Камер-юнгфера (Салиас)/ДО

Камер-юнгфера
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1888. Источникъ: az.lib.ru

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛІАСА. Томъ XVI. Андалузскія легенды. — Los Novios. — Камеръ-юнгфера. — Филозофъ. Изданіе А. А. Карцева. МОСКВА. Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ № 17, Савостьяновой.

1896.

КАМЕРЪ-ЮНГФЕРА

ПОВѢСТЬ.

I.

Надъ Петербургомъ чуть брезжилъ свѣтъ. На небосклонѣ занималась утреннняя заря яснаго, слегка морознаго дня.

Было 18-е октября 1740 года. Въ городѣ еще съ двухъ или трехъ часовъ ночи на всѣхъ улицахъ, главнымъ образомъ на Невской перспективѣ, совершалось что-то незаурядное и диковинное.

Обыватели, запоздавшіе въ городѣ по дѣламъ или въ горстяхъ, со страхомъ и трепетомъ пробирались до своихъ жилищъ. Наоборотъ, къ разсвѣту, тѣ изъ жителей, которые привыкли рано выходить со двора, выглянувъ на улицу, тотчасъ же возвращались вспять, въ силу пословицы: не суйся въ воду, не спросясь броду.

Послѣднія десять лѣтъ, пережитыя Петербургомъ, подъ гнетомъ управленія всемогущаго Курляндскаго герцога, «слово и дѣло», соглядатаи и «языки», Тайная канцелярія, вообще весь государственный порядокъ, на вѣки оставшійся въ исторіи съ наимснованіемъ «Бироновщины» — все пріучило обывателей столицы ежечасно быть насторожѣ, чтобы не нажить лихой бѣды и не оказаться безъ вины виноватымъ.

Это нѣчто необычное, совершавшееся въ эту ночь въ Петербургѣ, были караулы, пикеты и рогатки, разсѣянные по Невской перспективѣ на всѣхъ углахъ прилежащихъ къ ней улищь и переулковъ. Многіе въ эту ночь не попали, куда направлялись, и ночевали на морозѣ, заарестованные солдатами. Два полка, Измайловскій и Преображенскій, были разставлены, или вѣрнѣе, разсыпаны по главнымъ пунктамъ города. Зачѣмъ: никто не зналъ. Яснаго, опредѣленнаго приказанія никто не получалъ. Не только офицеры, но и старшіе командиры не знали, что они дѣлаютъ. Быть можетъ, только два или три человѣка, въ томъ числѣ командиръ измайловцевъ, братъ герцога, Густавъ Биронъ, да командиръ преображенцевъ, самъ фельдмаршалъ Минихъ, знали хорошо, почему городъ за ночь попалъ на военное положеніе.

Было указано: «строжайше и наикрѣпчайше блюсти порядокъ». Между тѣмъ именно эти, какъ бы выросшіе вдругъ, среди ночи изъ-подъ земли, караулы и рогатки сами всеобщую сумятицу и надѣлали.

Въ концѣ Невской перспективы, на льду уже замерзнувшей Фонтанки, была тоже рогатка, но караулъ былъ здѣсь многолюднѣе и состоялъ изъ двухъ десятковъ преображенцевъ, подъ командой двухъ офицеровъ. Одному изъ двухъ начальниковъ временной заставы, офицеру Грюнштейну, въ качествѣ нѣмца, было объяснено самимъ графомъ Минихомъ, что назначенная ему ночная стоянка есть особо важный пунктъ, такъ какъ недалеко оттуда помѣщался и Лѣтній дворецъ, занятый императрицей.

Но въ чемъ заключалась важность порученія Грюнштейна, въ чемъ заключались его обязанности въ эту ночь, онъ ничего не зналъ. Ему приказали стоять съ своей командой, пока не будетъ приказано итти въ казармы! Молодой, умный и хитрый офицеръ Грюнштейнъ даже смущался тѣмъ, что, не имѣлъ никакихъ инструкцій.

Толкамъ и догадкамъ солдатъ не было конца. Послѣднія дѣянія Бирона съ его клевретами давали широкое поле предположеніямъ.

— Указано будетъ ночью забирать жителевъ цѣлыми сотнями и уводить въ крѣпость, толковали шепотомъ солдаты.

— Указано будетъ всѣхъ русскихъ сановниковъ и главныхъ полковниковъ колотить въ мертвую, говорили другіе.

— А что, если, ребята, шведъ подъ самую столицу подошелъ обманнымъ образомъ, догадывались третьи, — на зарѣ сражаться будемъ.

Тѣ же самые толки и догадки были во всѣхъ пунктахъ, гдѣ стояли караулы. Въ иныхъ мѣстахъ весь караулъ состоялъ изъ двухъ-трехъ рядовыхъ, даже безъ капрала. Эти рядовые стояли часовыми подъ ружьемъ, совершенно не зная зачѣмъ. На опросы проходящихъ они отвѣчали:

— Проходи, братецъ, скорѣе, благо пропущаютъ.

— Придержи языкъ за зубами. Долго ль вырѣзать!

— Доберешься цѣлъ и невредимъ до дому, свѣчку къ иконамъ поставь! внушительно совѣтывали нѣкоторые изъ солдатъ.

Иногда караулъ отвѣчалъ на опросы жителей шутками:

— Стережемъ, родимые, чтобы рогатку прохожіе на дрова не растащили.

— Стоимъ, глядимъ, какъ бы мѣсяцъ съ неба не свалился.

— Начальству лежать надоѣло, вотъ насъ и поставили.

Въ иныхъ пунктахъ Преображенскіе рядовые, отличавшіеся своей избалованностью, озорствомъ и дерзостью съ обывателями, вообще всякимъ «бѣдокурствомъ», воспользовались теперь случаемъ, чтобы нажиться насчетъ перепуганныхъ обывателей.

II.

Озорнѣе всѣхъ дѣйствовалъ въ эту ночь пикетъ, поставленный на углу перспективы и Мѣщанской улицы, гдѣ былъ цѣлый кварталъ, за церковью, обитаемый исключительно сѣрымъ людомъ, приписными къ городу мѣщанами и крестьянами. Здѣсь мирные жители, запоздавшіе домой, застрявали у неожиданно выросшей за ночь рогатки.

Караулъ состоялъ изъ полдюжины рядовыхъ Преображенскаго полка, подъ командою капрала Новоклюева. Командиръ рогатки, высокаго роста, могучій и плечистый силачъ, спокойно сидѣлъ на заборѣ, а команда составила ружья въ козлы и весело болтала. Но вмѣстѣ съ ними стояло тутъ же около дюжины человѣкъ заарестованныхъ прохожихъ.

Обыватели охали, вздыхали, причитали и молились вслухъ. Изрѣдка начинали они просить «сударя-капрала» отпустить ихъ до дому, клятвенно увѣряя, что они ни въ чемъ неповинны. Но капралъ Новоклюевъ отвѣчалъ коротко и внушительно:

— Дай полгривны и ступай себѣ съ Богомъ.

Разумѣется, тѣ, у которыхъ деньги были въ карманѣ, тотчасъ откупались и опрометью пускались домой. Тѣ, у которыхъ, какъ на грѣхъ, не оказалось ничего въ карманѣ, оставались на часъ, на два заарестованными. Впрочемъ, иногда капралъ соглашался за вознагражденіе натурою.

— Кудаевъ, обращался онъ къ одному рядовому, молодцеватѣе другихъ: — ощупай этого, можетъ, что и найдется. Хоть платокъ шейный взять. А то бери шапку! Мы люди сердечные и сговорчивые. Ничѣмъ не брезгуемъ.

Съ одного молодого парня, который отъ перепугу при задержаніи началъ ревѣть навзрыдъ, какъ баба, Новоклюевъ, ради потѣхи, велѣлъ снять штаны, надѣть ихъ ему на голову и завязать на шеѣ. Парень, милостиво отпущенный домой, пустился рысью, но ощупью, спотыкаясь и падая, при громкомъ хохотѣ караула.

Рядовой Кудаевъ, красивый малый, лѣтъ двадцати пяти, неохотно исполнялъ приказанія капрала. Онъ былъ одинъ, изъ всей команды, рядовымъ изъ дворянъ. Изрѣдка онъ пробовалъ просить капрала отпустить кого-нибудь изъ прохожихъ безъ выкупа, но въ отвѣтъ на это Новоклюевъ отзывался насмѣшливо:

— То-то, братецъ ты мой, видать, что ты не мы… Батька, съ маткой денегъ на продовольствіе присылаютъ. Такъ тебѣ съ дворянскаго жиру-то да съ барскаго корма — живи, не тужи! А намъ, коли не пользоваться всякими обстоятельствами, такъ и жрать нечего будетъ.

Замѣчаніе Новоклюева было совершенно справедливо.

Рядовые гвардіи изъ простонародья имѣли, конечно, всѣ средства къ существованію, но не имѣли денегъ, а потому пользовались всякимъ удобнымъ случаемъ зашибить копейку.

Разумѣется, когда стало разсвѣтать, Новоклюевъ отпустилъ, всю еще оставшуюся гурьбу заарестованныхъ имъ обывателей и скомандовалъ грозно:

— Ну, вы! Пошелъ по домамъ! Живо! Не то разстрѣлъ!

На зарѣ улицы Петербурга оживились еще болѣе, послышался барабанный бой, всѣ рогатки повалили на-земь, а пикеты снялись съ мѣстъ. Прошелъ по городу слухъ, что вся гвардія собирается на площадь передъ Лѣтнимъ дворцомъ. Оба полка, занимавшіе ночью углы и перекрестки города, сошлись, построились и двинулись тоже ко дворцу. Одновременно съ ними всѣ другіе полки, стоявшіе въ столицѣ, уже двигались туда же, каждый изъ своихъ казармъ.

Городъ, разбуженный барабаннымъ боемъ, тоже поднялся ранѣе обыкновеннаго, и каждый обыватель, видя, что всѣ на ногахъ, и зная, что на міру и смерть красна, храбро рѣшался тоже выскочить на улицу. Наконецъ, часамъ къ девяти, передъ дворцомъ стала, выстроившись, вся гвардія, а все пространство, прилегавшее къ плацу, было покрыто сплошь массою народа. Но въ чемъ было дѣло, что за притча приключилась, что такое стряслось, какое такое событіе свершилось — ни единая душа не знала!

Наконецъ, когда солнце уже поднялось на небосклонѣ и позлатило дворецъ, засверкало и засіяло въ амуниціи построившейся рядами гвардіи, въ эту массу народа невидимкою проскользнула полудогадка, полувѣсточка изъ дворца: «Императрицѣ худо!» Гвардія и весь Петербургъ знали давно, что императрица Анна Іоанновна опасно больна, но, однако, кончины ея никто не ждалъ.

Въ девять часовъ на подъѣздѣ дворца показался всѣмъ хорошо извѣстный и многими любимый фельдмаршалъ Минихъ. Сѣвъ на коня, онъ объѣхалъ ряды гвардейцевъ, вызвалъ начальниковъ, торжественно объявилъ о кончинѣ императрицы и о томъ, чтобы приступали немедленно къ присягѣ на вѣрность новому Третьему императору Ивану Антоновичу и новому правителю Россійскаго государства герцогу Ягану Бирону.

Гвардія, простоявъ болѣе часу подъ ружьемъ, двинулась по домамъ, а затѣмъ во всѣхъ церквахъ началась присяга всѣхъ жителей. Во всѣхъ домахъ, отъ палатъ боярскихъ до маленькихъ домишекъ и хибарокъ мѣщанъ, всюду шептались обыватели, всюду смущалъ всѣхъ одинъ и тотъ же вопросъ, одна и та же загадка. Какъ такъ? Присягать императору, коему всего только два мѣсяца отъ рожденья, еще, пожалуй, дѣло понятное. Но видано ли, слыхано ли присягать на вѣрность хоть и знатному вельможѣ и могучему временщику, но все-таки не царственнаго происхожденія, вдобавокъ и не русскому?

Среди толковъ объ этой диковинѣ, присяга новому императору и новому правителю Россійской имперіи, людоѣду Бирону, шла, разумѣется, своимъ чередомъ. Присяга шла спѣшно и быстро, тѣмъ паче, что былъ строжайшій приказъ, дабы къ вечеру того же дня не оказалось ни единой живой души, которая бы избѣгла цѣлованія креста и Евангелія.

Въ ту минуту, когда Преображенскій полкъ двинулся вмѣстѣ съ другими съ площади, половина гренадерской роты была отдѣлена, и команда рядовыхъ, капраловъ и офицеровъ вступила на подъѣздъ. Новоклюевъ и Кудаевъ были въ числѣ прочихъ и вмѣстѣ съ своимъ офицеромъ вошли во дворецъ. Кудаевъ съ другимъ товарищемъ-солдатомъ очутился въ дверяхъ большой залы, гдѣ онъ никогда не бывалъ. Новоклюевъ съ своими рядовыми попалъ на часы въ другую залу, гдѣ на парадной великолѣпной кровати лежало бездыханное тѣло скончавшейся императрицы.

— Ахъ ты, Господи, вотъ угодилъ, думалъ про себя Новоклюевъ. Надо же эдакъ потрафиться.

И капралъ, дерзкій, но глуповатый, съ трепетомъ косился на большую кровать. Богатырь до страсти боялся мертвецовъ.

«Ну, какъ сутки не смѣнятъ, да на ночь оставятъ! Помилуй Богъ!» думалъ онъ.

III.

Рядовой Кудаевъ, простоявъ часа три у дверей главной залы, былъ смѣненъ другимъ часовымъ. Выйдя изъ дворца съ другими товарищами, подъ командою того же Новоклюева, рядовой шелъ озабоченный и задумчивый.

Капралъ, наоборотъ, былъ доволенъ и въ духѣ.

— Чего не веселъ — носъ повѣсилъ? обернулся на ходу Новоклюевъ.

— Ничего, отозвался Кудаевъ. Мудреныя мои дѣла. Не знаю ужъ теперь, какъ и быть. Померла царица…

И Кудаевъ безпомощно развелъ руками, даже чуть не выронилъ ружье, которое несъ на плечѣ.

— Это что еще? Что у тебя за дѣла могутъ быть, да еще мудреныя? Да и причемъ тутъ царица?

Кудаевъ молчалъ.

— Да ты говори, я, можетъ быть, тебѣ помочь съумѣю.

— Ладно, отозвался, помолчавъ, Кудаевъ. Придемъ домой, я, пожалуй, тебѣ и разскажу.

Вернувшись на ротный дворъ, Кудаевъ откровенно разсказалъ капралу немудреное приключеніе, которое его смутило. Смерть императрицы должна была, по его мнѣнію, осложнить обстоятельства его жизни.

Молодой малый, рязанскій помѣщикъ или недоросль изъ дворянъ, съ годъ назадъ, явился въ Петербургъ и поступилъ рядовымъ въ Преображенскій полкъ. Мать его оставалась въ маленькой вотчинѣ, владѣя полсотней душъ крестьянъ, отецъ давно умеръ, родни не было почти никакой. Слѣдовательно, молодой рядовой очутился въ Петербургѣ съ очень скудными средствами и безъ всякой протекціи. Большинство рядовыхъ изъ дворянъ гвардейскихъ полковъ было въ томъ же положеніи. Мудренѣе этого положенія трудно было и придумать. Юноша-барченокъ являлся на службу, всячески избалованный въ семьѣ, нелѣпо воспитанный, безграмотный, умѣя только, по сакраментальному историческому выраженію, «голубей гонять». Прямо изъ-подъ покровительственныхъ юбочекъ матушки, всякой ласки и всякаго баловства мамушекъ, и рабскаго потакательства дворни и холоповъ, онъ попадалъ въ ряды солдатъ, на край свѣта, за тысячу верстъ отъ родного гнѣзда въ новую столицу съ совершенно чуждой, полунѣмецкой обстановкою. Дисциплины было мало, служба была немудрая, но барченку, выросшему на медахъ и вареньяхъ, приходилось жестко спать на ларѣ въ казармахъ, рядомъ съ простыми «сдаточными» изъ крестьянъ. Хотя большинство рядовыхъ гвардіи были исключительно дворянскія дѣти, но между ними было и не мало простыхъ солдатъ, переведенныхъ случайно или за отличіе изъ разныхъ полевыхъ и гарнизонныхъ командъ.

Молодой рядовой, имѣя какую-нибудь родню въ Петербургѣ, тетушку или дядюшку, въ нѣсколько лѣтъ могъ надѣяться попасть въ капралы, сержанты и скоро выслужиться въ офицеры. Недоросль изъ дворянъ безъ всякой родни и протекціи могъ легко просидѣть пятнадцать лѣтъ до полученія капральскаго званія, которое было немного лучше простого солдатскаго. Большія средства даже при отсутствіи покровителей, конечно, много помогали въ карьерѣ.

У рядового Кудаева не было ни вліятельной родни, ни денегъ.

Случайно выискалъ онъ въ Петербургѣ родственника, который приходился ему двоюроднымъ дядей. Но у этого дяди, капитана Калачева, не было болѣе близкихъ родственниковъ и выискавшійся племянникъ Кудаевъ очень его обрадовалъ. Все-таки не чужой! Но Калачевъ, будучи уже въ отставкѣ, проживалъ въ Петербургѣ какъ простой обыватель и не могъ ничѣмъ помочь племяннику по службѣ.

Молодому рязанскому недорослю, конечно, оставалось какъ нибудь просуществовать подобно другимъ недорослямъ солдатамъ и надѣяться на счастье. Но вскорѣ послѣ его прибытія въ Петербургъ, молодого человѣка, по его выраженію, лукавый попуталъ.

Поставили его однажды на часы въ караульню Зимняго дворца. Въ числѣ обитателей, которые сновали въ сравнительно маленькомъ домѣ, онъ увидалъ молодую дѣвушку. Разъ десять промелькнула она мимо него, разъ пять взглянула на. него, и случилось то, что бываетъ и будетъ всегда на свѣтѣ. Молодые люди сразу приглянулись другъ другу. Вскорѣ послѣ этого Кудаевъ, по собственной охотѣ, сталъ все чаще появляться на часахъ во дворцѣ. Онъ вызывался добровольцемъ, замѣняя то одного, то другого изъ своихъ товарищей, когда имъ приходилось итти въ дворцовый караулъ. На, третій или четвертый разъ молодой преображенецъ уже успѣлъ перемолвиться съ молодой дѣвушкой, а однажды съ нимъ заговорила и пожилая женщина, очевидно, родственница его зазнобы.

Наконецъ, вскорѣ эта «придворная барынька», какъ опредѣляли ее люди во дворцѣ, позвала молодого человѣка зайти къ нимъ побесѣдовать. На другой же день Кудаевъ уже безъ ружья и не въ качествѣ часового, а въ качествѣ гостя явился въ Зимній дворецъ и, пройдя разными полутемными закоулками нижняго этажа, очутился въ двухъ маленькихъ горницахъ у новыхъ знакомыхъ.

Пожилая женщина оказалась служащей въ штатѣ племянницы царствующей императрицы. Это была камеръ-юнгфера Анны Леопольдовны, принцессы Брауншвейгской, матери объявленнаго наслѣдника престола. Для Кудаева такое знакомство было, конечно, находкою. Это была важная протекція по службѣ.

Съ перваго же своего визита Кудаевъ увидалъ, что ему посчастливилось. Камеръ-юнгфера Стефанида Адальбертовна Минкъ была курляндка и, повидимому, не изъ дворянокъ. Съ ней вмѣстѣ жила ея племянница, которую она называла кратко Мальхенъ, а прислуга звала Амаліей Карловной.

Молодая дѣвушка, лѣтъ семнадцати, однако, мало походила на нѣмку. Стефанида Адальбертовна была полная, бѣлокурая съ сѣдиной женщина, удивительно мудрено говорившая по-русски. Что касается до Мальхенъ, то дѣвушка смахивала совсѣмъ на русскую барышню. Черноволосая, быстроглазая, бойкая говорунья, она напоминала Кудаеву одну барышню, сосѣдку по вотчинѣ въ Рязани. Мальхенъ отлично изъяснялась по-русски, даже безъ малѣйшаго акцента. Вскорѣ Кудаевъ узналъ, что если госпожа Минкъ пріѣхала въ Россію еще недавно, вмѣстѣ съ принцессою Анною Леопольдовною, то ея сирота-племянница, наоборотъ, была уже давно, съ восьми-лѣтняго возраста, въ Петербургѣ и забыла думать о своей прежней родинѣ.

Въ первое же знакомство Стефанида Адальбертовна, при объясненіяхъ съ Кудаевымъ, пользовалась помощью племянницы, такъ какъ молодой человѣкъ окончательно не понималъ ни слова изъ того, что говорила госпожа камеръ-юнгфера. Слова были простыя на подборъ, произнесенныя, конечно, неправильно, но тѣмъ не менѣе настоящія россійскія и, несмотря на это, Кудаевъ сплошь и рядомъ совершенно не понималъ, что изъ этихъ словъ выходитъ и что желаетъ сказать госпожа Минкъ. Въ первый же день знакомства, барыня, жалуясь рядовому, говорила:

— Я очень трусъ. Когда вѣтеръ подуетъ, мой щокъ далеко уходитъ.

Мальхенъ должна была объяснить Кудаеву, что тетушка ея боится сквозного вѣтра, такъ какъ у нея часто отъ этого бываютъ флюсы.

Бесѣды Кудаева съ новыми знакомыми бывали всегда въ этомъ родѣ. Молодому человѣку была нестерпимая тоска толковать съ госпожей камеръ-юнгферою, но глазки и улыбки Мальхенъ вознаграждали его за все. Молодой малый понялъ, что онъ благосклонно принятъ обѣими новыми знакомыми, а что онѣ для него все-таки, сравнительно, люди сильные. Госпожа Минкъ служила въ горницахъ принцессы, была любимицей ея главной фрейлины и наперсницы Іуліаны Менгденъ, а сестра этой фрейлины была замужемъ за сыномъ фельдмаршала графа Миниха.

Много безсонныхъ ночей провелъ Кудаевъ послѣ своего знакомства, думая о томъ, что изъ этого всего можетъ произойти. Его, очевидно, принимаютъ у госпожи Минкъ не безъ цѣли. Мальхенъ влюблена въ него, а тетушка не прочь выдать замужъ племянницу за русскаго дворянина. Онъ простой рядовой, но вѣдь ей стоитъ сказать слово фрейлинѣ. Въ одинъ день просьба о рядовомъ дойдетъ до фельдмаршала и императрицы и Кудаевъ, вмѣсто пятнадцатилѣтней службы до перваго капральскаго чина, можетъ въ полтора — два года сдѣлаться даже офицеромъ гвардіи.

Кудаевъ бывалъ въ гостяхъ у камеръ-юнгферы раза два въ недѣлю, но болѣе частыя посѣщенія госпожа Минкъ отклонила. За то Мальхенъ, пользовавшаяся сравнительной свободой, изрѣдка одна прогуливалась въ саду близъ дворца и выходила изъ него на берегъ Невы. Кудаевъ, часто бродившій здѣсь, встрѣчался съ ней и тутъ влюбленные могли свободно бесѣдовать подолгу.

IV.

За нѣсколько дней до загадочной всѣмъ ночи, когда Кудаевъ попалъ въ числѣ прочихъ въ пикеты, разставленные по всей столицѣ, онъ послалъ къ госпожѣ камеръ-юнгферѣ единственную свою знакомую въ Петербургѣ, въ качествѣ свахи. По странному стеченію обстоятельствъ, петербургская чиновница, пожилая вдова, отправившаяся свахой къ Степанидѣ Адальбертовнѣ, называлась Степанидой Андреевной. Придворная барынька приняла сваху вѣжливо, гостепріимно и отвѣчала, что она не прочь выдать племянницу замужъ за рязанскаго дворянина, но просила нѣсколько дней срока, чтобы серьезно подумать о предложеніи.

Вернувшись отъ придворной барыньки, Степанида Андреевна Чепурина объяснила, что дѣло обстоитъ благополучно, но что надо ковать желѣзо, пока горячо.

— Только моли Бога, прибавила она, чтобы императрица была жива. А сказываютъ, что она хвораетъ сильно.

— Почему же? удивился Кудаевъ. Что же мнѣ до императрицы?

Петербургская старожилка Чепурина знала многое такое, чего не зналъ недоросль изъ дворянъ, недавно прибывшій изъ глуши, и потому сразу поняла исключительное положеніе, въ которомъ былъ Кудаевъ. Она предложила разъяснить дѣло молодцу обстоятельно и толково; побесѣдовавъ съ преображенцемъ наединѣ, глазъ на глазъ, шопотомъ она потребовала съ его стороны «ужасательно» клятвенно обѣщаться никому не проронить слова.

— Пойми ты, соколикъ мой, что это мы ведемъ разговоръ государскій. За это и тебя, и меня плетьми постегать могутъ. Попадемъ къ Бирону въ лапы, не только плетей, и литеръ отвѣдаемъ.

— Какихъ литеръ? изумился наивно Кудаевъ.

— Какихъ? То-то ты съ гнѣздышка слетокъ, во истину слетокъ. Рыкнетъ на насъ кто-нибудь «слово и дѣло», стащутъ насъ въ приказъ, въ сыскъ, начнутъ пытать, на дыбу поднимать, а тамъ тебѣ и мнѣ, послѣ кнутовъ и плетей, выжгутъ на лбу «вѣди» и «добро». Не понялъ?

— Не понялъ, отозвался Кудаевъ.

— Вѣди и добро прямо въ лобъ отхлопнутъ каленымъ желѣзомъ. А значитъ оное: воръ и душегубъ.

— Да за что же? Мы не воровали и никого не губили, не рѣзали…

— Вотъ за этотъ нашъ государскій разговоръ. Такъ ты поклянись мертво молчать, чтобы мнѣ изъ за тебя языкъ не вырѣзали, да и тебѣ чтобы не итти на цѣпь садиться.

Разумѣется, Кудаевъ поклялся хранить все въ тайнѣ. Тогда Чепурина объяснила молодцу рядовому, что ему крайне выгодно сдѣлаться мужемъ племянницы камеръ-юнгферы во дворцѣ самой императрицы. Но при этомъ хитрая петербургская чиновница прибавила свое слѣдующее дальновидное соображеніе.

По ея мнѣнію, Кудаеву надо было Бога молить, чтобы императрица жила подольше, а чтобы свадьба его сыгралась какъ можно скорѣе, въ виду опаснаго состоянія хворающей, съ осени государыни.

— Помретъ царица — все перемѣняться можетъ.

Причина была простая. Въ прошломъ августѣ мѣсяцѣ родился у племянницы монархини сынъ, махонькій принцъ Иванъ Антоновичъ, почитаемый уже наслѣдникомъ престола. По смерти императрицы онъ будетъ провозглашенъ императоромъ всея Россіи, хотя ему только два мѣсяца. Теперь его мать, просто принцесса Брауншвейгская, простая племянница государыни, а въ случаѣ вступленія на престолъ новорожденнаго младенца, та же принцесса станетъ матерью императора, всѣ ея приближенные станутъ персонами болѣе важными. Всякая камеръ-юнгфера, въ родѣ г-жи Минкъ, станетъ тоже персоной, которую и рукой не достанешь.

Теперь Стефанида Адальбертовна, по своему природному малоумію, не понимаетъ этого, объяснила Чепурина, а случись такая перемѣна, сдѣлайся принцесса правительницею и регентшею, а то, чего добраго, и императрицею, то она, госпожа Минкъ, не похочетъ отдать свою дочь за какого-то Преображенскаго рядового.

— Вотъ видишь ли, соколикъ, все дѣло въ спѣхѣ, закончила объясненіе чиновница. — Скорѣе надо тебѣ вѣнчаться. Тогда, въ случаѣ перемѣны правительства, тебѣ кладъ, талантъ и удача. А не успѣешь ты повѣнчаться, то гляди, твоя придворная барынька на тебя тогда и плюнуть не соизволитъ.

Кудаевъ не только понялъ все, что разъяснила умная барыня, но даже созналъ внутренно, что она совершенно права. Всѣ въ столицѣ знали, что государыня хвораетъ, что у ней сильнѣйшіе припадки подагры, частые обмороки; вообще въ городѣ ждали перемѣны правительства. Кромѣ того, большинство петербуржцевъ, людей непридворныхъ, воображали, что по смерти Анны Іоанновны на престолъ войдетъ ея племянница, Анна Леопольдовна, и будетъ объявлена императрицею.

Разумѣется, такъ думали люди, непосвященные въ тайны придворной интриги, и люди, не стоящіе у кормила правленія. Всѣ сильные міра, наоборотъ, знали отлично, что императоромъ будетъ младенецъ Іоаннъ Антоновичъ, а дѣйствительнымъ правителемъ обширнаго государства сдѣлается первый вельможа имперіи, одинаково всѣмъ ненавистный «людоѣдъ» Биронъ.

— За тѣмъ онъ недавно и Волынскому голову снялъ!

Были люди, втихомолку говорившіе и крѣпко надѣявшіеся на то, что послѣ кончины императрицы вступитъ на престолъ единственная законная наслѣдница россійскаго престола, родная дочь Великаго Петра, царевна Елизавета Петровна. У молодой, красивой и доброй царевны была своя партія, какъ въ новой столицѣ, такъ и въ Москвѣ, равно и во всей Россіи, но партія эта боязливо молчала и бездѣйствовала.

Послѣ объясненія со своей свахой и пріятельницею, Кудаевъ зашелъ снова къ госпожѣ Минкъ, но не былъ принятъ и вышелъ изъ дворца смущенный. Побродилъ онъ нѣсколько дней въ саду около дворца и по берегу Невы, въ надеждѣ увидать Мальхенъ, но увидалъ ее только издали. Она махнула ему рукой, послала поцѣлуй и убѣжала во дворецъ. Очевидно, что-то такое случилось, какая-то перемѣна въ образѣ мыслей госпожи камеръ-юнгферы.

Однако, дня черезъ два послѣ этого, какой-то мальчуганъ розыскалъ на ротномъ дворѣ рядового Кудаева и передалъ «почтеннѣйшее» приглашеніе Стефаниды Адальбертовны пожаловать въ гости въ сумерки.

Кудаевъ явился. Его возлюбленная была грустна, уныло поглядывала, а ея тетушка объяснила молодому человѣку, что свадьба дѣло серьезное, надо много подумать, и хотя господинъ Кудаевъ «ошень корошъ» и для нея, и для Мальхенъ, но для рѣшенія вопроса есть препятствія.

Кудаевъ вернулся домой озабоченный и, узнавъ отъ одного офицера полка, что государыня еще сильнѣе хвораетъ, онъ отчасти сталъ догадываться въ чемъ дѣло. Онъ тотчасъ же отправился на совѣщаніе къ своему другу и Степанида Андреевна объяснила дѣло точно такъ же.

Камеръ-юнгфера оказалась бабой непромахъ. Она чуяла перемѣну, которая можетъ произойти въ ея общественномъ положеніи въ случаѣ смерти императрицы, и оттягивала дѣло. Станетъ принцесса императрицею, то, конечно, она свою Мальхенъ за простого рядового не отдастъ, а будетъ мѣтить на какого-нибудь гвардейскаго капитана, а то и выше… за сенатора…

— Моли Бога, чтобы монархиня выздоровѣла и долго была жива, заключила бесѣду Чепурина.

Кудаевъ развелъ руками.

— Молиться-то я буду хоть денно и нощно, да что же толку-то изъ этого? Изъ-за моихъ молитвъ она не проживетъ дольше, коли ей земной предѣлъ положенъ.

— Это, конечно, согласилась и чиновница. — Да такъ сказывается.

Черезъ нѣсколько дней послѣ этой бесѣды, Кудаевъ очутился въ пикетѣ на углу Мѣщанской, затѣмъ узналъ о кончинѣ императрицы и, конечно, понялъ, что онъ сразу потерялъ все. Теперь камеръ-юнгфера не захочетъ съ нимъ и знаться.

Вернувшись въ ротный дворъ, послѣ караула во дворцѣ, Кудаевъ подробно и откровенно разсказалъ всю эту исторію капралу Новоклюеву. Къ его немалому удивленію, Новоклюевъ въ бесѣдѣ съ нимъ по поводу его обстоятельствъ оказался человѣкомъ чрезвычайно неразумнымъ. Исповѣдавшись ему горячо и искренно, Кудаевъ уже сожалѣлъ.

Капралъ, юркій по части всякаго грабительства въ городѣ, ловкій, когда дѣло касалось военнаго артикула, молодчина въ простой работѣ по наряду въ городѣ, въ дѣлѣ Кудаева разсуждалъ, что тебѣ малый ребенокъ.

Прежде всего, Новоклюевъ посовѣтовалъ Кудаеву силой обвѣнчаться, выкрасть дѣвушку изъ дворца, найти попа, дя и сочетаться бракомъ. Если кто будетъ помѣхой, кулаками дѣло устроить.

Однимъ словомъ, все, что совѣтовалъ Новоклюевъ, было безконечно глупо.

«Да онъ совсѣмъ оголтѣлый дуракъ. Пень какой-то, прости Господи!» думалъ въ отчаяніи Кудаевъ, уйдя отъ капрала къ себѣ и обдумывая свое тяжелое положеніе.

Весь день и весь вечеръ продумалъ молодецъ, чуть не заплакалъ отъ грустныхъ мыслей, но ничего не могъ надумать.

«Одно мнѣ нужно, рѣшилъ онъ наконецъ. Пускай скажетъ эта юнгфера проклятая — надѣяться мнѣ или прямо выбросить, все изъ головы. А эдакъ мнѣ не жить. Это мучительство. Что-нибудь одно»…

Плохо проспавъ ночь, Кудаевъ рѣшилъ на утро отправиться къ придворной барынькѣ, чтобы узнать навѣрное свою судьбу. Когда онъ приблизился ко дворцу, то увидалъ особенное движеніе на дворѣ и на всѣхъ подъѣздахъ. Стояли подводы, сани и розвальни, а изъ дворца выносили вороха и кучи всякой поклажи. Въ числѣ снующихъ людей онъ увидѣлъ вдругъ и Стефаниду Адальбертовну, которая вышла повязанная платкомъ на улицу и что-то приказывала двумъ служителямъ. Онъ приблизился къ ней со страхомъ сомнѣнія.

Камеръ-юнгфера узнала его, кивнула головой и своимъ невѣроятнымъ россійскимъ нарѣчіемъ объяснила молодому человѣку, что они всѣ переѣзжаютъ. Кудаевъ узналъ, что принцесса Анна Леопольдовна съ мужемъ уже не обитаютъ въ Лѣтнемъ дворцѣ. Императоръ былъ еще наканунѣ въ полдень, тотчасъ же послѣ кончины императрицы, перевезенъ въ Зимній дворецъ, а за нимъ переѣхали его мать и отецъ. Теперь же начали собираться и всѣ находящіеся въ штатѣ императора, такъ какъ Лѣтній дворецъ, гдѣ стояло тѣло усопшей императрицы, предназначался быть резиденціей новаго правителя Россійской Имперіи. Пока всѣ эти камеръ-юнгферы, камеръ-медхенъ и всякіе обитатели дворца укладывались и съѣзжали, кучка разнаго рода личностей явилась въ этотъ же дворецъ, обходила горницы и выбирала- себѣ помѣщеніе. Все это были на подборъ нѣмцы, почти не говорившіе по-русски, но съ виду чрезвычайно важные, гордые и даже нахальные. Все это были приближенные самого герцога, истинные хозяева въ столицѣ, да и во всей Россіи.

Камеръ-юнгфера предложила Кудаеву войти на минуту и намекнула, что онъ даже можетъ быть полезенъ, можетъ имъ помочь при укладкѣ и перевозкѣ вещей въ Зимній дворецъ. Кудаевъ охотно взялся помогать. Поклажи у придворной барыньки было собственно немного и въ три часа времени вся рухлядь, посуда, всякій скарбъ, кровати и перины и все до послѣдней ложки и плошки было уже сложено на подводы.

