Калеб Виллиамс. Часть третья (Годвин)/ДО

Калеб Виллиамс. Часть третья
авторъ Уильям Годвин, пер. С. Г.

Оригинал: англ. Adventures of Caleb Williams, опубл.: 1794. — Перевод опубл.: 1838. Источникъ: az.lib.ru

КАЛЕБЪ ВИЛЛИАМСЪ

СОЧИНЕНІЕ В. ГОДВИНА.

Amielst the woods the leopard knows his kind;

The tyger preys not on the tyger brood;

Man only is the common foe of man.

Въ лѣсахъ, барсъ знаетъ барса; тигръ не

отнимаетъ пищи у тигра: только человѣкъ
непрестанно враждуетъ съ человѣкомъ.

Перев. съ Англійскаго С. Г.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ, въ типографіи Александра Смирдина.

1838.

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. С. Петербургъ, Іюня 1-го дня 1837 года.

Ценсоръ А. Никитенко.

Глава I.

Черезъ три недѣли послѣ отъѣзда Г. Форестера, Г. Фалклендъ послалъ меня, по одному дѣлу, въ свое имѣніе, которымъ владѣлъ онъ въ сосѣднемъ Графствѣ, почти въ разстояніи 50 миль отъ главнаго его мѣстопребыванія. Путь мой лежалъ въ направленіи, очень дальномъ отъ жилища Г. Форестера. Возвращаясь въ домъ, я началъ перебирать въ головѣ всѣ обстоятельства настоящаго моего положенія, и погруженный въ глубокія размышленія, не замѣчалъ ничего, меня окружавшаго. Первое принятое мною рѣшеніе было избѣжать ясновидящей ревности и невыносимаго деспотизма Г. Фалкленда; второе, употребить все благоразуміе и возможную обдуманность, чтобъ оградить себя отъ опасностей, съ которыми, какъ я предвидѣлъ, было соединено мое покушеніе. Поглощенный этими мыслями, я далъ лошади полную свободу, и не прежде, какъ уже проѣхавъ нѣсколько миль, замѣтилъ, что совершенно удалился отъ своего пути. Наконецъ я пришелъ въ себя и тщательно разсматривая все, окружавшее меня, не открывалъ ни одного признака, по которому могъ бы отыскать свою дорогу. Съ трехъ сторонъ разстилалась долина на такое пространство, какое могъ обнять глазъ; съ четвертой замѣтилъ я значительный лѣсъ, въ нѣкоторомъ разстояніи. Передо мной почти не было ни одной тропинки, которая показывала бы, что въ этомъ мѣстѣ бываютъ иногда люди. Лучшимъ средствомъ представилось мнѣ ѣхать къ лѣсу. Оборотясь, я увидѣлъ себя въ концѣ долины, но тѣмъ не менѣе не зналъ, какую дорогу выбрать. Солнце не показывалось на сѣромъ облачномъ небѣ; я рѣшился держаться опушки лѣса, и съ нѣкоторой трудностью перебирался черезъ изгороды, и преодолѣвалъ другія препятствія, мнѣ встрѣчавшіяся. Я былъ печаленъ и унылъ; мрачность погоды и уединеніе, меня окружавшее, имѣли вліяніе на состояніе моей души. Я уже ѣхалъ довольно долго и начиналъ чувствовать голодъ и усталость, какъ вдругъ нашелъ дорожку, и въ нѣкоторомъ разстояніи увидѣлъ небольшую гостинницу. Я поѣхалъ къ ней и разспросивши узналъ, что нахожусь на такой дорогѣ, которая скорѣе приведетъ меня къ Г. Форестеру, нежели въ домъ. Я сошелъ съ лошади и хотѣлъ войти въ гостинницу, какъ вдругъ явился самъ Г. Форестеръ. Онъ дружески подошелъ ко мнѣ, пригласилъ войти вмѣстѣ съ нимъ въ комнату, которую онъ только лишь оставилъ, и спрашивалъ, какой случай завелъ меня въ это мѣсто. Я не могъ, между тѣмъ, не подумать о странности обстоятельствъ, сблизившихъ насъ еще разъ: эта мысль родила множество другихъ. Г. Форестеръ приказалъ подать мнѣ закуску и я сѣлъ. Въ продолженіе всего этого времени, уму моему непрестанно представлялась мысль: Г. Фалклендъ никогда не узнаетъ объ этой встрѣчѣ вотъ случай; и если я не воспользуюсь имъ, то самъ буду виною всего, чтобы со мной ни случилось. Я могу посовѣтоваться съ другомъ, и другомъ сильнымъ, не боясь, что за мной станутъ замѣчать или что меня найдутъ здѣсь." Удивительно ли, что я покусился открыться ему, не объ участи Фалкленда, но о своемъ собственномъ положеніи, и посовѣтоваться съ человѣкомъ, заслуженнымъ и опытнымъ, когда я, повидимому, имѣлъ средство сдѣлать это, не имѣя нужды входить ни въ малѣйшія подробности, оскорбительныя для моего господина.

Г. Форестеръ, съ своей стороны, не меньше желалъ узнать, отъ чего я не счастливъ и отъ чего, въ продолженіи послѣднихъ дней пребыванія его въ нашемъ домѣ, я избѣгалъ его общества съ такимъ же стараніемъ, съ какимъ прежде искалъ его. Я отвѣчалъ ему, что на это онъ можетъ ожидать отъ меня объясненія, только самаго неудовлетворительнаго, но что я готовъ высказать ему все, что въ моей власти. «Дѣло въ томъ, продолжалъ я, что по нѣкоторымъ причинамъ, я не могу имѣть ни минуты покоя, пока буду жить подъ одною кровлею съ Г. Фалклендомъ. Я разсматривалъ этотъ предметъ въ моемъ умѣ тысячу разъ, съ различныхъ сторонъ, и наконецъ убѣдился, что долженъ оставить его службу.»

Я присовокупилъ, что опасаюсь этою полудовѣренностію скорѣе навлечь его нерасположеніе, нежели найти въ немъ помощь, но объявилъ ему, что я убѣжденъ, что если бы ему возможно было знать все дѣло, то не смотря на всю видимую странность моего поведенія, онъ одобрилъ бы мою осторожность.

Казалось, что онъ размышлялъ съ минуту о томъ, что я сказалъ, и потомъ спросилъ, какую я имѣлъ причину жаловаться на Г. Фалкленда? Я отвѣчалъ, что питаю глубочайшее почтеніе къ моему господину, удивляюсь его рѣдкимъ, превосходнымъ качествамъ, считаю его рожденнымъ для счастія человѣчества, что я былъ бы въ собственныхъ глазахъ послѣднимъ изъ людей, если бы позволилъ себѣ одно слово противъ него; но что все это ничего не значитъ, мы не можемъ жить вмѣстѣ: можетъ быть я не стою его; словомъ, чтобы кто ни говорилъ, я увѣренъ, что буду всегда несчастнымъ, доколѣ останусь въ его домѣ.

Я замѣтилъ, что Г. Форестеръ смотрѣлъ на меня съ большимъ любопытствомъ и удивленіемъ, но это обстоятельство не остановило меня. Пришедши въ себя, онъ спросилъ, почему я не оставляю его службы въ этихъ обстоятельствахъ? Я отвѣчалъ, что онъ коснулся того, что всего болѣе дѣлало меня несчастнымъ, что Г. Фалклендъ не знаетъ, сколь непріятно мнѣ настоящее мое положеніе: можетъ быть, я кажусь ему безразсуднымъ, несправедливымъ, но онъ никогда не согласится отпустить меня.

Г. Форестеръ прервалъ меня при этомъ и сказалъ, улыбаясь, что я создалъ себѣ фантомы и увеличиваю ихъ важность, прибавляя, что онъ беретъ на себя облегчить трудность и доставить мнѣ мѣсто, болѣе пріятное. Предложеніе его привело меня въ замѣшательство. Я отвѣчалъ, что умоляю его, ни за что въ мірѣ не открывать этого Г. Фалкленду. Я прибавилъ, что, можетъ быть, обнаруживаю этимъ свою слабость, но въ самомъ дѣлѣ, не зная людей и не привыкши къ дѣламъ, не смотря на все отвращеніе мое къ настоящему своему мѣсту, боюсь умышленно подвергнуться гнѣву человѣка, столь сильнаго какъ Г. Фалклендъ; и что я у него, Г. Форестера, не смѣю просить ничего болѣе, какъ только совѣта или покровительства, въ случаѣ какого нибудь непредвидѣннаго происшествія; съ этимъ ободреніемъ я могу съ большею увѣренностію осмѣлиться слѣдовать своимъ склонностямъ, и самъ стараться о возвращеніи себѣ спокойствія.

Послѣ того какъ я открылся такимъ образомъ своему благородному другу, сколько могъ это сдѣлать, сообразно съ обстоятельствами и не подвергая себя опасности, онъ нѣсколько минутъ молчалъ и казался погруженнымъ въ глубокое размышленіе. Наконецъ, обращаясь ко мнѣ съ необыкновенною въ немъ суровостію, сказалъ: "Молодой человѣкъ, я думаю, ты не довольно разсуждалъ о томъ, что сказалъ мнѣ. Въ твоихъ словахъ есть тайна: есть нѣчто такое, что ты не можешь открыть мнѣ; тайна всегда, тѣмъ или другимъ образомъ, предполагаетъ большую вину. Что я долженъ думать о тебѣ? Чувствуешь ли, какое ты производишь противъ себя предубѣжденіе въ началѣ своего поприща! "

Я отвѣчалъ, что каково бы ни было это предубѣжденіе, я принужденъ ему подвергнуться; но что правота его сердца позволяетъ мнѣ надѣяться, что онъ не станетъ толковать въ худую сторону необходимой осторожности.

Г. Форестеръ продолжалъ: «Хорошо, очень хорошо; пусть будетъ такъ, какъ ты хочешь. Я необходимо долженъ былъ высказать тебѣ это. Объявляю тебѣ, что я отнюдь не одобряю этого поведенія и что никакое объясненіе не можетъ его оправдать. Какую можешь ты представить причину твоего упрямства? Повѣрь, что я могу судить объ этомъ лучше тебя, и совѣтую тебѣ поступать иначе». — Государь мой, отвѣчалъ я, я долго размышлялъ объ этомъ прежде, нежели сталъ говорить съ вами. Я вамъ открылъ свое рѣшеніе, и каковы бы ни были слѣдствія, я не долженъ отъ него отказаться. Если въ моемъ несчастій, вы отказываете мнѣ въ помощи, все кончено, это открытіе, съ моей стороны, послужитъ только къ тому, что навлечетъ мнѣ ваше неудовольствіе и дурное обо мнѣ мнѣніе.

«Нѣтъ, нѣтъ, возразилъ онъ, этимъ еще не все кончено. Ты имѣешь очень глупую голову, и я долженъ смотрѣть за тобой! Я не могу имѣть къ тебѣ столько довѣренности, сколько имѣлъ до сихъ поръ; но все-таки не оставлю тебя. Перевѣсъ все еще склоняется на твою сторону. Какъ долго это будетъ, не могу сказать; я не обязываюсь ни къ чему; но у меня правило: дѣйствовать такъ, какъ я чувствую. И такъ я на первый разъ сдѣлаю то, чего ты отъ меня хочешь! Дай Богъ чтобъ это было къ лучшему для тебя. Теперь, или въ другое время, я приму тебя въ свой домъ, вѣря, что не буду въ этомъ раскаяваться, и что все объяснится столъ хорошо, какъ только можетъ желать человѣкъ, самый усердный къ твоему благополучію.»

Мы занимались такимъ образомъ этимъ предметомъ, столь важнымъ для моего спокойствія, со всѣмъ участіемъ, какого заслуживалъ онъ, какъ вдругъ прервало насъ происшествіе, самое ужасное, какого только я могъ опасаться. Не предувѣдомивши насъ, какъ громомъ брошенный, Г. Фалклендъ явился въ нашей комнатѣ. Послѣ я узналъ, что Г. Форестеръ остановился въ этомъ мѣстѣ, ѣхавши на встрѣчу Г. Фалкленду, съ которымъ у нихъ назначено было свиданіе на ближайшей почтовой станціи, Г. Форестеръ задержанъ былъ въ трактирѣ, въ которомъ мы находились, нашимъ разговоромъ, заставившимъ его позабыть объ условномъ свиданіи, между тѣмъ какъ Г. Фалклендъ, не нашедъ его въ назначенномъ мѣстѣ, не останавливаясь поѣхалъ по дорогѣ къ дому своего брата. Но для меня эта встрѣча была въ то время дѣломъ самымъ неизвѣстнымъ. Въ минуту, я увидѣлъ напередъ ужасную цѣпъ бѣдствій, которыя должно было навлечь это происшествіе. Въ глазахъ Г. Фалкленда, свиданіе мое съ его родственникомъ должно было казаться не дѣломъ случая, а слѣдствіемъ предварительнаго условія. Я совершенно удалился отъ пути, по которому долженъ былъ ѣхать, и былъ на дорогѣ, которая вела къ дому Г. Форестера. Что онъ долженъ былъ подумать объ этомъ? Какую онъ могъ предположить причину того, что здѣсь видѣлъ меня? Сказавъ истину, то есть, что я былъ здѣсь безъ намѣренія, просто потому, что заблудился, я показался бы самымъ безстыднымъ лжецомъ. И такъ, я найденъ на единѣ съ человѣкомъ, съ которымъ столь строго запрещено мнѣ было имѣть сношенія. По обстоятельствамъ, настоящее свиданіе наше было далеко различно отъ тѣхъ сношеній, которыя уже безпокоили столько Г. Фалкленда. Тогда онѣ происходили открыто, безъ тайны, по этому можно было думать, что онѣ предметомъ своимъ не имѣли ничего, требующаго скрытности. Но свиданіе настоящее, если предположить его условленнымъ, не только имѣло всѣ признаки скрытности, но должно было вдвойнѣ дѣлать меня виновнымъ передъ моимъ господиномъ. Сношеніе съ господиномъ Форестеромъ запрещено мнѣ было съ самыми ужасными угрозами; и Г. Фалклендъ не могъ не знать, какое глубокое впечатлѣніе произвели онѣ на мое воображеніе; слѣдовательно такая встрѣча не могла быть условлена для какого нибудь обыкновеннаго предмета. Таково было мое преступленіе: такое страшное безпокойство должно было произвести мое присутствіе въ этомъ мѣстѣ; я могъ надѣяться, что и наказаніе, какое понесу за него, будетъ соразмѣрно съ нимъ. Угрозы Г. Фалкленда еще отзывались въ моихъ ушахъ, и я былъ совершенно безъ ума отъ страха.

Поведеніе одного и того же человѣка иногда можетъ бытъ столько различно въ нѣкоторыхъ обстоятельствахъ, что его невозможно изъяснить. Казалось, что страсти Г. Фалкленда были совершенно спокойны при этомъ случаѣ, столь ужасномъ для него. Съ минуту онъ былъ нѣмъ отъ удивленія; глаза его, казалось, помрачились; но спустя минуту онъ совершенно былъ спокоенъ и владѣлъ собою. Если бы не такъ, то не сомнѣваюсь, что я рѣшился бы на объясненіе, и соединилъ бы въ немъ столько искренности и убѣдительности, что она могла бы произвести дѣйствіе, для меня выгодное. Но въ этомъ случаѣ я оставался совершенно покорнымъ; и теперь, какъ прежде, я уступилъ оглушительному дѣйствію изумленія. Я едва смѣлъ дышать и смотрѣлъ на все взоромъ безпокойнымъ, безсмысленнымъ. Г. Фалклендъ спокойно приказалъ мнѣ возвратиться въ домъ и взять съ собою слугу, пріѣхавшаго съ нимъ. Я повиновался, не сказавъ ни слова.

Въ послѣдствіи времени я узналъ, что онъ разспрашивалъ Г. Форестера о малѣйшихъ обстоятельствахъ нашей встрѣчи и что послѣдній, видя, что дѣло открыто, и слѣдуя своему чистосердечію, разсказалъ Г. Фалкленду все происходившее, не умолчавъ и замѣчаній, которыя заставила его сдѣлать моя довѣренность. Г. Фалклендъ отвѣчалъ ему на это выученнымъ, двусмысленнымъ молчаніемъ, дѣйствіе котораго вовсе не было для меня выгодно въ предубѣжденномъ уже умѣ Г. Форестера. Это молчаніе, частію было слѣдствіемъ неизвѣстности и затрудненія, въ которыхъ онъ находился, а можетъ быть оно было и намѣренное, чтобы произвести то дѣйствіе, какого должно было непремѣнно ожидать отъ него. Г. Фалклендъ отнюдь не былъ далекъ отъ того, чтобъ утверждать предубѣжденіе противъ добраго имени такого человѣка, который могъ когда нибудь обезславить его собственное.

Что касается до меня, я поѣхалъ въ домъ, потому что противиться было невозможно. Г. Фалклендъ съ намѣреніемъ, которому онъ умѣлъ дать просто видъ случая, позаботился послать со мною караульнаго. Мнѣ казалось, что я былъ заведенъ въ одну изъ тѣхъ славныхъ въ исторіи деспотизма темницъ, въ которыхъ упасть несчастной жертвы оставалась навсегда неизвѣстною. Я видѣлъ себя преданнымъ волѣ человѣка, жестокость котораго довела до высшей степени мое неповиновеніе. Случались минуты, въ которыя я забавлялъ себя самыми блестящими химерами; я мечталъ объ удовольствіяхъ знатности, почестяхъ, окружающихъ меня на моемъ поприщѣ. И съ кѣмъ не бывало этого? особенно, кто родился съ воображеніемъ столь живымъ и душою столь пламенною, какъ моя? Эти веселыя перспективы закрылись навсегда, я упалъ, при вступленіи на путь, на которомъ столь долгое время воображеніе представляло мнѣ невыразимыя радости; моя смерть, можетъ быть, отсрочена была только на нѣсколько часовъ, я сдѣлался жертвою, принесенною виновной совѣсти; я могъ быть изглаженъ изъ списка живыхъ, и участь моя осталась бы покрытою вѣчною тайной; человѣкъ, который готовъ былъ присоединить мое убійство къ прежнимъ своимъ преступленіямъ, на другой бы день явился въ общество, и встрѣтилъ бы еще рукоплесканія и удивленіе людей.

Среди всѣхъ этихъ страшныхъ образовъ, одна мысль облегчала нѣсколько мои страданія: это воспоминаніе страннаго и неизъяснимаго спокойствія, показаннаго Г. Фалклендомъ въ ту минуту, когда онъ нашелъ меня наединѣ съ Г. Форестеромъ. Я обманывалъ себя: я очень хорошо зналъ, что это спокойствіе скоро пройдетъ и что за нимъ послѣдуетъ страшная буря. Но человѣкъ, подобно мнѣ, преслѣдуемый страхомъ, цѣпляется за малѣйшій прутикъ. Я говорилъ себѣ: чѣмъ менѣе должно продолжаться это спокойствіе, тѣмъ скорѣе должно имъ воспользоваться. Я не могъ переносить мысль, что страхъ мой оправдается, можетъ быть, по недостатку съ моей стороны дѣятельности и смѣлости. Однимъ словомъ, потому самому, что я боялся мщенія Г-на Фалкленда, я рѣшился на то, что могло сдѣлать его еще неумолимѣе, и однимъ разомъ выйти изъ ужасной неизвѣстности. Прибавьте къ этому, что я уже сообщилъ о своемъ положеніи господину Форестеру и что онъ далъ мнѣ положительное обѣщаніе покровительства. Мысль эта легко мнѣ представлялась и я почерпалъ въ ней ободреніе и утѣшеніе въ своемъ отчаянномъ положеніи. Побужденный этими размышленіями, я рѣшился написать къ Г. Фалкленду письмо, не разсудивъ, что, если онъ замышляетъ противъ меня кровавое мщеніе, то письмо мое еще болѣе понудитъ его къ нему.

Милостивѣйшій Государѣ!

"Я рѣшился оставить вашу службу: мы оба должны желать этой мѣры. Я сдѣлаюсь, какъ и справедливость требуетъ, господиномъ своихъ дѣйствій, а вы освободитесь отъ присутствія человѣка, на котораго не можете смотрѣть безъ отвращенія!!

"За что вы хотите подвергнутъ меня вѣчному наказанію? За что хотите погасить страданіями и отчаяніемъ всѣ надежды моей юности? Посовѣтуйтесь съ человѣколюбивыми правилами, которыя видны во всѣхъ вашихъ дѣйствіяхъ, не дѣлайте меня, умоляю васъ, предметомъ безполезной жестокости. Сердце мое проникнуто къ вамъ благодарностію за всѣ ваши милости. Простите моему искреннему раскаянію ошибки въ моихъ поступкахъ. Жизнь мою въ вашемъ домѣ я считаю счастливѣйшимъ временемъ, по вашей благотворительности и великодушію. Никогда не забуду, чѣмъ вамъ обязанъ и никогда не буду неблагодарнымъ.

Остаюсь вашъ,

Милостивый государь,

Признательнѣйшій, уважающій васъ и вамъ преданный слуга

Калебъ Вилліамсъ."

Такъ провелъ я вечеръ этого незабвеннаго въ моей жизни дня. Какъ Г. Фалклендъ еще не возвращался, хотя его ожидали ежеминутно, то я вздумалъ сказаться утомленнымъ, чтобъ избѣжать свиданія съ нимъ. Я легъ въ постель. Утромъ въ слѣдующій день, я узналъ, что онъ возвратился уже очень поздно, спрашивалъ обо мнѣ и, узнавъ, что я уже въ постели, не говорилъ болѣе ничего. Довольный этимъ извѣстіемъ, я сошелъ въ залу для завтрака, и въ ожиданіи Г. Фалкленда занимался приведеніемъ въ порядокъ книгъ. Спустя нѣсколько времени, послышались въ коридорѣ его шаги, которые я умѣлъ тотчасъ у знавать. Вдругъ онъ остановился, и я услышалъ, что онъ съ кѣмъ-то говорилъ, тономъ довольно твердымъ, хотя понизивъ нѣсколько голосъ; но частое повтореніе моего имени дало мнѣ знать, что онъ говоритъ обо мнѣ. Тогда, сообразно съ принятымъ мною планомъ, я положилъ письмо свое на столѣ, на томъ мѣстѣ, у котораго обыкновенно онъ садился, и вышелъ изъ залы въ то самое время, когда онъ входилъ въ нее другою дверью. Въ ожиданіи слѣдствій, я удалился въ маленькій кабинетъ, подлѣ библіотеки.

Не болѣе, какъ черезъ три минуты я услышалъ голосъ Г. Фалкленда; онъ звалъ меня. Я вошелъ въ библіотеку, въ которой онъ находился. "Вотъ твое письмо, « сказалъ онъ, бросая его передо мною. Онъ имѣлъ видъ человѣка, замышляющаго что-то ужасное и между тѣмъ старающагося принять видъ хладнокровія и безчувственности. Я не могу представить себѣ вида, болѣе способнаго внушить ужасъ или безпокойства въ того, кто смотрѣлъ на него.

„Мальчишка, продолжалъ онъ, я думаю, ты показалъ уже мнѣ всѣ свои штуки и комедія должна кончиться. Ты однако жъ научилъ меня кое-чему своею глупостію; вмѣсто того, чтобы болѣе мучить себя, я раздавлю тебя; какъ сдѣлалъ бы это со всякимъ негоднымъ насѣкомымъ, возмутившимъ мое спокойствіе.

Кажется, ты самъ рѣшилъ свою участь. Я почти увѣренъ, что ты не будешь доволенъ тѣмъ, что не довелъ меня до крайнихъ мѣръ. Впрочемъ можешь попытаться. Тебѣ остается только съ терпѣніемъ переносить то, что тебя ожидаетъ. Я теперь совершенно равнодушенъ ко всему, что бы ни пришлось тебѣ терпѣть; но я не нахожу удовольствія въ твоихъ страданіяхъ. Если будетъ возможно, я тебя оставлю. Я не знаю причины вчерашняго свиданія твоего съ Г. Форестеромъ, можетъ быть, оно было случайное; но, какъ бы ни было, я никогда его не забуду. Ты здѣсь пишешь мнѣ, что хочешь оставить мою службу. Мой отвѣтъ: ты оставишь ее развѣ съ жизнію. Если ты сдѣлаешь покушеніе на это, то оно будетъ такая глупость, которую ты будешь проклинать вовсю свою жизнь. Такова моя воля; противишься ей не-возможно. Минута, въ которую ты ослушается меня въ этомъ отношеніи, прекратитъ твое сумазбродство. Можетъ быть положеніе твое очень жалко; но это твое дѣло. Я знаю только, что отъ тебя зависитъ попрепятствовать ему быть еще хуже: ни время, ни обстоятельства не могутъ сдѣлать его лучшимъ. Не думай, чтобы я боялся тебя. Я подъ такой броней, противъ которой всѣ твои стрѣлы безсильны. Я ископалъ пропасть подъ твоими ногами, и куда бы ты ни подался, впередъ или назадъ, вправо или влѣво, она вездѣ готова поглотишь тебя. Упавши въ нее одинъ разъ, сколько бы ты ни просилъ помощи, ни одинъ человѣкъ на землѣ не услышитъ тебя; составь какую хочешь вѣроятную исторію, даже разскажи истинную, если угодно, весь міръ обнаружитъ къ тебѣ омерзеніе, какъ къ самому низкому лжецу. Невинность твоя не послужитъ тебѣ ни къ чему; я смѣюсь надъ такой слабой защитой. Я тебѣ говорю это: можешь мнѣ повѣрить. Ужели ты не знаешь, несчастный, прибавилъ онъ, вдругъ перемѣнивъ тонъ и ударивъ ногою въ землю, что я поклялся, за какую бы ни было цѣну, сохранить свое доброе имя, которое для меня дороже вселенной и всѣхъ ея обитателей, вмѣстѣ взятыхъ. И ты вообразилъ, что можно коснуться его! Послушай, злое пресмыкающееся, оставь борьбу съ силою непреодолимою.“ Объ этомъ мѣстѣ моей исторіи болѣе всего я не могу вспомнить безъ досады. Какъ это случилось, что я еще разъ былъ совершенно покоренъ властительнымъ тономъ Г. Фалкленда и не имѣлъ силы произнести ни одного слова?

Читатель будетъ имѣть случай впослѣдствіи видѣть, во многихъ обстоятельствахъ, что я не имѣлъ недостатка ни въ способности придумывать средства, ни въ смѣлости оправдать себя. Преслѣдованіе дало наконецъ душѣ моей твердость и научило меня быть человѣкомъ. Но въ настоящемъ случаѣ, я былъ оглушенъ, смѣшанъ, нѣмъ отъ ужаса и нерѣшимости.

Слышанныя мною слова были внушены истиннымъ безуміемъ и произвели во мнѣ тоже. Они рѣшили меня, сдѣлать то самое, что мнѣ запрещено было съ такими страшными угрозами и тотчасъ же бѣжать изъ дома моего господина. Я не могъ объясниться съ нимъ, но не могъ болѣе переносить постыднаго ига, которое налагалъ онъ на меня. Напрасно, разумъ говорилъ мнѣ, какъ безразсудна мѣра, принятая необдуманно, безъ приготовленія: разумъ не имѣлъ болѣе силы надъ моею душей. Мнѣ казалось, что я могу со всѣмъ хладнокровіемъ разсмотрѣть всѣ возраженія противъ моего предпріятія, видѣть, что благоразуміе, истина и здравый смыслъ были на ихъ сторонѣ, и въ заключеніе сказать: я увлекаюсь руководителемъ сильнѣйшимъ васъ.

Я не откладывалъ на долго исполненія того, на что рѣшился такъ скоро. Тотъ же самый вечеръ я назначилъ временемъ побѣга. Можетъ быть и этого краткаго времени было бы достаточно для размышленія, Но всякое размышленіе было безполезно; я рѣшился, и каждая протекавшая минута увеличивала невыразимое нетерпѣніе, быть на свободѣ. Для исполненія своего предпріятія, я выбралъ часъ утра. Я тихо вышелъ изъ моей комнаты; прошелъ небольшой переходъ до двери въ садъ; прошелъ садъ до перегородки, раздѣлявшей липовую алею и тропинку изъ дома.

Я едва могъ вѣрить своему счастію, видя, что столько успѣлъ въ исполненіи своего намѣренія, не встрѣчая никакого препятствія. Страшные образы, непрестанно являвшіеся моимъ глазамъ отъ угрозъ Г. Фалкленда, заставляли меня бояться быть открытымъ и остановленнымъ на каждомъ шагу; хотя увлекавшая меня страсть заставляла подаваться впередъ съ отчаянною рѣшимостію. Вѣроятно, онъ слишкомъ полагался на дѣйствіе угрозъ, которыя дѣлалъ онъ мнѣ тономъ столь сильнымъ, что не счелъ нужнымъ взять никакой предосторожности противъ подобнаго покушенія съ моей стороны. Что касается до меня, то восхищенный своимъ счастіемъ, я выводилъ изъ него благопріятныя предзнаменованія для совершеннаго успѣха моего предпріятія.

Глава II.

Прежде всего мнѣ пришло въ голову держаться большой дороги и взять мѣсто въ первой публичной каретѣ на пути къ Лондону. Здѣсь я считалъ себя болѣе безопаснымъ отъ поисковъ, если бы Г. Фалклендъ вздумалъ преслѣдовать меня, и не сомнѣвался, что въ скоромъ времени могу найти въ столицѣ выгодное мѣсто для себя и для своихъ талантовъ. Къ господину Форестеру я думалъ прибѣгнуть не иначе, какъ въ крайности, когда буду имѣть нужду въ прямомъ покровительствѣ противъ силы и преслѣдованія. Я не имѣлъ той опытности и знанія людей, которое одно можетъ насъ сдѣлать изобрѣтательными въ средствахъ, или, по крайней мѣрѣ, способными оцѣнивать тѣ, которыя въ нашей власти.

Устроивши свой планъ, съ сердцемъ полнымъ радости, я слѣдовалъ по излучистой тропинкѣ, на которой находился. Ночь была мрачная; падалъ мелкій дождикъ; но я едва замѣчалъ это; никогда небо не казалось мнѣ яснѣе, блистательнѣе. Я едва касался земли. „Я свободенъ, повторялъ я самъ себѣ тысячу разъ. Что мнѣ теперь до опасностей и безпокойствъ? Я чувствую, что я свободенъ, чувствую, что всегда буду свободнымъ. Есть ли такое могущество, которое бы имѣло право умертвить человѣка, когда всѣ способности существа его велятъ ему жить?“ Съ ужасомъ и негодованіемъ взиралъ я теперь на постыдное рабство, въ которомъ былъ доселѣ. Я болѣе не чувствовалъ ненависти къ виновнику моихъ несчастій. Я ощущалъ только сожалѣніе къ участи, на которую казался онъ осужденнымъ.

