КАКЪ ЭТО БЫЛО.
правитьI.
Мой маленькій дѣдушка и Фимушка.
править
Вотъ уже сорокъ лѣтъ прошло, а какъ хорошо я помню своего дѣда[1]! Какая пестрая вереница разнообразныхъ существованій за эти долгіе годы прошла передо мной, — то гордыхъ и надменныхъ, стоящихъ на самомъ «верху горы», то окруженныхъ ореоломъ славы и почестей, передъ которыми склонялись ницъ цѣлыя толпы, то полныхъ величаваго самопожертвованія, останавливавшихъ на себѣ изумленіе всего міра, — и, между тѣмъ, никакъ, никакъ не могли они стереть съ глубины души это, такое ничтожное, маленькое существованіе… Проходятъ долгіе годы, полные душевныхъ смутъ, и вдругъ изъ-за этой массы пережитыхъ впечатлѣній нѣтъ-нѣтъ и встанетъ передъ тобой это маленькое существованіе, такое живое, такое одушевленное, полное плоти и крови… Да и не одно оно, а непремѣнно, вмѣстѣ съ нимъ и еще много такихъ миленькихъ и ничтожныхъ существованій, — и охватитъ душу тихое упоеніе дѣтской вѣры и любви…
Чаще всего дѣдъ является мнѣ, послѣ долгихъ и тяжкихъ душевныхъ смутъ, въ видѣ маленькой-маленькой фигурки, низенькой, худенькой, въ камлотовомъ подрясникѣ, съ жиденькою темнорусою бородкой клинышкомъ, съ сухою загорѣлою лысиной, о поле которой вьются остатки кудреватыхъ косичекъ; смотрятъ онъ на меня съежившимися маленькими глазками, смотритъ и смѣется, — и я засмѣюсь… Потомъ онъ непремѣнно вынетъ изъ длиннаго кармана кубовый платокъ и берестяную табакерку и, будто поддразнивая меня, начнетъ постукивать объ нее костлявыми суставами, а самъ опять подсмѣивается: «Вотъ, Колина, видишь дьякона-то — какой онъ!… Хе, хе, хе!… А, вѣдь, онъ, дьяконъ-то, дѣдушка твой!… Видалъ ли дьяконовъ-то? Да гдѣ!… Развѣ у васъ въ городѣ такіе дьякона-то?… А у насъ вотъ какъ, Коляка, дьякона-то живутъ, ну-ка!…»
И вдругъ маленькая фигурка въ подрясникѣ, раскинувъ руки, прямо передъ всею деревенскою улицей начинаетъ слегка присѣдать и притопывать, а тоненькій-тоненьній теворокъ, какъ комариный звонокъ, кажется, сейчасъ еще звенитъ у меня около уха:
«Какъ подъ яблонькой такой,
Подъ кудрявой зеленой!…»
— Хе, хе, хе!… Вотъ у насъ, Коляка, какъ дьянона-то весело живутъ!… Коли погостишь у дѣда подольше, такъ я тебѣ еще то ли покажу!… Хе, хе, хе! — смѣется опять дѣдъ прямо мнѣ въ лицо, и я смѣюсь, и вся бѣлая, вся душистая яблоня смѣется вмѣстѣ съ нами, и вся деревенская улица смѣется.
— Онъ тебѣ, дѣдушка-то, еще то ли покажетъ: погости-ка у васъ подольше! — подтверждаетъ деревенская улица. И мнѣ кажется, что мой «маленькій дѣдушка» (я звалъ его такъ въ отличіе отъ «толстаго» дѣдушки — благочиннаго, по матушкѣ), мнѣ кажется, что онъ дѣйствительно показываетъ мнѣ что-то важное, любовное, веселое: то — мое дѣтство, самое раннее, зеленое дѣтство проносится передо мною и, какъ блѣдная зорька, гонитъ съ души тусклый сумракъ душевныхъ смутъ… Но отчего-жь, отчего-жь такъ дороги мнѣ эти дѣтскія раннія зори?…
Я разскажу вамъ теперь объ этомъ, потому что въ послѣднее время какъ-то чище, чѣмъ прежде, сталъ посѣщать меня мой «маленькій дѣдушка», приводя съ собой, изъ тьмы позорнаго забвенія, ряды такихъ же, какъ онъ, маленькихъ и ничтожныхъ существованій.
Прошло всего, кажется, сорокъ лѣтъ, а какое ужь далекое это время было, — такое далекое, что если бы вы могли перенестись усиленнымъ воображеніемъ на тогдашнюю сельскую улицу, вы увидали бы, какъ вашъ батюшка-попъ, съ большимъ животомъ и сивою бородой, въ тихій лѣтній полдень сидитъ на своей завальнѣ въ одной, длинной по колѣна, бѣлой, безъ пояса рубахѣ и, сложивъ на этомъ большомъ животѣ красныя руки, беззвучно хохочетъ вмѣстѣ со всею деревенскою улицей — надъ чѣмъ? А надъ моимъ «маленькимъ дѣдушкой», котораго тутъ же, на этой самой деревенской улицѣ, моя толстая, высокая, суровая бабка, съ большими бровями, въ красномъ повойникѣ, съ подоткнутымъ за поясъ подоломъ, бьетъ кочергой по его сухой и костлявой спинѣ, а я вережжу благимъ матомъ, схватившись за ея подолъ и стараясь оттащить ее отъ несчастнаго и оробѣвшаго дѣда. Вы увидали бы также, какъ въ тотъ моментъ, когда неожиданное для деревенской улицы веселье уже достигало, кажется, наивысшей степени, вдругъ раздается пугливый окрикъ: «господа идутъ!» — и все живое, что было на этой улицѣ: и батюшка-попъ въ бѣлой рубахѣ, и цѣлая уйма мужицкихъ смѣющихся бородъ, и сама моя суровая бабка, схватившая за что попало меня и дѣда, — внезапно и безъ остатка исчезало за заборами и калитками своихъ убогихъ хатъ. Вотъ какое далекое это было время, когда жили на свѣтѣ близкія мнѣ маленькія и ничтожныя существованія!
Да, невозможно мнѣ скрыть, что нерѣдко случались съ моимъ «маленькимъ дѣдушкой» эти непріятности, потому что дѣдушка любилъ выпить, а выпивши любилъ, прежде всего, цѣлый день-деньской гулять по этой деревенской улицѣ и, остановившись передъ своею хатой, дразнить бабушку своимъ комаринымъ теноркомъ съ притопываніемъ. Ну, да простятся же старой, запуганной и угнетенной сельской улицѣ эти невинныя минуты патріархальнаго увеселенія, такъ какъ все же не потушили они мои дѣтскія раннія зори и изъ-за нихъ не переставала тлѣться въ маленькихъ, ничтожныхъ существованіяхъ «искра Божія»…
И вотъ, когда мой «маленькій дѣдушка», являясь мнѣ, переносилъ меня въ это далекое прошлое, мнѣ, прежде всего, припоминалось одно изъ самыхъ важныхъ событій моей юности, имѣвшее большое значеніе какъ для всей моей жизни, такъ и для жизни близкихъ мнѣ по крови и духу. И это потому, конечно, что самое событіе запечатлѣлось во мнѣ неразрывно съ образомъ дѣда. Событіе это, въ общемъ, всегда представлялось мнѣ довольно смутнымъ: оно прошло черезъ мою душу только какими-то отрывочными, но яркими полосами свѣта и оставило на ней неизгладимый слѣдъ.
Шелъ мнѣ тогда уже двѣнадцатый годъ. Въ началѣ лѣта мы, я и двѣ моихъ сестры — одна погодка со мной, другая еще трудная — съ матушкой пріѣхали, по обыкновенію, гостить къ дѣдушкѣ изъ города, гдѣ мой отецъ служилъ мелкимъ чиновникомъ; Пріѣздъ свой мы всегда пригоняли къ престольному празднику въ дѣдушкиномъ селѣ, а затѣмъ оставались гостить на нѣсколько недѣль; я же, другой разъ, оставался одинъ у дѣдушки на цѣлое лѣто.
Однажды, — вспоминается мнѣ, — сидѣли мы съ дѣдушкой, какъ и всегда, около хаты, подъ любимою его старою яблоней, которая, перевѣсившись изъ сада черезъ плетень на проулокъ, осѣняла насъ своею широкою тѣнью и обливала нѣжнымъ своимъ ароматомъ. Здѣсь было любимое прибѣжище дѣдушки — и потому, что онъ въ свободное время, сидя на опрокинутой кадушкѣ, занимался здѣсь сапожнымъ ремесломъ, и потому, что «бѣгалъ» сюда отъ ворчливой и хозяйственной бабки, которая «не давала ему вздоха», когда онъ сидѣлъ въ избѣ, и потому, наконецъ, что былъ онъ человѣкъ, дѣйствительно, «уличный», какъ обзывала его бабка, — я только на этой деревенской улицѣ, «на людяхъ», чувствовалъ онъ себя вполнѣ довольнымъ и счастливымъ. Сидитъ, сгорбившись, дѣдъ и тачаетъ какой-нибудь разбитый мужицкій сапогъ, я и сестренка копошимся около него, а матушка, сидя тутъ же намуравѣ, шьетъ и тихонько мурлыкаетъ какой-нибудь «стихъ».
— Ты бы, Настя, про прекрасную мать-пустыню мнѣ спѣла… Люблю, — говоритъ дѣдъ, умильно улыбаясь.
— Хорошо, папенька, — говоритъ матушка и тоненькимъ голоскомъ начинаетъ «мать-пустыню». Я любилъ слушать, когда пѣла матушка, любилъ, думается мнѣ, потому, что она всею душой уходила въ пѣсню; бывало, подопретъ голову рукой, сама смотритъ въ невѣдомую даль, а изъ ея большихъ темно-карихъ разъ потокомъ льются слезы… Отчего она плакала, для меня въ то время всегда оставалось загадкой, приводившей меня въ недоумѣніе, но пѣніе ея слушать я не могъ равнодушно: и у меня захватывало горло, сердце отчего-то билось, и мнѣ хотѣлось уйти куда-то далеко-далеко за этою пѣсней… Недаромъ любилъ и дѣдъ эти ея пѣсни. Да они всегда были между собою большіе пріятели; оттого ли, что ужь искони свекровь съ снохой не уживаются, или потому, что слишкомъ ужь онѣ рознились по складу души, только матушка жила не въ ладахъ съ бабкой и за то крѣпче дружилась съ дѣдомъ. Матушка, — сколько я ни запомню ее въ молодыхъ годахъ, — всегда представлялась мнѣ какою-то… «необычной», въ особенности съ тѣхъ поръ, когда я случайно услыхалъ смутный разсказъ о томъ, какъ она въ дѣвушкахъ «бѣгала». Говорили, что былъ уже назначенъ у нея сговоръ съ однимъ молодымъ богословомъ, который долженъ былъ взять съ нею «мѣсто», какъ вдругъ она пропала изъ дому съ одною молодою черничкой, наказавъ сказать дома, что пошла «къ святымъ мѣстамъ». Долго бродила она съ мѣста на мѣсто, жила гдѣ-то въ женскомъ скиту и, наконецъ, вернулась исхудалая и изможденная, съ истерзанными и опухшими ногами. А женихъ пождалъ-пождалъ и взялъ другую, съ другимъ «мѣстомъ»… Послѣ, когда я былъ уже постарше, я иногда съ удивленіемъ, незамѣтно, слѣдилъ за нею, когда она вдругъ, бросивъ хозяйство, остановится передъ окномъ и долго-долго, сложивъ молитвенно руки, смотритъ въ безпредѣльную небесную лазурь… Я съ боязнью думалъ тогда, что вдругъ моя мама уйдетъ отъ насъ?… Бѣгство моей матушки невѣстой изъ-подъ родительскаго крова имѣло, однако, для нея тѣ послѣдствія, что «солидные» женихи свататься за нее боялись и «мѣсто» было сдано за младшею ек сестрой. Трудно сказать, что сталось бы съ «бѣглою невѣстой», еслибъ случайно не встрѣтилась она съ другимъ «мечтателемъ» — моимъ отцомъ. Онъ тоже бѣжалъ отъ «мѣста». Кончивъ курсъ въ семинаріи, онъ, когда суровая и хозяйственная бабка уже пріискала ему «невѣсту съ мѣстомъ», бѣжалъ въ Москву «отъ свадьбы», думая поступить въ университетъ, но у него не было ни средствъ, ни силы, чтобы перебиться годъ, необходимый для подготовки къ экзамену, и онъ вернулся, изголодавшій и обносившійся. Духовное начальство подозрительно отнеслось къ «блудному сыну» и для него уже не оказалось «мѣстъ», къ ужасу бабки.
Тогда два «мечтателя» встрѣтились и неразрывными узами связали себя на долгую страду «чиновничьей» жизни. И это была для нихъ, дѣйствительно, одна безконечная страда, отъ которой уже не было силъ убѣжать, — страда, полная взаимныхъ огорченій и недоумѣній… И вотъ почему въ отрочествѣ осталось у меня такое впечатлѣніе, что какъ будто и батюшка, и матушка, и мы всѣ живемъ не на своемъ мѣстѣ, какъ будто всѣ мы тутъ только «временно» и что каждому изъ насъ гдѣ-то должно находиться совсѣмъ въ другихъ мѣстахъ и служить другому Богу…
Спѣла матушка «мать-пустыню» и долго-долго, какъ всегда, смотрѣла своими большими, темными, полными слезъ глазами въ безпредѣльную даль.