Мальхенъ была чрезвычайно весела, ее забавлялъ переѣздъ. Но больно кольнула сердце рядового какая-то беззаботность въ его возлюбленной. Она какъ будто бы забыла думать о немъ, забыла, что онъ еще недавно присылалъ сваху. Она была занята исключительно своимъ переѣздомъ въ другой дворецъ. Однако при прощаньи Мальхенъ шепнула что-то своей, теткѣ, а Стефанида Адальбертовна обратилась къ рядовому съ приглашеньемъ побывать черезъ нѣсколько деньковъ у нихъ на новоселья въ Зимнемъ дворцѣ. Приглашеніе это камеръ-юнгфера сдѣлала однако настолько важнымъ голосомъ, съ такимъ величественнымъ жестомъ, что Кудаевъ невольно почувствовалъ, какъ его дѣла принимаютъ дурной оборотъ. Права была чиновница! Анна Леопольдовна стала не императрицею, даже не правительницею и не регентшею, правилъ судьбой имперіи герцогъ, а принцесса осталась съ простымъ званіемъ матери императора, а между тѣмъ лица, находящіяся въ ея штатѣ, въ томъ числѣ эта камеръ-юнгфера, были уже много важнѣе и горделивѣе. Что же будетъ дальше?

Кудаевъ не вернулся на ротный дворъ, а окончательно грустный, не зная что дѣлать, собрался къ своему дядѣ. Онъ готовъ былъ теперь, въ силу своего природнаго добродушія и кротости, совѣтоваться со всѣми.

V.

Капитанъ въ отставкѣ, Петръ Михайловичъ Калачовъ, жилъ на Петербургской сторонѣ, въ собственномъ маленькомъ домѣ. Человѣкъ лѣтъ подъ шестьдесятъ, капитанъ казался гораздо старше своихъ лѣтъ.

Это былъ благообразный старикъ, добродушный, ласковый, добрякъ и шутникъ, немного простоватый и очень словоохотливый. Когда-то еще юношей, въ 1700 году, онъ былъ зачисленъ рядовымъ въ одинъ изъ вновь сформированныхъ императоромъ Петромъ полковъ. Нѣсколько позже онъ перешелъ въ азовскій полкъ, участвовавшій во всѣхъ кампаніяхъ великаго императора.

За тридцать лѣтъ службы капитанъ участвовалъ, по его выраженію, во многихъ «бравурныхъ баталіяхъ и викторіяхъ». При этомъ онъ былъ нѣсколько разъ раненъ и, еслибъ не болѣзнь въ ногахъ, то, вѣроятно, продолжалъ бы службу до конца дней своихъ.

Теперь добродушный и словоохотливый капитанъ съ особеннымъ удовольствіемъ разсказывалъ о своихъ подвигахъ, съ особеннымъ благоговѣніемъ вспоминалъ «Перваго» императора, котораго видалъ много и часто.

Болѣе же всего капитанъ любилъ прихвастнуть двумя вещами: своимъ знакомствомъ съ чужестранными государствами, съ разными заморскими городами, въ которыхъ ему пришлось побывать. Въ особенности часто любилъ онъ описывать Голландію, гдѣ прожилъ около года, посланный въ числѣ другихъ молодыхъ офицеровъ для изученія «корабельной ариѳметики». Главнымъ же образомъ простоватый добрякъ былъ смѣшонъ тѣмъ, что доходилъ до хвастовства въ своихъ разсужденіяхъ о «государскихъ и штатскихъ предметахъ».

Капитанъ Калачовъ былъ искренно и глубоко убѣжденъ, что онъ тонкій политикъ, что если бы не его сѣренькое дворянское происхожденіе, то при возможности имѣть протекцію, конечно, теперь онъ былъ бы у кормила правленія государственнаго, былъ бы генераломъ и членомъ «Кабинета». Любимой темой бесѣдъ и разговоровъ капитана были поэтому нестолько военные, сколько «штатскіе» предметы.

Бесѣдовать объ этихъ штатскихъ или государственныхъ предметахъ было, разумѣется, болѣе чѣмъ опасно въ послѣдніе годы царствованія императрицы Анны и властвованія могущественнаго и жестокаго Бирона. Вслѣдствіе этого капитану Калачову рѣдко удавалось потолковать по душѣ о престолонаслѣдіи россійскомъ, о нѣмецкой партіи, захватившей бразды правленія, о союзахъ съ Австріей или съ Польшей, о коварствѣ злѣйшаго изъ враговъ россійскихъ — шведа. За подобнаго рода разсужденія у себя на дому, можно было легко попасть въ тайную канцелярію, въ сыскъ, подъ пытку и плеть.

Однако капитанъ Калачовъ жилъ уже въ Петербургѣ около десяти лѣтъ мирно и тихо, копаясь лѣтомъ въ саду и въ огородѣ, довольно большихъ размѣровъ. Зимой онъ находилъ какія-нибудь другія занятія, чтобы убить время. Знакомыхъ у него было мало; всѣ, кого онъ видѣлъ, для него были люди недостаточно грамотные и просвѣщенные. Большинство изъ нихъ смутно слышали о томъ, что есть такая страна Голландія, и смѣшивали ее съ другимъ краемъ, именуемымъ Хохландіей.

Случалось даже, что когда капитанъ заговаривалъ о томъ, что на россійскій престолъ двѣ линіи имѣютъ законное право, линія царя Ивана Алексѣевича и линія великаго императора Петра Алексѣевича, собесѣдникъ капитана слушалъ его, разиня рогъ, внимая какъ бы великимъ таинственнымъ рѣчамъ. Большею же частью собесѣдникъ старался какъ можно скорѣе убраться изъ домика гостепріимнаго капитана, чуя, что такія бесѣды къ добру не поведутъ. За послѣднее время собесѣдники, кто бы они ни были, старались въ своихъ разговорахъ даже не упоминать имени царствующей монархини, а тѣмъ паче имени всеобщаго страшилища, герцога Бирона. Многіе перестали бывать у добраго, словоохотливаго и умнаго капитана именно благодаря его страшнымъ рѣчамъ и «погибельнымъ» разсужденіямъ.

Года съ три тому назадъ повадился ходить къ капитану одинъ дворянинъ, тоже отставной поручикъ петровыхъ войскъ. Онъ находилъ особенное удовольствіе вспоминать вмѣстѣ съ капитаномъ о славныхъ викторіяхъ и доблестныхъ баталіяхъ прежняго времени. Но однажды этотъ новый знакомый сразу прекратилъ свои посѣщенія вслѣдствіе того, что услышалъ вдругъ отъ капитана страшныя слова, которыя могли погубить и хозяина, и гостя. Калачовъ выразился, что никогда порогъ его домишки не осквернится ногою нѣмца.

— Вотъ уже скоро десять лѣтъ живу я въ Петербургѣ, а еще черезъ мою прихожую не перешелъ ни одинъ нѣмецъ.

Подобныя слова или подобныя мнѣнія назывались «жестокими». А жестокія слова вели человѣка прямехонько подъ кнутъ палача.

Добрякъ капитанъ былъ очень обрадованъ, что въ Питерѣ вдругъ оказался родственникъ его, рядовой Преображенскаго полка. Посчитавшись роднею, Калачовъ и Кудаевъ кое-какъ добились, что одинъ другому приходится двоюроднымъ племянникомъ. Кудаевъ былъ доволенъ найти родственника, тѣмъ паче, что это былъ добрый старикъ. Калачовъ былъ обрадованъ тѣмъ обстоятельствомъ, что у него нашелся законный наслѣдникъ.

На второй или третій разъ при посѣщеніи молодого и красиваго солдата изъ дворянъ, Калачовъ добродушно и прямо объяснилъ ему, что намѣренъ написать духовное завѣщаніе, чтобы оставить ему свой домишко съ садомъ и огородомъ. И то, и другое представляло собой рублей сто въ годъ дохода, а сумма эта по времени была большая.

Съ перваго же посѣщенія Кудаева капитанъ сталъ звать его просто Васей и плутомъ, такъ какъ слово «плутяга» было у него всегда ласкательнымъ прозвищемъ.

VI.

Кудаевъ нашелъ старика на этотъ разъ ничего не дѣлающимъ, какъ бы взволнованнымъ и озабоченнымъ. Капитанъ обрадовался племяннику.

— Что давно не бывалъ, плутяга, встрѣтилъ онъ его.

— Да все не время было, дядюшка, отозвался Кудаевъ. — Недосугъ былъ, сами видите, какія дѣла мы дѣлали.

Капитанъ не отвѣчалъ ничего, усадилъ племянника, велѣлъ подать ему пирога и бутылку квасу, а самъ продолжалъ молча шагать изъ угла въ уголъ въ своей небольшой диванной, гдѣ онъ принималъ гостей.

Кудаевъ замѣтилъ перемѣну въ старикѣ.

— Нездоровится что ли вамъ? спросилъ онъ.

— Нездоровится, пробурчалъ капитанъ, во истину нездоровится, да не мнѣ, а нашей матушкѣ Россіи. И видомъ не видать было, и слыхомъ не слыхать, чтобы въ какомъ-либо царствѣ-государствѣ такія безстыдныя беззаконія приключались.. Что вы только творите! Ахъ, что вы творите!

— Кто это, дядюшка?

— Кто? Вы же… Вы!

— Въ толкъ не возьму я, про что вы…

— Въ толкъ не возьмешь? Ахъ ты…

И капитанъ выругался, ласково, но крѣпко.

— Какъ по твоему, по кончинѣ Анны Іоанновны, чья линія въ своихъ престольныхъ правахъ и привиллегіяхъ должна, стать?

Кудаевъ не понялъ вопроса.

— Вижу я, ты статскихъ рѣчей не разумѣешь, важно вымолвилъ Калачовъ: — буду съ тобой бесѣдовать просторѣчіемъ. Стану, какъ называется, бабьими словами объясняться. Кому законный слѣдъ былъ вступать на престолъ по кончинѣ Анны Ивановны.

— Какъ то-ись, дядюшка? Какъ сказано въ манифестѣ. Императору Ивану Пятому Антоновичу.

— Это кто же тебѣ сказалъ?

— Да въ манифестѣ…

— Да чорта ли мнѣ въ твоемъ манифестѣ. Его Биронъ сочинялъ.

Кудаевъ ротъ разинулъ и чуть не выронилъ кусокъ пирога, который несъ въ ротъ. Вытаращивъ глаза, онъ молча смотрѣлъ на добряка-капитана.

— Въ манифестѣ, продолжалъ тоть. — Да вѣдь написать все можно, да и отпечатать все можно тоже. Али ты не слыхалъ, кто за собой всѣ права престольныя имѣетъ, кому надлежитъ Россійскую имперію самодержавнѣйше пріять? Ну-ка, раскинь мыслями-то.

— Это я, дядюшка, точію знаю. Да вишь не потрафилось. Мнѣ какъ-то и госпожа камеръ-юнгфера сказывала, Стефанида Адальбертовна. У нихъ всѣ очень этого ожидали.

— Чего?

— А кому то-ись вступать на престолъ.

— Да кому?

— Вѣстимо, императрицей полагалось быть принцессѣ Аннѣ Леопольдовнѣ.

— Похоже, разсмѣялся капитанъ. — Попалъ пальцемъ въ небо.

Кудаевъ вновь удивился. Калачовъ продолжалъ хохотать отчасти сердитымъ голосомъ.

— Похоже, повторилъ онъ снова. — Принцессѣ Брауншвейгской. Зачѣмъ ей? Ужъ пусть тогда будетъ Песъ Псовичъ Бироновъ со всѣми своими щенятами. Ахъ ты, Василій Андреевичъ, сынъ Кудаевъ, рядовой ты Преображенскаго полка! Вотъ то-то! Кабы вы не были малограмотны, да малоумны, такъ вы не потакали бы кознямъ враговъ россійскихъ. Срамъ, иного слова нѣтъ, срамъ! Ты вотъ и слыхомъ не слыхалъ, чья линія за собою всѣ льготы самодержавнѣйшія и привиллегіи всероссійскія имѣетъ.

Кудаевъ догадался, вспомнилъ и ахнулъ.

— Вы, дядюшка, стало быть, на сторону цесаревны тянете?

— Да, голубчикъ, на ея сторону, на законную, на всероссійскую. Чья она дочь? Какое ей наименованіе во всѣхъ странахъ россійскихъ? Да. Дщерь Петрова! Такъ какъ же по твоему. Истинная дщерь Петрова будетъ тебѣ сидѣть на Смольномъ дворѣ въ махонькихъ горенкахъ, якобы какая барыня-помѣщица, а разные нѣмцы, курляндцы, да чухонцы будутъ на престолѣ всероссійскомъ. Ахъ, вы разбойники-преображенцы! Прямые вы не гвардейцы, а, какъ вамъ нонѣ въ Питерѣ прозвище, гвалтдѣйцы.

— Слышалъ я это, только не разумѣю это. Чѣмъ же мы гвалтдѣйцы? Почитаемъ мы всѣ это для себя обиднымъ. Гвалту или шума отъ насъ мало, а что и есть, то по указанію начальства.

— Да, почитайте обиднымъ, да все это правда сущая. Вы гвалтдѣйцы прямые. По улицѣ идете, такъ наровите толкнуть барыню въ грязь, мальчика по затылку съѣздить. Въ лавку придешь, купишь на алтынъ, а сграбишь на гривенникъ. Какое незаконное дѣяніе ни соверши, изъ всего, какъ гусь изъ воды, выйдешь. А нужда придетъ Биронамъ, да Минихамъ, да разнымъ ихъ лаполизамъ какое дѣйство совершить, сейчасъ за васъ. А вы тутъ и готовы.

Кудаевъ слушалъ длинную рѣчь капитана-дяди, пересталъ ѣсть и сидѣлъ разиня ротъ и вытаращивъ глаза. Первый разъ слышалъ онъ таковое.

Съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ въ Петербургѣ, ему еще; не приходилось слышать такія рѣчи. Для него все это было какое-то откровеніе свыше. Онъ смутно зналъ, что подобныя рѣчи называются «жестокими», и зналъ, что за подобныя мнѣнія человѣкъ могъ легко пропасть.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, Кудаевъ чувствовалъ, что дядя совершенно правъ. Ему случалось не разъ слышать о томъ, что живетъ въ Петербургѣ цесаревна Елизавета Петровна, дочь великаго императора, прямая наслѣдница престола, по говору всѣхъ православныхъ, населяющихъ Россійскую Имперію.

— Эдакое позорище, продолжалъ капитанъ. — Зарвались и распотѣшили. Поди теперь, врагъ Божій и человѣческій себя въ преисподней пѣсни поетъ и выкрутасы ногами отхватываетъ. Да, отъ такого дѣла самъ сатана порадуется.

— Да какое дѣло? наивнымъ голосомъ произнесъ Кудаевъ.

— Еще спрашиваетъ! воскликнулъ капитанъ Калачовъ. Кому вы присягали въ храмѣ? Отвѣтствуй?

— Императору Ивану Антоновичу.

— А еще кому?

— Правителю имперіи его высочеству герцогу Бирону.

— Во, воскликнулъ Калачовъ, во! Это что значитъ? Развѣ это не сатанинъ цвѣтъ? Развѣ то не дьявольское ухищреніе? Нешто было когда на Руси святой, чтобы присягали въ храмахъ не царской какой персонѣ, а выскочкѣ, проходимцу? Присягай вы одному императору, коему два мѣсяца отъ рожденія, ништо! Я буду молчать! Онъ все же таки по своей матери правнукъ царствовавшаго хоть немного и недолго царя Ивана. Но клятвенно цѣловать крестъ и евангеліе по православному вѣроученію изъ-за богоборца и еретика — грѣхъ великій, срамъ сущій. Дьяволу — именинный калачъ. Не будь вы всѣ недоросли дворянскіе безграмотны, никогда сего не было бы, вся бы гвардія знала, чья линія перевѣсъ имѣетъ, кто истинный монархъ всероссійскій. А истинный монархъ та самая цесаревна, что препровождена на житье въ свой Смольный дворъ, яко бы не дщерь Петрова, а какая барынька-помѣщица.

— Что же, дядюшка, вѣдь ее не трогаютъ. Съ ней, слышно, ласково обращались завсегда и покойная царица, и самъ герцогъ. Теперь слухъ ходитъ, что цесаревнѣ большія деньги каждогодно платить будутъ, такъ что ей со Смольнаго двора возможно будетъ съѣхать, другой себѣ большой домъ выстроить и пышнѣе зажить.

— Ей на престолѣ слѣдъ быть! закричалъ капитанъ на весь домъ, но тотчасъ же немного смутился, почувствовавъ, что хватилъ черезъ край.

Помилуй Богъ! Съ улицы, сквозь маленькія, хотя и двойныя зимнія рамы услышитъ бесѣду какой-либо прохожій. И конецъ! Быть ему, капитану, на дыбѣ, въ допросѣ, а тамъ и въ Соловкахъ или въ Пелымѣ.

Помолчавъ немного, капитанъ заговорилъ другимъ голосомъ, обращаясь къ племяннику.

— Ты, Васька, смотри, меня не загуби, я по родственному съ тобою говорилъ. Ты знаешь, какъ жесточайше поступаютъ со всякимъ, кто насчетъ цесаревны рѣчи ведетъ. Не проболтайся какъ тамъ у себя, на ротномъ дворѣ. Слышишь? Не загуби дяди болтовней.

— Что вы, дядюшка, Господь съ вами, не дуракъ же я какой. Это я все понимаю.

— Ты вѣдь, Васька, по своей невѣстѣ, выходитъ, тянешь въ нѣмецкую партію. Гляди, женишься, то при помощи своей придворной барыньки живо въ сержанты, а то и въ офицеры попадешь. Ну, а я уже въ мои годы буду судить по старому. Я знаю только великаго императора и его нисходящую линію. Коли потребно будетъ, я сейчасъ за цесаревну голову положу. Вотъ какъ, Васька. Ну, теперь сказано, выпалено, отрицаться не буду, а ты не оброни гдѣ на улицѣ, или въ трактирѣ. Погубишь ты своего дядю и грѣхъ сотворишь, коли онъ на старости лѣтъ изъ-за твоего неряшества въ пыткѣ очутится.

— Что вы, дядюшка, Господь съ вами! Я не махонькій. Держать языкъ за зубами умѣю. Да и кто же его въ нонѣшнее время не держитъ. Собака, сказываютъ, и та лаять разучилась, боится, какъ бы въ ея лаѣ регентово прозвище не проскочило. Вы слышали, сказываютъ, былъ такой махонькій щеночекъ, изъ подворотни затявкалъ. Показалось кому-то, въ тявканьѣ поминаетъ онъ: Яганъ! Яганъ! Взяли этого щеночка, хвостъ отрубили и въ крѣпости Шлюсъ на цѣпи въ казематѣ посадили.

Бесѣда дяди и племянника приняла веселый и шутливый оборотъ. Но затѣмъ Кудаевъ перевелъ разговоръ на то дѣло, о которомъ пришелъ посовѣтоваться съ родственникомъ.

На вопросъ, какъ ему быть со Стефанидою Адальбертовною, которая стала вдругъ съ перемѣны правленія гораздо важнѣе, капитанъ Петръ Михайловичъ развелъ руками и вымолвилъ:

— Чужое дѣло, сказываютъ, руками разведу, а къ своему ума не приложу! Ты мнѣ племянникъ, мудрено мнѣ твое дѣло порѣшить. Ты чужого человѣка попроси. А я не могу. По мнѣ, ты красавецъ, молодецъ, дворянинъ, умница, не пьяница, не мотыга. Чѣмъ ты не женихъ какой бы то ни было персонѣ. Ну, а какъ судитъ твоя Степанида Лоботрясовна, этого я знать не могу.

— Ужъ истинно Степанида Лоботрясовна, отозвался Кудаевъ. — Дура, вѣдь, она, дядюшка, истуканъ! Россійскую рѣчь такъ произноситъ, что изъ сотни словъ ея еле-еле десяточекъ поймешь. А чуть коснется дѣло до моего сватовства, сейчасъ башкой трясетъ, важнѣющее изображеніе на себя принимаетъ. Въ послѣдній разъ такъ разсуждала, что совсѣмъ: что тебѣ генералисимусъ какой. Грудь выпятила, голову задрала, руки растопырила и сказываетъ: «подумать надо!»

— Ну, а невѣста, что же?

— Что же невѣста? Она, что младенецъ малый.

— Тебя-то любитъ?

— Да, любитъ, какъ-то нерѣшительно проговорилъ Кудаевъ. — Сказываетъ, что любитъ. А вѣдь сердце дѣвицы, сказываютъ, бездонная пропасть, гдѣ, очертя голову, цѣлое войско погибнуть можетъ.

— Это не глупо сказано…

— Да. Это не я… Слышалъ такъ.

— На чемъ же у васъ съ юнгферой дѣло стало? спросилъ капитанъ.

— Да дѣло стало отъ кончины государыни. Переѣхали онѣ въ Зимній дворецъ. Герцогъ, видите ли, въ Лѣтнемъ будетъ помѣщаться съ своей фамиліей. А императоръ съ матерью, и отцомъ и со всѣмъ штатомъ въ Зимнемъ дворцѣ присутствовать будетъ. Ну вотъ и моя придворная барынька съ моей голубкой тоже перебрались туда.

— Ну, такъ что же?

— Ну, какъ, стало быть, вещи покладали на подводы, такъ у нихъ и важности много прибавилось. Должно, теперь дѣло разстроится.

— Ну и плевать, выговорилъ капитанъ.

— Какъ, дядюшка, плевать? Я безъ нея жить не могу.

— Это безъ Мальхенъ-то?

— Да, безъ нея!

— Это враки.

— Какъ, тоись… враки? Что вы, дядюшка.

— Да такъ, племянникъ, враки. Это мы слыхали съ тѣхъ поръ, что міръ стоитъ. Всякій молодецъ такъ каждый разъ говоритъ: жить не могу, удавлюся, утоплюся, помру, анъ глядишь, живетъ себѣ въ свое удовольствіе. Собирается молодецъ жениться сто разовъ, а женится одинъ разъ. Такъ и ты. Плюнь ты на все это, вотъ тебѣ и дѣло рѣшено.

Кудаевъ замоталъ головой.

— А я тебѣ вотъ что скажу, Вася, послѣ небольшой паузы заговорилъ капитанъ. — Дай, я тебѣ подъищу невѣсту, раскрасавицу, приданницу, изъ русскихъ, у которой имя-то христіанское, а не собачья кличка. Вѣдь это что же такое? Мальхенъ? Эдакъ на корабляхъ, кажись, называется какая-то снасть. И будешь ты по своей невѣстѣ тянуть въ законную, государскую линію, будешь на счету въ согласникахъ цесаревны. А отъ сего тебѣ всякое добро приключится въ будущемъ времени.

Кудаевъ ничего не отвѣчалъ, но мысленно думалъ:

— Нѣтъ, ужъ спасибо. Цесаревна-то въ Смольномъ домѣ всю жизнь проживетъ. Быть въ ея согласникахъ только въ Сибирь угодишь, а не только не разживешься, изъ рядовыхъ-то въ каторжники попадешь, а не въ сержанты.

VII.

Прошло недѣли двѣ. Былъ уже ноябрь мѣсяцъ. Кудаева не приглашали въ гости къ камеръ-юнгферѣ Минкъ. Вокругъ Зимняго дворца не было сада, гдѣ бы могла прогуливаться Мальхенъ. Кудаевъ не мало бродилъ около жилища возлюбленной, но ни разу не увидалъ ее, ни на улицѣ, ни даже у окна. Три раза заходилъ онъ, опрашивалъ прислугу, просилъ доложить о себѣ госпожѣ юнгферѣ, но получалъ отвѣтъ что она проситъ прощенья, ей недосугъ.

Когда въ третій разъ придворная барынька отказала Кудаеву въ его желаніи повидаться, онъ окончательно былъ сраженъ и загрустилъ. Было очевидно, что отъ него хотѣли отдѣлаться, а Мальхенъ его разлюбила.

Сваха чиновница оказывалась права. Смерть императрицы возвысила общественное положеніе камеръ-юнгферы Анны Леопольдовны. Она, очевидно, считала теперь Кудаева слишкомъ невиднымъ женихомъ для своей Мальхенъ.

Капралъ роты, въ которой былъ Кудаевъ, видя грустное лицо рядового, все чаще спрашивалъ его объ его дѣлахъ.

Послѣ своего послѣдняго объясненія съ Новоклюевымъ, Кудаевъ неохотно заговаривалъ съ нимъ о своихъ дѣлахъ. Новоклюевъ ужъ очень несообразно разсуждалъ и глупые совѣты давалъ.

Однажды онъ посовѣтовалъ Кудаеву влѣзть силкомъ къ придворной барынькѣ, да выругать ее поздоровѣе, постращать ее даже. И разное подобное, одно глупѣе другого предлагалъ капралъ изъ сдаточныхъ.

Однажды, видя Кудаева особенно грустнымъ, Новоклюевъ снова присталъ къ пріятелю-рядовому.

— Что, аль все по своей зазнобушкѣ тоскуешь?

Кудаевъ молча повелъ плечами и вздохнулъ, какъ бы говоря:

— Вѣстимо, а то что же.

— А вотъ что, пріятель. Испробуй ты, что я тебѣ скажу. Тебя придворная барынька пущать перестала, такъ ли?

— Да, сказываетъ, все недосугъ.

— Ну, такъ ты эту упорную барыньку корыстью возьми. Купи ты ситцу хорошаго на платье, да сластей разныхъ. Пойди ты во дворецъ, да прикажи о себѣ докладъ сдѣлать: пришелъ де молъ съ гостинцами. Она тебя тотчасъ и впуститъ. А ты ей гостинецъ-то поднеси, а острастку-то ей все-таки задай. Коли вы, молъ, за меня не отдадите дѣвицы, то я, молъ, вамъ что-нибудь пакостное учиню.

— Да что, что? разсердился Кудаевъ. Чѣмъ я ей острастку-то могу дать? Полаяться на нее, ну и выгонитъ вонъ. Что же толку-то? Чѣмъ я ее напугаю! Битьемъ, что ль?

— Какъ чѣмъ? Всѣмъ. Скажи изъ-за угла обухомъ, а не-то ножомъ двину. А не то у васъ во дворцѣ въ петлю затянусь. Мертвое тѣло у васъ окажется.

— Это я-то затянусь?

— Вѣстимо, ты, а не я.

— Спасибо. Худой выигрышъ. Изъ-за дуры бабы повѣситься.

— Да это будетъ вторымъ дѣломъ, отозвался Новоклюевъ. — А первое дѣло гостинцевъ купи, да снеси.

Кудаевъ молчалъ.

— Что же, и это по твоему негодно? спросилъ капралъ.

— Нѣтъ. Вѣстимо дѣло гостинцу ей снести было бы хорошо. Да вѣдь его купить надо.

— Знамо купить.

— Въ лавкѣ?

— Вѣстимо, въ лавкѣ, а то гдѣ же? На колокольнѣ…

— Лавки въ столицѣ не про меня писаны…

— А про меня всѣ писаны. Иду въ любую…

— Чтобы купить гостинцу, объяснилъ Кудаевъ вздыхая, — деньги нужны, а гдѣ мнѣ ихъ взять? У дядюшки попросить. Болѣе не у кого. Никого въ Питерѣ не имѣю…

— Попроси у дядюшки.

— Не дастъ, отозвался Кудаевъ. — Не таковскій!

— Почему? Скупердяй?

— Не та линія, видишь ли.

— Какая линія?

— Линія, говоритъ онъ, не та. Невѣста придворная Анны Леопольдовны, а онъ афту линію не одобряетъ, сказываетъ, истинная линія у цесаревны Елизаветы Петровны.

— И, и, и! Братцы вы мои! пропищалъ тоненькимъ, дѣланнымъ голосомъ богатырь Новоклюевъ. Ахти мои матушки! За эдакія, голубчикъ ты мой, рѣчи улетаютъ люди не токмо туда, куда Макаръ телятъ не гонялъ, а куда если и чорта загнать, такъ онъ оттуда не выкарабкается. А ты, дурень, повторяешь! Аль плети захотѣлъ вмѣсто невѣсты? Аль въ тайной канцеляріи побывать желаешь?

— Да нѣтъ, я это только такъ, къ слову, смутился Кудаевъ, вспомнивъ приказаніе дяди не проговариваться. — Это я брешу. Да опять-таки не я то говорю, а дядюшка сказываетъ. Я тутъ невиновенъ.

И Кудаевъ внутренно застыдился, что съ первой же минуты, испугавшись, свалилъ всю вину на добряка дядю, чтобы выгородить себя.

— Нѣтъ, дядя не дастъ денегъ, заговорилъ снова Кудаевъ, желая скорѣе перемѣнить разговоръ. — Онъ скуповатъ. А у меня ни алтына, какой тутъ гостинецъ.

— Ахъ ты дурень, дурень! выговорилъ Новоклюевъ. — Хоть изъ дворянъ ты, а я простого состоянія, а все же ты, извини, дурень. Деньги, видишь, ему нужны.

И Новоклюевъ началъ хохотать.

— Слышишь, что я тебѣ скажу, Василій Андреевичъ. Хошь, я тебя направлю, все твое дѣло налажу? Хошь ты сейчасъ итти гостинецъ придворной барынькѣ покупать?

— Вѣстимо, да денегъ, сказываю, на то не будетъ.

— Не твое то дѣло, деньги. Идемъ, что ли.

— Ты развѣ дашь?

— Далъ я, какъ же, разсмѣялся грубымъ голосомъ Новоклюевъ. — Дурака нашелъ. Ну, да не твое дѣло, иди.

Черезъ полчаса послѣ этого разговора капралъ Новоклюевъ и рядовой Кудаевъ были уже въ лавкѣ неподалеку отъ того мѣста, гдѣ когда-то стояли ночью въ караулѣ. При появленіи купецъ бросилъ другихъ покупателей, обратился къ нимъ и спросилъ, что имъ угодно, хотя при этомъ, какъ показалось Кудаеву, лицо его насупилось. Онъ глядѣлъ и боязливо, и вмѣстѣ съ тѣмъ недоброжелательно.

Новоклюевъ потребовалъ кусокъ хорошаго ситцу, сталъ выбирать, переворошилъ много товара, но, наконецъ, выбралъ штуку краснаго съ разводами ситцу и приказалъ отложить.

Затѣмъ онъ выбралъ еще два шелковыхъ платочка и, взявъ все это подъ мышку, выговорилъ, обращаясь къ купцу:

— Присылай тотчасъ же за деньгами въ ротный дворъ, спроси капрала Новоклюева, и мы съ товарищами твоему посланцу отсчитаемъ что слѣдуетъ. Останется мною доволенъ.

При этомъ Новоклюевъ не выдержалъ и немножко ухмыльнулся.

— Негодно такъ-то, пробормоталъ купецъ.

— Негодно! возразилъ Новоклюевъ. — А годно единой тукманкой изъ головы разумъ вышибать? Нѣтъ, ужъ ты, купецъ, меня въ четвертый разъ въ грѣхъ не вводи, вымолвилъ вдругъ Новоклюевъ, принимая важную позу.

— Какъ такъ? Въ какой четвертый разъ? нѣсколько озлобленно отозвался купецъ.

Кудаевъ смотрѣлъ на обоихъ, ничего не понимая и наивно оглядывая своего капрала.

— Да такъ, три раза мнѣ сошло, а въ четвертый, пожалуй, и въ отвѣтъ попадешь. Такъ вотъ я и сказываю, ты меня въ грѣхъ не вводи. Что же мнѣ, самъ ты посуди, добрый человѣкъ, изъ-за куска ситцу пропадать, загубляться.

— Въ толкъ я ничего не возьму, воскликнулъ купецъ.

— Да вишь ты, нужда намъ великая. Денегъ у насъ мало. Самъ ты оное знаешь! Ну, вотъ, когда по-зарѣзъ что нужно, идешь такъ-то въ лавку, отбираешь, уплатить не чѣмъ, берешь въ долгъ. Будутъ деньги, вѣстимое дѣло отдашь. Ну, а бываетъ такъ, что вашъ братъ, купецъ, на это очень несогласенъ. Вотъ эдакъ-то со мною три раза было, а нонѣ въ четвертый. Три раза пришлось въ мертвую положить купца. И товаръ того не стоилъ. Все такъ потрафлялось, что меня за побои и вредъ прощали, потому я въ уваженіи состою у командира. Но самъ ты понимаешь, родной. Три раза меня командиръ простилъ за увѣчье, которое я нанесъ, а въ четвертый, пожалуй, не проститъ. Вотъ я и говорю. Что же мнѣ пропадать изъ-за твоего товара? Я теперь, къ примѣру, тебя двину смертельно — ты помрешь. Ну, тебѣ все равно! А мнѣ каково будетъ, посуди ты, въ Сибирь итти. Сдѣлай же милость таковую — не шуми, а отпусти насъ подобру, по здорову. Хочешь ты, я тебѣ въ ножки поклонюсь. Не губи человѣка! Самъ ты понимаешь, смертоубійствовать и въ Сибирь итти кому удовольствіе? Да еще изъ-за такой дряни. Тутъ всего на рубль, да семь-восемь гривенъ. Сдѣлай милость, родной, не вводи въ грѣхъ! Молитва сказывается: не введи насъ во искушеніе!

Купецъ, слушая Новоклюева, видя его совершенно серьезное лицо, убѣжденный голосъ, стоялъ, вытращивъ глаза, растопыривъ руки и какъ бы не вѣря тому, что онъ слышитъ. Случались эдакіе казусы часто, да не эдакъ…

— Вотъ тебѣ Христосъ Богъ, перекрестился Новоклюевъ, три раза эдакъ-то было. Одинъ-то изъ вашей братьи купецъ у меня мертвый легъ. Подрались мы. Я вотъ эдакъ-то товаръ взялъ, а онъ говоритъ, подавай деньги. Меня Богъ уберегъ. А вотъ въ четвертый разъ ужъ въ твоей все власти, какъ ты разсудишь дѣло.

— Да ты отдай товаръ, да и уходи съ Богомъ, выговорилъ, наконецъ, купецъ, какъ бы додумавшись до рѣшенія мудренаго вопроса.

Новоклюевъ громко расхохотался, обернулся къ Кудаеву и вымолвилъ:

— Пойдемъ, братъ. Я вижу, совсѣмъ онъ дуракъ. Я ему толкомъ говорю, что я могу ему башку проломить однимъ разомъ, а онъ, дуракъ, дурацкія увѣщанія преподаетъ. Что съ нимъ толковать, пойдемъ.

И Новоклюевъ важно вышелъ изъ лавки, сопровождаемый Кудаевымъ. Рядовой былъ озадаченъ и смущенъ.

— Господа честные. Я буду жаловаться! сказалъ купецъ.

— Сдѣлай милость. Иди вотъ за нами на нашъ ротный дворъ да и пожалуйся хоть самому нашему полковнику, фельдмаршалу Миниху.

Купецъ не двинулся съ мѣста, и только когда оба преображенца были на улицѣ въ лавкѣ начался шепотъ, а потомъ и говоръ. Всѣ ахали и ворчали.

— Чортъ съ ними, рѣшилъ хозяинъ. Вѣдь не въ первой, да и не въ послѣдній. Отчаянный народъ эти гвардейцы. Что тебѣ шведъ или татаринъ. Грабежъ чистый. Спасибо, рѣдко приключается, а то раззоръ былъ бы. Хоть и не торгуй.

Между тѣмъ Кудаевъ, идя за капраломъ, раздумывалъ о всемъ приключившемся и, наконецъ, спросилъ:

— Какъ же такъ-то? Вѣдь это, стало быть, голый разбой.

