Какъ это было.
правитьЧерезъ 13 дней послѣ суда, приговоръ былъ утвержденъ, и восемь человѣкъ изъ сорока повѣщено, двадцать одинъ переведены въ каторжную тюрьму, десять — въ Иркутку на поселеніе, а Власовъ заболѣлъ.
Вечеромъ, послѣ повѣрки, онъ сидѣлъ какой-то пасмурный и съ виду — усталый.
— Глину наши теперь нюхаютъ, — вспоминали казненныхъ товарищей сокамерники.
Власовъ слушалъ и слабо улыбался: ребята все-таки пожили славно.
Просыпаясь ночью, онъ часто подходилъ къ большому ушату и пилъ жадными глотками теплую, отстоявшуюся воду. Языкъ его разбухъ, въ ушахъ звенѣло, плотное арестантское одѣяло давило горячее тѣло, и онъ скатывался съ пыльнаго матраца на холодноватый полъ, прижимаясь, грудью, щекою и ладонями къ асфальту.
— Вставай — повѣрка! — сказалъ ему утромъ товарищъ. — Что ты лежишь на полу?
— Сейчасъ, — отвѣтилъ Власовъ, — я только прощусь, пойду съ отцомъ…
Въ камерѣ засмѣялись.
— Ишь, разоспался — отца съ матерью вспомнилъ!..
А ему представлялась большая, незнакомая комната, свѣтлая и чистая. Высокій старикъ съ сѣдыми баками, похожій на генерала, громко читаетъ большую бумагу, стоя передъ нимъ и сердито бросая суровые взгляды. На безымянномъ пальцѣ правой руки его — кольцо съ крупнымъ, камнемъ.
— Что это за бумага? — силится понять арестантъ.
Ему толкуютъ: приговоръ это, коимъ онъ, Григорій Власовъ, по постановленію военно-окружнаго суда, отдается въ Херсонскій дисциплинарный батальонъ срокомъ на пять лѣтъ и дорогу отъ Тулы до Херсона долженъ пройти пѣшкомъ: черезъ Курскъ, Пензу и опять черезъ Курскъ.
Власовъ — крестьянскій парень, въ солдатахъ не былъ и не могъ быть, въ дисциплинарный батальонъ осужденъ по ошибкѣ, но онъ не удивляется ни приговору, ни странному маршруту.
Старикъ кончилъ читать. Прибѣжали какіе-то люди, которые поспѣшно стали одѣвать Власова въ солдатскую шинель, приговаривая:
— Береги, смотри, ее, а то — отвѣтишь.
Конвойный солдатъ, котораго Григорій гдѣ-то видѣлъ, подойдя вплотную, коситъ сѣрые глаза на него и говоритъ сипло, внушительно постукивая винтовкой:
— Вставай, пойдемъ, што-ли.
И Власовъ отвѣчаетъ:
— Сейчасъ, я только прощусь пойду съ отцомъ.
А самъ думаетъ:
— Это онъ при начальствѣ храбрится, а дорогой мы съ нимъ подружимся… Все-таки — свой братъ, служивый…
… Когда отворилась въ камеру дверь, двое арестантовъ понесли на улицу парашу, а остальные — матрацы, подушки и одѣяла. Надзиратель Поповъ, увидя Власова, спросилъ:
— А ты, Григорій, что валяешься? — и стащилъ съ него одѣяло.
Власовъ, поднявшись, отвѣтилъ:
— Мы — крестьянскій народъ… Мы много голодали, и наши тощія шеи истерты до костей отъ хомута, а плечи и спина ноютъ отъ непосильной работы на чужіе рты…
Онъ стоялъ ужъ теперь на допросѣ передъ судебнымъ слѣдователемъ по важнѣйшимъ дѣламъ — маленькой худосочной крысой въ пэнснэ, форменной тужуркѣ съ университетскимъ значкомъ, который велъ ихъ дѣло. Глаза его были мутны, лицо — блѣдно, а на лбу и вискахъ просочились капельки мелкаго пота.
— Мы все голодали… — бормоталъ онъ: — все голодали…
— Голодали! на то и тюрьма, чтобъ голодать! — отозвался Поповъ, переступая съ ноги на ногу и побрякивая ключами. — Теперь кипятокъ скоро принесутъ… Ты что сѣрый какой, а? Али нездоровъ?
Надзиратель по-своему любилъ Григорія: рѣдко ругалъ его и не билъ ключами подъ бокъ, не выманивалъ, денегъ и не глумился.