— Ахъ, хорошо, Настя! — говорилъ дѣдъ въ умиленіи. — Хорошо-то какъ, хорошо!… И что это ныньче Фимушка не пришла послушать?… Не пришла вотъ — и на поди. А ты, сдается, никогда такъ хорошо еще не пѣла…
Только что дѣдъ упомянулъ о Фимушкѣ, какъ она и сама издалека показалась. Только теперь чего-то бѣжитъ она, торопится…
Фимушка тоже была большая пріятельница дѣда, и не было того дня, чтобы они вмѣстѣ не сидѣли здѣсь подъ любимою яблоней. Жила Фимушка какъ разъ напротивъ, въ избѣ у брата, въ большой крестьянской семьѣ. Фимушку мы всѣ такъ давно знали, что почти за родную считали, да и вся деревня ее родной считала. Совсѣмъ это было какое-то безгрѣшное существо. Она была старушка, убогая, слѣная съ дѣтства, «съ самой воспы», какъ говорила она, — вся такая же маленькая, худенькая, хрупкая, но живая, юркая, какъ и мой «маленькій дѣдушка». Ходила она всегда въ синемъ изгребномъ сарафанѣ, который висѣлъ на ней какъ на худомъ ребенкѣ; на головѣ носила черный платокъ съ бѣлою каймой, изъ-подъ котораго виднѣлось худое, сморщенное въ комочекъ лицо, но съ длиннымъ сухимъ носомъ; этотъ длинный носъ и потухшіе, но полные какого-то своеобразнаго, необъяснимаго блеска и выраженія глаза придавали ея лицу необычайно сильный и энергичный характеръ. Но нисколько оно не было сурово, а вмѣстѣ съ ея маленькими сухими губами какъ будто сдержанно и любовно смѣялось. Ходила она всегда скоро, увѣренно, постоянно помахивая подогомъ впередъ себя, какъ будто загребала воздухъ и плыла.
Это маленькое, ничтожное, но дивное существо всегда жило въ моемъ воспоминаніи вмѣстѣ съ дѣдомъ. Откуда взялась она, откуда и какъ явилась на этой грѣшной и суровой землѣ, въ то грѣшное и суровое время, это была для меня такая же необъяснимая, но чувствуемая всѣмъ существомъ тайна природы, какою была и эта, — вся такая бѣлая, разубранная, какъ невѣста, вся душистая, нѣжная и веселая яблоня, подъ которой мы сидѣли. Одно, впрочемъ, я зналъ тогда изъ этой тайны, да и то потому, что намъ открыла ее сама Фимушка, когда мы спросили ее, какъ она ходитъ и бѣгаетъ — не упадетъ и не спотыкнется, какъ она всякую ямку и жердочку знаетъ лучше насъ?
— А передо мной облачко ходитъ, — объясняла она. — Какъ встану, пойду, а облачко передо мной… Я и хожу-то не сама, а облачко меня водитъ, бѣлое да свѣтлое… Куда оно поведетъ, туда и я… И ни передъ чѣмъ у меня съ нимъ страху нѣтъ!…
И не только мы, малые ребята, не только легковѣрныя бабы, но и бородатые мужики, и самъ дѣдушка, даже сами «баринъ съ барыней» какъ-то боязливо и безспорно вѣрили, что передъ Фимушкой ходитъ «бѣлое облако» и водитъ ее за собой, и указываетъ ей путь, и если къ кому Фимушка придетъ, то это значитъ, не сама она пришла, а облако ее привело. Да и сама Фимушка не только безусловно вѣрила въ это облачко, но она, можетъ быть, дѣйствительно постоянно видѣла его передъ собой.
Если бы я въ то время зналъ и видѣлъ больше, чѣмъ могъ знать и видѣть, я понялъ бы, откуда и какъ явилась эта легенда о «бѣломъ облачкѣ» и какое большое значеніе имѣло оно не только въ жизни такого маленькаго и ничтожнаго существа, какъ Фимушка, но и въ жизни другихъ такихъ же ничтожныхъ существованій. Но понялъ я это только уже впослѣдствіи и, къ стыду моему, довольно поздно. Не задавался я тогда вопросомъ и о томъ, какими образами жила душа этого убогаго существа, что за міръ тѣней носился передъ ея духовнымъ окомъ съ тѣхъ поръ, какъ, въ самомъ разсвѣтѣ жизни, упала зловѣщая завѣса между нею и озареннымъ солнцемъ міромъ. Кто такіе были для нея мы всѣ изъ этого свѣтлаго міра и какими таинственными нитями душа ея была связана съ нашими? Я не могъ отвѣчать на эти вопросы, но вмѣстѣ съ другими я былъ увѣренъ, что Фимушка не только знала и видѣла все, что дѣлалось кругомъ, но знала и понимала лучше, чѣмъ всѣ мы, и потому именно, что ей на все свѣтило ея «бѣлое облачко». Понятно, почему я, вмѣстѣ со всѣми, испытывалъ передъ этимъ воображаемымъ «облачкомъ» какой-то необъяснимый страхъ, смѣшанный съ такимъ же необъяснимымъ уваженіемъ и изумленіемъ. Понятно было мнѣ также, почему передъ этимъ хрупкимъ, худенькимъ и ничтожнымъ существомъ нерѣдко смущенно стихалъ разбушевавшійся сходъ бородатыхъ мужиковъ, боязливо заискивали передъ нею моя суровая бабка и самъ нашъ толстый батюшка, знавшій за собой порокъ мздоимства и стяжанія, и бывали случаи, — какъ приходилось мнѣ слышать подъ секретомъ изъ боязливыхъ устъ, — что Фимушку заводило бѣлое облачко къ самимъ «господамъ», и даже эти «господа» не менѣе смущенно опускали передъ нею глаза и старались задобрить это бѣдное, но любвеобильное, правдивое и сострадательное существо. Дѣйствительно, вся она была преисполнена необычайной чуткости къ малѣйшему страданію самаго малѣйшаго изъ живыхъ существъ. Поэтому вся жизнь ея была однимъ напряженнымъ волненіемъ, одною неустанно-чуткою заботой. Вотъ сидитъ она съ моимъ дѣдушкой, слушаетъ его, кажется, кругомъ тишина полная, миръ и покой, но напряженный слухъ ея уже вдругъ насторожился, въ безцвѣтныхъ глазахъ загорѣлся безпокойный огонь, и Фимушка быстро срывается съ мѣста и уже бѣжитъ куда-то мелкою семенящею походкой, быстро-быстро загребая впередъ себя подогомъ: это коршунъ откуда-то спускается медленными мѣрными кругами надъ селомъ — и бѣдныя насѣдки встревожились, заметались по задворкамъ. Заметалась съ ними и Фимушка; бѣгаетъ, волнуется, выкрикиваетъ своимъ тоненькимъ голоскомъ и грозитъ своему, увы! невидимому и невиданному ею врагу, который невдалекѣ быстро схватываетъ и раздираетъ свою жертву. Фимушка слышитъ только болѣзненный крикъ жертвы и, кажется, онъ слышится ею во сто, въ тысячу разъ пронзительнѣе и громче, чѣмъ всѣмъ другимъ, и, значитъ, во столько же разъ жесточе рѣжетъ ея сердце. Вокругъ ея мечутся и кричатъ перепуганные куры, гуси, утки, вверху — цѣлый содомъ галочьяго стада, и она еще больше мечется изъ стороны въ сторону, опять кому-то грозитъ, кого-то молитъ и проситъ и, наконецъ, утомленная, обезсиленная, садится на землю и плачетъ горькими-горькими слезами. И не было, кажется, такого черстваго сердца, которое въ эти минуты не прониклось бы къ ней самою искреннею сострадательною нѣжностью.
— Ахъ, ты, бѣдная, ахъ ты, голубка! Вишь какъ она вездѣ горе-то чуетъ, какъ она надъ нимъ сердце-то надрываетъ!… То-то Богу-то, поди, на нее съ неба-то радостно смотрѣть!…Вѣдь, вотъ, уродится же такая Божья душа среди насъ грѣшныхъ! — такъ говорятъ, бывало, бабы и мужики, остановившись возлѣ нея.
Да и я теперь, когда безтѣлесный образъ этого бѣднаго существа проносится въ моемъ воображеніи, изумляюсь и спрашиваю: зачѣмъ, зачѣмъ это такое любвеобильное и правдивое существо Богъ послалъ на нашу суровую и грѣшную землю?… И когда я вспоминаю, что сдѣлалъ съ нею нашъ грѣшный и суровый міръ, мое сердце обливается кровью, и это сердце могло бы разорваться на части отъ отчаянія, если бы вѣчно-юная и могучая природа не украсила ея бѣдную и забытую могилу такою яркою зеленью и не выростила изъ праха ея этихъ нѣжныхъ, веселыхъ голубыхъ и розовыхъ цвѣтовъ… И мнѣ вѣрится, что это доброе маленькое существо не только не успѣлъ «загубить» нашъ грѣховный міръ, но что оно живетъ духовно вокругъ насъ еще полнѣе, чѣмъ прежде, — изъ этомъ нѣжномъ благоуханіи ландыша, и въ милой дѣтской пѣснѣ малиновки, и среди молодой жизни, такъ пышно распускающейся надъ прахомъ могилъ…
Когда Фимушка подбѣжала къ намъ въ тотъ злополучный для нея день, то, мнѣ вспоминается, она была именно охвачена вся тѣмъ напряженнымъ волненіемъ, какъ я привыкъ ее видѣть: она дрожала, какъ мелкій листъ на березкѣ, подогъ прыгалъ въ ея сухой рукѣ, пока она старалась имъ ощупать дѣдушку; въ глазахъ ея свѣтилось изумленіе и страхъ и они горѣли тѣмъ страннымъ блескомъ, который мы замѣчали только у одной Фимушки и считали чѣмъ-то особеннымъ, «не здѣшнимъ». Она, наконецъ, ощупала дѣдушку и быстро постучала подогомъ по его плечу.
— Дьяконъ, пойдемъ! — сказала она рѣзкимъ, отрывистымъ и увѣреннымъ голосомъ, взявъ дѣдушку за руку.
— Куда, Фимушка, куда идти?… Али кто кого обидѣлъ? — спрашивалъ дѣдушка, съ нѣкоторымъ страхомъ всматриваясь въ ея лицо.
— Пойдемъ! — выкрикнула она, словно собиралась сейчасъ зарыдать, и потащила дѣдушку за собой.
Я и сестренка побѣжали за ними. Мы подошли къ Фимушкиной избѣ. Смутно помню, что въ растворенныя настежъ двери мы увидали въ избѣ всю семью Фимушки, чѣмъ-то взволнованную и озабоченную. По серединѣ стоялъ высокій мужикъ, племянникъ Фимушки (старшій сынъ ея брата-большака), и старался надѣть поддевку, но ему мѣшали старуха-мать и жена, которыя плакали навзрыдъ и постоянно припадали къ его плечамъ и груди. Въ переднемъ углу неподвижно, словно застывъ, стоялъ старикъ-отецъ въ изгребной рубахѣ и портахъ, подпоясанный лыковымъ поясомъ, на которомъ висѣлъ большой ключъ. Старикъ, какъ будто въ испугѣ, не говоря ни слова, смотрѣлъ, что передъ нимъ происходило, и изрѣдка медленно крестился. Малые ребятишки, — наши сверстники и пріятели, — стояли въ углу около печки и, какъ мы же, кажется, ничего не понимали. Другіе сыновья старика, подростки, что-то озабоченно хлопотали: кто искалъ сбрую, кто складывалъ одежу, одинъ закладывалъ на дворѣ лошадь.
Фимушка необычайно волновалась: она то подходила къ старшему племяннику и, любовно заглядывая ему въ лицо своими потухшими глазами, гладила костлявою рукой его волосы, мотала головой, то подбѣгала къ старику и слегка похлопывала его по плечу и что-то таинственно шептала ему, то убѣгала за дверь, кому то махала подогомъ и къ чему-то прислушивалась, то подходила въ дѣдушкѣ и спрашивала его нѣсколько разъ на ухо: «Ты слышишь ли, дьяконъ, слышишь?»
Дѣдушка тоже долго не мотъ понять, что такое тутъ дѣлалось, какое горе стряслось надъ бѣдною семьей. Наконецъ, ему что-то коротко сказалъ старикъ. Дѣдушка закрякалъ и полѣзъ за табакеркой и долго постукивалъ по ней пальцами, но не нюхалъ: это всегда было признакомъ, что онъ сильно взволнованъ. А когда Фимушка опять подошла къ нему и, заглянувъ ему въ глаза, такъ же, какъ и племянника, погладила его по головѣ, онъ вдругъ отвернулся въ уголъ и заплакалъ.
Я видѣлъ, какъ онъ долго, отвернувшись, утиралъ глаза синимъ клѣтчатымъ платкомъ. Потомъ пришелъ староста и съ нимъ два мужика. Они долго топтались въ дверяхъ, не рѣшаясь войти. Потомъ староста, нехотя и несмѣло, подошелъ къ Мирону, котораго всѣ оплакивали, и, держа себя за кушакъ, сказалъ:
— Надоть, Миронъ, связать… Мимо барскаго дома поѣдемъ.
— Вяжите, — тихо сказалъ Миронъ и, мнѣ показалось, онъ улыбнулся. — Меня свяжете, — всѣхъ не перевяжете.
Всѣ молчали, какъ будто нашелъ на нихъ столбнякъ. Никто не двигался съ мѣста. Наконецъ, староста снялъ съ себя кушакъ и сталъ завязывать сзади Мирону руки. Старикъ-отецъ опять медленно перекрестился. Бабы разомъ заголосили и припали опять къ Мирону. Фимушка, дрожа, какъ въ лихорадкѣ, вдругъ остановилась среди избы и долго къ чему-то прислушивалась.
