Калеб Виллиамс. Часть вторая (Годвин)/ДО

Калеб Виллиамс. Часть вторая
авторъ Уильям Годвин, пер. С. Г.

Оригинал: англ. Adventures of Caleb Williams, опубл.: 1794. — Перевод опубл.: 1838. Источникъ: az.lib.ru

КАЛЕБЪ ВИЛЛИАМСЪ

СОЧИНЕНІЕ В. ГОДВИНА.

Amielst the woods the leopard knows his kind;

The tyger preys not on the tyger brood;

Man only is the common foe of man.

Въ лѣсахъ, барсъ знаетъ барса; тигръ не

отнимаетъ пищи у тигра: только человѣкъ
непрестанно враждуетъ съ человѣкомъ.

Перев. съ Англійскаго С. Г.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ, въ типографіи Александра Смирдина.

1838.

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ, узаконенное число экземпляровъ. С. Петербургъ, Іюня 1-го дня 1837 года.

Ценсоръ А. Никитенко.

Глава I.

Недавнее дѣло Гавкинса и непрестанно возраставшая ненависть Г. Тирреля къ Г. Фалкленду привели перваго въ бѣшенство, когда онъ узналъ, что Емилія не находилась болѣе въ его власти. Онъ былъ изумленъ неудачливымъ окончаніемъ хитрости, которой успѣхъ казался ему несомнѣннымъ. Страшась его гнѣва, Гримсъ не осмѣливался явиться къ нему съ отчетомъ въ несчастномъ своемъ посольствѣ, и поручилъ одному изъ дворовыхъ людей увѣдомить объ этомъ своего господина. Этотъ человѣкъ, едва успѣвъ исполнить свое дѣло, поспѣшилъ спастись бѣгствомъ. г. Тиррель приказалъ призвать Гримса, и когда молодой человѣкъ, полумертвый, явился, онъ приказалъ ему разсказать всѣ обстоятельства ночнаго происшествія. Кончивъ разсказъ, Гримсъ долженъ былъ бѣжать среди ругательствъ и проклятій: не потому, чтобъ Гримсъ былъ трусъ, но онъ уважалъ богатыхъ людей, такъ какъ Индѣйцы обожаютъ демона. Это еще не все: въ гнѣвѣ Г. Тирреля было нѣчто столь дикое и ужасное, что немногіе могли быть столь неустрашимы, чтобъ не трепетать, не ощутивъ въ себѣ какого-то непреодолимаго чувства своей низости. Успокоившись нѣсколько, Г. Тиррель началъ перебирать въ головѣ всѣ обстоятельства послѣдняго происшествія! Онъ горько жаловался, для спокойнаго наблюдателя, онъ показался бы вдругъ достойнымъ и жалости, по своимъ страданіямъ, и предметомъ ужаса, по глубокой злобѣ своей. Онъ припоминалъ себѣ всѣ предосторожности, имъ употребленныя; онъ ничего не оставилъ; нельзя было прибавить ничего къ его мѣрамъ, — и онъ проклиналъ эту слѣпую и злобную силу, низпровергавшую всѣ его предпріятія, самымъ лучшимъ образомъ устроенныя. Онъ всѣхъ болѣе подверженъ былъ вліянію этой ужасной силы. Къ большему огорченію, онъ имѣлъ нѣкоторую тѣнь власти, и въ то самое время, когда поднималъ руку для пораженія, она была сокрушена. Для чего же небо дало ему чувство обиды и жажду мщенія, если опредѣлено, чтобъ никто не чувствовалъ ударовъ его гнѣва? Довольно бы, кажется, быть его врагомъ, чтобъ совершенно быть безопаснымъ отъ несчастія. Какихъ насмѣшекъ, какихъ оскорбленій, столь часто повторяемыхъ, не вытерпѣлъ онъ отъ этой презрѣнной дѣвченки? и кто же теперь избавитъ ее отъ его негодованія? Тотъ самый демонъ, которому суждено быть его гонителемъ, демонъ, который встрѣчался ему во всѣхъ его намѣреніяхъ, который находилъ удовольствіе, вонзать въ его грудь стрѣлы, одну послѣ другой и забавлялся его страданіями. — Другое размышленіе увеличивало еще болѣе его мученія и заставляло его взять отчаянныя мѣры. Онъ видѣлъ, что это приключеніе нанесетъ ему послѣдній ударъ въ мнѣніи сосѣдей. Онъ думалъ, что Емилія, одинъ разъ принужденная вступить въ этотъ ненавистный бракъ, когда все рѣшится, изъ приличія увидитъ себя въ необходимости скрыть дѣйствіе насилія, которое должна была вытерпѣть. Но намѣреніе его не имѣло успѣха, и онъ былъ увѣренъ, что Г. Фалклендъ, для того, чтобы самому пріобрѣсти честь, не преминетъ разгласить о безчестіи своего соперника. Хотя въ собственномъ его мнѣніи, поступки миссъ Мельвиллъ достаточно оправдывали все, чтобы онъ ни сдѣлалъ для наказанія ея; но онъ очень чувствовалъ, что другіе станутъ смотрѣть на это дѣло съ другой стороны. Это размышленіе побуждало его къ мѣрамъ еще болѣе насильственнымъ и принудило его употребить всѣ возможныя средства, чтобы излить на какую бы ни было жертву ядъ, пожиравшій его сердце.

Между тѣмъ, съ самой той минуты, какъ Емилія увидѣла себя въ безопасномъ мѣстѣ, хладнокровіе и твердость начали оставлять ее. До тѣхъ поръ, какъ была подвержена несправедливымъ притѣсненіямъ, она въ душѣ своей находила бодрость переносить ихъ. Видимая истина, наступившая за опасностью, была еще гибельнѣе. Она не имѣла болѣе пищи для своего мужества, силы для дѣятельности. Мысли ея обращались къ испытаніямъ, ею пройденнымъ, и душа ея упадала предъ однимъ воспоминаніемъ опасностей, которыя презирала она съ такимъ постоянствомъ. До самой той эпохи, какъ жестокая антипатія къ ней начала мучить Г. Тирреля, страхъ и безпокойства были чувства для нея чуждыя. Нисколько непріученная къ несчастію, она вдругъ сдѣлалась предметомъ самой адской злости. Когда болѣзнь схватываетъ человѣка сложенія крѣпкаго, то дѣйствіе ея бываетъ гораздо сильнѣе, нежели въ человѣкѣ нѣжномъ и хиломъ. Это самое случилось и съ миссъ Мельвилль: ночь провела она въ безсонницѣ и безпокойствѣ; а на слѣдующее утро въ ней открылась жестокая лихорадка. Болѣзнь противилась всѣмъ лѣкарствамъ, хотя можно было надѣяться, что хорошее сложеніе больной, спокойствіе, коимъ она наслаждалась, и заботливыя попеченія окружавшихъ ея наконецъ побѣдятъ болѣзнь. На другой день она была безъ памяти; въ вечеру того же дня была взята подъ стражу, по требованію Г. Тирреля, за долги, слѣдовавшіе за четырнадцатилѣтнее содержаніе ея въ его домѣ.

Читатель, можетъ быть, вспомнитъ, что въ первый разъ шло дѣло объ этомъ долгѣ въ разговорѣ Г. Тирреля и миссъ Мельвилль, когда ему заблагоразсудилось запереть ее въ ея комнатѣ. Но, вѣроятно, что тогда онъ не думалъ въ самомъ дѣлѣ исполнить свои мысли. Тогда говорилъ онъ объ этомъ только въ видѣ угрозы, или по привычкѣ перебирать въ умѣ всѣ возможныя средства, которыя могли служишь его тиранству и мщенію. Но когда нечаянное освобожденіе несчастной Емиліи привело его въ ярость, и когда онъ прибѣгнулъ ко всѣмъ дьявольскимъ изворотамъ своего ума для облегченія давившей его тяжести, ненависти и мщенія, эта мысль представилась ему съ большею силою. Рѣшеніе тотчасъ принято: призвавъ своего управителя Барнеса, онъ приказалъ ему дѣйствовать немедленно.

Барнесъ уже долгое время былъ орудіемъ несправедливостей своего господина. Привычка ожесточила его душу; онъ могъ, безъ угрызенія совѣсти, быть зрителемъ, или даже непосредственно дѣйствовать въ случаяхъ обыкновеннаго варварства. Но въ настоящемъ случаѣ, даже онъ не могъ не почувствовать состраданія. Характеръ и поступки Емиліи въ домѣ Г. Тирреля, были всегда неукоризненны. Она не имѣла ни одного врага, и нельзя было безъ живѣйшаго участія и состраданія видѣть ея юность, ея невинную живость и очаровательную простоту.

— Ваша честь мнѣ приказываетъ…… Я не понимаю васъ…….. взять миссъ………… миссъ Емилію.

— Да, я тебѣ приказываю это; не понимаешь меня? Поди же сейчасъ къ Свинирду, стряпчему, и скажи ему отъ меня, чтобъ это было исполнено въ одну минуту.

«Да сохранитъ Богъ вашу честь! Но взять миссъ Емилію! за что же? Она не должна вамъ ни фартинга (farthing); она всегда жила милостями вашей чести.»

— Оселъ! я тебѣ говорю, что она мнѣ должна; да, она мнѣ должна 1100 ф. ст. Законъ на моей сторонѣ: для кого же, думаешь ты, даны законы? Я поступаю только справедливо; хочу пользоваться моимъ правомъ.

— Я никогда не противился приказаніямъ вашей чести; но, по совѣсти, я не могу молчать; я не хочу видѣть гибели бѣдной дѣвушки, равно какъ и вашей, не сказавши вамъ того, что думаю: надѣюсь, что вы меня извините. Но если она и должна намъ эту сумму, то не можетъ быть взята подъ стражу: она еще несовершеннолѣтняя.

— Кончилъ ли ты, сударь? Брось эти ежели и но. Я знаю, что подобное дѣло одинъ разъ случилось; можетъ случиться и въ другой разъ. Кто мнѣ попрепятствуетъ въ этомъ? Посмотримъ, кто? Я хочу, чтобъ это было сейчасъ же; я хочу слышать! Скажи Свинирду, что если онъ не поступитъ такъ, какъ я хочу, то поплатится жизнію! я его сожгу на маломъ огнѣ.

— Я нижайше прошу вашу честь, посудить объ этомъ еще. Клянусь душой, весь околотокъ заговоритъ противъ васъ.

— Барнесъ! что ты хочешь сказать? Я не привыкъ къ тому, чтобъ разсуждали о моемъ поведеніи и не потерплю этого. Я находилъ въ тебѣ вѣрнаго служителя во многихъ случаяхъ; но когда вижу, что и ты присоединяешься къ другимъ, чтобъ оспоривать мою власть, Богъ меня убей, если не заставлю тебя каяться во всю жизнь твою!

— Я кончилъ, и долженъ сказать вашей чести еще одно только слово. Я слышалъ, что миссъ Емилія больна въ постели. Вы рѣшились, говорите вы, посадить ее въ тюрьму; подумайте: вѣрно не захотите ее губить.

— Пусть умираетъ, если хочетъ; а я не дамъ ей сроку ни четверти часа. Я не позволю надъ собой ругаться. Она не имѣла ко мнѣ никакого уваженія; а я къ ней не буду имѣть никакой жалости; я рѣшился на это. Меня вызвали; меня принудили такъ дѣйствовать; пусть же почувствуютъ. Въ постелѣ или нѣтъ, днемъ или ночью, скажи Свинирду, что я не хочу слышать и о минутной милости.

Таковы были приказанія Г. Тирреля; и совершенно согласны съ ними были поступки почтеннаго члена правосудія, котораго употребилъ онъ въ этомъ случаѣ. Цѣлый день Емилія была въ бреду лихорадки; къ вечеру явился полицейскій чиновникъ. По приказанію доктора, посланнаго къ ней Г. Фалклендомъ, ей приготовили утишающее питье; и послѣ истощенія силъ, причиненнаго ей страшными грезами въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ, мучившими ея больной мозгъ, она погрузилась въ пріятный, крѣпительный сонъ. Мистресъ Гаммондъ, сестра мистресъ Джекменъ, исполненная состраданія къ горестному состоянію бѣдной больной, сидѣла у ея постели; она начинала радоваться, видя ее спокойнѣе, когда маленькая дочь ея отворила ворота для разсыльщика. Услышавъ отъ него, что онъ хочетъ говорить съ миссъ Мельвилль, она отвѣчала, что скажетъ объ этомъ матери и, говоря это, она пошла въ дверь внутренней комнаты, въ которой лежала Емилія; но только что дверь отворилась, разсыльщикъ, не ожидая отвѣта матери, вошелъ вмѣстѣ съ дѣвочкою въ комнату.

Мистресъ Гаммондъ подняла глаза.

— Ето вы? сказала она, что вамъ нужно? Тише, ради Бога, тише!

— Мнѣ нужно говорить съ миссъ Мельвилль.

— Это невозможно. Скажите, что вамъ нужно?

— Бѣдная дѣвушка бредила цѣлый день и только сейчасъ уснула. Нельзя нарушить ея покоя.

— Для меня все равно. Я долженъ исполнитъ приказанія.

— Приказанія! откуда? Что вы хотите сказать?

Въ эту минуту Емилія открыла глаза. «Что вы шумите здѣсь?» сказала она; «я надѣялась, что вы мнѣ дадите нѣсколько уснуть.»

— Миссъ, мнѣ нужно съ вами говоришь. Я долженъ исполнить приказанія суда, взять васъ подъ караулъ въ слѣдствіе просьбы г., Тирреля за 1100 ф. ст.

При этихъ словахъ, мистресъ Гаммондъ и Емилія онѣмѣли. Послѣдняя не въ состояніи была понимать того, что говорили; мистресъ Гаммондъ, хотя нѣсколько лучше поняла языкъ разсыльщика, но когда она хотѣла связать понятія, такъ сильно поразившія ее, то не лучше могла рѣшить эту загадку.

— Взять подъ караулъ! Какъ она могла задолжать Г. Тиррелю? Опредѣленіе противъ дитяти!

— Не намъ разыскивать все это. Мы дѣйствуемъ только вслѣдствіе приказаній. Вотъ наше право: посмотрите это.

— Боже всемогущій! вскричала мистресъ Гаммондъ. Что это значитъ? Не можетъ быть, чтобъ Г. Тиррель васъ послалъ.

— Сударыня, позвольте: вы умѣете читать?

— Все это плутовство! Эта бумага ложная! Это безстыдная уловка, чтобъ вырвать бѣдную дѣвушку изъ моихъ рукъ, единственнаго безопаснаго убѣжища. Государь мой, вы будете отвѣчать за послѣдствія этого дѣла.

— Не безпокойтесь; я это понимаю. Положитесь на меня, я знаю, что дѣлаю.

— Какъ! не думаете ли взять ее съ постели? Я вамъ говорю, что у ней жестокая лихорадка; она въ безпамятствѣ; взять ее отсюда значило бы ее убить, Вы агенты закона, не такъ ли? Вы не убійцы?

— Законъ ничего не говоритъ объ этомъ. Мы имѣемъ приказаніе привести ее, больную или нѣтъ. Мы не хотимъ дѣлать ей зла, мы должны только исполнить свою обязанность, вотъ и все.

— Что хотите вы съ нею дѣлать? Куда хотите отвезти ее?

— Въ тюрьму Графства… Вюллокъ! поди заказать почтовую коляску.

— Остановитесь, остановитесь же…. не посылайте…. три часа только погодите; я пошлю нарочнаго къ Г. Фалкленду и отвѣчаю, что онъ удовлетворитъ за все; вы будете безопасны, будете довольны, не имѣя нужды бросить въ тюрьму бѣдное дитя.

— Мы имѣемъ касательно этого особенныя приказанія…. Намъ не позволено давать ни минуты отсрочки…. за чѣмъ же ты не ушелъ? Скажи, чтобъ сейчасъ лошади были готовы!

Емилія слышала весь этотъ разговоръ, и онъ достаточно объяснилъ ей то, что при появленіи пристава сначала было ей непонятно. Ужасная истина тотчасъ разсѣяла мечты, занимавшія ее въ безпамятствѣ. «Любезная мистресъ Гаммондъ.» сказала она, «не употребляйте безполезныхъ усилій. Мнѣ очень прискорбно, что я причиняю вамъ печаль: но мое несчастіе неизбѣжно. Государь мой, если вамъ угодно подождать съ минуту въ боковой комнатѣ, я одѣнусь и буду готова за вами слѣдовать.»

Мистресъ Гаммондъ также начинала видѣть, что ея просьбы ни къ чему не послужатъ: но ей невозможно было имѣть столько терпѣнія. То бранила она звѣрское варварство Г. Тирреля, котораго называла воплощеннымъ дьяволомъ, а не человѣкомъ; то изливала горькіе упреки жестокому приставу и убѣждала его быть умѣреннѣе и человѣколюбивѣе къ пополненію своей должности; но онъ былъ непоколебимъ. Между тѣмъ Емилія, съ самою кроткою покорностію, подвергалась неизбѣжному несчастію. Мистресъ Гаммондъ требовала, чтобъ ей, по крайней мѣрѣ, было позволено сопутствовать больной въ почтовой коляскѣ, и хотя приставъ имѣлъ довольно ясныя приказанія для того, чтобъ не смѣть брать на себя ничего при исполненіи опредѣленія; однако жъ онъ началъ бояться опасныхъ послѣдствій и готовъ былъ позволить всѣ предосторожности, ясно непротиворѣчашія его долгу. Что касалось до прочаго, то онъ былъ того мнѣнія, что было совсѣмъ не у мѣста считать болѣзнь или какое нибудь другое, подобное, препятствіе достаточною причиною не выполнить закона, а что слѣдственно, ко всѣхъ сомнительныхъ случаяхъ, напр. если бъ случилось и убійство, то правосудіе, обыкновенно весьма премудрое, должно поддерживать своихъ исполнителей. Съ этимъ общимъ правиломъ соединялось еще вліяніе самыхъ точныхъ приказаній Свинирда, увѣрившаго его въ безопасности во всякомъ случаѣ, равно какъ и дѣйствіе общаго страха, соединеннаго съ именемъ Г. Тирреля на нѣсколько миль въ окружности. Прежде отъѣзда, мистресъ Гаммондъ отправила нарочнаго къ Г. Фалкленду съ письмомъ въ трехъ строкахъ, чтобъ увѣдомить его объ этомъ странномъ происшествіи. Посланный не нашелъ Г. Фалкленда въ домѣ, и онъ не могъ возвратиться прежде двухъ дней; это, казалось, благопріятствовало мщенію Г. Тирреля; въ бѣшеной ярости своей, онъ не преминулъ употребишь въ свою пользу и этого обстоятельства.

Легко вообразить себѣ отчаянное положеніе двухъ пріятельницъ, увлеченныхъ, одна силою, другая усердіемъ, въ мѣсто столь неприличное для нихъ, какова публичная тюрьма. Однако жъ мистресъ Гаммондъ имѣла столько твердости души и ревностой дѣятельности, сколько нужно было въ обстоятельствѣ столь трудномъ. Ея спокойный и твердый характеръ, способный чувствовать и презирать несправедливость безъ страданія, дѣлалъ ее способною выполнить все, что могло внушить благоразуміе и размышленіе. Здоровье миссъ Мельвилль было въ значительной опасности, какъ, и можно было ожидать отъ испытаннаго его душевнаго потрясенія и перемѣщенія въ ту самую минуту, когда покой былъ ей всего нужнѣе. Лихорадка сдѣлалась сильнѣе нежели прежде; безпамятство увеличилось и обстоятельства, прервавшія сонъ ея, увеличивали мученія ея разстроеннаго воображенія. Почти не было надежды на выздоровленіе.

Въ тѣ минуты, когда она лишалась разсудка, имя Фалкленда непрестанно было въ ея устахъ. "Г. Фалклендъ, " говорила она, «былъ ея первою любовью, ея единственной любовью; нѣкогда онъ будетъ ея мужемъ.» Спустя минуту, она съ горестію упрекала его въ излишнемъ уваженіи къ свѣтскимъ предразсудкамъ. «Для нея ужасна его гордость: онъ сказалъ, что никогда не согласится жениться на бѣдной сиротѣ; но если онъ столько гордъ, то и она рѣшилась быть такою же. Она покажетъ ему своими поступками, что она не слаба, не легкомысленна, и ежели онъ презираетъ ее, то она умѣетъ перенести свое несчастіе съ твердостію.» Въ другой разъ, она видѣла Г. Тирреля и его сообщника Гримса съ окровавленными руками, въ окровавленныхъ одеждахъ и произносила столь сильные упреки, что самое жестокое сердце не могло бы не тронуться. Потомъ опять Фалклендъ представлялся ея больному воображенію; она видѣла его покрытымъ безчисленными ранами и смертною блѣдностію; у ней вырывались пронзительные, горестные крики; она упрекала весь міръ въ безчувственности, въ непрерывныхъ мукахъ, постоянно видя гонителей и убійцъ.

На другой день вечеромъ пріѣхалъ Г. Фалклендъ съ докторомъ Вильсономъ, который уже пользовалъ ее. Представившаяся ему сцена была тягостна для человѣка, подобно ему, чувствительнаго. Извѣстіе о заключеніи Емиліи въ тюрьму поразило его ужасно, эта неслыханная злоба вывела его изъ себя: но когда онъ увидѣлъ страшное лицо миссъ Мельвилль; когда онъ прочелъ смертный приговоръ, написанный во всѣхъ чертахъ этой несчастной жертвы адской ревности, онъ не могъ вынести этого зрѣлища. Въ ту минуту, какъ онъ вошелъ, она была въ безпамятствѣ; ей казалось еще, что она видитъ приближеніе убійцъ. Она спрашивала у нихъ, что они сдѣлали съ ея Фалклендомъ, ея единственнымъ благомъ, ея жизнію, ея супругомъ. Она умоляла ихъ отдать ей остатки его окровавленнаго трупа, чтобъ еще сжать ихъ въ своихъ умирающихъ объятіяхъ, испустить послѣдній вздохъ на его устахъ и быть погребенною въ одномъ съ нимъ гробѣ. Она укоряла въ низости тѣхъ, которые рѣшились служить орудіемъ варварству ея подлаго родственника, который лишилъ ее ума, и не можетъ удовлетвориться, доколѣ не убьетъ ее. Г. Фалклендъ тотчасъ вырвался изъ этого мѣста горести, и, оставляя при больной доктора, просилъ прійти къ себѣ на квартиру, отдавши приказанія, что нужно дѣлать.

Непрестанное безпокойство, въ которомъ была миссъ Мельвилль, въ теченіи нѣсколькихъ дней, совершенно истощило ея силы. Спустя часъ, послѣ посѣщенія Г. Фалкленда, безпамятство прошло и оставило ее столь слабою, что трудно было примѣтить въ ней признаки жизни. Докторъ, который вышелъ, чтобы успокоить нетерпѣніе и опасенія Г. Фалкленда, былъ снова позванъ послѣ этой перемѣны и провелъ остатокъ ночи у постели больной. Состояніе послѣдней было таково, что нужно было каждую минуту опасаться ея смерти. Между тѣмъ, какъ миссъ Мельвилль находилась въ этомъ состояніи слабости и истощенія, мистресъ Гаммондъ обнаруживала знаки живѣйшаго безпокойствія. Она была отъ природы крайне чувствительна, и добродѣтели Емиліи привлекли всю ея нѣжность. Она любила ее какъ мать. Каждое движеніе, каждый звукъ приводилъ ее въ трепетъ. Докторъ, видя ея усталость, привелъ другую смотрительницу и употреблялъ всѣ силы, чтобъ заставить ее оставить комнату больной: но ее нельзя было убѣдить никакимъ образомъ.

Къ утру, состояніе больной, казалось, сдѣлалось лучшимъ. Она проспала почти два часа, и по пробужденіи, была совершенно спокойна и въ памяти. Услышавъ, что Г. Фалклендъ привезъ ей врача и самъ здѣсь же, она изъявила желаніе видѣть его. Въ это самое время, поручившись за долгъ Емиліи, Г. Фалклендъ вошелъ въ тюрьму, чтобъ узнать, можно ли, безъ опасности, перенести больную изъ этого печальнаго жилища въ удобнѣйшую и съ лучшимъ воздухомъ комнату. Когда онъ вошелъ, то видъ его, хотя не ясно, напомнилъ Емиліи грезы ея въ продолженіи безпамятства. Она закрыла съ стыдливостію лицо рукою и между тѣмъ благодарила его, съ свойственною ей простотою, за безпокойства, которымъ подвергался онъ для нея. Она надѣялась болѣе не безпокоить его, думала, что ей легче.

