришло на умъ узнать настоящую фамилію танцовщицы.
— Позвольте, графиня, умолчать о немъ, сказалъ онъ наконецъ, запинаясь.
— Ну да любитъ ли она васъ по крайней мѣрѣ? спросила графиня съ удареніемъ.
— Конечно, любитъ…. я надѣюсь, по крайней мѣрѣ, продолжалъ Тольди. — Но во всякомъ случаѣ, я весьма несчастливъ, прибавилъ онъ, и горькая слеза досады, блеснула на его глазахъ.
— Странные люди — мужчины! сказала графиня, подумавъ немного: — Богъ знаетъ что ихъ привлекаетъ! Они всегда ищутъ страннаго, необыкновеннаго!… Да когда же вы встрѣтились съ вашей прыгуньей?
— На прошлой масляницѣ, отвѣчалъ Тольди. — Время было холодное. Закутавшись въ теплый пальто, я проходилъ мимо какого-то балагана. Шумъ турецкаго барабана заставилъ меня поднять голову, и я увидѣлъ на балконѣ, между паяцомъ и какимъ-то уродомъ съ длинной паклевой бородой, прелестную дѣвушку. Она стояла одѣтая въ трико, въ одномъ коротенькомъ атласномъ платьѣ, и задумчиво смотрѣла на толпу. Бѣдныя ея обнаженныя плечи и руки, которыя она скрестила на груди, дрожали отъ холоду…. Мнѣ стало жалко: я вошелъ въ балаганъ…. и съ тѣхъ поръ я всякій вечеръ хожу за ней, чтобы проводить ее домой….
Графиня, которая опять граціозно полулежала на креслахъ, съ участіемъ посмотрѣла на Тольди и сказала ему:
— Бѣдный, несчастный Педро! Однакожъ, ступайте, прибавила она, съ великодушіемъ чистой, непорочной женщины: — не то вы опоздаете.
И она ласково протянула прелестную свою ручку капитану; Тольди трепетно прижалъ ее къ своимъ устамъ и удалился.
На слѣдующій день, послѣ мучительной ночи, Тольди рано утромъ вышелъ со двора для довершенія начатаго плана. Выдумавъ на себя небывалую страсть, ему необходимо было придать своей выдумкѣ личину правдоподобія. Въ балаганѣ, гдѣ танцовала Колибри, онъ отъискалъ паяца и посредствомъ пяти цѣлковыхъ узналъ и имя и мѣсто жительства вымышленной своей любовницы. На B*** проспектѣ, въ четвертомъ этажѣ, жила Колибри, которое родовое имя было Амалія Ганцъ.
Грустный, убитый духомъ, капитанъ взобрался по грязной лѣстницѣ и позвонилъ у дверей танцовщицы. Неопрятная старуха отворила дверь.
— Что имъ нужно? спросила она, довольно грубо, при видѣ незнакомаго человѣка.
— Я желаю видѣть Амалію Ганцъ, отвѣчалъ Тольди.
— А на что вамъ она? возразила старуха.
Изъ дверей задней комнаты показалась смуглая, любопытная головка въ папильоткахъ; вѣроятно, выразительное лицо капитана пришлось ей по вкусу, потому что она довольно повелительно сказала старухѣ:
— Впусти его, матушка! зачѣмъ ты его держишь на лѣстницѣ?
Тольди вошелъ въ маленькую комнатку, загроможденную неубранной кроватью, деревяннымъ столомъ, съ остатками вчерашняго ужина, разбросанными по стульями различными поношенными костюмами.
— Я Амалія, сказала дѣвушка въ папильоткахъ и въ ночномъ, нѣкогда бѣломъ пенуарѣ.
— Послушайте, сказалъ ей Тольди, снимая шляпу, — я человѣкъ богатый и, какъ видите, не первой молодости; я васъ часто видѣлъ въ вашихъ эквилибрическихъ упражненіяхъ и принимаю въ васъ живѣйшее участіе. Святая недѣля скоро пройдетъ. Зачѣмъ вамъ таскаться по губернскимъ и уѣзднымъ городамъ? останьтесь здѣсь. Я предлагаю вамъ удобную квартиру, прислугу и полтараста цѣлковыхъ въ мѣсяцъ.
Глаза старухи блеснули радостнымъ огнемъ; Амалія предложила стулъ незнакомцу, сама усѣлась на кровати и, окинувъ его взглядомъ съ могъ до головы, сказала кокетливо:
— А развѣ вы меня любите?
Тольди грустно улыбнулся.
— Я насъ буду любить какъ дочь, отвѣчалъ онъ: — вы ни въ чемъ не будете нуждаться, всѣмъ будите довольны.
— Что вамъ за охота смѣяться надо мной? прервала его дѣвушка недовѣрчиво.
— Я говорю серьезно, возразилъ капитанъ: — и готовъ сегодня же исполнить свои обѣщанія.
— Но съ какою цѣлью? воскликнула встревоженная Амаліа. — Я васъ не понимаю… что же вы отъ меня требуете?
— Ровно ничего, отвѣчалъ Тольди: — я хочу васъ oбeспечить….
— Но… начала было съ нетерпѣніемъ Колибри. — Старуха не дала ей кончить.
