Калеб Виллиамс. Часть первая (Годвин)/ДО

Калеб Виллиамс. Часть первая
авторъ Уильям Годвин, пер. С. Г.

Оригинал: англ. Adventures of Caleb Williams, опубл.: 1794. — Перевод опубл.: 1838. Источникъ: az.lib.ru

КАЛЕБЪ ВИЛЛИАМСЪ

СОЧИНЕНІЕ В. ГОДВИНА.

Amielst the woods the leopard knows his kind;

The tyger preys not on the tyger brood;

Man only is the common foe of man.

Въ лѣсахъ, барсъ знаетъ барса; тигръ не

отнимаетъ пищи у тигра: только человѣкъ
непрестанно враждуетъ съ человѣкомъ.

Перев. съ Англійскаго С. Г.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ, въ типографіи Александра Смирдина.

1838.

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. С. Петербургъ, Іюня 1-го дня 1837 года.

Ценсоръ А. Никитенко.

ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА.

Не мнѣ цѣнить, до какой степени я ослабилъ въ своемъ переводѣ качества стиля Годвинова: необыкновенную краткость, яркость и силу. Для того, чтобы вполнѣ передать Годвина, нужно быть другимъ Годвиномъ: можетъ быть, его переводить труднѣе, нежели всякаго другаго прозаическаго писателя. Сознаніе моей слабости не препятствовало, однако жъ, мнѣ перевести предлагаемый публикѣ романъ. Если я ослабилъ силу слога, то и въ такомъ случаѣ читатель еще не все потерялъ: достоинство Годвина заключается не въ слогѣ.

Главная мысль «Калеба Вилльямса» есть борьба человѣка невиннаго съ предразсудками, съ честолюбивымъ и сильнымъ врагомъ; но побѣда стоила дорого первому: съ сильнымъ врагомъ его сошли въ могилу и его послѣднія надежды, послѣдняя отрада, послѣднее счастіе. Въ продолженіе этой неравной борьбы, Годвинъ умѣетъ удивительнымъ образомъ раскрыть человѣческую душу. Главныя дѣйствующія лица, принадлежа собственно Англіи, въ тоже время принадлежатъ всему человѣчеству: всякой приметъ въ нихъ участіе. Его Фалклендъ, Калебъ и нѣкоторые другіе, не будучи столько обыкновенными, чтобы ихъ можно было встрѣчать въ обществѣ каждодневно, не столько и необыкновенны, чтобы движенія душъ ихъ не были знакомы каждому человѣку. — Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, Годвинъ обвиняетъ человѣческіе обычаи въ несчастіяхъ своихъ героевъ, онъ обвиняетъ предразсудки человѣческіе. Обыкновенная сатира смѣется надъ ними, а Годвинъ, со слезами на глазахъ, съ терзающими душу воплями, указываетъ въ нихъ не смѣшную сторону, а недостатки, гибельные для счастія людей. Впрочемъ, онъ нападаетъ особенно на Англійскій бытъ.

Глава I.

Въ теченіе многихъ лѣтъ, жизнь моя была непрерывною цѣпью бѣдствій. Я вооружилъ противъ себя тиранство, и не могъ отъ него укрыться. Сладостнѣйшія надежды на будущее померкли предъ моими глазами. Мой непріятель показалъ себя недоступнымъ для просьбъ, неутомимымъ въ преслѣдованіи. Моею честью, моимъ счастіемъ пожертвовалъ онъ своему бѣшенству. Всѣ убѣгали при моемъ приближеніи, отказывали въ помощи моему бѣдствію, проклинали мое имя, чуть узнавши мою исторію. Но я не заслужилъ этого; тогда, какъ никто не хочетъ вѣрить даже, чтобъ я рѣшился оправдываться, совѣсть моя свидѣтельствуетъ о моей невинности. Однако жъ, теперь я начинаю видѣть нѣкоторую надежду избавиться отъ сѣтей окружающихъ меня со всѣхъ сторонъ. Написать эту повѣсть заставляетъ меня нужда облегчить нѣсколько мученіе, которое непрестанно терплю, представляя свое бѣдственное состояніе, и слабая надежда, что эти записки заставятъ потомство отдать мнѣ справедливость, въ которой отказываютъ современники. По крайней мѣрѣ, въ ней найдутъ послѣдовательность — признакъ истины.

Я родился въ одной изъ южныхъ провинцій Англіи отъ бѣдныхъ и неизвѣстныхъ родителей. Обремененные трудами, неразлучными съ крестьянскимъ состояніемъ, они не могли заниматься мною слишкомъ много; воспитаніе, только предохранившее меня отъ обыкновенныхъ сѣтей развращенія, — было единственное, какое они могли мнѣ дать. Доброе имя было единственное мое наслѣдство — наслѣдство, котораго сынъ ихъ лишился съ давняго времени! Вмѣсто всѣхъ наукъ, меня выучили только читать, писать и нѣсколько ариѳметикѣ; но я имѣлъ умъ, жаждавшій образованія, и не оставлялъ ни одного средства, какое могли доставить мнѣ разговоры или чтеніе къ пріобрѣтенію познаній. Такимъ образомъ успѣхи мои были гораздо болѣе, нежели какъ позволяло, повидимому, ожидать мое состояніе.

Я не долженъ умолчать о нѣкоторыхъ обстоятельствахъ, впослѣдствіи важныхъ въ исторіи моей жизни. Ростъ мой былъ нѣсколько выше средняго, и, не бывъ, по виду, сложенія атлетическаго, я былъ, однакоже, одаренъ силою и легкостію не совсѣмъ обыкновенными. Члены мои были весьма гибки и я могъ отличаться всею юношескою ловкостію; но, по природному настроенію моего духа, вовсе не былъ способенъ гордиться этимъ родомъ превосходства. Буйная веселость молодыхъ поселянъ производила во мнѣ отвращеніе; я болѣе любилъ отличать себя тѣмъ, что рѣдко являлся при ихъ забавахъ. Но тѣмъ не менѣе, въ моихъ уединеніяхъ, любилъ я заниматься этими опытами юношеской силы и проворства; когда я читалъ, ничто столько не занимало меня, какъ повѣсти, которыхъ герои въ силѣ и гибкости тѣла находили средства къ преодолѣнію всякихъ препятствій. Болѣе всего я былъ привязанъ къ механическимъ изобрѣтеніямъ и посвящалъ имъ большую часть своего времени.

Жилище наше находилось во владѣніи Фердинанда Фалкленда, Сквайра весьма богатой провинціи. Управитель его, Г.Коллинсъ, имѣвшій случай бывать иногда у моего отца, замѣтилъ меня очень рано и полюбилъ; онъ восхищался моими успѣхами и самымъ выгоднымъ образомъ говорилъ своему господину о моемъ умѣ и природныхъ наклонностяхъ.

Лѣтомъ года Г. Фалклендъ, послѣ продолжавшагося нѣсколько мѣсяцевъ отсутствія, прибылъ на нѣкоторое время въ свое имѣніе, находившееся въ нашей провинціи. Это обстоятельство было эпохою, съ которой начались мои несчастія. Тогда было мнѣ восемнадцать лѣтъ. Отецъ мой только что умеръ, а матери лишился я за нѣсколько передъ тѣмъ недѣль. Въ этомъ-то безпомощномъ состояніи, къ большому удивленію моему, я получилъ отъ помѣщика приказаніе явиться въ его замокъ, на другой день по смерти моего отца.

Я научился изъ книгъ судить о свѣтѣ, но совершенно не имѣлъ практическаго познанія о людяхъ. Доселѣ я никогда не имѣлъ случая представляться особамъ столь высокаго званія, и потому въ настоящихъ обстоятельствахъ не могъ не чувствовать нѣкотораго замѣшательства, смѣшаннаго со страхомъ. Въ Г. Фалклендѣ я нашелъ человѣка небольшаго роста, съ самыми нѣжными формами. Вмѣсто грубыхъ неподвижныхъ лицъ, обыкновенно видѣнныхъ мною до сихъ поръ, я увидѣлъ физіономію, въ которой не было мускула, не было черты, которыя бы не были выраженіемъ мысли. Пріемы его были пріятны, кротки, дышали добротою; глаза его были живы; но на лицѣ господствовала скромность, важность и, не знаю, что-то торжественное: неопытность моя принимала это за преимущество, соединенное съ его высокимъ происхожденіемъ, и за средство, данное знатнымъ для поддержанія того разстоянія, въ какомъ они находятся отъ другихъ людей. Взоры его, съ горестію и безпокойствомъ часто обращавшіеся во всѣ стороны, обличали волненіе и грусть его души.

Я не могъ ожидать пріема благосклоннѣишаго и болѣе могущаго ободришь меня, нежели каковъ былъ пріемъ, встрѣченный мною. Г. Фалклендъ сдѣлалъ мнѣ нѣсколько вопросовъ о моихъ занятіяхъ и мысляхъ, какія составилъ я себѣ о вещахъ и людяхъ, и отвѣты мои слушалъ снисходительно и съ видомъ одобренія. Отъ его ласковости я сдѣлался смѣлѣе, сталъ болѣе довѣрять себѣ, но все еще связывала меня важность, которую сохранялъ онъ въ своемъ разговорѣ, сколько ни соединялъ съ нею пріятности. Я сказалъ уже, что я нѣсколько былъ образованъ чтеніемъ; я не упускалъ случаевъ воспользоваться этимъ и теперь имѣлъ самый счастливый. Но я не намѣренъ наполнять моего повѣствованія безполезными подробностями; читатель будетъ судить обо мнѣ потому, что случилось въ послѣдствіи. Когда любопытство Г. Фалкленда было удовлетворено, онъ объявилъ мнѣ, что ему нуженъ секретарь, что онъ находитъ меня способнымъ занять эту должность и охотно приметъ въ свой домъ, если я соглашусь на это, при перемѣнѣ моего состоянія, по смерти отца. Его предложеніе было для меня весьма лестно и благодарность моя выказалась въ жару моего отвѣта. При помощи Г. Коллинса, я скоро распорядился малымъ имуществомъ, оставшимся мнѣ послѣ отца. Въ цѣломъ мірѣ не было ни одного родственника, отъ котораго могъ бы я надѣяться нѣжности и благосклонности; но, ни мало не страшась этого одиночества, я предался самымъ блестящимъ мечтамъ о мѣстѣ, которое готовился занять. Я вовсе не подозрѣвалъ, что веселость и счастливая беззаботность, которыми наслаждался до сихъ поръ, скоро оставятъ меня навсегда, и что остатокъ дней моихъ будетъ протекать въ постоянныхъ безпокойствахъ и горести.

Должность моя была легка и пріятна. Она состояла, частію, въ переписываніи и приведеніи въ порядокъ бумагъ, частію въ томъ, что я писалъ съ словъ моего господина дѣловыя бумаги или литературныя статейки. Послѣднія по большой части были аналитическія извлеченія изъ сочиненій разныхъ писателей, съ новыми замѣчаніями и мыслями о томъ, что въ нихъ содержалось, и предметомъ ихъ было, или опровергнуть заблужденіе, или болѣе прояснить открытую истину. Всѣ эти опыты носили печать ума глубокаго и изящнаго, богатаго литературными познаніями и одареннаго необыкновенною дѣятельностію и тонкостію сужденія.

Такъ какъ съ должностію секретаря я соединялъ еще должность библіотекаря, то и помѣщался въ той части дома, которая была назначена для библіотеки. Здѣсь минуты мои могли бы протекать въ сладостнѣйшемъ покоѣ, если бы съ новымъ состояніемъ моимъ не были сопряжены обстоятельства, совершенно различныя отъ тѣхъ, въ какихъ находился я въ скромномъ жилищѣ отца моего. Чтеніе и размышленіе съ давняго времени поглощали всѣ мои способности; съ людьми сообщался я весьма мало; но въ настоящемъ моемъ жилищѣ тысяча побужденій интереса и любопытства заставляли меня изучать характеръ моего господина, и здѣсь я находилъ обширное поле для догадокъ и заключеній.

Невозможно было вести жизнь болѣе уединенную, нежели какую велъ мой господинъ. Мѣста увеселеній, обыкновенныя свѣтскія забавы, не имѣли для него ни какой прелести; онъ избѣгалъ шума обществъ и не искалъ вознаградить этого лишенія сладостію дружбы. Онъ казался совершенно чуждымъ всего, что вообще называютъ удовольствіями жизни. Рѣдко видѣли улыбку на его устахъ, и меланхолическое выраженіе его лица, обнаруживавшее несчастное состояніе души его, никогда его не покидало. Между тѣмъ, характеръ его въ основаніи своемъ не имѣлъ ничего угрюмаго или человѣконенавистнаго. Онъ былъ сострадателенъ и принималъ участіе въ другихъ, никогда, однако жъ, не оставляя своего холоднаго и осторожнаго обращенія. Наружность и поведеніе его предупреждали каждаго въ его пользу; но всякое покушеніе обнаружить къ нему нѣжное участіе останавливалъ его холодный видъ и непроницаемая осторожность.

Таковъ былъ Г. Фалклендъ вообще, но нравъ его былъ неровенъ. Болѣзненное расположеніе, всегда дававшее ему видъ мрачной задумчивости, иногда усиливалось до чрезвычайности. Иногда бывалъ онъ горячъ, угрюмъ, жестокъ; но это происходило не столько отъ естественной суровости, сколько отъ внутренняго мученія, терзавшаго его душу; минута размышленія — и видно было, что онъ старается, чтобы вся тяжесть его несчастія падала на него одного. Иногда онъ совершенно не владѣлъ собою и казался, какъ бы, бѣшенымъ: онъ билъ себя въ голову, наморщивалъ брови, черты лица были въ конвульсіяхъ, зубы стучали. Чувствуя приближеніе этихъ признаковъ, онъ вдругъ вскакивалъ, и чѣмъ бы ни занимался, все бросалъ и бѣжалъ запереться въ своей комнатѣ, гдѣ никто не смѣлъ его безпокоить.

Не должно думать, чтобы все, сказанное мною, было замѣчено лицами, къ нему приближавшимися, я самъ все это узналъ постепенно и не скоро. Что касается до служителей, они вообще рѣдко видѣли своего господина. Исключая меня, по роду моихъ занятій и Коллинса, по причинѣ давности его въ этомъ домѣ и личному уваженію, которымъ онъ пользовался, никто изъ нихъ не приближался къ Г. Фалкленду, кромѣ назначеннаго времени, и то на нѣсколько минутъ. Они знали его только по благотворительности и безукоризненной чистотѣ нравовъ — началамъ, которыя управляли, казалось, всѣми его дѣйствіями; и хотя иногда позволяли себѣ нѣкоторыя догадки на счетъ его странностей, но тѣмъ не менѣе взирали на него съ почтеніемъ и какъ на существо высшее.

Прошло три мѣсяца съ тѣхъ поръ, какъ я вступилъ въ службу моего покровителя. Однажды вздумалось мнѣ взойти въ кабинетъ, отдѣлявшійся отъ библіотеки узкою галлереей, въ которую свѣтъ проходилъ въ слуховое окно. Я не думалъ, чтобъ въ этомъ мѣстѣ былъ кто нибудь и хотѣлъ тамъ положить что-то на время. — Отворяя дверь, я услышалъ продолжительный стонъ, который былъ, казалось, выраженіемъ невыносимой муки. Шумъ отворяющейся двери, повидимому, привелъ въ замѣшательство находившагося здѣсь; я различилъ стукъ крышки, быстро опущенной на сундукъ и щелканье замка! Догадываясь, что здѣсь былъ Г. Фалклендъ, я спѣшилъ удалишься, какъ вдругъ голосъ, показавшійся мнѣ ужаснымъ, вскричалъ: «Кто здѣсь?» Это былъ голосъ Г. Фалкленда; онъ оледенилъ меня ужасомъ; я хотѣлъ отвѣчать, но способность говорить оставила меня и, не могши ничего сказать, я подвинулся внутрь комнаты. Г. Фалклендъ всталъ съ полу, на которомъ онъ сидѣлъ или стоялъ на колѣняхъ; видъ его выражалъ замѣшательство и смятеніе; но напряженное усиліе истребило признаки этихъ чувствъ: вмѣсто того, черты его засверкали вдругъ яростію. «Несчастный!» сказалъ онъ мнѣ: «зачѣмъ ты сюда пришелъ?»

Я проговорилъ нѣсколько словъ въ извиненіе.

«Бездѣльникъ!» вскричалъ Г. Фалклендъ, прерывая меня съ нетерпѣніемъ, котораго не могъ удержать, «ты слѣдишь меня, какъ шпіонъ. Я заставлю тебя горько раскаяться въ своей дерзости. Думаешь ли ты, что я безнаказанно позволю тебѣ подсматривать мои поступки?»

Я старался оправдаться.

« Удались, несчастный!» вскричалъ онъ, «удались отсюда, или я растопчу тебя ногами!»

Говоря это, онъ подвинулся ко мнѣ, но я уже довольно былъ устрашенъ и тотчасъ скрылся. Я услышалъ, что дверь съ силою заперлась за мною. Такъ кончилась эта страшная сцена.

Вечеромъ я опять увидѣлъ Г.Фалкленда; казалось, онъ успокоился; пріемы его, всегда кроткіе, были еще осторожнѣе, мягче; можно было бы сказать, что онъ имѣлъ нѣчто на сердцѣ, отъ чего хотѣлъ бы освободиться; но не имѣлъ словъ для выраженія. Я смотрѣлъ на него съ безпокойствомъ, смѣшаннымъ съ участіемъ. Нѣсколько разъ онъ усиливался говорить, но безъ успѣха; наконецъ покачалъ головой и, положивъ въ мою руку пять гиней, пожалъ ее такимъ образомъ, что я понялъ, что душа его была волнуема множествомъ противорѣчущихъ чувствъ, которыхъ однако жъ угадать мнѣ было тогда невозможно. Послѣ этого, онъ тотчасъ собрался съ силами и оградилъ себя обыкновенною своею холодностію и важностію.

Я очень понялъ, что ему хотѣлось отъ меня скромности. Въ самомъ дѣлѣ, мысли мои были столько заняты тѣмъ, что я видѣлъ и слышалъ, что разсказывать о томъ безъ разбора другимъ я былъ не въ состояніи. Но въ тотъ же вечеръ мнѣ случилось ужинать съ Г. Коллинсомъ, что бывало рѣдко, потому что дѣла часто удаляли его изъ дому. Онъ тотчасъ замѣтилъ въ моемъ видѣ нѣчто необыкновенное, выражавшее безпокойство и печаль, и съ участіемъ спросилъ о причинѣ. Я старался отклонить его вопросы, но юность моя и неопытность измѣнили мнѣ. Впрочемъ я привыкъ почитать Г. Коллинса достойнымъ всей моей привязанности и довѣренности; мнѣ казалось, что, по его положенію, я могъ сдѣлать ею повѣреннымъ въ настоящихъ обстоятельствахъ. Съ величайшею подробностію разсказалъ я ему все происшедшее и кончилъ увѣреніемъ, что, хотя я былъ жертвою прихоти, но не безпокоился о себѣ; что ни какая опасность, ни какая личная выгода не заставили бы меня перемѣнить моего поведенія, но что меня трогала единственно участь моего несчастнаго господина, который посреди всѣхъ выгодъ, могущихъ доставить счастіе, и обладая всѣмъ, что дѣлаетъ достойнымъ его, казался мнѣ подверженнымъ страданію, имъ незаслуженному.

Г. Коллинсъ, отвѣчая на мою довѣренность, открылъ нѣсколько подобныхъ, извѣстныхъ ему случаевъ, и изъ всего этого невольно заключилъ что умъ несчастнаго господина нашего по временамъ разстроивался. «Ахъ!» прибавилъ онъ, «не всегда онъ былъ таковъ. Фердинандъ Фалклендъ былъ нѣкогда самымъ веселымъ человѣкомъ, но это не была та буйная веселость, которая внушаетъ презрѣніе и которая обнаруживаетъ болѣе легкомысліе, нежели довольство души. Его веселость всегда соединялась съ какою-то важностью; она, такъ сказать, оттѣнена была умомъ и чувствомъ, и никогда не выходила изъ предѣловъ приличія. Она была слѣдствіемъ отъ природы веселаго нрава, который сообщалъ необыкновенную прелесть его разговору и обществу; онъ вездѣ могъ доставлять удовольствіе. Повѣрьте мнѣ, любезный Вильямсъ: вы видите только тѣнь того Фалкленда, котораго нѣкогда искали умные люди и обожали женщины. Его юность, которой блистательное начало подавало самыя высокія надежды, поблекла въ неизвѣстности. Онъ былъ пораженъ въ своей жизни тысячью происшествій, самыхъ жестокихъ, самыхъ убійственныхъ для него, по его образу чувствованія. Умъ его зараженъ былъ химерическими понятіями о чести ложной, фантастической; послѣ удара, полученнаго его гордостью, осталась только грубѣйшая частъ, матеріальная оболочка Фалкленда!»

Эти слова моего друга, Коллинса, воспламенили мое любопытство, и я просилъ его войти въ пространнѣйшее объясненіе. Онъ не заставилъ себя долго просить, думая, что какую бы осторожность онъ ни долженъ былъ хранишь касательно этого предмета, она была бы не у мѣста со мною въ моемъ положеніи, и что Г. Фалклендъ самъ удостоилъ бы меня довѣренности, если бы не препятствовало ему безпокойство, въ которомъ находился. Чтобы дать всю возможную ясность послѣдовательности происшествій, къ разсказу Г. Коллинса я присовокуплю объясненія, полученныя мною въ послѣдствіи. Съ перваго взгляда читатель можетъ подумать, что эти подробности прежней жизни Г. Фалкленда не имѣютъ ни какого отношенія къ моей исторіи; нѣтъ! жестокій опытъ далъ мнѣ почувствовать противное. При повѣствованіи о его несчастіяхъ, сердце мое обливается кровію, какъ бы онѣ были мои собственныя. И можетъ ли это быть иначе? Судьба моя совершенно связана съ его жизнію, отъ того, что онъ былъ несчастливъ, — моя честь, моя имя, вся моя жизнь помрачились навсегда!

Глава II

Въ числѣ писателей, чтеніе которыхъ составляло наслажденіе первой юности Г. Фалкленда, были героическіе поэты Италіи: въ нихъ-то почерпнулъ онъ любовь къ рыцарству и романическія мечты. Онъ имѣлъ довольно здраваго смысла для того, чтобы не жалѣть о временахъ Карла Великаго и короля Артура. Но въ тоже время, какъ разсудокъ обуздывалъ заблужденія воображенія, ему казалось, что во нравахъ, описанныхъ нашими славными поэтами, было много достойнаго подражанія, равно какъ и такого, чего должно избѣгать. Ни что, какъ ему казалось, не въ состояніи сдѣлать человѣка столько мужественнымъ, человѣколюбивымъ и благороднымъ, какъ непрестанно питаемое чувство чести и памятованіе высокаго происхожденія. Поступки его соотвѣтствовали мыслямъ, составленнымъ имъ объ этомъ предметѣ; онъ старался управлять ими по образу героизма, представляемаго ему воображеніемъ.

Съ такимъ расположеніемъ, въ обыкновенныя лѣта, началъ онъ путешествіе по Европѣ. Приключенія, съ нимъ случавшіяся, болѣе усиливали, нежели ослабляли тѣже мысли. Наклонности его заставили его пробыть въ Италіи довольно долгое время; здѣсь онъ вошелъ въ связи со многими молодыми людьми, которыхъ занятія и мнѣнія были сходны съ его собственными. Послѣдніе старались съ нимъ сблизиться и оказывали ему самые лестные знаки уваженія. Они восхищались, видя, что иностранецъ съ такою живостію принимаетъ начала, которыя между ними характеризовали отличнѣйшихъ людей. Прекрасный полъ не менѣе былъ расположенъ въ его пользу. Хотя ростъ его былъ небольшой, но видъ его выражалъ важность необыкновенную. Такая наружность возвышалась тогда еще другими качествами, которыя впослѣдствіи исчезли: это было живое выраженіе откровенности и непринужденности, и жаръ энтузіазма. Можетъ быть, никогда Англичанинъ не бывалъ до такой степени идоломъ итальянской знати.

Невозможно, чтобы Фалклендъ, столько упоенный идеями рыцарства, не имѣлъ иногда ссоръ за честь, но онъ всегда оканчивалъ ихъ такимъ образомъ, котораго не постыдился бы самъ Баяръ. Въ Италіи знатные молодые люди раздѣляются на два класса: одни во всей чистотѣ держатся обычаевъ древнихъ рыцарей; другіе, не менѣе чувствительные къ чести, при легчайшемъ оскорбленіи, имѣютъ обыкновеніе нанимать храбрецовъ, которыхъ употребляютъ, какъ орудіе своего мщенія. Какое бы ни предполагали великодушіе въ благородномъ Итальянцѣ, тѣмъ не менѣе онъ думаетъ, что съ нѣкоторыми лицами не можетъ сражаться, не обезчестивъ себя. Между тѣмъ, по его мнѣнію, обида можетъ быть омыта только кровію, и онъ убѣжденъ, что жизнь человѣка бездѣлица предъ удовлетвореніемъ его оскорбленной чести. По этому мало Итальянцевъ, которые, въ нѣкоторыхъ обстоятельствахъ, посовѣстились бы убійства. Между ними люди, одаренные возвышенною душей, не смотря на всѣ предразсудки воспитанія, не могутъ не чувствовать низости подобныхъ поступковъ и желали бы, чтобы поединки, сколько возможно, распространились. Другіе, по высокомѣрію, дѣйствительному или наружному только, привыкаютъ смотрѣть на всѣхъ, какъ на существа низшія; и это чувство, самымъ естественнымъ образомъ, заставляетъ ихъ удовлетворять своему мщенію, не подвергая опасности свою особу. Г. Фалклендъ имѣлъ дѣло съ людьми послѣдняго рода; но въ рѣшимости и неустрашимости своего характера находилъ средства, счастливо избавляться отъ опасныхъ встрѣчь.

Кстати можно разсказать одинъ изъ множества примѣровъ его поведенія между этими гордыми и пылкими людьми. Г. Фалкленда, какъ главное дѣйствующее лице въ моей исторіи, и того, каковъ онъ былъ въ своей осени, когда я встрѣтился съ нимъ, нельзя понять, не зная характера его до этой эпохи, когда, еще въ жару юности, онъ не испыталъ ударовъ несчастія и когда тяжесть горести или угрызеній еще не сокрушила силъ души его.

Въ Римѣ онъ былъ принятъ съ особеннымъ отличіемъ въ домѣ Маркиза Пизани, имѣвшаго одну только дочь, наслѣдницу его огромнаго имущества и предметъ обожанія всего благороднаго юношества столицы христіанскаго міра. Лукреція Пизани была величественна, пріятна, важна и необыкновенно прекрасна. Не имѣя недостатка въ любезныхъ качествахъ, она имѣла высокомѣрный характеръ, часто принимавшій видъ гордости и презрительности. Прелести, высокое званіе и уваженіе, непрестанно оказываемое ей со всѣхъ сторонъ, постоянно питали ея тщеславіе.

Между множествомъ ея обожателей, отецъ былъ особенно благосклоненъ къ Графу Мальвези; дочь была къ нему также неравнодушна. Графъ былъ человѣкъ отличный по своимъ талантамъ, честный и отъ природы пріятнаго нрава; но любилъ слишкомъ страстно, и потому не всегда могъ сохранять кротость характера. Обожатели, которыхъ клятвы были источникомъ удовольствій для его любезной, мучили его. Поставляя все свое счастіе въ обладаніи этою властолюбивою красотой, онъ безпокоился при малѣйшихъ обстоятельствахъ, которыя, повидимому, уменьшали его права; но болѣе всѣхъ предметомъ его ревности былъ молодой Англичанинъ. — Маркизъ Пизани, прожившій нѣсколько лѣтъ во Франціи, не имѣлъ обыкновенія употреблять строгихъ предосторожностей, употребляемыхъ отцами семействъ въ Италіи, и давалъ дочери величайшую свободу. Мужчины имѣли къ ней свой доступъ безъ всякихъ формъ этикета, кромѣ тѣхъ, которыхъ требуетъ благопристойность. Особенно Г. Фалклендъ, какъ иностранецъ и какъ человѣкъ, немогшій искать руки Лукреціи, былъ принимаемъ чрезвычайно коротко. Что касается до молодой Маркизы, то, въ невинности сердца, она вела себя со всею откровенностію и самоувѣренностію, какъ женщина, чувствующая себя выше подозрѣнія.