— Право, было бы стыдно, говорила она, если бы во всей силѣ юности, я не могла перенести легкихъ непріятностей, мною испытанныхъ.

Но и говоря это, она была въ крайней слабости.

Она старалась принять видъ веселый и довольный: но это напряженіе было выше ея силъ. Г. Фалклендъ и докторъ, вмѣстѣ просили ее быть спокойною.

Ободренная этимъ мистресъ Гаммондъ осмѣлилась теперь выйти вмѣстѣ съ ними изъ комнаты, чтобъ узнать отъ доктора, какъ далеко были его надежды. Докторъ признался, что сначала онъ нашелъ больную въ крайней опасности, но объявилъ, что признаки дѣлались лучше и что онъ не отчаявается спасти ее. Однако жъ, онъ прибавилъ, что еще не можетъ отвѣчать ни за что, что слѣдующіе двѣнадцать часовъ должны быть самые опасные, но ежели въ слѣдующее утро болѣзнь не усилится, то онъ ручается за излѣченіе. Радость мистресъ Гаммондъ, которая доселѣ ничего не надѣялась, была невыразима. Она проливала слезы и благословляла доктора въ самыхъ живыхъ выраженіяхъ. Г. Вильсонъ воспользовался этою минутою, чтобъ заставить ее нѣсколько успокоиться. Она согласилась на это, выбравъ комнату подлѣ комнаты больной и приказавъ надзирательницъ увѣдомлять ее при малѣйшей перемѣнѣ въ состояніи Емиліи.

Мистресъ Гаммондъ спала уже нѣсколько часовъ, какъ вдругъ пробуждена была необыкновеннымъ движеніемъ въ сосѣдней комнатѣ. Она прислушивается нѣсколько минутъ и потомъ рѣшается итти сама посмотрѣть, что это значило. Отворивъ дверь, она встрѣтила шедшую къ ней надзирательницу, видъ ея, безъ словъ, уже довольно показывалъ, что она имѣла сказать. Мистресъ Гаммондъ летитъ къ постели Емиліи и находить ее умирающею. Хорошіе признаки продолжались недолго; утреннее спокойствіе было не что иное, какъ предтеча смерти. Въ нѣсколько часовъ состояніе больной сдѣлалось ощутительно хуже; цвѣтъ лица совершенно помертвѣлъ и поблекнулъ; дыханіе было тяжело; взоръ неподвиженъ. Вошедшій въ эту мину ту докторъ, съ перваго взгляда увидѣлъ, что произошло. Вытерпѣвъ нѣсколько конвульсій, она начала говоришь доктору тономъ спокойнымъ, но чрезвычайно слабымъ. Она благодарила его за его попеченія, изъявляла живѣйшую признательность Г. Фалкленду, простила своему брату, желая, чтобъ его не мучило слишкомъ воспоминаніе жестокости его въ отношеніи къ ней. Она желала жить долѣе; но предпочитала смерть браку съ Гримсомъ.

Въ ту минуту, какъ вошла мистресъ Гаммондъ, она обратила къ ней голову и повторяла нѣсколько разъ ея имя съ трогательнѣйшимъ выраженіемъ дружества. Это были ея послѣднія слова; менѣе, нежели чрезъ два часа, она испустила послѣдній вздохъ, въ объятіяхъ своего добраго друга.

Глава II.

Такова была участь миссъ Мельвилль. Можетъ быть, никогда тиранство не показало разительнѣйшаго опыта того, какой ужасъ должно оно вкушать. Ни одинъ изъ свидѣтелей этой горестной сцены не могъ не смотрѣть на Г. Тирреля, какъ на ненавистнѣйшаго изъ тирановъ, когда либо безчестившихъ человѣческій родъ. Это неслыханное дѣйствіе жестокости, сдѣлавшись тотчасъ извѣстнымъ во всей тюрьмѣ, бывшей театромъ его, возбудило общее изумленіе и негодованіе, даже въ самыхъ обитателяхъ этого ужаснаго мѣста. Если оно произвело такое дѣйствіе надъ людьми привыкшими быть орудіемъ несправедливости, то пусть судятъ, какъ порицало оно Г. Фалкленда, который во всю жизнь имѣлъ въ душѣ своей живѣйшее чувство добра и зла нравственнаго. Въ подобномъ случаѣ онъ былъ въ несостояніи привести въ порядокъ своихъ мыслей и принять рѣшеніе твердое и сообразное съ обстоятельствомъ. Столь запутанная ткань злодѣйства и безчувственности приводила его въ изступленіе, похожее на ярость и безуміе: онъ не могъ представить себѣ чего нибудь подобнаго, не содрагаясь отъ ужаса и отвращенія. Страданіе несчастнаго, растерзаннаго на колесѣ, не могло бы равняться съ мученіемъ, какое испыталъ Г. Фалклендъ въ этомъ обстоятельствѣ. Нѣсколько времени онъ лишенъ былъ присутствія духа, нужнаго для того, чтобы дѣйствовать благоразумно.

На доктора Вильсона возложена была вся забота разсмотрѣть и рѣшить, какъ лучше всего можно было поступить въ настоящемъ случаѣ. Докторъ былъ человѣкъ холодный и методическій. Первая представившаяся ему мысль была то, что миссъ Мельвиллъ принадлежала къ семейству Г. Тирреля: онъ не сомнѣвался, что Г. Фалклендъ готовъ принять на себя всѣ издержки, какихъ требовали еще печальные остатки этой несчастной жертвы; но онъ думалъ, что законы приличія и обыкновенія не позволяли не дать знать объ этомъ происшествіи главному въ семействѣ. Можетъ быть собственныя выгоды, какъ врача, не позволяли ему подвергаться неудовольствію такого человѣка, какъ Г. Тиррель, уважаемый во всей области. Эта слабость не препятствовала, однако жъ, въ немъ чувствамъ общимъ каждому человѣку, и ему крайне хотѣлось взять на себя увѣдомить Г.Тирреля; но онъ считалъ неприличнымъ оставить и Г.Фалкленда одного.

Только что Г. Вильсонъ высказалъ свои мысли объ этомъ предметѣ, какъ вдругъ онѣ произвели нечаянное впечатлѣніе на мистресъ Гаммондъ: она настоятельно требовала, чтобъ ей позволено было отнести эту вѣсть Г. Тиррелю. Это предложеніе было неожиданно, однако жъ докторъ не заставилъ долго требовать у себя согласія на него. Мистресъ Гаммондъ хотѣла, какъ она говорила, сама видѣть, какое впечатлѣніе произведетъ это печальное событіе на того, который былъ его виновникомъ, и обѣщала вести себя скромно и учтиво.

— Я пріѣхала, сударь, сказала она Г. Тиррелю, увѣдомить васъ, что ваша сестрица миссъ Мельвилдь умерла сегодня, послѣ полудни.

— Умерла!…….

— Такъ, государь мой, я была при ея смерти, она умерла на моихъ рукахъ.

— Умерла!…. Кто ее убилъ? … Что вы хотите сказать?

— Я!… Моя…. Нѣтъ, она не умерла. Быть не можетъ…

— Нѣтъ недѣли еще, какъ она ставила этотъ домъ.

— Вы не хотите мнѣ вѣритъ? Я вамъ говорю, что умерла.

— Сударыня, сударыня! знаете ли, что вы говорите….. Не кстати шутить здѣсь; да что ни сдѣлала она мнѣ, но я не хотѣлъ бы ни за что въ свѣтѣ вѣрить, что она умерла.

Мистресъ Гаммойдъ сдѣлала движеніемъ головы утвердительный знакъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, я этому не вѣрю…. не повѣрю никогда…. Нѣтъ, нѣтъ, никогда.

— Не угодно ли отправиться со мной и увѣриться въ томъ собственными глазами? Это зрѣлище достойно васъ; тамъ есть чѣмъ насладиться сердцу такому, какъ ваше…..

Говоря это, мистресъ Гаммондъ протянула къ нему руку, какъ будто для того, чтобъ его вести.

Г. Тиррель отступилъ.

— Но если она умерла, то моя ли вина? Могу ли я отвѣчать за всѣ несчастія, какія случаются въ мірѣ?….. Зачѣмъ вы пришли сюда? Съ какой стати принесли вы мнѣ эту вѣсть?

— Кому же должна я сказать ее, если не родственнику ея и……… ея убійцѣ?

— Ея убійцѣ!…. Наложилъ ли я руку на нее? нанесъ ли я ей ударъ ножемъ или изъ пистолета?… далъ ли я ей ядъ? Я не сдѣлалъ ей ничего, кромѣ того, на что законъ даетъ мнѣ право. Если она умерла, никто не можетъ меня упрекать ни въ чемъ.

— Ни въ чемъ, Г. Тиррель! Всѣ проклинаютъ васъ, и гнушаются вами. Будете ли вы столько безразсудны, чтобы повѣрить, что подобное вашему злодѣяніе найдетъ себѣ извиненіе въ уваженіи, которое питаютъ иногда къ званію и богатству? Не воображайте этого. Станутъ смѣяться надъ вашей глупостію. Послѣдній уличный нищій будетъ презирать васъ. Ахъ! вы имѣете причину стыдиться послѣ того, что сдѣлали. Я разглашу ваше безчестіе въ цѣломъ мірѣ.

— Сударыня, сударыня! прервалъ Г. Тиррель, отягченный униженіемъ. Не извольте говорить со мною въ этомъ тонѣ…….. Моя Емилія не умерла, я въ этомъ увѣренъ….. я надѣюсь…….. Нѣтъ, она не умерла Признайтесь мнѣ только, что вы меня обманули и я прощаю вамъ все… Я ей прощаю, забываю все…. Я буду любить ее болѣе, нежели когда нибудь. Сдѣлаю все, что вамъ угодно…. Никогда не стану ей дѣлать зла….. никогда!

— Я вамъ, говорю, сударь, что она умерла. Вы убили самое кроткое, самое тихое твореніе въ свѣтѣ. Можете ли вы возвратить ей жизнь, такъ какъ отняли? Ахъ! если бы вы могли это сдѣлать, вы бы увидѣли меня предъ собою на колѣняхъ, я бы осталась у вашихъ ногъ, доколѣ вы не отдали бы мнѣ ее…. Что вы сдѣлали, несчастный? Неужели вы думаете, что можете по своей волѣ созидать и разрушать, перемѣнять законы природы?!!

Упреки мистиресъ Гаммондъ въ первый разъ еще заставили Г. Тирреля пить горькую чашу, приготовленную ему мщеніемъ небеснымъ. Это было начало длинной цѣпи насмѣшекъ, презрѣнія, оскорбленій, которымъ опредѣлено было ему подвергнуться. Слова мистресъ Гаммондъ были пророческія. Легко можно было видѣть, что, если богатство и рожденіе служатъ мантіею для прикрытія многихъ преступленій, то есть между ними и такія, которыя столь громко вызываютъ общее негодованіе, что, подобно смерти, уравниваютъ всѣ отличія и дѣлаютъ виновнаго равнымъ послѣднему изъ подобныхъ ему. На Г. Тирреля смотрѣли, какъ на подлаго жестокаго убійцу Емиліи. Кто не смѣлъ громко выразить чувствъ своихъ, тотъ больше негодовалъ во глубинѣ души, и проклиналъ его шопотомъ; между тѣмъ какъ другіе въ голосъ изъявляли общій ужасъ и отвращеніе. Новость положенія поразила его самого изумленіемъ. Привыкши видѣть предъ собою каждаго трепещущимъ и покорнымъ, онъ воображалъ, что власть его не будетъ имѣть конца, и что всѣ возможныя съ его стороны излишества никогда не разрушатъ очарованія. Теперь онъ смотрѣлъ вокругъ себя и на каждомъ лицѣ видѣлъ, что ужасъ, внушенный имъ, готовъ выразиться вдругъ, не смотря ни на страхъ, ни на подчиненность. Все его богатство не могло ему купить ни одного знака снисходительности у сосѣдей, даже у окружныхъ крестьянъ и, почти, у домашнихъ. Покрытый общимъ негодованіемъ, онъ, казалось, со всѣхъ сторонъ былъ тѣснимъ фуріею, которой не могъ избѣгнутъ; жгучія угрызенія ни на минуту не давали ему покоя. Область, въ которой жилъ онъ, болѣе и болѣе дѣлалась для него несносною и очевидно было, что, наконецъ, онъ принужденъ будетъ оставить ее. Послѣдняя черта злодѣйства заставила каждаго вспомнить всѣ прежніе его поступки, и теперь мнѣніе о немъ состояло изъ длинной перечени притѣсненій и несправедливостей прошедшихъ, разомъ упавшихъ на главу его. Можно было сказать, что общественное негодованіе долго собирало всѣ свои силы въ молчаніи, чтобъ наконецъ поразить тирана съ большею тяжестію и жестокостію.

Наказаніе, столь ужасное, и пало на такого человѣка, который менѣе всего былъ способенъ къ перенесенію его. Хотя Г. Тиррель не имѣлъ внутренняго чувства невинности, заставляющаго насъ трепетать отъ ужаса предъ ненавистью и негодованіемъ, намъ подобныхъ, какъ предъ чудовищемъ, чуждымъ нашей природѣ, однако жъ деспотизмъ въ душѣ и постоянная привычка видѣть все изгибающимся предъ собою, заставляли его чувствовать, съ необыкновеннымъ гнѣвомъ и раздраженіемъ, всеобщее проклятіе и отвращеніе, которымъ онъ подвергся. Онъ не могъ переносить мысли, что съ нимъ, однимъ движеніемъ глазъ дѣлавшимъ всѣхъ нѣмыми, неподвижными, съ нимъ, къ которому никто не смѣлъ приближаться, когда онъ объятъ былъ гнѣвомъ, — обходились теперь съ явнымъ презрѣніемъ и обременяли укоризнами, не стараясь даже скрывать или смягчать этого! Каждую минуту его поражало общее негодованіе и при каждомъ ударѣ онъ дрожалъ отъ боли и ярости, въ бѣшеномъ гнѣвѣ, онъ старался отражать каждый ударъ съ свирѣпостію тигра, разъяреннаго собственными ранами; но чѣмъ больше употреблялъ онъ усилій, тѣмъ отчаяннѣе становилось его положеніе. Наконецъ онъ рѣшился собрать всѣ свои силы, чтобъ поразить своихъ враговъ и доказать имъ, что онъ всегда одинъ и тотъ же.

Съ этими мыслями, онъ рѣшился немедля явиться въ собраніе, о которомъ я говорилъ уже. Прошелъ мѣсяцъ послѣ смерти миссъ Мельвилль и недѣля послѣ отъѣзда Г. Фалкленда, возвращенія котораго не ожидали прежде другой недѣли. Г. Тиррель не упустилъ столь благопріятнаго случая, надѣясь, что, ежели ему одинъ разъ удастся укрѣпиться опять въ этомъ обществѣ, то легко будетъ поддержать себя въ немъ, даже предъ лицемъ страшнаго своего непріятеля. Это не значило, чтобъ въ Г. Тиррелѣ не доставало смѣлости, но предпринимаемый имъ поступокъ казался ему важною эпохою, и потому онъ не хотѣлъ сдѣлать его безъ возможной предосторожности.

При входѣ его во всемъ собраніи произошелъ шумъ; лица, составлявшія его, согласились отказать Г. Тиррелю, какъ такому человѣку, котораго не могли болѣе видѣть. Объ этомъ рѣшеніи онъ былъ увѣдомленъ распорядителемъ въ собраніи; но въ отношеніи къ человѣку, съ такими свойствами, какъ Г. Тиррель, увѣдомленіе это скорѣе было вызовъ, нежели запрещеніе являться. Распорядитель, увидѣвъ его экипажъ, вышелъ было къ нему у дверей собранія, чтобъ повторить свое увѣдомленіе; но Г. Тиррель оттолкнулъ его съ видомъ величайшаго презрѣнія и вошелъ съ важностію. Взоры всѣхъ обратились на него; съ минуту онъ былъ окруженъ всѣми, находившимися въ залѣ. Одни старались вытолкать его вонъ; другіе хотѣли войти въ объясненія. Но онъ нашелъ средство освободиться отъ однихъ, и заставить молчать другихъ. Его атлетическій видъ, очень извѣстное превосходство ума и долговременный навыкъ покоряться его власти находившихся въ залѣ, были также обстоятельства для него благопріятныя. Онъ увидѣлъ себя въ роли отчаянной и употребилъ дерзость соразмѣрно съ тѣмъ, сколько было нужно. Освободившись отъ всѣхъ сначала напавшихъ на него, онъ началъ ходить по залѣ вдоль и поперегъ съ видомъ господина, и, бросивъ во всѣ стороны мрачные, гнѣвные взоры, прервалъ молчаніе. "Если кто имѣетъ сказать мнѣ что нибудь, то я готовъ отвѣчать ему въ приличномъ мѣстѣ и въ надлежащее время. Однако жъ совѣтовалъ бы ему подумать о томъ, что хочетъ дѣлать. Если дѣло касалось лично до него, въ добрый часъ; но я надѣюсь, что ни у кого не будетъ столько нескромности и неблагоразумія, чтобъ браться за дѣла, не касающіяся до него и вмѣшиваться въ частныя семейственныя обстоятельства! "

Эти слова показались вызовомъ и нѣсколько человѣкъ выступило чтобъ отвѣчать на нихъ. Тотъ, который былъ впереди всѣхъ, началъ говорить; но Г. Тиррель выразительнымъ видомъ, рѣзкимъ тономъ, кстати сказанными словами, умѣстными остановками, съ самаго начала заставилъ его запнуться, а наконецъ и замолчать. Казалось, Г. Тиррель шелъ быстрыми шагами къ торжеству, которое онъ обѣщалъ себѣ. Все общество было въ изумленіи, чувствовало все тоже отвращеніе къ его особѣ и ужасъ къ его характеру; но нельзя было не удивляться его дерзости и средствамъ, употребленнымъ имъ въ этомъ случаѣ. Общее негодованіе, возбужденное имъ, готово было выразиться, но не было начальника.

Въ эту критическую минуту явился въ залѣ Г. Фалклендъ. Случай заставилъ его возвратиться скорѣе, нежели онъ думалъ. Онъ и Г. Тиррель, покраснѣли оба, увидѣвъ другъ друга. Послѣ минутной остановки Г. Фалклендъ подошелъ къ Г. Тиррелю и вѣжливымъ голосомъ спросилъ у него, за чѣмъ онъ здѣсь?

— Здѣсь! Что вы хотите сказать этимъ? Быть здѣсь, я имѣю столько же права, какъ и вы; а за чѣмъ я здѣсь, въ этомъ я менѣе всего расположенъ отдавать отчетъ вамъ.

— Государь мой! вы не имѣете никакого права быть здѣсь. Развѣ не знаете, что вы исключены изъ этого общества? Какія бы ни были ваши права, но нѣтъ ни одного изъ нихъ, котораго бы вы не лишились своимъ безчестнымъ поведеніемъ.

— Государь мой! если вамъ угодно что нибудь сказать мнѣ, то должно выбрать для этого приличнѣйшее мѣсто и время. Не думаете ли вы, при помощи общества, которое васъ поддерживаетъ, заставить меня перенести вашу брань? Увѣдомляю васъ, что я не стану сносить ея.

— Вы обманываетесь, сударь; публичное мѣсто, каково это, можетъ быть единственнымъ мѣстомъ, гдѣ я могу сказать вамъ что нибудь. Если вы не хотите быть свидѣтелемъ общаго на васъ негодованія, не ходите въ общество людей. Безчеловѣчный, безжалостный тиранъ! Подумайте о миссъ Мельвилль. Можете ли вы слышать это имя и не безъ трепета? Можете ли вы найти уединеніе, въ которомъ не преслѣдовала бы васъ ея окровавленная тѣнь? Можете ли вы хоть минуту подумать о ея добродѣтеляхъ, ея невинности, чистотѣ ея души, и не терзаться угрызеніями. Не вы ли ее убили въ цвѣтѣ жизни? Можете ли вы переносить одну мысль, что она, эта жертва вашей алчной злобы, теперь безчувственный трупъ, она стоившая короны въ тысячу разъ болѣе, нежели какъ вы стоите жизни? И вы льститесь, что когда нибудь забудутъ или простятъ злодѣяніе, столь безчеловѣчное?…. Бѣги, бѣги, злой человѣкъ, еще считай себя счастливымъ, что тебѣ позволено скрыться отъ взоровъ человѣческихъ! Смотри, какую жалкую фигуру представляешь ты въ эту минуту! Если голосъ твоей собственной совѣсти не соединяется съ укоризнами, которыми осыпаютъ тебя: то можетъ ли что нибудь остановить злодѣя, столь закоренѣлаго въ преступленіи, какъ ты? И можешь ли ты быть столько безразсуднымъ, чтобъ думать, что дерзость твоя и наглость притупятъ стрѣлы, поражающія тебя?… Поди, бѣги несчастный; останься самъ съ собою для своего несчастія. Поди, не заражай воздуха, которымъ мы дышимъ.

При этихъ словахъ кто бы повѣрилъ? — Г. Тиррель повинуется повелительному голосу, гремѣвшему противъ него. Взоры его выражали смущеніе и ужасъ; судорожный трепетъ овладѣлъ всѣми его членами и оледенилъ его языкъ. Онъ ненаходилъ въ себѣ силъ противиться этому быстрому потоку упрековъ и укоризнъ. Онъ колебался; стыдился своего смятенія; хотѣлъ бы возражать, но всѣ усилія его были тщетны; силы оставляли его при каждомъ новомъ покушеніи. Голоса всѣхъ соединились къ большему его уничиженію. Чѣмъ болѣе смятеніе его дѣлалось ощутительнымъ, тѣмъ болѣе увеличивался общій крикъ негодованія, такъ, что постепенно возрастая, сдѣлался наконецъ подобно шуму волнующагося моря. Наконецъ не будучи въ состояніи переносить болѣе свое мучительное положеніе, Тиррель удалился.

Не болѣе какъ чрезъ полтора часа, онъ возвратился: не было взято никакой предосторожности противъ этого случая, котораго менѣе всего было должно ожидать. Онъ возвратился крайне пьянъ. Въ одно мгновеніе, онъ напалъ на Г. Фалкленда, стоявшаго въ одномъ изъ угловъ залы, и однимъ ударомъ своей сильной руки повергъ его на землю. Этотъ однако жъ не былъ оглушенъ ударомъ и тотчасъ всталъ. Онъ легко чувствовалъ, что въ этомъ родѣ сраженія, онъ далеко уступалъ своему противнику. Едва онъ всталъ, какъ Г. Тиррель нанесъ ему другой ударъ. Г. Фалклендъ остерегся и не упалъ; но нападенія его непріятеля усугубились съ быстротою и силою непонятною. Г. Фалклендъ въ другой разъ былъ поверженъ на землю. Увидя, что врагъ упалъ, Тиррелъ началъ толкать его ногами и наклонился, какъ будто для того, чтобы схватить и тащить его по полу: эта борьба была дѣломъ одной минуты и кончилась прежде, нежели свидѣтели успѣли прійти въ себя отъ изумленія. Наконецъ бросились къ нимъ и Тиррель вышелъ въ другой разъ.

