Капиталъ бунтуетъ.
(17 февраля 1905 г. № 88).
править
Въ наши бурные, трагическіе дни, когда съ разныхъ концовъ огромной страны доносится гулъ гражданской войны, когда трескъ ружейнаго заряда и шумъ разорвавшейся бомбы врываются обычнымъ акомпаниментомъ въ героическую эпопею проснувшейся массы, въ эти дни сравнительно незамѣтно и блѣдно проходятъ событія большой, исторической важности.
Капиталъ взбунтовался, капиталъ бунтуетъ. Бунтуетъ, конечно, съ оглядкой; конечно, въ предѣлахъ, какъ и подобаетъ солидной и важной персонѣ, сознающей свой вѣсъ въ государствѣ, но все же бунтуетъ. Балованное чадо россійскаго протекціонизма, предметъ естественной зависти для другихъ общественныхъ группъ, для котораго законъ былъ не писанъ и который, казалось, «все можетъ» подъ сѣнью двуглаваго орла, который представлялся инымъ развѣ только оранжерейнымъ цвѣткомъ самодержавной теплицы, этотъ самый капиталъ явственно и громко заявляетъ власти, что ей пора на покой, въ архивную кладовую исторіи.
Именемъ науки — говоритъ бывшій чумазый и нынѣшній московскій купецъ — «джентльменъ», «голосомъ сотенъ милліоновъ рублей» вторитъ ему желѣзозаводчикъ, и «неумолкаемыми аплодисментами» встрѣчается ихъ новѣйшее политическое credo собраніемъ болѣе двухсотъ петербургскихъ фабрикантовъ.
«Существующее законодательство и способъ его разработки не соотвѣтствуютъ указаніямъ современной науки государственнаго права и потребностямъ населенія, въ частности русской промышленности» — изрекаютъ московскіе господа. «Послѣ того, какъ русская желѣзная промышленность перестала быть, главнымъ образомъ, поставщицей по казеннымъ заказамъ… — поясняетъ совѣщательная контора желѣзозаводчиковъ, — неустроенность нашей народной жизни… стала для русскаго желѣзнаго промышленника очевиднымъ и крайне тягостнымъ явленіемъ». Безъ коренныхъ реформъ не обойтись, подтверждаютъ петербуржцы въ своей запискѣ отъ 31 января.
Что же значитъ сей сонъ? Отчего — говоря языкомъ корреспондента «Руси» — покраснѣли миллоны? Вѣдь, не потому же, что совѣсть зазрила или внезапно обуяло ихъ гражданское чувство?
Нѣтъ, произошло лишь измѣненіе въ сочетаніи общественныхъ силъ, случилось лишь то, что самодержавная бюрократія — фатальнымъ ходомъ вещей — приведена было къ конфликту съ милліонами. Въ безмятежное сожительство власти съ капиталомъ клиномъ врѣзался рабочій вопросъ.
Казалось бы, пролетаріатъ, пробуждающійся къ жизни и борьбѣ и все болѣе входящій въ свою провиденціальную роль освободителя Россіи, долженъ былъ уже самымъ процессомъ своего пробуаденія вгонять капиталъ въ реакцію и спаивать его съ наличнымъ режимомъ. Кто, въ самомъ дѣлѣ, лучше, чѣмъ этотъ режимъ могъ держать въ уздѣ строптивую массу, кто съ большей убѣдительностью могъ вбивать ей аргументы всей мощью военно-полицейскаго аппарата?
Казалось бы, — и такъ оно и было на дѣлѣ — до поры до времени, Духъ свободомыслія никогда не считался въ числѣ добродѣтелей отечественнаго производства, и чтобы отыскать въ этой сферѣ хотя бы слабый налетъ либерализма, пришлось бы совершить довольно далекую экскурсію въ прошлое и произвести раскопки въ общественныхъ формаціяхъ такъ называемой эпохи великихъ реформъ. Съ 80 годовъ, особенно съ того времени, когда морозовская стачка, какъ салютъ, по выраженію Каткова, возвѣстила urbi et orbi о нарожденіи у насъ революціоннаго рабочаго класса, промышленный капиталъ непрестанно развивался въ одинъ изъ главныхъ устоевъ современной политики. Онъ черпалъ свое вдохновеніе въ министерскихъ кабинетахъ, и онъ же — не взирая на всѣхъ земскихъ начальниковъ — безконечно больше воспособляемой бѣлой помѣщичьей кости, и что дальше, то сильнѣй, налагалъ свою лапу на общій ходъ государственной машины. Осуществленная при содѣйствія франко-русскаго союза, система Витте была его тріумфомъ. Онъ поглощалъ, какъ ни въ чемъ не бывало, милліоны, онъ властно возвышалъ свой голосъ на съѣздахъ, онъ тайно и явно руководилъ чиновными комиссіями. И онъ былъ очень многимъ, если не всѣмъ, къ моменту коренного перелома, когда, наконецъ, развертывающееся рабочее движеніе заставило дрогнуть сокрушающій начальственный кулакъ самодержавія.
