Как я был турком (Дорошевич)/ДО
| Какъ я былъ туркомъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ VII. Разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 219. |
Эта мысль пришла мнѣ въ голову какъ-то за границей, въ одномъ изъ курортовъ.
— Буду туркомъ!
Дѣлается это очень легко.
Вы покупаете себѣ феску, и какъ только ее надѣли, — весь міръ вокругъ измѣняется къ лучшему.
Все становится необыкновенно деликатнымъ, любезнымъ, внимательнымъ.
— Турокъ!
На улицѣ, въ театрѣ, на желѣзной дорогѣ вы — предметъ общаго вниманія.
— Смотрите! Смотрите! Турокъ!
Мальчики поутру, идя въ школу, останавливаются передъ вашими окнами, стоятъ и пропускаютъ уроки.
— Здѣсь живетъ турокъ!
Все это чрезвычайно пріятно.
Вы знаете, что десятки людей ежедневно, придя домой, говорятъ:
— А вы знаете! Я сегодня встрѣтилъ (или встрѣтила) турка!
— Да неужели?!
Согласитесь, что это очень лестно.
Надо написать «Воскресеніе», вылѣпить Лаокоона или нарисовать Сикстинскую Мадонну для того, чтобы возбудить къ себѣ такое же всеобщее вниманіе, какое вы возбуждаете, всего на все надѣвши феску.
И я рекомендую всякому и каждому, пріѣзжая за границу, надѣвать феску.
Какова бы ни была ваша наружность, — въ ней находятъ «черты храбрыхъ османлисовъ».
Когда вы молчите, въ вашихъ глазахъ видятъ «много восточной лѣни и нѣги».
Когда заговорите, всѣ толкаютъ другъ друга подъ столомъ:
— Смотрите! Смотрите, какъ горятъ его глаза!
Ваша жизнь — тріумфальное шествіе.
Если вы во время ѣды прибѣгаете къ помощи ножа и вилки, это вызываетъ всеобщій восторгъ:
— Какъ онъ воспитанъ!
Если вы въ разговорѣ случайно упомянете, что Лондонъ лежитъ на рѣкѣ Темзѣ или Парижъ на рѣкѣ Сенѣ, — всѣ обмѣниваются взглядами, изумленными и восхищенными:
— Скажите! Какой образованный!
Если вамъ удается болѣе или менѣе связно сказать двѣ-три фразы, всѣ находятъ, что вы прямо краснорѣчивы.
А если вы поднимете платокъ уронившей его дамы, — Боже, какой неописанный восторгъ вы вызовете.
— Вотъ вамъ и турки! А?!
Объ этомъ будутъ говорить три дня.
Наконецъ, если это все вамъ надоѣстъ, вы можете взять руками кусокъ ростбифа, вытереть руки о фалды своего сосѣда или погладить даму по декольте.
И всѣ сдѣлаютъ видъ, что ничего не замѣтили:
— Вѣдь онъ турокъ!
Вообще можно доставить себѣ массу удовольствій.
Совершенно безнаказанно массу такихъ удовольствій, за которыя всякаго европейца выгонятъ въ шею, изобьютъ или убьютъ на дуэли.
Раньше такъ же выгодно и пріятно было быть русскимъ.
Когда вы садились за столъ, сосѣди спѣшили отодвинуть отъ васъ «судокъ», боясь, что вы сейчасъ выпьете уксусъ и начнете себѣ мазать прованскимъ масломъ сапоги, чтобы блестѣли.
Къ концу обѣда всѣ блѣднѣли:
— Вотъ сейчасъ вынетъ изъ бокового кармана сальную свѣчку, съѣстъ, а руки оботретъ объ голову сосѣдки!
Но теперь — увы! — эти счастливыя времена миновали.
Русскихъ столько шляется повсюду, что на нихъ не обращаютъ никакого вниманія.
Развѣ какой-нибудь особенно любезный иностранецъ, желая васъ занять разговоромъ, спроситъ:
— А правда, что у васъ въ газетахъ разрѣшаютъ писать только о погодѣ?
Да и то рѣдко.
Итакъ, однажды я рѣшилъ превратиться въ турка.