Трудно представить, чтобъ кто нибудь подвергался несчастію, которое было бы ужаснѣе того, что вытерпѣлъ Г. Фалклендъ. Казалось, всѣ страсти его жизни были настроены къ тому, чтобы сдѣлать ударъ ужаснѣе, не выносимѣе. Онъ употреблялъ всѣ способы своего благоразумія къ тому, чтобъ неудовольствіе между нимъ и Тиррелемъ не вовлекло въ какія нибудь непріятныя крайности; но тщетно: оно кончилось катастрофою, которая въ тысячу разъ была ужаснѣе всего, чего могъ онъ опасаться, всего, что могъ бы предвидѣть умъ самый проницательный. Для Г. Фалкленда безчестіе было хуже смерти. Самое легкое оскорбленіе поражало его до глубины души. Что же должна была произвести эта ужасная сцена, въ которой съ безчестіемъ и униженіемъ соединялось еще то, что она происходила публично! Если бы самъ Тиррель могъ представить себѣ мученія, причиненныя имъ своему врагу, то, до какой бы степени ни былъ онъ озлобленъ, можетъ быть, поколебался бы въ своемъ мщеніи. Вражда яростныхъ стихій едва ли можетъ изобразить состояніе души Г. Фалкленда: мученія его были таковы, что все изобрѣтенное самою утонченною жестокостію, было бы ничто въ сравненіи съ ними. Быть истребленнымъ тысячу разъ, поверженнымъ въ вѣчную бездну забвенія и ничтожества, можно желать бы, какъ величайшаго счастія, въ сравненіи съ его состояніемъ. Ужасъ, бѣшенство, мщеніе, невыразимое желаніе освободиться отъ бѣдствія, тяготѣвшаго на немъ и отчаянное убѣжденіе въ своемъ безсиліи — вотъ фуріи терзавшія его душу.

Новое происшествіе окончило исторію этого достопамятнаго происшествія. Г. Фальлендъ лишился послѣдняго средства возстановитъ свою честь. Г. Тиррель былъ убитъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ собранія и найденъ мертвымъ на улицѣ, нѣкоторыми изъ бывшихъ въ немъ.

Глава III.

Остальную часть этой исторіи я хочу разсказать словами самого Коллинса. Читатель могъ уже замѣтить, что Коллинсъ былъ человѣкъ не совсѣмъ обыкновенный. Замѣчанія на этотъ предметъ, слышанныя мною отъ него, показались мнѣ очень разсудительными.

Этотъ день былъ критическою эпохою въ жизни Г. Фалкленда. Съ этого-то времени овладѣла имъ мрачная, нелюдимая меланхолія; два совершенно противоположные характеры не могутъ быть различны болѣе того, какъ различенъ Г. Фалклендъ послѣ этого приключенія съ Г. Фалклендомъ до него. До этого времени счастіе непрестанно улыбалось ему; душа его была довѣрчива и возвышена, полна той увѣренности, той гордости самимъ собою и своими способностями, которую обыкновенно производятъ постоянные успѣхи. Привычки жизни его были, правда, въ высшей степени мечтательны; но тѣмъ не менѣе доставляли ему состояніе спокойствія и довольства, между тѣмъ, какъ послѣ этого его рыцарская гордость и жаръ къ высокимъ и блистательнымъ приключеніямъ, совершенно исчезли; изъ предмета зависти онъ сдѣлался предметомъ жалости. Жизнь, которою доселѣ наслаждался онъ въ высшей степени, сдѣлалась для него несноснымъ бременемъ; не стало болѣе этого довольства самимъ собою, этихъ восторговъ, этой внутренней радости, которую питала непрестанно самая дѣятельная благотворительность. Этотъ человѣкъ, болѣе всякаго другаго окружавшій все свое существованіе самыми блистательными мечтами воображенія, съ того времени мечтаетъ только о горести и отчаяніи. Состояніе его, безъ сомнѣнія, должно возбуждать самое нѣжное участіе, ибо ежели чистота и прямота намѣреній даютъ право на счастіе, то кто могъ его требовать болѣе Г. Фалкленда?

Онъ столь глубоко напиталъ себя нелѣпыми и суетными идеями рыцарства, что униженіе столь безчестное, по его мнѣнію, никогда не можетъ выйти изъ его ума. Съ особою истиннаго рыцаря соединяется какой-то особенный священный характеръ, дѣлающій безсмертнымъ, неизгладимымъ всякой грубой поступокъ, которому подвергнулся онъ отъ другаго. Быть биту, топтану ногами, волочену по полу! Силы небесныя! Кто могъ бы вынести подобный ударъ? Какое удовлетвореніе могло бы когда нибудь изгладить это ужасное пятно? И, что еще хуже, оскорбитель не живетъ болѣе, слѣдственно единственное удовлетвореніе, предписываемое законами рыцарства, сдѣлалось не возможнымъ, Вѣроятно, что въ будущіе періоды цивилизаціи, пріидетъ время, когда вовсе не возможно будетъ понятъ этого страннаго рода бѣдствій, омрачившаго, измучившаго одну изъ прекраснѣйшихъ душъ когда либо существовавшихъ. Если бы Г. Фалклендъ могъ спокойно размыслить о своей судьбѣ, то, безъ сомнѣнія, наконецъ онъ сталъ бы равнодушно смотрѣть на сію жестокую рану, нанесенную его сердцу. Пусть нынѣшній дуелистъ вспомнитъ Ѳемистокла, храбрѣйшаго изъ Грековъ. Когда вмѣсто всякаго отвѣта на его возраженія, Еврипіадъ, его главнокомандующій, поднимаетъ на него съ угрозою палку, съ какимъ величіемъ онъ отвѣчаетъ: бей, но выслушай!

Человѣкъ разсудительный могъ бы, въ подобномъ случаѣ, съ пользою сказать своему грубому обидчику: "Если я умѣю переносишь труды и несчастія, думаешь ли ты, что я не могу вынести слабыхъ, безумныхъ твоихъ ударовъ? Умѣть защищать сбою особу, можетъ быть, составляетъ одно изъ совершенствъ человѣка, но какъ рѣдки случаи употреблять этотъ талантъ? Располагая своими поступками по началамъ разума и снисходительности, какъ рѣдко можно подвергаться несправедливымъ оскорбленіямъ, подобнымъ вашимъ! Впрочемъ когда это знаніе и пріобрѣтено, большую ли пользу можно извлечь изъ него? Человѣка, рожденнаго съ тѣлосложеніемъ слабымъ, нѣжнымъ, научитъ ли оно мѣрять свои силы съ человѣкомъ крѣпкимъ, сильнымъ? Но если бы даже это знаніе и защитило въ нѣкоторой степени отъ звѣрства одного моего врага, мою особу и жизнь, то всегда могутъ встрѣтиться два врага. Исключая того случая, когда нужно защищаться непосредственно противъ явнаго насилія, знаніе это ни къ чему не можетъ служить. Человѣкъ, способный съ размышленіемъ итти на встрѣчу врагу, въ намѣреніи подвергнутъ свою или другаго жизнь опасности, попираетъ всѣ начала разума и справедливости. Принимая вызовъ на дуэль, я дѣлаюсь презрѣннѣйшимъ эгоистомъ; я считаю за ничто цѣлое общество, имѣющее право на мои силы и способности, между тѣмъ, какъ самого себя, или лучше, непонятную химеру, которую воплощаю собою, считаю единственнымъ и исключительнымъ предметомъ моего вниманія. Я не въ состояніи помѣриться съ тобою силой? Ну, что жъ? безчеститъ ли это меня? Конечно, нѣтъ; только одна несправедливость, мною сдѣланная, можетъ меня обезчестить. Честь моя во мнѣ и подъ моимъ собственнымъ храненіемъ; никто другой не имѣетъ надъ нею никакой власти. Бей, если хочешь, я терплю, какую бъ ты ни сдѣлалъ мнѣ обиду, но никогда не заставишь меня подвергать ненужной опасности ни тебя ни себя. Я отказываюсь отъ этого: не упрекай же меня въ малодушіи; когда увидишь, что я избѣгаю какой нибудь опасности или труда, нужнаго для общества, тогда заклейми меня именемъ подлеца.

Какъ ни кажутся простыми и очевидными эти мысли для наблюдателя спокойнаго, но вообще ихъ мало чувствуютъ въ свѣтѣ, а съ мыслями Г. Фалкденда онѣ были менѣе всего согласны.

Сколъ ни были для него невыносимы стыдъ и публичное оскорбленіе, которымъ онъ подвергнулся, но онѣ еще не заключали всей массы несчастій, которыя собралъ этотъ роковой день надъ его головою. Скоро пронесся слухъ, что убійца его врага былъ онъ. Слухъ этотъ былъ столько важенъ даже для безопасности его жизни, что не захотѣли скрывать отъ него. Онъ услышалъ это съ изумленіемъ и ужасомъ, которыхъ нельзя выразить; это было новое прибавленіе къ тяжести мнимыхъ несчастій, уже давившей его. Никто не цѣнилъ такъ дорого своего добраго имени, какъ Г. Фалклендъ, и, въ одинъ день, онъ видѣлъ себя обремененнымъ самыми ужасными для него несчастіями: особа его унижена самымъ послѣднимъ оскорбленіемъ; имя его очернено самымъ низкимъ преступленіемъ. Онъ могъ бы скрыться, ибо никому не было охоты преслѣдовать человѣка, всѣми столько обожаемаго, какъ Г. Фалклендъ, или мстить за человѣка, для всѣхъ столько отвратительнаго, какъ Г. Тиррель; но онъ презрѣлъ бѣгство. Между тѣмъ, дѣло было важно, и слухъ, ни чѣмъ неопровергаемый, со дня на день увеличивался такъ, что наконецъ обратилъ на себя его вниманіе. Иногда казалось, что Г. Фалклендъ предпринималъ самыя дѣятельныя мѣры для того, чтобъ ускорить судъ; но вѣроятно онъ боялся, чтобы прибѣгнувъ самому къ суду, не дать большей силы обвиненію, о которомъ одна мысль заставляла его трепетать; а въ тоже время готовъ былъ подвергнуться самому строгому изслѣдованію, чтобы, если нельзя совершенно надѣяться изгладить изъ памяти людей обвиненіе, на него падавшее, то, по крайней мѣрѣ, сколько возможно болѣе обнаружить свою невинность. Наконецъ, мѣстное начальство увидѣло себя въ необходимости, противъ воли, на что нибудь рѣшиться. Не давая приказанія взятъ Г. Фолкленда подъ стражу, оно дало ему знать у чтобъ онъ явился къ нимъ въ одно изъ засѣданій. Когда процессъ такимъ образомъ начался, Г. Фолклендъ далъ судьямъ замѣтить, что, если дѣло это не будетъ уже имѣть ни какихъ дальнѣйшихъ послѣдствій, то по крайней мѣрѣ, онъ надѣялся, что они станутъ производить свое изслѣдованіе, какъ можно, публичнѣе. По этому собраніе было многочисленно; всякой почти былъ допускаемъ въ него, какъ слушатель; жители всей провинціи были увѣдомлены о сущности дѣла. Никогда процессъ, облеченный судебными формами, не возбуждалъ больше участія. По обстоятельствамъ, трудно было сдѣлать розыскъ, по формѣ; но казалось, что принимавшіе въ дѣлѣ участіе и посредники ничего такъ не желали, какъ дать этому частному изслѣдованію всю наружность и всю важность настоящаго процесса.

Судьи дѣлали вопросы объ обстоятельствахъ происшествія: Г. Фалклендъ, какъ оказалось, оставилъ залу собранія тотчасъ послѣ своего врага; и хотя до самой гостинницы проводили его, но подъ какимъ то предлогомъ, онъ оставилъ своихъ спутниковъ при самомъ входѣ въ гостинницу; и, когда потомъ они спросили объ немъ у мальчиковъ, онъ уже былъ на лошади готовясь отправиться въ домъ.

Въ самой сущности этому нельзя было противопоставить ничего. Когда собрали всѣ доказательства, Г. Фалклендъ началъ свое защищеніе. Съ этого защищенія было потомъ списано нѣсколько копій, и Г. Фалклендъ обнаруживалъ даже желаніе напечатать его, но въ послѣдствіи отмѣнилъ эту мысль. Я имѣлъ одну изъ этихъ копій и прочту ее вамъ.

Говоря это, Г. Коллинсъ всталъ и вынулъ изъ особеннаго ящика манускриптъ. Въ тоже время, онъ, казалось, раздумалъ. Не скажу точно, чтобъ онъ поколебался; но, казалось, что онъ считалъ себя обязаннымъ оправдаться въ этой довѣренности.

— Я вижу, сказалъ онъ, что вы никогда не слыхали объ этомъ достопамятномъ приключеніи, и ни мало не удивляюсь тому; снисходительность заставляетъ людей молчать объ немъ, потому что оправданіе въ столь ужасномъ обвиненіи считается уже нѣкотораго рода безчестіемъ, хотя бы это оправданіе было самое полное, самое убѣдительное. Вы можете легко догадаться, что рѣшительное молчаніе обо всемъ этомъ очень пріятно Г. Фалкленду, и, безъ особенныхъ обстоятельствъ, я бы никогда не позволилъ себѣ дѣйствовать столь прямо противъ его желаній, разсказывая вамъ объ этомъ дѣлѣ. — Послѣ этого онъ началъ мнѣ читать бумагу слѣдующаго содержанія:

"Милостивые Государи!

«Я стою предъ вами, обвиненный въ одномъ изъ самыхъ ужасныхъ преступленій, какія только можетъ сдѣлать человѣкъ. Я невиненъ; и надѣюсь, что нѣтъ ни одного человѣка въ этой залѣ, котораго не убѣдилъ, бы я въ своей невинности. Но въ тоже время, какія чувства терзаютъ меня! Я увѣренъ, что заслужилъ одобреніе, а не порицаніе, что всю жизнь мою посвятилъ справедливости и человѣколюбію: можетъ ли послѣ этого быть для меня что нибудь горестнѣе того, что я долженъ опровергать обвиненіе въ убійствѣ? Положеніе мое столь несчастно, что, если бы даже вы рѣшились оправдать меня не выслушавъ, я не могъ бы принять этого. Я долженъ отвѣчать на обвиненіе, о которомъ одна мысль для меня въ тысячу разъ ужаснѣе смерти. Я долженъ собрать всѣ способности души моей, чтобъ не позволитъ смѣшать себя съ самыми низкими злодѣями. Мм. Гг.! въ томъ положеніи, въ какомъ я нахожусь, можно позволить человѣку говорить о себѣ съ хорошей стороны. Ужасное положеніе! Ахъ! пусть никто не завидуетъ печальному, постыдному торжеству, котораго достигну я. Я не призываю свидѣтелей, полагаясь на доброе мое имя. Великій Боже! какое это имя, которое должно поддерживать свидѣтелями? Но поелику я долженъ говорить, то посмотрите на это собраніе, спросите всѣхъ присутствующихъ, спросите ваши собственныя сердца? Нѣтъ, никогда, никто не произнесъ ни одного слова противъ моего добраго имени. Самымъ важнымъ должно бытъ свидѣтельство тѣхъ, которые ближе знали меня: къ нимъ-то я рѣшаюсь обратиться.»

«Крайняя чувствительность во всемъ, что можетъ касаться чести, была первою, постоянною страстію моей жизни. Окончаніе настоящаго дня ни сколько не занимаетъ меня; если бы дѣло шло о головѣ моей, я и устъ не открылъ бы. Ваше рѣшеніе никогда не можетъ сдѣлать моего имени чистымъ, омыть стыдъ, которымъ покрытъ я, изгладить изъ памяти людей, что я судимъ, какъ обвиненный въ убійствѣ. Рѣшеніе ваше никогда не можетъ попрепятствовать, чтобъ плачевный остатокъ дней моихъ не былъ для меня бременемъ невыносимымъ.»

«Меня обвиняютъ въ убійствѣ Варнавы Тирреля. Отъ чистаго сердца, я отдалъ бы все, чѣмъ владѣю въ мірѣ, осудилъ бы себя на вѣчныя бѣдствія, чтобъ только сохранить его жизнь. Эта жизнь была драгоцѣнна для меня болѣе, нежели жизнь всѣхъ людей вмѣстѣ. Неизвѣстный убійца нанесъ мнѣ, по моему мнѣнію, величайшее оскорбленіе, тѣмъ, что лишилъ меня самаго справедливаго мщенія. Объявляю, что я вызвалъ бы его на бой и что одна только смерть могла бы насъ разлучить; конечно, это было бы только слабое, жалкое удовлетвореніе за безпримѣрную обиду: но одно только оно и оставалось мнѣ.»

«Не требую жалости, но долженъ сказать, что никогда ни чья участь не была ужаснѣе моей. Я бы охотно сталъ искать въ произвольной смерти убѣжища отъ воспоминанія этого убійственнаго вечера; я лишился уваженія, которое дѣлало для меня жизнь дорогою: мнѣ отказано и въ этомъ утѣшеніи. Мнѣ суждено навсегда влачить только бремя существованія, и съ горестію видѣть, что нетерпѣніе, съ какимъ я буду носить его, сочтутъ подтвержденіемъ взнесеннаго на меня обвиненія въ убійствѣ. Мм. Гг., еслибы вы могли лишить меня жизни, не касаясь въ тоже время чести моей, какъ благословлялъ бы я ударъ, который бы навсегда уничтожилъ мое жалкое существованіе!»

«Вы всѣ знаете, какъ легко могъ я убѣжать, если бы я былъ виновенъ, не прибѣгнулъ ли бы я къ этому средству? но въ настоящемъ положеніи дѣлъ, я не могъ этого сдѣлать. Честь была идоломъ моей жизни. Я не могъ бы вынести мысли, что есть, въ какомъ нибудь отдаленномъ уголкѣ міра, люди, могущіе меня считать преступникомъ. Увы! какому роковому божеству обѣщалъ бы я обѣты свои? Я осудилъ бы себя на вѣчныя мученія и отчаяніе.»

«Одно только долженъ я прибавить еще: я требую отъ васъ, Мм. Гг., этого справедливаго, хотя не совершеннаго удовлетворенія, котораго имѣю право ожидать отъ васъ. Жизнь моя ничто: но честь моя, жалкіе остатки чести, которой я не лишился еще совсѣмъ, зависятъ отъ вашего сужденія. Вы можете не много для меня сдѣлать: но этого не многаго, тѣмъ не менѣе, требуетъ отъ васъ долгъ въ отношеніи ко мнѣ. Пусть высочайшее Существо, источникъ всякаго блага, благословитъ васъ и защищаетъ! Человѣкъ, котораго видите вы предъ собою, навсегда осужденъ на стыдъ и ничтожество. Онъ не можешь уже ничего надѣяться въ этомъ мірѣ, послѣ слабаго утѣшенія, котораго теперь ожидаетъ отъ васъ.»

"Легко можете представишь, что дѣло кончилось совершенно къ чести Г. Фалкленда. Нѣтъ ничего горестнѣе въ постановленіяхъ человѣческихъ, какъ видѣть, что человѣкъ, котораго невинность очевидна для всякаго, не можетъ подвергнуться подобному отвѣту безъ мысли о безчестіи, соединенной съ нимъ людскимъ мнѣніемъ. Ни въ комъ не было даже сомнѣнія объ этомъ дѣлѣ, и между тѣмъ, по случайному стеченію обстоятельствъ, необходимо было, чтобъ лучшій изъ людей подвергнулся публичному суду, какъ будто его дѣйствительно подозрѣвали въ злодѣяніи, столь ужасномъ. Нельзя, конечно, сказать, чтобъ Г. Фалклендъ не имѣлъ своихъ недостатковъ, но самые эти недостатки еще болѣе отдаляли отъ него преступленіе, въ которомъ его обвиняли. Онъ казался нѣкотораго рода безумцемъ, но безумцемъ въ отношеніи, къ чести и славѣ; онъ столько старался о снисканіи добраго имени, что ничто не могло его остановишь; цѣною міровъ онъ купилъ бы славу истиннаго героя, мужественнаго и не неустрашимаго рыцаря; онъ былъ человѣкъ, не подозрѣвавшій, чтобъ могло существовать большее, существеннѣйшее зло, какъ помраченіе его чести. Не очевидная ли нелѣпость предполагать, чтобъ, какое бы ни было, побужденіе могло заставить такого человѣка унизишься до роли подлаго убійцы? Не жестоко ли принудить его защищаться въ подобномъ обвиненіи? Видано ли когда нибудь, чтобъ человѣкъ, и притомъ человѣкъ, столько разборчивый въ дѣлѣ чести, послѣ самой чистой жизни унизился до послѣдней степени человѣческаго развращенія?

"Когда судьи произнесли свое рѣшеніе, всеобщій ропотъ одобренія и невольнаго восторга послышался въ залѣ. Онъ начался глухимъ и смѣшаннымъ шумомъ, и постепенно возросъ до радостныхъ восклицаній. Какъ это было живое выраженіе чувства чистаго и искренняго, то въ самыхъ звукахъ было нѣчто такое, чего нельзя описать, что проникало до глубины сердца и тронуло всѣхъ зрителей этой сцены. Всякой старался обнаружить все свое уваженіе къ любимому и уважаемому обвиненному. Едва Г. Фалклендъ удалился, какъ самыя отличныя особы въ этомъ собраніи рѣшились дать новое подтвержденіе этому рѣшенію, формальнымъ изъявленіемъ радостныхъ чувствъ своихъ. Тотчасъ назначена къ нему по этому дѣлу депутація. Всякій съ своей стороны хотѣлъ участвовать въ этомъ произвольномъ и общемъ свидѣтельствѣ, со всѣхъ сторонъ даваемомъ въ пользу обвиненнаго. Это было какое-то симпатическое движеніе, овладѣвшее гражданами всѣхъ званій и классовъ. Толпа оглушала его тысячу разъ повторяемымъ vivat; отпрягли лошадей его кареты, тащили ее съ торжествомъ, и провожали его въ его жилище. Можно было сказать, что изслѣдованіе преступленія, всегда служащее пятномъ, теперь служило знакомъ особенной чести и, какъ бы, обоготворенія. Но все это ни сколько не могло облегчить раны Фалкленда; нельзя сказать, чтобы онъ былъ нечувствителенъ къ такимъ знакамъ общей любви и уваженія, но видно было, что овладѣвшая его душею меланхолія не можетъ пройти.

"Не болѣе какъ чрезъ нѣсколько недѣль послѣ этого происшествія, открытъ былъ истинный убійца. Каждая часть этой исторіи въ самомъ дѣлѣ необыкновенна: истинный убійца былъ Гавкинсъ. Онъ съ сыномъ своимъ находился миль за пятьдесятъ отъ того мѣста, въ одной деревнѣ, скрываясь подъ ложнымъ именемъ и нуждаясь даже въ первыхъ необходимостяхъ жизни. Со времени бѣгства своего, онъ жилъ въ этомъ мѣстѣ столь скрытно, что ни дѣятельная благотворительность Г. Фалкленда, ни неумолимая злоба Г. Тирреля, несмотря на всѣ розыски, не могли его открыть. Слѣды виновнаго указали прежде всего окровавленные лоскутья одежды, найденные въ одномъ рвѣ и признанные крестьянами принадлежностью этого несчастнаго. Убійство Г. Тирреля надѣлало много шуму, и подозрѣніе тотчасъ пало на Гавкинса. Сдѣланы самые строгіе поиски и въ одномъ углѣ его жилища найдена рукоятка съ частію ножа, которая, казалось, совершенно приходила къ острею, оставшемуся въ ранѣ умершаго. При новыхъ допросахъ, случившіеся на мѣстѣ крестьяне объявили, что видѣли Гавкинса съ сыномъ въ городѣ, въ тотъ самый вечеръ, когда произошло убійство, и что они звали его нѣсколько разъ по имени, но не получили отвѣта, хотя совершенно были увѣрены, что узнали ихъ. По этимъ обвиненіямъ и уликамъ, оба Гавкинса, отецъ и сынъ, были судимы, осуждены и казнены. Въ промежутокъ времени, между осужденіемъ и казнію, Гавкинсъ сознался въ своемъ преступленіи и обнаружилъ живѣйшее раскаяніе. Нѣкоторые отвергаютъ эти о послѣднее обстоятельство, но я тщательно развѣдывалъ объ этомъ и совершенно убѣдился, что они отвергаютъ безъ основанія.

"При этомъ случаѣ не забыли и жестокихъ несправедливостей, которыя долженъ былъ перенести этотъ несчастный отъ своего неумолимаго гонителя. По какой-то роковой странности, варварскія намѣренія Г. Тирреля непремѣнно всегда достигали своей цѣли; самая смерть его послужила причиною совершенной гибели человѣка, котораго онъ ненавидѣлъ, и это происшествіе, если бъ онъ зналъ объ немъ, можетъ быть, нѣсколько утѣшило бы его въ преждевременной смерти. Но общественное состраданіе заглушено было мыслію, что онъ поступилъ непростительно эгоистически и истинно варварски, не открывши самъ своего преступленія и допустивши, чтобъ человѣкъ, столь драгоцѣнный для общества, какъ Г. Фалклендъ, человѣкъ, столько старавшійся сдѣлать ему добро, былъ судимъ за убійство, котораго онъ былъ виновникомъ.

