Как я попал в декабристы и что за тем последовало (Гангеблов)/ДО

Как я попал в декабристы и что за тем последовало
авторъ Александр Семёнович Гангеблов

Опубл.: 1868. Источникъ: az.lib.ru

ВОСПОМИНАНІЯ АЛЕКСАНДРА СЕМЕНОВИЧА ГАНГЕБЛОВА.

КАКЪ Я ПОПАЛЪ ВЪ ДЕКАБРИСТЫ И ЧТО ЗА ТѢМЪ ПОСЛѢДОВАЛО.

"Нѣтъ предмета болѣе достойнаго вниманія,

какъ знакомство съ внутреннимъ бытомъ каждаго
мыслящаго человѣка, даже и ничѣмъ не
отличившагося на общественномъ поприщѣ".

Пироговъ.

Недавно мнѣ понадобилось навести справку въ одномъ давнишнемъ тяжебномъ дѣлѣ. Когда я рылся въ старомъ бумажномъ хламѣ, мнѣ попалась небольшая тетрадь, покрытая пожелтѣлыми чернилами и исписанная моей рукою, но рукой еще молодою, твердымъ почеркомъ. Оказалось, что это та тетрадь, въ которую на мѣстѣ моей ссылки, шестьдесятъ лѣтъ тому назадъ, я занесъ мои воспоминанія о той тревожной эпохѣ, которая переломила жизнь мою на-двое. Воспоминанія эти были тогда у меня совершенно свѣжи, какъ по недавности происшествій, къ которымъ они относились, такъ и потому, что въ продолженіи двухъ-недѣльнаго переѣзда отъ Петербурга до мѣста ссылки, въ моей памяти то и дѣло проносились цѣлыя вереницы недавнихъ еще событій. По выходѣ въ отставку въ 1832 году, я водворился въ деревнѣ, гдѣ я чаялъ свободно вздохнуть и успокоиться. Вмѣсто этого, я встрѣтилъ такую массу хлопотъ и непріятностей, что мнѣ было не до воспоминаній о минувшемъ, и рукопись мою я положилъ подъ спудъ; но куда именно я ее спряталъ, вспомнить не могъ. Черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ того два раза пытался я тетрадь эту отыскать, но безуспѣшно. Такъ я и остался при томъ, что моя тетрадь совсѣмъ затерялась, и о ней почти забылъ.

Послѣ этого понятно, какъ для меня радостна была эта находка и съ какимъ нетерпѣніемъ я на нее накинулся и ее прочелъ! Къ ея автору и не могъ, конечно, отнестись иначе, какъ совершенно объективно, какъ къ лицу постороннему, котораго когда-то давно, очень давно я зналъ; не менѣе тоги сердце мое болѣзненно сжалось, когда и перевернулъ послѣдній листокъ рукописи. Такъ-то безплодно протекли мои дни! подумалъ я. Вотъ я уже переживаю 85-й годъ моей жизни, а никому ни себѣ, ни обществу людей не принесъ я пользы ни на іоту! И отчего? Отъ одного неосторожнаго слова, отъ одной минуты ложнаго стыда, отъ слѣпой довѣрчивости къ людямъ, отъ вѣтренной надежды, что еще успѣю поправить испорченное дѣло. А жаль, молодой человѣкъ, тогдашній я, по своимъ врожденнымъ качествамъ могъ бы претендовать на лучшую участь: въ немъ много было добрыхъ задатковъ. Въ этомъ трудно усомниться, выслушивая его тогдашнюю исповѣдь самому себѣ. Конечно, свои записки онъ велъ собственно для себя, не думая когда-либо предать ихъ гласности: въ то время о декабризмѣ не только говорить, но и подумать было страшно. Да и погибъ-то онъ отчего, какъ не отъ тѣхъ же добрыхъ качествъ! Онъ не выдержалъ, онъ разразился злобой и негодованіемъ, когда ему съумѣли воочію доказать вѣроломство противъ него его товарищей. Надо думать, что они, какъ «люди умные», держались ученія: цѣль оправдываетъ средства. Въ такомъ случаѣ они, конечно, правы.

Впечатлѣніе, произведенное на умы декабрьскими событіями, долго не ослабѣвало въ обществѣ; на декабриста, къ какой бы онъ категоріи ни принадлежалъ, смотрѣли какъ на какого-то полубога. А между тѣмъ, сколько между этими полубогами можно было встрѣтить посредственностей, менѣе чѣмъ посредственностей! Съ инымъ не успѣешь двухъ словъ сказать, чтобы не подивиться: какъ этотъ человѣкъ могъ попасть въ такую среду. О, сколько разочарованій испытало бы Русское общество, еслибъ архивы Слѣдственной Коммиссіи по декабрьскому дѣлу сдѣлались общедоступны! Положимъ, такіе господа приняты были въ тайное общество лишь для увеличенія его грубой физической силы; но сила эта, вербовалась ли она въ услуженіе тѣмъ только изъ фанатиковъ своей идеи, которые безъ задней, мысли мечтали быть работниками на благо (какъ они думали) человѣчества, или на нее., на эту силу, иные изъ вожаковъ декабризма разсчитывали какъ на орудіе своихъ личныхъ, корыстныхъ цѣлей? Да, были и такіе. Даже главный изъ понесшихъ высшую кару заговорщиковъ не свободенъ былъ отъ такой слабости: онъ имѣлъ заранѣе въ виду отдать на жертву одного изъ своихъ соумышленниковъ ради своей личной безопасности. Я говорю это не на вѣтеръ; я это слышалъ, какъ далѣе будетъ видно, изъ устъ самой заранѣе намѣченной жертвы.

Взглянувъ на подпись моей статьи, читатель можетъ быть подумаетъ: «И охота этимъ господамъ, нигдѣ и ничѣмъ не заявившимъ о своемъ существованіи, охота имъ навязывать публикѣ свои какія-то воспоминаніи! Кому они нужны?» Это такъ; въ самомъ дѣлѣ я задумалъ напечатать мои записки исключительно въ видахъ моего личнаго интереса, и это вотъ почему: еслибъ исторію, мною разсказанную составить лишь но документамъ Слѣдственной Коммиссіи, т. е. по однимъ голымъ фактамъ, безъ вниманія къ тѣмъ невольнымъ побужденіямъ, кои выдвинули факты эти наружу, то мое поведеніе во время слѣдствія представится всесторонне-предосудительнымъ, не заслуживающимъ никакого снисхожденія: но съ тѣхъ поръ какъ въ печати стали появляться свѣдѣнія о декабристахъ, я порывался заговорить и о себѣ. У меня не стало на это рѣшимости, такъ какъ я не имѣлъ твердаго руководства для моего разсказа, ибо по прошествіи слишкомъ сорока пяти лѣтъ со времени изчезновенія моей рукописи, многое могло вылетѣть изъ моей памяти. Между тѣмъ мысль, что послѣ моей смерти, вѣроятно уже недалекой, некому будетъ за меня ходатайствовать, меня тяготила. Теперь же, когда тетрадь моя отыскалась, да будетъ она моимъ защитникомъ, моимъ адвокатомъ!

Наибольшій и, смѣю сказать, несомнѣнный интересъ настоящаго разсказа представляетъ вторая его глава. Въ одномъ изъ эпизодовъ этой главы выступаютъ нѣкоторыя черты великаго характера императора Николая, и выступаютъ тѣмъ явственнѣе, что онѣ вызваны были дѣломъ, относительно маловажнымъ, именно, по поводу виновности не болѣе какъ оберъ-офицера. Первая глава служитъ второй главѣ только какъ бы иллюстраціей и знакомитъ читателя съ пишущимъ, что далеко не лишнее тамъ, гдѣ этотъ послѣдній вмѣстѣ съ тѣмъ и дѣйствующее лицо въ его повѣствованіи. Въ третьей главѣ среди нѣсколькихъ походныхъ замѣтокъ, приводятся случаи моихъ встрѣчъ съ декабристами въ Закавказскомъ краѣ.

Меня будетъ счастливить мысль, что иной отецъ семейства, прослушавъ мою повѣсть, призадумается надъ воспитаніемъ своего сына.

Изъ памяти.
Пажемъ. — Камерпажемъ. — Въ гвардіи.

Въ сраженіи подъ Бауценомъ мой отецъ былъ тяжело раненъ. Государь Александръ Павловичъ тотчасъ послалъ къ нему спросить, чего онъ желаетъ. Раненый пожелалъ, чтобы одинъ изъ его сыновей былъ принятъ въ пажи. Черезъ годъ съ небольшимъ я былъ представленъ къ мѣсту моего назначенія.

Въ то время Пажескій корпусъ былъ не то, чѣмъ онъ сталъ съ воцареніемъ императора Николая, и потому нѣсколько словъ объ этомъ учебномъ заведеніи не будутъ излишни.

Личный составъ корпуса состоялъ изъ четырехъ «отдѣленіи» пажей отъ 35 до 40 воспитанниковъ въ каждомъ отдѣленіи. Отдѣленіями завѣдывали штабъ-офицеры, которымъ не было присвоено названія, отвѣчающаго ихъ обязанностямъ. Хотя они и носили военный мундиръ, но въ фрунтовомъ обученіи пажей вовсе не участвовали: этимъ дѣломъ завѣдывалъ старшій ихъ нихъ, начальникъ особаго, камерпажескаго отдѣленія. Всѣ эти ближайшіе начальники были люди конечно благонамѣренные, но по степени своего образованія не могли вполнѣ отвѣчать той роли, которую на себя приняли: они слѣдили за внѣш ними порядками корпусной жизни и только; они не заводили съ воспитанникомъ рѣчи о томъ, что ожидаетъ его за порогомъ школы, не интересовались его наклонностями, не заглядывали въ тѣ книги, которыя видѣли въ его рукахъ, да еслибъ и заглянули въ иную изъ нихъ, то едва ли бы сумѣли опредѣлить, на сколько книга эта полезна или вредна. Отсутствіе такого контроля отозвалось весьма печальнымъ событіемъ, о которомъ будетъ говорено далѣе.

Учебная часть страдала едва ли не большими недостатками. Ни одинъ изъ учителей не умѣлъ представить свою науку въ достойномъ ея видѣ и внушить къ ней уваженіе. Методъ изученія заключался въ тупомъ долбленіи наизустъ; о какомъ нибудь приложеніи къ практикѣ и намеку не было. Въ, одинъ изъ каникулярныхъ дней, весь второй классъ (Пажеской) отправлялся съ учителемъ ситуаціоннаго рисованія и при одномъ изъ «надзирателей», на Гутуевъ островъ, для геодезической практики; да и тутъ, дѣломъ занимались пажи не болѣе часовъ двухъ, остальное время гуляли въ разбродъ по острову и обѣдали въ мѣстномъ трактирѣ. Въ залѣ, гдѣ помѣщался камерпажескій классъ, отгороженъ былъ рѣшеткою большой накрытый клеенкой столъ съ Фортификаціонными моделями. Рѣшетка эта была заперта на ключъ; за все то время, что я былъ въ корпусѣ, мы только по слуху знали, что подъ клеенкой хранятся модели. А потому, за весьма и весьма малыми исключеніями, всѣ учились не для того, чтобъ знать что нибудь, а для того, чтобы выйти въ офицеры. Хуже всѣхъ предметовъ преподавалась Исторія: это было лишь сухое перечисленіе фактовъ, безъ упоминанія о нравахъ, цивилизаціи, торговлѣ и прочихъ проявленіяхъ народной жизни. Къ тому же насъ учили только Русской и Древней Исторіи; объ Исторіи Среднихъ Вѣковъ и Исторіи новѣйшей мы и не слышали. Объяснить это можно развѣ тѣмъ только, что находили достаточнымъ, если мы будемъ настолько свѣдущи въ Исторіи, чтобъ судить о произведеніяхъ искусствъ, такъ какъ сюжеты для нихъ черпались въ то время преимущественно изъ древняго міра.

Эти недостатки въ жизни Пажескаго корпуса какъ бы усиливались излишествами съ другихъ сторонъ; дортуары не отличались тѣмъ приспособленіемъ къ цѣли, какъ въ другихъ учебныхъ заведеніяхъ: въ нихъ еще оставались призраки великолѣпія дворца графа. Воронцова, превосходно росписанные плафоны съ сюжетами изъ миѳологіи. Съ тѣмъ вмѣстѣ кормили пажей слишкомъ жирно: кто теперь повѣритъ, что къ обѣду и къ ужину подавалось по пяти блюдъ^[1]?

Вотъ почему оба великіе князя смотрѣли на камерпажей какъ на людей избалованныхъ, и когда наставало время выпуска изъ корпуса, то великіе князья принимали ихъ въ свои полки крайне неохотно. Не смотря на то, что камерпажу предоставлялось право свободнаго выбора мѣста служенія, великіе князья то полу-шутя, то полу-серьезно, грозили камерпажамъ своимъ неблаговоленіемъ и прямо объявляли имъ, чтобъ никто изъ нихъ не смѣлъ выходить въ тѣ полки, которые состояли подъ ихъ начальствомъ^[2]. Въ нашъ выпускъ Николай Павловичъ соизволилъ однакожъ сдѣлать два исключенія. Однажды, при какомъ-то торжественномъ обѣдѣ во дворцѣ, какъ только встали изъ-за стола, великій князь, повернувшись къ намъ, камерпажамъ, началъ было повторять свои угрозы; но, замѣтивъ меня, сказалъ: «Да, вѣдь ты служилъ при женѣ? Въ такомъ случаѣ приглашаю къ себѣ въ Измайловскій»; а за тѣмъ, увидѣвъ стоявшаго рядомъ со мною графа Ламсдорфа (сына бывшаго его воспитателя), прибавилъ «И тебя, Ламсдорфъ, тоже; больше никого, всѣмъ своимъ объявите!»

Дабы очертить настроеніе духа того общества, въ которое предстояло вступить мнѣ и моему товарищу, разскажу обо одномъ происшествіи, которое надѣлало немало шуму въ столицѣ и тревоги въ царскомъ семействѣ.

Императрица Марія Ѳеодоровна и великая княгиня проводили лѣто въ Павловскѣ, въ этомъ счастливомъ уголкѣ, гдѣ все красовалось изяществомъ и тонкимъ вкусомъ, гдѣ все дышало веселіемъ, довольствомъ и полнѣйшимъ спокойствіемъ подъ обаяніемъ царственной хозяйки. По предъ концомъ сезона общее счастіе это было неожиданно нарушено вѣстями изъ столицы: пріѣхалъ оттуда великій князь Николай Павловичъ, и все забѣгало, засуетилось. Самъ великій князь, видимо сильно озабоченный, то и дѣло быстрыми шагами переходилъ по верхней галлереѣ, со своей и своей супруги половины, на половину императрицы. Государыня не показывалась изъ своихъ покоевъ, и говорили, что она въ слезахъ. Первое что дошло до насъ о причинѣ этого переполоха былъ слухъ, что Измайловскій полкъ взбунтовался. Новость эта не могла быть поразительной послѣ такъ еще недавняго бунта Семеновскаго полка. Вскорѣ однакожъ узнали, что первый слухъ дошелъ въ преувеличенномъ видѣ: одни лишь офицеры названнаго полка заявили себя недовольными и стали, всѣ поочередно, подавать въ отставку. Впослѣдствіи, когда я былъ уже офицеромъ этого полка? про эту исторію мнѣ разсказывали такъ. Великій князь Николай Павловичъ производилъ репетицію «развода». Онъ остался очень недоволенъ маршировкой офицеровъ и, садясь въ дрожки по окончаніи ученья, сказалъ полковому командиру ген. Мартынову: «Людей распустите, а у гг. офицеровъ уровняйте шагъ». Мартыновъ такъ и сдѣлалъ: батальонъ отпустилъ въ казармы, а офицеровъ, разставивъ на взводныя дистанціи, сталъ водить взадъ и впередъ. Офицеры обидѣлись. Прямо съ ученья они собрались въ дежурной комнатѣ и, послѣ недолгихъ преній по поводу кукольной, какъ они выражались, комедіи, мысль о выходѣ всѣмъ изъ службы единодушно была принята, и тутъ же брошенъ жребій, кому начинать и въ какомъ порядкѣ слѣдовать въ осуществленіи этой мысли. Два первыя прошенія объ отставкѣ были поданы въ тотъ же день. Надо замѣтить, что Государь въ это время находился за-границей. Подано уже было три пары такихъ прошеній, а четвертая готова была сдѣлать тоже^[3], какъ полковой командиръ пригласилъ къ себѣ общество офицеровъ и, сквозь слезы, торжественно предъ ними извинился, сказавъ, что онъ не совсѣмъ понялъ приказаніе великаго князя.

Такъ окончилась эта исторія, а съ тѣмъ вмѣстѣ водворилось и спокойствіе въ Павловскѣ. Вскорѣ дворъ переѣхалъ въ Петербургъ, а. затѣмъ у насъ въ корпусѣ начались экзамены.

Когда Ламсдорфъ и я явились къ полковому командиру Измайловскаго полка, то насъ размѣстили по разнымъ ротамъ, причемъ я присоединился къ артели братьевъ Бутовскихъ. Вообще мы не могли нахвалиться любезнымъ пріемомъ со стороны общества офицеровъ. Словомъ сказать, мы вступили на новый путь при самой благопріятной обстановкѣ. Но вскорѣ намъ стало замѣтно, что полкъ далеко неспокоенъ: солдаты, хотя и исполняли требованія дисциплины, но покорялись ей съ нескрываемымъ пренебреженіемъ и на офицеровъ смотрѣли свысока, насмѣшливо. Для насъ, новичковъ, такое положеніе не совсѣмъ было понятно; но нельзя было не замѣтить озабоченности, особливо ротныхъ командировъ: случались такія выходки со стороны подчиненныхъ, которыя ясно указывали на сознаніе этими послѣдними своей силы. Для примѣра разскажу одинъ такой случай. До выступленія въ походъ оставалось лишь нѣсколько дней; ни ученій, ни разводовъ съ церемоніей не дѣлалось: разводы производились по домашнему, т.-е. прямо изъ казармы по карауламъ. Однажды нашъ батальонъ, долженствовавшій въ тотъ день занять караулы, былъ выстроенъ вдоль боковаго фасада Гарновскаго дома^[4] и стоялъ вольно въ ожиданіи своего полковника; а мы, офицеры, сойдясь шагахъ въ двадцати передъ фрунтомъ, весело разговаривали. Показался со стороны казармъ высокаго роста старый гренадеръ перваго батальона, въ шинели и фуражкѣ. Вмѣсто того чтобы обойти стороной, онъ направился на интервалъ между нами и фрунтомъ батальона, и когда съ нами поравнялся, то обратился къ батальону и громко скомандовалъ: Смирно! Батальонъ смолкъ и сталъ «смирно», какъ бы по командѣ своего полковника. «Здорово ребята!» крикнулъ гренадеръ. «Здравія желаемъ!» грянулъ батальонъ, и вслѣдъ за тѣмъ по всему строю раздался хохотъ. Гренадеръ повернулся и пошелъ своей дорогой, какъ ни въ чемъ не бывало, и никто изъ офицеровъ, даромъ что всѣ они были сильно поражены такою дерзостью, никто изъ нихъ не тронулся съ мѣста, чтобъ остановить наглеца. Видно, начальство потеряло почву подъ собой.

Изъ чего же возникло и чѣмъ поддерживалось между нижними чинами, такое мятежническое настроеніе? Причинъ тому и другому много: Семеновскій бунтъ, общая подача прошеній объ отставкѣ Измайловскихъ офицеровъ (о чемъ не могъ не проникнуть слухъ въ массу полка), затѣмъ насильственная смерть лейбъ-егерскаго капитана Батурина, незадолго до того зарѣзаннаго въ казармѣ рядовымъ своей роты, — такихъ небывалыхъ дотолѣ фактовъ слишкомъ достаточно, чтобы произвести болѣе или менѣе глубокое впечатлѣніе. Поддерживалось же и развивалось впечатлѣніе это, благодаря изобрѣтенію одного, какъ слышно было, изъ начальниковъ гвардейскихъ дивизій, не знаю только котораго изъ нихъ, барона Розена или Потемкина. Дѣло вотъ въ чемъ. Государь Александръ Павловичъ каждый день дѣлалъ прогулки то пѣшкомъ, то въ дрожкахъ или санкахъ, всегда одинъ одинешинекъ (если не считать его кучера Ильи). На этихъ прогулкахъ Государю случалось встрѣчать солдатъ въ нетрезвомъ видѣ. Такой безпорядокъ не оставался, конечно, безъ замѣчаній начальству. Начальство, изыскивая средства, которыя поставили бы солдатъ въ невозможность шататься по городу пьяными, возъимѣло несчастную мысль завести кабаки по полкамъ, по одному въ каждой ротной артели. На первый взглядъ, ничего придумать лучше было нельзя: солдатъ не пойдетъ пить въ городской кабакъ уже и потому, что въ артели вино продавалось дешевлѣ; да и напиваться ему у себя дома было свободнѣе, а охмѣлѣетъ, изъ казармы его не выпустятъ. Цѣль начальства, стало быть, достигнута. Но каковы же оказались послѣдствія этой мѣры! Солдаты, ничѣмъ не стѣсняемые, сходились на выпивки цѣлыми сборищами, а гдѣ сборище — тамъ и толки, особливо «подъ чаркой». Понятно, о чемъ охотнѣе всего толковали эти, подогрѣтые винными парами, грубые, недовольные умы, затронутые къ тому же прежними примѣрами открытаго протеста. Вотъ главная причина того, что разшатанная дисциплина дошла до своевольства. Очень можетъ быть, что такому опасному положенію способствовалъ и инспекторскій смотръ барона Розена^[5]. На этомъ смотру одна изъ ротъ (капитана Литвинова) жаловалась на своего ротнаго командира, чего въ памяти полка не представлялось примѣра. Заведя «справа и слѣва» роту вокругъ себя, Розенъ выслушалъ людей и говорилъ съ ними очень долго. О чемъ у нихъ шла рѣчь, осталось неизвѣстнымъ. У Литвинова послѣ того рота, однакожъ, отнята не была, а также и со стороны солдатъ никто не былъ отмѣченъ, какъ зачинщикъ жалобы; но затѣмъ возбужденіе въ массѣ полка не только не затихло, но, казалось, еще усилилось^[6].

Не трудно угадать, чѣмъ бы разрѣшилось такое положеніе вещей, еслибъ въ жизни солдата не послѣдовала крутая перемѣна: выступили въ походъ. Усталость послѣ двадцати-верстнаго и болѣе, въ полной аммуниціи, «перехода», закрытіе домашнихъ кабаковъ, а съ ними и сходокъ для праздныхъ пересудовъ; съ другой стороны свойственныя простому человѣку развлеченія (пѣсенники, шуты и неистощимыя росказни «о своей сторонѣ», о сельскихъ на родинѣ угощеніяхъ, росказни, на которыя солдатъ особенно падокъ), все это вмѣстѣ волшебно дѣйствовало на успокоеніе умовъ: не успѣли мы дойти до Бѣжаницъ, гдѣ должны были встрѣтиться съ Государемъ, возвращавшимся изъ-за границы, какъ уже люди стали неузнаваемы.

Въ Бѣжаницахъ дѣло такого успокоенія едва однакожъ не пострадало, благодаря безтактности офицеровъ. Для встрѣчи Государя полкъ рано утромъ выведенъ былъ на площадь и построенъ въ колонны. Отняли вольно. Между офицерами рѣчь зашла объ обращеніи съ нижними чинами; одни^[7] держались того мнѣнія, что путемъ внушенія и убѣжденія приличнѣе всего вести солдата къ сознанію его долга, ни сколько ни нарушая дисциплины; другіе (въ томъ числѣ и мой соартельщикъ А. Бутовскій), защищали старую рутину: они утверждали, что едино Iвенный въ этомъ отношеніи стимулъ, это — палка и что безъ палки съ солдатомъ ничего не подѣлаешь. Эти разсужденія не замедлили перейти въ споръ, споръ жаркій и настолько громкій, что близъ стоящій батальонъ могъ его слышать и въ самомъ дѣлѣ слышалъ; разумѣется, люди этого батальона узнали при этомъ много такого, отъ чего дисциплина не могла быть въ выигрышѣ. Къ счастію, въ самый разгаръ спора, дали знать, что Государь уже близко…

Государь, сѣвъ на лошадь, подскакалъ къ колоннамъ и сталъ ихъ объѣзжать кругомъ; съ людьми нѣсколько разъ здоровался, офицерамъ — ни слова! Лицо его было гнѣвно. Во время объѣзда онъ не переставалъ горячо говорить полковому командиру, за нимъ слѣдовавшему; въ его голосѣ слышался выговоръ. Мнѣ удалось, когда онъ проѣзжалъ мимо меня, уловить слѣдующія слова «….передъ взводомъ, а суются дѣлить Европу». Надо думать, что пропущенныя мною слова были… Не умѣютъ порядочно пройти, или что-нибудь въ этомъ родѣ. Ясно, что Государь говорилъ объ офицерахъ. Пропустивъ мимо себя полкъ церемоніальнымъ маршемъ и поблагодаривъ людей, Государь тотчасъ сѣлъ въ коляску и уѣхалъ. Какъ послѣ намъ стало извѣстно, не съ однимъ нашимъ полкомъ обошелся онъ такъ сурово: съ другими полками было тоже, или почти тоже.

Вообще походомъ я скучалъ. Я не находилъ удовлетворенія моимъ наклонностямъ въ нашей артели, гдѣ думали только о томъ, чтобы хорошо поѣсть; время проводили или въ праздности или въ пошлой болтовнѣ. Это все бы еще ничего, такъ какъ я не зналъ о составѣ другихъ офицерскихъ артелей и не могъ дѣлать сравненій; но я не могъ хладнокровно смотрѣть, какъ старшій Бутовскій, Алексѣй, третируетъ своего брата Петра, моего соученика по Ришельевскому институту; а между тѣмъ Петръ былъ человѣкъ смирный, богобоязливый и рабски покорный своему брату. Разъ какъ-то, изъ-за какого то пустяка, и то совершенно напрасно, онъ набросился на Петра. Я не вытерпѣлъ, за него вступился, наговорилъ Алексѣю такихъ вещей, которыя для его самолюбія не могли быть лестны, и мы съ нимъ разсорились. На другой день я отправился въ Сѣнно^[8] и перепросился въ другую роту, въ артель двухъ братьевъ Семеновыхъ, Михаила и Николая, а съ тѣмъ вмѣстѣ и Ивана Ивановича Богдановича. Этотъ послѣдній давно уже зазывалъ меня въ свой кружокъ. Прямо изъ Сѣнно я пріѣхалъ къ нимъ.

Самый уже пріемъ со стороны моихъ новыхъ товарищей меня обворожилъ, а за тѣмъ, на первыхъ же порахъ я увидѣлъ себя въ совсѣмъ другой сферѣ: золотая умѣренность, открытость обращенія, прелесть любопытныхъ и живыхъ бесѣдъ, къ тому жъ книги, краски, музыка, конечно на сколько это было возможно въ походѣ; словомъ, въ этомъ пріютѣ я нашелъ все чего алкалъ, на что откликнулись мои инстинкты. Съ тѣмъ вмѣстѣ я видѣлъ, что всѣ трое мои новые товарищи меня полюбили, и я полюбилъ ихъ отъ всей души. Весь остальной походъ до Вильны былъ для меня пріятнѣйшей прогулкой. Михаилъ Николаевичъ, даромъ что нѣсколькими годами моложе своего брата, обладалъ характеромъ вполнѣ установившимся; отъ своихъ правилъ онъ не отступалъ ни на шагъ и не позволялъ себѣ увлекаться въ какія нибудь крайности. Къ самому себѣ онъ былъ особенно строгъ. Нерѣдко онъ, дружески надо мною подшучивая, замѣчалъ мнѣ, что я еще «не выкипятился», что я моложе моихъ лѣтъ. О людяхъ своей роты онъ заботился, какъ о своихъ дѣтяхъ. При тѣхъ же добрыхъ началахъ, братъ его Николай^[9] былъ другой человѣкъ. Смотрѣли онъ на вещи поверхностно. Къ тому же весь свой запасъ мышленія онъ ограничилъ съ одной стороны вѣкомъ Людовика XIV, съ другой Волтеромъ и Руссо. Онъ особенно любилъ Буало, зналъ наизустъ его Art Poétique, его Le Lutrin и нѣсколько сатиръ. Въ Петербургѣ у него оставалась библіотека, въ которой первое мѣсто занимали полныя сочиненія названныхъ писателей. Не смотря на такую замкнутость его воззрѣній, я много обязанъ Николаю Николаевичу: до сближенія съ нимъ, произведенія чисто литературныя — романы, poésies и т. п. я считалъ слишкомъ достаточными для моего умственнаго обихода; онъ же открылъ мнѣ новый міръ, міръ дѣятельности мысли,

Третій мой товарищъ И. И. Богдановичъ^[10], при отличныхъ свойствахъ души, отличался болѣзненною, можно сказать, впечатлительностью. Этотъ недостатокъ въ немъ выражался крайнею неровностью въ расположеніи духа: то онъ бывалъ привѣтливъ, уступчивъ, говорливъ и предавался самой задушевной веселости; то, безъ видимой причины, мрачно углублялся въ самого себя, во всѣхъ видѣлъ недоброжелателей, подозрѣвалъ противъ себя какіе-то замыслы. Такое непостоянство характера Богдановича не могло не отразиться и на моихъ съ нимъ отношеніяхъ: то мы были въ дружбѣ, то во «враждѣ» и, бывало, подолгу между собою не говорили. Съ другой стороны, для Богдановича весь міръ заключался въ его служебныхъ обязанностяхъ. Онъ отдавался имъ, не заглядывая по сторонамъ. Это его погубило впослѣдствіи. Четырнадцатаго Декабря, при чтеніи послѣдняго манифеста, когда произнесено было имя Николая, какъ императора, Богдановичъ прервалъ чтеца и возгласилъ «Константина». Но Богдановичъ не принадлежалъ къ политическому тайному обществу; онъ не зналъ и знать не хотѣлъ никакихъ незаконныхъ направленій. Онъ ни когда ничего не читалъ, хотя и обладалъ умомъ живымъ и логичнымъ; но тѣ клочки образованія, которые онъ вынесъ изъ Пажескаго корпуса, онъ, какъ только надѣлъ эполеты, закинулъ par dessus les mou lins^[11]. Еслибъ Богдановичъ зналъ, что тѣ, которые подъ предлогомъ законности заручили его на сторону Константина противъ Николая, въ сущности не хотѣли ни того ни другаго, онъ не попалъ бы въ западню. Онъ увидѣлъ, что далъ промахъ, но увидѣлъ только тогда уже, какъ его вспышку назвали измѣной. Не трудно угадать что за тѣмъ послѣдовало: совѣсть подняла бурю въ его сознаніи, а его мнительность довершила остальное. Утромъ 15 Декабря, когда распустили полкъ, простоявшій всю ночь въ ружьѣ, наготовѣ, Богдановичъ пришелъ къ себѣ на квартиру и тотчасъ услалъ куда-то своего Ѳедора. Когда тотъ вернулся, то нашелъ уже лишь бездыханный трупъ своего господина, на полу, въ лужѣ крови…. Но я забѣжалъ впередъ; возвращаюсь къ моему разсказу.

Стоянка гвардіи въ Бѣлоруссіи завершилась маневрами, которыми Государь остался совершенно доволенъ и принялъ небывалое дотолѣ приглашеніе своей гвардіи: откушать у нея хлѣба-соли. Пиръ былъ задуманъ широко и, должно быть, задуманъ задолго до его исполненія; припасы къ нему выписывались изъ дальнихъ мѣстъ, напр. вина изъ Риги, рыба изъ Астрахани и т. д. Столъ приготовлялся на тысячу особъ, для чего возвели галлерею, съ мѣстами въ ней, устроенными амфитеатромъ, такъ что Государь, занимая центръ онаго, былъ на виду у всѣхъ присутствовавшихъ. Едва успѣли усѣсться по мѣстамъ, раздалось хлопанье пробокъ. Государь, сказавъ: «Ruse contre ruse!»^[12] велѣлъ наполнить свой бокалъ и, вставъ, первый провозгласилъ тостъ въ честь гвардіи. Послѣ царскаго бокала, тосты не прерывались во весь обѣдъ. Натянутости не было никакой; всѣ говорили шумно, громко. Внѣ галлереи — другой громъ и шумъ: тамъ пировала вся гвардія, тамъ нѣсколько хоровъ музыки, пѣсенники, все это сливалось въ одинъ нестройный, но торжественный гулъ.

Предупредительности Государя въ произнесеніи тоста приписы вали особенное значеніе. У всѣхъ оставалось еще свѣжо въ памяти, съ какимъ нескрываемымъ гнѣвомъ Государь, на своемъ пути изъ за границы, встрѣчалъ гвардейскіе полки, и вдругъ такой рѣзкій поворотъ, такое неожиданное благоволеніе! Варьяцій на эту тему было много; говорили, что Государь смягчился и допустилъ позвать себя на обѣдъ, желая тѣмъ явить готовность свою къ забвенію стараго, къ нѣкотораго рода примиренію си своей гвардіей. Не менѣе толковъ возбуждала и догадка, кому первому вспала оригинальная мысль объ обѣдѣ? Одни приписывали ее Чернышову, другіе Бенкендорфу, а иные кому и повыше…. Этотъ вопросъ такъ и остался неразгаданнымъ.

Съ мѣста маневровъ гвардія двинулась къ Вильнѣ, гдѣ изъ нашего полка должны были занять квартиры полковой штабъ и первый батальонъ, а прочіе два батальона расположены были по окрестностямъ. Тутъ, къ великому моему сожалѣнію, мнѣ пришлось разстаться съ моими добрыми спутниками, такъ какъ всѣхъ прапорщиковъ прикомандировали къ первому батальону. Вильна, прекрасный городъ, не представлялъ однакожъ пріятной стоянки для Русскаго войска: Поляки смотрѣли на насъ изъ-подлобья и насъ чуждались. Поэтому я и мои новые соквартиранты большею частью не выходили изъ дому, не зная, чѣмъ занять свое время. Простоявъ въ Вильнѣ восемь мѣсяцевъ, гвардія выступила въ обратный путь. Походъ этотъ мы совершали чрезъ Остзейскій край, и ко времени Петергофскихъ празднествъ вся гвардія стянулась къ Петергофу, гдѣ, простоявъ нѣсколько дней, стала расходиться по своимъ квартирамъ, но не въ прежнемъ порядккѣ: до похода, полки въ полномъ своемъ составѣ помѣщались каждый въ своихъ Петербургскихъ казармахъ; по возвращеніи же изъ похода, въ Петербургъ вступали только по два батальона, а третій расквартировывался по окрестнымъ мѣстамъ; черезъ полгода его смѣнялъ другой батальонъ, а за тѣмъ въ свою очередь и третій. Мѣра эта, какъ говорили, принята была съ гигіеническою цѣлью: солдату такимъ образомъ предоставлялось періодически пользоваться сельскимъ воздухомъ и отдыхомъ отъ трудовъ гарнизонной службы. что при тогдашней двадцатипяти-лѣтней службѣ было большимъ облегченіемъ. Но вотъ, около этого же, помнится, времени, введенъ новый порядокъ и по другой части: капитанъ, при производствѣ въ полковники, не оставался продолжать службу въ томъ же полку, а переводился въ другой гвардейскій полкъ. При этомъ послѣднемъ нововведеніи, заботливость о здоровьѣ и отдыхѣ не могла конечно имѣть мѣсто, и потому въ мѣрѣ этой угадывали другую цѣль, именно ослабить товарищескую связь между Офицерами. Нѣтъ сомнѣнія, что таже мысль имѣла свою долю участія и въ первомъ случаѣ, но только относительно нижнихъ чиновъ, при новомъ расквартированіи гвардіи внѣ столицы.

