Капитан-учитель (Калистов)/ОЗ 1880 (ДО)

Капитанъ-учитель
авторъ Флавиан Александрович Калистов

Изъ цикла «Изъ памятной книжки народнаго учителя». Опубл.: 1880. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Капитанъ-учитель.

I.

Съ капитаномъ я познакомился первоначально по слухамъ.

Въ слухахъ почти всегда болѣе неправды, чѣмъ правды; но и самая неправда чрезвычайно интересна для сторонняго наблюдателя, такъ какъ она дастъ возможность уразумѣть, какъ относится данная среда къ извѣстному лицу, факту, явленію. Въ слухахъ, главные герои — лица, распускающія ихъ, а совсѣмъ не то лицо, про которое они распускаются; и мнѣ кажется, что, разсматривая слухи съ этой точки зрѣнія, мы увеличиваемъ ихъ значеніе, а не уменьшаемъ.

Говорили про капитана болѣе всего, даже почти исключительно, въ средѣ интеллигентнаго общества, вѣрнѣе, въ той средѣ, которую принято называть интеллигентнымъ обществомъ, и все, что здѣсь ни говорилось про него, все говорилось противъ него. Выслушивая горячія рѣчи противъ капитана, я замѣтилъ, что во мнѣ зародилась и растетъ симпатія къ нему, а не противоположное чувство; стало быть, въ этихъ горячихъ рѣчахъ, всегда обвинительныхъ по формѣ, для меня были не все обвиненія, но и аргументы за его порядочность.

— Съ какой стати капитанъ надумалъ быть учителемъ отдѣленія народной школы? толковали одни.

— Вы подумайте только, что онъ — капитанъ! не солдатъ, а капитанъ!.. И солдатъ вѣдь призадумается сдѣлаться учителемъ отдѣленія; вѣдь учитель отдѣленія — это чортъ знаетъ что такое!.. прибавляли другіе.

— Вы, по всей вѣроятности, не знакомы съ отдѣленіями народныхъ школъ? обязательно спрашивали третьи. — Знаете, стоитъ только представить себѣ, что за жизнь себѣ выбралъ капитанъ, чтобы стать въ тупикъ и задуматься. Какъ хотите — капитанъ, а работаетъ за двадцать, за тридцать рублей всю зиму! Положимъ, ему даютъ и ночлегъ, и прокормъ — но и то, и другое годны лишь для свиней, а не для порядочныхъ людей. Учитъ онъ въ хатѣ, гдѣ живутъ нетолько люди, семья, но свиньи, гуси, куры и другая дрянь. Цѣлый день онъ возится съ паршивыми, вшивыми, грязными и оборванными ребятишками! Вонь, грязь, мерзость лѣзетъ и въ носъ, и въ ротъ. Ночь придетъ — въ той же хатѣ извольте ночевать, т. е. валяться на чемъ укажутъ родители учениковъ, на полу, на скамьѣ, на подстилкѣ изъ соломы, а нѣтъ, такъ и прямо на голомъ полу или на черной землѣ… ѣстъ онъ тоже, что мужики: хлѣбъ съ мякиной да хлёбово — что твое пойло для скотины! Къ веснѣ и того хуже… По веснѣ иногда даже коренья жрутъ отъ какой-то травы, какую-то кашу изъ нихъ варятъ… Какъ хотите, а непонятно-съ. Пусть бы еще учителемъ народной школы, это еще туда-сюда; тамъ и жалованья рублей полтораста, и квартира своя, особая, и все прочее… Нѣтъ, какъ угодно, а непонятно это. Непонятно, непонятно и непонятно!

Словомъ сказать, осторожные судьи, повидимому, останавливались на предположеніи, что капитанъ «странный человѣкъ», «чудакъ». Въ сущности, однакожъ, они шли далѣе въ своихъ выводахъ, но, по привычкѣ къ осторожности, не выговаривали сполна своихъ думъ.

Конечно, не вполнѣ обыкновенно, что «порядочный человѣкъ» опустился изъ барскихъ хоромъ въ низенькую и грязную мужицкую хату, опустился добровольно, не повинуясь нуждѣ, но есть ли тутъ вина или преступленіе? У насъ дѣйствительно не любятъ опускаться въ мужицкую хату, а находятъ гораздо болѣе «свойственнымъ» подниматься въ барскія хоромы, но все же таки отъ оригинальности до преступленія еще далеко. По совѣсти говоря, я не могу даже сказать, чтобы ужь совсѣмъ было непонятно — почему можно стремиться въ мужицкую хату и даже любить ее. Любить мужицкую хату не значитъ непремѣнно любить грязь, темноту и иную мерзость. Въ мужицкой хатѣ есть кое-что и иное, и даже не одинъ вѣковѣчный трудъ, а и дѣтски наивное, доброе сердце…

Поэтому, съ сдержанными людьми и осторожными судьями я не сошелся и къ капитану почувствовалъ симпатію, пока только за то, что на него набрасывали тѣнь. Въ природѣ человѣка есть хорошее начало — любить тѣхъ, кого гнетутъ, и въ особенности незаслуженно…

Послѣ толковъ интеллигентныхъ людей, мнѣ захотѣлось навести справку: какъ думаетъ про капитана темный людъ, мужикъ? Но темный людъ моихъ разспросовъ какъ будто и не понялъ, и про слухи, распускаемые въ интеллигентномъ обществѣ, ничего не зналъ.

— Съ чего ему быть дурнымъ? Нешто себѣ, человѣкъ хорошій. Окромя добраго, мы отъ него ничего не видали… Какъ кому, а по намъ хорошій человѣкъ, грѣха на душу класть не станемъ. Да тебѣ на что это знать-то?

— Такъ, интересно… Толкуютъ про него много…

— Толкуютъ, говорить? И кому бы это охота толковать-то о немъ? У насъ вѣдь онъ живетъ.

— Такъ что-жь, что у васъ?

— А думаю, съ чего бы толковать о немъ? Ни онъ кого, ни его кто… Живетъ себѣ тихо, смирно, по-божески, а не то, чтобы что…

— Гоняли, говорятъ, его отъ васъ?

— Ну, это не наше дѣло. Какіе тамъ у него счеты есть на сторонѣ — не наше дѣло. По намъ онъ человѣкъ такой, что лучше трудно и сыскать… Пожилой, за сорокъ, перевалило, не вертопрахъ, душевный человѣкъ; окромя добраго, и не слыхивали про него.

— Семь-восемь лѣтъ вотъ онъ у насъ тутъ въ околодкѣ бродитъ по деревнямъ, и ничего себѣ, все слава тебѣ Господи!..

— Человѣкъ — что и говорить! по намъ какъ есть пришелся. Гдѣ, можетъ, и не въ пору, а у насъ какъ разъ. Чего намъ съ нимъ не жить? чать не худое что робитъ, дѣтокъ нашихъ, мелюзгу въ грамату вводитъ, а ино мѣсто и старику не напортитъ, уму-разуму подъучитъ. Человѣкъ, что и говорить, бывалый.

— Ну, а не смущаетъ онъ васъ?

— Да ты это о чемъ?

Я молчу, думаю пойметъ самъ, о чемъ спрашиваю.

— Ты думаешь, колдунъ что ли онъ какой?

— Нѣтъ, не про то…

— Про что же?

— Нѣтъ, я такъ… стараюсь я замять дѣло. Очевидно, мужики не понимаютъ о чемъ безпокоятся паны — не растолковывать же имъ панское безпокойство!..

— Нѣтъ, ты это оставь, брось! Онъ у насъ съ добрыми людьми живетъ, за однимъ съ нами столомъ обѣдаетъ, у однѣхъ иконъ Богу молится… А то ишь что надумалъ… съ нечистой силой!

Вотъ все, что осталось въ моей памяти изъ толковъ про капитана. Составить себѣ опредѣленное представленіе о немъ по этимъ толкамъ не было возможности. Уже одно противорѣчіе во взглядахъ на капитана интеллигентнаго общества и мужицкаго сбивало меня. Съ одной стороны: «душевный человѣкъ», «лучше и не сыскать», «худое ли дѣло робитъ», а съ другой; — «опустился», «честь мараетъ», «подозрительной» и т. д., Чтобы разобраться; въ этомъ хаосѣ, необходимо лично видѣть и изучить капитана, необходимо вдуматься въ этотъ интересный типъ, на основаніи личныхъ наблюденій и впечатлѣній.

Пойдемъ же къ капитану, удостовѣримся, опросимъ его, кто онъ и что онъ…

Впрочемъ, я сейчасъ же скажу, что ни имени, ни отчества, ни фамиліи капитана я не знаю, и откуда онъ произошелъ, мнѣ не удалось выспросить. Когда я видѣлъ его, меня эти вопросы не занимали.

II.

Былъ вечеръ, часовъ около восьми, январскій, холодный вечеръ, со звѣздами и чудной лазурью въ небесахъ, съ блестящими разноцвѣтными искрами на землѣ по бѣлому снѣгу при фантастическомъ свѣтѣ полной луны. Я сидѣлъ въ бѣлорусскихъ саняхъ съ моимъ знакомымъ учителемъ, ближайшимъ начальникомъ дюжины отдѣленій.

Вотъ проѣхали мы большое село Г… и очутились среди голой снѣжной равнины. Вдали, по окраинамъ ея, виднѣлась опушка лѣса, и при смутномъ свѣтѣ луны казалась черной каймой, опоясывающей почти сполна полукруглую поляну. Прямо противъ насъ, но еще далеко впереди, по обѣимъ сторонамъ дороги, вытянулись правильными рядами березы. Незамѣтный въ селѣ, холодный вѣтерокъ на полѣ крѣпчалъ. Онъ бѣжалъ съ боку, поперекъ дороги, слегка перелеталъ ее, скользилъ въ нашу корзину, пробирался подъ теплыя шубы, добирался до самыхъ костей, леденилъ нетолько лицо, руки и ноги, но и все тѣло.

Черезъ полчаса зубы начали постукивать, въ душу незамѣтно прокралось раздраженіе. Не любо стало и поднебесье съ его спокойно-очаровательнымъ блескомъ, съ его чудными звѣздами и красавицей луной. Поскорѣй бы въ теплую хату, хоть крестьянскую, т. е.. темную, дымную, вонючую, съ слабымъ свѣтомъ сальнаго огарка или лучины, поскорѣй бы въ какое-нибудь да теплое жилище, чѣмъ быть здѣсь, среди этого необъятнаго простора, залитого серебрянымъ свѣтомъ.

Слава Богу, вонъ вдали сверкнулъ огонекъ, гдѣ-то. между сугробами снѣга, живой, красноватый огонекъ горящей лучины въ крестьянской хатѣ. Вотъ онъ подвигается къ намъ ближе и ближе и… пропалъ!.. Нѣтъ, не пропалъ, а только на секунду погасъ… Деревня близко, каждый легкій поворотъ дороги въ сторону прячетъ огонекъ за уголъ сосѣдней хаты, а легкій поворотъ назадъ заставляетъ его снова сверкнуть и болѣе ослѣпительнымъ блескомъ. Вотъ и самыя хаты, темноватыя снизу, а сверху прикрытыя бѣлыми пушистыми шапками. Вотъ и еще огонекъ, два, три, много, много и все красноватые, живые. Наконецъ, вотъ и характерный запахъ деревни, запахъ, въ которомъ чуешь сразу дымъ и гарь лучины и чорной печи, и перегаръ назьма и многое другое, чему не знаешь какъ и имя подобрать.

Въѣзжаемъ, поворачиваемъ налѣво вдоль просторной, широкой и длинной улицы бѣлорусской вески, и полосы огненнаго свѣта, вырываясь изъ оконъ хатъ, ложатся поперекъ дороги, освѣщая путь въ одномъ мѣстѣ, затемняя въ другомъ. Поздній для деревни, скрипъ нашихъ саней вызываетъ тѣни, темныя пятна на промерзлыхъ окнахъ: то любопытные жители, продувши ледъ на стеклѣ, стараются разглядѣть наѣзжающихъ гостей.

Пробѣжала не далеко впереди насъ какая-то тѣнь но дорогѣ и остановилась подъ окнами одной хаты.

— Эй, кто тамъ? окликаетъ мой сосѣдъ скользнувшую тѣнь.

— Кого надоть? отвѣчаетъ тѣнь молодымъ женскимъ голосомъ.

— Не знаете ли гдѣ, въ какую хату хлопцы собираются на ученье? Или гдѣ у васъ научитель живетъ?

— А вотъ спустись подъ горку-то, мостокъ-то переѣдь, такъ налѣво-то вторая хата она и придется.

Тѣнь юркнула подъ крышу, а мы спустились подъ горку, переѣхали мостокъ и остановились подъ окнами указанной хаты. Небольшая, очень небольшая даже для бѣлорусской вески, всего въ два окна по лицу, низенькая, съ дряннымъ развалившимся крылечкомъ въ проулокъ, крытая соломой для теплоты по угламъ, и между окнами подпертая дровами, а снизу заваленная омяльемъ и соломой. Впрочемъ, въ окнахъ ея горѣлъ большой огонь не въ примѣръ прочимъ хатамъ, а легкій шумъ, говоръ, смѣхъ, а порой кашель, сморканье и возня наводили на мысль о веселой посѣдкѣ.

Мы выскочили изъ саней, стряхнули съ шубъ налетѣвшій дорогою снѣгъ, попробовали расшевелить охолодѣвшія ноги стуканьемъ и усиленнымъ движеніемъ, и, привязавъ лошадь къ крыльцу, неслышно вошли сначала въ сѣни, а потомъ и въ избу. Едва насъ замѣтили въ хатѣ, какъ говоръ и шумъ мгновенно стихъ.