Однако, во второй половинѣ предшествующаго десятилѣтія, послѣ знаменательныхъ петербургскихъ событій 96 и 97 годовъ, въ правительственныхъ кругахъ сталъ явно намѣчаться новый курсъ — рабочей политики. Этотъ курсъ уже даетъ себя знать въ рѣчахъ полицейскихъ делегатовъ на засѣданіи комиссіи по подготовкѣ закона 2 іюня 1897 года. Въ этой комиссіи вице-директоръ департамента полиціи, Семякинъ и другой представитель министерства внутреннихъ дѣлъ развивали, ни болѣе ни менѣе, какъ утопію нормировки заработной платы правительственной властью — къ вящшему недоумѣнію среды фабрикантовъ. «Если рабочіе убѣдятся — говорило министерство устами г. Щегловитова, что правительство, издавъ законъ, достигло благопріятныхъ результатовъ для рабочихъ, то они будутъ смотрѣть на него, какъ на защитника и покровителя, а если такого впечатлѣнія новый законъ имѣть не будетъ, то рабочіе будутъ болѣе склонны къ противоправительственнымъ внушеніямъ».
Этотъ же курсъ нашелъ свое дальнѣйшее развитіе въ пресловутомъ докладѣ московскаго оберъ-полиціймейстера Трепова, и свое увѣнчаніе — въ твореніяхъ Зубатова.
Лавина пролетарскаго движенія росла и, по мѣрѣ того, какъ росла, въ напуганныхъ головахъ начальственныхъ лицъ все сильнѣе работала мысль и все болѣе изощрялась фантазія надъ вопросомъ, какъ предотвратить грядущую опасность. Задача, какъ будто, не была головоломной, ларчикъ даже просто открывался, и отечество могло быть спасено безъ дальнѣйшихъ околичностей — за счетъ толстой мошны капитала! Долой политику, и да процвѣтаютъ экономическія организаціи рабочихъ — надо только локализировать вниманіе пролетаріата на его непосредственномъ контрагентѣ — противникѣ. Дѣло, по видимости, начиналось съ полицейскихъ пустяковъ — съ общества взаимопомощи въ Москвѣ, съ противо-бундовской организаціи на западѣ, съ сомнительныхъ профессорскихъ бесѣдъ. Пустяки, однако, превратились весьма скоро въ серьезъ, и передъ агентурой правительства стала диллема — или сразу потерять всѣ пріобрѣтенія, или пуститься во всѣ тяжкія антикапиталистической агитаціи. Стачка на мануфактурѣ Гужона въ Мооквѣ, въ 1902 году, уже явилась сигналомъ предостереженія: многолѣтній союзъ капитала съ властью далъ первую замѣтную трещину, и московскіе промышленники, негодуя, отправили протестъ министру финансовъ. «Если въ представленной имъ (рабочимъ) извѣстной организаціи, писали они, имѣется въ виду, отвлеченіе ихъ отъ участія въ антиправительственной политической дѣятельности, то не менѣе опаснымъ оказывается допущеніе ихъ къ дѣятельности антикапиталистической»…. «тѣмъ болѣе, прибавляли они, что справиться съ массами, увлеченными какимъ либо успѣхомъ въ этомъ отношеніи, можетъ впослѣдствіи оказаться чрезвычайно труднымъ, если даже не совершенно невозможнымъ».