Власовъ сидѣлъ въ тюрьмѣ съ братомъ и дядею больше трехъ лѣтъ. Дядѣ было — подъ сорокъ, брату Васѣ — 25, а Григорію — 19. Лѣтними вечерами, когда кругомъ всѣ засыпали, а въ окна долеталъ заглушенный шумъ города, они тихо пѣли свои деревенскія пѣсни, и Поповъ, подходя къ волчку, слушалъ ихъ. Лицо у него, тогда становилось мягкимъ, а на губахъ блуждала добрая улыбка.
— Ну-ка, ребята, вотъ эту, — говорилъ онъ: — «Ваньку-клюшника»… Эхъ, у насъ на покосѣ, бывало, ее пѣли, — заслушаешься!.. — и причмокивалъ.
Въ саду ягодка — малинка
Подъ закры-ы-ытіемъ росла…
Запѣвалъ Вася, а Поповъ подхватывалъ, закрывая глаза въ упоеньи и крутя сѣдою головой. Къ нимъ присоединялся дядя, потомъ Григорій, потомъ еще кто-нибудь, изъ товарищей. Густо, спокойно и твердо разстилался басъ дяди, тоскливо вторилъ Власовъ, сжимая крѣпко руки и смотря печальными глазами въ темный уголъ, то робко, то задорно перезванивали подголоски. Изъ широкой волны аккордовъ, сначала тихо и неувѣренно, потомъ настойчиво и мощно вырасталъ голосъ Васи. Онъ звенѣлъ, какъ струна, натянутая туго, и серебряною нитью поднимался всевыше и выше.
Свѣтъ-княги-и-ня…
переливчато выводилъ Вася.
Мо-ло-дая…
подхватывалъ хоръ.
Съ княземъ въ теремѣ жила —
разсыпались разомъ всѣ.
Поповъ, вцѣпившись пальцами въ отверстіе дверей, наваливался на нихъ грудью, и руки дрожали, а щеки и лобъ становились сѣро-пепельными. Дядя вскакивалъ съ наръ и шагалъ по камерѣ, скрестивши руки на груди; взволнованный и блѣдный, Вася закрывалъ глаза и улыбался чему-то, лишь Григорій оставался неподвижнымъ.
Первымъ спохватывался надзиратель.
— Вы потише, братцы, пойте, — говорилъ онъ неувѣренно и съ явнымъ сожалѣніемъ: — легонечко, а то кабы въ конторѣ не услышали.
И когда они кончали, шепталъ, вздыхая тяжело:
— Хорошо вы, демоны, поете!.. Очень хорошо, — все равно, какъ у насъ въ деревнѣ… Табакъ-то у васъ есть, а? Немного дать, что-ли? Заусайловскаго? Чай-сахаръ, можетъ, нуженъ, — говорите? — и зѣвалъ, крестя ротъ.
Дядя Ѳедоръ пошелъ въ каторгу на 20, Васю повѣсили, а Григорій остался одинъ и не пѣлъ уже пѣсенъ.
…Внизу заверещалъ свистокъ, захлопали двери, послышалось: «смирно!» и «здравія желаю!».
Поповъ поспѣшно выскочилъ изъ камеры, прикрикнувъ:
— Спрячь матрацъ!
Пришедшему помощнику Власовъ, лежа на полу, долго разсказывалъ что-то такое, чего никто не понялъ. Онъ оживленно размахивалъ руками, указывая временами на окно, а когда старшій надзиратель предложилъ ему подняться, сказалъ:
— Дай мнѣ, пожалуйста, напиться.
Такая же безтолковщина была и вечеромъ, когда Власовъ сидѣлъ въ темномъ карцерѣ на испытаніи. Лицо его теперь стало краснымъ, какъ кумачъ, а глаза — мутнѣе.
— Онъ, кажется, боленъ, ваше благородіе, — сказалъ Поповъ.
А другіе говорили:
— Просто притворяется.
Изъ тюремной больницы Григорія перевели въ земскую, а по камерамъ разнесся слухъ, что у него — воспаленіе мозга.
Во время болѣзни парень много плакалъ въ бреду, а еще больше ругался — грязною тюремною бранью, отъ которой хохотали больничные сторожа, и краснѣли сидѣлки; просился на часъ, на два въ поле, или въ лѣсъ, падалъ на колѣни передъ врачами, умоляя не бить его напрасно; пѣлъ революціонныя пѣсни или часто и подолгу звалъ мать, отца и Васю. Потомъ съ мѣсяцъ лежалъ неподвижно — истомленный, съ восковымъ лицомъ и синепрозрачными пальцами.
За все это время онъ не сказалъ никому ни слова и лишь изрѣдка стоналъ въ забытьи, хватаясь руками за голову, на которой лежалъ пузырь со льдомъ.
Пришла весна, растворились больничныя окна, и въ комнату ворвался ароматъ новой жизни, принеся больному силы. Съ глубокимъ волненіемъ прислушивался онъ къ шумамъ, смотря неотрывно на ласточекъ, летавшихъ съ пискомъ по двору, и на цвѣтущій каштанъ у забора, радуясь великою радостію воскресающаго къ жизни.