Въ продолженіе этой ночной экспедиціи, душа моя была объята непрестаннымъ энтузіазмомъ, полна мужества и самоувѣренности; страхъ, который чувствовалъ я въ то время, не производя во мнѣ ощущенія болѣзненнаго или скорбнаго, держалъ меня только въ пріятномъ безпокойствѣ. Чрезъ три часа, безъ всякаго приключенія, я пришелъ въ деревню, въ которой надѣялся занять мѣсто въ публичной каретѣ до столицы. Въ такую раннюю пору, все было спокойно, ни одинъ звукъ человѣческій не поражалъ моего слуха. Съ большимъ трудомъ успѣлъ я войти на дворъ гостинницы, гдѣ нашелъ мальчика, чистившаго лошадей. Я получилъ отъ него непріятную вѣсть, что такъ какъ дилижансъ ходитъ по этой дорогѣ только три раза въ недѣлю, то его можно бы ожидать не прежде, какъ въ шесть часовъ слѣдующаго утра.

Это извѣстіе нѣсколько начало умѣрять упоеніе, которому предавался я съ той минуты, какъ оставилъ домъ Г. Фалкленда. Всѣ наличныя деньги мои состояли не болѣе, какъ въ одинадцати гинеяхъ: въ наслѣдство отъ отца осталось мнѣ ихъ около пятидесяти, но эта сумма была въ такомъ мѣстѣ, изъ котораго я не могъ ее взять вдругъ, и я думалъ даже, что лучше вовсе отказаться отъ нея, нежели требуя ее назадъ, подвергаться опасности указать Г. Фалкленду свои слѣды, чего я болѣе всего долженъ былъ бояться. Ничего столько не желалъ я, какъ уничтожить всякое средство къ сношенію между нами въ будущемъ, такъ, чтобы онъ не зналъ даже о моемъ существованіи, и чтобъ я, съ своей стороны, не слышалъ даже его имени.

Я чувствовалъ, что въ моихъ обстоятельствахъ не должно было пренебрегать экономіей, не будучи въ состояніи предвидѣть замедленій или препятствій, которыя могли бы встрѣтиться моему намѣренію, если бы я и прибылъ въ Лондонъ. По этой и еще по другимъ причинамъ, я считалъ необходимымъ слѣдовать первому своему плану — путешествовать въ дилижансѣ; мнѣ оставалось послѣ этого только распорядишься такъ, чтобъ двадцати-четырехъ-часовая отсрочка, по какой нибудь несчастной встрѣчѣ не сдѣлалась для меня новымъ источникомъ бѣдствій. Неблагоразумно было провести все это время въ деревнѣ, въ которой я находился; я не могъ также рѣшиться итти далѣе по большой дорогѣ. Вслѣдствіе всего этого я рѣшился пойти проселочной дорогой, которая хотя сначала и удалялась, казалось, отъ предположеннаго мною пути, но выходя на другую перекрестную дорогу, давала мнѣ возможность, въ тотъ же день, къ вечеру, достигнуть одного города, въ 12 миляхъ отъ столицы.

Распорядившись такимъ образомъ на этотъ день, и будучи убѣжденъ, что планъ мой былъ самый сообразный съ обстоятельствами, я оставилъ всѣ безпокойства и позволилъ себѣ развлекаться тѣмъ, что встрѣчалось мнѣ на пути. Я то останавливался, то опять продолжалъ путь; то легши на берегу ручейка, предавался сладостнымъ мечтамъ; то разсматривалъ различные виды, представлявшіеся моимъ глазамъ одни за другими. Утренній туманъ разсѣялся и небо было чисто. Съ этою живостію воображенія, которая характеризуетъ юность, я въ минуту забылъ безпокойства, долгое время бывшія неотлучными отъ меня, и будущее раскрывалось передо мной въ тысячѣ формъ, непрестанно новыхъ. Едва ли въ продолженіе всей моей жизни, имѣлъ я день, который бы доставилъ мнѣ пріятнѣйшія и разнообразнѣйшія наслажденія. Онъ представлялъ очень замѣтный, и, можетъ быть, благодѣтельный контрастъ съ опасностями, которыя ему предшествовали и сценами, за нимъ послѣдовавшими.

Вечеромъ достигнулъ я предположеннаго мѣста и спросилъ о гостинницѣ, въ которой останавливался обыкновенно дилижансъ. Въ то время, какъ я входилъ на дворъ, ко мнѣ приблизился всадникъ, въ тоже время въѣзжавшій, и спросилъ, не я ли называюсь Вилльямсомъ.

Я вошелъ въ городъ уже ночью, но замѣтилъ еще прежде этого человѣка, онъ ѣхалъ съ противной стороны и встрѣтился со мной въ полумилѣ отъ города. Онъ разсматривалъ меня съ любопытствомъ, которое было мнѣ непріятно, и, какъ мнѣ показалось, имѣлъ дурную физіономію. Не болѣе какъ чрезъ двѣ минуты послѣ нашей встрѣчи, я послышалъ за собою медленные шаги лошади. Это обстоятельство нѣсколько обезпокоило меня. Сначала я было умѣрилъ свои шаги, но какъ это ни къ чему не послужило, то я остановился, чтобъ всадникъ проѣхалъ: онъ это и сдѣлалъ; когда я взглянулъ на него, мнѣ показалось, что это былъ тотъ самый человѣкъ, котораго я прежде замѣтилъ. Онъ поѣхалъ поскорѣе и въѣхалъ въ городъ. Продолжая итти, я увидѣлъ его подлѣ кабака, гдѣ онъ пилъ пиво; но по причинѣ темноты, замѣтилъ это не прежде, какъ совершенно приблизившись къ нему. Потомъ уже я все былъ впереди, и не видѣлъ его до того времени, какъ взошелъ на дворъ гостинницы.

Приключеніе на дорогѣ на нѣсколько минутъ родило во мнѣ печальныя мысли. Но когда я сталъ размышлять болѣе, то страхъ мой показался мнѣ неосновательнымъ. Если бы я былъ преслѣдуемъ, то не иначе, какъ людьми Г. Фалкленда, а не незнакомцемъ. Но я былъ очень увѣренъ, что не видалъ этого человѣка во всю мою жизнь. Наступившая ночь совершенно успокоила меня. Наконецъ я рѣшился итти до гостинницы, гдѣ намѣренъ былъ разспросить, о чемъ было нужно.

Едва услышалъ я, при входѣ на дворъ, шаги лошади и сдѣланный мнѣ вопросъ, страхъ опять овладѣлъ много. Все, имѣвшее какую нибудь связь съ положеніемъ, отъ котораго я бѣжалъ, могло оледенить меня ужасомъ. Первою мыслію моею было бѣжать и ввѣрить свою безопасность скорости ногъ; но этого исполнить было нельзя; я замѣтилъ, что непріятель мой одинъ, и мнѣ показалось, что я могу надѣяться какъ нибудь избавиться отъ него посредствомъ твердой рѣшимости или хитрости.

Съ этою мыслію, я отвѣчалъ ему громкимъ, рѣшительнымъ тономъ, что я тотъ самый, кого онъ назвалъ. Я угадываю, прибавилъ я, за чѣмъ вы прибыли, но безполезно; вамъ бы хотѣлось отвести меня въ замокъ Г. Фалкленда, но ни что въ свѣтѣ не заставитъ меня оставить мѣсто, въ которомъ мы теперь. Я рѣшился не безъ размышленія и не безъ сильныхъ причинъ; и когда я рѣшился, то цѣлый міръ не заставитъ меня перемѣнить моего намѣренія. Я Англичанинъ, а благодаря Бога, Англичанинъ имѣетъ право быть одинъ господиномъ и судьею своихъ поступковъ.»

«Э! э! потише немножко, сказалъ онъ мнѣ. Къ чему такъ торопишься угадывать мои намѣренія и разсказывать мнѣ свои? Впрочемъ ты угадалъ, и можетъ быть, еще можно порадоваться, что мнѣ не поручено ничего хуже. А то правда, что Г. Фалклендъ надѣялся, что вы возвратитесь вмѣстѣ со мной; сверхъ того, у меня есть еще письмо къ вамъ, и, можетъ быть, прочитавши его, вы не будете столько упрямиться. Если этого недовольно, увидимъ, что еще нужно будетъ дѣлать.»

Говоря это, онъ подалъ мнѣ письмо отъ Г. Форестера, котораго онъ оставилъ, по его словамъ, въ домѣ моего господина. Вотъ оно:

Вилльямсъ!

"Братъ мой, Фалклендъ, посылаетъ за тобой подателя этого письма. Онъ надѣется, что, если посланный найдетъ тебя, ты возвратишься. Я ожидаю того же. Это очень важно для твоей чести и репутаціи. Читая это, если ты низкій, презрѣнный бездѣльникъ, можетъ быть захочешь убѣжать. Но если совѣсть твоя говоритъ тебѣ, что ты невиненъ, то ты возвратишся. Открой мнѣ, былъ ли я одураченъ тобою и, вѣря твоей искренности и простотѣ, не былъ ли я оружіемъ самаго рѣшительнаго плута. Возвратившись и оправдавши себя, ручаюсь честію, ты не только будешь имѣть свободу итти, куда тебѣ угодно, но и получишь отъ меня всякую помощь, какая только зависитъ отъ меня. Берегись! Я больше ничего не обѣщаю!

Валентинъ Форестеръ."

Съ моею душею, горѣвшею любовью къ добродѣтели, подобное письмо могло бы возвратить меня съ однаго конца земли на другой. Душа моя была полна довѣрчивости и энергіи. Я былъ увѣренъ въ своей невинности и рѣшился доказать ее. Я соглашался быть изгнанникомъ въ мірѣ, мнѣ было даже пріятно блуждать безпомощному, съ одною надеждою на свое трудолюбіе. До тѣхъ поръ я позволялъ дѣйствовать Г. Фалкленду; я предоставлялъ ему пользоваться дарами счастія. Но моя свобода, честь моя — это другое дѣло…… «Не позволю ему, говорилъ я самъ въ себѣ, запятнать мое имя.»

Я перебиралъ въ умѣ всѣ замѣчательные случаи, бывшіе со мною въ домѣ Г. Фалкленда. Исключая происшествія съ таинственнымъ ящикомъ, я не могъ вспомнить ничего, что могло бы подать малѣйшій поводъ къ уголовному обвиненію. Въ этомъ же случаѣ, поведеніе мое, безъ всякаго сомнѣнія, заслуживало укоризну, я не вспоминалъ никогда объ немъ, не дѣлая себѣ въ тоже время живѣйшихъ упрековъ. Но я не думалъ, чтобы этотъ поступокъ можно было подвергнуть суду законовъ. Тѣмъ менѣе могъ я подумать, чтобы Г. Фалклендъ, котораго одна возможность быть открытымъ, приводила въ трепетъ, и который всего долженъ былъ надѣяться отъ моей скромности, осмѣлился когда-нибудь начать дѣло, имѣвшее столъ тѣсную связь съ причиною его непрестанныхъ мученій. Однимъ словомъ, чѣмъ больше я размышлялъ о выраженіяхъ, заключающихся въ письмѣ Г. Форестера, тѣмъ менѣе могъ вообразить себѣ сцены, къ которымъ оно нѣкоторымъ образомъ было прологомъ. Какъ бы то ни было, невозможность проникнуть скрывавшуюся въ этихъ выраженіяхъ тайну, не могла уменьшить моего мужества. Характеръ мой, казалось, совершенно перемѣнился. Какъ ни страшился я, въ какомъ ни былъ безпокойствѣ, когда смотрѣлъ на Г. Фалкленда, какъ на своего тайнаго врага, но понималъ, что обстоятельства совершенно перемѣнились; невинность и преступленіе казались мнѣ вещами самыми противоположными одна другой. Я не могъ представить себѣ, чтобы послѣднее могло восторжествовать надъ первою, по крайней мѣрѣ въ такомъ случаѣ, когда невиннаго не оставитъ собственное мужество. Любимѣйшею мечтою моей юности была добродѣтель, возвышающаяся надъ клеветою, разрушающая своею простотою коварство порока и подавляющая своего врага всѣмъ стыдомъ, которымъ онъ хотѣлъ покрыть ее. Я рѣшился не искать погибели Г. Фалкленда, но не менѣе рѣшился требовать и себѣ справедливости.

Я сейчасъ разскажу о слѣдствіяхъ моей довѣрчивости, это благородное чистосердечіе ввергло меня въ бездну.

«Другъ, сказалъ я подателю письма, послѣ продолжительнаго молчанія, ты справедливъ! Правда, ты мнѣ доставилъ необыкновенное письмо, но, чтобы ни было, я послѣдую за тобой. Никогда, никто меня не опорочитъ, доколѣ будетъ въ моей власти оправдаться.»

Я чувствовалъ, что письмо Г. Форестера произвело во мнѣ не только согласіе, но желаніе, даже нетерпѣніе скорѣе возвратиться. Мы нашли другую лошадь и ѣхали съ моимъ спутникомъ въ совершенномъ молчаніи. Въ продолженіе этого времени я непрестанно старался объяснить себѣ письмо Г. Форестера. Я зналъ вполнѣ, какъ непреклоненъ, какъ упрямъ Г. Фалклендъ въ исполненіи своихъ намѣреній; но зналъ также, что характеръ его нечуждъ добродѣтели и великодушія.

Мы пріѣхали уже за полночь, и должны были разбудить одного изъ служителей, отворить намъ. Я узналъ, что Г. Форестеръ, предполагая, что я пріѣду ночью, оставилъ мнѣ письмо, въ которомъ совѣтовалъ мнѣ тотчасъ лечь въ постель и позаботиться не быть утомленнымъ, или слабымъ для завтрашняго дѣла.

Я постарался исполнить его совѣтъ, но сонъ мой былъ безпокоенъ, и не могъ оживить моихъ силъ. Мужество мое, однакожъ, не упало отъ этого; необыкновенность моего положенія, догадки о настоящемъ, опасеніе за будущее, не давали мнѣ даже и возможности предаться бездѣйствію и успокоенію.

Въ слѣдующее утро, прежде всѣхъ я увидѣлъ Г. Форестера. Онъ мнѣ сказалъ, что еще не знаетъ, въ чемъ хочетъ меня обвинить Г. Фалклендъ, потому что не хотѣлъ этого узнавать. Онъ прибылъ въ домъ своего брата только на канунѣ, по одному необходимому дѣлу, съ намѣреніемъ тотчасъ по окончаніи его отправиться обратно, зная, что это всего пріятнѣе для Г. Фалкленда. Но прибывши, онъ нашелъ весь домъ въ смятеніи, потому что за нѣсколько только часовъ узнали о моемъ побѣгѣ. Г. Фалклендъ разослалъ во всѣ стороны слугъ для преслѣдованія меня, и одинъ изъ нихъ возвратился въ минуту пріѣзда Г. Форестера съ извѣстіемъ, что человѣка съ моими примѣтами видѣли утромъ въ деревнѣ, и что онъ искалъ кареты въ Лондонъ.

Г. Фалклендъ казался чрезвычайно обезпокоеннымъ этою вѣстію и раздраженнымъ противъ меня въ высочайшей степени, онъ называлъ меня неблагодарнѣйшимъ, подлѣйшимъ бездѣльникомъ.

«Подумай-те, сударь, о томъ, что вы говорите, возразилъ ему Г. Форестеръ; назвать бездѣльникомъ — это много значитъ: этого слова не должно употреблять не обдумавши. Англичане свободны, и не слѣдуетъ называть человѣка бездѣльникомъ за то, что онъ захотѣлъ промышлять себѣ хлѣбъ въ другомъ мѣстѣ.» Г. Фалклендъ покачалъ головою и сказалъ съ горькою улыбкою: "Брашъ мой, братъ, ты обманутъ его хитростію. Что касается до меня, онъ всегда казался мнѣ подозрительнымъ; я сомнѣвался еще въ развращенности его характера; но недавно открылъ……..

— Остановитесь, сударь, прервалъ его Г. Форестеръ; признаюсь, я думалъ, что въ минуту гнѣва, вы употребляли противъ него выраженія обидныя, не давая имъ опредѣленнаго смысла; но если имѣете дѣйствительную причину обвинять его, то, прошу васъ, не станемъ говорить объ этомъ, пока я не узнаю, можно ли выслушать этого бѣднаго мальчика. Что касается собственно до меня, я нимало не забочусь о томъ, что думаютъ обо мнѣ другіе. Люди поступаютъ такъ или иначе въ этомъ отношеніи, столь мало думая о томъ, какъ поступаютъ, что невозможно бываетъ открыть и малѣйшей причины ихъ сужденій. Но это не даетъ мнѣ права думать, объ комъ бы то ни было, худо. Я, по крайней мѣрѣ, хотѣлъ бы, для пользы несчастныхъ, подвергшихся общей ненависти или презрѣнію, чтобъ предварительно было выслушиваемо ихъ оправданіе. Въ нашихъ законахъ очень мудро правило, требующее, чтобъ судья всходилъ на свое кресло, ничего не зная предварительно о сущности дѣла, которое онъ долженъ рѣшать, и я намѣренъ, какъ честный человѣкъ, слѣдовать этому правилу. Я нахожу справедливымъ поступать съ виновнымъ строго, неумолимо; но чѣмъ болѣе буду строгъ въ послѣдствіяхъ, тѣмъ хочу быть безпристрастнѣе сначала.

Между тѣмъ какъ Форестеръ пересказывалъ мнѣ эти подробности, я готовъ былъ прервать его при каждомъ словѣ; такъ мучила меня необходимость выразить, хоть нѣсколько, тѣ чувства, которыя возбуждалъ во мнѣ его разсказъ; но онъ не позволялъ мнѣ говорить. Нѣтъ, нѣтъ, Вилльямсъ, говорилъ онъ, я не хотѣлъ слушать обвиненій Г. Фалкленда; не хочу слушать и твоего оправданія. Я теперь пришелъ сюда за тѣмъ, чтобы говорить тебѣ, а не слушать тебя. Я счелъ нужнымъ увѣдомить тебя о грозящей тебѣ опасности; но болѣе ничего не долженъ дѣлать. Побереги для другой минуты то, что имѣешь сказать; обдумай свое оправданіе, сколько можно лучше; пусть оно будетъ истинно, если истина, какая надѣюсь, можетъ довести тебя до цѣли; если напротивъ, пусть будетъ столько вѣроятна и чистосердечна, сколько ты можешь придумать. Собственная защита требуетъ отъ насъ всѣхъ средствъ, какія есть въ нашей власти; противъ человѣка, подверженнаго суду, всѣ, а онъ одинъ долженъ стоять противъ всѣхъ. Прощай, пусть небо поможетъ тебѣ избавиться. Если обвиненіе Г. Фалкленда, каково бы оно ни было, есть только дѣйствіе опрометчивости, надѣйся на меня, какъ на самаго лучшаго друга; въ противномъ случаѣ, ты въ послѣдній разъ слышалъ отъ меня увѣренія въ дружбѣ.

Легко можно представить, что эта рѣчь, столь необыкновенная, столь важная, наполненная условныхъ угрозъ, вовсе не могла облегчить горести моей души. Я совершенно не зналъ преступленія, въ которомъ меня обвиняли, и не мало долженъ былъ изумляться, видя, что могши быть самымъ страшнымъ обвинителемъ Г. Фалкленда, не смотря на это грозное орудіе противъ него, бывшее въ моихъ рукахъ, не смотря на свою невинность, я былъ обвиненъ и долженъ былъ старадать, вмѣсто того, чтобы, какъ требовала справедливость, истиннаго преступника имѣть въ своей власти; я удивлялся еще болѣе той, какъ казалось, сверхестественной силѣ Г. Фалкленда, которая давала ему возможность держать въ своей власти предметъ своего преслѣдованія. Размышленіе это по немногу начинало уменьшать желаніе независимости, которая была тогда господствующею страстію въ моей душѣ. Но размышлять теперь было не время. Для человѣка гонимаго и несчастнаго кажется, что происшествія выходятъ изъ естественнаго порядка, между тѣмъ, какъ онъ увлеченный непреодолимымъ могуществомъ ихъ, при всѣхъ своихъ усиліяхъ, не можетъ остановить ихъ быстроты. Мнѣ дали только нѣсколько минутъ, чтобы собраться съ силами, и приступили къ изслѣдованію моего дѣла. Я былъ приведенъ въ библіотеку, гдѣ провелъ столько счастливыхъ минутъ въ пріятнѣйшихъ мечтахъ. Тамъ нашелъ я господина Форестера и трехъ или четырехъ изъ домашнихъ людей, ожидавшихъ меня и моего обвинителя. Все показывало, что я долженъ былъ ожидать только правосудія, а не надѣяться милости. Почти въ ту же минуту, какъ я вошелъ одною дверью, Г. Фалклендъ вошелъ другою.

Глава III.

Онъ первый началъ говорить:

"Я имѣю правило не быть произвольною причиною несчастія ни одной живой твари; не имѣю нужды говорить, чего мнѣ стоитъ видѣть себя принужденнымъ къ обвиненію въ преступленіи. Я съ охотою умолчалъ бы о причиненной мнѣ досадѣ; но я обязанъ открыть обществу виновнаго, и воспрепятствовать другимъ, подобно мнѣ, обмануться наружною честностью. — Лучше бы прямо приступить къ дѣлу, сказалъ Г-нъ Форестеръ. Въ подобную минуту, мы не должны вмѣшивать даже и противъ воли въ наши слова невыгоднаго отзыва о томъ, противъ кого уже самое обвиненіе въ преступленіи раждаетъ слишкомъ большее предубѣжденіе. «Я очень подозрѣваю, продолжалъ Г. Фалклендъ, что этотъ молодой человѣкъ, пользовавшійся особенною моею благосклонностію и довѣренностію, сдѣлалъ у меня значительное воровство.»

— На чемъ основываются ваши подозрѣнія? прервалъ Г. Форестеръ.

"Во первыхъ на томъ, что у меня пропало нѣсколько банковыхъ билетовъ и дорогихъ вещей. У меня не достаетъ на 9000 ф. стерл. билетовъ; троихъ золотыхъ часовъ съ репетиромъ, дорогой цѣны; полнаго алмазнаго убора, полученнаго мною отъ матери и многихъ другихъ вещей.

— По чему же, — вскричалъ мой защитникъ, котораго голосъ и видъ показывали, какого усилія стоило ему сохранить свое хладнокровіе, — почему вы этого молодаго человѣка считаете воромъ?

"Однажды, во время смятенія и безпорядка, произведеннаго во всемъ домѣ пожаромъ, я встрѣтилъ его при выходѣ изъ той комнаты, въ которой находились исчисленныя вещи. Увидѣвъ меня, онъ пришелъ въ замѣшательство и удалился съ возможною скоростію.

— Вы ничего ему не говорили о смущеніи, въ которое привело его ваше нечаянное появленіе?

"Я у него спрашивалъ, что онъ дѣлаетъ въ томъ мѣстѣ. Онъ былъ столько устрашенъ, что не могъ сначала прійти въ себя и отвѣчать; потомъ пробормоталъ что-то, между тѣмъ, какъ всѣ служители занимались спасеніемъ моего имущества, онъ пришелъ туда съ тѣмъ же намѣреніемъ, но не успѣлъ еще ничего взять.

— Посмотрѣли ль вы тотчасъ, все ли у васъ въ цѣлости?

"Нѣтъ, я привыкъ вѣрить его честности; притомъ въ этотъ разъ я долженъ былъ стараться объ утушеніи усиливавшагося пожара; потому взялъ только съ собою ключъ, заперши комнату, и положивъ его въ карманъ, поспѣшилъ туда, гдѣ мое присутствіе было необходимо.

— Чрезъ сколько времени узнали вы о покражѣ вещей?

"Въ тотъ же вечеръ. Безпорядокъ и минутная опасность заставили было меня совершенно забыть объ этомъ обстоятельствѣ, до тѣхъ поръ, какъ проходя по случаю мимо той самой комнаты, я вспомнилъ о встрѣчѣ съ Вильямсомъ, и о подозрительномъ его поведеніи въ этомъ случаѣ. Я тотчасъ вошелъ, осмотрѣлъ ящикъ, въ которомъ хранились вещи, и къ величайшему удивленію, нашелъ замокъ изломаннымъ; вещей не было.

— Какъ вы поступили послѣ этого?

"Я призвалъ Вилльямса и говорилъ съ нимъ очень серіозно; но онъ имѣлъ время совершенно оправиться отъ своего замѣшательства, и съ полнымъ хладнокровіемъ увѣрялъ меня, что онъ даже не знаетъ, о чемъ я говорю. Я представлялъ ему всю гнусность подобнаго поступка; но все, что я ни говорилъ ему, не произвело на него ни малѣйшаго впечатлѣнія. Я не замѣтилъ въ немъ ни изумленія, ни негодованія, котораго можно ожидать отъ человѣка, совершенно невиннаго, ни смятенія, которое вообще неразлучно съ преступленіемъ: онъ былъ только остороженъ и молчалъ. Я объявилъ, что сдѣлаю то, чего онъ, можетъ бытъ, не ожидаетъ; что я не хочу, какъ обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, дѣлать розысковъ, потому что лучше соглашусь лишиться своихъ вещей, нежели безпокоить невинныхъ несправедливыми изслѣдованіями. Что мои подозрѣнія падаютъ именно на него, но что въ дѣлѣ столь важномъ я не хочу дѣйствовать по одному подозрѣнію; что я не хотѣлъ бы его гибели, если онъ невиненъ и въ то же время не хотѣлъ бы, чтобы другіе подверглись его плутовству, если онъ виновенъ; что я довольствуюсь тѣмъ, чтобъ онъ остался въ моей службѣ; что онъ могъ бытъ увѣренъ, что за нимъ будутъ наблюдать бдительно и что я надѣялся отъ будущаго открыть истины; что, поелику онъ теперь не хочетъ сознаться, то уже впередъ долженъ подумать, до какой степени онъ можетъ надѣяться избѣгнуть наказанія; но что я рѣшился твердо на одно, что первое его покушеніе бѣжать я сочту доказательствомъ преступленія и стану дѣйствовать.

— Съ того времени до сихъ поръ что произошло?

"Ничего такого, чтобы могло открыть преступленіе, и много такого, что усилило мои подозрѣнія. Съ того времени Вильямсъ постоянно казался недовольнымъ своимъ состояніемъ, желая, какъ это видно теперь, оставить мой домъ; но въ то же время не смѣя отважииься на это, не взявъ предосторожностей. Споро послѣ того, вы, Г. Форестеръ, пріѣхали по мнѣ на нѣсколько дней; я съ неудовольствіемъ замѣчалъ, что сношенія между вами становились непрестанно тѣснѣе, по причинѣ подозрѣнія, какое имѣлъ я противъ него, и изъ опасенія, чтобъ онъ не обманулъ васъ своимъ притворствомъ; въ слѣдствіе этого, я строго грозилъ ему и, думаю, вы должны были тотчасъ замѣтить перемѣну въ обхожденіи его съ вами.

— Замѣтилъ, и мнѣ показалось это тогда очень страннымъ и не изъяснимымъ.

«Можетъ быть онъ ласкалъ себя, что я не стану ничего предпринимать противъ него, по крайней мѣрѣ, пока убѣжище его останется для меня неизвѣстнымъ. Можетъ быть, онъ вѣрилъ своей ловкости, которой нельзя не отдать справедливости, — выдумать каную-нибудь правдоподобную исторію, стараясь всегда первое впечатлѣніе сдѣлать для себя выгоднымъ. Впрочемъ ваше, Г. Форестеръ, покровительство было бы послѣднимъ средствомъ, къ которому онъ прибѣгнулъ бы за недостаткомъ другихъ. Онъ, кажется, разсчитывалъ въ этомъ случаѣ, что если не удастся ускользнуть отъ правосудія, то лучше имѣть надежду на ваше покровительство, нежели остаться совершенно лишеннымъ всякой подпоры.»

Кончивши свое обвиненіе, Г. Фалклендъ приказалъ Роберту, одному изъ своихъ слугъ, подтвердить то, что касалось пожара.

Робертъ объявилъ, что въ самомъ дѣлѣ, спустя нѣсколько минутъ послѣ того, какъ Фалклендъ возвратился въ домъ, ему случилось проходить чрезъ библіотеку; что онъ видѣлъ меня тамъ стоящимъ безъ движенія со всѣми признаками безпокойства, и ужаса; что онъ столько былъ пораженъ моимъ видомъ въ эту минуту, что не могъ не остановиться, чтобъ посмотрѣть на меня, что онъ два или три раза начиналъ со мною говорить, но не получилъ отъ меня отвѣта, и только могъ добиться отъ меня наконецъ, что я несчастнѣйшее твореніе въ мірѣ.

Онъ прибавилъ еще, что вечеромъ того же дня Г. Фалклендъ посылалъ его въ комнату, смежную съ библіотекою, и приказывалъ принести молотокъ и гвозди, потомъ велѣлъ осмотрѣть находившійся въ этой комнатѣ сундукъ, котораго замокъ былъ изломанъ и, все замѣтивши, помнить для себя, но никому ничего не открывать; что онъ тогда не понималъ, къ чему клонились приказанія его господина.