Вслѣдствіе этого новаго порядка нашъ (третій) баталіонъ изъ-подъ Петергофа прямо перешелъ на «загородное расположеніе», при чемъ наша рота (М. Н. Семенова) заняла деревню Витину, а верстахъ въ пятнадцати оттуда остановился со взводомъ другой роты офицеръ, котораго назову Зетомъ^[13]. Съ нимъ я еще мало былъ знакомъ. Въ Витино Семеновъ перевезъ изъ города свое фортепіано, его братъ Николай прислалъ мнѣ книгъ; и мы зажили не дурно, не смотря на то, что насъ окружала страшная глушь.

Съ этого времени я началъ «читать». Первое что мнѣ попалось въ руки была знаменитая рѣчь Руссо о вліяніи наукъ и художествъ на правы. Книга эта мнѣ открыла необозримый просторъ для мысли; она поразила меня новизной и смѣлостью воззрѣній на ту степень искаженіи своей натуры, до какой, какъ вѣщалъ Руссо, дошелъ человѣкъ чрезъ лабиринтъ цивилизаціи. Разумѣется, всѣ положенія, всѣ выводы философа я принималъ на-вѣру и усвоивалъ безпрекословно, и это тѣмъ легче, что среди непрерывнаго для меня уединенія ничто изъ обыденной дѣйствительности не сильно было затмить тѣ идеи, которыя пламенными чертами напечатлѣвались въ моемъ воображеніи. Еслибъ мнѣ тогда понадобилось изобразить состояніе моего духа, я, конечно, выразился бы совсѣмъ иначе иди и вовсе не съумѣлъ бы выразиться; но теперь, на разстояніи слишкомъ шестидесяти лѣтъ, оно представляется мнѣ во всей своей наготѣ.

У себя, въ Витинѣ, обмѣниваться мыслями мнѣ было не съ кѣмъ, такъ какъ мой сожитель былъ человѣкъ вполнѣ положительный: онъ далеко не одобрялъ моихъ бредней и, что еще хуже, надъ ними подтрунивалъ, повторяя прежнее на мой счетъ замѣчаніе, что я еще не выкипятился, что мнѣ нужно еще поприглядѣться къ свѣту. Чѣмъ далѣе, чѣмъ болѣе я встрѣчалъ противорѣчій со стороны Семенова, тѣмъ больше, не смотря на мое глубокое къ нему уваженіе, я находилъ въ немъ неподготовленности и, наконецъ, неспособности къ обсужденію такихъ отвлеченностей.

Зетъ, нерѣдко навѣщавшій насъ, особливо въ началѣ загородной стоянки, оказался болѣе податливымъ на толки о предметѣ меня занимавшемъ; по когда между нами разговоръ начиналъ склоняться въ эту сторону, то оба они, Зетъ и Семеновъ, видимо старались его заминать. Однажды Зетъ мнѣ сказалъ: «И охота вамъ заводить съ Михайломъ Николаевичемъ рѣчь о подобныхъ вещахъ! Развѣ вы не видите, что онъ этого но любить?»

Общество Зета я находилъ очень пріятнымъ. Въ этомъ человѣкѣ мнѣ нравились безыскусственность, открытость въ обращеніи и логичность во взглядахъ. Первыя мои къ нему поѣздки развлекались отчасти игрою въ шахматы, а иногда и музыкой: Зетъ довольно виртуозно владѣлъ смычкомъ, безъ одушевленія впрочемъ. Но за тѣмъ мало-по-малу и шахматы, и музыка были забыты: разговоръ всегда находилъ пищу безъ натяжки, мысли какъ бы сами собой наводили на сюжеты, всегда интересные. Мой собесѣдникъ, при возбужденіи какого либо вопроса, приступалъ къ его толкованію прямо, безъ изворотовъ, не смотря на то, что воспитывался у оо. Іезуитовъ, гдѣ-то въ провинціи; напротивъ, онъ порицалъ порядки заведенные въ ихъ коллегіумахъ. Окончательное образованіе Зетъ получилъ въ одномъ изъ лучшихъ въ то время пансіоновъ Петербурга.

Въ моихъ бесѣдахъ съ Зетомъ я не во всемъ съ нимъ сходился; напримѣръ во взглядѣ его на искусства. Зетъ видѣлъ въ нихъ не болѣе какъ орудіе для празднаго развлеченія, почти какъ дѣтскую игрушку, но имѣющую прямаго вліянія на благосостояніе обществъ. Онъ говорилъ, что, въ массѣ человѣчества меньшинство, которому одному доступно эстетическое чувство, совершенно ничтожно по своей численности; что громадное большинство, можно сказать «все человѣчество», въ искусствахъ не можетъ знать толку, стало-быть въ нихъ не нуждается, такъ какъ оно слишкомъ подавлено заботами о своемъ матеріальномъ существованіи; что ежели, для того чтобы облагородить натуру человѣка, расширить его понятія, нужны примѣры или поученія, то не разумнѣе ли ихъ черпать прямо изъ самой природы, чѣмъ изъ произведеній искусствъ — подражаній ей болѣе или менѣе слабыхъ; что точно также было было бы разумнѣе, еслибъ устроенныя уже общества обращали свои силы, трудъ, время и богатства на положительныя пользы большинства людей, на облегченіе его «непрошеннаго» жалкаго существованія, чѣмъ тратить эти драгоцѣнныя силы на поощренія художествъ, въ угоду лишь самому ничтожному меньшинству; что, наконецъ, я, поклонникъ Руссо, впадаю въ противорѣчіе съ самимъ собою, восхваляя то, что женевскій мой оракулъ признаетъ пагубнымъ для истиннаго счастья людей.

Во всемъ этомъ я находилъ много правды. Меня особенно приводила въ смущеніе послѣдняя аргументація моего оппонента, какъ улика въ непослѣдовательности. Я уѣзжалъ отъ него недовольный самимъ собою; но за тѣмъ, впечатлѣнія, оставленныя во мнѣ каждымъ споромъ, ослабѣвали болѣе и болѣе и переходили опять въ убѣжденіе, что лишь одни эстетическія наслажденія способны вознаградить человѣка за то существованіе, которое Зетъ называлъ «непрошеннымъ». Въ томъ же родѣ Зетъ судилъ и о всѣхъ прочихъ предметахъ, напр. о театрѣ, но еще. строже. Сценическія представленія, говорилъ онъ, какъ подражаніе природѣ, еще болѣе должны быть отнесены къ числу праздныхъ и, на этотъ разъ, даже вредныхъ забавъ; въ нихъ встрѣчаются противорѣчія и чудовищныя несообразности, извращающія природу, вмѣсто того чтобъ заимствовать изъ нея красоту и гармонію. На сценѣ мысли и чувства выражаются самымъ неестественнымъ образомъ, стихами или, что еще смѣшнѣе, музыкой, даже при изображеніи предсмертныхъ мученій! Сверхъ того, сцена — школа двуличія. Намъ нужна лишь прямота, лишь правда, какъ въ частной, такъ и въ общественной жизни; а между тѣмъ артистъ натуживается, чтобъ казаться инымъ, чѣмъ онъ есть, значитъ — лжетъ, значитъ надуваетъ публику; это своего рода мошенничество и чѣмъ ловчѣе актеръ смошенничаетъ, тѣмъ и славы ему больше. Оттого-то Зетъ, когда мы перешли въ Петербургъ, въ спектаклѣ не бывалъ; я же хотя опять находилъ много правды въ его сужденіяхъ о театрѣ, не переставалъ увлекаться имъ по прежнему.

Какъ ни кажутся теперь нелѣпыми и праздными подобныя умствованія, они въ то время дѣйствительно осаждали мою голову, какъ это бываетъ въ извѣстный періодъ жизни съ каждымъ изъ тѣхъ, кто сколько-нибудь надѣленъ способностью мыслить и чувствовать.

Среди такихъ-то философствованій незамѣтно наступилъ терминъ загородной стоянки, и мы перешли въ Петербургъ. Въ Петербургѣ я дѣлилъ время между службой и посѣщеніями знакомыхъ семейныхъ домовъ; прочіе мои досуги я отдавалъ беззавѣтно моимъ любимымъ приманкамъ — оперѣ и Эрмитажу. Читалось въ это время конечно очень мало, еще меньше случалось заноситься въ «завиральныя идеи». Это послѣднее упражненіе шло слабѣе и потому еще, что въ глуши Витинскаго уединенія наши философскіе съѣзды были какъ бы случайною новинкою, съ запасомъ мыслей, собранныхъ каждымъ изъ насъ въ промежуткахъ этихъ съѣздовъ; здѣсь же, въ Петербургѣ, я жилъ не на одной квартирѣ съ Зетомъ, и этотъ интересъ расплывался и мельчалъ.

По возвращеніи изъ похода, я прожилъ съ Семеновыми еще годъ, если не больше, въ Петербургѣ. Что было причиною, что я съ ними разлучился, припомнить не могу; знаю только, что съ ними, равно какъись третьимъ ихъ братомъ Василіемъ, тогда съ ними жившимъ, я разстался какъ нельзя больше дружески; доказательствомъ тому служитъ и до сихъ поръ сохранившаяся у меня переписка съ однимъ изъ нихъ, Мих. Николаевичемъ, за то время, когда, послѣ всѣхъ передрягъ, я жилъ уже въ деревнѣ. Здѣсь слѣдуетъ замѣтить, что когда я былъ освобожденъ изъ крѣпости, Семеновыхъ я уже въ полку не засталъ, и съ тѣхъ поръ не имѣлъ о нихъ свѣдѣній, за исключеніемъ лишь того, что они жили въ своемъ имѣніи въ Раненбургскомъ уѣздѣ. Отозваться къ нимъ я не рѣшался изъ опасенія потревожить ихъ моимъ письмомъ, такъ какъ въ то время на прикосновенныхъ къ дѣлу Декабристовъ смотрѣли какъ на зачумленныхъ. Но съ 1846 г. между мной и М. Н. переписка началась, и переписка самая задушевная, и дѣятельно продолжалась болѣе десяти лѣтъ; послѣднее его ко мнѣ письмо помѣчено отъ Августа 1856 г. Впослѣдствіи я случайно узналъ, что онъ около этого времени умеръ. А вотъ и еще знакъ пріязни ко мнѣ Семеновыхъ: изъ нихъ В. И., возвращаясь съ женой въ Петербургъ изъ Грузіи, гдѣ онъ служилъ, сдѣлалъ большой объѣздъ на Верхнеднѣпровскъ, чтобъ со мной видѣться, но не засталъ меня дома: я былъ въ то время на Кавказскихъ водахъ^[14].

Въ Петербургѣ мое времяпровожденіе разнообразилось и посѣщеніемъ холостыхъ вечеровъ. На такіе вечера сходились у Искрицкаго, пріятеля Зета, чрезъ котораго я съ нимъ и познакомился. Впослѣдствіи, когда мы служили уже за Кавказомъ, Искрицкій мнѣ говорилъ, что, благодаря дядѣ его Ѳ. В. Булгарину, сходки эти у него заподозрѣны были въ связяхъ съ тайнымъ обществомъ. Это совершенная ложь. Искрицкій хотя и оказался прикосновеннымъ къ декабрьскому дѣлу, но на его Вторникахъ друзья его сходились не для чего инаго, какъ только чтобъ повидаться между собою на распашку; на этихъ Вторникахъ было много шума отъ болтовни, шутокъ, остротъ и т. п., но ничего въ этихъ сходкахъ не происходило серьезнаго, а тѣмъ болѣе вреднаго для правительства.

Такова-то была моя Петербургская жизнь. Она такъ отвѣчала моимъ наклонностямъ, что я не промѣнялъ бы ея но ни на какую другую, хотя бы мнѣ за то сулили самыя богатыя средства. Разстаться съ Петербургомъ было для меня совершенно немыслимо. Но вышло не то, далеко не то…

Осенью 1825 года нашъ батальонъ выступилъ на загородную стоянку, на этотъ разъ въ Петергофъ, на смѣну тому батальону, въ которомъ служилъ Богдановичъ. На встрѣчномъ походѣ оба батальона сошлись на привалѣ въ Красномъ-Кабачкѣ. Надо замѣтить, что за полгода передъ тѣмъ, когда Иванъ Ивановичъ отправлялся изъ Петербурга на загородную стоянку, мы были съ нимъ во «враждѣ», и потому цѣлые полгода между собой не только не говорили, но и не видались. Но когда при этой встрѣчѣ онъ меня увидѣлъ, то бросился ко мнѣ на шею. Это радостное свиданіе длилось не болѣе пяти минутъ, такъ какъ ихъ батальонъ уже снимался съ привала и готовъ былъ тронуться въ путь. Только я и видѣлъ моего добраго Ивана Ивановича!

II.

(Первая встрѣча съ Декабристами, — Арестъ. — Допросъ самимъ Государемъ безъ свидѣтелей. — Въ Кронштатѣ. — Въ Петропавловской крѣпости. — Слѣдствіе. — Ссылка).

Изъ записаннаго въ 1826 году.

Въ Апрѣлѣ 1825 года мнѣ случилось стоять во внутреннемъ караулѣ Зимняго дворца. Караулъ этотъ въ то время занималъ корридоръ, ведшій изъ смежной залы кавалергардскаго караула, офицеромъ котораго, на этотъ разъ, былъ Свистуновъ, мой соученикъ по Пажескому корпусу. Такимъ образомъ мы съ нимъ цѣлый день провели вмѣстѣ, у общаго обоимъ карауламъ столика, за большимъ экраномъ камина. Съ Свистуновымъ я не встрѣчался со времени выпуска изъ корпуса. Бесѣда между нами шла оживленно; мы, казалось, сошлись во вкусахъ и наклонностяхъ. Я остался доволенъ проведеннымъ днемъ, Свистуновъ тоже, что видно было уже изъ того, что, при снятіи съ караула, онъ просилъ меня не миновать его двери, ежели мнѣ когда-либо доведется быть въ той сторонѣ, гдѣ онъ квартируетъ.

Въ первый же мой визитъ Свистунову моя будущность была рѣшена. Мы дотолковались до разныхъ откровенностей и, въ концѣ концовъ, собесѣдникъ мой мнѣ сообщилъ, что онъ принадлежитъ къ тайному обществу, и предложилъ мнѣ послѣдовать его примѣру. Не долго думавши, не дождавшись даже дальнѣйшихъ объясненій, я далъ ему «слово». Эти объясненія не замедлили излиться въ восторженной рѣчи, предметъ которой требовалъ выраженій и оборотовъ мнѣ незнакомыхъ, такъ какъ моя тогдашняя мудрость во Французскомъ разговорѣ заключалась лишь въ «здравствуй» да «прощай», съ примѣсью развѣ пустыхъ банальныхъ фразъ; мой же собесѣдникъ владѣлъ этимъ языкомъ какъ своимъ природнымъ.

Вышедъ отъ Свистунова, я шелъ куда глаза глядятъ, безъ плана и безъ цѣли. Въ моей головѣ бродили смутныя, но не тревожныя мысли. Такъ какъ прежде я не слышалъ о существованіи другихъ тайныхъ обществъ кромѣ братства масоновъ, то это послѣднее легко отождествилось у меня съ моимъ новымъ членствомъ: сказано «тайное», значитъ масонство! Чтожъ, масонство, какъ видно, дѣло недурное; на масоновъ смотрятъ какъ на людей высшей интеллигенціи, какъ на людей передовыхъ; и въ числѣ ближайшихъ нашихъ наставниковъ были масоны: старикъ Оде-де-Сіонъ — масонъ; Триполи — масонъ (этотъ и не скрывалъ, что онъ масонъ); дядя мой, князь Манвеловъ, тоже масонъ; самъ Триполи, когда о дядѣ зашла рѣчь, отозвался о немъ: «Oh, il est des nôtres, il est aussi mystérieux^[15], а я въ немъ этого и не подозрѣвалъ!» Какъ слышно, между высшими государственными людьми многіе принадлежатъ къ тайному обществу; на это указывалъ и Свистуновъ. Да чего тутъ! Самъ Государь, говорятъ, масонъ, и т. д. и т. д. все въ томъ же родѣ.

Послѣдующіе за тѣмъ два мои визита Свистунову, съ цѣлью добиться отъ него болѣе положительныхъ объясненій, были неудачны: въ первый, я засталъ у него нѣсколько человѣкъ гостей; во второй — одного, сидѣвшаго въ сторонѣ за газетой. Это былъ товарищъ Свистунова по полку, съ которымъ знакомъ я не былъ, но въ лицо его зналъ. Съ Свистуновымъ мы распрощались надолго: онъ мнѣ сказалъ, что не сегодня, такъ завтра онъ уѣзжаетъ за ремонтомъ. Неудача эта меня однакожъ не очень заботила, такъ какъ я не зналъ, было ли въ положеніяхъ общества заранѣе намѣчено время для какихъ-либо дѣйствій. На поверхности окружающей меня жизни была тишь, а вглубь заглянуть мнѣ и не мыслилось; спѣшить съ объясненіями крайности не представлялось; вернется со своей командировки, тогда и объяснимся. Времени впереди — цѣлое море!

Между тѣмъ прерванныя такимъ образомъ, съ одной стороны, сношенія, стали завязываться съ другой. Мой товарищъ Зетъ заподозрилъ мои, небывалые прежде, визиты Свистунову. Отъ слова къ слову, Зетъ мнѣ открылъ, что онъ состоитъ членомъ тайнаго братства (этого прежде я не зналъ), въ духѣ котораго и желаетъ войти со мною въ общеніе. Я съ радостію далъ согласіе; я не усомнился, что вновь предлагаемое братство — тоже самое, которому я уже не былъ чуждъ; я ухватился за представляющуюся мнѣ возможность удовлетворить мое любопытство. Но тутъ дѣло пошло на чистоту: цѣль обществаистребленіе предержащей власти мнѣ была сообщена; но о срокѣ исполненія этой цѣли не было слова, а довѣдаться о томъ я и не подумалъ. Между тѣмъ эта конечная цѣль, такъ круто мнѣ объявленная, привела меня въ ужасъ. Я рѣшительно отвергъ ее, сказавъ, что для меня немыслимо и подумать лишить жизни и послѣдняго плебея, еслибъ даже онъ и заслуживалъ подобной кары.

Послѣ этого разговоръ нашъ былъ недологъ. Мы кончили тѣмъ, что происшедшее между нами въ тѣ минуты должно оставаться втайнѣ и какъ бы забытымъ и что, по крайней мѣрѣ, прежде чѣмъ я на чемъ либо остановлюсь, мнѣ нужно время за размышленіе. Зетъ не настаивалъ; мы остались по прежнему друзьями.

Ежели я, не колеблясь, отдалъ себя въ руки Свистунову, съ которымъ лѣтъ пять не встрѣчался, то какъ было не довѣриться Зету? Съ нимъ мы провели вмѣстѣ болѣе чѣмъ два года и, казалось, хорошо узнали другъ друга; на него я надѣялся, какъ на каменную стѣну. Но, не смотря на это, послѣднее открытіе произвело во мнѣ такое потрясеніе, что я въ тотъ же день свалился — заболѣлъ горячкой. По причинѣ этой-то болѣзни я не могъ слѣдовать съ полкомъ въ лагери и все ли горное время оставался въ Петербургѣ.

Вскорѣ послѣ того какъ полкъ пришелъ изъ лагерей, я выздоровѣлъ и предался моей обычной жизни. Болѣзнь какъ будто вышибла изъ меня недавнюю напасть и меня отрезвила; ежели когда и схватывали ощущенія безпокойства, то не надолго; я всегда утѣшалъ себя тѣмъ, что вотъ Свистуновъ, рано или поздно, да наконецъ пріѣдетъ же, и я, наступи на горло, все у него вывѣдаю. Какъ знать, можетъ быть существуетъ и другое подобное общество, но съ намѣреніями менѣе варварскими; ежели же оба они одной и той же птицы перья, то я просто отъ Свистунова возьму мое слово назадъ, и буду чистъ: вѣдь Зету слова я не далъ! Такъ я и остался въ выжидательномъ положеніи. Зетъ молчалъ и не заводилъ разговора о «дѣлѣ», а я и подавно.

Среди такихъ-то обстоятельствъ мы вновь перебрались съ нашимъ батальономъ на загородное расположеніе въ глухой, относительно, Петергофъ: тишина, бездѣятельность, непроходимая проза жизни. Въ это время мы съ Зетомъ читали Шеллингову біологію, по Велланскому" въ чемъ намъ изрѣдка помогалъ нашъ лѣкарь. Но такая матерія, могла ли она служить развлеченіемъ для моей живой, впечатлительной натуры? Я началъ скучать, а съ тѣмъ вмѣстѣ морально уединяться, сосредодотачиваться, и тутъ стали во мнѣ пробуждаться прежнія тревоги. Раздѣлить ихъ было не съ кѣмъ; я жаждалъ излить предъ кѣмъ нибудь всю мою душу. Мнѣ вспала на умъ отрадная мысль: посовѣтываться съ кѣмъ-либо изъ моихъ друзей.

Мой первый выборъ палъ на М. Н. Семенова: онъ одинъ могъ спасти меня отъ этого адскаго затрудненія. Но какимъ образомъ явиться передъ нимъ, какъ преступнику — да, преступнику? Это слово грозно звучало въ моей совѣсти. Мое признаніе было бы слишкомъ внезапно, слишкомъ дико предъ непреклонностью убѣжденій Семенова. Я не могъ надѣяться съ перваго же раза возбудить въ немъ участіе ко мнѣ, а одна мысль хоть на минуту уронить себя въ его мнѣніи была для меня невыносима. И такъ я оставилъ мысль о Семеновѣ и остановился на другомъ лицѣ, на одномъ изъ моихъ школьныхъ товарищей, съ которымъ, квартируя въ одномъ домѣ (Гарновскомъ) и по выходѣ изъ корпуса, мы очень часто видались, очень часто бесѣдовали и вообще находились въ наилучшихъ отношеніяхъ. Это былъ человѣкъ съ кроткимъ, ровныхъ характеромъ, далеко не эксцентрикъ, по съ либеральнымъ и въ высшей степени гуманнымъ направленіемъ. Этотъ школьный мой другъ былъ Яковъ Ростовцовъ.

Я не зналъ, и до сихъ поръ не знаю, принадлежалъ ли Ростои цовъ къ «обществу»; да я и не ради толковъ объ обществѣ хотѣлъ его видѣть: я только желалъ у него вывѣдать, никого не называя, ниже и себя, какъ бы онъ поступилъ, еслибъ очутился въ положеніи подобномъ моему, но открывая, что въ этомъ случаѣ я подразумѣваю себя. Но, видно, судьбѣ не угодно было, чтобъ эта моя попытки имѣла успѣхъ. Я два раза ѣздилъ за этимъ изъ Петергофа въ Петербургъ. Въ первую изъ этихъ поѣздокъ, когда я пришелъ къ Ростовцову, у него сидѣлъ какой-то незнакомый мнѣ господинъ, а во вторую я у него засталъ двухъ общихъ нашихъ пріятелей, В. Ссменова’и Башуцкаго. «Вотъ кстати», сказали они, какъ бы сговорившись, «а у насъ сегодня маленькое литературное засѣданіе». Читали отрывки изъ «Князя Пожарскаго» трагедіи, которую писалъ тогда Ростовцовъ; читалъ не самъ авторъ (онъ былъ заика), а Семеновъ. Вечоръ прошелъ допоздна очень пріятно, но не для меня собственно: я, съ чѣмъ пріѣхалъ, съ тѣмъ долженъ былъ и уѣхать, такъ какъ, бывъ отпущенъ на срокъ, не хотѣлъ опоздать возвращеніемъ къ своему мѣсту. Я, однакожъ, не унывалъ; меня не покидала все таже мысль: времени впереди нѣтъ конца, еще успѣемъ! Я не подозрѣвалъ, что мы уже наканунѣ смутныхъ дней.

И въ самомъ дѣлѣ, въ Петергофѣ вскорѣ было получено извѣстіе о кончинѣ императора Александра Павловича. Присягнули Константину.

Зетъ впалъ въ безпокойство и отъ времени до времени сталъ сильно задумываться. «Что съ тобою?» спросилъ я у него, «ты какъ будто но въ себѣ; ужъ не жалѣешь ли объ Александрѣ Павловичѣ? Сколько знаю, ты не былъ въ числѣ его поклонниковъ». — «А я такъ удивляюсь», возразилъ онъ сухо, «какъ можно не быть поражену при такомъ важномъ событіи: мало ли что можетъ случиться!»

Послѣ первой присяги новому Государю, Зету принесли письмо изъ Петербурга. Прочитавъ это письмо, Зетъ проговорилъ: «Нечего дѣлать, придется съѣздить въ Петербургъ». — «Зачѣмъ это?» — «Пріѣхала мадамъ Ванвицъ^[16] и желаетъ со мною повидаться».

На другой день онъ отправился въ Петербургъ. Оттуда онъ вернулся съ важными новостями: Константинъ Павловичъ отказывается отъ престола; къ нему посланъ важный сановникъ, а потомъ и Мы хайлъ Павловичъ поѣхалъ въ Варшаву; гвардія и народъ въ тревогѣ; всеобщее недоумѣніе.

Дня за два до 14-го Декабря, Зетъ получилъ коротенькую записку, безъ подписи; въ запискѣ этой было лишь сказано: «У насъ все готово, держитесь крѣпко». «Что это значитъ?» спросилъ я. «А значитъ то», отвѣчалъ Зетъ, «что гвардія, разъ присягнувъ Константину, не присягнетъ Николаю».

Послѣ этого, весьма натурально, между Зетомъ и мною другихъ разговоровъ не было какъ на эту тему. Мнѣ только казалось странно, что я, сильнѣе чѣмъ Зетъ былъ убѣжденъ въ томъ, что гвардіи и нельзя было поступить иначе: присяга не шутка; какъ таки, поклявшись въ вѣрности одному, вдругъ, ни съ того ни съ сего, давать такую же клятву другому, но узнавъ заранѣе, почему первая клятва остается недѣйствительною^[17]! Мы протолковали далеко за полночь и порѣшили тѣмъ, чтобъ Николаю не присягать. Въ заключеніе, я предложилъ слѣдующее: дабы наше сопротивленіе не имѣло, по возможности, вида открытаго непослушанія, прежде чѣмъ обрядъ присяги начнется, вызвать Щербинскаго (нашъ батальонный командиръ) въ другую комнату, тамъ объявить ему нашъ отказъ отъ присяги Николаю и, ежели Щербинскій потребуетъ, отдать ему наши шпаги безпрекословно.

Зетъ согласился, но какъ-то но вдругъ. Вообще онъ сталъ держать себя въ отношеніи ко мнѣ иначе; прежде, въ нашихъ обсужденіяхъ, я почти всегда сознавалъ его превосходство надо мною; теперь же выходило наоборотъ: онъ постоянно оказывалъ уступчивость. Съ тѣмъ вмѣстѣ и выраженіе въ его чертахъ измѣнилось: оно стало безпокойно, не говоря уже, что онъ очень похудалъ за это короткое время; какая-то странная, какъ бы судорожная, улыбка, не сходила съ его лица. Не трудно было догадаться, что, въ послѣднюю свою поѣздку въ Петербургъ, онъ узналъ что либо важное, что можетъ быть онъ видѣлся тамъ со своими друзьями и вошелъ съ ними въ особыя соглашенія. Но зачѣмъ онъ ихъ отъ меня скрывалъ, онъ, который, при нѣсколькихъ случаяхъ, отдавалъ справедливость моимъ дѣйствіямъ? Я не могъ этого понять, а допытываться находилъ для себя… неудобнымъ.

Въ самый день 14-го Декабря я стоялъ въ караулѣ. День тянулся спокойно; ко мнѣ на гауптвахту никто не заглядывалъ. Было еще засвѣтло, когда я узналъ, что офицеры сходятся на присягу, чего съ гауптвахты не было видно. Я теперь не припомню, у кого происходила эта церемонія: у Щербинскаго ли, батальоннаго нашего командира, или у генерала Чичерина, старшаго воинскаго начальника въ Петергофѣ. Въ это время часовой крикнулъ: «Вонъ!» Подъѣхали сани. Изъ нихъ ловко выпрыгнулъ Чичеринъ и. сбросивъ съ себя шубу, обратился къ караулу, поздоровался съ солдатами отрывисто, но ласково, и продолжалъ тономъ убѣжденія: «Смотри же, ребята, я на васъ надѣюсь; надѣюсь, что у васъ все будетъ тихо и благополучно. Я не сомнѣваюсь, что тихо все обойдется»… и т. д. и т. д. все таже и одна пѣсня. Генералъ сдѣлалъ бы лучше, еслибъ воздержался отъ необычнаго съ солдатомъ краснорѣчія: такая новизна не могла не задѣть вниманіе ихъ. Какъ только вошли опять въ караульню, между ними поднялись толки и догадки о причинѣ такой любезности со стороны чужаго имъ генерала^[18]. Я пріотворилъ къ нимъ дверь и сказалъ, что они будутъ мнѣ мѣшать спать, если не умолкнутъ; тотчасъ водворилась тишина. Уснуть, разумѣется, я не могъ, съ нетерпѣніемъ ожидая, чѣмъ все это кончится.

Когда совсѣмъ стемнѣло, и горѣла свѣча, дверь вдругъ растворилась и вошелъ Зетъ. Это онъ прямо съ присяги, въ мундирѣ. Я рванулся къ нему. «Ну что, какъ?» спрашиваю и съ тѣмъ вмѣстѣ вижу, что онъ на себя не похожъ: блѣденъ какъ смерть.

— «Да что!» съ трудомъ выговорилъ онъ. «Я поспѣшилъ, чтобъ тебѣ сказать»…

— «Что же, присягнулъ?»

— «Никакъ нельзя было иначе».

— «Это отчего?»

— «Да такъ… Когда я вошелъ, гдѣ собрались, всѣ на меня вдругъ взглянули какъ-то странно, подозрительно, какъ будто знали. Да я и нездоровъ; чертъ его знаетъ отчего… все меня… вотъ опять»… и онъ поспѣшилъ къ двери.

— «Присягни-жъ и ты», сказалъ онъ уходя, «теперь уже нечего; вѣдь мы условились, чтобъ заодно».

Я его проводилъ до наружной двери караульни. Переступая порогъ, онъ еще разъ сказалъ: «Присягни же, смотри», и скрылся въ темнотѣ ночи.

Все это приводило меня въ смущеніе. Ясно было, что мой бѣдный Зетъ просто струсилъ: никто и никакимъ образомъ не могъ узнать, что между нами было соглашено. Если бы и въ самомъ дѣлѣ что-либо знали, Зету ничто не мѣшало объясниться наединѣ съ Щербинскимъ и дать себя арестовать. Да, наконецъ, лучшимъ ручательствомъ того, что наша тайна осталась тайной служитъ то, что ежели бы Щербинскій о ней провѣдалъ, то, нѣтъ сомнѣнія, арестовалъ бы насъ еще до присяги.

Вслѣдъ за уходомъ Зета, на гауптвахту явился Щербинскій съ священникомъ и привелъ караулъ къ присягѣ.

Поздно уже ночью, когда вся стихло, вдругъ послышался топотъ скорыхъ шаговъ по платформѣ, громко стукнула выходная дверь, и ко мнѣ вбѣгаетъ Норовъ^[19]. «Вотъ новость», произнесъ онъ торопливо и подавляя голосъ: «въ Петербургѣ бунтъ, Милорадовичъ убитъ!» Это поразило меня несказанно. Наскоро обмѣнявшись со мною парою словъ, Норовъ выбѣжалъ изъ комнаты.

Когда я снялся съ караула, то засталъ Зета нѣсколько успокоеннымъ, но молчаливымъ. На мои вопросы онъ отвѣчалъ кратко, съ явной неохотой. Молчалъ и я, не желая ему надоѣдать.

Въ туже ночь нашъ батальонъ выступилъ къ Петербургу.

Уже разсвѣло, когда мы пришли на привалъ; тутъ тоже ни. при валѣ стояли уланы.

Мы, Измайловцы, собрались на завтракъ въ мѣстной гостиницѣ. Разговоръ исключительно вращался на важности тогдашняго положенія дѣлъ. Щербинскій видимо робѣлъ, терялся. Зашелъ вопросъ: такъ какъ сообщеніе съ Петербургомъ прервано, а солдаты, нѣтъ сомнѣнія, ничего вѣрнаго о происшедшемъ не знаютъ, то благоразумно ли оставлять ихъ въ невѣдѣніи и тѣмъ, можетъ быть, дать злоумышленникамъ возможность распускать ложные слухи въ пользу своего предпріятія? Какъ знать, можетъ быть, бунтъ не на столько еще подавленъ, чтобъ не могъ снова вспыхнуть. На это я первый подалъ мнѣніе, что слѣдуетъ не медлить и предъ фрунтомъ батальона громко объявить, что нѣсколько ротъ гвардіи вышли изъ повиновенія, и когда Милорадовичъ подъѣхалъ къ нимъ чтобы ихъ образумить, то выстрѣломъ изъ толпы былъ смертельно раненъ. «Этимъ», заключилъ я, «вы, полковникъ, внушите къ себѣ довѣріе солдатъ и вооружите ихъ противъ убійцъ любимаго генерала». Послѣ того не прошло и четверти часа, какъ получено было предписаніе остановить движеніе батальона и возвратиться въ Петергофъ. Такъ мой совѣтъ остался втунѣ: онъ могъ быть полезенъ лишь при дальнѣйшемъ движеніи къ столицѣ.