Съ своей точки зрѣнія, промышленники, конечно, были правы, и событія послѣдующаго года, особенно экспериментъ Шаевича въ Одессѣ, какъ нельзя лучше показали всю тщету безсмысленныхъ попытокъ, системой своего рода обводныхъ и отводныхъ каналовъ, обезводить море народнаго волненія. Послѣ одесскаго краха, наступило было временное затишье: Зубатовъ исчезъ съ горизонта, Шаевичъ, былъ удаленъ въ мѣста «не столь отдаленныя» — провѣтриться. Но было уже поздно: лавина катилась, и у правительства не было ни малѣйшей возможности остановиться въ своемъ курсѣ. Начавъ съ, оно должно было досказать до конца весь алфавитъ демагогія, чего, бы ему это въ конечномъ счетѣ — ни стоило, и какъ бы ни великъ былъ ропотъ капитала. Оно хваталось за все и исходило въ потугахъ законодательнаго творчесгва и въ результатѣ злополучной двухлѣтней работы получило итогъ — фабричные старосты, отвѣтственность предпринимателей, который только дразнилъ буржуазію и нимало не давалъ удовлетворенія рабочимъ.
А трещина, между тѣмъ, становилась все глубже, и червь недовольства все сильнѣе разъѣдалъ капиталъ. Нуженъ былъ, однако, могучій толчокъ, чтобы разъѣдающій червь могъ справиться съ толщей традицій; и этимъ толчкомъ оказалась война: она разрушила ореолъ военной силы правительства, она уничтожила вѣру въ его финансовую неуязвимость: она внесла разстройство — безъ надежды на возмѣщеніе въ счетъ будущихъ благъ, она осушила дождь казенныхъ заказовъ, она все поставила на карту.
Потому-то, подъ шумъ военныхъ неуспѣховъ и раздалось, впервые, ворчаніе «милліоновъ». Спервоначала еще глухое — нечленораздѣльное ворчаніе. Чувствовалось только, что капиталъ въ своей фрондѣ уже перешелъ отъ частнаго къ общему, отъ критики вѣдомствъ и лицъ къ разбору всего цѣлаго. Газетная молва говорила о московскихъ купцахъ, не желающихъ нести свою лепту «патріотизму», перо «услужливаго» публициста разъясняло и мотивы «купецкаго» воздержанія. Хозяину надъ милліонами рублей, господину надъ тысячами душъ не пристало сознавать себя чѣмъ-то производнымъ отъ воли бюрократа. Хозяинъ и господинъ въ своемъ дѣлѣ долженъ быть хозяиномъ и господиномъ и въ дѣлѣ государственнаго строительства. Наступала пора — такъ думалъ капиталъ — когда крылатое морозовское слово — купецъ все можетъ — готовилось перейти изъ міра застольнаго краснорѣчія въ міръ реальной дѣйствительности. Уже въ минувшемъ декабрѣ московская городская дума — купеческая par excellence — поддержала резолюцію петербургскаго земскаго съѣзда я, поддержавъ, нашла отголосокъ въ московскомъ биржевомъ комитетѣ. Въ это же время въ Петербургѣ инженеры всѣхъ вѣдомствъ, — другими словами, распорядители и директора фабрично-заводского дѣла — вырабатывали за банкетной трапезой свои конституціонныя пожеланія.
Но нужно было вспыхнуть рабочему возстанію въ Петербургѣ, нужно было разлиться по всему пространству россійской земли революціоннымъ волнамъ стихійнаго движенія, чтобы всѣ эти элементы политическаго недовольства капитала откристаллизовались въ спеціальныя политическія формулы, приняли обликъ особой политической разновидности и чтобы капиталъ, какъ таковой, — возвысилъ свой голосъ — наперекоръ заправиламъ бюрократіи.
Со стихіей шутки были плохи — это хорошо сознавало правительство. И всего менѣе расположенъ былъ къ шуткамъ пролетаріатъ, принявшій 9 января свое боевое крещеніе. Его нельзя уже было смазать по губамъ полицейскою трухою, бутафорскими законами. Ему необходимы были серьезныя уступки, ему нужна была свобода. И это же сознавалъ и капиталъ. Но въ то время, какъ власть еще искала спасенія въ экономическихъ уступкахъ, надѣясь, что чѣмъ больше она дастъ въ этой области, — за счетъ капитала — тѣмъ меньше уступитъ въ политикѣ, тѣмъ легче ей будетъ эскамотировать свободу; капиталъ, наоборотъ, энергично напиралъ на политику, видя въ ней «начало всѣхъ началъ», какъ источникъ золъ, такъ и палладіумъ возможнаго успокоенія.