Пробывъ нѣсколько недѣль въ Римѣ, Г. Фалклендъ отправился въ Неаполь. Между тѣмъ различныя обстоятельства отдалили предположенный бракъ наслѣдницы Пизани. Когда онъ возвратился въ Римъ, Графъ Мальвези былъ въ отсутствіи. Лукреція, и прежде весьма любившая общество Г. Фалкленда, имѣя дѣятельный умъ и желаніе образовать себя, захотѣла въ это время учиться Англійскому языку. Охота эта внушена ей была энтузіазмомъ, съ которымъ молодой путешественникъ хвалилъ нашихъ^[1] лучшихъ писателей. Она собрала всѣ необходимыя книги и сдѣлала уже нѣкоторые успѣхи въ его отсутствіе; а по возвращеніи его, хотѣла воспользоваться случаемъ, котораго, можетъ быть, еще никогда не встрѣтилось бы, — читать избранныя мѣста изъ нашихъ поэтовъ съ Англичаниномъ, имѣвшимъ столько вкуса и познаній.

Послѣ этого предложенія, взаимныя сношенія между ними, по необходимости, должны были сдѣлаться еще чаще. Графъ Мальвези по возвращеніи своемъ нашелъ Г. Фалкленда помѣстившимся въ домѣ Пизани. Онъ не могъ владѣть собою. Можетъ быть тайно чувствовалъ все превосходтво молодаго Англичанина, и трепеталъ, представляя, что двое молодыхъ людей могли уже сдѣлать сильное впечатлѣніе въ сердцѣ одинъ другаго, даже и не думая о томъ. Онъ воображалъ, что соединеніе съ Лукреціею могло вполнѣ льстить честолюбію Г. Фалкленда, и не могъ перенести мысли, что этотъ дерзкій пришлецъ лишитъ его женщины, составлявшей всю прелесть его жизни.

Однако жъ онъ былъ еще столько благоразуменъ, что потребовалъ у Лукреціи объясненія. Она приняла его со смѣхомъ и шутила надъ его безпокойствомъ. Терпѣніе бѣднаго Графа истощилось: онъ началъ повторять свои вопросы въ такихъ выраженіяхъ, которыхъ гордая Лукреція не могла слушать спокойно. Она привыкла всегда и вездѣ встрѣчать покорность; и теперь когда превозмогло первое впечатлѣніе страха, произведенное грознымъ тономъ, который слышала еще въ первый разъ, въ ней произошло движеніе живѣйшаго неудовольствія. Она не хотѣла отвѣчать на дерзкіе вопросы, и даже нарочно произнесла нѣсколько словъ, которыя могли еще болѣе усилить подозрѣніе. Надменность и неблагоразуміе его въ минуту были осмѣяны; выговоривъ нѣсколько самыхъ горькихъ сарказмовъ и вдругъ перемѣнивъ тонъ, она запретила ему когда либо относиться къ ней иначе, какъ на правахъ простаго знакомства, объявляя, что она рѣшилась не позволять впредь обходиться съ собою столь недостойнымъ, неизвинительнымъ образомъ. «Она считала счастіемъ, что наконецъ открыла истинный его характеръ, и умѣла воспользоваться настоящимъ опытомъ, чтобы въ будущемъ избѣжать подобной опасности.» Все это, съ той и другой стороны произошло въ первыхъ движеніяхъ гнѣва, и Лукреція не имѣла времени размыслить о послѣдствіяхъ, какія могло имѣть раздраженіе, въ которое привела она своего любовника.

Графъ Мальвези оставилъ ее, унося въ сердцѣ всѣ мученія ада. Онъ воображалъ, что сцена эта была обдумана напередъ, чтобы найти предлогъ уничтожить обязательство, которому не доставало только выполненія; или лучше тысяча, одна другой противорѣчащихъ, догадокъ раздирали его сердце; то винилъ онъ Лукрецію, то себя: бранилъ себя, любовницу, весь міръ. Въ этомъ состояніи прибѣжалъ онъ въ квартиру молодаго Англичанина. Минута объясненія прошла, и онъ чувствовалъ непреодолимое влеченіе оправдать свою опрометчивость въ отношеніи къ Лукреціи, принимая за несомнѣнное, что Фалклендъ былъ любовникъ, и притомъ счастливый.

Г. Фалклендъ былъ у себя. Упрекъ въ вѣроломствѣ и вызовъ на дуель были первыя слова Графа. Англичанинъ питалъ искреннее уваженіе къ Г. Мальвези, который былъ въ самомъ дѣлѣ человѣкъ съ большими достоинствами, и притомъ одинъ изъ первыхъ знакомцевъ Фалкленда въ Италіи, потому что въ первый разъ они встрѣтились еще въ Миланѣ. Но одно особенно поразило его — слѣдствіе, какое имѣла бы дуель въ этихъ обстоятельствахъ. — Совершенно не чувствуя къ Лукреціи любви, онъ питалъ къ ней высокое уваженіе, и зналъ также, что, не смотря на гордость, во глубинѣ сердца она любила Графа. Онъ не могъ перенести мысли, что неосторожность его поведенія разрушитъ счастіе четы, столь достойной другъ друга. Одушевленный этими чувствами, онъ хотѣлъ объясниться, но всѣ усилія его были безполезны. Противникъ его, увлеченный гнѣвомъ, не хотѣлъ слушать ни одного слова, которое могло бы утишить овладѣвшій имъ жаръ. Онъ ходилъ по комнатѣ большими шагами въ бѣшенствѣ отъ ярости. Г Фалклендъ, видя, что нельзя было вывести его изъ заблужденія, сказалъ Графу, что если ему угодно будетъ, притти завтра въ это самое время, то онъ готовъ итти съ нимъ на мѣсто, имъ назначенное.

Оставивъ Мальвези, Г. Фалклендъ тотчасъ побѣжалъ въ домъ Пизани; здѣсь стоило ему большаго труда утишить негодованіе Лукреціи. Честь не позволяла ему объявить ей о полученномъ имъ вызовѣ, хотя онъ рѣшился внутренно не обнажать шпаги въ этой ссорѣ. Открытіе вызова тотчасъ обезоружило бы гордую красавицу; и безъ этого, если она и опасалась чего нибудь подобнаго, то страхъ ея былъ слишкомъ слабъ, чтобы уменьшить сколько нибудь негодованіе. Но Фалклендъ такъ описалъ ей безпокойство, въ которое повергнула она Графа Мальвези, горячность его оправдывалъ причинами, столь лестными для нея, что наконецъ совершенно побѣдилъ гнѣвъ Лукреціи. Видя себя близкимъ къ успѣху, онъ открылъ ей все.

Въ слѣдующій день, Графъ Maльвези, вѣрный условію, явился къ Г. Фалкленду; этотъ вышелъ къ воротамъ встрѣтить его и просилъ на минуту войти въ домъ, гдѣ ему и нужно было кончить одно дѣло. Вошли въ залу. Г. Фалклендъ оставилъ Графа, и минуту спустя, возвратился, держа за руку Лукрецію, украшенную всѣми прелестями, которыя возвышалъ еще болѣе видъ благородства и торжества великодушной женщины, желающей простить. Г. Фалклендъ подвелъ ее къ изумленному Графу, она, положивъ руку на плечо Графа, сказала самымъ милымъ, обольстительнымъ тономъ: «Простите ли вы мнѣ движеніе гордости, которымъ позволила я себѣ увлечься?»

Графъ, въ восторгѣ, едва вѣря своему слуху и зрѣнію, бросился на колѣни, проговорилъ нѣсколько словъ, выражавшихъ, что онъ долженъ былъ просить прощенія, и что, хотя она простила его, онъ самъ никогда не проститъ себѣ оскорбительныхъ поступковъ съ нею и съ добродѣтельнымъ Англичаниномъ, котораго онъ обидѣлъ. Когда первые порывы его радости нѣсколько утишились, Г. Фалклендъ сказалъ ему:

"Графъ! я чувствую невыразимое удовольствіе отъ того, что успѣлъ такимъ образомъ миролюбивыми средствами обезоружить вашъ гнѣвъ и упрочилъ ваше счастіе: но, и признаюсь, вы меня подвергали жестокому испытанію. Мой характеръ столь же гордъ, столь же непреклоненъ, какъ вашъ, и не могу ручаться, что всегда могу такимъ образомъ владѣть собою. Но я думалъ, что я виноватъ; ваши подозрѣнія были неосновательны, но не безъ причины. Мы слишкомъ позволили себѣ забавляться на краю пропасти. Зная слабость человѣческаго сердца и настоящія формы общества, я бы не долженъ былъ столько сближаться съ особою, столь прелестною. Не было бы ничего удивительнаго, если бы имѣя столько случаевъ ее видѣть и будучи ея учителемъ, я попалъ въ сѣть, самъ того не замѣчая, и если бы въ моемъ сердцѣ родились чувства, которыхъ побѣдить я не былъ бы въ состояніи. Я долженъ былъ вамъ удовлетвореніемъ за свою неосторожность.

«Но законы чести слишкомъ строги, и можно было бояться, что со всѣмъ желаніемъ быть вашимъ другомъ, я былъ бы принужденъ сдѣлаться вашимъ убійцею. Считаю счастіемъ, что мое мужество столько извѣстно, что отказъ на вашъ вызовъ не могъ бы меня подвергнуть безчестію, и что вы нашли меня одного во время вчерашняго нашего свиданія. Это обстоятельство дало мнѣ полную власть распоряжаться дѣломъ. Если бы это происшествіе теперь и сдѣлалось извѣстнымъ, то вмѣстѣ съ вашимъ вызовомъ сдѣлалось бы извѣстно и то, какъ я все это кончилъ, и для меня довольно. Но если бъ узнали только о вызовѣ, то всѣ опыты прежняго мужества не оправдали бы настоящей моей умѣренности; такимъ образомъ, не смотря на все мое желаніе не сражаться съ вами, это не зависѣло бы отъ меня. Пусть же настоящій случай для обоихъ насъ послужитъ урокомъ не предаваться первому движенію, потому что слѣдствія этого бываютъ кровавыя, и пусть небо содѣлаетъ васъ счастливымъ съ подругою, которой я считаю васъ совершенно достойнымъ!»

Я уже сказалъ, что это былъ не единственный случай, въ которомъ Г. Фалклендъ, во время своего путешествія, показалъ самымъ блистательнымъ образомъ, что былъ столько же добродѣтеленъ, какъ и храбръ. Онъ пробылъ еще нѣсколько лѣтъ внѣ отечества, и каждый день что-либо прибавлялъ къ уваженію, имъ пріобрѣтенному, и усиливалъ мнѣніе о чрезвычайной разборчивости его касательно чести. Наконецъ онъ рѣшился возвратиться въ Англію, съ намѣреніемъ, провести остатокъ, дней своихъ въ жилищѣ предковъ.

Глава III.

Первый шагъ къ исполненію намѣренія, внушеннаго конечно естественнымъ чувствомъ долга, Г. Фалклендъ могъ считать началомъ своихъ несчастій. Во всемъ остальномъ разсказѣ его исторіи, увидятъ, что судьба неутомимо гнала его; увидятъ цѣпь происшествій, причиною которыхъ были различныя обстоятельства, но которыя, кажется, всѣ направлены были къ одной цѣли. Они тяготѣли надъ нимъ бременемъ горести, такой горести, къ перенесенію которой, онъ, именно, менѣе всѣхъ былъ способенъ. Но судьба не его одного заставила страдать; другіе такъ-же почувствовали ея страшные удары: и изъ всѣхъ ея жертвъ, я самый несчастнѣйшій.

Первою причиною этого ряда бѣдствій, былъ одинъ дворянинъ, Варнава Тиррель, ближайшій сосѣдъ Г. Фалкленда и равный ему званіемъ и богатствомъ. Видя этого человѣка и судя по его воспитанію и образу жизни, можно было подумать, что онъ менѣе всякаго способенъ и расположенъ препятствовать удовольствіямъ такого человѣка, какъ Г. Фалклендъ. Г. Тиррель могъ быть истиннымъ образцомъ Англійскихъ Сквайровъ. Рано остался онъ подъ смотрѣніемъ матери, женщины ума очень ограниченнаго и кромѣ его неимѣвшей дѣтей. Одно лице изъ семейства, о которомъ нужно еще говоритъ, была Миссъ Емилія, сирота, дочь тетки Тирреля по отцу. Дѣвушка эта жила въ ихъ домѣ и совершенно зависѣла отъ воли хозяевъ.

Мистирисъ Тиррель воображала, что нѣтъ въ свѣтѣ никого лучше ея любезнаго Варнавы, Ему ни въ чемъ не было отказу; каждый долженъ былъ повиноваться ему рабски; онъ не могъ подчиниться ни какой власти ни какимъ правиламъ въ своемъ образованіи: потому успѣхи его были очень медленны даже въ чтеніи и письмѣ. Отъ природы онъ былъ крѣпокъ и грубъ; живя всегда въ предспальной своей матери, онъ похожъ былъ на львенка, котораго дикій любовникъ подарилъ бы своей любезной вмѣсто собачки.

Но скоро онъ порвалъ свои помочи и завелъ тѣснѣйшую связь съ конюхомъ и лѣсничимъ. Подъ руководтвомъ этихъ двухъ наставниковъ, онъ вскорѣ показалъ столько же успѣховъ, сколько прежде показывалъ непонятливости или упорства, когда былъ у него учитель педантъ. Теперь видно было, что безутѣшность его въ наукахъ не должно было приписывать недостатку способностей. Ему нельзя было отказать въ остротѣ и въ смышлености, не совсѣмъ обыкновенныхъ между его знакомыми, равно какъ и въ искусствѣ править лошадьми; особенною же ловкостію отличался онъ на охотѣ и рыбной ловлѣ. Но этимъ не ограничивались его знанія; онъ соединялъ съ тѣмъ не только теорію, но и практику искусства кулачныхъ боевъ и игры въ палку. Эти упражненія, къ другимъ качествамъ его прибавили необыкновенную силу и крѣпость тѣлесную.

Ростъ его, достигши всего своего развитія, былъ пяти футовъ и осьми дюймовъ, и атлетическія формы его могли бы служить для живописца моделью того героя древности, котораго самый важнѣйшій подвигъ состоялъ въ томъ, чтобы однимъ ударомъ кулака убить вола и съѣсть однимъ разомъ. Чувствуя всѣ эти преимущества, онъ былъ нестерпимо дерзокъ, тирански обходился съ низшими и нагло съ равными. На это устремлена была вся дѣятельность его ума. Онъ старался блистать всѣми проказами грубаго мужика. Въ этомъ, какъ и во всемъ прочемъ, онъ далеко превосходилъ своихъ соперниковъ; и если бы, слушая его остроты, можно было забыть на минуту, что они происходили отъ грубости и нечувствительности, то нельзя было бы не признать въ немъ живости воображенія и особенной ѣдкости, которою онѣ были приправлены.

Г. Тиррель не позволялъ оставаться въ бездѣйствіи талантамъ столь рѣдкимъ. Въ ближайшемъ городкѣ каждую недѣлю были собранія, куда съѣзжались всѣ джентельмены графства. Ему давали тамъ всѣ возможныя преимущества, и, какъ никто не могъ его превосходить богатствомъ, такъ что даже старшіе въ собраніи, съ тѣми же притязаніями на титло, уступали ему въ этомъ главномъ пунктѣ, то онъ былъ главнымъ на этихъ вечерахъ.

Всѣ молодые люди изъ окружности, чувствуя неоспоримое превосходство его надъ собою по уму, взирали съ почтеніемъ и боязливостію на этого наглаго сатрапа, съ деспотическою ревностію поддерживавшаго свою важность. Правда, иногда черты его смягчались и принимали скоропреходящій оттѣнокъ снисходительности и фамиліярности; но, извѣстно было по опыту, что, если кто, ободренный этимъ припадкомъ доброты, осмѣливался забывать уваженіе, которымъ, по мнѣнію Г. Тирреля, всѣ должны были ему, то скоро принужденъ былъ раскаяться въ своей дерзости. Это былъ тигръ, который любилъ иногда играть съ мышью, но хотѣлъ, чтобы маленькое животное всякую минуту чувствовало опасность быть задавленнымъ въ когтяхъ звѣря, съ нимъ играющаго. Имѣя большую способность говорить и будучи одаренъ живымъ, хотя безпорядочнымъ воображеніемъ, онъ всегда былъ увѣренъ, что его будутъ слушать. Сосѣди его составляли около него кругъ и за словами его всегда слѣдовалъ общій смѣхъ, происходившій частію изъ особеннаго уваженія къ нему, частію отъ истиннаго удивленія его уму. Впрочемъ случалось иногда, что среди этого добраго расположенія, ему приходила въ голову особенная тиранская хитрость. Когда подчиненные его, ободренные его фамиліярностію, начинали быть небрежными въ отношеніи къ нему, онъ вдругъ перемѣнялся, неожиданная мрачность разливалась по его лицу, тонъ его голоса, изъ шутливаго дѣлался ужаснымъ, и вдругъ слѣдовала ссора, безъ всякой причины, съ первымъ, чья фигура имѣла несчастіе ему не понравиться. Такимъ образомъ, удовольствіе, которое могли другіе находить въ его безчисленныхъ шуткахъ, никогда не было безъ примѣси страха и бурныхъ промежутковъ. Правда, деспотизмъ его, доходя до такого излишества, встрѣчалъ иногда и сопротивленіе; но, какъ деревенскій Антей, онъ ниспровергалъ все, встрѣчавшееся ему на пути, посредствомъ превосходства, которое доставляло ему богатство и слава, пріобрѣтенная между сосѣдями; онъ всегда доводилъ своего противника до необходимости предоставить ему выборъ оружія, и, получивъ это преимущество, онъ не оставлялъ его, не давши врагу почувствовать во всѣхъ членахъ наказанія за дерзость. Тиранства Г. Тирреля не выносили бы столь терпѣливо, если бы даръ слова постоянно не поддерживалъ важности, доставленной ему первоначально его званіемъ и подвигами.

Въ отношеніи къ прекрасному полу, положеніе нашего героя было еще завиднѣе, нежели въ отношеніи къ мужчинамъ. Не было ни одной матери, которая бы не внушала своей дочери считать руку Г. Тирреля высочайшимъ предметомъ своего честолюбія. Не было ни одной дочери, которая бы не смотрѣла благопріятнымъ взоромъ на его атлетическія формы и славу, которую пріобрѣлъ онъ своими рѣдкими подвигами? Какъ не было ни одного мужчины, который бы осмѣлился спорить съ нимъ о превосходствѣ, такъ не было женщины, которая не предпочитала бы его вниманія вниманію всякаго другаго вздыхателя. Его самохвальство имѣло для нихъ особенную прелесть, и видѣть этого Геркулеса, мѣняющаго у ногъ ихъ палицу на прялку, — было зрѣлище самое лестное для ихъ тщеславія. Онѣ съ восхищеніемъ чувствовали, что безопасно могли рѣзвиться съ ужасными когтями этого льва, о которомъ одна мысль приводила въ трепетъ сердце сильнѣйшихъ.

Таковъ былъ соперникъ, назначенный прихотливою судьбою Фалкленду. Это существо, похожее на звѣря, дикое, но не безъ смышленности, отравило навсегда будущность человѣка, созданнаго для того, чтобы наслаждаться счастіемъ и разливать его вокругъ себя. Родившаяся между ними ненависть, питаемая стеченіемъ различныхъ обстоятельствъ, дошла до крайности; отъ того, что они были смертельными другъ другу врагами, я сдѣлался самымъ жалкимъ и самымъ несчастнымъ изъ людей.

Пріѣздъ Г. Фалкленда нанесъ страшный ударъ важности Г. Тирреля въ городкѣ. Первый совсѣмъ не былъ расположенъ удаляться отъ мѣстъ, гдѣ собиралось хорошее общество; но онъ и его соперникъ были подобны двумъ звѣздамъ, которымъ порядокъ природы назначилъ никогда не являться на горизонтѣ вмѣстѣ. Очевидно, что сравненіе между ними было совершенно въ пользу Г. Фалкленда; но если бы и было иначе, то покоренные его грубымъ сосѣдомъ, уже слишкомъ расположены были свергнуть его тяжкое иго. До сихъ поръ они покорялись ему изъ страха, а не изъ любви, и если не возмущались, то отъ того, что не имѣли главы. Даже и женщины смотрѣли на Г. Фалкленда съ особеннымъ удовольствіемъ. Его учтивые пріемы совершенно согласны были съ нѣжностію ихъ пола. Шутки его далеко превосходили шутки Г. Тирреля большимъ умомъ и большимъ разнообразіемъ, прибавьте къ этому, что они всегда приправляемы были остротою образованнаго ума. Пріятность его особы возвышала прелесть его разговора и изящество всѣхъ его оборотовъ; доброта и благородство его характера обнаруживались при всякомъ случаѣ. Общія качества Г. Фалкленда и Тирреля были смѣлость и непринужденность; но Тиррель былъ обязанъ этими качествами гордой самонадѣянности, безстыдству и многословности, которою обыкновенно обременялъ онъ своихъ противниковъ, между тѣмъ, какъ Г. Фалклендъ, съ благороднымъ и откровеннымъ умомъ, удивительно умѣлъ, при помощи большаго знанія свѣта и справедливой оцѣнки своихъ собственныхъ силъ, при всякомъ обстоятельствѣ тотчасъ угадывать, какъ должно дѣйствовать.

Съ досадою и безпокойствомъ видѣлъ Г. Тиррель успѣхи своего противника. Онъ часто разсуждалъ о нихъ съ особенными своими повѣренными, какъ о вещи непонятной и неизъяснимой. Онъ изображалъ Г. Фалкленда существомъ, нестоившимъ даже презрѣнія. "Право, " восклицалъ онъ своимъ хриплымъ басомъ, «нужно измѣнить всѣ соразмѣрности въ человѣческомъ родѣ, чтобъ считать его человѣкомъ. Онъ готовъ, кажется, увѣрять весь свѣтъ, что человѣкъ для того сотворенъ, чтобъ всю жизнь проводить пригвожденнымъ къ кресламъ и блѣднѣть надъ книгами. По его словамъ, пожалуй должно бросить всѣ упражненія, доставляющія столько развлеченія и столько крѣпости тѣлу, и предаться благородному труду ломать себѣ голову, чтобъ найти рифму и высчитать стихъ по пальцамъ. Обезьяны лучше этихъ людей. Чтобъ прогнать цѣлый подобный народъ, не нужно и полка нашихъ старыхъ Англичанъ, вскормленныхъ волами и пуддингомъ. Что касается до меня, то мнѣ всегда казалось, что наука можетъ только сдѣлать людей глупѣе и дерзостнѣе; и умный человѣкъ не могъ бы ничего пожелать худшаго врагамъ своего народа, какъ то, чтобы они всѣ предались подобнымъ нелѣпостямъ. Не можетъ быть, чтобъ въ самомъ дѣлѣ могли нравиться эти смѣшные заморскіе Англичане чужестранныхъ фабрикъ. Я очень понимаю, что это значитъ: хотятъ пошутить надо мной; пусть черти его возьмутъ, если я не найду средства порядочно отомстить имъ всѣмъ.»

Если Г. Тиррель такъ думалъ о Г. Фалклендѣ, то ему нужно было много терпѣнія при разговорахъ съ сосѣдями о томъ же предметѣ, между тѣмъ, какъ ему все казалось въ Г. Фалклендѣ достойнымъ презрѣнія, тѣ не могли нахвалиться имъ. «Сколько важности и сколько пріятности въ его пріемахъ! Какое постоянное къ другимъ вниманіе! Ученъ безъ хвастовства, учтивъ безъ принужденія, пріятенъ безъ изысканности! Какъ онъ остерегается непрестанно, чтобъ его превосходство въ богатствѣ и талантахъ не было тягостно для другихъ! Оно очень замѣтно, но ему не завидуютъ.» Нѣтъ нужды замѣчать, что такая перемѣна въ мысляхъ этого общества была совершенно естественна. Самые грубые, но первые опыты искусства изумляютъ насъ, пока не представятъ намъ труда болѣе опредѣленнаго, и тогда мы сами удивляемся тому, какъ легко позволили себя очаровать. Г. Тиррель воображалъ, что этотъ энтузіазмъ долженъ быть безконеченъ и съ минуты на минуту ожидалъ, что все сосѣдство падетъ къ ногамъ новаго пришельца, какъ идола. Малѣйшее слово, сказанное въ похвалу его сопернику, подвергало его дьявольской пыткѣ; съ нимъ дѣлались судороги, черты его измѣнялись, взоры дѣлались ужасны. Подобное состояніе страданія раздражило бы характеръ самый кроткій. Что же оно должно было сдѣлать съ душею Г. Тирреля, всегда высокомѣрною, кипучею, неукротимою?

Кредитъ Г. Фалкленда не уменьшался, потерявъ цѣну новости. Всѣ, которые могли жаловаться на тиранство Г. Тирреля, становились подъ знаменемъ его противника. Даже женщины, съ которыми этотъ деревенскій волокита обходился лучше, нежели съ мужчинами, по временамъ принуждены были терпѣть отъ наглости и прихотливости его характера. Онѣ не могли не замѣтить различія между двумя соперниками, изъ которыхъ одинъ, казалось, не хотѣлъ ничего знать, кромѣ своихъ удовольствій, между тѣмъ, какъ другой весь былъ благородство и вѣжливость. Напрасно старался Г. Тиррель смягчить суровость своего характера; имъ владѣло чувство нетерпѣнія, его мучили самыя мрачныя мысли; вѣжливость его была груба. Можно было приписать болѣе кротости его характеру тогда, когда онъ предавался естественному влеченію, нежели когда хотѣлъ принудить и обуздать себя.

Между дамами, посѣщавшими это общество, казалось, ни одна не имѣла столько права на вниманіе Г. Тирреля, какъ миссъ Гордингамъ. Она принадлежала также къ малому числу неперешедшихъ на сторону непріятеля, потому ли, что въ самомъ дѣлѣ предпочитала перваго своего знакомца, или по расчету, что такимъ образомъ можно было болѣе надѣяться выйти за него замужъ. Однажды, можетъ быть, для опыта, она вздумала показать Г. Тиррелю, что могла бы, подобно другимъ, взять сторону непріятеля, если бы ему случилось пригласить ее. Въ самомъ дѣлѣ, въ одинъ вечеръ она помѣстилась такимъ образомъ, чтобы заставить Г. Фалкленда просить себя танцовать, между тѣмъ, какъ со стороны послѣдняго не было ни малѣйшаго намѣренія оскорбить Г. Тирреля.

За нѣсколько минутъ до открытія бала, Г. Тиррель подошелъ къ своей любовницѣ и началъ съ него незначущій разговоръ, какъ бы располагаясь подать ей руку для танца. Онъ считалъ лишнею церемоніею, просить этой благосклонности предварительно, считая невозможнымъ, чтобъ кто нибудь осмѣлился оспоривать у него первенство; но кромѣ этого формальность всегда казалась ему лишнею въ настоящемъ обстоятельствѣ, потому что всѣмъ было извѣстно преимущество, какое вообще давалъ онъ миссъ Гордингамъ.