Сидѣлкѣ, принесшей ему букетикъ фіалокъ, онъ въ восхищеньи сказалъ:
— Какая вы славная! Удивительно добрая! — и засмѣялся счастливо. — Какъ васъ зовутъ?
— Вѣра.
Она сѣла у его изголовья, положивъ руку на русыя кудри.
— Поправляйтесь скорѣе! — сказала.
Власовъ взялъ ея руку и поцѣловалъ.
И съ тѣхъ поръ каждый день дѣвушка приносила ему цвѣты, и каждый день Григорій безпокойно ждалъ ея прихода, а когда она вбѣгала въ палату — свѣжая и цвѣтущая, какъ весна, весело кивалъ ей головою, бралъ руку и нѣжно гладилъ, прислушиваясь къ своему ноющему сердцу.
Передъ Троицей, когда онъ могъ уже сидѣть въ постели, неожиданно пришелъ къ нему подвыпившій Поповъ.
— Лежишь, голубь? На-ка съѣшь вотъ, — говорилъ онъ смущенно, пожимая шершавой рукою тонкую руку Власова, а другой подавая калачъ. — Ѣшь на здоровье,: — онъ сдобный.
И, сидя на табуреткѣ, смотрѣлъ на больного добрыми глазами, подмаргивая и говоря:
— Какой ты хлипкій сталъ!.. А мнѣ, братъ, скучно было зиму безъ тебя. У насъ теперь все анархисты какіе-то, экспропріятели, — ледащіе людишки, право слово! — а ты — нашъ, деревенскій, простой… И пѣсни опять же знаешь… Поправляйся, да къ намъ поскорѣй приходи, — безпремѣнно въ 3-й номеръ посадимъ тебя: тамъ нары новыя и оставили — вольготно!
Прощаясь, вытащилъ газету изъ-за пазухи и сунулъ ее Власову подъ одѣяло.
— Погляди на досугѣ на нее: можетъ, облегченье вамъ какое есть… Да! Я и забылъ было оказать тебѣ: Купцова на прошлой недѣлѣ повѣсили, знаешь? Плакалъ сильно, какъ прощался: мать, говоритъ, у меня старая, — пожалѣли-бъ хоть ее!..
— Напрасно, ненужно! — вскочила сидѣлка.
— Какъ напрасно? — удивился надзиратель: — скушно, чай, ему тутъ, барышня, — пусть позабавится немного, — и потрепалъ Григорія по острой колѣнкѣ:
— Смотри-жъ, скорѣе къ намъ, такъ и знай — въ 3-й номеръ!
Когда Власовъ остался одинъ, и передъ нимъ замелькали все тѣ же извѣстія — о казняхъ и тюремныхъ разстрѣлахъ, экспропріаціяхъ съ десятками жертвъ и еврейскихъ погромахъ, онъ потерялъ сознаніе, а послѣ — плакалъ, кусая подушку и ломая руки въ смертельной тоскѣ…
— Вася! Ва-а-ся-а!
Въ іюлѣ, одѣтый въ наручни, съ усталыми глазами и нервно-подергивающимся лицомъ, онъ шагалъ улицею къ вокзалу по дорогѣ въ Сибирь.
Звенятъ и переливаются цѣпи каторжниковъ, взметая коричневую пыль, слышатся окрики, блестятъ на солнцѣ шашки конвойной команды, прохожіе пугливо сторонятся отъ печальнаго шествія, а Власовъ смотритъ на главы церквей, на большіе нарядные магазины, трамваи и ломовиковъ и думаетъ:
— Въ послѣдній разъ! Въ послѣдній разъ!..
Иркутка переполнена. За день до этапа ему объявили, что онъ пойдетъ на Енисей.
— Это — ближе, но лучше ли? Тамъ, быть можетъ, хоть своихъ бы встрѣтилъ…
Григорій старается представить новую жизнь и новыхъ людей, съ которыми ему придется коротать годы изгнанія, но въ головѣ — пустыя слова и отрывочныя свѣдѣнія изъ учебника:
— Енисей… большая рѣка… тайга и звѣри… а дальше? Жители занимаются охотою и рыбной ловлей… Курныя избы, бродяги… Какъ же жить и чѣмъ?
Дома — старый отецъ. Черносотенцы сожгли его избу, и старика изъ жалости взяла къ себѣ сестра, у которой девять собственныхъ дѣтей, а мужъ — «аргарникъ». Весну онъ ходилъ «по кусочки», пока не нанялся въ пастухи. Мать умерла до суда.