По пробитіи «подъема» я подходилъ уже къ батальону, выстроившемуся къ выступленію въ обратный путь, какъ увидѣлъ кружокъ офицеровъ, уланскихъ и нашихъ, среди которыхъ одинъ энергически ораторствовалъ, размахивая руками. Я подошелъ. Это былъ уланскій офицеръ Скалонъ. Онъ утверждалъ, что бунтъ въ Петербургѣ не только не унялся, какъ можно было заключить изъ нашего возвращенія, но что, напротивъ, бунтъ растетъ; что послѣ Милорадовича, Михаилъ Павловичъ едва но подвергся той же участи, а равно и митрополитъ, явившійся съ крестомъ увѣщевать непокорныхъ; что они, вырвавъ крестъ изъ его рукъ, били его крестомъ по головѣ и т. п… Зетъ до того воспламенился этимъ разсказомъ, что бросился было къ батальону, дабы его возмутить; но, къ счастью, Норовъ, тутъ же стоявшій, по допустилъ его къ тому. Въ эту минуту батальонъ быль уже готовъ двинуться, и мы поспѣшили къ своимъ мѣстамъ.

По возвращеніи въ Петергофъ, первые дни мы провели въ совершенной тишинѣ, безъ всякихъ выдающихся случаевъ; на улицахъ было почти пусто. Сообщенія съ Петербургомъ не было замѣтно; по слухи ходили, слухи робкіе, смутные, безсвязные: называли Бестужевыхъ; говорили, что Государь былъ предупрежденъ о возмущеніи какимъ-то лейбъ-егерскимъ офицеромъ. Толки эти но имѣли исхода для разъясненій тѣмъ болѣе, что и внутри города сообщенія не было: каждый сидѣлъ у себя дома; офицеры видѣлись между собою тогда лишь, когда сходились по службѣ. Наконецъ, до насъ дошла вѣсть о самоубійствѣ Богдановича! Это сильно обоихъ насъ поразило: Богдановичъ былъ общимъ нашимъ другомъ. Наши съ Зетомъ бесѣды приняли характеръ печальный, но въ отношеніи собственно насъ самихъ не особенно тревожный: буря насъ миновала — ну, и слава Богу! Себя мы хвалили за сдержанность и осторожность: поступи мы иначе, быть можетъ, мы еще больше испортили бы дѣло. Какъ можно было угадать, чѣмъ именно эта вспышка развяжется въ Петербургѣ? Вѣдь только тамъ и могло разрѣшиться, чья возметъ — Константина или Николая. Тамъ весь Фокусъ, вся сила, а мы здѣсь что съ нашею горстью? Еслибъ кинулись, очертя голову, въ такое рискованное предпріятіе, могли бы, ни-за-что, ни-про-что, попасть въ просакъ и погубить батальонъ. Словомъ, мы стали болѣе и болѣе успокоиваться, стали находить, что бѣда стрясется только на тѣхъ, кто участвовалъ въ бунтѣ, кто захваченъ на площади; тамъ конечно многіе пострадаютъ. Мы просиживали у камина далеко за полночь и отходили ко сну безмятежно.

Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ, именно 23 Декабря, часовъ въ 11 вечера, среди полнѣйшей тишины, прерываемой лишь храпомъ нашихъ слугъ, въ комнатѣ этихъ послѣднихъ вдругъ послышался необычайный шумъ, за тѣмъ лязгъ засова наружной двери. Къ намъ входитъ Щербинскій и смертно блѣдный, подходя ко мнѣ: «Государь Императоръ», началъ онъ (въ эту минуту вошелъ фельдъегерь), «изволилъ приказать арестовать васъ; пожалуйте вашу шпагу и приготовьте ваши бумаги, какія у васъ есть; вотъ имъ (онъ указалъ на фельдъегеря) повелѣно представить васъ прямо къ Его Величеству».

При этомъ словѣ Зетъ бросился съ крикомъ въ уголъ комнаты, схватилъ тамъ свою шпагу и, суя ее въ руки Щербинскаго, продолжалъ кричать: «Тутъ виноватъ я, я одинъ. Гангебловъ не виноватъ ни въ чемъ. Везите и меня къ Государю!»

— «Да мнѣ не приказано васъ арестовывать; я не въ правѣ этого сдѣлать».

— «Говорю вамъ», повторялъ Зетъ, возвышая еще голосъ, «говорю вамъ, полковникъ; я одинъ, понимаете-ли? Я одинъ тутъ виноватъ; я Государю во всемъ признаюсь, всю правду ему выскажу; ежели вы меня не арестуете, вы будете отвѣчать; берите мою шпагу и отправляйте меня вмѣстѣ съ Гангебловымъ».

Зетъ былъ въ полномъ разстройствѣ духа; я же, не находя въ томъ что сдѣлалъ ничего незаконнаго (въ моей головѣ только вертѣлась присяга), былъ спокойнѣе, приписывая мой арестъ ложному доносу и увѣренный, что, послѣ перваго же допроса, меня отпустятъ съ миромъ. Мои сборы были недолги: бумагъ, которыя могли бы меня компрометировать, у меня не было. Когда все было готово къ выѣзду, мы спустились съ лѣстницы и размѣстились въ саняхъ: фельдъегерь сѣлъ по срединѣ между Зетомъ и мною. Морозъ былъ жестокій, ночь хоть глазъ выколи. Дорогою мы, разумѣется, молчали; узнали только, что везшій насъ фельдъегерь былъ Годефруа. На станціи мы не перемолвились ни однимъ словомъ. Когда сани были поданы, Годефруа. намъ сказалъ: «Мм. гг., я долженъ васъ предупредить, что мнѣ приказано васъ обыскать, нѣтъ ли при васъ какого либо оружія; но я этого не сдѣлаю, въ полной увѣренности, что, какъ благородные люди, вы меня не погубите». Мы ему предложили обыскать, но онъ рѣшительно отказался.

Въ Зимнемъ дворцѣ насъ ввели въ небольшую, ярко освѣщенную комнату, гдѣ никого не было. Вскорѣ, изъ противоположной двери, къ намъ вошелъ дежурный генералъ Потаповъ.

— «Кто изъ васъ Гангебловъ?» спросилъ онъ.

— «Я, ваше прев-во», отозвался я.

— «Вы знаете, за что вы арестованы?»

— «Не знаю, ваше прев-во».

Потаповъ съ тѣмъ же вопросомъ перешелъ къ Зету.

— «Знаю», твердо произнесъ Зетъ. «Я арестовалъ себя за то. что принадлежу къ тайному политическому обществу», и за тѣмъ полилась непрерывнымъ, восторженнымъ потокомъ, рѣчь, изъ которой, къ величайшему моему удивленію, я узналъ, что онъ, Зетъ, еще въ 1817 году, былъ принятъ въ братство Карбонаровъ Итальянцемъ, профессоромъ Джилли^[20], вскорѣ послѣ того умершимъ въ домѣ сумасшедшихъ: что въ недавнее время онъ вступилъ и въ Сѣверное политическое общество, и т. д. и т. д.

Но далѣе я уже ничего не слышалъ: при этой фразѣ меня бросило въ жаръ, я едва устоялъ на ногахъ; въ моей памяти быстро промелькнули всѣ, даже мельчайшіе, случаи, начиная отъ Свистунова до послѣдней поѣздки Зета въ Петербургъ и до «привала». Все это ясно проблеснуло въ моей головѣ, все вмѣстилось въ одномъ мгновеніи; очевидно стало, что не споръ за Константина или Николая, а Свистуновское братство подняло бурю. Теперь я уже напередъ зналъ, чѣмъ буду встрѣченъ у Государя. Но, думалось мнѣ: быть не можетъ! Свистуновъ далеко — за ремонтомъ…

Между тѣмъ Зетъ заключилъ свою исповѣдь Потапову такъ: «Вотъ все, что я имѣю сказать».

Потаповъ, слушавшій съ напряженнымъ вниманіемъ и видимо пораженный, молча вышелъ изъ комнаты.

Черезъ нѣсколько минутъ таже дверь снова отворилась, и ген. Мартыновъ (бывшій мой полковой командиръ) велѣлъ мнѣ слѣдовать за собою. Пройдя съ нимъ двѣ или три пустыя залы, я вдругъ очутился лицомъ къ лицу съ Николаемъ Павловичемъ. Онъ былъ одинъ въ комнатѣ; въ сюртукѣ, безъ эполетовъ. Я не видалъ его въ такомъ простомъ нарядѣ съ тѣхъ поръ, какъ въ бытность камеръ-пажемъ бывалъ на воскресныхъ дежурствахъ въ его Аничковомъ дворцѣ. Онъ стоялъ, подбоченясь лѣвой рукой, лицомъ къ двери, какъ бы ожидая моего появленія.

— «Подойдите ближе ко мнѣ», сказалъ Государь. «Еще ближе», и, давъ мнѣ приблизиться менѣе чѣмъ на два шага, произнесъ: «Вотъ такъ».

Николай Павловичъ былъ блѣденъ; въ чертахъ его исхудалаго лица выражалось сдерживаемое волненіе. Вперивъ мнѣ въ глаза свой проницательный взоръ, онъ, почти ласковымъ голосомъ, началъ такъ:

— "Что вы, батюшка, надѣлали?.. Что вы это только надѣлали?.. Вы знаете, за что вы арестованы?..

— "Никакъ нѣтъ, Ваше Величество; не знаю.

— «Вы бы должны были поступить, какъ поступилъ вашъ товарищъ (при этомъ онъ указалъ на двери, чрезъ которыя я вошелъ, какъ бы поясняя, что подразумѣваетъ Зета). Вы могли впасть, какъ онъ, въ заблужденіе, въ ошибку, но имѣли времени опомниться, поправить вашъ проступокъ искреннимъ раскаяніемъ. Были вы знакомы съ Оболенскимъ и Бестужевымъ?»

— «Оболенскаго, Ваше Высочество, я зналъ только въ лицо, а съ Бестужевымъ встрѣчался въ обществахъ, но очень рѣдко».

— «Я не о томъ васъ спрашиваю», какъ бы вспыливъ, замѣтилъ Николай Павловичъ; «я хочу знать, были ли вы съ ними въ сношеніяхъ по тайному обществу?»

— «Никакъ нѣтъ, Ваше Высочество, не былъ».

— «Не Высочество, а Ве-ли-чество», вдругъ, смягчивъ голосъ, поправилъ Государь. «Были ли вы», продолжалъ онъ, «были ли вы въ спискѣ покойнаго Государя?»

— «Не знаю, Ваше Величество, и не могъ этого знать».

— «Вы мнѣ должны сказать, кому вы дали слово принадлежать къ политическому тайному обществу».

— «Ваше Величество, мнѣ не было даже извѣстно о существованіи общества съ политическою цѣлью; я зналъ, что есть общества религіозныя, но ни въ одно изъ нихъ я не вступалъ». Говоря это, я горѣлъ отъ стыда, такъ какъ ложью я всегда гнушался^[21].

Тутъ Николай Павловичъ, не сводя съ моихъ глазъ пристальнаго взора, взялъ меня подъ руку и сталъ водить изъ угла въ уголь залы.

— «Послушайте», началъ онъ, понизивъ голосъ, «послушайте, вы играете въ крупную и ставите ва-банкъ. Замѣтьте, что я не напоминаю вамъ о присягѣ, которую вы дали на вѣрность вашему

Государю и вашему отечеству; это дѣло вашей совѣсти предъ Богомъ. Но вы должны были не забывать, что вы дали под-пис-ку, что не вступите ни въ какое тайное общество. Такими вещами шутить нельзя. Вы не могли не замѣтить, что я васъ всегда отличалъ, вы служили при женѣ», и т. д. и т. д. Государь не задавалъ уже мнѣ вопросовъ; а непрерывно говорилъ одинъ, фономъ, гдѣ слышались не то упрекъ, не то сожалѣніе. Между прочимъ онъ сказалъ: «Вы помните прошлогодній лагерь; вы помните что разъ было во время развода…. Видите, какъ я съ вами откровененъ. Платите и вы мнѣ тѣмъ же; съ тѣхъ поръ вы у меня были на особомъ отличномъ счету». Эти слова меня озадачили; я никакъ не могъ понять, на какое такое особенное обстоятельство намекаетъ Николай Павловичъ. За тѣмъ онъ еще продолжалъ; но что далѣе говорилъ, того не припомню, какъ потому, что рѣчь эта велась довольно долго, такъ и по той причинѣ, что былъ заинтересованъ загадочнымъ намекомъ на лагерный разводъ. Наконецъ, не слыша никакого съ моей стороны отзыва, Государь видимо терялъ терпѣніе, и когда мы дошли до того мѣста, съ котораго начали ходить и гдѣ Мартыновъ все это время стоялъ на вытяжку, Государь остановился и, повернувъ меня лицомъ къ себѣ, «ну», сказалъ онъ, «теперь вы на меня не пеняйте: я для васъ сдѣлалъ все что могъ сдѣлать…. Такъ вы не хотите признаться? Смотрите мнѣ прямо въ глаза! Такъ вы не хотите признаться? Въ послѣдній разъ васъ спрашиваю: кому вы дали слово?»

— Ваше Величество, я не знаю за собой никакой вины.

«Поймите, въ послѣдній разъ васъ спрашиваю: никому слова не давали?»

— Никому, произнесъ я рѣшительно.

«И вы скажете, что вы не дали слова Свистунову?»

— Н-ѣ-ѣ-тъ.

«И вы это говорите, какъ благородный офицеръ?»

Я совершенно растерялся. Я не могъ двинуть языкомъ….

«Видите, Павелъ Петровичъ», гнѣвно сказалъ Государь, указывая на меня Мартынову. «Вы не вѣрили, вы его защищали — вотъ вамъ!!… Посадите его въ отдѣльную комнату».

Мартыновъ и я вышли. Въ той комнатѣ, гдѣ оставался Зетъ, онъ приказалъ мнѣ дожидаться, а Зета повелъ съ собою.

Я остался одинъ среди совершенной тишины. Необычайность и громадность значенія того, что со мною совершилось въ такое короткое время, въ какіе нибудь три-четыре часа; мысль, что я на столько обратилъ на себя вниманіе Государя, что самъ Государь лично меня допрашивалъ, и рядомъ съ этимъ, мое наглое и такъ пошло оборвавшееся лганье, все это быстро смѣнялось въ моемъ разстроенномъ сознаніи. Я надѣялся, впрочемъ, что мое моральное паденіе дальше не пойдетъ: съ Зетомъ Государь, вѣрно, заведетъ рѣчь обо мнѣ. Какъ не завести? Вмѣстѣ жили. Но Зетъ меня не выдастъ, не выдастъ и потому уже, что не знаетъ, держусь ли я еще слова, которое далъ Свистунову. Мы такъ давно объ этихъ вещахъ съ нимъ не толковали! Словомъ, я былъ не совсѣмъ еще сбитъ съ позиціи.

Вошелъ Мартыновъ, а за нимъ и Зетъ. Мартыновъ велѣлъ мнѣ тоже слѣдовать за собою. Мы пошли дальше. Въ одной изъ комнатъ писалъ какой-то адъютантъ; тутъ нашъ вожатый, приказавъ намъ дожидаться, пошелъ за слѣдующія двери. Послѣ довольно долгаго ожиданія, во время котораго мы, въ присутствіи адъютанта, не могли перемолвиться ни однимъ словомъ, насъ позвали, ввели въ комнату, полную разнаго чиновнаго народа и суетливаго движенія, и сдали фельдъегерю, но уже не Годерфруа, а другому. Онъ насъ привезъ въ крѣпость. Когда сани остановились у комендантскаго подъѣзда, который мнѣ былъ памятенъ^[22], я, не стѣсняясь соглядатайствомъ фельдъегеря, сказалъ Зету:

— «Прощай же!»

— «Какъ такъ?»

— "Да такъ: Государь приказалъ посадитъ меня особо.

Мы обнялись, горячо обнялись.

Передъ комендантомъ мы предстали не вдругъ, а тогда только, какъ вернулся плацъ-адъютантъ, которому, при входѣ въ канцелярію, нашимъ фельдъегеремъ былъ переданъ конвертъ. Отъ коменданта мы вышли съ плацъ-адъютантомъ, который на пути намъ сказалъ: «Васъ, господа, не знаемъ какъ и разсадить: всѣ помѣщенія заняты». И въ самомъ дѣлѣ, мы вмѣстѣ введены были въ большой, сводчатый казематъ. гдѣ было много солдатъ; казематъ этотъ служилъ караульней. Насъ завели за досчатую перегородку, не выше двухъ съ половиною аршинъ, устроенную у противоположнаго отъ входа угла и, вопреки приказанію Государя, тамъ насъ оставили. Въ отверстіе маленькой двери поставленные у нея два часовые вставили накрестъ свои ружья. Говорить между собою мы могли свободно, но лишь въ полголоса, чему и способствовалъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ затруднялъ, гомонъ караульныхъ.

— «Ну что?» былъ первый мой вопросъ, «какъ Государь съ тобой обошелся?»

— «О! онъ нѣсколько разъ меня обнималъ, сказалъ, что прощаетъ, чтобъ я посидѣлъ только подъ арестомъ, пока кончится слѣдствіе».

— «Что же ты ему говорилъ?»

— «Да тоже, что высказалъ Потапову: къ этому я хорошо приготовился: я всю дорогу обдумывалъ, времени на то было довольно. Государь допытывался о Галяминѣ и Вогдановичѣ; онъ зналъ, что они были друзьями. Я ему сказалъ, что они давно разсорились, что Богдановичъ былъ человѣкъ несчастный, такъ какъ онъ былъ преданъ пагубной привычкѣ ранней своей юности. При этомъ Государь спросилъ у Мартынова: „Правда это, Павелъ Петровичъ?“ — „Не могу утверждать, Ваше Величество“, сказалъ Мартыновъ, „но знаю, что Богдановичъ былъ нрава очень угрюмаго, подозрительнаго, былъ раздражителенъ и щекотливъ“. — „Я первый“, продолжалъ Зетъ, „о тебѣ заговорилъ, что ты ни въ чемъ не виноватъ; но Николай Павловичъ какъ будто не обратилъ на это вниманія, какъ будто и не слышалъ, а послѣ о тебѣ уже не упоминалъ“.

Мы пробесѣдовали до утра и на другой день до вечера; говорили и о постороннихъ предметахъ, возвращаясь отъ времени до времени къ настоящему. Тутъ я узналъ много такого, на что прежде не обращалъ вниманія: что казалось мнѣ невѣроятнымъ, баснословнымъ, то теперь представилось положительнымъ фактомъ, напр. казнь Людовика XVI, о которой, хоть мимоходомъ мнѣ и случалось слышать, но я вѣрилъ въ нее не больше какъ вѣрилъ вообще въ историческія басни, какъ-то вскормленіе Ромула волчицей и пр.

Точно также Зетъ только теперь мнѣ открылъ, что смерть императора Александра Павловича должна была служить сигналомъ къ открытію дѣйствій Общества. При этомъ я спросилъ у Зета: „Почему же онъ прежде меня объ этомъ не предупредилъ? Почему онъ оставлялъ меня въ невѣдѣніи о срокѣ, въ который Общество должно было привести въ исполненіе свой планъ? Знать это“, прибавилъ я, „было для меня чрезвычайно важно, какъ вижу теперь“.

— „Не могъ же я“, отвѣчалъ Зетъ, „не могъ же я всего тебѣ открыть послѣ того, какъ ты не захотѣлъ согласиться на главную мѣру, на истребленіе властей, безъ чего цѣль Общества не могла быть достигнута“.

— „Положимъ это такъ“, возражалъ я; „но послѣ бунта отчего ты мнѣ не открылъ, что бунтъ былъ поднятъ для собственныхъ цѣлей Общества, а вовсе не для того, чтобы дать престолъ Константину? Ежели теперь ты самъ рѣшился добровольно явиться съ повинной къ Царю, то какъ ты не подумалъ, что, при подобныхъ же обстоятельствахъ, такой шагъ былъ бы не безполезенъ и для меня?“

— „Да я никакъ не ожидалъ“, оправдывался мой собесѣдникъ, „чтобъ и тебя арестовали; о нашихъ тайныхъ дѣлахъ мы такъ давно не упоминали, что мнѣ и въ голову не приходило, чтобъ тебя хватились“.

Я смолчалъ. Малодушіе, охватившее Зета при присягѣ, еще можно было чѣмъ нибудь извинить: внезапный страхъ, чувство невольное, вдругъ подавить такое чувство мы не властны; но этотъ изворотъ Зета, къ тому же проговоренный совершенно беззастѣнчиво, меня глубоко возмутилъ. Ему, работавшему въ Петербургѣ подъ однимъ предлогомъ, а со мною въ Петергофѣ подъ другимъ — ему „не приходило въ голову“, что въ послѣднемъ случаѣ онъ работаетъ не на чистоту.

Зетъ, чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе приходилъ въ себя. До того же, съ тѣхъ поръ какъ онъ, вышедъ отъ Государя, присоединился ко мнѣ, онъ оставался чрезвычайно разстроеннымъ; черты его лица какъ-то подергивались; онъ былъ, казалось, въ жару, и нервная улыбка его не покидала. Отъ времени до времени онъ повторялъ:

— „Теперь ужъ нечего!… теперь все кончено, все пропало! Ужъ не стоитъ увертываться, лучше говорить всю правду!“

На другой день послѣ нашего арестованія насъ повезли, вечеромъ, въ Зимній дворецъ.

Меня позвали перваго и ввели въ ту самую залу, гдѣ наканунѣ меня допрашивалъ Государь. Въ лѣвомъ отъ меня углу противоположной стѣны залы, на этотъ разъ, сидѣлъ у столика генералъ адъютантъ Левашовъ.

— „Подойдите“, сказалъ онъ. „Отвѣчайте на вопросы, которые я вамъ буду задавать“.

Я сталъ у него за плечомъ, такъ чтобы мнѣ было видно, что онъ будетъ писать. По первымъ же моимъ отвѣтамъ, которые онъ записывалъ, я увидѣлъ, что Русскій генералъ, носящій Русское имя, не твердъ въ Русской орѳографіи. Это меня не столько насмѣшило, сколько испугало: не у мѣста поставленный знакъ препинанія можетъ, чего добраго, измѣнить смыслъ моей рѣчи. Я не утерпѣлъ:

— „Ваше пр--во“, сказалъ я, „позвольте мнѣ самому писать“.

— „Что-жъ“, закричалъ онъ, привскочивъ на стулѣ; „развѣ я не умѣю писать по-русски?“

Въ это самое мгновеніе что-то стукнуло и шорхнуло; взглянувъ влѣво, откуда это послышалось, я увидѣлъ черную вертикальную полосу непритворенной двери, противъ той, въ которую я вошелъ… Это Государь! мелькнуло у меня въ головѣ. И въ самомъ дѣлѣ, кто другой могъ тамъ быть, кто могъ стоять или сидѣть въ темной комнатѣ, вблизи собственныхъ царскихъ покоевъ? Въ показаніяхъ, данныхъ Левашову, я сознался только въ томъ, что далъ слово Свистунову, который мнѣ передалъ, что цѣль Общества стремиться къ республиканской фирмѣ правленія и къ соединенію Славянскихъ племенъ въ одно политическое тѣло. Послѣ меня позванъ былъ къ Левашову Зетъ. Когда онъ вернулся отъ него, обоихъ насъ привели въ комендантскую канцелярію: тамъ, накинувъ на насъ огромныя волчьи шубы, насъ сдали двумъ фельдъегерямъ. Передъ тѣмъ, чтобъ сѣсть въ сани, мы опять обнялись и разлучились. Меня привезли въ Кронштадтъ и посадили на гауптвахту, занимаемую карауломъ отъ морской артиллеріи.

Въ Кронштадтѣ меня продержали, помнится, болѣе мѣсяца. Караульные офицеры были простые, но очень добрые ребята; они, равно какъ и заходившіе къ нимъ, нерѣдко по нѣскольку человѣкъ, ихъ сослуживцы, относились ко мнѣ очень любезно. Отъ нихъ я узналъ, что тоже въ Кронштадтѣ на гауптвахтахъ сидятъ, на одной Шереметевъ^[23], а на другой мой пріятель графъ Коновницынъ (Петръ), котораго, какъ говорили, Государь тоже простилъ. Отъ офицеровъ нашей гауптвахты доносились до меня и разные слухи, напримѣръ, что Ермоловъ перешелъ со своимъ корпусомъ Кавказъ и идетъ на присоединеніе къ бунтовщикамъ, что Польша тоже возстала, и т. п. На первыхъ дняхъ моего здѣсь ареста, поздно ночью, меня навѣстилъ братъ моего и Коновницына пріятеля, Лихонинъ, съ которымъ я иногда встрѣчался у Искрицкаго; пробылъ онъ у меня съ полчаса, и среди разговора, ловко всунулъ мнѣ въ руку свертокъ съ серебрянными рублями, сказавъ, что это отъ Коновницына. На другой же день кстати я получилъ деньги черезъ моего полковаго командира; до того же времени, всѣ, содержащіеся на Кронштадтскихъ гауптвахтахъ. столовались караульными офицерами, до полученія пособій изъ дому. Заносились иногда и литературныя новости; одна изъ нихъ пришлась мнѣ по душѣ: это только что вышедшія тогда въ свѣтъ мелкія стихотворенія Пушкина^[24]. Они были для меня источникомъ величайшаго наслажденія.

Почти черезъ мѣсяцъ, какъ выше уже упомянуто, меня перевезли въ Петропавловскую крѣпость, и заключили въ той ея части, которая называется „подъ флагомъ“, въ комнатѣ довольно просторной, съ окномъ на Неву. Къ этой комнатѣ надо было подняться по узкой лѣстницѣ, на маленькую площадку, гдѣ стоялъ часовой и гдѣ было только двое дверей, одна близъ другой, подъ прямымъ угломъ. За первой изъ нихъ, съ замкомъ и засовомъ, слышались чьи-то одинокіе шаги (тамъ уже былъ узникъ), въ другую ввели меня. Такимъ образомъ я имѣлъ сосѣда; но кто онъ, отъ меня это, разумѣется, было скрыто. Мы такъ близко находились другъ отъ друга, что легко могли бы переговариваться, по это было строго запрещено.

Первые дни моего здѣсь ареста проходили въ совершенной тишинѣ, такъ какъ эта часть крѣпости отдѣлена отъ прочихъ помѣщеній, и до нея не достигаетъ никакой шумъ. Я имѣлъ кое-какое развлеченіе смотрѣть въ окно на то, что двигалось по скованной льдомъ Невѣ; но мой сосѣдъ и тѣмъ не могъ пользоваться: его окно обращено было во внутрь крѣпости, да и то, быть можетъ, было покрыто слоемъ извести. При обоихъ нашихъ казематахъ прислужникъ былъ одинъ, молчаливый какъ рыба: онъ не отвѣчалъ даже на вопросъ, что сегодня, Понедѣльникъ или Вторникъ? Одно, что сколько нибудь разнообразило монотонное теченіе времени, это были урочные визиты плацъ-адъютантовъ: утромъ и вечеромъ, въ извѣстные часы, они являлись минутъ на пять-на десять.

На первой же недѣлѣ моего водворенія въ этомъ казематѣ, меня водили въ залу засѣданія Слѣдственной Комиссіи. Тамъ я засталъ одного только Бенкендорфа. Его пріемъ подѣйствовалъ на меня успокоительно; въ тихой, кроткой рѣчи онъ меня убѣждалъ покориться необходимости; говорилъ, что, послѣ того какъ Государь лично удостовѣрился въ моемъ, конечно, необдуманномъ проступкѣ, всякая неискренность ни къ чему уже не поведетъ, кромѣ какъ къ затягиванію дѣла, съ которымъ Государь желаетъ покончить до коронаціи; что лишь нѣсколько главныхъ виновниковъ (при этомъ онъ окинулъ глазами залу, какъ бы украдкой) не могутъ, конечно, не подвергнуться должной карѣ, но что прочіе будутъ помилованы. Въ заключеніе онъ сказалъ, что Николай Ивановичъ Депрерадовичъ очень обо мнѣ интересуется {}.

На другой день, плацъ-адъютантъ принесъ мнѣ „вопросные пункты“ отъ Слѣдственной Комиссіи. Взглянувъ на эту бумагу, я сказалъ: „Да это лишнее; на эти самые пункты я уже отвѣчалъ генер. Левашову“. — „Ничего“, замѣтилъ онъ, „вы все-таки должны и тутъ написать; такъ приказано“.

Всю эту комедію я принялъ тогда за чистую монету. О Депрерадовичѣ онъ упомянулъ на основаніи развѣ того, что въ одинъ изъ моихъ поздравительныхъ визитовъ Депрерадовичу этотъ послѣдній меня ему представилъ.

Нечего дѣлать, надо было покориться. Въ этихъ отвѣтныхъ пунктахъ я повторилъ письменно почти тоже, что отвѣчалъ изустно Левашову, только прибавилъ, что глубоко сожалѣю, что допустилъ себя до такого преступленія и предаю себя милосердію Государя. Въ черновой этихъ отвѣтовъ, въ заключеніе, я написалъ было: „Осмѣливаюсь просить одной милости у Его Величества — отпустить меня къ больному отъ ранъ старику отцу, 40 лѣтъ прослужившему своимъ государямъ, дабы моею заботливостью я могъ облегчить страданія его послѣднихъ дней; послѣ же его смерти я явлюсь немедля, хотя бы то было на вѣчное заключеніе“. Эта просьба была мною вся вычеркнута и пропущена при перепискѣ начисто. Къ моему удивленію, когда я отдавалъ плацъ-адъютанту мою бумагу для представленія въ Комиссію, то онъ потребовалъ, чтобъ я выдалъ и черновую моихъ отвѣтовъ. Я воспротивился, долго спорилъ, но въ концѣ концовъ долженъ былъ уступить.

На той же недѣлѣ ко мнѣ вошелъ бывшій мой полковой командиръ, ген. Мартыновъ, и просидѣлъ у меня довольно долго. „Государь Императоръ“, началъ онъ, „самъ изволилъ читать ваши отвѣтные пункты. Его Величество сдѣлалъ изъ нихъ весьма выгодное заключеніе о вашихъ способностяхъ и изволилъ признаться, что съ этой стороны онъ васъ вовсе не зналъ“. Мой посѣтитель вообще относился о сдѣланномъ мною „по службѣ“ ложномъ шагѣ съ большимъ сожалѣніемъ, чего я вовсе отъ него не ожидалъ; разспрашивалъ также о моемъ отцѣ. Изъ этого я заключилъ, что Государь прочелъ и черновую моихъ отвѣтовъ. При этомъ я просилъ, чтобы мнѣ было позволено написать къ отцу; онъ обѣщалъ доложить Государю. Въ минуту ухода отъ меня, Мартыновъ сказалъ: „Я долженъ вамъ замѣтить, что въ отношеніи къ вашимъ старшимъ вы себя держали не всегда скромно; помните, вы отказались пожаловать ко мнѣ обѣдать; съ тѣхъ поръ я уже васъ и не приглашалъ“^[25].

За посѣщеніемъ меня Мартыновымъ настали снова однообразіе и подавляющая праздность. Газъ, уже очень поздно вечеромъ, чтобъ чѣмъ нибудь себя занять, я безсознательно сталъ разгонять скуку музыкою и „въ полъ-голоса“ свистать. Не успѣлъ я кончить одну арію, какъ послышалъ робкій аплодисментъ сосѣда, и за тѣмъ нѣсколько отрывочныхъ его свистковъ, какъ бы вызывающихъ повторить мою затѣю. Другая арія, исполненная уже смѣлѣе, вызвала и болѣе смѣлое одобреніе. Часовой не мѣшалъ намъ, молчалъ: ему, вѣроятно, въ его „сдачѣ“, приказывалось наблюдать только, чтобъ мы между собой не разговаривали. Съ этой стороны, такимъ образомъ, препятствія не было; оставалось ожидать, не скажетъ ли чего на этотъ счетъ плацъ адъютантъ; но вотъ и онъ, при урочной этого утра визитаціи, обошелся со мною, какъ и всегда, очень любезно и отъ меня ушелъ, не сдѣлавъ никакого замѣчанія. Это мнѣ развязало руки или, буквальнѣе сказать, развязало уста, и съ этихъ поръ я уже не стѣсняясь потѣшалъ моего сосѣда, то аріями изъ Россини, то изъ Фрейшюца и т. п. Не задолго до моего перемѣщенія въ другое мѣсто, общій обоихъ казематовъ прислужникъ заочно познакомилъ насъ, и тутъ мнѣ стало извѣстно, что мой сосѣдъ графъ Чернышовъ, Захаръ Григорьевичъ, кавалергардъ.

Около этого времени, подобно Мартынову, обходилъ казематы ген. Стрекаловъ. Онъ мнѣ сказалъ: „Государь Императоръ приказалъ вамъ объявить, что писать къ вашему отцу онъ вамъ не можетъ позволить, и что это лишеніе будетъ вамъ зачтено въ наказаніе“. Такой результатъ моей просьбы удивилъ меня.

Много спустя, меня еще водили въ залу Коммиссіи, гдѣ я засталъ Бенкендорфа, и при немъ только прокурора. Бенкендорфъ привѣтствовалъ меня слѣдующимъ замѣчаніемъ: „Вопреки вашему отрицанію, Свистуновъ утверждаетъ, что онъ вамъ сообщилъ о цѣли Общества истребить Императорскую фамилію, что, слѣдовательно, преступная цѣль эта вамъ была извѣстна. Свистуновъ готовъ подтвердить это на очной ставкѣ, для этого вы сюда и призваны“. Я отвѣчалъ: „Быть можетъ, Свистуновъ и говорилъ мнѣ объ этомъ, но я его не понялъ; онъ говорилъ тогда по-французски, и въ такихъ выраженіяхъ, которыя для меня были совершенно новы, а я постыдился предъ нимъ сознаться, что его не понимаю. Въ этой неумѣстной моей щекотливости, но только въ ней, я признаю себя виновнымъ“.

— А въ самомъ ли дѣлѣ, поспѣшилъ замѣтить прокуроръ, въ самомъ ли дѣлѣ Свистуновъ по-французски съ вами объяснялся?

„Спросите у самого Свистунова“, сказалъ я.

Бенкендорфъ при этомъ съ строго-недовольной миной взглянулъ на прокурора, и молча, наклоненіемъ головы меня отпустилъ. Я вышелъ изъ залы чрезвычайно удивленный такимъ снисхожденіемъ.

Незадолго до перемѣщенія моего въ другой казематъ, фельдшеръ, навѣщавшій меня въ тѣ дни, мнѣ сказывалъ, что Свистуновъ пытался лишить себя жизни: онъ разбилъ въ куски стеклянный шкаликъ (лампадку) своего каземата, и эти куски проглотилъ. Докторъ Эльканъ его вылѣчилъ самыми героическими средствами.