— Здѣсь школа? здѣсь дѣти учатся?..

Отвѣта на вопросъ не было. Передъ нами въ переднемъ углу въ кучѣ толпились ребятенки, человѣкъ восемь-десять, всѣ удивленные, какъ будто даже слегка испуганные, съ тревожно уставленными на насъ глазенками, молодыми, наивными, глубоко симпатичными дѣтскими глазенками.

— Ну, такъ что же, хлопцы, здѣсь что ли школа-то ваша будетъ? переспросилъ учитель, обращаясь прямо къ дѣтямъ.

— Здѣсь, здѣсь! хлопцы учатся… здѣсь, у меня, въ моей хатѣ, медленно вылѣзая изъ-за печки, проговорилъ мужчина лѣтъ 30—35, рослый, смуглый, кудлатый, не бритый недѣли двѣ. Одѣтъ онъ былъ по домашнему, т. е. въ грязную, толстую домашняго полотна рубаху, слишкомъ грубую, но за то прочную, крѣпкую, въ такого же достоинства и такого же матеріала подштанники и въ кожаные сапоги, конечно, личные, пропитанные дегтемъ. Рубаха безъ пояса, длинныя, прямыя, темныя пряди волосъ, окаймляющія лицо и въ безпорядкѣ спускающіяся сзади на самый воротъ рубахи, большой поповскій воротъ съ отгибомъ, продолговатое, желтовато-блѣдное лицо, вытянутый и довольно стройный станъ, а больше всего бритый подбородокъ, длинные, торчащіе усы на верхней губѣ, лѣнивыя сонныя движенія, все это не заставляло сомнѣваться насъ, что передъ нами стоитъ коренной бѣлоруссъ.

— Здѣсь, здѣсь… Кого вамъ надо будетъ? спрашивалъ онъ насъ, остановившись посреди хаты и съ какимъ-то тупымъ удивленіемъ оглядывая насъ съ ногъ до головы.

— Да вотъ эту самую школу намъ и надо будетъ! отвѣтили мы и стали раздѣваться.

— Здѣсь она, школа-то здѣсь теперь, твердилъ лѣниво хозяинъ.

Хата, какъ сказано, была не велика и полна народомъ, а стало быть, богата и духотою. Послѣ сильнаго холода, въ началѣ жаръ казался намъ пріятенъ. Прошло двѣ-три минуты, мы еще и раздѣться не успѣли, а ужь чувствовали, что потъ прошибаетъ насъ, что въ избѣ приходится задыхаться, что дымъ лучины ѣстъ глаза и раздражаетъ носъ и горло.

— Хозяинъ, откройте, пожалуйста, трубу! обратился учитель съ просьбой къ стоявшему неподвижно среди хаты бѣлоруссу: — у васъ тутъ такъ жарко и душно, что просто мочи нѣтъ!

— Чему нѣтъ… можно! Слышь, жинка, живѣй слазь на печь! командуетъ хозяинъ, слегка поворотивъ свою голову въ тотъ уголъ, изъ котораго недавно самъ выбрался.

По слову хозяина, съ пылающей лучиной въ рукахъ, выступила на средину хаты молодая женщина лѣтъ 25—30, одѣтая по домашнему въ доматканную толстую и грубую засаленную бѣлую поповскую рубаху, съ мужскимъ воротомъ, съ большимъ разрѣзомъ посрединѣ груди, съ длинными рукавами, застегивающимися у самой кисти, и въ разноцвѣтную доматканную же юпку, чуть не въ полдюйма толщины, всю пропитанную жиромъ и Богъ знаетъ какими снадобьями, потребляемыми или терпимыми въ домашнемъ деревенскомъ быту. На ногахъ слышны были бѣлорусскіе шептунцы. Молодая женщина держала лучину впереди себя, наровнѣ съ лицомъ, такъ что разсмотрѣть ея лицо сполна не было никакой возможности. Иногда, при движеніи, рука съ пылающей лучиной нѣсколько припускалась, и тогда выше пламени обрисовывались сквозь дымъ лучины темные, взбитые, растрепанные волосы и часть потнаго, желтовато-блѣднаго, грязнаго лба. За то грудь молодой хозяйки, облитая яркимъ свѣтомъ, была слишкомъ свободно открыта для нескромнаго или непривычнаго глаза.

Жизнь въ тѣсной хатѣ, всегда многолюдной, пріучаетъ ко многому и развиваетъ своеобразныя привычки, своеобразныя понятія о стыдѣ и нестыдѣ, о приличіи и неприличіи. Собственно, грязь бѣлорусской вески объясняется устройствомъ самихъ жилищъ крестьянина, большею частію тѣсныхъ, курныхъ, безъ подлоги, т. е. безъ деревяннаго пола и, кромѣ того, отсутствіемъ бань. Въ той части Бѣлоруссіи, гдѣ мнѣ привелось жить, бань совсѣмъ нѣтъ у крестьянъ. Встрѣчаются бани торговыя по мѣстечкамъ у евреевъ, да по городамъ, кромѣ еврейскихъ, солдатскія. За то въ этихъ баняхъ вы встрѣтите почти всегда вмѣстѣ и мужчинъ, и женщинъ, и старыхъ, и молодыхъ и, само собой разумѣется, дѣтей обоего пола и любого возраста. И къ этому привыкли, и это не рѣжетъ ничьего глаза….

Проскользнувши мимо насъ къ печи, молодая женщина приняла здѣсь лучину въ зубы, чтобы освободить руки, влѣзла на печь и принялась возиться около трубы, т. е. отверстія въ потолкѣ, заткнутаго не то тряпьемъ, не то омяльемъ…

III.

Хата, въ которой мы были, раздѣлялась какъ бы на двѣ половины: лѣвая, прямо противъ дверей, съ толпой дѣтей въ переднемъ углу, очевидно, школа, и правая, прямо противъ печи, со всѣми принадлежностями очага: чашками, ложками, мочалками и ухватами — очевидно, хозяйская. Границей той и другой половины служила люлька, дѣтская «калыска», повѣшенная на гибкомъ зыбильнѣ. Въ минуту нашего прихода, обѣ половины освѣщались каждая отдѣльной лучиной. У печи дежурила хозяйка, а въ переднемъ углу, въ самой срединѣ толпы дѣтей, свѣтилъ одинъ мальчуганъ, повидимому, не обращавшій никакого вниманія на то, куда падалъ нагорѣвшій уголь лучины, на полъ ли или на сосѣдей товарищей, не видѣвшій, казалось, совсѣмъ, что пламя иногда находится на слишкомъ близкомъ разстояніи отъ уха, щеки, волосъ какого-нибудь малютки.

И вотъ, чья-то косматая голова, почти ткнувшись въ пламя лучины, вдругъ поднялась надъ толпой и заговорила:

— Это они незнакомыхъ оробѣли… Я здѣсь, тутъ… на своемъ мѣстѣ.

Косматая голова замѣтно подвигалась изъ кучи дѣтей къ намъ.

— Здравствуйте, капитанъ, ишь куда вы запрятались! обращается учитель къ косматой головѣ.

— А, это вы, панъ профессоръ!.. заговорилъ капитанъ, выдѣляясь совсѣмъ изъ толпы дѣтей. — А я думаю: кому бы такъ поздно быть?.. Холодно, поди… и вѣтряно, кажется, сегодня.

Выступивши впередъ, капитанъ не протянулъ намъ руки; растерялся ли онъ, не смѣлъ ли протянуть руки своему непосредственному начальству, или, наконецъ, боялся, что ему могутъ не отвѣтить на привѣтствіе — неизвѣстно. Когда же мы оба подали ему руку, то онъ своей потной рукой поперемѣнно дотронулся до руки того и другого съ какою-то нервною поспѣшностью.

— Вы не хлопочите, капитанъ, мы къ вамъ на одну минутку завернули! сказалъ учитель: — и въ самомъ дѣлѣ, поздно; дѣтямъ, пожалуй, и спать пора… Захотѣлось ужь кстати и вашу школу посмотрѣть: мы по объѣзду сегодня были.

— Помилуйте, я очень радъ!.. Отчего же поздно?.. Посмотрите у меня, какъ и что… Можетъ что не ладно, не такъ, не по вашему, такъ скажите… Нѣтъ, я очень радъ… А дѣти что! дѣти выспятся… народъ привычный.

— А всѣ они здѣсь у васъ собрались?

— Нѣтъ; съ половинку-то будетъ, но не болѣе.

— Остальные спать, вѣроятно, «положились»?

— Кто ихъ знаетъ! Ранѣе отцовъ, поди, не лягутъ, а огни вездѣ еще видать. И тѣ что-нибудь дома дѣлаютъ…

— А съ этими что вы здѣсь подѣлывали?

— Да такъ… кое-что. Болтали кое о чемъ. И занимались тоже. Разсказывалъ, спрашивалъ. Здѣсь и говорить надо учить… Я сейчасъ и за тѣми спосылаю. Хлопцы! Живо соберите всѣхъ! Ревизоръ, дескать, пріѣхалъ, панъ профессоръ съ гостемъ.

Дѣти похватали шапки и брызнули вонъ чуть не всѣ сразу.

— Ишь вырвались съ глазъ-то долой — и храбрость напала; а здѣсь и слово промолвить боятся. Такія ужь по деревнямъ дѣти! обращается какъ будто къ намъ капитанъ. — Я говорю «какъ будто» потому, что, произнося свою рѣчь, капитанъ глядѣлъ то на насъ, то въ сторону, то въ землю. Отъ насъ-то онъ какъ будто прятался, и это было замѣтно, въ особенности съ той минуты, какъ мы остались съ нимъ одни съ глазу на глазъ.

Съ первой минуты появленія капитана на сцену, во все время бесѣды его съ учителемъ и дѣтьми, я не сводилъ съ него глазъ, не могъ оторваться отъ него. Какъ! это тотъ самый «странный», «чудной» капитанъ, не дающій покойно спать нѣкоторымъ интеллигентнымъ людямъ и безпокоющій свое начальство? Вотъ этотъ самый пожилой, лѣтъ 40, маленькій, робкій, суетящійся человѣчекъ? Можетъ ли это быть?

Герой толковъ праздныхъ людей поразилъ меня однимъ своимъ видомъ до того, что я сталъ сомнѣваться въ его капитанскомъ достоинствѣ. Ужели онъ капитанъ? вертѣлось у меня въ головѣ: — какъ онъ могъ быть капитаномъ — такой маленькій, худенькій, мизерный, едва превышающій ростомъ своихъ учениковъ-малолѣтковъ?

Признаюсь, нарисовать фигуру капитана надлежащимъ манеромъ не совсѣмъ легко. По росту, онъ выглядѣлъ четырнадцатилѣтнимъ ребенкомъ. Маленькія руки и ноги его напоминали ручки и ножки родовитой барышни. Тощее тѣльце укутано было въ широчайшее драповое, далеко ниже колѣнъ спускающееся пальто, все покрытое жирными пятнами, пылью, пухомъ, грязью. Сшито пальто было не по капитанскому плечу, а по плечу другого, болѣе крупнаго человѣка, и потому сидѣло на капитанѣ мѣшкомъ, скрывало его талію и истинную широту плечъ. Маленькій, худенькій — онъ еще меньше и худѣе выглядывалъ изъ своего пальто, вѣроятно, служившаго ему и подстилкой, и одѣяломъ, и изголовьемъ, смотря по надобности, въ убогой хатѣ убогаго бѣлорусскаго крестьянина.

Ноги и руки капитана были въ вѣчномъ движеніи. Стоя на одномъ мѣстѣ, капитанъ сѣменилъ ножками и переминался; впрочемъ, онъ почти не умѣлъ и быть на одномъ мѣстѣ, и все время двигался по какому-нибудь направленію. Движеніе въ маленькой хатѣ, набитой народомъ, затруднительно, и, разумѣется, напоминало верченье бѣлки въ колесѣ.

Широчайшее пальто давало постоянную работу рукамъ капитана. Ему требовалось все плотнѣе и плотнѣе запахиваться, въ особенности во время душевныхъ движеній. Въ запахиваньи замѣчалось и нѣкоторое разнообразіе; напримѣръ, при относительномъ душевномъ покоѣ, оно было ровно, правильно, шло черезъ извѣстный промежутокъ времени; при потерѣ же душевнаго равновѣсія, оно дѣлалось порывисто, то прекращалось совсѣмъ, то учащалось до крайности.

Но интереснѣе всего у капитана — голова и лицо, въ особенности лицо. Голова большая, косматая, съ длинными, прямыми и черными, какъ смоль, волосами, слегка запыленными; эта большая голова на тощихъ плечахъ и мизерномъ корпусѣ производила странный эффектъ: вамъ больно было смотрѣть на косматую великаншу, прицѣпленную къ убогому туловищу; какъ-то щемило, при видѣ этой несообразности, какъ щемитъ при видѣ малолѣтки-карлика со старческимъ лицомъ. Свою голову капитанъ носилъ почти неподвижно, что особенно рѣзко бросалось въ глаза при постоянномъ и усиленномъ движеніи рукъ, ногъ и лица; онъ держалъ ее прямо и, казалось, боялся приклонить въ ту или другую сторону, словно опасаясь уронить ее съ плечъ.