Между тѣмъ, какъ онъ разговаривалъ, подошелъ Г. Фалклендъ. Никогда не могъ Г. Тиррель смотрѣть на него безъ отвращенія. Г. Фалклендъ, однако жъ, вмѣшался непринужденно въ начатый разговоръ и любезность его въ это время могла бы обезоружить самую адскую злобу. Г. Тиррель, вѣроятно, воображалъ, что такое отношеніе его къ миссъ Гордингамъ, было не иное что, какъ обыкновенная учтивость, и каждую минуту ожидалъ, что тотъ оставитъ ему свободное поле.

Когда общество стало готовиться къ танцамъ, Г. Фалклендъ увѣдомилъ миссъ Гордингамъ, что пора занимать мѣсто.

— Милостивый государь, прервалъ съ жаромъ Г. Тиррель, миссъ Гордингамъ танцуетъ со мною.

— Не думаю; миссъ Гордингамъ имѣла благосклонность принять мое приглашеніе.

— Я вамъ говорю, что она танцуетъ со мною. Мнѣ кажется, я имѣю нѣкоторое право на сердце миссъ Гордингамъ, я никому не позволю итти по моимъ слѣдамъ.

— Теперь дѣло идетъ не о сердцѣ миссъ Гордингамъ.

— Государь мой! здѣсь не мѣсто намъ спорить. Позвольте мнѣ итти, сударь.

Г. Фалклендъ тихо оттолкнулъ своего соперника. "Г. Тиррель, " сказалъ онъ твердымъ тономъ, «намъ не нужно спорить для того, чтобъ рѣшить это дѣло. Распорядитель бала долженъ его рѣшить; и какъ ни вы, ни я не желаемъ, конечно, возмущать праздника и хвастаться своею храбростію передъ этими дамами, то, лучше всего, мы покоримся его рѣшенію.»

— Годдемъ! я соглашусь на это!

— Успокойтесь, Г. Тиррель; я отнюдь не имѣю намѣренія оскорбить васъ, но ни какая земная сила не можетъ мнѣ воспрепятствовать защищать свое право.

Г. Фалклендъ произнесъ послѣднія слова съ величайшимъ хладнокровіемъ. Во внѣшности его ничто не показывало желанія вызвать на поединокъ, ничто не обнаруживало высокомѣрія или презрѣнія; но тонъ его, спокойный и вмѣстѣ возвышенный, имѣлъ въ себѣ какую-то важность, лишившую противника его возможности возражать. Миссъ Гордингамъ уже начала раскаиваться въ своемъ испытаніи; но скоро успокоена была скромностію своего новаго кавалера. Г. Тиррель удалился, не сказавши ни слова. Выходя, онъ ворчалъ про себя какія-то клятвы, которыхъ законы чести не позволяли Г. Фалкленду подслушивать, и которыхъ, правду сказать, нельзя было совершенно разслушать. Можетъ быть, Г. Тиррель не уступилъ бы столь легко, если бы не видѣлъ, что при всемъ возможномъ желаніи отмстить сопернику, онъ не могъ этого теперь сдѣлать. Но если онъ не могъ явно получить удовлетворенія за оскорбленіе, нанесенное его гордости; то оно оставило глубокое впечатлѣніе во внутренности его души.

Глава IV.

Это одинъ только примѣръ безчисленныхъ непріятностей, которыя долженъ былъ терпѣть Г. Тиррель отъ Г. Фалкленда, и которыя умножались съ каждымъ днемъ. Во всѣхъ этихъ случаяхъ, Г. Фалклендъ велъ себя съ такимъ приличіемъ и съ такою прямою и естественною простотою характера, что пріобрѣтенное имъ доброе о себѣ мнѣніе увеличивалось каждый день. Чѣмъ болѣе противился Г. Тиррель увлекавшей его судьбѣ, тѣмъ сильнѣе и очевиднѣе она преслѣдовала его. Тысячу разъ клялъ онъ свою злую звѣзду, избравшую этого Фалкленда орудіемъ къ непрестанному его униженію. Приведенный въ отчаяніе множествомъ случаевъ, которые всѣ обращались къ его посрамленію, съ величайшимъ мученіемъ смотрѣлъ онъ на малѣйшіе успѣхи своего соперника, даже въ такихъ предметахъ, въ которыхъ самъ не могъ имѣть ни малѣйшаго участія. Скоро представился случай, который можетъ бытъ примѣромъ этого. Г. Клеръ, славный поэтъ, котораго творенія всегда будутъ честью страны, въ которой онъ родился, прибылъ черезъ нѣсколько времени въ этотъ кантонъ, чтобы наслаждаться въ немъ плодами своей бережливости и славы, послѣ долгой жизни, посвященной имъ возвышеннѣйшимъ произведеніямъ генія. Человѣкъ съ столь рѣдкими достоинствами былъ принятъ всѣми благородными людьми этого мѣста съ уваженіемъ. Читатель, конечно, знаетъ творенія этого знаменитаго поэта, и я не имѣю нужды хвалить ихъ, но, можетъ быть, онъ не знаетъ личныхъ качествъ Г. Клера; можетъ быть онъ не знаетъ, что разговоръ его былъ почти столько же достоинъ удивленія, какъ и произведенія его пера. Въ обществѣ, казалось, онъ одинъ не зналъ о своей славѣ. Сочиненія его надолго останутся блистательнымъ доказательствомъ того, сколько можетъ возвыситься умъ человѣческій; но никто съ такою проницательностію, какъ онъ самъ, не видѣлъ ихъ недостатковъ. Казалось, онъ одинъ былъ выше своихъ сочиненій и смотрѣлъ на нихъ безпристрастно. Одною изъ отличныхъ чертъ его была неизмѣняемая пріятность нрава и возвышенность души, которая давала ему видѣть недостатки другихъ безъ малѣйшей досады и дѣлала невозможнымъ, чтобы кто нибудь былъ врагомъ его. Онъ указывалъ людямъ ихъ ошибки съ откровенностію; судъ его возбуждалъ удивленіе и убѣждалъ, не оскорбляя того, что былъ предметомъ его. Таковы были нравственныя качества, отличавшія его въ обыкновенномъ его обществѣ; качества умственныя были пріятный — краснорѣчивый энтузіазмъ и плодовитость ума, оживлявшая всѣ его разговоры и сообщавшая его выраженію столько легкости и обилія, что при помощи вниманія и памяти, можно было замѣтить изумительное разнообразіе идей, которыя онъ раскрывалъ передъ вами въ одну минуту.

Удалившись въ этотъ кантонъ, Г. Клеръ, безъ сомнѣнія, нашелъ здѣсь мало людей, могшихъ его понимать и одинакаго съ нимъ вкуса. Впрочемъ не рѣдко случается, что великіе люди любятъ скрываться отъ свѣта и предпочитаютъ уединенные лѣса и деревни блистательному кругу, въ которомъ доставляли собою удовольствіе. — Съ того времени, какъ Г. Фалклендъ прибылъ въ эту провинцію, Г. Клеръ тотчасъ особенно отличилъ его. Генію столь проницательному не нужно было долговременныхъ наблюденій и опытовъ, чтобъ открыть достоинства или недостатки тѣхъ, кои представлялись ему. Удивительно ли, что онъ скоро сталъ заниматься человѣкомъ, имѣвшимъ душу, во многихъ отношеніяхъ столь близкую къ его собственной душѣ. Но больному воображенію Г. Тирреля казалось, что всякое отличіе, сдѣланное его сопернику, клонилось къ его оскорбленію. Съ другой стороны Г. Клеръ, столько кроткій въ своемъ судѣ, не былъ бережливъ на похвалы, и отдавая справедливость людямъ достойнымъ, былъ признателенъ къ тѣмъ, которые оказывали личную преданность къ нему.

Въ одномъ публичномъ собраніи, гдѣ находились Г. Фалклендъ и Г. Тиррель, разговоръ склонился на способность Г. Фалкленда къ поэзіи. Одна дама, отличавшаяся тонкостію ума, сказала, что она имѣла удовольствіе читать одну піесу въ стихахъ, подъ заглавіемъ: Ода на духъ рыцарства, которая показалась ей произведеніемъ рѣдкаго таланта. Этого было достаточно для возбужденія любопытства; и, когда дама присоединила, что у нея есть списокъ этого сочиненія, который она готова показать обществу, если согласится авторъ, то всѣ начали просить Г. Фалкленда, доставить имъ это удовольствіе. Г. Клеръ, бывшій здѣсь, настаивалъ вмѣстѣ съ другими. Ни что столько не восхищало его, какъ случай, отдать справедливость произведеніямъ ума и публично оказать должное уваженіе таланту другаго. Г. Фалклендъ, не любившій ложной скромности и притворства, тотчасъ согласился.

Г. Тиррель сидѣлъ на краю, въ кругу просившихъ; легко представить, что онъ не съ удовольствіемъ смотрѣлъ на то, что разговоръ принялъ такой оборотъ. Казалось, онъ хотѣлъ удалиться; но какая-то неизвѣстная сила, будто при помощи волшебства, удерживала его на мѣстѣ и заставляла испить до дна горькую чашу, приготовленную завистью,

Піеса была прочитана Г. Клеромъ, въ высшей степени обладавшимъ даромъ чтенія. Произношеніе его было просто, внятно и сильно; нельзя представишь себѣ какое удовольствіе чувствовали слушавшіе его. Потому что красоты оды Г. Фалкленда выказаны были наилучшимъ образомъ. Страсти, оживлявшія автора, сообщались душѣ слушателей. Каждому слову данъ былъ настоящій вѣсъ; онъ оживилъ всѣ образы, рожденные творческимъ воображеніемъ поэта, то наполняя души слушателей религіозною торжественностію, то восхищая ихъ удовольствіемъ и удивленіемъ.

Характеръ слушателей намъ извѣстенъ уже. Это были по большей части люди простые не далекаго образованія и со вкусомъ, не слишкомъ тонкимъ, если они и читали когда сочиненія поэтическія, то просто изъ подражанія, не находя въ нихъ большой прелести; но піеса Г. Фалкленда была исполнена воодушевленія и жара. Можетъ быть, ода, сама по себѣ, не произвела бы сильнаго впечатлѣнія въ большей части изъ нихъ; но произношеніе Г. Клера сообщило ей новую прелесть. Когда онъ кончилъ, то слушатели, въ видѣ и положеніи которыхъ отражались постепенно страсти, одушевлявшія сочиненіе, старались наперерывъ высказать свои похвалы. Они испытывали чувства, къ которымъ не привыкли. Одинъ говорилъ, другой восхищался: порывистый тонъ этихъ похвалъ дѣлалъ ихъ еще разительнѣе и замѣчательнѣе; но труднѣе всего было Тиррелю перенести поступокъ Г. Клера. Онъ отдалъ рукопись дамѣ, отъ которой получилъ ее, и обращаясь къ Г. Фолкленду, сказалъ ему тономъ, полнымъ души и энтузіазма: «Прекрасно, прекрасно, вотъ что дѣльно! это не принадлежитъ къ роду тяжелыхъ, педантскихъ попытокъ, которыя показываютъ только труды и прилежаніе автора; ни къ пастушескимъ глупостямъ, не представляющимъ уму ни малѣйшей мысли. Мы имѣемъ нужду въ такихъ людяхъ, какъ вы; но помните, молодой человѣкъ, что геній дается людямъ не для того, чтобъ они производили праздныя химеры, но чтобы просвѣщали другихъ. Достигайте своего назначенія.»

Спустя минуту, Г. Клеръ, съ Г. Фалклендомъ и двумя или тремя гостями вышелъ. Только что они удалились, Г. Тиррель подвинулся во внутренность круга. Онъ столь долго принужденъ былъ молчать, что, казалось, готовъ былъ задохнуться отъ негодованія. «Въ самомъ дѣлѣ,» произнесъ онъ, будто говоря съ собой, — не обращаясь ни къ кому, «прекрасная вещь стихи. Убей меня Богъ! мнѣ хочется знать, что сдѣлали бы съ грузомъ цѣлаго корабля, состоящимъ изъ этого товара.»

— Вѣрно, сказала дама, объявившая объ одѣ Г. Фалкленда, вѣрно вы не станете отвергать, что поэзія составляетъ благороднѣйшее и пріятнѣйшее занятіе.

— Благороднѣйшее! Такъ! чортъ возьми! Посмотрите-ка на этого Фалкленда! Вѣдь славная собака! Во имя дьявола! Скажите, сударыня, думаете ль вы, что онъ писалъ бы стихи, если бъ могъ дѣлать что нибудь лучшее?

Разговоръ этимъ не кончился. Дама возражала, нѣкоторые другіе, еще полные недавно испытаннаго движенія, держали ея сторону. Г. Тиррель увлекся еще далѣе, и наконецъ облегчилъ себя изліяніемъ своего гнѣва. Тѣ, которые до извѣстной только степени могли переносить его наглость, удалились: по страху или по слабости всѣ ораторы, одинъ за другимъ умолкли. Казалось, Г. Тиррель опять пріобрѣлъ прежнюю власть; но онъ чувствовалъ, какъ не твердо было его кратковременное торжество, и въ глубинѣ сердца его пылала ярость.

Онъ возвращался изъ собранія въ сопровожденіи одного молодаго человѣка, который, по причинѣ сходства съ нимъ въ привычкахъ и наклонностяхъ, сдѣлался однимъ изъ главнѣйшихъ его повѣренныхъ. Можно было думать, что гнѣвъ Г. Тирреля довольно истощился во время разговора, который имѣлъ онъ при выходѣ изъ собранія; но ему невозможно было отвлечь своихъ мыслей отъ терпимаго имъ мученія. «Будь проклятъ этотъ Фалклендъ!» сказалъ онъ. «Презрѣнный негодяй! дѣлаетъ здѣсь столько шуму! но глупцы всегда глупы, и женщины всегда глупы; иначе и быть не можетъ! Болѣе всѣхъ должно бранить тѣхъ, кто поддерживаетъ ихъ; а Г. Клера — болѣе всякаго другаго. Этотъ человѣкъ долженъ бы знать людей и не позволять себѣ ослѣпиться мишурой и глупостями. Онъ казался человѣкомъ разсудительнымъ, и я никакъ не могъ подозрѣвать, чтобъ онъ такъ цѣнилъ весь этотъ вздоръ, вопреки разуму и приличію. Но всѣ люди одинаковы; тѣ, кого болѣе цѣнятъ, только ловчѣе другихъ. Если они и идутъ другимъ путемъ, то все къ одной цѣли. Этотъ обманывалъ долго, но это кончилось навсегда. Все зло отсюда происходитъ. Глупые обманываются; но они не упорствовали бы въ своемъ безуміи, если бъ не были ободряемы тѣми, которые могутъ ихъ вразумить.»

Спустя нѣсколько дней послѣ этого происшествія, Г. Фалклендъ посѣтилъ Г. Тирреля, къ изумленію послѣдняго. Безъ всякихъ церемоній, Г. Фалклендъ началъ объясненіемъ причины своего посѣщенія.

— Г. Тиррель, сказалъ онъ, я пришелъ съ тѣмъ, чтобъ дружески объясниться съ вами.

— Объясниться! Развѣ я васъ оскорбилъ?

— Совсѣмъ нѣтъ, государь мои; по этому я думаю, что теперь мы лучше поймемъ другъ друга.

— Какого чорта вы хотите сказать мнѣ, сударь? Увѣрены ли вы, что ваше объясненіе не поставитъ насъ еще въ худшее положеніе?

— Кажется, увѣренъ, я полагаюсь на чистоту моихъ намѣреній, и увѣренъ, что когда вы узнаете ихъ, то охотно согласитесь со мной.

— Но…. но Г. Фалклендъ, мы можемъ также и не согласиться. Одинъ человѣкъ думаетъ такъ, другой иначе. Притомъ же по чести, до сихъ поръ я не имѣю большихъ причинъ быть довольнымъ вами.

— Можетъ быть. Но мнѣ также кажется, что и я не подавалъ вамъ причины жаловаться.

— Очень хорошо, сударь, но вы не имѣли права приходить сюда безпокоить меня. Если вы намѣрены были позабавиться на мой счетъ и испытать, съ какимъ человѣкомъ имѣете дѣло, то, Богъ меня убей, если вы въ томъ успѣете.

— Нѣтъ ничего легче, сударь, какъ произойти между нами ссорѣ. Если вы этого желаете, то, не бойтесь, недостатка въ случаяхъ не будетъ.

— Богъ меня убей, я думаю вы пришли сюда съ тѣмъ, чтобы показать свое презрѣніе ко мнѣ.

— Г. Тиррель! Государь мой, остерегайтесь!

— Что, сударь? Не думаете ли грозить? Ради всѣхъ дьяволовъ, чего вы хочете отъ меня? за чѣмъ вы сюда пришли?

Грубость Тирреля возвратила Фалкленду все его хладнокровіе.

— Признаюсь, отвѣчалъ онъ, я виноватъ. Я имѣю намѣренія миролюбивыя и это привело меня къ вамъ. Какъ ни сильно могъ бы я быть раздраженъ въ другихъ обстоятельствахъ, я долженъ побѣдить себя въ эту минуту.

— А, а! ну, сударь, что жъ вы имѣете мнѣ еще сказать?

— Г. Тиррель! продолжалъ Г. Фалклендъ, вы, конечно, можете представить себѣ, что меня привела сюда не бездѣлица. Я не пришелъ бы къ вамъ безъ весьма сильныхъ причинъ. Приходъ мой могъ уже вамъ показать, какъ важно то, что я долженъ вамъ сказать. Мы находимся одинъ къ другому въ самыхъ странныхъ отношеніяхъ; если вихрь, который близокъ къ намъ, одинъ разъ увлечетъ насъ, то уже не дастъ намъ времени одуматься. Кажется, несчастный духъ ревности проникнулъ въ насъ обоихъ, я ничего такъ не желаю, какъ избавиться отъ него, и пришелъ просить вашей помощи. Мы оба не совсѣмъ терпѣливы, оба легко позволяемъ себѣ горячиться. Въ настоящихъ обстоятельствахъ, ни чуть не безчестно ни для васъ, ни для меня, взять предосторожности противъ будущаго. Можетъ прійти время, когда будемъ жалѣть, что не умѣли быть благоразумными, и когда уже поздо будетъ прибѣгать къ благоразумію. Изъ-за чего намъ быть врагами? Если вкусы наши различны, пойдемъ каждый по своему пути, не стараясь столкнуть одинъ другаго. Оба мы владѣемъ обильными средствами къ счастію; имѣемъ всё, что нужно для того, чтобъ жить долго, спокойно и счастливо, пользуясь уваженіемъ всего, насъ окружающаго. Не глупо ли оставить столь лестную перспективу, чтобъ на удачу соперничать и заводить жалкія ссоры? Между людьми нашихъ характеровъ, такое положеніе влечетъ за собою слѣдствія, которыхъ одна мысль заставляетъ меня содрогаться. Я трепещу, государь мой, чтобы слѣдствіемъ этого не была, по крайней мѣрѣ, для одного изъ насъ смерть; а для другаго угрызенія и несчастія на всю жизнь.

— Клянусь душей, вы странный человѣкъ! Что вамъ за нужда надоѣдать мнѣ своими предчувствіями и предсказаніями?

— Та нужда, что это необходимо для вашего счастія, что я лучшимъ считаю предварить васъ объ опасности, которой мы подвергаемся, нежели ожидать, когда то, чѣмъ я обязанъ себѣ, не позволитъ мнѣ быть долѣе спокойнымъ. Ссорясь подобнымъ образомъ, мы поступаемъ какъ простолюдины, которые на нашемъ мѣстѣ, точно такъ поступили бы: но сдѣлаемъ лучше: покажемъ, что имѣемъ довольно возвышенности въ душѣ, чтобъ презирать ничтожные предметы неудовольствія. Отдавъ, такимъ образомъ, себѣ справедливость, мы пріобрѣтемъ и репутацію прочнѣйшую, истинную. Ведя себя противнымъ образомъ, мы сами сдѣлаемся жертвами своихъ поступковъ и позорищемъ для нашихъ знакомыхъ.

— Вы такъ думаете? можетъ быть, въ этомъ есть что нибудь справедливое; но, что касается до меня, убей меня Богъ, если я соглашусь быть чьей бы то ни было игрушкой.

— Вы справедливы, Г. Тиррель; будемъ же вести себя такъ, чтобъ насъ уважали. Ни вы, ни я, не желаемъ перемѣнитъ направленія, нами принятаго; пойдемъ же каждый по своему пути, не препятствуя другъ другу. Пусть будетъ это нашимъ условіемъ, и примиримся другъ съ другомъ!

Сказавъ это, Г. Фалклендъ протянулъ ему руку, въ знакъ мира; но этотъ жестъ былъ слишкомъ значителенъ; дикій Тиррель, который, повидимому, — колебался уже отъ предшествовавшаго, какъ бы почувствовалъ нечаянное нападеніе, отступилъ на нѣсколько шаговъ. Г. Фалклендъ, при этой новой чертѣ грубости, готовъ былъ вспыхнуть, однако жъ принудилъ себя удержаться.

— Во всемъ этомъ я ничего не понимаю, вскричалъ Г. Тиррель, за чѣмъ, къ чорту, вы меня такъ принуждаете? Клянусь, вы намѣрены разставить мнѣ сѣти.

— Мое намѣреніе, возразилъ Г. Фалклендъ, искренно и честно. За чѣмъ отказываетесь вы отъ предложенія, внушаемаго разсудкомъ и согласнаго съ вашею и моею пользою?

Г. Тиррель имѣлъ время оправиться и принялъ свой обыкновенный характеръ.

— Хорошо, хорошо, сударь, я долженъ согласиться, что здѣсь есть нѣсколько искренности. Съ моей стороны, я также хочу быть съ вами откровененъ. Мой нравъ нѣсколько грубъ, — нѣтъ дѣла почему и какъ это; я не люблю, чтобъ меня хулили. Можетъ быть, вы сочтете это слабостью, но я не перемѣнюсь, увѣряю васъ въ этомъ. Прежде, нежели вы прибыли въ эту сторону, я жилъ здѣсь пріятно; я любилъ моихъ сосѣдей и они смотрѣли на меня хорошо. Теперь совсѣмъ другое; и доколѣ это продолжится, доколѣ я не могу сдѣлать ни одного шага изъ моего дома, чтобы не встрѣтить васъ на моей дорогѣ и не потерпѣть какого нибудь огорченія, въ которомъ вы болѣе или менѣе участвуете, — я рѣшился ненавидѣть васъ, какъ язву. И такъ, сударь, если вы изволите удалиться изъ этихъ мѣстъ, изъ королевства даже, хоть къ чорту, если вамъ угодно, только бы я не слышалъ объ васъ, — я даю вамъ слово, во всю мою жизнь не ссориться съ вами. Тогда пусть превозносятъ ваши стихи, вашу остроту, ваши куплеты, ваши бредни, какъ вещь самую удивительную, — я не стану ни мало безпокоиться.

— Г. Тиррель, одумайтесь нѣсколько. Я точно также могъ бы желать, чтобы вы оставили эту сторону. Я пришелъ къ вамъ, какъ къ равному, а не какъ къ высшему себя. Въ человѣческомъ обществѣ есть вещи, которыя должно переносить, и обязанности, которыя должно выполнятъ. Никто не долженъ воображать себѣ, что свѣтъ существуетъ для него одного. Будемъ же принимать вещи, какъ онѣ есть, и будемъ приспособляться къ неудобствамъ, которыхъ избѣжать не возможно.

— Право, сударь, хорошо связано; однако я возвращаюсь къ своему: мы таковы, какими Богъ насъ создалъ; и я ни философъ, ни поэтъ, чтобъ по пустому коверкать себя. Что касается до послѣдствій, будетъ, что будетъ: мы будемъ поступать такъ, какъ можемъ. И такъ, извольте видѣть, я не стану ломать себѣ голову надъ тѣмъ, что случится, но, клянусь, буду держать себя въ такомъ положеніи, чтобъ можно было встрѣтить всякой случай. Не скажу вамъ болѣе ничего, кромѣ того, что доколѣ вы будете становиться на моей дорогѣ, я васъ буду ненавидѣть отъ всей души; и убей меня Богъ, если я не сталъ васъ ненавидѣть еще болѣе за то, что вы пришли теперь ко мнѣ съ своей систематической чертовщиной, когда никто не думаетъ объ васъ, — для того только, чтобы доказать мнѣ, что вы умнѣе всѣхъ людей вмѣстѣ.

— Г.Тиррель, я кончилъ. Я предвидѣлъ непріятныя послѣдствія и хотѣлъ дружески предувѣдомить васъ объ нихъ. Я льстился, что чистосердечное взаимное объясненіе поселитъ между нами согласіе. Вижу, что нѣсколько обманулся; однако думаю, что хладнокровно размысливши о происходившемъ между нами, вы отдадите справедливость чистотѣ моихъ намѣреній, и почувствуете, что мое предложеніе не было неосновательно.

Сказавъ это, Г.Фалклендъ удалился. Поступки его, во все продолженіе разговора, безъ сомнѣнія, могли бы внушить довѣренность къ его словамъ. Но пылкій характеръ его не могъ остаться безъ дѣйствія во время этой сцены, и даже въ тѣ минуты, когда онъ наиболѣе удерживалъ себя, въ пріемахъ его было нѣчто высокомѣрное, что не могло не раздражить его противника; возвышенность, обнаруживавшаяся въ томъ, что онъ показывалъ, что владѣетъ собою, похожа была на прямой упрекъ. Самыя благородныя чувства внушили ему этотъ поступокъ, но онъ растравилъ только рану, которую нужно было залѣчить.

Что касается до Г. Тирреля, онъ обратился къ своему обыкновенному убѣжищу; въ нѣдрахъ своего стариннаго друга старался онъ избавиться отъ бурныхъ мыслей, его мучившихъ. "Вотъ еще, говорилъ онъ, новая хитрость со стороны этого человѣка, чтобъ доказать мнимое свое превосходство. Мы очень хорошо знаемъ, что онъ имѣетъ талантъ болтать. Безъ сомнѣнія, если бы свѣтъ управлялся словами, онъ былъ бы важная особа. О, конечно, конечно, онъ можетъ болтать, что ему угодно. Но что значитъ это пустословіе? Не посредствомъ его рѣшаютъ дѣла; я не знаю, какой дьяволъ удержалъ меня, что я не вытолкалъ его въ дверь, при концѣ счета, но всему еще будетъ время; мы съ нимъ расчитаемся и онъ дорого заплатитъ. Этотъ Фалклендъ для меня истинная язва. Онъ не знаетъ отдыха ни на минуту днемъ, я его вездѣ встрѣчаю ночью, вижу его во снѣ: онъ отравляетъ всю мою жизнь. Я хотѣлъ бы видѣть его растерзаннымъ клещами на части, съ вынутымъ сердцемъ. Не могу имѣть ни одной минуты покоя, пока онъ не отправится къ чертямъ. Не знаю, можетъ ли быть въ немъ что нибудь доброе; но для меня онъ орудіе непрестанной пытки. Одна мысль объ немъ давитъ мое сердце, какъ ужасная тяжесть. Клянусь! — я долженъ отъ него избавиться. Не думаетъ ли онъ, что я не накажу его за то, что отъ него терплю?….

Не смотря на все изступленіе Г. Тирреля, вѣроятно, онъ отдавалъ нѣкоторую справедливость своему сопернику. Съ этого времени, онъ смотрѣлъ еще на него съ большимъ отвращеніемъ, но уже не видѣлъ въ немъ врага презрѣннаго. Болѣе избѣгалъ встрѣчи съ нимъ и не старался, при всякомъ случаѣ, обнаруживать свою вражду къ нему. Казалось, онъ подстерегалъ свою жертву втайнѣ и собиралъ весь ядъ свой, чтобъ разомъ нанести ей смертельный ударъ.