Наконецъ, меня перевели въ другую частъ крѣпости, называемую „Анненскимъ Кавальеромъ“, въ мрачный казематъ въ 24-ре шага длины и 8-мь ширины, съ маленькимъ квадратнымъ окномъ въ стѣнѣ, толщиною въ этомъ мѣстѣ аршина въ три. Шагахъ въ 12—15 отъ окна возвышалась стѣна самого Кавальера и застѣняла свѣтъ: съ трудомъ можно было читать крупный шрифтъ Евангелія, да и то лишь около полуденнаго времени. Низкій сводъ этого каземата былъ обвѣшанъ паутиной и населенъ множествомъ таракановъ, стоножекъ, мокрицъ и другихъ, еще невиданныхъ мною, гадовъ, которые только наполовину высовывались изъ-подъ сырыхъ стѣнъ. Преданіе гласитъ, что, вслѣдствіе Семеновскаго бунта, казематъ этотъ былъ биткомъ набитъ арестантами. Кроватью мнѣ служили нары, покрытыя какою-то жирною, лоснящеюся грязью. Среди такой-то обстановки я просидѣлъ что-то долго, едвали не болѣе мѣсяца. Я свыкся съ темнотой и съ совершеннымъ отсутствіемъ всякаго шума. Дни проходили за днями безтревожно. Казалось, что я прошелъ уже всѣ мытарства…. но насталъ роковой для меня часъ…

Въ одно прекрасное утро, является плацъ-адъютантъ и ведетъ меня, не сказавъ, по обыкновенію, куда ведетъ. Когда мы остановились, и съ моихъ глазъ сняли повязку^[26], я увидѣлъ длинный столъ, за которымъ сидѣло много генераловъ, въ полной формѣ и облѣпленныхъ звѣздами. Какъ разъ передо мной сидѣлъ Чернышовъ. Поднявшись со стула и полуоборотясь ко мнѣ, онъ сказалъ: Зетъ доноситъ, что, въ сношеніяхъ съ вами, онъ вамъ говорилъ, что Общество, для достиженія своихъ цѣлей, имѣетъ въ виду истребленіе Императорской фамиліи».

— Нѣтъ, вскричалъ я, это неправда!!

Тогда Чернышовъ взялъ со стола бумагу, поднесъ ее къ своимъ глазамъ и повернулся прямо ко мнѣ. На сторонѣ бумаги, обращенной ко мнѣ, я тотчасъ узналъ почеркъ Зета. Я былъ пораженъ какъ громомъ. Чернышовъ началъ читать, но кромѣ двухъ трехъ фразъ, въ смыслѣ того же обвиненія, я уже ничего не могъ разобрать и потерялъ всякое сознаніе. Помню только, что меня кто то сильно схватилъ подъ руку…

Я очнулся въ казематѣ. Подлѣ меня сидѣлъ фельдшеръ. «Напрасно, ваше благородіе, вы такъ убиваетесь», сказалъ онъ, «не вы первые, не вы послѣдніе». И тутъ онъ мнѣ разсказалъ, что меня привели подъ руки, что допрашиваемыхъ въ Коммиссіи нерѣдко выносили въ безчувствіи; а иногда онъ, фельдшеръ, съ докторомъ просиживаютъ все время засѣданія въ смежной комнатѣ, на случай когда потребуется помощь, и что бывало тамъ же и кровь открывали. Когда фельдшеръ собрался отъ меня уйдти, я просилъ его заявить, что имѣю надобность написать въ Коммиссію и требую бумаги^[27].

Мнѣ не терпѣлось ждать письменнаго запроса изъ Коммиссіи. Какъ ни сильно пошатнулась моя вѣра въ стойкость Зета со времени присяги въ Петергофѣ, для настоящей его выходки не представлялось никакого оправданія. Не смотря на все это, когда мнѣ принесли бумагу, я все-таки написалъ опроверженіе «взведенной на меня клеветы»: нѣтъ и нѣтъ, знать ничего подобнаго не знаю, вѣдать не вѣдаю! Но въ душѣ я уже чувствовалъ нелады съ самимъ собою, и что писалъ, то писалъ лишь по преждѣ налаженной рутинѣ. Это посланіе въ Коммиссію я кончилъ, когда уже стемнѣло, и оно оставалось у меня до утра.

Ночь была для меня адомъ. Подавляющія мысли неотвязно осаждали мою голову. При слабомъ горѣніи ночника было такъ темно, что на столикѣ едва бѣлѣлъ листъ, покрытый моимъ изворотливымъ отвѣтомъ. На этомъ листѣ я глазъ не могъ остановить безъ отвращенія… Снова вспоминалось мнѣ все, что со мною перебывало до послѣдняго роковаго удара, и та беззаботная довѣрчивость, съ которою я такъ легко отдался другимъ, и та жалкая, обидная роль, которую я игралъ въ ихъ рукахъ… Вспомнилось мнѣ еще и прежнее мое ясное былое съ его радостями, съ его душевной чистотой, съ его святою вѣрой, съ его любовью къ ближнему… И послѣ этого, вдругъ очутиться среди омута двуличія, обмана, темныхъ умышленій, такъ низко упасть въ собственномъ своемъ мнѣніи! Я довѣрился только двумъ членамъ общества, и оба они меня выдали. Съ тѣхъ поръ я въ правѣ не считать себя ихъ сообщникомъ, ихъ товарищемъ. Когда я вижу, что меня такъ безцеремонно томятъ въ бездонной глубинѣ, зная, что я не умѣю плавать, то я не на столько еще простодушенъ, чтобъ не ухватиться за моихъ губителей, хотя бы рискуя и ихъ увлечь за собою. Нѣтъ, нѣтъ! пора покончить съ нечистымъ прошлымъ, пора отрѣшиться отъ законовъ кастъ и партій и отдать всего себя на благо общее; пора выставить на свѣтъ il самые слѣды подпольной работы, подрывающей Русское общество! Пусть люди думаютъ обо мнѣ, что хотятъ: а играть въ руку враждебной силѣ, служить разомъ двумъ господамъ, вѣчно «бить на двое», стало невыносимымъ! Я но дѣлаю тайнаго доноса, я укажу на крамолу открыто верховному судилищу для ея искорененія, не запнусь и впослѣдствіи сказать всю правду, особливо тѣмъ, кому я могъ повредить въ моихъ показаніяхъ Коммиссіи.

Не знаю, долго ли тянулась моя безсонница; но, наконецъ, подавленный тяжелыми размышленіями и усталый отъ безпрерывной ходьбы по комнатѣ, я повалился на постель.

Я проснулся, когда уже развиднѣло на столько, что можно было писать. Сонъ меня не успокоилъ; мнѣ не терпѣлось высказаться, отдать себя беззавѣтно той власти, которая одна могла вывести Русское общество изъ затрудненій и бороться съ его врагами. На той же бумагѣ, на которой отвѣчалъ я наканунѣ, на оборотѣ той же страницы, безъ приготовленія, прямо набѣло, я сознался, что прежнія мои показанія были ложны и что, въ самомъ дѣлѣ, Зетъ мнѣ сообщилъ о намѣреніи Общества достигнуть своей цѣли чрезъ цареубійство; затѣмъ изложилъ, какъ я давно уже тяготился моею двусмысленной ролью, какъ пытался посовѣтываться стороной съ моими друзьями, и прежде всѣхъ съ Як. Ростовцевымъ, и какъ не спѣшилъ съ удовлетвореніемъ этого моего желанія потому только, что впереди у меня было для этого времени вдоволь, такъ какъ я не. зналъ, что у Общества былъ уже намѣченъ срокъ для начатія открытыхъ дѣйствій; что мнѣ и въ голову не приходило, чтобъ какъ самый бунтъ, такъ и тревожное до бунта состояніе столицы имѣли какую-либо иную цѣль, кромѣ разрѣшенія вопроса: кому царствовать? Къ этому я присовокупилъ слѣдующее: «Не желать свободы — не въ природѣ человѣка; но стремиться къ этому благу я считалъ возможнымъ не иначе какъ постепенно, безъ, крутыхъ, всегда болѣзненныхъ переломовъ, безъ жертвъ неповинныхъ». Указывать на то, что происходило между мною и Зетомъ передъ присягой, не было надобности: тамъ, еслибы (какъ я того хотѣлъ) мы двое и заявили негласно о нашемъ отказѣ присягнуть, вся бѣда обошлась бы только арестованіемъ насъ двухъ, безъ вреда для прочихъ; но попытка къ возмущенію на привалѣ, при движеніи отряда нашего къ столицѣ, могла бы имѣть самыя пагубныя послѣдствія, и я разсказалъ этотъ эпизодъ во всей подробности. Тутъ, назвавъ Зета, нельзя уже было не назвать Скалона.

Нѣсколько дней спустя, подъ напоромъ тѣхъ же побужденій, я вспомнилъ объ одномъ событіи, хотя и давнемъ, но несомнѣнно созрѣвшемъ на той же почвѣ, которая произвела и декабрьскую развязку: это бунтъ въ Пажескомъ Корпусѣ въ 1820 году. Дружба одного изъ главныхъ вожаковъ 14-го Декабря^[28] съ вольнодумнымъ до цинизма К--мъ, учредителемъ тайнаго кружка въ томъ корпусѣ, повтореніе секретныхъ его засѣданій, не смотря на насмѣшки товарищей, и, болѣе всего то обстоятельство, что зачинщикомъ безпорядка въ этомъ случаѣ былъ К--въ во главѣ своихъ сторонниковъ, все это ясно указывало, что школьный бунтъ этотъ былъ дѣтищемъ тѣхъ же ученій, которыя привели къ декабрьской катастрофѣ. Объ этомъ происшествіи я сообщилъ Комыиссіи, такъ какъ сѣмя, брошенное въ школьную почву, могло бы рано или поздно принести вредные плоды.

Затѣмъ я указалъ на одну затѣю, которая, какъ я догадывался, имѣла въ виду пріобрѣтать новыхъ членовъ въ тайное общество. Не задолго до послѣдней нашей загородной стоянки, Зетъ предложилъ мнѣ пристать къ небольшому кружку, предположившему заняться обозрѣніемъ Всемірной Исторіи, причемъ принять курсъ Сегюра. Кружокъ этотъ состоялъ изъ его, Зета, Назимова и Семенова (однофамильца моихъ Измайловскихъ товарищей). Оба послѣдніе жили въ одномъ съ нами (Гарновскомъ) домѣ. Я охотно согласился и въ тотъ же вечеръ мы собрались у Семенова. Но не прошло и часу, какъ отъ древней исторіи, отъ Тиглатъ-Паласаровъ и Салманасаровъ, мы свернули на Ріэго, недавно повѣшеннаго въ Испаніи, а затѣмъ и на другія подобныя матеріи, и такъ протолковали допоздна. Слѣдующее засѣданіе прошло почти въ такомъ же родѣ. Видя, что здѣсь я не пріобрѣту того что мнѣ обѣщано, я пересталъ бывать на этихъ сеансахъ.

Я уже говорилъ объ Анненскомъ-Кавальерѣ, въ высокую стѣну котораго почти упиралось окно моей темницы. Кавальеръ этотъ занимаетъ самый глухой уголъ крѣпости; туда не достигаетъ никакой звукъ, особливо въ ночное время тишина полнѣйшая. Тѣмъ явственнѣе, однажды, еще дб-свѣта, мнѣ послышалось за окномъ какъ бы какое движеніе, какой-то далекій, невнятный грохотъ: было несомнѣнно, что совершалось нѣчто необычайное. Шутъ этотъ долго не умолкалъ и замеръ тогда только, когда уже разсвѣло. Я ожидалъ Трусова (плацъ-адъютанта) съ нетерпѣніемъ, въ надеждѣ узнать отъ него что-либо новое; но онъ долго не приходилъ. Наконецъ явился, сильно разстроенный и съ бумагой въ рукѣ. Въ самомъ дѣлѣ, новость онъ мнѣ принесъ, но не ту, которая въ эту минуту меня интересовала. Онъ прочиталъ мнѣ мой приговоръ: трехмѣсячное, съ 13 Іюля, заключеніе въ казематѣ и переводъ тѣмъ же чиномъ изъ гвардіи въ гарнизонъ. Выполнивъ свое дѣло, Трусовъ поспѣшилъ удалиться, не отвѣтивъ на мои вопросы. Такъ я и остался въ прежнемъ невѣдѣніи о случившемся. Только передъ вечеромъ Фельдшеръ, въ тѣ дни меня навѣщавшій, мнѣ объяснилъ, въ чемъ было дѣло: онъ былъ очевидцемъ экзекуціи на гласисѣ крѣпости; разсказывая объ этомъ, онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ. Тутъ же я узналъ, что день, въ который совершилось это важное событіе, былъ 13 Іюля. До того я потерялъ было счетъ времени.

За тѣмъ, изъ Анненскаго Кавальера меня перевели въ другое мѣсто. Это была просторная комната, въ окнѣ которой два верхнія стекла не были покрыты слоемъ извести. Въ послѣднее время здѣсь сидѣлъ Ѳед. Ник. Глинка. Унтеръ-офицеръ Шеховцовъ^[29] много разсказывалъ про своего недавняго узника. «Приду, бывало, къ Ѳедору Микалаевичу, говорилъ онъ; вижу, они сидятъ нахмурившись, невеселые; я къ нимъ и начну приставать: Ѳедоръ Микалаевичъ! а Ѳедоръ Микалаевичъ! говорю, что вы это? Э, нѣтъ, миленькій, этого, говорю, у меня и не смѣйте, — да и давай его зй-руку, да за другую теребить, да тары-бары точить. Анъ смотрю, они и расшевелились, да давай со мною бороться; а не то, меня на четвереньки, да и осѣдлаютъ, а я и ну возить ихъ по горницѣ». Вообще, этотъ человѣкъ былъ находкой для своихъ паціентовъ: всегда веселый, всегда говорливый, онъ былъ неистощимъ на забавныя побасёнки и присказки и способенъ былъ всякую грусть, хотя на время, разсѣять.

Наконецъ, меня перевели въ одну изъ брусчатыхъ «клѣтокъ», и это уже окончательно досиживать срокъ моего заключенія. Въ клѣткахъ этого корридора сидѣли: Ентальцевъ, Анненковъ, противъ него Лунинъ; далѣе Бѣляевъ (кажется младшій), Крюковъ, Аврамовъ; еще далѣе — не помню уже кто; а подлѣ Лунина, какъ разъ противъ меня, Фаленбергъ^[30]. Моя и его клѣтки были послѣднія въ этомъ концѣ корридора. Отсюда дверь вела на довольно просторную площадку лѣстницы, куда сидѣвшихъ въ этомъ корридорѣ поочередно выводили для проминки. Въ это время, сидѣвшіе vis-à-vis или бокъ-о-бокъ могли уже переговариваться между собою^[31]. Плацъ-адъютанты показывали видъ, будто на такую вольность они смотрятъ сквозь пальцы, будто допускаютъ ее на свой страхъ; но нѣтъ сомнѣнія, что имъ такъ было приказано. Не менѣе того, при обходѣ клѣтокъ, въ извѣстные часы, крѣпостными властями, говоръ умолкалъ. (Курить позволено было съ тѣхъ еще поръ какъ крѣпость начала наполняться арестованными, и каждому изъ нихъ отпускался тотъ сортъ табаку, къ какому кто привыкъ; удовлетвореніе этой необходимой прихоти исходило отъ щедротъ в. к. Михаила Павловича, который самъ былъ большой любитель куренья). Стали развлекать узниковъ и чтеніемъ: кромѣ книгъ Священнаго Писанія, раздавались сочиненія и свѣтскаго содержанія, сбродъ всякой всячины; словомъ, положеніе заключенныхъ значительно облегчилось. Съ другой стороны, для большей ихъ части оно сдѣлалось тягостнѣе: тѣмъ, которые по суду были разжалованы, перестали отпускать чай, что. конечно, нельзя не признать большимъ лишеніемъ.

Моими собесѣдниками могли быть только Анненковъ, Лунинъ, Ентальцевъ и мой vis-à-vis Фаленбергъ. Въ разговоры двухъ первыхъ вмѣшиваться я большею частію затруднялся, какъ потому, что обсуждаемые ими предметы были, по своей выспренности, не совсѣмъ для меня доступны, такъ и по той причинѣ, что разговоръ велся всегда по-французски, а по этой части такимъ собесѣдникамъ я оказывался не по-плечу. Ентальцевъ, хотя и былъ отъ меня отдѣленъ лишь брусчатой стѣной, но ни разу не заговаривалъ ни со мной, ни съ кѣмъ другимъ. Кромѣ этихъ постоянныхъ сосѣдей я могъ говорить еще съ тѣми изъ населявшихъ нашъ корридоръ, которые выводились для «проминки» на площадку лѣстницы. Въ числѣ ихъ былъ Бѣляевъ, котораго я и прежде немного зналъ. Этотъ Бѣляевъ, во время наводненія въ Петербургѣ, былъ на рулѣ того катера, на которомъ, по приказанію Государя Александра Павловича, Бенкендорфъ разъѣзжалъ по затопленнымъ частямъ города, причемъ не разъ подвергался большимъ опасностямъ; съ тѣхъ поръ Бенкендорфъ смотрѣлъ на Бѣляева какъ на своего спасителя. «Ты знаешь, сказалъ онъ ему при первомъ глазъ-на-глазъ допросѣ, ты знаешь сколько я тебѣ обязанъ: ты для меня какъ сынъ родной, и ужъ, конечно, я тебѣ не посовѣтую ничего такого что могло бы тебѣ повредить или уронить тебя съ какой бы то ни было стороны. Совѣтую тебѣ» И далѣе говорилъ точно тоже, что говорилъ и мнѣ и, вѣроятно, что говорилъ и всѣмъ прочимъ, перебывавшимъ у него на первомъ приватномъ допросѣ. Бѣляевъ вышелъ изъ этой аудіенціи ободреннымъ такими à la bon papa совѣтами. "Но, прибавилъ Бѣляевъ, впослѣдствіи, послѣ уже экзекуціи 13 Іюля, Бенкендорфъ на меня глядѣлъ «съ величайшимъ, уничтожающимъ презрѣніемъ». Благодаря тѣмъ же «проминкамъ» на площадкѣ, я познакомился съ Аврамовымъ, или съ его голосомъ, такъ-какъ его самого видѣть не могъ. Въ старые годы, Аврамовъ служилъ подъ командою моего отца и состоялъ при немъ при взятіи Анапы: по поводу этого обстоятельства, онъ обошелся со мной какъ съ давнишнимъ знакомцемъ. Аврамовъ негодовалъ на Пестеля. «Каковъ Пестель! сказалъ онъ, каковъ Пестель! Онъ меня имѣлъ въ виду какъ очистительную жертву для своей безопасности. Ежели бы покушеніе на жизнь Царской фамиліи удалось вполнѣ, и ежели бы народъ, какъ слѣдовало ожидать, пришелъ бы отъ того въ крайнее раздраженіе, то господинъ Пестель думалъ меня выдать на растерзаніе народу, какъ главнаго и единственнаго виновника этой мѣры, и тѣмъ разсчитывалъ успокоить народъ и расположить его въ свою пользу. Такъ вотъ какую со мной хотѣлъ сыграть штуку господинъ Пестель! Про это я узналъ только изъ слѣдственнаго производства». Волѣе всего меня интересовали бесѣды Анненкова съ Лунинымъ; предметы этихъ бесѣдъ большею частью витали въ области нравственно-религіозной философіи съ соціальнымъ оттѣнкомъ. Анненковъ былъ другъ человѣчества, съ прекрасными качествами сердца, но, увы! онъ былъ матерьялистъ, невѣрующій, не имѣющій твердой почвы подъ собою. Лунинъ, напротивъ, былъ пламенный христіанинъ. Оба они говорили превосходно. Первый выражался съ большею простотой и прямо приступалъ къ своей идеѣ; Лунинъ же впадалъ въ напыщенность, въ широковѣщательность, и нерѣдко позволялъ себѣ тонъ наставника, что, впрочемъ, оправдывалось и разностью ихъ возрастовъ. Лунинъ старался обратить своего молодаго друга на путь истинный. Не разъ слышалось: «Mais, mon cher, vous êtes par trop obstine; croyez-moi, il ne faut qu’un quart d’heure d’une attention un peu soutenue pour vous covaincre pleinement de la vérité de notre foi». Къ несчастію, этотъ quart d’heure тянулся чуть ли не болѣе мѣсяца, и я, получивъ свободу, оставилъ ихъ обоихъ съ прежними убѣжденіями. Однажды Анненковъ, послѣ долгаго, горячаго спора, воскликнулъ: «Oh, il faut avouer que l’humanité ne vaut pas que l’on se sacrifie pour elle!»^[32] Когда разговоръ между двумя собесѣдниками истощался, они коротали время игрою въ шахматы. Для этого тотъ и другой начертили (не знаю уже чѣмъ) каждый на своемъ столикѣ казы, понумеровали ихъ, вылѣпили изъ ржанаго^[33] хлѣба статуэтки фигуръ и, перекликиваясь между собою, сыгрывали по партіи или болѣе въ день; большею частію выигрывалъ Лунинъ.

Мой прислужникъ, Рословъ, прислуживалъ съ тѣмъ вмѣстѣ и Лунину, и Анненкову. Рословъ мнѣ разсказывалъ, что застаетъ Лунина молящимся, всегда на колѣнахъ по нѣскольку разъ въ день. Одинъ изъ сосѣдей Лунина, съ другаго конца корридора, не разжалованный по суду, попытался посылать Лунину свою долю чаю. «Когда, разсказывалъ Рословъ, я принесъ къ нимъ первый стаканъ, они спросили: что это? а какъ я имъ растолковалъ, то они заплакали, такъ заплакали, что ажъ жалко стало. Съ той поры, вотъ я, утро и вечеръ, чай имъ приношу, и всякій разъ сердешный старикъ велитъ благодарить». Въ Лунинѣ, не смотря на его преклонныя лѣта, на его далеко недюжинное образованіе, было много чего-то ребячески-чваннаго. Онъ часто заводилъ рѣчь о какой-то своей исторіи съ великимъ княземъ Константиномъ Павловичемъ; объ этой исторіи, какъ можно было понять, онъ разсказывалъ своему vis-à-vis и прежде, чѣмъ я попалъ къ нимъ съ сосѣдство. Еще охотнѣе и еще чаще онъ заговаривалъ объ отношеніяхъ его къ своимъ крестьянамъ, и въ заключеніе не забывалъ прибавить, что его пять тысячъ душъ крестьянъ взбунтовались, когда до нихъ дошла вѣсть о приговорѣ ихъ барина къ ссылкѣ въ Сибирь. Не понимаю, какимъ путемъ слухъ этотъ могъ дойти по адресу кого-либо изъ заключенныхъ, не пройдя прежде чрезъ руки Коммиссіи, а Коммиссія, безъ сомнѣнія, не пропустила бы бумаги съ подобнымъ содержаніемъ. Когда Лунину предложили вопросъ со стороны Коммиссіи, «откуда онъ заимствовалъ свободный образъ мыслей», то онъ будто бы отвѣчалъ: «изъ здраваго разсудка».

Болѣе всѣхъ возбуждалъ во мнѣ сожалѣнія къ себѣ Фаленбергъ; съ нимъ я могъ разговаривать безъ всякаго стѣсненія. Фаленбергъ былъ застигнутъ арестомъ среди самаго счастливаго, самаго интереснаго періода своей жизни: не задолго до того онъ женился. Онъ сдѣлалъ прекрасную, какъ говорится, партію. Его тесть, Василій Андреевичъ Раевскій, богатый помѣщикъ Тамбовской губерніи; братъ его Петръ Андреевичъ въ день свадьбы Фаленберга подарилъ своей племянницѣ 100.000. Въ первые дни по прибытіи въ Петербургъ, Фаленбергъ посаженъ былъ подъ арестъ, не въ крѣпости, а, помнится, въ домѣ Главнаго Штаба, въ одномъ помѣщеніи съ полк. Кончіаловымъ. Генералъ H. Н. Раевскій, тоже прикосновенный къ декабрьскому дѣлу, какимъ-то образомъ могъ навѣстить прежняго своего сослуживца Кончіалова, и, свѣдавъ, кто его товарищъ по аресту, поспѣшилъ съ нимъ, Фаленбергомъ, познакомиться, какъ съ мужемъ своей родственницы. Между новыми знакомыми, при такой обстановкѣ, разговоръ не замедлилъ принять характеръ искренній и доброжелательный. Раевскій совѣтывалъ ничего не скрывать, увѣряя, что дѣло преслѣдуется съ большимъ умѣніемъ и съ величайшею энергіей, и что даже главные вожатаи заговора потеряли голову. Нельзя было не повѣрить Раевскому, такъ какъ онъ имѣлъ связи въ высшихъ слояхъ Петербургскаго общества, да и самъ онъ испыталъ дѣйствіе Слѣдственной Коммиссіи. "Настроенный такимъ образомъ, разсказывалъ Фаленбергъ, я давалъ на предлагаемые мнѣ вопросы отвѣты утвердительные, и «во всемъ сознавался. Не смотря на то, мое положеніе запутывалось болѣе и болѣе и, наконецъ, сдѣлалось безвыходнымъ. Я былъ въ отчаяніи. Совѣты Раевскаго меня не покидали. Надѣясь убѣдить слѣдователей въ полнѣйшей моей искренности, я сталъ признаваться во многомъ такомъ, въ чемъ вовсе не участвовалъ: теперь не сомнѣваюсь, что такимъ враньемъ я еще больше себѣ повредилъ». Онъ плакалъ неутѣшно. Часто среди ночи, когда все уже утихало вокругъ, слышны были его рыданія, сперва какъ бы подавляемыя, а потомъ разражавшіяся воплемъ. Eudoxie, Eudoxie!!… и позваніями какъ бы о прощеніи.

Дня за два до моего освобожденія, мнѣ, но моей просьбѣ, дали листъ бумаги и карандашъ. При этомъ надо упомянуть, что вскорѣ послѣ экзекуціи заключенныхъ дозволено было выводить на прогулки по крѣпости, въ сопровожденіи плацъ-адъютанта, и допускать свиданія съ родными и знакомыми, но это не иначе какъ въ квартирѣ коменданта и въ присутствіи плацъ-маіора. Такъ Фаленбергъ видѣлся съ братомъ своей жены, молодымъ Преображенскимъ офицеромъ. Отъ этого послѣдняго онъ узналъ, что его жена все еще больна, все еще не знаетъ о его участи^[34] и очень безпокоится, что долго не полу чаетъ отъ него писемъ. Поэтому между нимъ и молодымъ Раевскимъ было соглашено: продолжать оставлять ее въ прежнемъ о немъ невѣдѣніи изъ опасенія повредить и безъ того слабому ея здоровью: а относительно того, что онъ къ ней не пишетъ, увѣрить ее. что онъ. Фаленбергъ. будто бы находится на Шведской границѣ для болѣе точнаго ея опредѣленія, и что порученіе это имѣетъ политическій характеръ, вслѣдствіе чего всякая переписка ему строго запрещена. О такомъ соглашеніи молодой Раевскій сообщилъ и своимъ родителямъ.

Около этого времени мы узнали о вторичномъ покушеніи Сви стунова на самоубійство: когда плацъ-адъютантъ водилъ его во время прогулки между крѣпостнымъ валомъ и берегомъ Невы, онъ бро сился въ воду: его вожатый кинулся за нимъ и успѣлъ его спасти

Фаленбергъ, узнавъ о скоромъ моемъ выѣздѣ къ мѣсту ссылки, просилъ меня заѣхать къ старикамъ Раевскимъ въ ихъ Тамбовское имѣніе, для чего надо было своротить съ моей дороги. У меня въ это время находилась для чтенія толстая книга Анекдотовъ Петра Великаго, Голикова. Въ эту книгу я вложилъ полъ-листа бумаги и карандашъ, и отправилъ книгу къ Фаленбергу чрезъ прислужника. Къ вечеру книга была мнѣ возвращена отъ него съ письмомъ къ женѣ, письмомъ конечно не запечатаннымъ.

13-го Октября меня освободили. Я распростился съ моимъ собесѣдникомъ, никогда не видавъ его въ лицо и не имѣвъ никакого представленія объ его наружности. Онъ неутѣшно плакалъ при пожеланіи мнѣ счастливаго пути, безпрестанно произнося женино имя. Съ Аврамовымъ тоже я простился какъ съ невидимкой. Анненкова и прежде еще до ареста я видѣлъ не разъ. Лунина случилось мнѣ видѣть одинъ только разъ, и то мимоходомъ, когда меня вели на прогулку по крѣпости: на площадкѣ лѣстницы, на скамьѣ сидѣлъ старикъ очень, должно быть, большаго росту, съ блѣднымъ обрюзглымъ лицомъ, съ усталыми глазами. Что это былъ Лунинъ, я узналъ тогда только, когда мы уже спустились съ лѣстницы.

Въ Петербургѣ мнѣ позволено было пробыть полтора дня. Квартира для меня была заранѣе приготовлена моимъ слугою (крѣпостнымъ), котораго тоже продержали долго подъ арестомъ. Первая моя забота по освобожденіи была видѣться съ тѣми, которые были названы въ моихъ показаніяхъ Коммиссіи, а особливо съ Скалономъ. Я послалъ ему коротенькую записку, въ которой просилъ дать мнѣ случай съ нимъ видѣться. Я хотѣлъ отъ него потребовать, чтобы онъ меня внимательно выслушалъ и, положа руку на сердце, не какъ уланскій офицеръ, а какъ истинный сынъ своего отечества, мнѣ сказалъ: имѣлъ ли бы онъ достаточно силъ, чтобъ поступить иначе чѣмъ поступилъ я, еслибы онъ испытывалъ такую же нравственную пытку? Въ отвѣтъ на мою записку, Скалонъ велѣлъ мнѣ сказать, что будетъ ожидать меня въ восемь часовъ вечера слѣдующаго дня. За тѣмъ мнѣ надо было получить отъ командира Измайловскаго полка мою шпагу и устроить кое-какія дѣла. Я поѣхалъ въ Гарновскій домъ къ нашему полковому казначею Кобякову, у котораго, отправляясь съ батальономъ въ Петергофъ, я оставилъ на храненіе мои книги (книги эти, послѣ моего ареста, подвергнуты были обыску, но между ними я не нашелъ только тетради стиховъ Пушкина, писанныхъ моей рукой). Какъ братьями Кобяковыми, такъ и другими однополчанами моими я былъ встрѣченъ какъ нельзя болѣе радушно: всѣ изъ жившихъ въ казармахъ, кто только былъ дома, сбѣжались, чтобъ со мной повидаться, въ томъ числѣ и Норовъ, котораго въ моихъ показаніяхъ Коммиссіи я назвалъ, впрочемъ, съ выгодной для него стороны. Возвратившись отъ Кобяковыхъ, я поѣхалъ къ А. В. Семенову, уже женатому^[35]. Тамъ я засталъ Воейкова съ женой, и потому цѣль посѣщенія (объясниться съ Семеновымъ) не была достигнута, о чемъ, впрочемъ, я не очень жалѣлъ, такъ какъ я самъ въ указаніяхъ на него Коммиссіи оговорилъ, что основываюсь лишь на догадкѣ. Былъ я и у Мих. Ѳедор. Плаутина, жившаго на вольной квартирѣ; съ нимъ мы условились сойтись вечеромъ у Зиновьева^[36]. За заботами въ приготовленіяхъ къ выѣзду, къ Зиновьеву я нѣсколько опоздалъ; Плаутинъ, не дождавшись меня въ назначенный часъ, поѣхалъ въ театръ. Зиновьеву я разсказалъ чистую правду, но въ общихъ чертахъ: на подробный разсказъ не хватило бы времени. Разстались мы весьма и весьма дружески. Онъ взялся устроить еще неконченныя мои дѣла, перенесть къ себѣ мои вещи и книги и ихъ продать.

Мнѣ оставалось только покончить со Скалономъ. Онъ жилъ тогда у своего родственника, человѣка семейнаго. Пріѣзжаю, велю о себѣ доложить. Слуга, не вдругъ вернувшійся, сказалъ: «Нездоровы, не могутъ принять». Не ломиться же было въ двери въ семейномъ домѣ! Разумѣется, нездоровы — пустой предлогъ; но зачѣмъ же было приглашать?

Когда я вернулся домой, мнѣ сказали, что ко мнѣ заходилъ Галяминъ^[37] и оставилъ ко мнѣ письмецо: имъ онъ меня увѣдомляетъ, что онъ устроилъ наше съ нимъ свиданіе у Соломирскаго, гдѣ будетъ и братъ Искрицкаго^[38], досиживающаго свой терминъ въ казематѣ, чтобъ затѣмъ отправиться на службу въ одинъ изъ Сибирскихъ гарнизоновъ. У Соломирскаго, я засталъ еще какого-то очень еще молодаго армейскаго офицера^[39], котораго я никогда прежде не видѣлъ. Это мнѣ сковало языкъ: на распросы о томъ что было со мною за время моего ареста, я конечно отвѣчалъ неохотно, уклончиво. Такъ мы просидѣли до полуночи и послѣ ужина распрощались навсегда. Въ туже ночь я выѣхалъ изъ Петербурга.

Когда оставилъ я Петербургъ за собою, и оставилъ, конечно, навсегда, мною овладѣли горькія, неутѣшныя сожалѣнія. Я покидалъ все чѣмъ можетъ быть красна жизнь человѣка, едва выступающаго изъ юношескаго возраста съ его теплыми, завѣтными вѣрованіями, съ его обаяніемъ самыхъ чистыхъ, самыхъ восторженныхъ привязанностей, которыя въ болѣе зрѣлыхъ лѣтахъ доступны однимъ лишь избраннымъ натурамъ. Теперь эти привязанности были для меня порваны, порваны безвозвратно! Съ другой стороны, мое будущее мнѣ представлялось унылымъ, лишеннымъ самыхъ скромныхъ радостей. Физическія стѣсненія меня не пугали; но я довольно насмотрѣлся на жизнь въ провинціи, когда мы были на походѣ въ Вильну, а также во время моего трехмѣсячнаго отпуска. Развѣ это жизнь? Развѣ такое существованіе можно назвать жизнью? Кромѣ тѣснаго, родственнаго кружка, тамъ ни уму, ни сердцу дѣлать нечего; объ искусствѣ, объ изящномъ и помину нѣтъ! Такая сухость, такая безцвѣтность должна быть невыносимой для человѣка, сколько-нибудь не лишеннаго эстетическаго чувства. Всѣ эти горькіе, тяжелые помыслы, чѣмъ далѣе подвигался я по пути, тѣмъ болѣе стали уступать мѣсто воспоминаніямъ, не менѣе тяжелымъ, не менѣе неотступнымъ. Мысли мои были полны необычайными событіями послѣдняго времени; они какъ бы живыя возставали въ моей памяти. Многое, что въ этихъ событіяхъ было неяснаго, загадочнаго, нѣсколько обозначилось, но многое по прежнему осталось для меня непонятнымъ.