Лицо капитана, желтовато-блѣдное, немытое, потное, нервное, съ крупными, рѣзкими чертами, въ широкой черной косматой рамкѣ, разъ приковавши къ себѣ вниманіе, заставляло забыть все остальное. Здѣсь, въ этомъ смугломъ, южномъ лицѣ, вы видѣли всего капитана, читали всю его душу. Интересныя сами по себѣ, эти рѣзкія черты лица были еще интереснѣе по своей подвижности, по отраженію въ нихъ душевной жизни капитана. Большой носъ, прямой и острый, и впалыя щеки, и въ силу этого, рѣзко очерченныя скулы и челюсти, острый бритый подбородокъ, черные, довольно большіе усы, глубоко и въ крупныхъ впадинахъ лежащіе каріе глаза, оттѣненные сверху густыми черными бровями, наконецъ, высокій, сжатый съ боковъ лобъ — вотъ внѣшній абрисъ всего лица. Но внѣшняя сторона сама по себѣ рѣдко даетъ понятіе о внутренней сущности предмета; нужно еще умѣть читать и понимать, какъ душа заставляетъ говорить черты лица. Признаюсь, я въ недоумѣніи, какъ здѣсь сказать то, что я прочиталъ въ лицѣ капитана, въ удивительно сложной игрѣ его? Боюсь, не придется ли мнѣ ограничиться описаніемъ волненій моей души, возбужденныхъ тѣмъ, что мнѣ удалось увидѣть, понять въ душѣ капитана.

Что для меня особенно интересно — это то, что я никакъ не могу припомнить, говорилъ ли капитанъ басомъ, теноромъ или инымъ голосомъ. Кажется, онъ говорилъ и такъ, и иначе на разные лады. Но я хорошо помню, что онъ говорилъ голосомъ надорваннымъ, слегка хрипящимъ, съ передышками, нервно. То слишкомъ зачаститъ, то оборветъ, словно въ груди у него нѣтъ больше воздуха. И вотъ этотъ-то надорванный, слегка хрипящій, нервный голосъ какими-то неизвѣстными чарами околдовалъ меня и живетъ теперь въ моемъ представленіи о капитанѣ, перепутываясь и переплетаясь со всѣми остальными впечатлѣніями его фигуры.

Впрочемъ, и лицо, и голосъ капитана не сразу произвели на меня благопріятное впечатлѣніе. Въ началѣ, я ими былъ озадаченъ. Надорванный голосъ, безпокойные, вѣчно перебѣгающіе съ одного предмета на другой глаза, взглядъ въ сторону и только украдкой на васъ, порывистость рѣчи — все это вначалѣ, почему-то напомнило мнѣ толки о томъ, что капитанъ — прощалыга, пропоецъ. Ужь и въ самомъ дѣлѣ не пропоецъ ли онъ? не мелконькій ли мазурикъ, забравшійся въ деревенскую хату, чтобы въ тиши и на просторѣ объегоривать темнаго человѣка? Вотъ онъ мечется передъ нами по хатѣ, сѣменитъ ногами, теребитъ свое грязное пальто… ну, точь-въ-точь пойманный звѣрекъ!

Но это было только въ началѣ, въ самомъ началѣ. Присматриваясь къ капитану болѣе внимательно, не отрывая отъ него глазъ, мнѣ удалось поймать его взглядъ, брошенный на меня украдкой, одинъ, два, три раза… Я замѣтилъ, что капитанъ покраснѣлъ, смутился еще болѣе, догадавшись, что его ловятъ, подглядываютъ за нимъ, и сталъ еще сильнѣе и упорнѣе хоронитъ свои глаза, плотнѣе и плотнѣе укутываться въ свое драповое пальто. Во взглядѣ капитана, за краской и смущеніемъ, я все-таки подглядѣлъ что-то такое, чему я не умѣю дать имя, но что поселило во мнѣ довѣріе къ нему и даже болѣе того. Главное же, я убѣдился, что ни прощалыги, ни мазурики, ни пропойцы не глядятъ такъ, что если капитанъ и старается укрыться отъ насъ, то по причинамъ совсѣмъ иного порядка, чѣмъ причины недобрыхъ людей. Вмѣсто хитрости, пронырства, въ глазахъ его свѣтились простота, наивность, стыдливость и гордость ребенка; вмѣсто оловяннаго, мутнаго цвѣта глазъ пропойцы, я встрѣтилъ чистый, темнокарій, блестящій цвѣтъ скорѣе юноши, чѣмъ возмужалаго человѣка.

Но я не въ силахъ даже объяснить, какъ случилось, что капитанъ на первыхъ же порахъ овладѣлъ мной, заставилъ сочувствовать себѣ, уважать себя, а это именно и случилось. Разумомъ ли я принялъ его, сердцемъ ли догадался, кто онъ — не могу и дать себѣ въ этомъ отчета. Но я хорошо знаю, что черезъ четверть часа послѣ встрѣчи, мнѣ стало легко и пріятно съ нимъ, и даже смущеніе его не тяготило меня. Конечно, человѣкъ болѣе всего узнается по дѣламъ и по рѣчамъ; тѣмъ не менѣе, довѣріе къ человѣку, вѣра въ него зарождаются, выростаютъ и укрѣпляются болѣе всего и, можетъ быть, полнѣе всего при непосредственномъ созерцаніи фигуры человѣка…

Итакъ, оставляя въ сторонѣ вопросъ: какъ я увидѣлъ, узналъ капитана на первыхъ же порахъ, я буду говорить только о томъ, что я въ капитанѣ призналъ и какимъ его увидѣлъ. Наивный, чистый, дѣтски-безобидный и простой человѣкъ выяснился для меня въ мизерной скорлупѣ капитана; не трусость, а застѣнчивость, стыдливость, да вотъ еще гордость и многолѣтняя опытность заставили капитана хорониться отъ людей. И не отъ людей вообще, а собственно отъ интеллигентнаго и недобраго человѣка. Что всего интереснѣе, капитанъ показался мнѣ наивно, дѣтски-гордой натурой! Капитанъ, можетъ быть, потому и не допускаетъ посторонняго въ свою душу, что не вѣритъ въ людскую добропорядочность, разумность и доброту. А кому онъ вѣритъ, съ тѣмъ, конечно, и не играетъ въ прятки. Судьба давила, мучила его, онъ выносилъ эти удары безъ злобы, съ видимою покорностью, но, въ сущности, оставался самимъ собой, не поддавался ни на шагъ и не былъ сбитъ съ своего пути ни на одну минуту. Дѣтская, безсознательная гордость спасла его отъ рабства и поставила на дорогу, рѣдко другими посѣщаемую, заброшенную… Мягкой, нѣжной, стыдливой, но гордой натурѣ, особенно въ такой оболочкѣ, какою Богъ наградилъ капитана, не легко жить въ обществѣ интеллигентныхъ людей. Гораздо легче ей въ средѣ довѣрчивыхъ, добродушныхъ дѣтей, въ кругу простыхъ, наивныхъ, хотя и темныхъ людей.

Разъ я призналъ капитана чистой, нравственной натурой, я уже почувствовалъ всю красоту этой натуры. Почти во всемъ въ каждомъ движеніи, въ каждомъ словѣ. И послѣ получасовой бесѣды я уже полюбилъ его. Мнѣ вдругъ стало тепло вмѣстѣ съ нимъ; его безпокойство отражалось и во мнѣ, тѣмъ больше, что всю эту тревогу принесли ему мы своимъ пріѣздомъ… «Чего добраго, думалось мнѣ: — ему, пожалуй, пришла въ голову мысль, что мы пріѣхали выгнать его съ насиженнаго мѣста! И какъ это раньше не пришла намъ въ голову такая мысль? Какъ бы успокоить его?»

IV.

Минуты двѣ-три послѣ исчезновенія дѣтей длилось у насъ молчаніе. Я рѣшился прервать его, заговорить съ капитаномъ по душѣ, и выспросить у него, все, что меня интересуетъ.

— Послушайте, капитанъ, сказалъ я: — мнѣ хочется познакомиться съ отдѣленіями народныхъ школъ и съ вашимъ въ особенности; я думаю, вы не откажетесь отвѣтить мнѣ на два, на три вопроса.

— Помилуйте… сдѣлайте милость… сколько вамъ угодно… отчего же-съ!?.. И капитанъ подставилъ мнѣ свое лицо, какъ будто онъ весь вниманіе; но глаза свои опустилъ въ землю и въ сущности продолжалъ безпокоиться.

— Я лицо неоффиціальное и интересуюсь школами самъ по себѣ. Школа вообще великое дѣло, а народная и внѣ всякаго сомнѣнія…

Я еще сказалъ нѣсколько словъ на эту тэму и, увидѣвши, что капитанъ поуспокоился на мой счетъ, завязалъ съ нимъ разговоръ, близко касающійся его самого.

— Вы давно живете въ этой вёскѣ?

— Нѣтъ-съ, первую еще зиму.

— А ранѣе по другимъ вёскамъ жили?

— По другимъ-съ.

— И тоже ребятишекъ учили?

— Все хлопцевъ училъ…

— И все по разнымъ вёскамъ?

— Больше все по разнымъ… Бывало, впрочемъ, что зимы по двѣ проводилъ и въ одной вёскѣ…

— Много лѣтъ вы уже такъ живете?

— Какъ вамъ сказать?.. восемь, девять навѣрное.

— Вы меня извините за нескромные вопросы; вы можете ихъ и не принять, но мнѣ чрезвычайно интересно многое о васъ знать, такъ какъ вы учитель отдѣленія…

— Отчего же-съ?.. Моя жизнь вся на виду… отчего мнѣ скрывать что-нибудь… Я съ удовольствіемъ буду отвѣчать.

— Благодарю васъ… Скажите же мнѣ, почему вы такъ часто мѣняли деревни?

— Какъ вамъ сказать на это?.. Капитанъ запнулся, очевидно, ему не легко было говорить о нѣкоторыхъ эпизодахъ своей жизни.

— Мнѣ важно собственно знать, не удаляли ли васъ недоразумѣнія, несогласія съ крестьянами или другія причины, лежащія въ основѣ деревенской жизни?

— Несогласія?.. Нѣтъ-съ… Ни недоразумѣній, ни несогласій у меня съ крестьянами не было. Съ ними я всегда схожусь и живу въ ладахъ; хорошо съ ними живу…

— И никакихъ непріятностей не возникало?

— Какъ непріятностямъ не быть! Безъ этого тоже невозможно. Бывали кое-какія и непріятности, вездѣ вѣдь люди. Только что же! Снесешь. Тутъ все дѣло въ первой минутѣ: снесешь ее и дѣло выигралъ, а потомъ и самъ обойдешься и забудешь. Здѣсь вѣдь легче снести и обойтись, чѣмъ въ другомъ мѣстѣ; здѣсь народъ простой, не сдѣлаетъ зла, а послѣ и стыдится, самъ же наровитъ бѣду поправить. Я человѣкъ свободный, меня не стѣснишь вѣдь. Крестьяне это понимаютъ. Нѣтъ-съ, съ крестьянами, что и говорить, я хорошо живу. И я ими доволенъ, и они мною. Вѣдь насъ съ ними никто не связалъ.

— Это точно. Почему же въ такомъ случаѣ перебираетесь изъ одной деревни въ другую? Дѣтей что ли всѣхъ за одну зиму въ вескѣ переучите?

— Нѣтъ, въ деревняхъ ребятенки не переводятся и перевестись имъ невозможно. Одни выростутъ, уйдутъ изъ рукъ, другіе подползутъ. Тоже не всѣ въ одну зиму дѣти въ вескѣ и учиться могутъ. Разныя вѣдь дѣла бываютъ. Кто въ заработки уйдетъ, кто умретъ, кто по другой причинѣ безъ работника на зиму останется, ну, хлопецъ и замѣняетъ работника по силамъ. Тогда ужь ему не до ученья. А на другую зиму, глядишь, онъ освободится, и въ школу идетъ. Нѣтъ, что объ этомъ говорить: всю жизнь учи въ одной порядочной вёскѣ, работы хватитъ, не переучишь. Вотъ ужь въ нѣкоторыхъ вескахъ скоро буду учить дѣтей моихъ первыхъ учениковъ — не долго и до этого.

— Что же васъ гонитъ тогда изъ одного мѣста въ другое? Ищете, гдѣ лучше?

— Нѣтъ, и не это. Въ деревняхъ лучшее вездѣ одно. Вотъ оно все тутъ, сами посмотрите! Капитанъ обвелъ глазами кругомъ хату.

— Я слышалъ, что прежде васъ начальство не долюбливало? мѣшало вамъ обжиться на одномъ мѣстѣ?

— Да… это правда… Капитанъ сконфузился и покраснѣлъ. — Я и самъ не знаю, съ чего на меня… Подозрѣвало что ли въ чемъ?

— Вы — католикъ?

— Католикъ…

— Вѣроятно, поэтому?

— Говорили мнѣ, что по этому. Только это что же-съ! Нѣтъ-съ, тутъ вѣра не причемъ. А вотъ добрый ли я человѣкъ, не злодѣй ли какой?

— Полноте, капитанъ, вѣдь это вздоръ.

— И самъ знаю, что вздоръ, да вѣдь начальству издалека все можетъ казаться.

— Да, это обидно. Но для васъ, капитанъ, это время миновало; васъ ужь давно не трогаютъ, оставляютъ на свободѣ жить, что же васъ теперь-то гонитъ изъ вески въ веску? Въ той деревнѣ, гдѣ вы осѣли, я думаю, васъ всѣ отцомъ роднымъ бы считали.