— А ты полно, чертъ, глупыя-то слова выискивать, огрызнулся капралъ. — Когда войско беретъ, стало быть, городъ большущій, а затѣмъ всѣхъ жителевъ избиваетъ, всѣ дома ограбляетъ и въ лагерь тащитъ золото, дѣвченокъ, коней и несмѣтныя богатства. Это по твоему что такое? По твоему, по глупому, денной грабежъ. Анъ нѣтъ, враки. Это прозывается викторіей блистательной. Мы эдакъ въ туретчинѣ съ Минихомъ Очаковъ распотрошили… Это, братецъ ты мой, надо понимать. Все на свѣтѣ имѣетъ свое прозвище, да только не одно, а два. Хватилъ ты кого-нибудь изъ ружья въ сраженіи — молодецъ, тебя похвалятъ и отличатъ, а хвати ты кого на дорогѣ, въ пути или на улицѣ, сейчасъ тебѣ другое прозвище — убивица.

Кудаевъ молчалъ, отчасти озадаченный такимъ объясненіемъ.

— Ну вотъ теперь тебѣ гостинецъ. Иди къ своей придворной барынькѣ. Гляди, какъ она тебя приметъ и вареньемъ накормитъ. Бабы къ гостинцу, какъ мухи къ меду. Ступай.

VIII.

Новый солдатъ преображенецъ, еще недавно бывшій молодымъ барченкомъ-недорослемъ и воспитанный дома на извѣстный ладъ, часто приходилъ въ смущеніе при разныхъ явленіяхъ окружающей его среды и въ полку, и въ городѣ.

Кудаевъ получилъ дома воспитаніе сравнительно лучшее, чѣмъ многіе другіе недоросли. Мать его, женщина болѣзненная, лѣнивая отъ природы, мало озабочивалась единственнымъ сыномъ и обращала больше вниманіе на двухъ дочерей. Будущность сына представлялась ей дѣломъ какъ нельзя проще.

Отдадутъ его въ полкъ въ столицу. Протянувъ лямку лѣтъ десять-пятнадцать, попадетъ онъ въ офицеры, а при счастіи и ранѣе, станетъ самостоятельнымъ. Будущность дочерей, напротивъ, дѣло мудреное, ихъ надо пристроить, надо мужей разыскивать.

Оставленный матерью на произволъ судьбы, Кудаевъ по счастью попалъ въ руки къ умному сосѣду по имѣнію, бывшему другу его отца. Пожилой человѣкъ, когда-то самъ военный, занялся сыномъ сосѣдки пріятельницы.

Вслѣдствіе этого, Кудаевъ былъ теперь грамотенъ, умѣлъ писать и читать россійскую грамоту, зналъ около сотни словъ нѣмецкихъ и легко могъ заучивать новыя нѣмецкія слова.

При этомъ воспитатель развивалъ въ мальчикѣ, а потомъ и въ юношѣ понятіе о дворянскихъ правилахъ. Кудаевъ съ десяти лѣтъ слышалъ отъ своего пѣстуна, что дворянинъ дѣло особливое. Все, что возможно крестьянину, холопу, подьячему, хотя бы и духовному лицу, невозможно для дворянина. Дворянинъ долженъ имѣть дворянскія доблести, не лгать, на чужое ни на что не посягать, кромѣ жены, чаще въ церковь ходить, соблюдать свое званіе и призваніе.

— Избави Богъ дожить до того, что скажутъ люди: Кудаевъ мошенникъ, Кудаевъ ябедникъ или богопротивникъ. Надобно такъ себя вести, чтобы прозвище человѣка само за себя говорило, чтобы всякій, услышавъ это прозвище, отвѣчалъ: вотъ доблестный человѣкъ, истинный россійскій дворянинъ.

Воспитанникъ однажды, уже будучи шестнадцати лѣтъ, заявилъ своему воспитателю въ минуту искренности, что по его разумѣнію куда плохо быть дворяниномъ. Воспитатель былъ изумленъ и на вопросъ, что за притча, недоросль объяснилъ:

— Всѣмъ, стало быть, все возможно. Всякій простого званія человѣкъ дѣлай, что хочешь, и все сойдетъ ему съ рукъ. А дворянину, выходитъ, этого нельзя, и сего нельзя. Что же за житье такое! Выходитъ, лучше быть изъ подьяческаго или изъ какого ни на есть иного простого званія.

Воспитатель былъ пораженъ этимъ разъясненіемъ, этимъ взглядомъ на гражданскія доблести и на положеніе дворянина.

Добродушный и честный помѣщикъ, огорченный странными мыслями своего воспитанника, свалилъ все на себя. Стало быть, онъ не съ умѣлъ объяснить и втолковать своему питомцу то, что самъ понималъ и носилъ въ душѣ своей за всю жизнь.

Недоросль, смущаемый еще дома противорѣчіемъ въ положеніи дворянина россійскаго, прибылъ таковымъ и въ столицу. Здѣсь онъ попалъ сразу подъ вліяніе двухъ лицъ: командира роты Грюнштейна и капрала, своего ближайшаго начальника, Новоклюева.

Грюнштейнъ былъ сомнительнаго происхожденія нѣмецъ, а какъ говорили многіе, крещеный еврей, побывавшій всюду въ Европѣ, побывавшій даже въ Персіи. Занимавшись всякими торговыми дѣлами, онъ былъ когда-то очень богатъ, нажившись именно въ Персіи, но затѣмъ былъ ограбленъ въ Россіи. Нищій явился онъ въ Петербургъ, судился съ своими врагами, но, проигравъ правое дѣло, съ отчаянія поступилъ рядовымъ въ Преображенскій полкъ. Теперь онъ былъ офицеръ.

Все, что слышалъ Кудаевъ отъ Грюнштейна, сводилось къ одному. Всякому человѣку, кто онъ ни будь, надо выйти въ люди не мытьемъ, такъ катаньемъ. Нельзя праведными, пролѣзай всякими неправедными путями. Вся сила въ томъ — пролѣзть. А когда пролѣзешь, то и забудешь, да и всѣ другіе забудутъ, какими путями пролѣзъ.

Новоклюевъ, съ своей стороны, рядовой изъ дворовыхъ, то есть сдаточный за какую-нибудь провинность солдатъ, а можетъ быть и за преступленіе, былъ тотъ же Грюнштейнъ. Все ему было: трынъ-трава.

— Уже и такъ-то на свѣтѣ, говорилъ онъ Кудаеву, — творится всякое неподобное. У кого тяжелъ кулакъ, тотъ завсегда и правъ бываетъ. И въ людяхъ такъ-то, да и въ звѣряхъ не инако. А мы-то, гвардейцы, совсѣмъ особливые люди, намъ все можно. Каждый изъ насъ долженъ пользоваться. Вся сила въ насъ. Не будь гвардейцевъ, пропало бы все, пропала бы вся Россія. Врагъ ли какой угрожаетъ имперіи, мы же сражаемся и бьемъ шведа ли, нѣмца ли! Въ народѣ ли, между жителевъ безурядица какая и нужно въ порядокъ все приводить, опять за насъ же берутся. Вся сила въ насъ! Ну вотъ, мы и должны пользоваться. Кому чего нельзя, а намъ все можно. Да и начальство все это очень хорошо понимаетъ!

Подъ вліяніемъ такихъ двухъ ближайшихъ начальниковъ Кудаевъ, разумѣется, съ каждымъ днемъ становился все болѣе не тѣмъ рядовымъ изъ дворянъ, какимъ желалъ его когда-то видѣть другъ покойнаго отца. Если уже тамъ въ глуши онъ заявилъ своему пѣстуну, что положеніе дворянина самое грустное, то понятное дѣло теперь Новоклюевъ и Грюнштейнъ, сами того не зная, находили готовую почву своимъ ученіямъ въ сердцѣ рядового преображенца.

Теперь Кудаевъ былъ очень доволенъ, примирясь съ совѣстью, что, не истративъ ни гроша, онъ при помощи Новоклюева, могъ нести гостинцы къ несговорчивой и важной барынькѣ.

— Вѣдь Очаковская покупка, говорилъ онъ Новоклюеву, но говорилъ уже шутя.

На другой день, около полудня, Кудаевъ отправился въ Зимній дворецъ. Онъ велѣлъ доложить о себѣ госпожѣ камеръ-юнгферѣ съ прибавленіемъ, что принесъ съ собой гостинцы.

Но докладывать было и не нужно. Мальхенъ увидала уже въ окно своего возлюбленнаго, къ которому въ послѣднее время начинала относиться хладнокровнѣе. Замѣтя въ рукахъ Кудаева большой узелокъ, молодая дѣвушка тотчасъ же догадалась въ чемъ дѣло.

Госпожа Минкъ, позванная ею, тоже догадалась, что Кудаевъ идетъ не съ пустыми руками. Молодой человѣкъ былъ тотчасъ же принятъ. Ситецъ чрезвычайно понравился придворной барынькѣ, такъ какъ оказался настоящимъ заморскимъ. Два шелковыхъ платка, розовый и голубой, съ ума свели Мальхенъ. Она сіяла…

Кудаевъ улыбался, радовался, совершенно счастливый, и только мысленно благодарилъ умницу Новоклюева.

— Ахъ, много ви деньга истративаегь, ахала камеръ-юнгфера. Ужъ право минэ стыдоваетъ гостинца взять.

«Ладно, думалъ Кудаевъ, — „стыдоваетъ“ или „не стыдоваетъ“, а все-таки же ты гостинецъ-то возьмешь».

И онъ сталъ увѣрять госпожу Минкъ, что деньги у него, благодаря Бога, есть и что онъ можетъ позволить себѣ и не такое приношеніе ей и ея племянницѣ.

— Да откуда же у васъ могутъ быть деньги, господинъ Кудаевъ? спросила Минкъ, изумительно ломая россійскія слова.

Молодой человѣкъ запнулся, но тотчасъ развязно вымолвилъ:

— У меня дядя въ Петербургѣ, человѣкъ очень богатый, у него свой домъ. Капитанъ Калачевъ. Онъ мнѣ деньги даетъ.

— Зачѣмъ же вы намъ этого прежде не говорили.

— Да такъ, къ слову не приходилось.

— Напрасно, мнѣ слѣдовало знать, что у васъ есть богатый дядя и къ тому же еще и офицеръ, сказала Стефанида Адальбертовна многозначительно.

При этомъ она начала длинную рѣчь и хотя снова перековеркивала всѣ слова и выражалась умопомрачающимъ русскимъ языкомъ, тѣмъ не менѣе Кудаевъ хорошо понялъ, что заявленіе о богатомъ дядѣ имѣетъ огромное значеніе.

— Вѣдь вы его наслѣдникъ? вдругъ проговорила госпожа камеръ-юнгфера.

— Да, навѣрно, произнесъ Кудаевъ. — У него кромѣ меня никого нѣтъ родни. Только по совѣсти врядъ ли онъ оставитъ мнѣ свое имущество, искренно вдругъ сознался Кудаевъ и тотчасъ же пожалѣлъ.

— Почему же? сразу грустнымъ голосомъ проговорила Стефанида Адальбертовна.

— Все изъ-за васъ.

— Какъ изъ-за насъ? воскликнула г-жа Минкъ.

— Ему не нравится, что я бы желалъ сочетаться бракомъ съ вашей племянницей.

— Это почему? уже нѣсколько обидчиво и измѣняя голосъ произнесла камеръ-юнгфера.

— Онъ, видите ли, не жалуетъ, что вы придворная персона нѣмецкой линіи, а не истинно россійской.

— Что, что? возопила камеръ-юнгфера.

— Дѣло, говоритъ, не то. Вотъ, говоритъ, если бы ты къ примѣру женился на какой придворной персонѣ съ Смольнаго двора…

— У цесаревны! воскликнула г-жа Минкъ.

— То-то да. Онъ въ ея линію вѣруетъ, уповаетъ.

— Какую линію? уже внѣ себя воскликнула г-жа Минкъ.

Кудаевъ молчалъ не потому, чтобы не могъ объяснить, хоть бы и съ трудомъ, что значатъ его слова, но потому, что вдругъ слегка смутился. Онъ сообразилъ, но поздно, что именно сдѣлалъ то, чего просилъ дядя не дѣлать.

«Что же это такое вышло, думалъ онъ. — Вѣдь это я его подвелъ. Нешто можно про такія дѣла въ этомъ дворцѣ разсужденіе имѣть. Нѣмцамъ нѣмцевъ ругать негоже».

— Сказывай, господинъ Кудаевъ! Такъ наша линія, ея императорскаго высочества принцессы Анны Леопольдовны незаконна. А Елизавета Петровна законная линія?

— Не карошъ это дѣлъ, закачала головой камеръ-юнгферв, — очень не карошъ. Это дѣлъ вотъ какой. Взялъ въ приказъ, взялъ кнутъ и много посѣкалъ, а тамъ и палачъ отдаваитъ и въ Сибирь прогоняитъ.

Кудаевъ сидѣлъ совершенно смущенный и чуть не вслухъ восклицалъ:

«Что же я натворилъ, Господи помилуй! Прямо во вражескія руки дядю предалъ. Какъ бы чего худого изъ этого не вышло. Господи, сохрани и помилуй».

Госпожа камеръ-юнгфера хотѣла съ важнымъ и сердитымъ лицомъ снова начать допрашивать гостя. Но въ эту минуту Мальхенъ, все время сидѣвшая молча, встала, подошла къ окну и вдругъ вскрикнула такъ, какъ если бы случилось что-нибудь чрезвычайно важное. Госпожа камеръ-юнгфера даже вздрогнула отъ этого крика, да и Кудаевъ привскочилъ.

— Что такое?

— Герцогь! Самъ герцогъ-регентъ! воскликнула Мальхенъ.

Госпожа Минкъ бросилась къ окошку, а за ней и Кудаевъ.

IX.

Дѣйствительно, у подъѣзда дворца стоялъ большой раззолоченный экипажъ цугомъ въ шесть бѣлыхъ какъ снѣгъ, лошадей. Четыре блестящихъ гайдука, стоявшіе въ рядъ на запяткахъ, слѣзали долой. Въ каретѣ виднѣлась всѣмъ хорошо извѣстная, страшная, повсюду всякому ужасъ внушающая фигура людоѣда и кровопійцы.

Какъ ни хороша, ни великолѣпна была раззолоченная диковинная карета, какъ ни ярки и красивы кафтаны гайдуковъ а Кудаевъ невольно на мгновеніе забылъ и золото, и блескъ, и сіяніе, забылъ даже, что въ этомъ сіяніи находится самъ, сатана россійскій, и залюбовался на коней.

Дѣйствительно, полдюжины коней, сіяющихъ ярко великолѣпной сбруей въ золотыхъ насѣчкахъ съ бирюзой, со страусовыми помпонами на головахъ, были самые красивые кони не только всего Петербурга, но, быть можетъ, и всей Россіи. Герцогъ былъ страстный любитель лошадей.

Несмотря на государственныя заботы за все десятилѣтнее царствованіе императрицы Анны, несмотря на постоянныя занятія, постоянную борьбу съ безчисленными врагами съ цѣлой русской партіей, герцогъ успѣвалъ все-таки по три, четыре часа въ сутки ежедневно проводить въ манежѣ съ своими друзьями конями. Понятно, что лошади, на которыхъ ѣздилъ верхомъ герцогъ и на которыхъ выѣзжалъ въ парадной каретѣ, были изумительно хороши.

— Ахъ кони, вотъ такъ кони! воскликнулъ Кудаевъ, еще ни разу не видавшій этого цуга, любимаго герцогомъ, который запрягался только въ особо торжественные случаи.

Пока Кудаевъ любовался конями, онъ не замѣтилъ, что остался въ горницѣ одинъ. Ни камеръ-юнгферы, ни Мальхенъ не было, онѣ исчезли.

Вмѣстѣ съ тѣмъ во всемъ небольшомъ дворцѣ давно все ходуномъ пошло. Дворецъ зашумѣлъ, загудѣлъ, какъ могъ бы мгновенно зашумѣть развѣ только отъ пожара или какой-нибудь бѣды. Все населеніе дворца было на ногахъ, бѣгало и швырялось.

Герцогъ, который всего только три недѣли какъ сталъ регентомъ Россійской имперіи и сталъ имсноваться уже не свѣтлостью, а высочествомъ, былъ теперь первымъ лицомъ въ Россійской имперіи послѣ императора. Но вѣдь императору этому на-дняхъ должно было исполниться только три мѣсяца.

Кудаевъ вышелъ въ корридоръ и увидалъ, что всѣ обитатели дворца были въ корридорѣ, въ дверяхъ и на главной лѣстницѣ.

Внизу на подъѣздѣ стоялъ въ шляпѣ, но безъ плаща, самъ принцъ Антонъ Брауншвейгскій, отецъ императора. На верху лѣстницы во второмъ этажѣ Кудаевъ увидѣлъ молодую, полную, пригожую лицомъ, съ оттѣнкомъ добродушія и лѣни въ чертахъ лица, мать императора, принцессу Анну.

Всѣ приближенные толпились на ступеняхъ лѣстницы, другіе за принцемъ, третьи вокругъ принцессы. И между двухъ рядовъ высыпавшихъ на встрѣчу обитателей дворца герцогъ-регентъ тихо, чинно, горделиво до надменности, неспѣша поднимался по ступенямъ.

На немъ былъ раззолоченный сплошь кафтанъ со множествомъ орденовъ. Онъ что-то холодно говорилъ по-нѣмецки принцу, и тотъ, слѣдуя за герцогомъ нѣсколько отступя, вѣжливо, но сухо и повидимому непріязненно отвѣчалъ односложными выраженіями.

Герцогъ случайно поднялъ голову, увидалъ на верху принцессу, но не прибавилъ шагу и точно такъ же медленно и горделиво продолжалъ подниматься по лѣстницѣ.

Кудаевъ также вскинулъ глаза на верхъ, и присмотрѣвшись во второй разъ къ принцессѣ, несмотря на разстояніе, ясно замѣтилъ, что она перемѣнилась въ лицѣ, какъ будто стала блѣднѣе и даже какъ будто дрожитъ.

Герцогъ поздоровался съ принцессою, подалъ ей руку и всѣ скрылись въ аппартаментахъ. Во дворцѣ, гдѣ за мгновеніе передъ тѣмъ шелъ страшный гулъ, теперь наступила гробовая тишина.

«Удивительно, невольно замѣтилъ и подумалъ про, себя Кудаевъ: галдѣли какъ на пожарѣ и сразу притихли, какъ мертвые. Да, страшный человѣкъ! Помилуй Богъ, какіе бываютъ на свѣтѣ люди. Что тебѣ иной царь? Вотъ тебѣ настоящій царь! А нѣмецъ, сказываютъ, изъ простыхъ конюховъ. Вотъ тутъ и разберись. И вотъ, какъ въ этомъ дворцѣ оробѣло все отъ его присутствія, такъ-то и во всемъ городѣ, такъ-то и во всей Россійской имперіи».

И Кудаевъ, размышляя про себя, вспомнилъ какъ одна пріятельница его матери, будучи больна горячкой, бредила домовымъ, а затѣмъ Бирономъ, а затѣмъ опять домовымъ. Выздоровѣвъ, она объяснила всѣмъ, что во время бреда видѣла чудище, ростомъ съ колокольню, все лохматое, со многими лапами, съ саженнымъ хвостомъ, огненное. И это чудище было герцогъ Биронъ!

Помѣщицѣ разъяснили, что герцогъ человѣкъ, какъ и всѣ люди, только жестокъ очень, но барыня упорно не вѣрила. Она была убѣждена, что Биронъ, о которомъ столько лѣтъ говоритъ народъ, тихонько, крестясь, какъ отъ нечистой силы, не можетъ быть инымъ, какъ тѣмъ, кто представился ей во снѣ.

— Чего ты? Чего такъ въ себя ушелъ? шепнулъ вдругъ голосокъ на ухо Кудаеву.

И прежде, чѣмъ онъ успѣлъ очнуться, какъ кто-то охватилъ его и цѣловалъ. Онъ ахнулъ, это была Мальхенъ.

Оказалось, что, размышляя, Кудаевъ двигался безсознательно по дворцу и попалъ въ какой-то темный корридоръ. Здѣсь нашла его случайно возлюбленная. Давно не видались они — наединѣ! Кудаевъ встрепенулся.

— Слушай! Время не терпитъ! Надо итти въ горницы. Приноси всякій день гостинцы тетушкѣ, если можешь, всякій день. Она очень жадна на подарки и отъ этого на все согласится. Я тебѣ хотѣла сказать, да совѣстно было. Всего много приноси. Черезъ недѣли двѣ свадьбу сыграемъ. Не говори, что дядя не оставитъ наслѣдства. Говори, что скоро получишь, что онъ при жизни тебѣ все отдастъ. Понялъ?

— Ладно… А ты меня не разлюбила…

— Что ты! Дурной! Я плакала все… Да что жъ дѣлать, тетушка запретила и думать о тебѣ. А ты носи гостинцы! Понялъ? Эдакъ все сладится.

И Мальхенъ снова крѣпко обняла и цѣловала преображенца.

— Понялъ, понялъ, бормоталъ Кудаевъ, смущенный горячей лаской своей возлюбленной.

— Но скорѣе, скорѣе! Хватятся насъ! произнесла Мальхенъ и потащила молодого малаго за собой по корридору. Около двери она втолкнула его въ горницу, а сама осталась и не вошла.

Кудаевъ нашелъ камеръ-юнгферу разглядывающей новый гостинецъ. Она ласково пригласила молодого человѣка садиться и тотчасъ же начала ломать русскій языкъ.

— Очень карошъ. Но я голубой любишь. Вотъ будешь покупаитъ, то голубой мине дариваитъ.

Кудаевъ, конечно, тотчасъ же заявилъ, что непремѣнно въ слѣдующій же разъ принесетъ голубой матеріи на платье.

— Видѣлъ? заговорила Стефанида Адальбертовна шепотомъ. — Большой человѣкъ. Всѣ его боятся и мы боимся. Наша принцесса такъ его боится, продолжала госпожа Минкъ, снова коверкая слова и говоря: боиваится. Когда онъ стоитъ около нея, она, бѣдная, вся дрожитъ, и руки, и ноги трясутся. (Трясоваются, сказала она).

— Что вы! Стало быть, я правъ. Я самъ это замѣтилъ, обрадовался Кудаевъ своей проницательности.

— Принцъ не боится, принцъ храбрый. Принцъ говоритъ, если что, онъ уѣдетъ изъ Россіи. А принцесса не можетъ уѣхать, дитя свое любитъ, покинуть не можетъ. И принцесса боится герцога. Ты послушай, мой милый, начала госпожа Минкъ совершенно шепотомъ: — послушай, что я говорить буду.

Кудаевъ сталъ прислушиваться къ длинной рѣчи камеръюнгферы, и какъ она ни коверкала русскую рѣчь, онъ понялъ все и изумился. Онъ и не воображалъ, что можетъ быть все то, что ему разсказала придворная барынька.

А она повѣдала молодому человѣку, къ которому сразу начала относиться болѣе ласково и сердечно, что новаго регента ненавидятъ почти всѣ находящіеся въ штатѣ принцессы, ненавидятъ точно такъ же, какъ она сама и принцъ, мужъ ея.

Камеръ-юнгфера объяснила преображенцу, что герцогъ сталъ регентомъ на основаніи подложнаго документа. Покойная императрица хотѣла сдѣлать регентшей и правительницей принцессу, какъ мать младенца императора. Герцогъ воспользовался тяжкой болѣзнью и страданіями умирающей, чтобы мошенническимъ образомъ сдѣлать себя владыкою всей имперіи.

— Такъ что же бы ей ему руки укоротить? заявилъ Кудаевъ.

— А какъ? отозвалась камеръ-юнгфера.

— Какъ? Не знаю.

— Да… И мы не знаемъ. Страшно, г. Кудаевъ.

— Вотъ гвардія вся герцога ненавидитъ, фельдмаршала Миниха очень любитъ и уважаетъ. А фельдмаршалъ, сказываютъ, не въ ладахъ съ герцогомъ. Ну, вотъ, принцесса слово скажи, и будетъ все…

— Что все?

— Будетъ принцесса регентшей, а Биронъ будетъ просто генералъ и сенаторъ, рѣшилъ Кудаевъ уже важно.

Камеръ-юнгфера покачала головой.

— Какъ можно, прошептала она. — Страшное дѣло. Принцесса боязлива, да и принцъ боязливъ. А ты вотъ, мой дорогой, поговори у себя въ полку. Спроси, да разузнай, какъ Преображенскій полкъ думаетъ. Вотъ что, дорогой мой, я прямо тебѣ скажу, хочешь ты Мальхенъ имѣть, отвѣчай!

— Вѣстимое дѣло. Я ее, сами знаете, какъ въ сердцѣ своемъ…

— Хорошо, хорошо. Хочешь вѣнчаться съ Мальхенъ?

— Вѣстимое дѣло.

— Ну, вотъ ты долженъ поэтому… не знаю, какъ это по-русски сказать… Есть такое хорошее нѣмецкое слово. А по-русски такого слова я не знаю. Да и нѣтъ вѣрно…

И снова коверкая слова, камеръ-юнгфера объяснила Кудаеву, что онъ долженъ заявить себя чѣмъ-нибудь, отличиться, конечно, въ службѣ ея императорскаго высочества принцесы, а стало быть, и царственнаго императора.

Тогда, по объясненію г-жи Минкъ, онъ можетъ все получить, не только жениться на Мальхенъ, можетъ сразу получить чинъ капрала, а то и выше, денежную награду, да и вообще горы золотыя.

— Да какъ же? развелъ руками Кудаевъ.

— Это уже твой заботъ! Подумоваитъ и дѣловаитъ! заключила рѣчь камеръ-юнгфера.

Молодой человѣкъ ушелъ отъ придворной барыньки смущенный болѣе чѣмъ когда-либо, но уже на другой ладъ. Онъ не отчаивался теперь жениться на Мальхенъ, не сомнѣвался въ ея любви и въ согласіи госпожи Минкъ, но сомнѣвался въ другомъ. Ему поставили задачу отличиться въ службѣ императора и принцессы.

«Да какъ это отличусь-то я?» думалъ преображенецъ и невольно разводилъ руками.

Выйдя на подъѣздъ, онъ снова не утерпѣлъ и сталъ любоваться цугомъ стоящей кареты. Но не прошло мгновенія, какъ одинъ изъ гайдуковъ крикнулъ на него по-нѣмецки и тотчасъ же, не дожидаясь, хватилъ его кулакомъ въ шею. Ударъ былъ такъ силенъ, что онъ торчмя головой полетѣлъ въ снѣгъ. Ошеломленный неожиданнымъ оскорбленьемъ, онъ поднялся на ноги и дико озирался, собираясь броситься на врага.

— За что? произнесъ онъ невольно.

Но едва онъ произнесъ это слово, какъ другой гайдукъ кинулся на него, схватилъ его за воротъ и, повернувъ, ткнулъ отъ подъѣзда. Кудаевъ едва не упалъ снова и, почти противъ воли пробѣжавъ отъ толчка нѣсколько шаговъ, ужъ не размышляя, пустился рысью вдоль улицы.

— За что же они дерутся? бормоталъ онъ.

Подобное приключалось ежедневно повсюду, но съ рядовымъ случалось въ первый разъ. Когда изумленный происшествіемъ, онъ разсказалъ объ этомъ въ полку, то товарищи принялись хохотать.

Особенно заливался Новоклюевъ.

— Когда же ты, братецъ мой, привыкнешь къ нашимъ порядкамъ? Подумаешь, ты дня съ три какъ въ Питеръ изъ деревни пожаловалъ. Нешто ты не знаешь, что останавливаться около экипажа его высочества регента имперіи не дозволяется никому. Спасибо скажи, что они тебя замертво не положили, а что отдѣлался одной тукманкой. Вотъ младенецъ-то!

Кудаевъ весь день просидѣлъ дома въ странномъ состояніи духа. Что-то бушевало у него въ груди.

«Я дворянинъ, думалъ онъ про себя, а они холопы нѣмецкіе. Какъ же можетъ холопъ, гайдукъ, хотя бы и самого герцога-регента, безъ всякой вины бить преображенца, хотя и солдата, да изъ дворянъ. Я ничего не сдѣлалъ, что же это за расправа такая?»

И вдругъ въ Кудаевѣ сказалась въ головѣ такая мысль, которой онъ самъ испугался и, хотя онъ даже не бормоталъ, а разсуждалъ про себя, а тѣмъ не менѣе оглянулся кругомъ боясь, нѣтъ ли свидѣтеля его тайной мысли.

Ему подумалось:

«Эхъ, подвернись-ка ты мнѣ, сударь-регентъ, подъ руку, какъ бы я тебѣ эти гайдуковы тукманки по шеѣ обратно отзвонилъ».

X.

На другой день молодой малый все еще чувствовалъ на себѣ кулакъ регентскаго гайдука, все еще слегка бѣсился. Въ первый разъ въ жизни его добили, да еще, вдобавокъ, холопы, вдобавокъ, безъ всякой вины съ его стороны.

«Пойду къ дядюшкѣ», вдругъ пришло на умъ Кудаеву.

И чтобы отвести душу въ разсказѣ о приключеніи, рядовой отпросился у капрала со двора и отправился на Петербургскую сторону.

Петръ Михайловичъ Калачевъ встрѣтилъ племянника такъ же ласково, какъ и всегда.

— Что ты долго глазъ не кажешь, Васька? сказалъ онъ. — Забылъ меня.

И снова, какъ всегда, Калачевъ тотчасъ же велѣлъ подать племяннику закусить и выпить. На этотъ разъ появился великолѣпный жирный растегай и бутылка совершенно иного вида. Это былъ не квасъ, а какая-то заморская романея.

— Небось, пей, говорилъ Петръ Михайловичъ. — Это мнѣ подарокъ, пріятель вчера принесъ, купецъ московскій. Славный человѣкъ, да горе-горькое мыкаетъ, сидитъ вотъ два года, подъ арестомъ безъ всякой вины. Вотъ у тебя есть придворная барынька при энтой нѣмецкой принцессѣ. Коли можешь, пособи.

— Да въ чемъ, дядюшка? Я готовъ.

— А вотъ какъ-нибудь позову я его къ себѣ, да за тобой пришлю. Онъ тебѣ все свое дѣло толкомъ разскажетъ. Ты самъ будешь знать, чѣмъ пособить.

— Ладно, отозвался Кудаевъ. — Что же? Я, пожалуй, скажу Стефанидѣ Адальбертовнѣ, совѣта попрошу. Она со мною теперь ласковѣе. Будь у меня деньги, такъ я бы теперь ужъ и прямо женихомъ былъ.

— Деньги? проговорилъ Калачевъ. — Что деньги, деньги — прахъ. Вотъ, у меня по правдѣ сказать, деньга есть. Десять лѣтъ копилъ я, откладывалъ. Теперь столько лежитъ въ сундукѣ, что я бы могъ еще два такихъ дома купить. Да что проку въ нихъ? Что же мнѣ въ двухъ домахъ жить развѣ? А тебѣ, Васька, денегъ я ни гроша недамъ. И не проси. И удочку эту не закидывай.

— Да я не прошу, я такъ къ слову, слегка смутился Кудаевъ. — Развѣ я просилъ?

— Нѣтъ, не дамъ и не проси. Потому не дамъ, что люблю тебя. Дай тебѣ денегъ, начнешь ты глупить. Всѣ вы, молодцы, такъ-то. Теперь вотъ сидишь въ ротномъ дворѣ, а тогда, пойдешь по трактирамъ, да по гербергамъ болтаться, да съ разными шведками пьянствовать, даже и жениться не захочешь. Будутъ у тебя на умѣ однѣ эти дьяволицы-шведки. А вотъ помру я, Васька, все твое и будетъ! Вотъ не нонѣ, завтра будетъ у меня стрекулистъ, приказная строка, и мы съ нимъ на бумагу все это положимъ и распишемъ все въ твою пользу.. Такъ ты и знай, Васька. И домъ съ садомъ, и огородъ, и деньги мои, и всякая-то рухлядь до послѣдней то-ись ложки и плошки. Все это, Васька, будетъ твое. Какъ я помру, такъ, ты сюда хозяиномъ и переѣзжай. Живи, владѣй и меня въ храмѣ за упокой поминай.

И вдругъ по лицу Калачева полились слезы. Онъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ, переступилъ на больныхъ ногахъ три шага и опустился въ кресло.

Кудаевъ изумился, смутился, не зналъ, что сказать и что сдѣлать.

— Покорно благодарю, нашелся онъ, наконецъ,.произнести..

Но слова эти онъ сказалъ холодно, глупо.

Калачевъ вздохнулъ.

— Покорно благодарю, прошепталъ онъ какъ бы самъ себѣ. — Отчего же не поблагодарить? Есть за что. Только, вишь, нѣтъ въ тебѣ того, что у меня есть. Нѣтъ, Васька, отвѣтствуй прямо, нѣтъ?

— Я не понимаю, дядюшка.

— А вотъ вишь ли, произнесъ, утирая слезы, Калачевъ, былъ я вѣки-вѣчные одинъ-одинешекъ. Ни друга, ни пріятеля, ни родственника. А ужъ о семьѣ собственной и думать забылъ. Не потрафилось мнѣ обвѣнчаться съ моей любушкой, когда мнѣ было всего еще годовъ съ двадцать, съ тѣхъ поръ, я и мысли о женитьбѣ бросилъ. Своихъ, стало быть — у меня никого. И вотъ сижу я такъ-то въ Питерѣ послѣ отставки десять годовъ, одинъ какъ перстъ. Собаки, которая пришла бы хвостомъ вильнуть да лизнуть мнѣ руку, и той нѣтъ. Выискался вотъ ты, полюбилъ я тебя шибко, только не сказывалъ этого, а ты не примѣчалъ. Вотъ теперь я говорю, все свое иждивеніе отдамъ я тебѣ по смерти. Сталъ я сказывать, глупая слеза меня прошибла. Что дѣлать? Старость пришла. Прежде въ походахъ и баталіяхъ не случалось плакать, а теперь бываетъ имъ разъ въ годъ захнычешь, какъ баба. А на мои тѣ слова ты, Васька, отвѣтствуешь хладными словами: покорно благодарю. Вотъ такъ солдатъ на ученьи ротномъ капрала своего благодаритъ. Вотъ я и говорю, нѣтъ въ тебѣ, Васька, въ сердцѣ твоемъ, того, что во мнѣ есть, нѣтъ ко мнѣ чувствія никакого, а у меня-то къ тебѣ есть.

— Что вы, дядюшка, помилуйте? Я, право…

— Ну, ладно, ладно, Богъ съ тобой. Теперь нѣтъ, послѣ будетъ. Коли женишься, я тебѣ рублей сто подарю. А остальное послѣ смерти. Да и ждать недолго. Гляди, я годика два, больше не протяну. Вотъ уже второй мѣсяцъ и сна у меня нѣтъ. Какъ въ постель, такъ ноги загудятъ, хоть кричи. Не долго, братъ, ждать.

— Что вы, дядюшка? повторялъ на разные лады Кудаевъ. И въ молодомъ человѣкѣ совершалась какая-то борьба. Ему хотѣлось встать, подойти къ старику, обнять его и поцѣловать, а вмѣстѣ съ тѣмъ было совѣстно.

«Что же это такое?» думалось ему. Въ головѣ все какъ-то перепуталось. Онъ мнѣ по духовной все имущество оставить хочетъ, а я его Стефанидѣ Адальбертовнѣ чуть-чуть съ головой не выдалъ. Да и Новоклюеву проболтался. Что жъ, я эдакъ подлецъ выхожу".