— Какое намъ дѣло, Мальхенъ, до причудъ господина. Мы возьмемъ свои предосторожности:. контрактъ на новую квартиру напишемъ на наше имя, попросимъ мѣсяцевъ за шесть впередъ обѣщанныя деньги, а тамъ воля его поступать, какъ ему заблагоразсудится…. въ обиду же тебя не дадимъ, слава Богу.
— Да полно, матушка! что я въ самомъ дѣлѣ за кукла! кажись, не совсѣмъ еще уродомъ родилась прибавила дѣвушка, посматривая на прекраснаго незнакомца.
— Согласись, пожалуста, на мои предложенія, сказалъ убѣдительно Тольди.
— Но вы будете, но крайней мѣрѣ, часто меня навѣщать, сказала Амалія, вставая и выпрямляя гибкій свой ставъ.
— Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ Тольди.
— Ну, тогда еще увидимъ, проговорила Колибри, значительно улыбаясь. Старуха мигнула капитану и вывела его въ прихожую. Въ нѣсколькихъ словахъ дѣло было слажено и покончено.
Когда старуха вернулась одна въ комнату, Амалія сказала ей задумчиво:
— Что онъ такое замышляетъ, этотъ высокій и красивый мужчина?
— И полно, Мальхенъ! охота тебѣ безпокоиться! отвѣчала мать. — Жить мы будемъ припѣваючи; а потомъ, какъ тебѣ съ нимъ не сладить, пустяки!
IV. править
На Ѳоминой недѣлѣ Колибри переѣхала въ Большую Морскую, гдѣ заняла съ матерью чистенькую, хорошо отдѣланную квартиру въ четыре комнаты. Капитанъ, посреди бѣлаго дня, приходилъ навѣщать ее, на короткое время, раза два-три въ недѣлю. Колибри кокетничала съ нимъ, но все понапрасну. Тольди исполнилъ свои обѣщанія: дѣвушка ни въ чемъ не нуждалась, имѣла даже излишнее; но капитанъ оставался по прежнему холоденъ. Амалія дулась, сердилась, но не успѣвала въ своихъ предпріятіяхъ,
Между тѣмъ у Колибри завелись модныя шляпки, шали, мантильи; она начала показываться на островахъ въ наемныхъ, но красивыхъ экипажахъ. Вскорѣ молодежь обратила вниманіе на ея смуглое, выразительное лицо; стали узнавать, распрашивать и добрались, что она на содержаніи у какого-то Итальянца.
Ухватясь за первое звѣно, нетрудно было по цѣпи сображеній дойти до правдоподобнаго заключенія. Въ свѣтѣ начали поговаривать о любовницѣ друга графа Гельти; а въ кругу нѣкотораго рода женщинъ стали завидовать Амаліи; и поэтому, разумѣется, злословить.
«Видишь — говорили — какъ посчастливилось прыгуньѣ: въ коляскѣ разъѣзжаитъ, въ мантильяхъ отъ Делиля расхаживаетъ, а прежде таскалась по ярмаркамъ. И что въ ней? смуглая, смѣлая, нахальная — и больше ничего!»
«Впрочемъ — прибавляли лукаво — покровитель ея не больно нѣжно съ ней обходится, лишь утромъ только навѣщаетъ, не отобѣдаетъ съ ней никогда. Говорятъ, что онъ ее выдерживаетъ и прочитъ на какія-то таинственные замыслы. Не сдобровать Колибри.»
Сплетни эти дошли, какъ водится, до ушей Амаліи. Однажды капитанъ засталъ ее въ слезахъ.
— Что съ тобой, дитя мое? сказалъ ей Тольди съ участіемъ.
— Какъ что отвѣчала, рыдая дѣвушка: — какъ вы со мной поступаете…. не стыдно ли вамъ! Что вы докторъ, что ли, какой, или фокусникъ? на какіе замыслы, говорятъ, вы меня прочите?
Тольди разсмѣялся и, успокоивъ, какъ могъ, встревоженную дѣвушку, уѣхалъ домой.
Наконецъ мать Амаліи, замѣтивъ что она грустятъ не на шутку, пошла на распросы; безъ большаго труда узнала она гдѣ живетъ Тольди, чѣмъ занимается, и каково его положеніе въ богатомъ домѣ графа.
Эти извѣстія еще больше взволновали Амалію.
«Что жъ это въ самомъ дѣлѣ — подумала она — этотъ господинъ ничто больше, какъ управляющій, а соритъ деньгами и, вѣроятно, чужими, неизвѣстно съ какой цѣлью. Что я игрушкой, что ли, ему досталась!»
На слѣдующей недѣлѣ, когда Тольди привезъ ей въ красивомъ портъ-монэ, обычное ея жалованье, Колибри св негодованіемъ бросила деньги на полъ и сказала съ сердцемъ.
— Я не хочу ворованныхъ денегъ!
Тольди преспокойно всталъ и, не поднявъ портъ-монэ, вышелъ изъ комнаты.
Между тѣмъ насталъ іюнь мѣсяцъ, и графиня переѣхала на каменностровскую дачу.