Глава V.

Черезъ нѣсколько времени открылась въ той странѣ заразительная болѣзнь; дѣйствія ея были чрезвычайно быстры и множество жителей сдѣлалось ея жертвами. Одною изъ первыхъ жертвъ былъ Г. Клеръ. Нельзя представишь, сколько печали и безпокойства причинило это во всей окружности. Г. Клеръ пользовался уваженіемъ почти большимъ, какое обыкновенно питаютъ къ смертнымъ. Ровность его характера, кротость въ обращеніи, крайняя доброта сердца, соединенныя съ его талантами, невинною веселостію разговоровъ и богатымъ умомъ, дѣлали его идоломъ всѣхъ знавшихъ его. По крайней мѣрѣ онъ не имѣлъ ни одного врага между окружавшими его. Опасное его положеніе было предметомъ всеобщей печали; но казалось, онъ проживетъ еще долго, славный путь его продолжится. Можетъ быть это была только обманчивая наружность, можетъ быть, излишнее напряженіе умственныхъ способностей бросило въ существо его сѣмена болѣзни. Но проницательный наблюдатель смѣло могъ утверждать, что привычка къ умѣренности, дѣятельность духа и постоянная веселость могли бы еще надолго сохранить его отъ смерти, если бы она не постигла его нечаянно; это-то обстоятельство еще болѣе умножало общую скорбь.

Но никто столько не безпокоился, какъ Г. Фалклендъ. Можетъ быть онъ болѣе всѣхъ умѣлъ оцѣнить жизнь, которой грозила опасность. Онъ поспѣшилъ къ больному, но встрѣтилъ нѣкоторую трудность быть къ нему допущеннымъ. Г. Клеръ, знавшій, что болѣзнь его была заразительна, приказалъ, чтобъ къ нему допускали, сколько возможно, менѣе посѣтителей. Г. Фалклендъ сказалъ свое имя; отвѣчали, что ему именно запрещено входить.

Но онъ не былъ расположенъ тотчасъ отказаться отъ своего намѣренія: настоялъ съ упорствомъ и наконецъ получилъ позволеніе; его заставили только принять всѣ обыкновенныя предосторожности противъ заразы.

Фалклендъ нашелъ Г. Клера въ его спальнѣ, но не въ постели: онъ сидѣлъ въ халатѣ у окна. Лице его было ясно и спокойно, но печать смерти видна была на немъ. «Я весьма желалъ, Г. Фалклендъ, сказалъ онъ, чтобъ васъ сюда не впускали, хотя нѣтъ въ свѣтѣ человѣка, котораго могъ бы я видѣть съ большимъ удовольствіемъ; но, подумавши хорошенко, я увѣренъ, что не многіе могли бы подвергаться настоящей опасности, съ большею, нежели вы, надеждою избавиться отъ нея. По крайней мѣрѣ, что касается до васъ, если бы крѣпость и была взята, то не по измѣнѣ коменданта. Не могу вамъ сказать, какимъ образомъ я, проповѣдующій теперь вамъ о благоразуміи, самъ обманутъ имъ; но мой примѣръ не долженъ васъ лишать бодрости; я не зналъ опасности, иначе велъ бы себя съ большею осмотрительностію».

Вошедши одинъ разъ въ домъ своего друга, Г. Фалклендъ уже не хотѣлъ съ и имъ разлучиться. Г. Клеръ, думая, что здѣсь, на одномъ мѣстѣ, онъ подвергается менѣе опасности, нежели перемѣняя непрестанно воздухъ, не настоялъ болѣе. «Г. Фалклендъ» сказалъ онъ, «когда вы вошли, я оканчивалъ свое завѣщаніе. Прежнія мои распоряженія не понравились мнѣ, и въ настоящемъ моемъ положеніи я не хотѣлъ звать нотаріуса. Въ самомъ дѣлѣ, странно было бы, чтобы человѣкъ со смысломъ и съ чистыми и прямыми намѣреніями, не могъ сдѣлать этого самъ.»

Г. Клеръ продолжалъ разговаривать такъ легко и свободно, какъ будто былъ совершенно здоровъ. Судя по его спокойному виду, тихому и веселому тону, никакъ нельзя было бы вообразишь, что послѣдняя минута его приближалась. Онъ ходилъ, разсуждалъ, шутилъ такъ, какъ человѣкъ, совершенно владѣющій собою; но съ каждою четвертью часа видъ его ощутительно измѣнялся. Устремивъ на него глаза, Г. Фалклендъ не терялъ его изъ виду ни на минуту и разсматривалъ съ безпокойствомъ, смѣшаннымъ съ удивленіемъ.

— Фалклендъ, сказалъ больной, повидимому, подумавши нѣсколько минутъ, я чувствую, что скоро умру, болѣзнь моя странна. Вчера я казался совершенно здоровымъ, а завтра буду безчувственный трупъ. Какъ любопытно изучать черту, раздѣляющую жизнь и смерть бѣдныхъ людей. Быть сей часъ дѣятельнымъ, веселымъ, проницательнымъ, обладать множествомъ познаній, быть способнымъ забавлять людей, наставлять, хвалить ихъ, и, черезъ минуту, быть не болѣе, какъ матеріею, лишеннаю жизни и движенія, безполезною тяжестію на поверхности земли: вотъ исторія многихъ людей, скоро будетъ она и моею.

— Мнѣ казалось, что я долженъ еще многое сдѣлать въ этомъ мірѣ; но этого не будетъ. Должно удовольствоваться тѣмъ, что сдѣлано, напрасно призываю я всю нравственную мою силу; непріятель мой слишкомъ силенъ и слишкомъ жестокъ: онъ не даетъ мнѣ собраться съ силами; это не въ моей власти; все во власти обстоятельствъ, непрестанно слѣдующихъ одно за другимъ. Благо общее, великое дѣло вселенной, пойдетъ своимъ путемъ, хотя я, съ своей стороны, не могу болѣе трудиться для него. Стараться объ этомъ предоставляется рукамъ сильнѣйшимъ и юнѣйшимъ, — вамъ, Фалклендъ, и вамъ подобнымъ. Мы стоили бы презрѣнія, если бы надежда усовершенствованія рода человѣческаго не доставляла намъ удовольствія чистаго и совершеннаго, хотя не знаемъ, доживемъ ли до того, чтобъ участвовать въ плодахъ его. Мало завидовали бы люди будущему, если бы наслаждались столь полнымъ спокойствіемъ, какъ я.

Г. Клеръ не ложился цѣлый день, предаваясь легкому развлеченію и упражняя свои нравственныя способности: и это, можетъ быть, удобнѣе могло освѣжать и укрѣплять его органы, нежели, какъ еслибы онъ успокоился. Время отъ времени, онъ чувствовалъ кризисъ; но ощутивъ его, тотчасъ показывалъ видъ, что побѣждаетъ болѣзнь, и, казалось, улыбался ея безсилію. Три или четыре раза онъ обливался сильнымъ потомъ, за которымъ слѣдовала чрезвычайная сухость ножи и сильный жаръ. Скоро онъ покрылся синеватыми пятнышками; потомъ появлялся лихорадочный ознобъ; но онъ выдерживалъ его съ большею твердостію. Наконецъ онъ сдѣлался спокоенъ и, какъ уже наступила ночь, рѣшился лечь въ постель.

— Г. Фалклендъ, сказалъ онъ, пожимая ему руку, умереть не такъ трудно, какъ многіе воображаютъ. Видя смерть вблизи, невольно удивляешься, что столь важный переворотъ совершается такъ легко.

Прошло нѣсколько минутъ, какъ онъ легъ въ постель, и, какъ все было спокойно, Г. Фалклендъ думалъ, что онъ уснулъ; не ошибался. Г.Клеръ вдругъ открылъ занавѣсъ и взглянулъ на своего друга. "Я не могу спать, « сказалъ онъ. „Нѣтъ, если бы я могъ уснуть, то считалъ бы себя безопаснымъ; но рѣшено: я долженъ пасть въ борьбѣ съ болѣзнію.“

— Г. Фалклендъ, я думалъ объ васъ. Я не знаю ни кого, кому будущность представляла бы прекраснѣйшія надежды; но смотрите за собой. Не лишите міръ выгодъ, которыя обѣщаютъ ему ваши добродѣтели. Я знаю, какъ силы, такъ и слабости ваши; вы имѣете характеръ пылкій и раздражительный, когда коснется до чести, и если этотъ характеръ одинъ разъ увлечетъ васъ на ложный путь, то бы можете сдѣлаться столько же вреднымъ для подобныхъ себѣ, сколько бы могли быть имъ полезнымъ. Старайтесь не шутя избавиться отъ этой ошибки.

— Но если въ краткомъ объясненіи, которое позволяетъ мнѣ настоящее мое положеніе, я не могу думать о томъ, чтобы произвести въ васъ столь вожделѣнное преобразованіе, то по крайней мѣрѣ могу сдѣлать нѣчто: я могу васъ предупредить, что вы должны беречься опасности, какъ вижу очень близкой. Остерегайтесь Г. Тирреля. Не презирайте его, какъ противника, недостойнаго васъ. Отъ малыхъ причинъ можетъ произойти великое зло. Г. Тиррель наглъ и грубъ; а вы слишкомъ горячи, чувствительны къ малѣйшему оскорбленію. Не жалко ли было бы, если бы человѣкъ, гораздо низшій васъ, не могущій равняться съ вами ни въ какомъ отношеніи, такую жизнь, какъ ваша, содѣлалъ бы цѣпью преступленій и несчастій? Подумайте объ этомъ хорошенько. Я не требую отъ васъ обѣщанія; не хочу связывать васъ узами суевѣрія; я хочу, чтобы вами управляли разумъ и справедливость.» Это объясненіе глубоко тронуло Г. Фалкленда. Столь благородное вниманіе со стороны Г. Клера, въ подобную минуту, наполнило его столь живымъ чувствомъ признательности, что онъ не могъ почти найти отвѣта. Съ усиліемъ произнесъ онъ нѣсколько краткихъ фразъ. «Я буду вести себя лучше……. Ничего не бойтесь съ моей стороны…… Ваши превосходные совѣты ни на минуту не выйдутъ изъ моей памяти.»

Г. Клеръ обратился къ другому предмету. «Я васъ назначилъ моимъ душеприкащикомъ: вы не откажете мнѣ въ этой послѣдней дружеской услугѣ. Еще не давно я имѣю честь васъ знать; но и въ это короткое время я наблюдалъ за вами и узналъ совершенно вашу душу. Не дайте же обмануться въ гордыхъ надеждахъ, внушенныхъ вами. Я сдѣлалъ завѣщаніе. Старинные знакомые мои, отъ самаго того времени, какъ живу на свѣтѣ, особенно тѣ, съ которыми жилъ въ тѣсныхъ связяхъ, всѣ еще дороги моему сердцу. Я не имѣлъ времени созвать ихъ въ настоящихъ обстоятельствахъ, я даже не хотѣлъ этого; но надѣюсь, что они будутъ вспоминать обо мнѣ съ большею любовію, нежели какъ обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ.»

Облегчивъ, такимъ образомъ, свое сердце, Г. Клеръ нѣсколько часовъ не говорилъ ни слова. Утромъ Г. Фалклендъ открылъ также занавѣсъ и смотрѣлъ на мудреца на смертномъ одрѣ его. Глаза Г. Клера были открыты и тотчасъ обратились на юнаго друга его.

— Надѣюсь, что вамъ лучше, сказалъ Г. Фалклендъ въ полголоса, какъ бы опасаясь его обезпокоить. Г. Клеръ протянулъ къ нему руку, послѣдній пожалъ ее въ своей. "Гораздо лучше, « сказалъ Г. Клеръ глухимъ, чуть слышимымъ голосомъ, „рѣшено: труды мои кончились….. прощайте…… помните….“ Это были послѣднія слова его. Онъ прожилъ еще нѣсколько часовъ; нѣсколько разъ, губы его, казалось, двигались. Онъ умеръ не произнеся ни одной жалобы.

Вся эта сцена сильно тронула Г. Фалкленда. Надежда на благопріятный кризисъ и опасеніе возмутить послѣднія минуты своего друга, сдѣлали его безмолвнымъ. Въ теченіе послѣдняго получаса онъ оставался неподвижнымъ, устремивъ глаза на Г. Клера: онъ наблюдалъ малѣйшій вздохъ, самое легкое движеніе больнаго. Все еще оставался онъ въ томъ же положеніи: нѣсколько разъ ему казалось, что онъ замѣчаетъ въ его безчувственныхъ чертахъ возвращеніе жизни. Наконецъ, переставъ обманывать самаго себя, онъ вскричалъ съ величайшею горестію: „И такъ, кончено!“

Онъ хотѣлъ броситься на тѣло своего друга; присутствовавшіе удержали его и хотѣли увлечь въ другую комнату, но онъ вырвался изъ рукъ ихъ и стремился къ этому одру горести.

— И такъ, вотъ все, что осталось отъ такого генія, отъ такихъ добродѣтелей, отъ этого соединенія прекраснѣйшихъ качествъ! Свѣтъ міра исчезъ навсегда! а вчера……. вчера…… Клеръ! за чѣмъ не умеръ я вмѣсто тебя? Минута ужасная! потеря незамѣнимая! Похищенъ во всей зрѣлости генія, во всей силѣ души! Дни его пресѣклись въ ту самую минуту, когда могли бы быть полезны для свѣта въ тысячу разъ болѣе, нежели когда нибудь прежде. Ахъ! онъ рожденъ былъ для наставленія мудрыхъ, для руководительства людей! и вотъ все, что намъ осталось отъ него! Эти краснорѣчивыя уста заключились навсегда! Это сердце, столь пламенное и дѣятельное, навсегда охладѣло! Лучшій, мудрѣйшій изъ людей пересталъ существовать и люди кажутся нечувствительными къ его потерѣ»!

Г. Тиррель, также не безъ внутренняго движенія узналъ о смерти Г. Клера; но это движеніе было совсѣмъ другаго рода. Онъ признавался, что не могъ простить Г. Клеру пристрастія его къ Г. Фалкленду, и потому не могъ слишкомъ жалѣть его; но что если бы онъ и забылъ всѣ прежнія несправедливости Г. Клера, то неудовольствіе его находило новую пищу. Фалклендъ ни на минуту не оставлялъ изголовья его постели, какъ будто ни кто другой не былъ достоинъ чести принять довѣренность и послѣднія мысли умершаго. Но, что хуже всего — это исполненіе духовнаго завѣщанія. «Во всемъ хочетъ упредить меня этотъ жалкій педантъ, не имѣющій въ себѣ ничего, что составляетъ человѣка! Во всемъ брать поверхность надъ тѣми, которые стоютъ больше его! Неужели всѣ сдѣлались глупы или нѣтъ уже мѣры для оцѣненія заслугъ? И этотъ Г. Клеръ, допустившій обольстить себя его гримасамъ! отдавшій преимущество слабому болтуну предъ людьми солидными и еще на смертной постели своей! „

Г. Тиррель, при дикой грубости своей и необразованности ума, имѣлъ, какъ обыкновенно бываетъ, нѣкоторыя грубыя религіозныя идеи. Онъ говорилъ еще:

— Безъ сомнѣнія, онъ постыдился бы, если бы лучше зналъ свое положеніе. Ахъ! душа его должна будетъ отдать отчетъ; онъ жестоко содѣйствовалъ возмущенію моего покоя; и какія бы ни были изъ этого послѣдствія, онъ будетъ виноватъ!“ Смерть Г. Клера похитила человѣка, который могъ укрощать запальчивость двухъ соперниковъ и обуздывать изступленіе Г. Тирреля. Нравственная власть этого знаменитаго сосѣда всегда держала деревенскаго тирана подъ невольнымъ игомъ; и, не смотря на обыкновенное бѣшенство своего характера, онъ никогда не обнаруживалъ ненависти къ Г. Клеру, до этихъ послѣднихъ минутъ. Въ короткое время, протекшее отъ той эпохи, какъ знаменитый человѣкъ поселился въ этомъ кантонѣ, до возвращенія Фалкленда съ твердой земли, даже казалось, что поступки Г. Тирреля сдѣлались нѣсколько лучше.

Плѣнительнымъ обхожденіемъ своимъ Г. Клеръ привлекалъ къ себѣ даже тѣхъ, кому дѣлалъ наставленія, и тѣ, которые наиболѣе должны были принуждать себя изъ опасенія ему не понравишься, никогда не питали къ нему непріязни. Правда, г. Тиррель не желалъ бы, чтобы человѣкъ, столь отличный, занялъ его мѣсто въ обществѣ, въ которомъ столь долго владычествовалъ онъ, какъ не ограниченный господинъ, но съ такимъ человѣкомъ, каковъ Г. Клеръ, онъ не могъ соперничать; онъ покорялся уваженію, внушаемому столь высокою славою, и мелочная ревность къ ложной чести должна была молчать передъ человѣкомъ, который былъ столько выше другихъ.

Непріязнь, между двумя соперниками, уменьшало до нѣкоторой степени хорошее дѣйствіе, которое присутствіе и добродѣтели Г. Клера начинали производить надъ Г. Тиррелемъ. Но когда вдругъ это вліяніе прекратилось, насильственный нравъ послѣдняго, не чувствуя ничего, что обуздывало бы его, обнаружился еще сильнѣе, нежели прежде. Сосѣдство ненавистнаго соперника сдѣлало его мрачнѣе и диче; окружавшіе его отъ того еще болѣе почувствовали тягость его тиранства. Съ каждымъ днемъ являлись новые примѣры его добродѣтели, которые дѣйствовали на эту безпрестанно возраставшую ненависть, и сообщали ей болѣе и болѣе яду.

Глава VI.

Послѣдствія не замедлили обнаружиться; первый встрѣтившійся случай, нѣкоторымъ образомъ, рѣшилъ катастрофу. До сихъ поръ я говорилъ только объ обстоятельствахъ, повидимому, неимѣвшихъ между собою большой связи, хотя онѣ довели обѣ стороны до этого взаимнаго отношенія, имѣвшаго столь гибельныя слѣдствія. То, что остается еще разсказывать, послѣдовало быстро и ужасно. Роковое облако, скрывающее въ нѣдрѣ своемъ смерть, увеличивается, приближается и, кажется, вызываетъ всю силу и благоразуміе человѣческое остановить его.

Г. Тиррель имѣлъ въ своихъ помѣстьяхъ откупщика, по имени Гавкинса. — Увы! я не могу произносить этого имени, не представляя въ тоже время горестныхъ сценъ, соединенныхъ съ его воспоминаніемъ! Въ началѣ Г. Тиррель принялъ этого Гавкинса будто подъ свое покровительство, отъ самовольныхъ поступковъ одного сосѣдственнаго Сквайра; потомъ Гавкинсъ сдѣлался предметомъ преслѣдованій самаго Г. Тирреля. Вотъ начало ихъ сношеній. Кромѣ аренды во владѣніяхъ Сквайра, о которомъ я говорилъ, Гавкинсъ имѣлъ еще не большую собственную землю, полученную въ наслѣдство отъ отца: потому, онъ имѣлъ право подавать голосъ на выборахъ въ томъ графствѣ. При одномъ выборѣ, по которому происходили жаркіе споры, владѣтель фермы Гавкинсовой, заставлялъ его подать голосъ въ пользу кандидата, котораго сторону самъ держалъ. Гавкинсъ отказался и вскорѣ потомъ получилъ приказъ оставить ферму.

Въ тоже время случилось, что Г. Тиррель съ жаромъ принималъ сторону другаго кандидата, и какъ земля Г. Тирреля была смежна съ жилищемъ Гавкинса, бѣдный изгнанный откупщикъ разсудилъ, что ему нечего больше дѣлать, какъ итти въ домъ этого джентльмена и открыть ему свое состояніе. Г. Тиррель выслушалъ его съ большимъ вниманіемъ.

— Хорошо, другъ мой, сказалъ онъ; правда и мнѣ бы очень хотѣлось, чтобъ выборъ палъ на Г. Джекмена; но ты знаешь обычай, что откупщикъ, въ подобномъ случаѣ, долженъ подавать голосъ, сообразуясь съ волею своего господина. Я не намѣренъ покровительствовать возмущенію.

— Это справедливо, возразилъ Гавкинсъ; я въ этомъ согласенъ, и безъ малѣйшаго затрудненія подалъ бы голосъ согласно съ волею самаго господина, въ пользу всякаго человѣка, въ цѣломъ королевствѣ кромѣ Сквайра. Должно сказать вамъ, что однажды его охотникъ перескочилъ черезъ мой плетень, и въ самомъ лучшемъ мѣстѣ смялъ хлѣбъ, когда тотъ былъ готовъ къ жатвѣ, между тѣмъ, какъ до дороги было не больше пятидесяти шаговъ. Мошенникъ, если не противно вашей чести, сыгралъ со мной такую шутку уже раза три или четыре. Я спросилъ только у него, для чего онъ такъ сдѣлалъ? неужели у него нѣтъ совѣсти, губить такимъ образомъ жниво добрыхъ людей. Въ эту минуту пріѣхалъ Сквайръ. Извините, ваша честь, этотъ дворянинъ не стоитъ и удара кулака. Онъ бросился на меня, вспыхнулъ отъ гнѣва и грозилъ мнѣ своею плетью……. Я сдѣлаю для своего господина все, что ему угодно будетъ приказывать мнѣ, какъ честный откупщикъ, но никогда не подамъ голоса за человѣка, грозившаго мнѣ плетью……. И между тѣмъ, не во гнѣвъ вашей чести, я, жена и дѣти мои выгнаны, и Богъ видитъ, что я не знаю, какъ доставать хлѣбъ. Я жалкій бѣднякъ, работавшій цѣлую жизнь, котораго не чѣмъ упрекнуть; это тяжко. Сквайръ Унтервудъ высылаетъ меня изъ своей фермы, и если ваша честь не изволитъ принять меня, я въ цѣломъ округѣ не вижу дворянина, который бы сжалился надо мною, изъ страха, какъ они говорятъ, ободрить своихъ откупщиковъ къ непокорности.

Послѣднія слова имѣли дѣйствіе на Г. Тирреля.

— Хорошо, хорошо, другъ мой, сказалъ онъ, увидимъ, что можно сдѣлать. Порядокъ и подчиненность вещи очень хорошія; но и господа должны умѣть вести себя. Послѣ твоего разсказа, я вижу, что ты нѣсколько виноватъ. Марловъ не что иное, какъ наглый глупецъ: это правда; когда человѣкъ не уважаетъ себя, по чести, тѣмъ хуже для него. Я ненавижу, какъ язву, этихъ офранцузившихся негодяевъ; и, признаюсь, не доволенъ, что мой сосѣдъ, Унтервудъ, принимаетъ сторону этого плута. Гавкинсъ……. не такъ ли тебя зовутъ? Хорошо, завтра увидишься съ Барнесомъ, моимъ управителемъ, онъ съ тобой поговоритъ отъ меня.

Говоря это, Г. Тиррель припомнилъ, что у него была одна праздная ферма, почти такой же цѣны, какъ та, которую нанималъ Гавкинсъ у Г. Унтервуда. Онъ тотчасъ посовѣтовался съ своимъ управителемъ и находя это дѣло выгоднымъ во всѣхъ отношеніяхъ, принялъ Гавкинса въ число своихъ откупщиковъ. Г. Унтервудъ былъ оскорбленъ этимъ поступкомъ, котораго никто другой, кромѣ Тирреля, не могъ бы себѣ позволить, какъ противнаго обычаю деревенскихъ дворянъ. Онъ говорилъ, что если ободряютъ откупщиковъ въ столь неизвинительной непокорности, то нельзя болѣе ожидать ни какого порядка. Каждый дворянинъ, истинно любящій свое отечество, долженъ лучше уступить при выборѣ, нежели сдѣлать подобную вещь; вошедши въ обычай, это непремѣнно можетъ лишить ихъ навсегда средствъ управлять выборами. Крестьяне сами по себѣ уже слишкомъ грубы и упрямы; съ каждымъ днемъ становится труднѣе держать ихъ въ подчиненности; и, если дворяне столь мало заботятся о благѣ общемъ, что поддерживаютъ ихъ дерзость, то нельзя сказать, до чего наконецъ все дойдетъ.

Эти предостереженія не производили никакого вліянія на Г. Тирреля. Правда, духъ, внушавшій ихъ, былъ очень согласенъ съ его собственными чувствами; но характеръ его былъ слишкомъ насильственъ для того, чтобъ покориться расчетамъ политики, быть однообразнымъ и послѣдовательнымъ; притомъ, каковы бы ни были его поступки, онъ не позволилъ бы никогда, чтобъ совѣты другаго возвратили его на истинный путь. Чѣмъ болѣе охуждали покровительство его Гавкинсу, тѣмъ болѣе обнаруживалъ онъ упорства и непреклонности; ему не трудно было, и не входя въ споры, заставить всѣхъ молчать и заглушить ихъ голосъ въ клубахъ и другихъ собраніяхъ. Впрочемъ Гавкинсъ имѣлъ нѣкоторыя качества, которыми онъ могъ снискать себѣ благосклонность Г. Тирреля. Грубые пріемы и необходительный характеръ дѣлали его нѣсколько подобнымъ его господину, и какъ онъ выказывалъ эти свойства тѣмъ, которые подвергались его неудовольствію, а не Г. Тиррелю; то послѣдній смотрѣлъ на нихъ съ нѣкотораго рода удовольствіемъ. Однимъ словомъ, Гавкинсъ каждый день видѣлъ новые опыты благосклонности своего покровителя. Черезъ нѣсколько времени, онъ сдѣлался помощникомъ Г. Барнеса, въ должности сборщика арендныхъ денегъ, а еще черезъ нѣкоторое время, получилъ откупъ фермы, которую занималъ.

Г. Тиррель рѣшился возвышать это покровительствуемое имъ семейство, при всякомъ удобномъ случаѣ.

Гавкинсъ имѣлъ сына, осмнадцатилѣтняго юношу, живаго, проворнаго, одареннаго счастливыми способностями души. Этотъ молодой человѣкъ былъ чрезвычайно любимъ своимъ отцемъ, который, казалось, ни о чемъ столько не заботился, какъ объ устроеніи счастія своего сына.

Г. Тиррель уже отличилъ его два или три раза и казался очень довольнымъ имъ; мальчикъ, иногда водившій на охоту собакъ, имѣлъ случай показать Сквайру свое проворство и ловкость. Особенно однажды отличился онъ, и Г. Тиррель, не медля, предложилъ отцу, что онъ беретъ его въ услугу къ себѣ и поручитъ ему водить собакъ, доколѣ можно будетъ дать ему другое, выгоднѣйшее мѣсто въ домѣ.

Гавкинсъ былъ пораженъ этимъ предложеніемъ. Въ нерѣшимости, онъ искалъ, чѣмъ бы отклонить его. Онъ сказалъ, что молодой человѣкъ во многомъ полезенъ ему самому, и надѣется, что его честь не захочетъ болѣе настоять и не лишить его этой помощи. Для всякаго, кромѣ Г. Тирреля, было бы достаточно этихъ причинъ; но я уже часто имѣлъ случай говорить объ этомъ джентльменѣ, что онъ, рѣшившись на что нибудь, не оставлялъ своего намѣренія, ни за что въ свѣтѣ, и что противорѣчіе дѣлало его только упорнѣе и непреклоннѣе къ достиженію желанія; если бы даже прежде оно было и не слишкомъ сильно. Сначала, онъ принялъ, казалось, очень хорошо извиненія Гавкинса, и находилъ ихъ совершенно удовлетворительными; но впослѣдствіи, съ каждымъ разомъ, когда онъ видѣлъ молодаго человѣка, желаніе имѣть его въ своей службѣ, усиливалось, и онъ не переставалъ говорить отцу о своихъ намѣреніяхъ касательно его. Наконецъ, замѣтивъ, что молодой человѣкъ не показывался на охотѣ, онъ началъ подозрѣвать, что это происходитъ отъ намѣренія воспротивиться его желанію.