Подъѣзжая къ курорту, я въ вагонѣ, въ купэ, надѣлъ феску, и едва вышелъ на платформу, ко мнѣ бросились всѣ комиссіонеры всѣхъ лучшихъ пансіоновъ.
Еще бы! Каждому пансіону лестно имѣть у себя турка!
Я выбралъ самый лучшій изъ наилучшихъ, и комиссіонеръ, которому всѣ завидовали, шепнулъ мнѣ:
— Хозяинъ съ удовольствіемъ сдѣлаетъ вамъ даже скидку!
Я думаю!
Въ книгѣ для пріѣзжающихъ я сдѣлалъ нѣсколько каракуль и поставилъ въ скобкахъ:
— Османъ-Дигма-Бей.
А черезъ двѣ минуты ко мнѣ явился сіяющій хозяинъ:
— Я въ первый разъ еще имѣю честь принимать у себя турка! У меня бывали англичане, французы, нѣмцы, испанцы, русскіе, даже греки и венгерцы. Но турокъ, — турокъ это еще въ первый разъ. Я очень, очень радъ!
Затѣмъ я слышалъ, какъ онъ по очереди обходилъ всѣ двери, стучалъ, входилъ на минутку, говорилъ что-то и бѣжалъ стучать въ слѣдующую дверь.
Изъ-за дверей при этомъ слышались изумленныя восклицанія мужскія и женскія:
— Да неужели?!
Это онъ сообщалъ:
— Къ намъ пріѣхалъ турокъ!
Къ табль-д’оту явился весь пансіонъ. Мужчины во фракахъ. Дамы декольте.
Обѣдъ съ туркомъ! Это былъ обѣдъ-gala[1]. Вѣдь не всякому случается въ его жизни обѣдать за однимъ столомъ съ туркомъ.
Во вниманіе къ моимъ восточнымъ нравамъ меня посадили между двумя дамами.
И я видѣлъ, какъ у нихъ даже плечи покраснѣли отъ гордости:
— Значитъ, мы ничего себѣ, если насъ выбрали для турка!
Остальныя дамы смотрѣли на нихъ съ завистью.
А когда я имѣлъ случай одной сосѣдкѣ передать соль, а другой — горчицу, — онѣ были въ полномъ и неописанномъ восторгѣ.
Всѣ съ удовольствіемъ переглянулись:
— Каковъ?!
— Давно вы изъ Константинополя? — спросила меня хозяйка.
— Два мѣсяца! — отвѣчалъ я.
— Я не имѣла случая посѣтить Константинополь Но я бы очень хотѣла быть Говорятъ, это такой красивый городъ.
— Да, Константинополь удивительно красивъ! — отвѣтилъ я, но спохватился и, скромно опустивъ глаза, добавилъ:
— По крайней мѣрѣ, такъ говорятъ!
Тутъ всѣ принялись наперерывъ расхваливать Константинополь.
Оказалось, что никто еще «не имѣлъ случая посѣтить этотъ городъ». Но что всѣ «ужасно хотятъ». И что всѣ много о немъ читали.
— Эти мечети и минареты, прямые, какъ стрѣла, которые уносятся въ безоблачное небо!
— А Босфоръ!
— Особенно въ лунную ночь!
Я почувствовалъ удовольствіе, что родился въ такомъ красивомъ городѣ.
— Турки — ужасно храбрый народъ! — воскликнулъ кто-то, и всѣ подхватили:
— О, да! О, да! Храбрый и мужественный народъ!
И тутъ, — вотъ тутъ-то въ первый разъ, — я и почувствовалъ въ душѣ своей гордость,
Что жъ удивительнаго! Пріятно, когда тебя принимаютъ за представителя порядочнаго народа.
Я покраснѣлъ, и покраснѣлъ при этомъ искренно. И опустилъ глаза.
— Право, мнѣ трудно высказывать свое мнѣніе…
Хозяйка, чтобъ перемѣнить разговоръ, щекотавшій мою скромность, поспѣшила задать мнѣ пріятный для меня вопросъ:
— Какъ здоровье его величества султана?
Что долженъ дѣлать турокъ въ такомъ случаѣ?
Я поблагодарилъ ее взглядомъ и отвѣтилъ:
— Здоровье его мудрости, его свѣтлости, покровителя правовѣрныхъ, нашего великаго повелителя находится въ самомъ вожделѣнномъ благополучіи и не оставляетъ намъ, простымъ смертнымъ, ожидать ничего лучшаго!