Г. Форестеръ замѣтилъ на это показаніе, что на происшествіяхъ, случившихся въ день пожара, въ самомъ дѣлѣ, можно основывать подозрѣнія, и что это подозрѣніе особенно подкрѣпляется послѣдовавшими обстоятельствами, но какъ не должно было оставлять ни одного средства, могущаго служить къ открытію истины, то онъ предложилъ осмотрѣть мои вещи, не найдется ли еще какого-либо признака, въ подтвержденіе обвиненія. Г. Фалклендъ слегка замѣтилъ, что если я воръ, то безъ сомнѣнія взялъ предосторожность, чтобъ не оставить противъ себя столь сильныхъ доказательствъ. Г. Форестеръ возразилъ, что самыя основательныя догадки не всегда бываютъ вѣрны, когда идетъ дѣло о поступкахъ людей хитрыхъ, и приказалъ принесть въ библіотеку мои вещи. Первыя двѣ связки не заключали въ себѣ ничего, что могло бы свидѣтельствовать противъ меня; но въ третьей нашлись часы и множество драгоцѣнностей, которыя тотчасъ признаны были собственностію г. Фалкленда. Свидѣтельство, повидимому столь рѣшительное, произвело во всѣхъ присутствующихъ движеніе изумленія и смущенія; но ни кто не обнаружилъ столько удивленія, какъ Г. Фалклендъ. Должно было казаться невѣроятнымъ, чтобъ я оставилъ такимъ образомъ похищенныя вещи; но это объяснили тѣмъ, что здѣсь онѣ могли быть скрыты всего безопаснѣе; и Г. Форестеръ далъ замѣтить, что я могъ предполагать, что мнѣ легче будетъ присвоить ихъ себѣ, оставя послѣ себя, нежели взявъ съ собою въ скоромъ побѣгѣ,

Я счелъ долгомъ отвѣчать, что было бы очень странно, чтобъ я самъ такимъ образомъ указалъ мѣсто, въ которомъ скрылъ похищенныя вещи, и требовалъ безпристрастнаго истолкованія своихъ поступковъ. Это замѣчаніе противъ пристрастія Г. Форестера, заставило его покраснѣть отъ гнѣва. "Безпристрастія! Ты его получишь отъ меня, сказалъ онъ. Дай Богъ, чтобъ оно было въ твою пользу. Говори все, что можешь, въ свое оправданіе. Ты надѣешься убѣдить насъ въ своей невинности тѣмъ, что не унесъ съ собою этихъ вещей; но денегъ нѣтъ. Гдѣ онѣ? Мы не можемъ излагать причинъ неблагоразумія и неосторожности человѣка, мучимаго сознаніемъ своего преступленія. Ты говоришь, что самъ указалъ свои вещи. Это необыкновенно; это почти безумно, но къ чему догадки, когда есть факты неоспориваемые? Вотъ вещи, сударь; ты одинъ зналъ, гдѣ онѣ были; у тебя одного былъ отъ нихъ ключъ. Скажи же намъ, какъ зашли въ нихъ часы и камни?

Я молчалъ.

Прочіе зрители видѣли во мнѣ преступника, пойманнаго и обличеннаго; но изъ всѣхъ, бывшихъ при этой суетѣ, я въ самомъ дѣлѣ болѣе всѣхъ озабоченъ былъ вопросомъ: чѣмъ кончится столь странное сцѣпленіе обстоятельствъ; и никто не казался болѣе меня изумленнымъ и смущеннымъ при каждомъ словѣ обвиненія. Ужасъ и негодованіе господствовали во мнѣ поперемѣнно. Сначала я не могъ нѣсколько разъ не обнаружить усилія прервать Г. Фалкленда; но меня останавливалъ всегда Г. Форестеръ; и тогда-то я почувствовалъ, какъ важно было для моего будущаго спокойствія, собрать всѣ силы души моей, чтобъ опровергнуть обвиненія и доказать свою невинность. Когда все, что только можно было сдѣлать противъ меня, было передъ собраніемъ, Г. Форестеръ обратился ко мнѣ со взоромъ, полнымъ горести и сожалѣнія, и сказалъ, что, если я могу что-либо сказать въ свою защиту, то время наступило. Я началъ почти слѣдующими словами: «Я не виненъ; напрасно обстоятельства, повидимому, соединились противъ меня. Я менѣе всякаго въ свѣтѣ, можетъ быть, способенъ къ тому, въ чемъ меня обвиняютъ. Ссылаюсь въ этомъ на мое сердце; ссылаюсь на невинность, написанную на моемъ лицѣ; ссылаюсь на все, что вышло до сихъ поръ изъ моихъ устъ.»

Мнѣ казалось, что жаръ, съ которымъ я выражался, произвелъ впечатлѣніе на всѣхъ слушавшихъ меня; но въ одну минуту видъ ихъ перемѣнился, когда они взглянули на лежавшія предъ ними вещи. Я продолжалъ:

«Я утверждаю нѣчто еще болѣе: Г. Фалклендъ не ошибается; онъ совершенно знаетъ, что я невиненъ.» Едва произнесъ я послѣднія слова, какъ въ задѣ, со всѣхъ сторонъ, поднялся крикъ общаго негодованія. Г. Форестеръ, обращаясь ко мнѣ съ самымъ суровымъ видомъ, сказалъ:

"Молодой человѣкъ, остерегайся, знай, что дѣлаешь; обвиненный имѣетъ право говорить въ свое оправданіе все, что онъ сочтетъ нужнымъ, и я буду стараться, чтобы ты могъ пользоваться этимъ правомъ вполнѣ; но неужели ты думаешь, что слова, столь дерзкія, столъ безстыдныя, могутъ послужить какимъ нибудь образомъ въ твою пользу?

— Благодарю васъ отъ глубины сердца, отвѣчалъ я ему, за ваше предостереженіе; но я знаю, что дѣлаю. Сказанное мною я утверждаю не только потому, что оно истинно, но и потому, что оно тѣсно соединено съ моимъ оправданіемъ. Я обвиненъ, и мнѣ конечно не повѣрятъ, если я просто объявлю себя невиннымъ; я не имѣю другихъ свидѣтелей, и потому обращаюсь къ Г. Фалкленду; я ссылаюсь на его свидѣтельство; спрашиваю у него. "Не хвалились ли вы мнѣ на единѣ со мною, что въ вашей власти погубить меня? Не говорили ль вы, что въ этомъ случаѣ, сколь вѣроятную исторію ни выдумалъ бы я, даже пусть бы она была истинна, вы успѣете сдѣлать то, что всѣ будутъ гнушаться мною, какъ лжецомъ. Не собственныя ли это ваши слова? Не прибавляли ль вы, что невинность моя не послужитъ мнѣ ни къ чему, и что вы будете смѣяться надъ столь слабой защитой? Спрашивалъ васъ: утромъ въ самый день моего бѣгства, не получили ль вы отъ меня письма, въ которомъ я просилъ у васъ позволенія оставить вашъ домъ? Поступилъ ли бы я такъ, если бы я бѣжалъ какъ воръ? Пусть, кто можетъ, согласитъ выраженія въ моемъ письмѣ съ такимъ обвиненіемъ. Написалъ ли бы я вамъ, что рѣшился оставить вашу службу, если бы причины этого рѣшенія были тѣ, какъ вы теперь представляете? Смѣлъ ли бы я у васъ спрашивать, за что вы хотите подвергнуть меня вѣчному наказанію?

Говоря это, я вынулъ изъ кармана копію письма и положилъ на столъ.

Г. Фалклендъ ничего не отвѣчалъ на мои вопросы. Г. Форестеръ обратился къ нему съ словами: "Что вы будете, сударь, отвѣчать на вопросы вашего слуги? "

Г. Фалклендъ отвѣчалъ: «Подобное оправданіе почти не стоитъ возраженія; но вотъ мой отвѣтъ: я никогда не говорилъ этого; никогда не употреблялъ этихъ выраженій; никогда не получалъ этого письма. Вѣрно, для опроверженія обвиненія, виновнику недовольно легкости въ языкѣ и смѣлаго вида?»

Г. Форестеръ обратился ко мнѣ: если на правдоподобіи своихъ словъ, сказалъ онъ, ты основываешь оправданіе, то, по крайней мѣрѣ, должно бы сдѣлать это такъ, чтобъ онѣ были связны, и отвѣчали на все. Ты не сказалъ намъ причины безпокойства и смущенія, которыя замѣтилъ въ тебѣ Робертъ, за чѣмъ ты такъ сильно хотѣлъ оставить службу Г. Фалкленда; и наконецъ, какимъ образомъ его вещи нашлись въ твоемъ чемоданѣ?

— Всѣ эти обстоятельства справедливы, государь мой, отвѣчалъ я. Нѣкоторыхъ вещей я не сказалъ. Если бы я сказалъ ихъ, онѣ послужили бы въ мою пользу и сдѣлали бы еще удивительнѣе обвиненіе, слышанное вами. Но мнѣ невозможно, по крайней мѣрѣ, теперь рѣшиться обнаружить ихъ. Нужно ли вамъ представить точныя и особенныя причины моего желанія перемѣнить состояніе? Вы всѣ знаете несчастное состояніе Г. Фалкленда; вы знаете сколько поступки его высокомѣрны и оскорбительны. Безъ сомнѣнія, и безъ другихъ побужденій я могъ бы желать другаго мѣста, не возбуждая противъ себя никакого подозрѣнія. Гораздо важнѣе вопросъ: какимъ образомъ вещи Г. Фалкленда замѣшались между моими? Но я ожидалъ, по крайней мѣрѣ, столько же, какъ и другіе, здѣсь находящіеся, увидѣть ихъ. Могу только сказать, что будучи совершенно увѣренъ, что Г. Фалклендъ убѣжденъ внутренно въ моей невинности (замѣтьте, я не отступаюсь отъ прежней мысли, опять повторяю тоже, что и прежде говорилъ касательно этого) и твердо вѣрю, что вещи очутились въ моемъ чемоданѣ не иначе, какъ по волѣ самаго Г-на Фалкленда.

Не успѣлъ я произнести послѣднихъ словъ, какъ снова былъ прерванъ невольнымъ восклицаніемъ всѣхъ присутствующихъ. По изступленному виду ихъ, можно было подумать, что они хотятъ разтерзать меня; я продолжалъ:

"Я отвѣчалъ на все, что противъ меня сказано. Г. Форестеръ! вы другъ справедливости; заклинаю васъ, не нарушайте ея въ отношеніи ко мнѣ. Вы человѣкъ умный и проницательный. Находите ли вы во мнѣ что нибудь, что показывало бы виновнаго? Припомните все, что вы могли замѣтить. Кажется ли вамъ, что я имѣю душу, способную къ тому, въ чемъ меня обвиняютъ? Дѣйствительный преступникъ бываетъ ли такъ твердъ, такъ спокоенъ, такъ непоколебимъ, какимъ показалъ я себя предъ вами?

"Товарищи по службѣ! Г. Фалклендъ человѣкъ знатный и богатый; онъ вашъ господинъ. А я, я бѣдный деревенскій мальчикъ, не имѣющій ни одного друга въ мірѣ. Въ этомъ существенно состоитъ различіе между нами; но это еще не можетъ быть достаточною причиною къ тому, чтобы нарушить всѣ правила справедливости. Не теряйте изъ виду слѣдствій положенія, въ которомъ я нахожусь; подумайте, что рѣшеніе, данное противъ меня въ дѣлѣ, въ которомъ я такъ торжественно увѣряю васъ въ своей невинности, лишитъ меня навсегда добраго имени и спокойствія; навлечетъ на меня общую ненависть и презрѣніе и, можетъ быть, невозвратно рѣшитъ участь моей свободы и жизни. Если ваша совѣсть, ваши глаза, факты вамъ извѣстные, говорятъ вамъ, что я невиненъ, говорите за меня. Не допустите, чтобъ малодушная боязливость воспрепятствовала вамъ спасти отъ бездны одного изъ подобныхъ вамъ, который не заслужилъ вражды ни одного человѣка. Для чего дана намъ способность говорить, если не для того, чтобъ сообщать свои чувства другимъ? Я никогда не повѣрю, чтобы человѣкъ, вполнѣ убѣжденный въ своей невинности, не могъ заставить другихъ увѣрить, что это убѣжденіе есть въ его сердцѣ. Неужели вы не слышите, какъ всѣ силы души моей говорятъ мнѣ, что я невиненъ!

«Вамъ, Г. Фалклендъ, мнѣ нечего сказать. Я знаю васъ, и знаю, до какой степени вы непроницаемы. Даже въ эту самую минуту, когда вы обременяете меня обвиненіемъ столь несправедливымъ, вы удивляетесь моей рѣшимости и величію моей души. Но я не могу отъ васъ ничего надѣяться. Вы можете взирать на вашу жертву, не чувствуя ни угрызеній, ни жалости. Самое большее мое несчастіе въ томъ, что я имѣю такого непріятеля, какъ вы. Вы заставляете меня произносить слова, которыя непріятно слышать; но я ссылаюсь на ваше сердце, есть ли въ моихъ словахъ какое нибудь преувеличеніе или злоба.»

Когда все, что могла сказать та и другая сторона, было сказано, Г. Форестеръ началъ дѣлать замѣчанія на все дѣло.

«Вильямсъ, сказалъ онъ, противъ тебя бездна уликъ; доказательства прямыя сильны, обстоятельства побочныя многочисленны и поразительны. Признаюсь, что отвѣты твои очень ловки; но молодой человѣкъ, ты узнаешь изъ собственнаго опыта, что ловкость, какова бы она ни была, не можетъ устоять противъ неопровержимой истины. Счастье для людей, что таланту положены границы, и что самый тонкій умъ не можетъ уничтожить различія между справедливымъ и несправедливымъ. Повѣрь мнѣ, обвиненіе, противъ котораго ты возстаешь, такъ сильно, что никакіе софизмы не въ состояніи его уничтожить; истина восторжествуетъ и безсильная злоба будетъ побѣждена.»

"Что касается до васъ, Г. Фалклендъ, общество должно быть благодарно вамъ за то, что вы вывели наружу это мерзкое дѣло. Не позволяйте ядовитымъ стрѣламъ, направленнымъ противъ васъ преступною рукою, коснуться вашего спокойствія. Повѣрьте, всѣ осудятъ его снова. Я нимало не сомнѣваюсь, что всякій, кто услышитъ ихъ, станетъ питать высочайшее уваженіе къ вашимъ добродѣтелямъ. Мы всѣ чувствуемъ, какъ должно быть для васъ тягостно слышать на себя подобныя клеветы отъ человѣка, виновнаго предъ вами въ самомъ низкомъ поступкѣ. Но вы считайте себя въ этомъ случаѣ мученикомъ за благо общее. Чистота вашихъ побужденій и качества вашего сердца выше покушеній презрѣнной злобы; истина и справедливость непремѣнно покроютъ безчестіемъ клеветника вашего, а вамъ доставятъ общую любовь и одобреніе.

«Ты слышишь, Вилліямсъ, что я думаю о твоемъ дѣлѣ; но я не могу быть твоимъ послѣднимъ судіею. Оно столь отчаяннымъ мнѣ кажется, что я хочу дать тебѣ одинъ совѣтъ. Выкинь изъ своего оправданія все, оскорбительное для Г. Фалкленда. Защищайся, какъ можешь лучше, но не касайся твоего господина. Ты не долженъ пренебрегать ничего, что могло бы родить въ твою пользу предубѣжденіе въ умахъ слушающихъ тебя; но обратное обвиненіе возбудитъ противъ тебя только негодованіе. Поступокъ противъ правилъ честности иногда, можетъ удостоиться снисхожденія; но холодная и обдуманная злоба, обнаруженная тобою, въ тысячу кратъ хуже. Она доказываетъ, что у тебя душа демона, а не просто вора. Всегда, когда случится тебѣ повторять свою злобную клевету, всѣ слушающіе тебя, за одно это сочтутъ тебя виновнымъ, если бы другія доказательства были недостаточны. И такъ, если ты хочешь соблюсти свою выгоду, которая одна, кажется, занимаетъ тебя, ты долженъ, какъ можно скорѣе всѣми возможными средствами, обратиться къ этому пункту. Если хочешь, чтобъ тебя признали честнымъ, ты долженъ прежде всего показать, что умѣешь чувствовать и цѣнить добродѣтель въ другихъ; ты лучше всего сдѣлаешь, попросивъ прощенія у своего господина и отдавъ должную дань добродѣтели и достоинству, даже въ такомъ случаѣ, когда онѣ требуютъ мщенія тебѣ.»

Легко понятъ, что рѣшеніе Г. Форестера поразило меня страшнымъ ударомъ; но когда я услышалъ, что онъ совѣтуетъ мнѣ оставить свои показанія и унизиться предъ моимъ обвинителемъ, я почувствовалъ, что душа моя закипѣла негодованіемъ. Я отвѣчалъ:

«Я уже сказалъ вамъ, что я невиненъ. Если бы это было иначе, то я чувствую себя неспособнымъ къ усилію, котораго требуетъ выдумка правдоподобнаго оправданія. Вы сказали, что самый тонкій умъ не въ состояніи уничтожить различія между справедливымъ и несправедливымъ, и въ эту самую минуту, я вижу, что оно уничтожено. Эта минута для меня, въ самомъ дѣлѣ, ужасна. Юный, неопытный, я знаю о дѣлахъ свѣта только то, что могъ слышатъ или читать въ книгахъ. Первые шаги мои сопровождалъ этотъ жаръ, эта довѣрчивость, которые бываютъ неразлучны съ моими лѣтами. Въ каждомъ подобномъ себѣ я думалъ видѣть друга. Я не привыкъ къ изворотамъ, употребляемымъ между людьми и не знаю, до какой степени они могутъ быть несправедливы. Я не сдѣлалъ ни чего, чѣмъ бы могъ заслужить ихъ ненависть, но если судить о нихъ по тому, что сейчасъ видѣлъ и слышалъ, мнѣ опредѣлено навсегда лишиться преимуществъ чести и честности. Я вижу, что у меня похищаютъ дружбу всѣхъ, кого я зналъ доселѣ, и отнимаютъ средства пріобрѣсти ее отъ другихъ. И такъ я долженъ искать въ самомъ себѣ источника своего счастія. Будьте увѣрены, что я не начну этого пути подлостію, низкою уступкою. Если я ни чего болѣе не долженъ надѣяться отъ благосклонности другихъ, то по крайней мѣрѣ буду умѣть поддержать независимость своей души. Г. Фалклендъ мой неумолимый врагъ. Какія бы достоинства ни имѣлъ онъ въ другихъ отношеніяхъ, въ отношеніи ко мнѣ онъ показываетъ себя безчеловѣчнымъ, человѣкомъ безъ правилъ, нечувствующимъ угрызеній совѣсти. Неужели вы думаете, что я соглашусь когда нибудь склониться передъ тѣмъ, кто поступаетъ со мною съ такою несправедливостію, — что я паду къ ногамъ человѣка, готоваго истребить меня, — стану цѣловать руку, дымящуюся моею кровію!

— Что касается до этого, прервалъ Г. Форестеръ, поступай какъ признаешь лучшимъ. Я признаюсь, что твоя твердость и упорство изумляютъ меня. Ты распространилъ мою идею о способностяхъ человѣка; можетъ быть, если хорошо разсмотрѣть, ты выбралъ роль, самую соотвѣтственную твоей цѣли, хотя думаю, что больше скромности для тебя было бы полезнѣе. Соглашаюсь, что твоя невинная наружность можетъ поколебать тѣхъ, которые должны рѣшить твою участь; но она никогда не будетъ имѣть выигрыша предъ ясными, неоспоримыми уликами. Что касается до меня, то мнѣ нечего болѣе говориьь тебѣ. Ты показываешь мнѣ новый примѣръ столь частаго злоупотребленія своихъ талантовъ, которымъ удивляется толпа. Я не могу смотрѣть на тебя безъ ужаса. Все, что мнѣ остается сдѣлать еще въ отношеніи къ тебѣ, для исполненія моего долга, состоитъ въ томъ, чтобы предать тебя правосудію твоего отечества, какъ чудовище по злодѣяніямъ.»

— Нѣтъ, возразилъ Г. Фалклендъ, я никогда не соглашусь на это. Я до сихъ поръ удерживался, потому что справедливость требовала, чтобъ истина была доказана. Я сдѣлалъ насиліе своимъ привычкамъ и чувствамъ, потому что благо общее требовало, чтобъ съ лицемѣрія была снята маска. Но далѣе я не могу принуждать себя. Обязанностію всей моей жизни было помогать страждущимъ, а не увеличивать ихъ бѣдствія, я поступлю такимъ же образомъ и въ этомъ случаѣ. Эти безсильныя нападенія на мою честь возбуждаютъ во мнѣ только легкое неудовольствіе; я смѣюсь надъ злобою, ихъ производящею, и онѣ ни мало не уменьшаютъ благосклонности, которую я всегда имѣлъ къ виновнику ихъ. Пусть онъ говоритъ, что хочетъ; онъ не можетъ мнѣ сдѣлать вреда. Его бы должно покрыть публичнымъ безчестіемъ, чтобъ другіе не могли быть имъ обмануты, подобно намъ. Но нѣтъ ни какой нужды простирать это дѣло такъ далеко, и я настоятельно хочу, чтобъ ему было позволено итти, куда угодно. Мнѣ только жаль, что выгоды общества грозятъ ему страшною перспективою въ будущемъ.

— Г. Фалклендъ, возразилъ г., Форестеръ, эти чувства дѣлаютъ честь вашему сердцу; но мнѣ невозможно согласиться съ ними. Онѣ дадутъ только случай еще болѣе простереться злобѣ этого ядовитаго пресмыкающагося, этого чудовища неблагодарности, который, обокравши своего благодѣтеля, хочетъ еще оскорбить его………… Злой человѣкъ, тебя ничто не можетъ тронуть! Ты недоступенъ для угрызеній совѣсти! Какъ! тебя не можетъ обезоружить такая доброта, столь незаслуженная! Подлый клеветникъ! Ты извергъ природы, поношеніе рода человѣческаго; минута, въ которую ты будешь истребленъ, освободитъ землю отъ тяжести, которую она носитъ съ ужасомъ. Вспомните, сударь, что это чудовище, въ ту самую минуту, какъ вы оказываете ему неслыханную милость, осмѣливается утверждать, что вы обвиняете его въ преступленіи, будучи сами увѣрены въ его невинности, и еще болѣе, что вы подложили свои вещи въ его чемоданы съ намѣреніемъ погубить его. Это безпримѣрное злодѣйство обязываетъ васъ избавить міръ отъ такой язвы, и для вашей собственной пользы, не оставлять вашего иска, чтобъ ваша снисходительность къ нему не дала вѣроятности его проклятой лжи.

— Меня не безпокоятъ послѣдствія, сказалъ Г. Фалклендъ, я повинуюсь побужденію моего сердца. Я никогда не стану лично содѣйствовать исправленію рода человѣческаго посредствомъ топора и висѣлицы; я убѣжденъ, что міръ только тогда станетъ лучше, когда не законъ, а честь будетъ управлять людьми, когда порокъ научится скрываться предъ неодолимымъ могуществомъ и достоинствомъ добродѣтели, а не предъ холоднымъ, бѣднымъ формализмомъ кодекса законовъ.

Если бы клеветникъ мой былъ достоинъ моего гнѣва, то мнѣ удовлетворила бы моя шпага, а не рука начальства; но я смѣюсь надъ его злобою; я рѣшился пощадить его, какъ благородный царь лѣсовъ даруетъ жизнь насѣкомому, осмѣлившемуся нарушить его покой.

— Вы говорите романически, сказалъ Г. Форестеръ, вмѣсто того чтобы говорить языкомъ разума.

Но меня невольно поражаетъ контрастъ возвышенности добродѣтели, и непреклонной, упорной несправедливости порока. Между тѣмъ, какъ ваше сердце обнаруживаетъ до излишества доброту, ни что не можетъ тронуть неподвижной души этого злодѣя. Я никогда не прощу себѣ, что позволилъ его коварству обольстить себя на минуту. Здѣсь не мѣсто судить о рыцарствѣ и законахъ. Какъ судья, узнавъ о преступленіи, я долженъ исполнять свой долгъ — дашь полную свободу дѣйствовать правосудію и отослать обвиненнаго въ тюрьму Графства.

Еще послѣ нѣсколькихъ возраженій съ той и другой стороны, Г. Фалклендъ, находя господина Форестера непреклоннымъ, пересталъ спорить. Вслѣдствіе этого призвали изъ ближней деревни полицейскаго служителя, отдали опредѣленіе и одна изъ каретъ Г. Фалкленда была приготовлена для того, чтобъ отвезти меня въ тюрьму. Легко можно представить, какія чувства произвело во мнѣ это рѣшеніе. Я бросалъ печальные взоры на служителей, бывшихъ при допросѣ; но ни одинъ изъ нихъ, ни словомъ, ни движеніемъ, не показалъ ни малѣйшаго знака состраданія къ моимъ несчастіямъ. Воровство, въ которомъ обвиняли меня, казалось имъ ужаснымъ, по множеству украденныхъ вещей, и если бы даже нѣкоторыя искры состраданія могли блеснуть въ ихъ простыхъ и откровенныхъ душахъ, то онѣ тотчасъ были бы потушены негодованіемъ, которое производило въ нихъ мое обвиненіе ихъ достойнаго, добраго господина. Когда участь моя такимъ образомъ была рѣшена и одинъ изъ служителей посланъ былъ къ полицейскому офицеру, Г. Фалклендъ и Г. Форестеръ удалились и оставили меня подъ стражею двухъ другихъ служителей.

Одинъ изъ нихъ былъ сынъ сосѣдняго откупщика, который долгое время былъ ближайшимъ другомъ моего отца. Мнѣ хотѣлось въ точности узнать глубину души тѣхъ, которые были свидѣтелями этой сцены, и которые прежде имѣли случай замѣтить мои нравы и поведеніе. Я постарался войти съ ними въ разговоръ. Послушай, мой добрый Томасъ, сказалъ я ему съ нерѣшимостію и печальнымъ тономъ, не злополучное ли я твореніе?

— Не говорите со мной, Г. Вилліямсъ; вы мнѣ дали такой толчокъ, который я не скоро забуду. Васъ высидѣла, какъ говорятъ, курица; но должно быть, что вы произошли изъ яйца василиска. Право я радъ, что честный откупщикъ Вилліямсъ умеръ; ваше мошенничество заставило бы его проклинать день твоего рожденія.

«Томасъ, я невиненъ! Клянусь Богомъ небеснымъ, который будетъ нѣкогда судишь меня, я невиненъ.»

— Ради Бога, не клянитесь, я васъ прошу, не клянитесь! Ваша бѣдная душа уже и безъ того довольно осуждена. Ну право, благодаря вамъ, я больше никому не стану никогда вѣрить; не буду довѣрять наружности, хотя бы она была ангельская. Боже милостивый! Какъ вы насъ обошли! Какой у васъ золотой языкъ! Послушавши его, подумаешь, что онъ невиненъ какъ новорожденное дитя! Нѣтъ, вы не увѣрите людей, что черное бѣло; что до меня, у насъ съ вами все кончено. Вчера я любилъ васъ какъ брата; сего дня я такъ люблю васъ, что отъ чистаго сердца пробѣжалъ бы десять миль, чтобъ видѣть васъ на висѣлицѣ.

"Боже мой! Томасъ, можешь ли ты говорить мнѣ это? Какая перемѣна въ твоемъ сердцѣ! Богъ свидѣтель, что я не заслужилъ ее. Въ какомъ свѣтѣ живемъ мы!

— Удержите вашъ проклятый языкъ! У меня волосы подымаются отъ того только, что слушаю васъ. За все золото въ свѣтѣ я не согласился бы провести ночь подъ одною съ вами кровлею. Я боялся бы ежеминутно, что домъ упадетъ, чтобы раздавить васъ! Я удивляюсь, какъ земля не разступится, чтобъ поглотить васъ живымъ. Посмотрѣть тебѣ въ глаза — противъ этого ядъ бездѣлица!

Если ты пойдешь этой дорогой, то я увѣренъ, прости Боже! что люди, съ которыми станешь говорить, наконецъ разорвутъ тебя въ куски, и не дадутъ тебѣ времени добраться до висѣлицы. О, пожалѣй себя, я тебѣ совѣтую. Невинный бѣдняжка! Онъ харкаетъ ядомъ какъ жаба, и отравляетъ землю, по которой ходитъ!

Видя, что тотъ, съ кѣмъ я хотѣлъ говорить, сталъ недоступенъ для всего, чтобы я могъ ему сказать, и разсудивъ, что и успѣвши наконецъ вывести его изъ предубѣжденія, не пріобрѣлъ бы себѣ большой пользы, я послушался его и замолчалъ. Въ непродолжительномъ времени все было приготовлено къ моему отъѣзду, и меня отвезли въ ту самую тюрьму, въ которой недавно заключены были невинные и несчастные Гавкинсы. Они также были жертвами Г. Фалкленда.

Глава IV.

Что касается до меня, я никогда не видалъ тюрьмы и, подобно большой части людей, никогда не заботился о томъ, чтобы знать, какова участь тѣхъ, которые оскорбили общество или подверглись подозрѣніямъ. О, какъ прекрасно въ сравненіи съ этими печальными стѣнами самое бѣдное убѣжище, въ которомъ поденщикъ отдыхаетъ отъ своихъ трудовъ!

Все для меня было ново, — эти огромныя двери, эти гремящіе запоры и замки, эти мрачные переходы, эти окна, оплетенныя рѣшеткою, эти характерическіе взоры тюремщиковъ, привыкшихъ вооружаться отказомъ и не пускать въ свое сердце чувствъ состраданія и жалости. Любопытство и желаніе узнать мое новое состояніе, заставили меня сначала обратить на нихъ вниманіе, но чрезъ минуту я отвратилъ отъ нихъ взоръ съ непреодолимымъ отвращеніемъ. Невозможно описать зловонія и неопрятности, отличающихъ эти ужасныя жилища. Въ продолженіе моей жизни, я видѣлъ много жилищъ небрежныхъ и неопрятныхъ, населяемыхъ людьми, которые не болѣе заботились и о себѣ, но по крайней мѣрѣ, на ихъ лицахъ, цвѣтущихъ здоровьемъ, можно было читать болѣе беззаботливость, нежели несчастіе. Но неопрятность тюрьмы наводитъ на душу тоску, и уже имѣетъ характеръ заразительности и нечистоты.

Болѣе часа времени задержали меня въ комнатѣ тюремщика, между тѣмъ какъ сторожа одинъ за другимъ приходили, чтобъ ознакомиться съ моей фигурой. На меня смотрѣли уже какъ на виновнаго въ важномъ уголовномъ преступленіи. Въ слѣдствіе этого, меня подвергли строгому обыску и отобрали у меня перочинный ножикъ, пару ножницъ и золотыя монеты, сколько ихъ у меня случилось. Разсуждали, не должно ли положить эти вещи подъ печать, чтобъ послѣ возвратить мнѣ ихъ, какъ говорили, когда я оправдаюсь, и если бы я не показалъ въ своихъ возраженіяхъ неожиданной твердости, они продолжали бы такимъ образомъ и далѣе. Когда я вынесъ эти обряды, меня заключили въ комнату, въ которой находились уголовные преступники. Каждый изъ нихъ слишкомъ былъ занятъ своими собственными размышленіями, чтобы обратить вниманіе на меня. Изъ нихъ двое находились здѣсь за продажу лошади^[1]. Три за то, что украли одного барана, одинъ за то, что обокралъ лавку, одинъ за то, что поддѣлывалъ монету, двое за разбой на большой дорогѣ, двое за воровство съ разломаніемъ замковъ.

Первые два были заняты игрою въ карты, которая по временамъ была прерываема разными восклицаніями ихъ между собою и обращеніями къ другимъ, чтобъ тѣ рѣшили споръ; но одинъ не слушалъ, другой оставивъ ихъ среди разсказа, уходилъ отъ ихъ шума, сопровождаемый внутреннимъ мученіемъ своей души.