«Съ той эпохи до сихъ поръ Г. Фалклендъ почти всегда былъ таковъ же, какимъ вы видите его теперь; нѣсколько лѣтъ уже прошло послѣ этихъ происшествій, но впечатлѣніе, сдѣланное ими на душу нашего несчастнаго господина, еще совершенно свѣжо. Съ тѣхъ поръ привычки его совсѣмъ перемѣнились. Прежде онъ любилъ являться на сценѣ свѣта и занимать свое мѣсто въ кругу, въ которомъ жилъ. Послѣ этого, онъ полюбилъ самое угрюмое уединеніе; не сталъ имѣть ни общества, ни друзей. Не имѣя для себя никакого утѣшенія, онъ тѣмъ не менѣе старался обходиться съ другими милостиво. Принялъ на себя печальную важность, всегда однако жъ сопровождаемую величайшею кротостію и совершенною учтивостію. Всѣ уважаютъ его, потому что его благотворительность все та же; но во всѣхъ его пріемахъ господствуетъ тяжелая осторожность и холодность, которыя приближающимся къ нему запрещаютъ обращеніе дружеское и нѣжное. Таково почти постоянно его состояніе, исключая нѣкоторыя эпохи, въ которыя страданія его дѣлаются совершенно невыносимыми, и когда онъ обнаруживаетъ признаки самаго бѣшенаго безумія. Въ минуты кризиса, слова его бываютъ загадочны, поступки таинственны, боязливы; кажется, онъ воображаетъ себѣ всѣ роды безпокойствъ и преслѣдованій, какія можетъ влечь за собою обвиненіе въ убійствѣ. Но, очень чувствуя свое состояніе, онъ старается въ это время скрывать отъ взоровъ всѣхъ свою слабость и уединяется; вообще, домашніе ничего не знаютъ о его внутреннемъ состояніи и знаютъ въ немъ только этотъ меланхолическій, убитый видъ, эти кроткіе, но важные и необщительные пріемы, которые сопровождаютъ всѣ его дѣйствія.»

Глава IV.

Я изложилъ здѣсь разсказъ Г. Коллинса, прибавивъ къ нему нѣкоторыя обстоятельства, собранныя мною со всею точностію, какую только позволила память моя при помощи свѣденій, полученныхъ мною послѣ. Я ручаюсь за подлинность того только, что случилось непосредственно передъ моими глазами, и постараюсь все это изложить съ такою простотою и вѣрностію, какъ бы я говорилъ передъ Всевышнимъ судьею. По тѣмъ же причинамъ, я не захотѣлъ перемѣнять слогъ въ разсказѣ Г. Коллинса, или дать ему свой тонъ. Скоро откроется, какъ важно его повѣствованіе для объясненія моей собственной исторіи.

Разсказывая мнѣ изложенныя обстоятельства, другъ мой желалъ мнѣ пользы; но въ самомъ дѣлѣ, онъ только увеличилъ непріятность моего положенія. До сихъ поръ, я не имѣлъ никакого отношенія къ свѣту и его страстямъ, и хотя нѣсколько зналъ ихъ потому, какъ онѣ описываются въ книгахъ, но чувствовалъ, что это познаніе было слишкомъ слабо, при встрѣчѣ съ нимъ на самомъ дѣлѣ. Какая перемѣна съ тѣхъ поръ, какъ предметъ этихъ страстей я сталъ всегда видѣть предъ своими глазами, и когда обстоятельства, занимавшія меня, случились, такъ сказать, только вчера, и въ самомъ томъ мѣстѣ, гдѣ я жилъ! Въ повѣствованіи, мною изложенномъ, заключалась послѣдовательная прогрессивная связь происшествій, неимѣвшихъ ни малѣйшаго отношенія къ тѣмъ маловажнымъ деревенскимъ происшествіямъ, свидѣтелемъ которыхъ былъ я до сихъ поръ. Я ощущалъ въ себѣ участіе въ лицахъ, постепенно появлявшихся на сценѣ. Я чувствовалъ уваженіе къ Г. Клеру; восхищался благородною твердостію мистресъ Гаммондъ. Безъ удивленія не могъ представить, чтобъ существовалъ человѣкъ столь развращенный, какъ Г. Тиррель; не могъ отказать въ слезахъ памяти невинной миссъ Мельвилль. Наконецъ я нашелъ тысячу новыхъ побужденій любишь и уважать моего господина.

Сначала я смотрѣлъ на каждое изъ происшествій этой исторіи просто съ самой внѣшней стороны. Но ни на минуту она не выходила изъ моихъ мыслей и для меня стало чрезвычайно занимательно понять ее въ цѣломъ и въ частяхъ. Тысячу разъ переворачивалъ я ее въ своей головѣ, разсматривая со всѣхъ возможныхъ сторонъ. Сначала, она показалась мнѣ достаточно ясною и удовлетворительною; но чѣмъ болѣе размышлялъ я объ ней, тѣмъ болѣе открывалъ въ ней темноты и таинственности. Характеръ Гавкинса заключалъ въ себѣ нѣчто странное. Столь твердый, столь непоколебимый прежде въ правилахъ справедливости и честности и — вдругъ убійца!…. Сколько въ началѣ гоненія, поступки его предупреждали въ его пользу!…. Правда, если онъ былъ виновенъ, то съ его стороны было слишкомъ жестоко позволить за свое преступленіе подвергнуть суду человѣка столь почтеннаго, какъ Г. Фалклендъ. Впрочемъ я не могъ не жалѣть объ участи этого честнаго крестьянина, увлеченнаго на эшафотъ дьявольскими замыслами Тирреля. И сынъ его, сынъ любви, къ которому пожертвовалъ онъ всѣмъ въ мірѣ, умеръ на одной съ нимъ висѣлицѣ! Нельзя вообразить ничего трогательнѣе этого.

Сверхъ всего этого, не могло ли быть, что Г Фалклендъ былъ самъ убійцею?! Читатель едва ли повѣритъ, что мнѣ пришла въ голову мысль спросить объ этомъ его самого. Правда, это была только мысль мгновенная, но она можетъ служить доказательствомъ простоты моего характера. Потомъ представлялись мнѣ добродѣтели моего господина, почти слишкомъ возвышенныя, слиткомъ высокія для человѣка; представлялись его неслыханныя и такъ мало заслуженныя страданія; и я упрекалъ себя за свое подозрѣніе. Мнѣ пришло на память признаніе, сдѣланное умирающимъ Гавкинсомъ, и я чувствовалъ, что нельзя больше сомнѣваться. Но между тѣмъ, что значили эти страхи, эти мученія Г. Фалкленда? Поразивъ мой умъ одинъ разъ, эта мысль болѣе не оставляла меня. Я волновался, переходилъ отъ догадки къ догадкѣ, но центромъ всѣхъ моихъ мыслей была постоянно одна. Я рѣшился наблюдать за моимъ господиномъ и слѣдить каждое его движеніе. Принявъ на себя эту обязанность, я ощутилъ какое-то странное удовольствіе. Мы всегда рады дѣлать то, что запрещено. Мнѣ быть шпіономъ Г. Фалкленда! Опасность, соединенная съ подобною ролею, дѣлала ее для меня прелестнѣе, болѣе поощряла меня. Я вспоминалъ строгій выговоръ, мною полученный отъ него, его ужасный грозный видъ; и это воспоминаніе производило во мнѣ трепетъ, соединенный съ какимъ-то наслажденіемъ. Прелесть этого чувства безпрестанно становилась непреодолимою. Я воображалъ, что каждую минуту могутъ замѣтить мои поступки и видѣлъ себя въ необходимости постоянно остерегаться. Чѣмъ болѣе Г. Фалклендъ рѣшался быть непроницаемымъ, тѣмъ сильнѣе дѣлалось мое любопытство. Вообще я нѣсколько безпокоился объ личной опасности, которой подвергалъ себя; но такъ я былъ непритворенъ, такъ простъ — столько былъ увѣренъ, что не хочу сдѣлать зла, что всегда былъ готовъ сказать, что было у меня на душѣ, и никакъ не могъ убѣдиться чтобы кто нибудь серьезно сталъ упрекать меня, разсмотрѣвши мое поведеніе, Такія размышленія постепенно привели меня въ новое состояніе духа.

Въ началѣ пребыванія моего въ домѣ г. Фалкленда, новость положенія дѣлала меня скромнымъ и внимательнымъ. Холодные и важные пріемы моего господина почти совершенно уничтожили мою природную веселость. Но мало помалу я началъ привыкать къ моему новому состоянію и непримѣтно оставилъ нѣсколько прежнюю принужденность. Исторія, которую услышалъ я и любопытство, ею во мнѣ возбужденное, возвратили мою дѣятельность, смѣлость, живость. Отъ природы я, былъ развязанъ, и сверхъ того возрастъ мой увлекалъ меня къ говорливости; наконецъ я осмѣлился позволять себѣ по временамъ нѣкоторые вопросы, какъ бы для того, чтобъ видѣть, не достигну ли я при помощи этого средства возможности выражать свои чувства въ присутствіи Г. Фалкленда.

При первой моей попыткѣ, онъ взглянулъ на меня съ изумленіемъ, не отвѣчалъ ничего и тотчасъ нашелъ какой-то предлогъ оставить меня; однако жъ не рѣшался еще, долженъ ли позволить себѣ это. Съ давняго времени онъ не имѣлъ ни какого развлеченія и. казалось, мои простосердечныя замѣчанія могутъ забавлять его. Какъ опасна могла быть подобная забава? Въ этомъ состояніи неизвѣстности, ему невозможно было найти въ своемъ сердцѣ столько силы, чтобъ съ суровостію отвергнуть невинныя изліянія моего сердца. Для ободренія меня нужно было немного: моей безпокойной думѣ нужно было открыться. Простота моя была слѣдствіемъ совершеннаго незнанія свѣта; но умъ мой, образованный чтеніемъ, не имѣлъ недостатка ни въ тонкости ни въ способностяхъ. Такимъ образомъ въ замѣчаніяхъ моихъ всегда было что нибудь неожиданное; въ нихъ выражалось иногда крайнее незнаніе, иногда остроуміе; но всегда искренность, свобода и смѣлость. Всегда казалось, что онѣ дѣлаются невинно и безъ намѣренія, даже и тогда, когда любопытство заставило меня сравнивать свои наблюденія и изучать слѣдствія ихъ: ибо намѣреніе, еще такъ недавно принятое и не созрѣвшее, не могло измѣнить во мнѣ естественныхъ пріемовъ и дѣйствія долговременной привычки.

Положеніе Г. Фалкленда похоже было на состояніе рыбы, играющей съ приманкой, приготовленной для ея уловленія. Образъ моихъ поступковъ внушалъ ему смѣлость, оставлять до нѣкоторой степени обыкновенную свою осторожность и важность; но вдругъ непредвидѣнное замѣчаніе или вопросъ обезпокоивали его и заставляли приходить въ себя. Очевидно было, что во глубинѣ души онъ носилъ тайную рану. Всегда, какъ только случалось мнѣ коснуться причины его печали, даже самымъ непрямымъ, отдаленнымъ образомъ, вдругъ лицо его измѣнялось; появлялись всѣ признаки болѣзни и не иначе какъ съ величайшимъ трудомъ, онъ успѣвалъ наконецъ утишишь свое волненіе. То дѣлалъ онъ жалкія усилія побѣдишь себя, то впадалъ въ безуміе и бѣжалъ скрыться въ уединеніе. Часто все это я готовъ былъ принимать за признаки, могущіе сдѣлать мое подозрѣніе основательнымъ, хотя съ такою же вѣроятностію, и съ большею снисходительностію, я могъ приписывать замѣчаемое мной жестокому оскорбленію, которое испытало его честолюбіе. Г. Коллинсъ строго обязалъ меня хранить тайну; и Г. Фалклендъ всякой разъ, когда какое нибудь неосторожное слово сказанное мною или движеніе его души раждали въ немъ мысль, что я знаю болѣе нежели сколько говорю, бросалъ на меня проницательный, полный ужаса взглядъ, какъ бы для того, чтобъ угадать, много ль я знаю и какимъ образомъ могъ узнать. Но при слѣдующемъ свиданіи, мои живые и свободные пріемы возвращали ему спокойствіе, изглаждали волненіе, мною произведенное, и поставляли насъ опять въ прежнее отношеніе одного къ другому. Чѣмъ болѣе продолжалась эта невинная фамильярность, тѣмъ болѣе нужно было усилій, чтобъ остановить ее; но Г. Фалклендъ не хотѣлъ ни обидѣть меня приказаніемъ молчать, ни показать, что онъ считаетъ мои слова важными, что обнаружило бы его приказаніе. Сколь ни дѣлало меня ревностнымъ мое любопытство, но не должно думать, чтобы предметъ моихъ изслѣдованій былъ всегда въ мысляхъ у меня или чтобы мои вопросы и замѣчанія были дѣлаемы со всею ловкостію стараго развѣдывателя, посѣдѣвшаго въ этомъ ремеслѣ. Тайная рана, грызшая душу Г. Фалкленда, была неразлучнѣе съ его мыслями, нежели съ моею; и я тысячу разъ видѣлъ, что неумышленныя замѣчанія мои онъ прилагалъ къ себѣ, между тѣмъ какъ у меня и въ мысляхъ этого не было. Съ другой стороны, Г. Фалклендъ чувствовалъ, до какой степени его больная чувствительность могла имѣть вліяніе на его воображеніе, и вѣроятно для того, чтобы увѣриться, не были ль эти приспособленія только дѣйствіемъ его собственнаго предубѣжденія, онъ старался терпѣть; и по этой причинѣ мысль — прекратить свободу моего обращенія, причиняла ему какой-то стыдъ, Я приведу одинъ примѣръ нашихъ разговоровъ; и какъ его выбираю между тѣми, которые начинались съ предметовъ самыхъ общихъ и постороннихъ, то читателю легко будетъ судить о томъ безпокойствѣ и смятеніи, которое почти ежечасно терпѣла эта возмущенная и легко принимавшая впечатлѣнія душа!

"Сдѣлайте милость, сударь, " сказалъ я однажды, пособляя ему приводить въ порядокъ нѣкоторыя бумаги, «скажите мнѣ, какимъ образомъ Александръ Македонскій достигнулъ названія Великаго?»

— Какъ! развѣ ты ни разу не читалъ его исторіи?

«Извините, сударь.»

— Ну, развѣ ты не видѣлъ тамъ, Вилліамсъ, причины того, о чемъ спрашиваешь меня?

"Совсѣмъ нѣтъ. Я тамъ нашелъ много причинъ назвать его славнымъ; но не всѣ тѣ люди, о которыхъ много говорятъ, стоятъ удивленія. О достоинствахъ Александра, есть мнѣнія чрезвычайно противорѣчащія. Придо говоритъ, въ своемъ изъясненіи В. и Н. Зав., что онъ заслуживаетъ только названіе великаго убійцы; авторъ Тома-Джонса написалъ цѣлую книгу, чтобы доказать, что его и всѣхъ прочихъ завоевателей должно ставить въ одномъ классѣ съ Джонстономъ Виледо.

Г. Фалклендъ покраснѣлъ при моихъ цитатахъ.

— Какая хула! Воображали ль эти авторы, что грубый цинизмъ ихъ сужденій можетъ разрушить славу, столь справедливо пріобрѣтенную? Какъ съ познаніями, съ чувствительностію, со вкусомъ не остеречься отъ такого простонароднаго заблужденія? Скажи мнѣ, Вилліамсъ, находилъ ли ты когда въ своемъ чтеніи героевъ, храбрѣйшихъ, благороднѣйшихъ, великодушнѣйшихъ? Былъ ли когда нибудь смертный болѣе далекъ отъ того, что составляетъ эгоизмъ, чувство личности? Онъ создалъ себѣ высокій образъ истиннаго величія, и все свое честолюбіе поставилъ въ томъ, чтобъ своею жизнію осуществить этотъ образъ. Посмотри, какъ онъ, отправляясь на свое великое предпріятіе, отдаетъ все, чѣмъ владѣлъ, и оставляетъ себѣ одну надежду, какъ онъ самъ говорилъ. Вспомни его геройскую довѣренность къ Филиппу, своему врачу, его неизмѣнную, совершенную дружбу къ Ефестіону. Онъ обошелся съ плѣннымъ семействомъ Дарія съ самою нѣжною кротостію; Сизигамбиза нашла въ немъ все уваженіе и нѣжность сына къ матери. Въ подобныхъ предметахъ, Вилліамсъ не полагайся на сужденіе церковнаго педанта (Придо) или мирнаго судьи Вестминстерскаго. Разсмотри самъ, и ты найдешь въ Александрѣ совершенный образецъ честности, безкорыстія, великодушія. Ты найдешь въ немъ человѣка, который, по возвышенности своей души и величію намѣреній, сотворенъ былъ для того, чтобы одному остаться предметомъ изумленія и удивленія всѣхъ вѣковъ.

"Ахъ! государь мой, намъ легко дѣлать ему панегирики, преспокойно сидя здѣсь. Но ужели вы хотите, чтобъ я позабылъ, за какую ужасную цѣну воздвигнутъ памятникъ его славы? Не былъ ли онъ возмутителемъ покоя рода человѣческаго? Не уничтожилъ ли онъ цѣлые народы, которые никогда не услышали бы объ немъ безъ его опустошеній? Сколько сотъ тысячъ жизней принесъ онъ въ жертву на своемъ пути? Сколько можно сказать о его жестокости! Цѣлый народъ страдаетъ за преступленіе предковъ, совершенное за полтораста лѣтъ назадъ; пятьдесятъ тысячъ человѣкъ продаются какъ рабы; двѣ тысячи Тирянъ повѣшены на крестахъ за то, что мужественно защищали свое отечество! Человѣкъ по этому, есть существо очень странное, если онъ больше всего расточаетъ похвалъ тому, кто посѣялъ на лицѣ земли разрушеніе.

— Твой образъ мыслей, Вилліамсъ, очень естественъ, и я не могу тебя похулить за него; но позволь мнѣ надѣяться, что ты, оставивъ его, станешь смотрѣть на происшествія съ точки высшей и свободнѣйшей. При первомъ взглядѣ, конечно смерть ста тысячъ человѣкъ, вещь очень важная; но въ самомъ дѣлѣ, сто тысячъ человѣкъ подобнаго рода болѣе ли значатъ стада ста тысячъ животныхъ? Человѣкъ нравственный и умственный, Вилліамсъ, вмѣстилище добродѣтелей и знаній человѣческихъ имѣетъ право на нашу любовь. Такова была идея великаго Александра; онъ предпринялъ огромное намѣреніе образоватъ родъ человѣческій разрушивъ Персидскую монархію, онъ освободилъ огромный материкъ Азіи отъ грубости и униженія; и хотя смерть остановила его на половинѣ пути, но все мы можемъ легко видѣть великія слѣдствія этого высокаго предпріятія. Литература и гражданственность Греческая, Селевкиды, Антіохи и Птоломеи явились послѣ него между народами, которые дотолѣ находились въ состояніи скотовъ. Александръ столько же извѣстенъ основаніемъ, какъ и разрушеніемъ городовъ.

"При всемъ томъ, М. Г. я очень боюсь, что копье и бердышъ не суть, орудія, способствующія къ наученію людей мудрости. Предположивъ, что можно безъ угрызенія совѣсти жертвовать жизнію людей для того, чтобы произвести величайшее добро, все мнѣ кажется, что убійства и раззоренія составляютъ слишкомъ далекій путь для введенія цивилизаціи и общественности между людьми. Но скажите, неужели вы не видите, что этотъ герой былъ нѣсколько похожъ на бѣшенаго глупца? Что же вы скажете о персепольскомъ дворцѣ, преданномъ пламени, о слезахъ, которыя проливалъ онъ потому, что нечего было завоевать болѣе и о томъ, что онъ велъ свое войско по горящимъ пескамъ Ливіи, просто для того только, чтобы посѣтить храмъ и увѣрить людей, что онъ былъ сынъ Юпитера Аммонскаго.

— Александръ непонятъ, дитя мое. Люди, рисуя его ложными красками, хотѣли отмстить за то, что онъ помрачилъ собою весь прочій ихъ родъ. Для осуществленія его великаго предпріятія, необходимо было, чтобъ его приняли за бога. Это было единственное средство пріобрѣсти уваженіе глупыхъ и суевѣрныхъ народовъ Азіи; это-то намѣреніе, а не глупое тщеславіе заставляло его такъ дѣйствовать. И чего не долженъ онъ былъ вытерпѣть въ этомъ отношеніи отъ упрямства нѣкоторыхъ Македонянъ, нисколько не понимавшихъ его видовъ!

«Хорошо! Послѣ всего этого, Александръ употребилъ только тѣ средства, которыми пользовались, подобно ему, и всѣ великіе политики. Онъ также, противъ воли людей, хотѣлъ дать имъ счастіе и мудрость посредствомъ насилія и благонамѣренныхъ обмановъ. Но что еще хуже этотъ Александръ въ припадкахъ своей слѣпой ярости, не щадилъ ни друзей ни враговъ. Вѣрно вы не намѣрены оправдывать этого безумнаго гнѣва, котораго онъ не могъ укрощать. Невозможно ни одного слова сказать въ пользу человѣка, который за легкое оскорбленіе позволяетъ себѣ быть убійцею.»

Въ ту самую минуту, какъ у меня вырвались эти слова, я почувствовалъ, что сдѣлалъ. Между мною и моимъ господиномъ было нѣчто похожее на магнетическую симпатію, такъ что едва онѣ успѣли произвести надъ нимъ свое дѣйствіе, совѣсть упрекнула меня за жестокій намѣкъ мой. Мы оба смѣшали одинъ другаго. Я смотрѣлъ на Г. Фалкленда, и видѣлъ какъ кровь вдругъ исчезала и опять появлялась на его лицѣ. Я не смѣлъ произнести ни одного слова, боясь сдѣлать погрѣшность еще худшую той, въ которую сейчасъ попалъ. Послѣ короткаго, но болѣзненнаго усилія поддержать разговоръ, Г. Фалклендъ началъ говорить дрожащимъ голосомъ, успокоиваясь мало по малу:

"Ты не чистосердеченъ…. Александръ….. Нужно быть снисходительнѣе …. Я хочу сказать, что Александръ не заслуживаетъ такой строгости. Вспомни его слезы. его угрызенія, рѣшеніе не принимать болѣе инщіт, отъ котораго отклонить его стоило такого труда. Все это не доказываетъ ли живой чувствительности и глубокаго чувства справедливости въ сердцѣ?….. Да, да, Александръ былъ истинный и умный другъ человѣчества и истинное достоинство его не понято.

Не знаю, какъ выразитъ состояніе моей души въ эту минуту. Когда мысль одинъ разъ овладѣла умомъ, почти не возможно уже избавиться отъ нея. Одинъ разъ сдѣланная ошибка имѣетъ, не знаю какую-то магическую силу, увлекающую насъ повторить ее: она отнимаетъ у насъ эту довѣренность къ самимъ себѣ, это чувство нашей силы, которому обязаны мы большею частію своихъ добродѣтелей. Любопытство есть наклонность всегда дѣятельная, безпокойная; оно часто тѣмъ непреодолимѣе побуждаетъ насъ, чѣмъ опаснѣе удовлетворить ему.

— Клитъ, сказалъ я, былъ человѣкъ, котораго пріемы были самые грубые и самые оскорбительные, не правда ли?

Г. Фалклендъ почувствовалъ всю силу этихъ словъ; онъ бросилъ на меня проницательный взглядъ, какъ будто хотѣлъ видѣть глубину души моей, и вдругъ отворотилъ глаза; я могъ замѣтить, что онъ объятъ былъ судорожнымъ трепетомъ, который хотѣлъ скрыть, и въ которомъ было что-то ужасное. Онъ оставилъ то, чѣмъ былъ занятъ, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ: лицо его постепенно принимало выраженіе необыкновенной свирѣпости; онъ быстро вышелъ, ударивъ дверью съ такою силою, что почти весь домъ задрожалъ.

Дѣйствіе ли это виновной совѣсти? говорилъ я самъ себѣ; или это негодованіе честнаго человѣка, несправедливо обвиняемаго въ преступленіи.

Глава V.