Всѣ были тронуты этимъ восточнымъ отвѣтомъ, а хозяйка поспѣшила умиленно замѣтить:
— Вы всѣ, вѣроятно, такъ любите вашего султана?
— А развѣ можно его не любить, когда онъ тѣнь Аллаха на землѣ?! — просто отвѣтилъ я, какъ будто удивляясь.
И знаете что? Это странно! Но ей Богу я въ эту минуту чувствовалъ, что, дѣйствительно, люблю султана, и что его нельзя не любить!
О ложь! Она начинается съ того, что мы обманываемъ ею другихъ, а кончается тѣмъ, что мы сами начинаемъ въ нее вѣрить!
Такъ актеръ, вѣроятно, входитъ въ роль и начинаетъ искренно ненавидѣть короля Клавдія и любить Офелію, дѣйствительно, какъ сорокъ тысячъ братьевъ любить не могутъ!
Всѣ съ умиленіемъ переглянулись при моемъ отвѣтѣ:
— Какая непосредственность!
И только у одной очень молоденькой и очень хорошенькой дамы вырвалось нечаянно:
— Vieux crapule![2]
Собственно говоря, я бы не обратилъ на это никакого вниманія. Какое мнѣ дѣло до того, что ругаютъ человѣка, съ которымъ я не знакомъ даже шапочно?
Но я замѣтилъ, что всѣ поблѣднѣли. Всѣ взглянули съ ужасомъ на молодую даму и потомъ уставили на меня глаза, полные мольбы.
Словно уговаривали:
— Не убивай ея!
Я почувствовалъ, что долженъ что-то дѣлать.
— Но что, чортъ возьми?
Хорошо бы поблѣднѣть. «Турокъ поблѣднѣлъ, какъ полотно». Это хорошо! Но какъ это дѣлается?
На всякій случай я плотно сжалъ губы и началъ дышалъ носомъ, дѣлая видъ, что мнѣ вообще чрезвычайно трудно дышать. Кровь приливала мнѣ къ вискамъ, и я чувствовалъ, что «все лицо турка наливается кровью». Отлично! Отлично!
Затѣмъ я вспомнилъ, что необходимо сверкнуть глазами. Сверкнулъ разъ, два, даже три. Остановилъ взглядъ сначала на ножѣ, потомъ на вилкѣ, потомъ перевелъ его даже для чего-то на стеклянную вазу съ фруктами.
Всѣ дрожали.
Нѣсколько минутъ ничего не было слышно, кромѣ моего сопѣнья.
Тогда я рѣшилъ:
— Довольно! «Турокъ сдѣлалъ нечеловѣческое усиліе и задушилъ охватившее его бѣшенство».
Я улыбнулся «слабой улыбкой», словно меня ранили въ сердце, обвелъ всѣхъ такимъ взглядомъ, словно хотѣлъ сказать:
— Не безпокойтесь. Ничего. Я не убью.
Всѣ посмотрѣли на меня взглядами, полными признательности, и обѣдъ закончился среди всеобщихъ прославленій турецкаго султана.
Бѣдняжка, у которой сорвалось съ языка неосторожное слово, сидѣла, опустивъ голову, то краснѣя, то блѣднѣя, ничего не ѣла и не смѣла поднять своихъ наполненныхъ слезами прекрасныхъ глазъ. Жалко!
Когда кончился обѣдъ, и мы, мужчины, пошли курить, — я видѣлъ, какъ всѣ дамы накинулись на нее. Должно-быть, ей хорошо досталось!
— Простите, у насъ нѣтъ кальяна! — страшно волновался хозяинъ.
Но я поспѣшилъ его успокоить «жестомъ, полнымъ мягкости и благоволенія».
— О, ради Аллаха, не безпокойтесь! Я охотно курю и сигары!
И окончательно привлекъ къ себѣ всѣ сердца.
— Вотъ никогда не думалъ, чтобъ турки были такъ милы и общительны!
— Прямо — препріятный народъ въ общежитіи! — услышалъ я мелькомъ замѣчаніе.
Покуривъ, я отправился погулять въ садъ, и никто не осмѣлился сопровождать меня, зная наклонность восточныхъ людей къ уединенію и размышленіямъ.