Между ворами есть обычай учреждать между собою родъ смѣшнаго суда, отъ котораго каждый получаетъ рѣшеніе, оправдается ли онъ, получитъ ли отсрочку или милость, и передъ которымъ каждый испытываетъ, какъ удобнѣе оправдаться. Одинъ изъ воровъ съ разломаніемъ, который уже сдѣлалъ этотъ опытъ, гордо прогуливаясь вдоль и поперегъ по комнатѣ, съ хвастовскимъ видомъ, крича своему товарищу, что онъ столь же богатъ, какъ герцогъ Бедфордъ; что онъ владѣетъ 5-ю съ половиною гинеями, что все это, правда, онъ могъ издержатъ въ одинъ мѣсяцъ; но что касается до того, что случится послѣ, то это дѣло Jogn. Keleg (палача), а не его. Говоря это, онъ бросился на стоявшую подлѣ него скамью, и, казалось, уснулъ на минуту, но сонъ его былъ безпокоенъ, дыханіе тяжело и отъ времени до времени походило на вздохи. Молодой человѣкъ, съ ножемъ въ рукѣ, изъ другаго конца комнаты тихо подошелъ къ тому мѣсту, гдѣ тотъ спалъ, свѣсивъ голову со скамьи и тупую сторону клинка прижалъ къ его шеѣ такъ сильно, что другой не прежде, какъ послѣ долгихъ усилій, могъ подняться. «Ну, право, Джонъ, сказалъ зачинщикъ этой грубой шутки, еще не много и твое дѣло было бы рѣшено.» Тотъ, не обнаруживъ ни малѣйшаго гнѣва, сказалъ печальнымъ тономъ: «Годдемъ, зачѣмъ къ чорту ты не взялъ остреемъ? Это бы было лучшее дѣло, какое ты могъ бы только сдѣлать въ продолженіе твоей жизни!»^[2]

Обстоятельства одного изъ заключенныхъ за воровство на большой дорогѣ, были довольно странны. Это былъ простой солдатъ, не болѣе 22 лѣтъ, съ самой привлекательной физіономіей. Истецъ, у котораго отняли три шиллинга, когда онъ возвращался очень поздно изъ кабака, утверждалъ, что этотъ молодой человѣкъ былъ виноватъ въ воровствѣ.

Трудно найти характеръ, который бы можно было сравнить съ характеромъ молодаго арестанта, состояніе его не препятствовало ему образовать свой умъ; чтеніе Виргилія и Горація было его любимымъ занятіемъ. Противоположность между его низкимъ званіемъ и охотою къ литературѣ, дѣлали его необыкновенно занимательнымъ. Онъ былъ простъ и непритворенъ; умѣя при случаѣ показать твердость, онъ былъ тихъ, робокъ, скроменъ, откровененъ. Честность его была примѣрна. Одна дама однажды поручала ему отнести кому-то сумму въ 1000 ф. ст. за нѣсколько миль, въ другой разъ, одинъ помѣщикъ поручалъ ему въ свое отсутствіе смотрѣть за своимъ домомъ и мебелью, которая, по крайней мѣрѣ въ пять кратъ, стоила болѣе той суммы. Въ образѣ мыслей онъ всегда обнаруживалъ любовь къ справедливости, добродушіе и благоразуміе. Онъ пріобрѣлъ нѣсколько денегъ, чистя оружіе для своихъ офицеровъ, къ чему особенно былъ способенъ; но отказывался отъ степени сержанта или капрала, которую предлагали ему, говоря, что онъ не имѣетъ нужды въ деньгахъ, и что въ этомъ новомъ чинѣ, ему менѣе оставалось бы празднаго времени для занятія науками. Подобнымъ образомъ, онъ всегда отказывался отъ подарковъ. Это не была съ его стороны гордость или ложная деликатность; но ему казалось, какъ онъ говоритъ, что по совѣсти, онъ не долженъ принимать вещей, въ которыхъ не чувствуетъ нужды. Этотъ прекрасный молодой человѣкъ умеръ въ тюрьмѣ^[3]. Я принялъ его послѣдній вздохъ.

Я долженъ проводиnь цѣлый день въ обществѣ этихъ людей, изъ которыхъ иные дѣйствительно совершили преступленія, въ которыхъ были обвиняемы, а другіе подверглись только подозрѣнію по несчастнымъ обстоятельствамъ. Цѣлое представляло зрѣлище бѣдности, какой вообразить невозможно, по крайней мѣрѣ, нельзя болѣе нигдѣ видѣть. Одни изъ заключенныхъ были крайне шумны и старались ложною веселостію заглушить въ себѣ мысль о своемъ состояніи; между тѣмъ какъ другіе неспособные даже и въ этому усилію, чувствовали, что мученія души ихъ увеличиваются отъ непрестаннаго шума, вокругъ ихъ происходившаго. Даже тѣ, которые обнаруживали наиболѣе рѣшительности, имѣли чело изрытое морщинами отъ заботъ и печали, среди принужденной веселости непрестанно возрождающіяся мрачныя мысли измѣняли ихъ видъ и производили на немъ печальное выраженіе потирающей скорби. Для обитателей этого мрачнаго жилища, возвратъ солнца не былъ возвратомъ радости. Дни слѣдовали одинъ за другимъ, а ихъ плачевное состояніе не перемѣнялось. Существованіе было для нихъ продолжительною цѣпью непрерывной печали; каждая минута была минутою мученія и между тѣмъ они желали еще продлить его, непрестанно опасаясь, что имъ объявятъ участь ужаснѣйшую. Воспоминаніе прошедшаго сопровождалось для нихъ горькими сожалѣніями, и каждый изъ нихъ съ радостію пожертвовалъ бы одною изъ своихъ рукъ, чтобы имѣть возможность возвратиться въ то мирное и свободное состояніе, котораго лишило ихъ безразсудное поведеніе. Когда мы говоримъ объ орудіяхъ пытки, Англичане хвалятся, что они изгнали изъ своего счастливаго острова этотъ чудовищный обычай. Увы! Кто могъ видѣть внутренность тюрьмы, тотъ можетъ сказать, могли ль когда-нибудь плети и всѣ выдумки инквизиторовъ причинить боль, которая могла бы равняться съ медленнымъ и молчаливымъ мученіемъ, въ которомъ влачитъ арестантъ въ тюрьмѣ свое несносное существованіе.

Вотъ жизнь наша. При закатѣ солнца являлись тюремщики и приказывали расходиться, чтобы каждаго запереть въ его тюрьмѣ. Къ большему отягощенію нашей участи, мы состояли совершенно подъ произвольнымъ распоряженіемъ этихъ существъ грубыхъ и жестокихъ. Нельзя представить людей столько чуждыхъ всякаго состраданія или чувствительности. Они находили варварское удовольствіе въ томъ, что бы давать свои ненавистныя приказанія и видѣть, съ какою неохотою имъ повинуются. Когда они говорили, имъ возражать было нельзя, цѣпи, хлѣбъ и вода были неизбѣжными слѣдствіями малѣйшаго сопротивленія. Тиранство ихъ не ограничивалось ни чѣмъ, кромѣ ихъ собственныхъ прихотей. Къ кому могъ обратиться несчастный арестантъ? Станетъ ли онъ жаловаться, когда увѣренъ, что жалобъ его не станутъ слушать? Рапортъ о возмущеніи и необходимость взять предосторожности, служатъ для тюремщиковъ вѣрнымъ прибѣжищемъ, и поставляютъ непреодолимую преграду всякому удовлетворенію. Темницы наши были маленькіе чуланы отъ 6 до 7 футовъ, опущенныя въ землю, сырыя, безъ всякаго отверзшія для воздуха или свѣта, исключая нѣсколькихъ дыръ въ дверяхъ. Въ нѣкоторыхъ изъ этихъ страшныхъ жилищъ помѣщали на ночь вмѣстѣ трехъ человѣкъ.^[4]

Я былъ столько счастливъ, что помѣщаемъ былъ одинъ. — Приближалась зима. Намъ не позволяли имѣть свѣчей и, какъ я уже сказалъ, запирали насъ при закатѣ солнца, а опять выпускали не прежде, какъ въ слѣдующій день утромъ. 14 или 15 часовъ въ сутки мы были заперты. Я никогда не имѣлъ обыкновенія спать болѣе 6 или 7 часовъ, а въ это время еще менѣе, нежели когда нибудь, имѣлъ наклонности ко сну. Такимъ образомъ, я принужденъ былъ проводить большую часть дня въ этомъ ужасномъ заключеніи, въ совершенной темнотѣ. Это дѣлало мою участь еще жесточайшею.^[5]

Въ мрачныхъ размышленіяхъ, я занималъ свою память перечисленіемъ дверей, оконъ, замковъ, цѣпей, толстыхъ стѣнъ, желѣзныхъ запоровъ и рѣшетокъ, находившихся между мною и моею свободою.

«Слава Богу, говоритъ Англичанинъ, у насъ нѣтъ Бастиліи! Слава Богу, у насъ не наказываютъ невинныхъ.» Жалкій безумецъ! Эта земля свободная, въ которой тысячи людей томятся въ тюрьмахъ и цѣпяхъ? Невѣжда-энтузіастъ! Поди вразумись въ нашихъ тюрьмахъ. Узнай, какая въ нихъ нечистота, какой заразительный воздухъ, узнай тиранство тѣхъ, которые за ними смотрятъ, бѣдствія тѣхъ, которые населяютъ ихъ. Послѣ этого зрѣлища укажи мнѣ безстыднаго, который бы съ торжественнымъ видомъ сказалъ: «Въ Англіи нѣтъ Бастиліи!» Есть ли столь легкое, столь незначительное обвиненіе, которое бы не могло ввергнуть человѣка въ эти ужасныя жилища? Какой адской злобы не обнаруживаютъ здѣсь служители правосудія и обвинители? Но можетъ быть, мнѣ скажутъ, что за всѣ эти непріятности получаютъ удовлетворенія? Удовлетворенія! Самое это слово какъ будто бы отзывается насмѣшкою! Какъ! этотъ несчастный, доведенный до послѣдней степени отчаянія, оправдываемый не прежде какъ въ ту минуту, когда томленіе и бѣдствіе готовы угасить въ немъ остатки жизни, станетъ искать удовлетворенія? Гдѣ онъ возьметъ времени и, главное, денегъ, чтобы наградить агентовъ и служителей закона, и чтобы заплатить за это лекарство, столь медленное и столь дорого покупаемое? Нѣтъ, нѣтъ, онъ слишкомъ счастливъ и тѣмъ, что оставилъ позади себя тюрьму и ужасное воспоминаніе минутъ, проведенныхъ въ ней; тѣ же прихоти, утѣшенія и тиранство будутъ наслѣдіемъ того, кто займетъ его мѣсто.

Что касается до меня, когда я взиралъ на окружавшія меня стѣны, мнѣ представлялась преждевременная смерть, которую мнѣ все предвѣщало здѣсь; я заглядывалъ въ глубину моего сердца, находилъ въ немъ одну невинность и говорилъ самъ себѣ: «Вотъ что значитъ общество! Вотъ эта справедливость — цѣль усилій разума человѣческаго! Вотъ плодъ размышленія мудрецовъ, дѣло, надъ которымъ они столько трудились. Вотъ оно!» Читатель проститъ мнѣ, что я отступилъ отъ главнаго предмета моей повѣсти. Если онъ найдетъ, что я пустился въ общія замѣчанія, то пусть вспомнитъ, что онѣ слѣдствія опытности, за которую дорого заплачено. Полнота сердца — источникъ моихъ укоризнъ.

Я не могъ повѣрить, чтобъ столько бѣдствій могли быть удѣломъ одного человѣка. Я съ удивленіемъ вспоминалъ мое дѣтское усиліе заставить разсмотрѣть мое поведеніе и показать мою невинность.

Но мои обстоятельства были еще отчаяннѣе. Я внутренно былъ убѣжденъ, что изслѣдованіе, какое могутъ сдѣлать законы, должно совершенно соотвѣтствовать бѣдственному началу моего дѣла. Послѣ перенесенныхъ мною страданій, чего могъ я надѣяться для своего оправданія? Вѣроятно ли было, чтобы судьи, предъ которыми надлежало мнѣ явиться, выслушаютъ меня благосклоннѣе тѣхъ, которые уже произнесли обо мнѣ свое рѣшеніе въ домѣ Г. Фалкленда? Нѣтъ, нѣтъ, я напередъ видѣлъ себя осужденнымъ.

Такимъ образомъ я былъ лишенъ всѣхъ благъ жизни; прекрасныя надежды, которымъ я столь часто предавался, были у меня отняты; я былъ удаленъ съ этого поприща жизни и добродѣтели, которое столь пламенно полюбила душа моя; будущее представляло только жалкое существованіе, въ продолженіи нѣсколькихъ недѣль, и потомъ позорную смерть отъ руки палача! Нѣтъ словъ для выраженія тоски и ужаса, какой наводили на мою душу эти мысли. Негодованіе мое не ограничивалось моимъ гонителемъ, оно простиралось на все общество людей! Я не могъ представить, чтобы все, что случилось со мной, было слѣдствіемъ постановленій, съ которыми соединено благо общее. Мнѣ казалось, что весь родъ человѣческій состоитъ изъ допросчиковъ и палачей; что всѣ они составили заговоръ, чтобы растерзать меня; и эта неизмѣримая картина неумолимаго преслѣдованія повергала меня въ неописанное мученіе. — Я разсматривалъ свое состояніе поперемѣнно съ двухъ сторонъ: я былъ невиненъ, имѣлъ право на помощь людей; но не видѣлъ ни одного сердца, которое бы не было ожесточено противъ меня, ни одной руки, которая бы не была готова содѣйствовать ускоренію моей погибели. Человѣкъ, который въ важнѣйшихъ случаяхъ своей жизни не видѣлъ справедливости, вѣчной истины, непоколебимой правоты, на своей сторонѣ, а съ другой стороны, звѣрской силы, безумнаго упорства и гордой наглости, соединенныхъ противъ него, не можетъ вообразить, что происходило во мнѣ. Я видѣлъ вѣроломство и ложь въ лучахъ чести и славы; видѣлъ слабую невинность въ прахѣ, подъ всемогущею рукою порока. Гдѣ я могъ найти облегченіе для такого бѣдствія? Здѣсь ли, среди этого хаоса разврата и мерзости, гдѣ проводилъ я день и гдѣ въ каждой фигурѣ выражалось страданіе, уступавшее только моему? Кто захотѣлъ бы составить себѣ понятіе о странахъ ада, долженъ бы только пробыть нѣсколько часовъ при отвратительномъ зрѣлищѣ, которое было передъ моими глазами въ продолженіи многихъ мѣсяцевъ. Мнѣ не позволено ни на минуту избѣжать этого сборища ужасовъ или удалиться въ тишину размышленія. Вольный воздухъ, движеніе, разнообразіе предметовъ, всѣ эти великіе двигатели человѣческой дѣятельности, навсегда были отняты у меня неумолимымъ тиранствомъ, державшимъ меня въ своей власти. Ночное уединеніе моей тюрьмы было столько же невыносимо. У меня не было другой мебели, кромѣ соломеннаго тюфяка, служившаго мнѣ постелью. Онъ былъ узокъ, сыръ и вреденъ для здоровья.. Истощенный самымъ тягостнымъ однообразіемъ, не могши прибѣгнуть ни къ забавамъ ни къ занятіямъ, для прогнанія скуки печальныхъ часовъ, я могъ имѣть сонъ, только краткій, безпокойный, неспособный къ оживленію чувствъ. Разстроенное воображеніе еще болѣе мучило меня грезами во снѣ, нежели мыслями на яву. За краткимъ сномъ слѣдовали часы, которые темничныя постановленія заставляли меня проводить въ бодрственномъ состояніи въ этомъ мрачномъ уединеніи. Я не имѣлъ ни книгъ, ни перьевъ, ничего такого, чтобъ могло остановить мое вниманіе: это было однообразіе ничтожества. Какое наказаніе для ума дѣятельнаго, неутомимаго! Я не могъ погрузиться въ летаргію, не могъ отвлечься отъ моихъ несчастій. Этотъ ужасный образъ преслѣдовалъ меня непрестанно, съ злостію фуріи. Тысячу разъ хотѣлъ я раздробить свою осужденную голову о стѣны тюрьмы, тысячу разъ я вздыхалъ о смерти и съ невыразимымъ жаромъ хватался за надежду положить конецъ своимъ страданіямъ; тысячу разъ хотѣлъ я наложить на себя руку — быть самоубійцею, и, съ горестью въ душѣ разсуждалъ о различныхъ средствахъ сбросить съ себя бремя существованія. Что мнѣ было въ жизни? Я видѣлъ ее довольно уже для того, чтобы смотрѣть на нее съ ужасомъ. Для чего мнѣ было ожидать медленнаго выполненія законныхъ формъ? Неужели я не смѣлъ умереть иначе, какъ въ минуту, назначенную служителями правосудія, и такъ, какъ имъ будетъ угодно? Но неизъяснимая сила удерживала мою руку. Я привязанъ еще былъ съ отчаяннымъ жаромъ къ этому фантому жизни, къ ея непонятной прелести и пустымъ обольщеніямъ.

Глава V.

Таковы были размышленія, преслѣдовавшія меня въ первые дни моего заключенія, которые проводилъ я такимъ образомъ въ состояніи непрерываемаго мученія. Но чрезъ нѣсколько времени, утомленная природа отказалась долѣе склоняться подъ бременемъ; воображеніе, непрестанно разнообразное, родило цѣпь, новыхъ различныхъ мыслей. Я почувствовалъ, что мужество мое оживало. Веселость и пріятное расположеніе духа были спутниками всей моей жизни, и посѣтили меня даже въ глубинѣ моей тюрьмы. Едва я замѣтилъ эту перемѣну въ моихъ мысляхъ, тотчасъ началъ предвидѣть возможность и выгоды возрожденія спокойствія и мира душевнаго; услышалъ внутри себя тайный голосъ, заставлявшій меня показать себя, въ этомъ состояніи отчужденія и бѣдствія, выше моихъ гонителей. Счастливая невинность! Сознаніе ея, это внутреннее довольство самимъ собою, какъ благотворное солнце, проницало сквозь стѣны моей тюрьмы, и доставляло моему сердцу въ тысячу кратъ болѣе теплоты и радости, нежели сколько можетъ доставить рабамъ порока весь соединенный блескъ счастія и почестей.

Я открылъ тайну доставлять моему уму занятіе. Я самъ себѣ говорилъ: «Въ продолженіи половины дня я заключенъ въ совершенной темнотѣ, и не имѣю никакого внѣшняго средства къ разсѣянію; другую половину я провожу среди буйства и шума. Что же, не могу ли я искать занятія въ глубинѣ моего духа? Не снабженъ ли онъ разнообразными познаніями? Съ самаго дѣтства, не употреблялъ ли всѣ свои минуты на удовлетвореніе ненасытимой жажды упиться? Когда же болѣе, какъ не теперь могу я воспользоваться этими выгодами?» Въ слѣдствіе этого, я началъ упражнять дѣятельность моего воображенія, Я припоминалъ обстоятельства моей жизни; постепенно приводилъ себѣ на память множество мелкихъ обстоятельствъ, которыя безъ этого упражненія были бы навсегда потеряны. Я возобновлялъ въ умѣ цѣлые разговоры; сначала размышлялъ о предметѣ ихъ, потомъ о самомъ ходѣ и обстоятельствахъ; иногда припоминалъ даже употребленныя тогда слова. Я останавливался на этихъ мысляхъ дотолѣ, пока размышленія мои совершенно поглощали меня. Я повторялъ ихъ до того, что чувствовалъ наконецъ жаръ энтузіазма. Занятія мои были различны; одни въ ночномъ уединеніи, въ которомъ я совершенно могъ предаваться влеченію души; другія среди безпорядка дня, гдѣ я старался оставаться совершенно нѣмымъ среди шума, окружавшаго меня.

Мало по малу оставивъ свою исторію, я началъ заниматься приключеніями воображаемыми. Я представлялъ себѣ всѣ положенія, въ которыхъ могъ бы быть поставленъ, и начертывалъ себѣ правила, какъ поступить въ каждомъ изъ нихъ. Такимъ образомъ, мало по малу, я свыкся со всѣми сценами оскорбленія и опасностей, благотворительности и угнѣтенія. Часто въ своемъ воображеніи доходилъ я до минуты разрушенія природы. Во время нѣкоторыхъ изъ моихъ мечтаній, кровь моя кипѣла со всею быстротою гнѣва и негодованія, въ другихъ я собиралъ всѣ силы души, какъ бы для того, чтобы выдержать какое нибудь опасное нападеніе. Я выдумывалъ различные роды краснорѣчія, сообразно съ этими различными положеніями; и въ уединенной тюрьмѣ я сдѣлалъ гораздо большіе успѣхи въ ораторскомъ искуствѣ, нежели сколько успѣлъ бы, можетъ быть, на самомъ живомъ и дѣятельномъ поприщѣ. Наконецъ, я могъ располагать своими часами каждый день также методически, какъ другой, переходящій въ своемъ кабинетѣ отъ занятія математикою къ поэзіи, и отъ поэзіи къ изученію права народнаго. Съ регулярностію этой работы я соединялъ разнообразіе предметовъ. При помощи одной памяти, я повторилъ въ своей тюрьмѣ значительную часть Евклида, и множество фактовъ и обстоятельствъ изъ исторіи, какъ онѣ описаны знаменитѣйшими нашими писателями. Я сдѣлался даже поэтомъ; я описывалъ великолѣпіе и щедрость природы, выражалъ черты сильныхъ страстей, и со всѣмъ жаромъ энтузіазма раздѣлялъ порывы душъ благородныхъ: обманывая такимъ образомъ грусть и скуку уединенія и мысленно пробѣгая сцены свѣта. Что касается до нужды, которую ощущаетъ всегда умъ человѣческій, — нужды, отдавать себѣ отчетъ въ своихъ успѣхахъ, то за недостаткомъ перьевъ и книгъ, я легко находилъ для удовлетворенія ей другія средства.

Среди этихъ занятій, съ восторгомъ радости и торжества, я видѣлъ, до какой степени можетъ быть человѣкъ независимъ отъ прихотливой благосклонности или жестокости судьбы. Я былъ внѣ ея ударовъ, ибо она не могла уже унизить меня болѣе. Въ глазахъ людей состояніе мое казалось состояніемъ скорби и нищеты, между тѣмъ какъ въ самомъ дѣлѣ, я не терпѣлъ нужды. Пища моя была груба, но я наслаждался здоровьемъ. Тюрьма моя была не чиста, но чувства мои привыкли къ ней. Если у меня отнято было движеніе на чистомъ воздухѣ, то я умѣлъ находить его въ тюрьмѣ, до того, что потъ лилъ съ меня, я не имѣлъ никакого средства освободить себя отъ общества, внушавшаго только отвращеніе и досаду, но я почти успѣлъ избавлять отъ него мою душу, такъ что я видѣлъ и слышалъ людей, меня окружавшихъ, не болѣе какъ столько, сколько самъ хотѣлъ.

Таковъ однако жъ человѣкъ самъ въ себѣ; такъ природа проста, такъ нужды ея малочисленны. Какъ отличенъ отъ этого искуственный человѣкъ въ обществѣ! Огромныя палаты возвышаются для помѣщенія его; тысячу различныхъ экипажей изобрѣтены для его прогулокъ; цѣлыя провинціи назначены для удовлетворенія его аппетита, и весь міръ раздѣленъ для того, чтобъ доставлять ему одежду и мебели. Сколько издержекъ для того, чтобъ заплатить за цѣпи! Здоровье и покой его зависятъ отъ множества случаевъ; тѣло и душа его во власти того, кто обѣщаетъ удовлетворитъ его ненасытимымъ, властительнымъ нуждамъ.

Къ невыгодамъ настоящаго моего положенія присоединялось еще ужасное будущее — позорная смерть. Что жъ? Всякой человѣкъ сотворенъ для того, чтобы умереть. Ни кто не знаетъ часа, въ который похититъ его смерть. Безъ сомнѣнія, не болѣе страшно встрѣтить эту ужасную непріятельницу, наслаждаясь полнымъ здоровьемъ, въ цвѣтѣ силъ и мужества, какъ выдержать нападенія ея и тогда, когда мы уже полу разстроены болѣзнію и страданіемъ. По крайней мѣрѣ, я рѣшился вполнѣ наслаждаться днями, которые оставалось мнѣ прожить; этого преимущества можетъ надѣяться человѣкъ, котораго не оставляетъ здоровье до послѣдней минуты его существованія. Къ чему предаваться безполезному сожалѣнію? Внутреннее чувство гордости, или лучше, независимости и справедливости, говорило во мнѣ моему гонителю: «Ты можешь отнятъ у меня жизнь, но не можешь возмутить миръ души моей?»

Глава VI.

Среди этихъ размышленій представилась мнѣ одна новая мысль: "Я торжествую, говорилъ я самъ себѣ, и не безъ причины, надъ безсиліемъ моего гонителя. Но безсиліе это еще не болѣе ли въ самомъ дѣлѣ, нежели какъ я доселѣ думалъ? Я говорю, что оно можетъ отнять у меня жизнь, но не можетъ возмутить покоя души моей. Нѣтъ ничего справедливѣе, душа моя, присутствіе духа, твердость моего характера не въ его власти; но не была ли бы подобнымъ образомъ не въ его власти и жизнь моя, если бы я захотѣлъ этого? Какихъ вещественныхъ препятствій не можетъ человѣкъ преодолѣть? Есть ли столь трудное предпріятіе, въ которомъ бы не успѣвалъ онъ? Если другіе успѣваютъ, почему и я не могу успѣть? Другихъ побуждаютъ ли сильнѣйшія причины, нежели каковы мои? Жизнь для нихъ неужели дороже, или они имѣютъ въ себѣ болѣе средствъ одушевить, украсить ее? Нѣтъ сомнѣнія, что въ этомъ отношеніи я имѣю преимущество предъ многими, которые показали наиболѣе усилій и неустрашимости. Почему же быть мнѣ менѣе предпріимчивымъ? Отважный и сильный умъ сообщаетъ алмазу и стали жидкость воды. Могуществу духа нѣтъ предѣловъ; оно смѣется надъ бдительностію тирановъ. Тысячу разъ перебиралъ я въ головѣ эти мысли; и послѣ нѣкотораго размышленія, одушевленный энтузіазмомъ, я вскричалъ: «Нѣтъ, я не умру!»

Въ первые годы юности я читалъ всякаго рода книги. Мнѣ попадали иногда въ руки исторіи людей, для которыхъ замки и запоры были не болѣе, какъ игрушки, и которые для того, чтобы показать свою ловкость, для опыта, входили въ домы, наилучшимъ образомъ укрѣпленные, сдѣлавъ почти столь же мало шуму, и почти также легко, какъ другіе, входя просто дверью. Ничто столько не занимаетъ молодаго человѣка, какъ удивительное, ничто столько не трогаетъ сего честолюбія, какъ возможность показывать необыкновенные опыты силы и ловкости. Слѣдуя только теченію моихъ мыслей, я понялъ съ тѣхъ поръ, что душа существенно свободна; можетъ иногда уступать уму, но никогда на природѣ не можетъ быть покорена силой. Какъ можетъ меня кто нибудь принудить? Если я хочу избавиться отъ наказанія, почему я не могу обмануть самой дѣятельной бдительности? Это тѣло и члены для мыслящей части нашего существа, правда, суть грубая и безпокойная масса, которую осуждена она влачить съ собою; но почему сила мыслящая не можетъ облегчить этой тяжести до того, чтобъ наконецъ не чувствовать ея! Эти мысли первыхъ лѣтъ моей юности отнюдь не были чужды настоящему моему положенію. Въ то время, какъ я жилъ въ домѣ отца моего, ближайшій сосѣдъ нашъ былъ плотникъ. Съ мыслями, занятыми чтеніемъ, о которомъ я сей часъ говорилъ, мнѣ любопытно было разсматривать его орудія, изслѣдовать ихъ дѣйствіе и употребленіе. Этотъ плотникъ былъ одаренъ рѣдкимъ умомъ, и не занимаясь ни чѣмъ болѣе, кромѣ своего ремесла, онъ сдѣлался изобрѣтателемъ и разсуждалъ о своемъ искуствѣ очень основательно.

И такъ разговоръ его занималъ меня, и умъ мой, освѣщаемый его умомъ, иногда даже усовершалъ мысли моего учителя. Сначала я работалъ съ нимъ для забавы, а потомъ, нѣсколько времени, какъ товарищъ его. Я былъ крѣпкаго сложенія, и привычкою къ работѣ пріобрѣлъ умѣнье употреблять свою силу надлежащимъ образомъ.

Странно, хотя и очень обыкновенно, что самыя полезныя для насъ въ трудныхъ обстоятельствахъ средства, какъ бы ни были намъ знакомы, не скоро представляются нашему уму, когда нужно воспользоваться ими. Такъ со времени моего заключенія, умъ мой совершилъ уже два круга мыслей совершенно различныхъ, прежде нежели представилось ему средство къ освобожденію. Въ первомъ, способности мои были подавлены, въ другомъ дѣятельность ихъ доходила до энтузіазма; но въ томъ и другомъ изъ этихъ положеній, я считалъ рѣшительно необходимымъ, страдательно покориться волѣ моихъ гонителей.

Въ продолженіе времени, которое я провелъ въ этомъ состояніи нерѣшительности, почти чрезъ мѣсяцъ послѣ моего заключенія, случилось засѣданіе уголовнаго суда, бывшаго два раза въ годъ въ томъ городѣ, въ которомъ находилась моя тюрьма. Въ этотъ разъ дѣло мое не было представлено ему, и отложено еще было на 6 мѣсяцевъ. Я имѣлъ столь же сильныя причины надѣяться оправданія, какъ и опасаться осужденія, потому что дѣло все оставалось въ одномъ положеніи. Если бъ я взятъ былъ за самое маловажное дѣло, за какое только можетъ мирный судья посадить подъ стражу бродягу нищаго, все бы я долженъ ожидать, около ста семидесяти дней, законнаго признанія моей невинности: столько еще несовершенствъ въ законахъ этой страны, столь хвалимой, въ которой собранія законодателей продолжаются 6 мѣсяцевъ въ году! Я никогда не могъ узнать точно, была ли эта отсрочка дѣломъ моего гонителя или естественнымъ слѣдствіемъ формъ правосудія, слишкомъ важныхъ, слишкомъ-торжественныхъ для того, чтобы сообразоваться съ правами, или нуждами частнаго лица.