— Совсѣмъ? — спросилъ кто-то.
— Совсѣмъ.
Фимушку словно что-то подрѣзало: она вдругъ опустилась на полъ, припала къ нему своею старою головой и, затрепетавъ вся, какъ подстрѣленная птица, зарыдала, какъ больной ребенокъ, тоскливымъ и мучительнымъ рыданіемъ. Моя сестренка схватила меня за руку: она была блѣдна и тоже вся дрожала.
— Ну, скорѣе ужь! — сказалъ Миронъ. Потомъ какъ-то разомъ всѣ опять на минуту замолчали.
Намъ съ сестренкой, которая держала меня за руку, стало вдругъ такъ страшно, такой охватилъ насъ ужасъ, что мы, не разнимая рукъ, бросились вонъ и бѣжали, безъ звука, едва переводя дыханіе, вплоть до матушки и бросились ей на колѣни. Объяснить мы ей ничего не могли: мы чувствовали только одинъ невыразимый ужасъ.
Немного спустя пришелъ и дѣдушка и что-то долго шепотомъ говорилъ матушкѣ. А вечеромъ кто-то постучалъ въ окно, когда мы укладывались спать, и спросилъ: не видали ли гдѣ Фимушки?… Фимушка пропала. Потомъ, въ просонкахъ, я слышалъ, какъ съ кѣмъ-то дѣдушка разговаривалъ и кто-то говорилъ, что Фимушву нашли на барскомъ дворѣ, что она что-то «у господъ натворила»… Но больше я не разслышалъ. Послѣ того мнѣ всю ночь снилась Фимушка, какъ она металась и бѣгала по улицѣ, словно гусыня съ поломаннымъ крыломъ, когда коршунъ утащилъ ея цыпленка, какъ она помахивала и грозила невидимому ею врагу своею легкою липовою палочкой и, наконецъ, припадала къ землѣ и плакала тоненькимъ, жалостнымъ плачемъ, какъ маленькій ребеночекъ…
На утро кто-то изъ ребятишекъ сказалъ намъ, что Фимушву заперли на барскомъ дворѣ въ холодную баню и что они потихоньку бѣгали туда. Намъ опять стало съ сестрой страшно и мы долго не рѣшались идти вмѣстѣ съ ребятами. Но я и теперь вспоминаю, какъ что-то странное, непреодолимое тянуло меня за ними, только это не было простое дѣтское любопытство: мнѣ смутно что-то хотѣлось сдѣлать, но что именно, я не могъ опредѣлить — сказать ли что Фимушкѣ отъ дѣдушки, какъ посылалъ онъ иногда меня къ ней, или подать ей «тихую милостыню», какъ это иногда дѣлала матушка… Наконецъ, я пошелъ, но не сразу; нѣсколько разъ возвращался опять назадъ. Я стоялъ за плетнемъ и изъ-за угла смотрѣлъ на таинственную баню, въ которой сидѣла маленькая старушка; мнѣ хотѣлось дождаться, не увижу ли я ее въ окно. Насъ, ребятъ, тутъ было человѣкъ съ десять; всѣ перешептывались и постояно озирались по сторонамъ, чтобы кому изъ барскихъ не попасть на глаза. Повидимому, всѣмъ намъ одинаково хотѣлось дождаться зачѣмъ-то, не покажется ли Фимушка въ окнѣ. Не знаю, почуяла ли она наше присутствіе, или, какъ съ нею часто случалось, просто разговаривала съ тѣми таинственными тѣнями, которыя ей замѣняли дѣйствительный міръ, только вдругъ мы уЬлыхали, какъ Фимушка сильно застучала въ раму и закричала своимъ тоненькимъ голоскомъ:
— Уйду, уйду, скажите! Не удержать меня запоромъ!… Придетъ срокъ — уйду, изъ-подъ чугунныхъ замкоъ уйду отъ васъ!… Господь батюшка поможетъ мнѣ, старушкѣ Божьей!…
Я бѣжалъ вмѣстѣ съ другими, не чуя подъ собою ногъ, и мнѣ слышалось только, какъ маленькая, худенькая старушка изъ-за «бѣлаго облака» грозно ричала, помахивая подогомъ: «Уйду!… уйду!… уйду!…»
За обѣдомъ дѣдушка сказалъ, что Фимушка дома теперь, что она говоритъ, что невѣдомо кто отперъ ей дверь у «темницы», что она стукнула въ нее легонько подожкомъ, дверь и отворилась, что потомъ за ней барыня молодая присылала, дала ей пирогъ и все говорила: «Молись за меня, Фимушка, молись за меня, рѣшную!…»
Прошло два дня, я все ждалъ, то вотъ скоро увижу Фимушку на улицѣ, но Фимушка не показывалась, а намъ съ сестрой такъ хотѣлось узнать, «какая она теперь». Идти же къ ней въ избу мы боялись. И вотъ мы всѣ эти два дня почему-то были очень тихи и скромны и все чего-то ждали. Мнѣ казалось, что съ тѣхъ поръ, какъ увезли Мирона, и на деревнѣ стало вдругъ такъ тихо, какъ никогда не бывало, и тамъ всѣ какъ будто чего-то ждали. Дѣдушка тоже присмирѣлъ и все чаще и чаще нюхалъ табакъ и покрякивалъ, а на наши ласки и вопросы отвѣчалъ какъ-то мимоходомъ, полусловами. Вечеромъ онъ уходилъ куда-то на-зады, за деревню, гдѣ собирались мужики, а потомъ, за ужиномъ, о чемъ-то тихо передавалъ матушкѣ и бабушкѣ. Я помню только одно, когда онъ разсказывалъ про какого-то «стараго солдата», который проходилъ черезъ село и говорилъ, что «скоро всему будетъ конецъ». И эта напряженная тишина сельской жизни, и эти таинственные, непонятные для насъ разсказы еще больше запугали насъ съ сестрой; мы чаще, чѣмъ прежде, не отдавая себѣ отчета, вертѣлись около матушки и пытливо вглядывались въ лицо дѣдушки, когда онъ возвращался отъ кого-нибудь изъ крестьянъ. Но никакого утѣшенія ни отъ матушки, ни отъ дѣдушки мы не получали. Поэтому мы очень обрадовались, когда пріѣхалъ изъ города батюшка и сказалъ, что онъ возьметъ насъ «домой». Какъ ни любилъ я дѣдушку, какимъ великимъ счастьемъ и удовольствіемъ ни было для меня всегда то время, когда я гостилъ въ деревнѣ, какъ ни рвался я обыкновенно туда изъ города, но на этотъ разъ мнѣ какъ-то было тутъ жутко и мы съ сестрой съ удовольствіемъ ожидали отъѣзда. Отецъ тоже мало привезъ съ собой на этотъ разъ веселья. Больше, чѣмъ прежде, онъ былъ скученъ и недоволенъ, и тоже передавалъ дѣдушкѣ какія-то вѣсти, вычитывая ихъ изъ газетъ. Дѣдушка, казалось, не довѣрялъ батюшкѣ, «чтобы такъ могли писать вслухъ всѣмъ» и, надѣвъ очки, бралъ у него изъ рукъ газету и внимательно, чуть не по складамъ, но шепотомъ перечитывалъ все снова и покачивалъ головой.
Мы уже собирались уѣзжать и дѣдушка пошелъ на село договариваться насчетъ подводы, когда вдругъ послышался на улицѣ звонъ ямщицкаго колокольчика и бубенцовъ, и передъ черною, закоптѣлою, старою избой дѣдушки остановилась тройка взмыленныхъ лошадей; кучеръ въ плисовой безрукавкѣ и въ поярковой шляпѣ съ павлиньимъ перомъ, новый «барскій» тарантасъ, коренастый мужчина съ длинными усами въ бѣлой фуражкѣ и сѣромъ полукафтанѣ съ большимъ мѣднымъ крестомъ на груди, — все это было, по тому времени, совсѣмъ необычнымъ явленіемъ для старой сельской улицы. Не только дѣдушка, но и суровая бабка моя были до того смущены пріѣздомъ какого-то «важнаго барина», что все время, пока пріѣзжій гость бесѣдовалъ съ моимъ батюшкой, они стояли въ стряпной половинѣ, въ уголку, около печи и, тихонько вздыхая, крестились, словно ждали какого-то несчастія.
Но мы съ сестрой не боялись неожиданнаго гостя такъ, какъ дѣдушка съ бабушкой: это былъ тотъ знакомый намъ добрый ополченецъ, который иногда гостилъ у насъ въ городѣ и привозилъ намъ гостинцы. Я не могъ понять, почему это такъ испугались этого добраго человѣка и дѣдушка, и бабушка, и наша старая работница дѣвка-вѣкоуша, и крестьяне, которыхъ засталъ въ нашей кухнѣ пріѣздъ гостя, и я уже собирался было успокоить дѣдушку, сообщивъ ему насчетъ гостинцевъ, когда снова звязнули бубенцы, прогремѣлъ по улицѣ тарантасъ и страшный «баринъ» уѣхалъ. А когда я вошелъ вслѣдъ за дѣдушкой въ переднюю горницу, я замѣтилъ, что что-то совершилось важное въ нашей жизни: отецъ былъ взволнованъ, но веселъ и доволенъ; мать молилась на колѣняхъ передъ образомъ.
Когда вошелъ дѣдушка, батюшка радостно вскрикнулъ:
— Тятенька!… Какъ я радъ! Какъ я счастливъ, тятенька!… Знаете ли, куда они меня зовутъ, къ какому дѣлу? — и, добродушно и весело посмѣиваясь, батюшка что-то сталъ передавать дѣдушкѣ,!
Мы съ сестренкой во всѣ глаза смотрѣли на нихъ, но ничего не понимали… Потомъ батюшка весело сталъ торопить ѣхать въ городъ. Мы стали укладываться… Но я не узнавалъ своего веселаго «маленькаго дѣдушки»: всегда прежде при проводахъ или встрѣчѣ онъ бывалъ такъ оживленъ, добродушно-веселъ, подшучивалъ надъ нами, угощалъ и самъ угощался «на дорожку» и, весь раскраснѣвшійся, постоянно со всѣми цѣловался. Теперь онъ словно совсѣмъ потерялся, ходилъ постоянно изъ горницы въ странную, изъ стряпной на дворъ и опять въ горницу, покрякивалъ и изрѣдка, какъ будто тихонько отъ другихъ, крестился. Отъ того ли, что я всѣ эти дни не понималъ хорошенько, что дѣлалось вокругъ меня, или потому, что на насъ отражалось невольно общее настроеніе окружающихъ, только мнѣ чувствовалось тоже какъ-то не по себѣ, и я невольно ходилъ безъ цѣли за дѣдушкой съ одного мѣста въ другое. Когда я проходилъ черезъ кухню, одинъ мужичекъ сказалъ мнѣ: «Скажи тятенькѣ, что, молъ, готова подвода… Подавать, что ли?… А слышь, теперь тятенька-то твой господамъ служить будетъ?… Ась?… Правда, али нѣтъ?» — спросилъ онъ какъ будто мимоходомъ.
Я въ недоумѣніи посмотрѣлъ на него и не зналъ, что отвѣтить: хорошее или дурное это было дѣло со стороны отца. Какъ вдругъ ко мнѣ подошелъ дѣдушка и шепотомъ спросилъ:
— У васъ бывалъ, слышь, въ городѣ этотъ баринъ?
— Бывалъ, дѣдушка! — обрадовался я случаю успокоить дѣдушку и поспѣшалъ сказать: — Онъ — добрый!…
— Добрый, говоришь?
— Совсѣмъ добрый…
И дѣдушка перекрестился, но, кажется, мало успокоился.
Прежнее общее напряженное состояніе продолжалось. Матушка укладывалась; отецъ перебиралъ какія-то бумаги; бабушка особенно усиленно хлопотала, собирая обѣдъ на дорогу. И она какъ-то совсѣмъ затихла. Я вышелъ къ воротамъ, и тамъ мнѣ показалось какъ-то сумрачно, скучно. Никто ко мнѣ не подходилъ изъ товарищей, всѣхъ, очевидно, напугалъ пріѣздъ «барина», и они съ любопытствомъ смотрѣли на меня издали… Мнѣ отчего-то стало грустно, хотѣлось плакать, и такъ захотѣлось почему-то увидать еще разъ передъ отъѣздомъ Фимушку. И вдругъ я замѣтилъ, что Фимушка бѣжитъ прямо на меня, торопится, помахивая подогомъ.
— Гдѣ дьяконъ-то? Гдѣ онъ? гдѣ? — быстро спрашиваетъ она; кого-то и, ощупывая подогомъ дверь нашего крыльца, идетъ въ кухню. Я за нею.
— Здѣсь ли ты, дьяконъ? — спрашиваетъ она въ кухнѣ, взволнованная, дрожащая.
— Здѣсь, Фимушка, здѣсь, — говоритъ дѣдушка.
И вдругъ Фимушка. стала молиться и повалилась передъ нимъ въ ноги.
— Прощай, дьяконъ, помолись за меня, бѣдную… Благослови меня, дьяконъ, — заговорила она.
— Что съ тобой, Фимушка?
— Молиться надо идти!… къ Угодникамъ!… Всѣмъ надо молиться!… И ты, дьяконъ, молись!… Молись, дьяконъ, паче всего. Дай я тебя благословлю…
И Фимушка стала крестить его сухою, маленькою, коричневою рукой.