Раздраженный этимъ подозрѣніемъ, котораго скрывать не позволялъ ему его характеръ, онъ приказалъ призвать къ себѣ Гавкинса. „Гавкинсъ!“ сказалъ онъ ему сердитымъ тономъ, „я недоволенъ тобою. Два или три раза я говорилъ тебѣ объ этомъ мальчикѣ, котораго я хочу принять къ себѣ въ службу; по какой причинѣ, ты такъ худо отвѣчаешь на мои милости? Ты долженъ знать, что я не люблю неповиновенія. Когда я предлагаю покровительство, то мнѣ не пристало видѣть, что его отвергаютъ люди, подобные тебѣ; я сдѣлалъ тебя тѣмъ, что ты теперь, и я же могу привести тебя въ состояніе еще худшее того, изъ котораго извлекъ. Остерегайся!“

— Не во гнѣвъ вашей чести, сказалъ Гавкинсъ, я долженъ сказать, что бы были для меня добрымъ господиномъ, и потому хочу говорить откровенно; надѣюсь, что вы не пожелаете мнѣ зла. Этотъ мальчикъ все для меня: онъ моя подпора и утѣшеніе въ старости.

— Хорошо; но что изъ этого? Можетъ ли это быть причиною того, что ты противишься его счастію?

— Напротивъ, пусть ваша честь изволитъ меня выслушать. Можетъ быть, это маленькая слабость во мнѣ, но я не знаю, что съ ней дѣлать. Отецъ мой, изволите видѣть, былъ духовный. Всѣ въ нашей фамиліи жили съ честью и я не могу безъ скорби подумать, что мой сынъ будетъ слугою. Изволите видѣть, я никогда не видѣлъ, чтобъ слуги годились къ чему нибудь доброму, по крайней мѣрѣ, мнѣ не хотѣлось бы, чтобъ мой Леонардъ сдѣлался похожимъ на этихъ людей. Богъ меня да проститъ, если я обижаю ихъ; но, изволите видѣть, дѣло это очень важно: я не хочу рисковать благополучіемъ моего сына, когда, благодаря вашей милости, имѣю средства предохранять его отъ опасности. Теперь онъ благоразуменъ и трудолюбивъ, и знаетъ, чего стоитъ. Можетъ быть, я глупъ, что говорю такъ вашей чести; но вы всегда были для меня добрымъ господиномъ и я не могу васъ обманывать.

Г. Тиррель выслушалъ эту рѣчь до конца, не говоря ни слова: удивленіе связывало его языкъ. Если бы упалъ громъ у ногъ его, онъ не показалъ бы большаго изумленія. Онъ воображалъ, что Гавкинсъ, только по излишней нѣжности къ сыну, не хотѣлъ отдалить его отъ себя ни на минуту, но истинной причины отказа никакъ не подозрѣвалъ.

— А! а! ты дворянинъ, — не такъ ли? Твой отецъ былъ духовный! Дѣти твои не могутъ вступить въ мою службу! Какъ, безстыдный мошенникъ! Для этого принялъ я тебя къ себѣ, когда Г. Унтервудъ выгналъ тебя за твою дерзость? И такъ я змѣю отогрѣлъ въ пазухѣ! А! а! этотъ господчикъ подвергается опасности испортишься. Онъ слишкомъ знаетъ себѣ цѣну, чтобъ служить мнѣ! Вонъ, наглецъ! прочь съ глазъ моихъ! Знай, что я не хочу имѣть дворянъ на своей землѣ; не пощажу ни одного изъ нихъ, подобнаго тебѣ: слышишь ли? Но слушай меня, приведи сюда завтра своего сына и проси прощенія въ своей дерзости, или клянусь! я сдѣлаю тебя столь несчастнымъ, что лучше бы тебѣ не родиться.

Подобной выходки было уже слишкомъ для терпѣнія Гавкинса.

— Не во гнѣвъ вашей чести, сказалъ онъ, мнѣ не нужно завтра опять приходить сюда для окончанія дѣла. Я рѣшился твердо и время не можетъ перемѣнить моей рѣшимости. Очень жалѣю, что оскорбляю вашу честь и знаю, очень хорошо знаю, что вы можете мнѣ сдѣлать много зла; но надѣюсь, сердце ваше не такъ жестоко, чтобъ вы захотѣли наказывать бѣднаго отца семейства за любовь его къ сыну, если даже эта любовь и заставила его поступить глупо; я иначе поступить не могу: ваша честь пусть дѣлаетъ, что угодно. Самый бѣдный рабъ, какъ говорятъ, имѣетъ что нибудь такое, чего онъ ни за что не уступитъ. Я потеряю все, что имѣю; пойду въ поденьщики, если это нужно, и съ сыномъ; но никогда не сдѣлаю его слугою.

— Хорошо, хорошо, другъ, очень хорошо, возразилъ Г. Тиррель, въ бѣшенствѣ отъ ярости. Повѣрь, вспомнить; я унижу твою гордость, убей меня Богъ! Гдѣ мы? Бѣднякъ, державшій аренду въ сорокъ акровъ, смѣетъ презирать своего господина! Я раздавлю тебя въ прахъ!…. Постарайся, бездѣльникъ, я тебѣ говорю, запереть свою дверь, оставить мою землю, и бѣжать, какъ будто бы дьяволъ гнался за тобой. Считай себя счастливымъ, если останешься живымъ; благодари мое человѣколюбіе, котораго ты не заслуживаешь. За все золото Индіи, клянусь, я не соглашусь терпѣть болѣе ни одной минуты на своей землѣ подобнаго бездѣльника.

— За чѣмъ такъ скоро? не во гнѣвъ вашей чести, отвѣчалъ Гавкинсъ твердымъ тономъ; надѣюсь, что вы объ этомъ лучше подумаете и увидите, что меня не за что бранить; а если и не такъ, то вы не совсѣмъ можете мнѣ сдѣлать зло. Хотя я человѣкъ и бѣдный, не во гнѣвъ вашей чести; но все же человѣкъ, изволите видѣть.

— Затворить мою дверь, о! нѣтъ, я имѣю контрактъ на свою ферму, и не оставлю ее такимъ образомъ. Я думаю, что и для бѣдныхъ есть законы, точно такъ же, какъ для богатыхъ!

Смѣлый и твердый тонъ откупщика до высочайшей степени раздражилъ Г. Тирреля, не привыкшаго къ противорѣчію. Во всѣхъ его земляхъ не было ни одного арендатора, по крайней мѣрѣ, равнаго Гавкинсову состоянія, которому бы, какъ обыкновенная учтивость этихъ людей, такъ, и еще болѣе, деспотическій характеръ Г. Тирреля позволили говорить передъ нимъ подобнымъ образомъ. „Превосходно! Клянусь душой! Богъ меня убей навсегда!“ повторялъ Г. Тиррель, ты рѣдкій бездѣльникъ. А! ты имѣешь контрактъ, говоришь ты? Клянусь! мы слишкомъ уже пали, если контрактъ можетъ служить защитою для подобныхъ тебѣ бездѣльниковъ, противъ владѣтеля земли. Но ты хочешь видѣть, кто изъ насъ проворнѣе будетъ, не такъ ли? О! хорошо, другъ, очень хорошо; клянусь! Я согласенъ отъ всего сердца. Богъ меня убей! прежде нежели ты отсюда пойдешь, я покажу тебѣ прекраснѣйшую штуку по своему. Но удались отъ меня, дерзкій! я не буду говорить ничего болѣе. Не грязни болѣе моего пола.»

Говоря языкомъ свѣта, Гавкинсъ въ настоящемъ случаѣ былъ виноватъ въ двойной дерзости. Онъ говорилъ съ своимъ господиномъ тономъ свободнымъ и рѣшительнымъ, котораго конституція и обычай земли не позволяютъ низшему, но сверхъ этого, позволивъ себѣ увлечься движеніемъ живости, онъ бы долженъ былъ предвидѣть послѣдствія. Съ этой стороны могло считаться глупостію, заводить ссору съ человѣкомъ такого состоянія и столь богатымъ, какъ Г. Тиррель. Это была борьба лани со львомъ. Всего легче можно было предвидѣть, что ему ни къ чему не послужитъ то, что право было на его сторонѣ, когда на сторонѣ противника были богатства и кредитъ; и слѣдовательно всѣ средства сдѣлать закономъ все, него бы ни захотѣлъ онъ. Послѣдствія совершенно оправдали это; богатство и деспотизмъ, подкрѣпитъ свои притѣсненія тѣми же самыми законами, которые, въ началѣ, слѣпыми законодателями положены, можетъ быть, для защиты бѣднаго.

Съ этой минуты Г. Тиррель поклялся разорить Гавкинса, и не пренебрегалъ ни однимъ средствомъ, могущимъ причинить убытокъ или оскорбленіе несчастному предмету его преслѣдованія. Онъ отнялъ у него должность сборщика, и приказалъ Барнесу, равно какъ и всѣмъ прочимъ своимъ людямъ, дѣлать ему возможное зло при всякомъ случаѣ. Часть принадлежавшей къ Гавкинсовой фермѣ земли, засѣваемая рожью, была ниже сосѣдственной земли, и потому время отъ времени подвергалась наводненію отъ рѣки, мимо ея протекавшей. Г. Тиррель, имѣвшій на ней шлюзъ, приказалъ его тайно разрушить за пятдесятъ дней до жатвы; наводненіе потопило хлѣбъ. Сверхъ того, на мѣстахъ возвышенныхъ приказалъ разломать плетни и пустить на нихъ скотъ, чтобъ такимъ образомъ истребить и остатокъ посѣва. Все это касалось только части собственности несчастнаго крестьянина; но Г. Тиррель не остановился на этомъ. Въ скотѣ Гавкинсовомъ вдругъ открылся падежъ, по нѣкоторымъ обстоятельствамъ, подозрительный. Это сильно возбудило бдительность и дѣятельность Гавкинса, и онъ наконецъ не сомнѣвался, что причиною этого былъ Г. Тиррель. Гавкинсъ, очень хорошо знавшій, что законы скорѣе могли послужить орудіемъ для тиранства богатыхъ, нежели защитою отъ ихъ злоупотребленій, до сихъ поръ тщательно избѣгалъ мѣръ судебныхъ. Въ послѣднемъ обстоятельствѣ онъ счелъ преступленіе столь важнымъ, что, по его мнѣнію, званіе виновнаго, каково бы оно ни было, не могло избавить его отъ строгости законовъ. Послѣдствія показали, что первое рѣшеніе его было лучше и онъ раскаялся, что рѣшился дѣйствовать иначе.

Этого только и ожидалъ Г. Тиррель, и едва вѣрилъ своему счастію, когда ему сказали, что Гавкинсъ затѣваетъ тяжбу съ нимъ. Радость его была чрезмѣрна; онъ поздравлялъ себя, что разореніе того, которому онъ покровительствовалъ прежде, наконецъ неминуемо. Посовѣтовавшись съ своимъ адвокатомъ, онъ приказалъ ему употребить всѣ уловки своего ремесла. Опроверженіе доноса безпокоило его менѣе всего; главная забота обращена была на то, чтобъ тянуть дѣло отъ срока до срока, изъ суда въ судъ. "Это былъ бы стыдъ для образованнаго государства, " говорилъ Г. Тиррель, «если бъ дворянинъ, оскорбленный наглымъ простолюдиномъ, не нашелъ въ своемъ кошелькѣ средствъ къ защитѣ и преслѣдованію недостойнаго противника, доколѣ онъ не будетъ голъ, какъ соколъ.» Впрочемъ процессъ не столько занималъ г. Тирреля, чтобъ онъ не употреблялъ уже другихъ средствъ мучить своего бѣднаго арендатора. Между прочими онъ выдумалъ одно, которое могло болѣе стѣснить, нежели разорить Гавкинса. Мысль объ этомъ подало отдѣльное положеніе дома Гавкинсова, житницъ его и строеній фермы. Эти строенія стояли на уголкѣ земли, соединявшей ихъ съ прочими владѣніями Г. Тирреля и были окружены посѣвомъ одного изъ откупщиковъ Г. Тирреля, самаго преданнаго ему. Дорога къ торговому городку занимала значительную часть этого поля, прямо противъ дома Гавкинса. До сихъ поръ не выходило ничего худаго изъ этого положенія, потому что съ незапамятныхъ временъ, широкая тропа въ прямой линіи вела отъ Гавкинсова дома на большую дорогу. По согласію Г. Тирреля и его угодливаго откупщика, эта тропа или поперечная дорожка была заперта, и Гавкинсъ сдѣлался какъ бы заключеннымъ въ своемъ жилищѣ; для того, чтобы пройти въ городъ, онъ долженъ былъ дѣлать почти въ милю кругъ.

Сынъ Гавкинса, этотъ молодой человѣкъ, бывшій первоначальнымъ поводомъ къ ссорѣ, имѣлъ много энергіи отцовской. Дѣйствія деспотизма, происходившія передъ его глазами, произвели въ немъ безмѣрное негодованіе. Огорченіе его было тѣмъ живѣе, что онъ зналъ, что причиною всѣхъ непріятностей, переносимыхъ его отцемъ, была любовь послѣдняго къ нему; и что онъ могъ бы соотвѣтствовать этой любви, прекративъ истинную причину процесса. Въ этихъ мысляхъ не совѣтуясь ни съ кѣмъ, кромѣ своей пылкости и огорченія, въ полночь онъ выходитъ, разрушаетъ рогатки, поставленныя при входѣ на прежнюю дорожку, разбиваетъ замки и разламываетъ ворота. Между тѣмъ его замѣтили и утромъ данъ приказъ взять его подъ караулъ. Комитетъ мирныхъ судей, которымъ онъ былъ представленъ, отослалъ его въ тюрьму графства, гдѣ онъ долженъ былъ ожидать осужденія, въ ближайшее засѣданіе, какъ преступникъ, заслуживающій уголовное наказаніе. Г. Тиррель рѣшился преслѣдовать его безъ послабленія; и адвокатъ его, по зрѣломъ разсмотрѣніи обстоятельствъ, рѣшился основать обвиненіе на слѣдующемъ законѣ Георга I, называемомъ, обыкновенно, чернымъ.

«Всякой, кто пойманъ будетъ въ звѣринцѣ, или вообще въ такомъ мѣстѣ, гдѣ берегутся зайцы или кролики, вооруженный шпагою, или другимъ оружіемъ, съ закрытымъ лицемъ, или, какимъ бы ни было образомъ, переодѣтый, послѣ достаточныхъ доказательствъ осуждается на смерть!» Кажется, сынъ Гаскинса, увидѣвъ, что его примѣтили, поднялъ воротникъ своего сюртука; и сверхъ того, вооруженъ былъ какимъ нибудь желѣзнымъ орудіемъ, для того, чтобы разбить замки. Адвокатъ старался, впрочемъ послѣ изслѣдованія, доставить достаточное доказательство того, что мѣсто, гдѣ происходило дѣло, былъ звѣринецъ, въ которомъ обыкновенно держались зайцы. Г. Тиррель принялъ этотъ планъ съ невыразимою радостію. Упрямство и дерзость Гавкинса онъ описалъ судьямъ такъ, что легко получилъ отъ нихъ приказаніе взять подъ стражу Гавкинса, основанное на этомъ нелѣпомъ обвиненіи; послѣ этого было вѣроятно, что при помощи того же вліянія, онъ заставитъ произнести наконецъ окончательное опредѣленіе казни невинной жертвѣ своей; по крайней мѣрѣ нѣжность отца слишкомъ могла страшиться, что дѣло приметъ этотъ ужасный оборотъ.

Это былъ послѣдній ударъ для Гавкинса. Будучи одаренъ твердостію, всѣ другія гоненія онъ выносилъ непоколебимо. Онъ зналъ, какія преимущества даетъ законъ въ Англіи богатымъ противъ бѣдныхъ, въ подобной борьбѣ: но какъ одинъ разъ уже увлеченъ былъ въ тяжбу, то какое-то упрямство и непреклонность, отъ природы ему свойственныя, не позволяли ему возвратиться назадъ, и онъ шелъ впередъ, болѣе съ пустою надеждою, нежели съ ожиданіемъ выгоднаго окончанія дѣла; но послѣднее происшествіе нанесло его сердцу самую чувствительную рану. Онъ боялся, что сынъ его унизится и развратится въ состояніи слуги; а теперь видѣлъ его середи ужасовъ и безславія тюрьмы. Онъ всего могъ опасаться отъ этого заключенія, и трепеталъ при мысли, что тиранство богача навсегда помрачитъ самыя дорогія его надежды.

Съ этой минуты онъ чувствовалъ, что сердце его упало. Доселѣ надѣялся онъ на свою тщательность, и что при помощи своей твердости успѣетъ исторгнуть бѣдные остатки своего имущества изъ рукъ низкой и ревнивой ярости своего господина. Но теперь, когда положеніе его, болѣе нежели когда нибудь, требовало бодрости, онъ не могъ сохранить ее. Г. Тиррель безъ ослабленія продолжалъ свои адскія повторенія: дѣла Гавкинса со дня на день становились безнадежнѣе; и Сквайръ, не упускавшій ни одного случая, вскорѣ успѣлъ положить секвестръ на жалкіе остатки собственности несчастнаго земледѣльца, не смотря на уплату откупныхъ денегъ.

Дѣла были точно въ этомъ положеніи, какъ однажды Г. Фалклендъ и Г. Тиррель встрѣтились на дорогѣ не далеко отъ дома послѣдняго: оба были верхами. Г. Фалклендъ ѣхалъ къ несчастному откупщику, который готовъ былъ пасть подъ тиранствомъ своего господина. Онъ не давно только узналъ исторію его бѣдствія: въ самомъ дѣлѣ, къ большему несчастію Гавкинса, Г. Фалклендъ, котораго кредитъ и защита могли бы спасти его, былъ довольно долгое время въ отсутствіи. Проживъ три мѣсяца въ Лондонѣ, онъ посѣщалъ свои владѣнія въ другой части Англіи.

Гордый и предпріимчивый характеръ бѣднаго откупщика долго заставлялъ его полагаться на себя и на свои силы. Онъ не хотѣлъ обратиться къ Г. Фалкленду, или лучше, въ началѣ ссоры, онъ все переносилъ не жалуясь и не сообщая никому своего тягостнаго положенія, но когда дѣла дошли до такой крайности, что онъ почувствовалъ нужду оставить прежнее свое упорство, то увидѣлъ, что уже поздо прибѣгать къ этому посредничеству. Наконецъ Г. Фалклендъ, послѣ долговременнаго отсутствія появился нечаянно; и, между первыми новостями узнавъ о несчастіяхъ бѣднаго откупщика, рѣшился на другой же день отправиться къ нему и предложить ему всякую помощь, какая была въ его власти.

Въ этой нечаянной встрѣчѣ, при видѣ Г. Тирреля, лице вспыхнуло у него отъ негодованія. Первою мыслію его было, какъ самъ онъ послѣ говорилъ, удалиться отъ него; но видя, что необходимо встрѣтиться съ нимъ, онъ подумалъ, что не обнаружить при этомъ случаѣ ему своихъ чувствъ, значило бы показать слабость и не исполнить своей обязанности. "Г. Тиррель, " сказалъ онъ безъ всякаго другаго предисловія, «я имѣлъ несчастіе услышать одну вещь, истинно меня опечалившую!»

— Очень можетъ быть, но что мнѣ до этого за дѣло?

— Очень много, сударь; дѣло идетъ объ одномъ изъ вашихъ откупщиковъ, Гавкинсѣ. Если вашъ управитель дѣйствовалъ безъ вашей воли, я думаю, вамъ не худо узнать о томъ, что онъ сдѣлалъ; если же онъ дѣйствовалъ по вашему приказанію, то, отъ всего сердца, убѣждаю васъ, подумать нѣсколько о слѣдствіяхъ.

— Г. Фалклендъ, вы бы хорошо сдѣлали, если бъ занимались своими дѣлами, а мои оставили мнѣ. Увѣряю васъ, что не имѣю нужду въ менторѣ.

— Ошибаетесь, Г. Тиррель, я занимаюсь своими дѣлами. Если я вижу, что вы готовы пасть въ бездну, то мое дѣло удержать васъ и спасти вашу жизнь. Если я вижу, что вы въ поступкахъ своихъ идете ложною и несправедливою дорогою: мое дѣло указать вамъ путь добрый и спасти вашу честь.

— Къ чорту, сударь! отвяжитесь съ своими фразами. Принадлежитъ ли мнѣ этотъ человѣкъ, или нѣтъ? Мнѣ ли принадлежитъ моя земля? Если мнѣ принадлежитъ, то не имѣю ли права дѣлать съ ней, что хочу? Государь мой, я плачу государству за то, чѣмъ владѣю; я не долженъ никому ни шиллинга, и не подвергнусь ни вашей, ни чьей либо еще опекѣ, — понимаете?

— Очень справедливо, Г. Тиррель! сказалъ Г. Фалклендъ, не думая отвѣчать на послѣднія слова, что въ обществѣ должно существовать различіе состояній. Однако жъ изъ этого не слѣдуетъ, что сильнѣйшіе или богатые имѣютъ право угнетать тѣхъ, кои лишены этихъ преимуществъ.

Эта картина не осталась совершенно безъ дѣйствія надъ сердцемъ Г. Тирреля.

— Очень хорошо, сударь, я не тиранъ; я знаю, что тиранство вещь низкая. Но ужели вы хотите вывести изъ того, что эти люди могутъ дѣлать все, что имъ угодно, и что съ ними нельзя поступать такъ, какъ они заслуживаютъ?

— Г. Тиррель, вижу, что ваша вспыльчивость начинаетъ утихать. Позвольте мнѣ обратиться къ чувству доброты, которая возбуждается въ вашей душѣ; пойдемъ вмѣстѣ къ Гавкинсу. Не будемъ говорить, чего заслуживаетъ несчастный. Онъ вытерпѣлъ уже все, что можетъ вынести природа человѣческая. Пусть благородное прощеніе съ вашей стороны будетъ залогомъ добраго сосѣдства и дружбы между вами и много.

— Нѣтъ, сударь, я не пойду. Соглашаюсь, что въ вашихъ словахъ есть нѣчто благородное. Я знаю, что вы всегда успѣете сочинить исторію по своему и дать ей прекрасный видъ; но я не позволю управлять собою такимъ образомъ. Составивши въ головѣ предпріятіе одинъ разъ, я не отступаюсь отъ него; таковъ мой характеръ и я не перемѣню его. Я поддержалъ Гавкинса, когда онъ былъ оставленъ цѣлымъ свѣтомъ; я доставилъ ему состояніе, и презрѣнный, къ моему огорченію, сдѣлалъ все, что могло оскорбить меня. Будь я проклятъ, если когда нибудь прощу ему. Въ самомъ дѣлѣ, было бы забавно, если бъ я простилъ дерзость одной изъ моихъ тварей, и это по убѣжденію такого человѣка, какъ вы, который всегда былъ для меня язвою.

— Ради Бога, Г. Тиррель, пусть вашъ гнѣвъ не ослѣпляетъ васъ. Положимъ, что поведеніе Гавкинса неизвинительно, и что онъ васъ оскорбилъ, но такая ли это обида, которой ни что не можетъ изгладить! Должны ли вы, для удовлетворенія своего гнѣва, разорить отца, и довести до висѣлицы сына?

— Можете говорить, что угодно; Богъ меня убей, если вы, что нибудь выиграете у меня. Я не прощу себѣ и того, что слушалъ васъ минуту. Не потерплю, чтобъ кто нибудь захотѣлъ остановить стремленіе моего гнѣва; а если бъ я и захотѣлъ простить Гавкинсу, то сдѣлалъ бы это по своей волѣ, а не по чьей либо просьбѣ. Но, государь мой, я никогда не прощу его. Будь онъ у ногъ моихъ совсѣмъ своимъ семействомъ, — и я повѣсилъ бы ихъ всѣхъ, если бы это было въ моей власти также, какъ я хочу этого.

— Если это ваше послѣднее рѣшеніе, Г. Тиррель, то я краснѣю за васъ. Великій Боже! довольно слышать ваши слова, чтобъ возненавидѣть страсти человѣческія, и бѣжать при одномъ видѣ человѣка. Но, нѣтъ! Общество отказывается отъ васъ и отвергаетъ васъ отъ своего нѣдра; люди не могутъ смотрѣть на васъ безъ ужаса. Ни званіе, ни богатство не избавятъ васъ отъ общаго негодованія, вы будете жить въ отдаленіи и уединеніи, середи подобныхъ себѣ; напрасно станете искать сообщенія съ людьми, никто не унизится до того, чтобъ васъ привѣтствовать. Всѣ будутъ убѣгать вашихъ взоровъ, какъ ядовитаго взгляда василиска. Гдѣ вы надѣетесь найти каменныя сердца, могущія имѣть симпатію съ вашимъ? Подите; несчастіе привязывается къ стопамъ вашимъ, несчастіе безъ надежды, безъ жалости.

Сказавъ эти слова, Г. Фалклендъ далъ лошади шпоры и быстро оставилъ мѣсто. Правила его касательно чести не могли устоять противъ негодованія; онъ видѣлъ въ своемъ сосѣдѣ человѣка, презрѣннаго, съ которымъ нельзя было испытывать своихъ силъ, не унижая себя. Что касается до послѣдняго, онъ остался безъ движенія, какъ убитый. Энтузіастическое обращеніе къ нему Г. Фалклекда, уничижило бы непріятеля самаго рѣшительнаго. Противъ воли своей Г. Тиррель чувствовалъ угрызеніе и не былъ въ состояніи отвратить стрѣлы, которыми поражали его. Страшная картина, начертанная предъ нимъ Г. Фалклендомъ, имѣла въ себѣ нѣчто пророческое. Онъ видѣлъ въ ней все, что составляло главный предметъ его опасеній, и что въ тайнѣ, казалось ему, начинало сбываться. Картина уже рисовалась въ его совѣсти; это было чудовище, непрестанно его преслѣдовавшее, бывшее предметомъ постояннаго его страха, какъ бы воплощавшееся и получавшее голосъ. Мало по малу однако же онъ успокоился. Чѣмъ сильнѣе было минутное смущеніе его, тѣмъ съ большимъ бѣшенствомъ овладѣлъ имъ гнѣвъ. Никогда еще ненависть столь глубокая, столь ядовитая не входила въ человѣческое сердце, не приведя за собою насилія и смерти. Однако жъ Г. Тиррель не думалъ удовлетворять своему мщенію личнымъ вызовомъ на дуэль. Онъ былъ не трусъ; но духъ его трепеталъ передъ Г. Фалклендомъ. Онъ предоставилъ отмстить за себя случайнымъ будущимъ происшествіямъ. Онъ очень увѣренъ былъ, что ненависти его не уменьшатъ ни время, ни обстоятельства. Онъ пылалъ мщеніемъ; днемъ и ночью это была первая мысль его.

Г. Фалклендъ, послѣ этого разговора, болѣе, нежели когда нибудь чувствовалъ негодованіе на поведеніе своего сосѣда и твердо рѣшился дѣлать все, что будетъ въ его власти, для облегченія бѣдственной участи несчастнаго Гавкинса. Но поздо уже. Прибывши къ его дому, онъ нашелъ его совершенно пустымъ. Гавкинсъ отецъ скрылся, и, что всего страннѣе, въ тотъ же самый день молодой Гавкинсъ убѣжалъ изъ своей тюрьмы. Всѣ старанія Г. Фалкленда открыть ихъ были напрасны, невозможно было найти ни малѣйшаго слѣда несчастныхъ. Скоро я буду имѣть случай разсказать объ ихъ участи; увидятъ, что она была несравненно ужаснѣе, нежели какъ можетъ представить себѣ самое мрачное воображеніе.