Но въ продолженіе моего заключенія это было не единственное происшествіе, котораго я не могу достаточно объяснить. Почти въ тоже время, тюремщикъ началъ перемѣнять свое обхожденіе со мною. Однажды утромъ, онъ заставилъ меня перейти въ ту часть зданія, которая назначена была для него, и сказалъ мнѣ заикнувшись нѣсколько, что ему непріятно, что я былъ помѣщенъ столь невыгодно, и спрашивалъ, лучше ли для меня будетъ имѣть комнату въ его жильѣ? Пораженный вопросомъ, столь неожиданнымъ, я хотѣлъ знать, не просилъ ли его кто нибудь за меня: онъ отвѣчалъ, что нѣтъ; но что засѣданія прошли, онъ имѣлъ на рукахъ менѣе арестантовъ и нѣсколько болѣе прежняго времени, чтобы съ ними ознакомиться.

Онъ прибавилъ, что считаетъ меня добрымъ молодымъ человѣкомъ и чувствуетъ но мнѣ дружбу. При этомъ словѣ, я устремилъ на него испытательный взоръ: но на лицѣ его не открылъ ни малѣйшаго выраженія подобнаго чувства, онъ казался мнѣ человѣкомъ, играющимъ роль, которая вовсе нейдетъ къ нему, связываетъ его и дѣлаетъ не ловкимъ. Какъ бы то ни было, онъ предложилъ мнѣ свой столъ, прибавляя, что если мнѣ угодно, то столъ у меня не будетъ такъ грубъ, какъ обыкновенно; что правда у него столько дѣлъ, что онъ не имѣетъ ни одной минуты спокойной; но что жена и дочь его Педжи съ восторгомъ рады слушать человѣка умнаго, какимъ признавалъ онъ меня, и что, можетъ быть, я самъ не найду ихъ общество непріятнымъ.

Я размышлялъ объ этомъ предложеніи и не сомнѣвался, хотя онъ и увѣрялъ меня въ противномъ, что оно происходило не отъ свободнаго побужденія человѣколюбія съ его стороны, но, говоря языкомъ людей его разбора, онъ имѣлъ достаточныя причины такъ поступать. Я истощался въ догадкахъ о виновникѣ этой внимательности и послабленія. Два человѣка представлялись моему уму, Гг. Фалклендъ и Форестеръ. Я зналъ, что послѣдній былъ суровъ и неумолимъ для того, кого онъ одинъ разъ призналъ порочнымъ: онъ любилъ казаться недоступнымъ для жалости, которая, говорилъ онъ, только заставляетъ насъ бытъ невѣрными своему долгу. Г. Фалклендъ, напротивъ, былъ чрезвычайно чувствителенъ: это болѣе всего и было источникомъ его удовольствій и мученій, добродѣтелей и пороковъ. Хотя онъ былъ самымъ жестокимъ врагомъ моимъ, и хотя ни какое человѣческое чувство не въ состояніи было остановить или совратить его съ пути, который онъ выбралъ; но я считалъ его гораздо болѣе, нежели его брата, способнымъ заниматься мной и облегчить мои страданія.

Эта догадка не могла пролить бальзама на мои раны. Я не могъ и подумать о своемъ гонителѣ безъ гнѣва. Могъ ли я смотрѣть иначе на человѣка, который, для удовлетворенія своей господствующей страсти, считалъ ни за что мою честь, мою жизнь? Я видѣлъ, какъ онъ губилъ одну и игралъ другою, съ такимъ хладнокровіемъ и спокойствіемъ, о которыхъ я не могъ вспомнить безъ ужаса. Я не зналъ его намѣреній касательно меня; не зналъ, безпокоился ли онъ о сохраненіи того, котораго будущность помрачалъ съ такою несправедливостію. До сихъ поръ я молчалъ, что имѣю сильное средство — взаимное обвиненіе; но онъ не могъ быть увѣренъ, что я соглашусь погибнуть въ молчаніи, жертвою его упрямства и коварства. Съ какой стороны ни изслѣдывалъ я свое сердце, вездѣ находилъ его пораженнымъ жестокою несправедливостію моего гонителя, и душа моя возмущалась при мысли о подломъ состраданіи въ ту самую минуту, когда неумолимое мщеніе его хотѣло уничтожить меня.

Эти чувства внушили мнѣ отвѣтъ на предложеніе тюремщика, и я находилъ тайное удовольствіе, позволяя имъ излиться со всею горечью. Я взглянулъ на него съ саркастическою улыбкою и сказалъ, что я безмѣрно радъ, видя его вдругъ столько человѣколюбивымъ, что я умѣю однакоже нѣсколько судить о человѣколюбіи тюремщиковъ, и угадываю, откуда произошло въ немъ это чувство; но что онъ можетъ сказать тому, кто заставилъ его такъ дѣйствовать, что трудъ его безполезенъ, что я ни когда не приму ни чего отъ человѣка, устроившаго мою гибель, и что я имѣю довольно мужества для перенесенія своего несчастія въ будущемъ, какъ и въ настоящемъ. Тюремщикъ посмотрѣлъ на меня съ удивленіемъ; потомъ, поворачиваясь на пяткѣ, сказалъ: «въ добрый часъ, пѣтушокъ! Ты учился столько не понапрасну, какъ я вижу. Очень хорошо имѣть разборчивость; но есть время на все; я думаю, ты лучше бы сдѣлалъ, поберегши свою храбрость до такого времени, когда будешь имѣть въ ней нужду.»

Засѣданіе уголовнаго суда, не перемѣнившее ни сколько моей участи, произвело большую перемѣну въ судьбѣ моихъ темничныхъ товарищей. Я жилъ въ тюрьмѣ и послѣ этого еще столько, что могъ совершенно познакомиться съ новыми ея обитателями. Одинъ изъ воровъ съ разломаніемъ (соперникъ герцога Бедфорда) и взятый за поддѣльную монету, были повѣшены; двое другихъ осуждены въ ссылку; прочіе освобождены. Ссылочные оставались съ нами; и хотя тюрьма освободилась такимъ образомъ отъ девяти своихъ обитателей; но къ слѣдующему полугодичному засѣданію, въ ней было опять почти столько же, сколько я нашелъ сначала.

Молодой солдатъ, о которомъ я говорилъ, умеръ въ тотъ самый вечеръ, когда прибыли судьи, отъ болѣзни, причиненной заключеніемъ. Такое правосудіе нашло въ своей странѣ существо, — могшее сдѣлать честь своему вѣку! Брайтвелль былъ самый кроткій, самый чувствительный изъ людей, нравъ его былъ простъ и любезенъ, жизнь безпорочна. Если бы перо мое могло обезсмертить его имя, я не могъ бы сдѣлать ни чего пріятнѣйшаго для моего сердца. Онъ имѣлъ разсудокъ здравый и проницательный, мысли возвышенныя и свѣтлыя, и въ тоже время, во всѣхъ его пріемахъ господствовала откровенность, столь естественная и довѣрчивая, что поверхностный наблюдатель могъ бы счесть ее за простоту. Я имѣю причину вспоминать объ немъ съ участіемъ. Онъ былъ самымъ горячимъ и почти послѣднимъ изъ моихъ друзей; и въ этомъ отношеніи я не остался предъ нимъ въ долгу. Въ самомъ дѣлѣ, между нашими характерами было, если смѣю сказать, много сходства, кромѣ того, что я не могъ равняться съ нимъ въ силѣ ума и необыкновенной чистотѣ поведенія. Я разсказалъ ему мою исторію, по крайней мѣрѣ, то, что считалъ возможнымъ открыть, онъ слушалъ ее съ участіемъ и разсматривалъ съ совершеннымъ безпристрастіемъ, и, если нѣсколько усомнился сначала, то частые случаи наблюдать за мною въ такія минуты, когда я менѣе всего думалъ быть осторожнымъ, внушили ему совершенное довѣріе ко мнѣ и вполнѣ убѣдили его въ моей невинности.

Онъ безъ горечи говорилъ о неправосудіи, котораго оба мы были жертвами, и предсказывалъ, что придетъ время, когда не будетъ даже и тѣни утѣшенія, столь несноснаго; но это счастье принадлежитъ потомству, говорилъ онъ; мы не можемъ надѣяться наслаждаться имъ сами. Онъ находилъ нѣкоторое утѣшеніе въ мысли, что въ продолженіе всей его жизни не было ни одной минуты, которую бы онъ пожелалъ употребить лучше. Съ такимъ же правомъ, какъ и многіе другіе, онъ могъ сказать, что исполнялъ свои обязанности; но предвидѣлъ, что не переживетъ своего настоящаго несчастія.

Такъ говорилъ онъ еще въ полномъ присутствіи духа; ибо, въ нѣкоторомъ смыслѣ, можно сказать, что несчастія лишили его мужества; но если и можно сказать это, то должно согласиться, что никогда не было спокойнѣе и покорнѣе его отчаянія.

Во всю мою жизнь не испытывалъ я большей печали, какъ при смерти этого несчастнаго молодаго человѣка. Обстоятельства его участи представились моему уму со всѣми, сопровождавшими ихъ, бѣдствіями. Обременивъ проклятіями несправедливость человѣческую, которая можетъ быть причиною такого злодѣйства, я обратился къ самому себѣ. Я съ завистію смотрѣлъ на конецъ жизни друга своего Брайтвелля. Тысячу разъ желалъ я, чтобы на мѣстѣ его тѣла лежало мое холодное безчувственное; мнѣ суждено было жить, какъ увѣрялъ я самъ себя, только для того, чтобы терпѣть страданія невыразимыя. Въ короткое время, онъ былъ бы оправданъ, возвратилъ бы свою свободу, доброе имя; можетъ быть люди, тронувшись тѣмъ, что несправедливо перенесъ онъ, постарались бы вознаградить его несчастіе и изгладить даже воспоминаніе о безчестномъ поступкѣ съ нимъ. Но онъ умеръ, этотъ несчастный, а я остался! Я, жертва несправедливости, также громко вопіющей; но немогущій надѣяться вознагражденія, заклейменный безславіемъ на все продолженіе моего печальнаго существованія, и долженствующій даже за гробъ унести съ собою презрѣніе и проклятіе подобныхъ себѣ.

Вотъ мысли, въ самомъ началѣ порожденныя во мнѣ участію этого мученика нашихъ варварскихъ постановленій.^[6] Между тѣмъ, съ другой стороны, сношенія мои съ несчастнымъ Брайтвеллемъ доставили мнѣ нѣкоторое утѣшеніе. Я говорилъ самъ себѣ: «онъ видѣлъ на сквозь эту ткань клеветы, покрывающую меня, онъ узналъ мое сердце и былъ моимъ другомъ. Къ чему отчаиваться? Не могу ли я и впослѣдствіи встрѣтить душу, столько же благородную, какъ его, которая отдастъ мнѣ справедливость и будетъ сострадать моимъ несчастіямъ? Только бы это счастіе имѣть мнѣ — и я буду доволенъ! Я укрѣплюсь въ объятіяхъ дружества и забуду въ нихъ злость людей. Я буду жить довольный въ лонѣ мирной неизвѣстности, наслаждаясь сердцемъ и умомъ и предаваясь въ маломъ кругу удовольствіямъ благотворительности.» Такъ настроивалась душа моя къ намѣренію, скоро потомъ мною принятому.

Едва родилась во мнѣ мысль о побѣгѣ, какъ я составилъ слѣдующій планъ для выполненія ея. Я рѣшился ввѣриться благосклонности смотрителя тюрьмы. Кто зналъ только по наружности мою исторію, всѣхъ находилъ я расположенными смотрѣть на меня съ омерзеніемъ и ужасомъ, заставлявшимъ ихъ бѣжать отъ меня, какъ зараженнаго язвой. Предположеніе, что я сначала обворовалъ моего господина, и потомъ для оправданія себя, обвинилъ его въ подкладкѣ вещей, ставило меня въ особенный, несравненно ненавистнѣйшій классъ злодѣевъ, нежели обыкновенные воры. Но этотъ человѣкъ слишкомъ долго отправлялъ свою должность, чтобы питать къ подобному себѣ отвращеніе по подобнымъ причинамъ. На людей, ввѣренныхъ его надзору, онъ смотрѣлъ не иначе, какъ на трупы, за которые онъ долженъ будетъ отвѣчать; но что касается до различія между виновнымъ и невиннымъ, это была такая вещь, которую онъ считалъ нестоющею его вниманія. Такимъ образомъ стараясь пріобрѣсти его благосклонность, я не имѣлъ нужды бороться съ предубѣжденіемъ, которое встрѣчалъ во многихъ другихъ случаяхъ. Прибавьте, что въ этомъ обстоятельствѣ, я имѣлъ на своей сторонѣ еще то побужденіе, которое (въ чемъ бы оно ни состояло) заставило его предлагать мнѣ прежде свои услуги.

Я ему сказалъ о моемъ столярномъ искусствѣ и предложилъ сдѣлать для него полдюжины прекрасныхъ стульевъ, если онъ доставитъ мнѣ необходимыя орудія; ибо безъ его согласія невозможно было бы заняться этой работой, если бы даже моя жизнь отъ этого зависѣла. Сначала онъ пристально посмотрѣлъ на меня, какъ будто ища въ самомъ себѣ рѣшенія, что значило это новое предложеніе; потомъ, принявъ ласковый видъ, сказалъ, что онъ отъ души радъ, видя, что я хочу сблизиться съ людьми и что онъ посмотритъ, какъ поступить. Спустя два дня онъ далъ мнѣ знать, что согласенъ на мою просьбу. Онъ прибавилъ, что касательно подарка, который я хочу ему сдѣлать онъ не можетъ мнѣ ничего сказать, что я могу поступишь, какъ мнѣ угодно; но что я могу надѣяться отъ него всего, что онъ можетъ сдѣлать для меня, не подвергая себя опасности; только бы за его снисходительность я не отвѣчалъ ему впередъ такъ грубо и не отвергалъ его предложеній.

По заключеніи такимъ образомъ предварительныхъ условій, я собралъ мало по малу различныя орудія, буравы, долота и проч. Скоро принялся я за работу: ночи были длинны; тюремщикъ мой, несмотря на показываемое имъ добродушіе, былъ крайне торопливъ. Я успѣлъ выпросить огарокъ свѣчи, чтобъ можно было часъ или два заниматься работою послѣ того, какъ меня запирали одного въ моей тюрьмѣ. Я однако жъ непостоянно занимался начатой работой, и тюремщикъ ежеминутно выказывалъ нетерпѣніе. Можетъ быть, онъ боялся, что я не успѣю кончить, пока поведутъ меня на висѣлицу. Я всегда требовалъ свободы работать когда мнѣ угодно, въ чемъ онъ не смѣлъ рѣшительно противорѣчить мнѣ. Къ большему моему счастію, я успѣлъ тайно достать себѣ крѣпкій ломъ, при помощи мисъ Педжи, которая тогда приходила въ тюрьму осматривать арестантовъ и, повидимому, особенно благосклонна была ко мнѣ.

Здѣсь легко замѣтить, какъ порокъ и коварство необходимо раждаютъ несправедливость. Не знаю, простятъ ли мнѣ мои читатели, что я не слишкомъ разборчиво воспользовался неизъяснимымъ послабленіемъ, сдѣланнымъ для меня тюремщикомъ. Но я не долженъ умалчивать о моихъ слабостяхъ; я пишу свою исторію, а не апологію; я не чувствовалъ себя способнымъ постоянно хранить въ своихъ поступкахъ неизмѣнную прямоту, цѣною которой необходимо должна была быть преждевременная смерть.

Мой планъ удался. Я думалъ, что мнѣ легко будетъ при помощи ножа поднять безъ большаго шума дверь моей тюрьмы на петляхъ, или, въ случаѣ необходимости разбить замокъ. Дверь эта вела въ узкій проходъ, съ одной стороны котораго былъ рядъ темницъ, а съ другой жилища тюремщика и караульныхъ, за которыми былъ выходъ на улицу. Я не могъ избрать этого выхода, опасаясь пробудить людей, у дверей которыхъ мнѣ надлежало непремѣнно проходить. И такъ я рѣшился выбрать другой, находившійся на другомъ концѣ перехода, который былъ запертъ и велъ въ садъ, принадлежавшій смотрителю. Я никогда не былъ въ этомъ саду, но имѣлъ случай видѣть, его изъ окна нашей общей комнаты, которая была выше темницы. Высокая стѣна оканчивала съ этой стороны зданіе, какъ я узналъ отъ своихъ тюремныхъ товарищей, а за ней находилась небольшая улица, выходившая на край города. Когда я сообразилъ мѣстность и обдумалъ этотъ предметъ, мнѣ показалось, что достигнувъ сада, я легко могу, при пособіи долотовъ и буравовъ, сдѣлать себѣ родъ лѣстницы черезъ стѣну, и тотчасъ получить драгоцѣнную свободу. Эту стѣну предпочелъ я той, которая непосредственно примыкала къ моей тюрьмѣ, потому что за послѣднею была многолюдная улица.

Я далъ пройти двумъ днямъ съ той минуты, какъ планъ мой былъ совершенно составленъ, и потомъ въ полночь приступилъ къ его исполненію. Я встрѣтилъ величайшую трудность дойти до первой двери; но наконецъ преодолѣлъ это препятствіе. Вторая была заперта извнутри, слѣдственно мнѣ очень легко было отдвинуть запоры. Но замокъ, остававшійся, послѣ этого, былъ замкнутъ двойнымъ поворотомъ, и ключей не было. Я пытался долотомъ отодвинуть замочный засовъ, но напрасно. Тогда я началъ сдвигать винты замка, и когда они были отняты, дверь болѣе не противилась мнѣ. До сихъ поръ покушенія мои имѣли самый счастливый успѣхъ; но за дверью, съ другой стороны, находилась огромная цѣпная собака, о которой я вовсе не зналъ. Несмотря на взятыя мною предосторожности, собака почуяла меня и начала лаять. Я былъ встревоженъ, но старался утишить собаку, лаская ее, и успѣлъ въ этомъ. Тогда я возвратился назадъ въ переходъ, чтобы послушать, не разбудилъ ли кого нибудь лай собаки; рѣшившись, въ такомъ случаѣ, возвратиться въ тюрьму и привести все въ прежнее состояніе. Но все показалось мнѣ совершенно спокойнымъ; это ободрило меня къ продолженію начатаго мною. Я достигъ уже стѣны и былъ почти на половинѣ ея высоты, какъ вдругъ услышалъ голосъ, кричавшій изъ садовыхъ дверей: «Гей! Кто тамъ? Кто отворилъ дверь?»

Кричавшій не получилъ отвѣта, а ночь была столь темна, что онъ не могъ различать предметы на значительномъ разстояніи. Онъ возвратился назадъ, какъ я думалъ, чтобы взять огня. Въ это время собака, понявшая тонъ, какимъ были дѣлаемы эти вопросы, начала лаять гораздо сильнѣе, нежели прежде. Къ возвращенію не было ни какого средства; но я надѣялся еще перелѣзть черезъ стѣну. Но между тѣмъ какъ первый человѣкъ пошелъ за фонаремъ, на его мѣсто явился другой и увидѣлъ меня, когда я достигъ верьха стѣны. Замѣтивъ меня, онъ поднялъ громкій крикъ и бросилъ огромный камень, который нѣсколько позадѣлъ меня. Въ этомъ отчаянномъ положеніи я не могъ придумать ни чего лучше, какъ броситься на другую сторону стѣны; не взявши необходимыхъ предосторожностей, и упавши, я вывихнулъ себѣ лодышку ноги.

Въ стѣнѣ была дверь, о которой я не зналъ, и чрезъ нее вдругъ явились по другую сторону стѣны два человѣка съ фонаремъ. Имъ только нужно было добѣжать вдоль улицы до того мѣста, гдѣ я упалъ. Я хотѣлъ встать; но боль отъ паденія была столь сильна, что я едва могъ стоять; протащившись нѣсколько шаговъ, я почувствовалъ, что нога моя подогнулась, и я опять упалъ на землю.

Должно было спокойно позволить взять себя.

Глава VII.

На эту ночь отвели меня въ комнату смотрителя и два сторожа остались тамъ со мной. Мнѣ дѣлали множество вопросовъ, на которые я не отвѣчалъ, но жаловался на боль въ ногѣ. Въ этомъ отношеніи я не могъ вымолить ничего, кромѣ того, что мнѣ сказали: «къ чорту, мальчишка; если только это, такъ мы дадимъ тебѣ хорошей мази для излеченія, тебѣ приложимъ желѣзный пластырь.» Въ самомъ дѣлѣ, они крайне раздражены были противъ меня зато, что я прервалъ ихъ сонъ и причинилъ имъ столько безпокойства. Утромъ они сдержали слово; несмотря на чрезвычайную опухоль ноги, мнѣ надѣли оковы, и привязали къ кольцу, укрѣпленному въ полу моей тюрьмы, цѣпью съ замкомъ. Я представлялъ, какъ ужасно это обхожденіе; говорилъ, что законъ еще не рѣшилъ моей участи, и что слѣдовательно я невиненъ еще въ глазахъ его. Но мнѣ отвѣчали, чтобъ я поберегъ это пустословіе для другихъ, что они знаютъ, что дѣлаютъ, и готовы отвѣчать за это передъ всякимъ судомъ въ Англіи.

Боль, причиняемая мнѣ оковами, была нестерпима. Я испытывалъ всѣ средства облегчить ее и даже тайно освободить отъ цѣпи больную ногу; но чѣмъ болѣе она пухла, тѣмъ болѣе это становилось невозможно. И такъ должно было перенести боль съ терпѣніемъ; но она непрестанно усиливалась. Черезъ двои сутки, проведенныхъ въ этомъ состояніи страданія, я просилъ караульнаго позвать обыкновеннаго темничнаго лекаря, осмотрѣть мою ногу, опасаясь, что приключится антоновъ огонь, если, не будетъ употреблено никакихъ средствъ. Но онъ посмотрѣлъ на меня съ наглымъ видомъ и отвѣчалъ: «Годдемъ! смерть отъ антонова огня была бы еще очень хороша для подобнаго бездѣльника!» Причиненная болью лихорадка произвела въ моей крови воспаленіе; терпѣніе мое совершенно истощилось, и я былъ столько глупъ, что осмѣлился до послѣдней степени раздражить этихъ грубыхъ наглецовъ.

«Караульный, сказалъ я ему, остерегайся. Есть вещи позволенныя людямъ твоего рода, а есть и непозволенныя. Вы здѣсь за тѣмъ, чтобъ мы не убѣжали; но не смѣете оскорблять насъ. Если бы я не былъ прикованъ къ землѣ, ты не смѣлъ бы говорить со мною подобнымъ языкомъ; и могъ бы еще довольно прожить для того, чтобъ раскаяваться въ своей дерзости, я тебѣ говорю!»

Между тѣмъ какъ я говорилъ, человѣкъ этотъ смотрѣлъ на меня выпучивъ глаза. Онъ такъ мало привыкъ къ подобнымъ отпорамъ, что едва могъ вѣрить своимъ ушамъ. Тонъ, которымъ я говорилъ ему, былъ столь твердъ, что онъ, казалось, забылъ на минуту, что я не могу тронуться съ мѣста. Но едва успѣлъ онъ опомниться, не удостоилъ меня даже гнѣва. Онъ взглянулъ на меня съ улыбкою презрѣнія, и потомъ, щелкая передними пальцами, въ знакъ насмѣшки, и поворачиваясь на пяткѣ: «славно сказано, мой цыпленочекъ, вскричалъ онъ; пой, пой, до воли; только смотри, чтобъ не подавиться!» Съ этими словами онъ заперъ двери, подражая голосомъ птицѣ, съ которою меня сравнивалъ. Этотъ отвѣтъ тотчасъ привелъ меня въ себя и показалъ мнѣ все безсиліе моего гнѣва. Но если онъ успѣлъ охладить мой гнѣвъ, то страданія мои тѣлесныя непрестанно увеличивались, И такъ я рѣшился испытать другое средство. Спустя нѣсколько минутъ возвратился тотъ же сторожъ, и когда приблизился чтобъ положить на землю пищу, принесенную имъ мнѣ, я сунулъ ему въ руку шиллингъ, говоря: «Любезный товарищъ, ради Бога, позови лекаря; я увѣренъ, что ты не дашь мнѣ умереть безъ помощи.» Плутъ положилъ шиллингъ въ карманъ, бросилъ на меня довольно суровый взглядъ, и вышелъ, качая головою и не говоря ни слова. Лекарь тотчасъ явился, нашелъ воспаленіе въ больной ногѣ, сказалъ, какія должно было употребить лекарства, и приказалъ, чтобъ мнѣ на больную ногу не надѣвали оковъ во все время леченія. Прошелъ цѣлый мѣсяцъ, прежде нежели болѣзнь моя была совершенно вылечена и нога моя сдѣлалась столько же твердою какъ другая.

Послѣ этого покушенія, положеніе мое было уже совершенно не такое какъ прежде. На цѣлый день я былъ запираемъ въ своей тюрьмѣ, безъ малѣйшаго облегченія моей участи, кромѣ того только, что дверь оставляли отворенную на нѣсколько часовъ послѣ полудни, въ продолженіе которыхъ арестанты навѣщали меня и разговаривали со мною, особенно одинъ, который, правда, былъ далеко отъ того, чтобъ занять мѣсто моего бѣднаго друга Брайтвелля, но, по крайней мѣрѣ, имѣлъ отличныя качества. Это былъ тотъ самый молодой человѣкъ, который, за нѣсколько времени, былъ обвиненъ въ убійствѣ и освобожденъ Г. Фалклендомъ. Бодрость его была убита; печаль и бѣдствіе совершенно обезобразили его. Это была еще невинная жертва нашихъ постановленій, человѣкъ прямой и добрый. Я думаю, что онъ наконецъ былъ оправданъ, и долженъ былъ влачить по міру остальную жизнь свою въ несчастіи и неизвѣстности. — Мои механическіе труды кончились: тюрьму мою каждую ночь обыскивали и отбирали у меня всякое орудіе съ величайшимъ стараніемъ. Солома, которую дотолѣ давали мнѣ, была отнята подъ тѣмъ предлогомъ, что въ ней можно было скрывать запрещенныя вещи; мнѣ оставили только стулъ и одѣяло.

Чрезъ нѣсколько времени мнѣ польстила нѣкоторая надежда на облегченіе; но злой рокъ, меня преслѣдовавшій, истребилъ и ее. Тюремщикъ еще однажды пришелъ ко мнѣ, съ этимъ двусмысленнымъ видомъ человѣколюбія, столъ страннымъ въ его фигурѣ. Онъ показалъ притворное удивленіе, видя, что я всего лишенъ; строго упрекалъ меня за сдѣланное мною покушеніе и объявилъ, что въ его состояніи рѣшительно должно отказаться отъ снисходительности къ людямъ, которые не чувствуютъ добра, которое имъ дѣлаютъ; что въ подобныхъ случаяхъ по неволѣ нужно позволить правосудію дѣйствовать по всѣмъ его формамъ, и что было бы очень смѣшно, если бъ я сталъ жаловаться, когда меня станутъ судить по формамъ, и когда дѣло мое приметъ худой оборотъ, что онъ изыскиваетъ всѣ средства доказать, что онъ мнѣ другъ, только бы съ моей стороны…… На половинѣ этой оговорки въ его предисловіи, онъ былъ прерванъ: его позвали за чѣмъ-то по его должности. Я началъ тогда размышлять объ этихъ открытіяхъ, и хотя чувствовалъ отвращеніе къ источнику, изъ котораго, по моему предположенію, онѣ проистекали, не могъ однако жъ не подумать, до какой степени возможно мнѣ воспользоваться ими для новаго побѣга. Но мечты мои объ этомъ были напрасны. Тюремщикъ не возвратился въ тотъ день, а въ слѣдующій случилось обстоятельство, прекратившее всѣ надежды, какія могъ я основывать на его добромъ расположеніи.

Когда дѣятельный умъ привязался къ какой нибудь мысли, ему трудно рѣшиться оставить ее. Я коротко ознакомился съ своими цѣпями въ продолженіе чрезвычайной боли, причиняемой давленьемъ желѣза наушибенную ногу мою; и хотя опухоль и чувствительность больной части дѣлали безполезными всѣ усилія мои доставить себѣ облегченіе, но вниманіе мое, непрестанно устремленное на этотъ предметъ, доставило мнѣ другую выгоду, можетъ быть, болѣе важную въ сущности. Въ продолженіе ночи, въ тюрьмѣ моей господствовала совершенная темнота, но когда дверь отворялась, она уменьшалась нѣсколько. Правда, что отверзтіе было узко, и противная стѣна была такъ близка, что въ мое углубленіе проникалъ только слабый, печальный свѣтъ, даже въ полдень. Но чрезъ двѣ или три недѣли зрѣніе мое такъ привыкло къ этому мраку, что я могъ различать малѣйшіе предметы. Однажды, когда я поперемѣнно то предавался размышленію, то обращалъ вокругъ себя безпокойные взоры, я имѣлъ счастіе увидѣть гвоздь, вколоченный въ землю, въ недальнемъ отъ меня разстояніи. Во мнѣ родилось тотчасъ желаніе овладѣть этимъ орудіемъ; но опасаясь быть застигнутымъ на дѣлѣ, потому что люди непрестанно ходили то взадъ, то впередъ, я удовольствовался на первый разъ только тѣмъ, что замѣтилъ съ точностію мѣсто, гдѣ онъ находился, чтобъ можно было удобнѣе отыскать его въ темнотѣ. Только затворилась дверь, я схватился за это новое сокровище, и согнувъ его такъ, какъ мнѣ нужно было, нашелъ, что посредствомъ его можно отпереть замокъ, которымъ примкнута была цѣпь къ кольцу на полу. Пріобрѣтенная мною выгода была важна и безъ отношенія къ главному моему намѣренію. Цѣпь не позволяла мнѣ двигаться болѣе, какъ на 18 дюймовъ вправо и влѣво; и какъ я терпѣлъ эту тѣсноту въ продолженіе многихъ недѣль, то бѣдное утѣшеніе, что я могу пробѣгать по волѣ свою кануру во всемъ ея пространствѣ, — наполняло сердце мое радостію. Это происшествіе случилось за нѣсколько дней до послѣдняго посѣщенія тюремщика.