Читатель долженъ видѣть, съ какою быстротою стремился я на край пропасти. Темное, неразгаданное чувство говорило мнѣ, что со мною будетъ, но я не могъ удержать себя. Возможно ли, говорилъ я самъ себѣ, чтобы Г. Фалклендъ, обремененный, подавляемый мыслію о несправедливомъ безчестіи, понесенномъ имъ предъ лицемъ всѣхъ, захотѣлъ далѣе сносить присутствіе молодаго человѣка, дерзкаго и нескромнаго, непрестанно напоминающаго ему его безчестіе и, какъ будто, рѣшившагося поддерживать ненавистное обвиненіе.

Правда я чувствовалъ, что Г. Фалклендъ не рѣшится меня выслать отъ себя по той самой причинѣ, которая заставляла его удерживаться и отъ многихъ другихъ поступковъ, могшихъ открыть, что его чувствительность слишкомъ раздражительна и слишкомъ скоро можетъ сдѣлаться мрачною. Но это размышленіе было не очень утѣшительно. Мысль, что онъ будетъ питать ко мнѣ ненависть безпрестанно усиливающуюся, и будетъ считать себя принужденнымъ держать меня при себѣ, какъ тяжкій крестъ, отъ котораго нельзя избавишься, — эта мысль не обѣщала мнѣ ничего хорошаго для спокойствія моего въ будущемъ.

Спустя нѣсколько времени, вычищая однажды бюро, я примѣтилъ какую-то бумагу, завалившуюся за одинъ изъ ящиковъ и повидимому затерянную. Въ другое время любопытство мое уступило бы правиламъ разборчивости и я возвратилъ бы ее, не раскрывая, моему господину, которому она принадлежала. Но все предшествовавшее столько возбудило во мнѣ желанія искать объясненій, что я не могъ упустить представившагося случая. Я увидѣлъ, что бумага эта было письмо Гавкинса отца, и, по содержанію его, казалось, что оно было писано въ то время, когда онъ началъ замышлять, посредствомъ бѣгства избавиться отъ преслѣдованій Г. Тирреля. Вотъ оно:

Почтеннѣйшій Господинъ!

"Въ продолженіе нѣкотораго времени, со дня на день я ожидалъ, что, ваша честь, возвратитесь въ нашу провинцію. Старый Варнесъ и жена его, оставленные стеречь вашъ домъ, сказали мнѣ, что они не могутъ мнѣ съ точностію объяснить, ни когда вы возвратились, ни въ какомъ мѣстѣ Англіи находились вы тогда. Что касается до меня, то мое несчастіе дошло до такой степени, что я долженъ на что нибудь рѣшиться: это вѣрно, но и все тутъ. Нашъ Сквайръ, сначала бывшій ко мнѣ довольно милостивымъ, — въ этомъ я долженъ согласиться, хотя очень опасаюсь, что онъ дѣлалъ это особенно для того, чтобы досадить Сквайру Унтервуду, — послѣ рѣшился погубить меня въ конецъ. По крайней мѣрѣ, М. Г., я не позволилъ раздавить себя, какъ червя; я защищался, сколько могъ, потому что человѣкъ человѣка все-таки стоитъ, какъ говорятъ; но онъ былъ слишкомъ силенъ для меня.

"Можетъ быть, еслибы я дошелъ до города и отнесся къ Мюнсу, вашему повѣренному, то онъ далъ бы мнѣ средства писать къ вамъ. Но послѣ напрасной надежды и ожиданія, мнѣ пришли въ голову другія мысли. — Я не хотѣлъ докучать вамъ, М. Г., моими дѣлами. Я не люблю никого безпокоить, я считалъ это послѣднимъ средствомъ. И такъ теперь, когда и это средство не можетъ помочь мнѣ, я стыжусь, что думалъ объ немъ. Неужели я не имѣю, говорилъ я самъ себѣ, рукъ и ногъ, подобно другимъ? Я выгнанъ изъ дому и ничего не имѣю; ну, что жъ? я, не капуста, которая засыхаетъ потому, что ее выдернули изъ земли. Я безъ копѣйки, это правда; но сколько сотъ и сколько тысячъ сотъ такихъ, которые всю жизнь проживаютъ, со дня на день! Притомъ же, говорилъ я самъ себѣ (прошу въ этомъ извиненія у вашей чести), еслибы мы, маленькіе люди, имѣли умъ удовлетворять только своимъ нуждамъ, то другіе не были бы тщеславными и гордыми лѣнивцами. Они были бы въ тягость самимъ себѣ.

"Но еще одна причина заставила меня рѣшиться болѣе, нежели все прочее. Я не знаю, М. Г., какъ вамъ сказать это. Мой бѣдный сынъ, мой Леонардъ, все счастье моей жизни, уже три недѣли въ тюрьмѣ Графства. Это совершенно справедливо, М. Г.; и заключилъ его туда Сквайръ Тиррель. Теперь, М. Г., каждую минуту сердце мое обливается кровію, при мысли о положеніи моего Леонарда. Не страданіе его, нѣтъ; не это безпокоитъ меня; я не думаю, что можетъ быть такая трудность, которой бы нельзя было перенести; я не столько глупъ, чтобъ думать такъ. Но кто знаетъ, что можетъ случиться съ нимъ въ тюрьмѣ? Три раза я навѣщалъ его, и въ томъ же углѣ, гдѣ онъ, сидитъ человѣкъ, имѣющій такую ужасную рожу! Я не знаю, каковы другіе. Конечно, Леонардъ мальчикъ очень хорошій; надѣюсь, что онъ не станетъ слушать подобныхъ людей. Но, что бы ни было, я рѣшился не оставлять его въ этомъ обществѣ долѣе ни на полсутки. Можетъ быть, я не что иное, какъ упрямый, старый глупецъ; но что я забралъ себѣ въ голову, то будетъ. Не спрашивайте, какъ? Если бы я долженъ былъ писать къ вамъ и ожидать отвѣта, то это продлилось бы восемь или десять дней, объ этомъ и думать не должно.

"Сквайръ Тиррель очень упрямъ; а вы, не во гнѣвъ вашей чести, вы такъ чувствительны. Я не хочу, чтобы кто нибудь безпокоился за меня, зла сдѣлано уже слишкомъ много, я хочу только избавишься отъ тисковъ. И такъ я пишу къ вашей чести только для того, чтобы облегчишь себѣ сердце. Я чувствую себя обязаннымъ почитать и любить васъ, какъ бы бы сдѣлали для меня все добро, какое не преминули бы сдѣлать, если бы дѣло приняло другой оборотъ. Можно биться объ закладъ, что вы болѣе не услышите обо мнѣ. Пускай же доброе сердце ваше будетъ спокойно. Я знаю себя очень хорошо, и увѣренъ, что никогда не сдѣлаю ничего существенно худаго. Теперь я долженъ искать счастія въ мірѣ. Со мной обходились довольно худо, Богъ это видитъ; но я не питаю за то злобы; мое сердце въ мирѣ со всѣми, и я прощаю тому, кто мнѣ сдѣлалъ зло. Я очень увѣренъ, что этотъ бѣдный Леонардъ и я не будемъ больны отъ трудовъ, которые должны будемъ переносить среди чужихъ людей, и что принуждены будемъ скрываться какъ разбойники большихъ дорогъ. Но какова бы ни была злоба судьбы, она не доведетъ насъ до чего нибудь порочнаго. Это утѣшеніе подкрѣпитъ насъ противъ всѣхъ бѣдствій и горестей здѣшняго міра.

Богъ да благословитъ вашу честь!

Это желаніе вашего нижайшаго и покорнаго слуги
Вильямса Гавкинса.

Я читалъ это письмо съ крайнимъ вниманіемъ, и оно заставило меня обратиться, къ прошедшему. Мнѣ казалось, что оно было живѣйшимъ отпечаткомъ души простой и прямой.

Мысль очень печальная, говорилъ я себѣ, но уже такъ человѣкъ созданъ. Судя по наружности, можно сказать: Вотъ человѣкъ, честный, могущій сохранить непорочность сердца, и въ счастіи и въ несчастіи. И между тѣмъ чѣмъ все кончилось! Этотъ самый человѣкъ въ послѣдствіи могъ сдѣлаться убійцею и кончить дни свои на висѣлицѣ. О бѣдность! можно сказать, что вліяніе твое всемогуще! Ты разбиваешь нашу душу отчаяніемъ; ты ниспровергаешь въ насъ самыя дорогія и самыя глубокія правила; ты наполняешь насъ местью и злобою, и дѣлаешь насъ виновными въ самыхъ жестокихъ поступкахъ. Дай Богъ, чтобъ я никогда не испыталъ гибельнаго могущества твоего, во всей обширности!

Удовлетворивъ своему любопытству, я постарался положить письмо такъ, чтобъ Г. Фалклендъ нашелъ его, желая въ то же время, въ слѣдствіе господствовавшаго во мнѣ чувства, чтобъ онъ подумалъ, что оно могло быть въ моихъ рукахъ. Я увидѣлъ Г. Фалкленда въ слѣдующее утро; и когда завязался разговоръ, который могъ уже я начать безъ замѣшательства, я старался непримѣтно склонить его на тотъ предметъ, который занималъ меня. Послѣ многихъ вопросовъ, возраженій и ораторскихъ предосторожностей я продолжалъ такъ:

"Право, М. Г., когда я размышляю о человѣческой природѣ, то не могу не видѣть съ горестію, что нельзя положиться на ея постоянство, и что, по крайней мѣрѣ, въ людяхъ невоспитанныхъ и необразованныхъ, самыя счастливыя начала могутъ кончиться стыдомъ и безчестіемъ.

— И такъ, ты думаешь, что умъ, образованный ученіемъ, есть единственная подпора нашихъ правилъ?

Гм!… но почему не положить, что талантъ и образованіе часто скорѣе помогаютъ людямъ скрывать ихъ преступленія, нежели препятствуютъ совершать ихъ? Мы читаемъ объ этомъ въ исторіи странныя вещи.

— Вилльямсъ, сказалъ, нѣсколько смущенный Г. Фалклендъ, ты имѣешь особенную наклонность къ пересудамъ и человѣконенавидѣнію.

"Кажется, нѣтъ. То правда, что я люблю смотрѣть на вещи съ обѣихъ сторонъ, чтобъ видѣть, сколько людей оклеветано, или даже, растерзано, такъ сказать, ихъ соотечественниками, и такихъ людей, которые были бы любимы и уважаемы, если бы умѣли правильно оцѣнить ихъ.

— Право, сказалъ, вздыхая Г. Фалклендъ, когда я размышляю обо всемъ этомъ, то не удивляюсь восклицанію умирающаго Брута: «О добродѣтель! я искалъ тебя, какъ чего нибудь существеннаго, и нахожу, что ты только пустое имя.» Я имѣлъ слишкомъ много причинъ думать подобно ему.

«Дѣйствительно, невинность и порокъ часто смѣшиваются въ этой жизни одна съ другимъ. Я припоминаю очень занимательную исторію объ одномъ бѣдномъ человѣкѣ изъ временъ Елисаветы, который, по стеченію обстоятельствъ, непремѣнно былъ бы повѣшенъ за убійство, если бы истинно виновный самъ не явился въ судъ и не попрепятствовалъ приговору.»

Говоря это, я касался, самой чувствительной струны, пробудившей всѣ его горести. Онъ подступилъ ко мнѣ съ яростнымъ видомъ, какъ будто рѣшившись силою изторгнуть у меня самое основаніе моей мысли. Но вдругъ, казалось, онъ перемѣнилъ свою мысль; онъ возвратился назадъ, съ судорожнымъ трепетомъ, восклицая:

«Тысячу разъ, будь проклятъ міръ, честь, добродѣтель, правосудіе! Все это фокусы, плутовство! Весь міръ я ниспровергъ бы сейчасъ въ бездну ничтожества, если бы имѣлъ силу.

— Ахъ, М. Г., возразилъ я, вещи не такъ худы, какъ вы полагаете. Міръ сотворенъ для того, чтобы мудрые управляли имъ по своей волѣ; дѣла его не могутъ быть въ лучшихъ рукахъ, какъ въ рукахъ истинныхъ героевъ; а какъ на повѣрку выходитъ, что они бываютъ естественными друзьями и покровителями общества, то толпа должна только взирать на нихъ, сообразоваться съ ними и удивляться имъ.»

Г. Фалклендъ сдѣлалъ большое усиліе, чтобъ успокоиться. "Вильямсъ, сказалъ онъ, ты даешь мнѣ прекрасный урокъ. Ты имѣешь правильныя понятія о вещахъ, и я думаю о тебѣ очень хорошо. Я намѣренъ смотрѣть за собой; укрощу себя; забуду прошедшее и буду дѣлать лучшее для будущаго. Будущее всегда наше.

«Я очень жалѣю, М. Г., что обезпокоилъ васъ. Не знаю, долженъ ли я говорить все, что думаю, но надѣюсь, что наконецъ все объяснится, что справедливость будетъ выполнена и что истина откроется, несмотря на всѣ поддѣльные цвѣты, которыми стараются покрывать ее.»

Мысль, которую я возбудилъ въ умѣ Г. Фалкленда, была ему непріятна. Онъ помолчалъ съ минуту. «Справедливость, сказалъ онъ потомъ, сквозь зубы; я не знаю, что такое справедливость. Моя болѣзнь выше лекарствъ обыкновенныхъ, можетъ быть для нея и нѣтъ лекарства. Я знаю только одно, что я несчастнѣйшій изъ людей. Я началъ свою жизнь съ чистѣйшими намѣреніями, съ самою пламенною любовью къ человѣчеству, — и вотъ я….. несчастливъ….. несчастливъ, выше всякаго выраженія, выше всего, что можно перенести.»

Послѣ этихъ словъ онъ вдругъ углубился въ себя и принялъ гордый видъ и обыкновенную свою важность.

«Какимъ образомъ произошелъ этотъ разговоръ? вскричалъ онъ. Кто далъ тебѣ право дѣлаться коимъ повѣреннымъ? Презрѣнный, коварный змѣй, учись вести себя съ большимъ почтеніемъ. Неужели мои страсти должны усмиряться и утишаться по волѣ дерзкаго слуги? Не принимаешь ли ты меня за инструментъ, на которомъ можешь на досугѣ играть, чтобъ посредствомъ его выражать всѣ тайны моей души? Удались и бойся, чтобъ я не заставилъ тебя дорого заплатить за твою безразсудную дерзость.»

Слова эти сопровождались столь сильнымъ выраженіемъ, что на нихъ нельзя было ничего отвѣчать. Я не отвѣчалъ ни слова, какъ будто чувствовалъ себя лишеннымъ всякаго дѣятельнаго движенія; не иначе какъ машинально и въ молчаніи могъ я выйти изъ комнаты.

Глава VI.

Спустя два дня послѣ этого разговора, Г. Фалклендъ приказалъ позвать меня къ себѣ. Разсказывая о томъ, что происходило между нами, я опять буду передавать не только слова, но и нѣмой языкъ нашего разговора. Въ его внѣшности, обыкновенно было нѣчто выразительное, воодушевленное, чего я не замѣчалъ ни въ одномъ человѣкѣ, кромѣ его. Это-то было для меня предметомъ постояннаго изученія; меня побуждало къ тому любопытство, бывшее во мнѣ въ то время, какъ я уже сказалъ, господствующею страстію. Между тѣмъ какъ я теперь стараюсь соединить различные матеріалы моей исторіи, можетъ быть, въ нѣкоторыхъ случаяхъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, что поражало меня тогда, я соединяю и объясненія, которыхъ тогда не видѣлъ, но которыя доставили мнѣ послѣдующія происшествія.

Въ настоящемъ случаѣ лицо Г. Фалкленда было спокойно. Но спокойствіе это казалось не слѣдствіемъ внутренняго спокойствія, а скорѣе усиліемъ человѣка, который приготовляясь къ непріятной сценѣ, укрѣпляется уже сначала, чтобы имѣть возможность владѣть собою и не потерять присутствіе духа.

"Вильямсъ, сказалъ онъ, я рѣшился, чего бы то ни стоило мнѣ, объясниться съ тобою. Ты молодой человѣкъ, нескромный и неразсудительный, ты долженъ бы чувствовать, что если я позволяю тебѣ разговаривать съ собою о предметахъ постороннихъ, то не прилично съ твоей стороны, доводить разговоръ до чего нибудь такого, что можетъ касаться лично меня. Недавно ты мнѣ говорилъ много кое-чего, какъ то таинственно, что показываетъ, что ты знаешь болѣе, нежели какъ я думалъ. Мнѣ столько же трудно сказать, какимъ образомъ узналъ ты то, что знаешь, какъ и то, въ чемъ состоитъ твое знаніе. Но, кажется, я замѣчаю въ тебѣ слишкомъ много желанія играть моимъ спокойствіемъ; этого не должно бы быть и я не заслужилъ отъ тебя подобныхъ поступковъ. Впрочемъ, что бы ни было, для меня тяжело постоянно видѣть себя принужденнымъ находиться у тебя подъ стражею; ты какъ будто ведешь войну съ моею чувствительностію, но я рѣшился прекратить ее. И такъ я ожидаю, что ты оставишь всякую таинственность и двусмысленность и откровенно объяснишь мнѣ, на чемъ ты основываешь свои непрестанные намѣки? Что ты знаешь? Что хочешь узнать? Я уже и такъ слишкомъ подвергался оскорбленіямъ и безпримѣрнымъ непріятностямъ, и не могу болѣе переносить, чтобъ непрестанно раздирали мои раны.

— Чувствую, М. Г., отвѣчалъ я, сколько я виноватъ, и жалѣю, что такой человѣкъ, какъ я, могъ причинить вамъ столько неудовольствія и безпокойства. Я чувствовалъ это вовремя, но былъ увлеченъ противъ воли, не зная какъ это случилось. Я всегда хотѣлъ остановиться, но демонъ, владѣющій мною, сильнѣе меня. Я не знаю, М. Г., ничего, кромѣ того, что разсказалъ мнѣ Г. Коллинсъ. Онъ разсказалъ мнѣ исторію Г. Тирреля, миссъ Мельвилля и Гавкинса; увѣряю васъ, М. Г., что онъ не сказалъ мнѣ ни чего, что не клонилось бы къ вашей чести и что не показывало бы въ васъ болѣе ангела, нежели человѣка.

«Очень хорошо; я нашелъ недавно письмо, писанное этимъ Гавкинсомъ; не было ли это письмо въ твоихъ рукахъ? не читалъ ли ты его?

— Ради Бога, М. Г., выгоньте меня изъ этого дома, накажите меня, какъ вамъ угодно, чтобъ я могъ простить самому себѣ. Я безразсуденъ, жалокъ, я самый презрѣнный человѣкъ; признаюсь, М. Г., я читалъ это письмо.

— Какъ же ты смѣлъ читать его? Это конечно для тебя весьма худо; но мы тотчасъ возвратимся къ нему. Ну, что же ты скажешь объ этомъ письмѣ? Ты, кажется, знаешь, что Гавкинсъ повѣшенъ.

— Что я скажу объ немъ, М. Г……. о! по этому-то мнѣ и пришло въ голову прочитать его; я скажу объ немъ то, что сказалъ вамъ третьяго дни. Когда я вижу, что человѣкъ, по видимому имѣвшій, столь добрыя правила, умышленно совершаетъ послѣднее изъ злодѣяній, то не могу перенести этой мысли.

— Вотъ что ты подумалъ!… хорошо…. Кажется, что ты знаешь также (ужасное воспоминаніе), что я былъ обвиненъ въ этомъ преступленіи?

Я не отвѣчалъ ничего.

— Очень хорошо, сударь. Можетъ быть, ты знаешь также, что съ той минуты, какъ совершено злодѣяніе…. да, сударь, съ этой самой минуты…… (и когда онъ говорилъ это, въ его видѣ выражалось что-то странное, почти дьявольское) я не имѣлъ ни одного спокойнаго часа; изъ счастливѣйшаго человѣка я сдѣлался самымъ жалкимъ твореніемъ; сонъ бѣжитъ отъ глазъ моихъ; всякая мысль о радости или утѣшеніи чужда для меня: ничтожество въ тысячу разъ предпочтительнѣе печальнаго существованія, которое долженъ я влачить. Съ той самой минуты, когда я былъ способенъ выбирать, я избралъ, какъ первое благо, честь и почтеніе отъ людей. Кажется, тебѣ извѣстно, сколько встрѣчалъ я препятствій, стремясь къ предмету всего моего честолюбія……. Я не буду благодаришь Коллинса за то, что онъ сдѣлался историкомъ моего бѣдствія…… Дай небо, чтобы этотъ ужасный вечеръ изгладился изъ памяти людей! Но вмѣсто того, чтобы исчезнуть, онъ сдѣлался для меня источникомъ непрестанно новыхъ бѣдствій, источникомъ неизсякаемымъ! Въ моемъ ли положеніи, меня ли, погруженнаго въ бездну несчастія, ты долженъ былъ выбрать, чтобъ доставить занятіе своей неутомимой дѣятельности и учиться искуству мучить душу? Недовольно ли того, что я обезчещенъ публично? что я лишенъ, не знаю какою-то адскою силою, единственнаго, остававшагося мнѣ, средства отмстить за свою честь? Нѣтъ, къ увеличенію моего бѣдствія, я былъ обвиненъ, что я самъ предупредилъ свое мщеніе злодѣяніемъ. Все это прошло. Несчастіе, меня преслѣдующее, ничего жесточайшаго не могло сберечь для меня, какъ мученіе, которое ты причиняешь мнѣ, доказывая, что сомнѣваешься въ моей невинности, чего, послѣ глубочайшаго и торжественнаго изслѣдованія, никто еще не осмѣливался сдѣлать. Ты меня заставилъ войти въ это объясненіе; ты исторгнулъ изъ груди моей довѣренность, которой я никогда не расположенъ былъ дѣлать. Къ увеличенію моего несчастія, я долженъ еще зависѣть отъ человѣка, который можетъ играть моимъ униженіемъ. Удовлетворись, ты довольно унизилъ меня.

— Ахъ, М. Г., я недоволенъ; я не могу быть доволенъ. Я не могу переносить мысли о томъ, что осмѣлился сдѣлать. Я никогда не могу теперь смотрѣть прямо въ лице лучшему изъ господъ и лучшему изъ людей. Я прошу у васъ, М. Г., какъ милости, увольте меня изъ вашей службы, чтобы я могъ скрыться вдали отъ глазъ вашихъ.

Видъ Г. Фалкленда былъ чрезвычайно строгъ въ продолженіе всего разговора; но въ эту минуту онъ сдѣлался суровѣе и грознѣе, нежели прежде. „Какъ, несчастный! вскричалъ онъ, ты хочешь оставить меня, говоришь ты? Кто тебѣ сказалъ, что я хочу отослать тебя?… Но для тебя несносно жить съ существомъ столь глубоко несчастнымъ, какъ я? Ты не имѣешь твердости переносить прихоти человѣка столь несчастнаго, и столь справедливаго?

— Ахъ, М. Г., не говорите мнѣ этого; дѣлайте изъ меня что вамъ угодно; можете убить меня, если хотите.

— Убить тебя!

(Нужно бы написать цѣлые томы, чтобъ описать, какъ повторились въ его устахъ эти послѣднія слова.)

— М. Г. продолжалъ я, я готовъ бы умереть, служа вамъ. Я люблю васъ болѣе, нежели какъ могу выразить; я почитаю васъ, какъ существо высшей природы; я безразсудный, я глупецъ, неопытный, неразсудительный…… Я хуже во сто разъ, нежели все это….. Но никогда мысль, противная вѣрности, которою долженъ я вамъ, не входила въ мое сердце!“ Разговоръ нашъ на этомъ кончился; невозможно выразить впечатлѣнія, которое сдѣлалъ онъ на мою юную и простую душу. Я былъ въ изумленіи, даже внѣ себя, когда вспоминалъ о благосклонности, которую показывалъ ко мнѣ Г. Фалклендъ при всей строгости своихъ упрековъ. Я не могъ выйти изъ изумленія, видя какъ я бѣдный, ничтожный, неизвѣстный, сдѣлался вдругъ столь важнымъ для счастія одного изъ самыхъ просвѣщенныхъ и совершенныхъ людей въ Англіи; но это чувство привязало меня къ моему господину болѣе, нежели когда нибудь, и, размышляя о своемъ положеніи, я клялся тысячу разъ никогда не показывать себя недостойнымъ столь благороднаго покровителя.