Литературная дуэль между министромъ финансовъ Коковцевымъ и петербургскими фабрикантами — наилучшее тому подтвержденіе. Фабриканты и слышать не хотятъ объ уступкахъ — негодуетъ Коковцевъ, апеллируя къ общественному мнѣнію въ инспирированной имъ нововременской статьѣ.
Дѣло не въ уступкахъ, тѣмъ болѣе частичныхъ, реплицируютъ фабриканты, а «въ глубокихъ реформахъ общегосударственнаго характера». «Даже отъ полнаго удовлетворенія всѣхъ требованій рабочихъ прочнаго успокоенія все же ожидать нельзя — говоритъ ихъ записка, — такъ какъ рабочее движеніе не возникло изъ общаго сознанія рабочихъ объ экономическихъ невзгодахъ, а возбуждено и поддерживается изъ окружающей среды. Изолировать рабочихъ нельзя и успокоить рабочихъ уступками тоже нельзя, пока окружающая среда находится въ броженіи». А среда бродить, потому что «недовольство» «широко разлито во всѣхъ слояхъ русскаго общества», потому что «страдаетъ весь организмъ», потому что виной всему — существующій самодержавно-бюрократическій режимъ.
«Нѣтъ спора — заявляютъ и съ своей стороны желѣзозаводчики, — что жизненныя условія нашего рабочаго люда неудовлетворительны, но не отъ доброй или злой воли промышленниковъ зависитъ измѣнить или удержать эти печальныя явленія, такъ какъ жизненныя условія… представляютъ собой результатъ всего народнаго хозяйства и всего государственнаго строя даннаго народа». Москвичи же, — тѣ такъ даже договариваются до признанія — казалось бы, нѣсколько неожиданнаго въ устахъ фабрикантовъ и заводчиковъ, — что настоящее движеніе рабочихъ массъ, «хотя и построенное на экономической почвѣ», есть плодъ «самой жизни» и «естественной потребности, вложенной въ самую природу человѣка», которая — потребность — есть потребность свободы.
«Такъ кончился пиръ ихъ бѣдою». Такъ врѣзавшійся клинъ пролетарскаго возстанія расщепилъ основы старой дружбы: и чѣмъ больше росло «народолюбіе» начальства, чѣмъ демонстративнѣе становилось его вниманіе къ профессіональнымъ запросамъ «ввѣреннаго» ему рабочаго населенія, тѣмъ быстрѣе толкался капиталъ къ вольнодумству, тѣмъ рѣзче и отчетливѣе вырисовывались контуры новаго политическаго теченія. На знамени этого теченія стояли слова: законность, свобода.
Въ интересахъ «промышленнаго развитія» необходимъ такой строй, при которомъ столкновенія труда съ капиталомъ введены были бы въ «законныя формы», при которомъ рабочіе бы «знали, что они могутъ опираться только на законъ и должны оставаться только въ предѣлахъ закона», при которомъ «грубыя демонстраціи» но служили бы пугаломъ для правительства, и къ нимъ бы не «прислушивались внимательнѣе, чѣмъ къ заявленіямъ корректнымъ», при которомъ администрація не металась бы «то въ направленіи односторонней защиты предпринимателя, то въ сторону показной поддержки рабочихъ» (см. Записку инженеровъ), внося, такимъ образомъ, деморализацію въ среду «рабочихъ массъ» и «обостряя отношенія между ними и фабрикантами», при которомъ государственная жизнь регулировалась бы «участіемъ всѣхъ классовъ населенія и въ томъ числѣ промышленниковъ и рабочихъ» (неизвѣстно, впрочемъ, на основаніи какого избирательнаго права) и при которомъ царила бы всякая свобода — въ томъ числѣ и нарочито поминаемая господами желѣзозаводчиками свобода штрейкбрехерства, т. е. была бы «законнымъ образомъ ограждена отъ насилій рабочихъ стачечниковъ» личность повиннаго капиталу и работѣ пролетарія, при которомъ, однимъ словомъ, подлиннымъ хозяиномъ страны — но уже на законномъ основаніи — былъ бы его современное величество, господинъ капиталъ.
Съ такой-то «хартіей вольностей» въ рукахъ совершалъ свое вступленіе въ среду конституціонной оппозиціи бывшій щедринскій Деруновъ, новоявленный «бунтарь» и будущій столпъ свободной Россіи.