Съ того времени, я обыкновенно возвращалъ себѣ свободу каждую ночь, и приводилъ все въ обыкновенный порядокъ не прежде, какъ проснувшись утромъ, въ эту минуту являлся караульный. Безопасность раждаетъ небрежность. Утромъ, послѣдовавшимъ за моимъ свиданіемъ съ тюремщикомъ, потому ли что я спалъ болѣе обыкновеннаго, или потому, что караульный пришелъ слишкомъ рано, я былъ пробужденъ уже шумомъ, который произвелъ онъ, отворяя смежную съ моею тюрьму; при всемъ стараніи моемъ, я не имѣлъ времени привязать цѣпь къ кольцу прежде, нежели онъ вошелъ по обыкновенію съ фонаремъ. Онъ удивился, увидѣвъ меня не привязаннымъ, и тотчасъ призвалъ главнаго смотрителя. У меня спрашивали о средствахъ, употребленныхъ мною; и какъ я видѣлъ, что притворство послужитъ только поводомъ къ точнѣйшимъ изслѣдованіямъ и строжайшей бдительности, то объявилъ имъ истину. Знаменитое лице, управлявшее этимъ мѣстомъ, не удержалось при послѣдней моей дерзости и разгнѣвалось на меня не въ шутку. Ловкость и красивыя слова не могли уже послужить ни къ чему. Онъ вскричалъ, что теперь совершенно убѣдился въ глупости своей, что показывалъ снисходительность къ подобнымъ мнѣ бездѣльникамъ и извергамъ; хотѣлъ быть осужденнымъ, если когда нибудь еще обманутъ его; говорилъ, что я навсегда исцѣлилъ его отъ слабости; удивлялся, что законы не постановили какого нибудь особеннаго наказанія ворамъ, покушающимся обманывать своихъ тюремщиковъ; и прибавилъ, что висѣлица будетъ для меня большою милостію!!!!!

Изливъ, такимъ образомъ, всю свою желчь, онъ началъ давать приказанія, какія только могли внушишь ему гнѣвъ и страхъ.

Жилище мое перемѣнилось. Я былъ отведенъ въ мрачную и пространную комнату, называвшуюся крѣпкою, которой дверь отворялась въ среднюю тюрьму. Она была ниже земли подобно всѣмъ тюрьмамъ и находилась подъ общею комнатою, о которой я уже говорилъ. Уже нѣсколько лѣтъ дверь ея не отворялась, воздухъ въ ней былъ испорченъ, стѣны покрыты плесенью. На мнѣ, какъ и прежде, были оковы съ замкомъ и цѣпью, но къ нимъ прибавили еще ручку. На первый разъ тюремщикъ прислалъ мнѣ въ пищу кусокъ чернаго, заплеснѣловаго хлѣба и нѣсколько мутной, нечистой воды. Я не знаю, по правдѣ, можетъ быть, это было тиранскимъ поступкомъ не дальше, какъ со стороны тюремщика; ибо законъ, въ своей мудрости, опредѣлилъ, чтобы вода для арестантовъ, въ извѣстныхъ случаяхъ, доставляема была изъ истока нечистотъ или лужи ближайшей къ тюрьмѣ. Далѣе, приказано было одному изъ стражей проводить ночь въ тюрьмѣ или комнатѣ, составлявшей какъ бы переднюю въ нашемъ жилищѣ. Не смотря на то, что комнату эту снабдили всѣми удобствами, чтобы въ ней могла прилично помѣщаться особа, столько превышавшая своимъ достоинствомъ тѣхъ, которыхъ ей поручено было караулитъ, онъ обнаруживалъ неудовольствіе на это порученіе; но отмѣны не сдѣлано.

Новое положеніе мое казалось самымъ ужаснымъ, какое только можно вообразить; но я не терялъ бодрости. Съ нѣкотораго времени я научился не судить по наружности. Жилище мое было мрачно и не здорово; но я нашелъ средство презирать эти неудобства. Дверь моя была постоянно заперта, и всякое сообщеніе съ другими арестантами запрещено мнѣ. Но если, съ одной стороны, сношеніе съ подобными намъ доставляетъ удовольствіе, то съ другой и уединеніе имѣетъ свои прелести. Мы можемъ въ немъ спокойно предаваться теченію мыслей; и я имѣлъ тысячу средствъ прогнать скуку пріятнѣйшими мечтами. Сверхъ этого, для того, кто размышляетъ о намѣреніяхъ, какія были въ моемъ умѣ, уединеніе имѣетъ особенныя выгоды. Едва оставленъ я былъ, вдругъ началъ пытаться привести въ исполненіе мысль, родившуюся въ то время, какъ мнѣ привязывали ручки, и при помощи однихъ зубовъ избавилъ себя отъ этихъ путъ. Часы, въ которые посѣщали меня тюремщики, были постоянны и я старался быть осторожнымъ. Прибавьте къ этому, что у меня было рѣшетчатое, очень узкое окно почти у потолка, вышиною въ 10 дюймовъ и въ полтора фута шириною, которое, при всей своей малости, доставляло мнѣ столько свѣта, сколько не имѣлъ я въ теченіе многихъ недѣль. Такимъ образомъ я почти никогда не оставался въ совершенной темнотѣ и былъ безопаснѣе отъ нечаяннаго прихода, нежели въ прежнемъ положеніи. Всѣ эти мысли представились мнѣ тотчасъ, какъ только я вошелъ въ мое новое жилище.

Вскорѣ послѣ перемѣны жилища, я получилъ вовсе неожиданное посѣщеніе отъ Томаса, того самаго служителя Г. Фалкленда, о которомъ я уже имѣлъ случай говорить. Одинъ изъ людей Г. Форестера, за нѣсколько недѣль, въ то самое время, когда я боленъ былъ отъ ушиба, былъ въ городѣ и просилъ свиданія со мной. Разсказъ его о моемъ положеніи произвелъ въ Томасѣ сожалѣніе. Первое посѣщеніе было дѣло одного любопытства; но Томасъ не принадлежалъ къ классу обыкновенныхъ слугъ. Онъ былъ пораженъ состояніемъ, въ которомъ увидѣлъ меня. Хотя я въ то время былъ спокоенъ духомъ и довольно здоровъ; но уже не имѣлъ того цвѣта въ лицѣ, который видалъ онъ прежде; суровая жизнь и привычка къ отвагѣ сообщили чертамъ моимъ нѣкоторую грубость, далеко отличную отъ той свѣжести и пріятности физіономіи, какую имѣлъ я въ мои прекрасные дни. Взоры Томаса поперемѣнно обращались то на мое лице, то на ноги и руки; наконецъ онъ глубоко вздохнулъ и помолчавъ нѣсколько:

"Боже благій! вскричалъ онъ тономъ, выражавшимъ чувства состраданія, которымъ было полно его сердце: ты ли это?

— За чѣмъ же нѣтъ, Томасъ? Ты зналъ, что я посаженъ въ тюрьму, не правда ли?

"Въ тюрьму! и посаженные въ тюрьму должны быть связаны и окованы подобнымъ образомъ?…. Гдѣ же ты спишь ночью?

— Здѣсь.

"Здѣсь? и постели нѣтъ!

— Нѣтъ, Томасъ, мнѣ не даютъ постели, прежде у меня была солома, но и ее отняли.

"Но тебя освобождаютъ на ночь отъ оковъ: "

— Нѣтъ; я сплю ночью также, какъ видишь.

"Спишь! Боже благій, я думалъ, что мы живемъ въ землѣ христіанской; но такъ обходиться и съ собакою безчеловѣчно.

— Не должно говорить этого, Томасъ. Эти вещи устроило правительство по своей мудрости.

"Ей Богу, я всегда былъ обманываемъ. Намъ только и говорятъ, что прекрасная вещь быть Англичаниномъ! Громкія слова ихъ свобода, собственность и подобное, не больше, какъ я вижу, какъ поговорки. Господи Боже! Какіе мы, въ самомъ дѣлѣ, глупцы! Вотъ что происходитъ у насъ подъ носомъ, и мы незнаемъ о томъ ничего, между тѣмъ какъ педанты, съ увѣрительнымъ видомъ проповѣдуютъ намъ, что подобныя вещи бываютъ только во Франціи и другихъ подобныхъ странахъ!…. Судили тебя?

— Нѣтъ.

«Что же значитъ судъ, когда и прежде уже поступаютъ съ человѣкомъ хуже, нежели повѣсить его? По чести Вильямсъ, ты былъ очень пороченъ, въ этомъ должно согласиться, прости меня Боже, я думаю, что я съ удовольствіемъ видѣлъ бы тебя, идущимъ на висѣлицу. Но я не знаю, какъ это дѣлается; со временемъ сердце противъ воли смягчилось, и наконецъ жалость беретъ верхъ. Знаю, что этого не должно быть, но когда я говорилъ: видѣть тебя повѣшеннымъ, то не думалъ, что ты еще долженъ терпѣть всѣ эти вещи.»

Томасъ оставилъ меня тотчасъ послѣ этого разговора. Мысль о связяхъ, столь долгое время соединявшихъ наши семейства, пришла ему на память, и сердце его терзалось моими страданіями еще болѣе, нежели мое. Я удивился, увидѣвъ его опять въ полдень. Онъ мнѣ сказалъ, что я не выходилъ у него изъ ума, и онъ надѣялся, что мнѣ не будетъ досадно, если онъ зайдетъ ко мнѣ проститься. Мнѣ показалось, что онъ хочетъ мнѣ что-то сказать, но не знаетъ, какъ приступить. Каждый разъ, во время его прихода, караульный не оставлялъ комнаты. Между тѣмъ, не знаю что, кажется шумъ какой-то обратилъ вниманіе нашего аргуса, и онъ подвинулся къ двери, чтобъ посмотрѣть, что тамъ такое. Томасъ, только выжидавшій минуту, сунулъ мнѣ въ руку долото и пику, говоря съ печальнымъ видомъ: "Я очень знаю, что дѣлаю дурно, но если бы меня повѣсили за этотъ поступокъ, я не могъ бы его не сдѣлать. Ради Бога, уйди отсюда, я не могу перенести, какъ только подумаю "

Я принялъ съ радостію его подарокъ, и тотчасъ по его уходѣ, скрылъ все въ соломѣ моего стула. Что касается до него, то, исполнивъ предметъ своего посѣщенія, онъ тотчасъ простился со мною.

Въ слѣдующій день, тюремщики дѣлали строжайшія обыкновеннаго изслѣдованія, говоря, но не открывая причины своихъ подозрѣній, что они увѣрены, что у меня есть нѣкоторыя орудія, которыя нужно отнять у меня; но мѣсто, выбранное мною хранилищемъ, скрылось отъ ихъ проницательности.

Съ этого дня я провелъ большую чаешь недѣли, ожидая луннаго свѣта. Мнѣ необходимо должно было работать ночью, и притомъ вся моя работа должна была быть кончена между вечернимъ и утреннимъ посѣщеніемъ тюремщиковъ, то есть, отъ девяти часовъ вечера до семи утра. Я проводилъ прежде, какъ уже говорилъ, въ тюрьмѣ своей 14 часовъ, не будучи безпокоимъ, но съ тѣхъ поръ, какъ сдѣлался извѣстенъ своею дѣятельностію, для меня дѣлали исключеніе изъ общихъ тюремныхъ правилъ.

Въ десять часовъ я началъ трудиться надъ своимъ великимъ предпріятіемъ. Комната, въ которой находился я, была заперта двойною дверью. Эта предосторожность была излишняя, потому что въ ней находился караульный; но она была очень выгодна для моего намѣренія, потому что двойная дверь препятствовала выходить изъ комнаты шуму и, при небольшой осторожности, избавляла меня отъ опасности быть услышаннымъ. Прежде всего, я освободилъ себя отъ ручныхъ оковъ, потомъ началъ перепиливать свои цѣпи и три прута, заграждавшіе окно, до котораго добрался я, частію при помощи стула, частію при помощи неровности стѣны. Все это было дѣломъ двухъ часовъ. Когда прутья были перепилены, мнѣ легко было ихъ выгнуть нѣсколько и потомъ вынуть одинъ за другимъ изъ стѣны, въ которую они входили не болѣе, какъ на три дюйма. Но сдѣланное мною отверзтіе было тѣсно для того, чтобъ тѣло мое могло пройти въ него. И такъ я долженъ былъ, частію при помощи долота, частію одного изъ прутьевъ стараться расширить отверзтіе, выдалбливая и выламывая кирпичъ. — Когда я успѣлъ, такимъ образомъ, вынуть четыре или пять кирпичей, то сошелъ и собралъ ихъ на полу. Я повторилъ это три или четыре раза. Проскользнувши наконецъ въ отверзтіе, я вышелъ на навѣсъ, находившійся извнѣ.

Я находился на узкомъ дворѣ, между двумя стѣнами: стѣною общей комнаты преступниковъ, и другою, составлявшею ограду тюрьмы. Но я не имѣлъ, какъ прежде, орудій, которыя бы мнѣ помогли взлѣзть на стѣну, имѣвшую довольно значительную высоту. Мнѣ оставалось только сдѣлать достаточный брешъ внизу стѣны, которая была очень крѣпка, будучи сложена изъ камней и одѣта кирпичемъ со внѣшней стороны. Комнаты колодниковъ за долги составляли прямой уголъ съ зданіемъ, изъ котораго я вышелъ, и какъ луна свѣтила сильно, то я боялся нѣкоторое время быть ими примѣченнымъ, особенно въ такомъ случаѣ, когда бы произвелъ какой нибудь шумъ; потому что нѣкоторыя изъ ихъ оконъ были обращены на этотъ дворъ. По этому-то я рѣшился укрыться до времени въ сараѣ. Онъ былъ замкнутъ; но мнѣ стоило немного труда отворить замокъ при помощи разорваннаго кольца моей цѣпи, которую я имѣлъ предосторожность взять съ собою. Теперь я имѣлъ средство не быть примѣченнымъ, между тѣмъ какъ буду трудиться надъ своимъ дѣломъ; но я имѣлъ одно неудобство: долженъ былъ оставить нѣсколько не запертою дверь, чтобъ имѣть свѣтъ. Чрезъ нѣсколько времени я успѣлъ пробить довольно значительное отверзшіе въ кирпичѣ; но когда дошелъ до камней, предпріятіе мое сдѣлалось труднѣе. Известь отъ времени почти претворилась въ камень и не уступала первымъ моимъ усиліямъ, подобно адомантовой скалѣ. 6-ть часовъ уже я работалъ безъ отдыха; при первомъ покушеніи преодолѣть это новое препятствіе, долото сломилось въ моихъ рукахъ; оставаясь такимъ образомъ между усталостію, уже понесенною и послѣднимъ препятствіемъ, повидимому непреодолимымъ, я заключилъ, что должно остановиться на томъ, что сдѣлано и оставишь всякую мысль продолжать труды. Въ это самое время луна, свѣтъ которой столько помогалъ мнѣ, скрылась, и я остался въ совершенной темнотѣ.

Однако жъ, минутъ черезъ десять я принялся опять за работу съ новою силою. Не менѣе двухъ часовъ нужно мнѣ было для того, чтобы вынуть одинъ камень. Часъ еще, и отверзтіе было столь велико, что я могъ пройти. Куча кирпичей, оставленная мною въ крѣпкой комнатѣ, была довольно велика; но она была ни что въ сравненіи съ обломками внѣшней стѣны тюрьмы. Я увѣренъ, для того, чтобы сдѣлать то, что я сдѣлалъ, обыкновенному работнику, снабженному всѣми потребными орудіями, было бы нужно не менѣе двухъ или трехъ дней.

Но трудности, казалось, еще только начинались для меня. Начало разсвѣтать прежде, нежели я кончилъ отверзтіе.

Черезъ десять минутъ еще тюремщики, по всей вѣроятности, должны были войти въ мою тюрьму и увидѣть все, что я надѣлалъ. Улица, которая вела отъ тюрьмы, мною оставленной, къ ближнему полю, состояла главнымъ образомъ изъ двухъ стѣнъ ограды, съ конюшнями по ту и другую сторону, нѣсколькими магазинами и домами, занимаемыми людьми низшаго класса. Я не могъ ничего лучше сдѣлать для своей безопасности, какъ пробѣжать сколько можно скорѣе городъ и искать спасенія въ открытомъ полѣ. Руки мои вспухли и избиты были отъ работы, силы мои истощились. Я чувствовалъ невозможность бѣжать быстро; а если бы и могъ, то къ чему послужила бы вся моя скорость противъ непріятелей, столь близкихъ? Мнѣ казалось, что я опять нахожусь въ томъ же положеніи, въ какомъ былъ за пять или шесть недѣль передъ тѣмъ, когда совершенно успѣвши убѣжать, увидѣлъ себя принужденнымъ отдаться безъ сопротивленія тѣмъ, которые меня преслѣдовали. Теперь однако жъ я былъ не въ состояніи итти, какъ тогда; у меня оставалось еще нѣсколько силы, хотя я не зналъ, какъ долго она послужитъ мнѣ; наконецъ я чувствовалъ, что если и въ другой разъ не успѣю въ своемъ предпріятіи, то трудности увеличатся еще болѣе для новыхъ покушеній. Съ такихъ сторонъ представлялось мнѣ мое бѣгство; но если бы даже и всѣ эти препятствія успѣлъ я побѣдить, то еще долженъ былъ обратить вниманіе на совершенную свою нищету: у меня не было ни шиллинга.

Глава VIII.

Я слѣдовалъ улицей, о которой говорилъ, не видя ни одного человѣка и не будучи никѣмъ видимъ. Двери и ставни оконъ были закрыты; все еще было въ ночной тишинѣ. Я дошелъ до конца улицы безъ всякаго приключенія. «Если тѣ, которые преслѣдуютъ меня, сказалъ я самъ себѣ, идутъ непосредственно по моимъ слѣдамъ, имъ покажется невѣроятнымъ, чтобъ я нашелъ убѣжище въ этомъ мѣстѣ, и потому непремѣнно пойдутъ той же дорогой, которой долженъ и я итти.»

Передо мной лежало сухое, необработанное поле, покрытое дерномъ; почва почти вездѣ была песчаная и поверхность чрезвычайно неровная. Я взошелъ на небольшое возвышеніе и замѣтилъ въ нѣкоторомъ разстояніи нѣсколько разсѣянныхъ хижинъ. Это не совсѣмъ было мнѣ пріятно; я чувствовалъ, что на первый случай мнѣ должно было скрываться отъ взора людей.

И такъ я сошелъ въ долину, и, осмотрѣвшись со вниманіемъ, увидѣлъ, что она усѣяна неровной величины ямами, но слишкомъ неглубокими для того, чтобъ въ нихъ скрыться или даже подозрѣвать, что они могутъ кого нибудь укрыть. Между тѣмъ день только что начинался; погода была дождливая и столь мрачная, что незнающій этихъ ямъ, могъ бы подумать, что въ нихъ можно укрыться. Такимъ образомъ, какъ бы ни была слаба помощь, которую можно было получить отъ нихъ, я однако жъ счелъ нужнымъ воспользоваться ею на минуту, какъ средствомъ, по обстоятельствамъ, самымъ лучшимъ. Дѣло шло о моей жизни, и чѣмъ болѣе была опасность, которой подвергалась она, тѣмъ дороже она мнѣ казалась. Убѣжище, которое принималъ я, какъ самое вѣрное, было не болѣе какъ въ тринадцати саженяхъ отъ конца улицы и послѣднихъ домовъ города.

Не пробылъ я тамъ и двухъ минутъ, какъ услышалъ быстрые шаги и тотчасъ увидѣлъ обыкновеннаго сторожа и другаго, идущихъ прямо къ моему убѣжищу: они были такъ близки ко мнѣ, что протянувъ руку, я могъ бы, думаю, достать ихъ платье, не тронувшись съ своего мѣста. Какъ между ними и мной не было никакого возвышенія, я могъ видѣть ихъ съ ногъ до головы, хотя было столько темно, что самъ могъ оставаться почти невидимымъ. Я услышалъ, что они разговариваютъ между собою съ сердцемъ. «Будь онъ проклятъ, висѣльникъ! говорилъ одинъ; куда онъ къ чорту могъ уйти? — Чтобъ его сто чертей взяли! говорилъ другой; хотѣлось бы мнѣ еще разъ поймать его.» — «Не бойся, возразилъ первый, онъ не можетъ быть далѣе полумили отъ насъ.» Далѣе не могъ я слышать; а чтобы видѣть ихъ, не смѣлъ тронуться со своего мѣста ни на дюймъ, боясь быть примѣченнымъ тѣми, которые, можетъ быть, преслѣдовали меня въ другомъ направленіи. По краткости времени прошедшаго, между моимъ уходомъ изъ тюрьмы и появленіемъ этихъ двухъ человѣкъ, я заключилъ, что они прошли отверзтіемъ, мною сдѣланнымъ; ибо невозможно было, чтобъ они успѣли вытти изъ воротъ тюремныхъ и сдѣлать значительный кругъ по городу.

Это доказательство тщательности непріятелей столько обезпокоило меня, что я нѣсколько времени не смѣлъ оставить ни на шагъ мѣсто своего убѣжища, но даже перемѣнить положеніе. Съ утра шелъ мелкій дождикъ; потомъ сдѣлался сильнымъ и постояннымъ. Облачный, печальный видъ неба и всѣхъ предметовъ, меня окружавшихъ, близость тюрьмы и совершенный недостатокъ въ пищѣ, — всѣ эти обстоятельства дѣлили для меня время непріятнымъ.

Однакожъ, эта дурная погода, которая приводитъ съ собою тишину и уединеніе, наконецъ ободрила меня перемѣнить мое убѣжище на другое подобное же, но показавшееся мнѣ безопаснѣйшимъ. Въ продолженіе всего времени, какъ солнце было на горизонтѣ, я не отдалялся отъ моего уголка.

Въ вечеру облака начали разсѣеваться, и луна, какъ въ прошедшій вечеръ, явилась въ полномъ сіяніи. Въ продолженіи всего дня я не видѣлъ слѣда человѣческаго, исключая встрѣчи, о которой говорилъ. Можетъ быть этимъ обязанъ я былъ погодѣ. Какъ бы ни было, но я считалъ слишкомъ опаснымъ отважиться оставить мое убѣжище въ такую свѣтлую ночь. И такъ я долженъ былъ ожидать, пока зайдетъ это свѣтило, столь неблагопріятное для меня, что могло быть не прежде трехъ часовъ утра. Для облегченія себя, я могъ только протянуться въ моей маленькой пещерѣ, почти не могши болѣе держаться на ногахъ. Въ такомъ положеніи, я повергся въ болѣзненный и непрестанно прерывающійся сонъ, слѣдствіе ночи, въ которую я столько трудился, и дня, столь печальнаго и утомительнаго. Хотя я старался избѣгать сна, который, соединясь съ холоднымъ воздухомъ, могъ сдѣлать мнѣ болѣе зла, нежели пользы.

Время темноты, которою хотѣлъ я воспользоваться, чтобъ удалиться сколь возможно на большее разстояніе отъ своей тюрьмы, было не болѣе трехъ часовъ. Когда я хотѣлъ подняться, голодъ и усталость отяготили меня и, что еще хуже, сырость предшествовавшаго дня соединясь съ сухимъ и пронзительнымъ холодомъ ночи, почти свела мои члены. Я всталъ однако же и старался прійти въ движеніе, опираясь о холмикъ; началъ вытягивать мускулы въ оконечностяхъ членовъ, и наконецъ успѣлъ выйти изъ состоянія одеревенѣлости. Но это стоило мнѣ чрезмѣрной боли. Оставивъ свое убѣжище, я пошелъ сначала шагомъ слабымъ и медленнымъ; но по мѣрѣ того, какъ шелъ, ускорялъ свои шаги. На полѣ, граничившемъ съ этой стороны съ городомъ, по крайней мѣрѣ въ томъ мѣстѣ, гдѣ я шелъ, не было ни одной тропинки; но путеводителями моими были звѣзды, и я рѣшился бѣжать сколько возможно далѣе отъ ужаснаго жилища, въ которомъ былъ я заключенъ столь долгое время. Путь мой былъ неправиленъ: то должно было взбираться по утесистой тропѣ, то спускаться въ глубокій ровъ; иногда даже переходъ былъ столь опасенъ, что я долженъ былъ значительно уклоняться отъ прямаго направленія. Но я шелъ такъ скоро, какъ только позволяли мнѣ эти препятствія. Движеніе и воздухъ сдѣлали меня крѣпче и сообщили мнѣ легкость. Я забылъ всѣ невыгоды своего состоянія, и чувствовалъ въ себѣ возрожденіе жара и энергіи.

Я дошелъ уже до кустарниковъ и вошелъ въ лѣсъ. Какъ бы ни казалось страннымъ, но, истощенный голодомъ, лишенный всѣхъ средствъ удовлетворять своимъ нуждамъ и окруженный предметами, могшими только приводить меня въ безпокойство, — я вдругъ ощутилъ въ себѣ энтузіазмъ радости и надежды. Я видѣлъ, что самыя страшныя трудности въ моемъ предпріятіи побѣждены и не могъ вѣрить, чтобъ послѣ всего мною сдѣланнаго, еще что нибудь могло остановить меня. Я вспоминалъ съ ужасомъ о своихъ цѣпяхъ и страшной участи, столь долгое время грозившей мнѣ. Никогда никто не наслаждался прелестію свободы болѣе меня въ это время; никогда не чувствовалъ человѣкъ съ большею силою, какъ независимая бѣдность превосходитъ обманчивыя прелести жизни, которой не достаетъ вольности. Я съ восторгомъ поднялъ мои руки и вскричалъ:

«Теперь-то я человѣкъ! Вчера оковы давили эти руки; каждое движеніе мое отзывалось звукомъ цѣпей, я былъ прикованъ къ землѣ, какъ дикое животное; все пространство, на которомъ могъ я двигаться, ограничивалось нѣсколькими дюймами. Сегодня я могу бѣжать свободно; какъ молодой олень, могу взбѣжать на горы. Боже великій! (если только Богъ удостоиваетъ считать уединенное біеніе сердца, пожираемаго безпокойствомъ) ты, одинъ ты можешь сказать, съ какимъ невольнымъ восторгомъ человѣкъ, разбившій свои цѣпи, наслаждается счастіемъ быть опять на свободѣ. Но и самая жизнь моя была въ опасности, потому что человѣкъ безъ совѣсти осмѣлился утверждать то, что самъ признавалъ ложнымъ; въ веснѣ моей жизни, мнѣ назначена была позорная смерть отъ руки подобныхъ мнѣ, потому что ни одинъ изъ нихъ не имѣлъ столько проницательности, чтобъ узнать истину; потому, что они приняли за ложь слова, выходившія изъ сердца, полнаго самоубѣжденія. Странное дѣло! люди позволяютъ отъ вѣка въ вѣкъ зависѣть жизни своей отъ дуновенія другаго, и это просто для того, чтобы каждый въ свою очередь могъ имѣть силу играть, во имя закона, роль тирана! Боже! дай мнѣ бѣдность! Пусть на меня прольются всѣ возможныя бѣдствія жизни; я приму ихъ съ сердечною благодарностію. Но пусть я скорѣе буду преданъ дикимъ звѣрямъ, нежели сдѣлаюсь жертвою тѣхъ, которыхъ власть облекла своею окровавленною мантіею! Позволь, по крайней мѣрѣ, чтобъ моя жизнь была моимъ имуществомъ. Пусть я буду принужденъ, — я согласенъ, — защищать ее отъ ярости стихій, отъ лютости голодныхъ тигровъ, или необузданнаго мщенія варваровъ, а не отъ холодной обдуманной жестокости тѣхъ, которые во зло употребляютъ законы.

Какъ счастливъ былъ этотъ энтузіазмъ, вдыхавшій мнѣ столько энергіи, среди ужасовъ голода, бѣдности, совершеннаго одиночества! Я сдѣлалъ по крайней мѣрѣ уже шесть миль. Сначала я обращалъ много вниманія на то, чтобъ избѣгать жилищъ, находившихся на моемъ пути, боясь быть кѣмъ нибудь примѣченнымъ, и указать такимъ образомъ свои слѣды тѣмъ, которые меня преслѣдовали. Но по мѣрѣ того, какъ шелъ впередъ, я ослаблялъ нѣсколько свою осторожность. Въ эту минуту я увидѣлъ нѣсколько человѣкъ вышедшихъ изъ самаго частаго мѣста въ лѣсу и приближавшихся прямо ко мнѣ. Эта встрѣча показалась мнѣ благопріятною. Мнѣ необходимо было избѣгать входа въ городъ или сосѣднія деревни; но въ тоже время я не могъ болѣе быть безъ пищи, и мнѣ казалось очень вѣроятнымъ, что я найду себѣ помощь у этихъ людей. Въ настоящемъ моемъ положеніи, для меня было не очень важно ихъ званіе. Мнѣ было нечего бояться воровъ, и даже между ворами, какъ я думалъ, не можетъ не быть честныхъ людей, которые бы почувствовали состраданіе къ моему состоянію. Такимъ образомъ, вмѣсто того, чтобы удаляться отъ нихъ, я пошелъ прямо къ нимъ.

Это были воры. Одинъ изъ шайки вскричалъ: „Стой! Кто идетъ?“ и я подошелъ къ нимъ. „Господа, сказалъ я имъ, я бѣдный путешественникъ, почти……“ Когда я говорилъ, они меня окружили, и тотъ, кто прежде спрашивалъ, началъ опять говорить: „Какого чорта ты поешь намъ съ твоимъ бѣднымъ путешественникомъ? десять лѣтъ мы только и слышимъ это. Ну-ка, выворачивай свои карманы, посмотримъ, какова добыча.“ — „Государь мой, отвѣчалъ я, я не имѣю ни шиллинга и умираю почти отъ пути и голода…. Ни одного шиллинга! вскричалъ мой противникъ, т. е. ты бѣденъ какъ воръ? Но если не имѣешь денегъ, за то у тебя есть платье“, ты долженъ снять его.»

— Мое платье! вскричалъ я съ негодованіемъ, не можетъ быть, чтобъ вы захотѣли требовать подобной вещи. Не довольно ли и того, что у меня нѣтъ ни пени въ карманѣ? Я долженъ былъ провести цѣлую ночь на открытомъ воздухѣ; и вотъ у же другой день, какъ я не ѣлъ ни куска хлѣба. Ужели вы будете столько жестоки, что оставите меня нагимъ въ такую погоду, среди этого лѣса? Нѣтъ, нѣтъ, вы люди добрые. Ради Бога, дайте мнѣ чего нибудь поѣсть! По крайней мѣрѣ, не отнимайте у меня послѣдняго моего имущества!