Я шелъ, дѣйствительно, задумавшись, хоть я и не восточный человѣкъ, — какъ вдругъ въ отдаленной и узенькой аллейкѣ я столкнулся лицомъ къ лицу съ молоденькой дамочкой, обругавшей турецкаго султана.
При видѣ меня она вскрикнула и отшатнулась.
Я улыбнулся и протянулъ ей руку:
— Не бойтесь!
Она схватила мою руку. Ея руки были холодны и дрожали.
Она была блѣдна, какъ полотно, и смотрѣла на меня большими-большими глазами, въ которыхъ была боль и пытка.
Мнѣ стало жаль ее.
Я нагнулся, чтобъ поцѣловать ея руки.
Но она отдернула ихъ въ испугѣ, почти съ ужасомъ, крикнувъ:
— Нѣтъ! Нѣтъ! Не надо!.. Это я… я должна…
Крупныя-крупныя слезы потекли у нея по щекамъ, и она заговорила голосомъ взволнованнымъ, прерывистымъ:
— Простите меня… Простите… Я нарочно пришла сюда, чтобъ попросить у васъ прощенія… Я ждала васъ… Я знала, что вы придете… Зная привычку восточныхъ людей къ уединенію и задумчивости… Простите меня… Я вамъ сдѣлала больно… Да? Очень больно?..
Женщины всегда, когда сдѣлаютъ больно, освѣдомляются потомъ: «Да? Правда? Очень больно? Очень?..»
Надо было пококетничать.
Я прижалъ руку къ сердцу, какъ будто и сейчасъ еще чувствовалъ боль отъ нанесенной раны.
— Конечно, сударыня, мнѣ было очень тяжело, очень мучительно, когда при мнѣ моего всемилостиваго падишаха назвали вдругъ…
Она задрожала вся и схватилась за голову.
— Не надо! Не надо! Я чувствовала, какъ вамъ это тяжело! Какую рану я нанесла вашему сердцу!.. Я видѣла, какія усилія, какія нечеловѣческія, героическія усилія употребили вы, чтобъ подавить въ себѣ жажду мщенья, жажду крови…
Она смотрѣла на меня восторженно.
— Я видѣла, какъ вы страдали, я видѣла эту борьбу!.. И я… я васъ полюб… Боже! Боже! Что я говорю! Зачѣмъ вамъ знать это?!
И прежде, чѣмъ я успѣлъ опомниться, она схватила мою руку, поцѣловала и кинулась въ кусты.
Вотъ такъ чортъ!
Вечеромъ, придя въ свою комнату, я увидѣлъ сквозь тюлевую занавѣсочку на улицѣ, противъ моего окна, порядочную толпу лакеевъ и слугъ пансіона.
А въ коридорѣ, я слышалъ, тихонько открывались двери сосѣдей, и люди на цыпочкахъ крались къ дверямъ моего номера.
Отъ меня ждали вечерняго «намаза».
Люди Запада только себѣ дозволяютъ «свободное мышленье», а отъ насъ, восточныхъ народовъ, требуютъ «дѣтскихъ чувствъ».
Чтобъ доставить удовольствіе лакеямъ и сосѣдямъ, я сѣлъ, поджавъ подъ себя ноги, вытянулъ вверхъ руки и потихоньку запѣлъ:
— Ля илляга иль Аллахъ, Магометъ рассуль Аллахъ, даккель, саккель, Магометъ!
Все, что я знаю изъ Корана.
Вѣроятно, возбуждаемый слушателями и зрителями, я пѣлъ даже съ увлеченіемъ.
А когда я запѣлъ:
— Даккель, саккель, Магометъ!
Я самъ чувствовалъ, въ моемъ голосѣ слышался непримиримый фанатизмъ.
Затѣмъ я погасилъ лампочку, легъ спать и, послѣ всѣхъ сдѣланныхъ за день глупостей, заснулъ, какъ убитый.
На утро — странное дѣло! — первою моею мыслью была мысль о Магометѣ и о турецкомъ султанѣ.
Я отлично помню, что подумалъ именно:
— Что-то теперь дѣлаетъ нашъ султанъ?