Оставаясь въ городѣ, Тольди доволенъ былъ, что развязался съ Колибри: она не нужна была ему болѣе, а притворство для него было тягостно. Спустя два мѣсяца онъ получилъ слѣдующее письмо:
"Возлюбленный и неоцѣненный покровитель и другъ! какъ я могла васъ такъ жестоко обидѣть и не оцѣнить, я, право, не понимаю. Съ вашимъ отсутствіемъ взошло ко мнѣ страшное горе. Мнѣ дѣлали выгодныя предложенія; во я все надѣялась, что вы возвратитесь, и жила по прежнему. На дняхъ пришла ко мнѣ полиція, все у меня описала, взяли всѣ драгоцѣнныя вещи, вами подаренныя, и выгнали изъ дону. Неужели вы не сжалитесь надъ бѣдною Колибри? Если нѣтъ… то я возвращусь къ прежнему своему ремеслу: поѣду по ярмаркамъ и буду опять прыгать на канатѣ. Но чтобы не отнять силъ моихъ и способностей, мнѣ необходимо ваше прощеніе: я чувствую, что я передъ вами виновата. Вспомните Колибри и утѣшьте несчастную.
Тольди разсмѣялся.
"Вотъ документъ — подумалъ онъ который стоитъ десяти тысячъ, которыя я на нее растратилъ. "
На другой день по полученіи этого письма, дурная погода и сентябрь мѣсяцъ заставили переѣхать графиню съ дачи и Тольди встрѣтилъ ее почтительно на лѣстницѣ. Она довольно холодно ему поклонилась и даже не пригласила войти въ гостиную. Капитанъ послѣдовалъ за графомъ въ кабинетъ, разсказалъ ему, съ притворнымъ волненіемъ, свои похожденія, показалъ письмо Колибри и, какъ будто невзначай, забылъ его на столѣ.
Послѣ обѣда графъ, оставшись вдвоемъ съ женой, сказалъ, вздыхая:
— Какое несчастіе, что такой достойный человѣкъ, какъ Тольди, привязался къ танцовщицѣ на канатѣ. Она дѣлаетъ его посмѣшищемъ. Посмотри, мой другъ, что за письмо, — и графъ вынулъ изъ кармана посланіе Koлибри.
Графиня прочла его и отбросила съ отвращеніемъ, письмо было написано на толстой, запачканной бумагѣ.
— Тольди какъ ни ослѣпленъ, сказалъ графъ: — а вѣрно замѣтилъ, что дульцинея его пошаливаетъ.
— И посмотри, возразила графиня: — что онъ навѣрно простить ее и возвратится къ ней: у этихъ женщинъ особаго рода магнитъ!
Графъ посмотрѣлъ на жену изъ подлобья и промолчалъ.
— А какъ ты думаешь, Жоржъ, продолжала графиня, послѣ минутнаго молчанія: — драгоцѣнный твой капитанъ пожалуй раззоритъ тебя, если будетъ продолжать сорить деньгами на прихоти своей возлюбленной.
— Не безпокойся, мой другъ: Тольди не продастъ насъ ни на какую Колибри.
— Это еще увидимъ, возразила съ презрѣніемъ графиня.
На слѣдующее утро въ кабинетѣ Жоржа капитанъ засталъ графиню; она приняла его сухо, холодно; однимъ взглядомъ она опредѣлила огромное разстояніе, отдѣляющее ее отъ капитана.
Тольди испугался успѣха придуманнаго имъ обмана: онъ желалъ воздвигнуть между собою и графинею границы, но ужаснулся мысли, что возбудилъ въ ней незаслуженное презрѣніе. Онъ вышелъ изъ кабинета, пораженный до глубины сердца мучительнымъ, терзающимъ чувствомъ.
«Она почитаетъ меня недостойнымъ, позорнымъ человѣкомъ — повторялъ онъ себѣ съ отчаяньемъ. Пусть она забудетъ о моемъ существованіи — горько рыдая, говорилъ бѣдный Тольди — во я не хочу, чтобы она меня презирала!»
Душевныя терзанія одолѣли наконецъ желѣзную природу капитана: онъ впалъ сначала въ меланхолію, а потомъ вовсе занемогъ и слегъ въ постель.
Графъ не понималъ, какимъ образомъ вѣчно здоровый капитанъ могъ занемочь, и безпокоился за своего друга; однажды, когда онъ говорилъ о своемъ безпокойствѣ при графинѣ и небольшомъ кружкѣ пріятелей, графиня сказала ему хладнокровно:
— Не тужи о своемъ капитанѣ и оставь его: его мучитъ изобрѣтеніе какого нибудь новаго на на канатѣ.
Это бездушное, язвительное слово неизвѣстно какъ дошло до несчастнаго страдальца, но возвратило ему силы отчаянія: блѣдный, исхудалый, онъ оставилъ постель и съ необычнымъ жаромъ принялся за прежнія занятія. Избѣгая встрѣчи, съ графинею, онъ съ любовью предавался попеченіямъ объ ея благосостояніи, объ ея удовольствіяхъ.
Никогда цвѣты ея комнаты не были свѣжѣе и благоуханнѣе, никогда малѣйшія ея желанія не были предупреждаемы съ такою скоростію.
Капитанъ прокрадется бывало въ кабинетъ графа и оттуда слушаетъ по цѣлымъ часамъ гармоническій ея голосъ, когда она въ гостиной читаетъ мужу вслухъ или разговариваетъ съ гостями. Тольди упивался ядовитымъ наслажденіемъ присутствовать при ежедневной жизни графини, и угасалъ, изнемогая въ борьбѣ съ своимъ сердцемъ. И въ счастіи и въ горѣ время течетъ обычной струей, не обращая на людей вниманія. Дни быстро протекали.
Въ январѣ мѣсяцѣ, однажды утромъ, графъ вошелъ въ комнату Тольди.