Я смотрѣлъ и дрожалъ: меня охватывалъ безотчетный страхъ; почему-то мнѣ показалось, что мы въ чемъ-то вдругъ стали всѣ виноваты.
— Молись, дьяконъ! — говорила все Фимушка и стала гладить его по головѣ, — и Лёксандрѣ (моему отцу) скажи, чтобъ молился. Пропадетъ безъ молитвы…Такъ и скажи: «пропадешь безъ молитвы»… Молиться надо!… Всѣмъ надо молиться!… Прощай, побѣгу… Богомолки ждутъ!…
И Фимушка быстро, какъ мотылекъ, такая же легкая и словно вся прозрачная, вылетѣла изъ избы и исчезла.
Я еще не опомнился, какъ послышался голосъ отца:
— Тятенька, гдѣ вы?
— Я здѣсь, здѣсь… Закусили ли? — спросилъ растеряно дѣдушка, повидимому, не зная, что сказать, и заторопился на встрѣчу отцу.
— Пора, тятенька, ѣхать, — говорилъ отецъ уже въ горницѣ. — Что-жь это вы ныньче… хоть бы бражки на прощанье?… У меня такой ныньче день… Хоть бы поздравили меня…
Я видѣлъ, что отецъ былъ очень веселъ, и это меня нѣсколько успокоило, и мнѣ хотѣлось, чтобъ и дѣдушка былъ веселъ, попрежнему. Но дѣдушка сдѣлался еще серьезнѣе. Вдругъ онъ какъ-то весь выпрямился и голосомъ, какимъ онъ обыкновенно говорилъ только въ церкви, и то во время особенно торжественной службы, сказалъ строго бабушкѣ:
— Анна, подай-ка мнѣ образъ!…
— Ну, присядемте всѣ, какъ по порядку, — прибавилъ онъ, когда бабушка подала ему образъ.
Бабушка теперь совсѣмъ измѣнилась и стала такая смирная, послушная дѣду.
Мы всѣ сѣли. Посидѣвъ нѣсколько минуть молча, всѣ поднялись. Дѣдушка сталъ молиться, потомъ благословилъ образомъ батюшку и матушку, потомъ меня съ сестрой.
Потомъ дѣдушка совсѣмъ заволновался: руки у него дрожали; обыкновенно влажные и мягкіе, глазки его теперь смотрѣли строго, почти сурово.
— Саша, — заговорилъ онъ батюшкѣ, — дай я тебя перекрещу… Смотри… будь твердъ… духомѣ… Время идетъ большое… Помни Іуду… сребренники… али мздоимство… али искательство… у насъ въ роду… этого не было… Бѣдные мы… простые… Долго ли до грѣха! Ну, прощайте… Господь благословитъ васъ!…
Никогда, никогда еще деревня и дѣдушка не провожали насъ такъ. Я смутно чувствовалъ, что въ жизни и моей, и моихъ кровныхъ, и въ жизни всѣхъ этихъ близкихъ мнѣ простыхъ людей, которые окружали меня въ деревнѣ, готово совершиться что-то важное и чрезвычайное.
Когда мы выѣхали изъ села, мнѣ самому почему-то хотѣлось и плакать, и молиться.
II.
Въ старомъ домѣ.
править
Я помню хорошо и его, этотъ старый, дряхлый домъ, колыбель моихъ дѣтскихъ и отроческихъ лѣтъ. Вижу я его съ болтающимися на полу оторванныхъ петляхъ закроями, съ побурѣвшими отъ времени стеклами, проплѣсневѣвшій по угламъ, ушедшій въ землю, среди ряда другихъ такихъ же домишекъ, закинутыхъ въ муть маленькаго городка. Мало того, что самъ этотъ городокъ почти не имѣлъ никакой связи съ тѣмъ, что лежало за предѣлами его, но и самые эти домишки не были связаны между собою никакимъ единствомъ интересовъ и симпатій: каждый изъ нихъ влачилъ свое жалкое существованіе на собственный страхъ и рискъ. Всѣ мы, обитатели этихъ домишекъ, были мелкота и — къ добру или къ худу — мы никогда не заглядывали въ тѣ высшіе слои, гдѣ пировала чиновная бюрократія, разнообразя свою жизнь взаимными подсиживаніями, интригами и ералашемъ. Пыльная и грязная улица, вся заросшая по заборамъ бурьяномъ да столѣтними вязами, усаженными вороньими гнѣздами, — вотъ, прежде всего, чѣмъ міръ Божій показывался намъ. За то все, что наполняло наше дѣтское сердце горемъ или радостью, что закладывало въ наши души сѣмя добра и любви, все это было тамъ, у семейнаго очага, за покосившимися стѣнами нашихъ домишекъ. Холодно было въ нихъ въ суровыя осеннія и зимнія стужи, голодно было въ тяжелыя дни житейскихъ неудачъ, когда родительское сердце тоскливо ныло и надрывалось въ когтяхъ нужды, но наивное дѣтское сердце и здѣсь успѣвало находить теплый уголокъ и трепетно забиралось въ него, и наполняло его поэзіей.
Бывало, очень, очень долго тянутся эти суровые и холодные дни и ночи, такъ долго, что даже дѣтскому сердцу, кажется, не вынести ихъ, и вдругъ откуда-то прорвется ясный, теплый лучъ, и озаритъ, и согрѣетъ душу, и наполнитъ ее жаждой вѣры и жизни.
Не знаю почему, можетъ быть, потому, что они всего чаще встрѣчались въ моей жизни, — моя мысль, прежде всего, останавливается на этихъ холодныхъ вечерахъ.
Вспоминается отецъ, то въ вицъ-мундирѣ и фуражкѣ съ цвѣтнымъ околышемъ, вѣчно просыпавшій по утрамъ и потому всегда хмуро торопившійся на службу или на эту «каторгу», какъ выражался онъ, то вижу я его въ старомъ халатѣ, подпоясанномъ полотенцемъ, какъ онъ ходитъ въ высокихъ валенкахъ изъ угла въ уголъ нашей маленькой зальцы, укачивая на рукахъ больнаго корью или скарлатиной брата или сестру. А мы хворали часто: изъ-подъ прогнившаго пола такъ дуло холодомъ по зимамъ, а старинныя печи такъ много просили дровъ.
Я сижу тутъ же, за катехизисомъ, но мое вниманіе тщетно ловитъ мертвыя буквы: больная сестренка на рукахъ отца такъ жалобно стонетъ, а тамъ, въ спальной, грудной ребенокъ надсаживается и слышатся нервныя восклицанія больной матери: «Ахъ, Царица моя Небесная! Мученица я, мученица!» Но вотъ стонъ и плачъ на время стихаютъ; отецъ, закачавъ больнаго ребенка, уходитъ въ свой «кабинетъ», маленькую холодную каморку, и я слышу, какъ онъ глубоко вздыхаетъ… Почему-то этотъ вздохъ и восклицанія матери меня ужасно терзали: у меня замирало тоскливо сердце и на глазахъ навертывались слезы. Я зналъ эти вздохи: тайное предчувствіе уже говорило мнѣ, что за ними послѣдуетъ еще что-то, тяжелое, глупое, нелѣпое, потому что эти задержанные вздохи, въ концѣ-концовъ, разразятся бурною вспышкой, въ которой выльется вся внутренняя, глухо живущая въ сердцѣ неудовлетворенность.
Проходитъ полчаса, и снова начинаетъ надрываться грудной ребенокъ, за нимъ стонетъ другой, просыпается третій; снова слышится голосъ матери, тщетно старающійся ихъ успокоить, и, наконецъ, опять нервные выкрики: «Да что вы меня одну-то на каторгу оставили? Не слышите вы, что ли? Мучители вы мои!»
— Ахъ, Боже мой, Боже мой, — вздыхаетъ отецъ, — гдѣ же Акулина? Позовите Акулину!
— Акулина! Акулина! — кричатъ и мать, и отецъ черезъ сѣни въ кухню.
— О, чтобъ васъ! — чудится мнѣ, какъ сердито ворчитъ кривая Акулина, сползая нехотя съ теплой печи. — Экая жизнь каторжная! Господи! Пресвятые угодники! ни часочку-то днемъ спокою не видишь, да и въ темную ночь глазъ не сомкнешь… Убёгу, вотъ, ей-Богу, убёгу, убёгу на прорубь, да туда и махну… Одинъ конецъ!…
— Акулина! — раздается опять, — да ты оглохла, что ли?
— Иду… О, чтобъ васъ!…
— Да ты что, забыла, къ чему ты приставлена? а?… Забыла? — нервно вскрикиваетъ мать. — Ты зачѣмъ живешь? На печи лежать день и ночь?… А я здѣсь мучайся… Есть ли въ тебѣ Богъ-то?
— Во мнѣ-то есть, — грубитъ разсерженная Акулина, хватая изъ кроватки ребенка я перебрасывая его съ руки на руку, какъ мячъ. — Ну, нишкни, нишкни!… А вотъ въ васъ-то есть ли, — продолжаетъ она, — есть ли Богъ-то? Я вамъ тоже не на каторгу далась… Думаешь, деньги заплатили въ кои-то вѣки, такъ и со свѣ! ту сжить готовы… У насъ большіе господа были, да и то такой каторги отъ нихъ не видала… А вы еще не Богъ вѣсть какіе господа…
— Ахъ, ты, неблагодарная!… Да какъ ты смѣешь такъ говорить?… Вонъ съ глазъ моихъ, вонъ, неблагодарная!… Ее же выкупили, изъ-за нея же въ долги вошли… триста рублей какъ одну копѣйку внесли… Вонъ, вонъ, чтобы глаза мои тебя не видали! — еще раздраженнѣе кричитъ мать, выхватывая изъ рукъ Акулины ребенка и снова кладя его въ люльку. — Вонъ, вонъ, голубушка! Нѣтъ, послѣ такихъ словъ… осмѣлилась ты сказать!… Вонъ, вонъ! Чтобы сейчасъ же и ноги твоей здѣсь не было…
И раздраженная мать толкаетъ ее въ спину за дверь, черезъ сѣни, въ кухню.
— Богъ съ вами, Ивановна, Богъ съ вами, коли моихъ заслугъ не считаете… Воздай вамъ Господь!
И я слышу, какъ Акулина начинаетъ горько всхлипывать.
— Вонъ, вонъ! И знать ничего не хочу! — продолжаетъ кричать мать, выбрасывая за порогъ дырявую, вытертую, шубенку Акулины и какіе-то мѣшки. Матушка выталкиваетъ окончательно Акулину за дверь на холодъ осенней ночи.
Я уже давно выскочилъ изъ-за катехизиса и изъ-за двери слѣжу за всѣмъ, что происходитъ между матерью и Акулиной; я чувствую, какъ мое сердце болѣзненно бьется, какъ весь я дрожу, какъ въ лихорадкѣ, между тѣмъ какъ щеки горятъ отъ негодованія, жалости и стыда за мать. И едва только матушка возвращается въ комнату, запыхавшаяся отъ нервнаго возбужденія, какъ я выскакиваю и, задыхаясь, едва выговаривая слова, съ горящими глазами кричу на нее:
— Ты… ты… злая, злая!…
— Вотъ такъ, вотъ такъ, — это мать-то? — говоритъ матушка, Вдругъ вся вспыхнувъ отъ неожиданной обиды. — Хорошъ сынокъ! отъ такъ дѣти!… Господи, Царица Небесная!… До чего я дожила? До чего они довели меня?
Я чувствую, какъ въ моемъ дѣтскомъ сердцѣ начинается невыносимая борьба: мнѣ стыдно, горько, что я обидѣлъ матушку (вѣдь, она такая добрая, нѣжная; вѣдь, я люблю ее!), но мнѣ обидно и горько за Акулину, мнѣ жалко ее, меня возмущаетъ такая несправедливость къ ней (вѣдь, и она добрая, вѣдь, она насъ какъ любитъ!). И чтобы заглушить эту борьбу, я истерически кричу, съ глазами, полными слезъ:
— Впусти ее… Она замерзнетъ!…
— Поди съ глазъ моихъ прочь!… Ты мнѣ не сынъ!
Но я уже ничего не слышу. Мнѣ представляется, какъ Акулина, эта «старая нянька», теперь замерзаетъ за дверью, и вотъ я быстро лечу въ сѣни, и, къ удовольствію своему, нахожу Акулину сидящею на порогѣ съ узелкомъ въ колѣняхъ и по особому сморканью заключаю, что она тихо плачетъ и жива. Я оставляю нарочно отворенною дверь и бѣгу обратно къ матери и, всхлипывая, захлебываясь слезами, бросаюсь къ ней въ колѣни.
— Прочь, прочь съ глазъ моихъ, — кричитъ въ конецъ разобиженная матушка, — ненавижу я тебя!.. Ступай къ Акулинѣ, ступай къ отцу… Онъ вамъ потатчикъ!… Что вамъ я?…Вы всѣ сговорились уморить меня… Варвары вы, варвары!… Что вы со мной дѣлаете? До чего вы меня довели?… Какую вы мнѣ жизнь устроили? О томъ ли я думала?… Уйду, уйду отъ васъ къ дѣдушкѣ, пока вы меня совсѣмъ въ гробъ не загнали… Господи, сжалься надо мною!