Капитанъ успокоился совсѣмъ, перевелъ разговоръ на своего пріятеля, купца Егунова, и затѣмъ дядя съ племянникомъ порѣшили, что на-дняхъ капитанъ пригласитъ пріятеля и Кудаева для обсужденія вопроса, какъ помочь горю московскаго купца, сидящаго подъ арестомъ.

Кудаевъ вышелъ отъ дяди задумчивый. Все та же мысль неотвязно преслѣдовала его.

«Добрый онъ человѣкъ, думалось Кудаеву, — совсѣмъ хорошій, сердечный человѣкъ. И вотъ все иждивеніе свое мнѣ почетъ отдать, а за что? Чѣмъ я ему свою любовь доказалъ? Ничѣмъ. Я его два раза болтовней чуть въ бѣду не ввелъ. Спасибо, даромъ съ рукъ сошло. Все-таки, однако, надо будетъ съ Новоклюевымъ, да съ госпожею Минкъ опять бесѣду эту завести, да сознаться, что все то я про дядюшку вралъ.. Такъ-таки прямо и скажу, все, молъ, навралъ. Самъ де я измыслилъ такое…»

Едва только вернулся Кудаевъ на ротный дворъ, какъ за нимъ прибѣжалъ мальчикъ изъ Зимняго дворца и объяснилъ, что г-жа Минкъ проситъ господина рядового пожаловать вечеромъ въ гости.

«Вотъ какъ нынче, подумалъ Кудаевъ, — а все спасибо капралу».

XI.

Разумѣется, часовъ около шести Кудаевъ былъ на подъѣздѣ Зимняго дворца и, пройдя уже знакомымъ корридоромъ, очутился въ той же горницѣ г-жи Минкъ.

Помимо хозяйки и хорошенькой Мальхенъ, которая принарядилась и весело встрѣтила своего возлюбленнаго, были еще въ горницѣ двѣ личности, которыхъ Кудаевъ никогда прежде не видалъ. Около Мальхенъ сидѣла маленькая худенькая барынька, подслѣповатая, съ большимъ краснымъ носомъ. Рядомъ съ хозяйкой сидѣлъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, въ кафтанѣ, который не разъ видалъ Кудаевъ, но не зналъ положительно, что это была за форма; это было, очевидно, не военное обмундированіе.

Однако, Кудаевъ зналъ хорошо, что люди въ этихъ кафтанахъ говорятъ исключительно по-нѣмецки, не понимая ни слова по-русски.

Про одного такого господина въ такомъ же кафтанѣ Новоклюевъ сказалъ однажды Кудаеву тихо и вразумительно:

— Это, братецъ мой, люди важные. Черезъ эдакихъ людей все можно сдѣлать, въ воеводы можно попасть. Только ты, братецъ мой, подальше отъ нихъ держись. Съ ними одинъ въ люди выйдетъ въ одно мгновеніе ока, а десять человѣкъ въ Пелымъ и Березовъ улетятъ въ ссылку. Такъ что же пробовать? Держись отъ нихъ подальше.

Больше ничего Кудаевъ не узналъ отъ капрала.

Разумѣется, теперь, при видѣ такого кафтана въ гостиной госпожи камеръ-юнгферы, Кудаевъ недовѣрчиво оглядѣлся и слегка струхнулъ.

— Вотъ господинъ преображенецъ Василій Кудаевъ! сказала гостямъ хозяйка по-нѣмецки.

Затѣмъ Минкъ объяснила молодому человѣку, что господинъ ея большой пріятель, а его супруга большая пріятельница, но что по-русски они почти не говорятъ, а поэтому и разговаривать съ нимъ не могутъ.

Кудаевъ сѣлъ. Хозяйка стала угощать его разными сластями, которыя стояли на столѣ, затѣмъ предложила чашку кофе. Но Кудаевъ, пробовавшій какъ-то разъ этотъ кофе, уже не отваживался съ тѣхъ поръ проглатывать эту удивительную черную бурду.

Напитокъ этотъ появлялся все больше въ столицѣ во всѣхъ домахъ, большею частью у нѣмцевъ. Но русскіе люди еще не могли привыкнуть къ заморскому питью. Многихъ, а Кудаева въ томъ числѣ, тошнило отъ этого питья. Многіе сказывали, что это ничто иное, какъ крѣпкій настой голландской махорки.

Разговоръ, который засталъ Кудаевъ и который продолжался при немъ, шелъ по-нѣмецки. Поэтому онъ немного могъ понять. Изрѣдка только ловилъ онъ знакомыя слова и по нимъ вдругъ замѣчалъ и соображалъ, что рѣчь идетъ о немъ.

Этой догадкѣ помогло и то обстоятельство, что господинъ въ подозрительномъ кафтанѣ, изрѣдка обращаясь къ госпожѣ Минкъ и къ Мальхенъ, взглядывалъ и на него, но взглядывалъ какъ совершенно на не одушевленный предметъ, какъ если бы Кудаевъ былъ не живой человѣкъ и преображенецъ, а столъ, комодъ, или какой иной предметъ.

Наконецъ сомнительный гость замолчалъ, выразительно взглянулъ на госпожу камеръ-юнгферу и сталъ какъ бы ждать, передавая ей право рѣчи.

Стефанида Адальбертовна обернулась въ Кудаеву и начала говорить. Но, видно, матерія разговора была мудреная и словъ русскихъ у нѣмки на сей разъ положительно не оказывалось въ запасѣ.

Сказавъ нѣсколько фразъ, госпожа Минкъ обернулась къ Мальхенъ и произнесла что-то по-нѣмецки.

— Что же, пожалуй я знаю. Я все могу сказать, отозвалась весело Мальхенъ. — Хорошо. Слушайте. Тетушка велитъ мнѣ все вамъ разсказать. Ей мудрено вѣдь по-руски говорить. Это я совсѣмъ стала русская! Да я и говорить по-русски больше люблю, чѣмъ по-нѣмецки, разсмѣялась Мальхенъ.

Господинъ въ кафтанѣ погрозилъ молодой дѣвушкѣ пальцемъ, на которомъ засіялъ большой золотой перстень. Онъ хотѣлъ ласково при этомъ улыбнуться, но вышла какая-то скверная гримаса.

— А-а, господинъ Шмецъ, вы, стало быть, притворяетесь. Вы, стало быть, понимаете изрядно по-русски! воскликнула Мальхенъ.

Господинъ Шмецъ хитро ухмыльнулся и снова погрозился.

— Какъ же вы сказываете, что ни единаго слова не понимаете? смѣялась Мальхенъ.

— Ну, ну, проговорилъ Шмецъ. Dummes Kind!..

И тѣмъ же пальцемъ съ перстнемъ показалъ на Кудаева, какъ бы приглашая приступить къ дѣлу.

Мальхенъ обернулась къ возлюбленному и затараторила быстро, перемѣшивая рѣчь улыбками. Однако ея взглядъ ясно говорилъ Кудаеву, что дѣло поворачивается въ серьезную сторону!

— Видите ли, тетушка проситъ меня вамъ разъяснить… Если вы хотите…

Мальхенъ разсмѣялась звонко и зарумянилась…

— Не знаю, какъ сказать! Если вы хотите, чтобы меня отдали за васъ замужъ, — съ запинкой проговорила дѣвушка, — то вы должны свои обстоятельства перемѣнить. Вы теперь рядовой, солдатъ, за васъ мнѣ замужъ выходить нельзя. Такъ говоритъ тетушка! Такъ говоритъ господинъ Шмецъ. Не я говорю. Вамъ надобно быть капраломъ и надобно имѣть деньги! Вотъ что они говорятъ.

— Это отъ меня не зависитъ!

— Знаю… Надо это устроить.

— Да какъ же это сдѣлать? выговорилъ Кудаевъ, обращаясь къ присутствующимъ.

— Слушаитъ, слушаитъ, Мальхенъ, — произнесла Стефани да Адальбертовна, — не говариваитъ ничего, слушаитъ.

— Да, слушайте. Я вамъ все разъясню, продолжала Мальхенъ. — Вы вотъ говорите, что у васъ есть дядюшка богатый, живущій въ столицѣ. Правда это?

— Да, смутился Кудаевъ.

— Вы сказывали въ прошлый разъ тетушкѣ, что вашъ дядюшка… Какъ его прозваніе?

Кудаевъ хотѣлъ произнести фамилію, но запнулся, и въ немъ началась мгновенная, но страшная борьба, произносить ли имя старика дяди.

— Какъ его званіе и прозваніе? повторила Мальхенъ. Что же вы? Забыли развѣ?

Кудаевъ молчалъ и, оглянувшись, увидалъ, что всѣ четверо присутствующихъ впились въ него глазами.

— Что же вы? проговорила Стефани да Адальбертовна. — Фамилъ я помниваитъ самъ. Онъ капитанъ Калачовъ.

— Капитанъ Петръ Михайловичъ Калачовъ? съ акцентомъ, но чисто и правильно произнесъ вдругъ господинъ Шмецъ.

— Да, — со вздохомъ прошепталъ Кудаевъ, изумляясь, что этотъ баринъ знаетъ даже имя и отечество его старика дяди.

— Ну, вотъ, капитанъ Калачовъ, — продолжала Мальхенъ, — хочетъ вамъ передать свое состояніе, а оно у него хорошее. Ну, вотъ, если вы хотите со мною вѣнчаться, то сдѣлайте одно простое дѣло и все будетъ хорошо и счастливо. А дѣло самое простое.

— Какое же дѣло? вымолвилъ Кудаевъ.

— Да вотъ вы сказывали тетушкѣ, что господинъ Калачовъ недоволенъ тѣмъ, что на престолѣ императоръ Иванъ. Антоновичъ. Правда ли это?

Кудаевъ молчалъ.

— А, да ни не хочетъ разговариваитъ, воскликнула камеръ-юнгфера. — Если не хочетъ, не надо. Ступайте, зачѣмъ сидѣть? Не надо. Ступайте. Зачѣмъ у насъ сидѣть?

Кудаевъ смутился.

— Да, прибавила Мальхенъ, и голосъ ея сразу упалъ. — Если вы не хотите бесѣдовать объ этомъ дѣлѣ, то, конечно что же? Нечего вамъ у насъ и дѣлать.

И на глазахъ Мальхенъ выступили слезы.

— Да что вы, помилуйте, воскликнулъ Кудаевъ. — Я совсѣмъ не то. Я не понимаю, вы скажите, въ немъ дѣло.

— Говорилъ ли вамъ дядюшка, что не императоръ Иванъ Антоновичъ, а цесаревна Елизавета Петровна должна на престолѣ быть?

— Говорилъ, произнесъ Кудаевъ глухимъ, сдавленнымъ голосомъ, чувствуя, что бесѣда переходитъ на какую-то страшную дорогу, съ которой уже нѣтъ возврата, нѣтъ спасенія ни ему, ни добряку капитану.

Въ эту самую минуту господинъ Шмецъ всталъ съ мѣста, подошелъ къ двери горницы, ведущей въ корридоръ, отворилъ ее, оглянулся направо и налѣво, потомъ снова приперъ и вернулся на свое мѣсто. При этомъ онъ сказалъ что-то по-нѣмецки шепотомъ, а затѣмъ странно впился глазами въ молодого человѣка.

«Сущій волкъ!» подумалъ Кудаевъ и почувствовалъ дрожь въ спинѣ.

— Ну, слушайте внимательно, что я вамъ скажу по приказанію тетушки и господина Шмеца, продолжала Мальхенъ. — Если вы хотите, чтобы я была вашей женой, то сдѣлайте такъ, чтобы состояніе вашего дядюшки все перешло къ вамъ сейчасъ же.

— Какимъ образомъ? воскликнулъ молодой малый во все горло.

— А дѣло самое простое. Вы отправляйтесь завтра къ господину Шмецу, у него будетъ ждать васъ дьякъ. Такъ вы изложите на бумагѣ все, что слышали отъ вашего дядюшки насчетъ его недовольства, насчетъ его разныхъ противныхъ императору рѣчей и эту бумагу вы возьмете и подадите господину Ушакову. А тамъ уже все само собою пойдетъ.

Съ этой минуты Кудаевъ, какъ бы притиснутый, какъ бы чувствуя себя въ какой-то западнѣ, въ которую онъ попалъ совершенно неожиданно и изъ которой нѣтъ спасенія, сидѣлъ и молчалъ какъ убитый.

Господинъ Шмецъ сталъ объясняться тихо и мѣрно, по-нѣмецки, обращаясь къ госпожѣ Минкъ и къ Мальхенъ.

Дѣвушка, въ свою очередь, передавала все своему возлюбленному, и въ концѣ концовъ Кудаевъ понялъ, что онъ еще въ прошлый разъ выдалъ головою Калачова этимъ піявкамъ и что теперь они требуютъ отъ него лишь подтвержденія письменнаго. Требуюгь, чтобы онъ подалъ доносъ на своего дядю въ канцелярію.

Но этого мало было… Главное — не было выбора!

Если Кудаевъ откажется отъ намѣренія предать дядю въ руки палачей и воспользоваться всѣмъ его имуществомъ тотчасъ же, то эти люди, въ особенности господинъ Шмецъ, берутся сдѣлать то же самое.

Въ такомъ случаѣ преображенецъ Кудаевъ являлся уже не лицомъ, которое можетъ отъ всего дѣла выиграть, а виновнымъ и причастнымъ къ «противному разговору» и измѣнническому поведенію своего дяди, Калачова.

Кудаевъ сидѣлъ совершенно оглушенный и ошеломленный всѣмъ, что произошло. Онъ отвѣчалъ своимъ собесѣдникамъ:

— Да! Непремѣнно! Завтра же!

Но самъ онъ какъ бы не понималъ, что слышалъ и что говорилъ.

Когда молодого человѣка отпустили, и онъ вышелъ на воздухъ и очутился за нѣсколько десятковъ шаговъ отъ Зимняго дворца, то остановился и взялъ себя за голову.

— Господи, помилуй! Да что же это такое? громко проговорилъ онъ. — Что же такое? Какъ тутъ быть! Что тутъ дѣлать? Или въ доносчики, Іуды-предатели, или самому въ плети, къ палачамъ. Ахъ ты, собака! Ахъ ты, тварь подлая! возопилъ Кудаевъ со слезами на глазахъ, отъ ярости на самого себя.

XII.

Однажды, въ сумерки, между преображенцами того ротнаго двора, гдѣ жилъ Кудаевъ, было всеобщее недовольство и ропотъ. Вообще гвардейцы столицы, избалованные всячески и начальствомъ, и обывателями, при малѣйшемъ поводѣ, громко выражали свое недовольство.

Иностранцы, бывавшіе въ Петербургѣ, имѣвшіе понятіе о дисциплинѣ въ войскахъ прусскихъ или австрійскихъ, изумлялись распущенности, которая была отличительной чертой столичнаго солдата. Даже слово «дисциплина» было еще совершенно неизвѣстно среди русскаго войска.

Въ казармахъ и ротныхъ дворахъ гвардіи жили не солдаты, а дерзкая, разнузданная орава.

Вдобавокъ, между разными полками было постоянное соперничество и маленькая междоусобица. Постоянно на улицахъ возникали драки между солдатами разныхъ полковъ, товарищи, конечно, присоединялись, и возникали кулачныя побоища безъ всякаго важнаго повода, которыя кончались часто смертоубійствомъ.

Въ эти дни было такое соперничество между преображенцами и измайловцами, что оба полка ненавидѣли огульно другъ дружку. Соперничество это началось съ той минуты, какъ братъ герцога Бирона, Густавъ, сталъ подполковникомъ и командиромъ Измайловскаго полка.

Императрица за послѣдніе годы своего царствованія стала болѣе покровительствовать полку, въ которомъ былъ младшій Биронъ. Преображенцы, бывшіе всегда какъ бы на первомъ мѣстѣ, негодовали. Ими командовалъ, съ чиномъ подполковника гвардіи, самъ фельдмаршалъ графъ Минихъ, герой и побѣдитель турокъ.

Въ этотъ день, 8-го ноября, на ротномъ дворѣ было особенное волненіе вслѣдствіе того, что пришелъ указъ выходить въ караулъ на ночь двумъ командамъ въ оба дворца заразъ, и въ Зимній, и въ Лѣтній.

Смѣнять караулъ съ полуночи въ Зимнемъ дворцѣ преображенцы собирались и знали свой чередъ заранѣе. Но высылать людей въ Лѣтній дворецъ, гдѣ жилъ регентъ и гдѣ стояло еще выставленнымъ парадно тѣло покойной императрицы, надлежало измайловцамъ. Теперь же предписывалось не въ очередь итти туда преображенцамъ. Это была новая льгота или поблажка измайловцамъ.

— Это потому, ребята, ворчали солдаты, что ихъ подполковникъ — братецъ правителя имперіи. Теперь совсѣмъ залѣнятся и будутъ только на печи лежать.

— Скоро совсѣмъ должны измайловцы освободиться отъ всякихъ карауловъ и отъ всякой работы. А мы будемъ и за себя, и за нихъ отбиваться. Будутъ насъ и день и ночь гонять.

Вечеромъ, къ досадному для всѣхъ приказанію прибавилось и еще нѣчто, уже совсѣмъ необыкновенное.

Адъютантъ фельдмаршала, подполковникъ Манштейнъ, явился на ротный дворъ и по личному приказанію ихъ командира перетасовалъ офицеровъ и капраловъ.

Кудаевъ, бывшій всегда въ одномъ взводѣ съ Новоклюевымъ, былъ переведенъ подъ команду другого капрала. Офицеры обмѣнялись мѣстами. Вообще, весь ротный дворъ перепутался.

— Это уже зачѣмъ, никому неизвѣстно, говорили солдаты.

— Диковинно, да и глупо.

Когда Манштейнъ уѣхалъ, то офицеръ Грюнштейнъ объявилъ солдатамъ, что приказаніе это, по словамъ адъютанта фельдмаршала, было дано ради отличія. Но, конечно, никто изъ рядовыхъ или офицеровъ этому объясненію не повѣрилъ.

— Какое же отличіе? говорили даже офицеры.

— У насъ всякая команда одинакова. Нѣтъ ни хуже, ни лучше — всѣ равны. Каждому въ отдѣльности сказываютъ, что его перемѣщаютъ якобы ради награды, а со стороны выходитъ якобы ради наказанія.

— Да, замѣтилъ Грюнштейнъ, отличенныхъ, а стало быть, благодарныхъ и довольныхъ что-то непримѣтно.

— Полно вамъ! Галдите зря! замѣтилъ одинъ старый капралъ, котораго всѣ уважали за его дальновидность и проницательность. — Завтра шумите и болтайте. А нонѣ помолчите. Можетъ, это глупое — умнымъ за утро обернется!

Въ вечеру съ ротнаго двора двинулись два отряда въ двѣ разныя стороны и солдаты, переставъ уже роптать, только подшучивали другъ надъ дружкой.

— Прощай, братъ, кричалъ Новоклюевъ Кудаеву. — Гдѣ придется свидѣться, невѣдомо. Можетъ, мы на шведовъ сраженіе пойдемъ, а вы въ Туретчину.

Точно также изъ разныхъ взводовъ раздавались шутки. Солдаты и капралы прощались, просили обоюдно отпущенія грѣховъ, какъ передъ Великимъ постомъ, желали другъ дружкѣ добраго пути, отличія и удачи, вообще смѣялись и балагурили на разные лады.

Надъ Новоклюевымъ подшучивали рядовые, что его опять поставятъ въ залу, гдѣ стоитъ тѣло императрицы. Всѣмъ было извѣстно, что капралъ до страсти боится мертвецовъ.

Отрядъ, направленный въ Зимній дворецъ, смѣнилъ своихъ, же изъ другой роты. Въ Лѣтнемъ дворцѣ пришлось замѣнить караулъ измайловцевъ.

Смѣна произошла не мирно. Два преображенца налетѣли на одного измайловца и поколотили его. Началось побоище, и если бы не хитрость офицера Грюнштейна, то въ эту ночь въ резиденціи герцога Бирона непремѣнно произошелъ бы кулачный бой и сумятица.

По счастью, въ минуту смѣны караула, подали къ подъѣзду карету графини Минихъ, невѣстки фельдмаршала, которая, пообѣдавъ въ этотъ день вмѣстѣ съ своимъ свекромъ у регента, осталась въ гостяхъ у герцогини Биронъ до вечера. Только теперь, передъ полуночью, собиралась она уѣзжать домой.

Грюнштейнъ, видя, что можетъ начаться жестокая драка, крикнулъ солдатамъ, что къ подъѣзду подали карету самого регента.

— Выйдетъ садиться, услышитъ шумъ, бѣда вамъ всѣмъ будетъ. Помилуй Богъ, улетятъ виновные, куда Макаръ телятъ не гонялъ, схитрилъ Грюнштейнъ.

И этимъ маневромъ онъ предупредилъ побоище. Между тѣмъ Кудаевъ, вмѣстѣ съ своею командой, но подъ начальствомъ другого офицера, очутился во внутреннихъ покояхъ Зимняго дворца, на часахъ у дверей опочивальни младенца императора.

Въ той же комнатѣ, въ углу, на деревянномъ ларѣ, была постель, на которой спалъ главный камергеръ императора, Минихъ, сынъ фельдмаршала.

Разставивъ часовыхъ у воротъ двора, на крыльцѣ и у нѣкоторыхъ дверей внутреннихъ аппартаментовъ, двѣ трети команды расположились въ караульной. Большинство улеглось спать въ ожиданіи своей очереди смѣнять часовыхъ.

Около двухъ часовъ ночи, среди тишины и безмолвія спавшаго дворца, началось движеніе. Всѣ встрепенулись. На дворѣ, а затѣмъ въ караульной показался самъ фельдмаршалъ Минихъ въ сопровожденіи Манштейна. Онъ прошелъ въ верхній этажъ прямо къ камеръ-фрейлинѣ принцессы, Іуліанѣ Менгденъ, и велѣлъ ее разбудить. Приказаніе получила и исполнила дежурная камеръ-юнгфера Минкъ, причемъ она лукаво улыбнулась и приняла на себя важный видъ.

Баронесса Менгденъ, родная сестра невѣстки фельдмаршала, смущенная неожиданностью, накинувъ на себя кое-какъ платье, вышла… Фельдмаршалъ вѣжливо, но холодно и строго попросилъ разбудить немедленно принцессу, доложивъ ей, что графъ Минихъ желаетъ ее видѣть по весьма важному обстоятельству.

Испуганная фрейлина тотчасъ же пошла исполнять приказаніе, но принцесса, къ ея крайнему удивленію, спала одѣтая, нисколько не встревожилась, а улыбнулась, какъ и камеръ-юнгфера, быстро оправила платье и вышла къ Миниху.

— Богъ за насъ и съ нами! прошептала ей вслѣдъ Степанида Адальбертовна, оправлявшая туалетъ принцессы.

— Между ними зашелъ разговоръ шепотомъ. Минихъ уговаривалъ принцессу, но она мотала головой и отвѣчала одно и то же:

— Согласна на все, но сама ни за что не пойду.

Минихъ съ минуту простоялъ передъ ней, молчаливо размышляя и обдумывая что-то. Затѣмъ онъ выговорилъ:

— Хорошо, но по крайней мѣрѣ согласитесь, чтобы я сейчасъ же привелъ сюда къ вамъ наверхъ всѣхъ офицеровъ караула и вы лично прикажите имъ.

— И этого я боюсь, быстро выговорила принцесса.

— По крайней мѣрѣ, принцесса, вы скажите имъ, попросите ихъ точно и безпрекословно повиноваться мнѣ. Вы не скажете имъ въ чемъ дѣло, только прикажете повиноваться мнѣ, вразумительно проговорилъ графъ.

— Хорошо, нерѣшительно произнесла Анна Леопольдовна.

Минихъ быстро спустился внизъ, вызвалъ офицеровъ въ отдѣльную горницу и обратился къ нимъ съ рѣчью, спрашивая, готовы ли они служить вѣрой и правдой императору и отечеству. Готовы ли они исполнить порученіе матери императора, сослужить службу великую и ей, и отечеству, и ему, Миниху, ихъ любимому полководцу, и наконецъ самимъ себѣ?

Офицеры, смущаясь, ничего не понимая, отвѣчали согласіемъ, но это было согласіе оторопѣвшихъ подчиненныхъ, боящихся и согласиться безповоротно, и отказаться рѣшительно.

— Въ такомъ случаѣ, господа, идите за мною.

Минихъ вмѣстѣ съ своимъ адъютантомъ Манштейномъ и въ сопровожденіи полдюжины офицеровъ поднялся снова въ верхній этажъ.

Всѣ обитатели дворца, конечно, были разбужены необычнымъ движеніемъ въ горницахъ, но всѣ получили строгій приказъ сидѣть каждый у себя, а паче всего не вздумать выйти со двора.

Когда Минихъ съ офицерами былъ въ пріемной гостиной, къ нимъ вышла принцесса и, смущаясь, робѣя, краснѣя, объяснила имъ едва внятно, что возлагаетъ на нихъ важное порученіе, надѣется на ихъ вѣрность присягѣ младенцу императору.

— Вѣрность и усердіе ваше будутъ достойно, сторицею вознаграждены, вымолвила принцесса. — Всякій изъ васъ и рядовые ваши будутъ награждены, какъ кто пожелаетъ.

Видя недоумѣніе, написанное на лицахъ офицеровъ, графъ Минихъ вымолвилъ быстро:

— Господа, порученіе, даваемое мнѣ принцессою, — великій подвигъ. Мы тотчасъ же должны отправиться арестовать и привезти сюда живымъ или мертвымъ того человѣка, который десять лѣтъ угнетаетъ наше дорогое отечество, который, вопреки завѣщанію покойной государыни, оскорбляетъ ежедневно какъ императора, которому мы присягали, такъ и его родителей. Мы должны арестовать, взять подъ стражу ненавистнаго всѣмъ намъ герцога Бирона. Кто изъ васъ не желаетъ сослужить этой службы императору и его родительницѣ, пусть прямо здѣсь же и тотчасъ же откажется.

Наступила пауза. Офицеры, стоя въ рядъ, молчали какъ убитые.

— Стало быть, вы всѣ согласны? вымолвилъ Минихъ взволнованно.

Раздались восклицанія готовности, увѣренія и даже клятвы, не жалѣя живота своего, послужить императору и принцессѣ — вѣрой и правдой.

Анна Леопольдовна расплакалась, обняла фельдмаршала, и затѣмъ всѣ офицеры по-очереди подошли къ ней и цѣловали ея руку.

— Я надѣюсь на васъ и на счастливое окончаніе предпріятія, сказала она имъ въ напутствіе.

Офицеры съ фельдмаршаломъ во главѣ спустились снова въ караульню. Солдаты были уже въ сборѣ, всѣ часовые были сняты съ своихъ мѣстъ и приведены сюда.

Кудаевъ, пришедшій сюда отъ дверей опочивальни императора, узналъ, что творится что-то диковинное. Всѣ офицеры взяты наверхъ. Оказывается, не даромъ у нихъ была утромъ перетасовка. Вотъ теперь среди ночи произойдетъ что-то диковинное.

XIII.

При шумѣ шаговъ на лѣстницѣ, солдаты сошлись и столпились съ любопытствомъ, а отчасти и съ трепетомъ на душѣ, ожидая, что сейчасъ будетъ.

Появившійся графъ Минихъ повелительно объяснилъ рядовымъ, что ихъ начальники и даже онъ самъ сейчасъ принесли присягу ея высочеству сослужить ей великую службу, а какую, то имъ вѣдать пока не надлежитъ.

— Коли мы идемъ, то и вы за нами пойдете на все, раздались возгласы офицеровъ. — Такъ ли, ребята?

— Вѣстимо, что укажете! воскликнулъ Новоклюевъ, сіяя и чуя или наживу, или награду.

— На шведа, такъ на шведа! сказалъ кто-то изъ рядовыхъ.

— Ребята! За ружья! Стройся! послышалась команда.

Фельдмаршалъ выстроилъ весь отрядъ на дворѣ и приказалъ заряжать ружья.

— Вона какъ! Палить будемъ! Ахтительно! А убьютъ? Небось. Мы бить, а насъ некому! перешептывались рядовые.

Фельдмаршалъ, оставивъ нѣсколько человѣкъ рядовыхъ съ офицерами на караулѣ у подъѣзда и у воротъ и взявъ съ собой только трехъ офицеровъ и восемьдесятъ рядовыхъ, двинулся со двора.

«Оставшіеся во дворѣ будутъ считаться тоже совершившими подвигъ!» было заявлено адъютантомъ Манштейномъ.

Кудаевъ, попавшій въ число двинувшихся преображенцевъ, точно такъ же, какъ и другіе, не зналъ, въ чемъ дѣло и, не будучи особенно храбрымъ отъ природы, сильно смущался и робѣлъ.

— Что же это такое, тихо шепталъ онъ своему сосѣду, тоже рядовому изъ дворянъ.

— Кто ихъ знаетъ, отозвался тотъ. Ружья зарядили!?

— Хорошо, если не смертоубійственное дѣло. А, можетъ, и на смерть ведутъ.

— Да что же, наше дѣло повиноваться. Офицеры знаютъ, что дѣлаютъ. Не даромъ ихъ къ принцессѣ наверхъ водили.

Послѣ тихой, осторожной, но быстрой ходьбы команда повернула съ Невской перспективы по направленію къ Лѣтнему дворцу.

— Вона куда! Ахти, мои матушки!

— Къ самому Биронову!

— Въ Лѣтній, ребята, въ Лѣтній! раздались голоса въ разныхъ рядахъ, и во всѣхъ голосахъ звучали робость, смущеніе или крайнее изумленіе.

«Что же это, думалъ Кудаевъ. Смѣнять, что ли, своихъ будемъ? Мы пойдемъ въ караулъ у герцога, а наши же пойдутъ въ караулъ во дворецъ императора?»

— Что же это мы, обратился онъ къ товарищу, среди ночи въ игру какую вздумали играть, въ пряталки, что ли, или въ гулючки?

— Нѣтъ, не на смѣну простую, отозвался тотъ. — Дѣло пахнетъ скверно… Какъ бы головы не оставить у Биронова во дворѣ!

Не доходя саженей семьдесятъ до Лѣтняго дворца, фельдмаршалъ остановилъ отрядъ и выслалъ Манштейна впередъ съ приказаніемъ караульному капитану немедленно явиться къ нему съ двумя офицерами.

Явившіеся тотчасъ за Манштейномъ офицеры были тоже не мало удивлены, увидавъ товарищей, отправившихся на караулъ въ Зимній дворецъ. Они сразу поняли, что совершается нѣчто особенное.

Приблизившись къ своему главному начальнику, равно любимому всѣми, офицеры, вызванные изъ караула, получили отъ графа Миниха шепотомъ приказаніе. Они изъявили, смущаясь и запинаясь, готовность дѣйствовать именемъ императора.

Вызванные офицеры направились обратно. Чрезъ четверть часа вся команда, состоявшая изъ трехсотъ преображенцевъ и занимавшая караулы по Лѣтнему дворцу, получила уже строжайшее приказаніе, легко исполнимое — «стоять каждому на своемъ мѣстѣ, и что бы ни произошло — не двигаться и не шумѣть».

Обождавъ минутъ десять, фельдмаршалъ двинулся къ подъѣзду дворца со своимъ отрядомъ и остановился. Здѣсь онъ приказалъ Манштейну съ однимъ офицеромъ и двумя десятками рядовыхъ направиться внутрь самого дворца.

Манштейнъ, не знавшій близко ни одного рядового преображенца, сталъ отбирать себѣ двадцать человѣкъ наугадъ.

Кудаевъ, бывшій съ краю, съ трепетомъ озирался, окончательно понявъ, что происходитъ нѣчто «погибельное».

Солдаты, которыхъ набиралъ адъютантъ графа, выходили изъ рядовъ. Наконецъ Манштейнъ двигаясь вдоль команды, подошелъ къ самому краю, протянулъ руку и наугадъ опустилъ ее на рукавъ кафтана Кудаева, прибавивъ тихо:

— И ты…

Кудаевъ выступилъ тоже и тяжело вздохнулъ.

Вновь отобранная кучка рядовыхъ съ однимъ офицеромъ неслышно двинулась въ прихожую Лѣтняго дворца. Все спало въ немъ глубокимъ сномъ.

Маленькій отрядъ Манштейна, тихо, еле-еле, осторожно и беззвучно поднялся въ слѣдующій этажъ. Повсюду на лѣстницѣ и въ дверяхъ стояли на часахъ тѣ же преображенцы, съ того же ротнаго двора. Рядовые, вновь прибывшіе и часовые, переглядывались многозначительно, и лишь немногіе усмѣхались, забавляясь тѣмъ, что за притча приключилась.

Войдя въ большую залу, Манштейнъ оставилъ своихъ солдатъ и, взявъ наудачу только двухъ изъ нихъ, двинулся далѣе, по анфиладѣ темныхъ, богато убранныхъ горницъ. Разложенные во всѣхъ горницахъ ковры способствовали соблюденію тишины.

Наконецъ адъютантъ фельдмаршала, пройдя четыре-пять большихъ горницъ, остановился въ смущеніи и недоумѣніи. Онъ не зналъ, гдѣ спальня герцога-регента. Съ этимъ же вопросомъ, шепотомъ обратился онъ къ двумъ солдатамъ, которые стояли около него.

Разумѣется, онъ почти не могъ надѣяться на ихъ помощь въ этомъ случаѣ.

— Гдѣ опочивальня? переспросилъ товарищъ Кудаева.

— Кажись эта. Вотъ за этой дверью. Я года съ два тому здѣсь былъ на часахъ и видѣлъ тутъ убранство такое, постель большую.

Манштейнъ приказалъ обоимъ солдатамъ остановиться и двинуться, если онъ только позоветъ ихъ. Онъ взялся за ручку двери, дверь подалась, и онъ очутился въ небольшой горницѣ, гдѣ гардины на окнахъ были опущены, а въ углу горѣла лампада. Налѣво передъ нимъ была большая двуспальная кровать, на половину укрытая занавѣсомъ. Онъ ясно различилъ въ полусумракѣ двѣ фигуры на бѣлыхъ подушкахъ и прислушался.

«Спятъ. Но они ли это? Навѣрное, они!» подумалъ онъ.

Ближайшая къ нему фигура въ женскомъ чепцѣ была герцогиня. Въ другой фигурѣ, несмотря на бѣлый ночной колпакъ, Манштейнъ сразу узналъ герцога-регента.

Они спали головами къ стѣнѣ. Герцогъ былъ на противоположной отъ офицера сторонѣ, а въ глубинѣ горницѣ виднѣлась маленькая дверь. Манштейнъ все это замѣтилъ и сообразилъ и затѣмъ осторожно шагнулъ къ постели. Фигура въ бѣломъ колпакѣ приподнялась и сѣла.

— Wer ist da? грозно проговорилъ повелительный и знакомый Манштейну голосъ всероссійскаго страшилища.

Офицеръ молча приблизился еще къ кровати. Герцогиня проснулась и вскрикнула. Въ тотъ же моментъ герцогъ съ своей стороны выскочилъ вонъ изъ кровати и пригнулся, какъ бы собираясь лѣзть подъ кровать. Но Манштейнъ опрометью обѣжалъ кровать и схватилъ полунагого герцога за рубашку.. Офицеръ немного потерялся и хорошо самъ не зналъ, что онѣ дѣлаетъ.

— Кто смѣетъ? Что это? Безумный! воскликнулъ герцогъ упавшимъ голосомъ и вырываясь изъ рукъ Манштейна.

— Сюда! громко крикнулъ Манштейнъ. — Ребята! Сюда!

Въ одно мгновеніе Кудаевъ и другой рядовой были уже около опустѣвшей кровати. Герцогиня, полунагая, уже убѣжала въ уголъ горницы, рыдая и крича. Рядовые бросились къ Манштейну на помощь.