— Послушай, Педро, сказалъ онъ капитану: — вчера меня въ клубѣ сильно наказали: я проигралъ десять тысячъ; въ ежемѣсячныхъ счетахъ, которые, между нами сказать, нелегкій насъ дернулъ съ тобой представлять женѣ моей, напиши, пожалуста, эта десять тысячъ на свое имя. Что мудренаго взвалить на Колибри этотъ непредвидимый расходъ! А если признаться, что я проигралъ, жена будетъ безпокоиться; къ тому же я обѣщалъ ей не играть въ большую игру.
«Боже мой — подумалъ Тольди — еще новое, тяжелое испытаніе!»
Онъ согласился на предложеніе графа, но съ чувствомъ сказалъ ему:
— Жоржъ, не играй, ради Бога: подумай, у тебя, Богъ дастъ, будутъ дѣти.
Графъ пожалъ дружески руку капитану и удалился, довольный своимъ успѣхомъ.
Чрезъ нѣсколько дней графиня, пересматривая отчеты, подняла хорошенькую свою головку и сказала графу:
— Вотъ славно! легкокрылая Колибри стоитъ намъ еще десять тысячъ.
— Не велика бѣда, отвѣчалъ Жоржъ, лѣниво протягиваясь въ креслахъ.
— Тебѣ все не бѣда! сказала графиня, вставая. — Десять тысячъ вчера, столько же сегодня! никакого состоянія недостанетъ на подобныя щедрости съ твоей стороны. И на что намъ, прибавила она, оживляясь — возлюбленный твой капитанъ? Я сама займусь хозяйствомъ: повѣрь, это обойдется намъ дешевле.
— Ты несправедлива, душа моя, возразилъ графъ: — Тольди сберегъ вамъ не одну тысячу рублей, пожертвованія наги ничтожны съ принесенною имъ пользою. онъ просто намъ необходимъ.
— Необходимъ, необходимъ… прервала графиня, расхаживая по кабинету: — я въ этомъ не совсѣмъ-то убѣждена.
Передъ обѣдомъ графиня потребовала къ себѣ капитана. Тольди, увидавъ ее посреди столь знакомыхъ ему предметовъ, оживляющую своимъ присутствіемъ любимое имъ убѣжище, которымъ онъ наслаждался только украдкою, смутился до глубины сердца. Онъ насилу держался на ногахъ не смѣлъ поднять глазъ на графиню.
— Любезный капитанъ, сказала она ему фамильярнымъ и холоднымъ голосомъ: — если вы вправду любите Жоржа, то рѣшитесь сдѣлать пожертвованіе, о которомъ, конечно, онъ никогда не скажетъ вамъ ни слова; но я, какъ жена его, почитаю долгомъ васъ просить.
— Вы намекаете на Колибри, сказалъ Тольди съ горькой улыбкой.
— Ну да, капитанъ! отвѣчала графиня съ укоризненнымъ выраженіемъ голоса. — Покиньте ее! Неужели вы промѣняете насъ на канатную танцовщицу? Какъ это можно, чтобы человѣкъ вашего достоинства, вашего образованія привязался къ такому ничтожному существу, какъ Колибри! Фи, капитанъ! я полагала васъ съ возвышенной душой.
Тольди вздрогнулъ и сильно поблѣднѣлъ.
— Если бы я могъ, сказалъ онъ взволнованнымъ голосомъ: — придумать пожертвованіе достойное васъ, графиня, — пожертвованіе, которое возвратило бы мнѣ вашу благосклонность, я бы на все сейчасъ рѣшился; но разстаться съ Колибри — слишкомъ ничтожно….
— Хорошо, прервала графиня: — это пышныя слова, а я хочу видѣть на дѣлѣ вашу преданность.
Тольди наклонился передъ графиней, не отвѣчая ни слова. Онъ поспѣшилъ удалиться, опасаясь собственнаго волненія. Слова стремились горячею лавою къ сжатымъ устамъ его; пламенныя мысли бушевали въ его головѣ; жгучее чувство сжимало его сердце. Онъ боялся малѣйшимъ движеніемъ обнаружить душевную свою тайну, боялся отвѣчать, чтобы не высказать продолжительныхъ своихъ страданій.
"Она полагала у меня возвышенную душу! повторялъ онъ съ безуміемъ.
Онъ хотѣлъ было бѣжать, оставить навсегда графининъ домъ, но его остановила мысль, что станется съ ихъ состояніемъ, хозяйствомъ.
"Они и года не проживутъ безъ долговъ — подумалъ онъ. — Графиня неопытна, Жоржъ расточителенъ и безпеченъ. Боже мой! что если они разстроятся и графиня впадетъ въ нищету? Прелестная, блистательная графиня не будетъ окружена роскошью, малѣйшія ея желанія не будутъ предупреждены! О, это невозможно! воскликнулъ Тольди, возвращаясь въ свою комнату: — Пусть она останется для меня утраченною навсегда, но я останусь на вѣки ея охранителемъ! "
Со дня описаннаго разговора, графиня, принявъ молчаніе капитана за знакъ согласія и покорность ея волѣ, обходилась съ нимъ ласковѣе, нерѣдко даже посылала звать его обѣдать или оставляла на вечеръ. Новыя испытанія настали для несчастнаго Тольди: онъ желалъ невидимо охранять графиню, но встрѣчаться съ ней безпрестанно, слушать ласковый, почти дружескій ея голосъ было сверхъ его силъ.