Глава VII.

Не странно ли, что въ то время, когда почтеніе мое увеличилось къ господину моему, лишь только прошло первое движеніе, я почувствовалъ, что опять возвратилось въ мою душу сомнѣніе, возбудившее во мнѣ догадки: „не онъ ли убійца?“ Въ моей роковой участи было нѣчто, противъ води, влекшее меня къ погибели. Я не удивлялся смущенію, которое испытывалъ Г. Фалклендъ при каждомъ намекѣ, какъ бы онъ ни былъ далекъ, припоминавшемъ это ужасное дѣло. Чрезвычайная чувствительность его въ отношеніи къ чести, такъ же удовлетворительно изъясняла это смущеніе, какъ и предположеніе преступленія. Послѣ того, какъ имя его одинъ разъ помрачено было столь ужаснымъ обвиненіемъ, естественно было, что онъ непрестанно былъ связанъ и готовъ, при малѣйшемъ случаѣ, подозрѣвать какой нибудь непрямый упрекъ. Онъ могъ бояться сдѣлаться тайно предметомъ самыхъ оскорбительныхъ подозрѣній всякаго, съ кѣмъ имѣлъ малѣйшее сообщеніе. Что касается до меня, онъ открылъ, что я слышалъ объ немъ разсказы, не зная, какъ далеко они простирались, не зная, сказана ли мнѣ правда или ложь, разсказаны ли мнѣ происшествія съ искренностію, или злобно. Онъ имѣлъ также причины предполагать, что я имѣлъ обидныя мысли касательно его чести, и что я не судилъ объ немъ столь снисходительно, какъ требовала крайняя раздражимость его господствующей страсти. Всѣ сіи причины естественно должны были держать его въ состояніи непрестаннаго безпокойства и волненія. Но хотя я не открылъ ничего, что дѣйствительно могло бы сдѣлать основательною и малѣйшую тѣнь подозрѣнія; однакожъ мнѣ невозможно было освободиться отъ сомнѣній и непрестанныхъ догадокъ.

Бурное состояніе моей души произвело во мнѣ борьбу противоположныхъ правилъ, по перемѣнно оспоривавшихъ управленіе моими поступками. Иногда во мнѣ господствовало глубочайшее почтеніе къ моему господину; я совершенно увѣренъ былъ въ его невинности и добродѣтеляхъ; слѣпо покорялся этой увѣренности умомъ и мыслію. Въ другой разъ это почтеніе и довѣренность начинали перемѣняться въ чувства противныя; я дѣлался опять, какъ прежде, недовѣрчивымъ, подозрительнымъ, внимательнымъ; мучился тысячью догадокъ, чтобъ понять смыслъ самыхъ обыкновенныхъ его дѣйствій. Г. Фалклендъ, непрестанно приходившій въ безпокойство отъ всего, что могло касаться его чести, очень ясно видѣлъ всѣ эти измѣненія, и тѣмъ или другимъ образомъ обнаруживалъ впечатлѣніе, которое онѣ производили въ немъ, часто прежде еще, нежели я самъ замѣчалъ ихъ, иногда, даже прежде, нежели онѣ происходили. Положеніе наше для обоихъ насъ было ужасно: мы были бичами одинъ другому; часто я не могъ понять, какъ наконецъ терпѣніе и доброта моего господина не истощатся и онъ не рѣшится избавить себя отъ наблюдателя столь несноснаго. Хотя мы оба мучились; но между участію того и другаго изъ насъ было существенное различіе. Я среди непрестаннаго безпокойства, имѣлъ нѣкоторыя утѣшенія. Любопытство соединяется съ своего рода удовольствіями, также какъ и непріятностями. Умъ находится въ непрестанномъ раздраженіи», ему кажется, что онъ каждую минуту приближается къ своей цѣли; и какъ начало его дѣятельности есть ненасытимое желаніе удовлетворять себѣ, то онъ предчувствуетъ въ этомъ удовлетвореніи нѣкоторое наслажденіе, которое, какъ ему кажется, можетъ вознаградить за все, что онъ долженъ былъ вытерпѣть, стремясь къ достиженію своей цѣли. Но что касается до Г. Фалкленда, онъ не могъ имѣть ни малѣйшей отрады. То, что онъ долженъ былъ терпѣть отъ взаимныхъ отношеній нашихъ, казалось зломъ нестерпимымъ. Онъ могъ только желать, чтобъ не было въ свѣтѣ такого существа, какъ я, и проклинать минуту, въ которую добросердечіе заставило его извлечь меня изъ неизвѣстности и принять къ себѣ въ службу.

Я не долженъ умолчать объ одномъ изъ дѣйствій, произведенныхъ во мнѣ моимъ необыкновеннымъ положеніемъ. Состояніе подозрѣнія и бдительности, въ которомъ непрестанно находился мой умъ, произвело быструю перемѣну въ моемъ характерѣ. Казалось, оно произвело въ немъ все, чего можно ожидать отъ многолѣтнихъ наблюденій и опытности. Привычка, съ любопытствомъ и внимательно смотрѣть на все, что происходитъ въ душѣ человѣка, и находиться всегда среди тожества непрестанно раждающихся догадокъ, сдѣлала изъ меня самаго способнаго наблюдателя надъ тѣми секретными способами, по которымъ развиваются самыя тайныя силы человѣческаго разумѣнія. Я не говорилъ уже себѣ, такъ какъ въ началѣ: «я спрошу у Г. Фалкленда, онъ ли убійца?» Напротивъ, послѣ того, какъ я тщательно разсмотрѣлъ различныя примѣты, и сообразилъ все прошедшее, мнѣ досадно было, что я не могъ открыть ни одного средства, которое бы вполнѣ, неопровержимо могло убѣдить меня въ невинности моего господина. Что касается до вопроса: былъ ли онъ виновенъ, то мнѣ почти невозможно было сомнѣваться, что наконецъ, тѣмъ или другимъ образомъ, я успѣю узнать это, если только дѣйствительно онъ былъ преступникомъ. Но я не могъ ни на минуту остановишь на этомъ, какъ на фактѣ, моихъ колеблющихся мыслей; и среди потока догадокъ, которымъ я не могъ противиться и которыя раждались отъ такого множества таинственныхъ обстоятельствъ, не смотря на наклонность юной и неопытной души вообще къ тому, что питаетъ его воображеніе прекрасными или ужасными картинами, о виновности Г. Фалкленда я могъ заключать не иначе, какъ по самому невѣроятному предположенію.

Надѣюсь, читатель проститъ мнѣ, что я долго останавливаюсь на этихъ предварительныхъ обстоятельствахъ; скоро приступлю я къ повѣствованію о своихъ бѣдствіяхъ. Я уже сказалъ, что однимъ изъ побужденій начертать эти записки, было желаніе найти нѣкоторое развлеченіе среди гнѣтущаго меня несчастія. Я нахожу печальное удовольствіе припоминать случаи, столь непонятно увлекавшіе меня въ бездну. Между тѣмъ какъ я стараюсь описать прошедшія минуты счастливѣйшей эпохи моей жизни, вниманіе мое отвращается на нѣсколько мгновеній отъ бездонной пропасти бѣдствій, въ которую повергнутъ я теперь. Тотъ былъ бы жестокъ и безуменъ, кто позавидовалъ бы слабому облегченію моихъ горестей. — Продолжаю.

Послѣ объясненія, происходившаго между господиномъ моимъ и мною, его мрачная меланхолія не только не смягчалась ни сколько, даже и при помощи времени, но еще безпрестанно увеличивалась. Припадки безумія (не имѣя собственнаго названія, я долженъ называть ихъ этимъ словомъ, безъ сомнѣнія не совсѣмъ приличнымъ въ смыслѣ, допускаемомъ правиломъ и судами), сдѣлались, сильнѣе и продолжительнѣе, нежели прежде. Ихъ нельзя уже было вовсе скрыть отъ домашнихъ и даже отъ сосѣдей. Иногда онъ не бывалъ дня по два или по три дома, не предупредивши и не взявши съ собою никого. Это было тѣмъ необыкновеннѣе, что извѣстно было, что онъ не посѣщалъ сосѣдей и даже не имѣлъ никакого сношенія съ ними. Но человѣку такого званія и столь богатому, какъ Г. Фалклендъ, трудно было вести подобный образъ жизни безъ того, чтобъ не угадали, что съ нимъ сдѣлалось, не смотря на то, что большая часть нашего Графства была очень уединенна. Иногда видѣли его вскарабкивающимся на скалы, иногда неподвижнымъ и наклонившимся, въ продолженіе цѣлыхъ часовъ, на краю пропасти, или лежащимъ въ какомъ-то летаргическомъ забвеніи при паденіи потока. Цѣлыя ночи онъ проводилъ на открытомъ воздухѣ, не обращая вниманія ни на время ни на мѣсто, не чувствуя дѣйствія погоды; или лучше сказать, онъ искалъ шума и борьбы стихій, чтобъ нѣсколько отвлечь свое вниманіе отъ ужаснаго состоянія, тяготившаго его душу.

Сначала, когда насъ увѣдомляли о мѣстѣ уединенія его, кто нибудь изъ домашнихъ, Г. Коллинсъ или я, но всего чаще я, какъ всегда находившійся въ домѣ, и ничѣмъ незанятый, по крайней мѣрѣ, въ обыкновенномъ смыслѣ этого слова, всегда искали его, чтобъ заставить возвратиться въ домъ. Но послѣ нѣсколькихъ опытовъ, мы сочли лучшимъ позволять ему увеличивать или уменьшать время своего отсутствія, по его волѣ. Г. Коллинсъ, которому его сѣдыя волосы и долгая служба, казалось, давали нѣкоторое право быть смѣлѣе, иногда имѣлъ успѣхъ, хотя въ этомъ случаѣ не было ничего досаднѣе для Г. Фалкленда, какъ эта настойчивость, которая, по видимому, давала ему знать, что онъ имѣетъ нужду въ надзирателѣ, который бы объ немъ заботился, и что онъ пришелъ, или по крайней мѣрѣ былъ въ опасности притти въ такое состояніе, что самъ не можетъ судить о своихъ дѣйствіяхъ. Иногда, съ печальнымъ видомъ, уступалъ онъ усерднымъ убѣжденіямъ своего вѣрнаго слуги, ропща на принужденіе, которымъ его связывали, не будучи впрочемъ въ состояніи сообщить силы своимъ жалобамъ. Иногда, покоряясь даже тому, чего отъ него требовали, онъ вдругъ осыпалъ насъ упреками и угрозами. Тогда во гнѣвѣ его было нѣчто дикое и ужасное, что дѣлало состояніе того, кто подпалъ его гнѣву, самымъ унизительнымъ, несноснымъ. Что касается до меня, то со мною обходился онъ въ этихъ случаяхъ вспыльчиво, и отталкивалъ меня отъ себя съ высокомѣріемъ, превосходившимъ все, къ чему я могъ считать способною природу человѣческую. Вспышки Г. Фалкленда, какъ мнѣ казалось, бывали всегда, какъ бы кризисами въ его болѣзни; и если только приводили его въ себя преждевременно, онъ тотчасъ впадалъ въ меланхолію и слабость, обыкновенно продолжавшіяся два или три дня. Упрямая судьба хотѣла, чтобъ я находя его въ этомъ плачевномъ состояніи и, особенно, когда отыскивалъ его между скалами и пропастями, всегда видѣлъ его блѣднымъ, посинѣлымъ, страннымъ, дикимъ; тогда, вопреки моей наклонности, вопреки моему убѣжденію, вопреки очевидности, нѣчто невольное возбуждало во мнѣ роковую мысль: «верно этотъ человѣкъ убійца!»

Глава VIII.

Однажды въ свѣтлыя, если могу такъ назвать ихъ, минуты, иногда посѣщавшія Г. Фалкленда въ продолженіе этого мрачнаго періода, привели къ нему по его званію мирнаго судьи, крестьянина, обвиненнаго въ убійствѣ одного изъ своихъ сосѣдей. Правда, извѣстно было болѣзненное состояніе Г. Фалкленда и пожирающая его меланхолія, и, вѣроятно, къ нему не обратились бы въ этомъ обстоятельствѣ, но какъ два или три сосѣдніе мирные судьи находились въ это время въ отсутствіи, то за нѣсколько миль въ окружности, болѣе не къ кому было отнестись. Хотя я употребилъ слово безуміе, описывая признаки его болѣзни, но читатель не долженъ себѣ воображать, чтобы тѣ, которые имѣли случай видѣть его, считали его лишеннымъ ума. Правда, въ нѣкоторыхъ обстоятельствахъ поступки его были странны и неизъяснимы, но въ другихъ случаяхъ, онъ обнаруживалъ такую важность, такую осторожность и благородство, въ манерахъ столько оборотливости и вѣжливости, что онъ не только не потерялъ довѣренности къ себѣ несчастныхъ, но вся окрестность оглашалась похвалами ему. Я былъ при изслѣдованіи дѣла этого крестьянина. Только что узналъ я, что привело эту толпу пришельцевъ, меня поразила нечаянная мысль. Я увидѣлъ возможность воспользоваться этимъ случаемъ для великаго изысканія, поглощавшаго всѣ мои способности. Я сказалъ себѣ: «Этотъ человѣкъ обвиненъ въ убійствѣ; но и одно слово: убійство очень важно для чувствительности Г. Фалкленда. Стану наблюдать за нимъ; не упущу его изъ виду ни на минуту; стану слѣдовать за каждою его мыслію; въ эту минуту, тайна души его должна открыться въ его чертахъ; если я теперь употреблю все мое тщаніе, то онъ будетъ осужденъ или оправданъ судомъ самымъ ужаснымъ и самымъ непогрѣшительнымъ.»

Я занялъ мѣсто самое сообразное съ цѣлію, которая всегда меня занимала. Когда вошелъ Г. Фалклендъ, я тотчасъ легко могъ примѣтить въ немъ крайнее отвращеніе отъ дѣла, которымъ онъ долженъ былъ заниматься; но ему невозможно было избавиться отъ него. Въ немъ видно было безпокойство и замѣшательство. Едва ли онъ видѣлъ кого нибудь изъ собранія. Какъ только началось изслѣдованіе дѣла, онъ обратилъ взоры къ тому мѣсту, гдѣ я находился. И въ этомъ случаѣ, такъ какъ во многихъ другихъ, мы помѣнялись въ молчаніи взглядами, которые тому и другому изъ насъ высказали очень много. Г. Фалклендъ нѣсколько разъ перемѣнялся въ лицѣ. Я совершенно понялъ, что происходило въ его душѣ и хотѣлъ удалиться; но мнѣ было это невозможно; страсти мои были слишкомъ возбуждены; я какъ будто пригвожденъ былъ къ своему мѣсту; если бы шло дѣло о моей жизни, о жизни моего господина или объ участи цѣлаго народа, и тогда было бы не въ моей власти перемѣнить мѣсто.

Между тѣмъ, когда первое движеніе прошло, Г. Фалклендъ принялъ видъ рѣшительный и самоувѣренный; и казалось, могъ владѣть собою болѣе, нежели какъ можно было ожидать при входѣ его. Вѣроятно, онъ успѣлъ бы до конца выдержать эту роль, если бы сцена не перемѣнилась. Братъ убитаго обвинялъ приведеннаго въ томъ, что онъ поступилъ съ самою черною злобою. Онъ съ клятвою увѣрялъ, что между обѣими сторонами съ давняго уже времени была вражда, и доказывалъ это нѣсколькими примѣрами. Онъ утверждалъ, что убійца искалъ случая удовлетворить своему мщенію и нанесъ первый ударъ; и, хотя это повидимому было простымъ вызовомъ на кулачный бой, но онъ выискивалъ минуту, чтобы нанести ударъ смертельный, отъ котораго почти тотчасъ палъ его противникъ.

Между тѣмъ какъ обвинитель высказывалъ свои обвиненія и доказательства, виновный обнаруживалъ самыя живыя чувства. То глубокая горесть изображалась во всѣхъ его чертахъ и невольныя слезы лились по его мужественному и суровому лицу; то онъ содрагался, когда дѣло принимало неблагопріятный оборотъ, не выказывая однакожъ ни малѣйшаго нетерпѣнія или желанія прерывать говорившихъ. Никогда не видалъ я человѣка, въ наружности котораго было бы видно менѣе жестокости. Онъ былъ высокъ, строенъ, и имѣлъ прекрасный видъ. Въ чертахъ его видна была простота и доброта, безъ глупости. При немъ была молодая женщина, его невѣста; она была прелестна, и взоры ея достаточно выражали, какое участіе принимала она въ участи своего любовника. Зрителями, приведенными случаемъ, овладѣвало то негодованіе на злой поступокъ мнимаго виновнаго, то состраданіе къ милой и несчастной дѣвушкѣ, его сопровождавшей. Они не смотрѣли на пріятную наружность обвиненнаго; уже въ послѣдствіи это нѣмое свидѣтельство привлекло ихъ благосклонное вниманіе. Что касается до Г. Фалкленда, онъ горѣлъ любопытствомъ и желаніемъ открыть истину; но минуту спустя онъ обнаруживалъ нечаянное волненіе и какъ будто углублялся въ себя; это повидимому дѣлало для него столь печальнымъ изслѣдованіе, что ему трудно было переносить его долгое время.

Когда обвиненный долженъ былъ защищаться, онъ тотчасъ признался, что между нимъ и убитымъ была вражда и что послѣдній былъ для него величайшимъ непріятелемъ въ свѣтѣ. Въ самомъ дѣлѣ, это былъ только одинъ непріятель у него и онъ не могъ сказать причины этой непріязни. Онъ употреблялъ всѣ возможныя усилія, чтобъ удержать его бѣшенство, но безъ успѣха. Умершій непрестанно искалъ случая оскорблять его и насмѣхаться надъ нимъ; но онъ принялъ твердое намѣреніе никогда не заводить ссоры съ этимъ человѣкомъ, и до роковой минуты успѣвалъ въ этомъ. Если бы несчастіе, постигшее его, случилось съ кѣмъ либо другимъ, то могли бы по крайней мѣрѣ подумать, что это сдѣлалъ случай; но онъ очень чувствовалъ, что въ настоящемъ обстоятельствѣ никто въ свѣтѣ не повѣритъ, чтобъ онъ поступилъ безъ намѣренія, а не изъ мести.

Дѣло происходило такимъ образомъ: онъ со своею невѣстою пошелъ на одну сосѣднюю ярмарку, и здѣсь они встрѣтили этого человѣка. Послѣдній всегда старался оскорблять его и, принимая его терпѣніе и уступчивость за робость, былъ ободренъ еще къ большимъ грубостямъ и обидамъ. Наконецъ видя, что обвиненный, ни мало не сердясь, переносилъ множество личныхъ обидъ, онъ вздумалъ оскорблять эту дѣвушку. Онъ слѣдовалъ за ними непрестанно, употреблялъ тысячу способовъ ругаться надъ ними и мучить ихъ: напрасно старались они избавиться отъ него. Дѣвушка была очень испугана. Наконецъ обвиненный рѣшился объясниться съ обидчикомъ и спросилъ у него: какъ у него достаетъ столько варварства, чтобъ пугать женщину? Другой отвѣчалъ насмѣшливымъ тономъ: «Ну, что жъ, та женщина должна выбрать себѣ кого нибудь такого, кто могъ бы ее защищать; кто связывается съ негодными людьми и полагается на нихъ, тотъ заслуживаетъ то, что съ нимъ случается.» Обвиненный испытывалъ всѣ возможныя средства отвратить ссору; наконецъ онъ потерялъ терпѣніе; гнѣвъ овладѣлъ имъ, и онъ вызвалъ на бой своего противника. Вызовъ былъ принятъ, сдѣлали кругъ, онъ поручилъ свою невѣсту попеченіямъ присутствовавшихъ и, къ несчастію, первый ударъ, имъ нанесенный, былъ смертельный.

Обвиненный прибавилъ, что онъ ни мало не безпокоился о томъ, чтобы ни случилось съ нимъ. Самымъ любимымъ его желаніемъ было то, чтобы провести свою жизнь, не сдѣлавши никому зла, — и вотъ руки его обагрены кровію. Все, что онъ могъ сказать, была просьба, чтобъ его избавили отъ жизни, какъ можно скорѣе, потому что совѣсть его не давала ему ни минуты покоя; доколѣ будетъ онъ жить, передъ глазами его непрестанно будетъ образъ этого убитаго въ такомъ видѣ, въ какомъ видѣлъ онъ его поверженнымъ у своихъ ногъ. Для него была слишкомъ ужасна и не выносима мысль, что человѣкъ этотъ, полный жизни и силы, былъ поднятъ съ земли, какъ холодная бездушная масса, и все это по его винѣ. Онъ любилъ всѣмъ сердцемъ бѣдную дѣвушку, бывшую причиною этого несчастія, но онъ не могъ болѣе смотрѣть на нее. Видъ этотъ вызывалъ легіонъ демоновъ, ожесточенныхъ противъ него. Несчастная минута отравила всѣ его надежды и сдѣлала для него жизнь бременемъ…… При этихъ словахъ руки его опустились, черты измѣнились и онъ оставался неподвижнымъ, въ положеніи отчаяннаго. Такую-то повѣсть долженъ былъ выслушать Г. Фалклендъ. Хотя обстоятельства большею частію были очень различны отъ тѣхъ, какія разсказывалъ я, и при встрѣчѣ этихъ двухъ крестьянъ, съ той и другой стороны было гораздо менѣе политики; но для человѣка, котораго умъ былъ слишкомъ пораженъ первымъ изъ этихъ двухъ происшествій, и въ послѣднемъ были многія черты, могущія представить ихъ довольно сходными. Въ томъ и другомъ случаѣ, кротость и осторожность не могли преклонить человѣка грубаго и жестокаго; въ томъ и другомъ ударъ нечаянный и ужасный поразилъ этихъ злыхъ людей въ цвѣтѣ ихъ жизни. Это сходство раздирало сердце Г. Фалкленда. Онъ вдругъ вздрагивалъ, перемѣнялъ непрестанно положеніе, какъ человѣкъ, который не можетъ противиться сильной боли, его мучащей. Потомъ примѣтно было, какъ мускулы его снова вытягивались, какъ будто онъ хотѣлъ показать самое упорное терпѣніе; но и среди неподвижности его взора, я примѣтилъ, какъ слеза горести выступила въ его глазахъ и скатилась по щекѣ.

Онъ не могъ обратить глазъ своихъ въ ту сторону зала, гдѣ я находился, что сообщало ему видъ принужденія и замѣшательства. Но, когда обвиненный сталъ говорить о своихъ чувствахъ, когда онъ началъ выражать глубокое, горькое сожалѣніе о непроизвольной винѣ свой, Г. Фалклендъ не могъ болѣе вынести: онъ вдругъ всталъ и поспѣшно вышелъ изъ залы, со всѣми признаками горести и отчаянія.

Это обстоятельство почти ничего не значило для обвиненнаго; Г. Фалклендъ самъ совершилъ все существенное. По уходѣ его, присутствовавшіе около получаса ожидали въ залѣ. По прошествіи этого времени, онъ позвалъ къ себѣ Коллинса. Разсказъ обвиненнаго подтвердили многіе изъ свидѣтелей, бывшихъ при убійствѣ. Собранію сказано, что господинъ мой нездоровъ, и въ тоже время обвиненный освобожденъ. Однако, я узналъ въ послѣдствіе что мщеніе брата не удовлетворитъ этимъ и что онъ нашелъ другихъ судей, или болѣе робкихъ или болѣе жестокихъ, которые приказали его опять схватить. Тотчасъ по окончаніи сего дѣла, я удалился въ одну изъ самыхъ густыхъ рощей сада. Я чувствовалъ, какъ бились жилы на лбу моемъ, я задыхался и не успѣлъ еще совершенно удалиться въ чащу, какъ мысли мои, противъ моей воли, приняли новый оборотъ, и въ изступленіи я не могъ удержаться: «Вотъ, вскричалъ я, вотъ убійца! Гавкинсы были невинны! я въ этомъ увѣренъ! я готовъ прозакладовать свою жизнь! Все открылось, все ясно! Виновенъ, виновенъ, клянусь моей душой!»