Дознаніе велось со стороны Коммиссіи тщательно и отмѣнно ловко: ничто не было упущено. Два главные и едва ли не единственные въ ней дѣятеля во всѣхъ отношеніяхъ были на высотѣ своей задачи, чтобъ импонировать, съ одной стороны убѣжденіемъ, а съ другой угрозой. Бенкендорфъ, своимъ кроткимъ участіемъ, едва ли выпустилъ изъ своихъ рукъ кого-либо изъ допрошенныхъ имъ болѣе или менѣе успокоеннымъ и обнадеженнымъ, тогда какъ Чернышову, съ его рѣзкимъ, какъ ударъ молота, словомъ, съ его демонскимъ взглядомъ, запугиванье давалось легко. Говоря объ этихъ двухъ орудіяхъ Коммиссіи, я имѣю въ виду не тѣхъ изъ подвергавшихся допросамъ, кои по своимъ лѣтамъ пріобрѣли уже опытность и устойчивость характера, а молодыхъ людей, навербованныхъ Обществомъ, большею частію военныхъ, привыкшихъ къ дисциплинѣ и вытяжкѣ передъ генераломъ, тѣмъ болѣе передъ генералъ-адъютантомъ. Припоминаю болѣе чѣмъ странную роль, которую Зетъ разыгралъ во время Петергофской присяги, гдѣ онъ видимо потерялся; немудрено, что и онъ, Зетъ, былъ озадаченъ такою внушительною обстановкой. Сбитый съ толку, переходя отъ догадки къ догадкѣ, я набрелъ на мысль, несказанно меня поразившую: а что ежели Чернышовъ меня обманулъ, ежели онъ мнѣ прочиталъ не то, что было на листѣ, написанномъ рукою Зета? Но и это предположеніе представлялось невозможнымъ: Чернышовъ не могъ такъ рисковать, не могъ быть увѣреннымъ, что я не потребую той бумаги, дабы лично удостовѣриться, что въ ней написано. Обстоятельство это, хотя я не рѣдко къ нему возвращался, оставалось по прежнему для меня необъясненнымъ.

Болѣе и чаще всего мнѣ приходили на память вопросы, которые мнѣ были задаваемы самимъ Государемъ. Тутъ не могло встрѣтиться ничего подобнаго тому, что при неудачѣ могло бы случиться съ Чернышовымъ. Государь прямо не уличалъ меня въ преступленіи: всѣ его дознанія предлагаемы имъ были въ формѣ вопросовъ, а вопросъ не есть улика. Нельзя не изумиться неутомимости и терпѣнію Николая Павловича. Онъ не пренебрегалъ ничѣмъ: не разбирая чиновъ, снисходилъ до личнаго, можно сказать, бесѣдованія съ арестованными, старался уловить истину въ самомъ выраженіи глазъ, въ самой интонаціи словъ отвѣтчика. Успѣшности этихъ допытокъ много, конечно, помогала и самая наружность Государя, его величавая осанка, его античныя черты лица, особливо его взглядъ: когда Николай Павловичъ находился въ спокойномъ, милостивомъ расположеніи духа, его глаза выражали обаятельную доброту и ласковость; но когда онъ былъ въ гнѣвѣ, тѣже глаза метали молніи. Что касается мѣры наказаній, то кажется въ виду имѣлись двѣ главныя категоріи: къ одной изъ нихъ отнесены были тѣ изъ преступниковъ, которые дѣйствовали зная о настоящей цѣли и о средствахъ къ достиженію ея, т.-е. государственнаго перестрой и истребленія Царской фамиліи, а къ другой тѣ, которые думали только защищать права Константина Павловича на престолъ. Первая изъ этихъ категорій понесла высшую кару; принадлежащіе же ко второй признаны были лишь вовлеченными въ дѣло обманомъ. Поэтому самоубійство Богдановича было совершенно напрасно: Богдановичъ всегда, былъ далекъ отъ всякихъ политическихъ мнѣній, и ежели при присягѣ провозгласилъ имя Константина вмѣсто имени Николая, то сдѣлалъ это вовсе не думая о томъ, до чего добивались вожаки возмущенія.

Возвращаюсь къ мысли о Зетѣ. Для меня съ перваго взгляда казалось непонятнымъ, какъ могло случиться, что онъ былъ подвергнутъ наказанію, тогда какъ Государь даровалъ ему «прощеніе?» Но сообразивъ, что Зетъ объявилъ себя «Карбонаромъ», т.-е. принадлежащимъ къ самому корню преступныхъ тайныхъ обществъ и принадлежащимъ съ такого давняго времени, прихожу къ убѣжденію, что, не явись онъ съ повинною къ Государю, едвали бы онъ не былъ приговоренъ къ такой тяжкой карѣ, въ сравненіи съ которою настоящее его наказаніе нельзя не назвать прощеніемъ. Въ словахъ Государя для меня не было ново названіе меня «батюшкой». Николай Павловичъ не рѣдко называлъ меня такъ, когда я былъ камеръ-пажемъ при его супругѣ; но мнѣ странно было слышать изъ его устъ такія выраженія какъ: «Вы играете въ крупную», «вы ставите за-банкъ». Откуда онъ могъ узнать эти картежницкіе, игрецкіе Термины? Но болѣе всего заинтригованъ я былъ ссылкой Государя на какой-то случай во время развода въ прошлогоднемъ лагерѣ — случай, со времени котораго будтобы я состою у Николая Павловича на особо хорошемъ счету. Какъ ни ломалъ я голову, чтобъ вспомнить что бы это могло быть, ни до чего не добился; такъ это обстоятельство и осталось, по прежнему, загадочнымъ.

За станцію до сворота съ большой дороги въ Тамбовское имѣніе Раевскихъ, я поѣхалъ «на долгихъ». Въ это миніатюрное «совращеніе съ моего пути», я чуть не попался въ новую бѣду. По просьбѣ друзей Зета, Искрицкихъ, свѣдавшихъ, что Зетъ изъ Сибири скоро будетъ переведенъ на Кавказъ, я взялся доставить туда его крѣпостнаго слугу. Пока мы ѣхали почтовой дорогой, насъ никто не безпокоилъ; но когда своротили на просёлокъ, гдѣ нужно было останавливаться для покормки лошадей и ночлега, моимъ слугамъ не было отбою отъ любопытныхъ; только и слышалось: кто ѣдетъ, куда и зачѣмъ? На одномъ ночлегѣ Мишка (который всю дорогу пилъ и не разъ вводилъ въ соблазнъ и моего добраго Савелія) завелъ съ вопрошающими ссору, а затѣмъ и драку. Атлетъ Мишка остался побѣдителемъ; но на шумъ сбѣжался народъ, и не знаю, чѣмъ бы дѣло кончилось, если бъ я не согласился, чтобы буяна связали и не отплатился вознагражденіемъ за побои.

Раевскихъ я не засталъ дома: они повезли больную дочь (м-мъ Фаленбергъ) въ Воронежъ. На покормку лошадей я остановился «на деревнѣ», въ избѣ. Тамъ уже знали объ участи Фаленберга. Ко мнѣ явились прикащикъ и экономка и, какъ заѣзжаго гостя, просили "пожаловать «въ господскій домъ;» я отказался. Вскорѣ сбѣжались дворовые и нѣсколько крестьянъ; всѣ эти слуги забрасывали меня вопросами о ихъ «молодомъ баринѣ», а иные изъ нихъ со слезами выслушивали и то немногое, что я могъ имъ сообщить.

Было уже утро когда я пріѣхалъ въ Воронежъ и, какъ было мнѣ указано Фаленбергомь, предупредивъ дядю его жены о моемъ пріѣздѣ, отправился къ Раевскимъ. Меня встрѣтилъ высокаго роста красавецъ-старикъ, отмѣнно почтенной наружности. Это и былъ тесть Фаленберга, Василій Андреевичъ. Я отдалъ ему письмо. Черезъ нѣсколько минутъ дверь растворилась, и къ намъ ввели, подъ обѣ руки, его супругу, всю въ слезахъ. Во время распросовъ о зятѣ съ нею нѣсколько разъ дѣлалось дурно. Тутъ мнѣ сказали, что Авдотьѣ Васильевнѣ ничего еще не было извѣстно о мужѣ, кромѣ лишь того, что было придумано для ея успокоенія. Въ этомъ же смыслѣ было написано и привезенное мною письмо; не знаю, было ли оно ей отдано. Раевскіе позвали меня обѣдать; въ назначенный часъ я къ нимъ пріѣхалъ. Мы сидѣли еще въ гостинной, когда ввели больную и мъ Фаленбергъ. Это была очень еще молодая и чрезвычайно интересная особа; видно было, что она собралась съ послѣдними силами, чтобъ лично распросить о мужѣ. Я импровизировалъ цѣлую исторію, разсказалъ, что самъ я состоялъ въ одной коммиссіи съ Петромъ Ивановичемъ, что на Шведской границѣ мы терпѣли большія стѣсненія, особливо въ перепискѣ и, какъ доказательство, прибавилъ, что Петръ Ивановичъ до того боялся зоркаго наблюденія за нимъ со стороны начальства, что не имѣлъ возможности написать къ ней иначе какъ карандашомъ и не могъ даже запечатать письма. Это ее совершенно успокоило, и она удалилась, благодаря за добрыя о мужѣ вѣсти. Только я ее и видѣлъ: къ обѣду она не выходила. У Раевскихъ провелъ я и вечеръ, а ночью выѣхалъ въ дальнѣйшій путь. Долго, долго я не могъ забыть скорбной драмы, которой былъ свидѣтелемъ въ этомъ почтенномъ семействѣ.

Наконецъ, я добрался до Владикавказа. Въ тоже утро я явился къ моему полковому командиру (онъ же и комендантъ крѣпости), полковнику Николаю Петровичу Скворцову. Онъ принялъ меня ни тепло ни холодно, сказалъ только, что назначаетъ меня въ такой-то батальонъ и въ такую-то роту и спросилъ, гдѣ я остановился; за тѣмъ, наклоненіемъ головы, меня отпустилъ, сказавъ, чтобъ я каждый день приходилъ къ нему обѣдать. Въ этомъ приглашеніи слышалось приказаніе.

Когда чрезъ Владикавказъ проѣзжали важныя военныя лица, меня всегда назначали къ нимъ на ординарцы или въ конвой (оказія). Такъ мнѣ случилось, между прочими, конвоировать ѣхавшихъ въ Грузію, Дибича, Д. В. Давыдова и Сипягина. За чѣмъ Дибичъ ѣхалъ въ Грузію, о томъ можно было догадываться изъ слуховъ, повсемѣстно тогда ходившихъ о Ермоловѣ, а также и изъ того, что Дибичъ необыкновенно предупредительно, можно сказать дружески, обошелся съ мѣстнымъ начальникомъ края и комендантомъ Владикавказа (этого ключа Закавказья) Н. П. Скворцовымъ. Разсыпаясь въ любезностяхъ къ его семейству, онъ напередъ поздравилъ двухъ его сыновей пажами; помнится, около этого же времени Николай Петровичъ былъ произведенъ въ генералы. Давыдову, ѣхавшему изъ Россіи, кажется, изъ отпуска, пришлось имѣть ночлегъ въ укрѣпленіи Ардонѣ; тутъ Денисъ Васильевичъ позвалъ меня къ чаю и продержалъ у себя до полуночи въ распросахъ о моемъ арестѣ. При проѣздѣ Сипягина, когда я явился къ нему, какъ назначенный его конвоировать, онъ сдѣлалъ гримасу и сказалъ: «Ну, молодой такой, и въ гарнизонѣ!….» Но когда Николай Петровичъ шепнулъ ему что-то на ухо, онъ вдругъ перемѣнилъ тонъ, спросилъ, не сынъ ли я того генерала, который былъ тяжело раненъ подъ Бауценомъ, а потомъ, когда мы двинулись въ путь, онъ велѣлъ мнѣ ѣхать возлѣ его дрожекъ и во весь переходъ со мною говорилъ.

Проѣздъ Ермолова, при возвращеніи его, окончательно, изъ Грузіи въ Россію, отличался такими особенностями, на которыхъ нельзя не остановиться. Началось съ того, что когда почетный караулъ и всѣ мѣстные служащіе были уже въ сборѣ у его квартиры, отъ него впередъ прискакалъ казачій офицеръ и, осадивъ лошадь предъ комендантомъ Скворцовымъ, произнесъ слѣдующее: «Алексѣй Петровичъ приказалъ вамъ доложить, чтобъ вы не дѣлали для него никакой парадной встрѣчи, потому что теперь ѣдетъ не прежній Ермоловъ, а Ермоловъ-инвалидъ». Вслѣдствіе этого, караулъ былъ снятъ, и субалтернъ офицеры распущены; остались только штабъ-офицеры, плацъ-маіоръ Курилло, штабъ-докторъ, штабъ-офицеръ строительнаго отряда и полковой адъютантъ, должность котораго занималъ тогда я. «Здравствуйте, здравствуйте, мои добрые старые товарищи!» сказалъ Алексѣй Петровичъ, сходя съ дрожекъ. «Давно, давно не видался я съ вами». Вошли въ комнату. Ермоловъ обнялъ Скворцова, распрашивалъ его о семействѣ; потомъ сталъ обходить другихъ, отъ одного къ другому, называя каждаго, иныхъ даже по имени и отчеству; съ нѣкоторыми шутилъ. Подошедъ къ доктору Взорову, человѣку очень тучному: «А ты, Взоровъ, ты но прежнему все ѣшь, все спишь; ты меня, братецъ, знаешь: отъ добра я никогда не прочь; дарю тебѣ на память добро (д) въ твою фамилію». Такимъ образомъ изъ Взорова сдѣлался Вздоровъ. Ермоловъ зналъ съ кѣмъ какъ шутить. Онъ старался казаться спокойнымъ, но это ему не удавалось. Увидѣвъ плацъмаіора Курилло: «Братецъ», сказалъ Алексѣй Петровичъ, «зачѣмъ ты мнѣ поставилъ двухъ часовыхъ? Сними одного; а то, пожалуй, скажутъ, что Ермоловъ умничаетъ». Тутъ, остановись передо мной, спросилъ: «Если не ошибаюсь, вы — Гангебловъ?» — Точно такъ, в. в. пр. — «Я зналъ вашихъ стариковъ; знавъ, что вы здѣсь, я угадалъ по сходству» и, обратясь къ прочимъ присутствовавшимъ, прибавилъ: «Вотъ какого написали въ неспособные!» За тѣмъ поблагодаривъ собраніе нѣсколькими добрыми словами за сдѣланный ему пріемъ, онъ извинился усталостью и насъ отпустилъ. На другой день Ермоловъ обѣдалъ у Николая Петровича; опять отозвался ко мнѣ и упомянулъ, гдѣ и когда былъ знакамъ съ моими отцемъ и матерью. Въ половинѣ обѣда, пришли доложить, что съ «оказіей» пріѣхалъ Д. В. Давыдовъ, тоже возвращавшійся въ Россію, а вслѣдъ за тѣмъ вошелъ онъ самъ. Во Владикавказѣ Ермоловъ пробылъ дня три или четыре. Тутъ онъ навсегда распрощался съ матерью своихъ дѣтей; изъ нихъ мальчиковъ онъ взялъ съ собою въ Россію; а она съ дочерью возвратилась на свою родину, въ Грузію.

Когда изъ Грузіи возвращался торжествующій Дибичъ, съ нимъ былъ Чевкинъ. Рано на слѣдующее утро меня потребовали къ Дибичу. Онъ у меня спросилъ: чего я желаю, отпуска ли на 28 дней, или перевода въ дѣйствующую армію? Я избралъ послѣднее. Послѣ того, не менѣе какъ мѣсяца черезъ два, проѣзжалъ въ Грузію графъ Сухтеленъ, и съ нимъ опять Чевкинъ. Этотъ послѣдній, увидѣвъ меня, спросилъ: «Что значитъ, что ты до сихъ поръ здѣсь? Мы, какъ только съ Иваномъ Ивановичемъ (Дибичемъ) пріѣхали въ Вязьму^[40], первый докладъ Государю былъ о тебѣ». Вскорѣ однакожъ послѣ того получено было о моемъ новомъ назначеніи: чрезъ Владикавказъ про ходилъ въ Персію Кабардинскій пѣхотный полкъ, и мнѣ велѣно было примкнуть къ этому полку въ качествѣ прикомандированнаго.

Кромѣ меня во Владикавказѣ находился декабристъ Борисъ Бодиско, по суду разжалованный въ матросы. Это была личность чрезвычайно симпатичная. И онъ, я я сожалѣли, что могли видѣться лишь изрѣдка, и то урывками: осторожность того требовала.

Однимъ изъ развлеченій Владикавказской публики было сходиться къ заставѣ и ожидать прибытія новой оказіи. Я постоянно участвовалъ въ этихъ прогулкахъ. У меня имѣлась своя цѣль: встрѣтить декабристовъ той категоріи, которую, какъ мнѣ извѣстно было еще при выѣздѣ изъ Петербурга, предполагалось перевести изъ Сибири на Кавказъ. Однажды, когда мы, собравшіеся у заставы, съ любопытствомъ пропускали мимо себя новопріѣзжихъ, съ одной изъ повозокъ, вскрикнувъ, соскочилъ Зетъ и кинулся меня обнимать. Съ нимъ были и другіе декабристы. Всѣхъ ихъ я повелъ къ себѣ, и мы провели вечеръ до поздней ночи, не умолкая. Тутъ, натурально, пошло на объясненія. Зетъ говорилъ съ такимъ искреннимъ одушевленіемъ, съ такою прямотой, что не было возможности не дать полной вѣры его словамъ. Не было сомнѣнія, что Чернышовъ сломилъ меня обманомъ. Я не хотѣлъ, конечно, тѣмъ болѣе при свидѣтеляхъ, сослаться на обстоятельство, которое одно помогло Чернышову такъ легко со мной справиться, именно на его, Зета, малодушіе, просто сказать, на его явную трусость въ Петергофскомъ эпизодѣ, особливо при присягѣ. — Съ тѣхъ поръ я, въ самомъ дѣлѣ, потерялъ всякую вѣру въ самостоятельность его характера. Не смотря на все это, изъ того что и какъ говорилъ Зетъ въ этотъ вечеръ нельзя было не убѣдиться, что не онъ меня компрометировалъ.

Чрезъ Владикавказъ проѣхало въ Грузію еще нѣсколько декабристовъ или «прикосновенныхъ» къ ихъ дѣлу, въ томъ числѣ Семичевъ. Узнавъ, кто я, онъ подошелъ ко мнѣ съ восклицаніемъ: «Eh, mon Dieu, j'étais votre antipode!^[41] Объяснилось, что, одно время, онъ занималъ казематъ въ нижнемъ ярусѣ, какъ-разъ подъ моимъ казематомъ. Онъ задумалъ было тогда войдти со мною въ сношеніе чрезъ печную трубу, о возможности чего онъ заключилъ изъ распросовъ у своего казематнаго прислужника. Но прежде чѣмъ планъ этотъ могъ устроиться, Семичевъ былъ переведенъ въ другое помѣщеніе.

Не задолго до моего отправленія въ Персію, изъ Омскаго гарнизона во Владикавказскій былъ переведенъ Титовъ, бывшій адъютантъ фельдмаршала Сакена. Такъ какъ я долженъ былъ вскорѣ уѣхать, то предложилъ ему занять мою квартиру. Прежде Титова я не зналъ. Мы очень обрадовались другъ другу. Онъ перебрался ко мнѣ, и мы помѣстились въ одной комнатѣ, такъ какъ другой въ моей квартирѣ не было. При такой тѣсной обстановкѣ вскорѣ открылось, что мы оба немножко философы и непрочь мыслями заноситься въ высь и въ даль: изъ моей головы не совсѣмъ еще испарился Жанъ-Жакъ; а онъ, Титовъ, привезъ съ собой изъ Омска цѣлый коробъ Azais’а, съ его Compensations. Мы за нѣсколько дней, что провели вмѣстѣ, наaилософcтвовались достыта. Послѣ того я съ Титовымъ встрѣтился черезъ 50 л. въ Одессѣ; онъ тогда былъ превосходительнымъ и святошей.

Закончу мою Владикавказскую повѣсть эпизодомъ объ Ингушскомъ князькѣ Шефукѣ, измѣнившемъ нашему правительству и тѣмъ надѣлавшемъ много шуму и хлопотъ самому Ермолову. Въ одной статьѣ Д. В. Давыдова, по поводу этого дѣла, о Ермоловѣ выражено такъ, или почти такъ: „Ермоловъ, однимъ мановеніемъ бровей, сломилъ непокорнаго и заставилъ его покориться“. Въ сущности дѣло это завершилось иначе. Вотъ что произошло. Въ началѣ войны съ Персіей, по горскимъ мирнымъ ауламъ стали появляться эмисары отъ наслѣдника Персидскаго престола, Аббаса-Мирзы съ цѣлію возбудить между ними возстаніе противъ Бѣлаго-Царя. Эмисары эти снабжены были деньгами, но не болѣе того что было нужно для задатковъ; тѣмъ же изъ нихъ, которые дѣйствительно отпадутъ отъ Россіи, обѣщаны горы золота. Въ числѣ соблазнившихся такими щедрыми посулами былъ и Шефукъ, владѣлецъ аула, почти смежнаго съ Владикавказомъ. Въ одно прекрасное утро открылось, что Шефукъ, забравъ свое семейство, а съ семействомъ и все что могъ съ собою захватить, бросилъ свой аулъ и ушелъ въ горы. Уйдти въ горы значило объявить себя врагомъ Россіи. Знали, гдѣ онъ находится; но силою возвратить его было невозможно, а по доброй волѣ онъ не сдавался. Шефукъ ждалъ награды изъ Персіи, но не только награды, но и слухи оттуда до него не доходили. Бѣглецъ, наконецъ, убѣдился, что онъ обманутъ. И вотъ Шефукъ придумалъ какъ бы по крайней мѣрѣ вернуть свой потерянный аулъ.

Однажды изъ Грузіи въ Россію шла оказія. Оказіи ходятъ медленно, такъ какъ ихъ конвой изъ пѣхоты. Уже было недалеко до крѣпости, съ версту что ли, какъ одинъ изъ пассажировъ оказіи, баронъ Фирксъ, желая скорѣе прибыть на мѣсто, далъ шпоры коню и поскакалъ впередъ одинъ (такъ нерѣдко позволяли себѣ наиболѣе нетерпѣливые). Едва Фирксъ заѣхалъ за половину оставшагося ему пути и поравнялся съ кустарникомъ невдалекѣ отъ дороги, какъ увидѣлъ, что изъ-за кустовъ на него несутся нѣсколько человѣкъ горцевъ. Фирксъ соскочилъ съ лошади, думая отъ нихъ отбиваться, пока подойдетъ конвой; не тутъ-то было: его приняли въ нагайки, усадили и увязали на лошадь и погнали въ горы. Героемъ этой такъ-называемой шалости былъ Шефукъ. Во Владикавказѣ поднялся страшный переполохъ. Въ Тифлисъ засновали курьеры. Съ тѣмъ вмѣстѣ къ Швфуку посылали то мирныхъ горцевъ, то переводчиковъ съ разными предложеніями; но онъ и слышать ничего не хотѣлъ, все еще не теряя надежды на Персидскіе подарки. Онъ укрылся съ плѣнникомъ въ аулѣ у одного изъ своихъ кунаковъ, намъ враждебныхъ, въ недоступной мѣстности. Впрочемъ, съ Фирксомъ онъ обращался хорошо и допускалъ, чтобы изъ крѣпости ему привозили все нужное. Шефукъ ждалъ, ждалъ; но изъ Персіи ни слуху ни духу. Начались переговоры, отъ угрозъ перешли къ предложеніямъ и убѣжденіямъ. Шефукъ соглашался освободить своего плѣнника съ тѣмъ, чтобъ измѣна его была предана забвенію, чтобъ ему было дозволено, по прежнему, владѣть ауломъ; отъ этихъ условій онъ не отступалъ ни на шагъ. „Дай мнѣ моя аулъ“, говорилъ онъ, „будь моя кунакъ, и Фиркса твоя“. Ермоловъ, можетъ быть, и супилъ брови, но дѣлать было нечего, согласился.

Съ Шефукомъ и другими мирными князьками Владикавказскаго округа, которые всѣ были мнѣ знакомы, свидѣлся я уже въ Арзрумѣ: тамъ они, равно какъ и Куртинцы, составляли личный конвой Паскевича.

Владикавказъ — крѣпостца, состоящая изъ землянаго бруствера и рва, слабой профили, способная защищаться противъ ружейнаго лишь огня. Внутри этой крѣпостцы небольшой деревянный домъ, единственное здѣсь строеніе, которое можно еще назвать домомъ; въ немъ живетъ комендантъ, онъ же и начальникъ области, а также и командиръ Владикавказскаго гарнизоннаго полка. Затѣмъ домики крѣпостныхъ, медицинскихъ и т. п. чиновъ, госпиталь нероскошной постройки и церковь, въ которой очень хорошаго письма иконостасъ, приношеніе одной изъ царственныхъ особъ. Присутственныхъ мѣстъ нѣтъ, такъ какъ одна лишь власть коменданта чинить здѣсь судъ и расправу.

Внѣ крѣпости Форштатъ, изъ 25—30 домиковъ, принадлежащихъ офицерамъ и нижнимъ чинамъ женатой роты — вотъ и весь Владикавказъ, величаемый здѣсь городомъ. Жизненныя потребности населенія снабжаются одной только лавкой или духаномъ, гдѣ, со сбытомъ вина и водки, продаются товары самой первой потребности. За то здѣшній край въ отношеніи естественныхъ произведеній чрезвычайно богатъ; напримѣръ, дичи крупной и мелкой здѣсь несмѣтное множество; довольно сказать, что пара фазановъ стоитъ 15 коп. ассигн., и за ту же цѣну предлагаютъ цѣлый пудъ просоленныхъ перепеловъ. Мѣстная промышленность состоитъ исключительно въ томъ, что полковые офицеры держатъ лошадей для услугъ пассажирамъ, такъ какъ по здѣшнему тракту почтовыхъ станцій нѣтъ.

Частныхъ обывателей въ городѣ ни души. Здѣшній гарнизонный полкъ состоитъ большею частію (я говорю объ офицерахъ) изъ Поляковъ, но Поляковъ самой низкой пробы. Во всемъ городѣ не получается ни одного журнала, ни одной газеты. Книгъ тоже ни у кого нѣтъ. Послѣ каждой воскресной обѣдни, всѣ сходятся на завтракъ къ Николаю Петровичу, а затѣмъ къ нему являются нѣсколько князьковъ окрестныхъ мирныхъ ауловъ, какъ бы съ праздничнымъ поздравленіемъ.

Эти горцы, въ наружности которыхъ я ожидалъ встрѣтить неотёсанность и грубость въ обращеніи, напротивъ, удивляютъ отмѣннымъ приличіемъ и граціей своихъ тѣлодвиженій, и это тѣмъ болѣе, что въ нихъ не замѣтно никакой дѣланности: все непринужденно.

Желая сколько-нибудь „цивилизовать“ здѣшнее общество и по возможности разнообразить здѣшнюю жизнь, Николай Петровичъ нерѣдко приглашаетъ къ себѣ на обѣды и въ большіе торжественные дни даетъ балы. Эти послѣдніе особенно своеобразны; въ кавалерахъ недостатка нѣтъ, но женскаго танцующаго персонала не насчитывалось болѣе десяти душъ. Не смотря на это, на этихъ балахъ соблюдается строгій декорумъ. Самъ хозяинъ открываетъ балъ полонезомъ съ почетнѣйшею изъ присутствующихъ дамъ; за полонезомъ слѣдуютъ экосезъ, Русскій кадриль, матадуръ, вальсъ и мазурка, въ которой офицеры изъ Поляковъ отличаются залихватскими манерами своей національности. Танцы исполняются здѣсь нѣсколько иначе; напримѣръ въ Русскомъ кадрилѣ, во время такъ называемаго „променада“ къ музыкѣ присоединяются и пѣвчіе, которые поютъ какіе-то куплеты. Хоръ музыкантовъ, человѣкъ въ тридцать, почти весь изъ роговыхъ инструментовъ домашняго полковаго издѣлія. Хоръ пѣвчихъ тоже изъ такого числа голосовъ, и голосовъ весьма недурныхъ. Тѣмъ и другимъ хорами заправляетъ офицеръ, выслужившійся изъ армейскихъ полковыхъ музыкантовъ, человѣкъ по своему даровитый: всѣ бальные танцы сочинены имъ. Я подозрѣваю, что и куплеты кадрильнаго променада суть произведеніе его же музы. Эти же пѣвчіе поютъ и въ церкви.

Прежде чѣмъ продолжать мой разсказъ, упомяну объ одномъ случаѣ крайне меня удивившемъ. Самъ по себѣ этотъ случай не важенъ, но изъ него нельзя не вывести заключенія о настроеніи тогдашняго общества. Прежде надо замѣтить, что здѣшній комендантъ генералъ Скворцовъ — личность очень почтенная, съ умомъ здравымъ и твердымъ характеромъ; къ тому же, онъ человѣкъ уже очень пожилой, старый служака и свято преданный установленному порядку. Со мною онъ никогда не касался причинъ, по которымъ я попалъ подъ наказаніе. Онъ для того, вѣроятно, и вмѣнилъ мнѣ въ обязанность каждый день являться къ его обѣду, чтобъ ближе за мною наблюдать. Однажды, когда ему извѣстно уже было о моемъ скоромъ выбытіи изъ-подъ его начальства, какъ только встали изъ-за стола и начали расходиться, генералъ, подойдя ко мнѣ, шепнулъ мнѣ на ухо, чтобъ я на нѣсколько минутъ остался; а когда всѣ ушли, онъ повелъ меня къ себѣ въ кабинетъ, затворилъ за собою дверь и, послѣ нѣкотораго колебанія, боязно началъ: „Я васъ прошу сказать мнѣ всю правду… не стѣсняясь…. будьте покойны; вашъ, отвѣтъ дальше меня не пойдетъ. Справедливо ли все то, что было обнародовано о Тайномъ Обществѣ; правда-ли, что оно имѣло въ виду достигнуть своей цѣли чрезъ цареубійство?“ Послѣднее слово Николай Петровичъ насилу выговорилъ. Не успѣлъ я произнести двухъ-трехъ словъ въ положительномъ смыслѣ, какъ Николай Петровичъ въ сильномъ испугѣ замахалъ руками у самаго моего рта и опрометью выбѣжалъ изъ комнаты. Если человѣкъ такого закала, какъ генералъ Скворцовъ, осмѣлился допустить въ себѣ недовѣріе къ справедливости Слѣдственной Коммиссіи по декабрьскому дѣлу, то чего же ожидать отъ толпы, которая при большей узкости взглядовъ всегда и вездѣ склонна скорѣе къ порицанію, чѣмъ одобренію правительственныхъ рѣшеній подобнаго рода? Нѣтъ сомнѣнія, что по крайней мѣрѣ въ немалой части тогдашняго Русскаго общества таилось подозрѣніе, что цареубійство придумано здѣсь для того только, чтобъ оправдать строгость приговора надъ виновными.

Съ Юга и съ Сѣвера къ Владикавказу прилегаютъ два мирные аула. Къ послѣднему изъ нихъ ведетъ мостъ черезъ Терекъ, который въ семи верстахъ отъ Владикавказа, съ пѣной и оглушительнымъ ревомъ, вырывается изъ темнаго, узкаго ущелья, по обѣимъ сторонамъ котораго высятся гигантскія скалы. По этому ущелью проложена въ Грузію дорога не вдалекѣ отъ одного изъ высочайшихъ пиковъ горнаго хребта Казбека, котораго одно лишь серебряное темя видно отсюда.

Такова сторона, среди которой мнѣ суждено, какъ я было думалъ, оставаться на долгіе-долгіе годы, но гдѣ я провелъ лишь восемь мѣсяцевъ. Если мнѣ и встрѣчались здѣсь кое-какія лишенія по отношенію собственно къ жизни, то этотъ недостатокъ щедро вознаграждался пріятнымъ и здоровымъ климатомъ, добрымъ ко мнѣ расположеніемъ людей и поразительно-величественными красотами природы.

Завтра здѣсь будетъ проходить, на пути въ Персію, Кабардинскій пѣхотный полкъ. Къ этому полку я прикомандированъ и долженъ къ нему примкнуть. Итакъ, прощай Владикавказъ! Спасибо за твое доброе гостепріимство.

III.
Въ кампаніяхъ Персидской и Турецкой 1826—1829. — За Кавказомъ. — Разсылка декабристовъ изъ Тифлиса. —Отставка.

Еще изъ памяти.

Въ походѣ мнѣ, фрунтовому офицеру, вести записки не представлялось возможности, и потому, для продолженія разсказа до моей отставки, мнѣ приходится снова обратиться лишь къ памяти, которая, впрочемъ, не смотря на мою глубокую старость, служитъ мнѣ еще недурно. Разсказъ мой будетъ безсвязный. Я буду избѣгать повторенія того, о чемъ было говорено уже другими.