Въ концѣ января начались маскарады въ Большомъ театрѣ. Однажды графинѣ вздумалось взглянуть на это собраніе; она предложила нужу съѣздить съ нею замаскированными, посмотрѣть, что тамъ дѣлается. Тольди, эта непорочная душа, — Тольди, въ сердцѣ котораго нѣжный, чистый ликъ графини запечатлѣнъ былъ неизгладимымъ отпечаткомъ, рѣшился воздвигнуть новыя преграды между ею и позорнымъ человѣкомъ, невѣрнымъ своимъ обѣщаніямъ.
Въ день, назначенный графинею для посѣщенія маскарада, капитанъ отправился въ часъ по полуночи къ Колибри, разбудилъ ее и, взволнованную необычайнымъ пріѣздомъ Тольди, одѣлъ ее въ какой-то самый фантастическій костюмъ, прикрылъ пылающее лицо бѣдной дѣвушки полумаскою и потащилъ ее въ маскарадъ. Долго блѣдный, больной Тольди прохаживался по залѣ подъ руку съ Колибри, долго онъ озиралъ встрѣчающихся съ нимъ масокъ блестящимъ, но мрачнымъ своимъ взоромъ. Ему показалось, что Колибри ведетъ себя слишкомъ пристойно, такъ что публика не обращаетъ на нихъ вниманія. Онъ вошелъ въ буфетъ и почти насильно заставилъ Колибри выпить два стакана шампанскаго; танцовищица дрожала, но повиновалась. Непривычная къ вину, голова Колибри закружилась: мало по малу Амалія стала оживляться; прежняя веселость пробѣжала по горячей ея крови: она возвысила голосъ, стала задирать проходящихъ, наконецъ протѣснилась въ кружокъ танцующихъ и начала выдѣлывать неслыханныя, канатныя па. Общій смѣхъ привѣтствовалъ живое появленіе плясуньи; кружокъ становился тѣснѣй, шумъ и волненіе принимали недозволительные размѣры; блюстители порядка пришли въ движеніе. Тольди взялъ опять подъ руку Колибри, чтобы избавить ее отъ изгнанія изъ маскарада, и вывелъ ее изъ кружка; въ эту самую минуту онъ повстрѣчался съ двумя масками, которыхъ узналъ съ перваго взгляда; онъ судорожно прижалъ руку Колибри, которая, несмотря на свое восторженное состояніе, съ удивленіемъ посмотрѣла ему въ глаза и пламенно прижала къ груди его руку. Тольди оттолкнулъ бѣдную дѣвушку съ презрѣніемъ, но, опомнившись, взялъ ее опять подъ руку и направилъ невѣрные свои шаги къ выходу.
Графиня, встрѣтившись съ Тольди, уводившимъ плясунью, которая была причиною минутнаго безпорядка, не усомнилась ни минуты, что это Колибри. Графиня подъ маскою презрительно улыбнулась и сказала въ полголоса мужу:
— Всѣ мужчины низки и злы. Кто бы, кажется, не надѣялся на Тольди, а и онъ не умѣетъ сдержать своего слова!…
На слѣдующее утро графиня опять послала за Тольди.
— Капитанъ, сказала она ему строго; — вы, конечно, не захотите оставаться въ нашемъ домѣ, противъ моего желанія?
Тольди пошатнулся.
— Хорошо, графиня отвѣчалъ онъ: — быть по вашему: я удалюсь; но вы знаете Жоржа: онъ не въ состояніи управлять дѣлами такими значительными, какъ ваши. Вамъ самой нужно приняться за дѣло; трудно вамъ будетъ сначала: занятія скучныя, многосложныя. Извините меня, графиня…. у васъ на это недостанетъ опытности… Позвольте мнѣ остаться на нѣкоторое время и руководить васъ въ этой покой для васъ наукѣ. Съ небольшимъ въ мѣсяцъ вы всему научитесь — и тогда, прибавилъ онъ со вздохомъ: — я исполню ваше желаніе и удалюсь изъ Петербурга.
Тольди говорилъ съ такою искренностію, съ такимъ простодушіемъ, что графиня посмострѣла на него пристально, и протянувъ ему руку, сказала ласково:
— Какой это Тольди обѣщается — прежній благородный Педро или капитанъ, влюбленный въ танцовщицу?
— Вотъ увидите, отвѣчалъ Педро, сквозь слезы и цалуя прелестную ручку графини.
Въ тотъ же день онъ сдалъ графинѣ всѣ счеты и прилежно занялся ея хозяйственнымъ образованіемъ. Графиня быстро поняла мудреную науку, и не прошло мѣсяца, какъ обѣщалъ Тольди, всѣ тайные изгибы домашняго управленія сдѣлались совершенно ей извѣстны.
V. править
Тольди сбирался исполнить свое обѣщаніе и удалиться изъ Петербурга, какъ вдругъ графъ, который послѣднее время часто засиживался очень поздно въ клубѣ, ужиналъ до поздней ночи съ пріятелями и велъ вообще жизнь весьма нерегулярную, сильно занемогъ. У него открылась горячка, cъ воспаленіемъ въ мозгу. Тольди и графиня не отходили отъ его постели; день и ночь его не покидали и дѣлили между собой и опасенія и надежды. Ежедневной сближеніе съ графиней у болѣзненнаго одра его друга не раздражало страсти Педро. Онъ смотрѣлъ на все какъ на ангела-утѣшителя страждущаго Жоржа и казалось, забывалъ на время пламенную свою любовь. На девятый день болѣзни графа онъ вышелъ изъ его комнаты вслѣдъ за докторомъ. Тодьди провелъ его въ отдаленную гостиную и тамъ распросилъ съ твердостью насчетъ больнаго.