Герцогъ отбивался сильными ударами кулаковъ. Всѣ трое не могли справиться съ нимъ и не могли ухватить его. Сунувшійся Кудаевъ получилъ сильный ударъ въ голову и полетѣлъ на полъ. Другой солдатъ наступалъ нерѣшительно. Манштейнъ былъ слабосиленъ.

Но яростный припадокъ гнѣва поднялъ на ноги Кудаева и онъ вторично бросился какъ звѣрь на герцога.

«Колотушки твоихъ гайдуковъ верну!» злобно подумалъ онъ.

— Гей! Ребята! Сюда! кричалъ между тѣмъ Манштейнъ на весь домъ.

Быть можетъ, Кудаевъ полетѣлъ бы снова на полъ, но въ то же мгновеніе съ десятокъ рядовыхъ уже ворвались въ горницу. Кудаевъ, уцѣпившись за изорванную въ клочья сорочку герцога, уже успѣлъ дать ему изъ всей силы два удара кулакомъ, когда увидалъ за собой десятки рукъ, протянувшихся тоже къ отбивавшемуся герцогу.

Нѣсколько ударовъ, но уже не руками, а прикладами, свалили яростно вопящаго герцога на полъ. Пятеро рядовыхъ насѣло на него, и въ нѣсколько мгновеній онъ былъ скрученъ по рукамъ и ногамъ. А кто-то всунулъ ему въ ротъ носовой платокъ и прекратилъ его дикіе вопли.

— Бери, тащи его! скомандовалъ Манштейнъ.

Солдаты схватили связаннаго герцога, какъ трупъ, и понесли по тѣмъ же горницамъ къ выходу.

Герцогиня бросилась за ними вслѣдъ, рыдая, зовя на помощь и ломая руки. Но ничто во дворцѣ не двинулось. Всѣмъ солдатамъ былъ уже отданъ приказъ разсыпаться по дворцу по всѣмъ дверямъ и никого не выпускать изъ горницъ, кто бы не сунулся, подъ угрозой разстрѣла.

Такимъ образомъ три сотни преображенцевъ, наполнявшіе дворецъ, держали подъ арестомъ все многолюдное населеніе Лѣтняго дворца, всю свиту и весь штатъ герцога-регента.

Когда совершенно нагого Бирона снесли на подъѣздѣ, и онъ увидалъ фигуру Миниха, холодно и спокойно взиравшаго на все, герцогъ не выдержалъ. Онъ началъ по-нѣмецки посылать по адресу фельдмаршала всякія угрозы и самыя сильныя ругательства, какія только приходили ему на унъ.

Фельдмаршалъ, не обращая вниманія на брань герцога, приказалъ подать скорѣе чей-нибудь плащъ. Герцога укутали и снесли въ карету, стоявшую уже. у воротъ, посадили въ нее кой-какъ и окружили карауломъ.

Въ это время Манштейнъ увидалъ герцогиню, которая въ одной сорочкѣ выбѣжала тоже на морозъ. Онъ обернулся къ ближайшимъ солдатамъ и въ томъ числѣ къ Кудаеву и вымолвилъ:

— Отведите ее назадъ во дворецъ.

Карета шагомъ двинулась, окруженная карауломъ, а Кудаевъ съ двумя товарищами схватили совершенно потерявшуюся женщину и силою повели ее назадъ черезъ дворъ.

— Ишь, выскочила, вѣдь замерзнетъ, говорилъ одинъ изъ нихъ.

Герцогиня не шла назадъ, а порывалась снова за каретой къ воротамъ дворца. Солдаты не знали, что съ ней дѣлать. Взялись, было, они за женщину, чтобы нести ее, но она вырывалась, отбивалась, хрипливо визжала, и не было никакой возможности съ ней справиться.

— Да ну ее къ черту, вымолвилъ, наконецъ, Кудаевъ: — брось ее. Запремъ ворота, такъ и не выбѣжитъ.

Товарищъ Кудаева изо всей силы толкнулъ герцогиню въ шею и женщина полетѣла торчмя головой въ ближайшій высокій сугробъ, почти лишась сознанія.

— Небось, озябнешь, охотой домой побѣжишь, выговорилъ онъ, громко хохоча.

Ворота дворца сдвинули и заперли, а послѣдніе оставшіеся еще преображенцы собрались въ кучу и, галдя, балагуря, радостно и бодро двинулись вдоль Фонтанки. Живо догнали они карету, конвоируемую ихъ товарищами.

— Вотъ такъ дѣло! Вотъ такъ диво! Гляди, завтра на насъ коликія щедроты посыплются.

— А то нѣтъ, глупый человѣкъ, Завтра, гляди, самый ледящій изо всѣхъ рублей десять получитъ.

— Ай да фельдмаршалъ! Вотъ такъ любо!

— Что же, ребята, четвертовать Биронова что ли будутъ?

— Четвертовать! Его пятерить, аль десятерить и то мало! гудѣли голоса преображенцевъ, довольныхъ и радостныхъ.

— Вѣстимо, его казнить будутъ, за всѣ его злодѣйства. Нѣмецъ поганый! Чего захотѣлъ! Правителемъ россійскимъ быть. Превыше всѣхъ.

— То все, ребята, не наше дѣло. Казни его начальство или на волю въ Нѣмецію отпусти — намъ все едино. А вотъ завтра пиръ-горой у насъ безпремѣнно будетъ.

— И отличье всякое. Иной въ капралы попадетъ.

— А иной въ офицеры пятью годами раньше.

Всю дорогу, пока конвоируемая карета двигалась по Невской перспективѣ, не умолкалъ веселый говоръ многолюднаго конвоя.

А временщикъ, грозный и могущественный въ теченіе десяти лѣтъ, страшилище для цѣлой имперіи и многомилліоннаго народа, теперь брошенный въ карету, полунагой и скрученный, прислушивался и приглядывался ко всему почти безсмысленно. Испугъ отнялъ у него разумъ. Онъ ждалъ смерти, казни, разстрѣлянія — каждый мигъ!

XIV.

Дня черезъ два послѣ событія, поразившаго всю столицу, на ротный дворъ явился капитанъ Калачовъ, чтобы повидаться съ племянникомъ и узнать отъ него, насколько вѣренъ слухъ, отъ котораго весь Петербургъ съ ногъ смотался отъ радости и ликованья.

Капитанъ Калачовъ, такъ же какъ и многіе другіе, ни вѣрилъ ни ушамъ своимъ, ни глазамъ. То, о чемъ мечтали петербуржцы, да и всѣ россіяне въ теченіе многихъ лѣтъ, то, что казалось немыслимымъ, пустою мечтою, сномъ на яву, теперь стало дѣйствительностью.

"Герцогъ Биронъ былъ арестованъ и заключенъ подъ стражу! "

Вызвавъ племянника съ ротнаго двора на улицу, капитанъ повелъ его къ себѣ. Дорогой онъ узналъ отъ Кудаева, что дѣйствительно не только совершилось великое событіе на Руси, но даже онъ, его племянникъ Васька, самъ участвовалъ въ этомъ предпріятіи, собственными руками отплатилъ на спинѣ людоѣда и свои, и чужія долголѣтнія горести и неправедности.

Вмѣстѣ съ тѣмъ капитанъ Калачовъ, повѣрившій теперь всему со словъ племянника, замѣтилъ, что Кудаевъ какъ-то смущался, смотрѣлъ изподлобья и вообще въ своихъ отношеніяхъ къ дядѣ перемѣнился.

Не ускользнуло отъ зоркаго взора капитана и то удивительное обстоятельство, что два раза, когда онъ вскользь сказалъ племяннику, какъ любитъ его, Кудаевъ слегка будто застыдился. Но все, что примѣчалъ капитанъ, все объяснилъ по своему, въ хорошую сторону.

А между тѣмъ, рядовой преображенець покраснѣлъ при видѣ добраго родственника и смущался его ласковыми словами исключительно потому, что совѣсть его была неспокойна.

«Вотъ онъ какъ, — думалось ему. Онъ-то съ ласковыми словами, а у меня-то тамъ на душѣ чернѣе сажи. И что тутъ дѣлать и какъ тутъ быть, ума не приложу. И совѣсть беретъ, и Стефаниды Адальбертовны боюсь. Выходитъ — либо другого губи, либо самъ погибай».

Вслѣдствіе этихъ тайныхъ помысловъ Кудаевъ все время, что шелъ къ капитану на Петербургскую сторону, часто разсѣянно глядѣлъ на него, не слушалъ, что Петръ Михайловичъ ему говорилъ, и отвѣчалъ невпопадъ. Или же онъ принимался сопѣть и вздыхать.

Кончилось тѣмъ, что когда они были уже дома, капитанъ сталъ передъ племянникомъ, взялъ его за плечи и, поглядѣвъ ему пристально въ глаза, произнесъ:

— А вѣдь у тебя, Васька, новая забота какая. Скажи, что у тебя?

— Ничего, смутился Кудаевъ и, опустивъ глаза въ землю, онъ снова слегка зарумянился.

— Сказывай, можетъ быть, я тебѣ помогу. Вѣдь дѣло не въ деньгахъ. Бѣда какая? По службѣ? Не наградили за Бирона?

— Награду обѣщали всѣмъ, сказалъ Кудаевъ. — И мнѣ тоже не менѣе прочихъ. Я дѣйствовалъ.

— Такъ чего же ты насупился? А?

Кудаевъ смущенно молчалъ, не зная, что сказать.

— Говори, вѣдь не въ деньгахъ дѣло, въ другомъ въ чемъ? Да коли ужъ на то пошло, вотъ что, Васька. Если и деньги нужны, я и этимъ помогу. Только ты мнѣ побожись, что деньги тѣ не пойдутъ въ трактиръ или на какое другое непотребство.

Кудаевъ, благодаря тому, что вопросъ о его заботѣ отклонился въ сторону, перейдя на трактиры, оживился и началъ бойко божиться дядѣ, что денегъ ему не нужно, что никакой заботы денежной у него нѣтъ.

— И, стало быть, совсѣмъ никакой нѣтъ заботы? переспросилъ капитанъ.

— Нѣтъ, прибавилъ Кудаевъ, но на этотъ разъ не рѣшился божиться.

Но капитанъ понялъ по своему.

— Ну, стало быть, мнѣ такъ показалось. Коли нѣтъ ничего, и слава тебѣ Господи.

Въ это самое время въ передней раздался голосъ, незнакомый Кудаеву, спрашивавшій можно ли войти.

— Иди, иди. И Васька мой тутъ.

Въ комнату вошелъ низенькій и толстенькій человѣкъ, одѣтый въ простое русское платье.

Капитанъ познакомилъ племянника съ прибывшимъ. Это былъ московскій купецъ Василій Ивановичъ Егуновъ.

— Ну, вотъ познакомитесь, заговорилъ капитанъ: — прошу любить да жаловать, вы тезки. Ты — Васька, да и онъ — Василій. Если можешь, пособи другу, дѣло его не ахти какое мудреное, да ходовъ-то у насъ нѣту къ начальству.

Московскій купецъ съ особеннымъ подобострастіемъ началъ бесѣду съ гвардейскимъ солдатомъ. Для него рядовой Преображенскаго полка изъ дворянъ былъ все-таки человѣкъ, стоящій выше его въ общественномъ положеніи.

Капитанъ вышелъ изъ горницы распорядился объ обѣдѣ, а Егуновъ, оставшись наединѣ съ Кудаевымъ, тотчасъ же приступилъ къ разсказу о своихъ бѣдствіяхъ.

Онъ пріѣхалъ изъ Москвы уже года съ полтора хлопотать по дѣлу дворянъ московскихъ, господъ Глѣбовыхъ, въ сенатѣ. Но здѣсь, въ новой столицѣ, гдѣ не было у него ни души знакомой, съ нимъ приключилась бѣда.

За нимъ были недоимки въ платежахъ по винному откупу. Москва списалась съ Петербургомъ и здѣсь, не говоря худого слова, Егунова взяли и засадили въ гауптвахту при коммерцъ-коллегіи, гдѣ онъ содержится уже болѣе года. Дѣло впередъ не двигается, а изъ подъ ареста не освобождаютъ, сиди хоть всю свою жизнь на гауптвахтѣ, до старости или до самой смерти.

— Дѣло исправить, надо ѣхать въ Москву, объяснялъ Егуновъ горячо, волнуясь и махая руками — тамъ надо очистить съ себя все. А въ Москву не пускаютъ, такъ какъ прежде требуютъ здѣсь уплаты. И выходитъ дѣло путанное… А я безъ вины виноватый сиди подъ карауломъ.

— Да вѣдь вы же на свободѣ, коли пришли, замѣтилъ Кудаевъ.

Егуновъ объяснилъ, что въ праздничные дни офицеры караульные по добротѣ отпускаютъ его къ обѣднѣ съ тѣмъ, чтобы онъ вернулся непремѣнно въ сумерки. На этотъ разъ только благодаря празднику удалось ему умолить стражу и отпроситься въ соборъ Петра и Павла и по дорогѣ завернулъ къ пріятелю Петру Михайловичу.

Вернувшійся капитанъ, услыхавъ исповѣдь купца, тотчасъ же спросилъ племянника, можетъ ли онъ помочь въ дѣлѣ.

— Я готовъ всячески, отозвался Кудаевъ. — Только сами вы опредѣлите, что и къ кому итти и что говорить.

— Эхъ, братъ Вася, это самое мудреное дѣло-то и есть. Къ кому надо итти, ты не пойдешь. А мы не преображенцы, мы итти не можемъ.

— Да, прибавилъ Егуновъ. — Ты, сударь, рядовой, не пойдешь куда надо.

— Да куда, сказывайте.

Послѣ нѣкоторой паузы капитанъ приблизился къ племяннику и выговорилъ:

— Помочь Егунову только одинъ путь, прямехонько на Смольный дворъ къ цесаревнѣ.

Кудаевъ при этомъ имени весь вспыхнулъ. Но мысль итти на Смольный дворъ, въ которомъ жила цесаревна, что было для него дѣяніемъ противозаконнымъ или черезчуръ опаснымъ, смутила его, а это имя напомнило Кудаеву его позорное мальчишеское поведеніе, его глупое предательство, совершенное на дняхъ почти противъ воли.

«Авось-то все обойдется благополучно!» подумалъ онъ, но въ эту минуту молчаніе наступило въ горницѣ маленькаго домика. Капитанъ Калачовъ, ждавшій отвѣта, замѣтилъ смущеніе племянника.

Хозяинъ и его другъ купецъ поняли однако дѣло по своему. Преображенецъ былъ очевидно на сторонѣ нѣмецкой, вѣрный слуга Анны Леопольдовны и младенца императора. Разумѣется все ради невѣсты…

«Стало быть, съ тобою каши не сваришь, подумалъ про себя купецъ. — Мы нѣмцененавистяики, а ты, какъ и всѣ преображенцы, да и вся гвардія, изъ нѣмцевыхъ пособниковъ. Не будь васъ, продажныхъ, — не было бы и ихъ!»

Послѣ краткой бесѣды, которая не вязалась и не клеилась, хозяинъ позвалъ обоихъ гостей въ другую горницу откушать хлѣба-соли. Послѣ трехъ незатѣйливыхъ блюдъ, капитанъ сталъ съ избыткомъ угощать гостей удивительнымъ иностраннымъ виномъ, которое онъ самъ досталъ изъ погреба.

Вино, видно, впрямь было дивное, заморское. Не прошло и получасу, какъ языки развязались. Купецъ Егуновъ сидѣлъ красный какъ ракъ, а у Кудаева все кругомъ слегка вертѣлось и будто прыгало. Оба были не пьяны, но сильно веселы и болтливы.

Явное дѣйствіе заморскаго вина оказалось въ томъ, что собесѣдники быстро подружились и стали бесѣдовать душа на распашку.

Бесѣда незамѣтно, какъ зачастую бывало въ эти дня, перешла на тотъ вопросъ, который гнетомъ лежалъ на сердцѣ всякаго россійскаго человѣка. Вопросъ о двухъ линіяхъ русской и нѣмецкой, о потомствѣ царя Ивана Алексѣевича и о потомствѣ царя и великаго императора Петра Алексѣевича. И снова разговоръ перешелъ на то же, на Смольный дворъ и на цесаревну.

Кудаевъ неособенно ораторствовалъ и не горячо защищалъ права младенца императора Ивана и его матери. Онъ только повторялъ, часто улыбаясь пьяно и глупо:

— Вѣстимое дѣло! Да, вишь, такъ потрафилось…

— Потрафилось и все тутъ! Ничего не подѣлаешь!

За то хозяинъ, равно и московскій купецъ горячо доказывали преображенцу, что вступленіе на престолъ императора младенца есть великое попущеніе и великая напасть для всей Россійской имперіи.

— Пропадемъ мы всѣ, говорилъ Егуновъ.

Капитанъ Петръ Михайловичъ горячился все болѣе и наконецъ, выскочивъ изъ-за стола, произнесъ съ чувствомъ:

— А я вотъ какъ скажу. Я вотъ самъ, какъ ты меня, Васька, видишь, выйду изъ дому, да прямо и пойду къ цесаревнѣ, а у нее отпрошуся итти рѣчь держать въ сенатъ; генералитету тамъ, всѣмъ сенаторамъ и доложу: что, молъ, вы творите съ Россійской имперіей? Аль въ васъ совѣсти нѣту? Аль Бога забыли? Почему стороннимъ наслѣдство вручено? Долго ли еще намъ терпѣть нѣмцево питіе крови?

— А я бы къ тому добавилъ, смѣясь заговорилъ Егуновъ: — всѣ, молъ, вы, господа правители, ябедники, путалы и карманщики. Правежъ вѣдь разбойный, что въ Питерѣ, что въ Москвѣ, что во всей Россіи. Всякій-то, отъ кабинетъ-секретарей и до всякаго то-ись бутаря, всѣ обвязались воровствомъ и грабятъ насъ грѣшныхъ. Хоть въ Туречину бѣжать отъ этихъ правителей. А почему все? Потому, что нѣту русскаго православнаго человѣка въ правленіи императорскомъ, который бы судъ и расправу чинилъ по Божьи, по христіански. Нѣтъ на нихъ креста — вотъ что.

— Вездѣ такъ-то, выговорилъ Кудаевъ. Я слышалъ, что я въ заморскихъ земляхъ все то же. Вездѣ судьи-правители народъ утѣсняютъ. Это уже, стало, Божье велѣніе. За грѣхи! Ужъ такъ воля Божья пришла!..

— Не ври ты, Васька, вскрикнулъ капитанъ. — Не клевещи. Я бывалъ въ заморскихъ земляхъ, вездѣ не безъ грѣха, но эдакаго утѣсненія, какое нонѣ отъ нѣмцевъ русскому человѣку, такого нигдѣ нѣту. Какъ ты полагаешь, въ Голландіи правленіе изъ кого состоитъ? Изъ русскихъ, что ли? Нѣтъ, братецъ, русскихъ тамъ ни единаго человѣка нѣту, а сами они правятъ — голландцы. Въ Нѣмеціи опять то же. Во Франціи, аль бы Гишпаніи свои французы и гишпанцы въ правленіи. А у насъ что? У насъ — нѣмцы. За что же, Вася, за что это? Помилуй! Господь съ тобой, говорилъ капитанъ ласковымъ голосомъ, нагибаясь къ племяннику и теребя его за рукавъ. Со стороны могло показаться, что это обстоятельство зависитъ совершенно отъ воли его племянника Васи.

— Тутъ ничего не подѣлаешь. А гишпанцы бы… хуже было… глупымъ голосомъ отозвался Кудаевъ, у котораго заморское вино все болѣе шумѣло въ головѣ. — Никакого средствія не подыщешь тутъ, дядюшка. Значитъ, такъ потрафилось. Возьмутъ насъ гишпанцы — хуже нѣмцевъ будетъ…

— А вотъ послушай-ко, господинъ преображенецъ! Скажу я тебѣ сказку, выговорилъ Егуновъ. — Въ одномъ царствѣ, нѣкоемъ государствѣ жилъ былъ царь. Ну, вотъ въ этомъ самомъ царствѣ, у этого, значитъ, царя всякое было неподобіе, житья совсѣмъ не было. Ложись и помирай! Судьи его, правители совсѣмъ народъ поѣдомъ ѣли. Кто богатъ, при сотнѣ винъ — правъ, кто бѣденъ, безъ единой вины — виноватъ. И такъ-то вотъ было во всемъ царствѣ. Все это, значитъ, вверхъ ногами и помѣщалось. А самъ этотъ царь былъ добрѣющей души человѣкъ. Глядѣлъ онъ, глядѣлъ и, наконецъ, взялъ да и плюнулъ… Что же, братцы мои, вѣдь эдакъ нельзя, сказываетъ онъ. Надо, говоритъ, пособить. А какъ тутъ пособишь, что подѣлаешь? Вотъ долго ли, коротко ли, а надумалъ онъ такое колѣно. Указалъ указъ, сыскать ему, царю, въ его царствѣ самаго что ни на есть бѣднѣющаго человѣка, но, значитъ, не изъ глупыхъ, а изъ умныхъ, И вотъ выискался такой простой офеня, изъ себя махонькій, тощій, плюгавый, ну ледащій, чтоль, совсѣмъ. Привели его къ царю. Царь, было, хотѣлъ гнать его, больно плохъ былъ человѣкъ съ виду. Анъ вышло не то. Перекинулся съ нимъ царь словами кое о чемъ, о томъ, да о семъ, слово за слово. Смотритъ царь, офеня тотъ умнѣйшій человѣкъ. Ну вотъ, какъ сказывается, семи пядей во лбу. Ну, вотъ и говоритъ царь: садись ты, братецъ мой, главнымъ судьей, правителемъ, суди и ряди всю мою имперію. Будешь ты одинъ разсуждать, а я буду подмахивать: быть по сему! И началъ расправу чинить и государствомъ править этотъ самый офеня. Долго ли, коротко ли, а въ эндакомъ дѣлѣ, самомъ главнѣющемъ, въ ябедѣ страшеннѣющей и попадись, да кто же, родные мои? Попадись это самъ шуринъ царевъ. Онъ-то самый, выходитъ, первѣющій грабитель и есть, и все зло отъ него въ землѣ и идетъ. Призвалъ его новый судья-правитель, офеня то-ись нашъ, разсудилъ его дѣло въ часъ мѣста и, даже не почесавъ за ухомъ, указалъ ему голову отсѣчь. Взяли паначи его, самого это шурина царева, да голову ему на торговой площади и отсѣкли. И что же попритчилось, родные мои? Вы какъ думаете? Наступило въ этомъ царствѣ великое благополучіе, рай земной наступилъ на землѣ. Вотъ что! А почему, какъ бы вы думали? А потому, что, значитъ, всякій сильный человѣкъ да злодѣй, видючи, что самого шурина царева за разныя его преступленія казнили, разсудилъ, что его дѣло дрянь, надо жить хорошо, а то и до него чередъ дойдетъ. И вотъ выходитъ, отсѣчимши голову одному главнѣющему злодѣю, тотъ самый офеня все царство привелъ жъ райскому состоянію.

Купецъ кончилъ свою сказку, а капитанъ и рядовой сидѣли и молчали. Ужъ очень имъ обоимъ сказка понравилась, да и умна показалась.

— Да, вздохнулъ наконецъ капитанъ, это истинно умно разсуждено. И царь этотъ умница, да и офеня-то не дуракъ.

— Да вѣдь у насъ нынѣ нѣтъ такого шурина у младенца императора! заявилъ Кудаевъ, какъ бы объясняя, что сказка — не примѣръ и не разрѣшенье дѣла.

— Вѣстимо нѣту, разсмѣялся Егуновъ. — За то такихъ шуриновъ царевыхъ по всей Руси видимо-невидимо наставлено… Что ни воевода, что ни правитель, что ни засѣдатель — все шурины царевы… Вѣдь его они ставленники!

Бесѣда рядового и купца у хлѣбосола-хозяина затянулась до вечера.

Кудаевъ, понемногу отрезвись, разсказалъ подробно, какъ "онъ участвовалъ въ арестованіи регента.

— Страшно, я чай, было? спросилъ капитанъ?

— Страсть какъ страшно, дядюшка, сначала то-ись. Когда, мы проходили дворцовыя горницы, у меня духъ въ груди запирало. А какъ швырнулся я на зовъ командира, какъ увидѣлъ голенькаго человѣчка… Ужъ онъ мнѣ почитай будто не Биронъ. Ей Богу, не онъ! Налетѣлъ я и его такъ и подмялъ подъ себя. И давай тузить. Какъ ужъ мы его отзвонили! И Боже мой! Весь въ синякахъ былъ отъ прикладовъ.

— Удивительно! восклицалъ Егуновъ и вдругъ прибавилъ:

— Вамъ все можно. Сила. Вотъ брали Биронова по указу Миниха фельдмаршала. А указалъ бы Биронъ — вы съ нимъ Миниха такъ бы отзвонили.

— Какъ можно! Минихъ нашъ полководецъ… Ерой!

Въ сумерки только разстались собесѣдники, обѣщаясь снова сойтись у капитана.

XV.

Прошло около недѣли. Товарищи Кудаева ликовали и пили безъ просыпу. Много было роздано денегъ въ награду за ихъ вѣрноподданническое дѣйство въ ночь на 9-е ноября.

Однажды въ горницу, гдѣ жилъ Кудаевъ съ тремя другими рядовыми изъ дворянъ, быстро вбѣжалъ капралъ Новоклюевъ. Онъ былъ встревоженъ, смущенъ и даже сильно перепуганъ. Къ его всегда спокойному, румяному и глупому лицу испугъ какъ-то не шелъ.

Рядовые вскочили при его появленіи, никогда еще не видавъ своего ближайшаго начальника въ такомъ диковинномъ для нихъ видѣ.

— Кудаевъ! воскликнулъ капралъ. Бѣда! Тебя требуетъ внизу подъячій нѣмецкій для переговоровъ.

Кудаевъ понялъ извѣстіе, но не понялъ важнаго значенія такого случая, не понималъ испуга капрала.

— Такъ что же? вымолвилъ онъ спокойно.

— Иди скорѣе.

Кудаевъ двинулся, но капралъ, видя спокойствіе рядового, вдругъ воскликнулъ:

— Да что ты, дуракъ. Аль къ нимъ на службу переходишь? Иль ты по малоумію не смыслишь, что тутъ за приключеніе? Вѣдь это изъ сыскного отдѣленія иль изъ тайной канцеляріи посланецъ. Иль ты на кого доносъ сдѣлалъ, либо на тебя самого донесли!

Кудаевъ оторопѣлъ и перемѣнился въ лицѣ.

— То-то, понялъ теперь, воскликнулъ Новоклюевъ. Ну, иди, они люди важные, ихъ ждать заставлять не приходится.

Кудаевъ сошелъ внизъ и нашелъ маленькаго приземистаго человѣчка, въ короткомъ кафтанѣ и картузѣ на нѣмецкій ладъ. Нежданный гость былъ удивительно похожъ на господина Шмеца.

— Вы господинъ рядовой Кудаевъ? спросилъ прибывшій.

— Да-съ.

— Я Фридрихъ Минкъ, родственникъ дальній госпожи камеръ-юнгферы. Состою на службѣ въ канцеляріи господина Шмеца. Мнѣ приказано васъ просить пожаловать сегодня въ вечеру въ гости къ господину Шмецу. Тамъ будетъ и госпожа Минкъ съ фрейленъ Мальхенъ.

Видя смущенное лицо рядового, господинъ Минкъ прибавилъ:

— Вы не извольте тревожиться, васъ просятъ не въ отдѣленіе застѣнка, а въ частную горницу господина Шмеца.

Это разъясненіе подьячаго вмѣсто того, чтобы успокоить Кудаева, еще болѣе взволновало его. Онъ не зналъ, что господинъ Шмецъ живетъ въ частной горницѣ того самаго дома, гдѣ уже лѣтъ десять погибаютъ сотни людей въ пыткахъ, подъ кнутомъ и подъ батогами.

— Что же прикажете отвѣчать? Будете ли вы?

Кудаевъ пробормоталъ что-то, чего онъ потомъ самъ не помнитъ. Но подьячій раскланялся и пошелъ со двора.

Рядовой вернулся назадъ какъ потерянный. Въ головѣ его гудѣло, онъ даже слегка пошатывался и чувствовалъ въ себѣ такое ощущеніе, какъ еслибы онъ шелъ или стоялъ на самомъ краю бездонной пропасти. Въ его головѣ мелькала мысль въ видѣ вопроса.

— Не удрать ли отъ бѣды, сейчасъ же, пѣшкомъ или верхомъ изъ Петербурга домой, или даже на край свѣта.

— Ну, что же, зачѣмъ приходилъ? раздался около него голосъ капрала.

Кудаевъ искренно не могъ объясниться и признался на половину. Когда Новоклюевъ понялъ, какое порученіе имѣлъ нѣмецкій подьячій, то лицо его омрачилось. Но затѣмъ онъ развелъ руками и вымолвилъ:

— Что жъ тутъ дѣлать! Увидимъ. Сила въ томъ, какое у тебя приключеніе. Либо ты пропадешь-пропадомъ, либо, наоборотъ, удача тебѣ и счастье будутъ. Но, вѣрнѣе вѣрнаго братецъ ты мой, что ты улетишь туда, куда Макаръ съ телятами завсегда искони шествуетъ. И придворная твоя барынька не поможетъ.

Кудаевъ зналъ, конечно, навѣрно, по какому дѣлу требуетъ его къ себѣ господинъ Шмецъ. Въ ожиданіи сумерекъ онъ просидѣлъ молча въ углу горницы, ни съ кѣмъ не разговаривая, и обдумывалъ свое мудреное положеніе. Вопросъ ставился очень просто: предавать ли въ руки палачей добряка дядю или погибать самому?

— Что же тутъ будешь дѣлать? Своя рубашка ближе къ тѣлу! рѣшилъ онъ.

Въ назначенное время молодой преображенецъ отправился въ указанное ему мѣсто. Зданіе Тайной канцеляріи, гдѣ проживалъ и главный ея начальникъ генералъ Андрей Ивановичъ Ушаковъ, было настолько извѣстно въ Петербургѣ всѣмъ и каждому, что найти его было немудрено.

Опросивъ въ воротахъ какого-то солдата, гдѣ квартира господина Шмеца, Кудаевъ перешелъ дворъ и взошелъ на большой подъѣздъ. Здѣсь онъ нашелъ часовыхъ отъ измайловскаго полка. Въ ту же минуту капралъ, спускавшійся съ лѣстницы, грубо окликнулъ его, увидя мундиръ ненавистнаго полка.

— Зачѣмъ тутъ таскаешься? крикнулъ капралъ.

— Мнѣ нужно господина Шмеца.

— Ага, усмѣхнулся измайловецъ. Въ эдакое мѣсто я тебя съ удовольствіемъ проведу, да и всѣхъ-то васъ, преображенцевъ, туда бы препроводилъ. Иди за мною.

«Въ эдакое мѣсто», думалъ про себя Кудаевъ. — Пропала, видно, моя головушка.

Прождавъ въ приказной квартирѣ съ полчаса, Кудаевъ былъ приглашенъ въ горницу. Его встрѣтилъ, улыбаясь, но не ласково и не гостепріимно, а лукаво, самъ господинъ Шмецъ.

За нимъ стоялъ молодой человѣкъ, который тотчасъ же отрекомендовался, вѣжливо и сухо выговоривъ:

— Я секретарь господина Шмеца, и такъ какъ вы не говорите по-нѣмецки, то я буду служить вамъ переводчикомъ.

Господинъ Шмецъ сталъ что-то говорить своему секретарю какъ бы разъясняя дѣло. А рядовой, между тѣмъ, озирался кругомъ и думалъ:

— Гдѣ же госпожа Минкъ и Мальхенъ? Очевидно, онѣ еще не пожаловали.

Хозяинъ, вѣроятно, замѣтилъ и отгадалъ мысль гостя. Онъ сказалъ что-то секретарю, а тотъ объяснилъ Кудаеву, что госпожа камеръ-юнгфера съ своей племянницей по нездоровью быть не могутъ.

Затѣмъ вслѣдствіе жеста хозяина всѣ трое сѣли за столъ, на которомъ была бумага, большущая чернильница и пучокъ гусиныхъ перьевъ.

Секретарь обратился къ Кудаеву и передалъ ему кратко, сжато, толково все то, что Кудаевъ и самъ хорошо зналъ.

Сущность рѣчи секретаря была въ слѣдующемъ:

Господинъ Кудаевъ, рядовой Преображенскаго полка, долженъ немедленно, тутъ же за этимъ столомъ, написать всеподданнѣйшее прошеніе на имя ея высочества правительницы Россійской имперіи о томъ, какія рѣчи велъ у себя на квартирѣ съ нимъ, Кудаевымъ, его дядя. Если же господинъ Кудаевъ на то не согласенъ, то его переведутъ тотчасъ же въ другую горницу, гдѣ нѣкоторые люди, служащіе при канцеляріи, заставятъ его заговорить и объяснить все еще подробнѣе.

Но тогда онъ, рядовой Преображенскаго полка, будетъ уже не въ качествѣ лица, вѣрно исполняющаго свою всеподданнѣйшую присягу, а будетъ самъ подсудимымъ, такъ какъ бумагу напишутъ уже отъ господина Шмеца.

Крупныя слезы навернулись на глазахъ молодого человѣка. Онъ понималъ, что предаетъ въ тайную канцелярію своего добряка капитана, а затѣмъ старикъ Калачовъ, пройдя чрезъ истязанія, уйдетъ въ Сибирь.

Господинъ Шмецъ началъ вопросы, которые переводилъ секретарь. Кудаевъ волей-неволей отвѣчалъ, но чувствовалъ, что съ каждымъ новымъ отвѣтомъ онъ все болѣе опускался въ какую-то бездонную пропасть, изъ которой не было исхода.

Черезъ полчаса, благодаря тому, что спросилъ господинъ Шмецъ, дѣло уже самому Кудаеву казалось совершенно инымъ. Изъ простой болтовни дяди вышло теперь что-то громадное, страшное, имѣющее государственное значеніе. Капитанъ являлся какимъ-то смутителемъ всей имперіи и закоренѣлымъ злодѣемъ.

Кудаеву казалось, что не только капитанъ, но даже сама цесаревна Елизавета Петровна и та уже затянута въ какія-то невидимыя сѣти, которыя все растутъ кругомъ и обхватываютъ всѣ тѣ лица, имена которыхъ были произнесены здѣсь. Не только капитанъ, но и купецъ московскій, Егуновъ, представлялся Кудаеву опутаннымъ съ головы до пять. И все это онъ сдѣлалъ своими отвѣтами. А между тѣмъ, эти отвѣты были, конечно, послѣдствіемъ вопросовъ господина Шмеца.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, бесѣда, здѣсь происшедшая, казалась Кудаеву совсѣмъ не похожей на бесѣды, какія онъ когда-либо въ жизни велъ.

Ему чудилось, что въ рукахъ у сидящаго передъ нимъ господина Шмеца клубокъ съ веревочкой, что клубокъ этотъ размытывается, а господинъ Шмецъ тихонько обвиваетъ этой веревочкой его, Кудаева, отъ головы до пятокъ, по рукамъ и ногамъ, по всему тѣлу. Весь онъ обвязанъ и опутанъ.

Оно такъ и было. Господинъ Щмець былъ сильный и ловкій паукъ, а Кудаевъ — простая муха.

Послѣ часового допроса господинъ Шмецъ выговорилъ по-русски, точь въ точь какъ госпожа камеръ-юнгфера.

— Вотъ ошенъ карошъ.

И затѣмъ, улыбаясь сладко, съ довольнымъ лицомъ, онъ приказалъ секретарю писать.