Между тѣмъ, какъ я говорилъ имъ эту рѣчь съ неподготовленнымъ краснорѣчіемъ чувства, мнѣ не трудно было, не смотря на темноту, замѣтить по ихъ жестамъ, что двое или трое изъ нихъ принимали во мнѣ участіе и готовы были говорить въ мою пользу. Человѣкъ, уже говорившій со мною, замѣтилъ это такъ же какъ и я, и по жестокости ли своего характера, или ревнуя ко власти, захотѣлъ избавить себя отъ стыда быть ниже другихъ. По этому онъ предупредилъ другихъ, бросившись поспѣшно на меня и оттолкнувъ меня на нѣсколько шаговъ отъ того мѣста, на которомъ я стоялъ. Толчокъ, мною полученный, вызвалъ другаго разбойника, который не былъ изъ числа расположенныхъ въ мою пользу и повторилъ тоже звѣрство. Эти поступки вывели меня изъ себя; я вырвался отъ злодѣевъ и, отскочивъ, сталъ въ оборонительное положеніе. Первый, напавшій на меня, былъ тотъ самый, который началъ прежде. Я слѣдовалъ теперь только движенію своего гнѣва и повергъ его на землю. Въ туже минуту я былъ окруженъ со всѣхъ сторонъ; они напали на меня съ суковатыми палками и я получилъ ударъ, который привелъ меня почти въ безпамятство. Тотъ, котораго я опрокинулъ, всталъ и, въ ту минуту, какъ я падалъ, далъ мнѣ ударъ шпагой, отъ котораго я получилъ глубокую рану между плечомъ и шеей. Онъ хотѣлъ повторить ударъ и двое другихъ, взбѣшенные еще сначала, какъ мнѣ кажется, только хотѣли броситься на меня, по машинальному ли движенію, или по духу подражанія. Между тѣмъ одинъ изъ нихъ, какъ я послѣ узналъ, схватилъ руку того, который хотѣлъ нанести мнѣ вторичный ударъ своимъ кортикомъ, и безъ сомнѣнія прекратилъ бы мою жизнь. Я услышалъ слѣдующія слова: «Полно, полно же. Что за чортъ: Джайнесъ, это значитъ быть слишкомъ злымъ…… — Почему такъ? вскричалъ другой голосъ: онъ будетъ здѣсь въ лѣсу томишься и умрешь медленною смертію; это еще милость, доканать его, чтобъ онъ не страдалъ…….» Они воображали, что я не слышалъ этого безкорыстнаго пренія: я сдѣлалъ усиліе говорить, но голосъ оставилъ меня. Я протянулъ руку съ умоляющимъ видомъ. «Клянусь Богомъ, сказалъ одинъ голосъ, вы его не будете бить, что хорошаго быть убійцами?» Наконецъ благосклонная ко мнѣ сторона взяла верхъ. И такъ они удовольствовались только тѣмъ, что сняли съ меня платье, и потомъ бросили въ сухой ровъ, по близости находившійся. Потомъ оставили меня, ни мало не безпокоясь о моемъ несчастномъ положеніи, ни о крови, въ большомъ количествѣ текшей изъ моей раны.

ГЛАВА IX.

Въ этомъ бѣдственномъ состояніи, доведенный до крайней слабости, я не потерялъ однако жъ памяти. Я разорвалъ свою рубашку, чтобъ сдѣлать изъ нея перевязку и довольно успѣлъ остановить кровь. Послѣ этого я старался дотащиться до края рва. Едва я достигъ его, съ радостію и изумленіемъ увидѣлъ вблизи себя человѣка. Я звалъ, сколько могъ, къ себѣ на помощь. Незнакомецъ приблизился съ знаками искренняго состраданія; и правда, ни что болѣе не могло бы возбудить его, какъ зрѣлище, которое представлялъ я въ эту минуту. Голова моя была открыта, волосы всклокочены, въ безпорядкѣ, въ крови; рубашка моя, обернутая около шеи и плеча, вся была обагрена кровію, текшею изъ раны; тѣло мое, нагое до поясницы, покрыто было широкими пятнами крови; нижнее платье, единственная одежда, оставленная мнѣ разбойниками, также была покрыта ею. «Ей, другъ мой, сказалъ мнѣ незнакомецъ самымъ сострадательнымъ голосомъ, какой только можно вообразить, кто привелъ тебя въ это состояніе?» Говоря это, онъ поднялъ меня и поставилъ на ноги. «Можешь ли ты держаться?» прибавилъ онъ съ видомъ сомнѣнія. — Очень могу, отвѣчалъ я. Послѣ этого отвѣта, онъ оставилъ меня, чтобъ снять съ себя часть одежды для прикрытія меня отъ холода. Но я слишкомъ много надѣялся на свои силы: я упалъ тотчасъ на землю; однако жъ поддержалъ себя нѣсколько, протянувъ здоровую руку, и сталъ на колѣняхъ. Мой благодѣтель прикрылъ меня, поднялъ со всѣмъ, и велѣлъ мнѣ опираться на себя, сказавъ, что поведетъ меня въ такое мѣсто, гдѣ обо мнѣ позаботятся. Мужество мое — добродѣтель прихотливая — казалось неистощимымъ, пока я долженъ былъ полагаться только на себя одного; но едва нашелъ я въ другомъ чувство состраданія, котораго и не думалъ ожидать въ эту минуту, тотчасъ твердость моя оставила меня, и я, казалось, готовъ былъ упасть отъ слабости. Мой добрый проводникъ замѣтилъ это, и началъ время отъ времени ободрять меня столь дружески, съ такою добротою, что мнѣ казалось, что меня ведетъ ангелъ, а не человѣкъ.

Мнѣ было не трудно замѣтить, что въ его пріемахъ ни что не отзывалось деревенскою грубостію, и что они обнаруживали человѣка, привыкшаго къ открытой и искренней вѣжливости.

Мы прошли около трехъ четвертей мили лѣсомъ, не къ открытому полю, но непрестанно болѣе и болѣе углубляясь въ чащу. Мы прошли мѣстомъ, которое образовало прежде широкій ровъ, но теперь было по большей части сухо и только въ нѣкоторыхъ мѣстахъ находилось по немногу мутной, стоячей воды. Въ окрестностяхъ этого рва, я не видѣлъ ни чего, кромѣ кучи развалинъ и старыхъ стѣнъ, готовыхъ, повидимому, разсыпаться. Но вожатый мой повелъ меня подъ нѣкоторый родъ свода, а потомъ излучистымъ темнымъ переходомъ, въ концѣ котораго мы остановились.

Въ этомъ мѣстѣ находилась дверь, которой я не могъ примѣтить и въ которую постучался мой проводникъ. Голосъ, по силѣ своей казавшійся мужественнымъ, но по непріятному, проницательному окончанію показавшійся женскимъ, спросилъ: «Кто тамъ?» Послѣ сдѣланнаго съ нашей стороны отвѣта, я услышалъ тотчасъ, что отдвигаютъ два засова, и послѣ нѣсколькихъ поворотовъ ключа, дверь отворилась: мы вошли. Внутренность этого жилища вовсе не соотвѣтствовала довольству, примѣтному въ наружности моего проводника; здѣсь видна была бѣдность, нерадѣніе, неопрятность. Я не примѣтилъ здѣсь никого, кромѣ женщины уже довольно пожилой, въ наружности которой было, не знаю, что-то необыкновенное, но отвратительное, Глаза ея были красные, кроваваго цвѣта; волосы въ безпорядкѣ висѣли по плечамъ; цвѣтъ лица смуглый и кожа суха, какъ пергаменъ; не смотря на сухощавость, тѣло ея казалось очень крѣпкимъ, особенно на рукахъ видны были сильные мускулы. Ни чего пріятнаго или кроткаго не умѣряло грубости ея чувствъ; кровь ея, казалось, непрестанно была разгорячаема дикою свирѣпостію; вся фигура ея дышала ненавистію и злобою, въ ней можно было читать ненасытимую жажду дѣлать зло. Эта адская Ѳалестрида, едва бросивъ на насъ взоръ, вдругъ вскричала дикимъ, непріятнымъ голосомъ: «Кого вы сюда ведете? Это не изъ нашихъ.» Не отвѣчая на ея слова, проводникъ мой приказалъ ей подвинуть дурной стулъ, бывшій въ углѣ комнаты, и поставить къ огню. Она повиновалась неохотно и ворча: «а! а! вотъ ваши проказы. Хотѣлось бы мнѣ знать, обязаны ли люди нашего состоянія дѣлать добро! Это погубитъ насъ всѣхъ, увидите….» — Удержи твой проклятый языкъ, сказалъ онъ ей строгимъ голосомъ, поди поищи лучшую изъ моихъ рубашекъ, камзолъ и бѣлье. — Говоря это, онъ подалъ ей небольшую связку ключей. Онъ расточалъ мнѣ совершенно отеческія попеченія; осмотрѣлъ мою рану, вычистилъ ее и приложилъ къ ней перевязку, между тѣмъ, какъ старуха, по его приказанію, приготовляла въ то же время для меня пищу, какую счелъ онъ сообразнѣйшею съ моимъ слабымъ состояніемъ.

Едва все это было кончено, мой благодѣтель велѣлъ мнѣ лечь успокоиться. Для этого были сдѣланы всѣ нужныя приготовленія, какъ вдругъ мы услышали шаги множества людей, и чрезъ минуту послышался ударъ въ дверь. Старуха отперла съ тѣми же предосторожностями, какъ и при нашемъ приходѣ, и въ минуту шесть или семь человѣкъ съ шумомъ вошли въ комнату. Они представляли довольно странную толпу; нѣкоторые были одѣты, какъ простые крестьяне, другіе въ дурной мѣщанской одеждѣ; но во всѣхъ отражался какой-то безпорядокъ, дерзость и буйство, какого я никогда не видалъ. Но удивленіе мое увеличилось, когда, при второмъ взглядѣ, я нашелъ въ лицѣ нѣкоторыхъ изъ нихъ, особенно одного, нѣчто такое, что заставило меня счесть ихъ тѣми самыми разбойниками, съ которыми я не давно повстрѣчался въ лѣсу, и что тотъ, видъ котораго наиболѣе поразилъ меня, былъ тотъ самый противникъ мой, котораго запальчивость готова была отнять у меня жизнь. Тотчасъ пришло мнѣ на мысль, что они пришли въ наше убѣжище съ непріятельскими намѣреніями, что благодѣтеля моего ограбятъ, а меня вѣроятно убьютъ.

Но это подозрѣніе было тотчасъ разсѣяно. Они привѣтствовали моего спутника съ почтительнымъ видомъ, называя его своимъ капитаномъ. Вообще они были очень шумны и наглы въ разговорахъ между собою, перемѣшиваемыхъ непрестанными клятвами и побранками; но какое-то уваженіе къ моему хозяину нѣсколько обуздывало ихъ наглость. Мнѣ показалось, что въ нападавшемъ на меня съ такимъ остервененіемъ, я замѣтилъ видъ замѣшательства и принужденія тотчасъ, какъ только онъ меня увидѣлъ; но онъ старался подавить это первое движеніе съ нѣкоторымъ усиліемъ и вскричалъ: «Какой тутъ чортъ?» Тонъ этого восклицанія обратилъ вниманіе моего покровителя. Онъ бросилъ на говорившаго пристальный, проницательный взоръ. "А ты знаешь его, Джайнесъ? сказалъ онъ потомъ. Не встрѣчалъ ли ты его гдѣ ни будь? "

— Чортъ возьми, Джайнесъ, прервалъ третій, ты дьявольски шутишь надъ несчастіемъ. Говорятъ, что мертвые встаютъ; ты видишь, что это нѣсколько справедливо….. —

"Прочь съ глупыми шутками, Джеккемъ, прервалъ мой защитникъ, здѣсь не надъ чѣмъ смѣяться. Отвѣчай мнѣ, Джайнесъ, ты ли виноватъ, что этотъ молодой человѣкъ оставленъ сего дня утромъ въ лѣсу, нагой и раненный?

— Ну! Что жъ если такъ?

"Что могло заставить тебя поступить съ нимъ такъ жестоко?

— Ей Богу, довольно важная причина! У него не было денегъ.

"Какъ! Ты поступилъ съ нимъ такимъ образомъ, не будучи принужденъ къ тому ни малѣйшимъ съ его стороны сопротивленіемъ?

— Да! Онъ противился; я только толкнулъ его не много, а онъ имѣлъ дерзость меня ударить.

"Джайнесъ, ты неисправимый мошенникъ.

— Ба! что я такое? Вы, съ своимъ состраданіемъ и со своими хорошими чувствами, всѣхъ насъ доведете до висѣлицы.

«Я ничего тебѣ не скажу: я отъ тебя ничего не надѣюсь. Товарищи, вы должны произнести судъ о поступкахъ этого человѣка, какъ сочтете справедливымъ. Вы знаете, сколько разъ онъ проступился; вы знаете, сколько употреблялъ я усилій, чтобъ его исправить. Въ нашемъ ремеслѣ должно управлять нами правосудіе. Джайнесъ былъ изгнанъ изъ нашего общества, какъ человѣкъ, безчестящій его.»

Съ этимъ предложеніемъ соглашались наказать всѣ. Легко было примѣтить, что мнѣніе всѣхъ другихъ было одинаково съ мнѣніемъ начальника, хотя нѣкоторые колебались еще повидимому, какую сторону принять. Въ это время Джайнесъ началъ ворчать что-то, выражавшее дерзость и гнѣвъ, въ томъ смыслѣ, что должны остерегаться раздражатъ его. При этой угрозѣ, мой покровитель запылалъ гнѣвомъ; презрѣніе и негодованіе сверкали въ его глазахъ. «Несчастный! сказалъ онъ: кажется, ты намъ грозишь! Не думаешь ли ты, что мы будемъ твоими рабами? Нѣтъ, дѣлай, что хочешь. Поди, донеси на насъ первому мирному судьѣ; я думаю, что ты способенъ къ этому. Когда мы составили это общество, мы не были столько глупы, чтобъ не видѣть, что вступаемъ на поприще, усѣянное опасностями. Одна изъ нихъ состоитъ въ томъ, чтобы имѣть между собою подобныхъ тебѣ измѣнниковъ. Мы собрались здѣсь не съ тѣмъ, чтобъ уступать кому нибудь. Думаешь ли, что мы согласимся жить въ непрестанномъ страхѣ, трепетать отъ твоихъ угрозъ и торговаться съ твоею дерзостію, всякой разъ, какъ тебѣ захочется. Въ самомъ дѣлѣ, это была бы прекрасная жизнь! Я бы въ тысячу разъ лучше согласился быть растерзаннымъ, сгорѣть на медленномъ огнѣ. Поди, сдѣлай то, что говоришь! Ты не посмѣешь! Не принесешь въ жертву своей безумной ярости столько храбрыхъ людей; не захочешь передъ цѣлымъ свѣтомъ быть измѣнникомъ, подлецомъ! Если же сдѣлаешь это, то себя накажешь, а не насъ. Поди!» Неустрашимость начальника сообщилась и прочимъ. Джайнесъ увидѣлъ, что ему не остается надежды, дать ихъ мыслямъ другое направленіе. Помолчавъ съ минуту, онъ сказалъ: «Я не воображалъ…. Нѣтъ, чортъ меня возьми! Я не стану представлять плаксу, полно. Я всегда былъ воленъ въ своихъ правилахъ, и добрымъ товарищемъ вамъ. Но если вы рѣшились меня прогнать, пусть такъ….. Прощайте!»

Изгнаніе этого человѣка произвело прекрасное дѣйствіе на шайку. Тѣ, которые уже были склонны къ человѣколюбію, еще болѣе утвердились въ своихъ правилахъ, когда увидѣли, что добрыя чувства одерживаютъ верхъ. До тѣхъ поръ они позволяли управлять собою запальчивости и наглости противной стороны; но послѣ этого стали поступать иначе и съ успѣхомъ. Тѣ, которые завидовали власти, которую во зло употреблялъ надъ ними товарищъ, начали склоняться къ реформѣ. Разсказывали о жестокихъ, звѣрскихъ поступкахъ Джайнеса съ людьми и животными, изъ которыхъ ни объ одномъ еще не зналъ начальникъ. Я не стану пересказывать ихъ, потому что они возбудили бы только ужасъ и отвращеніе, а нѣкоторые показывали такую испорченность сердца, что многіе изъ читателей не повѣрили бы имъ. Между тѣмъ этотъ человѣкъ имѣлъ свои достоинства. Онъ былъ предпріимчивъ, терпѣливъ и вѣренъ.

Удаленіе его было счастливымъ для меня событіемъ. Немалою невыгодою было бы и то, что я долженъ бы былъ тотчасъ оставить этотъ домъ, несмотря на затруднительное положеніе, въ которомъ находился, и, къ увеличенію зла, еще съ раною, и между тѣмъ я не осмѣлился бы оставаться долѣе подъ одною кровлею съ человѣкомъ, которому видъ мой непрестанно напоминалъ бы и его преступленіе и жестокій выговоръ начальника. Отправляемое имъ ремесло, до нѣкоторой степени, пріучило его слѣдовать безостановочно влеченію своихъ страстей, и смотрѣть равнодушно на послѣдствія; онъ легко могъ бы найти благопріятный случай обидѣть меня, когда я былъ еще столько слабъ, что не могъ защищаться. Избавившись отъ этой опасности, я находилъ свое положеніе довольно сноснымъ по обстоятельствамъ. Со стороны тайны, оно представляло мнѣ такія выгоды, какихъ воображеніе мое въ счастливѣйшихъ мечтахъ своихъ не могло бы никогда представить; сверхъ того, оно доставляло мнѣ и удовольствіе, какое почёрпаетъ несчастный въ состраданіи и привязанности себѣ подобныхъ. Ничего не можетъ быть столь различнаго, какъ воры, которыхъ видѣлъ я въ тюрьмѣ, и тѣ, у которыхъ я жилъ. Послѣдніе были вообще веселы и ласковы. Они могли давать свободу своимъ мыслямъ, могли составлять намѣренія и приводить ихъ въ исполненіе, они совѣтовались со своими наклонностями. Они не налагали на себя принужденія, которыя для васъ несносны. Напротивъ преступники, которыхъ я видѣлъ въ тюрьмѣ, были заперты, какъ дикіе звѣри, въ своихъ логовищахъ, лишены всякой дѣятельности, и какбы окаменѣли отъ праздной жизни. Если въ жару движеній ихъ, иногда можно было примѣчать слѣды ихъ прежнихъ привычекъ, то это были скорѣе судорожные порывы больнаго воображенія, нежели разумная дѣятельность сильной души. Они не могли питать надеждъ, составлять предпріятій, не имѣли тѣхъ блистательныхъ мечтаній, которыя одушевляютъ жизнь, ихъ замѣняла перспектива самая печальная, и они не могли отвратить отъ нея взора ни на одну минуту. Правда, что это двѣ стороны картины, и одна изъ нихъ довершеніе, неминуемое слѣдствіе другой. Но первая отнюдь не поражала вниманія новыхъ хозяевъ моихъ, и въ этомъ отношеніи, они, казалось, рѣшительно отказывались отъ ума и размышленія. — Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, какъ я сказалъ, я могъ поздравлять себя со своимъ настоящимъ жилищемъ; оно совершенно соотвѣтствовало нуждѣ, которую имѣлъ я скрываться отъ всѣхъ.

Оно было жилищемъ веселости и радости; но этотъ родъ радости не находилъ сочувствія въ моемъ сердцѣ. Люди, составлявшіе этотъ кругъ, вовсе отвергали иго правилъ, постановленныхъ между людьми; ремесло ихъ состояло въ томъ, чтобы непрестанно внушать ужасъ, и постояннымъ предметомъ ихъ заботъ было то, чтобъ обманывать бдительность общества. Всѣ эти обстоятельства имѣли ощутительное вліяніе на ихъ характеръ. Я находилъ въ нихъ чувство добра; они способны были къ великодушію. Но какъ положеніе ихъ было не надежно, такъ и въ душахъ ихъ замѣтно было непостоянство. Будучи непрестанно преслѣдуемы общимъ негодованіемъ, они естественно были раздражительны и способны къ гнѣву. Привыкши жестоко обходишься съ жертвами своихъ нападеній, они часто не ограничивали своего звѣрства отправленіемъ своего ремесла. Въ палкахъ, кинжалахъ они привыкли видѣть средство къ преодолѣнію всякаго рода препятствій. Отвыкши отъ обращенія съ обществомъ человѣческимъ, которое разслабляетъ душу, они обнаруживали часто такую энергію, которой безпристрастный зритель не могъ бы отказать въ удивленіи. Энергія есть, можетъ быть, драгоцѣннѣйшее изъ качествъ человѣка, и, безъ сомнѣнія была бы полезна даже въ этихъ людяхъ, если бы хорошая политическая система умѣла извлекать изъ нея добродѣтели благотворныя, вмѣсто того, чтобъ заставлять ее, какъ обыкновенно бываетъ, стремиться къ разрушенію. Мы поступаемъ часто подобно химику, который бы бросилъ самый тонкій, чистый металлъ, и сталъ употреблять въ дѣло тотъ, который столько измѣненъ, что годится только на самое низкое употребленіе. Но энергія этихъ людей являлась мнѣ со всѣми пороками лицъ, которые имѣли ее, лишенною помощи образованія, и водимою только видами низкими и недалекими.

Многимъ покажется, можетъ быть, что описанное мною жилище было соединено со множествомъ самыхъ несносныхъ неудобствъ. Но сверхъ того, что оно представляло обширное поприще для размышленій, оно было елизіумъ, въ сравненіи съ жилищемъ, изъ котораго я не давно избавился. Непріятности дурнаго общества, невыгода помѣщенія, неопрятность, шумъ, всѣ эти неудобства перестали возбуждать во мнѣ неудовольствіе и отвращеніе съ той минуты, когда я пересталъ чувствовать себя принужденнымъ терпѣть ихъ. Нельзя представить безпокойства, котораго не перенесъ бы я терпѣливо, когда я сравнилъ его съ состояніемъ, ежеминутно грозившемъ мнѣ насильственною, позорною смертію. Нѣтъ страданія, котораго не счелъ бы я за ничто, когда оно не происходило болѣе отъ тиранства, холоднаго и подлаго расчета или варварскаго мщенія подобныхъ мнѣ.

Здоровье мое поправлялось со дня на день. Вниманіе и попеченія моего покровителя были постоянны, и примѣръ его производилъ тоже расположеніе въ прочихъ членахъ шайки. Одна старая управительница не переставала меня ненавидѣть. Она смотрѣла на меня, какъ на причину изгнанія Джайнеса. Джайнесъ всегда пользовался особеннымъ ея предпочтеніемъ; и въ ревности своей къ выгодамъ общества, она находила, что новичекъ на мѣстѣ ожесточеннаго грѣшника была дурная замѣна. Прибавьте къ тому, что отъ природы она была мрачна и угрюма и что люди этого темперамента не могутъ жить, не имѣя подъ рукою предмета, на который могли бы изливать свою желчь. Она не пропускала ни одного случая показать вполнѣ ненависть, которую питала ко мнѣ, и каждую минуту бросала на меня яростные взгляды, которыми, казалось, хотѣла убить меня, если бъ имѣла силу. Можно было видѣть, какъ тягостно для нея, что она не можетъ удовлетворить своей злобѣ, и чего ей стоило то, что она была не болѣе какъ злая служанка, для выраженія своей тигровой свирѣпости. Что касается до меня, привыкшаго смотрѣть въ лице непріятелямъ, болѣе страшнымъ, и встрѣчать большія опасности, то вся ея злоба не могла возмутить моего спокойствія. Когда мнѣ сдѣлалось лучше, я разсказалъ моему покровителю свою исторію, исключая того, что имѣло отношеніе къ открытію роковой тайны Г. Фалкленда, открытія этого дѣла я не могъ взять на себя, даже и въ тогдашнемъ моемъ положеніи, когда со всею вѣроятностію можно было надѣяться, что имъ не воспользуются противъ моего гонителя. Однакожъ тотъ, кому я разсказывалъ свою жизнь, и котораго образъ мыслей былъ совершенно противуположенъ образу мыслей Г. Форестера, не принялъ моей осторожности въ худую сторону. Онъ не вывелъ ни какого неблагопріятнаго для меня заключенія изъ этого молчанія, набрасывавшаго мракъ на всю мою исторію. Онъ имѣлъ столько проницательности, что нельзя было надѣяться его обмануть; и самъ онъ былъ увѣренъ въ этой проницательности своей. Послѣ этого неудивительно, что мои свободные и открытые пріемы произвели убѣжденіе въ его умѣ, и что моя довѣренность только увеличила доброе мнѣніе и расположеніе, которыя внушилъ я въ него еще сначала.

Онъ слушалъ этой разсказъ съ большимъ участіемъ, и на различныя обстоятельства въ немъ дѣлалъ свои замѣчанія.

Предосторожности, употребляемыя шайкою для того, чтобы обмануть бдительность полиціи, были безчисленны; однимъ изъ правилъ ихъ было то, чтобъ не производишь разбоевъ близъ своего жилища; Джайнесъ преступилъ это правило, сдѣлавъ на меня нападеніе, доставившее мнѣ настоящее мое убѣжище. Когда они получали какую-нибудь добычу, то старались, въ виду ограбленныхъ, удаляться, сколько возможно въ противную сторону отъ своего жилища. Убѣжище ихъ, равно какъ и его окрестность, казалось мѣстомъ совершенно оставленнымъ; слухи носились, что въ немъ водятся духи. Старуха, которую описалъ, жила въ этомъ мѣстѣ съ давняго времени, и полагали, что она жила здѣсь совершенно одна; фигура ея удивительно соотвѣтствовала понятію о деревенской колдуньѣ. Гости ея приходили и уходили не иначе, какъ съ величайшею осторожностію; вообще, это бывало ночью. Крестьяне съ ужасомъ смотрѣли на свѣтъ, время отъ времени появлявшійся въ различныхъ частяхъ этого жилища, какъ на огонь сверхестественный; и если когда гулъ разбойничихъ орудій поражалъ ихъ слухъ, они не сомнѣвались, что это былъ демонскій праздникъ. Не смотря на эти выгоды, разбойники жили здѣсь только по временамъ; и когда они удалялись на цѣлые мѣсяцы и жили въ какомъ нибудь другомъ мѣстѣ той страны, старуха иногда сопутствовала имъ въ этихъ переселеніяхъ, иногда оставалась, но во всякомъ случаѣ, перемѣщеніе ея случалось или послѣ или прежде ихъ переселенія, такъ что невозможно было открыть ни малѣйшей связи между эпохами появленія ея и разбойниковъ. Что касается до адскихъ праздниковъ, то крестьяне воображали, что они происходятъ равно, какъ въ присутствіи, такъ и въ отсутствіи колдуньи.

Глава X.

Однажды въ нашемъ жилищѣ произошла сцена, противъ моей воли привлекшая мое вниманіе. Двое изъ нашихъ людей посланы были въ ближній городъ для покупки разныхъ вещей, въ которыхъ мы имѣли нужду. Вручивъ свои покупки управительницѣ, они удалились въ уголъ комнаты; одинъ изъ нихъ вынулъ изъ кармана печатный листъ бумаги и они стали разсматривать, что въ немъ заключалось. Прочитавши нѣсколько, они взглянули на меня, потомъ на бумагу, потомъ опять на меня. Минуту спустя они вышли изъ комнаты, какъ будто для того, чтобы посовѣтоваться на единѣ о чемъ-то заключавшемся въ бумагѣ. Черезъ нѣсколько времени они опять возвратились, и покровитель мой, всходившій въ то время на лѣстницу, вошелъ въ туже минуту.

Капитанъ, сказалъ одинъ изъ нихъ съ радостнымъ видомъ, видите ль вы это? Мы сдѣлали славную находку. По чести я думаю, что это стоитъ банковаго билета во сто гиней.

Г. Раймондъ (такъ назывался мой хозяинъ) взялъ бумагу и прочиталъ ее. Съ минуту онъ ничего не говорилъ. Потомъ смялъ ее въ своей рукѣ и, обращаясь къ тому, который подалъ ее, сказалъ ему съ видомъ увѣренности въ истинѣ того, что говорилъ:

«Начто тебѣ эти сто гиней? Тебѣ нужна какая нибудь вещь? Ты бѣденъ? Захочешь ли ты получить что нибудь измѣной? Нарушишь ли право гостепріимства?»

— По чести, Капитанъ, я не слишкомъ понимаю, что вы говорите. Я нарушилъ столько другихъ законовъ, что не знаю, почему бы я долженъ имѣть столько уваженія къ старой поговоркѣ. Мы, которые хвалимся, что не имѣемъ надъ собою ни какихъ судей, кромѣ себя самихъ, не должны бояться пустой пословицы. А сверхъ того это доброе дѣло и, я бы не болѣе поколебался повѣсить вора, какъ проглотить стаканъ вина….

«Вора! и, ты говоришь о ворахъ!……..»

— Позвольте, минуту только. Я считаю долгомъ, чтобъ быть врагомъ всѣмъ этимъ ворамъ — контрабандистамъ. Я не навижу ихъ еще болѣе потому, что имъ даютъ имя, носить которое я ставлю себѣ въ честь.

«Ты не правъ, Ларкинсъ. Замѣть, что вездѣ, гдѣ только есть законы, есть законы и противъ такихъ людей, какъ ты и я: значитъ, или мы, по своему состоянію, заслуживаемъ мщеніе законовъ, или законъ не есть орудіе, могущее исправлять людей. Я говорю это тебѣ для того, что ты долженъ знать, что доносчикъ, свидѣтель предъ судомъ, человѣкъ, пользующійся довѣренностію другаго, чтобъ измѣнить ему, продающій за деньги жизнь своего ближняго, трусъ, по чему бы то ни было, прибѣгающій къ закону, чтобъ получить чрезъ него то, чего самъ не можетъ сдѣлать, — есть послѣдній, самый жалкій, бездѣльникъ. Но въ настоящемъ обстоятельствѣ, причины твои должны быть самыя лучшія въ свѣтѣ, чтобъ ихъ нельзя было примѣнить къ этому.»

Между тѣмъ какъ Раймондъ говорилъ, прочіе разбойники вошли въ комнату. Онъ тотчасъ обратился къ нимъ:

"Друзья мои, вотъ Ларкинсъ принесъ объявленіе, я вамъ показываю его, съ его позволенія. Потомъ, вынимая изъ кармана бумагу, продолжалъ: "Это объявленіе заключаетъ въ себѣ признаки человѣка, обвиненнаго въ воровствѣ; кто предастъ его правосудію, тому обѣщается сто гиней. Ларкинсъ нашелъ его въ ***. По времени и другимъ обстоятельствамъ, особенно по описанію виновнаго, нельзя сомнѣваться, что это нашъ юный другъ, которому недавно я имѣлъ счастіе спасти жизнь. Его обвиняютъ здѣсь, что онъ употребилъ во зло довѣренность своего господина и благодѣтеля и укралъ у него значительной цѣны вещи. По этому обвиненію онъ былъ заключенъ въ тюрьму Графства, изъ которой убѣжалъ дней за 15-ть, не дождавъ окончанія своего дѣла, что сочинитель объявленія ставитъ на равнѣ съ признаніемъ въ преступленіи.