И матушка разражается цѣлымъ потокомъ совершенно искреннихъ слезъ. Плачетъ она, истерически рыдаю я, надрывается грудной ребенокъ, за нами плачутъ сестренки…
— Сумасшедшая! Сумасшедшая! — кричитъ внѣ себя отецъ на матушку. — Что ты дѣлаешь изъ дому-то, изъ семьи?… Вѣдь, это одинъ адъ кромѣшный… Что ты дѣлаешь?… Ты меня до петли хочешь довести?… Мало вы изломали мою жизнь?… Мало ты ее еще загубила?… Смерти моей хочешь!… Дождетесь, дождетесь скоро!…
И я чувствую, какъ голосъ отца дрожитъ и онъ глотаетъ слезы; но, чтобы не выдать передъ нами всей глубины своего волненія, онъ быстро скрывается въ свой кабинетъ… А оттуда уже слышится опять прежній вздохъ: "Ахъ, Боже мой, Боже мой!… Когда же и чѣмъ это кончится?… Тамъ — безсмысленная каторга; здѣсь… да что же можетъ и быть здѣсь иное?… Ахъ, дѣти, дѣти!… Что же съ вами будетъ?
Гроза прошла и все мало-по-малу успокоивается, смолкаетъ. Какъ-то разомъ наступаетъ гнетущая тишина, но я не довѣряю ей. Мое дѣтское сердце еще томятъ тяжелыя предчувствія, и я потихоньку начинаю осмотръ: неслышно заглядываю сначала въ спальню къ матери, — она еще плачетъ, но уже безъ словъ, безъ причитаній, тихо склонившись головою надъ засыпающею малюткой-сестренкой; въ глазахъ ея свѣтится уже материнская грустная ласка и любовь, побѣдившія раздраженіе и горечь жизни; потомъ я на ципочкахъ подхожу къ кабинету отца и въ дверную щель смотрю на его убитое, грустное лицо; но на этомъ лицѣ я уже не замѣчаю ничего зловѣщаго, на немъ видится только одна упорная мысль, что надо, надо какъ-нибудь жить иначе, не такъ, что такъ жить нельзя… но какъ?… Я знаю уже, что послѣ этого онъ засядетъ за письменный столъ и будетъ писать какія-то письма къ какимъ-то важнымъ и высокопоставленнымъ лицамъ въ столицѣ, прося ихъ дать ему какой-нибудь «осмысленный трудъ», увѣряя ихъ, что онъ чувствуетъ въ себѣ и силы, и желаніе отдаться этому труду (впослѣдствіи я много нашелъ этихъ писемъ въ ящикѣ отцовскаго письменнаго стола, вмѣстѣ съ различными благородными проектами и даже литературными статьями, и, увы! почти столько же, иногда жесткихъ, иногда доброжелательныхъ, признававшихъ его заслуги и способности, отвѣтовъ съ отказами, сожалѣніями и обѣщаніями). Теперь я только смутно, непосредственнымъ чутьемъ догадывался о значеніи этихъ длинныхъ писемъ, когда онъ, въ минуты свѣтлаго настроенія, прочитывалъ нѣкоторыя изъ нихъ матери. Наконецъ, я пробирался и на кухню, незамѣтно для матери, чтобы справиться о существованіи Акулины, и когда находилъ ее свернувшеюся въ уголку около двери на лавкѣ, совсѣмъ одѣтою и готовою на всякій случай двинуться въ путь, но, тѣмъ не менѣе, спавшею теперь крѣпкимъ сномъ, я успокоивался и ложился спать, какъ и всѣ, съ тяжелою головой, все еще съ тоской на сердцѣ. И мое маленькое сердце никакъ не хотѣло успокоиться и я вслѣдъ за отцомъ спрашивалъ: «Зачѣмъ же все это, зачѣмъ? И что же такое будетъ? Вѣдь, я знаю, что всѣ они, всѣ мы вовсе не злые, что и мама совсѣмъ не злая, что не злая и Акулина, что и папа не „варваръ“, что и я вовсе не „извергъ“, что, напротивъ, я очень люблю маму… но и Акулину люблю… Вѣдь, бываютъ же дни у насъ, когда всѣмъ такъ хорошо, когда всѣ такъ любятъ другъ друга… Ахъ, еслибъ поскорѣе праздникъ!»
Съ этою послѣднею мыслью, усталый, измученный, я крѣпко засыпаю, и вотъ мое дѣтское воображеніе уже рисуетъ мнѣ во снѣ мирныя, безмятежныя, дорогія дѣтскому сердцу картины.
Еще задолго до праздниковъ уже начинаетъ чувствоваться ихъ приближеніе. Не знаю почему, отецъ всегда принималъ, во-первыхъ, видъ особой торжественности, строгой и суровой; во-вторыхъ, несмотря на то, что онъ уже былъ зараженъ нѣкоторымъ свободомысліемъ, по крайней мѣрѣ, сравнительно съ матушкой, женщиной беззавѣтно-религіозной, онъ въ тотъ же день, когда насъ распускали изъ училищъ, бралъ библію или евангеліе, садился въ зальцѣ за большой столъ, и мы всѣ охотно усаживались вокругъ него, — и дѣти, и матушка, и даже Акулина. Акулина даже приносила съ собой гребень, скамейку и мочки льна, и ея веретено такъ гармонично всегда жужжало подъ мѣрное и торжественное чтеніе отца. Мы, дѣти, да, вѣроятно, и матушка, и Акулина, далеко не все понимали въ славянскомъ текстѣ божественной книги, а отецъ не считалъ нужнымъ разъяснять намъ, но намъ не было скучно, намъ такъ было отрадно вслушиваться въ мѣрный речитативъ, какъ въ музыку, и еще отраднѣе чувствовать тотъ миръ и душевную теплоту, которую вносили эти книги вмѣстѣ съ собой. Прикорнувъ къ колѣнямъ матушки или Акулины, долго, долго всматриваешься въ лица отца, матери и Акулины, — въ эти внезапно преображенныя лица, — и почему-то такъ захочется обнять ихъ и цѣловать, — такъ они вдругъ сдѣлались и добры, и красивы, и свѣжи…
Наканунѣ праздниковъ наша мирная аудиторія увеличивается: пріѣзжаютъ обыкновенно родственницы матушки, двоюродныя сестры и тетки, съ ея родины, изъ села; пріѣзжаютъ и къ Акулинѣ кое-кто изъ ея родныхъ, — то сестры-вѣковуши, то братъ, то старичокъ-отецъ. Тогда наши мирныя бесѣды изъ зальцы, послѣ чтенія евангелія, уже переходятъ или въ спальную къ матушкѣ, или же въ кухню, къ Акулинѣ, за теплую большую печь, и далеко за полночь тянутся простые, безхитростные разсказы деревенскихъ гостей.
Наконецъ, праздникъ нашъ достигаетъ полнаго разцвѣта, когда вмѣстѣ съ веселымъ звономъ колоколовъ и цѣлымъ облакомъ пара, — если этотъ праздникъ Рождество, — въ широко-отворенную дверь врывается «нашъ дорогой ополченецъ», коренастый, лѣтъ подъ сорокъ мужчина, въ черкесской папахѣ, черномъ полушубкѣ и валеныхъ сапогахъ… Нашему дѣтскому восторгу нѣтъ конца!… Едва онъ переступаетъ за порогъ зальцы, едва показывается намъ его широкое, румяное, гладко выбритое, съ большими усами и широчайшею, но, въ то же время, дѣвически-стыдливою улыбкой лицо, — мы чувствуемъ, что теперь «праздникъ» нашей жизни обезпеченъ надолго, что нѣчто новое, такое любовное, свѣжее и бодрое озаритъ наше существованіе…
— Вотъ и опять мы! — говоритъ намъ ополченецъ, сіяя на всѣхъ своею стыдливою улыбкой и вытирая наскоро заиндевѣлые усы. Онъ медленно снимаетъ, какъ бы не рѣшаясь еще остаться, свою папаху, полушубокъ и, наконецъ, остается въ сѣромъ ополченскомъ кафтанѣ съ большимъ мѣднымъ крестомъ на груди.
— Простите… не утерпѣлъ… по обыкновенію… скучно одному торчать въ своей деревнюшкѣ! — прибавляетъ онъ, широко и какъ будто извиняясь, размахивая красными руками.
— Что вы это?… Да вы для насъ… все равно, какъ родной!… Не стыдно ли вамъ такъ говорить? — восклицаетъ матушка.
А отецъ уже весь размякъ какъ-то отъ внутренняго удовольствія и только топчется на одномъ мѣстѣ, да повторяетъ: «Ну!… ну!… полно!…»
Наконецъ, когда, разцѣловавшись троекратно съ матерью и отцомъ, нашъ ополченецъ, — этотъ одинокій холостякъ и мелкопомѣстный дворянинъ, раненый въ ногу и вернувшійся изъ Севастополя, — усаживается около печки и закуриваетъ длинную трубку «Жукова», какъ вполнѣ «свой человѣкъ», — является и сама Акулина «поклониться барину».
— Милости просимъ, — говоритъ она. — Хорошее это дѣло, что опять пожаловали, батюшка…
— Здравствуй, старая… А что хорошаго — другимъ надоѣдать, коли некуда себя дѣвать?
— И-и, батюшка, какъ хорошо-то на людяхъ!… Что одинокому?… Къ чужой семьѣ прилѣпишься — и то свѣтъ увидишь…
— Должно быть, что правда твоя, старуха..". А поди-ка ты тамъ съ Прошкой, опорожни-ка сани, да прибери…
— Вынесли, батюшка, все ужь вынесли: и поросятъ, и гусей…
— Ну-ну-ну!… Знай про себя!… Ступай съ Богомъ!… — говоритъ ополченецъ и опять весь стыдливо вспыхиваетъ, какъ красная дѣвка.
Насъ, дѣтей, ополченецъ старается не замѣчать совсѣмъ и даже бѣгло и боязливо отводитъ глаза, когда они невольно встрѣтятся съ кѣмъ-нибудь изъ насъ. Но мы уже знаемъ, что въ ближайшемъ будущемъ ополченецъ весь будетъ «нашъ», со всею своею тройкой съ бубенцами и широкими санями, съ севастопольскими разсказами и Живописнымъ Обозрѣніемъ, запрятаннымъ до поры гдѣ-нибудь у кучера Прошки, вплоть… до вырѣзыванія бумажныхъ коньковъ и транспарантовъ. Но только не надо насиловать ополченца, не надо приставать къ нему, иначе… иначе можетъ случиться, что онъ вдругъ «сконфузится этого своего поведенія» и стыдливо уйдетъ въ себя и даже, какъ бывало, возьметъ и неожиданно уѣдетъ. Мы съ дѣтскою чуткостью уже хорошо понимали его. Знали мы, что ему нужно дать время, чтобы самъ онъ «вошелъ въ роль».
Вотъ, сначала, въ первые два-три дня, усѣвшись съ отцомъ и матерью въ «гостиной», между жарко натопленными печами, попыхивая «Жуковъ» въ черешневые чубуки, безконечно долго и неторопливо поведутъ бесѣды. Иногда мы, ребята, очень мало понимали, о чемъ говорили они, но намъ пріятно было, усѣвшись въ уголку, смотрѣть на ополченца, на батюшку и матушку, лица которыхъ оживлялись все больше и больше и взгляды ихъ становились такими любовными, добрыми. Притомъ же, мы знали, что ополченецъ будетъ оживляться все больше съ каждою бесѣдой, что все чаще будетъ онъ закручивать свои длинные усы и вотъ, наконецъ, перейдетъ къ своимъ «севастопольскимъ разсказамъ»… Шагъ за шагомъ, день за днемъ разскажетъ онъ весь походъ «нашего» ополченія: и проводы ополченцевъ съ родины, и встрѣчи ихъ въ попутныхъ городахъ, и ихъ тяжелый путь подъ дождемъ, въ грязи, часто въ изодранныхъ сапогахъ и армякахъ, которые расползались раньше, чѣмъ приходили они къ мѣсту назначенія… А потомъ и Севастополь!… Подвиги простой сѣрой массы, самоотверженіе? героевъ и сестеръ милосердія, страданія раненыхъ, скорбь братьевъ, отцовъ и матерей, — все это вставало передъ нами, какъ живое, и, затаивъ дыханіе, мы не спускали по цѣлымъ часамъ глазъ съ нашего «ополченца», который, совсѣмъ забывъ свою дѣвическую стыдливость, стоялъ передъ нами среди комнаты уже настоящимъ севастопольскимъ героемъ, воиномъ, который вмѣстѣ съ нами снова переживалъ великіе дни великой борьбы за родину… Какъ онъ хорошъ былъ тогда! А умиленію окружающихъ не было конца: слушать его собирались не только мы, но и всѣ наши сельскіе гости, и матушка вызывала даже Акулину изъ кухни, со всѣми ея родными, какіе въ то время гостили у нея, называла ее «Акулинушкой» и усаживала у двери.
Помню особенно хорошо одинъ случай, который произвелъ на насъ сильное впечатлѣніе. «Нашъ ополченецъ» былъ особенно оживленъ, когда робко подошли къ дверямъ «послушать барина» Акулина съ своею старухой-теткой и старичкомъ-отцомъ.
— Садитесь, садитесь, старики, — сказалъ ополченецъ, — послушайте, что я вамъ про вашихъ братьевъ разскажу… Да, вотъ я, баринъ, полвѣка въ деревнѣ прожилъ, а до этого времени не зналъ, не понималъ, кто такой мой братъ по-Христѣ, каковъ таковъ этотъ простой человѣкъ… И только вотъ, какъ за одно съ нимъ прошелъ я, подъ зноемъ и непогодой, тысячи верстъ, какъ пришлось мнѣ не разъ вмѣстѣ съ нимъ трепетать подъ Божьею грозой, какъ вотъ вмѣстѣ съ нимъ рядомъ валялся и стоналъ я, раненый, собираясь умирать за общее дѣло, вотъ когда я понялъ своего брата по-Христѣ и узналъ его!