Молодой человѣкъ взялъ бумагу, перо и началъ быстро строчить. Перо скрипѣло, брызги летѣли во всѣ стороны, а мелкія строчки съ крючками ложились рядомъ на бумагу.

Кудаевъ, по мѣрѣ того, что секретарь писалъ, все болѣе опускалъ голову. Онъ чуялъ, что начинается нѣчто уже не именуемое простой бѣдой, а именуемое государственнымъ дѣломъ.

Господинъ Шмецъ сидѣлъ неподвижно, сложивъ руки на колѣняхъ и при этомъ опустилъ глаза подъ столъ, какъ бы обдумывая что-то или просто прислушиваясь къ скрипу пера, который былъ для него, быть можетъ, волшебной музыкой.

Кудаевъ не могъ пересилить себя и громко, глубоко, протяжно вздохнулъ на всю горницу. Господинъ Шмецъ поднялъ глаза на молодого человѣка и выговорилъ, ломая русскій языкъ еще хуже госпожи камеръ-юнгферы.

Смыслъ его рѣчи былъ такой:

— Вы не должны ничего бояться, господинъ Кудаевъ. Вамъ отъ этого дѣла будетъ только счастіе. Я хочу услужить въ этомъ дѣлѣ императорскому правительству, господину начальнику Ушакову, себѣ самому, моей родственницѣ госпожѣ Минкъ и вашей невѣстѣ и, наконецъ, вамъ самимъ. Вы и не воображаете, какое благополучіе произойдетъ для васъ отъ этого дѣла.

Все это Кудаевъ понялъ очень хорошо, хотя господинъ Шмецъ неимовѣрно коверкалъ слова. Подъ конецъ даже секретарь оторвался отъ работы и прибавилъ два слова для разъясненія рѣчи своего начальника, такъ какъ Кудаевъ могъ понять его слова совершенно обратно.

Господинъ Шмецъ выразилъ, что это приключеніе «далеко, далеко уведетъ» рядового преображенца. Конечно, преображенецъ могъ понять, что онъ очутится въ Сибири. Между тѣмъ Шмецъ хотѣлъ сказать, что Кудаева это дѣло «высоко, высоко поведетъ».

Черезъ полчаса бумага была написана. Кудаевъ получилъ другой листъ, уже съ гербовой печатью, и секретарь предложилъ ему точно пореписать своей рукой все, что онъ будетъ ему диктовать.

Кудаевъ взялъ перо; рука его сильно дрожала, но тѣмъ не менѣе онъ началъ писать.

Содержаніе было слѣдующее:

"Всепресвѣтлѣйшій, державнѣйшій великій государь императоръ, самодержецъ всероссійскій.

"Доноситъ лейбъ-гвардіи Преображенскаго полка солдатъ Василій Кудаевъ, а о чемъ, тому слѣдуютъ пункты:

"Сего ноября 16 числа 1740 года, капитанъ Петръ Михайловъ Калачовъ, который мнѣ по родству двоюродный дядя, присылалъ ко мнѣ человѣка своего звать къ себѣ обѣдать. Какъ пришёлъ я къ нему въ домъ, у него сидитъ московскій купецъ Василій Пваньевичъ Егуновъ, который содержится нынѣ подъ карауломъ въ коммерцъ-коллегіи…

Послѣ длиннаго изложенія всего, подробно, всѣхъ бесѣдъ и словъ съ дядей и съ купцомъ, Кудаевъ продолжалъ и закончилъ такъ:

"…И пришелъ я въ роту въ вечерни и сказалъ сержанту и дневальному ефрейтору: — Извольте меня взять подъ стражу и донести генералу Ушакову, что имѣю слово и дѣло… И по сему вашему императорскому величеству вѣрный рабъ и присяжный повинную всю приношу, что я съ Калачовымъ говорилъ: Онъ говорилъ: «Что, Васька, горе дѣлается въ Россіи нашей!» То я ему отвѣтствовалъ: «Ужъ такая воля Божья пришла!» И больше не упомню, что писать, а ежели и памятую, то по присяжной должности готовъ не говорить и умереть въ томъ. Вашего императорскаго величества нижайшій рабъ, лейбъ-гвардіи Преображенскаго полка солдатъ Василій Андреевъ сынъ Кудаевъ, писалъ своею рукою, ноября 18 числа 1740 года.

Когда длинное прошеніе было переписано рядовымъ, господинъ Шмецъ его прочелъ медленно и внимательно, а затѣмъ сказалъ одобрительно:

— Ну, фотъ… Ошенъ карошъ.

XVI.

Черезъ нѣсколько дней послѣ доноса, сдѣланнаго преображенцемъ, были арестованы и доставлены въ тайную канцелярію капитанъ Калачовъ и московскій купецъ Егуновъ. Дѣло приняло широкіе размѣры, и арестованные обвинялись въ государственной измѣнѣ и нарушеніи присяги вѣрноподданнической.

Добрякъ капитанъ въ день своего ареста былъ на столько пораженъ происшедшимъ, что почти лишился ногъ и языка. Онъ не могъ стоять на ногахъ и не могъ вымолвить ни слова.

Чиновники тайной канцеляріи, привыкшіе къ этому явленію, оставили капитана въ покоѣ въ теченіе трехъ дней. Онъ содержался въ маленькой каморкѣ, въ подвальныхъ этажахъ зданія канцеляріи.

На этотъ разъ чиновники ошиблись, думая, что испугъ и страхъ подѣйствовали на капитана.

Добрякъ Петръ Михайловичъ былъ болѣе пораженъ тѣмъ, что его родственникъ, котораго онъ любилъ, какъ родного, сдѣлался Іудой-предателемъ, нежели мыслью итти послѣ пытки въ ссылку.

Купецъ Егуновъ съ своей стороны былъ менѣе перепуганъ, такъ какъ наивно думалъ, что онъ только чуть-чуть причастенъ къ дѣлу, по которому главный обвиняемый — его знакомецъ, капитанъ. Москвичъ, плохо знавшій порядки, нравы и обычаи Петербурга и правительства, думалъ, что капитанъ Калачовъ дѣйствительно виновенъ въ противузаконномъ государственномъ замышленіи, а что онъ, Егуновъ, попалъ въ качествѣ его знакомца. Купецъ не сомнѣвался, что черезъ недѣлю его выпустятъ.

Однако, черезъ недѣлю послѣ двухъ-трехъ допросовъ, московскій купецъ убѣдился, что оба они съ капитаномъ виноваты въ равной степени. Его же преступленіе, пожалуй, еще горше преступленія капитана.

Оказалось, что простая сказка, разсказанная имъ про судью, обезглавившаго царскаго шурина, была главнымъ пунктомъ обвиненія. Судьи допытывались, кого разумѣлъ купецъ въ этой сказкѣ подъ именованіемъ судьи и шурина.

Когда на нѣсколькихъ допросахъ капитанъ и купецъ изложили искренно все, что случилось имъ говорить при Кудаевѣ, и все, что они думали, судьи пожелали узнать то, чего въ дѣйствительности не бывало, т. е. пожелали «дополнить» показаніе.

Тогда началось «пристрастіе». Разумѣется, застѣнокъ ничего сдѣлать не могъ. Истерзанные, капитанъ и купецъ, лежали въ отведенныхъ имъ каморкахъ въ болѣзненномъ состояніи, но прибавить ничего къ дѣлу не могли, такъ какъ и прибавить было нечего. Лгать и взводить на себя небывалое преступленіе, «не стерпя побой», они не могли, такъ какъ понимали, что это только ухудшитъ ихъ положеніе и приведетъ къ еще большимъ пыткамъ и истязаніямъ.

По обычаю судейскому, покончивши съ подсудимыми, судьи взялись за доносителя. Если бы Кудаевъ не былъ женихомъ въ домѣ родственницы самого господина Шмеца, то, конечно, онъ прошелъ бы черезъ тѣ же истязанія, что и лица обвиняемыя имъ. Доноситель по закону подвергался тому же самому допросу «съ пристрастіемъ» и тѣмъ же самымъ пыткамъ.

На этотъ разъ для жениха Мальхенъ было сдѣлано исключеніе и хотя оффиціально его стращали, но на дѣлѣ истязаніямъ не подвергнули. Онъ не былъ даже, какъ это требовалъ судейскій законъ, арестованъ при тайной канцеляріи. Онъ являлся, его оставляли иногда ночевать въ каморкѣ, но на другое утро отпускали на ротный дворъ.

Самымъ тяжелымъ днемъ допроса былъ для Кудаева тотъ, когда его поставили на очную ставку съ дядей. Онъ не могъ вынести фигуры добряка капитана, который уже успѣлъ сильно измѣниться. Онъ постарѣлъ, посѣдѣлъ, сгорбился, даже голосъ его ослабъ. На этой очной ставкѣ Кудаевъ только два раза вскользь взглянулъ на капитана и все остальное время простоялъ, опустивъ глаза въ полъ.

За то на очной ставкѣ съ купцомъ Кудаевъ велъ себя храбрѣе. У него явилось желаніе, чтобы примириться съ своею совѣстью, свалить главную вину на купца, чтобы тѣмъ вытородить добряка дядю. Это удалось ему однако лишь на половину.

Единственное, въ чемъ онъ могъ обвинить Егунова, была сказка, имъ разсказанная. На остальное не было никакихъ доказательствъ, и такъ какъ Егуновъ былъ человѣкъ крѣпкаго тѣлосложенія, то могъ легко противостоять истязаніямъ и не подтвердить, не сознаться во взводимыхъ на него обвиненіяхъ, которыя падали тогда на доносителя. А не подтвердившійся признаніемъ оговоръ дорого обходился обвинителю. Онъ самъ уже судился за оклеветаніе, подвергался пыткамъ, а стало быть попадалъ въ положеніе подсудимаго.

XVII.

Между тѣмъ, пока продолжался судъ надъ капитаномъ и купцомъ, вновь случилось событіе въ столицѣ. Кудаевъ былъ очевидцемъ новаго приключенія, будучи назначенъ по наряду на службу. Диковинный случай не мало смутилъ преображенца и заставилъ даже волноваться.

Знаменитый русскій полководецъ, фельдмаршалъ и командиръ Преображенскаго полка, графъ Минихъ, очутился вдругъ въ свой чередъ почти въ томъ же положеніи, въ какомъ находился герцогъ-регентъ. Онъ былъ въ опалѣ и подъ судомъ.

Еще недавно онъ во главѣ своихъ преображенцевъ избавилъ принцессу Анну Леопольдовну, а вмѣстѣ съ ней и всю Россію, отъ кровопійцы и людоѣда Бирона и произвелъ ловкій и отчаянно дерзкій переворотъ въ государствѣ. Теперь онъ самъ былъ арестованъ на квартирѣ, и къ дверямъ его горницы приставили часовыхъ изъ того же Преображенскаго полка.

Въ числѣ этихъ часовыхъ очутился рядовой Кудаевъ. Онъ изумленно глядѣлъ на проходившаго мимо него изъ горницы въ горницу фельдмаршала въ его домашнемъ одѣяніи, простомъ атласномъ шлафрокѣ.

Графъ Минихъ былъ уже не тотъ гордый, съ блестящимъ орлинымъ взоромъ, фельдмаршалъ. Это былъ подсудимый, обвиняемый. Въ чемъ? Никому не было извѣстно. А тѣмъ менѣе ему самому! Отъ него просто хотѣли избавиться, такъ какъ его боялись.

Враги его объяснили робкой принцессѣ, что этотъ смѣлый и любимый солдатами полководецъ, такъ храбро свергнувшій Бирона съ высоты его величія, можетъ точно такъ же дерзко и ловко наложить руку и на правительницу ради личной своей выгоды. Онъ можетъ сдѣлать переворотъ ради родной дочери Великаго Петра, которая все-таки имѣла болѣе, чѣмъ кто либо, правъ на россійскій престолъ. И однажды фельдмаршалъ былъ заарестованъ на дому и къ нему: приставили часовыхъ изъ его же полка.

Кудаевъ, глядя на теперешняго графа Миниха, задумчиваго и печальнаго, невольно сравнивалъ его съ капитаномъ Калачовымъ и изъ этого сравненія или сопоставленія произошло нѣчто очень странное.

Кудаевъ начиналъ примиряться съ своей совѣстью относительно своего доноса.

«Какъ я съ Петромъ Михайловичемъ поступилъ, такъ вотъ они, сильные люди, принцы, правители поступили и съ фельдмаршаломъ. У меня Петръ Михайловичъ безъ вины виноватъ, ради корыстныхъ видовъ, а у нихъ графъ Минихъ безъ вины попалъ, тоже ради злостныхъ намѣреній. Они еще, пожалуй, хуже меня! Я на языкъ невоздерженъ былъ, проболтался, попалъ въ западню и сдѣлался доносчикомъ противъ воли. А они заслуженнаго человѣка, славнаго фельдмаршала и полководца, ни за что, ни про что разжалываютъ и судятъ, чтобы только отъ него избавиться.»

Однажды графъ Минихъ, задумчиво и грустно проходя мимо Кудаева, стоявшаго у дверей подъ ружьемъ, узналъ его и остановился.

— Мнѣ твое лицо знакомо, произнесъ онъ. — Ты, сдается мнѣ, былъ со мною въ ночь подъ девятое ноября, когда мы герцога брали!

— Точно такъ-съ, отозвался Кудаевъ.

— Ты на улицѣ со мною оставался?

— Нѣтъ-съ, меня взялъ господинъ адъютантъ съ собой. Я изъ первыхъ вцѣпился въ его свѣтлость.

— Изъ первыхъ! Что такъ? Золъ былъ на него?..

— Никакъ нѣтъ-съ. Господинъ адъютантъ вашъ указалъ…

— И повалилъ герцога на полъ? выговорилъ, странно усмѣхаясь, Минихъ.

— Точно такъ-съ.

— И билъ? Изъ всѣхъ силъ колотилъ?

— Точно такъ-съ, тихо вымолвилъ Кудаевъ, такъ какъ въ голосѣ фельдмаршала была легкая насмѣшка.

— Ты же, можетъ быть, и полотенце ему въ ротъ воткнулъ?

— Нѣтъ-съ не я, отозвался Кудаевъ.

— И за то спасибо! А почему ты пошелъ на это дѣло — герцога арестовывать? Потому что я васъ позвалъ?

— Точно такъ-съ.

— А нынче вотъ, хоть бы завтра въ ночь, ты меня, на полъ поваливши, будешь кулаками тузить, и тряпку какую въ ротъ мнѣ сунешь. Такъ ли?

Кудаевъ молчалъ.

— Отвѣтствуй: будете вы, вотъ, меня, ночью, вы, преображенцы, брать и везти въ Шлюссель или въ иную другую крѣпость? Будете вы меня по полу валять и тузить?

— Я не буду, выговорилъ Кудаевъ.

— Почему же это?

— Ужъ, право, не знаю-съ. Только васъ я не трону!

— Ну такъ тронутъ здорово твои товарищи. За нихъ можешь ты отвѣчать или нѣтъ? Могутъ они меня исколотить прикладами до смерти?

Кудаевъ молчалъ.

— Молчишь? Вотъ видишь ли. А коли черезъ мѣсяца два или больше выищется какой сорванецъ и поведетъ васъ забирать подъ арестъ правительницу съ императоромъ, чтобы возводить на престолъ цесаревну, вѣдь пойдете опять?

— Я не пойду.

— Не ври, пойдешь. Пообѣщаютъ тебѣ, какъ въ ту ночь правительница, нѣсколько рублей въ награду — и пойдешь. А то — чинъ. Изъ-за чина ты чего не сдѣлаешь.

И по мѣрѣ бесѣды голосъ Миниха все возвышался. Наконецъ онъ смолкъ на мгновеніе, пристально глядя въ лицо рядового, и вдругъ вымолвилъ, какъ бы раздражаясь:

— А знаешь ли ты, молодецъ, почему вы все это дѣлаете и вѣки-вѣчные дѣлать будете? Не знаешь? Нѣтъ?

Кудаевъ не зналъ, что отвѣчать и что-то пробормоталъ.

— Я тебѣ скажу. Потому что вы — янычары. Янычары!

Кудаевъ, не понимая слова фельдмаршала и предполагая, это это нѣмецкое слово, молчалъ и только повторялъ его про себя, чтобы запомнить и спросить потомъ у товарищей, что оно значитъ по-нѣмецки.

Графъ Минихъ простоялъ мгновеніе молча, какъ бы задумавшись. Затѣмъ снова поднялъ глаза на рядового, оглявулъ его съ головы до ногъ, усмѣхнулся ядовито и, двигаясь къ себѣ въ спальню, проговорилъ вполголоса:

— Янычары, янычары…

XVIII.

Вскорѣ послѣ того Кудаевъ былъ озадаченъ двумя приключеніями, смысла которыхъ отгадать не могъ.

Однажды въ казармахъ онъ встрѣтилъ офицера Грюнштейна, который обошелся съ нимъ очень вѣжливо и даже предупредительно, а поболтавъ о какихъ-то пустякахъ, пригласилъ его къ себѣ въ гости.

Кудаевъ хотя и былъ изъ дворянъ, но былъ солдатъ! Грюнштейнъ хотя и былъ изъ евреевъ, да вдобавокъ обанкрутивигійся купецъ, теперь все-таки пользовался правами своими и считался наравнѣ съ другими офицерами. Поэтому приглашеніе Грюнштейна было, конечно, для Кудаева очень лестно.

Когда на другой день онъ явился въ квартиру черноброваго и востроносаго израильтянина, хозяинъ встрѣтилъ его радушно, поговорилъ кое о чемъ и совершенно незамѣтно для Кудаева свелъ разговоръ на судное дѣло, которое было у рядового на плечахъ.

— А что это за случай такой съ тобой, сударь мой? За что тебя часто вызываютъ въ тайную канцелярію? равнодушнымъ голосомъ выговорилъ Грюнштейнъ.

Кудаевъ объяснилъ, въ чемъ дѣло.

— Не пойму я, отозвался Грюнштейнъ. — Стало быть, этотъ капитанъ зря болталъ языкомъ. Да и купецъ тоже. Вѣдь съ ними соучастниковъ никого нѣтъ? Или есть, да ты не знаешь.

— Нѣтъ съ ними никого. По крайней мѣрѣ, я никого не встрѣчалъ, отозвался рядовой.

— А они сами на пристрастьи никого не называли?

— Не знаю; кажись, никого.

— Ну, а ты полагаешь, капитанъ этотъ просто болталъ спьяну за стаканомъ вина или дѣйствительно онъ въ сердцѣ своемъ приверженъ цесаревнѣ?

— Полагаю, что приверженъ, сказалъ Кудаевъ. — Какъ, бывало, зайдетъ рѣчь о ней, такъ онъ сейчасъ кипяткомъ забурлитъ, встанетъ, пойдетъ шагать по горницѣ и кричать. И долго всякое такое припутываетъ про законную линію ея.. Всякія такія страшныя слова, что и передавать мнѣ вамъ неприходится. Все противныя рѣчи.

— Ну, и ты, стало, выходитъ, донесъ на капитана и купца?

— Да, смутился отчасти Кудаевъ. — Только это не я.

— Какъ же это?

— Это все госпожа камеръ-юнгфера, да господинъ Шмецъ.

И Грюнштейнъ попросилъ Кудаева разсказать ему, какъ камеръ-юнгфера съ своимъ родственникомъ заставила его подать доносъ на Калачова.

Когда Кудаевъ кончилъ, Грюштейнъ усмѣхнулся и выговорилъ:

— Да это не въ первый разъ. Много дѣловъ дѣлаетъ г-жа. Минкъ. По виду человѣкъ простой, а на дѣлѣ — ухъ, какая!

— Кто это? удивился Кудаевъ.

— Да эта г-жа Минкъ. Она человѣкъ, братецъ мой, вотъ какой, она…

Но вдругъ офицеръ запнулся, забормоталъ что-то безсвязное и замолчалъ.

— Что за человѣкъ? спросилъ Кудаевъ.

— Нѣтъ, я такъ, зря. Кто же ее знаетъ!

Поговоривъ снова нѣсколько минутъ о пустякахъ, съ частыми паузами, Кудаевъ сталъ собираться домой. Его удивляло, что какъ будто Грюнштейнъ чѣмъ-то озабоченъ. Ему даже казалось, что офицеръ все хочетъ что-то сказать ему и не рѣшается.

«По всей вѣроятностя, это все мнѣ такъ грезится», думалъ Кудаевъ,

Когда онъ всталъ и началъ прощаться, Грюнштейнъ вдругъ, выговорилъ:

— Господинъ Кудаевъ, хоть ты и солдатъ, а все-же-таки дворянинъ. У меня до тебя малая просьбица, и ничего тебѣ не стоитъ ее исполнить. Скажи ты мнѣ по чистой совѣсти: эти два противные государству болтуна и предатели…

Страшнымъ голосомъ выговорилъ эти слова Грюнштейнъ, и затѣмъ продолжалъ безъ запинки…

— Эти двое, Калачовъ и Егуновъ, какъ будутъ по твоему? Дѣйствительно, одни они въ болтовнѣ пустой попались? Или же они участники въ цѣлой шайкѣ таковыхъ? Можетъ быть, ихъ не двое такъ-то собираются въ сенатъ бѣгать, да объявлять о правахъ цесаревны на престолъ. Отвѣчай ты по совѣсти: ничего ты не знаешь по сему предмету, или знаешь, да сказать не хочешь?

— Право же, нѣтъ. Вотъ ей-Богу. Одни они… Я сказалъ капралу Новоклюеву, а затѣмъ камеръ-юнгферѣ. Такъ все дѣло и началось.

— А можетъ, въ пристрастьи твой Калачовъ или купецъ называли и другихъ своихъ сообщниковъ? Мнѣ, родимый, по зарѣзъ хотѣлось бы знать имена всѣхъ этихъ подлецовъ, Въ допросахъ, тебѣ чинимыхъ г. Ушаковымъ, сказывалъ ли онъ тебѣ про это обстоятельство!

— Про какое? не понялъ Кудаевъ.

— Да про что я спрашиваю. Одни ли Калачовъ съ Егуновымъ? Или называли они другихъ участниковъ? Ушаковъ могъ въ допросахъ своихъ тебѣ это сказать.

— Нѣту, не говорилъ. Вѣрно сказываю вамъ, они двое, болтуны, болтали вмѣстѣ.

— Стало быть, это не есть по твоему многолюдное ухищреніе, въ которомъ человѣкъ до полсотни, а то и болѣе.

— Нѣтъ! Какое тебѣ ухищреніе, усмѣхнулся Кудаевъ. — Имъ двоимъ отъ бездѣлья вралося.

Грюнштейнъ вздохнулъ, задумался и потомъ сталъ прощаться съ Кудаевымъ, говоря:

— Ну что же, слава Богу, что ихъ мало, что двое дураковъ нашлись во всей столицѣ за эту шалую цесаревну заступаться.

Кудаевъ вышелъ отъ офицера нѣсколько озадаченный. Во всей ихъ бесѣдѣ не было ничего особеннаго, но было что-то въ фигурѣ Грюнштейна, что не могло ускользнуть отъ вниманія даже такого простодушнаго человѣка, какъ Преображенскій солдатъ.

Грюнштейнъ волновался, смущался, путался, выпытывая у Кудаева все касающееся до дѣла Калачова. Онъ упорно своими черными глазами впивался въ Кудаева, не хуже господина Шмеца при допросѣ.

«Какое ему дѣло, подумалъ Кудаевъ, о томъ, что болтали дядюшка мой съ купцомъ? А вѣдь какъ вертѣлся, ежился и со всѣхъ сторонъ ко мнѣ цѣплялся. Почему же ему все это до-зарѣзу любопытно?»

Сильно изумился бы добродушный Кудаевъ, если бы могъ знать, что черезъ нѣсколько минутъ послѣ его ухода Грюнштейнъ сѣлъ верхомъ на лошадь, уже осѣдланную заранѣе. Одѣтый въ простой армякъ и шапку, по виду совсѣмъ конюхъ или кучеръ, офицеръ поскакалъ по темнымъ и грязнымъ улицамъ столицы прямо на Смольный дворъ.

Въ воротахъ дома, обитаемаго цесаревной Елизаветой, на опросъ сторожей онъ отвѣчалъ весело:

— Матушка-Москва.

— Пожалуй, пожалуй, отвѣчалъ одинъ изъ нихъ.

На крыльцѣ среди темноты чей-то голосъ снова тревожно опросилъ вошедшаго конюха.

— Что за человѣкъ?

— Матушка-Москва, отозвался Грюнштейнъ.

— Добро пожаловать. Прикажешь разбудить цесаревну?

— Нѣтъ, не буди. Вызови мнѣ Мавру Егоровну…

Когда черезъ нѣсколько минутъ въ полуосвѣщенную горницу вошла молодая женщина, Грюнштейнъ вѣжливо и улыбаясь поклонился ей и сказалъ:

— Передайте ея высочеству, что всѣ мои опросы и весь сыскъ сегодня окончился. Сейчасъ я опросилъ самаго главнаго подлеца, нашего рядового Кудаева. Передайте цесаревнѣ, что она можетъ себѣ для памяти записать въ книжку этихъ двухъ вѣрныхъ человѣкъ, которые въ скорости въ Сибирь пойдутъ. А другихъ никого съ ними доподлинно не взято и допрашиваемо не было. — Такъ и скажите.

Грюнштейнъ снова сѣлъ на лошадь и снова поскакалъ домой.

Вернувшись, онъ нашелъ у себя двухъ офицеровъ, которые его дожидались.

Подробно передалъ онъ товарищамъ весь свой разговоръ съ Кудаевымъ.

XIX.

Вскорѣ послѣ этого Кудаевъ былъ еще болѣе озадаченъ.

Къ нему пришелъ какой-то старичекъ, маленькій худенькій и, хрипя, пришепетывая, спросилъ его:

— Господинъ Кудаевъ? Вы?

— Я, отозвался рядовой.

— А есть у васъ въ ротѣ другой Кудаевъ?

— Нѣту.

— Стало, вы, сударь, были на часахъ у фельдмаршала графа Миниха?

— Я былъ.

— И вы же, сударь мой, въ благоприличномъ знакомствѣ я хлѣбосольствѣ состоите съ госпожею камеръ-юнгферою Минкъ?

— Все я же, отозвался Кудаевъ уже весело.

— Ну вотъ-съ, очень пріятно мнѣ съ вами познакомиться и усердно васъ просить пожаловать ввечеру въ домъ господина графа.

— Къ кому? удивился Кудаевъ.

— Къ графу фельдмаршалу.

— Къ Миниху! изумился Кудаевъ.

— Точно такъ-съ.

— Зачѣмъ?

— Дѣло есть-съ.

— Да онъ меня выгонитъ.

— Не извольте безпокоиться. Самъ господинъ фельдмаршалъ меня къ вамъ прислалъ съ сей просьбицей — пожаловать къ нему ввечеру.

«Просьбица? подумалъ Кудаевъ. Просьбица у фельдмаршала къ нему, рядовому. Что за чудеса въ рѣшетѣ?»

— Такъ какъ же прикажете отвѣчать?

— Вѣстимое дѣло, воскликнулъ Кудаевъ: буду.

— Вы не опасайтесь, что графъ подъ арестомъ у себя на дому. Вамъ это повредить не можетъ, къ нему не запрещено ходить гостямъ. Только извините, а лучше вы бы сдѣлали, если бы надѣли простое рябчиково платье.

— Рябчиково?

— Ну, то-ись, простой кафтанъ. Какъ сказываютъ про господъ, служащихъ у статскихъ дѣлъ. Коли угодно, одѣньтесь простымъ человѣкомъ, въ зипунишко, а не угодно — рябчикомъ одѣньтесь. Только не въ мундирѣ этомъ. Оно будетъ спокойнѣе и для васъ, и для графа.

Кудаевъ ничего не понималъ; но эта предосторожность его смутила.

— Нѣтъ, ужъ я лучше не пойду, произнесъ онъ.

— Напрасно, господинъ сударь Кудаевъ, совсѣмъ напрасно. Но мнѣ такой приказъ отъ графа, что коли вы опасаетесь переодѣться, то пожалуйте какъ есть, въ вашемъ солдатскомъ одѣяніи.

— Эдакъ пойду, а переодѣваться что-то мнѣ сдается негодно.

— Ну, эдакъ пожалуйте.

— Ладно.

— Такъ вѣрно это будетъ? Ныньче ввечеру?

— Вѣрно, вѣрно. Сказалъ, такъ не обману.

И въ тотъ же вечеръ, дѣйствительно, Кудаевъ, хотя волнуясь и тревожась, отправился къ дому Миниха. Онъ колебался цѣлый часъ, итти ли ему.

Предложеніе переодѣться въ простой зипунъ или въ статское платье и явиться подъ видомъ простого двороваго или подъ видомъ чиновника, а не военнаго, смущало его. Но въ концѣ-концовъ, изумляясь, зачѣмъ онъ нуженъ Миниху, онъ двинулся.

На крыльцѣ, въ корридорѣ и въ дверяхъ внутреннихъ аппартаментовъ фельдмаршала, Кудаевъ нашелъ часовыхъ отъ коннаго полка.

Это свидѣтельствовало, что опальный сановникъ все еще находится подъ домашнимъ арестомъ.

Кудаева пропустили, конечно, безпрепятственно, и какой-то лакей-нѣмецъ, не говорившій по-русски, провелъ его въ маленькую горницу. Здѣсь оказался тотъ самый старичекъ, что приходилъ въ казарму.

— Ну вотъ и хорошо. Я пойду доложу, произнесъ онъ.

И не прошло полминуты, какъ Кудаевъ былъ введенъ старичкомъ въ полуосвѣщенную горницу.

Фельдмаршалъ сидѣлъ за большимъ рабочимъ столомъ, покрытымъ книгами и бумагами.

— Здравствуй, воинъ, выговорилъ онъ. — Удивляешься, что я тебя позвалъ? Такъ ли?

Кудаевъ пробормоталъ что-то. Его поразили фигура и голосъ Миниха. Лицо за нѣсколько времени успѣло осунуться, еще болѣе пожелтѣть. Голосъ казался слабымъ, надорваннымъ.

«Совсѣмъ не тотъ человѣкъ, подумалъ Кудаевъ. Вотъ то же самое, что мой дядюшка. Они оба, почитай, что въ одномъ положеніи и оба, почитай, невинно страдаютъ. Только есть разница. На Миниха враги какіе-то наклеветали правительницѣ, но Іуды въ домѣ его не нашлось. А вотъ у старика-капитана нашелся Іуда».

Кудаевъ вздохнулъ и понурился головой.

— Чего ты? выговорилъ Минихъ, съ удивленіемъ въ голосѣ.

Вздохъ и движеніе рядового онъ понялъ по своему.

— Чего ты? Иль тебѣ меня жалко? Вы, янычары, дѣтей подъ соусомъ жарить сдособны и ѣсть съ масломъ и съ кашей. Гдѣ же вамъ сердобольничать! Это про васъ не писано. Чего же ты охаешь?..

Кудаевъ не зналъ, что отвѣчать.

— Ну, коли жалѣешь, прибавилъ Минихъ, не получивъ отвѣта, — такъ жалѣй себя, тѣмъ лучше. Тогда ты охотнѣе справишь мое дѣльце. Хочешь ты справить мнѣ дѣльце?

— Слушаю-съ.

— Да хочешь ли?

— Извольте-съ.

— Дѣло, братецъ, простое. Ты женихъ племянницы камеръ0юнгферы Минкъ?

— Точно такъ-съ… Надѣюсь…

— Она тебя любитъ?

— Мальхенъ? любитъ!

— Мальхенъ, это невѣста? Нѣтъ, я спрашиваю про тетку ея. Камеръ-юнгефера любитъ тебя?

— Полагаю-съ.

— Можешь ты ей отъ меня снести записочку и ящичекъ, такъ, чтобы никто во всемъ мірѣ, кромѣ тебя, меня, да госпожи Минкъ, никто этого не зналъ?

— Могу-съ, удивляясь, произнесъ Кудаевъ.

— Поклянешься ты мнѣ, что кромѣ насъ троихъ никто этого знать не будетъ?

— Поклянусь.

— Не погубишь ты оплохомъ и себя, и меня, и свою Минкъ? Понимаешь ли ты, что ты погубить можешь всѣхъ троихъ?

— Не знаю-съ. Полагательно, если вы такъ сказываете.

— Такъ берешься?

— Берусь, съ запинкой выговорилъ Кудаевъ.

— Ящичекъ небольшой, хоть за пазуху клади его. Все дѣло въ этомъ. Даже и отвѣта мнѣ не надо никакого отъ нея ко мнѣ. Сдѣлай милость, въ ножки поклонюсь и ей, и тебѣ.

— Извольте-съ, выговорилъ Кудаевъ уже смѣлѣе.

— Ну, такъ вотъ.

Минихъ слазилъ въ столъ и досталъ маленькую записку, запечатанную, а затѣмъ небольшой футляръ.

Тутъ же на глазахъ Кудаева онъ завернулъ футляръ, величиною вершка въ четыре, въ бумагу, перевязалъ снуркомъ, запечаталъ съ двухъ сторонъ, а затѣмъ, взявъ перо, быстро, мелкимъ почеркомъ написалъ что-то.

— Ну, вотъ цидуля и посылка. Бери, не теряй, передай: по принадлежности и никому не болтай. Не передашь, ограбишь — себя погубишь, передашь и разболтаешь — всѣхъ насъ троихъ погубишь.

Фельдмаршалъ передалъ то и другое въ руки рядового, велѣлъ спрятать за пазуху и отпустилъ со словами:

— Коли все благоустроится, я, сударь мой, этого не забуду. Я все-таки фельдмаршалъ и графъ.

Кудаевъ вышелъ на улицу и тутъ только, какъ всегда спохватился, что забылъ спросить, когда ему передавать посылку госпожѣ Минкъ.

«Теперь поздно, подумалъ онъ. Завтра пойду».

Всю ночь проспалъ рядовой плохо. Маленькій футлярецъ и записка оставались все время за пазухой. Онъ побоялся гдѣ-либо спрятать ихъ.

И этотъ футлярецъ, и эта записочка все болѣе тревожили Кудаева, какъ будто жгли его грудь, какъ будто царапали тамъ.

«Точно ворованное тамъ спряталъ», думалось ему.

И вспомнилъ онъ, какъ однажды еще въ деревнѣ онъ поймалъ и спряталъ за пазуху бѣлку, которая въ кровь расцарапала ему всю грудь. Теперь писуля и посылка фельдмаршала, арестованнаго на дому по государственнымъ причинамъ, царапали и жгли Кудаева много пуще той бѣлки.

XX.

На другой день рядовой хотѣлъ бѣжать къ госпожѣ Минкъ чуть свѣтъ, но, подумавъ, обождалъ. Въ девять часовъ утра онъ былъ уже, однако, на подъѣздѣ Зимняго дворца.

Камеръ-юнгфера при объясненіи Кудаева всего съ нимъ происшедшаго, а затѣмъ даннаго ему порученія, нисколько не удивилась. Кудаевъ удивился и глаза вытаращилъ на барыню.

— Гдѣ же все? выговорила она просто.

— Вотъ-съ.

И Кудаевъ полѣзъ за пазуху, досталъ записку, досталъ футляръ и передалъ тучной женщинѣ.

«Хоть бы тебѣ капельку удивилась», думалъ онъ.

Госпожа Минкъ прочла то, что было написано на посылкѣ и улыбнулась. Затѣмъ распечатала и стала читать письмо, которое оказалось длиннымъ. Четыре небольшихъ страницы были исписаны мелкимъ почеркомъ.

Но камеръ-юнгфера читала быстро, изрѣдка ухмылялась самодовольно, качала головой.