— Ну, гдѣ тоже отецъ родной! Изволите видѣть среда-то какая здѣсь… Темная-съ, грубая… Слѣпоту-то бы эту снять съ глазъ, тогда, можетъ, и понимать научились бы людей и цѣнить! Гдѣ тутъ отецъ родной!.. далека пѣсня! Народъ и добрый, простой, только, какъ придется по вкусу эта доброта да простота!

Послѣдній вопросъ, какъ видно задѣлъ больную струнку въ капитанѣ… Увы! кто живетъ вмѣстѣ съ слѣпымъ человѣкомъ, тому слѣпота больнѣе, чѣмъ другому; кто слѣпоту хочетъ снять съ глазъ больного, тому вдвое досаднѣй, что она такъ трудно снимается. Стало быть, любить слѣпыхъ, желать помочь имъ — одно, а ненавидѣть слѣпоту — другое. И вотъ, двѣ сестрицы, любовь и ненависть, живутъ въ одной хатѣ, т. е. въ одномъ сердцѣ. Капитанъ любилъ крестьянъ и ненавидѣлъ ихъ слѣпоту. Вотъ эта боль и оказалась въ его послѣдней рѣчи.

— Стало быть, вы думаете, что сидѣть на одномъ мѣстѣ не лучше, чѣмъ кочевать?

— Кто знаетъ! Я человѣкъ военный, походный: можетъ, цыганская кровь во мнѣ говоритъ… Можетъ, и лучше сидѣть на одномъ мѣстѣ, только я не пробовалъ еще этого вплотную. А можетъ, и хуже пришлось бы мнѣ… Помыкать, пожалуй, станутъ. Какъ прильнешь къ одному мѣсту — не диво, что и помыкать научатся… И самъ надоѣшь людямъ, а можетъ, и тебѣ надоѣдятъ…

— Развѣ вамъ удалось испытать тяжелое чувство закрѣпощенія себя самого?

— Кто знаетъ! Съ крестьянами у меня этого и въ поминѣ не было, грѣха на душу не возьму; вездѣ жилъ полюбовно, по согласію, въ мирѣ. Всюду приглашаютъ оставаться на другую зиму, не пускаютъ: «опять учить оставайся». Ладно, молъ, и въ другомъ мѣстѣ я тоже нуженъ, не все съ вами водиться.

— Судя по вашимъ словамъ, вы, значитъ, по своей охотѣ оставляли деревню, сами расходились съ крестьянами?

— Право, не знаю, какъ сказать вамъ. Вѣрно, что я расходился, т. е. уходилъ изъ одной вёски въ другую, но тутъ дѣло такъ стоитъ, что я и остаться не всегда могъ. И полюбовно расходишься, да все по разному. Вздумаешь иногда на лѣто побывать къ роднымъ — есть у меня тоже и родные, фольваркъ свой имѣютъ — ну, зимой и не доберешься до прежней то вески; по дорогѣ гдѣ-нибудь перехватятъ, да на зиму⁷ и оставятъ: живи де у насъ, намъ тоже научитель нуженъ, наша веска не хуже другихъ!

— Но вы и по лѣтамъ иногда живете въ деревнѣ? Понятно, ужь тогда не обученьемъ занимаетесь?

— Гдѣ лѣтомъ учить!.. Съ ранней весны ученье по боку. Скотъ въ поле, и хлопцы въ поле, не до ученья тогда.

— Что же вы дѣлаете съ весны до зимы?

— Что приведется. Что крестьяне, то и я; на работѣ бываю, на ровнѣ съ другими. Работаю, положимъ, не такъ упорно, какъ хозяева и работники, а тоже сложа руки не сижу. Отъ меня вѣдь и не требуютъ; я не деньги получаю за эту работу, а только хлѣбъ.

— И не тяготитъ это васъ?

— Работа-то? Да вѣдь я работаю по охотѣ — не хотѣлъ бы, не работалъ. Въ деревнѣ гдѣ же по лѣту и работать, коли не въ полѣ?.. Сидѣть безъ работы — съ тоски пропадешь. Сначала, какъ-то самому странно казалось: не привыкъ. А потомъ полюбилось даже. Коли-бъ въ упряжку пришлось, тогда пожалуй сбѣжалъ бы, а теперь, что мнѣ — любо! Отдохнуть захочу, никто не запрещаетъ. Рыбу поудить, на праздникъ въ гости сходить — мое дѣло.

— На кого же вы работаете? не на всю же деревню?

— Сразу на всю деревню нельзя работать, а гдѣ и какъ придется; сегодня у одного хозяина, а завтра у другого. Когда кто самъ попроситъ: «подсоби де, неуправка вышла!» — ну и пособишь. Иной разъ самъ видишь, что силъ у хозяина не хватаетъ, ну, и идешь. И рады, благодарятъ. Хлѣбъ-то даромъ и по лѣту не ѣмъ, чѣмъ-нибудь заработаю.

Капитанъ разошелся, разговорился, и робость какъ рукой сняло. Глаза его глядѣли уже прямо, дѣтски наивнымъ взглядомъ, лицо разгорѣлось и перестало судорожно подергиваться; казалось, даже голосъ его сдѣлался полнѣе и звучнѣе. По всей вѣроятности, наше искреннее отношеніе къ нему стало ясно. Можетъ быть, онъ обрадовался случаю поговорить съ человѣкомъ, могущимъ его понять; можетъ быть, онъ ждалъ не дождался этого случая и, когда онъ представился, то, несмотря на свою стыдливость и робость, онъ не выдержалъ и сдался весь, какъ иногда сдается дитя первому встрѣчному… Съ наивными, хорошими людьми бываютъ такіе казусы; бываетъ, что они открываются совершенно неожиданно первому встрѣчному.

Капитанъ разошелся; но онъ сразу могъ и осѣсть, уйти въ себя. Стоило вѣтерку подуть съ сѣвера, раздаться подозрительному звуку, и т. п. Понятно, съ какимъ вниманіемъ я ловилъ каждое слово капитана, и какъ боялся, что вотъ-вотъ, что-нибудь случится — и конецъ откровенной бесѣдѣ!

— Вотъ вы спрашиваете, продолжалъ капитанъ: — почему я иногда ухожу изъ одной вёски въ другую, а какъ же не уйти-то въ иную пору? Бываетъ, къ примѣру, неурожай — здѣсь это не такъ, чтобы на рѣдкость — какъ вы останетесь въ деревнѣ, гдѣ хлѣба нѣтъ? Тутъ ужь лишній человѣкъ, лишній ротъ не къ мѣсту, обуза; тутъ и безъ сторонняго человѣка не въ моготу приходится! Песокъ да камень вѣдь здѣсь, да болото еще… И то червь съѣстъ, градомъ побьетъ, вѣтромъ поломитъ, цвѣтъ снесетъ, дождемъ сгноитъ, да мало ли что съ хлѣбомъ бываетъ! Иной годъ набѣжитъ такъ, что къ Рождеству ни картофеля, ни хлѣба. Въ такой годъ куда ужь ученье, до него ли! Вотъ коли такая бѣда стрясется надъ вёской, хошь не хошь, а уходи по добру по здорову въ другое мѣсто, учи тамъ, гдѣ хлѣбъ есть, по крайности, хоть до Великаго дня — до Пасхи.

Капитанъ пріостановился на минуту, перевелъ духъ и опять продолжалъ:

— Бываетъ… Я къ тому все говорю, почему вотъ уходить приходится изъ одного мѣста въ другое… Бываетъ и такъ, что мужики изъ сосѣдней вёски придутъ и просятъ: «иди къ намъ нашихъ дѣтокъ подъучи; здѣсь теперь и безъ тебя управятся твои ученики, обойдутся»… Ну, подумаешь — подумаешь — и идешь!

V.

Здѣсь рѣчь капитана вдругъ оборвалась; онъ заслышалъ, что дѣти собираются около хаты и стараются подглядѣть сквозь промерзлыя окна нежданныхъ гостей.

Наконецъ, они, однакожъ, вошли въ хату и, по приказанію своего учителя, заняли толпой передній уголъ подъ божницей. Предъ нами была полная картина школы. Деревенская хата, не хуже, не лучше средняго типа бѣлорусской избы. Закоптѣлыя стѣны, съ огромными деревянными гвоздями, увѣшанными шапками мальчугановъ; низкій потолокъ, покрытый копотью, громадная печь, сбитая изъ глины съ пескомъ, окрашенная непрочной бѣлой краской (бѣлой глиной) въ заднемъ углу; по бокамъ хаты около стѣнъ, скамейки, вмѣсто лавокъ, топорныя, нескладныя около печи, вѣроятно, за тѣснотой отодвинутый сюда столъ, тоже топорный изъ двухъ грубыхъ досокъ на козлахъ; земляной полъ весь въ глубокихъ ямахъ и въ настоящую минуту чрезвычайно грязный отъ тающаго снѣга съ дѣтскихъ ногъ; маленькія, оледенѣлыя окна, вѣчно плачущія, вѣчно дающія сырость и гниль: почти по срединѣ хаты колыска-люлька, распространяющая рѣзкій и ѣдкій запахъ, дающій понять объ уходѣ матери-няньки за своимъ груднымъ ребенкомъ. Вотъ и рѣжущій крикъ грудного ребенка и вой пѣстуньи, убаюкивающей дитя; за колыской — чашки, ложки, горшки, ухваты, сковородники, лопата, вѣникъ, голикъ и куча сохнущихъ дровъ для завтрашней топки и т. п. принадлежности деревенской кухни. Была ли въ хатѣ подъ печью и около нея какая-нибудь живность, вродѣ курицъ, гусей, поросятъ — сказать не берусь. Съ одной стороны — пожалуй, и нѣтъ, такъ какъ ея не было ни слышно, ни видно, и такъ какъ комнатка была ужъ слишкомъ мала, чтобы еще выносить излишнихъ жильцовъ. Съ другой стороны, «чему нѣтъ?», такъ какъ смраду въ хатѣ было достаточно для многаго множества животныхъ, да и привычки животныхъ таковы, что ихъ по ночамъ не слыхать и не видать. Да, наконецъ, бѣлоруссы любятъ имѣть около себя и подъ собою всевозможную живность.

Люди въ хатѣ расположились слѣдующимъ образомъ: въ переднемъ углу, какъ сказано, толпа дѣтей, человѣкъ до 20-ти разнаго возраста, отъ 7-ми до 15-ти лѣтъ и старше, всѣ одѣтыя по зимнему, то въ шубы, то въ армяки, то не разберешь во что. Кто постарше и побольше, тѣ сидѣли на скамьяхъ, кто поменьше ростомъ, тѣ стояли. Капитанъ вьюномъ вился около своихъ учениковъ, перебѣгалъ съ одного мѣста на другое. Я и учитель отошли на задній планъ къ двери. Хозяинъ стоялъ около печи, заслонивши спиной шестокъ; хозяйка качала люльку стоя. И хозяинъ и хозяйка не сводили глазъ съ насъ, съ «чужихъ», съ диковинныхъ гостей.

Эта не особенно удачно сложившаяся картина была подернута дымкой, т. е. настоящимъ дымомъ горящей лучины; за ней, за этой дымкой, скрывалось отъ глазъ наблюдателя много мелкихъ подробностей, весьма важныхъ въ жизни отдѣленія народной школы. Вы видѣли, напримѣръ, что дѣти одѣты въ армяки, шубы, какія-то неопредѣленнаго покроя накидушки, но для васъ оставалось тайной, во что обуты ноги, и самое верхнее платье вамъ казалось лучше, и цѣлѣе и чище. Мы замѣчали, что волосы у дѣтей всклочены, но цвѣтъ волосъ, а, еще важнѣе, цвѣтъ лица и его выраженіе часто были загадкой и т. д. Чтобы ознакомиться со всѣми подробностями нужно было подходить, какъ возможно ближе къ наблюдаемому предмету, вглядываться въ каждаго мальчугана порознь почти у самаго его носа, кое-что пощупать руками и даже обнюхать.

Во время экзамена мальчугановъ, у капитана въ школѣ были одни мальчики, дѣвочекъ не имѣлось; мнѣ удалось присмотрѣться почти ко всѣмъ деталямъ картины и, признаюсь, картина получила несравненно болѣе яркій колоритъ. Вотъ предо мною почти совсѣмъ красивая бѣлокурая головка одного осьмилѣтняго ребенка; издали волосы на ней кажутся причесанными, личико выглядитъ нѣжнымъ. Подхожу къ ребенку, хочу погладить его головку, притомъ же она такъ умно отвѣчаетъ — и что же? Подъ рукой, скользящей по жидкимъ и тонкимъ, льнянымъ волосенкамъ, чувствую коросты, почти сплошь покрывающія голову малютки, коросты, то засохшія, съ присохшими волосами, то сочащіяся, смачивающія волосы, и даже мою руку. Мутные глаза съ гнойными рѣсницами лучше всего говорятъ о здоровьѣ дитяти.

— Что, Васюкъ, боленъ? спрашиваю я, отнимая руку отъ головы ребенка.

— Нѣ… отвѣчаетъ Васюкъ.

— Какъ нѣтъ? А что же у тебя на головѣ?

— А то короста!

— А развѣ короста не болѣзнь?

— Нѣ… Это у всѣхъ бываетъ. Лѣтомъ проходитъ. Это — такъ… Мамка говоритъ: это ничего, золотуха.

— И не лечатъ тебя?

— Нѣ… само пройдетъ. Опомнясь, мамка щолокомъ мыла, такъ натто болитъ, я и не даюсь болѣ. Пройдетъ само.