Приближаюсь къ описанію происшествій, въ которыхъ судьба положила столь таинственно начало моихъ собственныхъ приключеній. Спѣшу приступить къ послѣднему дѣйствію этой ужасной трагедіи.

Глава VII.

Домашніе и подчиненные Г. Тирреля сильно чувствовали дѣйствія пороковъ его, непрестанно усиливающихся. Но болѣе всѣхъ должна была терпѣть отъ нихъ молодая сирота, о которой я говорилъ.

Мать дѣвицы Мельвилль не благоразумно, или лучше, несчастно вступила въ бракъ, противъ воли своихъ родственниковъ; и всѣ они отказались отъ всякой помощи ей. Открылось, что мужъ ея былъ не что иное, какъ искатель приключеній; онъ расточилъ все имущество жены своей, значительно уменьшенное непримиримою ненавистію ея родныхъ; и несчастная умерла отъ горести. Дочь ея осталась еще въ дѣтствѣ безъ всякой помощи. Тѣ, у которыхъ она осталась въ этомъ положеніи, убѣдили Г. Тирреля принять бѣдную сироту въ свой домъ. По справедливости, можетъ быть, она и имѣла право на ту часть имѣнія, которой, по своему неблагоразумію, лишилась мать ея, и которая перешла въ мужескую линію. Но эта мысль никогда не приходила въ голову ни матери, ни сыну. Мистриссъ Тиррель воображала, что сдѣлала чрезвычайное благодѣяніе, давъ миссъ Емиліи въ своемъ домѣ какое-то двусмысленное состояніе, которое не было совершенно состояніе служанки, но далеко было и отъ того, какого могло требовать лице, принадлежавшее къ фамиліи.

Между тѣмъ, Емилія не могла чувствовать въ началѣ, какимъ огорченіямъ подвергнетъ ее это состояніе. Мистриссъ Тиррель была властолюбива и высокомѣрна; но не имѣла дурнаго сердца. Женщина, жившая въ этомъ домѣ подъ именемъ гувернантки, и бывшая нѣкогда въ счастливѣйшемъ состояніи, была умна и любезна. Съ самаго начала она полюбила маленькую Емилію, предоставленную почти исключительно ея попеченіямъ. Емилія, съ своей стороны, отъ всего сердца отвѣчала на любовь своей наставницы, и съ величайшею понятливостію перенимала все, чему мистриссъ Джекменъ въ состояніи была научить ее. Но что важнѣе всего: она заимствовала отъ нее откровенный и веселый характеръ, который представлялъ ей всѣ происшествія въ жизни съ самой пріятной и утѣшительной стороны, и заставлялъ ее открывать безъ притворства чувства своей души, съ которою ничто не могло равняться въ чистотѣ. Сверхъ образованія, получаемаго отъ мистриссъ Джекменъ, она имѣла еще позволеніе брать уроки у учителей, которые пріѣзжали для образованія двоюроднаго ея брата. Въ самомъ дѣлѣ, поелику молодой человѣкъ не имѣлъ всегда расположенія слушать ихъ, то имъ обыкновенно нечего было бы дѣлать, если бы не было миссъ Мельвилль. По этой причинѣ мистриссъ Тиррель ободряла занятія Емиліи, присоедините къ тому, что она думала этимъ примѣромъ прилежанія и понятливости, хотя не прямо, дѣйствовать на своего любезнаго Варнаву; единственное средство, которое позволяла она себѣ для принужденія его къ ученію.

По мѣрѣ того, какъ Емилія приходила въ лѣта, въ ней раскрывалась чрезвычайная чувствительность, которая, въ ея положеніи, могла бы быть источникомъ безпрестанныхъ непріятностей, если бы она не имѣла кроткаго характера. Она не имѣла того, что зовутъ красотою. Ростъ ея былъ не большой и станъ обыкновенный, цвѣтъ лира смугловатый, лице носило знаки оспы, отъ него потеряло нѣжность и свѣжесть; но не потеряло выразительности. Не будучи прекрасною, она однако жъ имѣла въ себѣ что-то необыкновенно привлекательное; видъ ея блисталъ здоровьемъ и дышалъ чувствомъ; ея длинныя черныя брови легко двигались при различныхъ движеніяхъ души, и взоры ея выражали вмѣстѣ дѣятельный умъ и непритворную, чистую веселость. Полученное ею образованіе, будучи плодомъ случая и обстоятельствъ, избавило ее отъ многихъ погрѣшностей, въ которыя вовлекаетъ невѣжество, но не избавило отъ какой-то естественной простоты, которая неспособна мыслить зла и подозрѣвать его въ другихъ. Она была занимательна, повидимому не думая о тонкости и правильности своихъ замѣчаній, или лучше, не будучи испорчена похвалами; она блистала естественнымъ блескомъ, слѣдовала внушеніямъ своего юнаго сердца и прямаго смысла, вовсе не думая отличаться или заслуживать удивленіе.

Смерть тетки немного перемѣнила ея положеніе. Эта благоразумная дама, которая считала святотатствомъ смотрѣть на миссъ Мельвилль, какъ на отверженную фамиліею Тирреля, назначила ей въ своемъ завѣщаніи только сто фунтовъ стерлинговъ. Емилія никогда не была удостоена близости и довѣренности мистриссъ Тиррель; но молодой Сквайръ, подъ покровительствомъ котораго она оставалась, казалось, расположенъ былъ обходиться съ нею лучше своей матери. Она выросла предъ его глазами, и хотя онъ не болѣе, какъ шестью годами былъ старше ея, но смотрѣлъ на нее, нѣкоторымъ образомъ, съ отеческимъ участіемъ. Привычка сдѣлала ее какъ бы необходимою для него, и всегда, во время охоты и стола, когда не было при немъ Емизіи, онъ бывалъ, скученъ какъ будто одинокъ. Родство, ихъ соединявшее и недостатокъ красоты въ Емиліи, препятствовали ему бросать на нее предосудительный взоръ. Самые обыкновенные таланты ея были танцованье и музыка. Охота, которую показывала она къ первому, заставляла иногда Г. Тирреля давать ей праздное мѣсто въ своей каретѣ, когда онъ ѣздилъ въ сосѣдственныя собранія; потому что какъ бы ни смотрѣлъ кто на нее, онъ думалъ, что и горничная, имъ введенная, должна имѣть мѣсто, безъ всякаго затрудненія, въ самомъ блестящемъ кругѣ. Что касается до музыки, Емилія часто прогоняла ею скуку его; по временамъ она имѣла честь усыплять его звуками, по возвращеніи съ охоты; и какъ онъ имѣлъ нѣсколько вкуса въ музыкѣ, то она иногда смягчала посредствомъ ея движенія, производимыя въ немъ мрачнымъ его характеромъ. Вообще, въ ней можно было видѣть любимицу.

Служители и арендаторы, подвергавшіеся гнѣву своего господина, прибѣгали обыкновенно къ ея посредничеству, она имѣла привилегію безопасно приближаться къ этому льву, во время его рыканій. Она говорила съ нимъ безъ страха, и, какъ просьбы ея всегда происходили отъ добраго сердца и души безкорыстной, то Г. Тиррель, даже отказывая въ нихъ, смягчалъ свои звѣрскія черты и довольствовался тѣмъ, что улыбался ея дерзости.

Таково было, въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ, положеніе мистриссъ Мельвилль. Веселость ея характера и необыкновенная снисходительность, которой удосшошзалъ ее свирѣпый покровитель, заставляли ее забывать безнадежность своей участи. Но съ того времени, какъ поселился въ томъ округѣ Г. Фалклендъ, всегда грубый характеръ Г. Тирреля сдѣлался еще жесточе. Съ этого времени случалось, что и съ бѣдною сиротою онъ обходился грубѣе обыкновеннаго; мелочная заботливость и шутки ею употребляемыя уже не имѣли прежняго успѣха, и Г. Тиррель иногда обращался къ ней съ строгимъ и нетерпѣливымъ взглядомъ, заставлявшимъ ее трепетать. Но эти припадки жестокаго характера тотчасъ уступали естественной кротости Емиліи, и мало по малу она опять возвращалась къ прежнимъ привычкамъ.

Въ это-то время одно обстоятельство увеличило еще болѣе свирѣпость Г. Тирреля и положило конецъ счастію, которымъ наслаждалась доселѣ миссъ Мельвиллъ, вопреки судьбѣ. Ей было ровно семнадцать лѣтъ, когда Г. Фалклендъ возвратился съ твердой земли. Въ этомъ возрастѣ ей было легко обольститься красотою тѣла и прелестію души, соединенными въ одной особѣ другаго пола. Она была неблагоразумна, особенно потому, что сердце ея было неспособно къ злу. Она никогда не чувствовала несчастія бѣдности, на которую была осуждена и не размышляла о безмѣрномъ разстояніи, которое полагаетъ случай между различными классами общества. Она видѣла Г. Фалкленда всегда, когда онъ появлялся въ публичныхъ собраніяхъ и смотрѣла на него съ удивленіемъ, не могши дать точнаго отчета въ чувствѣ, ее увлекавшемъ. Съ живостію и безпокойствомъ она слѣдила взорами малѣйшія его движенія. Она не видѣла въ немъ, какъ въ прочихъ, бывшихъ въ собраніяхъ, человѣка, рожденнаго, только для того, чтобы владѣть прекраснѣйшею землею въ провинціи, и имѣющаго право требовать руки богатѣйшей наслѣдницы. Она видѣла въ немъ только Фалкленда, украшеннаго преимуществами, гораздо ближе ему принадлежавшими, и которыхъ ни какой переворотъ судьбы не могъ лишить его. Словомъ, она чувствовала въ себѣ волненіе и восхищалась въ его присутствіи; въ отсутствіи, онъ былъ предметомъ ея мечтаній и сновидѣній.

Поступки, въ отношеніи къ ней, Г. Фалкленда легко могли ободрить сердце, столь предубѣжденное уже, какъ сердце Емиліи. Въ его взорахъ, обращенныхъ на нее, выражалась какая-то нѣжность. Однажды онъ сказалъ въ собраніи, а кто-то изъ присутствовавшихъ пересказалъ Емиліи, что и она казалась ему чрезвычайно занимательною, что онъ весьма тронутъ, видя ее въ состояніи столь невѣрномъ, и что если бы онъ не опасался показаться виноватымъ въ глазахъ расположеннаго къ подозрѣніямъ Г. Тирреля, то считалъ бы за особенное удовольствіе познакомиться съ нею ближе.

Емилія слушала эти слова съ восхищеніемъ и какъ будто онѣ сказаны были существомъ высшаго рода; ибо, должно замѣтить, что если съ одной стороны она не слишкомъ занималась въ Фалклендѣ дарами счастія, то съ другой, съ величайшимъ уваженіемъ смотрѣла на его добродѣтели и личныя качества. Но между тѣмъ какъ она повидимому удалялась отъ всякаго сравненія между собой и Фалклендомъ, вѣроятно питала въ своей душѣ какую-то смѣшанную идею, которая, казалось, говорила ей, что судьба, посредствомъ необыкновенныхъ происшествій, можетъ соединить вещи, по наружности, самыя несовмѣстимыя. Въ этомъ предубѣжденіи, при всякой маленькой учтивости, которую случалось ему оказывать ей, напримѣръ, когда онъ собиралъ ея опахало или подавалъ чашку чаю, словомъ всякая простая предупредительность заставляла биться ея юное сердце и раждала въ ея заблуждавшемся воображеніи самыя странныя химеры.

Почти въ тоже время одно происшествіе много содѣйствовало къ тому, что неопредѣленныя чувства, потрясавшія миссъ Мельвилль, раскрылись вполнѣ и приняли опредѣленную форму. Спустя нѣсколько времени послѣ смерти Г. Клера, въ одинъ вечеръ Г. Фалклендъ былъ позванъ въ домъ своего умершаго друга, по дѣламъ, касавшимся его обязанности душеприкащика; нѣкоторыя обстоятельства, не слишкомъ важныя сами по себѣ, задержали его здѣсь тремя или четырьмя часами долѣе, нежели онъ предполагалъ. Онъ отправился изъ этого дома около двухъ часовъ утра. Въ мѣстѣ, столь удаленномъ отъ столицы, въ подобное время царствуетъ молчаніе, какъ будто въ странѣ совершенно необитаемой. Луна прекрасно свѣтила; окружные предметы, облитые свѣтомъ ея, мѣшавшимся съ ночнымъ мракомъ, сообщали этой сценѣ какую-то религіозную торжественность. Съ Г. Фалклендомъ былъ Коллинсъ, поелику дѣла, требовавшія его въ домъ Г. Клера, относились нѣкоторымъ образомъ къ обыкновеннымъ обязанностямъ этого вѣрнаго служителя. Содѣйствіе Коллинса нужно было по тому, что Г. Фалклендъ не привыкъ еще къ этимъ холоднымъ и важнымъ формамъ, непрестанно напоминающимъ его высокое званіе тѣмъ, которые приближались къ нему. Восхищенный зрѣлищемъ, раскрывшимся передъ его глазами и, какъ бы для того, чтобъ лучше насладиться имъ, онъ прекратилъ разговоръ. Едва проѣхали они нѣсколько шаговъ, какъ вдругъ показалось имъ, что въ нѣкоторомъ разстояніи поднялся сильный, порывистый вѣтеръ, и послышался шумъ, подобный шуму морскому. Въ минуту, на одной сторонѣ горизонта загорѣлось небо и, какъ въ это время дорога выгнулась угломъ, то это явленіе стало прямо противъ нихъ. По мѣрѣ того, какъ они подавались впередъ, оно становилось явственнѣе, и наконецъ они уже не могли сомнѣваться, что это былъ пожаръ. Г. Фалклендъ ускорилъ бѣгъ своей лошади, и, чѣмъ болѣе приближались они, тѣмъ явленіе становилось ужаснѣе, пламя порывалось съ яростію и обнимало большую часть горизонта, множество горящихъ и сыпавшихъ искры головень, разлетавшихся во всѣ стороны, представляли довольно близкое подобіе изверженія волкана.

Пламя выходило изъ деревни, лежавшей прямо на ихъ дорогѣ. Восемь или десять домовъ уже пылали; остальнымъ грозило быстрое и неминуемое разрушеніе. Жители, никогда не испытавшіе подобнаго несчастія, были въ величайшемъ смятеніи. Они выносили съ торопливостію мебели и пожитки въ поле. Исполнивъ, по возможности, этотъ печальный долгъ, они были не въ состояніи вообразить какое нибудь другое пособіе своему бѣдствію и взирали на разрушительное пламя, ломая руки, въ мукахъ безсильнаго отчаянія. Вся вода, какую въ этомъ мѣстѣ можно достать обыкновенными средствами, была не болѣе капли въ сравненіи съ яростію ужасной стихіи. Поднявшійся въ тоже время вѣтеръ усугублялъ еще силу пламени.

Г. Фалклендъ нѣсколько времени смотрѣлъ на это зрѣлище, какъ бы размышляя въ себѣ, что ему должно дѣлать. Тотчасъ приказалъ онъ крестьянамъ, стоявшимъ вокругъ него, разломать одинъ домъ, который, хотя не былъ еще поврежденъ, но стоялъ подлѣ другаго, объятаго огнемъ. Добровольное разрушеніе своей собственности показалось имъ довольно страннымъ, и сверхъ того, сдѣлать это было такъ опасно, что никто не смѣлъ приняться. Видя, что они остаются неподвижными, Г. Фалклендъ сходитъ съ своей лошади и тономъ власти велитъ имъ слѣдовать за собою. Въ минуту онъ всходитъ на домъ и является на вершинѣ среди пламени. Потомъ, при помощи двухъ или трехъ человѣкъ, ближе другихъ за нимъ слѣдовавшихъ, и успѣвшихъ запастись нѣкоторыми орудіями, онъ ломаетъ подпоры трубъ и низвергаетъ ихъ въ огонь; ходитъ взадъ и впередъ по крышѣ и, наконецъ, видя, что со всѣхъ сторонъ принялись за работу, онъ сходитъ, чтобы посмотрѣть, что еще нужно дѣлать въ другихъ мѣстахъ. Въ эту минуту выбѣжала изъ одного, объятаго пламенемъ дома, довольно пожилая женщина, съ чрезвычайнымъ смятеніемъ на лицѣ. Когда она пришла въ себя, такъ, что могла понимать свое положеніе, казалось, предметъ ея безпокойства вдругъ перемѣнился. «Гдѣ дочь моя?» вскричала она, бросая устрашенный, безпокойный взоръ на окружавшую ее толпу. «Ахъ! она погибла! она въ огнѣ! Спасите ее! Спасите ее, дочь мою!» и она наполняла воздухъ своими пронзительными болѣзненными воплями. Она бросается къ дому; люди, ее окружавшіе, стараются ее удержать, но она въ минуту вырывается у нихъ, вбѣгаетъ въ аллею, бросаетъ взоръ на ужасную кучу развалинъ и бросается на горѣвшую уже лѣстницу. Г. Фалклендъ видитъ ее, слѣдуетъ за нею, удерживаетъ ее за руку: это была миссъ Джекменъ.

— Остановитесь! вскричалъ онъ голосомъ повелительнымъ и обѣщающимъ помощь. Остановитесь здѣсь, я за ней пойду, я спасу ее!

Миссъ Джекменъ повинуется. Онъ поручаетъ присутствовавшимъ удерживать ее и распрашиваетъ, гдѣ была комната Емиліи. — Миссъ Джекменъ была въ гостяхъ у сестры своей, жившей въ этой деревнѣ, вмѣстѣ съ Емиліею Г. Фалклендъ входитъ въ сосѣдній домъ и чрезъ слуховое окно влѣзаетъ въ домъ, гдѣ была Емилія. Въ ту минуту, какъ онъ нашелъ ее, она только что проснулась, и видя опасность, которой подвергалась, въ торопливости набросила на себя одежду. Такова непреоборимая привычка женщинъ; но послѣ этого она осматривалась вкругъ себя блуждавшими глазами, въ которыхъ написано было отчаяніе. Въ это время вошелъ въ комнату Г. Фалклендъ: она бросается въ его объятія съ быстротою молніи, увлеченнаго побужденіемъ слишкомъ сильнымъ, не позволявшимъ ни малѣйшаго размышленія; она обвивается около него и крѣпко прижимаетъ его; движенія ея нельзя описать; эти не многія минуты стоили вѣка для любви.

Въ минуту Г. Фалклендъ явился на улицѣ съ этою драгоцѣнною ношею въ объятіяхъ. Вырвавши ее такимъ образомъ у страшной смерти, отъ которой бы никто другой, кромѣ его, не осмѣлился освободить ее, и, сдавши ее на руки ея нѣжной покровительницѣ, онъ обратился къ своей прежней работѣ. Присутствіемъ духа, неутомимымъ человѣколюбіемъ, неослабными усиліями своими онъ спасъ отъ разрушенія три четверти деревни.

Наконецъ, когда пожаръ началъ утихать, Г. Фалклендъ возвратился къ миссъ Джекменъ и Емиліи. Онъ видѣлъ, что расточаемы были самыя нѣжныя попеченія о здоровья послѣдней, и приказалъ Коллинсу отыскать свою карету, чтобы отвезти ее. Пока успѣлъ онъ это исполнить, прошло болѣе часа времени. Миссъ Мельвилль никогда еще не имѣла случая столь хорошо разсмотрѣть Г. Фалкленда: для нее было сколько ново, столько и обольстительно, видѣть столько человѣколюбія, благородства, мужества и справедливости, столько добродѣтелей, соединенныхъ въ одномъ человѣкѣ. Она чувствовала также тайную стыдливость, вспоминая о томъ, какъ она поступила, когда Г. Фалклендъ пришелъ къ ней на помощь. Это смущеніе, соединенное съ другими движеніями, въ душѣ ея происходившими, придавало чувствамъ ея новую прелесть и доводило ихъ до упоенія.

Не успѣла она пріѣхать въ замокъ, какъ Г. Тиррель встрѣтилъ ее. Онъ узналъ о несчастьи, случившемся въ деревнѣ и трепеталъ за любимую сестру свою. Увидѣвъ ее, онъ обнаружилъ тѣ невольныя движенія, которыя свойственны всякому человѣку. Онъ мучился страхомъ, чтобъ Емилія не сдѣлалась жертвою бѣдствія, происшедшаго среди ночи. Онъ не могъ противиться пріятнѣйшимъ чувствамъ, когда сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ и когда, въ одну минуту, за печальною и страшною неизвѣстностію, послѣдовала радость и совершенная безопасность. Едва Емилія успѣла достигнуть своего жилища, какъ успѣла уже забыть все; душа ея была въ восхищеніи; языкъ не преставалъ говорить объ опасности и освобожденіи. Она уже не разъ подвергала Г. Тирреля мученію невинными похвалами своими Г. Фалкленду; но это ничего не значило въ сравненіи съ ея настоящимъ энтузіазмомъ. Любовь не дѣйствовала въ ней, въ этомъ обстоятельствѣ, такъ какъ она дѣйствовала бы въ другой, привыкшей уже краснѣть и имѣющей менѣе невинное сердце. Она хвалила дѣятельность Г. Фалкленда, быстроту въ соображеніяхъ и мужественное благоразуміе въ исполненіи. Въ ея простосердечномъ разсказѣ все было очарованіе и волшебство, она описывала генія надъ всѣмъ бдящаго и всѣмъ управляющаго; по ея словамъ нельзя было придумать человѣческихъ средствъ къ исполненію его намѣреній.

Нѣсколько времени Г. Тиррелъ слушалъ съ терпѣніемъ изліянія этого невиннаго сердца; онъ даже переносилъ похвалы человѣку, который оказалъ ему столь важное благодѣяніе. Наконецъ разсказъ, по своему распространенію, сталъ ему не нравиться, и онъ не могъ удержаться, чтобъ не прекратить его съ нѣкоторою суровостію. Вѣроятно, припоминая все это себѣ, онъ нашелъ Г. Фалкленда еще болѣе дерзкимъ и несноснымъ нежели когда либо; первое движеніе признательности прошло, но гиперболическія похвалы, которыми осыпали его такъ щедро, непрестанно приходили ему на память и поражали его слухъ. Ему казалось, что и Емилія вступала въ заговоръ, составленный противъ спокойствія его жизни. Что касается до нея, то она даже и въ мысляхъ никогда не смѣла оскорблять кого-бы ни было, и во всѣхъ случаяхъ упоминала о Г. Фалклендѣ, какъ образцѣ пріятности и мудрости человѣческой. Она не знала, что значитъ притворство; ея неопытное сердце не могло себѣ представить, чтобъ на предметъ ея постояннаго удивленія не всѣ смотрѣли точно такими же глазами какъ она сама. Между тѣмъ, невинная любовь ея воспламенялась болѣе и болѣе. Она льстила себя, что ни что другое, кромѣ взаимной страсти, не принудило бы Г. Фалкленда къ отчаянному покушенію, избавившему ее отъ пламени, и не сомнѣвалась, что эта страсть скоро заставитъ его прервать молчаніе, точно также, какъ скрыла предъ его глазами безмѣрное разстояніе, раздѣляющее его отъ нее.

Г. Тиррель сначала старался останавливать потокъ похвалъ миссъ Мельвилль, и ясными знаками дать ей понять, что этотъ предметъ ему не нравился. Онъ привыкъ съ нею обходиться кротко. Емилія, съ своей стороны, готова была повиноваться ему слѣпо и безъ противорѣчія; по этому не трудно было заставлять ее молчать; но черезъ минуту, при первомъ случаѣ, противъ ея воли, любимый предметъ возвращался на ея уста. Повиновеніемъ въ ней была покорность сердца добраго и простаго, но меньше всего можно было принудить ее къ нему страхомъ: она, не дѣлавшая зла насѣкомому, не могла себѣ представить, чтобы кто нибудь и къ ней питалъ чувства злобныя. По характеру своему, она никогда не могла съ упрямствомъ спорить съ тѣми, отъ кого зависѣла, и, какъ всегда уступала безъ упорства, то никогда не испытывала суроваго обхожденія съ собою. Поелику выговоры Г. Тирреля, при одномъ имени Фалкленда, становились яснѣе и постояннѣе, то она болѣе начала остерегаться. Она вдругъ останавливалась, когда нечаянно вырывались у нея слова въ похвалу Г. Фалкленду. Такая осторожность необходимо имѣла дурное дѣйствіе. Это была полная сатира на слабость ея двоюроднаго брата. Иногда, въ подобныхъ случаяхъ, она позволяла себѣ, съ веселымъ и свободнымъ видомъ, нѣкоторыя объясненія. «Братецъ! я право не понимаю ничего въ вашемъ характерѣ! Вѣрно Г. Фалклендъ оказывалъ бы вамъ всѣ возможныя услуги……..» Но вдругъ какое нибудь движеніе гнѣва и нетерпѣнія заставляло ее молчать.

Наконецъ, однако жъ, она совершенно исправилась отъ своей невнимательности: но это было уже слишкомъ поздно. Страсть, которой невинное сердце ея позволило овладѣть собою, уже возбудила подозрѣніе Г. Тирреля. Воображеніе его изобрѣтательное въ мученіяхъ себѣ, придумывало всѣ средства, доводить Емилію до того, что она необходимо должна была хвалишь Г. Фалкленда, если бы ни что ее не удерживало. Осторожность, какую она употребляла теперь, была для него несноснѣе прежнихъ похвалъ. Благосклонность, оказываемая имъ этой невинной сиротѣ, съ каждымъ днемъ уменьшалась. Принужденіе ея казалось ему послѣднимъ ударомъ преслѣдовавшей его злой судьбы. Ему казалось, что надъ нимъ исполняется предсказаніе Г. Фалкленда, что онъ осужденъ роковою звѣздою своею быть оставленнымъ отъ всякаго творенія, имѣющаго человѣческій образъ; всѣ люди казались ему подъ вліяніемъ проклятаго волшебства, которое заставляло ихъ любить только болтанье и жеманство, и внушало имъ смертельную антипатію къ простымъ безъ искуственнымъ произведеніямъ природы. Пораженный этими злыми признаками, онъ смотрѣлъ на миссъ Мельвилль съ отвращеніемъ, и, привыкши предаваться своимъ склонностямъ, онъ тотчасъ рѣшился пожертвовать этою слабою жертвою своему мщенію.

Глава VIII.

Г. Тиррель совѣтовался о планѣ, по которому должно было дѣйствовать, съ обыкновеннымъ своимъ повѣреннымъ. Этотъ, ни мало не уступавшій Сквайру въ звѣрствѣ и наглости, не могъ себѣ представить, чтобъ ничтожная дѣвчонка, не имѣвшая ни богатства ни красоты, сколько нибудь могла остановить мысли человѣка столь важнаго, какъ Г. Тиррель. Первая мысль, пришедшая въ голову этому жестокому родственнику, была та, чтобы выгнать ее изъ дому и совершенно оставить; но онъ не могъ не признаться себѣ, что подобный поступокъ заставилъ бы говоришь всѣхъ противъ него; наконецъ онъ остановился на такомъ средствѣ, при помощи коего могъ и сохранить свое имя отъ безславія, и вѣрнѣйшимъ образомъ наказать, убить свою жертву. Онъ выбралъ для своего намѣренія, молодаго, двадцатилѣтняго человѣка, сына нѣкоего Гримса, державшаго не большую ферму во владѣніи одного изъ его друзей. За этого мальчика онъ хотѣлъ выдать миссъ Мельвилль, подозрѣвая въ своей злобѣ, что увлеченная чувствомъ нѣжности, по несчастію питаемымъ ею къ Г. Фалкленду, она не согласится на этотъ бракъ безъ величайшаго сопротивленія. Онъ выбралъ Гримса, такъ какъ во всѣхъ отношеніяхъ противоположнаго Г. Фалкленду. Не то, чтобы онъ имѣлъ порочныя наклонности, но онъ былъ не образованъ и грубъ въ высшей степени. Цвѣтъ лица его былъ цвѣтъ дикаря, голосъ хриплый и всѣ черты лица грубыя и непріятныя. Словомъ, не было ничего отвратительнѣе, какъ весь онъ съ ногъ до головы. Онъ не имѣлъ въ характерѣ ничего злобнаго, но былъ вовсе неспособенъ къ нѣжности, и не любилъ въ другихъ чувствъ, которыхъ самъ не имѣлъ. Онъ былъ искусный кулачный боецъ, имѣлъ наклонность къ такимъ забавамъ, въ которыхъ раскрывается тѣлесная сила и ручныя игры были его любимыя забавы, которыя считалъ досадными только тогда, когда онѣ послѣ себя не оставляли никакого слѣда. Вообще пріемы его были до крайности грубы; онъ не обращалъ на другихъ ни малѣйшаго вниманія и былъ упрямъ въ своихъ желаніяхъ, не по истинной твердости характера, но потому, что вовсе не былъ способенъ къ нѣжнымъ впечатлѣніямъ, которыя у людей, лучше организованныхъ, опредѣляютъ всѣ поступки въ жизни.