Кабардинскій полкъ, переваливъ осадныя орудія черезъ Кавказскій хребетъ, прибылъ съ ними подъ Эривань. Наши войска держали крѣпость въ блокадѣ и уже открыли траншеи. Паскевичъ дѣлалъ смотръ нашему вновь прибывшему полку. Когда онъ шагомъ проѣзжалъ по фрунту, мой черный воротникъ между красными воротниками его остановилъ „Что это?“ спросилъ онъ. Ему объяснили. Паскевичъ, немного знавшій меня, когда я былъ въ Измайловскомъ полку, обратилъ ко мнѣ нѣсколько добрыхъ словъ и обнадежилъ милостью Государя. Въ послѣдствіи, когда на переходахъ онъ обгонялъ войска, то иногда подзывалъ меня къ себѣ и дарилъ двумя-тремя словами. Но вотъ, когда началась осада, и я услышалъ, что всѣ декабристы собраны въ траншеи, я обратился съ просьбой къ генер. Красовскому перевести и меня туда же. Красовскій велѣлъ своему адъютанту меня отвести къ начальнику траншей полк. Гуркѣ. Гурко меня зналъ, когда ѣхалъ со своимъ семействомъ въ Грузію и останавливался на нѣсколько дней во Владикавказѣ, гдѣ оставилъ жену и дѣтей. Гурко засадилъ меня вести журналъ осады, а другаго своего quasi-адъютанта, тоже какъ и я опальнаго и сверхъ того моего товарища по Пажескому Корпусу, Депрерадовича, опредѣлилъ по другимъ порученіямъ. Прочіе опальные были размѣщены по разнымъ пунктамъ траншей. Когда совсѣмъ стемнѣло, Гурко, отправляясь въ обходъ крѣпости, взялъ меня съ собою и, дополнилъ мое вооруженіе однимъ изъ пары своихъ кухенрейтеровъ. Ночь была темная; мы вдвоемъ шли въ такомъ отъ крѣпости разстояніи, что, при осторожности съ нашей стороны, оттуда насъ не могли ни слышать, ни видѣть; но намъ иногда слышанъ былъ говоръ внутри крѣпости. На полъ-пути, полковникъ остановился и, опустившись на камень, глухо произнесъ: „Pardon, monsieur, je n’en puis plus; ma pauvre femme me mande de Владикавказъ que notre fils est mort; vous l’avez vu, ce petit ange…“^[42] И тутъ онъ далъ волю слезамъ. Сдерживая рыданія, онъ проклиналъ и Владикавказъ, и службу. Наконецъ, онъ нѣсколько успокоился; мы пошли далѣе и не за долго до разсвѣта сошли въ свою траншею. Дня черезъ два послѣ почти безпрерывной канонады стало замѣтно, что въ крѣпости происходило что-то необычайное, и тревога все росла и росла, а вскорѣ на одной изъ башенъ показались поднятые вверхъ бѣлые флаги. Съ тѣмъ вмѣстѣ къ крѣпостной стѣнѣ съ этой стороны двинулся сводный гвардейскій полкъ^[43], а противъ другой ея стороны, изъ форштата, показался Красовскій въ головѣ своего отряда. „Спѣшите примкнуть къ Красовскому“, сказалъ мнѣ Гурко, „и наблюдайте, что произойдетъ въ томъ пунктѣ атаки для занесенія въ журналъ; а мы съ Депрерадовичемъ, для того же, пойдемъ къ гвардейцамъ“. Я кинулся изъ траншеи и, видя, что опоздаю, ежели пойду въ обходъ, направился прямо по гласису крѣпости въ надеждѣ, что при суматохѣ за стѣнами ея на меня не обратятъ вниманія. Такъ оно и случилось: добѣжавъ до своей цѣли благополучно, я увидѣлъ, что Красовскій со своимъ отрядомъ только что подошелъ къ сводчатому тоннелю, ведущему къ крѣпостнымъ воротамъ, за которыми слышалась страшная возня. Я присоединился къ свитѣ Красовскаго, въ то время какъ онъ давалъ приказанія аудитору Бѣлову, знавшему мѣстный языкъ, чтобъ онъ подошелъ къ самымъ воротамъ и сказалъ имъ, что ежели они заставятъ самихъ насъ разбить ворота, то имъ пощады не будетъ. Съ Бѣловымъ пошелъ я и еще какой-то офицеръ въ качествѣ асистентовъ. Полы воротъ не вплоть были притворены. Едва Бѣловъ приложилъ лобъ къ этой щели и произнесъ два-три слова, какъ оттуда раздался выстрѣлъ, и Бѣловъ повалился, брызнувъ мнѣ въ лицо своимъ мозгомъ. „Что тамъ такое?“ тревожно спросилъ генералъ, когда мы, асистенты, къ нему выбѣжали. Когда я сказалъ, что Бѣловъ убитъ, поставлено было орудіе, чтобъ разбить ворота;но прежде чѣмъ выстрѣлъ послѣдовалъ, ворота растворились. Красовскій, окидывая насъ взглядомъ, у меня спросилъ: „Вы здѣсь зачѣмъ?“ Я объяснилъ, что присланъ отъ начальника траншей. „Кстати“, сказалъ онъ; „вотъ вамъ два тѣлохранителя, идите впередъ въ ворота и продолжайте идти, а за вами пойдемъ и мы“. Съ двумя гренадерами, „ружья на. перевѣсъ“, мы очутились среди невообразимаго смятенія: оглушительный вопль, шальная бѣготня, драка между собою, визгъ женщинъ; онѣ подбѣгали къ намъ, рвали на себѣ одежды, иныя рвали себѣ груди до крови, бросали дѣтей намъ подъ ноги, кидались ницъ и хватали землю зубами. Среди этой страшной суматохи насъ однакожъ не трогали. Когда мы отошли отъ воротъ шаговъ на полтораста, изъ воротъ показался Красовскій съ отрядомъ. Такимъ образомъ Эривань была занята съ этой стороны.

По взятіи Эривани войско двинулось далѣе по направленію къ Тавризу и шло отдѣльными отрядами для занятія разныхъ стратегическихъ пунктовъ Адербиджана. Тутъ я потерялъ изъ виду опальныхъ. Кромѣ меня, ихъ въ нашемъ полку не было. Нашъ отрядъ, состоявшій изъ кабардинскаго пѣхотнаго полка, батареи Аристова и казаковъ, занялъ городъ Делиманъ.

Во время почти трехмѣсячной стоянки въ Делиманѣ, на южной оконечности соленаго Урмійскаго озера, нѣсколько разъ я былъ наряжаемъ на фуражировки по окружнымъ деревнямъ, большею частью съ смѣшаннымъ населеніемъ изъ Персидскихъ Татаръ, Халдеевъ-Несторіянъ и Армянъ. Не доходя съ моей командой за полъ-версты до одной изъ такихъ деревень, мы были встрѣчены толпой народа, съ духовенствомъ во главѣ, съ хоругвями и кадилами; они за день до того провѣдали о нашемъ приходѣ. При вступленіи въ самую деревню, стали звонить въ единственный колоколъ, да и то очень небольшой, въ родѣ тѣхъ, какими на нашихъ господскихъ усадьбахъ сзываютъ дворню. Когда я размѣстилъ людей по квартирамъ, меня повели въ церковь (ничемъ не отличавшуюся отъ прочихъ сельскихъ строеній), узнали отъ меня и записали имена нашего Государя и нашей Государыни, отслужили нѣчто въ родѣ молебна, при чемъ провозгласили: Николая Павловича, Александру Ѳеодоровну и…. офсера (офицера, сирѣчь меня). Потомъ привели меня на отведенную мнѣ квартиру, наполненную любопытными. Квартира эта состояла изъ одной очень просторной, но низкой и очень темной комнаты, такъ какъ свѣтъ въ нее падалъ чрезъ небольшое отверстіе въ потолкѣ. Я оставилъ человѣкъ пять-шесть стариковъ; прочихъ просилъ удалиться. Не спрашиваясь и не слушаясь меня, мои хозяева сдвинули нѣсколько низенькихъ столиковъ и наставили на нихъ разныхъ разностей; тутъ было нѣсколько плововъ, простокваша, чуреки, творогъ, плохое самодѣльное вино и въ довершеніе всего жирный жареный баранъ. Когда установка угощеній кончилась, старѣйшій изъ присутствовавшихъ, указавъ на яства, а потомъ на меня, надуто произнесъ пеш-кешъ^[44]. Для меня подкатили чурбанъ; прочіе усѣлись за столъ, какъ попало. Представилась интересная картина: этотъ полумракъ, эти чисто-библейскіе типы, съ ихъ голыми черепами, на которыхъ отражались блики падающаго сверху луча, эта убогая трапеза. Я не могъ оторвать глазъ отъ этого зрѣлища; оно было достойно кисти Рембранта.

Моя другая фуражировка была интересна въ другомъ родѣ. Къ цѣли моего назначенія мнѣ надо было проходить черезъ одну деревню, устроенную иначе чѣмъ прочія. Въ ней постройки большею частію напоминали Русскія избы. Деревня эта служила штабъ-квартирой такъ называемому Русскому батальону, составленному изъ Русскихъ бѣглыхъ солдатъ съ дополненіемъ изъ Армянъ. Мужчины, при нашемъ приближеніи, разумѣется всѣ ушли, но ихъ семейства остались. Жены бѣглыхъ — Армянки и Халдейки вовсе насъ не дичились; ихъ дѣти отчасти Русскаго типа; они привѣтствовали насъ порусски лучше, чѣмъ ихъ матери. Тутъ же стоялъ и домъ, въ два небольшихъ этажа, командира этого батальона Самсона Маканцева. Уходя изъ своей столицы, онъ забралъ съ собою и свое семейство; женатъ онъ уже во второй разъ; свою первую жену онъ закололи кинжаломъ. Маканцевъ, котораго тамъ называли сардаремъ-Самсономь. бывшій вахмистръ Нижегородскаго драгунскаго полка, бѣжалъ въ Ермоловское время, а можетъ быть и прежде, и дослужился въ Персіи до высшихъ чиновъ. Онъ-то со своимъ батальономъ наиболѣе помогъ Аббасу-мирзѣ разбить Красовскаго близъ Эчміадзина. Красовскій достигъ однакожъ своей цѣли: доставилъ въ Эчміадзинъ провіантъ, пробившись съ слабымъ своимъ отрядомъ сквозь двадцать тысячъ, но самъ понесъ жестокую потерю. Разсказываютъ, что въ этомъ дѣлѣ бѣглый, прежде чѣмъ схватиться въ рукопашную съ нашимъ солдатомъ, начиналъ окликомъ: „Ты какой губерніи?“ Мы слышали отъ полковника Рыдзевскаго, что когда по заключеніи мира наши войска выступили изъ Тавриза, а онъ, Рыдзевскій, оставался еще тамъ нѣсколько дней съ военнымъ Госпиталемъ, то Маканцевъ, пользуясь отсутствіемъ нашихъ войскъ, пріѣзжалъ въ Тавризъ и сдѣлалъ Рыдзевскому визитъ. Онъ былъ въ своего изобрѣтенія мундирѣ, съ генеральскими эполетами, пожалованными ему Аббасомъ-мирзой за дѣло при Эчміадзинѣ. Маканцевъ излилъ передъ нашимъ штабъ-офицеромъ свое раскаяніе: „Я бы пожертвовалъ“, сказалъ онъ, „всѣми выгодами, которыя пріобрѣлъ на службѣ въ Персіи, и возвратился бы съ повинною на мою родину, еслибъ зналъ, что меня не прогонятъ сквозь строй.“

По прерваніи мирныхъ переговоровъ нашъ отрядъ подвинутъ былъ къ Урміи, на западномъ берегу того же озера. За переходъ до этого города къ намъ явился Армянинъ, молодой еще человѣкъ, щеголевато одѣтый и, подъѣхавъ къ генералу, обратился къ нему по французски съ предложеніемъ себя въ переводчики, какъ знающаго Персидскій и Арабскій языки. Меня позвали къ генаралу быть посредникомъ въ разговорѣ его съ Армяниномъ. Этотъ послѣдній, назвавшій себя Качатуръ-беемъ, разсказалъ намъ, что онъ состоитъ при дворѣ наслѣдника престола, Аббаса-мирзы, въ должности соотвѣтствующей пажу; что онъ учился въ Парижѣ; что Урмія городъ большой и хорошо всѣмъ снабженный, что правитель Урмійскаго округа сынъ наслѣдника престола принцъ Малекь Касумъ-мирза, узнавъ о направленіи нашего отряда, ушелъ изъ Урміи со всѣмъ своимъ имуществомъ и гаремомъ, за исключеніемъ начальницы гарема (première dame du liareme) Француженки, madame Lamarnière, бывшей воспитательницы дѣтей Аббаса-мирзы, отъ котораго перешла она ко двору его сына Малека, своего воспитанника, и что, наконецъ, за отсутствіемъ этого послѣдняго, мѣсто правителя провинціи (беглербея) занимаетъ Неджефъ-Кули-ханъ. Неджефъ, человѣкъ очень важный, изъ фамиліи Афшаровъ, изъ которой былъ знаменитый Тахмасъ-Кули-ханъ, и которая свержена съ престола нынѣ царствующей фамиліею Каджаровъ. О настроеніи умовъ въ Урміи Качатуръ бей отозвался въ благопріятномъ для насъ смыслѣ, за исключеніемъ небольшой партіи, которая упорствуетъ во враждѣ къ намъ. Съ послѣдняго ночлега, хотя намъ ничего еще не было извѣстно о ходѣ мирныхъ переговоровъ, генералъ далъ мнѣ двѣнадцать казаковъ и Качатуръ-бея и велѣлъ отправиться въ Урмію, требовать отъ беглербея, чтобъ онъ отвелъ для отряда квартиры и заготовилъ провіантъ и фуражъ. „Не забудьте“, отправляя меня, добавилъ генералъ, „не забудьте повидаться съ м-мъ Ламарньеръ и скажите ей, что она въ безопасности“.

Я выѣхалъ за долго до свѣту и пріѣхалъ въ городъ, когда только что поднялось солнце. Мое порученіе исполнилось какъ нельзя болѣе благополучно. Неджефъ-Кули-ханъ съ нѣсколькими другими, какъ видно, важными лицами, встрѣтилъ меня внизу лѣстницы, очень любезно привѣтствовалъ и повелъ наверхъ. Мы взошли въ большую, свѣтлую залу, одна стѣна которой состояла вся изъ сплошнаго окна, какъ въ оранжереяхъ, а полъ покрытъ цѣльнымъ великолѣпнымъ ковромъ, обрамленнымъ узорчатыми, толстыми войлоками^[45].

Выслушавъ меня, Неджефъ живо распорядился. За тѣмъ, пока я сидѣлъ у мадамъ Ламарньеръ, очень и очень мнѣ обрадовавшейся, помѣщеніе для отряда было тутъ же занято въ обширномъ дворцѣ принца Малека; мнѣ оставалось только осмотрѣть это помѣщеніе. Съ приближеніемъ отряда, я выѣхалъ встрѣтить генерала добрыми вѣстями о моемъ порученіи.

Во время двухмѣсячной стоянки въ Урміи я не оставался безъ дѣла по службѣ. Каждый день я долженъ былъ присутствовать въ утреннемъ засѣданіи беглеръ-байскаго „дивана“, когда разбирались дѣла, или однихъ христіанъ (Армянъ, Халдеевъ), или христіанъ съ мусульманами. Въ засѣданіяхъ дивана соблюдалось величайшее приличіе. Хановъ собиралось человѣкъ 40 чопорно одѣтыхъ въ богатыхъ халатахъ. Ни шума, ни стука. Ежели кто либо опаздывалъ явиться въ диванъ, то, по ковру въ шерстяныхъ чулкахъ, пробирался къ своему мѣсту неслышными шагами и уже не вставалъ до окончанія засѣданія. Возвышать голосъ могъ только тотъ, кому очередь выразить свое мнѣніе. Мое мѣсто было подлѣ беглеръ-бея у поднятой оконной рамы, а переводчикъ Качатуръ-бей стоялъ передъ нами. Такъ какъ дѣла обыкновенно велись на мѣстномъ Татарскомъ языкѣ, то Качатуръ мнѣ былъ полезенъ тѣмъ еще, что присутствующіе не могли ничего отъ меня скрывать, говоря между собою по-арабски, какъ это раза два случалось, когда Качатуръ не могъ быть со мною по случаю болѣзни. Судъ производился, ежели, по ошибкѣ, не всегда справедливо, то уже, конечно, всегда скоро: для наказанія виновнаго, ежели онъ изъ мусульманъ, являлись четыре Фарраша; двое изъ нихъ горизонтально за концы держали длинный шестъ, а двое другихъ туго привязывали по серединѣ этого шеста подошвенную сторону голыхъ ногъ своей жертвы, и длинными палками въ палецъ толщиной принимались бить по голымъ подошвамъ виновнаго, сколько душѣ беглеръ-бея было угодно. Въ администраціи еще болѣе было патріархальности, чѣмъ въ правосудіи. Однажды, при собраніи статистическихъ свѣдѣній, я спросилъ, сколько въ Урміи жителей? Вопросъ этотъ видимо озадачилъ присутствующихъ; они, съ усмѣшкой, вопросительно между собой переглянулись, потолковали, потолковали и дали такой отвѣтъ: „А кто его знаетъ, сколько! Народа много ходитъ, много ѣздитъ по улицамъ и туда, и сюда; а сколько его, сосчитать нельзя“. Не менѣе замѣчательно въ здѣшней окраинѣ Персіи отсутствіе самыхъ элементарныхъ знаній. Наприм. о географіи, какъ о наукѣ, не имѣютъ понятія. Случилось, что въ присутствіи Махметъ-Вали-хана, брата беглеръ-бея, генералъ, разложивъ карту Адербейджана, указывалъ мнѣ нѣкоторыя мѣстности и между прочимъ назвалъ Урмію. Махметъ внимательно слушалъ и смотрѣлъ. Когда мы съ нимъ вышли отъ генерала, онъ мнѣ задалъ вопросъ въ такомъ смыслѣ: „Что это за большая бумага, надъ которой вы говорили, водя по ней пальцами, при чемъ называли имя нашего города, тогда какъ на ней, на этой бумагѣ, ничего не было видно?“ Изъ моихъ отвѣтовъ, Махметъ ничего не понялъ; съ тѣмъ я его отъ себя и отпустилъ, такъ какъ долженъ былъ заняться другимъ дѣломъ. Вскорѣ послѣ того въ городѣ пошелъ слухъ, что генералъ одержитъ Урмію въ ящикѣ того стола, на которомъ пишетъ». Стали являться желающіе видѣть такое чудо. Приходили по нѣскольку человѣкъ хановъ и мирзъ^[46]; разъ пришелъ и самъ чопорный беглеръ-бей Педжефъ. Генералъ всегда снисходительно развертывалъ передъ ними карту и указывалъ, гдѣ Урмія. При этомъ происходила всегда одна и таже сцена: гости вперяли глаза въ одну указанную точку, упорно, долго смотрѣли, какъ бы ожидая чего-то, и расходились молча въ недоумѣніи.

Между тѣмъ народъ здѣсь очень способный. Изъ многихъ этому примѣровъ привожу одинъ. Въ помощь мнѣ дали одного мирзу. Онъ заинтересовался нашими цыфрами и забрасывалъ меня вопросами о ихъ значеніи. Я изумлялся понятливости этого еще очень молодаго человѣка. Въ какія нибудь три-четыре недѣли, что онъ былъ при мнѣ, и пользуясь лишь моими отвѣтами на его вопросы, онъ подвинулся въ ариѳметикѣ до тройнаго правила включительно, понимая все легко, кромѣ только извлеченія корней, которыя его нѣсколько затрудняли.

Здѣшнему народу, за исключеніемъ немногихъ закоренѣлыхъ Фанатиковъ, все наше очень нравилось. Ежели что и поражало ихъ своею необычностью, то это только на первый взглядъ. Такъ было въ первый торжественный какой-то день, когда весь нашъ отрядъ нарядился въ свои куцые мундиры. Первое впечатлѣніе этого наряда произвело всеобщій неудержимый смѣхъ; иные почитали его непристойнымъ, но поприглядѣвшись, находили, что такая одежда несравненно удобнѣе, чѣмъ ихъ длинные халаты. Наши колесныя средства передвиженія ихъ восхитили. Неджефъ былъ внѣ себя отъ радости, когда нашъ полковой командиръ подарилъ ему простую телѣгу, которую велѣлъ для него смастерить полковыми средствами. На коляски его и генеральскую они смотрѣли какъ на чудо.

На городской площади, за часъ до пробитія вечерней зори, каждый день играла наша полковая музыка. Народу сходилось много, но на слушателей наши мотивы не производили никакого дѣйствія, тогда какъ мотивъ ихъ общенародной пѣсни

Кала нунъ ли банда биръ агачъ гиласъ

Атъ ма бу дамъ пари менъ караліямъ ¹)

¹) Мотивъ этой пѣсни Глинка повѣстилъ въ своей оперѣ «Русланъ и Людмила».

доводитъ ихъ до изступленія. Когда у нихъ спрашивали, какъ они находятъ нашу музыку, они отвѣчали, что нашимъ инструментамъ они отдаютъ преимущество предъ своими, но свои музыкальные мотивы и свою гармонію они ставили гораздо выше нашихъ^[47]. Но эти восточные мотивы, эта восточная гармонія должны же они заключать въ себѣ что-нибудь дѣйствительно обаятельное, коль скоро едва ли не половина человѣческихъ существъ имъ покланяются съ такимъ энтузіазмомъ. М-мъ Ламарньеръ хотя и освоилась съ мѣстными вкусами и привычками, но не могла однакожъ слышать здѣшней музыки безъ отвращенія. Въ Урміи былъ свой хоръ музыкантовъ; въ исполненіяхъ этого хора мы находили одно лишь нелѣпое сочетаніе дикихъ звуковъ. Этотъ мусульманскій хоръ, съ крыши мечети, ежедневно привѣтствовалъ восхожденіе солнца, подобно тому какъ нашъ полковой хоръ отправлялъ вечернюю зорю.

Недѣли за двѣ или за три до выступленія изъ Урміи, нѣсколько изувѣровъ изъ простаго народа, вооруженные кинжалами, напали на небольшой нашъ отдѣльный отъ гауптвахты караулъ, убили унтеръ-офицера и стоявшаго на часахъ рядоваго. Прочіе караульные бросились на эту шайку въ штыки, ее разогнали, а двухъ изъ нея захватили, связали и представили генералу. Ударили тревогу; отрядъ быстро выстроился въ боевой порядокъ на площади, гдѣ стояла наша артилерія; пушки зарядили. Съ тѣмъ вмѣстѣ генералъ велѣлъ мнѣ взять съ собою четырехъ тѣлохранителей, идти къ беглербею и просить его тотчасъ явиться къ нему на площадь, «а ежели не послушается», добавилъ мнѣ въ догонку генералъ, «то приведите его силою».

Неджефъ въ это время находился на вечернемъ засѣданіи дивана^[48]. Оставивъ за дверью мою охрану^[49], я вошелъ въ залу и удивился, найдя, что въ ней все спокойно (тамъ еще не знали о происшествіи); но едва я съ переводчикомъ успѣлъ подойти къ Неджефу и передать ему «приглашеніе генерала», изъ-за дверной занавѣси вбѣжалъ какой-то мирза и громко что-то произнесъ (онъ сказалъ, что за дверью поставлены солдаты), какъ всѣ присутствовавшіе вскочили съ своихъ мѣстъ, и поднялся раздраженный крикъ и споръ. Иные обнажили кинжалы, а одинъ изъ засѣдавшихъ въ диванѣ, толстый Тагиръ-бей, злѣйшій ненавистникъ Русскихъ, кинулся было ко мнѣ, но прочіе его удержали. Послѣ шумнаго, но недолгаго спора, перепуганный Неджефъ объявилъ, что онъ готовъ идти за мной. Когда мы пришли на площадь, то узнали, что схваченные негодяи были пьяны. Самъ Неджефъ съ видимымъ отвращеніемъ подсунулся носомъ къ ихъ ртамъ, и когда убѣдился въ истинѣ, то успокоился и охотно выдалъ головой преступниковъ въ руки Русскаго правосудія. Тѣмъ недоразумѣніе съ диваномъ и кончилось.

По донесеніи объ этомъ происшествіи начальству, ген. Лаптевъ получилъ отъ ген. Панкратьева предписаніе виновныхъ повѣсить всенародно на городской площади. Но осторожный ген. Лаптевъ медлилъ экзекуціей и исполнилъ казнь гораздо уже позднѣе, да и то не въ Урміи, родинѣ преступниковъ, а почти за сто верстъ оттуда, въ Делиманѣ, когда мы, возвращаясь съ похода, проходили черезъ этотъ городъ.

У мадамъ Ламарньеръ каждый день я проводилъ часа по два. Это была разбитная француженка лѣтъ за сорокъ пять, живая, бойкая. По ея разсказамъ, она служила чѣмъ-то при дворѣ Элизы Баччіоки, сестры Наполеона, знакома была съ мадамъ Сталь и играла съ нею на любительскихъ сценахъ; она перебывала почти во всѣхъ Европейскихъ столицахъ, была замужемъ за докторомъ медицины. Судьба застала какъ-то эту чету въ Тифлисѣ, гдѣ се знали Ермоловъ и Грибоѣдовъ. Въ Тифлисѣ мужъ ея умеръ. Ей предложили мѣсто при дѣтяхъ Аббаса-мирзы. Когда ея воспитанникъ Малекъ-Касумъ-мирза назначенъ былъ правителемъ Урмійской области, Ламарньеръ послѣдовала за нимъ и при дворѣ его состояла въ качествѣ première dame du harème, а съ тѣмъ вмѣстѣ завѣдывала собаками и соколами принца. Она вела свои записки на Итальянскомъ языкѣ и занималась натуральной исторіей. Она обратила мое вниманіе на птицъ, водящихся въ безчисленномъ количествѣ по берегамъ солонаго Урмійскаго озера. Птицы эти изъ рода голенастыхъ (échassiers), какъ снѣгъ бѣлыя, съ пунцовымъ подкрыліемъ, съ розовыми ногами, такого же цвѣта съ огромнымъ яйцеобразнымъ горбатымъ клювомъ, съ черной каймой ни створѣ. По мѣрѣ устарѣнія птицы, сквозь ея бѣлыя перья пробиваются пунцовыя перья. Птица эта имѣетъ столько особенностей въ сравненіи съ фламингомъ (flamant) Бюффоня, что представляетъ новый видъ голенастыхъ, съ чѣмъ согласился и заѣзжавшій тогда въ Урмію Венгерскій путешественникъ, имени котораго не упомню. Мы пытались приручить этихъ птицъ, но онѣ не могли прожить долѣе недѣли, Другой видѣнный мною въ Урміи любопытный предметъ — это зерно, по своей формѣ подобное нашей лѣсной малинѣ, на вкусъ деревянистое, но питательное. У м-мѣ Ламарньеръ хранился цѣлый мѣшокъ этой манны; въ одну изъ предшествовавшихъ зимъ, во время голода, частыми и сильными мятелями, зерна этого наносилось такое множество, что народъ собиралъ его, перемалывалъ въ муку и употреблялъ въ пищу, что значительно способствовало къ ослабленію тѣхъ бѣдствій, которыхъ можно было ожидать отъ тогдашняго неурожая. Упомянутый естествоиспытатель призналъ это зерно за чужеядный продуктъ (parasite) какого нибудь растенія, но какого именно, осталось неизвѣстнымъ. Ген. Панкратьевъ, пріѣзжавшій въ Урмію по дѣламъ службы, отправилъ образчикъ этого зерна въ какое-то ученое общество въ Парижъ. Замѣчательно, что появленіе этой манны, ни въ народной памяти не сохранилось, ни въ послѣдствіи не повторялось.

Во время стоянки въ Урміи возвращено было много Русскихъ солдатъ, прежде еще бѣжавшихъ. Иногда ихъ подбирали на улицахъ города, когда они, пьяные, валялись въ ночное время, произнося Русскія бранныя слова. По слухамъ, въ провинціи было нѣсколько и Русскихъ офицеровъ; они еще съ давняго времени водворились въ этомъ краѣ и обзавелись семействами. Одинъ изъ нихъ Воскобойниковъ, уже старикъ, явился добровольно къ нашему генералу (Лаптеву) и заявилъ, что при осадѣ Эривани гр. Гудовичемъ онъ попался Персіянамъ въ плѣнъ, былъ удержанъ ими и, по заключеніи мира, женился, завелся семействомъ и рѣшился остаться на чужбинѣ. Пока надъ нимъ производилось слѣдствіе, онъ умеръ; его похоронили, какъ Русскаго офицера, съ воинской почестью, а его вдова съ дѣтьми послѣдовала за нашимъ отрядомъ въ Россію.

Кромѣ Венгерца натуралиста въ Урмію пріѣзжало еще два Европейца, инструкторы Персидскихъ войскъ — Англичанинъ Уиллокъ и Французъ Семино. Съ Семино, пріѣзжавшимъ для того будто бы, чтобы повидаться съ своей соотечественницей, мы, какъ говорится, сошлись и нѣсколько разъ ѣздили пировать на хуторъ м-ъ Ламарньеръ, въ деревню Чорбашъ, съ версту отъ города. Тамъ у нея были виноградники, и между прочимъ выдѣлывался превосходный люнель, который хранился въ восьми, врытыхъ въ землю, глиняныхъ кувшинахъ, вышиною больше роста человѣка. Въ слѣдующимъ году, я совершенно неожиданно встрѣтился съ Семино въ Тифлисѣ, на балу, данномъ Паскевичемъ, въ честь Персидскаго принца, возвратившагося изъ Петербурга. Семино состоялъ въ свитѣ этого принца и былъ уже не тѣмъ Семино, какимъ я его зналъ въ Урміи: теперь онъ щеголялъ въ какомъ-то военномъ мундирѣ, въ штабъ-офицерскихъ эполетахъ и съ Владимиромъ въ петлицъ. На другой день, очень рано, онъ меня навѣстилъ и разсказалъ любопытныя вещи о убіеніи Грибоѣдова. По его словамъ катастрофа эта была устроена Англичанами, которые Грибоѣдова не терпѣли за его гордое съ ними обращеніе. «Вашъ Государь», сказалъ Семино, «удостоилъ меня особой аудіенціи; я разсказалъ ему подробно всѣ махинаціи Англичанъ. Государь былъ со мною очень милостивъ, пожаловалъ мнѣ чинъ капитана Русской службы, пожизненную пенсію и вотъ, какъ видите, орденъ». Прощаясь съ нимъ, я ему замѣтилъ, что отчего онъ, не болѣе какъ, капитанъ, а носитъ жирные эполеты? «Я капитанъ Имперіи, стало-быть штабъ-офицеръ королевства, какова Персія», сказалъ онъ самодовольно.

По заключеніи мира съ Персіей въ нашъ отрядъ получено было предписаніе готовиться къ выступленію изъ Урміи въ обратный путь. Это было сигналомъ къ побѣгамъ изъ нашего Кабардинскаго полка, въ послѣдніе передъ выступленіемъ изъ Урміи дни. Побѣги эти до того усилились, что полковой командиръ, Швецовъ, приходилъ въ отчаяніе и прекратилъ ихъ только тѣмъ, что поимщикамъ платилъ по 10 червонцевъ за каждаго представленнаго ими бѣглаго. Пойманы были однакожъ не всѣ; между прочими молодой, красивый, грамотный и отлично расторопный по службѣ Фельдфебель первой гренадерской роты такъ и остался не отысканнымъ. Да и какъ было тогдашнему солдату не соблазниться на подстрекательства Персіянъ? Тутъ тяжелая лямка на долгіе годы, а тамъ дорогая свобода и женъ въ волю!

По выступленіи отряда изъ Урміи, получено было отъ Паскевича предписаніе отправить меня въ Эривань. Меня это удивило: я не могъ понять, кому я обязанъ такимъ назначеніемъ и къ добру ли оно для меня или къ худу? Мнѣ дали одного только проводника изъ мѣстныхъ Татаръ. Проѣздомъ черезъ городъ Ной, въ штабъ-квартирѣ ген. Панкратьева, я нашелъ Искрицкаго, а также и Зета; съ ними я и провелъ два дня, благодаря разрѣшенію генерала (ген. Панкратьевъ вообще ко мнѣ очень благоволилъ). Зетъ долженъ былъ отправиться въ Тифлисъ, и мы вмѣстѣ проѣхали около двухъ сотъ верстъ до Эривани. Тутъ мы съ Зетомъ разстались, и съ тѣхъ поръ я уже его не видалъ. Лишь впослѣдствіи, въ 1830 или 1831 году, когда я находился въ Тифлисѣ, я получилъ отъ него нѣсколько писемъ изъ Шуши. Эти письма мнѣ открыли, что въ Зетѣ совершилась радикальная духовная перемѣна. Зетъ былъ католикъ; прежде онъ относился къ своему вѣрованію, да и вообще къ религіи, довольно холодно, даже болѣе чѣмъ холодно. Эти же его письма наполнялись идеями католицизма самаго горячаго, съ оттѣнкомъ мистицизма, чему Зетъ былъ обязанъ патеру Зарембѣ, котораго онъ «обрѣлъ», какъ онъ выражался, въ мѣстѣ своей ссылки, въ Шушѣ. Изъ угожденія Зету я не прочь былъ выслушивать его новыя идеи; но когда онъ сталъ мнѣ предлагать, чтобы я, «ради моего спасенія», духовно присоединился къ ихъ маленькой конгрегаціи, то я отказался подъ тѣмъ предлогомъ, что мнѣ, православному, неудобно входить въ религіозное общеніе съ католиками. Вѣроятно, это было причиной прекращенія нашей переписки: на послѣднее письмо мое Зетъ уже не отвѣчалъ. Не сомнѣваюсь, что этотъ новый путь, на который Зетъ вступилъ, привелъ его къ печальному концу. Не помню, когда именно и отъ кого я слышалъ, что когда онъ былъ уволенъ отъ службы и пріѣхалъ на родину, то впалъ въ умопомѣшательство, и вскорѣ затѣмъ умеръ.

Въ Эривани для меня разрѣшилась загадка моего откомандированія въ эту крѣпость. Здѣсь я нашелъ Коновницына въ качествѣ состоящаго по инженерной части, при комендантѣ крѣпости полковникѣ Кошкаровѣ (пострадавшемъ по бунту Семеновскаго полка), который меня вовсе не зналъ. Коновницыну желалось дѣлить свои досуги съ кѣмъ либо изъ своихъ друзей, и онъ просилъ Кошкарова перетянуть на службу въ Эривань Искрицкаго. Искрицкій отказался, такъ какъ онъ былъ хорошо пристроенъ при ген. Панкратьевѣ, и вотъ выборъ Коновницына палъ на меня. По первому же представленію о томъ Кошкарова, Паскевичъ назначилъ меня въ Эривань плацъ-маіоромъ.

Послѣ долгой скитальческой жизни Эривань мнѣ казалась столицей. Я нашелъ здѣсь уже небольшое общество изъ пяти-шести человѣкъ. Обѣдали мы всегда у гостепріимнаго Кошкарова, а вечера проводили вмѣстѣ или у него, или у полковника А--ра Андр. Авенаріуса. Къ намъ часто примыкалъ и старый мой сокашникъ Алексѣй Иларіоновичъ философовъ, оставшійся въ Эривани для исправленія разстрѣловъ въ осадныхъ орудіяхъ^[50]. Не было недостатка въ эстетическихъ развлеченіяхъ: между прочимъ Кошкаровъ прекрасно пѣлъ и игралъ на употребительномъ, у военныхъ того времени, инструментѣ, гитарѣ. Я и Коновницынъ рисовали, сняли нѣсколько видовъ съ Арарата, который, верстахъ въ пятидесяти отъ насъ, возносилъ къ небесамъ двѣ свои бѣлыя головы. Заглядывали и въ литературу: такъ однажды вечеромъ, по общему желанію нашего кружка, мною и философовымъ прочтено было «Горе отъ ума», по копіи, снятой мною еще въ Петербургѣ, вскорѣ послѣ того какъ самъ Грибоѣдовъ читалъ (какъ говорили, въ первый разъ) это свое твореніе у Ѳед. Петр. Львова.