Спрашиваю другого ребенка и слышу изъ уха хлопца нестерпимый запахъ.

— У тебя, хлопецъ, болитъ ухо?

— Это такъ… давно… завалило.

— У тебя изъ уха гной идетъ?

— Это сѣра… Лѣтомъ пройдетъ, говорятъ.

— Ты хорошо слышишь? спрашиваю я третьяго мальчугана, стоящаго постоянно съ раскрытымъ ртомъ.

— Нѣ… не такъ-то…

— Почему?

— А не знаю…

— Какъ не знаешь? съ удивленіемъ спрашиваю я.

— А не знаю… Завалило, говорятъ.

Вотъ подъ огнемъ лучины провернулся паренекъ, лѣтъ 13—14, и на лицѣ его я опять замѣчаю коросту. А шубы, армяки, и иное верхнее платье, при внимательномъ осмотрѣ, оказываются почти сплошь рубищемъ, замазаннымъ всевозможными неподобными веществами! Я не помню, встрѣчалъ ли у малютокъ, но у взрослыхъ, вмѣсто нечесанныхъ волосъ, я нерѣдко встрѣчалъ… колтунъ!

Вотъ еще примѣръ. Ребенокъ, по моей просьбѣ, вытаскиваетъ что-то торчащее у него изъ-за пазухи и показываетъ мнѣ. Оказывается, что за пазухой у него была книга для чтенія, вся трепанная, безъ начала и конца, вся засаленная, а по угламъ настолько, что и прочитать ее трудно. При этомъ замѣчаю, что скрытая въ длинномъ рукавѣ шубы кисть руки вся покрыта болячками, и гнойными и уже подсыхающими. Ребенокъ съ храбростію муслитъ пальцы себѣ и перебираетъ листы книги…

Присматриваюсь къ перьямъ, книгамъ, доскамъ аспиднымъ, тетрадямъ, все это истинное горе школы, учениковъ и учителя. Перья не пишутъ, чернила блѣдны, незамѣтны для глаза; книги неудобочитаемы, и по содержанію и по своей избитости, ветхости; доски побиты или поломаны; грифеля до того малы, что ихъ трудно въ рукахъ держать; тетради разлиновны ножомъ, вмѣсто карандаша, очевидно, онѣ были и подъ дождемъ, и подъ снѣгомъ, по угламъ загнуты и всѣ сѣрой бумаги, грошовой, пропускающей чернила.

Незнакомому съ деревенской школой человѣку, въ особенности съ отдѣленіемъ народной школы, трудно себѣ представить картину, описываемую мною, въ надлежащемъ свѣтѣ. Онъ либо прикраситъ ее своимъ воображеніемъ, либо не повѣритъ мнѣ. либо скажетъ: тутъ и жить невозможно, нетолько что учить! Правда, многому съ трудомъ вѣрится, но если не вѣрится словамъ, то нужно узнать на дѣлѣ.

VI.

Чтобы основательно ознакомиться съ учениками и учителемъ, конечно, лучше всего предоставить заниматься со своими учениками самому учителю, заниматься по будничному, т. е. такъ, какъ ежедневно ведутся въ извѣстной школѣ занятія. Къ несчастію, время было слишкомъ позднее и намъ волей-неволей приходилось ознакомляться съ познаніями учащихся лично, по своимъ вопросамъ. Оказалось, однако, что капитанъ не изъ тѣхъ людей, которые могутъ при живомъ дѣлѣ стоять, сложивши руки на груди. Живой, нервный, капитанъ скоро вмѣшался въ наши разспросы, передавалъ нашу рѣчь по своему, говорилъ мѣстнымъ бѣлорусскимъ нарѣчіемъ, если дѣти не понимали, и, наконецъ, все дѣло экзаменовъ принялъ на себя лично, справляясь изрѣдка, о чемъ бы мы желали спросить дѣтей. Понятно, мы были какъ нельзя болѣе рады этому вмѣшательству.

Экзаменъ мы начали съ чтенія. По чтенію дѣти сами собой распадались на нѣсколько отдѣленій. Одни уже читали свободно любую книгу, другіе только-что овладѣли чтеніемъ, а на трудныхъ словахъ даже иногда прибѣгали къ складамъ, третьи сидѣли еще на букварѣ, а кто и самъ не зналъ, какъ и гдѣ научился читать… «А вотъ эти съ начала осени у меня идутъ. Теперь азбуку покончили, за другія книги принялись. А вотъ эти передъ Рождествомъ стали учиться, азбуку только проходятъ. Съ ними же и тѣ, которые поотстали отъ раннихъ».

— Вы ихъ такъ по отдѣленіямъ и ведете?

— Ой, нѣтъ-съ! Здѣсь это невозможно. Занимаюсь чуть не съ каждымъ хлопцемъ особнякомъ. Вотъ только когда бесѣду веду, то вмѣстѣ слушаютъ. Ну, по вечерамъ, тоже читаю или разсказываю — тоже вмѣстѣ; а въ другое время порознь.

— Почему же нельзя иначе?

— По многому. И приходятъ учиться не въ одно время, и учиться не на чемъ вмѣстѣ: книги у всѣхъ разныя.

— Конечно, конечно… не отъ васъ тутъ горе.

— Вотъ по ариѳметикѣ я часто вмѣстѣ со всѣми занимаюсь. Первое дѣло, что по ариѳметикѣ безъ книги идетъ дѣло; второе, что ученье тутъ особое. И счетъ, напримѣръ, и задачи умственныя, и письмо цифръ — все это можно вмѣстѣ всѣмъ. Я пишу на доскѣ — всѣ смотрѣть могутъ.

Я просилъ показать мнѣ всѣ книги, которыя имѣются у дѣтей, и дѣйствительно всѣ онѣ были разныя: у одного «Родное Слово» годъ 1-й, у другого книга для чтенія Паульсона, у третьяго «Родное Слово» годъ 2-й, далѣе Паульсона первая книжка для чтенія, двѣ книги для чтенія изданія Виленскаго учебнаго округа и потомъ уже все такія, которыхъ имена неизвѣстны и содержаніе которыхъ подходитъ къ школьному дѣлу, какъ къ коровѣ сѣдло. Хорошо еще, еслибъ книги были цѣлы, а то даже части книгъ были безъ многихъ листочковъ. А досаднѣе всего, что азбуки были разнокалиберныя.

Недостатокъ въ одинаковыхъ букваряхъ былъ особенно ощутителенъ для школы капитана, потому что обученіе здѣсь велось по буквослагательному методу. Капитанъ не освоился еще съ звуковымъ методомъ, онъ слышалъ, что новый методъ лучше стараго, легче, но ознакомиться съ нимъ основательно не удалось ему до послѣдняго времени. Впрочемъ, его отчасти удерживало отъ знакомства съ новымъ пріемомъ обученія и то, что родители учениковъ и даже сами ученики не совсѣмъ-то дружелюбно относятся къ звуковому методу, пока не убѣдятся воочію, что дѣйствительно по новому лучше и легче учиться. Къ чести капитана нужно замѣтить, что буквослагательный методъ онъ примѣнялъ болѣе осмысленно, чѣмъ это дѣлаютъ многіе другіе.

Осмысленное приложеніе труднаго метода въ началѣ обученія дитяти намъ обѣщало, что и послѣдующіе шаги у капитана были осмысленны и разумны. Намъ не трудно было убѣдиться, что это дѣйствительно такъ. Ученики капитана, едва одолѣвавшіе въ чтеніи слова односложныя и двусложныя, почти безъ запинки давали отчетъ, что значитъ извѣстное прочитанное имя предмета, дѣйствія, качества.

— Адась, повтори послѣднее прочитанное слово!

— Перо, отвѣчаетъ Адась.

— Это что такое: перо?

— Да вотъ что пишутъ… вонъ у Юзика… въ рукахъ держитъ… оно и есть.

— Гриша, читай слѣдующее слово!

— Чер-ный!..

— Что это за слово «черный?»

— Черный-то?.. Уголь черный, сажа черная, чернила черныя. Цвѣтъ такой «черный» есть, какъ вотъ зеленый бываетъ, красный…

— Миша, читай дальше!

— Трава растетъ!.. читаетъ Миша.

— Это что же такое «растетъ».

— А больше дѣлается! сначала маленькая бываетъ, а потомъ большущая, выше меня!..

При обученіи азбукѣ такихъ отвѣтовъ вполнѣ достаточно. Впрочемъ, капитанъ и отъ старшихъ учениковъ, т. е. далѣе ушедшихъ въ граматѣ, не добивался ничего другого. Прочитывая рѣчь, цѣлую статью, онъ не дѣлилъ ихъ на предложенія, на періоды, а добивался вездѣ одного: дѣти должны понимать то, что читаютъ и должны умѣть передать прочитанное понятнымъ языкомъ. И у него на самомъ дѣлѣ всѣ дѣти сознательно читали и умѣли вести передачу прочитаннаго толково, даже бойко. Я думаю, что капитанъ дѣлалъ именно то, что ему и слѣдовало дѣлать, что большаго онъ дать не могъ своему отдѣленію, что и всякій на его мѣстѣ долженъ бы былъ ограничиться его программой.

Конечно, элементарныя граматическія познанія необходимы для мало-мальски правильнаго письма, но правильное письмо далеко не такая потребность, какъ разумное, толковое чтеніе. Важно крестьянину, чтобъ его ребенокъ писалъ, но чтобы онъ правильно писалъ — пока это для него роскошь. Но чтеніе кое-какое мало стоитъ, почти ничего. Коли умѣть читать, такъ надо читать толково — иначе и у самого охоты не отыщется на безсмысленное чтеніе, и у другого на слушаніе безтолково читающаго.

Не нужно еще забывать, что у капитана въ распоряженіи была, по большей части, одна зима; погонись въ одну зиму за многимъ, пожалуй, сядешь на мель, сгубишь задаромъ и свой трудъ, и мужицкій. Капитанъ почти весь ушелъ въ чтеніе и бесѣды по поводу прочитаннаго, и это было и практично, и разумно: хоть одному да толкомъ научалъ крестьянскихъ дѣтей. По моему мнѣнію, самое большое, что можетъ дать теперь начальная школа — это научить нетолько читать, писать, но еще научить находить наслажденіе въ чтеніи, дать привычку къ чтенію. Во время экзамена обнаружилось, что ученики капитана далеко болѣе знаютъ, имѣютъ болѣе свѣдѣній, чѣмъ заключаютъ ихъ школьныя книги, и, что всего важнѣе, они съ удовольствіемъ передаютъ эти свѣдѣнія намъ, стало быть, гордятся ими и наслаждаются.

И такъ, въ отдѣленіи капитана, чтеніе, несмотря на буквослагательный методъ, шло образцово.

Прекрасно велось капитаномъ и обученіе цифири, счету, первымъ четыремъ дѣйствіямъ ариѳметики. Его ученики считали очень не дурно, понимали вполнѣ значеніе цифръ и ариѳметическихъ дѣйствій надъ ними. Рѣшеніе письменныхъ задачъ нѣсколько отставало отъ умственнаго рѣшенія задачъ, но этому такъ и слѣдовало быть въ начальной деревенской школѣ. Пріемы капитана при обученіи ариѳметикѣ были почти тѣ же самые, которые рекомендуются нашими новыми педагогами, несмотря на то, что капитанъ совсѣмъ былъ незнакомъ съ новой педагогикой. Вообще, мнѣ кажется, нужно только пониманіе ариѳметики, нужно имѣть только толковую голову на плечахъ, чтобы не затрудниться въ разумной передачѣ учащимся всего курса ариѳметики начальной школы. Въ школѣ капитана и пальцы шли въ ходъ, и камешки, и лучинки, и соломенки, только все это шло къ случаю, когда ребенокъ затрудняется въ усвоеніи какой-нибудь «хитрой» для него «штуки», а не совалось безъ толку ему подъ носъ. Не священнодѣйствовали надъ простыми вещами, какъ священнодѣйствуютъ нѣкоторые надъ кубиками, счетами, палочками въ нашихъ образцовыхъ школахъ.

Чистописаніе тоже шло не дурно. Писали дѣти много и охотно, писали бы и еще болѣе, еслибъ было чѣмъ и на чемъ писать. Правописаніе страдало, было всего слабѣе. Какъ потомъ оказалось, капитанъ и самъ былъ не особенно силенъ въ правописаніи, да и не придавалъ особаго ему значенія въ своей школѣ,

И такъ, капитанъ научилъ своихъ учениковъ читать осмысленно, почти свободно передавать прочитанное, писать довольно красиво и чотко, считать и производить четыре дѣйствія надъ числами до милліона. Можно ли отъ него было требовать большаго? отъ него, учителя забитаго, незаконно родившагося отдѣленія народной школы?

VII.

Какъ учитель, капитанъ могъ радовать всякаго порядочнаго человѣка, искренно желающаго блага народу русскому; но каковъ былъ капитанъ, какъ воспитатель? Вноситъ ли онъ въ дѣтскую душу познанія безъ боли и муки? развивая умъ, развивалъ ли онъ въ одно и тоже время и сердце? Научая разумѣть, что такое добро и что такое зло, научалъ ли онъ и любить первое и ненавидѣть второе? Подъ его вліяніемъ росъ ли характеръ по направленію къ свѣту?

Признаюсь, капитанъ, какъ воспитатель, произвелъ на меня сильное и глубокое впечатлѣніе. Какъ учителю, ему многаго недостаетъ, но воспитатель онъ по самой сущности своей натуры.