Затѣмъ, прочитавъ, она развернула бумагу на футлярѣ, вынула, отворила его и ахнула. Кудаевъ ахнулъ еще пуще.

Три вещи сверкнули оттуда и засіяли на всю горницу. Брошка и двѣ серьги изъ крупныхъ брильянтовъ.

Камеръ-юнгфера не выдержала и промычала на всю горницу какой-то ей одной свойственный звукъ, въ родѣ «мэ-э-э!»

Она была не столько изумлена, сколько озабочена, сидѣла глядя на брильянты въ глубокой задумчивости, наконецъ вздохнула и произнесла что-то по-нѣмецки.

Кудаевъ, начинавшій уже вслѣдствіе сношеній съ ней и съ невѣстой чуть-чуть понимать по-нѣмецки, понялъ только одно слово: «мудрено».

Въ эту минуту раздались шаги въ корридорѣ около дверей, и госпожа Минкъ быстро защелкнула футляръ и сунула его въ карманъ.

Въ горницу вошла Мальхенъ, какъ всегда, веселая, подпрыгнула, увидя Кудаева, но обернувшись къ теткѣ, замѣтила незаурядное выраженіе ея лица.

— Что такое? спросила она по-нѣмецки.

— Ничего, такъ, отозвалась Стефанида Адальбертовна, и, обернувшись къ рядовому, произнесла строго:

— Слюшай, господина золдатъ, не надо ни едина словъ никому про это говариваетъ.

И она похлопала по своему карману, гдѣ былъ спрятанъ футляръ.

— Никому ни словъ. А то я, ви, и онъ, важный особи, всѣ три подъ кнутъ попадаваитъ и всѣ до шмерти посѣковаются… Слюшаетъ? Понимайтъ? До шмерти!

Несмотря на серьезный голосъ и серьезное лицо госпожи Минкъ, Кудаевъ невольно улыбнулся при словѣ «шмерть».

— Не смѣшно ничего, разсердилась камеръ-юнгфера. — Никому ни слова.

И она быстро заговорила что-то по-нѣмецки, обращаясь къ Мальхенъ.

Дѣвушка сразу стала серьезна и обратилась къ Кудаеву съ переводомъ слышаннаго отъ тетушки.

— Тетушка приказываетъ вамъ никому во всей столицѣ на сказывать о томъ, что вы ей сейчасъ принесли. Она говоритъ, что иначе и вы, и она, и тотъ генералъ, который васъ прислалъ, можете очутиться въ тайной канцеляріи, а послѣ пристрастія и пытки попасть въ ссылку.

Мальхенъ, передавая это, была настолько встревожена, что фигура ея всего болѣе подѣйствовала на рядового. Онъ только теперь совершенно серьезно отнесся ко всему приключенію, въ которое попалъ волей-неволей.

— Избави Богъ, выговорилъ онъ съ чувствомъ. — И тотъ мнѣ говорилъ, никому не сказывать.

— И ей не надо сказывайтъ, прибавила камеръ-юнгфера, показывая на Мальхенъ. — Она дѣвицъ, она болтунъ.

— Не надо, не надо, замахала руками и Мальхенъ. — Я не хочу. Я боюсь секретовъ. Ихъ мудрено въ головѣ держать.

Кудаевъ, по любезному приглашенію госпожи Минкъ, остался обѣдать. Сама она тотчасъ же вышла изъ горницы и молодежь осталась наединѣ, что случалось не часто.

Мальхенъ, разумѣется, воспользовалась случаемъ, чтобы тотчасъ же повиснуть на шеѣ своего возлюбленнаго и цѣловать его.

— Скоро ли, Господи, все это кончится, заговорила она.

И дѣвушка-егоза, какъ всегда бывало наединѣ съ женихомъ, то жаловалась и пищала, то хихикала, то принималась хныкать, а затѣмъ опять хохотала или начинала пѣть.

Кудаевъ пробылъ во дворцѣ довольно долго, обѣдалъ и послѣ обѣда просидѣлъ еще около часу.

За все это время его удивляла камеръ-юнгфера. Передъ обѣдомъ она вернулась въ горницы сіяющая, довольная и весело болтала. Затѣмъ во время обѣда она встала, потому что кто-то вызвалъ ее къ себѣ, и когда она опять вернулась, то лицо ея было не только раздосадовано, но даже злобно. Она не стала ѣсть, отшвырнула отъ себя ложку, сердито мяла салфетку въ рукахъ и поднялась изъ-за стола темнѣе ночи.

Но затѣмъ она снова исчезла изъ своей горницы, а когда возвратилась, то Кудаевъ ротъ разинулъ. Опять сіяла госпожа Минкъ! Толстое лицо ея расплылось въ большущую улыбку. Маленькіе, сѣрые, масляные глазки прыгали отъ радости.

«Вотъ сейчасъ ей кладъ подарили», подумалъ Кудаевъ.

Госпожа камеръ-юнгфера была настолько довольна и весела, что когда рѣчь зашла о танцахъ, она встала и показала своей племянницѣ, какъ въ молодости въ одномъ голландскомъ танцѣ дѣлали вторую фигуру.

Толстая камеръ-юнгфера, поднявъ свои здоровенныя, какъ бревна, руки надъ головой, медленно закружилась по комнатѣ, тихо покачиваясь и поворачиваясь.

Доски пола жалобно заныли и заскрипѣли. Кудаевъ не выдержалъ и фыркнулъ.

Госпожа Минкъ была слишкомъ въ духѣ, чтобы разсердиться на молодого человѣка. Она только погрозила ему пальцемъ.

Выйдя изъ дворца, Кудаевъ задумчиво пошелъ въ казармы, разсуждая по дорогѣ:

«Вотъ такъ приключеніе! Фельдмаршалъ даритъ госпожу Минкъ. Да какъ даритъ-то? Вѣдь эти украшеньица какихъ денегъ должны стоить? На нихъ можно имѣніе купить. Что все это означаетъ?»

Когда Стефанида Адальбертовна осталась одна съ племянницей — она вынула изъ комода футляръ и открыла его подъ самымъ носомъ дѣвушки.

— Охъ!! вскрикнула Мальхенъ, и начала отъ восторга визжать, какъ собаченка.

— Это тебѣ, meine Liebchen, пойдетъ! сказала Минкъ. Подъ вѣнецъ поѣдешь съ этими вещами.

— Какое диво! Какое диво! восклицала Мальхенъ то по-русски, то по-нѣмецки.

— Это, навѣрно, тысячу рублей стоитъ! Я уже посылала оцѣнивать къ придворному ювелиру. Только… Мудрено, Мальхенъ, очень мудрено…

— Что мудрено?.. спросила дѣвушка.

— За это надо отплатить…. А мудрено! вздохнула камеръ-юнгфера. Пока ладится, не знаю, что дальше будетъ.

XXI.

Былъ уже конецъ Великаго поста, когда два дѣла, о которыхъ много хлопотала Стефанида Адальбертовна, пришли къ желанному концу — осужденіе капитана Калачова и московскаго купца Егунова, а вмѣстѣ съ тѣмъ объявленіе о замужествѣ Мальхенъ и ея помолвка.

Передъ Страстной недѣлей Андрей Ивановичъ Ушаковъ доложилъ дѣло о подсудимыхъ ея высочеству правительницѣ. По резолюціи Анны Леопольдовны, капитанъ Калачовъ былъ лишенъ всѣхъ правъ состоянія. У него была «отобрана шпага съ портупеей», а затѣмъ онъ былъ назначенъ въ ссылку въ Камчатку.

Купецъ Егуновъ тоже былъ назначенъ въ ссылку въ Сибирь, въ городъ Кузнецкъ, «на житье вѣчно».

Въ одинъ день съ ними, точно такая же резолюція послѣдовала относительно рядового изъ дворянъ, Преображенскаго солдата Елагина. Хотя его дѣло разсматривалось отдѣльно, но преступленіе Елагина было почти одинаково съ преступленіемъ Калачова. Его наказывали ссылкой тоже за «противныя рѣчи».

Той же резолюціей правительницы рядовой Преображенскаго полка Василій Кудаевъ «за вѣрность присягѣ и правый доносъ» былъ «написанъ» въ капралы въ тотъ же полкъ и, по распоряженію Ушакова, награжденъ пятьюдесятью рублями.

Но помимо этого вознагражденія, отъ правительницы и отъ тайной канцеляріи, капралъ Кудаевъ воспользовался гораздо большимъ.

Это второе предпріятіе камеръ-юнгферы было, собственно говоря, главнымъ. Дѣло касалось до имущества, конфискованнаго у капитана Калачова. Камеръ-юнгфера выбивалась изъ силъ, хлопоча, чтобы оставшееся послѣ граждански умершаго капитана состояніе досталось нареченному ея племянницы.

Наслѣдовать Кудаеву отъ капитана оказалось гораздо мудренѣе, нежели думала госпожа Минкъ. Оказалось, что Кудаевъ окончательно ничѣмъ не могъ доказать свое родство съ осужденнымъ.

Стефанида Адальбертовна, узнавъ это отъ господина Шмеца, была въ теченіи нѣсколькихъ дней въ совершенной ярости. Гнѣвъ душилъ ее, она не могла совершенно объясняться, хотя бы даже ломанымъ русскимъ языкомъ.

Она звала на помощь переводчицей Мальхенъ, засыпала Кудаева вопросами, бранилась, называла его самыми обидными словами и заставляла его невѣсту неукоснительно и вѣрно переводить ея ругательства на русскій языкъ.

Дѣло дошло до того, что однажды Мальхенъ, переводя съ нѣмецкаго на русскій цѣлые десятки бранныхъ словъ, расплакалась, и съ ней сдѣлался истерическій припадокъ.

Камеръ-юнгфера, между прочимъ, называла Кудаева плутомъ и мошенникомъ, говорила, что онъ хотѣлъ ихъ обмануть, раскаивалась въ томъ, что просила объ обвиненіи капитана Калачова, ибо, если бы она знала, что Кудаевъ ему не родня и наслѣдовать не можетъ, то никогда не начала бы дѣла.

Наконецъ, госпожа Минкъ однажды приказала племянницѣ перевести Кудаеву, что она будетъ просить правительницу приказать начать дѣло сначала и за противныя рѣчи, которыя велись тремя лицами въ квартирѣ Калачова, судивъ, обвинять и сослать не купца съ капитаномъ, а его самого, преображенца.

Кудаевъ клялся, что онъ дальній родственникъ Калачову, что онъ не лгалъ, утверждая это. При этомъ онъ клялся, что Калачовъ самъ обѣщалъ ему оставить со временемъ все состояніе, конечно, по завѣщанію.

— Все это дичь, воскликнула госпожа Минкъ. — Все это болтовня, вранье. Онъ мошенничалъ, насъ обманывалъ. Теперь какой же толкъ выйдетъ изъ того, что капитана сошлютъ? Наслѣдуетъ не онъ, а какой-нибудь другой родственникъ или отпишутъ все въ казну. Переведи, Мальхенъ. Переведи плуту…

Однако, не смотря на ежедневныя сцены, которыя дѣлала камеръ-юнгфера молодому человѣку, заставляя Мальхенъ быть правдивой переводчицей, одновременно она все-таки, съ помощью родственника Шмеца, продолжала энергично хлопотать по дѣлу наслѣдства.

Однажды Мальхенъ передала жениху по секрету, что тетушка ея до того расходилась, что объявила фрейлинѣ Іуліанѣ Менгденъ свое условіе: если дѣло не удастся, то она попроситъ отставку изъ штата правительницы и уѣдетъ въ Курляндію.

— Вона какъ! удивился Кудаевъ. — Да нѣшто можно такъ грозить? Ну, и скажутъ ей: уѣзжай! Прогонятъ! А то еще хуже. Разсердится правительница, да сошлетъ куда…

Но Мальхенъ замахала руками.

— Ахъ, какой ты! Ничего ты, глупый, не понимаешь. Развѣ можно тетушку отпустить! Ни Менгденъ, ни правительница никогда на это не рѣшатся. Онѣ безъ нея пропали.

— Почему это? изумился капралъ.

— Да ужъ такъ, вѣрно я тебѣ сказываю. Объ этомъ мнѣ строжайше запрещено болтать. Вотъ выйду замужъ за тебя, все тебѣ разскажу, а теперь не могу.

И, дѣйствительно, камеръ-юнгфера добилась своего.

Капралъ Кудаевъ законнымъ образомъ вступилъ во владѣніе имуществомъ граждански умершаго дяди.

Когда дѣло это огласилось и многіе узнали, что Кудаевъ дѣлается домовладѣльцемъ на Петербургской сторонѣ, то нѣкоторыя лица во дворцѣ стали обходиться съ нимъ гораздо вѣжливѣе и предупредительнѣе.

Койечно, не размѣръ состоянія, не богатство играли тутъ роль. Эти лица понимали, что если капралъ могъ, вопреки всякихъ законовъ, получить себѣ отписанное у осужденнаго имущество, то, стало быть, онъ — любимецъ не только камеръ-юнгферы, но можетъ быть и самой правительницы.

Въ полку то же самое дѣло произвело иное впечатлѣніе. Отъ Кудаева стали сторониться какъ офицеры, такъ и рядовые изъ дворянъ. Нѣсколько разъ за спиной онъ слышалъ слово «Искаріотъ».

Наконецъ, однажды, капралъ Новоклюевъ, встрѣтивъ Кудаева въ казармахъ, остановилъ его словами:

— Что, Іуда, не затѣваешь ли опять новый какой доносъ? На какую тетушку или бабушку?

Кудаевъ взглянулъ на капрала и увидалъ, что тотъ былъ сильно пьянъ, съ краснымъ лицомъ и пошатывался на ногахъ.

— Я не предавалъ никого, заговорилъ Кудаевъ едва слышно: меня къ тому другіе толкнули.

— Чертъ толкнулъ! Да вѣдь и Іуду Искаріота на нашего Господа сатана толкалъ. Ахъ, ты! И подлое дѣло сдѣлалъ, дядю старика сгубилъ, да и глупое дѣло. Нюху у тебя нѣтъ; собачье твое рыло. Нашелъ, вишь, вины какія! Цесаревну тотъ возлюбилъ! Въ сенатъ хотѣлъ бѣжать, объ ней рапортовать! А ты доносчикъ!

Новоклюевъ все сильнѣе покачивался на ногахъ и бормоталъ, изрѣдка вскрикивая, очевидно, самъ не вполнѣ сознавая, что болтаетъ.

Кудаевъ хотѣлъ уйти отъ пьянаго, но капралъ бросился за нимъ, сильной рукой ухватилъ его за плечо и закричалъ на всю казарму.

— Не смѣй, слушай свою отповѣдь. Что хочу, то и буду говорить, а ты стой, ухи держи и слушай. Ты, вишь, на цесаревну умышляешь, на нашу матушку доносишь, на тѣхъ, кто ее возлюбилъ. На нѣмкахъ жениться хочешь! Нѣмецкихъ ребятъ въ Россіи разводить! Ахъ, ты, собака-песъ! Да знаешь ли ты, оралъ Новоклюевъ, что я тебя за матушку нашу, Елизавету Петровну, разнесу на сто частей. За куму Богъ велитъ заступаться, коли ее кто обидѣлъ. А она у меня моего Андрюшку крестила, сама своими царскими ручками вокругъ купели его носила. Понимаешь ли ты, собака-песъ, какое ты дѣло сотворилъ? Ты лучше не ходи къ намъ въ казармы, мы тебя тутъ ухлопаемъ. Іуда! Вишь, что свахлялъ. Разстрѣлъ бы тебѣ! Іуда! Матушка Москва велитъ.

Кудаевъ давно бы ушелъ; но онъ стоялъ и слушалъ, выпуча глаза на Новоклюева и почти не вѣря своимъ ушамъ.

— Что ты, что ты! Спьяну, что ли? выговорилъ онъ. — Давно ли ты мнѣ сказывалъ совсѣмъ не такое? Сказывалъ, что кто считаетъ Елизавету Петровну законной дочерью перваго императора, такъ тотъ измѣнникъ присягѣ. А теперь, что ты болтаешь? У тебя спьяну всѣ мысли кверху ногами стали.

— Мало ли, что было, да прошло. Самъ ты пьянъ родился, коли ничего не знаешь. Собака ты, песъ, а нюху собачьяго у тебя нѣтъ. Коли я когда и сказывалъ, что супротивъ нашей матушки цесаревны, такъ, стало быть, я скотина былъ, свинья непонятная. Да мало ли что сказывалось? Нынѣ совсѣмъ другое потрафляется. Невѣсту свинятину себѣ раздобылъ, да поросятъ разводить въ Россіи…

Кудаевъ вдругъ взбѣсился и крикнулъ, подступая къ капралу:

— А что, если я сейчасъ, прямехонько пойду къ господину Шмецу, да ему всѣ твои рѣчи разскажу, перомъ на бумагѣ, что съ тобой будетъ? Пьяная стелька!

— Иди! Ступай! Пойдемъ вмѣстѣ! отчаянно оралъ Новоклюевъ и, ухвативъ Кудаева поперегъ тѣла, онъ сталъ тащить его къ двери.

— Пойдемъ, что же упираешься? Я радъ пострадать за матушку-царевну. Не успѣютъ меня въ канцеляріи отсудить, какъ ихъ всѣхъ, судей-то самихъ, въ Сибирь ушлетъ императрица.

— Что? что? повторялъ Кудаевъ, изумляясь.

Богъ вѣсть, чѣмъ бы окончилась эта ссора между двумя капралами, если бы въ эту минуту не появился, какъ изъ-подъ земли, офицеръ Грюнштейнъ.

Онъ уже нѣсколько мгновеній стоялъ за пріотворенной дверью и слушалъ все, что оралъ Новоклюевъ. Въ ту минуту, когда капралъ потащилъ Кудаева къ дверямъ, Грюнштейнъ вышелъ, рознялъ ихъ и крикнулъ на пьянаго капрала:

— Цыцъ, сорока! Спьяну сорочишь непристойныя рѣчи, а этотъ уже по присягѣ подвелъ одного. Долго ли ему тебя погубить.

— Я про то сказываю, началъ Новоклюевъ тише…

— Молчать! Ни единаго слова не смѣй говорить! крикнулъ Грюнштейнъ. — Вытряси хмѣль изъ головы. Дурень! Ну, а ты, обернулся онъ къ Кудаеву, дѣлай, какъ знаешь. Хочешь его губить за его пьяныя рѣчи, — губи. Но коли ты человѣкъ честный и сердечный, то долженъ разумѣть, что это все Новоклюевъ вралъ съ пьяныхъ глазъ. Во истину цесаревна крестила у него, какъ и у многихъ другихъ преображенцевъ. Такъ нешто изъ этого что слѣдуетъ.

— Какъ что слѣдуетъ! Вѣстимо дѣло… началъ Новоклюевъ.

— Пошелъ ты спать, прикрикнулъ Грюнштейнъ.

— Коли она моя кума…

— Пошелъ спать… Ну… Идешь, что ли?..

Новоклюевъ не повиновался и снова хотѣлъ что-то говорить.

— Пишкни! воскликнулъ Грюнштейнъ. — Коли еще слово прибавишь, то я на тебя особый запретъ положу. Иди спать. Матушку-Москву знаешь, страннымъ голосомъ вдругъ произнесъ Грюнштейнъ, приближаясь къ Новоклюеву и глядя пристально въ его полуоткрытые пьяные глаза. — Ну, Матушка-Москва! Ступай спать.

И къ удивленію Кудаева, Новоклюевъ покорно, ни слова не отвѣтивъ, но сильно пошатываясь, вышелъ изъ горницы.

— Ну а ты, господинъ новый капралъ, будь добрый человѣкъ, заговорилъ Грюнштейнъ: — не губи товарища за пьяныя рѣчи. У насъ одинъ, Елагинъ — ужъ пропалъ такъ. Мало ли чего нагородилъ тутъ этотъ шалый дурень. Проспится, самъ не повѣритъ. Нешто у цесаревны могутъ быть какіе приверженные? Есть у насъ законная правительница и законный императоръ, которому мы всѣ присягали. Они истинные правители, государи Россійской имперіи. А вѣстимое дѣло, есть малоумные люди, которые также, какъ твой капитанъ, болтаютъ всякія непристойныя рѣчи, выдумываютъ небылицы въ лицахъ, и сказываютъ къ примѣру, что Елизавета Петровна должна бы царствовать. Все это, голубчикъ мой, сущій вздоръ. Ты человѣкъ умный, самъ разсудить можешь. Проспится Новоклюевъ, самъ, говорю, не повѣритъ, что тутъ наболталъ. Ну, такъ какъ же, станешь ты его губитъ? спросилъ Грюнштейнъ.

— Нѣтъ, что вы? Зачѣмъ? Я вѣдь ничего. Онъ меня остановилъ и началъ поносить, и меня, и невѣсту…

— Такъ не пойдешь ты доносъ дѣлать?

— Что вы, Богъ съ вами…

— Ну, спасибо, воздастъ тебѣ Господь сторицей. За что человѣка губить. Пьяный вѣдь онъ.

— Вѣстимо, вѣдь и я вижу, что пьянъ. Хоть сказываютъ, что у пьянаго на умѣ, то и на языкѣ, усмѣхаясь прибавилъ, Кудаевъ.

— Нѣтъ, прости, неправильна эта пословица. Бываетъ, что у пьянаго на языкѣ такое, чего въ головѣ и не бывало никогда. За что жъ его губить.

— Да я и не собирался.

— Ну, то-то вотъ, спасибо, произнесъ Грюнштейнъ и, простясь, онъ быстро отправился въ караульню, изъ которой пришелъ.

Кудаевъ, однако, долго думалъ о случившемся. Въ немъ было убѣжденіе, что пьяный Новоклюевъ высказался откровенно. Стало быть, въ капралѣ произошла быстрая перемѣна. Давно ли онъ говорилъ Кудаеву совершенно противоположное.

XXII.

На Красной Горкѣ состоялось бракосочетаніе племянницы госпожи камеръ-юнгферы и Преображенскаго капрала.

На свадьбу эту многіе обратили вниманіе. Многіе сановники заранѣе знали, что будетъ свадьба богатая и пышная, совсѣмъ не къ лицу для капрала и для молоденькой нѣмочки. Тѣмъ не менѣе очень удивило многихъ высокопоставленныхъ лицъ одно обстоятельство на этой свадьбѣ. А затѣмъ послѣ обряда дня два или три много толковъ было о случившемся.

Въ то утро, когда невѣсту одѣвали къ вѣнцу, а женихъ съ своей стороны съ нѣсколькими товарищами собирался изъ своего дома на Петербургской сторонѣ въ церковь Святой Троицы, въ Зимнемъ дворцѣ происходило нѣчто.

Когда Мальхенъ начала одѣваться, камеръ-юнгфера исчезла изъ горницы, поднялась въ верхній этажъ и перемолвилась съ баронессой Менгденъ. Затѣмъ она вернулась назадъ и сѣла, ни съ кѣмъ не заговаривая.

Мальхенъ одѣвалась. Нѣсколько пріятельницъ были у ней и по обычаю помогали наряжать невѣсту къ вѣнцу.

Камеръ-юнгфера глядѣла сумрачно и, наконецъ, нѣсколько разъ повторила, не двигаясь съ мѣста:

— Не спѣшитъ. Не надо спѣшитъ! Подождитъ. Понимайтъ?

Всѣ съ удивленіемъ глядѣли на госпожу Мникъ, въ особенности Мальхенъ широко раскрывала на нее свои красивые глаза.

Въ комнату вошла камеръ-медхенъ правительницы и позвала госпожу Минкъ наверхъ.

Черезъ нѣсколько мгновеній камеръ-юнгфера вернулась назадъ и видомъ своимъ перепугала всѣхъ. На ней лица не было. Вѣрнѣе сказать, на ней была пунцовая маска. Вся кровь бросилась въ голову тучной женщинѣ. Еще немножко и, казалось, у ней сдѣлается ударъ.

Внѣ себя отъ гнѣва, пыхтя, сопя и задыхаясь, госпожа Минкъ выговорила черезъ силу племянницѣ:

— Раздѣвайся.

Слово это упало въ горницу, какъ громъ. Мальхенъ затрепетала всѣмъ тѣломъ и вскрикнула, всплеснувъ руками:

— Что вы, тетушка!

— Раздѣвайся. Не поѣдешь. Не хочу свадьбы. Меня обманули. Не хочу, раздѣвайся. Was sagen sie! Gott?

И на вторичный повелительный приказъ камеръ-юнгферы двѣ дѣвушки начали снимать съ Мальхенъ подвѣнечное платье.

Невѣста заплакала навзрыдъ, и приставала къ теткѣ объяснить причину такого неожиданнаго приключенія. Но камеръ-юнгфера, уже нѣсколько успокоившись, озлобленно махала рукой и повторяла по-нѣмецки:

— Насъ надули! Не хочу, не позволю я себя, какъ дѣвчонку, обманывать. Я не горничная. Я придворная совѣтница. Вотъ кто я.

Между тѣмъ нѣсколько женщинъ и дѣвушекъ изъ штата правительницы уже успѣли ускользнуть изъ горницы и разнести по дворцу вѣсти о скандалѣ.

Въ верхнемъ этажѣ тотчасъ было передано все, что случилось въ комнатахъ камеръ-юнгферы, самой госпожѣ Менгденъ. Фрейлина быстро пошла въ спальню правительницы.

Въ ту минуту, когда Мальхенъ была уже безъ своего вѣнчальнаго платья и надѣвала простое сѣренькое, въ горницу вбѣжала та же камеръ-медхенъ, но съ лицомъ очень веселымъ и объявила госпожѣ Минкъ:

— Ея высочество васъ къ себѣ требуетъ.

Придворная барынька грозно и важно поглядѣла на камеръ-медхенъ и произнесла:

— Скажите я нездорова, не могу итти.

Всѣ присутствующіе переглянулись съ нѣкоторою робостью.

Дѣвушка выскочила изъ горницы, а госпожа камеръ-юнгфера стала стучать жирнымъ кулакомъ по подоконнику и приговаривала:

— Я не дѣвченка. Я себя за носъ водить не позволю. Сейчасъ напишу бумагу, буду просить отставку, уѣду въ Курляндію. Посмотримъ, какъ они безъ меня обойдутся.

Та же камеръ-медхенъ въ третій разъ впорхнула въ горницу и снова объявила госпожѣ Минкъ:

— Ея высочество приказала сказать: скажи Стефанидѣ Адальбертовнѣ, что все будетъ по ея желанію, поэтому чтобы не сердилась, скорѣе одѣвала невѣсту и ѣхала въ храмъ.

Госпожа Минкъ вздохнула. Лицо ея просіяло и, ни слова не говоря, она двинулась изъ горницы и пошла наверхъ. Въ дверяхъ она обернулась и выговорила:

— Ну, одѣвайте Мальхенъ.

Дѣвушка вскрикнула отъ восторга, пріятельницы ея взялись за все, что было разложено по стульямъ и столамъ, и невѣста начала одѣваться снова.

Черезъ нѣсколько минутъ явилась госпожа камеръ-юнгфера, вошла сановито и медленно, закинувъ важно голову назадъ, и произнесла по-нѣмецки съ особой разстановкой:

— Ея высочество правительница и мать императора дѣлаетъ мнѣ честь быть твоей посаженной на свадьбѣ.

Мальхенъ, глядѣвшая въ лицо тетушкѣ, не отвѣчала ничего. На нее, очевидно, эта новость не произвела никакого впечатлѣнія. Ей это было совершенно безразлично.

— Что ты, не понимаешь? Ты дура, уже сердито произнесла госпожа Минкъ. — Понимаешь ты эту честь?

— Понимаю, поспѣшила отвѣтить Мальхенъ, — очень рада.

— Это великая честь!

— Понимаю, тетушка… Это, конечно, для васъ, а не ради меня…

— То-то. Ну собирайся скорѣе…

Черезъ нѣсколько минутъ невѣста была уже готова и, окруженная гостями, спускалась по лѣстницѣ садиться въ карету.

Со второго этажа въ то же время спускалась расфранченная госпожа Іуліана Менгденъ, отправлявшаяся въ церковь изображать при бракосочетаніи персону ея высочества въ качествѣ посаженной матери.

Причина, разобидѣвшая госпожу камеръ-юнгферу, была именно та, что правительница, обѣщавшая за нѣсколько дней быть посаженной Мальхенъ, передумала и рѣшила, что это слишкомъ много чести для простого капрала преображенца и для простой дѣвочки, не состоящей даже въ штатѣ двора.

Анна Леопольдовна находила совершенно достаточнымъ, если посаженной матерью будетъ фрейлина Менгденъ. Однако камеръ-юнгфера настояла на своемъ, но, конечно, согласилась на то, чтобы фрейлина Менгденъ была замѣстительницей принцессы при обрядѣ и на свадебномъ обѣдѣ.

Послѣ вѣнчанія былъ, конечно, пиръ горой у молодыхъ, на Петербургской сторонѣ, въ домикѣ несчастнаго капитана. Кудаевы зажили, конечно, весело и богато — и блаженствовали. Капралъ былъ безмѣрно счастливъ. У него было порядочное состояніе, нежданно полученный чинъ, красавица жена, и, наконецъ, покровительство властной «придворной барыньки».

А что такое была толстая, лѣнивая и глуповатая на видъ камеръ-юнгфера — Кудаевъ вполнѣ узналъ только послѣ вѣнца отъ свобй молодой жены.

— Тетушка все можетъ, что ни захочетъ, объяснила однажды госпожа Амалія Кудаева своему мужу, прося только не говорить объ этомъ въ полку. — Она сильный и властный человѣкъ, сильнѣе всего генералитета!

— Какъ такъ? воскликнулъ капралъ.

— Правительница души не чаетъ въ своей камеръ-фрейлинѣ, Юліанѣ Менгденъ. Обожаетъ ее много пуще, чѣмъ принца мужа своего. Слыхалъ ты это?

— Много разъ слыхалъ.

— Ну, вотъ… А баронесса Юліана до страсти обожаетъ тетушку Стефаниду Адальбертовну. И на это есть особливыя причины — баронесса не можетъ заснуть, если ей не чешутъ пятки… А дѣлать оное никто не умѣетъ ей такъ пользительно, какъ тетушка. Когда тетушка разъ захворала и лежала, баронесса ночей почти не спала — не отъ жалости, а отъ того, что некому было ей щекотать подошвы и пальчики. Ей-Богу.

— Ишь вѣдь, придворное-то житье! разсмѣялся Кудаевъ.

— Ну, вотъ и потрафляется все для тетушки, какъ она желаетъ, продолжала Мальхенъ. — Что она захочетъ, то и воротитъ. А когда нужно предпріять нѣкое чрезвычайное дѣло — то правительница шепчетъ любимой баронессѣ, а фрейлина шепчетъ камеръ-юнгферѣ, а Ютсфанида Адальбертовна дѣйствуетъ на свой страхъ.

— Да вѣдь она дура пѣтая?

— Ой, нѣтъ, милый. Ты не гляди, что она русскую рѣчь смѣхотворно проговариваетъ… По-россійски она взаправду дура. А по-нѣмецки умна такъ, что ахнешь.

— Ну вотъ… Головъ-то у нея не двѣ. Сколькими языками ни владѣй — голова-то на плечахъ та же размышляетъ.

— Ну такъ слушай!… воскликнула Мальхенъ. — Такъ и быть. Скажу все. Кто первый затѣялъ дѣло, чтобы вы, преображенцы, захватили регента Ягана Бирона ночью?.. Степанида Адальбертовна!

— Что-о? изумился Кудаевъ.

— Она… Вотъ тебѣ Богъ! Не лгу. Тетушка это на свой страхъ затѣяла, сама пошла къ графу Миниху, а тамъ передала все фрейлинѣ и правительницѣ. Да такъ три дня и перебѣгала. И ужъ прямо между фельдмаршаломъ да правительницей посредничала. Все брала на свою голову! Вотъ тогда графъ и не побоялся лично завести рѣчь объ арестѣ съ самой принцессой… Вотъ все и наладилось. А кто первый пошелъ… головы и языка не жалѣя?… Камеръ-юнгфера! Узнай все Биронъ за сутки, кому бы языкъ палачъ вырѣзалъ? Правительница и графъ отперлись бы и все бы на нее свалили.

— Молодецъ баба, коли такъ, согласился Кудаевъ: — конечно, она бы одна за все отвѣтила.

— Ну, а послѣ того, кто опять присовѣтовалъ чрезъ фрейлину принцессѣ опасаться хитраго пролаза графа Миниха.

— Ну вотъ… Неужто она же…

— Вѣстимо она.

— Скажи на милость.

— А помнишь ты серебряный чайникъ съ сахарницей: и съ молочникомъ, что подарили тетушкѣ объ Рождество?

— Помню.

— А кто подарилъ?

— Она то сокрыла. Никому не хотѣла сказывать.

— Графъ Остерманъ. Онъ ее часто даритъ. А онъ человѣкъ хитрѣющій, знаетъ, кому надо угождать.

— Правда. Истинная правда! воскликнулъ Кудаевъ.: — Вотъ, и Минихъ чрезъ меня ее обдарилъ.

— И его не сослали. А совсѣмъ собирались сослать.

— Да, стало быть Стефанида Адальбертовна не дура. Она семи пядей во лбу!.. Самъ царь Соломонъ.

— Ну, а кто въ канцеляріи Андрея Ивановича Ушакова: опредѣлилъ своего родственника пособникомъ къ господину Шмецу — она же… Господинъ Минкъ первое лицо у Шмеца. А самъ онъ изъ тайной канцеляріи каждый день утромъ бѣгаетъ къ тетушкѣ съ докладомъ и все ей разсказываетъ: кого допрашивали, кого пытали, да на дыбѣ подбирали и кто что на себя и на другихъ сказываетъ, что истинно и что облыжно…

— Зачѣмъ же ей это нужно?..

— А тетушка ввечеру, когда пяточки фрейлинѣ чешетъ, все ей докладываетъ каждодневно со словъ Минка…

— А Юліана-то — правительницѣ! Понялъ!

— А Анна Леопольдовна каждодневно все знаетъ вѣрнѣе всякаго иного. Ее не обманетъ и самъ Ушаковъ. Понялъ теперь, кто таковъ тетушка. Сильный человѣкъ. Властная персона!

— Истинно, рѣшилъ капралъ и прибавилъ: — Да, властная: персона — слова нѣтъ! Ай да камеръ-юнгфера!… И все-то — чрезъ пяточки происхожденье имѣетъ!

— Эдакъ нельзя разсуждать! А ты меня за что любишь. Я тебя за что люблю? За поцѣлуи, за ласку… объяснила глубокомысленно Мальхенъ. — Не цѣлуй ты меня, я бы тебя любить не стала…

— Правда! Истинная правда! весело воскликнулъ Кудаевъ обнимая жену.

XXIII.

По странной случайности, въ самый день свадьбы Кудаева, выѣзжали въ Московскую заставу изъ столицы нѣсколько телѣгъ, гдѣ везли пожитки и сидѣло человѣкъ пять арестантовъ, а вокругъ нихъ двигались съ ружьями солдаты; это была партія ссыльныхъ изъ тайной канцеляріи.

Въ первой телѣгѣ, на кучѣ разныхъ узелковъ и ящиковъ видѣли два человѣка, совершенно непохожихъ одинъ на другого.

Это были: лишенный правъ состоянія Калачовъ, а съ нимъ рядомъ, — двадцатилѣтній арестантъ, красивый лицомъ, съ румянцемъ во всю щеку, веселый и довольный, какъ если бы онъ ѣхалъ не въ ссылку, а отправлялся въ отпускъ домой.

Это былъ преображенецъ, по фамиліи Елагинъ, такой же рядовой изъ дворянъ, какихъ много было въ полку, но приговоренный къ лишенію дворянскихъ правъ и ссылаемый точно также, какъ и Калачовъ, въ далекую Сибирь.