Положительно, меня гипнотизировали окружающіе. Внушали мнѣ ежечасно, ежеминутно, что я турокъ.
Меня разспрашивали о Турціи, и я безпрестанно долженъ былъ врать, расхваливая турецкія учрежденія.
Врать изъ самолюбія.
Очень пріятно быть человѣкомъ такой страны, учрежденія которой возбуждаютъ только смѣхъ!
Очень пріятно, чтобъ на тебя смотрѣли съ сожалѣніемъ.
И я расхваливалъ все: турецкихъ министровъ, турецкую таможню, турецкую цензуру.
— Увѣряю васъ, что все это совершенно не такъ! Наша турецкая цензура чрезвычайно либеральна!
Мало-по-малу, я началъ даже хвастаться Турціей. И безпрестанно замѣчать:
— А у насъ, въ Турціи, это дѣлается такъ-то!
Меня стали считать ужаснымъ патріотомъ и, когда находили въ газетахъ что-нибудь пріятное про Турцію, спѣшили преподнести мнѣ:
— А сегодня напечатано, что Меджидъ-паша представлялся султану!
Или:
— А у васъ вырыли новый колодецъ!
Когда же въ газетахъ было что-нибудь непріятное, отъ меня прятали номеръ.
Тогда я выходилъ изъ себя и посылалъ мнѣ купить эту газету, читалъ и хмурилъ брови, и ходилъ цѣлый день мрачный и нахмуренный.
Я привыкъ читать въ газетахъ только о Турціи, я искренно спрашивалъ себя, раскрывая газету:
— Ну-ка, что о насъ пишутъ?
Однажды я разсвирѣпѣлъ такъ, что даже чуть-чуть не послалъ ругательнаго письма одному редактору, который требовалъ въ своей газетѣ немедленнаго раздѣла Турціи.
— Насъ? Раздѣлить?
Такъ шло до свиныхъ котлетъ.
Однажды за обѣдомъ подали великолѣпныя свиныя котлеты съ картофельнымъ пюре. Я протянулъ руку, — но хозяйка, покраснѣвшая, сконфуженная, воскликнула:
— Это… это… это изъ очень нехорошаго животнаго…
Но я улыбнулся:
— Сударыня, я не такой ужъ старовѣръ.
И чтобъ доказать свое свободомысліе, положилъ себѣ двѣ свиныя котлетки, а потомъ попросилъ и третью.
Это было оцѣнено.
Общество взглянуло на меня съ величайшимъ сочувствіемъ:
— Онъ младотурокъ!
Въ тотъ же вечеръ на террасѣ поднялся вопросъ о религіи.
— Какъ человѣкъ просвѣщенный, согласитесь, однако, что Магометъ… конечно, онъ былъ великій пророкъ… но врядъ ли онъ былъ особенно нравственный человѣкъ.
— Ахъ, это многоженство! — взвизгнула одна изъ дамъ.
Я чувствовалъ себя немножко виноватымъ передъ Магометомъ за котлеты и рѣшился защищать его изо всѣхъ силъ.
— Ничуть! — воскликнулъ я съ горячностью, которой отъ себя даже не ожидалъ. — Ничуть! Вся разница Магомета отъ другихъ великихъ реформаторовъ заключается въ томъ, что другіе реформаторы писали законы для ангеловъ, а Магометъ для людей. Они хотѣли создать ангеловъ на землѣ. Магометъ хотѣлъ создать только порядочныхъ людей. Они отвергали человѣческую природу. Магометъ давалъ ей приличный видъ. Единоженство, должно-быть, не въ человѣческой природѣ. Всякій мужчина многоженецъ. Кто зналъ въ жизни только одну женщину? Очевидно, мы не можемъ довольствоваться одной женщиной, какъ не можемъ довольствоваться однимъ какимъ-нибудь блюдомъ. Природа, разнообразная всегда и во всемъ, и тутъ требуетъ своего любимаго — разнообразія. Магометъ только благословилъ то, что раньше него было узаконено самой природой. Онъ сказалъ: «Тебѣ нужно много женщинъ, бери столько, сколько тебѣ нужно, только не дѣлай гадостей». Мы, турки, знаемъ, мы даже очень знаемъ, что такое семья, — но мы не знаемъ, что такое развратъ. Что дѣлаетъ европеецъ, когда ему нравится посторонняя женщина? Онъ разрушаетъ изъ-за этого свою семью. Это величайшее несчастіе для его семьи! А у насъ, когда магометанину нравится посторонняя женщина, онъ женится на ней, онъ увеличиваетъ только, усиливаетъ, умножаетъ свою семью. Это превосходно для его семьи! У васъ изъ-за того, что мужчинѣ нравится женщина, разрушается семья, у насъ она растетъ и укрѣпляется.