Бываютъ такія натуры, стоя рядомъ съ которыми, и въ голову не приходитъ думать о дурномъ, а если и взбредетъ дурная дума, то становится стыдно. Капитанъ — именно такая чистая, дѣтская, глубоко прекрасная натура.

Еще и до сихъ поръ живы предо мною картины, которыя я видѣлъ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, въ глухомъ захолустьи глухой Бѣлоруссіи. Убогая хатенка, мерцающій свѣтъ горящей лучины, дымъ вверху, у потолка, и внизу, почти у самаго пола, духота, жара, толпа дѣтей, одѣтыхъ въ теплую оборванную и грязную ветошь, вспотѣвшихъ, задыхающихся, и, наконецъ, герой всей картины — капитанъ. Капитанъ, весь потный, но, несмотря на это, постоянно укутывающійся въ широкое драповое пальто, поперемѣнно то краснѣющій, то блѣднѣющій, мизерный, съ длинными всклоченными волосами, суетящійся, бѣгающій въ толпѣ, желтоватыхъ и пузатыхъ ребятишекъ. Мы предложили капитану дать одному ребенку задачу по нашему выбору.

— Ну-ка, Ясь, возьми доску и грифель! кричитъ капитанъ хриповатымъ голосомъ.

Ясь съ рѣшимостью беретъ доску и, ожидая дальнѣйшихъ словъ учителя, наморщиваетъ лобъ, очевидно, приготовляется быть серьёзнымъ, внимательнымъ и умнымъ. Всѣ остальныя дѣти притихли, насторожили уши и притаили слегка дыханіе.. Герой минуты, Ясь, забылъ уже заботиться о приличіи: полы его тулупа распахнулись, грязная рубашенка его, съ громаднымъ, разрѣзомъ посрединѣ груди, опущенная въ штанишки такого же полотна, какъ и рубашенка, поднялась кверху и отдулась, вслѣдствіе чего всей честной публикѣ, во всей первобытной красотѣ, открылись грудь и большой вздутый, набитый картофелемъ и мякиной животъ.

— Слушать, хлопцы! — И капитанъ читаетъ по книгѣ задачу, и потомъ передаетъ снова задачу на дѣтскомъ бѣлорусскомъ нарѣчіи.

— Поняли? спрашиваетъ онъ дѣтей.

— Поняли! отвѣчаютъ ему дружно хлопцы.

— Ясь, а ты понялъ?

— Понялъ.

— Повтори задачу! командуетъ капитанъ.

Ясь повторяетъ.

— Ну, теперь рѣшайте; задача не хитрая, пустяки.

Капитанъ умолкаетъ и замираетъ безъ движенія на одномъ, мѣстѣ. Дѣти стали серьёзны, но приняли самыя разнообразныя позы. Одинъ поднялъ голову и смотритъ въ потолокъ; другой ищетъ чего-то въ своихъ пальцахъ; третій уставился глазами въ сучокъ на косякѣ окна и т. д. Ясь, отвѣта котораго мы ожидали, уперъ въ землю глаза и шевелилъ губами.

Прошло минуты двѣ, три. Нѣкоторые мальчуганы вышли изъ напряженнаго состоянія, зашевелились, оглядывали сосѣдей и слегка улыбались. Эти счастливцы рѣшили задачу. Капитанъ, послѣ нѣсколькихъ минутъ упорнаго молчанія и неподвижности, зашевелился и начиналъ закипать отъ волненія.

— Ну, Ясь, рѣшилъ что-ли? наконецъ, не выдерживаетъ онъ.

Ясь молчитъ и опускаетъ голову свою ниже и ниже. Капитанъ блѣднѣетъ и сильнѣе и сильнѣе теребитъ свое несчастное пальто.

— Да что ты, братецъ, задумался? Смотри, сколько тебя народу ждетъ.

— Ясь, ну, что же ты? шепчутъ и сосѣди-товарищи сконфузившемуся мальчугану.

— Не мѣшайте; дайте ему подумать! рѣшаемся мы заступиться за Ясю.

— Да вѣдь онъ бой-хлопецъ! не выдерживаетъ капитанъ: — и я не понимаю, чего запутался. Въ другое время, онъ ужь давно бы раскусилъ и не такую задачу. Ну, Ясь, скажи рѣшеніе.

Ясь почти безсознательно произноситъ какое-то число. Капитанъ на секунду онѣмѣлъ отъ изумленія.

— Какъ, Ясь? Да что ты, Богъ съ тобой!

— Ясь, что ты! Ясь, что ты! съ изумленіемъ шепчутъ и дѣти.

— Опомнись, Ясь! почти плачетъ капитанъ. — Ну-ка, повтори задачу! Ну-ка, покажи, какъ это у тебя такъ вышло?

Ясь поднимаетъ глаза, почти въ слезахъ, на капитана и повторяетъ задачу. Капитанъ самъ чуть не плачетъ.

— Хорошо, Ясь; такъ, такъ… Ну-ка, а дальше ты какъ разсуждалъ?

Ясь начиналъ овладѣвать собой; разсужденіе его вышло очень разумное и выражено было въ довольно точныхъ фразахъ.

— Такъ, такъ, хорошо, хорошо, поддакивалъ капитанъ и замѣтно воскресалъ духомъ. — Очень хорошо! наконецъ, оживился онъ, когда Ясь кончилъ разсужденіе. — Ну-ка, теперь считай! И капитанъ притаилъ дыханіе. Всѣ дѣти, вслѣдъ за капитаномъ повторявшія: «такъ, такъ! хорошо, хорошо!», тоже притихли и насторожили уши.

Ясь идетъ впередъ все смѣлѣе и смѣлѣе. Онъ уже оправился, послѣ первой удачи и похвалы учителя.

— Вотъ и это такъ, и это вѣрно. Ну-ка, еще, еще! Капитанъ волнуется все больше и больше, и волнуется, какъ и его ученикъ, тоже отъ счастья.

— Ишь-ты… вѣдь такъ и есть!

— Ого! Ай-да Ясь!

— Вотъ теперь такъ, твердятъ въ оживленіи остальныя дѣти.

Ваня доходитъ до конца; окончательный выводъ его непогрѣшимъ, то есть совсѣмъ не тотъ, что въ началѣ сорвался у него съ языка.

— Вотъ и отлично! Молодецъ! Вѣдь я говорилъ вамъ, обращается къ намъ капитанъ: — что у него недоразумѣніе вышло. Я вѣдь всѣхъ ихъ, какъ свои пять пальцевъ, знаю.

Торжествуетъ учитель, торжествуютъ ученики и, конечно, больше всѣхъ — Ясь, герой счастливаго отвѣта. И такая сцена была не одна, не двѣ, не три; такія сцены шли одна за другой, рядомъ, безъ перерыва, во все время нашего экзамена. Данная мальчуганамъ работа принималась капитаномъ и на свои плечи. Онъ постоянно жилъ съ своими учениками и въ вопросахъ, и въ отвѣтахъ, и во всѣхъ процессахъ ихъ мысли. Неудачный отвѣтъ его ученика мучилъ его чуть ли не болѣе, чѣмъ несчастливаго отвѣтчика.

— Да нѣтъ, да ты постой, подумай… тебя не торопятъ, хорошенько подумай… Эхъ, что ты! развѣ такъ возможно? сѣменитъ онъ языкомъ, все глубже и глубже укутываясь въ свое широчайшее пальто. — Вѣдь тебѣ, братецъ, стоитъ подумать — и дѣлу конецъ. Не дуракъ вѣдь, братецъ ты мой! Подумай, и скажешь.

И голосъ, и лицо, и всѣ движенія капитана показывали всю силу муки, которую ему приходилось испытывать при несчастливыхъ отвѣтахъ. А поправится ученикъ, оживаетъ и учитель.

— Ну, вотъ, то-то и есть! торжествуетъ онъ. — Слава Богу, не первый день я тебя знаю! Молодецъ! этакія ли трудности онъ одолѣвалъ у меня!

Глядя на учителя, росъ и ребенокъ; все болѣе и болѣе одушевлялся онъ, подъ любовнымъ взглядомъ, увлекался и, наконецъ, рѣшительно выходилъ героемъ изъ труднаго для дитяти испытанія. Всѣ слушатели-товарищи тоже были увлечены, имъ тоже хотѣлось на минуту стать героями, и вотъ они просятъ своего учителя «спросить и ихъ».

— И насъ, и насъ спроси, дяденька! кричатъ толпой дѣти.

Быть героемъ увлекательно вообще, но быть героемъ на пользу другимъ — явленіе прямо прекрасное. Дать случай дѣтямъ почувствовать, что значитъ увлеченіе хорошимъ дѣломъ, дать возможность почувствовать наслажденіе при хорошемъ дѣлѣ — значитъ дать и стремленіе къ добру, значитъ помочь пріобрѣсти привычки наслаждаться добромъ. «Хорошо» для ребенка — это хорошій отвѣтъ; станетъ ребенокъ взрослымъ, онъ будетъ выполнять и другіе хорошіе уроки, которые задастъ ему судьба.

Капитанъ — натура дѣтская, наивная, увлекающаяся всѣмъ добрымъ и хорошимъ. Въ кругу дѣтей и малыхъ, и взрослыхъ, онъ былъ скорѣе товарищемъ, старшимъ товарищемъ, чѣмъ начальникомъ. Все, что увлекало, заставляло волноваться и кипѣть капитана, все это должно было обаятельно дѣйствовать и на малютокъ-товарищей. Живи онъ вдали отъ учениковъ, живи не полною съ ними жизнью, его вліяніе было бы несравненно слабѣе. Но онъ всецѣло принадлежалъ дѣтямъ; его жизнь шла все время рядомъ съ жизнью его ученика, и потому его вліяніе должно было захватывать всю дѣтскую жизнь. Обаяніе личности капитана должно было возростать ежеминутно, отъ сравненія съ окружающими людьми; въ деревнѣ, по уму и познаніямъ, не было выше его.

Намъ, лично наблюдавшимъ отношенія капитана къ дѣтямъ и дѣтей къ капитану, нельзя было не убѣдиться въ силѣ вліянія капитана на своихъ учениковъ. Нужно быть слѣпымъ, чтобы не видѣть полной искренности, дружественности и довѣрчивости дѣтей къ своему учителю. Страха и покорности они не выражали, но за то любовь къ своему учителю стоила и страха, и покорности, и многаго другого. Толкуя съ нимъ, какъ съ ровней, споря, они, положимъ, всегда уступали ему, но уступали не учителю, а товарищу, сильнѣйшему ихъ умственно. Передъ нашими глазами стоялъ учитель, нетолько стыдящійся, краснѣющій за грѣхъ своего ученика или за его оплошность, но и болящій, страдающій вмѣстѣ съ согрѣшившимъ или оплошавшимъ, учитель, въ которомъ горе и неудача ученика отражались, какъ въ зеркалѣ, и, можетъ быть, даже въ увеличенныхъ размѣрахъ. Передъ нами были ученики, радующіеся радости учителя, волнующіеся при его волненіи, передающіе и горе, и муку его со всею полнотою даже стороннему наблюдателю.

Не могу здѣсь не привести одной сцены, которою закончилось наше знакомство съ дѣтьми, учениками капитана. Было уже около десяти часовъ вечера, и намъ слѣдовало отпустить дѣтей на покой по хатамъ. Чтобы потѣшить учениковъ капитана и въ то же время принести нѣчто полезное въ его школу, мы роздали дѣтямъ десятка два хорошихъ, хотя и грошовыхъ по цѣнѣ книжекъ, роздали въ подарокъ каждому ученику. Дѣти сначала не поняли насъ, не знали, зачѣмъ это мы суемъ имъ книжки: «посмотрѣть что ли?» читалось въ ихъ изумленныхъ глазахъ. Капитанъ догадался о недоразумѣніи и разъяснилъ имъ, въ чемъ дѣло. Убѣдившись, что книжки и въ самомъ дѣлѣ «ихнія», что ихъ никто не отберетъ у счастливыхъ обладателей, мальчуганы забылись совсѣмъ отъ восторга. Они стали и шумѣть, и прыгать, толкать другъ друга, а главное, показывать и тому, и другому, и третьему «свои ксенушки».

Капитанъ самъ былъ въ восторгѣ, и чуть ли не большемъ, чѣмъ его ученики. Дешевенькимъ, грошовымъ книжонкамъ онъ обрадовался, какъ Христову дню радуется ребенокъ. Осматривая поперемѣнно то ту, то другую, то третью «ксенушку», которыя совали ему дѣти подъ самый носъ, онъ лепеталъ и самъ, что ребенокъ.

— Ну-ну! да ты и подарка-то этого не стоишь, шельмецъ.

— Стою, дяденька, стою, вотъ увидишь, что стою.

— Ну-ну! А тебѣ на что! Выучись читать сначала. Отберу ксенушку-то твою…

— Какъ не такъ! Отдамъ я!.. Мнѣ, чай, дали?..

— А что же, хлопцы, вы и спасибо за подарки не скажете? вдругъ опомнился капитанъ. — Дурни! поблагодарите хоть… Имъ дарятъ чего и во снѣ не снилось, а они скачутъ, какъ овцы кругомъ меня! — Вы ихъ извините, они ужь очень обрадовались… обратился къ намъ капитанъ.

— Да, мы рады… Еще бы!.. Благодаримъ васъ! вдругъ крикнулъ одинъ изъ толпы и, какъ бы сконфузясь, стремглавъ бросился вонъ изъ хаты домой, показывать свой подарокъ роднымъ.