"Съ нѣкотораго времени, мнѣ извѣстны подробности этого дѣла. Этотъ молодой человѣкъ разсказалъ мнѣ свою исторію въ такое время, когда не могъ, конечно, предвидѣть, что эта предосторожность будетъ необходима для его безопасности. Онъ отнюдь невиненъ въ томъ, въ чемъ его обвиняютъ. Кто изъ васъ будетъ столько близорукъ, чтобъ въ его побѣгѣ видѣть подтвержденія обвиненія? Кто можетъ подумать, что для него не все равно, быть виновнымъ, или невиннымъ, когда его поведутъ предъ трибунъ для суда? Кто будетъ столько глупъ, чтобы произвольно подвергаться подобному отвѣту, когда назначенные рѣшить его обращаютъ вниманіе болѣе на величину преступленія, въ которомъ обвиняютъ, нежели на вопросъ, виновенъ ли въ самомъ дѣлѣ обвиненный? Должны ли мы, подобно другимъ, полагаться на нѣсколькихъ ничтожныхъ свидѣтелей, которымъ человѣкъ умный не захотѣлъ бы довѣриться въ самыхъ обыкновенныхъ обстоятельствахъ своей жизни?

«Приключеніе этого бѣдняка длинно», я не стану вамъ скучать теперь разсказомъ его, Я могу вамъ только сказать то, что яснѣе дня, слѣдуетъ изъ него: за то, что онъ, можетъ быть, нѣсколько слишкомъ былъ любопытенъ, въ отношеніи къ нѣкоторымъ личнымъ дѣламъ своего господина, и получилъ его довѣренность, какъ я подозрѣваю, въ чемъ-то очень важномъ, этотъ господинъ сталъ питать къ нему самую бѣшеную вражду. Вражда эта мало по малу возрасла до того, что заставила его составить это безчестное обвиненіе. Кажется, онъ рѣшился скорѣе довести до висѣлицы и погубить молодаго человѣка безъ малѣйшей жалости, нежели позволить ему итти, куда ему угодно, или даже выпустить его изъ своей власти. Вилліамсъ разсказалъ мнѣ дѣло съ такимъ чистосердечіемъ, что я считаю его невиннымъ въ этомъ преступленіи, такъ же точно, какъ себя. Но слуги этого человѣка, призванные быть свидѣтелями при допросѣ, и родственникъ его, который, по должности мирнаго судьи, сдѣлалъ опредѣленіе, и имѣлъ глупость думать, что поступаетъ въ этомъ дѣлѣ безпристрастно, — всѣ приняли сторону обвинителя, и показали чрезъ это Вилліамсу опытъ правосудія, какого онъ долженъ былъ ожидать въ послѣдствіи,

"Ларкинсъ, не знавши ни слова изъ этихъ подробностей, когда бумага эта попалась ему въ руки, хотѣлъ воспользоваться ею, чтобъ пріобрѣсти сто гиней. Таково ли ваше мнѣніе: вы все теперь слышали? За ничтожную сумму захотите ли вы бросить агнца въ пасть волка? Захотите ль вы сдѣлаться участниками въ варварскихъ предпріятіяхъ этого подлаго злодѣя, который, выгнавъ отъ себя человѣка, прежде имъ покровительствуемаго, оставилъ его безъ всего, отнявъ у него честь и почти всѣ средства къ существованію, и наконецъ приведши его въ несостояніе найти гдѣ нибудь убѣжище, хочетъ еще обагриться его кровію?

Рѣчь капитана тотчасъ подѣйствовала на все собраніе. «Измѣнить ему? вскричали они всѣ вдругъ. Нѣтъ, за всѣ сокровища въ свѣтѣ, нѣтъ! Онъ не долженъ бояться. Мы будемъ защищать его съ собственною опасностію.»

Ларкинсъ особенно благодарилъ капитана за его посредничество; онъ клялся, что лучше бы согласился потерять обѣ свои руки, нежели сдѣлать какое нибудь зло столь достойному молодому человѣку, и помогать злодѣйству, столь ужасному. Говоря это, онъ взялъ мою руку, увѣряя, что я не долженъ ничего страшиться, что, пока я буду подъ ихъ кровлею, со мной не случится ничего худаго, и если бы даже полицейскія собаки открыли мое убѣжище, они дали бы всѣхъ до послѣдняго убить себя, прежде нежели я потерялъ бы одинъ волосъ съ головы. Я отъ всего сердца благодарилъ его за его доброе расположеніе, но болѣе всего я былъ тронутъ ревностію и жаромъ, показанными ко мнѣ моимъ благодѣтелемъ. Я сказалъ, что очень вижу, что имѣю дѣло съ врагами неумолимыми, которыхъ только кровь моя можетъ успокоить, и увѣрялъ ихъ съ силою истины, что вовсе не заслужилъ такого преслѣдованія.

Жаръ и сила Г. Раймонда не позволили мнѣ сдѣлать ничего, для избѣжанія опасности, -столь мало предвидѣнной. Однако жъ этотъ случай произвелъ во мнѣ глубокое впечатлѣніе. Я всегда вѣрилъ, что Г. Фалклендъ будетъ нѣсколько справедливъ. Не смотря на всю жестокость его преслѣдованій, я не могъ не думать, что онъ поступаетъ противъ сердца, и увѣрялъ себя, что онѣ не будутъ вѣчны. Человѣкъ, въ правилахъ котораго первоначально было столько честности и правоты, долженъ былъ, кажется, когда нибудь размыслить о несправедливости своихъ поступковъ и укротить свою злобу. Эта мысль всегда представлялась мнѣ и не мало сообщала мнѣ мужества. «Я хочу, говорилъ я самъ себѣ, убѣдить моего гонителя, что я стою болѣе нежели онъ думаетъ; онъ увидитъ, что я не такой человѣкъ, которымъ бы можно было пожертвовать для простой предосторожности.»

Поведеніе Г. Фалкленда въ то время, когда дѣло шло о заключеніи меня въ тюрьму, и множество другихъ особенностей, ободряли во мнѣ этотъ образъ мыслей…. — Но этотъ новый случай очень перемѣнилъ видъ дѣла. Я видѣлъ теперь въ немъ человѣка, который, не довольствуясь тѣмъ, что помрачилъ мое имя, столь долгое время держалъ меня въ ужасной тюрьмѣ, довелъ до состоянія бродяги, неимѣющаго убѣжища; поклялся еще преслѣдовать меня, съ неутомимымъ варварствомъ, и въ этомъ жалкомъ положеніи. Негодованіе и гнѣвъ въ первый разъ, казалось, овладѣли моей душой. Я такъ легко могъ судить о несчастномъ состояніи, до котораго онъ доведенъ былъ, такъ хорошо зналъ его причину, и такъ сильно проникнутъ былъ мыслію, что онъ не заслуживалъ всѣхъ этихъ несчастій, что даже до этой минуты, среди тягчайшихъ страданій, я болѣе жалѣлъ, нежели ненавидѣлъ моего гонителя. Но послѣдній случай нѣсколько перемѣнилъ мои чувства въ отношеніи къ нему. "Онъ могъ бы, конечно, говорилъ я самъ себѣ, видѣть, что привелъ меня въ несостояніе вредить ему, и что время дать мнѣ отдохнуть. По крайней мѣрѣ, не долженъ ли онъ довольствоваться тѣмъ, чтобъ оставить меня въ жалкомъ и опасномъ положеніи колодника, убѣжавшаго изъ тюрьмы, не возбуждая противъ меня еще болѣе общественную ненависть и бдительность? Что же? сопротивленіе его мѣрамъ Г. Форестера и эти различные знаки участія ко мнѣ, обнаруженные имъ послѣ, не были ль они только изворотомъ для того, чтобы обмануть меня и усыпить вѣроломной безопасностью? Не то ли это значитъ, что онъ всегда мучится опасеніемъ ужаснаго открытія, состоящаго въ моей власти? Не по тому ли онъ и притворялся, что уступаетъ, повидимому, угрызеніямъ совѣсти, между тѣмъ какъ въ тайнѣ коварно расчитывалъ все это, чтобы устроить вѣрнѣе мою погибель? Одно это подозрѣніе проникнуло меня невыразимымъ ужасомъ; внезапный трепетъ пробѣжалъ по всѣмъ моимъ жиламъ.

Между тѣмъ рана моя была совершенно залѣчена, и я долженъ былъ рѣшиться на что нибудь для будущаго. Мой образъ мыслей раждалъ во мнѣ непреодолимое отвращеніе къ ремеслу моихъ хозяевъ. Правда, лично къ нимъ я не чувствовалъ того отвращенія и ужаса, который внушаютъ они вообще. Но не переставая любить ихъ, какъ людей, давшихъ мнѣ убѣжище, я не былъ ослѣпленъ въ отношеніи къ ихъ заблужденіямъ. Если бы даже я находился когда нибудь въ опасности увлечься ихъ примѣромъ, то, по счастію, я разсматривалъ воровъ въ тюрьмѣ прежде, нежели видѣлъ ихъ въ счастливомъ состояніи, и это было вѣрнымъ антидотомъ противъ яда ихъ общества. Видя только энергію способностей, употребляемыхъ въ такомъ званіи, я не могъ не размышлять, съ какою выгодою столько удивительныхъ качествъ могли бы показаться на обширномъ театрѣ дѣятельности человѣческой, между тѣмъ какъ въ направленіи, ими полученномъ, они употреблялись вопреки самымъ первымъ выгодамъ общества. Избирая такой родъ жизни, люди эти не менѣе виновны противъ собственнаго интереса, какъ и противъ блага общаго. Кто подвергаетъ себя опасности или жертвуетъ своею жизнію въ дѣлѣ общественномъ, тотъ находитъ вознагражденіе въ довольствѣ своей совѣсти, но тѣ, которые безумно отваживаются презирать необходимыя, хотя иногда жестокія, предосторожности, которыя должно употреблять всякое правительство для обезпеченія права собственности, — въ то же время, какъ безпокоютъ и возмущаютъ все общество, показываютъ, въ отношеніи къ личному своему интересу, столько неблагоразумія и презрѣнія къ себѣ, какъ человѣкъ, который бы вздумалъ стать вмѣсто цѣли предъ толпою стрѣлковъ.

Этотъ взглядъ на вещи рѣшилъ меня, не только самаго не быть участникомъ въ ихъ предпріятіяхъ, но еще изъ признательности за услуги, которыя они мнѣ оказали, употребить всѣ усилія, отклонить ихъ, если возможно, отъ образа жизни, котораго самыя большія невыгоды должны были терпѣть они сами. Сдѣланныя мною имъ представленія по этому предмету, были приняты различно. Всѣ тѣ, къ которымъ относились они, были люди довольно успѣвшіе убѣдить себя, что отправляемое ими ремесло невинно; и если въ умѣ ихъ оставалось еще какое сомнѣніе касательно этого, то они старались заглушить его. Нѣкоторые смѣялись надъ моими доказательствами, и обходились со мной какъ съ донкихотствующимъ проповѣдникомъ. Другіе, особенно капитанъ, опровергали мои причины, со всею увѣренностію людей, думающихъ, что они стоятъ за самое правое дѣло. Но они не долго оставались въ этой увѣренности. Они привыкли уже возражать противъ доводовъ, заимствованныхъ отъ религіи и уваженія, должнаго законамъ. Съ давняго уже времени они отвергали эти причины, какъ предразсудки. Но я разсматривалъ этотъ предметъ съ другой стороны, и по такимъ началамъ, которымъ они не могли противорѣчить; это не были пустые, изношенные упреки, которыхъ звукъ можетъ поражать слухъ нашъ въ продолженіи вѣка и не найдетъ въ сердцѣ нашемъ ни одной струны, которая бы отозвалась на него. Такимъ образомъ, встрѣчая возраженія неожиданныя и неопровержимыя, нѣкоторые изъ моихъ слушателей начали обнаруживать неудовольствіе и нетерпѣніе, которое производила въ нихъ моя докучная логика. Но Г. Раймондъ не былъ въ этомъ числѣ. Онъ былъ одаренъ чистосердечіемъ, какъ мнѣ казалось безпримѣрнымъ. Онъ былъ удивленъ, слыша столь сильныя возраженія противъ нравственнаго положенія, которое, по его мнѣнію, разсмотрѣлъ онъ со всѣхъ сторонъ. Онъ опровергалъ ихъ съ величайшимъ безпристрастіемъ. Долго противился онъ прежде, нежели рѣшился допуститъ ихъ; но наконецъ совершенно согласился со мною. У него осталось только одно возраженіе.

«Ахъ! Вильямсъ, сказалъ онъ, я былъ бы счастливъ, если бъ съ этой стороны представились мнѣ предметы прежде, нежели я принялъ ремесло, которое теперь отправляю. Теперь уже слишкомъ поздно.»

Глава XI.

Я былъ пораженъ этимъ умствованіемъ и ничего не отвѣчалъ, кромѣ того, что онъ лучше всякаго въ состояніи судить о томъ, какъ ему поступать должно; но что я никакъ не хочу вѣришь, чтобъ дѣло было такъ отчаянно, какъ онъ представилъ. Болѣе мы не разсуждали объ этомъ предметѣ, и онъ нѣкоторымъ образомъ изгнанъ даже былъ изъ моихъ мыслей однимъ обстоятельствомъ, очень необыкновеннымъ.

Я говорилъ уже о глубокой ненависти, какую питала ко мнѣ адская привратница этого уединеннаго жилища. Джайнесъ, изгнанный изъ шайки, былъ особенный ея любимецъ. Правда, она перенесла его изгнаніе, потому что сила и власть г. Раймонда укрощали ея злобу; но перенесла не иначе, какъ съ ропотомъ и яростію въ сердцѣ. Не смѣя возстать противъ того, который былъ главнымъ виновникомъ этого дѣла, она обратила на меня весь ядъ своего гнѣва. Съ непростительною обидою, которую я причинилъ ей въ этомъ первомъ обстоятельствѣ, соединилось еще то, что я впослѣдствіи возставалъ противъ ремесла разбойниковъ. Почтеніе ея къ этому ремеслу было безпредѣльно; она обнаруживала изумленіе и ужасъ къ моимъ возраженіямъ.

Я между тѣмъ смѣялся надъ ея безсильной злобой, которая заслуживала болѣе презрѣнія, нежели страха. Она замѣтила, думаю, какъ мало на нее обращали вниманія, и это увеличило только собиравшуюся надо мной грозу.

Однажды, я былъ оставленъ въ домѣ одинъ съ этою черною Сивиллою. На канунѣ разбойники отправились въ одну экспедицію, часа черезъ два послѣ захожденія солнца, и на разсвѣтѣ не возвратились по обыкновенію. Это иногда случалось, и потому не подавало слишкомъ большой причины къ безпокойству. То слѣдъ дичи заводилъ ихъ далѣе предположенныхъ имъ границъ, то страхъ преслѣдованія; нѣтъ ничего ненадежнѣе жизни вора. Въ продолженіе ночи старуха занималась приготовленіемъ для нихъ пищи.

Что касается до меня, то я перенялъ отъ нихъ привычку не заботиться о правильномъ употребленіи различныхъ частей дня, и до нѣкоторой степени дѣлать изъ дня ночь, а изъ ночи день. Уже нѣсколько недѣль прошло съ того времени, какъ я находился въ этомъ жилищѣ и была довольно глубокая осень. Нѣсколько часовъ ночи провелъ я въ размышленіи о своемъ состояніи. Характеръ и нравы людей, между которыми я жилъ, заключали въ себѣ что-то производившее во мнѣ истинное отвращеніе. Ихъ грубое невѣжество, дикія привычки и звѣрскіе пріемы, вмѣсто того, чтобъ сдѣлаться для меня сноснѣйшими отъ времени, съ каждымъ днемъ, напротивъ, увеличивали отвращеніе, внушенное ими сначала, Я не могъ согласитъ необыкновенной силы ума и чрезвычайной изобрѣтательности ихъ въ отправленіи своего ремесла съ этимъ ремесломъ, самимъ въ себѣ ненавистнымъ, и ихъ развратомъ, обратившимся въ привычку, не испытывая болѣзненнаго тягостнаго чувства. Видъ зла нравственнаго казался мнѣ однимъ изъ обильнѣйшихъ источниковъ мученія и непріятности, по крайней мѣрѣ для ума, еще необузданнаго философіею. Общество Г. Раймонда вовсе не облегчало для меня этой тяжести. Онъ былъ безмѣрно далекъ отъ пороковъ своихъ сообщниковъ, но не менѣе того мнѣ больно было видѣть его не на своемъ мѣстѣ въ такомъ обществѣ и употребляющимъ свои рѣдкіе таланты столь презрительнымъ образомъ. Я пытался, разорвать покрывало, ослѣплявшее и его наравнѣ съ его товарищами, но нашелъ въ своемъ предпріятіи болѣе препятствій, нежели какъ воображалъ.

Что же дѣлать? ожидать ли, какъ усердному миссіонеру, слѣдствій своего покушенія, или тотчасъ удалиться? Принявъ послѣднее, долженъ ли я исполнить это тайно, или напротивъ громко объявить свое рѣшеніе, и, такимъ образомъ, силою примѣра окончить то, чего не могла сдѣлать сила доказательствъ? Правда, отказываясь, какъ я доселѣ дѣлалъ, принимать малѣйшее участіе въ ихъ предпріятіяхъ, не платя за себя въ опасностяхъ, съ которыми они добывали средства къ своему существованію, и не стараясь перенять ихъ привычекъ, я не долженъ жить у нихъ болѣе того, сколько требовала необходимость. Между тѣмъ одно обстоятельство дѣлало это освобожденье еще болѣе необходимымъ. Они намѣрены были на дняхъ оставить настоящее свое жилище и переселиться въ другое, находившееся въ отдаленной провинціи. Если я не предполагалъ остаться съ ними, то было бы не кстати сопутствовать имъ въ этомъ переселеніи. Бѣдственное состояніе, въ которое меня ввергнулъ мой непреклонный гонитель, заставляло меня считать счастіемъ жилище въ вертепѣ разбойниковъ. Но время, съ тѣхъ поръ протекшее, вѣроятно могло нѣсколько ослабить дѣятельность, съ какою меня преслѣдовали. Я вздумалъ о состояніи уединенномъ и неизвѣстномъ, объ убѣжищѣ отъ гоненій свѣта, и даже объ его невнимательности ко мнѣ, которыхъ воображеніе мое представляло себѣ съ такимъ удовольствіемъ въ ту минуту, когда я разбилъ свои цѣпи. Такими мыслями я былъ занятъ въ это время. Наконецъ, желая развлечься отъ этого смѣшенія желаній и сожалѣній, я взялъ Горація, оставленнаго мнѣ Брайтвеллемъ. Я съ жадностію читалъ его посланіе къ Грамматику Фускусу, въ которомъ онъ такъ прекрасно описываетъ ему спокойствіе и сладостную независимость сельской жизни. Въ то время солнце поднялось изъ-за холмовъ, возвышавшихся на горизонтѣ съ восточной стороны, и я открылъ окно, чтобъ насладиться этимъ зрѣлищемъ. Начинался блистательный день и украшался всѣми прелестями, которыя съ такимъ удовольствіемъ описываютъ поэты природы. Въ этой великолѣпной сценѣ, особливо послѣ долгаго напряженія ума, было что-то восхитительное, я оставилъ окно, бросился на постель и уснулъ.

Не помню вполнѣ образовъ, представлявшихся мнѣ въ этомъ снѣ, но знаю, что рядъ ихъ заключился однимъ человѣкомъ, агентомъ Г. Фалкленда, приближавшимся ко мнѣ, чтобъ меня умертвить. Вѣроятно это представленіе родилось во мнѣ, въ слѣдствіе намѣренія, о которомъ я размышлялъ, вступить въ свѣтъ и быть опять въ такой сферѣ, гдѣ мщеніе его могло меня постигнуть. Казалось, что убійца хотѣлъ напасть на меня нечаянно, что я видѣлъ его намѣреніе, но, какъ будто очарованный, не имѣлъ средствъ избѣжать его. Я слышалъ шаги убійцы, подступавшаго медленно и осторожно; слышалъ его дыханіе, которое онъ старался удержать; чувствовалъ, что онъ дошелъ до того мѣста, гдѣ я находился, и остановился; въ это время образъ сдѣлался чрезвычайно страшнымъ; я вздрогнулъ, открылъ глаза и — кого увидѣлъ? Проклятую Мегеру, о которой я столько разъ говорилъ, наклонившуюся надо мной съ большимъ повареннымъ ножемъ въ рукѣ. Я уклонился отъ удара съ быстротою мысли и оружіе, направленное въ мою голову, безсильно упало на постель. Не давъ ей времени приготовиться ко второму удару, я вскочилъ, схватилъ орудіе, которое она держала и почти отнялъ у ней руки; но въ минуту она возвратила свои силы и ярость, и между нами началась бѣшеная борьба; она была одушевлена ненавистью и отчаяніемъ, а я сражался за свою жизнь. По силѣ, это была истинная амазонка, и никогда не встрѣчалъ я непріятеля ужаснѣе ея. Взглядъ ея былъ вѣренъ, движенія быстры какъ молнія; время отъ времени, она давала мнѣ чрезвычайно сильные удары. Наконецъ, однако жъ, я одержалъ побѣду, вырвалъ изъ рукъ ея смертоносное оружіе и повергъ ее на землю. До этой минуты, стараніе управлять своими усиліями удерживало нѣсколько ея бѣшенство; но теперь она начала скрыпѣть зубами, вертѣть блуждавшими глазами, готовыми выпрыгнуть изъ своихъ мѣстъ, и въ яростныхъ судорогахъ биться, подобно бѣшеной. «Бездѣльникъ! Злодѣй! кричала она. Что же ты думаешь со мною сдѣлать?» До сихъ поръ сцена была нѣмая.

— Ничего, отвѣчалъ я, поди отсюда и оставь меня въ покоѣ.

«Я тебя оставлю! О! какъ не такъ! Я вонжу тебѣ мои пальцы въ ребра, вырву сердце и стану пить кровь твою!…. А! ты думалъ, что ты одолѣлъ меня! Такъ!…. ты увидишь….. Я тебя задушу подъ собою, изжарю тебя на сѣрномъ огнѣ, раздавлю тебѣ внутренности на подобіе…. Ахъ, а!…»

Говоря это, она встала и готовилась напасть на меня съ удвоеннымъ бѣшенствомъ. Я схватилъ ея руки и посадилъ ее на постель. Въ этомъ положеніи, она продолжала выражать свою ярость скрежетомъ зубовъ, изступленными движеніями головы, и время отъ времени, жестокими усиліями освободиться отъ меня. Порывы ея были похожи на то состояніе, въ которомъ четыре человѣка не могутъ иногда удержать больнаго; но въ моихъ тогдашнихъ обстоятельствахъ, я увидѣлъ по опыту, что и одинъ имѣлъ довольно силы. Ничего не можетъ быть ужаснѣе, какъ видѣть эту фурію въ ея движеніяхъ. Наконецъ, однако жъ изступленіе ея начало ослабѣвать, и она убѣдилась въ безполезности своихъ усилій.

"Пусти меня, сказала она, за чѣмъ ты меня держишь? Я не хочу, чтобъ меня держали.

— Я хочу только, чтобъ ты сейчасъ же вышла, возразилъ я. Теперь оставишь ли меня въ покоѣ?

"Да, да, проклятый злодѣй! да!

Я тотчасъ пустилъ ее; она вдругъ побѣжала изъ двери и держа ее полуотворенною. «Я еще умѣю отнять у тебя душу, сказала она мнѣ, прежде нежели пройдутъ сутки, я отвѣчаю за тебя!» Говоря это, она захлопнула дверь и заперла ее ключемъ. Поступокъ, столь неожиданный, при* велъ меня въ трепетъ. Куда она ушла? Какое ея намѣреніе? Я не могъ перенести мысли, что погибну отъ этой злодѣйки. Смерть, въ какомъ бы видѣ она ни была, когда она является предъ нами нечаянно, не давъ уму времени приготовиться къ ней, наводитъ неописанный ужасъ. Мысли мои блуждали въ лабиринтѣ ужаса и смятенія; въ головѣ моей все было хаосъ. Я хотѣлъ выломить дверь, но тщетно. Я ходилъ по комнатѣ, ища орудія, которое бы помогло мнѣ. Наконецъ, однако жъ я бросился къ этой двери съ отчаяннымъ усиліемъ, которому она уступила, и отъ котораго я очутился почти внизу лѣстницы. Я сошелъ съ возможною осторожностію; вошелъ въ кухню, но не нашелъ въ ней ни кого, искалъ въ другихъ комнатахъ, и также безъ успѣха. Я вышелъ изъ дому, не могши найти никакого слѣда своего врага. Это было для меня очень удивительно: что могло съ нею сдѣлаться? Что я долженъ былъ заключить изъ того, что она такъ нечаянно исчезла? Я сталъ размышлять объ угрозѣ, которую она дѣлала мнѣ, уходя: что прежде, нежели кончатся 24 часа, она отвѣчала за меня. Это выраженіе было задачею; и, казалось, оно не заключало угрозы убійствомъ.

Вдругъ пришла мнѣ на память принесенная Ларкинсомъ бумага. «Не можетъ ли быть, что она была причиною послѣднихъ словъ? Но не было ль большой опасности для всей шайки, изъ того, если безъ всякой предосторожности приведены будутъ служители правосудія въ наше уединеніе? Можетъ быть и нельзя было опасаться съ ея стороны такого отчаяннаго поступка. Впрочемъ нельзя было ручаться, къ чему она могла быть способна въ тогдашнемъ своемъ состояніи. Благоразумно ли было бы оставаться ожидать слѣдствій и подвергать такой опасности свою свободу?»

Я тотчасъ отвѣчалъ отрицательно на послѣдній вопросъ, Я уже прежде рѣшился скоро оставишь это жилище; не много скорѣе или не много позже не составляло важнаго различія. Было бы неблагоразумно и непріятно оставаться жить подъ одною кровлею съ кѣмъ нибудь, столько доказывавшимъ свою непримиримую ко мнѣ ненависть. Но изъ всѣхъ моихъ мыслей несравненно сильнѣе была мысль о тюрьмѣ, о судѣ, о наказаніи. Чѣмъ долѣе эти предметы занимали мои мысли, тѣмъ непоколебимѣйшее желаніе чувствовалъ я на все рѣшиться для избѣжанія ихъ. Я уже много сдѣлалъ въ этомъ намѣреніи; я рѣшился на множество пожертвованій, и еслибы не успѣлъ въ своемъ предпріятіи, то не думалъ, чтобъ это могло когда нибудь произойти отъ недостатка осторожности и мужества съ моей стороны. Одна мысль объ участи, которую мнѣ готовили мои гонители, ввергала меня въ пытку, и чѣмъ ближе я видѣлъ угнѣтеніе и несправедливость, тѣмъ глубже чувствовалъ себя проникнутымъ ужасомъ.

Таковы были причины, побудившія меня оставитъ тотчасъ, безъ прощанья и благодарности за всѣ благодѣянія, какія получилъ здѣсь, жилище, которое, въ продолженіе десяти недѣль, укрывало меня, какъ мнѣ казалось, отъ ужасовъ процесса, осужденія и поносной смерти. Я вошелъ въ него, не имѣя пенни, и выходилъ изъ него съ нѣсколькими гинеями, которыя Г. Раймондъ заставилъ меня принять изъ своей части, при раздѣлѣ добычи. Хотя я имѣлъ нѣкоторую причину предполагать, что дѣятельность поисковъ за мной нѣсколько ослабѣла отъ времени; но опасеніе несчастій, которыя могъ на мою голову привлечь неблагопріятный случай, заставило меня не пренебрегать ни одной предосторожностью.

Я размышлялъ объ объявленіи, которое причиняло мнѣ непрестанный страхъ, и понялъ, что одна изъ главныхъ опасностей, мнѣ грозившихъ, состояла въ томъ, если кто нибудь узнаетъ мою фигуру, изъ тѣхъ, которые прежде меня видѣли когда нибудь, или даже и изъ невидѣвшихъ, но читавшихъ описаніе моихъ признаковъ. Въ слѣдствіе этого я счелъ благоразумнымъ, какъ можно лучше переодѣться. Я прибѣгнулъ къ связкѣ ветошей, лежавшей въ одномъ углѣ нашего жилища, и переодѣлся нищимъ. Для этого, сбросилъ свою рубаху, голову обвязалъ платкомъ, закрылъ одинъ глазъ, и потомъ надѣлъ шерстяной колпакъ. Я выбралъ самое худое платье, какое только могъ найти, и далъ ему еще болѣе жалкій видъ, разорвавъ его съ намѣреніемъ во многихъ мѣстахъ. Въ этомъ нарядѣ я посмотрѣлъ на себя въ зеркалѣ. Переодѣванье мое казалось мнѣ совершеннымъ, и никто не могъ бы подозрѣвать, что я не принадлежу къ классу людей, за одного изъ которыхъ хотѣлъ выдавать себя.

"Вотъ, сказалъ я себѣ самому, видъ, подъ которымъ тиранство и несправедливость заставляютъ меня скрываться; но лучше, въ тысячу разъ лучше подвергаться презрѣнію подъ рубищемъ нищенскимъ, между послѣднимъ классомъ людей, нежели полагаться на состраданіе и чувствительность такихъ людей, какъ Фалклендъ.

КОНЕЦЪ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ.

---

1. Horse staling — воръ, укравшій лошадь, или барана, по закону Эдуарда VI подвергался казни безъ покаянія.
2. Одинъ изъ друзей автора былъ свидѣтелемъ совершенно подобнаго этому происшествіи въ Ньюгатѣ.
3. Въ Дневникѣ Ньюгата T. I. стр. 582 — есть совершенно подобная исторія.
4. См. Hovard. о тюрьмахъ.
5. Не должно забывать, что въ этихъ и слѣдующихъ строкахъ Годвинъ выражаетъ идеи своей бурной эпохи. При томъ, онъ хочетъ, кажется, показать разительный контрастъ между свободою, которою хвалятся Англичане, и чрезвычайною небрежностію, въ какой оставлены въ Англіи тюрьмы. Поучительный урокъ народу, который хлопочетъ о химерахъ, и страдаетъ подъ сиреньимъ напѣвомъ конституціи. Прим. Перев.
6. Это говорить Англичанинъ о своей землѣ,