Докторъ объявилъ, что графъ весьма плохъ, что, можетъ быть, къ концу дня у него будетъ благотворный кризисъ, но что и тогда только самыя бдительныя попеченія могутъ сохранить ему жизнь. Тольди возвратился во внутреннія комнаты блѣдный, грустный, съ страшнымъ выраженіемъ лица; въ дверяхъ графскаго кабинета черезъ комнату, гдѣ лежалъ больной, онъ встрѣтилъ графиню.
— Боже мой, сказала она, дрожащимъ голосомъ, увидавъ блѣдное лицо Тольди: — неужели нѣтъ болѣе надежды?
Педро посадилъ ее на диванъ, взялъ ее за руку и долго смотрѣлъ на нее съ печальнымъ выраженіемъ.
— Богъ милосердъ! успокойтесь… но какъ прискорбно, что у васъ нѣтъ дѣтей… Неужели огромное состояніе Жоржа достанется другому?… неужели…
Мысли его очевидно путались; горе одолѣвало могучій его организмъ.
Но графиня съ живостью выдернула свою руку и судорожно встала. Адская мысль пришла ей въ голову: «неужели Тольди — подумала она — не дождавшись смерти друга своего, изъ низкаго корыстолюбія, осмѣливается ей дѣлать недостойное предложеніе?» Она съ презрѣніемъ посмотрѣла на Тольди и проговорила, удаляясь въ спальню мужа.
— Бѣдная Колибри!
Тольди вскрикнулъ и упалъ безъ чувствъ.
Чрезъ нѣсколько времени онъ возвратился къ изголовью больнаго, и съ тѣхъ поръ началась между нимъ и смертью продолжительная, отчаянная борьба; онъ оспоривалъ жизнь друга съ неслыханными усиліями, день и ночь не спускалъ съ больнаго глазъ, предупреждалъ его желанія, избавлялъ отъ малѣйшаго движенія и окружилъ его истинно материнской заботливостью. Послѣ трехъ-недѣльныхъ усилій Тольди восторжествовалъ надъ болѣзнію: опасность миновалась. Докторъ, поздравляя графа съ наступающимъ выздоровленіемъ, признался ему откровенно, что безъ помощи капитана ему не удалось бы его спасти. Графъ сталъ быстро поправляться, но не отпускалъ отъ себя ни на минуту Тольди. Съ окончаніемъ борьбы, капитанъ чувствовалъ, что силы его покидаютъ; голова его кружилась, мысли терялись; онъ сдѣлался задумчивъ и молчаливъ.
Пользуясь возвращеніемъ весны, однажды они, втроемъ, выѣхали прокатиться; садясь къ коляску, Тольди получилъ запечатанный пакетъ и спряталъ его въ карманъ.
— Что это у тебя за переписка? спросилъ, улыбаясь, графъ.
— Я догадываюсь, въ чемъ дѣло, отвѣчалъ капитанъ: — но если графина дозволитъ, то я сообщу вамъ полученное извѣстіе.
Графина наклонила свою головку въ знакъ согласія. Тольди распечаталъ письмо и поблѣднѣлъ — но вскорѣ сказалъ очень хладнокровно:
— Мнѣ пишетъ министръ, что онъ надѣется получить соизволеніе на опредѣленіе мое въ службу. Я отравлюсь на Кавканъ.
Жоржъ вскрикнулъ и, при настоящей слабости его нервовъ, чуть-чуть не расплакался.
— Что жъ дѣлать! сказалъ Тольди, протягивая ему руку: — я не могу, не долженъ оставаться въ Петербургѣ.
— Графиня это знаетъ! продолжалъ онъ, грустно улыбаясь,
Графиня молчала и смотрѣла на проходящихъ.
— Прощайте, знакомыя мѣста! продолжалъ Тольди, печально оглядываясь: — прощай, Петербургъ, гдѣ я оставляю, что у меня есть драгоцѣннѣйшаго въ мірѣ!
— Не Колибри ли? замѣтила иронически графиня.
Тольди горько улыбнулся.
— Да, Колибри! отвѣчалъ онъ: — Колибри, о которой я думаю сію минуту, — ту Колибри, которая наполняетъ всѣ мои помыслы, владѣетъ всѣми способностями моей души, и вѣчно до послѣдней минуты моей жизни наполнять будетъ мое сердце.
Тольди сказалъ это съ такою силою и съ такимъ выраженіемъ, что графиня невольно вздрогнула.
Капитанъ уѣхалъ…
Прошло десять дней послѣ отъѣзда. Графиня сидѣла задумчиво у себя въ кабинетѣ; графа не было дома: онъ праздновалъ въ клубѣ свое совершенное выздоровленіе. Въ девятомъ часу онъ возвратился домой, немного навеселѣ, и сказалъ, развалясь на креслахъ.
— Я получилъ изъ Москвы чрезъ знакомаго пріѣзжаго письмо отъ вашего бѣглеца, да и къ тебѣ есть, мой другъ! — Онъ подалъ графинѣ запечатанное письмо.