— Благодаримъ васъ!.. кричатъ вслѣдъ за первымъ и всѣ дѣти, бросаясь на улицу и по домамъ. Вѣдверяхъ образовалась давка; нѣкоторые бросились, забывъ даже на гвоздѣ шапку.

Капитанъ, растерянный, взволнованный, стоялъ посреди хаты и командовалъ:

— Тише, тише!.. Смотрите, беречь у меня книжки… чтобы цѣлы были… а то у всѣхъ отберу… Слышите?

Конечно, чтобы понять капитана, нужно было видѣть его среди дѣтей, лично наблюдать его. Едва ли я ошибался, говоря, что капитанъ провелъ глубокую борозду на дѣтской нивѣ, что дѣти не забудутъ его, не могутъ забыть на долго; а когда и забудутъ, то капитанъ еще скажется, непремѣнно скажется, въ привычкахъ дѣтей, потомъ ужь взрослыхъ, въ тѣхъ привычкахъ, которымъ фундаментъ заложилъ онъ, сидя съ ними по цѣлымъ зимамъ въ бѣдной и тѣсной бѣлорусской хатѣ.

VIII.

Хата опустѣла, мы стали собираться домой.

— Вы ужь собираетесь? обратился къ намъ съ вопросомъ капитанъ.

— Да, пора и вамъ дать отдыхъ, завтра, вѣроятно, съ утра опять за работу?

— Это ужь само собой; со свѣтомъ и мы за ученье…

— Рановато со свѣтомъ-то.

— По деревнѣ всѣ до свѣта встаютъ. Да матери ребятамъ дома и засидѣться не позволятъ, гонятъ въ школу. Извѣстно, дома подъ руками вертятся, мѣшаютъ стряпать, избу обряжать. Накормятъ ребятъ и маршъ въ школу. Цѣлый день я и командую ими съ утра до ночи, или, вѣрнѣе, отъ спанья до спанья. Но не позволите ли вы предложить вамъ напиться чаю?

Голосъ капитана оборвался: онъ чрезвычайно сконфузился при послѣднихъ словахъ.

Оказалось, что и я и товарищъ мой отъ чая не прочь. Мнѣ еще хотѣлось видѣть капитана, хотѣлось знать о капитанѣ и отъ капитана многое и многое.

— Напиться чаю? Да гдѣ же это вы насъ будете угощать?

Въ той бѣлорусской губерніи самовары, насколько я лично зналъ, чрезвычайная рѣдкость по деревнямъ. Ихъ можно встрѣтить въ корчмѣ каждаго жида, но въ вёскѣ, у крестьянина самоваръ — роскошь.

— Видите, я не къ себѣ васъ прошу, а къ одному состоятельному крестьянину. Сегодня я у него ночую. Вотъ онъ и приглашаетъ васъ къ себѣ вмѣстѣ со мною.

— Съ удовольствіемъ, капитанъ…

— И отлично-съ!.. я радъ съ людьми… радъ-съ. А лошадь можно и здѣсь оставить, а нѣтъ и туда привести можно.

Устроилось все, какъ мнѣ хотѣлось: товарищъ мой поѣхалъ съ сыномъ хозяина хаты на лошади, а мы съ капитаномъ остались вдвоемъ.

Когда мы вышли изъ душной хаты на свѣжій воздухъ, на улицу, подъ ясное зимнее небо, усѣянное звѣздами и освѣщенное луной, капитанъ, окутавшись поплотнѣй въ пальто, первый заговорилъ со мной.

— Я вотъ про самоваръ-съ. Вы удивились, что самоваръ здѣсь имѣется. Дѣйствительно, въ нашихъ деревняхъ это диковина и я ужъ, пожалуй, и поотвыкъ баловаться чайкомъ… Бываетъ, заберешься въ такую вёску, что въ зиму и разу не напьешься чаю…

Капитанъ пріостановился на минуту, какъ будто ждалъ моего отвѣта или вопроса.

— Позвольте спросить васъ, продолжалъ онъ: — только вы ужь такъ прямо и скажите, что думаете! Позвольте спросить васъ: какъ вамъ показалась моя школа? Вы чужой человѣкъ, вамъ нечего стѣсняться. А мнѣ… мнѣ школа, знаете, не пустое дѣло! Тутъ у меня все… И отецъ, и мать, и братья, и сестры.

— Хорошо, капитанъ, я скажу вамъ, что я думаю о вашей школѣ, только съ условіемъ: дайте и вы мнѣ отвѣтъ на одинъ, на два вопроса, которые меня очень интересуютъ.

— Я могу-съ… отчего-же-съ?.. Моя жизнь вся на виду-съ, скрывать нечего-съ…

Несмотря на скорое согласіе дать мнѣ отвѣтъ на желаемые мною вопросы, я видѣлъ, что капитанъ испугался моего предложенія. но отступить или не могъ, или не счелъ нужнымъ.

— Ну и прекрасно. Очередь за мной. Ваша школа произвела, на меня впечатлѣніе очень отрадное.

— Вотъ какъ? Капитанъ еще внимательнѣе сталъ глядѣть на дорогу.

— Надо вѣрить мнѣ, капитанъ, я вѣдь отвѣтъ держу согласно нашему условію. Хвалить не всякому легко; похвалу такъ легко принять за ложь, если нѣтъ довѣрія къ тому лицу, которое хвалитъ. Искренно вамъ говорю, что ваша школа по душѣ пришлась мнѣ. Есть недостатки и въ ней, но эти недостатки, мнѣ кажется, не отъ васъ, а отъ вашего положенія или даже отъ положенія вашей школы. Вѣрьте, капитанъ, что я удивляюсь вашей работѣ и отчасти успѣхамъ вашей школы. Трудно, почти невозможно для школы сдѣлать столько, сколько вы сдѣлали…

Я замолчалъ. Капитанъ совсѣмъ растерялся отъ моей похвалы.

— Нѣтъ ужь, знаете… зачастилъ онъ: — нѣтъ ужь… что же… гдѣ тутъ!.. Я, впрочемъ, очень радъ! Спасибо вамъ, право, спасибо… Только трудно это вѣрится. Трудно, знаете, сдѣлать что-нибудь путное на этомъ мѣстѣ. Сами видите… гдѣ же тутъ.

— Ну, оставимте это. Я сказалъ вамъ правду. Но потому-то, что я удивляюсь вашей работѣ, я и хочу предложить вамъ нѣсколько вопросовъ…

— Спрашивайте, спрашивайте, я тоже не солгу-съ…

— Скажите, капитанъ, не становится ли вамъ иногда здѣсь такъ трудно, такъ трудно дышать, что вотъ взялъ бы да и убѣжалъ куда-нибудь безъ оглядки? Вѣдь иногда, думаю, трудно бываетъ удержать себя въ постыломъ мѣстѣ…

Капитанъ, очевидно, ожидалъ отъ меня иныхъ вопросовъ, а къ заданному не приготовился.

— Вы спрашиваете про то, про что я и самъ себя боюсь спрашивать… Не знаю, какъ и отвѣтъ держать…

Капитанъ чуть не шопотомъ отвѣчалъ мнѣ, да и мнѣ ли? Не про себя ли онъ говорилъ эти тихія рѣчи?

— Я понимаю, о чемъ вы спрашиваете! вдругъ, повысивъ голосъ, заговорилъ онъ со мною. — Понимаю… Бываетъ, какъ не бывать-съ! И даже очень тяжело бываетъ… Главное — все «младенцы» кругомъ, и старые и молодые… Вотъ душу-то отвести на иной ладъ и не съ кѣмъ, на нашъ, то есть, ладъ! Народъ мы «своебышливый», порченный, на свою колодку сготовленный — вотъ оно и тѣсно въ деревнѣ приходится, куда-то въ иное мѣсто душа просится… Только куда же бѣжать-то? Некуда…

Тихій, безнадежный стонъ послышался мнѣ въ послѣднемъ словѣ — «некуда!»

— Да куда-нибудь, лишь бы прочь отсюда, изъ деревни, отъ мужика, отъ его темной жизни.

— Некуда ужь… совсѣмъ некуда! твердилъ въ безнадежномъ отчаяніи капитанъ.

— Такъ будто бы ужь и некуда? Развѣ для васъ свѣтъ клиномъ сошелся?

— Клиномъ-съ! вотъ оно именно: клиномъ-съ!

— Не понимаю я васъ, капитанъ, какъ угодно. Почему же это клиномъ, «именно клиномъ»?

— Нужда-съ — это первое. Нужда всему причина. Былъ я и въ другихъ мѣстахъ, и во многихъ… Я вѣдь, какой ни на есть, а капитанъ, стало быть, свѣтъ и людей видалъ. Живалъ и не съ мужиками, только не лучше было, а если всю правду говорить, такъ, пожалуй, и хуже-съ!

Капитанъ вдругъ смѣло, рѣшительно взглянулъ мнѣ въ лицо и какъ бы ждалъ отъ меня вопроса.

— Хуже?.. но отчего-жь?

— Вотъ это и трудно сказать. Не все тутъ я и самъ понимаю, а чувствую, всѣмъ нутромъ чувствую, что тамъ хуже. Человѣкъ я простой, солдатъ, съ самаго дѣтства безъ семьи; съ товарищами — сперва кадетами, а потомъ офицерами, да вотъ съ солдатами весь вѣкъ прожилъ. У насъ все было просто, по душѣ, а тамъ, въ другомъ-то мѣстѣ, народъ иной, хитрый народъ-съ, съ подходомъ, съ ехидствомъ. Этого-то вотъ ужь я и не могу-съ. Ты по душѣ, за просто, а тебѣ: и это не такъ, и то не этакъ, изволь на вытяжку, по стрункѣ ходить… Нѣтъ, знаете, здѣсь по мнѣ лучше! И темнѣе, и грязнѣе, за то проще, душевнѣе. Не безъ хитрости и здѣсь; и тутъ тоже своя политика, но эту-то политику я, знаете, руками разведу!

— Однако, служили же и вы? недаромъ же капитаномъ васъ величаютъ?

— Служилъ да отслужилъ. Не гожусь…

— Вы когда вышли въ отставку?

— Въ началѣ шестидесятыхъ-съ…

— По какой причинѣ?

— Нужно было… не приходилось, другому можно было, а мнѣ не приходилось…

— Почему же не приходилось, капитанъ?

— Нѣтъ ужь, это вы оставьте… это ужь мое-съ!

— Извините, капитанъ, я…

— Ничего-съ; только не могу-съ… На что я тамъ? Тамъ, и безъ меня народу прорва, дѣвать некуда, рвутъ другъ друга… Да и что бы я сталъ тамъ дѣлать? Хлѣбъ ѣсть?.. Такъ мнѣ и здѣсь хлѣбъ даютъ! По крайней мѣрѣ, я чувствую, что я тутъ къ мѣсту, нуженъ… Вотъ коли вы правду говорили, сами видите, что тутъ я дѣло веду, худо ли, хорошо ли, а дѣло!..

— Дѣло свое вы ведете безспорно прекрасно…

— Вотъ это меня и радуетъ, и держитъ здѣсь. Самъ я тоже думаю, что я у дѣла стою, не даромъ на свѣтѣ живу. Праздникъ для меня ваши слова, отъ нихъ мнѣ много легче будетъ. Вотъ кабы почаще встрѣчаться съ кѣмъ-нибудь, можетъ быть, и совсѣмъ бы легко было. Безъ людей трудно, а съ людьми бы что!

— А мнѣ все-таки думается, что жизнь въ деревнѣ, въ нищетѣ, безъ опредѣленнаго пристанища, ужасна трудна и для васъ; и мнѣ почти непонятно, какъ вы до сихъ поръ не. сбѣжали отсюда…

— Да куда же-съ? Трудно! само собой, что трудно-съ! Только мнѣ здѣсь, у мужика, все-таки легче, чѣмъ у другихъ… Здѣсь я въ цѣнѣ и въ почетѣ. Положимъ, здѣсь и цѣнятъ и почитаютъ на особую колодку, чѣмъ въ образованномъ обществѣ, да вѣдь это пустяки-съ!.. Вижу, что цѣнятъ и любятъ — ну, и слава Богу! Знаю, по крайности, что мнѣ цѣна тутъ настоящая, оттого мнѣ и лучше здѣсь, чѣмъ во всякомъ другомъ мѣстѣ.

— Но вѣдь обстановка у васъ прежде совсѣмъ иная была, чѣмъ теперь. Хоть: и тогда вы жили въ деревнѣ, но при другихъ условіяхъ.

— Это точно. Сначала мнѣ это и чувствительно было, но потомъ привыкъ. Тогда я за то для деревни чужой былъ, а теперь — свой. Тогда мнѣ все за деньги давали, а теперь за услугу. Положимъ, что я даю имъ рубль, а они мнѣ за этотъ рубль платятъ грошъ, а мнѣ все-таки пріятнѣй за услугу получать, чѣмъ за деньги. Къ тому же они у меня въ долгу, а не я у нихъ — это тоже облегчаетъ. Знаете, червякъ какой-то въ груди у меня есть, вотъ онъ и шевелится, и щекочетъ, когда подумаю, что не я въ долгу состою, а другіе мнѣ.

Капитанъ пріостановился на минуту.

— Надо правду говорить, началъ онъ послѣ минутнаго раздумья: — любовь много помогаетъ. Ребятъ я люблю, и мужика тоже… За что люблю? за простоту больше. За мою любовь и за работу мнѣ тоже полагается и уходъ… да, и уходъ-съ… Уходъ вѣдь тоже, за мной здѣсь имѣется. Смѣшно это чужому человѣку покажется: какой же молъ это уходъ? а я его чувствую, вижу, не могу не видѣть. Конечно, уходъ деревенскій, но мнѣ чувствительный. Иной разъ больно даже становится за эту ласку… Многаго это стоитъ!