Таково было полудикое существо, которое изобрѣтательная злоба Г. Тирреля нашла способнымъ къ выполненію своихъ намѣреній. До сихъ поръ Емилія еще не чувствовала угнѣтенія деспотизма; счастливая незначительность ея служила ей защитою: никто не воображалъ, чтобъ стоило ее опутывать этими маловажными, многочисленными сѣтями, которыми мучатъ дѣвицъ, рожденныхъ въ изобиліи. Она имѣла всю живость, равно какъ и нѣжность органовъ птицы, которой позволяютъ спокойно щебетать по своей волѣ въ рощахъ, видѣвшихъ ея рожденіе.

Когда двоюродный брать ея предложилъ ей бракъ съ Гримсомъ, она осталась на минуту нѣмою отъ изумленія; но когда могла говорить, отвѣчала: «Нѣтъ, государь мой, благодаря Бога, я не имѣю нужды въ мужѣ.»

— Какъ бы не такъ, вы не имѣете нужды! Не хотите ли всегда кокетничать съ мужчинами? Нѣтъ, время пристроить васъ.

— Еще Г. Гримсъ! Нѣтъ, нѣтъ, сдѣлайте милость. Если я, когда и выйду замужъ, то не за такого человѣка, какъ Гримсъ.

— Молчи! какъ смѣешь позволять себѣ подобное безстыдство?

— Однако жъ, я право не знаю, чего вы отъ меня хотите? Это тоже самое, какъ, еслибы приказали вы мнѣ принять вашего пуделя въ свою комнату на шелковую подушку. Притомъ Гримсъ, не больше, какъ простой мужикъ; а, я очень помню, тетушка говорила, что мы принадлежимъ къ хорошей фамиліи.

— Это вздоръ. Мы принадлежимъ къ хорошей фамиліи? Кто тебѣ позволилъ считать нашу фамилію своею?

— Боже мой! Неужели вашъ дѣдушка не былъ также моимъ, сударь? Какъ же мы не одной фамиліи?

— Самымъ простымъ образомъ. Ты дочь Шотландскаго плута, который до послѣдняго шиллинга расточилъ имѣніе тетушки Люціи и оставилъ тебя безъ хлѣба. Ты имѣешь всего 100 ф. ст.; и отецъ Гримса обязывается дать ему столько же. Какъ же ты смѣешь такъ свысока смотрѣть на равныхъ себѣ?

— Нѣтъ, сударь, я не горда, право нѣтъ. Но, по правдѣ, мнѣ никогда не возможно любить Гримса…… я въ настоящемъ состояніи нахожу себя очень счастливою; для чего мнѣ выходитъ за мужъ?

— Оставь свое проклятое болтанье; сегодня по полудни Гримсъ будетъ здѣсь: постарайся обойтись съ нимъ получше. Иначе онъ припомнитъ тебѣ это, когда ты менѣе всего будешь ожидать того.

— О! сударь, теперь я вижу, я совершенно увѣрена, что вы говорите это не серіезно.

— Не серіезно! Годдемъ! Мы это увидимъ. А! я тебѣ скажу о чемъ ты думаешь. Ты лучше бы хотѣла быть любовницею Г. Фалкленда, нежели женою добраго и честнаго земледѣльца; но я смотрю, голубушка, за тобой. А! а! вотъ что значитъ быть добрымъ. Васъ нужно удержать, сударыня, нужно заставишь васъ понизить тонъ; ты не съ большимъ удовольствіемъ принимаешь этотъ урокъ, но мнѣ до этого нѣтъ дѣла; гордость нужно иногда по немножку унижать. Если бы ты сдѣлала какую нибудь глупость, меня стали бы винить.

Тонъ, какимъ говорилъ Г. Тиррель, былъ столько отличенъ отъ того, къ какому привыкла миссъ Мельвилль; что она не въ состояніи была понять происходившаго. Ей приходило на мысль, что онъ въ самомъ дѣлѣ рѣшается привести ее въ то состояніе, о которомъ она не могла перенести самой мысли; но вдругъ она отвергала это подозрѣніе какъ недостойное ея родственника, и заключала мыслію, что онъ дѣлалъ это для того только, чтобы испытать ее. Однако жъ она рѣшилась посовѣтоваться съ миссъ Джекменъ, и разсказала ей все происходившее. Миссъ Джекменъ увидѣла, что дѣла въ другомъ положеніи, нежели какъ воображала себѣ Емилія, и трепетала за спокойствіе своей любимой питомицы.

— Боже благій! Милая маменька! вскричала Емилія, (это имя она любила давать своей наставницѣ), вѣрно вы не вѣрите тому, что говорите…… Но для меня все равно, что бы ни было, я не буду женой Гримса.

— Но какъ же вы этому воспрепятствуете? Г. Тиррель принудитъ васъ.

— Не думаете ли, что я дитя? Мнѣ, а не Г. Тиррелю, хотятъ навязать этого мужа! Ужели вы думаете, что я кому нибудь позволю выбирать себѣ мужа! я не столько проста.

— Ахъ, Емилія, вы очень мало знаете невыгоды своего положенія. Вашъ братъ человѣкъ жестокій, онъ въ состояніи выгнать васъ отъ себя, если вы ему попротивитесь.

— О! маменька, вамъ не должно говорить мнѣ этого; я увѣрена, что Г. Тиррель добрый родственникъ, хотя по временамъ бываетъ и вспыльчивъ, Онъ очень хорошо знаетъ, что въ подобномъ случаѣ я имѣю право поступать по своей волѣ; а ни кого не наказываютъ, если онъ дѣлаетъ то, что имѣетъ право дѣлать.

— Такъ, этого бы не должно быть, дитя мое, но въ свѣтѣ есть люди злые, тираны.

— Пусть такъ; но я никогда не повѣрю, чтобъ мой братъ былъ изъ такихъ людей.

— Я желала бы надѣяться того же.

— А если и такъ, конечно бы мнѣ досадно было быть ему въ тягость.

— Какъ, мое бѣдное дитя, моя милая Емилія, стала бы блуждать безъ убѣжища и безъ хлѣба! Думаете ли вы, что я могла бы перенести это?

— Нѣтъ, нѣтъ! Г. Тиррель сказалъ мнѣ, что я имѣю 100 ф. стерл. А если бы я ничего не имѣла, мало ли людей въ подобномъ положеніи? Для чего мнѣ слишкомъ безпокоиться о томъ, что они легко переносятъ и что нисколько не дѣлаетъ ихъ несчастнѣе. Не мучьте себя, маменька; я рѣшилась скорѣе перенести все, нежели выйти за Гримса: намѣреніе мое твердо.

Миссъ Джекменъ не могла вынесши состоянія неизвѣстности, въ которую повергъ ее этотъ разговоръ; чтобы рѣшишь свои сомнѣнія, она тотчасъ пошла къ Г. Тиррелю. Вопросъ ея показывалъ, что она думаетъ объ этомъ бракѣ.

— Это правда, сказалъ Г. Тиррель, и я хочу съ вами поговорить объ этомъ. Эта дѣвчонка забрала себѣ въ голову самыя нелѣпыя мечты, которыя наконецъ погубили бы ее. Можетъ быть, вы спросите меня, откуда она набралась ихъ? но откуда бы онѣ ни были, время заняться этимъ. Самые краткіе пути — самые лучшіе; и нужно обращать на дѣла вниманіе прежде, нежели онѣ совершенно испорчены; словомъ, я хочу выдать ее за этого мальчика. Вы никогда не слыхали объ немъ ни чего худаго, не правда ли?

— Вы слишкомъ много полагаетесь на нее, я хочу, чтобъ вы полагались на нее нѣсколько менѣе для ея же блага; лучше всего вамъ поступать такъ, понимаете ли? Она дѣвчонка очень рѣшительная, я васъ увѣдомляю; ей легко сдѣлать какую нибудь глупость, а послѣ этого она пала бы въ безпорядки и бѣдствіе, если бы я не употреблялъ всѣхъ средствъ, чтобъ избавить ее отъ гибели. Я хочу сдѣлать ее женою честнаго откупщика, и моя прекрасная миссъ не можетъ перенести мысли объ этомъ.

Послѣ полудня Гримсъ явился въ условленный часъ и его оставили одного съ Емиліею.

— Ну миссъ, сказалъ онъ, кажется Г. Тиррель хочетъ сдѣлать насъ мужемъ и женою. Что касается до меня, не могу сказать, чтобъ я объ этомъ думалъ; но какъ уже такъ задумалъ Сквайръ, то по чести, если вамъ не будетъ противно, вы нашли себѣ мужа. Скажите только одно слово; кто хорошо понимаетъ, тому и полслова довольно; слѣпую лошадь нужно только тронуть, чтобъ она пошла.

Емилія уже слишкомъ поражена была предложеніемъ Г. Тирреля. Она приведена была въ замѣшательство новостію своего положенія, и еще болѣе грубостію навязываемаго ей жениха, простиравшеюся гораздо далѣе, нежели какъ она себѣ воображала. Гримсъ счелъ ея замѣшательство застѣнчивостію.

— Ну, ну, не потупляйте такъ глаза; посмотрите мнѣ въ лице. Первая подруга моя была Бетти Буттерфильдъ, но что дѣлать? Чему нельзя попрепятствовать, то должно переносить; печаль не наполнитъ желудка. Можно сказать, это былъ славный кусочекъ, полныхъ пять футовъ и шести дюймовъ роста и храбра, какъ рыцарь. А, какая работница, чортъ возми! Всегда первая на ногахъ, а послѣдняя въ постели; каждый день должна была доить десять коровъ, а послѣ того ѣздила верхомъ на ослѣ на рынокъ, все равно, какая бы ни была погода: дождь ли, градъ ли, снѣгъ ли. Полюбовались бы вы ея толстыми щеками, крѣпкими и красными, какъ яблоки! Правда, что проворная была дѣвушка; посмотрѣли бы, когда она станетъ бороться съ мужчинами; одному толчекъ, другаго ногой; ни одинъ не останется безъ подарка. Бѣдная дѣвушка! Разъ возвращаясь съ крестинъ, сломила себѣ на лѣстницѣ шею. Вѣрно, всего я и не могъ бы разказать объ этой веселой головѣ, но все равно; я не сомнѣваюсь, что и въ васъ, когда лучше познакомимся, я найду все, что мнѣ нужно. Я вижу, что вы съ своимъ боязливымъ и стыдливымъ видомъ, порядочная проказница. Когда нѣсколько побудемъ вмѣстѣ, лучше увидимъ это. Какъ видите, я ни сухорукъ, ни слѣпъ, какъ слѣдуетъ. О, попадетъ рыбка на уду, не безпокойтесь. Ужъ мы поладимъ.

Въ продолженіи этой рѣчи Емилія нѣсколько собралась съ духомъ, и еще не совсѣмъ твердымъ голосомъ, начала благодарить Гримса за доброе о себѣ мнѣніе, давая въ тоже время замѣтить, что она никогда не могла соотвѣтствовать его желаніямъ и что такимъ образомъ она проситъ его оставить свои преслѣдованія. Это объявленіе могло быть очень понятнымъ, безъ глупости и болтливости Гримса, который не могъ помолчать ни одной минуты и думалъ, что уже съ первыхъ словъ выслушалъ все, что хотѣли ему сказать. Въ тоже время Г. Тиррель позаботился прервать это уединенное объясненіе прежде, нежели они успѣли объясниться болѣе, и въ послѣдствіи времени обращалъ все вниманіе на то, чтобы препятствовать имъ лучше узнать и понять другъ друга. Наконецъ Гримсъ, сопротивленіе, оказанное ему миссъ Мельвилль, сталъ приписывать естественной скромности ея пола и стыдливости, свойственной новичкамъ. Впрочемъ, если бы видѣлъ и истину, то такое открытіе едва ли произвело бы на него большое впечатлѣніе. Онъ привыкъ видѣть въ женщинахъ существа, сотворенныя единственно для нашего удовольствія, и всегда возставалъ противъ тѣхъ, которые думали, что онѣ сами могутъ судить о томъ, что имъ прилично.

Чѣмъ болѣе видѣла миссъ Мельвилль своего обожателя, тѣмъ больше возрастало ея отвращеніе къ нему. Но при всемъ томъ, что характеръ ея былъ рѣшителенъ и что она не имѣла слабости, которую сообщаетъ воспитаніе болѣе тщательное, нежели каково было ея, она не привыкла еще испытывать сильныхъ противорѣчій и непрестанно возраставшая суровость ея брата не преставала приводить ее въ ужасъ. Нѣсколько разъ думала она убѣжать изъ этого дома, сдѣлавшагося для нея темницею; но когда ближе разсматривала это намѣреніе, то привычка юности и незнаніе свѣта принуждали ее оставлять его. Миссъ Джекменъ, правда, не могла переносить мысли видѣть свою дорогую Емилію, соединенною съ Гримсомъ; но по благоразумію, она всѣми силами противилась тому, чтобъ Емилія приняла рѣшительныя мѣры. Она не могла себѣ представить, чтобъ Г. Тиррель сталъ упорствовать въ намѣреніи, столъ странномъ, и убѣждала миссъ Мельвилль оставить на нѣсколько времени откровенность и непреклонности своего характера, и стараться обезоружить его упрямство удобнѣйшими средствами. Она чрезвычайно вѣрила живому и простому краснорѣчію невинной сироты. Миссъ Джекменъ не знала, что происходило во глубинѣ души тирана.

Миссъ Мельвилль послѣдовала совѣту своей пріятельницы. Въ одно утро, тотчасъ послѣ завтрака, она сѣла за флигель и начала играть, одну послѣ другой, любимыя піесы Г. Тирреля. Въ комнатѣ никого не было. Г. Тиррель хотѣлъ выйти; душа его не расположена была къ гармоніи, и, на этотъ разъ, онъ не чувствовалъ большаго удовольствія отъ музыки. Но въ это время Емилія, казалось, болѣе, нежели когда либо имѣла легкости въ пальцахъ и таланта. Мысль о томъ, что она хотѣла говорить, въ самомъ дѣлѣ возвышала ея способности, чувствуя мужественную готовность презрѣть свою бѣдность, она свободна была отъ страха. Г. Тиррель не могъ оставить комнаты. Онъ ходилъ нетерпѣливыми шагами; минуту спустя грозный взоръ его остановился на невинной, думавшей только о томъ, чтобъ ему понравиться; наконецъ, онъ бросился въ кресла, прямо противъ Емиліи, устремивъ на нее глаза. Легко можно было слѣдить движенія, поперемѣнно волновавшія его. Наморщенныя брови его мало по малу выпрямлялись, черты его прояснились, улыбка блеснула на устахъ; казалось, что въ сердцѣ его опять ожила нѣжность, съ которою онъ прежде смотрѣлъ на свою сестру.

Емилія выжидала минуту. Кончивши піесу, которую играла, она встала и подошла къ Г. Тиррелю.

— Не хорошо ли я играла? чѣмъ вы меня наградите?

— Чѣмъ награжу? Подите, я обниму васъ.

— Хорошо! но я не этого хочу. Однако жъ, уже нѣсколько дней вы меня не обнимали. Прежде вы меня любили, называли своей Емиліей; но я увѣрена, что вы любили меня, не болѣе того, какъ я васъ люблю. Скажите, неужели вы хотите сдѣлать меня несчастною?

— Сдѣлать васъ несчастною? Какъ вы можете предлагать мнѣ подобный вопросъ? Но остерегайтесь, Емилія, не сердите меня; неужели вы хочете еще мучить меня своими романическими мыслями?

— Нѣтъ, нѣтъ, я не имѣю романическихъ мыслей! Но я имѣю нужду говорить съ вами о такомъ дѣлѣ, отъ котораго зависитъ все счастіе моей жизни.

— О, я вижу, къ чему вы приближаетесь. Молчите! Вы знаете, что не выиграете у меня ничего своимъ проклятымъ упрямствомъ. Вы хотите, чтобъ я ни на минуту не былъ доволенъ вами. Что касается до Гримса, то это дѣло рѣшеное, и ничто въ свѣтѣ не можетъ перемѣнить моего рѣшенія.

— Но, любезный братецъ, я васъ прошу, подумайте объ этомъ нѣсколько! Гримсу нужна жена, какая прилична ему. Онъ столько же былъ бы недоволенъ мною, какъ и я имъ. Зачѣмъ принуждать насъ сдѣлать то, что совершенно противно вкусамъ того и другаго. Я никакъ себѣ не могу вообразить, чтобъ вы имѣли подобное намѣреніе; но, если вы его имѣете, то заклинаю васъ, оставьте его. Бракъ не шутка. Вамъ конечно не было бы пріятно, если бъ вы по одной прихоти соединили двухъ человѣкъ, рѣшительно несотворенныхъ другъ для друга! Всю нашу жизнь, мы оба должны были бы проводить въ жалобахъ и несчастіи. Мѣсяцы, годы, протекли бы одинъ за другимъ, и я надѣялась бы принадлежать себѣ только по смерти человѣка, котораго была бы обязана любить! Нѣтъ, братецъ, вѣрно вы не пожелаете мнѣ такого зла. Чѣмъ могла я заслужить вашу ненависть до такой степени?

— Я не врагъ вамъ. Я хочу только воспрепятствовать вамъ пасть въ бездну. Но если бы я и былъ вашимъ врагомъ, то никогда не могъ бы мучить васъ столько, сколько вы меня мучите. Не старались ли вы всегда воспѣвать передъ мною похвалы Фалкленду? Не сошли ль вы съ ума отъ Фалкленда? Этотъ человѣкъ для меня — легіонъ дьяволовъ! Что мнѣ за польза, что я не нищій, не уродъ, не чудовище! Было время, когда меня уважали. Но теперь, когда всѣ одурачены этимъ офранцуженнымъ глупцомъ, меня находятъ грубымъ, дерзкимъ, свирѣпымъ, тираномъ. То правда, что я не умѣю болтать красивыхъ фразъ, льстить людямъ чрезмѣрными похвалами и прикрывать то, что въ глубинѣ моей души. Презрѣнный знаетъ, что владѣетъ всѣми этими бѣдными преимуществами и пользуется ими для того, чтобъ непрестанно оскорблять меня. Это соперникъ — гонитель, котораго я непрестанно встрѣчаю передъ собою, и, какъ будто еще этого не довольно, онъ нашелъ средства распространить заразу, даже въ моемъ собственномъ домѣ. Вы, которую мы приняли изъ любви, вы, несчастный плодъ несчастнаго брака, вы обращаетесь какъ змѣя противъ своего благодѣтеля и поражаете меня въ самое чувствительное мѣсто. Былъ ли бы я виноватъ, если бы и былъ вашимъ врагомъ! Могъ ли бы я достаточно заплатить за все, что вы заставили меня терпѣть. А что вы такое? Тысяча вашихъ жизней могутъ ли заплатить за одну минуту мученія моей жизни? Если бы вы сряду двадцать лѣтъ терпѣли мученія, и тогда вы не чувствовали бы того, что я чувствовалъ. Но я вашъ другъ. Я вижу путь, вами избранный, и рѣшился спасти васъ отъ этого обольстителя, отъ этого лицемѣрнаго злодѣя, который заклялся погубить насъ всѣхъ. Чѣмъ болѣе послабляютъ болѣзни, тѣмъ неизлѣчимѣе она дѣлается; я хочу въ самомъ началѣ избавить васъ отъ опасности, вамъ угрожающей.

Это мрачное и жестокое объясненіе родило новыя мысли въ умѣ миссъ Мельвилль. Никогда еще Г. Тиррель не раскрывалъ до такой степени движеній души своей; внутренняя буря, которой былъ онъ добычею, не позволила ему теперь владѣть собою. Съ изумленіемъ открыла Емилія, что онъ былъ смертельный врагъ Г. Фалкленда, этого Фалкленда, котораго, по ея мнѣнію, нельзя было знать безъ того, чтобъ не удивляться ему; она открыла также, что нынѣ питалъ онъ, во глубинѣ сердца, горькое неудовольствіе. Дикія страсти брата произвели въ ней движеніе неизъяснимаго ужаса и отвращенія, и она поняла, что ничего не могла надѣяться болѣе отъ этого неумолимаго характера. Но это волненіе предшествовало въ ней бодрости, а не унынію.

— Нѣтъ, государь мой, возразила она, нѣтъ я никогда не намѣрена оскорблять васъ; я привыкла вамъ повиноваться и всегда буду повиноваться въ томъ, что будетъ справедливо; но вы требуете отъ меня слишкомъ много. Что вы хотите мнѣ сказать о Г. Фалклендѣ? Сдѣлала ли я что либо когда нибудь, что могло бы оправдать ваши ненавистныя подозрѣнія! Я невинна и всегда буду такою. Г. Гримсъ можетъ искать себѣ женъ по себѣ, а что касается до меня, онъ не можетъ быть моимъ мужемъ, и нѣтъ въ свѣтѣ мученія, которое могло бы заставить меня сдѣлаться его женою.

Твердый и рѣшительный тонъ Емиліи не мало удивилъ Г. Тирреля. Онъ слишкомъ надѣялся на обыкновенную робость характера этой милой дѣвушки. Послѣ этого онъ старался нѣсколько смягчить суровость прежнихъ своихъ выраженій.

— Богъ меня суди, что это значитъ? можете ли вы такъ обходиться со мною? не думаете ли вы всѣхъ водить по своей фантазіи, и скорѣе заставить меня исполнить вашу волю, нежели полагаться на мою благосклонность?…. Но, вы знаете мои намѣренія, Емилія! я требую, чтобъ вы приняли Гримса ласково, выслушали его и оставили съ нимъ свой важный видъ и маленькія хитрости: понимаете меня? Хотите ли сдѣлать то, что я говорю. Но если бы станете еще упорствовать, то посмотримъ! Не думаете ли, чтобъ кто нибудь сталъ слишкомъ домогаться руки вашей; вы не такой рѣдкой кусочекъ, я васъ увѣряю. Еслибъ вы хорошо понимали свои выгоды, то сочли бы для себя счастіемъ выйти за этого молодаго человѣка, пока онъ этого хочетъ! Миссъ Мельвилль съ радостію заключила изъ его послѣднихъ словъ, что близокъ конецъ преслѣдованія, которому она была подвержена. Миссъ Джекменъ, которой сообщила она это, поздравляла ее, что, повидимому, Г. Тиррелъ опять дѣлается благоразумнѣе и умѣреннѣе; и довольно была своимъ совѣтомъ, котораго слѣдствія были столь счастливы. Но взаимная радость ихъ была непродолжительна: Г. Тиррель объявилъ миссъ Джекменъ, что ему нужно послать ее въ одно мѣсто, гдѣ дѣла могутъ задержать ее на нѣсколько дней. Хотя это посольство, повидимому, не предполагало ни какой хитрости и не было подозрительно; но столь нечаянная, неблаговременная разлука была дурнымъ предзнаменованіемъ для обѣихъ подругъ. Миссъ Джекменъ, однако жъ, совѣтовала своей сиротѣ держать себя благоразумнѣе, напомянула ей, что повидимому, братъ ея дѣлается лучшимъ, и ободряла ее надеждою на собственную ея твердость и умъ. Съ своей стороны, Емилія, хотя слишкомъ опечаленная отсутствіемъ своей наставницы, которой совѣты были для нея столь необходимы въ подобныхъ обстоятельствахъ, не могла однако жъ предполагать въ сердцѣ Г. Тирреля столько злобы и коварства, чтобъ находить въ этомъ обстоятельствѣ достаточный предметъ для печали. Она надѣялась скоро избавиться отъ жестокаго преслѣдованія, и счастливое окончаніе перваго важнаго дѣла въ ея жизни увѣряло ее въ полныхъ успѣхахъ въ будущемъ. Состояніе безпокойства и волненія уступило мѣсто пріятнымъ мечтамъ, соединеннымъ съ мыслію о Г. Фалклендѣ. Обольщеніе, которому предалась она опять, не оставляло въ ней ни одной печальной мысли. Даже неизвѣстность, чѣмъ все кончится, заставляла ее желать продолженія этого состоянія, которое могло быть обманчиво, но которое имѣло теперь столько прелести.

Глава IX.

Г. Тиррель былъ менѣе всего расположенъ оставить свое намѣреніе. Только что освободился онъ отъ своей доброй наставницы, какъ вдругъ перемѣнилъ свое поведеніе; приказалъ стеречь миссъ Мельвилль въ ея комнатѣ и отнялъ у ней всякое средство, имѣть сообщеніе съ кѣмъ нибудь внѣ дома. Смотрѣніе за нею поручилъ онъ одной служанкѣ, на скромность которой могъ полагаться, и которая, бывъ нѣкогда удостоена тайной благосклонности своего господина, видѣла въ уваженіи, которымъ пользовалась въ домѣ Емилія, присвоеніе ей правъ, которыя, по ея мнѣнію, болѣе принадлежали ей самой. Г. Тиррель съ своей стороны дѣлалъ все, что было въ его власти, чтобъ помрачить доброе имя своей невинной сестры, и всѣмъ домашнимъ представилъ предосторожность свою въ отношеніи къ ней, необходимою для того, чтобы попрепятствовать ей убѣжать въ объятія Г. Фалкленда и предупредить совершенную ея погибель.

Послѣ того, какъ Мельвилль пробыла такимъ образомъ сутки въ своемъ заключеніи, предполагая, что это уединеніе могло поколебать ея рѣшимость, Г. Тиррель пошелъ къ ней, чтобы объяснить причины такого обхожденія съ нею и вмѣстѣ предложить ей единственное средство, отъ котораго могла надѣяться она перемѣны своей участи. Увидѣвши его, Емилія вдругъ обратилась къ нему съ видомъ столь твердымъ и рѣшительнымъ, какого никогда прежде не имѣла, и сказала ему.

— А! это вы, сударь! мнѣ нужно было видѣть васъ. Кажется, я заключена здѣсь по вашему приказанію; что это значитъ? Какое вы имѣете право дѣлать меня своею плѣнницею? Развѣ я должна вамъ что нибудь? Ваша мать оставила мнѣ 100 ф. стерлинговъ, прибавили ль вы что нибудь къ моему имуществу? Но если бы вы захотѣли это сдѣлать, я не имѣю въ томъ нужды. Я не требую участи, лучшей той, какая опредѣлена дѣтямъ, рожденнымъ отъ бѣдныхъ родителей. Я могу жить такъ, какъ они; я люблю болѣе свободу, чѣмъ богатства. Я вижу, что мой рѣшительный тонъ васъ изумляетъ; но думаете ли вы, что я позволю такъ унижать себя? Я бы уже оставила васъ, если бъ не удержала меня миссъ Джекменъ, и вы заслуживали это, если бъ я не думала объ васъ лучше, нежели какъ должно думать, судя по вашимъ поступкамъ со мною. Теперь, сударь, я въ минуту намѣрена оставить вашъ домъ и требую, чтобъ вы не старались препятствовать мнѣ въ этомъ.

