Жилъ нѣкій человѣкъ одинъ;
Онъ множество прошелъ пучинъ
Добра и зла, и, съ жизнью споря,
Онъ въ жизни много видѣлъ горя —
И, послѣ многихъ странствій, бѣдъ,
Пришелъ къ такому заключенью:
Что въ цѣломъ мірѣ правды нѣтъ,
Что міръ весь клонится къ паденью.
Возстановить онъ правды свѣтъ
Хотѣлъ, средь общаго разврата:
Чтобъ братъ не обижалъ бы брата,
Чтобъ ближній ближняго любилъ,
Чтобы въ судахъ вездѣ, въ законѣ,
Въ убогой хижинѣ, на тронѣ
Чистѣйшей правды образъ жилъ —
И, много погубивши силъ
Въ борьбѣ съ неправдами людскими,
На битву новую онъ съ ними
Хотѣлъ въ могуществѣ возстать.
Онъ на людей ожесточился
И жить въ пустыню удалился,
Чтобъ тамъ окрѣпнуть, возмужать,
Созрѣть для проповѣди міру,
И вновь передъ людьми предстать,
Неся имъ громовую лиру
И обличеніе въ грѣхахъ.
И онъ въ молитвѣ подвизался,
Въ пустынножительскихъ трудахъ
И лишь кореньями питался.
Почти раздѣтъ, угрюмъ и босъ,
Онъ становился на утёсъ
И проповѣдывалъ пустынѣ.
И, волей и собой гигантъ,
Онъ свой испытывалъ талантъ,
Желая послужить святынѣ.
И рѣчь его, какъ водопадъ,
Лилась съ высокаго утёса,
Лишь эхо горъ ему неслося
Въ отвѣтъ отъ каменныхъ громадъ.
Онъ говорилъ, ему внимали:
Пустыня, камни и потокъ;
Онъ былъ въ словахъ своихъ жестокъ
И чуднымъ пламенемъ сверкали
Его глубокіе глаза;
Въ душѣ его шумѣло море
И гласъ его былъ съ бурей въ спорѣ,
Когда вокругъ его гроза
Шумѣла, молніи носились
Вокругъ открытаго чела
И вѣтромъ волосы клубились.
Такъ противъ всѣхъ грѣховъ и зла
На битву онъ приготовлялся
И за грѣхи людей терзался.
И камень камню, лѣсу лѣсъ,
Потокъ потоку разсказали
Про мощный гласъ его словесъ
И людямъ это передали.
И до царя достигла вѣсть:
Что, тамъ, среди пустыни дикой,
Среди безлюдныхъ горъ — великій
И грозный проповѣдникъ есть.
И царь съ душою благородной
Его услышать пожелалъ,
Чтобъ онъ предъ нимъ и всенародно,
Какъ и въ пустынѣ, тамъ, свободно
Свою бы проповѣдь сказалъ.
И вотъ гигантъ предъ нимъ явился;
Онъ былъ почти раздѣтъ и босъ;
Народъ на площади толпился,
И онъ, всѣхъ выше, какъ утёсъ,
Среди народа возвышался
И страннымъ онъ ужъ всѣмъ казался,
Обросшій, блѣдный и худой,
Съ челомъ морщинами изрытымъ
И съ непокрытой головой;
Но взоромъ онъ смотрѣлъ открытымъ?
На всѣхъ, на посохъ свой склонясь,
Своихъ лохмотьевъ не стыдясь,
Толпы сужденья презирая.
На пышномъ тронѣ царь сидѣлъ
И съ нимъ царица молодая;
Вокругъ ихъ пышный дворъ блестѣлъ,
И рѣчь въ толпѣ велась живая.
Царь подалъ знакъ шумъ прекратить
И передъ всѣми съ возвышенья
Сталъ проповѣдникъ говорить,
Взывая къ чувству вдохновенья:
— Въ пустынѣ я далекой жилъ,
Съ одной природой говорилъ;
Внимали мнѣ одни потоки,
Гора и молчаливый долъ…
Да содрогнутся всѣ пороки!