Она посмотрѣла на надпись, на печать и, не прочитавъ, положила на свой рабочій столикъ.
— Знаешь, Жоржъ, сказала она, продолжая вышивать: — что капитанъ хорошо сдѣлалъ, что уѣхалъ; иначе онъ никогда не рѣшился бы покинуть недостойную любовницу…
Графъ расхохотался.
— Да Колибри никогда не была его любовницей! она всѣмъ и каждому объявляетъ это со слезаѵя. Бѣдняжка чахнетъ со Тольди, а я просто думаю, прибавилъ графъ: — что она сожалѣетъ о потерѣ драгоцѣннаго времени первой молодости.
Графиня вспыхнула… Поведеніе Тольди вдругъ озарялось для нея яркимъ свѣтомъ. Она глубоко, горько задумалась.
Графъ между тѣмъ болталъ безъ умолку, наконецъ всталъ и, поцаловавъ жену въ лобъ, прибавилъ:
— Ты ступай спать, мой другъ: ты что-то блѣдна сегодня, а я возвращусь въ клубъ.
Оставшись одна, графиня съ сердечнымъ волненіемъ распечатала письмо капитана.
"Вы пожелали, графиня, и я удалялся на вѣки. Насъ раздѣляетъ болѣе, чѣмъ разстояніе: ужасная непреодолимая преграда — ваше презрѣніе. Я могъ казаться вамъ порочнымъ: вымышленная связь давала вамъ на это право; но какъ могли вы додумать, чтобы въ ту страшную ночь, которая никогда не изгладится изъ моей памяти, я могъ бы забыть, и дружбу, и честь, и благородство души… О, это ужасно! я вижу передъ собой до сихъ поръ выраженіе презрительной вашей улыбки и слышу слова, вами произнесенныя! Прощайте на вѣкъ, будьте счастливы и не вспоминаніе о невольной вашей жертвѣ, если кто можетъ помрачить ваше благополучіе.
Крупныя слезы оросили письмо капитана; долго графиня просидѣла въ задумчивости: она припоминала всѣ поступки Тольди; теперь для нея все было ясно, — признаки возвышенной, преданной любви выказывались повсюду яркими красками.
На другой день въ городѣ заговорили, что графиня не принимаетъ болѣе по четвергамъ, что на нее напалъ сплинъ, и что кромѣ самыхъ близкихъ родственниковъ она никого не видитъ. Графа стали встрѣчать одного на гуляньѣ, въ театрахъ, на балахъ. Поговаривали, что въ Павловскѣ его видѣли въ сопровожденіи дамъ совсѣмъ другаго круга, и даже увѣряли, что онъ имѣлъ серьёзные виды на Колибри и сорилъ для нея золотомъ; но бѣдная дѣвушка, вдругъ занемогла нервическою горячкою и скоропостижно скончалась. Въ началѣ іюня мѣсяца графиня не захотѣла переѣзжать на Каменный островъ, а наняла себѣ дачу въ Петергофѣ. Графъ, подъ предлогомъ какихъ-то важныхъ дѣлъ, остался въ городѣ и навѣщалъ жену только раза два въ недѣлю. О капитанѣ Тольди не было никакого извѣстія.
Мало по малу прекрасная погода, волшебный петергофскій садъ съ восхитительными фонтанами, видъ моря и живительный морской воздухъ возвратили ей прежнюю веселость. Она сблизилась съ двумя или тремя скромными и умными женщинами, и составила себѣ пріятный кружокъ общества. Въ августѣ мѣсяцѣ разнесся слухъ, что на Озеркахъ — въ этой чудной, очаровательной виллѣ, возникшей по Царскому велѣнію изъ нѣдръ непроходимаго болота — назначенъ удивительный, небывалый праздникъ. Стали разсказывать чудеса: воображенье разъигралось и общее любопытство росло ежедневно. Безпрестанные разсказы о предполагаемомъ волшебномъ праздникѣ подстрекнули любопытство графини — ко Двору она не ѣздила — и ей захотѣлось видѣть вблизи и фантастическую сцену, устроенную на озерѣ, и разукрашенную виллу, и пріѣздъ Двора въ линейкахъ и открытыхъ экипажахъ. Однажды въ кругу своего небольшаго общества она объявила свое непреодолимое желаніе присутствовать незамѣченною зрительницею при назначенномъ праздникѣ.
— Но помилуйте, графиня, возразилъ одинъ изъ бывшихъ тутъ: — подъѣхать въ экипажѣ къ виллѣ невозможно; нужно будетъ итти пѣшкомъ, вмѣшаться въ толпу; а вы не знаете, что такое толпа въ подобныхъ случаяхъ.
— Что жъ за бѣда! отвѣчала графиня, — я хочу быть въ толпѣ.
— Берегитесь, графиня: право, страшно.
Какъ бы то вы было, но послѣ упорнаго пренія рѣшено было, что въ назначенный день графиня, въ сопровожденіи одной изъ дамъ общества, порѣшительнѣе прочихъ, и двухъ вызвавшихся кавалеровъ, отправится на Озерки. Насталъ наконецъ ожидаемый съ нетерпѣніемъ день праздника. Петербургская, петергофская публика и жители окрестностей пришли въ движеніе съ самого утра. Пристани пароходовъ на Васильевскомъ острову подвергались совершенной осадѣ: всякіе полчаса пароходы отходили, нагруженные до крайней возможности пассажирами; по петергофскому шоссе тянулись въ два ряда экипажи всѣхъ сортовъ; изъ дачъ выѣзжали коляски, брички, даже и телѣги, наполненныя любопытными; изъ деревень народъ шелъ пестрыми толпами. Всѣмъ и каждому хотѣлось взглянуть на пышныя Царскія увеселенія.