— Какой же уходъ за вами, капитанъ? это дѣйствительно интересно.

— А вотъ къ примѣру: ѣдимъ мы всѣ въ хатѣ за однимъ столомъ, изъ одного блюда, анъ тутъ и есть… уходъ! Сегодня положимъ, вторникъ, стало быть не праздникъ, а въ хатѣ, гдѣ я обѣдаю, праздникомъ пахнетъ; за столомъ лишнее блюдо подается, и сальца въ борщъ побольше отпущено. Приду я въ хату, въ очередь-то, — смотришь, хозяйка-то пропахла вся праздничнымъ духомъ, отъ нея и саломъ, и колбасами, и тѣмъ, и другимъ праздничнымъ, деревенскимъ снадобьемъ пахнетъ. И рады вѣдь всѣ, начиная съ ученика моего, и кончая старой бабушкой, что я у нихъ сегодня. Выходитъ, что я имъ праздникъ дарую. Смѣшно это-съ, только это такъ-съ… вѣрно-съ…

IX.

Домъ, гдѣ мы пили чай, нѣсколько выдѣлялся изъ ряда другихъ; онъ былъ скорѣе похожъ на великорусскую избу, чѣмъ на бѣлорусскую хату, походилъ на избу крестьянина Ярославской или Костромской губерніи. Тѣ же узоры снаружи дома, тоже крыльцо, тоже внутреннее устройство и даже та же горница для гостей, и шипящій нѣсколько грязноватый громадный самоваръ на столѣ.

Угощалъ насъ чаемъ хозяинъ дома, коренной бѣлоруссъ и по обличью, и по одеждѣ; ни хозяйки, ни дѣтей хозяйскихъ мы не видали: всѣ они, очевидно, ужь спали. Чай былъ «въ накладку» или, по мѣстному, «въ солодкую». Въ Великороссіи крестьяне пьютъ чай «въ прикуску», со сливками, съ молокомъ и иногда съ баранками, пьютъ больше всего передъ обѣдомъ, передъ закуской; въ Бѣлоруссіи пьютъ всегда «въ солодкую», всегда съ хлѣбомъ, всего стакана два, три — не болѣе; пьютъ больше за тѣмъ, чтобы «подъѣстъ», утолить голодъ, вмѣсто закуски, обѣда, вечери и т. п. Такъ какъ самоваровъ въ Бѣлоруссіи у крестьянъ почти не встрѣчается, то бѣлоруссы «распиваютъ чаи» чаще всего по праздникамъ въ жидовской корчмѣ.

За чаемъ, разговоръ опять завязался. Вначалѣ я опасался, что капитанъ упрется, пожалуй, не захочетъ толковать о себѣ при хозяинѣ хаты, стало быть, при одномъ изъ отцовъ деревни, а еще болѣе при «панѣ профессорѣ». Но впечатлительная натура капитана выдала его: онъ снова и скоро разошелся, толковалъ безъ устали и о себѣ, и о школѣ, и о деревнѣ…

Разговоръ началъ хозяинъ хаты.

— Ну, что, какъ вамъ понравилась наша школа?

— Про что станете спрашивать, отвѣчалъ я: — если про обученье, то оно идетъ хорошо, даже очень хорошо.

— Ну, не слишкомъ ужь хвалите, конфузился капитанъ: — много тоже есть… Ученъ я по старинному и такимъ же манеромъ учу и учениковъ… Теперь ужь не прежнія времена, слыхать, что и учатъ совсѣмъ по новому. И мнѣ бы вотъ не мѣшало по новому подъучиться, да на мое горе, для меня, старика, ни учителя нѣтъ, ни книгъ…

— А сколько вамъ лѣтъ, капитанъ?

— За сорокъ перевалило.

— Почему вы ко мнѣ не зайдете въ школу, капитанъ? спросилъ его учитель. — Посмотрѣли бы, какъ я учу, поразспросили бы, взяли въ школьной библіотекѣ книгъ?..

— Это точно… Только диковатъ я нынѣ сталъ, боюсь обезпокоить, надоѣсть…

— Чего же бояться?

— И самъ, признаться, не знаю… Ужь такой я сталъ дикій, людей бояться сталъ, живучи все по деревнямъ, да по деревнямъ…

— И теперь будете меня бояться?

— Ну, теперь, можетъ, и не побоюсь.

— Стало быть, и зайти ко мнѣ теперь вамъ ничто не помѣшаетъ?

Капитанъ вдругъ покраснѣлъ весь, вскочилъ со стула, задернулъ полы пальто и замѣталъ:

— Сочту своей непремѣнной обязанностію… непремѣнно-съ…

— У васъ школа, какъ и всѣ отдѣленія, крайне бѣдна. Книгъ, напримѣръ, ни для васъ, ни для учениковъ совсѣмъ не имѣется.

— Да-съ, ни для меня, ни для учениковъ… Капитанъ сѣлъ снова на стулъ и сталъ успокоиваться понемногу. — Какія ужь книги. У одного — одна, у другого — другая, у третьяго даже не книга, а нѣсколько оторванныхъ отъ книги листочковъ… Перебиваешься, перебиваешься, вертишь-вертишь, а толкъ все одинъ. Главное, съ отцами не сговоришь ни на счетъ бумаги, ни на счетъ книгъ, перьевъ и всего другого.

— Это у насъ какъ разъ, поддакнулъ разгорячившемуся капитану хозяинъ дома. — Это у насъ такъ!

— А въ школѣ ни читать, ни писать не начемъ… Горевое ученье. Иной хлопецъ безъ толку ходитъ въ школу цѣлую недѣлю, да и ходить, наконецъ, перестанетъ, пока не соберутся ему купить, что слѣдуетъ. Хорошо, если удастся на время удѣлить книжонку другого хлопца, или надумаешь ему работу безъ книгъ, безъ доски, безо всего… Такъ вѣдь такъ-то долго не продержишь. Подсунешь иногда къ чужой книгѣ, такъ ребятенки ссорятся, отцы обижаются… «По моей-то книгѣ ты десятерыхъ учишь!» Горевое, говорю, это ученье; иной разъ себя скорѣе обманываешь, чѣмъ ребятъ учишь.

— Отчего же это отцы-то такъ равнодушны къ своимъ дѣтямъ? спрашиваю я капитана.

— Отчего? Отчасти оттого, что дѣла не понимаютъ, думаютъ, «и такъ сойдетъ, выучатся небось!» А больше всего оттого, что богаты мы очень и запасны! Ни денегъ, ни купить гдѣ!.. Пора порѣ рознь: иной разъ во всемъ домѣ ни гроша нѣтъ у хозяина. А другое — и купить негдѣ. Найдется, положимъ, у отца двугривенный, такъ не ѣхать же съ этимъ двугривеннымъ нарочно въ мѣстечко за бумагой, или за чѣмъ другимъ. Двугривенный-то двугривеннымъ, а цѣлый день потерять придется, да еще съ лошадью. Вотъ и ждемъ случая или праздника. А главное — все таки бѣднота. Далеко ли за примѣромъ ходить, возьмемъ хоть мое жалованье! Курамъ на смѣхъ!.. 25—30 рублей въ годъ! А и съ этимъ жалованьемъ наплачутся и самъ наплачешься, собираючи его. Тоже вѣдь и я человѣкъ, и мнѣ нужно и то, и другое. Какъ ни грубо бѣлье деревенское, а и ему тоже конецъ бываетъ. Ну, да это еще что… Тутъ матери мнѣ помогаютъ, не то дарятъ, не то въ уплату за ученье отдаютъ… Ну, а какъ сапоги, къ примѣру, износились, или верхнее платьишко, что тогда дѣлать?

Капитанъ на минуту пріостановился и вздохнулъ.

— Вотъ зимы двѣ тому назадъ, началъ онъ опять: — жилъ я въ одной деревушкѣ, такъ себѣ средней. Живу. Смотрю — а верхнее-то платье ужь и не держится, разваливается, такъ что и не удержишь. Эге, думаю, бѣда пришла! И подвернись какъ нагрѣхъ жидокъ, продаетъ съ какого-то пана… вотъ это самое пальто-съ. Ладно, думаю, зѣвать не слѣдуетъ. И штука-то какъ разъ по мнѣ, вѣчная, износу не будетъ, и въ зиму, и въ лѣто, и во всякое время года-съ. Я и говорю жиду: потерпи, другъ сердечный, съ недѣльку, я дѣло это облажу, соберу съ мужиковъ свою подать и снесу тебѣ. Уломалъ-съ. И чтожъ бы вы думали? Вѣдь хоть плачь, а во всей деревнѣ денегъ нѣтъ! Друга милые, прошу, позаимствуйтесь у сосѣдей что-ли, а ужь мнѣ это пальто окупите на недѣлѣ. Беру у одного гривну, у другого двѣ, тамъ злотъ… Напасть да и только!

Капитанъ пришелъ въ сильное волненіе, описывая великое для него событіе — пріобрѣтеніе пальто; онъ нѣсколько поблѣднѣлъ, и даже вспотѣлъ, глаза выражали тревогу…

— Измучился я въ ту пору совсѣмъ, и мужиковъ измучилъ… а денегъ все нѣтъ и нѣтъ, и нѣтъ! Я опять къ жиду: прими въ уплату натурой, отъ кого хлѣбъ, отъ кого новину, отъ кого яйца и такъ далѣе. Согласился. Только что шуму вышло съ этимъ жидомъ — не приведи Богъ! Стыдно мнѣ стало даже на ребятъ въ деревнѣ смотрѣть…

Капитанъ замолкъ, схватилъ поспѣшно со стола налитой стаканъ чая и принялся съ азартомъ пить.

— Знаете что, капитанъ? мнѣ думается, что за васъ крестьяне Богу будутъ молиться…

— Можетъ быть, можетъ быть… какъ бы про себя разсуждая, отвѣчалъ капитанъ.

— И мы такъ думаемъ, что многимъ изъ насъ придется молиться за капитана — это вѣрно! обратился ко мнѣ хозяинъ дома.

Капитанъ всталъ, направился къ двери и на минуту скрылся за ней, произнеся на ходу:

— И жара же однако!

X.

Прошло послѣ этихъ сценъ десять-двадцать лѣтъ. Предъ нами убогая, бѣлорусская хата. Осень ли поздняя, весна ли ранняя, зима ли непогодная, лѣто ли жаркое — все равно не уютна и неприглядна эта маленькая, темная, грязная и вонючая хата. Вотъ кто-то шевелится въ заднемъ углу на лавкѣ, среди кучи лохмотьевъ. Вотъ поднялась большая, косматая сѣдая голова и хриплымъ голосомъ кого-то зоветъ.

— Хозяинъ, надо бы къ ксендзу послать… раздается хриплый голосъ по хатѣ.

— Что, капитанъ, аль ужь совсѣмъ плохо? спрашиваетъ хозяинъ, все тотъ же или такой же длинный, блѣдный и грязный бѣлоруссъ, съ какимъ мы познакомились выше.

— Плохо, братъ, то есть хорошо… пора ужь… И я усталъ… и вамъ покой! Надоѣлъ вѣдь. знаю…

— Ну, полно, капитанъ! хочетъ успокоить больного хозяинъ.

— Оставь, знаю самъ хорошо… Работать надо, не до больныхъ тутъ… Не гожусь, стало быть, и жалѣть нечего… легче будетъ, какъ умру. И пора… мое дѣло кончено. Ксендза позови, чтобы прижимки вамъ не вышло… А и темно же у васъ въ хатѣ-то! свѣту бы тутъ… глазкомъ бы взглянуть на свѣтъ! Потерпи, хозяинъ, денекъ-другой, освобожу тебя. Похоронить-то всѣ, поди, помогутъ?

— Обѣщались, отвѣчаетъ хозяинъ.

— Стало быть, говорилъ ужь?

— Говорилъ.

— Ну, и хорошо… тебѣ легче и мнѣ легче… А что, какъ ты думаешь, помянутъ меня добрымъ словомъ? Проводятъ до могилы-то?

— Ужли нѣтъ? Какъ не проводить, проводятъ.

— Чужой вѣдь я вамъ… Больной упорно глядитъ въ глаза хозяину.

— Зачѣмъ чужой? Иной и чужой да дороже своего!..

— Не теперь, братъ, а прежде можетъ быть.

— Извѣстно, теперь ужь ты Божій, теперь ужь ты что!

— Не сердись, что я тебѣ хлопотъ еще принесу… Знаю, что не до меня тебѣ. Нелегко…

— Чего сердится! Извѣстно, нелегко. Тутъ сердится нечего, потому такое дѣло: намъ пришлось хоронить тебя. Такъ позвать ксендза, говоришь? Скоро, значитъ?

— Скоро, братъ, скоро… А ребятъ пришли, повидать хочу…

Черезъ три дня на кладбищѣ опускали капитана въ землю. Деревня вся была на лицо, и изъ окрестныхъ многіе пришли.

— Хорошій былъ человѣкъ!

— Что и говорить!..

— Старъ же и сталъ онъ… изъ силъ выбился…

— Прощай, хорошій человѣкъ!..

— Прощай!.. пора тебѣ и въ землю, на спокой… пора!

К. Листовъ.

"Отечественныя Записки", № 6, 1880