Не льстить я вамъ сюда пришелъ,
Но разбудить въ васъ вашу совѣсть
И въ преступленьяхъ уличить,
И отвратительную повѣсть
Всѣхъ вашихъ тайныхъ дѣлъ раскрыть.
Онъ говорилъ, одушевлялся,
И руку въ небу поднималъ,
И грознымъ онъ тогда казался.
Онъ все громилъ, все порицалъ
И говорилъ: всѣ ваши чувства,
Всѣ ваши мысли, пляски, смѣхъ,
Картины, книги, всѣ искусства,
Вся ваша жизнь — одинъ лишь грѣхъ!
У всѣхъ у васъ сердца, какъ камень,
Во всемъ у васъ одинъ развратъ,
И всѣхъ пожретъ васъ адскій пламень,
И тѣсенъ сдѣлается адъ,
И всѣ вы страшныхъ мукъ достойны!
Болѣзни, смуты, голодъ, войны
И тысячи другихъ невзгодъ —
Всё это Богъ вамъ въ кару шлётъ —
Земля подъ вами вся ужъ въ стонѣ —
Страшитесь: грозный день идётъ!
И ты, сидящій здѣсь на тронѣ,
Среди величья, какъ въ Сіонѣ,
Не лучше ты душою всѣхъ!
Ты первый самъ примѣръ негодный
Для всѣхъ и ты не стражъ народный:
Отвѣтишь ты за общій грѣхъ!
Подъ именемъ любви и братства
Кругомъ въ глазахъ твоихъ разбой —
Чудовищный желудокъ твой
Жрётъ цѣлыхъ областей богатства,
Межъ тѣмъ, какъ нищихъ легіонъ
Твой пышный окружаетъ тронъ
И бѣдный крова не имѣетъ,
Народъ въ невѣжествѣ коснѣетъ,
И твой, здѣсь предстоящій, дворъ
Есть твой же собственный позоръ,
И всякъ изъ нихъ душою мерзокъ!
Ого! — кричалъ народъ — какъ дерзокъ!
Онъ не страшится ничего!
Долой его! въ тюрьму его!
Но были также, что кричали:
Онъ праведникъ, въ немъ Божій духъ
Всѣмъ истину вѣщаетъ вслухъ;
Изъ женщинъ многія рыдали
Въ священномъ ужасѣ души;
Но царь, склонясь главой въ тиши,
Сидѣлъ одинъ въ глубокой думѣ,
И кончилъ проповѣдь пришлецъ…
И молвилъ царь при общемъ шумѣ:
Онъ съумасшедшій иль глупецъ!
Онъ преданъ истинѣ, святынѣ,
Но по безумью чушь несётъ;
Пусть съ миромъ онъ себѣ идётъ
И проповѣдуетъ въ пустынѣ.
Пусть, тамъ, среди лѣсовъ и горъ,
Онъ говоритъ подобный вздоръ,
Своей пустынѣ собесѣдникъ.
И, посреди шумящихъ словъ,
Насмѣшекъ, брани и плевковъ,
Ушелъ въ пустыню проповѣдникъ,
На сердцѣ заглушая стонъ.
Съ тѣхъ поръ ужъ не являлся онъ
Въ народѣ громовымъ пророкомъ.
Покрытый рубищемъ и босъ,
Онъ становился на утёсъ
Въ своемъ отчаяньи глубокомъ,
Подъемля руку къ небесамъ
И проповѣдывалъ горамъ,
Пустынѣ, камнямъ и потокамъ.
Идя всё ближе къ облакамъ,
Все выше поднимаясь въ гору,
Стремясь къ небесному простору,
Подальше, дальше отъ людей,
Отъ ихъ пороковъ и страстей,
Гдѣ и потоки цѣпенѣютъ,
И только бури мощно вѣютъ —
И самъ окаменѣлъ. онъ тамъ.
Преданье есть, что и понынѣ
Въ той дикой царственной пустынѣ,
Съ рукой подъятой къ небесамъ,
Гдѣ близокъ горъ ужъ вѣчный ледникъ,
Стоитъ онъ, на утёсѣ, тамъ,
Окаменѣлый проповѣдникъ.