На закатѣ солнца, коляска графини, запряженная рысаками, помчалась въ объѣздъ чрезъ солдатскіе выселки къ Озеркамъ; не доѣзжая до нихъ съ полъ-версты, коляска остановилась въ сосновой алееѣ, и изъ нея вышла графиня въ сопровожденіи одной дамы и двухъ молодыхъ людей: группа раздѣлилась по-парно и, смѣясь и болтая, отправилась отъискивать приключеній.
Сначала дѣло обошлось благополучно. Маленькое общество встрѣтило знакомыхъ офицеровъ, начальниковъ и проведено было къ самому мостику виллы, далѣе котораго, до пріѣзда Двора, невозможно было проникнуть. Съ сумерками взвилась ракета, окрестность озарилась, и началось очарованіе. Весь фасадъ виллы, итальянской архитектуры, внезапно освѣтился яркимъ огнемъ; на открытыхъ балконахъ и боковыхъ пилястрахъ зажглись пальмы зеленаго, переливающагося пламени; пруды окаймились разноцвѣтнымъ огненнымъ бордюромъ и казались огромными чашами наполненными прозрачною влагою; на островахъ трава и дорожки исчезли подъ огненнымъ газономъ; остались видны только цвѣты, выставляющіе разнообразные свои головы, фантастически озаренныя необычнымъ свѣтомъ. Статуи, изящныя произведенія лучшихъ русскихъ художниковъ освѣтились ярче дневного свѣта бенгальскими огнями. Толпа пришла въ волненіе, но сохранила еще назначенные ей предѣлы.
Передъ виллою, въ противной сторонѣ отъ той, гдѣ помѣщалась публика, на пространномъ длинномъ прудѣ устроена была сцена для балета; лодки, барки, понтоны съ пловучими хижинами осѣнялись огромными, настоящими деревьями.
Безчисленная и любопытная толпа любовалась и восхищалась волшебною иллюминаціею, доступною каждому; но ей хотѣлось взглянуть на великолѣпіе скрытой отъ глазъ сцены. Людскія волны бушевали болѣе и болѣе. Наконецъ показался Царскій поѣздъ, шумъ и смятеніе прекратились, — всеобщій говоръ восторга замѣнилъ ихъ навремя.
Экипажи проѣзжали чрезъ мостикъ, у котораго стояла графиня съ своимъ небольшимъ обществомъ, подъѣзжали по очереди подъ арку, сплетенную изъ плюща и цвѣтовъ, и удалялись въ противоположную сторону. Когда послѣдняя линейка отъѣхала, толпа вдругъ ринулась непреодолимою волною на узкій мостъ.
Смятеніе сдѣлалось ужасное; раздались крикъ, вопли. Въ одно мгновеніе общество графини было разлучено, разсѣяно: толпа опрокидывала всѣ препятствія. Графиня, замѣтивъ, что ее разлучили отъ молодыхъ людей, обязавшихся ее охранять, потеряла голову…. Она хотѣла бѣжать назадъ, пробраться сквозь народъ, но давка увеличилась. Графиню давили, толкали безпощадно; еще минута — и новый напоръ толпы свергнулъ бы ее въ ближайшій прудъ. Графиня вскрикнула, упала на колѣни и лишилась чувствъ. Въ эту самую минуту высокій мужчина съ непреодолимою силою разсѣкъ толпу и принялъ графиню въ свои объятія. Взявъ ее заботливо на руки, онъ выбрался изъ народа и удалился съ драгоцѣнную ношею. Графиня чувствовала, что ее несутъ на рукахъ, нѣсколько разъ пыталась она открыть прелестные свои глазки, чтобы увидать при свѣтѣ яркой иллюминаціи черты своего избавителя, — но не имѣла силъ. Спустя нѣсколько минутъ, незнакомецъ отъискалъ графинину коляску, ожидавшую ее въ темной аллеѣ, и, замѣтивъ, что графиня приходитъ въ себя, быстро удалился. Графиня совершенно опомнилась.
— Педро! воскликнула она взволнованнымъ и полнымъ чувствъ голосомъ.
Удаляющійся незнакомецъ вздрогнулъ, но продолжалъ свой путь и вскорѣ скрылся совершенно въ сумракѣ рощи.
Графиня долго всматривалась въ мелькающія тѣни межъ деревьевъ и проговорила со вздохомъ:
— Это невозможно!
Послѣ минутнаго молчанія она обратилась съ вопросомъ съ кучеру, который съ трудомъ удерживалъ лошадей, пугавшихся мрака и отдаленныхъ взрывовъ фейерверка.
— Кто принесъ меня въ коляску?
— Не могу знать, ваше сіятельство, отвѣчалъ кучеръ: — темновато: лица не разглядѣлъ, но, судя по росту, такъ словно покойный вашъ капитанъ.
— Развѣ капитанъ умеръ? воскликнула съ ужасомъ графиня.
— Не могу знать, ваше сіятельство! но для насъ-то капитанъ — покойникъ… Царство ему небесное! прибавилъ кучеръ съ чувствомъ.