И по раскраснѣвшемуся лицу ополченца потекли слезы. Онъ быстро отвернулся и вышелъ въ другую комнату.
И такимъ навсегда запечатлѣлся въ моей душѣ образъ нашего ополченца. Не думаю, чтобы онъ говорилъ тогда именно такими словами, но когда я сталъ уже юношей, вспоминая ополченца, я любилъ вкладывать такія рѣчи въ его уста… А на это, значитъ, имѣлись основанія.
Но праздники проходили. Ополченецъ, какъ улитка, забирался въ глушь своей деревни, и снова будничная наша сѣренькая жизнь, съ холодомъ зимнихъ вечеровъ и ночей, вступала въ свои права. Снова отецъ вздыхалъ и охалъ отъ «безсмысленной лямки», которую тянулъ безъ вкуса и любви, снова тщетно взывалъ въ Петербургъ объ «осмысленномъ трудѣ»…
Попрежнему, матушка ежегодно рожала и мучилась въ заботахъ о насъ, попрежнему, то ругалась съ Акулиной, то въ минуты покаяннаго прилива кланялась ей въ поясъ и говорила со слезами на глазахъ: «Прости меня, Акулинушка, въ сердцахъ это я тебя обидѣла!»… И Акулина, попрежнему, тянула свою «крѣпостную лямку», хотя вовсе не была у насъ крѣпостной… И попрежнему, для насъ изъ учебниковъ мелькали «мертвыя буквы» — и мы безвкусно тянули свою «школьную лямку», такъ какъ и самая школа была мертва и холодна.
Крѣпостное право еще въ полной силѣ царило надъ жизнью. Но «великій праздникъ», одинъ изъ тѣхъ «праздниковъ», котовые вѣнчаютъ собою усилія, муки и надежды цѣлаго ряда поколѣній, былъ уже наканунѣ… Наше поколѣніе родилось подъ счастливою звѣздой…
III.
Канунъ «великаго праздника».
править
Когда мы съ батюшкой и матушкой вернулись отъ дѣдушки, изъ села, въ свой «старый домъ», мы скоро почувствовали, что весь нашъ прежній жизненный обиходъ быстро сталъ измѣняться. Батюшку нельзя было узнать: онъ сталъ веселѣе и бодрѣе, но вмѣстѣ съ тѣмъ, серьезнѣе и озабоченнѣе. «Нашъ ополченецъ» совсѣмъ переселился въ городъ и сталъ бывать у насъ чуть не каждый день. Но для насъ, дѣтей, и онъ сталъ уже далеко не прежнимъ. Прежнихъ вечеровъ, съ длинными благодушными и неторопливыми бесѣдами, съ покуриваніемъ «Жукова» въ длинные чубуки, уже не повторялось больше, — не стало больше ни севастопольскихъ разсказовъ, ни Живописнаго Обозрѣнія, ни вырѣзыванія коньковъ. Батюшка теперь уже не нянчилъ больныхъ сестренокъ, ходя въ халатѣ и валенкахъ вдоль зальца, а ополченецъ насъ не занималъ и не замѣчалъ, казалось. Но мы теперь не огорчались на это; напротивъ, мы стали смотрѣть на батюшку и ополченца отчасти съ какимъ-то тайнымъ страхомъ, отчасти съ благоговѣніемъ, тѣмъ болѣе, вѣроятно, что насъ постоянно гоняли теперь изъ зальца, куда стали приходить какіе-то незнакомыя, но важныя лица, а батюшка съ ополченцемъ теперь что-то долго по вечерамъ читали, писали, о чемъ-то говорили часто шепотомъ, наглухо запершись въ «кабинетѣ». И вотъ этотъ маленькій, жалкій, вѣчно холодный «кабинетъ» и наша зальца съ дырявыми и покосившимися полами вдругъ стала для насъ вмѣстилищемъ чего-то таинственнаго, во важнаго и серьезнаго. Въ особенности такое впечатлѣніе укрѣпилось въ насъ послѣ того, какъ эту зальцу и батюшкинъ кабинетъ оклеили новыми обоями, перебрали въ нихъ полъ и поправили рамы, поставили новые стулья и обили новою матеріей старый нашъ диванъ. Послѣ этого «важные гости», какъ называла ихъ Акулина, стали насъ навѣщать еще чаще (это были, большею частью, помѣщики и чиновники, всегда только мужчины), а мы съ матушкой еще укромнѣе забирались въ спальную и дѣтскую, и только, благодаря дѣтскому любопытству, мы съ сестренкой знакомились съ происходившимъ въ нашей зальцѣ черезъ замочныя скважины или полуотворенныя двери; да иногда батюшка, когда гости расходились, приходилъ къ намъ, веселый и оживленный, бралъ насъ на колѣни, гладилъ ласково по головамъ и что-то весело передавалъ матушкѣ. Матушка грустно улыбалась ему и часто крестила его, и говорила: «Ты, Саша, будь поосмотрительнѣе… Поосторожнѣе… Боюсь я».
— Да чего ты боишься? — спрашивалъ, улыбаясь, батюшка.
— Я не знаю… такъ… сердце болитъ. Вотъ, зачѣмъ къ тебѣ сталъ ходить этотъ рыжій поповъ сынъ?… Дѣдушка говорилъ, нехорошій онъ человѣкъ, и весь родъ ихъ жадный, да вѣроломный…
— Пустяки, голубушка!… Это вы, женщины, всегда такъ… всего боитесь… И меня только смущаешь… А теперь не такое время: ты меня должна поддерживать… А ты, вотъ, заберешься въ дѣтскую, ну, тебѣ и кажутся всякіе страхи… Ты бы, вотъ, когда-нибудь къ гостямъ вышла… Что-жь, мы не люди, что ли?… Вотъ другія… настоящія дамы! А у насъ закуску ли подать, или чай — все Акулина.
— Ну, ты ужь знаешь, что мы всегда были не такъ, какъ другіе, — отвѣчала серьезно матушка.
— Ну, отчего-жь такъ?… Чѣмъ же мы хуже другихъ?… Ты вотъ увидишь… куда мы взлетимъ!
И батюшка весело и добродушно смѣялся и подхватывалъ сестренку подъ мышки и поднималъ къ потолку. Намъ и самимъ всѣмъ послѣ того становилось весело. Только матушка грустно улыбалась на насъ, а когда батюшка уходилъ, она становилась на колѣни передъ образомъ и долго молилась… Тогда намъ опять дѣлалось чего-то боязно и жутко, и мы тихонько выбирались на кухню къ Акулинѣ.
Но и кухня, и сама Акулина теперь тоже были не прежнія. Съ тѣхъ поръ, какъ матушка сшила Акулинѣ новый сарафанъ и ярко-красные рукава и ее заставили подавать гостямъ чай и закуски, она преисполнилась какой-то особой важности: начала говорить шепотомъ, съ растяжкой, и стала намъ читать даже нравоученіе, какъ нужно вести себя «господамъ», когда къ нимъ «важные гости» пріѣзжаютъ. Мы весело смѣялись на это, но, тѣмъ не менѣе, Акулина все больше и больше укрѣплялась въ своей новой роли. И это имѣло, какъ оказалось, свои основанія и послѣдствія, получившія и для насъ особый интересъ. Едва только Акулина почуяла, что съ нашимъ «тятенькой» совершилось что-то «важное», какъ она въ скоромъ времени, на первомъ же базарѣ, поставила въ извѣстность (конечно, шепотомъ и подъ большимъ секретомъ) объ этой «важности» всѣхъ своихъ деревенскихъ родныхъ и знакомыхъ. Что и какъ она имъ передавала — это трудно сказать, но только случилось такъ, что въ то время, когда все чаще и чаще стали наполнять нашу зальцу «важные гости», въ кухню къ Акулинѣ, робко и крадучись, стали все чаще заходить «неважные гости», къ великому нашему дѣтскому удовольствію. И вотъ наша «старая» закопченная кухня, такъ похожая на деревенскую избу, вдругъ оживилась, заговорила съ нами ласковыми и нѣжными голосами, какъ будто къ намъ сюда, въ городъ, переселилась дѣдушкина деревня, ѣздить въ которую для насъ было всегда такимъ великимъ удовольствіемъ.
Но теперь эта «деревня», которая собиралась въ кухнѣ Акулины, была до того робкая и смирная, что насъ самихъ невольно охватывала какая-то необъяснимая робость и, странно, постоянная боязнь, что вотъ не сегодня-завтра вдругъ совершится надъ этою робкою деревней и надъ всѣми нами, вмѣстѣ съ нею, что-то ужасное, какъ приговоръ надъ пойманными и внезапно уличенными въ чемъ-то преступниками. «Неважные гости» нашей кривой Акулины все являлись больше то въ видѣ богомолокъ, то какихъ-то странниковъ и странницъ. Завидѣвъ насъ въ кухнѣ; онѣ сначала приходили въ недоумѣніе и какъ будто боялись насъ и начинали разсказывать о монастыряхъ и другихъ святыхъ мѣстахъ, но потомъ скоро освоивались, гладили насъ по головамъ, угощали насъ деревенскими лепешками и начинали шепотомъ разговаривать между собою, причемъ оказывалось, что та или другая были солдатки, у которыхъ «неправдой забрили» мужей или сыновей, то какіе-то «бѣглые», которые изъ своей деревни «ушли уходомъ», потихоньку, «не спросясь», и теперь плакали, вздыхали и говорили, что не знаютъ, «что съ ними будетъ, если ихъ взыщутся»… Всѣ разсказы этихъ бѣдныхъ и робкихъ людей были какіе-то томительные, тоскливые, медлительные и шепотливые… А потомъ мы стали замѣчать, какъ тотъ или другой изъ этихъ «неважныхъ гостей» вдругъ незамѣтно выскальзывалъ за дверь въ сѣни или уходилъ на дворъ за избу, и здѣсь долго шептался съ Акулиной и что-то передавалъ ей то изъ суроваго мѣшка, то изъ-за пазухи и потомъ, вмѣстѣ съ Акулиной, крестились, что-то внушительно кивали головой другъ другу и, какъ ничего не бывало, возвращался въ кухню и начиналъ молча вздыхать и разсказывать о святыхъ мѣстахъ.
Но такъ было только въ началѣ; скоро стали являться к Акулинѣ гости другаго разбора, уже не такіе смиренные и робкіе: то были большею частью высокіе, бородатые мужики въ толстыхъ нагольныхъ шубахъ, въ большихъ валенкахъ, въ огромныхъ мѣховыхъ шапкахъ и кожаныхъ голицахъ. Пріѣзжали они всегда поздно къ вечеру, никогда ничего съ нами не говорили и въ нашей кухнѣ ночевать не оставались; поговоривъ чемъ-то короткими фразами съ Акулиной, они сейчасъ же уходили опять, но за ними тотчасъ же скрывалась и Акулина. Иногда при этомъ она намъ говорила:
— Неравно, спаси Богъ, хватится мамынька, скажите, къ землякамъ, молъ, побѣжала, одною минутой обернется…
Вообще значеніе Акулины въ нашихъ глазахъ выростало съ каждымъ часомъ, и мы теперь уже не только не смѣялись ей въ глаза, когда она читала намъ нравоученіе, а начинали на нее смотрѣть съ такимъ же почти страхомъ и почтеніемъ, какъ и на «важныхъ гостей», сидѣвшихъ въ нашей зальцѣ. А Акулина забирала все выше и выше: она уже теперь секретно шепталась о какихъ-то важныхъ дѣлахъ не только съ своими деревенскими гостями, но и съ самимъ батюшкой. Мы стали замѣчать, что она часто вызывала батюшку въ прихожую (говорить о своихъ «важныхъ дѣлахъ» въ «чистыхъ» комнатахъ она не рѣшалась), передавала ему завернутыя въ платокъ какія-то бумаги и долго о чемъ-то ему внушительно сообщала. Батюшка, обыкновенно, надъ нею подсмѣивался, но, тѣмъ не менѣе, бумаги бралъ и прочитывалъ ихъ вмѣстѣ съ ополченцемъ. А Акулина, покончивъ съ батюшкой, тоже украдкой, гдѣ-нибудь въ углу за печкой, передавала матушкѣ какіе-то сверточки, мѣшечки, то съ масломъ, то съ поросенкомъ или курицей.
— Бери, бери! — уговаривала она матушку, — это тебѣ деревенскій гостинецъ.
— Да откуда у тебя, Акулина, ныньче столько гостинцевъ этихъ появилось? — спрашивала матушка.
— А ты бери — не брезгуй… Даютъ, такъ и бери… Другіе-то еще то ли берутъ… силкомъ дерутъ!
Вотъ какое было это доброе старое время, когда даже Акулина брала безгрѣшныя приношенія!
Но когда матушка спрашивала ее, о чемъ это она съ батюшкой шепчется и какія у нея съ нимъ дѣла повелись, Акулина обыкновенно отвѣчала:
— А вы, барыня, молитесь знай, укромно… Не нашей сестры это дѣло… Большія это дѣла!… Куда намъ ихъ знать!
А въ дѣйствительности Акулина знала, какъ намъ казалось, очень многое и куда больше, чѣмъ знала матушка. Однажды вечеромъ вошла Акулина къ матушкѣ въ спальню и, по обыкновенію, стала ей что-то шептать.
— Да откуда ты все это знаешь, Акулина? — спрашивала катушка.