Между тѣмъ, какъ я, такимъ образомъ, ходилъ быстрыми шагами по самымъ отдаленнымъ аллеямъ, и какъ время отъ времени позволялъ своимъ бунтующимъ мыслямъ вырываться въ невольныхъ восклицаніяхъ, казалось, во всемъ составѣ моемъ происходила страшная буря. Кровь кипѣла въ моихъ жилахъ; я ощущалъ какое-то изступленіе, котораго не могъ прекратить. Колеблемый самыми бурными движеніями, я ощущалъ въ себѣ болѣе важности и достоинства, и въ тоже время чувствовалъ въ себѣ необыкновенную энергію и горѣлъ негодованіемъ. Среди борьбы всѣхъ этихъ страстей, мнѣ казалось, что душа моя наслаждается восхитительнымъ спокойствіемъ. Лучше не могу выразить состояніе, въ которомъ находился я въ эти минуты, какъ сказавши, что я никогда въ другое время столько не наслаждался жизнію. Это состояніе умственнаго изступленія продолжалось нѣсколько часовъ, но наконецъ оно утишилось и уступило мѣсто размышленію. Первый изъ представившихся мнѣ вопросовъ въ это время, былъ слѣдующій: что сдѣлаю я изъ этой извѣстности, которой столько желалъ? Я не хотѣлъ сдѣлаться доносчикомъ; я почувствовалъ, о чемъ прежде никогда не думалъ, что можно любить убійцу, и даже, какъ я судилъ тогда, самаго преступнаго изъ убійцъ. Мнѣ представлялось послѣднею степенью глупости и несправедливости, погубить человѣка, созданнаго для того, чтобы оказывать человѣчеству самыя существенныя услуги, потому только, что въ прежней его жизни былъ поступокъ, котораго, при всей его важности, уже нельзя перемѣнить. Эта мысль привела меня къ другой, на которую прежде я не обращалъ вниманія. Если бы я захотѣлъ быть доносчикомъ, то все извѣстное мнѣ отнюдь не составляло достаточнаго доказательства для правосудія. Но, присовокупилъ я, если доказательство это таково, что его не можетъ принять уголовный судъ, то долженъ ли я самъ на него полагаться: при этой сценѣ, изъ которой извлекъ я роковое заключеніе, было двадцать человѣкъ кромѣ меня. Ни одинъ изъ нихъ однако же не смотрѣлъ на этотъ фактъ съ такой стороны, какъ я. Всѣ видѣли въ немъ случайное и обыкновенное обстоятельство; или, по крайней мѣрѣ, они находятъ достаточное изъясненіе его въ несчастіяхъ и болѣзненномъ состояніи Г. Фалкленда. Заключаетъ ли же оно, въ самомъ дѣлѣ, столько слѣдствій и заключеній, когда никто кромѣ меня не имѣлъ столько проницательности, чтобы замѣтить ихъ? Но всѣ сіи умствованія не производили никакой перемѣны въ моемъ образѣ мыслей. Въ продолженіе всего этого времени, въ умѣ моемъ представлялось: «Г. Фалклендъ убійца! Онъ виновенъ! я это вижу, чувствую, я въ этомъ увѣренъ.» Такимъ образомъ неумолимая судьба моя влекла меня въ бездну. Быстрый и постепенный ходъ моихъ страстей, жаръ и нетерпѣливость любопытства, овладѣвшаго всѣми моими мыслями, казалось дѣлали неизбѣжнымъ такой конецъ.

Въ то время, какъ я былъ въ саду, случилось одно обстоятельство. которое прежде несдѣлало на меня большаго впечатлѣнія, но которое вспомнилъ я, когда ходъ мыслей моихъ сдѣлался медленнѣе. При одномъ изъ моихъ невольныхъ восклицаній, когда я считалъ себя совершенно однимъ, мнѣ показалось, что въ нѣкоторомъ отъ меня разстояніи быстро мелькнуло что-то, какъ будто тѣнь человѣка, который хотѣлъ отъ меня скрыться. Хотя я едва могъ примѣтить его, но нѣкоторыя обстоятельства заставили меня думать, что это долженъ быть Г. Фалклендъ. Одна мысль, что онъ могъ слышать вырвавшіяся у меня слова, заставила меня трепетать. Впрочемъ, какъ ни была сильна и страшна эта мысль, она не могла однако жъ вдругъ прервать моихъ размышленій. Но послѣдовавшія за тѣмъ обстоятельства опять напомнили мнѣ ее. Я едва уже могъ сомнѣваться, въ ея дѣйствительности, когда насталъ часъ обѣда и, между тѣмъ, нигдѣ не нашли Г. Фалкленда. Ужинъ и ночь прошли также. Домашніе заключили только изъ этого, что онъ отправился, какъ обыкновенно, въ одну изъ своихъ меланхолическихъ прогулокъ.

Глава IX.

Эпоха, въ которую случилось это происшествіе, кажется, была рѣшительною для участи Г. Фалкленда. Происшествія слѣдовали одна за другимъ. Въ слѣдующее утро, часовъ въ девять, показался огонь въ одной изъ печныхъ трубъ дома. Повидимому нѣтъ ничего обыкновеннѣе этого случая; между тѣмъ усилившійся пожаръ очевидно показывалъ, что загорѣлась какая нибудь перекладина, неосторожно положенная во время строенія дома. Можно было опасаться за все зданіе. Отсутствіе господина и Коллинса еще больше увеличивало смятеніе. Между тѣмъ, какъ одна часть людей старалась тушить огонь, благоразуміе требовало, чтобъ другая выносила изъ дому драгоцѣннѣйшія мебели. Я принялъ на себя распоряженіе въ этомъ случаѣ, какъ, въ самомъ дѣлѣ, моя должность въ домѣ давала мнѣ на это право, и какъ меня считали способнѣйшимъ къ тому по моей расторопности.

Отдавши приказаніе о нѣкоторыхъ общихъ мѣрахъ, я считалъ недостаточнымъ, если буду только надсматривать и приказывать, но думалъ, что и самъ лично долженъ трудиться въ настоящемъ случаѣ. И такъ я вошелъ съ этимъ намѣреніемъ; не знаю, какой тайный рокъ направилъ мои шаги къ маленькой комнатѣ, находившейся подлѣ библіотеки. Когда, вошедши, я осмотрѣлъ кругомъ, глазамъ моимъ тотчасъ представился не большой ящикъ, о которомъ я говорилъ въ первой главѣ этой повѣсти.

Умъ мой былъ раздраженъ до послѣдней степени. Въ углу комнаты находилось долото и нѣкоторыя другія плотническія орудія. Не знаю, какое бѣшенство вдругъ овладѣло мной. Побужденіе было слишкомъ сильно, чтобъ ему противиться. Я забылъ дѣло, за которымъ пришелъ, забылъ домашнихъ людей, забылъ общую опасность. Комната, въ которой находился я, почти объята была пламенемъ. Я схватилъ одно орудіе, соотвѣтствовавшее моему намѣренію, бросился на землю, и, какъ можно скорѣе, старался открыть ящикъ, заключавшій въ себѣ предметъ моего пламеннаго любопытства. Послѣ двукратнаго или трекратнаго усилія, въ которомъ вся энергія неукротимой страсти соединилась съ моею силою физическою, замокъ уступилъ, ящикъ открылся, и все, что такъ пламенно хотѣлъ я видѣть и узнать, было уже въ моей власти.

Я готовъ былъ поднять крышку, какъ вдругъ взошелъ Г. Фалклёндъ запыхавшись, съ глазами дикими, свирѣпыми. Пламень, который увидѣлъ онъ очень издалека, привелъ его въ домъ. Въ минуту крышка выпадаетъ изъ рукъ моихъ. Едва онъ увидѣлъ меня, ярость закипѣла въ его взорахъ. Онъ бѣжитъ къ столу, на которомъ лежала пара заряженныхъ пистолетовъ, схватываетъ одинъ изъ нихъ и приставляетъ его къ моей головѣ. Увидѣвъ его намѣреніе, я отшатнулся, чтобъ спастись; но онъ съ такою же быстротою оставилъ свое намѣреніе, съ какою принялъ его, и, подбѣжавъ къ окну, выстрѣлилъ въ воздухъ. Потомъ приказываетъ мнѣ удалиться своимъ обыкновеннымъ сильнымъ тономъ, которому невозможно было противиться; и я, въ замѣшательствѣ отъ стыда, что былъ пойманъ въ такомъ дѣлѣ, тотчасъ повиновался. Черезъ минуту значительная часть трубы съ шумомъ обрушилась на дворъ и кто-то вскричалъ, что огонь усилился чрезвычайно. Эти обстоятельства, кажется, механически подѣйствовали на моего господина; заперши кабинетъ, онъ тотчасъ является внѣ дома, всходитъ на крышу и въ минуту является вездѣ, гдѣ присутствіе его могло бытъ необходимо. Вскорѣ огонь совершенно погашенъ. Читателю трудно представить себѣ состояніе, въ которомъ я находился. Поступокъ мой былъ нѣкоторымъ образомъ безумный; но какое невыразимое чувство испытывалъ я, вспоминая объ немъ! Это было не что иное, какъ первое движеніе минутнаго забвенія, кратковременное отсутствіе ума; но что подумаетъ Г. Фалклендъ объ этомъ отсутствіи ума? Кто одинъ разъ показалъ себя способнымъ къ подобному, низкому поступку, тотъ для всякаго долженъ казаться человѣкомъ опаснымъ; сколько же долженъ онъ казаться такимъ въ глазахъ человѣка, находившагося въ состояніи Г. Фалкленда! Недавно къ головѣ моей былъ приставленъ пистолетъ рукою, рѣшавшею прекратить мою жизнь. Правда, первая минута прошла, но кто зналъ, что ожидало меня въ будущемъ? Не чувствовалъ ли я надъ головой моей мщенія, ненасытимаго мщенія Фалкленда, котораго воображеніе мое представляло мнѣ съ руками обагренными кровью и сердцемъ, свыкшимся съ жестокостію и убійствомъ? Какихъ способовъ для моей погибели не имѣлъ онъ въ своемъ изобрѣтательномъ и предпріимчивомъ умѣ! Такъ, однако жъ, кончилось это роковое, неукротимое любопытство, это влеченіе, представлявшееся мнѣ столь простымъ и столь извинительнымъ.

Въ пылу страсти, я не думалъ о слѣдствіяхъ. Теперь какъ будто пробудился. Ужели естественно человѣку самому стремиться въ глубину бездны или бросаться, не колеблясь, въ средину пламени? Какъ случилось, что я могъ на минуту забыть этотъ важный видъ Г. Фалкленда, столь грозный, столь ужасный, и неумолимую ярость, возбужденную мною въ душѣ его? Мнѣ не приходило въ голову ни одной мысли о будущей моей безопасности; я дѣйствовалъ безъ малѣйшаго соображенія, не предпринималъ никакихъ средствъ скрыть мое предпріятіе, если бы оно удалось. Но время уже прошло; одна минута перемѣнила мое положеніе съ такою быстротою, примѣры которой едва ли можно найти въ дѣлахъ человѣческихъ.

Я всегда старался найти причину движенія, увлекшаго меня къ поступку, столь чудовищному. Это была какая-то тайная, симпатическая сила. По закону природы, одно чувство теряется въ другомъ подобномъ. Я въ первый разъ былъ еще свидѣтелемъ опасности, соединенной съ пожаромъ; все было вокругъ меня въ смятеніи и все могло произвести въ головѣ моей безпорядокъ. Неопытность моя представляла мнѣ общее положеніе отчаяннымъ, — и отчаяніе овладѣло мной. Сначала я казался до нѣкоторой степени спокойнымъ и хладнокровнымъ; но это съ моей стороны было также усиліе отчаянія; и, когда оно истощилось, минутное безуміе послѣдовало за нимъ.

Теперь я всего долженъ былъ опасаться; и между тѣмъ какое было мое преступленіе? Оно не происходило ни отъ одной изъ тѣхъ причинъ, которыя, по справедливости, возбуждаютъ отвращеніе людей. Это не была ни жажда имущества, ни жажда власти, ни удовлетвореніе чувственности. Въ сердцѣ моемъ, не было ни искры злобы. Я всегда питалъ глубокое уваженіе къ возвышенной душѣ Г. Фалкленда; я теперь его имѣю. Безразсудная жажда знать составляла всю вину мою. Но эта жажда, во всякомъ случаѣ, не заслуживала ни прощенія, ни милости. Эта ужасная эпоха была кризисомъ въ моей судьбѣ; до нея я могъ еще оскорблять: послѣдовавшая за нею жизнь моя непрестанно была оборонительная. Вина моя была не долговременна, никакое злое намѣреніе не увеличивало ея; но какъ долговременна ужасная месть, которой стоитъ она мнѣ! Она кончилась не прежде, какъ вмѣстѣ съ жизнію. Состояніе, въ которомъ находился я, вспомнивъ о томъ, что сдѣлалъ, не позволяло мнѣ ни на что рѣшаться. Во мнѣ все было хаосъ и неизвѣстность. Ужасъ, овладѣвшій всѣми моими мыслями, лишилъ ихъ всей дѣятельности. Я чувствовалъ, что умственныя способности мои оставили меня, что силы души моей сокрушены и что я долженъ въ молчаніи ждать бури, готовившейся разразиться надо мною. Я похожъ былъ на человѣка, который пораженъ громомъ и лишенъ навсегда способности двигаться, а между тѣмъ сохранилъ еще сознаніе своего положенія. Смертельное отчаяніе, — вотъ одно, къ чему я былъ способенъ. Еще таково было состояніе души моей, когда Г. Фалклендъ приказалъ меня позвать. Посланный вывелъ меня изъ моего мучительнаго положенія; пришедши въ себя, я испытывалъ болѣзненное, непріятное чувство, точно такое, какое можно предполагать въ человѣкѣ, пробуждающемся отъ смертнаго сна. Мало по малу я опять получилъ способность привести свои мысли въ порядокъ и возможность итти. Я узналъ, что Г. Фалклендъ тотчасъ по утушеніи огня удалился въ свою комнату. Уже наступалъ вечеръ, когда онъ позвалъ меня.

Я нашелъ въ немъ всѣ признаки крайняго унынія, но въ его взорѣ обнаруживалась тихая и печальная важность. Въ эту минуту незамѣтно было ничего мрачнаго, гордаго и суроваго. Когда я вошелъ, онъ поднялъ глаза и, увидѣвъ, что это я, приказалъ мнѣ запереть дверь извнутри. Я повиновался; самъ онъ обошелъ кругомъ комнату и осмотрѣлъ всѣ другія отверзтія; я трепеталъ всѣмъ тѣломъ и говорилъ самъ себѣ: я какую кровавую сцену приготовляется играть Росцій."

«Вилльямсъ, сказалъ онъ мнѣ тономъ, выражавшимъ болѣе горесть, нежели неудовольствіе, я покушался на твою жизнь! я, несчастный, обреченъ на презрѣніе и омерзѣніе людей!» Онъ остановился на нѣсколько минутъ, потомъ продолжалъ: "Если есть на землѣ существо, способное сильнѣе другихъ чувствовать презрѣніе и омерзѣніе, которыхъ я достоинъ, то это я. Долгое время я былъ въ состояніи непрерывнаго мученія и преданъ странному безумію.

"Но я могу прекратить это состояніе и отвратить его слѣдствія; и, по крайней мѣрѣ, въ разсужденіи нашихъ съ тобою сношеній, я рѣшился это сдѣлать. Я знаю всю цѣну этого и……. и мое намѣреніе твердо.

«Я хочу отъ тебя клятвы, прибавилъ онъ; нужно обязать тебя всѣмъ, что есть священнаго на небѣ и на землѣ, никогда не открывать того, что намѣренъ я сказать тебѣ…….» Онъ диктовалъ форму клятвы и я, противъ воли, повторилъ ее. Я не имѣлъ силы возразить ни слова.

«Этой довѣренности, сказалъ онъ, ты самъ искалъ, а не я», она для меня столько же ненавистна, сколько для тебя опасна. Послѣ этого предисловія, онъ остановился. Казалось, онъ хотѣлъ собраться съ силами. Онъ отеръ себѣ лицо платкомъ: оно было орошено не слезами, а потомъ.

«Смотри на меня, наблюдай за мной. Не странно ли, что существо такое, какъ я, еще имѣетъ человѣческія черты? Я послѣдній злодѣй. Я убійца Тирреля и Гавкинсовъ.» Я затрепеталъ отъ ужаса, но молчалъ.

"Какая моя исторія! Обиженный, обезчещенный, покрытый стыдомъ предъ собраніемъ, я сдѣлался способнымъ ко всякому отчаянному поступку. Выждавъ минуту, я послѣдовалъ за Тиррелемъ изъ залы и, вооруженный острымъ ножемъ, попавшимся мнѣ въ руки, напалъ на него сзади и прокололъ ему сердце. Исполинское тѣло моего врага упало къ ногамъ моимъ.

"Это не что иное, какъ звѣнья одной и той же цѣпи. Оскорбленіе! убійство! Потомъ мнѣ должно было защищаться, нужно было выдумать ложь, столь искусно составленную, чтобъ можно было обмануть всѣхъ. Бывалъ ли когда столь печальный и столь несносный трудъ? "Счастье мнѣ помогло. Оно благопріятствовало мнѣ болѣе, нежели я могъ желать: подозрѣніе было далеко отъ меня; оно пало на другаго; но и отъ этого еще я долженъ былъ страдать. Откуда явились противъ него эти случайныя доказательства, эти слѣды крови, отломокъ ножа, — всего этого я не могу тебѣ объяснить. Я полагаю, что по какому нибудь случаю, похожему на чудо, ему случилось проходить тѣмъ мѣстномъ и что онъ старался подать помощь умиравшему гонителю своему. Тебѣ разсказали исторію Гавкинса, ты читалъ одно изъ его писемъ; но ты не знаешь и тысячной части доказательствъ извѣстной мнѣ, неизмѣнной прямоты его сердца. Съ нимъ погибъ и его сынъ, этотъ сынъ, котораго счастіе и добродѣтель хотѣлъ онъ спасти цѣною всего, что имѣлъ, для котораго терпѣлъ онъ бѣдность и за котораго стократно отдалъ бы свою жизнь…… Нѣтъ, никогда не буду въ состояніи описать мученія, мною испытанныя.

Вотъ передъ тобою дворянинъ! вотъ человѣкъ съ честью! Я былъ слѣпымъ обожателемъ мнѣнія людскаго. Мою добродѣтель, честность, миръ души моей, я все принесъ въ жертву этому ненасытному идолу; но, что еще ужаснѣе, ничто изъ того, что произошло, отнюдь не способствовало къ моему исцѣленію. Эту бѣшеную любовь къ чести и уваженію, я чувствую въ сердцѣ еще болѣе; я не разстанусь съ ней до послѣдняго моего дыханія. Я самый гнусный изъ злодѣевъ; но хочу оставить по себѣ имя, ни чѣмъ незапятнанное и всѣми уважаемое. Нѣтъ столь страшнаго преступленія, нѣтъ кровавой сцены, на которую не рѣшился бы я по этому побужденію. То ничего не значитъ, что эти вещи, когда смотрю на нихъ издали, возбуждаютъ во мнѣ отвращеніе………… Я увѣренъ въ томъ, что говорю; пусть испытаютъ меня, я уступлю. Я презираю себя, отвращаюсь отъ себя; но иначе быть не могу: я зашелъ слишкомъ далеко и не могу возвратиться.

"Что принуждаетъ меня къ этой довѣренности? Забота о чести. Видъ пистолета въ моихъ рукахъ, какого нибудь смертоноснаго орудія въ моей власти, заставляетъ меня трепетать; можетъ быть первое злодѣяніе, которое случится мнѣ совершить, не будетъ имѣть такого успѣха, какъ прежнія. Я долженъ выбрать одно изъ двухъ: имѣть въ тебѣ или довѣреннаго или жертву. Лучше повѣрить тебѣ всю истину подъ печатью тайны, нежели жить въ непрерывномъ страхѣ отъ твоей проницательности и безразсудности. Знаешь ли, что ты сдѣлалъ? Для удовлетворенія пустаго любопытства ты продалъ самъ себя. Ты останешся въ моей службѣ; но никогда не будешь имѣть моей привязанности. Я буду дѣлать тебѣ добро: но ты всегда будешь предметомъ моей ненависти. Если когда нибудь одно неосторожное слово выйдетъ изъ твоихъ устъ; если когда нибудь ты подашь мнѣ поводъ къ подозрѣнію или недовѣрчивости: ты долженъ будешь искупишь это своею жизнію, или еще дороже. Ты заключилъ ужасный торгъ; но отступиться отъ него уже поздно. Ради всего священнаго и ужаснаго въ мірѣ, старайся быть вѣрнымъ.

«Въ нѣсколько лѣтъ въ первый разъ, сего дня, языкъ мой говоритъ отъ сердца; и съ этой минуты всякое общеніе между устами и сердцемъ моимъ, прекращается на-всегда. Я не имѣю нужды въ жалости, не требую утѣшенія: окруженный ужасами, я сохраню до конца силу душевную. Если бы мнѣ назначена была другая судьба, я имѣлъ способности дѣйствовать для лучшихъ цѣлей; я могу быть безразсуденъ, жалокъ, бѣшенъ: но и среди безумія умѣю сохранить присутствіе духа и благоразуміе.»

Такова была сущность этой исторіи, которую столько хотѣлъ я узнать; хотя въ продолженіи цѣлыхъ мѣсяцовъ, этотъ предметъ занималъ всѣ мои мысли, но во всей рѣчи Г. Фалкленда не было ни одного слова, которое бы не поражало мой слухъ со всею силою новости. "Г. Фалклендъ убійца! говорилъ я самъ себѣ, выходя изъ этой аудіенціи. (Ужасное слово убійца леденило всю кровь въ моихъ жилахъ). Онъ убилъ Тирреля потому, что не могъ владѣть своими чувствами, своимъ гнѣвомъ; онъ пожертвовалъ двумя Гавкинсами, отцомъ и сыномъ, потому что не могъ, за какую бы ни было цѣну, вынести публичной потери своей чести: какъ могу я надѣяться, что, рано или поздно, не буду жертвою человѣка, столь необузданнаго, столь неумолимаго въ своихъ страстяхъ? "

Но, не смотря на это страшное заключеніе (заключеніе, въ которомъ находится, можетъ быть, девять изъ десяти причинъ ужаса, который раждаетъ въ людяхъ пороки), я не могъ, время отъ времени, не возвращаться къ мыслямъ, совершенно противнымъ. "Г. Фалклендъ убійца! говорилъ я. И однако жъ онъ бы могъ быть превосходнѣйшимъ изъ людей, если бы захотѣлъ считать себя такимъ. Неужели мы отъ того и бываемъ порочны, что сами себя считаемъ порочными?

Въ безпорядкѣ мыслей, произведенномъ во мнѣ этимъ ужаснымъ убѣжденіемъ, на которомъ, при всѣхъ моихъ подозрѣніяхъ, я никогда несмѣлъ дотолѣ остановиться, я находилъ новыя причины удивляться моему господину. Правда, его угрозы были страшны; но когда я размышлялъ о своемъ поступкѣ, столь оскорбительномъ, столь противномъ всѣмъ правиламъ общежитія, столь нагломъ и грубомъ, столь несносномъ для человѣка такого званія, какъ Г. Фалклендъ, но собственно въ такомъ состояніи, каково было его, то я удивлялся еще его терпѣнію. Было, правда, довольно много очевидныхъ причинъ, которыя не позволяли ему рѣшиться на крайность, въ отношеніи ко мнѣ; но при всемъ томъ, какъ кротко и умѣренно было его поведеніе, какъ скроменъ былъ его языкъ, въ сравненіи съ тѣми ужасными картинами, которыя представляло мнѣ мое воображеніе. По этому, я думалъ, что одною минутою поплатился за всѣ бѣдствія, которыхъ ожиданіе заставляло меня трепетать, и воображалъ, что имѣя дѣло съ человѣкомъ, столь благороднымъ и великодушнымъ, какъ Г. Фалклендъ, я не долженъ былъ опасаться ничего ужаснаго.