Не долго мы такъ мирно пировали: объявлена была война Турціи, и войска Паскевича начали сдвигаться къ Турецкой границѣ. Мы всполошились; послали просьбы о переводѣ въ дѣйствующую армію. Отвѣта долго не было, и мы могли отправиться къ мѣсту тогда только, когда воецныя дѣйствія уже начались осадою Карса.

Я и Коновницынъ ѣхали вмѣстѣ съ Кошкаревымъ. На послѣднемъ ночлегѣ, на полъ-пути отъ Гумровъ къ Карсу, намъ стала слышна канонада. Когда утромъ подъѣхали на видъ къ осаждаемой крѣпости, на столько, что встрѣчались уже казачьи разъѣзды, мы принарядились въ мундиры. Кошкаровъ отъ насъ отдѣлился, а Коновницынъ и я поѣхали явиться къ графу Паскевичу. Паскевичъ, въ обширной своей палаткѣ, со своимъ штабомъ и нѣсколькими генералами, уже торжествовали побѣду Шампанскимъ. Являясь къ нему, мы тоже его поздравили. «Нѣтъ», сказалъ онъ, указывая на крѣпость, «еще не совсѣмъ: паша засѣлъ въ цитадели и не сдается. А вы знаете куда явиться?» спросилъ онъ у меня; «явитесь въ піонерный батальонъ: вы къ нему прикомандировываетесь». Въ это время входитъ полковникъ Лазаревъ^[51], только что пріѣхавшій изъ занятаго уже форштата. «Ну что, какъ тамъ?» спросилъ Паскевичъ. — «Все благополучно», сказалъ Лазаревъ, «только я долженъ доложить вашему сіятельству, что наши сильно шалятъ и безчинствуютъ въ городѣ». — «Что такое?!» вскричалъ графъ, направляясь къ Лазареву. «Что такое? Небось, грабятъ! Какъ вы смѣете мнѣ объ этомъ докладывать? Вы ничего не знаете, вы ничего не читали; на это надо смотрѣть вотъ какъ!» При этомъ онъ поднесъ къ глазамъ свои раздвинутые пять пальцевъ. «Вы развѣ не знаете, какъ Суворовъ бралъ города?» Когда мы вышли отъ Паскевича, я земли подъ собою не слышалъ отъ радости, что долженъ примкнуть къ піонерамъ; мой товарищъ тоже поздравлялъ и обнималъ меня. Съ этихъ поръ жъ Коновницынымъ уже болѣе не разставался до самой его смерти. Не знаю, кому я былъ обязанъ моимъ новымъ назначеніемъ: рекомендаціи ли Гурки, моего траншейнаго начальника при осадѣ Эривани, или H. Н. Муравьеву, который однажды въ частномъ разговорѣ какъ будто хотѣлъ испытать мою способность въ военно инженерномъ дѣлѣ.

О двухъ послѣдующихъ за тѣмъ кампаніяхъ 1828 и 1829 г. въ Азіатской Турціи я не стану повторять того, о чемъ уже писано было другими (Записки М. И. Пущина, исторія этой же кампаніи Ушакова); упомяну лишь о нѣкоторыхъ фактахъ, представляющихъ интересъ болѣе частный. При взятіи Ахалцыха, послѣ пятидневной канонады, пробившей брешь, штурмовую колонну составляли батальонъ пѣхоты и наша піонерная рота; остальныя три піонерныя роты съ прочимъ подкрѣпленіемъ пришли уже послѣ того, какъ мы ворвались чрезъ брешь въ крѣпость. Штурмъ дорого стоилъ піонерамъ: изъ 13 офицеровъ выбыло изъ фрунта 7, одинъ убитъ на-поваль, двое черезъ три дня умерли отъ ранъ, а прочіе болѣе или менѣе тяжело ранены. Коновницына, истинно, Богъ спасъ. Его солдатская шинель оказалась прострѣленною пулями въ пятнадцати мѣстахъ. Піонеры подвинуты были впередъ до линіи упраздненной католической церкви, на плоской крышѣ которой поставили три горныхъ орудія; было предположено открыть за брешью траншею, но это оказалось невозможнымъ по причинѣ каменистаго грунта. Пришлось устраивать прикрытіе изъ заранѣе приготовленныхъ турокъ и землею наполненныхъ прежде мѣшковъ. Между тѣмъ пожаръ сильно разгорѣлся, и пламя приблизилось къ нашимъ работамъ на столько, что едва можно было устоять на мѣстѣ. Послѣ рукопашнаго боя, непріятеля вблизи нашихъ работъ ужо не было; онъ былъ оттѣсненъ по внутрь города, куда на его плечахъ ворвалось множество солдатъ, и начались грабежи и безполезное убійство, при чемъ но разбирали ни пола, ни возраста: у насъ на виду одинъ казакъ, схвативъ ребенка за ноги, швырнулъ его въ огонь. Между тѣмъ рабочіе моего участка траншей, куда пули рѣдко ужо залетали, замѣтивъ, что нѣсколько Турокъ, одинъ за другимъ, ползкомъ пробирались къ католической церкви, тутъ же закалывали ихъ штыками; всѣ эти Турки были старики, безъ оружія, но у каждаго изъ нихъ нашли огниво, кремни^[52] и фитили. Въ это время, по моей дистанціи проходилъ начальникъ штаба ген. Сакенъ; когда я ему доложилъ объ этомъ, прибавивъ, что подозрѣваю, нѣтъ-ли въ томъ костелѣ склада пороха, и не думали-ли они взорвать костелъ, а съ нимъ вмѣстѣ и наши горныя орудія, Сакенъ очень встревожился и тотчасъ велѣлъ ударить общій по всей линіи «отбой», а мнѣ приказалъ послать въ паркъ за минными фонарями, проникнуть во внутрь костела, его осмотрѣть и ежели въ самомъ дѣлѣ въ немъ найденъ будетъ порохъ, то оттуда его вынести. Сдавъ Коновницыну мою дистанцію работъ, я съ тремя піонерами отправился на поискъ. Какъ только мы выломали дверь церкви, то у самаго ея порога нашли боченокъ съ порохомъ. Я немедленно послалъ сказать Коновницыну, чтобъ онъ, давъ знать о находкѣ Сакену, тотчасъ бы присоединился ко мнѣ, съ двадцатью человѣками. Тѣмъ временемъ мы обыскали всѣ углы костела и когда явился со своими людьми Коновницынъ, то въ четыре пріема намъ удалось перенести, вблизи самаго пожара, девятнадцать боченковъ съ порохомъ и три ящика съ скорострѣльными трубками.

Покореніемъ Ахалцыха закончилась кампанія 1828 года. На третій день послѣ штурма, ротный нашъ командиръ Венедиктовъ долженъ былъ выѣхать въ западную армію, и мнѣ было приказано принять отъ него роту^[53] съ однимъ только въ ней офицеромъ; въ тотъ же день я долженъ быль, отдѣльно отъ батальона, выступить по направленію къ Кутаису и слѣдовать по ущелью, гдѣ протекаетъ р. Ханисъ-Цхале, для возобновленія давней вьючной дороги отъ Ахалциха до укрѣпленія Багдада. Въ этой командировкѣ мы съ Коновницынымъ много натерпѣлись, проходя работами то по дремучимъ лѣсамъ, то по горнымъ болотамъ, среди почти безпрерывныхъ дождей, а въ послѣдніе дни и при голодовкѣ: кромѣ заплѣсневѣлыхъ солдатскихъ сухарей и порціонной водки, всѣ продовольственные запасы были истощены. Снабжаться же ими было не откуда среди безлюднаго края: лишь изрѣдка встрѣчали небольшіе поселки въ нѣсколько саклей, а то и одинокія сакли, да и это малое населеніе, въ крайней нищетѣ. Свѣдѣній ни откуда не получалось; казалось, всѣ насъ забыли. Вмѣстѣ съ тѣмъ Ханисъ-Цхале не давала намъ покоя шумомъ своего теченія. Во многихъ мѣстахъ ея паденія берега значительно круты, иногда скалисты, отвѣсны и загромождены павшими и перевалившимися черезъ всю ширину рѣчки вѣковыми деревьями, обвисшими зелеными фестонами мховъ. Черезъ такія-то препятствія рѣчка Ханисъ-Цхале, вытекая съ самихъ вершинъ отрога, отдѣляющаго Имеретію отъ Турціи, бѣшенно стремится по ущелью и своимъ грохотомъ оглушаетъ окрестность, оглушаетъ до того, что къ намъ какъ съ неба свалился неожиданный гость. Однажды утромъ, когда я и Коновницынъ не вставали еще съ нашихъ походныхъ кроватей, близъ самой палатки послышался топотъ нѣсколькихъ лошадей, и мое имя, произнесенное незнакомымъ голосомъ. За тѣмъ мой слуга вводитъ къ намъ пріѣзжаго; — это былъ господинъ, весь вооруженный, въ щегольскомъ мѣстномъ нарядѣ. Онъ мнѣ объявилъ, что онъ Турчаниновъ, инженерный капитанъ, что онъ съ отрядомъ Имеретинъ разрабатываетъ туже вьючную дорогу и идетъ на встрѣчу мнѣ; что онъ нѣсколько уже дней работаетъ не далѣе какъ за полверсты отъ меня. И мы ничего этого не знали и не ожидали, такъ-какъ въ моей инструкціи не было упомянуто, что ко мнѣ на встрѣчу отправляется изъ Багдада другая колонна рабочихъ. Турчаниновъ же по своей инструкціи ожидалъ уже встрѣчи съ піонерами. Въ это время мы разбивали камни ломами, и этотъ стукъ, не смотря на густоту лѣса и на шумъ Ханисъ-Цхале, былъ Турчаниновымъ заслышанъ. Узнавъ, что мы терпимъ недостатокъ въ припасахъ, онъ предложилъ подѣлиться съ нами своимъ богатствомъ и для почину пригласилъ съ нимъ ѣхать къ нему обѣдать. Обѣдъ оказался роскошнымъ. Прощаясь съ ними, Турчаниновъ распорядился, чтобъ вслѣдъ за нами отправлены были часть его запасовъ дичины, рису, вина и рому, а также муки и нѣсколько барановъ для моихъ піонеровъ. Турчаниновъ распустилъ своихъ Имеретинъ, а я продолжалъ путь къ Тифлису, куда и прибылъ 1-го Октября^[54].

Въ кампанію слѣдующаго 1829 случилось обстоятельство выходящее изъ ряду обыкновенныхъ, — это арестъ ген. Раевскаго (прикосновеннаго къ декабризму). Поводъ къ тому былъ слѣдующій. Во время движенія войска, на одномъ изъ приваловъ, Раевскій съ офицерами своего полка расположился завтракать. Въ это время мимо ихъ проходила его же полка команда, съ которой слѣдовалъ одинъ изъ разжалованныхъ, декабристъ, помнится, Оржицкій. Раевскій, увидѣвъ Оржицкаго, пригласилъ и его присоединиться къ ихъ обществу. Въ это время при штабѣ Паскевича находился адъютантъ военнаго министра Чернышова, Бутурлинъ. Онъ-то донесъ въ Петербургъ министру «о генеральскомъ завтракѣ съ декабристомъ». Вслѣдствіе того на Раевскаго былъ наложенъ «домашній» двухнедѣльный арестъ. Въ продолженіи этого ареста у палатки Раевскаго ставленъ былъ часовой отъ штабнаго караула.

Другая интересная особенность кампаніи 1829 года, это участіе въ ней поэта Пушкина. Паскевичъ очень любезно принялъ Пушкина и предложилъ ему палатку въ своемъ штабѣ, но тотъ предпочелъ не разставаться со своимъ старымъ другомъ Раевскимъ: съ нимъ и занималъ онъ палатку въ лагерѣ его полка, отъ него не отставалъ и при битвахъ съ непріятелемъ. Такъ было между прочимъ въ большомъ Саганлугскомъ дѣлѣ. Мы, піонеры, оставались въ прикрытіи штаба и занимали высоту, съ которой, не сходя съ коня, Паскевичъ наблюдалъ за ходомъ сраженія. Когда главная масса Турокъ была опрокинута, и Раевскій съ кавалеріей сталъ ихъ преслѣдовать, мы завидѣли скачущаго къ намъ во весь опоръ всадника: это былъ Пушкинъ, въ кургузомъ пиджакѣ и маленькомъ цилиндрѣ на головѣ; осадивъ лошадь въ двухъ-трехъ шагахъ отъ Паскевича, онъ снялъ свою шляпу, передалъ ему нѣсколько словъ Раевскаго и, получивъ отвѣтъ, опять понесся къ нему же, Раевскому. Во время пребыванія въ отрядѣ, Пушкинъ держалъ себя серьёзно, избѣгалъ новыхъ встрѣчъ и сходился только съ прежними своими знакомыми, при постороннихъ же всегда былъ молчаливъ и казался задумчивымъ.

Многіе изъ декабристовъ, разсѣянные по разнымъ полкамъ, свидѣлись въ Арзрумѣ. Къ этому времени вновь прибыли изъ Сибири Зах. Григ. Чернышовъ, Александръ Бестужевъ и Валер. Голицынъ, съ которымъ въ Пажескомъ корпусѣ мы вмѣстѣ проходили всѣ классы и въ одинъ годъ были выпущены, онъ въ Преображенскій полкъ, а я въ Измайловскій. Въ первый день встрѣчи мы провели съ нимъ весь вечеръ, глазъ-на глазъ. Голицынъ, какъ старый товарищъ, со мной не церемонился; онъ почти съ первыхъ же словъ сталъ меня укорять за поведеніе мое въ слѣдственномъ комитетѣ относительно Бестужева, съ которымъ довольно долго онъ прожилъ гдѣ-то въ Сибири, кажется, въ Киренскѣ; но когда я подробно разсказалъ ему мою исторію въ этомъ дѣлѣ, онъ призадумался и сказалъ слѣдующее: «Да, ты быль въ крѣпкихъ тискахъ! И ежели я все-таки не могу совсѣмъ тебя язви нить, то это только потому, что не имѣю силъ себѣ представить, чтобъ я могъ сдѣлать то, что сдѣлалъ ты». Когда Голицынъ отъ меня уходилъ, я сказалъ ему, что завтра.послѣ обѣда пойду къ Бестужеву съ той же цѣлью, съ какой хотѣлъ быть у Скалона наканунѣ моего отъѣзда изъ Петербурга. «Стало быть, увидимся», сказалъ Голицынъ; «постараюсь и я тамъ быть». Я его просилъ, чтобъ онъ первый завелъ разговоръ о «дѣлѣ», такъ какъ я съ Бестужевымъ былъ мало знакомъ. Голицынъ обѣщалъ.

Бестужевъ принялъ меня какъ нельзя лучше; но у него кромѣ Голицына были и другіе гости, и потому зачѣмъ я пришелъ, того нельзя было выполнить. Передалъ ли Голицынъ Бестужеву то, что отъ меня слышалъ наканунѣ, не знаю: въ тотъ же вечеръ мы выступили на усиленную рекогносцировку подъ начальствомъ самаго главнокомандующаго.

Прямо съ мѣста этой рекогносцировки моей ротѣ велѣно было примкнуть къ особому отряду подъ командой графа Симонича, для слѣдованія на-легкѣ, далѣе по направленію къ Трапезунту. Въ этой экспедиціи мы дошли только до гор. Гюмютъ-Хане, верстахъ въ 150-ти отъ Арзрума; далѣе нельзя было слѣдовать съ артилеріей по причинѣ дурныхъ дорогъ. Затѣмъ были еще экспедиціи (объ одной изъ коихъ разскажу далѣе). Голицына я уже не встрѣчалъ. Въ 1831 году, когда я былъ въ Тифлисѣ, я получилъ отъ него письмо, черезъ купца-Татарина, изъ мѣста его ссылки, Астрахани. Онъ писалъ, что, за исключеніемъ довольно строгаго надзора, ему тамъ не дурно, и просилъ, чтобы я сообщилъ ему только о моемъ житьѣ-бытьѣ., не касаясь ничего другаго, и прислалъ бы мой отвѣтъ черезъ того же купца. Въ послѣдствіи, когда я былъ уже въ отставкѣ, я нерѣдко видался съ Ея. Андр. Ганъ, извѣстной нашей писательницей, мужъ которой стоялъ съ своей батареей невдалекѣ отъ моего имѣнія. Елена Андреевна пользовалась въ 1838 году на Кавказскихъ водахъ одновременно съ Голицынымъ, и отъ него слышала, что когда-то добрыя между нимъ и Бестужевымъ отношенія кончились ссорой: они разстались ожесточенными врагами.

Кампанія 1829 года закончилась напраснымъ (благодаря упрямству и своеволію Турецкаго военачальника) пролитіемъ крови. Этому военачальнику, офиціально извѣщенному уже (какъ послѣ оказалось), о прекращеніи военныхъ дѣйствій и о начатіи мирныхъ переговоровъ въ Европейской Турціи, захотѣлось прославить себя побѣдой, и онъ собралъ значительныя силы у города Вайбурта. Паскевичъ готовился противъ него выступить, а одновременно съ тѣмъ отрядилъ полк. кн. Аргутинскаго-Долгорукаго къ городу Олты, для истребленія засѣвшихъ тамъ, въ нашемъ тылу, непріятельскихъ скопищъ и для занятія самаго города съ его замкомъ. Отрядъ Аргутинскаго состоялъ изъ двухъ мусульманскихъ конныхъ полковъ (коими командовали Русскіе офицеры, однимъ поди. Кувшинниковъ, другимъ капитанъ Эссенъ), моей саперной роты и при ней двухъ кугорновыхъ мортиркахъ, навьюченныхъ на верблюдовъ. Отрядъ этотъ выступилъ на легкѣ, съ одними вьюками, такъ какъ ему предстояло слѣдовать почти по бездорожью. Не доходя верстъ десяти до Олты, свѣдано было черезъ лазутчиковъ, что искомое скопище оставило замокъ и засѣло за высотами, влѣво отъ нашего пути, въ мѣстности трудно доступной. Командиры мусульманскихъ полковъ поди. Кувшинниковъ и кап. Эссенъ предложили Аргутинскому не оставлять у себя въ тылу скопища и его разбить, прежде чѣмъ дойти до Олты. Аргугинскій не рѣшался, робѣлъ; тѣ настаивали; дошло до горячаго спора, и кончилось тѣмъ, что оба командира бросили своего начальника при саперахъ, поворотили влѣво свои полки и вскорѣ скрылись за холмомъ. Видя это, Аргутинскій до того оторопѣлъ, что, забывъ дать мнѣ распоряженіе, что дѣлать съ саперами и вьючнымъ обозомъ, пустился въ догонку за ослушниками.

Узнавъ отъ бывшаго при насъ проводника, что изъ Олты всѣ жители ушли кромѣ человѣкъ тридцати или сорока Лазовъ, которые заперлись въ замкѣ, мы стали продолжать нашъ прежній путь. Соли не уже склонялось къ закату, когда предъ нами открылся прелестный ландшафтъ. На темномъ Фонѣ глубокаго, покрытаго лѣсомъ ущелья, возвышался конусообразный скалистый холмъ, увѣнчанный стѣнами и башнями замка, изъ-за коихъ виднѣлись фигуры въ чалмахъ; у подошвы холма рѣчка и дома тонущіе въ садахъ, изъ коихъ возвышались стройныя раины^[55], все это горѣло лучами солнца. По кривымъ, пустыннымъ улицамъ мы подошли ближе. Изъ замка не было ни одного выстрѣла. Коновницынъ распорядился размѣщеніемъ за строеніями нашего маленькаго отряда, а я тѣмъ временемъ установилъ кугорновы мортирки и началъ метать гранаты во внутрь замка. Было уже за полночь, когда прибыли наши торжествующіе мусульманскіе полки: они разбили скопище и захватили девяносто плѣнныхъ съ нѣсколькими значками. Какъ только начало свѣтать, плѣнные эти были выстроены въ виду замка. Но гарнизонъ не хотѣлъ сдаться. Между тѣмъ отъ посланнаго мною въ обходъ патруля мы узнали, что въ сторонѣ ущелья есть выдающееся мѣсто, откуда видѣнъ на башнѣ Турецкій часовой въ такомъ разстояніи, что съ нимъ можно переговариваться. Жребій, кому изъ насъ двухъ идти на переговоры съ гарнизономъ, палъ на Коновницына, и онъ съ унтеръ-офицеромъ и двумя саперами, одинъ изъ коихъ былъ Татаринъ, отправился на указанное мѣсто. Вскорѣ напротивъ этого мѣста на башнѣ показалась небольшая толпа Турокъ. Не прошло и получаса, какъ унтеръ-офицеръ явился ко мнѣ отъ Коновницына съ тѣмъ, что ворота замка тотчасъ будутъ отворены, и чтобъ я поспѣшилъ туда. И въ самомъ дѣлѣ, когда я со взводомъ саперовъ, съ примкнувшимъ ко мнѣ Эссеномъ, добѣжалъ до воротъ, входъ въ нихъ былъ уже свободенъ. Мы безъ помѣхи вошли въ замокъ и стали обезоруживать гарнизонъ; тутъ же нашли пушку безъ лафета. Я послалъ дать знать Аргутинскому о происшедшемъ; съ тѣмъ вмѣстѣ увидѣлъ ни одной изъ башенъ выкинутый бѣлый флагъ. Аргутинскій не замедлилъ явиться съ «своими войсками» и съ парадомъ вступилъ въ завоеванную «имъ» крѣпость.

Къ Паскевичу былъ посланъ гонецъ съ реляціей о «блистательной побѣдѣ». Но тутъ представился вопросъ: чѣмъ прокормить такое множество плѣнныхъ, число коихъ увеличилось еще гарнизономъ замка? Аргутинскій рѣшился отправить ихъ въ Гумры^[56] подъ конвоемъ моей роты. Я уже былъ на второмъ переходѣ, какъ мнѣ изъ Олты дано было знать, что миръ заключенъ, и приказано распустить плѣнныхъ. При этомъ мы узнали о важныхъ въ отрядѣ Паскевича событіяхъ, послѣ того какъ мы отъ него отдѣлились въ Олтинскую экспедицію. Паскевичъ, свѣдавъ, что Турецкій паша готовится на него напасть, двинулся впередъ, встрѣтилъ пашу и разбилъ его на-голову. При этомъ, изъ взятаго Турецкаго лагеря къ Паскевичу явился Русскій офицеръ. Это былъ Адеркасъ, курьеръ посланный Дибичемъ къ Паскевичу съ извѣщеніемъ о прекращеніи военныхъ дѣйствій и о заключеніи мира. Отъ Адеркаса, отъ перваго, нашъ главнокомандующій узналъ объ этомъ важномъ событіи. Съ извѣщеніемъ о мирѣ къ нему посланы были Дибичемъ одновременно два курьера: графъ Опперманъ сухимъ путемъ, и Адеркасъ моремъ. Адеркасу приказано было, чтобъ онъ, гдѣ ни встрѣтитъ на пути своемъ Турецкихъ военачальниковъ, являлся бы къ нимъ и оффиціально передавалъ извѣстіе о заключеніи мира. Такъ Адеркасъ и сдѣлалъ: на пути изъ Трапезунта, онъ явился въ становище войнолюбиваго паши, но былъ имъ задержанъ. Опперманъ прибылъ въ лагерь Паскевича, когда дѣло было уже разыграно. — Реляція Аргутинскаго надѣлала много шуму въ главномъ отрядѣ; гонецъ вручилъ ее Паскевичу въ то время, когда Паскевичъ былъ окруженъ своимъ войскомъ при благодарственномъ молебствіи за одержанную надъ пашею побѣду. Реляція тутъ же была прочтена. Паскевичъ былъ внѣ себя отъ радости^[57].

Всѣ декабристы, въ обѣ войны, какъ Персидскую, такъ и Турецкую, служили одинаково ревностно и были награждаемы, но, повидимому, награждаемы не столько по заслугамъ каждаго изъ нихъ, сколько по очереди наградъ, по мѣрѣ умилостивленія Государя. Напримѣръ за дѣло 9-го Августа, гдѣ я съ піонерами только устраивалъ платформы для батарейной артилеріи (хотя работа эта производилась и подъ огнемъ съ крѣпости) я получилъ орденъ, между тѣмъ какъ за штурмъ Ахалциха, гдѣ мы истинно поработали и гдѣ я открылъ складъ непріятельскаго пороха въ упраздненной католической церкви и его оттуда вынесъ вблизи самаго пожара, мнѣ было объявлено лишь высочайшее благоволеніе. Другіе тоже находили надъ собою туже неравномѣрность въ награжденіи. Особую, неочередную милость Государя получилъ только декабристъ Александръ Фокъ, бывшій Измайловскій офицеръ, которому, хотя онъ былъ рядовой, въ дѣлѣ 9-го Августа дана была въ командованіе цѣпь застрѣльщиковъ; подъ конецъ сраженія Фокъ былъ раненъ. Государь самъ назначилъ ему серебрянный Георгіевскій крестъ.

Нѣкоторые изъ декабристовъ и прикосновенныхъ къ ихъ дѣлу занимали видныя должности, напр. Бурцовъ и Миклашевскій командовали полками, Вальховскій занималъ должность оберъ-квартирмейстера, и Искрицкій, прибывшій въ отрядъ наканунѣ взятія Карса. Когда онъ явился къ главнокомандующему, Паскевичъ ему сказалъ: «Кажется, это ты былъ при Жомини и у него работалъ; приходи ко мнѣ вечеромъ». Въ этотъ вечеръ Паскевичъ продержалъ у себя Искрицкаго болѣе часу, какъ бы на испытаніи, и приводилъ его въ удивленіе своимъ обширнымъ знакомствомъ съ военной литературой; отпуская Искрицкаго, онъ велѣлъ ему состоять при себѣ въ качествѣ офицера Генеральнаго Штаба. Искрицкій особенно отличился въ дѣлѣ 9-го Августа. Паскевичъ предположилъ съ главными силами обойдти во флангъ Турокъ, которые въ числѣ до 30.000 заняли своими завалами высоты, командующія крѣпостью. Приведеніе въ исполненіе этого плана Паскевичъ поручилъ Искрицкому. Съ конвоемъ изъ нѣсколькихъ казаковъ обозрѣвъ мѣстность, Искрицкій, въ темную, хоть глазъ выколи ночь съ 8-го на 9-е Августа, провелъ отрядъ по горамъ и крутымъ каменистымъ оврагамъ, чрезъ которые во многихъ мѣстахъ артилерія перетаскиваема была съ помощью людей, и съ восходомъ солнца поставилъ атакующій отрядъ лицомъ къ лицу съ непріятелемъ.

Болѣе же всѣхъ изъ декабристовъ былъ на виду Михаилъ Ивановичъ Пущинъ, бывшій командиръ лейбъ-гвардіи конно-піонернаго эскадрона. Съ самаго поступленія въ отрядъ, еще въ Персіи, онъ оставленъ былъ при штабѣ. Паскевичъ далъ полный просторъ дѣятельности и энергіи Пущина. Въ своей солдатской шинели, Пущинъ распоряжался въ отрядѣ какъ у себя дома, переводилъ и офицеровъ, и генераловъ съ ихъ частями войскъ съ мѣста на мѣсто по своему усмотрѣнію; онъ руководилъ и мелкими, и крупными работами, отъ вязанія aашинъ и турокъ, отъ работъ киркой и лопатой, до устройства переправъ и мостовъ, до трасировки и возведенія укрѣпленій, до веденія апрошей, и кромѣ того исполнялъ множество важныхъ порученій. Онъ же, въ той же солдатской шинели, присутствовалъ на военныхъ совѣтахъ у главнокомандующаго, гдѣ его мнѣнія почти всегда одерживали верхъ (о чемъ мнѣ извѣстно было чрезъ Вальховркаго и Ушакова). Этотъ человѣкъ какъ бы имѣлъ даръ одновременно являться въ разныхъ мѣстахъ. Штурмъ Ахалциха положилъ конецъ его дѣятельности: тамъ (какъ и на другихъ штурмахъ, впереди штурмовой колоны) Пущинъ былъ раненъ пулею въ грудь на вылетъ.

Но вотъ война кончена, войска отчасти возвратились въ Грузію; возвратился и самъ Паскевичъ, уже Фельдмаршаломъ. На другой же день у него назначенъ былъ парадный «выходъ». Въ прежнее время Паскевичъ являлъ собою личность чрезвычайно интересную. Генералъ, еще молодой, но пріобрѣтшій громкую извѣстность, какъ одинъ изъ богатырей отечественной войны, отмѣнно скромный, даже молчаливый, что отражалось во всей его прекрасной наружности, всѣмъ этимъ Паскевичъ привлекалъ къ себѣ симпатіи войска и общества. Но послѣ своихъ успѣховъ въ Персіи онъ сталъ совсѣмъ иной: со своими штабными онъ сдѣлался суровъ, требователенъ, раздражителенъ, подозрѣвалъ противъ себя интриги, а въ комъ видѣлъ своего врага, того не щадилъ и пятналъ во всеуслышаніе. Напр. въ сраженіи подъ Карсомъ увидѣвъ, что одинъ офицеръ наклонилъ голову при пролетѣ непріятельскаго ядра, онъ послалъ спросить котораго полка? и когда ему донесли, что 39-го егерскаго, онъ вскричалъ. «Такъ я и зналъ! Этотъ полкъ бѣжалъ съ Красовскимъ!» И это тогда какъ Красовскій спасъ Эчміадзинъ, пробившись сквозь непріятеля, который слишкомъ въ десять разъ былъ его сильнѣе. Свои же побѣды Паскевичъ превозносилъ похвалами. Ко времени возвращенія въ Тифлисъ, онъ отростилъ себѣ волосы и въ торжественныхъ случаяхъ тщательно завивалъ ихъ въ локоны на подобіе куафюры à la Louis XIV". Такимъ Паскевичъ явился на «выходъ», гдѣ кромѣ военныхъ находились иностранные дипломаты и все, что въ Тифлисѣ было почетнаго. Зала была полна. Послѣ довольно долгаго ожиданія, распахнулись двери, и вошелъ фельдмаршалъ. Едва отвѣтивъ нѣсколькими словами на поздравленія привѣтствующихъ, обращаясь къ старѣйшинѣ изъ дипломатовъ, французскому консулу Гамбѣ, онъ произнесъ рѣчь, или лучше сказать реляцію кампаніи 1829 года. Въ этой рѣчи перечислено было множество именъ великихъ полководцевъ, начиная Александромъ Македонскимъ и кончая Наполеономъ. При этомъ ораторъ долго останавливался на генералѣ Бонапартѣ, Египетская экспедиція котораго далеко не выдерживаетъ, по его словамъ, сравненія съ его послѣдней кампаніей, и это тѣмъ болѣе, что ему приходилось бороться съ величайшими затрудненіями по части продовольствія войскъ, тогда какъ г-лу Бонапарту операціи эти давались легко морскимъ путемъ; словомъ сказать, фельдмаршалъ только что не прямо провозгласилъ себя первымъ полководцемъ всѣхъ вѣковъ. Гамба, какъ и довлѣетъ дипломату, слушалъ съ почтительнымъ вниманіемъ, но не безъ тонкой ироніи въ чертахъ лица, чего ораторъ въ жару повѣствованія не замѣчалъ.

Въ зиму 1830 года случилось, что нѣсколько декабристовъ, не принадлежавшихъ къ Тифлисскому гарнизону, проживали въ Тифлисѣ подъ разными законными и незаконными предлогами. Въ ту пору А. А. Бестужевъ только что выздоровѣлъ отъ опасной и продолжительной болѣзни. Его пользовалъ докторъ Депнеръ, который одно время отчаивался въ его выздоровленіи. Съ Бестужевымъ жили и его братья Петръ и Павелъ^[58]. Кромѣ нихъ проживали въ Тифлисѣ Пущинъ, Оржицкій (морякъ), Епафродитъ Степан. Мусинъ-Пушкинъ (морякъ), графъ Мусинъ-Пушкинъ, Нилъ Павл., Кожевниковъ (Измайловскій офицеръ), вишневскій (бывшій адъютантъ князя Сакена); этихъ двухъ послѣднихъ я принялъ къ себѣ на квартиру. Мы сходились по вечерамъ то у того, то у другого, всего чаще у меня, иногда по два и болѣе раза въ недѣлю; всегдашними посѣтителями этихъ незатѣйливыхъ вечеринокъ были трое Бестужевыхъ и человѣкъ шесть-семь гвардейскихъ офицеровъ, изъ тѣхъ, кои были прикомандированы сюда изъ Петербурга, кажется по два человѣка отъ каждаго полка. Вистъ и шахматы среди всевозможной болтовни, анекдотовъ и разсказовъ (по части которыхъ А. Бестужевъ былъ большой мастеръ) не прерывались; шуму и хохоту было много. Вечера эти были подобіемъ «Вторниковъ» Искрицкаго въ Петербургѣ. Случалось нерѣдко, что и въ теченіе дня мы видались съ Бестужевымъ, такъ какъ онъ квартировалъ недалеко отъ насъ. Однажды, когда я одинъ былъ дома, зашелъ Бестужевъ и просидѣлъ у меня довольно долго. Онъ жаловался на скуку, на праздность ума и т. п., словомъ, ему хотѣлось списать, но не было къ тому возможности; жаловался онъ и на то, что ему скоро надо отправляться изъ Тифлиса въ свой полкъ. Вдругъ мнѣ вздумалось воспользоваться минутой, чтобъ вспомнить тотъ обѣтъ, который я себѣ далъ: высказаться съ тѣми, кого я назвалъ въ моихъ показаніяхъ Коммиссіи, о чемъ я совершенно забылъ. Едва я коснулся этого предмета, какъ мой собесѣдникъ сдѣлалъ непріятную мину. «Пожалуйста», перебилъ онъ меня, «пожалуйста ни слова объ этомъ; что прошло, то прошло; прошу васъ забудемъ!» и съ этимъ, послышавъ на лѣстницѣ шаги, онъ взялъ фуражку и вышелъ. «А куда же вы, Александръ Александровичъ?» послышался голосъ Кожевникова. «Домой, сегодня мнѣ что-то нехорошо». — «А вечеромъ будете?» — «Посмотрю». Но Бестужевъ на этотъ вечеръ не явился.