— Э, сударыня, какъ свои дѣла не знать?… Кровныя свои, вѣдь, эти дѣла-то… Ужь вы меня, Настасья Ивановна, пустите завтречка… Я и печку чѣмъ свѣтъ вамъ истоплю… Мнѣ, вѣдь, голько за заставу проводить ихъ, сердешныхъ, да попечаловаться… Хоть и далекіе они намъ, а все какъ будто свои, близкіе… Жалко… — и Акулина кончикомъ головнаго платка чуть примѣтно утерла слезы.
— Что-жь, ступай.
— Въ кандалахъ, слышно, гонятъ, въ желѣзныхъ цѣпяхъ.
— Спаси ихъ, Господи! — перекрестилась матушка.
Мы съ сестренкой давно уже насторожили все свое вниманіе, но плохо понимали, въ чемъ дѣло, а, между тѣмъ, у насъ отчего-то уже щемило сердце.
Странное впечатлѣніе вообще производило то время на нашу дѣтскую душу: совершавшіяся большія событія стояли, конечно, выше нашего пониманія, а, между тѣмъ, какая-то жуткая напряженность и таинственность, сказывавшаяся въ самыхъ даже простыхъ явленіяхъ, насъ окружавшихъ, мучительно трогала наше сердце и заставляла его постоянно быть на-сторожѣ, чутко ловить каждый неясный звукъ и жизненный откликъ.
— Да не напечь ли бы намъ, сударыня, — продолжала опять шепотомъ Акулина, — пирожковъ, такъ, сочешковъ бы съ кашей?… Какъ бы хорошо-то-было!… Что говорить, дорога дальняя… Погонятъ ихъ, слышно, до самой Китайской земли… А у насъ и мука-то есть залишняя, что давѣ изъ деревни-то въ гостинецъ прислали…
— Ну, что-жь, это хорошо будетъ, Акулина, — вздохнувъ, сказала матушка. — Господи, сколько грѣха, сколько грѣха въ жизни! — мечтательно воскликнула она, и, по обыкновенію, долго-долго задумчиво смотрѣла на образъ.
Все это еще больше затрогивало наше дѣтское воображеніе, но ни отъ Акулины, ни отъ матушки мы не получили никакихъ разъясненій. Поэтому, все слѣдующее утро мы съ сестрой тщательно слѣдили за каждымъ шагомъ Акулины и почти не выходили изъ кухни, смотря, какъ она дѣлала загадочные пироги и сочни. А потомъ, когда она, собравъ ихъ въ мѣшокъ, пошла куда-то, мы незамѣтно скользнули за нею. Она подошла къ большой улицѣ, къ той общеизвѣстной въ то время «Владиміркѣ», которая проходила черезъ нашъ городъ. Она долго, стоя по серединѣ улицы и держа подъ рукой мѣшокъ, всматривалась въ даль и ждала чего-то. И вотъ скоро мы увидали большую толпу, послышался лязгъ цѣпей, чьи-то завыванія и плачъ… Мы не могли осилить долго назрѣвавшихъ уже раньше и теперь сразу нахлынувшихъ впечатлѣній, намъ стало такъ чего-то страшно, что, схватившись за руки, мы, дрожа, бросились бѣжать, какъ когда-то бѣжали отъ «темницы» Фимушки, услыхавъ ея полубезумные выкрики. А это былъ этапъ переселяемыхъ взбунтовавшихся крестьянъ, но уже послѣдній этапъ, послѣдній актъ великой несправедливости того времени… Послѣ объ этомъ много говорили и даже, какъ я впослѣдствіи узналъ, несчастныхъ крестьянъ черезъ мѣсяцъ вернули по высочайшему повелѣнію, а дикаго самодура, продѣлавшаго все это на зло новому духу времени, отдали подъ судъ.
Но это мы уже узнали послѣ, а пока… пока наше дѣтское сердце жило тоскливыми впечатлѣніями какой-то неотвратимой воинственности, въ которой мы вмѣстѣ съ матушкой бились, какъ птицы въ клѣткѣ. Тамъ, у батюшки, «важные гости», возбуждавшіе и въ матушкѣ, и въ насъ, да, пожалуй, и въ самомъ батюшкѣ, какіе-то неясные страхи, неопредѣленную боязнь за что-то и неувѣренность; здѣсь, въ кухнѣ Акулины, — другіе, «неважные гости», приносившіе съ собой къ намъ что-то дорогое, завѣтное, которымъ они хотѣли бы искренно и сердечно подѣлиться съ нами, излить все это, накопившееся въ ихъ душѣ, и, въ то же время, все они говорили только намеками, шепотомъ, по угламъ и боязливо, дрожа за каждое слово, за каждый лишній вздохъ… Ощущеніе этой двойственности въ моемъ дѣтствѣ было такъ велико, что оно наложило на мою душу неизгладимую печать на всю жизнь, и продолжала биться эта душа долгіе годы все тою же птицей въ клѣткѣ, ища у жизни выхода изъ жестокихъ тисковъ этой двойственности, которая терзаетъ нашу бѣдную русскую жизнь… Когда же, наконецъ, заря истинной свободы сниметъ съ насъ ея позорныя путы?…
Между тѣмъ, время шло быстро, или такъ казалось намъ, потому что мы все чего-то ждали, хотя наша жизнь и теперь уже далеко не была похожа на прежнюю. «Важные гости» прибывали въ нашу зальцу все больше и больше, все были важнѣе и важнѣе, вмѣстѣ съ этимъ улучшалось и наше матеріальное положеніе, мы чувствовали, что значеніе батюшки все возростало, говорили, что у него «талантъ», что никто такъ хорошо не умѣетъ писать бумагъ, какъ онъ, что «онъ теперь — птица», какъ сказалъ матушкѣ о немъ рыжій поповъ сынъ, служившій вмѣстѣ съ батюшкой, и при этомъ облизнулъ языкомъ губы, какъ облизывается жадная и завистливая собака при видѣ жирнаго куска.
Съ возростаніемъ «важныхъ гостей» въ нашей зальцѣ возростали въ свою очередь и «неважные гости» Акулины, и, казалось, вмѣстѣ съ значеніемъ батюшки росло и значеніе Акулины, теперь она уже не довольствовалась ролью только посредницы, она начала прямо «доводить» своихъ «неважныхъ гостей» до батюшки и ополченца и они уже теперь сами осмѣливались переступать порогъ той самой зальцы, которую посѣщали такіе «важные гости». Мы съ удивленіемъ, а матушка съ обычною тайною боязнью, слѣдили за такими необыкновенными въ той нашей жизни событіями и напряженно ожидали, чѣмъ все это кончится, когда, однажды вечеромъ, вдругъ вмѣстѣ съ новыми «неважными гостями» въ нашу кухню явились нашъ «маленькій дѣдушка» и Фимушка. Это было въ концѣ ноября, въ самую морозную зиму. Пріѣхали они всѣ покрытые снѣгомъ, заиндевѣлые, до того закутанные въ нагольныя бараньи шубы и увязанные платками, что сразу трудно было дѣдушку отличить отъ Фимушки, несмотря даже на его мѣховую ушастую шапку. Дѣдушка, обыкновенно, навѣщалъ насъ очень рѣдко (село его отстояло отъ города больше чѣмъ на сто верстъ), а потому такое внезапное появленіе его было для насъ большою неожиданностью, да, притомъ, вмѣстѣ съ Фимушкой и еще какимъ-то тоже маленькимъ и худенькимъ шестипалымъ мужичкомъ, который назвался ихъ извощикомъ. Батюшка съ матушкой удивлялись, спрашивали дѣдушку, какими судьбами надумалъ онъ къ намъ пріѣхать, не случилось ли чего-нибудь, но дѣдушка только шутилъ, смѣялся, ничего особеннаго не говорилъ, а все больше забавлялся съ нами, ребятами.
— Вотъ и мы къ вамъ, Коляка, забрались! Думаешь, ужь мы и не дойдемъ до васъ?… А мы и тутъ, какъ снѣгъ на голову, съ Фимушкой!… Хе, хе, хе!… Ну, какъ, Коляка, живете?!
— Хорошо, — говоримъ, — весело. У насъ теперь все гости…
— Слышали, слышали…
И мы тотчасъ же поставили дѣдушку въ извѣстность о всѣхъ превращеніяхъ нашей жизни, даже до такихъ подробностей, что батюшка, напримѣръ, купилъ себѣ черную шляпу-цилиндръ, а матушкѣ подарилъ «дамскую шляпку».
Дѣдушка отъ всего приходилъ въ изумленіе, въ то же время, покрякивалъ и часто понюхивалъ изъ своей берестяной табакерки. Мы замѣтили, что и дѣдушка былъ въ озабоченномъ и дѣловитомъ настроеніи, какъ и всѣ, хотя и шутилъ съ нами, казалось, попрежнему. Несмотря на просьбы батюшки ночевать въ «кабинетѣ», дѣдушка настойчиво отказался и помѣстился въ кухнѣ. «Ты меня, Саша, оставь, — говорилъ онъ отцу, — лучше мнѣ здѣсь, среди своихъ… А тамъ у тебя теперь все такое важное… И не уснуть мнѣ!… А вотъ днемъ-то я изъ-за двери послушаю тихомолкомъ да посмотрю на васъ». Батюшка обижался, хотѣлъ дѣдушку во что бы то ни стало представить своимъ гостямъ, но дѣдушка ужасно смущался, присаживался только на минуту гдѣ-нибудь въ утолку зальцы, и затѣмъ незамѣтно скрывался опять за дверь. Но изъ-за двери онъ, казалось, прислушивался внимательно и чутко ко всему, что происходило въ зальцѣ среди «важныхъ гостей». А когда батюшка, веселый и довольный, послѣ ухода гостей говорилъ объ успѣхѣ «ихъ дѣла» и своихъ личныхъ преуспѣяніяхъ, дѣдушка, по обыкновенію, только покрякивалъ подозрительно и говорилъ: «Ну, ну, дай Богъ, дай Богъ!… Пора!»… А днемъ онъ все сидѣлъ либо у матушки, либо въ кухнѣ и о чемъ-то говорилъ съ «неважными гостями»; я одинъ разъ даже засталъ его, когда онъ, потихоньку, какъ мнѣ показалось, что-то писалъ за печкой, надѣвъ большія мѣдныя очки, крупнымъ полууставнымъ почеркомъ, а около него сидѣлъ привезшій его шестипалый мужичокъ и что-то, кажется, диктовалъ ему. Но когда пришелъ со службы батюшка, дѣдушка наскоро всѣ бумаги спряталъ и ничего ему не сказалъ.
Прошло нѣсколько дней и мы стали замѣчать, что дѣдушка становился озабоченнѣе, даже какъ-то смотрѣлъ на все подозрительнѣе и шутить сталъ меньше; говорилъ съ нами мало, развѣ только зайдетъ къ матушкѣ, которая очень обрадовалась Фимушкѣ и вела съ ней длинные разговоры на любимую свою тему о «святыхъ женахъ-мученицахъ». Наконецъ, какъ-то вечеромъ дѣдушка сказалъ, что уже пора имъ и ѣхать и что завтра онъ будетъ собираться, какъ неожиданно произошло важное обстоятельство. На утро батюшка вернулся со службы очень рано, весь сіяющій, веселый, и сообщилъ, что его назначили на очень важное мѣсто и что, вмѣстѣ съ тѣмъ, изъ Петербурга пришли «крайне серьезныя вѣсти», что теперь «ихъ дѣло» окончательно восторжествуетъ. Батюшка былъ радъ несказанно: цѣловалъ матушку, насъ и даже дѣдушку. Затѣмъ сказалъ, что къ нему завтра соберутся всѣ «важные гости», что Акулинѣ одной не справиться и что надо подыскать ей на подмогу повара, и затѣмъ уѣхалъ дѣлать закупки. Дѣдушку онъ окончательно отговорилъ уѣзжать, пока онъ не отпразднуетъ этотъ «дорогой день», какъ онъ называлъ. Дѣдушка остался.
Мы, ребята, ожидали завтрашній день съ какимъ-то трепетомъ и волненіемъ, и, что всего было удивительнѣе, съ не меньшимъ волненіемъ ожидалъ его и дѣдушка. Про матушку и говорить нечего: она съ Фимушкой весь вечеръ этотъ промолвлась. Фимушка уже молитву особую придумала — «объ укрѣпленіи въ духѣ болярина Александра».