"Онъ хочетъ, говорилъ я себѣ, непрестанно держать передъ моими глазами перспективу ужасовъ. Онъ воображаетъ, что меня не могутъ удержать никакія собственныя правила, что я не чувствую превосходства его личныхъ качествъ; но я хочу показать ему, что онъ ошибается на мой счетъ. Я никогда не буду дѣлать зла моему господину; по этому онъ не будетъ мнѣ врагомъ. Среди всѣхъ его несчастій и всѣхъ недостатковъ, я чувствовалъ, что вздыхаю только о его счастіи. Если онъ былъ преступенъ, должно винить въ этомъ обстоятельства; въ другихъ обстоятельствахъ, тѣ же самыя качества довели бы его, или лучше, и въ самомъ дѣлѣ доводили до самой высшей благотворительности. Очевидно, въ моихъ размышленіяхъ было несравненно болѣе снисходительности, нежели сколько имѣютъ ея въ подобныхъ случаяхъ къ людямъ, заклейменнымъ именемъ великихъ преступниковъ. Это и неудивительно, если обратить вниманіе на то, что не давно я самъ преступилъ предѣлы долга, какъ они установлены въ обществѣ, и что слѣдственно я могъ питать къ другимъ виновнымъ мгновенное сочувствіе. Присоедините къ сему и то, что въ началѣ Г. Фалклендъ показался мнѣ благодѣтельнымъ существомъ. На-досугѣ, съ величайшимъ вниманіемъ, которое не могло обмануть меня, я замѣчалъ отличныя качества его сердца; и находилъ въ немъ умъ несравненный, самый образованный, какой только я встрѣчалъ когда-либо.

Хотя первое впечатлѣніе ужаса, поразившее меня, значительно ослабѣло, но состояніе мое не переставало еще быть очень жалкимъ. Довольство, благополучіе и пріятная беззаботливость юности, оставили меня на всегда. Неумолимый голосъ безпрестанно повторялъ мнѣ: «ты не будешь болѣе имѣть спокойнаго сна!» Меня мучила тяжесть тайны, которая всегда должна была лежать на душѣ моей, и это чувство было для меня источникомъ постоянной меланхоліи. Я сдѣлался плѣнникомъ, въ самомъ ужасномъ смыслѣ этого слова, на цѣлые годы, а можетъ быть и на всю жизнь, предполагая даже все нужное благоразуміе и совершенную скромность, все-таки мнѣ суждено было непрестанно чувствовать, что подлѣ меня находится надзиратель неусыпный, неутомимый, непрестанно возбуждаемый голосомъ своей виновной совѣсти, непрестанно одушевляемый гнѣвомъ за средства, при помощи коихъ я извлекъ у него страшную его тайну, и могущій, по малѣйшей прихоти, самовластно сдѣлать со мною, что захочетъ. Бдительность образованнаго, публичнаго, организованнаго деспотизма, ничто въ сравненіи съ тою, которую непрестанно возбуждаютъ столь дѣятельныя страсти души безпокойной и ревнивой. Я не зналъ, какое найти убѣжище отъ этого рода преслѣдованія, Я не смѣлъ ни бѣжать отъ глазъ, наблюдавшихъ за мной, ни оставаться подверженнымъ опасному ихъ вниманію. Правда, сначала мысль о безопасности ласкала меня нѣкоторымъ образомъ, доколѣ я не сталъ на краю пропасти. Прошло немного времени и тысячи обстоятельствъ открыли мнѣ истинное положеніе мое. Изъ самыхъ замѣчательныхъ были слѣдующія.

Глава X.

Спустя нѣсколько времени послѣ того, какъ Г. Фалкдендъ сдѣлалъ мнѣ это роковое открытіе, Г. Форестеръ, старшій его братъ по матери пріѣхалъ на нѣсколько времени въ нашъ домъ. Это обстоятельство было совершенно противно привычкамъ и склонностямъ моего господина. Онъ съ давняго времени, какъ я уже сказалъ, прервалъ всѣ сношенія съ своими сосѣдями; онъ отказывалъ себѣ во всякомъ родѣ удовольствія или развлеченія. Онъ убѣгалъ человѣческаго общества и никогда не считалъ себя достаточно скрытымъ въ неизвѣстности и уединеніи. Человѣку, твердому въ своей рѣшимости, почти всегда легко было выполнить этотъ планъ жизни, но Г. Фалкленду невозможно было избѣжать посѣщенія Г. Форестера. Этотъ дворянинъ возвратился съ твердой земли, гдѣ онъ проживалъ нѣсколько лѣтъ; онъ требовалъ у брата жилища до того времени, пока можетъ жить въ собственномъ домѣ, находившемся въ тридцати миляхъ, и сдѣлалъ это требованіе съ тономъ увѣренности, которой невозможно было отказать. Г. Фалклендъ могъ только сказать, что онъ боится, что состояніе здоровья и нравъ его сдѣлаютъ для брата непріятнымъ жилище въ его домѣ; Г. Форестеръ, полагая съ своей стороны, что такое состояніе увеличивается по мѣрѣ того, какъ ему ничего не противополагаютъ, надѣялся, что его общество заставитъ Г. Фалкленда оставить привычки своей уединенной жизни. Г. Фалклендъ не спорилъ болѣе: онъ не хотѣлъ показать холодности къ родственнику, къ которому имѣлъ особенное уваженіе, и боясь обнаружить истинныя причины свои, не смѣлъ болѣе возражать. Г. Форестеръ, во многихъ отношеніяхъ, былъ противоположенъ моему господину. Одинъ видъ его показывалъ уже особенность его характера. Глаза его глубоко впали подъ выдавшимся лбомъ и густыми бровями; лицо было коротко и угловато, цвѣтъ лица смуглый и черты грубыя. Онъ много видѣлъ свѣта, но судя по упрямству и простотѣ его манеровъ, можно было подумать, что онъ никогда не отходилъ отъ своего очага. Нравъ его былъ непріятный и грубый: нельзя было безъ изумленія видѣть, какъ онъ вдругъ обижался бездѣлицею, и грубо открывалъ ошибку, его оскорбившую, какъ бы для того, чтобъ васъ унизить, не щадя вашей чувствительности. Въ этомъ случаѣ, осторожность въ обнаруживаніи своего неудовольствія, онъ считалъ низостію, которую тотчасъ должно подавлять безъ остановки. Онъ, составилъ себѣ образъ мыслей, сообразный съ этимъ своенравіемъ. По его мнѣнію, должно скрывать привязанность, которую имѣешь къ кому нибудь; такъ, чтобы оказывая существенныя услуги, не дать ему надъ собою власти, открывъ привязанность, внушаемую имъ. Подъ этой непривлекательной наружностью, Г. Форестеръ скрывалъ сердце доброе и благородное. По первой встрѣчѣ съ нимъ, объ немъ судили дурно; но онъ много выигрывалъ, когда его узнавали. Тогда грубость его казалась привычкою; въ памяти друзей умъ его и доброта, брали верхъ надъ всѣми его недостатками. Когда онъ оставлялъ брюзгливыя и язвительныя полуфразы, обращеніе его дѣлалось легкимъ, забавнымъ и поучительнымъ; счастливымъ выборомъ выраженій, онъ умѣлъ выказывать тонкость своихъ наблюденій и силу сужденія.

Особенности характера этого человѣка не замедлили обнаружиться во время его пребыванія въ нашемъ домѣ. Будучи отъ природы очень чувствительнымъ, онъ тотчасъ и живѣйшимъ образомъ тронутъ былъ несчастнымъ состояніемъ своего родственника. Онъ употреблялъ все, что могъ, чтобы помочь ему, но въ покушеніяхъ его была замѣтна грубость и неловкость. Онъ не имѣлъ того пріятнаго краснорѣчія души, которое, можетъ быть, на нѣсколько минутъ избавило бы Г. Фалкленда отъ его мученій. Онъ не убѣждалъ своего хозяина взяться за умъ, вооружиться мужествомъ, побѣдить демона, его покорившаго. Въ сердцѣ Г. Фалкленда не было струны, на которую подѣйствовалъ бы тонъ этихъ увѣщаній. Онъ не имѣлъ столько искусства, чтобы проникнуть убѣжденіемъ разсудокъ, столько заблуждавшійся. Словомъ, испытавши надъ этимъ больнымъ сердцемъ все, что могла внушить ему его нѣжность, онъ оставилъ всѣ свои нападенія, досадуя на неудачу, но гораздо болѣе недовольный безуспѣшностію своихъ усилій, нежели оскорбленный упорствомъ г. Фалкленда. Любовь его къ нему отъ этого ни сколько не уменьшилась, и онъ чувствовалъ истинную горесть отъ того, что успѣлъ ему сдѣлать столь мало добра. Въ этомъ случаѣ, обѣ стороны взаимно отдали справедливость относительнымъ достоинствамъ другъ друга, между тѣмъ, какъ неравенство характеровъ препятствовало малѣйшимъ дурнымъ слѣдствіямъ. Едва ли была одна точка соприкосновенія въ этихъ двухъ характерахъ. Г. Форестеръ былъ не въ состояніи доставить когда нибудь Г. Фалкленду въ той степени удовольствіе или непріятность, на которой онѣ выводятъ душу изъ ея покойнаго состоянія и заставляютъ терять власть надъ самой собою.

Новый житель нашего дома былъ общительнаго характера и любилъ поговорить всегда, когда могъ надѣяться, что его не прервутъ и не противорѣчатъ ему. Скоро замѣтилъ онъ, что въ нашемъ домѣ былъ совершенно внѣ своей стихіи. Г. Фалклендъ велъ жизнь уединенную, созерцательную. Пріѣздъ родственника налагалъ на него нѣкоторое принужденіе, но и въ это время любимыя наклонности его обнаруживались ежеминутно. Но когда они прожили нѣсколько времени вмѣстѣ и увидѣли, что взаимное общество служить для нихъ болѣе тягостію, нежели удовольствіемъ, то согласились, молча дать другъ другу полную свободу слѣдовать своимъ вкусамъ. Въ нѣкоторомъ смыслѣ, Г. Фалклендъ выигралъ при этомъ болѣе: онъ возвратился къ своимъ привычкамъ и дѣйствовалъ почти также, какъ бы Г. Форестера вовсе не было на свѣтѣ. Но послѣдній потерялъ все, на его долю достались всѣ невыгоды одиночества, безъ возможности, окружить себя, какъ сдѣлалъ бы онъ въ своемъ домѣ, обыкновеннымъ своимъ обществомъ и удовольствіями.

Въ этомъ положеніи онъ бросилъ взоръ на меня. У него было правило, дѣлать все, что ни захочетъ, не заботясь объ обычаяхъ свѣта. Онъ не видѣлъ причины, почему крестьянинъ, получившій нѣкоторое воспитаніе, не можетъ быть столь же хорошимъ собесѣдникомъ какъ и большой господинъ; между тѣмъ, какъ въ то же самое время, былъ проникнутъ глубочайшимъ уваженіемъ къ древнимъ постановленіямъ. И такъ, поставленный въ необходимость, пользоваться всѣми средствами для своего развлеченія, онъ нашелъ меня способнымъ соотвѣтствовать его желаніямъ, болѣе другихъ служителей. Способъ, коимъ началъ онъ это сообщеніе между нами, былъ довольно оригиналенъ, и не смотря на нѣкоторую жестокость, выражалъ истинную доброту его сердца. Онъ началъ своенравіемъ, но въ этой самой грубости, посредствомъ которой онъ хотѣлъ, по видимому, сблизиться съ человѣкомъ низшимъ его по состоянію, было нѣчто привлекательное. Мнѣ нужно было, чтобъ онъ далъ мнѣ ходъ; ему также нужно было сдѣлать усиліе надъ собой, не для того, чтобъ подавить въ себѣ аристократическое тщеславіе: онъ имѣлъ его очень мало; но для того, чтобы подать мнѣ первый знакъ, ибо онъ не могъ терпѣть принужденія. Все это произвело какую-то нерѣшимость и безпорядокъ въ его мысляхъ и дало его поступкамъ видъ оригинальности. Я, съ своей стороны, не могъ быть неблагодарнымъ къ отличію, мнѣ оказанному. Если умъ мой потерялъ нѣсколько своей гибкости и живости, по крайней мѣрѣ осторожность моя не соединялась съ человѣко-ненавидѣніемъ и нечувствительностію. Эта осторожность не могла долго противиться снисходительному вниманію Г. Форестера. Я постепенно чувствовалъ въ себѣ болѣе смѣлости, мужества и довѣрчивости. Я горѣлъ желаніемъ знать людей и хотя, можетъ быть, никто столь дорого не платилъ за первые уроки въ этой школѣ, желаніе знать во мнѣ ни сколько не уменьшилось. Г. Форестеръ былъ, по моему мнѣнію, человѣкъ, заслуживавшій анализа, и мнѣ казалось, что онъ столько же стоитъ изученія, какъ и самъ Г. Фалклендъ. Я былъ радъ случаю освободиться отъ мучительныхъ мыслей, и минуты, проведенныя мною съ этимъ новымъ другомъ, не были отравляемы представленіемъ бѣдствій, ежеминутно грозившихъ мнѣ.

Съ такимъ расположеніемъ, я былъ совершенно тѣмъ, что было нужно Г. Форестеру, ревностнымъ и внимательнымъ слушателемъ. Я былъ способенъ къ принятію живыхъ впечатлѣній, и по мѣрѣ того, какъ душа моя принимала ихъ, онѣ ощутительно отражались въ моихъ чертахъ и жестахъ. Наблюденія, дѣланныя Г. Форестеромъ въ продолженіе его путешествій, были для меня предметомъ занимательнымъ и полезнымъ. Его разсказъ какой нибудь исторіи и выраженіе мыслей, были чисты, выразительны и оригинальны; слогъ его разговора былъ необыкновенно остроуменъ; все, что онъ ни разсказывалъ, восхищалъ меня: такое мое вниманіе, любопытство и искренность дѣлали меня драгоцѣннымъ для Г. Форестера слушателемъ. Не должно удивляться, если отношенія между нами день это дня становились тѣснѣе и свободнѣе.

Г. Фалклендъ осужденъ былъ на всегдашнее несчастіе; не проходило ни одного случая, изъ котораго онъ не умѣлъ бы извлечь пищи для своей неизлѣчимой болѣзни. Привыкши къ непрестанному повторенію однѣхъ и тѣхъ же впечатлѣній, онъ не могъ терпѣть ничего новаго. Посѣщеніе Г. Форестера уже было для него непріятно; онъ едва могъ удерживаться отъ того, чтобъ не обнаружить своего неудовольствія движеніями, которыя тотъ примѣчалъ, но которыя только возбуждали въ немъ жалость, поелику онъ приписывалъ ихъ дѣйствію его привычекъ и болѣзни. Между тѣмъ каждый поступокъ Г. Форестера былъ тщательно замѣчаемъ; самый незначительный возбуждалъ безпокойства. Едва родившаяся между мною и Г. Форестеромъ короткость, вѣроятно, произвела въ душѣ моего господина чувство ревности. Съ этого времени онъ далъ мнѣ замѣтить, что ему рѣшительно непріятны слишкомъ близкія сношенія между мною и его родственникомъ. Что могъ я дѣлать? Долженъ ли я былъ въ мои лѣта представлять философа, и непрестанно покорять мои склонности чужой волѣ? Каково бы ни было неблагоразуміе, которое долженъ я былъ загладить, могъ ли я добровольно подвергнуть себя вѣчному раскаянію и запретить себѣ всякое сношеніе съ живыми существами? Могъ ли я отвергнуть благосклонность, которой чистосердечіе столь легко согласовалось съ моей душой, и отвѣчать холодностію на знаки нѣжности, восхищавшей мое сердце? Сверхъ этого, я былъ мало приготовленъ къ рабскому повиновенію, котораго требовалъ Г. Фалклендъ. Въ первые годы моей жизни, я привыкъ почти совершенно быть господиномъ себѣ. Когда я вступилъ въ службу къ Г. Фалкленду, личныя привычки мои нѣсколько уступили новости моего положенія, а высокія качества моего покровителя, пріобрѣли вето мою привязанность. За новостію и его вліяніемъ на меня, непосредственно послѣдовало любопытство. Доколѣ поддерживалось любопытство, оно было во мнѣ сильнѣе даже любви къ независимости. Я пожертвовалъ бы этой страсти своею свободою и жизнію я подвергся бы для удовлетворенія ей состоянію колонійскихъ негровъ или страшнымъ мученіямъ у дикихъ сѣверной Америки; но теперь жаръ любопытства уже прошелъ. Доколѣ угрозы Г. Фалкленда ограничивались только общими терминами, я переносилъ ихъ; я чувствовалъ все неприличіе своего поступка и это чувство дѣлало меня покорнымъ. Когда же онъ пошелъ далѣе и началъ предписывать мнѣ правила для поступковъ пунктуально, мое терпѣніе истощилось. Въ несчастномъ состояніи, до котораго довело меня неблагоразуміе, я начиналъ видѣть будущее съ новымъ безпокойствомъ. Г. Фалклендъ былъ не старъ; онъ имѣлъ крѣпкое здоровье, какъ ни казался перемѣнившимся. Онъ могъ жить столь же долго, какъ и я. Я былъ плѣнникомъ и какимъ плѣнникомъ! За каждымъ поступкомъ моимъ наблюдали; я не могъ дѣлать движенія, ни на право, ни на лѣво, безъ того, чтобъ глазъ моего надзирателя не слѣдилъ за мною: бдительность его была пыткою для моего сердца. Для меня не было свободы, радости, беззаботливости, юности. Эту ли жизнь началъ я съ надеждами столь истинными? Ужели долженъ я былъ провести свои дни въ этомъ мрачномъ заключеніи, какъ рабъ, котораго цѣпи могла разбить только его собственная или господина его смерть?

Я на все рѣшался для удовлетворенія дѣтскаго безразсуднаго любопытства; съ такою же твердостію рѣшался я подвергнуться, если будетъ нужно, неменьшимъ опасностямъ для защищенія перваго блага жизни. Наконецъ я готовъ былъ дѣйствовать согласно съ обоюдными интересами; я соглашался на обязательство, по которому Г. Фалклендъ не долженъ ничего опасаться съ моей стороны; въ замѣнъ этого я отнюдь не хотѣлъ переносить стѣсненія моихъ правъ, и хотѣлъ, чтобы мнѣ позволено было жить на своей волѣ. И такъ я съ усиліемъ продолжалъ искать общества г. Форестера; близкія отношенія, если не прекращаются, дѣлаются непрестанно тѣснѣе. Г. Фалклендъ замѣтилъ это, и его безпокойство сдѣлалось очевидно. Всякой разъ, когда я замѣчалъ это безпокойство и отгадывалъ его причину, я приходилъ въ невольное замѣшательство: безъ сомнѣнія это не облегчало его. Однажды онъ отвелъ меня въ сторону и началъ говорить, съ видомъ таинственнымъ и вмѣстѣ ужаснымъ: «Молодой человѣкъ, я хочу датъ тебѣ совѣтъ: можетъ быть, въ послѣдній разъ уже можешь его получить. Я не намѣренъ быть всегда игрушкою твоей простоты и неопытности; я не хочу чтобъ слабость восторжествовала надъ моей силой. Не играй мною. Ты не сомнѣваешься въ величинѣ моего могущества. Въ эту минуту сѣти моего мщенія окружаютъ тебя со всѣхъ сторонъ; онѣ тебя опутаютъ прежде, нежели ты ихъ примѣтишь, и въ ту самую минуту, когда будешь считать себя въ большей безопасности отъ нихъ, ты столько же долженъ страшиться моей силы. Если ты осмѣлишься коснуться меня перстомъ, часы, мѣсяцы, цѣлые годы мученій, которыхъ ты и представить себѣ не въ состояніи, будутъ наказаніемъ твоей безразсудности. Помни это. Я не говорю попусту. Каждое сказанное мною слово, во всей строгости будетъ исполнено, если ты меня доведешь до того.»

Можно представить, что эти угрозы не остались безъ дѣйствія. Я удалился, не сказавъ ни слова. Всѣ способности души моей возмущались отъ обхожденія, которое терпѣлъ я, и однако жъ я не могъ произнести ни одного слова. За чѣмъ не могъ я выразитъ всего, что наполняло мое сердце, или предложитъ договоръ, который я составилъ. Недостатокъ опытности, а не мужества, заставилъ меня молчать. Каждый изъ поступковъ Г. Фалкленда имѣлъ новый характеръ, и я не былъ готовъ отвѣчать на нихъ. Можетъ быть согласятся, что и величайшій въ свѣтѣ герой бываетъ обязанъ счастливымъ успѣхамъ во всѣхъ обстоятельствахъ, привычкѣ встрѣчать трудности и скоро призывать на помощь всю силу души.

Я съ величайшимъ изумленіемъ смотрѣлъ на поступки моего господина. Чувство человѣколюбія и доброты, было однимъ изъ главныхъ основаній его характера; но, въ отношеніи ко мнѣ, это чувство было безплодно, не дѣятельно. Личная выгода его требовала, чтобъ онъ пріобрѣлъ мою привязанность, но онъ лучше хотѣлъ управлять мною посредствомъ страха, и непрестанно держать меня подъ надзоромъ своей безпокойной неутомимости. Я размышлялъ о своей судьбѣ, съ чувствами самыми печальными. Я не могъ вообразить себѣ человѣка, коего положеніе было бы достойно сожалѣнія болѣе моего. Казалось, каждый атомъ, составляющій меня, существовалъ отдѣльно и всѣ онѣ двигались внутри меня. Я имѣлъ слишкомъ много причинъ вѣрить, что слова Г.Фалкленда были непустые звуки. Я зналъ его геній, чувствовалъ силу его власти. Задумавши бороться съ такимъ человѣкомъ, какую бы имѣлъ я надежду его побѣдить? Ежели я буду побѣжденъ, какое наказаніе ожидаетъ меня? И такъ остатокъ жизни моей будетъ подвергнутъ самому жестокому рабству! Ужасное опредѣленіе! И если такъ, кто защититъ меня отъ несправедливости человѣка недовѣрчиваго, прихотливаго и уже преступнаго? Я завидовалъ участи несчастнаго, ведомаго на эшафотъ; завидовалъ участи жертвы инквизиціи, среди пытокъ. По крайней мѣрѣ, говорилъ я, они знаютъ, что должны терпѣть; а я, я могу только воображать себѣ все, что есть ужаснѣйшаго и потомъ говорить себѣ: ожидающая тебя участь еще хуже всего этого.

Къ моему счастію, чувства эти были скоропреходящи; человѣческая природа не могла бы долгое время переносить того, что я испытывалъ. Мало по малу душа моя освобождалась отъ своего бремени. Мѣсто страха заступило негодованіе. Непріязненныя чувства Г. Фалкленда и во мнѣ возбуждали такія же. Я рѣшился никогда не позволять себѣ ни одного слова, которое бы могло вредить его доброму имени, и тѣмъ менѣе еще открыть что нибудь изъ тайнъ его жизни. Совершенно отказываясь отъ роли обидчика, я рѣшился также защищаться съ твердостію. Чего бы ни стоило, я хотѣлъ имѣть свободу дѣйствовать по своей волѣ. Еслибы я не успѣлъ въ этомъ случаѣ, по крайней мѣрѣ мнѣ оставалось бы то утѣшеніе, что я употребилъ всѣ свои силы. По той мѣрѣ, какъ тверже становилась во мнѣ эта рѣшимость, я презиралъ маловажныя нападенія, чтобы собрать всѣ свои силы для главнаго предмета моихъ мыслей; я чувствовалъ необходимость дѣйствовать съ размышленіемъ и выбирать мѣры. Я непрестанно составлялъ въ головѣ планы для своего освобожденія; но главное дѣло, хотѣлъ не сдѣлать выбора опрометчиваго.

Я былъ въ этомъ состояніи нерѣшимости и неизвѣстности, когда Г. Форестеръ оставилъ нашъ домъ. Онъ замѣтилъ странную перемѣну въ моемъ поведеніи въ отношеніи къ нему, и дѣлалъ мнѣ упреки съ обыкновеннымъ чистосердечіемъ и откровенностію. Я отвѣчалъ ему только печальнымъ и таинственнымъ взоромъ и молчаніемъ, столько же печальнымъ, сколько выразительнымъ. Онъ покушался объясниться со мной; но я съ такимъ же стараніемъ избѣгалъ его, съ какимъ прежде искалъ. Послѣ, онъ мнѣ сказывалъ, что оставилъ насъ съ мыслію, что къ нашему дому привязано судьбою несчастіе, которое подражало всѣхъ въ немъ живущихъ, между тѣмъ, какъ наблюдатель не могъ открыть причины его.

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ ЧАСТИ.