А не далѣе какъ на той же недѣлѣ насъ постигла бѣда. Тутъ кстати замѣтить, что, вообще говоря, въ настроеніи духа декабристовъ нисколько не замѣчалось, чтобъ они пріуныли, чтобъ выражали сожалѣніе о томъ, что жизненныя надежды каждаго изъ нихъ имъ измѣнили. Гдѣ ни встрѣчались, гдѣ ни сходились они, начиная съ Арзрума, всегда они казались веселыми, привѣтливыми какъ между собою, такъ и съ другими. (Въ этомъ одинъ развѣ Петръ Бестужевъ можетъ служить исключеніемъ: онъ большею частью являлся молчаливымъ и задумчивымъ). Въ разговорахъ между собою, то, что хоть издали наводило мысль на декабрьскую катастрофу, считалось неумѣстнымъ, какъ бы неприличнымъ.

Черезъ два или три дня послѣ моей неудачной попытки объясниться съ Бестужевымъ, собрались почти всѣ завсегдатаи вечеринокъ. Бестужевъ пришелъ послѣдній. На вопросъ, что такъ поздно, онъ сказалъ, что обѣдалъ у Audié (ресторанъ), что впрочемъ было и нѣсколько замѣтно, съ Юматовымъ. Тутъ иные стали его предостерегать отъ этого господина. «Пустое, господа!» замѣтилъ Бестужевъ; «Юматовъ (бывшій офицеръ лейбъ-гвардіи Московскагополка) очень добрый малый, и я не понимаю, что вы противъ него имѣете». Затѣмъ вечеринка приняла обычный свой train; но среди разгара безпечной, веселой болтовни, какъ снѣгъ на голову, явился плацъадъютантъ, личность никому изъ насъ незнакомая. Всѣ притихли. Окинувъ собраніе взглядомъ, онъ подошелъ къ Бестужеву съ вопросомъ: «Вы Александръ Бестужевъ?» — «Я», былъ отвѣтъ. — «Пожалуйте, я имѣю нѣчто вамъ сообщить». Они вышли въ переднюю. Не прошло и минуты, какъ Бестужевъ, блѣдный, входитъ, ни слова не произнося беретъ свою фуражку и возвращается къ плацъ-адъютанту. Вслѣдъ затѣмъ, такъ какъ все еще никто не открывалъ рта, мы слышали, какъ оба они сошли съ лѣстницы. Слуга намъ сказалъ, что плацъ-адъютантъ былъ не одинъ, а съ двумя жандармами. Петръ вернулся и сказалъ, что его брата посадили въ метеху (арестантскій замокъ).

Когда гости наши разошлись, то мы, я и Кожевниковъ^[59] стали подумывать, что вѣдь шутка можетъ быть плохая.

На другой день утромъ Кожевниковъ пошелъ къ своему доктору, а я остался одинъ съ несовсѣмъ спокойными ожиданіями. Вдругъ входитъ Александръ Бестужевъ, очень разстроенный, а за нимъ жандармъ. Въ рукахъ у арестованнаго былъ небольшой чемоданъ, увязанный вмѣстѣ съ саблей. На первые мои вопросы онъ сказалъ: «Меня везутъ въ Дербентъ, вонъ и наша телѣга подъ окномъ. Мнѣ только на минутку позволили зайти на мою квартиру. Нельзя-ли эти вещи передать Павлу^[60], когда онъ пріѣдетъ?» Затѣмъ мы попрощались и онъ отправился. Въ тотъ же день всѣхъ жившихъ въ Тифлисѣ декабристовъ разогнали по разнымъ мѣстамъ съ жандармами, что произвело въ Тифлисѣ замѣтное впечатлѣніе. Пущина, меня и Коновницына не тронули, такъ какъ мы въ Тифлисѣ находились при своемъ саперномъ батальонѣ. Кожевниковъ спасенъ какимъ-то чудомъ: какъ видно, о немъ просто забыли. (Онъ отъ меня уѣхалъ къ своему полку, въ Шушу, гораздо уже послѣ описаннаго переполоха). Прошелъ день. Къ намъ никто ни гугу; но мы могли думать, что до насъ еще не добрались и ожидали, что вотъ, вотъ и къ намъ налетитъ гроза. Среди этихъ опасеній я въ тоже утро получилъ нарядъ къ Паскевичу на ординарцы

Но прежде чѣмъ продолжать разсказъ, считаю нелишнимъ объяснить, изъ чего возгорѣлась эта суматоха.

Въ Тифлисѣ караулы смѣнялись не ежедневно, а стояли по два дня сряду. Офицеръ караула наряжаемаго къ Паскевичу всегда обѣдалъ за его столомъ. Въ описанный день караулъ этотъ не былъ смѣненъ и послѣ двухсуточной стоянки. Графъ тотчасъ это замѣтилъ, какъ только офицеръ вошелъ въ залу передъ тѣмъ, что садиться за столъ. «Что значитъ, что ты третій день стоишь въ караулѣ?» спросилъ графъ. Тотъ отозвался невѣдѣніемъ. Графъ вспылилъ и велѣлъ строжайше изслѣдовать причину такой неурядицы. Оказалось, что нѣсколько изъ назначенныхъ въ караулъ офицеровъ не явились къ разводу по болѣзни, а внезапно назначенные вмѣсто ихъ къ разводу опоздали. Къ этому слишкомъ усердный слѣдователь^[61] прибавилъ, что офицеры того баталіона, который въ тотъ день долженъ занять караулы, просто не захотѣли исполнить распоряженіе начальства, и что по всѣмъ вѣроятіямъ такое ослушаніе было слѣдствіемъ подстрекательствъ Бестужева, который, проживая неизвѣстно по какому праву въ Тифлисѣ, нерѣдко ходитъ въ казарму того баталіона. Довольно было произнести только фамилію Бестужева, чтобъ къ ней прилипло имя Александра, какъ болѣе замѣтнаго меѣсду своими братьями. На Александра и взвели вину въ подстрекательствѣ, Александра и поспѣшили арестовать; въ сущности же во взводимой на него винѣ онъ былъ не при чемъ. Правда, онъ слишкомъ долго оставался въ Тифлисѣ подъ видомъ возстановленія своихъ силъ послѣ болѣзни, но жилъ очень тихо и кромѣ какъ у ближайшихъ своихъ знакомцевъ нигдѣ не бывалъ, а тѣмъ паче въ казармѣ баталіона, съ которымъ онъ не имѣлъ ничего общаго. Братъ же его Петръ служилъ въ этомъ баталіонѣ, но ему было разрѣшено отлучаться изъ своей казармы на вольную квартиру въ уваженіе того, что онъ ухаживалъ за тяжело-больнымъ братомъ, но разрѣшено съ условіемъ, чтобъ онъ каждый день являлся къ своему баталіону, что онъ, Петръ Бестужевъ, и дѣлалъ. Несмотря на уважительность этихъ причинъ, одновременно съ Александромъ, изъ Тифлиса выслали, какъ уже сказано, и прочихъ декабристовъ, проживавшихъ здѣсь «неизвѣстно по какому праву», а съ ними вмѣстѣ и Петра Бестужева.

Я прервалъ мою рѣчь на томъ, что, на утро послѣ неудавшейся вечеринки, мнѣ слѣдовало явиться къ графу на ординарцы. Въ 10 часовъ, собравшись, я съ весьма неспокойнымъ духомъ отправился къ мѣсту своего назначенія, смутно надѣясь, что авось либо плацъ-адъютантъ не откроетъ, гдѣ именно онъ отыскалъ Бестужева и его арестовалъ. По дорогѣ я зашелъ къ генералу Краббе, моему родственнику, недавно пріѣхавшему въ Тифлисъ, и разсказалъ ему о случившемся. Краббе крѣпко меня пожурилъ за неумѣстность нашихъ сходокъ и еще болѣе меня напугалъ. Но, къ счастью, мои тревоги разрѣшились такъ благополучно, какъ мнѣ и во снѣ не могло присниться!

Началось съ того, что въ это утро графъ не «принималъ» ординарцевъ^[62]: онъ не имѣлъ на то времени отчасти и потому, что день этотъ былъ днемъ дворянскихъ выборовъ, что слѣдовало выполнить съ соблюденіемъ извѣстнаго церемоніала, при участіи главнокомандующаго: весь генералитетъ, резидующій въ Тифлисѣ, долженъ, въ полномъ парадѣ, съѣхаться къ главнокомандующему и ожидать прибытія депутата отъ дворянства съ приглашеніемъ на выборы.

Генералы съѣхались и сгрупировались въ концѣ залы. Входитъ графъ; онъ въ самомъ счастливомъ настроеніи духа. Онъ подходитъ къ генераламъ и отмѣнно любезно съ каждымъ по очереди изъ нихъ разговариваетъ. Вотъ ужъ скоро и конецъ генераламъ, а ожидаемаго депутата отъ дворянъ еще нѣтъ. Наконецъ сбытъ съ рукъ и послѣдній изъ генераловъ. Настаетъ затрудненіе; офиціальный запасъ любезности видимо истощенъ. Привѣтливый хозяинъ однакожъ не теряется, все въ томъ же тонѣ продолжаетъ, но изъ этикета переходитъ въ фамильярность, а за тѣмъ и въ шутки, — шутки неладныя, даже странныя; напримѣръ, остановится на другомъ концѣ залы, поворотится къ генераламъ, широко разведетъ руками и громко произнесетъ: Signore professore! За тѣмъ тоже, во второй и въ третій разъ, и все это при почтительномъ молчаніи аудиторіи. Наконецъ, онъ подошелъ къ зеркалу, у котораго я стоялъ и, поправляя свои длинные локоны, меня замѣтилъ и спросилъ: "Вы и въ эту кампанію рисовали?^[63] Я отвѣчалъ, что снялъ только видъ замка Олты. «А, да!» радостно воскликнулъ Паскевичъ, "вѣдь это"ты тамъ былъ съ Аргутинскимъ! Вотъ, господа" продолжалъ онъ обращаясь къ генераламъ и на меня указывая, «какъ видите, не больше какъ оберъ-офицеръ, а взялъ крѣпость!» И за тѣмъ, къ великому моему удивленію, онъ повторилъ своимъ слушателямъ почти слово-въ-слово всю реляцію Аргутинскаго (по просьбѣ этого послѣдняго, реляція написана была мною, и потому я могъ судить, на сколько вѣрно реляція эта была передана Паскевичемъ).

Не успѣлъ графъ кончить свою наррацію, какъ явился давно ожидаемый депутатъ отъ дворянства, и вскорѣ цѣпь генеральскихъ каретъ, во главѣ кареты Фельдмаршала, потянулась къ дворянскому дому.

Кто наиболѣе остался въ восторгѣ отъ всего этого великолѣпнаго зрѣлища, то это, конечно я: въ душѣ я благословлялъ плацъ-адъютанта, который былъ такъ милъ, что умолчалъ о мѣстѣ арестованія Бестужева.

Вечеромъ, когда ординарцы были распущены, я зашелъ къ ста рику Краббе. «Растолкуй мнѣ, ради Бога», вскричалъ онъ, какъ только меня увидѣлъ, «что это за сцену мы разыгривали у Паскевича, что это зи пріемъ онъ намъ сдѣлалъ? Такъ можно еще обходиться съ короткими пріятелями; а я, что я ему за такой за signore, что я ему за professore, когда я небольше какъ съ недѣлю въ первый разъ въ жизни его увидѣлъ, а на сколько между нимъ и мною можетъ быть пріязни, ты хорошо знаешь!»

И въ самомъ дѣлѣ, отношенія между начальникомъ Прикаспійскаго края и главнокомандующимъ были весьма натянуты. Паскевичъ, какъ только занялъ мѣсто Ермолова, такъ началъ преслѣдовать Краббе, за то что онъ повѣсилъ 11 человѣкъ изъ возмутившагося населенія, при первомъ вторженіи Персіянъ въ наши предѣлы. Двѣ комиссіи, одна генерала Заводовскаго, другая артил. полк. Бухарина, посланы для изслѣдованія этого дѣла на мѣстѣ происшествія, и обѣ эти комиссіи нашли Краббе виноватымъ, а между тѣмъ онъ исполнилъ казнь надъ захваченными бунтовщиками не по своей инціативѣ, а предварительно списавшись съ Ермоловымъ. Но письмо, полученное имъ въ отвѣтъ отъ Ермолова, Краббе отказывался представить слѣдователямъ, какъ единственное орудіе своего оправданія, а сообщилъ имъ лишь съ него копію, при чемъ отзывался тѣмъ, что подлинникъ этого письма онъ согласенъ представить Паскевичу, не иначе какъ лично изъ рукъ въ руки. Для этого-то Краббе и пріѣзжалъ въ Тифлисъ.

Я читалъ это письмо. Оно написано на Французскомъ языкѣ. Въ письмѣ этомъ (я еще помню и теперь) я замѣтилъ ту особенность, что вмѣсто s во второмъ лицѣ множественнаго числа вездѣ поставлено és. Приказаніе подвергнуть виновныхъ казни выражено такъ: «Ceux les insurge’s qui ont été pris les armes à la main, doivent, sans retard, subir le dernier supplice»^[64]. Когда Краббе, въ особой аудіенціи, передалъ Паскевичу это письмо, Паскевичъ, прочитавъ его, тутъ же сказалъ Краббе: «Это васъ совершенно оправдываетъ». Не смотря на это — а въ этомъ-то загадочность дѣда — Краббе и году не оставался на своемъ мѣстѣ: изъ Баку, онъ долженъ былъ съ своимъ большимъ семействомъ переѣхать въ Тифлисъ и проживалъ тамъ, не занимая никакой должности. Тамъ я и оставилъ его, когда, выйдя въ отставку, уѣзжалъ изъ Грузіи въ 1832 году.

Возвратясь изъ Турціи, нашъ саперный (бывшій піонерный) батальонъ квартировалъ въ самомъ Тифлисѣ, откуда отряжалъ по полугодно по одной ротѣ для построенія крѣпости Новые-Закаталы. Упоминаю объ этомъ потому только, что когда моей ротѣ пришла очередь на эту откомандировку, то въ Закаталахъ я опять встрѣтился съ графомъ З. Гр. Чернышевымъ. Онъ тогда служилъ рядовымъ въ какомъ-то егерскомъ полку, находившемся при тѣхъ же крѣпостныхъ, работахъ. Наши лагери саперный и егерскій расположены были недалеко одинъ отъ другаго. Нельзя было надивиться суровости жизни, какую велъ Зах. Гр. Онъ занималъ солдатскую палатку и занималъ ее, кажется, не одинъ; всегда носилъ солдатскую шинель форменнаго толстаго сукна и, сколько можно было замѣтить, не имѣлъ своего особаго стола. Единственнымъ услажденіемъ его было изученіе поэмы «Divina Comedia», съ компактной книжкой которой, хотя и жаловался на трудность Дантевскаго языка, онъ не разставался. Не смотря на близкое сосѣдство, мы видались съ Чернышовымъ нечасто, изъ «осторожности», да и то не въ лагерѣ, а въ нѣкоторомъ разстояніи впереди лагеря, въ одномъ изъ садовъ, покинутыхъ бывшими ихъ хозяевами при покореніи нами обширнаго селенія Закаталъ. Бесѣды наши были недолги, такъ какъ мой собесѣдникъ не рѣшался отлучаться изъ своего лагеря иначе какъ на которое время; по всему замѣтно было, что ближайшее начальство Захара Григорьевича наблюдало за нимъ не спустя рукава. Разъ какъ-то разговоръ коснулся прошлыхъ нашихъ «ненастныхъ дней». Когда я разсказалъ ему, какимъ маневромъ добилъ меня Чернышовъ въ засѣданіи Коммиссіи, онъ замѣтилъ: «О! Александръ Ивановичъ, que Dieu confonde!^[65] большой мастеръ въ подобныхъ дѣлахъ; не забудьте, что ему удалось надуть даже величайшаго изъ надувалъ (….duper le plus grand des dupeurs)». Прежде еще того, въ разговорѣ о Свистуновѣ, Захаръ Григорьевичъ вдругъ сказалъ: «А знаете что? Вѣдь очень можетъ быть, что Свистуновъ не прямо васъ выдалъ; встрѣчались вы у него съ Фрезеромъ?» (Кавалергардскимъ офицеромъ). Меня это поразило: я тотчасъ вспомнилъ, что Анненковъ (тоже бывшій кавалергардъ) подъ конецъ нашего сидѣнья въ казематахъ, задалъ мнѣ точно такой же вопросъ.

— Видѣлъ его тамъ одинъ только разъ, передъ отъѣздомъ Свистунова изъ Петербурга, отвѣчалъ я.

"Ну, такъ и есть! Свистуновъ виноватъ только тѣмъ, что разболталъ, вѣроятно, Фрезеру, что принялъ васъ въ члены Общества: по правиламъ этого послѣдняго онъ не долженъ былъ этого сдѣлать. Фрезеръ, какъ прошелъ слухъ уже впослѣдствіи, тотчасъ послѣ бунта, представилъ по начальству списокъ всѣхъ лицъ, о вступленіи которыхъ въ Общество было ему извѣстно.

Другой примѣръ подобной къ себѣ строгости являлъ служившій въ томъ же полку, потерпѣвшій по Семеновской исторіи князь Щербатовъ. Онъ уже былъ ротнымъ командиромъ. Но что сталось съ этимъ когда-то блестящимъ офицеромъ самаго блестящаго тогда изъ полковъ гвардіи! Это былъ уже въ полномъ смыслѣ армейщина, со всѣми ухватками, со всѣми ужимками, со всѣми даже страстями выслужившагося изъ даточныхъ. Я его встрѣчалъ у Кошкарова, сослуживца его по старому Семеновскому полку. Онъ приходилъ къ Кошкарову за совѣтами — что ему дѣлать и какъ бороться среди интригъ противъ него другихъ ротныхъ командировъ, по части, иной разъ, самыхъ мелочныхъ соревнованій. Объясняя свои жалобы, онъ страшно кипятился отъ досады. Разсказываютъ, что когда ему объявили о разжалованіи его въ рядовые, Щербатовъ далъ себѣ зарокъ ни въ чемъ не отличаться отъ своихъ одночинцевъ. И въ самомъ дѣлѣ, пока былъ солдатомъ, онъ жилъ и спалъ съ солдатами, ѣлъ изъ артельнаго котла и вмѣсто своего Р. А.^[66], сталъ курить махорку; онъ даже отказывалъ себѣ въ карманномъ платкѣ. Съ производствомъ въ унтеръ-офицеры и дальше онъ во всемъ сообразовался съ бѣднѣйшими изъ своихъ сослуживцевъ. Въ такой школѣ немудрено загрубѣть не только физически, но и морально.

На работы при построеніи крѣпости Новые-Закаталы, мнѣ былъ данъ въ помощь изъ того же егерскаго полка офицеръ, родственникъ В. А. Жуковскаго. Еще прежде, два года до того, въ сраженіи 9 Августа подъ Ахалцыхомъ, когда егеря отправлялись въ цѣпь застрѣльщиковъ, мнѣ бросился въ глаза одинъ изъ нихъ по сходству съ поэтомъ; но тогда онъ былъ одѣтъ въ солдатскую форму и съ ружьемъ на плечѣ, что, какъ при знакомствѣ съ нимъ я узналъ, было имъ сдѣлано для того, чтобъ не служить мишенью для (Турецкихъ стрѣлковъ. Онъ также учился въ Дерптскомъ университетѣ. Сходство съ поэтомъ въ самомъ дѣлѣ поразительное, но только со стороны внѣшности.

На работы слѣдующаго полугодія меня смѣнила другая саперная рота, я же со своею вернулся въ Тифлисъ и болѣе изъ него не отлучался, такъ какъ моей ротѣ не приходилось уже быть въ откомандировкѣ въ Новые-Закаталы. Около этого времени мое здоровье начало разстраиваться. Къ тому же я тяготился службой: отъ службы мнѣ, конечно, нечего было ожидать въ будущемъ. Объ увольненіи отъ службы никто изъ насъ и помыслить тогда не смѣлъ. Я жилъ очень уединенно, на краю города, въ такъ называемой Артиллерійской Слободкѣ, гдѣ жилъ и Коновницынъ. Искрицкій находился въ продолжительной откомандировкѣ, во Владикавказѣ, но когда пріѣзжалъ въ Тифлисъ, что бывало часто, останавливался у меня; съ нимъ, въ это время, я еще болѣе сблизился. Этому сближенію способствовало одно особенное обстоятельство. Проживая по-долгу во Владикавказѣ, онъ часто посѣщалъ то семейство, въ которомъ и я когда-то былъ принимаемъ съ отмѣннымъ радушіемъ; но съ тѣхъ поръ тамъ произошла большая перемѣна: дочь почтенныхъ хозяевъ этого дома, воспитывавшаяся, во время моей тамъ бытности, въ Смольномъ монастырѣ, находилась уже среди своихъ родныхъ. Въ этой дѣвушкѣ Искрицкій нашелъ всѣ тѣ качества, отъ которыхъ онъ могъ ожидать полнаго счастья въ жизни. Искрицкій объяснился, и его объясненіе было принято. Послѣ этого легко понять, какой богатый сюжетъ представлялся для нашихъ интимныхъ бесѣдъ, и на сколько такія бесѣды могли еще болѣе скрѣплять нашу дружбу. Кромѣ меня никто не зналъ о его планахъ и надеждахъ, осуществленіе которыхъ было отложено до возвращенія изъ экспедиціи, готовившейся противъ горцевъ подъ командой генерала Панкратьева. За нѣсколько дней до отъѣзда въ отрядъ, Искрицкій, всегда далекій отъ всякихъ суевѣрій, вдругъ впалъ въ уныніе; онъ сознался въ своемъ предчувствіи, что ему не вернуться уже изъ этого похода. Какъ ни старался я заглушить въ немъ эту мысль, она сильнѣе и сильнѣе имъ овладѣвала. При прощаніи, передавая мнѣ небольшой волюмъ: «De l’imitation de Jésus Christ^[67]» онъ сказалъ: «Это возьми на память обо мнѣ». Я разсмѣялся надъ его пустой фантазіей и рѣшительно отказался взять книжку. «Ну какъ хочешь», сказалъ онъ: «не берешь теперь, возьмешь послѣ; я заранѣе распоряжусь, чтобъ послѣ моей смерти этотъ знакъ памяти былъ переданъ тебѣ». Съ такимъ страннымъ предчувствіемъ онъ отправился въ отрядъ.

Не помню черезъ сколько времени, вечеромъ я пошелъ къ Краббе, въ семействѣ которыхъ Искрицкій былъ очень любимъ. Передъ тѣмъ, что я хотѣлъ отъ нихъ уйти, къ нимъ вошелъ ген. Влад. Дм. Вальховскій, въ тотъ же день пріѣхавшій изъ отряда; отъ него я узналъ, что Искрицкій умеръ^[68]. Вскорѣ я услышалъ о похоронахъ и той, которой занято было его сердце.

Не помню, прежде или послѣ того, я лишился и другаго товарища, П. П. Коновницына. По просьбѣ графини, его матери, Государь разрѣшилъ Коновницыну домовой отпускъ на 28 дней, но съ тѣмъ, чтобъ для сопровожденія его назначенъ былъ надежный офицеръ, изъ его же товарищей по службѣ. На это предложилъ себя молодой саперный офицеръ Диклеръ. Съ нимъ Коновницынъ уѣхалъ, внѣ себя отъ радостнаго ожиданія свидѣться съ матерью послѣ столь долгой и столь тяжкой разлуки. Не прошло и мѣсяца, какъ я получилъ извѣстіе изъ Владикавказа, что на возвратномъ пути Коновницынъ и Диклеръ пріѣхали туда, оба больные тифомъ, и въ одинъ день умерли.

Незадолго до отъѣзда въ Польскую армію, Паскевичъ въ общемъ разговорѣ за обѣдомъ упомянулъ, какъ бы мимоходомъ, о декабристахъ, при чемъ выразился такъ: «И чего эти люди еще добиваются? Чего они служатъ и не выходятъ въ отставку?» Въ тотъ же день эти слова мнѣ передалъ адъютантъ Паскевича, мой пріятель Н. И. Ушаковъ. Я ожилъ: не откладывая написалъ прошеніе объ увольненіи меня отъ службы по болѣзни и представилъ прошеніе мое по командѣ ближайшему моему начальнику, командиру сапернаго батальона Данилѣ Даниловичу Трителевичу. Трителевичъ посовѣтывалъ мнѣ, для большей вѣрности, прежде чѣмъ подать прошеніе по болѣзни, полежать въ госпиталѣ съ тѣмъ, чтобъ получить свидѣтельство отъ самаго штабъ-доктора. Я послушался; поступилъ въ госпиталь, что на «Натлугѣ» въ 4-хъ верстахъ отъ города; пролежавъ тамъ около двухъ мѣсяцевъ, я подалъ мое прошеніе со свидѣтельствомъ доктора.

Для возвращенія на родину мнѣ предлежало два пути, на Владикавказъ и черезъ море, на Крымъ. Я избралъ послѣдній изъ нихъ, хотя и менѣе безопасный, и гораздо болѣе продолжительный; мнѣ хотѣлось повидаться съ товарищемъ по Измайловскому полку дек. Фокомъ, который въ то время отбывалъ свою ссылку въ Бомборахъ, на Восточномъ берегу моря. Узнавъ, что у этого берега крейсируютъ военныя суда, я отправился въ Редутъ-Кале, въ надеждѣ добраться до Бомборъ, что мнѣ и удалось. У Фока я провелъ три дня, гдѣ познакомился съ декабристомъ Сергѣемъ Ивановичемъ Кривцовымъ (изъ гвардейской конной артиллеріи). Это послѣдніе декабристы, которыхъ я видѣлъ….

Александръ Гангебловъ.

"Русскій Архивъ", № 6, 1886

---

1. Съ воцареніемъ императора Николая вся эта роскошь уничтожена; живописные плафоны сняты, а обѣдъ и ужинъ сведены съ пяти на три блюда.
2. Въ бригадѣ Михаила Павловича состояли полки Преображенскій и Семеновскій; а у Николая Павловича Измайловскій (котораго онъ былъ шефомъ) и лейбъ-егерcкій.
3. По уставу, прошеніи объ отставкѣ на должны быть принимаемы иначе какъ только по два въ день, да и то съ промежутками въ 24 часа.
4. Офицерскія казармы Измайловскаго и лейбъ-егерскаго полковъ.
5. Командира первой гвардейской дивизіи.
6. Около этого времени нѣсколько спусти, Розенъ и Потемкинъ были смѣщены съ командованія гвардейскими дивизіями.
7. Миклашевскій, Летюхинъ, Капнистъ, Жуковъ. Всѣ они, вскорѣ послѣ того, мало по малу выбыли изъ полка, кто въ адъютанты, кто въ отставку.
8. Штабъ полка.
9. Впослѣдствіи директоръ Рязанской гимназіи, и за тѣмъ Вятскій губернаторъ. П. Б.
10. Изъ канерпажей; онъ вышелъ изъ корпуса годами пятью раньше меня.
11. Поверхъ мельницъ.
12. Хитрость противъ хитрости.
13. Псевдонимъ.
14. Этотъ Семеновъ — переводчикъ Раупаховой трагедіи Земная ночь.
15. О, онъ изъ нашихъ, онъ также таинствененъ.
16. Помѣщица одной съ Зетомъ губерніи. Зетъ упоминалъ о ней и прежде. Ванвицъ — псевдонимъ.
17. Въ то время мы и не могли подумать о томъ, что еслибъ распоряженіе покойнаго Императора о престолонаслѣдіи было обнародовано заблаговременно, то было бы хуже — заговорщики успѣли бы подвести свои мины не подъ одну только Сенатскую площадь.
18. Чичеринъ — командиръ лейбъ-драгунскаго полка.
19. Офицеръ вашего батальона.
20. Объ этомъ Джилли Зетъ раза два или три мнѣ говорилъ, но какъ о простомъ знакомкѣ.
21. Съ тѣхъ поръ прошло около 60 лѣтъ, но разговоръ этотъ изложенъ здѣсь совершенно вѣрно, такъ какъ онъ заимствованъ изъ записокъ, которыя я велъ въ 1826 (развѣ нарушенъ порядокъ, въ которомъ Государь предлагалъ вопросы, да и то едва ли). Слова Государя часто съ тѣхъ поръ повторялись въ моей памяти.
22. Комендантъ Петропавловской крѣпости ген. Сукинъ, въ старые годы, былъ съ моимъ отцомъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ. По желанію отца я у Сукина бывалъ изрѣдка.
23. Помнится, л.-гв. Московскаго полка.
24. Съ эпиграфомъ: aetas prima canat ашогеа, posterior tumultua. Карамзинъ испугался за Пушкина, увидавъ на его книжкѣ этотъ эпиграфъ. П. Б.
25. Вотъ на что мѣтилъ этотъ урокъ. Однажды, на ученьи къ экзерциргаузѣ. мнѣ удалось въ дѣйствіи разрѣшить одну изъ труднѣйшихъ задачъ тактики. Мартыновъ пришелъ въ восторгъ, и когда баталіонъ возвращался съ ученья, онъ подослалъ ко мнѣ адъютанта съ приглашеніемъ къ обѣду. Это мнѣ крайне не понравилось: награждать обѣдомъ какъ школьника за выученный урокъ! Я просилъ адъютанта за меня извиниться и не пошелъ.
26. Тѣмъ, которыхъ водили въ залу Коммиссіи, за нѣсколько комнатъ до этой залы, завязывали глаза, такъ, для большаго эффекта.
27. Послѣ каждаго устнаго въ Коммиссіи допроса, отвѣтчику присылаемы были тѣже самые вопросы письменно, на другой день, а иногда и позже, съ требованіемъ повторенія тѣхъ же отвѣтовъ на бумагѣ.
28. Бестужева.
29. Объ этомъ надсмотрщикѣ немало говорено въ запискахъ декабристовъ.
30. См. его Записки въ «Р. Архивѣ» 1877, 111, 92 и 199. П. Б.
31. Тутъ только я въ первый разъ узналъ, что офицеръ, предупредившій Государя о бунтѣ, былъ Яковъ Ростовцовъ.
32. Но, милый мой, вы слишкомъ упрямы; вѣрьте мнѣ, что вамъ достаточно четверти часа нѣсколько сосредоточеннаго вниманія, чтобы вполнѣ убѣдиться въ истинѣ нашей вѣры. — Надо признаться, что человѣчество не стоитъ того, чтобы для него жертвовать собою.
33. Послѣ экзекуціи намъ вмѣсто бѣлаго хлѣба стали отпускать только черный хлѣбъ.
34. Фаленбергъ не открывалъ своей женѣ тайны принадлежности своей къ заговору.
35. На Дарьѣ Ѳедоровнѣ Львовой. См. Записки ея брата А. Ѳ. Львова въ Рус. Архивѣ 1884, II, 237. П. Б.
36. Николай Васильевичъ, впослѣдствіи г.-адъютантъ и одинъ изъ воспитателей Государя.
37. Полковникъ генеральнаго штаба Валерьянъ Емельяновичъ.
38. Демьяна Александровича Искрицкаго, офицера генеральнаго штаба.
39. Послѣ я узналъ, что это былъ князь Урусовъ.
40. Въ то время въ Вязьмѣ Государь производилъ маневры.
41. Ахъ, Боже мой, и былъ вашимъ антиподомъ!
42. Извините, м. г., я не могу болѣе; бѣдная жена моя увѣдомляетъ меня изъ Владикавказа, что сынъ нашъ умеръ; вы видѣли его, этого маленькаго ангела.
43. Сформированный изъ л.-гв. полковъ Московскаго и Гренадерскаго, участвовавшихъ въ бунтѣ 14-го Декабря.
44. Т. е. приношеніе подарковъ.
45. Эта стѣна окнами выходила на небольшой дворикъ, вымощенный плитами, на одномъ уровнѣ съ поломъ залы.
46. Мирза — ученый, грамотный. Ежели титулъ этотъ ставится послѣ имени, то значитъ принцъ крови.
47. Впослѣдствіи, уже въ Тифлисѣ, одинъ умный и бывалый Татаринъ, объѣздившій нѣсколько Европейскихъ столицъ, далъ мнѣ о музыкѣ тотъ же отзывъ.
48. Вечерній диванъ собирался около пяти часовъ послѣ обѣда. Въ этихъ засѣданіяхъ я никогда не участвовалъ, такъ какъ въ нихъ обсуждались дѣла, касающіяся однихъ мусульманъ. На утреннемъ же разбирались дѣла или христіанъ между собою (Армянъ, Халдеевъ) или между христіанами и мусульманами.
49. Въ теплую погоду двери только завѣшиваются, но не затворяются,
50. Впослѣдствіи воспитатель великихъ князей. П. Б.
51. Лазарь Акимовичъ, переселившій изъ Персіи въ Россію до 40 тысячъ Армянъ.
52. Спички тогда не были извѣстны.
53. Не смотря на то что въ батальонѣ были офицеры старше меня по чину, я что я не былъ еще піонеромъ, а лишь прикомандированные изъ армейскаго полка.
54. Въ эту кампанію изъ арміи я былъ переведенъ въ піонеры подпоручикомъ, т.-е. съ пониженіемъ чина.
55. Итальянскіе тополи.
56. Александрополь.
57. За Олту Аргутинскій и Кувшинниковъ получили Георгія, Эссенъ Владимира съ бантомъ.
58. Павелъ не былъ разжалованъ, онъ былъ только переведенъ въ гарнизонную артилерію въ Сухумъ-Кале, тѣмъ же чиномъ. Петръ Бестужевъ — бывшій морякъ.
59. Вишневскій уѣхалъ изъ Тифлися не задолго до того.
60. Павелъ Бестужевъ часто уѣзжалъ въ Бомборы, гдѣ квартировала артилерійская рота, въ которой онъ служилъ.
61. Тогда говорили, что это былъ Абрамовичъ, котораго такъ честитъ Пущинъ въ своихъ Запискахъ.
62. Т. е. не дѣлалъ церемоніи такого пріема; но ординарцы, на самомъ дѣлѣ, оставались у него на цѣлый день.
63. Послѣ кампаніи 1828 года, узнавъ, что я снялъ видъ Карса, Паскевичъ велѣлъ мнѣ привести этотъ рисунокъ.
64. Тѣ изъ возмутившихся, которые взяты съ оружіемъ въ рукахъ, должны быть безъ замедленія подвергнуты казни.
65. Помути его Богъ!
66. Высшій сортъ Американскаго табаку.
67. Книжка эта получена была имъ отъ одной великосвѣтской дамы, во время его заключенія въ казематѣ. На оборотахъ переплета онъ записывалъ свой крѣпостной календарь.
68. По окончаніи экспедиціи двое его крѣпостныхъ слугъ исполнили распоряженіе своего покойнаго господина: книжка хранится у меня до сихъ поръ.