На другой день у насъ съ утра въ домѣ начались хлопоты. На помощь. Акулинѣ пришелъ какой-то безъусый поваренокъ, который «всячески помыкалъ ею», какъ она говорила, «а и всего-то въ немъ званія, что бѣлый колпакъ надѣлъ!…»
Гости, по-провинціальному, стали собираться рано, «къ закускѣ». Всѣхъ раньше пріѣхалъ ополченецъ. Онъ былъ теперь такой же сіяющій и веселый, какъ и батюшка; вспомнилъ, наконецъ, и объ насъ, забрался къ намъ на матушкину половину, поздравилъ матушку и сталъ шутить съ нами и даже съ дѣдушкой. Онъ былъ такъ беззавѣтно веселъ, что даже дѣдушкины озабоченность и подозрительность пропали было. Гости собрались уже почти всѣ, какъ вдругъ пріѣхалъ «самый важный гость»: такой чести для отца никто не могъ ожидать. Нашъ праздникъ принималъ характеръ важнаго событія. Батюшка, взволнованный, прибѣжалъ на нашу половину и приказалъ намъ надѣть самое лучшее платье. Затѣмъ насъ съ сестрой (матушка считалась, попрежнему, больной и выходить отказывалась) повели въ зальцу и представили «самому важному гостю», который подставилъ намъ для поцѣлуя тщательно выбритую и обсыпанную душистою пудрой щеку. Былъ представленъ, почти насильно, батюшкою и дѣдушка, который совсѣмъ смутился отъ этой чести и не зналъ куда дѣвать себя. А, между тѣмъ, я замѣтилъ, что дѣдушку охватило такое же волненіе, какъ это было въ день нашего отъѣзда изъ деревни. Онъ стоялъ въ самомъ углу, у порога, какъ будто ничего не видя, смотрѣлъ на гостей, вздрагивалъ и то и дѣло искалъ карманъ съ табакеркой, и никакъ не могъ найти. Среди гостей уже шли шумные разговоры. Но вотъ принесли вина и закуски. Стали выпивать, и начались поздравленія. Дѣдушка весь такъ и впился глазами, полными страха, въ толстаго важнаго гостя, съ крестомъ на груди, и высокаго рыжаго попова сына, когда они подошли къ отцу съ поздравленіями. Я стоялъ рядомъ съ дѣдушкой и онъ ловилъ все мою руку, какъ будто хотѣлъ опереться. Я взглядывалъ на него и не понималъ, что съ нимъ дѣлается, только чувствовалъ, какъ рука его дрожала, какъ будто его била лихорадка.
Между тѣмъ, бесѣда среди гостей стала оживленнѣе, веселѣе. Самъ важный гость сталъ шутить, и предметомъ шутки выбралъ разряженную нашу Акулину.
— Ну, кривая, — говорилъ онъ, — хочешь бытъ вольной? а?… Чай, спишь и видишь, поди? а?… Хе, хе, хе!…Только бы, молъ, дождаться, а тамъ бы я показала хвость-то, даромъ что кривая! а?… Такъ, что ли?…
— Ась? Чего-то я въ толкъ не возьму, вашескородіе, — говорила, кланяясь въ поясъ, Акулина. — Совсѣмъ съ пахлей обилась съ хлопотами-то, да вотъ поваренокъ меня съ ума-понятія совсѣмъ сбилъ…
— А ты зубы-то, кривая, не заговаривай… Говори прямо: какъ только объявятъ волю, такъ сейчасъ и въ бѣга отъ хозяевъ, въ деревню? а?…
— Да съ чего-жь мнѣ тагды бѣжать-то, сударь, коли вольная буду? — выпалила Акулина и даже осмѣлилась улыбнуться всѣмъ гостямъ.
— Ишь, хитрая!… Крива, крива, а въ оба глаза видитъ! — смѣялся важный гость.
А дѣдушку все трясла лихорадка. Вотъ онъ зачѣмъ-то вышелъ. Потомъ опять появился въ дверяхъ въ то время, какъ подали «донскую шипучку» и всѣ снова стали поздравлять батюшку, жали ему руки, обнимались другъ съ другомъ и съ чѣмъ-то тоже поздравлялись. Вдругъ важный гость разчувствовался до того, что обнялъ батюшку и троекратно облобызалъ его. Увидѣвъ это, рыжій поповъ сынъ тоже обнялъ батюшку и потомъ бросился обнимать и цѣловать дѣдушку. Дѣдушка затрепеталъ весь, какъ осиновый листъ, и его охватилъ невыразимый страхъ. Но черезъ минуту онъ вдругъ выпрямился, его влажные глазки засверкали, онъ сдѣлалъ два шага къ батюшкѣ и громкимъ, слегка дрожащимъ голосомъ, какимъ онъ читалъ въ церкви ектеніи, поднявъ правую руку, вдругъ сказалъ:
— Александръ!… Бога помни… Помни Бо-ога-а!
Всѣ сразу смолкли и стали смотрѣть въ изумленіи на дѣдушку. Батюшка былъ смущенъ и не зналъ, что сказать. Дѣдушка смотрѣлъ все на него, дрожалъ и силился что-то сказать, но его губы только беззвучно шевелились. И вдругъ онъ заплакалъ, опустивъ голову.
— Саша, — заговорилъ онъ, — мы бѣдные… простые… У насъ въ роду этого… не было… Помни Іуду… сребренниковъ… али мздоимства… Вспомни, Саша, въ избѣ родился… Ахъ, долго ли до грѣха! Соблазнъ-то какой, соблазнъ-то!… Почести барскія, явства, приношенія… Закупятъ, закупятъ!
— Да что вы, тятенька, что съ вами?… Какой вы чудакъ, — заговорилъ батюшка. — Вотъ какъ вы засидѣлись въ деревнѣ-то, вамъ все въ страхъ, да въ новинку… Неужели, думаете вы, мы не знаемъ себя?
Батюшка весело засмѣялся, засмѣялись за нимъ и гости, какъ вдругъ изъ-за двери показалась Фимушка и, помахивая впередъ себя подожкомъ, заговорила:
— Дьяконъ, ты гдѣ?… Слышно, говоришь?… Учи сына-то, учи… Ты — отецъ; на тебѣ спросится тамъ… А ты, Лёксандра, молись… чтобы духомъ укрѣпиться!… Молись, голубь!… Ну, прощайте, добрые мои!… Поѣдемъ, дьяконъ… Пора намъ… Ждутъ насъ.
И Фимушка съ дѣдушкой вышли.
Потрясенный всею этою странною сценой, я чуть не разрыдался и бросился за дѣдушкой: мнѣ казалось, что его кто-то больно и горько чѣмъ-то обидѣлъ. Увидавъ его въ комнатѣ матушки утирающимъ слезы, я бросился къ нему на грудь и разразился рыданіями, совершенно непонятными и неожиданными.
Гости скоро разъѣхались. Батюшка ничего не упоминалъ объ этой сценѣ, но былъ сдержанъ и молчаливъ съ дѣдушкой. Дѣдушка тоже былъ серьезенъ и молчалъ. А къ вечеру онъ съ Фимушкой уѣхалъ.
Все это долго и глубоко волновало мою ребячью душу; я часто видѣлъ во снѣ своего "маленькаго дѣдушку, " грозно возглашающаго что-то, съ поднятою кверху, дрожащею рукой, и мнѣ становилось и страшно чего-то, и больно за что-то. Но я долго совсѣмъ не понималъ значенія всего этого, и только уже много послѣ, изъ разсказовъ отца и матушки, я узналъ, что дѣдушка въ этотъ разъ пріѣзжалъ къ намъ неспроста: его послала къ намъ съ Фимушкой, въ сопровожденіи шестипалаго мужичка, наша родная деревня, такъ какъ до нея дошли слухи, что «Лёксандра запродался господамъ…» А еще послѣ я узналъ о своемъ «маленькомъ дѣдушкѣ» нѣчто болѣе важное и поразительное.
Не знаю, спустя сколько времени послѣ того, какъ уѣхалъ отъ насъ дѣдушка, батюшка однажды вошелъ къ намъ въ дѣтскую грустный, озабоченный и усталый. Все это время онъ съ ополченцемъ работалъ сильно; часто просиживали они въ нашемъ кабинетикѣ цѣлыя ночи. Матушка съ безпокойствомъ вглядывалась въ его лицо, мы тоже.
— Ну, Настя, — сказалъ батюшка, — завтра… важный день… Богъ знаетъ, что можетъ быть… и для насъ, и, вообще, для дѣла… Страхъ меня беретъ…
— Все Богъ, — сказала матушка, — зачѣмъ унывать?
— Я прежде не думалъ, — продолжалъ батюшка, — а теперь вижу… много враговъ… Вотъ и тогда остались недовольны, что папенька такъ… позволилъ себѣ, что зачѣмъ, вообще, около насъ простой народъ… ну, и прочее… Можно все потерять…
— А ты, Саша, укрѣпись духомъ… Вспомни, что папенька говорилъ.
— Да ужь мы рѣшили говорить до конца… всю правду… Будь что будетъ! — сказалъ батюшка, поцѣловалъ насъ и ушелъ.
На другое утро батюшка, уже одѣтый въ полную парадную форму, вошелъ опять къ намъ и велѣлъ меня одѣть, сказавъ, что онъ возьметъ меня съ собою. «Пусть это для него будетъ на память». Когда я одѣлся, матушка перекрестила насъ обоихъ, и мы вышли. Батюшка шелъ быстро; я едва поспѣвалъ за нимъ. Мы подошли къ большому дому, около котораго стояло уже много экипажей, но еще больше ихъ подъѣзжало. Въ дверяхъ стоялъ швейцаръ съ булавой и толпились лакеи; изъ просторныхъ сѣней кверху шла широкая лѣстница, теперь покрытая зеленымъ ковромъ. Мы поднялись вверхъ: большая зала была переполнена народомъ. Батюшка посадилъ меня въ утолокъ около двери и я въ изумленіи смотрѣлъ, какъ мимо меня проходили дворяне во фракахъ, въ гусарскихъ венгеркахъ, въ военныхъ и дворянскихъ мундирахъ. Вотъ пришелъ ополченецъ; я замѣтилъ, что онъ былъ теперь въ бѣлыхъ перчаткахъ; онъ потрепалъ меня ласково по щекѣ, улыбнулся какъ-то таинственно батюшкѣ и прошелъ въ глубь залы. Наконецъ, посѣтители мало-по-малу разсѣлись по стульямъ. Разговоры стихли. Началось какое-то чтеніе. Я узналъ голосъ нашего ополченца. Чѣмъ дальше онъ читалъ, тѣмъ въ залѣ все стихало больше и больше; наконецъ, наступила мертвая тишина. Батюшка взялъ меня за руку; я почувствовалъ, что его рука была холодна и дрожала. Онъ, облокотившись о косякъ двери, не спуская глазъ, смотрѣлъ на ополченца, читавшаго впереди на возвышеніи, покрытомъ краснымъ сукномъ, около стола. Батюшка былъ блѣденъ. Я тревожно спросилъ его, о чемъ это читаютъ. Онъ тихо сжалъ мою руку и прошепталъ мнѣ: «Слушай, это — твой отецъ писалъ»… Но сколько я ни напрягалъ вниманія, я плохо слышалъ и понималъ, только мнѣ представлялось почему-то, что ополченецъ теперь былъ именно такимъ, какъ я привыкъ его видѣть на нашихъ прежнихъ семейныхъ праздникахъ, и я былъ увѣренъ, что онъ и говорилъ то же, что тогда, и тѣми же словами. Я еще не зналъ тогда и того, что мой бѣдный отецъ не могъ отъ своего лица читать своей записки, такъ какъ не былъ дворяниномъ.
Но вотъ скоро мертвую тишину началъ смѣнять какой-то невнятный шумъ въ разныхъ мѣстахъ залы; чтеніе начали прерывать какіе-то возгласы, потомъ иногда вырывалось шиканье, наконецъ, стали раздаваться громкіе, угрожающіе окрики, двиганье и стучанье стульями. Потомъ поднялся невообразимый шумъ, всѣ повскакали съ мѣстъ. Мнѣ показалось, что одни, схватившись за спинки стульевъ, наступали на другихъ. Я чувствовалъ, что руки отца дрожали еще сильнѣе; онъ былъ еще блѣднѣе и какъ-то совсѣмъ растерялся. Ополченца уже не было видно. Мимо насъ то входили, то выходили взволнованныя лица, большею частью красныя, потныя и негодующія, громко, размахивая руками, что-то говорившія. Нѣкоторыя, какъ мнѣ казалось, взглядывали на насъ съ недовѣріемъ и презрѣніемъ. Вдругъ кто-то, проходя мимо насъ, громко сказалъ: «подлецъ!» — и быстро прошелъ мимо. Отецъ тяжело опустился на стулъ, но тотчасъ же опять поднялся, какъ будто не зная, на что рѣшиться. Онъ тщетно, кажется, искалъ глазами ополченца, можетъ быть, думалъ отъ него найти утѣшеніе и успокоеніе. Въ это время вдругъ подошелъ къ намъ съ широкою, заискивающею улыбкой рыжій поповъ сынъ и, пожимая руку отцу, сталъ поздравлять его съ чѣмъ-то.
Я замѣтилъ, что батюшка теперь весь затрепеталъ точно такъ же, какъ дѣдушка, когда попалъ въ собраніе «важныхъ гостей», и его охватилъ такой страхъ, что, взявъ меня опять за руку, онъ быстро потащилъ меня вонъ изъ залы по лѣстницъ.
Прошли долгіе дни какого-то томительнаго и напряженнаго ожиданія; «важные гости» нашей зальцы мало-по-малу сокращались, а «неважные гости» тоже почему-то вдругъ исчезли. И отецъ, и ополченецъ, и мы, и всѣ кругомъ, какъ мнѣ казалось, чего-то ждали. Мнѣ все представлялось еще, что гдѣ-то, въ какой-то огромной залѣ идетъ шумная и напряженная борьба, откуда-то глухо несутся ея отклики, и всѣ ждутъ, съ боязнью и страхомъ, когда и чѣмъ это кончится.
Наконецъ, «великій праздникъ» наступилъ.
Но когда я уже началъ не только смутно чувствовать, но и понимать все, что совершилось вокругъ меня, — въ жизни и моей, и батюшки съ матушкой, и «маленькаго дѣдушки», и всего нашего «стараго дома», и всей Фимушкиной деревни, и вмѣстѣ съ нами многихъ-многихъ другихъ наступалъ глубокій кризисъ.
- ↑ Ни самъ разскащикъ, ни прочія лица разсказа, конечно, фактическаго отношенія къ автору не имѣютъ. Прим. авт.