Говоря это, она встала и пошла къ двери, между тѣмъ какъ Г. Тиррель, стоялъ, пораженный ея смѣлостію. Видя наконецъ, что она готова отъ него ускользнуть, онъ пришелъ въ себя и оттолкнулъ ее.

— Что же все это значитъ? Ахъ, негодница! ты думала остановить меня своимъ безстыдствомъ! Садись, будь спокойна. А! ты хочешь знать, по какому ты праву здѣсь? Хорошо, по праву власти; этотъ домъ мой и ты въ моей власти; здѣсь нѣтъ миссъ Джекменъ, чтобъ ободрять тебя въ своихъ глупостяхъ; здѣсь нѣтъ и Фалкленда, чтобъ быть твоимъ рыцаремъ. Богъ меня убей! я уничтожилъ всѣ ваши хитрости, разрушилъ всѣ ваши намѣренія. Не думаешь ли ты, что я оставлю безъ всего столько оскорбленій? Когда ты видѣла, чтобъ кто нибудь осмѣлился мнѣ противиться и послѣ не раскаялся? И я позволю, чтобъ мнѣ въ лице насмѣхалась нищая? О, какъ не такъ! я не дошелъ еще до этого….. А! я ничего не сдѣлалъ для твоего счастія, говоришь ты! Кто же тебя воспиталъ? Кто о тебѣ заботился? Кто доставлялъ тебѣ одежду, жилище? Хорошо! я тебѣ напомню это! Развѣ ты не знаешь, что заимодавецъ можетъ остановить убѣгающаго отъ него должника? А! говори объ этомъ, что хочешь, но ты останешься здѣсь пока не выйдешь за Гримса? Небо и адъ вмѣстѣ не попрепятствуютъ мнѣ, сломить твоего упорства.

— Человѣкъ безжалостный! несправедливый! Такъ, для тебя довольно того, что здѣсь нѣтъ у меня защитниковъ, но ты не столько можетъ располагать мною, какъ воображаешь. Ты можетъ запереть въ тюрьму мое тѣло, но душа моя презираетъ всѣ твои насилія. Сдѣлаться женою Гримса! Этимъ ли средствомъ думаетъ ты принудить меня къ тому! Всякая жестокость, всякая несправедливость, терпимая мною отъ тебя, отдаляетъ цѣль твоихъ негодныхъ намѣреній. Ты не привыкъ, говоритъ ты, встрѣчать сопротивленіе своей волѣ? Когда я противилась ей? Но ты хочешь, чтобъ и въ такомъ дѣлѣ, которое касается единственно до меня, моя воля не значила ничего! Не чувствуешь ли ты стыда присвоивать эту власть себѣ, и не терпѣть, чтобъ другіе пользовались ею! Я не имѣю нужды въ тебѣ; какъ ты смѣешь отнимать у меня право всякаго разумнаго существа, жить мирно въ бѣдности и невинности? Требуя уваженія и почтенія отъ всѣхъ, знающихъ тебя, какого человѣка представляешь ты въ отношеніи ко мнѣ?

Сильные упреки Емиліи сначала изумили Г. Тирреля, и онъ какъ будто чувствовалъ какой-то стыдъ и страхъ, въ присутствіи этой невинной и беззащитной жертвы; но смятеніе его было только слѣдствіе удивленія. Когда первое движеніе прошло, ярость опять вступила въ свои права; тысячу разъ клялъ онъ себя самаго за то, что жалобы Емиліи произвели въ немъ впечатлѣніе; и еще болѣе ожесточился противъ нее за смѣлость, съ которою говорила она въ ту минуту, когда всего должна была страшиться отъ его власти. Деспотическій и неумолимый нравъ его былъ близокъ къ сумасшествію. Въ это же время мрачный и злой характеръ раждалъ въ головѣ его тысячу мыслей и плановъ, какъ отмстить дерзкой, осмѣлившейся противиться ему. Онъ понялъ, что не много могъ успѣть открытой силой; — и въ слѣдствіе этого рѣшился прибѣгнуть къ хитрости.

Гримсъ представлялъ ему орудіе для его намѣренія. Этотъ мужикъ, который съ намѣреніемъ не обидѣлъ бы можетъ быть и дитяти, по грубости своей, былъ способенъ нанести самое тяжкое оскорбленіе. Онъ понималъ выгоду и невыгоду, только по отношенію къ своей чувственности, и существеннымъ правиломъ истинной мудрости считалъ то, чтобы презрительно обращаться съ деликатностію тѣхъ, которые позволяли мучить себя несчастіемъ идеальнымъ. Онъ воображалъ, что сдѣлаться его женою была бы самая счастливая участь для молодой женщины, и столь благополучный конецъ, по его мнѣнію, долженъ былъ вознаградить всѣ вообразимыя несчастія, которыя могла бы она перенести для достиженія сего. И такъ Г. Тиррелю не трудно было, при помощи какой нибудь приманки, которую легко можно было выдумать, заставить этого человѣка быть участникомъ въ мщеніи, приготовляемомъ имъ миссъ Мельвилль.

При такомъ состояніи дѣлъ, Г. Тиррель началъ мучить свою жертву, увеличивая ея страхъ чрезъ посредство своей тюремщицы, ибо неудачный опытъ отнялъ у него охоту повторять свои посѣщенія. Эта злая женщина, то подъ видомъ дружбы, то не скрывая злобы, время отъ времени увѣдомляла Емилію о приготовленіяхъ, которыя дѣлаемы были для совершенія ея несчастія. Одинъ разъ говорила она, что Г. Тиррель отправился посмотрѣть небольшую ферму, назначенную для новобрачныхъ, въ другой, что покупали скотъ и оканчивали домашнюю мебель, чтобъ все готово было къ принятію ихъ. Потомъ говорила, что уже кончено церковное объявленіе о бракѣ, священникъ приглашенъ, день назначенъ. Когда Емилія, не смотря на невольный страхъ, болѣе и болѣе овладѣвавшій ею, смѣялась надъ этими приготовленіями, и считала ихъ ничтожными безъ своего согласія, злая надзирательница разсказывала ей тысячи исторій о бракахъ, заключенныхъ насильно и увѣряла ее, что ни противорѣчіе, ни молчаніе, ни обмороки не могли служить ни къ чему, ни остановить обряда, ни уменьшить силу его, когда онъ былъ уже совершенъ.

Положеніе миссъ Мельвилль было вполнѣ достойно сожалѣнія; она не могла имѣть сообщенія ни съ кѣмъ, кромѣ своихъ гонителей. Вокругъ ея не было человѣка, съ которымъ бы она могла посовѣтоваться и который бы могъ ей сказать одно утѣшительное или ободрительное слово. Она была довольно мужественна; но этого мужества не поощряли и не руководили совѣты опытности; потому нельзя было надѣяться, чтобъ оно было столъ же непоколебимо, каковымъ могло бы быть, при лучшемъ знаніи свѣта. Она имѣла здравый умъ и возвышенную душу, но не была совершенно свободна отъ слабостей своего пола; душа ея упала подъ усугубленными и постоянными удара мы ужаса, которому она была непрестанно подвержена; здоровье ея ощутительно перемѣнилось.

Когда твердость ея, такимъ образомъ, уже колебалась, Гримсъ, по наставленію, полученному отъ Г. Тирреля, старался, при первомъ свиданіи, увѣрять ее, что онъ, съ своей стороны, мало заботился о предположенномъ бракѣ, и что, поелику она оказываетъ столько сопротивленія, то онъ перенесъ бы безъ досады, если бы дѣло не состоялось. Но притомъ, по его словамъ, онъ находился между наковальнею и молоткомъ, и, по волѣ или противъ воли, долженъ женишься. Видя малѣйшее отступленіе съ его стороны, два Сквайра, затѣявшіе это дѣло, погубили бы его, какъ они губятъ обыкновенно всякаго низшаго, дерзнувшаго противиться ихъ волѣ. Емилія была восхищена, найдя такія мысли въ своемъ женихѣ, и живѣйшимъ образомъ убѣждала его поступить также благоразумно и человѣколюбиво какъ онъ говорилъ. Жаръ, оживлявшій ее, казалось, произвелъ дѣйствіе надъ Гримсомъ, но онъ все еще представлялъ страхъ навлечь гнѣвъ Г. Тирреля и своего господина. Наконецъ онъ внушилъ Емиліи мысль о побѣгѣ, въ которомъ и онъ могъ ей помочь, не опасаясь, чтобъ они узнали о томъ что нибудь; какъ и въ самомъ дѣлѣ было довольно не вѣроятно, чтобъ ихъ подозрѣніе въ этомъ случаѣ пало на него. "Миссъ Емилія, " говорилъ онъ, «я могу сказать, что вы отвергну и меня довольно презрительно; я знаю, что вы приняли меня за скота; но, не смотря на это, я не желаю вамъ зла и вы увидите, что у меня желчи не болѣе, какъ у голубя. Не совсѣмъ хорошо, что вы хотите во всемъ полагаться на себя и оскорблять вашихъ друзей; но если вы рѣшились, то, по чести я ни мало не набиваюсь быть мужемъ дѣвушки, которая не согласна на это также съ охотою, какъ я; оставляя васъ, я, сколько силъ моихъ станетъ, помогу вамъ слѣдовать вашей склонности и отправиться, куда угодно будетъ.»

Емилія съ восторгомъ схватилась за мысль, возбужденную въ ней Гримсомъ, и живѣйшимъ образомъ привязалась къ ней; но когда стали разсуждать о подробностяхъ предпріятія, тогда первый жаръ ея охладѣлъ нѣсколько. По словамъ Гримса, должно было бѣжать въ глухую ночь. Онъ самъ намѣренъ былъ скрыться въ саду и запастись ключами для освобожденія ея изъ ея темницы. Эти обстоятельства не могли успокоить ея возмущеннаго воображенія. Броситься, такъ сказать, въ объятія человѣка, котораго предлагали ей мужемъ, и который потому самому былъ для нея несносенъ — безъ сомнѣнія это былъ поступокъ необыкновенный. Мракъ, уединеніе — эти обстоятельства дѣлали картину еще страшнѣе. Положеніе замка Г. Тирреля было необыкновенно уединенное; до самой ближней деревни было не меньше трехъ миль, и не менѣе семи до того мѣста, гдѣ жила сестра миссъ Джекменъ, у которой рѣшилась миссъ Мельвилль искать убѣжища. Благородный и невинный характеръ Емиліи не позволялъ ее подозрѣвать, чтобъ Гримсъ грубо и скотски возпользовался этими выгодами; но душа ея невольно возмущалась при мысли, ввѣриться добродушію человѣка, въ которомъ привыкла она видѣть орудіе варварства своего брата.

Послѣ того, какъ она нѣсколько разъ пересмотрѣла всѣ эти обстоятельства, ей пришло на мысль просить Гримса, чтобъ сестра миссъ Джекменъ ожидала ее у дверей сада. Но Гримсъ прямо отказался отъ этого предложенія, которое, кажется, даже разсердило его.

— Это значило бы, говорилъ онъ, быть слишкомъ неблагодарною ему за его помощь, заставляя его сдѣлать другихъ участниками въ опасномъ предпріятіи, которое бралъ онъ на себя. Что касается до него, то онъ рѣшился, для своей безопасности не показываться ни одному живому существу. Если миссъ Емилія не вѣритъ его честности, когда онъ по добротѣ сердца, предложилъ ей свои услуги, и если не хочетъ ввѣриться ему, то могла сама собой попытать счастія. Онъ рѣшился болѣе не потворствовать прихотямъ той, которая всегда была столь недовѣрчива къ нему и высокомѣрна.

Емилія сдѣлала усиліе успокоить его, но все краснорѣчіе не могло убѣдить новаго союзника ея оставить свое рѣшеніе. Она потребовала сроку до утра. Слѣдующій день Г. Тиррель назначилъ днемъ брака; и Емиліи коварно дано было знать объ этомъ различнымъ образомъ. Въ приготовленіяхъ къ мученію ея соблюдена была метода и постепенность, которыя должны были сдѣлать ея муки живѣйшими. Если сердце ея на минуту успокоивалось, то злая надзирательница тотчасъ прерывала этотъ краткій покой, то коварнымъ словомъ, то горькой насмѣшкой. Емилія видѣла, что одна, неопытная, едва вышедши изъ дѣтства, она не имѣла при себѣ ни одного живаго существа, которое бы принимало въ ней участіе. Она, доселѣ не знавшая, что такое враги, три недѣли встрѣчала только взоры, которые производили въ ней недовѣрчивость, если не читала въ нихъ желанія мучить и погубить ее. Въ первый разъ она почувствовала всю важность несчастія, не знать никогда своихъ родителей, и быть предоставленною милости людей, которые были слишкомъ не равны съ нею для того, чтобъ она могла ожидать чувствъ дружескихъ.

Самыя печальныя мысли мучили ее всю ночь. Только что легкое забвеніе успокоивало ея чувства, вдругъ разстроенное воображеніе собирало вокругъ нея страшные образы измѣны и насилія; она видѣла себя въ рукахъ своихъ безжалостныхъ враговъ, съ остервененіемъ стремящихся погубить ее. Когда наступило утро, она рѣшилась, чтобы ни было, ввѣриться Гримсу. Тотчасъ послѣ этой рѣшимости, она почувствовала въ сердцѣ облегченіе. Какія непріятныя слѣдствія ни имѣлъ бы этотъ поступокъ, все ей казалось, что онѣ не могли итти въ сравненіе съ несчастіями, неизбѣжно ожидавшими ее въ этомъ роковомъ жилищѣ.

Когда она сообщила Гримсу о своемъ рѣшеніи, трудно было угадать, что чувствовалъ онъ: радость или неудовольствіе. Правда, онъ улыбался; но эта улыбка сопровождалась такимъ движеніемъ, которое дѣлало ее двусмысленною. Какъ бы ни было, однакожъ, онъ опять возобновлялъ увѣреніе быть вѣрнымъ своему обѣщанію и точнымъ въ исполненіи. Между тѣмъ, день проходитъ въ брачныхъ подаркахъ и приготовленіяхъ, которыя всѣ показывали, что дѣйствующіе рѣшились и увѣрены въ успѣхѣ. Емилія надѣялась, что съ приближеніемъ минуты, обыкновенная бдительность ея стражей нѣсколько ослабѣетъ. Въ такомъ случаѣ, она рѣшилась, если будетъ возможно, обмануть вдругъ и тюремщиковъ и новаго своего повѣреннаго. Но не смотря на всѣ старанія, она нашла этотъ планъ неисполнимымъ.

Наконецъ наступила рѣшительная для нея ночь; невольно душа ея была въ чрезвычайномъ волненіи. Сначала она употребляла всѣ мѣры отдалить бдительность своей караульщицы; но наглая и безжалостная тюремщица, не только не ослабила обыкновенныхъ своихъ мѣръ, но еще находила удовольствіе забавляться мученіями своей жертвы. Она удалилась и, позволивъ Емиліѣ думать, что близъ ея никого не было, ожидала ее въ концѣ галлереи на лѣстницѣ. «Что же ты дѣлаешь тамъ, дитя? говорила она ей насмѣшливымъ тономъ. Смотри-ка, она думаетъ провести меня, право ты хитра, плутовка. Ну, ну, мое сердце, воротись въ свою комнату; пойдемъ.» Емилія увидѣла, что надъ нею шутили. Она вздохнула, но не хотѣла отвѣчать на эту низкую и жестокую шутку. Возвратившись въ свою комнату, она бросилась въ кресла, и оставалась въ нихъ болѣе двухъ часовъ погруженная въ думу. Наконецъ она пошла къ своимъ шкафамъ, разбрасывала наряды, все перемѣшала, бѣлье и платье, не зная сама, что дѣлаетъ, и съ разсѣяніемъ помышляя о приготовленіи необходимаго къ побѣгу. Услужливая тюремщица слѣдила за всѣми ея шагами, но довольствовалась только молчаливымъ наблюденіемъ за ея дѣйствіями. Было время ложиться.

— Доброй ночи, дочь моя, сказала злобная женщина, дѣлая видъ, что хочетъ удалиться, время запирать твою дверь. Вы еще можете нѣсколько часовъ располагать собою; употребите ихъ, какъ вамъ лучше. Я надѣюсь, мое сердечко, что ты не уйдешь въ замочную скважину, не правда ли? Ровно въ восемь часовъ мы опять увидимся, и тогда, прибавила она, потирая руки, все кончится. Вы съ своимъ добрымъ нареченнымъ составите одно: это также вѣрно, какъ то, что завтра будетъ день.

Въ тонѣ, какимъ говорила эта злая женщина, было нѣчто такое, что заставило Емилію спросить у себя: «что она подъ этимъ разумѣетъ? Неужели она знаетъ о томъ, что должно здѣсь произойти черезъ нѣсколько часовъ?»

Въ первый разъ представилось ей это подозрѣніе; но она не занималась имъ долго. Съ разтерзаннымъ сердцемъ, она связала въ маленькій узелокъ вещи, которыя считала необходимымъ взять съ собою. Послѣ этого она стала прислушиваться съ такимъ безпокойствомъ, что движеніе листья не ускользало отъ ея вниманія. По временамъ казалось ей, будто она слышитъ, что кто-то идетъ; но шумъ шаговъ, если она слышала ихъ, былъ такъ легокъ, что она не могла разобрать, были ль эти дѣйствительные звуки, или только обманъ воображенія. Наконецъ все утихло, какъ будто вся природа погрузиласъ въ совершенный покой. Минуту спустя ей показалось, что она слышала шорохъ людей, тихо разговаривающихъ; сердце ея билось сильно; въ другой разъ она стала не довѣрять Гримсу. Мысль эта мучила ее теперь болѣе, нежели прежде; но уже было поздно. Въ ту же минуту она услышала стукъ ключа въ замкѣ своей двери и увидѣла Гримса. Сердце ея забилось. Не открыты ли мы? сказала она ему. Не вы ли разговаривали съ кѣмъ-то? мнѣ послышалось,

Гримсъ приблизился на цыпочкахъ, положивъ палецъ на уста.

— Нѣтъ, нѣтъ, все идетъ хорошо! Сказавъ это, онъ взялъ ее за руку, вывелъ, не говоря ни слова, изъ дому и потомъ черезъ садъ. Емилія тщательно замѣчала, идучи, двери и проходы, и на всѣ стороны обращала боязливые и подозрительные взоры, но все казалось столь спокойнымъ, сколько она могла того желать. Гримсъ отворилъ заднюю дверь сада, которая была только притворена и вела на тропинку рѣдко посѣщаемую. Двѣ лошади, со всѣмъ приборомъ, были привязаны поводами къ столбу, не болѣе какъ въ трехъ шагахъ отъ сада. Гримсъ затворилъ за собою дверь. «По чести, сказалъ онъ, я страхъ боялся. Идя къ вамъ, я видѣлъ кучера Эдмонда, выходившаго заднею дверью на конюшню. Онъ былъ отъ меня не болѣе, какъ на одинъ шагъ; но съ нимъ былъ фонарь и онъ не увидѣлъ меня въ темнотѣ.»

Говоря это, онъ пособлялъ миссъ Мельвилль взойти на лошадь. Въ продолженіе пути онъ очень мало ее безпокоилъ; онъ былъ молчаливъ и задумчивъ; но это было всего пріятнѣе для Емиліи; она не любила его разговоровъ. Сдѣлавъ около мили, они прибыли къ лѣсу, который нужно было проѣхать, чтобы найти дорогу къ назначенному мѣсту. Ночь была чрезмѣрно темна, и воздухъ пріятенъ: это было середи лѣта. Они проникли уже въ глубину мрачнаго лѣса, какъ вдругъ Гримсъ обратилъ свою лошадь, будто для того, чтобы искать дорогу и, подъѣхавъ къ миссъ Мельвилль, схватилъ узду ея лошади и сказалъ: «Я думаю, мы хорошо сдѣлаемъ, если остановимся здѣсь на минуту.»

— Остановимся! вскричала Емилія въ удивленіи; для чего же это, Г. Гримсъ! Что вы хочете этимъ сказать?

«Ну, ну, не представляйтесь такой изумленной. Неужто вы считаете меня столько глупымъ, что я стану трудиться столько изъ ничего? Конечно, я буду осломъ для глупостей другихъ! Право, сначала я не слишкомъ обратилъ на васъ вниманіе; но ваша улыбка могла бы развеселить моего дѣдушку! Тотъ самый вкусный кусокъ, который всего труднѣе достать. Вы представляли столько затрудненія добиться вашего согласія, что Г. Тиррель счелъ вѣрнѣйшимъ вытребовать его вотъ такъ, какъ теперь, въ темнотѣ, и какъ онъ мнѣ сказалъ, что не хочетъ, чтобъ это произошло въ его домѣ, для того, мое сердечно, мы и пріѣхали сюда.»

— Именемъ неба, Г. Гримсъ, подумайте о томъ, что вы говорите! Вы не будете столько низки, столько злы, чтобы погубить несчастное твореніе, ввѣрившееся вашему покровительству.

— Вотъ, погубить васъ! о, нѣтъ! Послѣ этого я сдѣлаю васъ доброй женой; ну, ну, оставьте свою важность, напрасно будете искать или ожидать кого нибудь; сюда никто не придетъ: вы у меня какъ рыбка въ сѣткѣ. Отсюда нѣтъ деревни ближе мили, и вы стали бы называть меня глупымъ, если бъ я васъ отпустилъ. По чести, вы никогда мнѣ столько не нравились; нечего терять времени.

Миссъ Мельвилль въ минуту собралась съ мыслями. Она увидѣла, что нѣтъ надежды тронуть безчувственное животное, во власти котораго находилась; но свойственныя ей присутствіе духа и неустрашимость не оставили ее. Едва кончилъ Гримсъ свою рѣчь, она съ силою и быстротою вырвала поводья изъ его руки и пустила свою лошадь въ галопъ. Уже она выиграла нѣкоторое разстояніе, когда Гримсъ, опомнившись отъ изумленія и до послѣдней степени огорченный тѣмъ, что выпустилъ изъ своихъ рукъ добычу, бросился за ней. Топотъ его лошади ускорилъ бѣгъ лошади Емиліиной. По случаю или по смышлености, это животное, не сбиваясь, слѣдовало по прямой, узкой тропинкѣ, которая вела на дорогу; такимъ образомъ скакали оба всадника во всю длину лѣса. На концѣ лѣса были ворота. Это обстоятельство смягчило печаль Гримса; онъ былъ увѣренъ, что здѣсь непремѣнно должна остановиться убѣгающая отъ него жертва, и считалъ совсѣмъ невѣроятнымъ, чтобъ въ тиши и мракѣ ночи здѣсь могъ случиться кто нибудь, чтобъ ему попрепятствовать. Между тѣмъ, по самому необычайному случаю, какой-то вершникъ находился у воротъ. «Помогите! помогите! вскричала Емилія. Воры, убійство, помогите!» Вершникъ этотъ былъ Г. Фалклендъ. Узнавъ его голосъ, Гримсъ оказывалъ только слабое сопротивленіе. Въ это время явились еще два человѣка, слуги Г. Фалкленда, встревоженные мыслію объ опасности господина своего, которыхъ Гримсъ прежде не замѣтилъ въ темнотѣ. Увидѣвъ, что добыча ускользнула отъ него, побуждаемый страхомъ и стыдомъ, слѣдующимъ за преступленіемъ, онъ бросился бѣжать, не сказавъ ни слова.

Можетъ быть покажется страннымъ, что Г. Фалкленду случилось въ другой разъ быть избавителемъ миссъ Мельвилль, и притомъ въ такую минуту, когда этого всего менѣе ожидать было можно. Однако жъ ничего нельзя изъяснить легче. Ему сказали, что въ этомъ лѣсу таится какой-то человѣкъ, для воровства или съ какимъ нибудь другимъ дурнымъ намѣреніемъ, и догадывались, что этотъ человѣкъ былъ Гаскинсъ, несчастная жертва тиранства, уже столько возбудившая къ себѣ сострадательное участіе въ Г. Фалклендѣ. Онъ напрасно старался открыть его убѣжище и сдѣлать ему добро, и естественно ему пришло въ мысль, что, если догадка была справедлива, то онъ могъ бы не только сдѣлать для него то, что уже намѣренъ былъ сдѣлать, но избавить этого человѣка, въ которомъ, повидимому, онъ замѣтилъ добрыя правила, отъ ужасной опасности сдѣлаться преступникомъ противъ законовъ и общества. Онъ взялъ съ собою двухъ служителей; ожидая встрѣтить воровъ, если бы они тамъ дѣйствительно были, было бы непростительно, не взять предосторожности противъ всѣхъ возможныхъ случаевъ. Но въ то же время, онъ приказалъ имъ находиться въ такомъ разстояніи, чтобъ они могли только слышать его голосъ, и не выпускали его изъ виду; но теперь усердіе въ своему господину заставило ихъ приблизиться.

Это новое приключеніе обѣщало опять что нибудь необыкновенное. Г. Фалклендъ не вдругъ узналъ миссъ Мельвилль, а что касается до Гримса, то онъ не могъ припомнить, чтобъ видѣлъ его когда нибудь: но не трудно было увидѣть важность этого приключенія и нужду въ его помощи. Рѣшительная твердость Г. Фалкленда и внушенный имъ Гримсу страхъ, соединившись съ внутреннимъ стыдомъ отъ преступленія, тотчасъ заставили похитителя бѣжать. Емилія осталась одна съ своимъ избавителемъ; онъ нашелъ ея гораздо спокойнѣе, нежели какъ можно было ожидать отъ дѣвушки, только что избѣжавшей подобной опасности. Она сказала ему мѣсто, куда хотѣла отправиться, и онъ тотчасъ счелъ своею обязанностію проводить ее. Въ продолженіе пути, она совершенно успокоилась и сочла необходимымъ разсказать свое приключеніе человѣку, которому была столько обязана и который былъ предметомъ ея мыслей. Г. Фалклендъ выслушалъ ее съ такимъ же участіемъ, какъ и удивленіемъ. Хотя онъ видѣлъ уже много примѣровъ низкой ревности Г. Тирреля и его характера деспотическаго и неумолимаго; но настоящій случай превосходилъ всѣ прочіе; онъ едва вѣрилъ своимъ ушамъ. Все, что воображаютъ о страстяхъ адскихъ духовъ, казалось ему существеннымъ въ душѣ его ненавистнаго сосѣда. Въ продолженіе своего разсказа миссъ Мелъвилль принуждена была упомянуть о томъ, что ее обвиняли въ любви къ Г. Фалкленду, и она разсказывала объ этомъ съ восхитительнымъ чистосердечіемъ и замѣшательствомъ. Хотя эта часть ея повѣствованія была мучительна для ея избавителя, но нельзя думать, чтобъ истинное предпочтеніе, оказанное ему этою несчастною дѣвушкою, не увеличило участія, которое о въ принималъ въ ней, и негодованія на презрѣннаго ея родственника.

Безъ всякихъ приключеній прибыли они въ домъ доброй женщины, которую избрала Емилія своею покровительницею. Г. Фалклендъ ни сколько не затруднился оставить ее въ этомъ безопасномъ мѣстѣ. Умыслы, подобные тому, котораго избѣгнула она теперь, могли имѣть успѣхъ только тогда, когда она была безъ всякой помощи; но какъ они разъ уже были открыты, то болѣе нечего было ихъ опасаться. Безъ сомнѣнія, подобное разсужденіе покажется вообще довольно основательнымъ, и Г. Фалклендъ нашелъ его совершенно согласнымъ съ обстоятельствами; но мы увидимъ, что онъ обманулся.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ,

---

1. Англійскихъ.