За послѣднее время Калачовъ сидѣлъ вмѣстѣ съ Елагинымъ въ одной камерѣ и старикъ полюбилъ молодого малаго и привязался къ нему всѣмъ сердцемъ.

Благодаря рядовому изъ недорослей, веселому и очень умному, пылкому говоруну, разжалованный капитанъ совершенно преобразился. Тоска и отчаяніе, посѣтившія его послѣ ужаснаго доноса племянника, довели старика до того, что онъ казался уже полумертвымъ.

Благодаря своему новому любимцу Елагину, Калачовъ въ двѣ, три недѣли времени снова пріободрился, снова глядѣлъ весело, даже лицо его пополнѣло.

Тайна такого превращенія была простая.

Елагинъ, сидя по цѣлымъ днямъ вмѣстѣ со старикомъ, передалъ ему такъ много новаго, чудеснаго и диковиннаго, о чемъ Калачевъ и понятія не имѣлъ, что поневолѣ капитанъ пріободрился, а затѣмъ и совсѣмъ сталъ выглядывать какъ прежній бодрый старикъ.

Елагинъ прежде всего объяснилъ капитану за что онъ судился и ссылается. Онъ заявлялъ громко всюду и говорилъ знакомымъ то, что всѣ преображенцы думали про себя и хорошо знали, да только вслухъ никому не говорили.

Елагинъ просто разсказывалъ, что въ ту ночь, когда фельдмаршалъ Минихъ явился къ нимъ въ караульню Зимняго дворца и уговаривалъ офицеровъ итти арестовать регента. Бирона, то онъ ясно объяснилъ солдатамъ, что они идутъ по приказанію цесаревны Елизаветы Петровны и, захватя Бирона, арестуютъ и правительницу съ младенцемъ императоромъ, чтобы провозгласить императрицей цесаревну.

Сначала капитанъ Калачовъ отчасти ничего не понялъ, отчасти не повѣрилъ. Но затѣмъ въ долгіе дни сидѣнья вдвоемъ въ казематѣ Елагинъ подробно разсказалъ и объяснилъ все Калачову.

Дѣйствительномъ ночь похода въ Лѣтній дворецъ и ареста Бирона графъ Минихъ положительно поднялъ всѣхъ солдатъ преображенцевъ однимъ лишь именемъ цесаревны и, стало быть, «взялъ обманно».

И многіе, если не всѣ, отлично слышали, что говорилъ тогда Минихъ, отлично знали теперь, что фельдмаршалъ обманулъ ихъ. Никогда никто изъ нихъ не двинулся бы ради Анны Леопольдовны.

— И вотъ, добавлялъ въ объясненіе Елагинъ: — все это хорошо намъ все извѣстно, всѣхъ насъ обидѣло и разсердило; но всѣ-то молчали и молчатъ. А я сталъ, объяснять всѣмъ. Меня взяли, судили и ссылаютъ…

Этотъ разсказъ пострадавшаго лица за ту же цесаревну, за которую пострадалъ и Калачовъ, имѣлъ сильное вліяніе на старика.

Онъ вдругъ увидалъ и понялъ, что онъ не одинъ… Все, что онъ въ своей квартиркѣ на Петербургской сторонѣ говорилъ, все, что заставляло его всегда горячиться, все, за что онъ преданъ племянникомъ и пострадалъ, — все это не диковина въ столицѣ. Не одинъ онъ! Много ихъ такихъ…

Елагинъ клялся Калачову, что арестъ Бирона былъ произведенъ именемъ цесаревны, и всѣ знаютъ, что Минихъ надулъ преображенцевъ. Поэтому именно самъ фельдмаршалъ и теперь подъ арестомъ, такъ какъ правительница, вѣроятно, находитъ все это дѣло темнымъ. Можетъ быть, Минихъ и впрямь хотѣлъ послѣ ареста Бирона арестовать императора и правительницу, да побоялся и отступился! За что же иначе арестовывать его теперь.

Узнавъ все отъ Елагина, разжалованный капитанъ выглядывалъ теперь бодро и весело, отправляясь Богъ, вѣсть куда, на край свѣта.

Рядовой, въ шутку называвшій его «дѣдушкой», разъ по сто въ день говорилъ:

— Дѣдушка, не печалуйся. Вотъ тебѣ Богъ святъ, не успѣемъ мы до Казани доѣхать, какъ воцарится императрица Елизавета. Ты, сидя у себя на Петербургской сторонѣ, ничего ни окомъ не видалъ, ни ухомъ не слыхалъ, а я все знаю. Говорю тебѣ, дѣдушка, до Казани не доѣдемъ, насъ заставятъ на пути въ церкви какой присягать новой императрицѣ, а затѣмъ она насъ вернетъ обратно и все намъ возвратитъ — и чины, и имущество.

Вѣра Елагина была такъ сильна, что и Калачовъ увѣровалъ.

XXIV.

Подошла осень. Кудаева уже давно перестали звать новымъ капраломъ. Въ полку ходили толки, что капралъ скоро станетъ сержантомъ, а не пройдетъ одного года, какъ сдѣлается офицеромъ.

Кудаевъ сталъ совсѣмъ важнымъ человѣкомъ среди своихъ сослуживцевъ. Всѣ относились къ нему съ особымъ почтеніемъ; но онъ не замѣчалъ, что всѣ какъ будто сторонились отъ него. Не только солдаты боялись ослушаться капрала, но и офицеры относились къ нему какъ-то смиренно и послушно. Съ ихъ стороны было особенное отношеніе къ Кудаеву, не столько предупредительность, сколько осторожность.

Кудаевъ, разумѣется, подробно передавалъ госпожѣ камеръ-юнгферѣ все, что происходило у нихъ въ казармахъ, а равно что дѣлалось въ канцеляріи полка.

За послѣднее время, въ исходѣ октября, Стефанида Адальбертовна поручила своему родственнику очень важное дѣло: слѣдить и передавать ей постоянно все, что говоритъ или дѣлаетъ цесаревна Елизавета Петровна.

Цесаревна постоянно заѣзжала въ гвардейскіе полки, преимущественно въ Преображенскій, продолжала часто крестить дѣтей у солдатъ, оставалась въ ротныхъ дворахъ во получасу и долѣе и, когда пили водку за ея здоровье, она тоже осушала стаканчикъ, чѣмъ приводила всѣхъ въ восторгъ.

Когда цесаревна возвращалась къ себѣ въ Смольный дворъ, то солдаты цѣплялись за ея сани, становились на запятки и просто на полозьяхъ, другіе рысью бѣжали кругомъ, и она возвращалась, окруженная веселой гурьбой. Другого имени, какъ «наша матушка», ей не было въ казармахъ уже давно.

Осенью во всѣхъ полкахъ, но болѣе всего въ Преображенскомъ, у всѣхъ солдатъ стали появляться деньги и довольно большія. Цесаревна, однако, не могла имѣть настолько средствъ, чтобы сыпать въ гвардію щедрой рукой такія крупныя суммы.

Откуда же явились деньги?

Ходилъ въ Питерѣ глухой слухъ, что деньги, однако, отъ цесаревны, а даются ей французскимъ резидентомъ, маркизомъ де-ла Шетарди. Объясненію никто не вѣрилъ.

Съ какой стати будетъ французскій король, черезъ своего резидента, одаривать гвардейскіе петербургскіе полки. Совсѣмъ это дѣло безсмысленное и неподходящее. Разумные люди называли этотъ слухъ турусами на колесахъ.

Въ октябрѣ мѣсяцѣ госпожа камеръ-юнгфера все чаще разспрашивала Кудаева о томъ, что дѣлаетъ и говоритъ цесаревна, появляясь у нихъ въ полку.

Кудаевъ отвѣчалъ:

— Ничего особливаго.

Нѣкоторые вопросы Стефаниды Адальбертовны даже удивляли капрала. Богъ вѣсть откуда она что брала.

— Ничего такого не было, тетушка, заявлялъ онъ. — Откуда это вы слышали? Все это враки.

— Стало быть, ты самъ ничего не знаешь, съ гнѣвомъ объявила однажды госпожа камеръ-юнгфера.

И дѣйствительно Кудаевъ совершенно не зналъ, что въ полку его водили за носъ. Онъ не подозрѣвалъ даже, что на всемъ своемъ ротномъ дворѣ былъ у всѣхъ на примѣтѣ, отмѣченный всѣми товарищами и какъ отрѣзанный ломоть.

Онъ не зналъ, что часто ему давали порученіе, чтобы сжить съ ротнаго двора, или приглашали въ гости нарочно, чтобы удалить изъ казармъ; а за это время являлась цесаревна, бывало веселье, шумъ, толки, встрѣчи и проводы «нашей матушки».

Когда появлялся Кудаевъ, онъ видѣлъ только кругомъ странно улыбающіяся лица. По своей безпечности онъ не могъ догадаться, что въ случаѣ чего-либо, о чемъ знаютъ уже многіе обыватели Петербурга, онъ, наиближе стоящій, узнаетъ послѣдній.

Подошелъ ноябрь.

Однажды, когда Кудаевъ по приглашенію камеръ-юнгферы явился съ женой къ тетушкѣ своей Стефанидѣ Адальбертовнѣ, то засталъ ее очень взволнованной. Она только что пришла изъ горницъ баронессы Іуліаны Менгденъ.

— Ну, садись, сказала она Кудаеву и своей племянницѣ по-нѣмецки. — Слушай внимательно, Мальяенъ, и переводи своему мужу все, что я буду говорить, не опуская ни единаго слова. Дѣло особой важности.

При помощи переводчицы между камеръ-юнгферой и капраломъ завязалась слѣдующая бесѣда:

— Что говорилъ у васъ недавно ввечеру на ротномъ дворѣ офицеръ Грюнштейнъ? Какія слова произнесъ онъ, когда уже всѣ спать собирались. Тому назадъ дня два, или три это было.

— Ничего, отозвался Кудаевъ, ничего такого не было.

— Ну такъ, стало быть, ты совсѣмъ ничего не знаешь и не видишь. Мы всѣ очень разсержены разными наглыми поступками цесаревны. Со всѣхъ сторонъ говорятъ, что Елизавета хитритъ и что-то такое затѣваетъ. Она такая глупая, что воображаетъ о себѣ невѣсть что, мнитъ даже сдѣлаться императрицей. Разумѣется, она не знаетъ и не слышала, что черезъ мѣсяцъ или подъ Новый годъ правительница сама издастъ манифестъ и объявитъ себя императрицей Всероссійской. Но дѣло въ томъ, что правительница не опасается Елизаветы и даже слушать не хочетъ, когда ей говорятъ о разныхъ поступкахъ цесаревны. Но мы всѣ, и его высочество принцъ, и госпожа Менгденъ, и австрійскій посланникъ Ботта, всѣ смущаются этимъ. Надо бы эту Елизавету постричь въ монастырь или по крайней мѣрѣ выслать изъ Петербурга. Ты долженъ, какъ близкій мнѣ человѣкъ, взять на себя порученіе и исполнить его въ точности. Разузнать въ своемъ полку, кто есть приверженцы цесаревны, способные что-нибудь замыслить въ ея пользу, и кто собственно остается вѣрноподданнымъ императору.

— Что же, извольте, съ большимъ удовольствіемъ, отозвался Кудаевъ. — Это немудрено.

— Всякій день по одному, по два человѣка перебери всѣхъ своихъ, и солдатъ и капраловъ, со всѣми по душѣ перетолкуй и разузнай. Да это надо сдѣлать умно, тонко. Прикинься слугой и доброжелателемъ Елизаветы, а насъ и императора ругай.

— Вѣстимо, отозвался Кудаевъ, — надо хитрить.

И на другой же день послѣ этого разговора капралъ началъ пытать своихъ товарищей, а равно и рядовыхъ.

Нѣсколько дней усердно продолжалъ онъ свой розыскъ и пытанье и наконецъ явился къ Стефанидѣ Адальбертовнѣ объявить, что всё, что смущаетъ ее и придворныхъ принцессы, сущій вздоръ.

— Все то враки, сказалъ онъ. — Я пыталъ чуть не весь полкъ. Всѣ только смѣются, только на смѣхъ поднимаютъ. Когда я сталъ говорить о моихъ якобы замыслахъ въ пользу цесаревны и противъ принцессы, то одни меня дуракомъ обзывали, другіе же грозились за такія рѣчи на меня доносъ, сдѣлать господину Ушакову. Напрасно вы тревожитесь на пустому.

— Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ, отозвалась камеръ-юнгфера. — Стало, не годишься ты въ наше дѣло. Не далѣе, какъ вчера былъ у принцессы австрійскій резидентъ и всячески умолялъ ее обратить вниманіе на поведеніе Елизаветы. А третьяго дня пришло большущее письмо изъ Бреславля и все говорятъ о томъ же. Французскій резидентъ Шетарди, другой французъ, докторъ цесаревны Лестокъ, вмѣстѣ съ ней орудуютъ шибко, деньгами такъ и посыпаютъ. Всѣ мы единогласно желаемъ, чтобы цесаревну заперли сейчасъ же въ какой-нибудь монастырь подальше отъ столицы. Одна правительница, Богъ знаетъ, что съ ней приключилось, только все смѣется и говоритъ, что это одно измышленіе враговъ ея спокойствія.

— И я то же скажу, отозвался Кудаевъ, — измышленія одни!

Камеръ-юнгфера махнула рукой и съ этого дня уже болѣе ни о чемъ не толковала съ Кудаевымъ.

Въ концѣ мѣсяца, преображенцы вдругъ заволновались, шумѣли и роптали. Цѣлая половина полка предназначалась къ выступленію въ походъ противъ шведовъ. При этомъ указана была перетасовка офицеровъ и рядовыхъ.

Случайно или нѣтъ, но вся рота, въ которой былъ Кудаевъ, попала въ отрядъ, назначаемый на войну.

И тутъ только въ первый разъ, среди всеобщаго ропота, Кудаевъ услышалъ слова, которыя его поразили.

Одинъ изъ капраловъ объяснилъ, что надо бы только время оттянуть, какой-нибудь мѣсяцъ, и тогда никакого похода не будетъ, такъ какъ правительница съ своимъ младенцемъ-императоромъ сама отправится въ походъ, только не противъ, шведовъ, а на Бѣлое море.

Кудаевъ задумался, передавать ли, что онъ слышалъ камеръ-юнгферѣ или нѣтъ. Несмотря на то, что онъ слылъвъ полку какъ доносчикъ, онъ все-таки не чувствовалъ въ себѣ ни малѣйшаго желанія итти доносить на своихъ товарищей.

XXV.

Наконецъ, однажды ночью въ домъ Кудаева прибѣжалъ рядовой, разбудилъ его и объяснилъ, запыхавшись, что нѣчто диковинное творится въ полку и къ утру чудеса будутъ. Пришли къ нимъ въ казарму нѣсколько незнаемыхъ людей и усовѣщиваютъ рядовыхъ стать за цесаревну, чтобы провозгласить ее императрицей.

Кудаевъ одѣлся, велѣлъ сѣдлать скорѣе лошадь и минутъ черезъ десять, несмотря на тьму, шибко поскакалъ въ свой ротный дворъ.

Онъ нашелъ всѣхъ на ногахъ, и когда вступилъ въ освѣщенную горницу, то невольно ахнулъ во все горло.

Въ горницѣ, среди всѣхъ, стояла цесаревна съ голубой лентой черезъ плечо, которой онъ никогда не видалъ на ней до тѣхъ поръ, а солдаты поочереди прикладывались ко кресту и цѣловали ея руку.

Кто-то замѣтилъ его и крикнулъ:

— Иди, присягай матушкѣ императрицѣ.

Капралъ настолько оторопѣлъ, что ничего не видѣлъ и не слышалъ. Онъ даже не помнилъ, какъ случилось, что онъ очутился среди кучки солдатъ, которые очевидно уже прошли черезъ цѣлованіе креста и говорили ему:

— И ты тоже? Вотъ такъ славно. И хорошо, родимый, хорошо, что съ нами.

Кудаевъ не отвѣчалъ ничего; ему казалось, что онъ бредитъ. Онъ только дико озирался кругомъ.

Кто-то, съ виду важный человѣкъ, стоявшій все время около цесаревны, завидя его, пристально присмотрѣлся ему въ лицо и что-то спросилъ у ближайшаго изъ офицеровъ. Этотъ — Грюнштейнъ — быстро подошелъ къ Кудаеву.

— Ты не присягалъ? вымолвилъ строго еврей.

— Нѣтъ, едва слышно отозвался Кудаевъ.

— Ты присягать не станешь, знаю, ты вѣдь ейной придворной барыньки любимчикъ и доносчикъ. Такъ не будешь присягать?

— Нѣтъ, рѣшительно, громко выговорилъ Кудаевъ.

— Вяжи его, ребята, крикнулъ Грюнштейнъ.

И въ одну минуту Кудаева повалили и связали по рукамъ и по ногамъ. Затѣмъ втащили въ сосѣднюю темную горницу и бросили на полъ.

Вскорѣ шумъ и гулъ стихъ, казармы опустѣли. Кудаевъ пришелъ въ себя. Онъ вполнѣ сообразилъ только теперь все, что творилось въ казармѣ на его глазахъ.

— Слава Тебѣ, Господи, произнесъ онъ, что у меня хватило духу отказаться. Всѣхъ ихъ переберутъ и завтра же казнить будутъ. Разбойники, что затѣяли!

Онъ сталъ пробовать свои путы и къ величайшей радости почувствовалъ, что онъ можетъ зубами развязать одинъ узелъ и освободить правую руку. Онъ усиленно принялся за работу; зубы заныли отъ усилій, но онъ продолжалъ и, наконецъ, одна рука его была свободна.

Черезъ нѣсколько минутъ онъ уже сбросилъ съ себя всѣ веревки, выскочилъ и бросился на дворъ. Лошади его не было и помину, хотя онъ привязалъ ее на-крѣпко.

Разумѣется, первая мысль его была бѣжать къ камеръ-юнгферѣ, предупредить ее о томъ, что произошло на ротномъ;дворѣ.

— Конь-то мой, мысленно шутилъ Кудаевъ, видно тоже оказался виноватъ предъ цесаревной.

Несмотря на то, что Кудаевъ бѣжалъ изо всей силы, несмотря на сильный морозъ, онъ все-таки дорогой радостно обдумывалъ все, что можетъ быть съ нимъ.

Послѣдствія его браваго поведенія были ясны. Не только чинъ сержанта, но, пожалуй, и прямо офицера. Шутка ли прибѣжать во дворецъ и объяснить, что среди ночи присягали цесаревнѣ Елизаветѣ и куда-то съ ней двинулись.

Огибая какой-то уголъ, Кудаевъ увидалъ на подъѣздѣ двухъ своихъ однополчанъ. Онъ присмотрѣлся и узналъ домъ, въ которомъ жилъ графъ Остерманъ.

— Что вы тутъ дѣлаете? спросилъ онъ рядовыхъ.

— Арестовали нѣмца. Наши тамъ въ горницахъ, а мы тутъ поставлены.

— Ахъ вы, разбойники! воскликнулъ Кудаевъ. — Аль вамъ головъ не жаль.

— Что дѣлать, указали такъ. Что изъ этого выйдетъ, невѣдомо. Какъ ты-то на свободѣ? Тебя вѣдь связали.

— Мало что.

— Скажи спасибо, отозвался другой солдатъ. — Тебѣ, братъ лучше, чѣмъ намъ. Ты ни въ чемъ не замѣшанъ. А мы, поди, къ утру-то при чемъ будемъ.

— Да какъ вы попали сюда?

— Да насъ, какъ вышли съ ротнаго двора, четыре отряда, отрядили, по двадцати пяти человѣкъ въ каждомъ. Сюда вотъ къ Остерманову, другихъ къ графу Левенвольду, а третій отрядъ то же самое учинитъ съ графомъ Минихомъ, а четвертый къ кому-то еще…

— Вице-канцлера Головкина дома захватить, отозвался другой рядовой и прибавилъ тревожно: — да, Господи помилуй, что затѣяли! Заварили кашу, а кому-то расхлебывать? Чтовотъ впереди будетъ, какъ вся гвардія поднимется на насъ.. Диковинное время, нынѣ живъ, а завтра — пропалъ.

— Да вы бросьте, уйдите, сказалъ Кудаевъ.

— Уйди! Легко сказать это, братецъ.

Кудаевъ махнулъ рукой и бросился бѣжать далѣе. Пробѣжавъ нѣсколько шаговъ, онъ остановился.

— Эхъ обида, не спросилъ я, куда цесаревна двинулась. Главное-то и позабылъ узнать. Спроситъ Стефанида Адальбертовна, куда она поѣхала ночью съ нашими солдатами, а я этого-то и не знаю. Ну, да дѣлать нечего.

И Кудаевъ припустился снова изо всей мочи.

Наконецъ вдали завидѣлъ онъ Зимній дворецъ. Несмотря на глухое ночное время, во всѣхъ его окнахъ свѣтились огни. Казалось, что во дворцѣ балъ и большой съѣздъ.

«Что за притча?» подумалъ онъ, припускаясь еще шибче.

Черезъ нѣсколько минутъ Кудаевъ уже пробѣжалъ дворцовый дворъ и былъ на крыльцѣ. Но здѣсь онъ остановился, какъ истуканъ, оробѣлъ и окаменѣлъ. Всѣ его товарищи однополчане были тутъ, а по лѣстницѣ со второго этажа спускались рядовые, окружая женщину съ ребенкомъ на рукахъ. Кудаевъ проскользнулъ въ корридоръ, гдѣ были горницы Стефаниды Адальбертовны. Тамъ никого не оказалось. Онъ сталъ спрашивать своихъ товарищей, но вмѣсто отвѣта одинъ изъ рядовыхъ крикнулъ ему, смѣясь:

— Ты какъ выпутался? Зачѣмъ прибѣжалъ? Полюбопытствовать, что ли? На вотъ, гляди.

Всѣ преображенцы были при ружьяхъ и шпагахъ, онъ былъ безоруженъ. Всѣ они смѣялись, шутили, болтали и весело сновали по дворцу. Онъ одинъ между ними бѣгалъ, какъ угорѣлый, изъ горницы въ горницу.

И, наконецъ, Кудаевъ услыхалъ невѣроятную вѣсть.

Принцесса правительница съ принцемъ супругомъ, неодѣтые, въ одномъ ночномъ бѣльѣ, да въ шубахъ, накинутыхъ поверхъ сорочекъ, были уже увезены самой императрицей… Теперь свозили со двора младенца «Ивана съ кормилицей». А куда дѣвалась Стефанида Адальбертовна и другія фрейлины, камеръ-медхенъ и камеръ-юнгферы, никто не зналъ, но всѣ подшучивали.

— Должно, въ разные мѣшки ихъ пораскладали, да возятъ на Неву, въ проруби бросаютъ. Одного «Ивана» не приказала императрица обижать.

Наконецъ, бросаясь изъ горницы въ горницу, Кудаевъ налетѣлъ на самого Грюнштейна, который спокойно лазилъ и шарилъ по комодамъ въ спальнѣ принца.

— Ты какъ здѣсь? воскликнулъ онъ. Ахъ ты шутъ эдакій! Вотъ теперь, братъ, заплатишь за предательство дядюшки своего. Пристрѣлить мнѣ тебя сейчасъ! Да наплевать. Бѣгай. Завтра за тебя возьмутся. Ты нашихъ рукъ не минешь.

Грюнштейнъ весело разсмѣялся, вышелъ и громко скомандовалъ на лѣстницѣ: Ребята! Собирайся!

Между тѣмъ дворецъ, весь освѣщенный, постепенно все пустѣлъ и вскорѣ опустѣлъ совсѣмъ.

Когда Кудаевъ, задумчиво умостившійся на поваленномъ креслѣ вверху лѣстницы, оглянулся сознательно, то былъ пораженъ тишиной, которая царствовала во всемъ дворцѣ. Онъ быстро всталъ, будто очнувшись, пробѣжалъ вверхъ, прошелъ нѣсколько горницъ, спустился внизъ, прошелъ корридоръ, заглянулъ опять въ горницу Стефаниды Адальбертовны, вернулся на лѣстницу и остановился въ изумленіи. Дворецъ былъ пустъ и безлюденъ. Въ немъ не было ни единой живой души.

Преображенцы взяли, увели и увезли всѣхъ, кто былъ здѣсь и спалъ спокойно только часъ тому назадъ. Въ растворенныя настежь двери крыльца врывался морозъ и уже нахолодилъ весь домъ, который теперь казался какимъ-то таинственнымъ, сказочнымъ обиталищемъ, гдѣ были повсюду слѣды человѣка, — вещи, мелочи, всякій скарбъ, пища и питье на тарелкахъ, повсюду огонь, свѣчи, а между тѣмъ ни единаго человѣка.

На Кудаева напалъ какой-то трепетъ. Онъ опрометью бросился вонъ, выскочилъ на дворъ и крикнулъ громко:

— Что же мнѣ-то дѣлать?!

И самъ не зная, почему и зачѣмъ, онъ пустился бѣжать домой, на Петербургскую сторону.

Мальхенъ, при извѣстіи о всемъ томъ, что видѣлъ мужъ, была, конечно, поражена не менѣе его. Оба не вѣрили, однако, въ возможность переворота въ пользу цесаревны.

Кудаевы никакъ не могли себѣ представить, чтобы правительница, принцъ отецъ императора и всѣ главные сановники имперіи могли безъ всякаго сопротивленія въ одну ночь, въ одинъ часъ времени, стать ничѣмъ, простыми обывателями и даже хуже того, — заключенными.

— Триста человѣкъ бунтовщиковъ на весь Петербургъ, говорили мужъ съ женой, нешто могутъ сдѣлать эдакое дѣло. Вѣдь это не то, какъ вотъ тогда ходили съ Минихомъ арестовывать Бирона. Тамъ былъ указъ правительницы отъ имени императора. А тутъ триста человѣкъ солдатъ самовольно заарестовываютъ принца, принцессу, императора, весь штатъ дворцовый и четырехъ главныхъ сановниковъ. Не можетъ этого быть! Эдакое и въ сказкѣ не разсказывается!

Конечно, Кудаевъ не сомкнулъ глазъ и при первыхъ лучахъ солнца снова двинулся черезъ Неву къ своему ротному двору. Но до казармы капралъ не дошелъ.

Вся столица была на ногахъ. Рано поднялся изъ своего дома капралъ, а другіе болѣе важные люди въ столицѣ поднялись еще раньше его.

На Невской перспективѣ гудѣло море народное. Всѣ бѣжали, всѣ кричали и всюду слышалось только одно:

— «Матушка императрица Елизаветъ Петровна!»

Кудаевъ пріостановился, прижался отъ волнъ народныхъ къ стѣнѣ какого-то дома и, схвативъ голову руками, проговорилъ:

— Башка, башка… Алтынъ тебѣ цѣна!

XXVI.

Чрезъ мѣсяцъ по восшествіи на престолъ императрицы Елизаветы Петровны, на святкахъ, почти подъ самый Новый годъ, капралъ Кудаевъ былъ исключенъ изъ рядовыхъ Преображенскаго полка и переписанъ въ Напольный полкъ. Но до тѣхъ поръ онъ все-таки уже давно не ходилъ въ казармы, такъ какъ сталъ подвергаться каждый день всякаго рода оскорбленіямъ не только со стороны капраловъ и сержантовъ, но даже и отъ простыхъ рядовыхъ.

Не прошло пяти дней, какъ офицеръ Грюнштейнъ, оказавшійся главнымъ предводителемъ въ переворотѣ 25-го ноября объявилъ Кудаеву, насмѣшливо, но добродушно:

— Ты лучше впредь до рѣшенія твоей участи не ходи сюда. Тебя исколотятъ и изувѣчатъ за твои измѣнническія поступленья и супротивленья императрицѣ. Больше скажу. Если тебя наши убьютъ, то погибнешь ты, какъ собака, ихъ за это и судить не будутъ, только похвалятъ. Такъ ужъ лучше, братецъ ты мой, сиди ты дома впредь до рѣшенія судьбы. Кабы былъ у тебя, голубчикъ, нюхъ, какъ сказывалъ тебѣ въ оно время спьяну Новоклюевъ, такъ ты бы не пропалъ. А ты, вишь, выискалъ законную линію прынцевъ какихъ-то. Тоже придумалъ! Понятное дѣло, когда всѣ твои нѣмцы сидятъ по разнымъ острогамъ, такъ и тебѣ въ отвѣтѣ быть. Православный человѣкъ, дворянинъ россійскій, а какого маху далъ…

И Кудаевъ съ того дня пересталъ являться въ казармы.

Дома Кудаеву было, конечно, не весело. Стефанида Адальбертовна, не пожелавшая слѣдовать за правительницей въ ея заточеніе, была освобождена и переѣхала въ домъ къ своему племяннику.

Но здѣсь, въ теченіе цѣлой недѣли, госпожа Минкъ, уже лишившаяся, конечно, званія камеръ-юнгферы и ставшая простой мѣщанкой, сидѣла по цѣлымъ днямъ недвижно, безсмысленно, какъ истуканъ.

Имѣя прежде большой аппетитъ, она ничего не ѣла, даже плохо спала и все разговаривала во снѣ. Вообще госпожа Минкъ, сойдя съ высоты общественной, на которой прежде находилась, не нашла въ себѣ столько же мужества, сколько было въ Биронѣ и Минихѣ, чтобы пережить и гордо перенести свое паденіе.

Черезъ десять дней послѣ арестованія брауншвейгской фамиліи и восшествія на престолъ императрицы Елизаветы Петровны, весь тогдашній штатъ Зимняго дворца былъ уже высланъ въ разныя заставы Петербурга, кому куда угодно.

Въ это же время явился чиновникъ съ подъячими изъ тайной канцеляріи и къ госпожѣ Минкъ съ предложеніемъ немедленно выѣхать изъ столицы, куда ей заблагоразсудится.

Стефанида Адальбертовна яростно встрѣтила посланца тайной канцеляріи. Она отказалась ѣхать наотрѣзъ и прибавила, что пожалуется самому господину Шмецу.

— Да господинъ Шмецъ, — усмѣхнулся одинъ изъ подъячихъ, — самъ ужъ въ ссылку поѣхалъ. Поймите, сударыня, вы разсуждаете очень опрометчиво…

— Не поѣду, не поѣду, закричала внѣ себя Стефанида Адальбертовна и начала повторять это слово до тѣхъ поръ, пока съ ней не сдѣлался какой-то припадокъ. Черезъ нѣсколько минуть присутствующіе уже убѣдились, что съ разжалованной камеръ-юнгферой приключился ударъ. Ее подняли, снесли и положили на кровать.

— Какъ же быть? заговорили между собой посланцы изъ тайной канцеляріи.

— Что жъ, я не знаю, отозвался Кудаевъ. Доложите, что видѣли. Вотъ она, показалъ онъ на кровать, куда же ей ѣхать? Коли выздоровѣетъ, уѣдемъ.

Въ январѣ мѣсяцѣ капралъ, написанный въ простую полевую команду, стоявшую гдѣ-то около Калуги, долженъ былъ двинуться съ женой къ мѣсту своего служенія.

Стефанида Адальбертовна продолжала лежать въ постели, какъ безчувственное полумертвое тѣло. Взять ее съ собой было, конечно, немыслимо.

Кудаевы уѣхали одни, а госпожа Минкъ съ кухаркой-чухонкой осталась въ домѣ племянника. Но черезъ два мѣсяца послѣ отъѣзда Кудаевыхъ, чухонка, пришедшая по утру въ горницу къ безсловесной барынѣ, нашла ее безъ признаковъ жизни. Стефанида Адальбертовна была на томъ свѣтѣ.

Бывшая камеръ-юнгфера очень умно распорядилась, что умерла вовремя, такъ какъ вскорѣ послѣ ея похоронъ въ столицу въѣхалъ на телѣжкѣ сѣдой человѣкъ, прилично одѣтый, и проѣхалъ прямо на Петербургскую сторону въ домикъ, гдѣ жили около года Кудаевы. Пріѣзжій, завидя домикъ, остановилъ телѣжку, выскочилъ изъ нея и пустился, не смотря на свои преклонные года, бѣгомъ.

Вбѣжавъ въ ворота, онъ остановился и вдругъ, перекрестившись, сталъ на колѣни среди двора и началъ молиться и плакать. Чувство, потрясшее все существо старика, было не горе, а восторженная радость. Онъ вернулся въ свой родимый домъ изъ далекой Сибири.

Это былъ старикъ Калачовъ.

Не прошло и мѣсяца, какъ вернувшійся изъ ссылки былъ снова капитаномъ и снова владѣлъ всѣмъ своимъ имуществомъ, обратно отписаннымъ у капрала Калужскаго полка.

Когда капитанъ Калачовъ уже снова жилъ у себя, владѣя всѣмъ своимъ состояніемъ, Кудаевъ еще даже и не зналъ, что онъ болѣе не домовладѣлецъ петербургскій. Когда же эта вѣсть дошла до капрала, то онъ перекрестился и выговорилъ добродушно:

— Ну, и слава Тебѣ, Господи. У меня какъ камень съ души свалился.

Черезъ полгода послѣ прибытія въ Петербургъ капитана Калачова, пріѣхалъ и московскій купецъ Егуновъ, котораго тоже вернули изъ Кузнецка.

Оба, какъ приверженцы царствующей императрицы, пострадавшіе изъ за нея, могли теперь легко обдѣлать всякое дѣло. Купецъ Егуновъ подалъ просьбу о томъ, что неправедной ссылкой онъ былъ разоренъ до тла и въ видѣ вознагражденія проситъ себѣ мѣсто маклера въ Москвѣ.

Просьба его была уважена и Егуновъ тотчасъ собрался ѣхать въ первопрестольную, чтобы занять выгодную должность.

Передъ отъѣздомъ Егунова, въ домѣ друга его, капитана Калачова, были гости и веселье, шелъ пиръ-горой. Капитанъ праздновалъ и свое возвращеніе, и назначеніе Егунова на должность, и полученіе его любимцемъ, Елагинымъ, тоже вернувшимся изъ ссылки, капральскаго чина въ Преображенскомъ полку.

На праздникѣ капитана Калачова въ числѣ гостей былъ очень важный гость, къ которому всѣ относились съ особеннымъ почтеніемъ, какъ еслибы онъ былъ сановникъ.

Между тѣмъ, это былъ только офицеръ Преображенскаго прдка, съ особеннымъ характернымъ лицемъ еврейскаго типа.

Это былъ офицеръ Грюнштейнъ, главный запѣвало, коноводъ и руководитель всего переворота 25-го ноября.

Всѣ друзья и знакомые его ожидали, что въ скоромъ времени Грюнштейнъ сдѣлается очень важнымъ человѣкомъ при дворѣ новой императрицы.

Онъ и сталъ вскорѣ близкимъ ко двору лицемъ, но «возмечталъ о себѣ» и пустился на всякія дикія выходки.

Сначала все сходило ему съ рукъ, но безнаказанность эта хего и погубила.

Осенью 1744 года, въ бытность свою съ императрицей въ Кіевѣ, Грюнштейнъ высѣкъ нагайкой зятя графа Разумовскаго, грозясь «отзвонить и самое Разумиху», его престарѣлую мать. И Грюнштейнъ попалъ за это въ тайную канцелярію, а въ слѣдующемъ году, весною, былъ отправленъ на жительство въ Устюгъ.

Безродный еврей и персидскій купецъ-банкротъ, затѣмъ Преображенскій офицеръ и коноводъ лейбъ-компаніи кончилъ жизнь въ ссылкѣ и нищетъ.

Такъ появлялись и такъ кончали почти всѣ «случайные люди», дѣйствовавшіе на Руси въ теченіе XVIII вѣка.