И среди споровъ, которые вызвала эта тирада, молоденькая женщина, обругавшая за первымъ обѣдомъ султана, шепнула мнѣ съ горящими глазами, проходя мимо меня въ темный садъ:
— Я люблю… Магомета!…
Чортъ побери, должно-быть, это не ускользнуло отъ вниманія молодого поручика, который ужъ и такъ давно смотрѣлъ на меня звѣремъ.
Среди шума голосовъ раздался его дребезжавшій, звонкій тенорокъ:
— Однако, эта религія многоженства кончаетъ тѣмъ, что превращаетъ всѣхъ людей въ женщинъ.
Всѣ взглянули на него съ недоумѣніемъ. Раздалось:
— Тссс…
Но поручикъ закусилъ удила:
— Говорятъ, что турки мужественны. Быть-можетъ! Однако, это не мѣшаетъ, чтобъ ихъ били въ каждой войнѣ. И въ очень непродолжительномъ времени эта мужественная нація будетъ окончательно изгнана изъ Европы.
Я поблѣднѣлъ. На этотъ разъ я, дѣйствительно, чувствовалъ, что поблѣднѣлъ.
— Вы такъ думаете?
— Такъ думаетъ исторія! — отвѣчалъ поручикъ, пощипывая усики, которые только еще пробивались.
Всѣ съ ужасомъ глядѣли на меня. Что я сдѣлаю? Разорву его на мѣстѣ? Перебью всѣхъ? Начну ругаться?
Но я рѣшилъ поддержать — чортъ возьми! — достоинство турокъ.
— Поручикъ, мы кончимъ нашъ споръ завтра утромъ! — сказалъ я, учтиво, но холодно кланяясь, и вышелъ въ темный садъ.
На утро мы дрались.
Будь я проклятъ, если мнѣ хотѣлось драться!
Я бы съ удовольствіемъ бросилъ пистолетъ и крикнулъ:
— Довольно этой комедіи!
Но меня останавливала мысль:
— Что скажутъ о туркахъ!
Такъ я привыкъ уже дорожить честью Турціи.
И я подставлялъ свою грудь за честь «отечества».
Въ ту минуту, когда поручикъ поднималъ пистолетъ, я думалъ:
«Покажемъ, какъ умираютъ османлисы!»
Оба промахнулись.
А мнѣ, кромѣ того, пришлось еще и удирать изъ курорта.
Обо мнѣ съ почтеніемъ и восторгомъ говорилъ весь городъ:
— Какой патріотъ! Жизнь готовъ положить за родину!
Дѣло проникло въ газеты, могъ явиться съ визитомъ турецкій консулъ…
Я съ удовольствіемъ, словомъ, сѣлъ въ купэ, заваленное букетами цвѣтовъ, и съ наслажденіемъ, когда тронулся поѣздъ, выкинулъ въ окно малиновую феску.
Но какая странность…
Вы знаете, я долго еще не могъ отвыкнуть! Беря газету, я прежде всего искалъ:
— Что пишутъ о Турціи?
Часто ловилъ себя на мысли:
— Мы, турки…
Одинъ разъ страшно удивилъ жену, машинально сдѣлавъ намазъ передъ тѣмъ, какъ лечь въ постель.
И еще на-дняхъ ужасно обидѣлся, когда при мнѣ обругали Турцію.
Такъ медленно выдыхается изъ меня турецкій патріотизмъ.
Я медленно, съ трудомъ освобождаюсь отъ лжи, въ которой однажды увѣрилъ себя. Словно выздоравливаю отъ тяжкой болѣзни. Словно просыпаюсь отъ гипноза.
Что же такое патріотизмъ, если можно сдѣлаться даже турецкимъ патріотомъ?! Нѣчто такое, о происхожденіи чего мы просто никогда не подумали.