На послѣднемъ свиданіи отецъ, пришедшій въ тюрьму къ сыну за 90 верстъ пѣшкомъ, ругалъ Власова и плакалъ, называлъ шалопаемъ и страдальцемъ. Благословляя, опустился предъ нимъ на колѣни, и Григорій стоялъ — молчаливый, чужой, равнодушный…
А слѣдователь съ университетскимъ значкомъ готовитъ новый процессъ. Арестовано еще пятнадцать съ лишнимъ человѣкъ, — второй сборъ изъ села — и все — молодежь, одногодки Григорія, его школьные товарищи…
… Тяжелыми тисками давитъ голову, въ тѣсномъ и грязномъ вагонѣ нечѣмъ дышать.
Въ окнахъ мелькаютъ поля, помѣщичьи усадьбы съ высокими скирдами золотистаго хлѣба, квадраты темнозеленой конопли и сѣрыя, убогія деревни.
Скверно ругаются конвойные, плачутъ грудныя дѣти, безстыдно хохочетъ проститутка.
— Дѣвченка еще — семнадцати годовъ, поди, нѣту, — злобно думаетъ Власовъ, брезгливо смотря на ея опухшее лицо, синіе круги подъ глазами и жидкіе рыжіе волосы. — Краля, будь ты проклята!
По серединѣ вагона прикованъ къ упоркѣ руками назадъ щупленькій еврейчикъ изъ Одессы, политическій.
Отъ боли онъ гримасничаетъ, злобно тараща подслѣповатые глаза на конвойныхъ, но когда на него смотрятъ женщины, принимаетъ гордый видъ, выдавливая на лицѣ равнодушно-презрительную улыбку.
Иныя его спрашиваютъ:
— За что васъ, товарищъ?
— А вонъ поссорился изъ-за табаку съ этими!.. — съ готовностью отвѣчаетъ онъ, кивая птичьимъ носикомъ на солдатъ. Двѣ подруги-курсистки — Сонечка и Раичка — разсказываютъ, перебивая другъ друга, про Бутырки и Таганку, про допросы и слѣдствіе, вспоминаютъ о какомъ-то Сержѣ и Ниночкѣ и о Нилѣ. Раичка — толстая, какъ тумба, и, какъ тумба, низкая, а Сонечка — тоненькая и стройная, бѣлокурая и синеглазая, похожая на холеную кошечку. Когда говоритъ тумба, маленькая жмуритъ глаза, втягивая голову въ плечи, и тогда хочется подойти и пощекотать ее около уха и подъ розовымъ подбородкомъ, а толстая слушаетъ солидно, склонивъ голову набокъ.
Въ углу — другой еврей, черный, какъ жукъ, съ горбатымъ носомъ и большими бараньими глазами на выкатѣ, споритъ съ длинноволосой косовороткой.
— Энгельсъ… Кропоткинъ… Марксъ… Страница 135… Пролетаріатъ и трудовое крестьянство… Лассаль… Страница 278-я… Концентрація… Дифференціація… Примѣчанія къ Миллю…
Лица — возбужденныя и злыя; оба стараются скрыть раздраженіе и не умѣютъ.
Власовъ чувствуетъ, какъ неровными толчками бьется кровь въ его вискахъ, и замираетъ сердце, а сѣрыя маски — лица арестантовъ плывутъ, колыхаясь, въ туманную даль и сливаются тамъ въ большое, безобразное пятно.
Ломитъ затылокъ и брови. Тошнитъ.
Иной разъ кажется, что поѣздъ двигается въ обратную сторону или летитъ въ безконечную пропасть, и Григорій нервно вздрагиваетъ, хватаясь за рукавъ или колѣно своего сосѣда.
А въ уши продолжаютъ лѣзть замысловатыя слова спорящихъ.
— О чемъ они?
Онъ тщетно пытается уловить значеніе словъ, проникнуть въ ихъ сокровенный смыслъ, но рѣчи представляются сѣрыми и безцвѣтными, а мудреныя слова, когда-то полныя жизни и правды, вѣры и силы — мертвымъ остовомъ.
Спорщиковъ слушаютъ, вытянувъ шеи и разинувъ рты, курскіе мужики, ни слова не понимая въ барабанной трескотнѣ. Одинъ изъ нихъ — длинношеій, худой и блѣдный, съ мочалочкою бородою и безцвѣтными глазами, ерзаетъ то-и-дѣло на мѣстѣ и пристаетъ:
— А насчетъ зямли что? А насчетъ зямли?
Ему не отвѣчаютъ…
Власовъ смотритъ въ упоръ на него и злобно говоритъ.
— Въ Сибири семь аршинъ получишь, жадный чортъ!.. Мужикъ сутулится и замолкаетъ.
Рядомъ съ Григоріемъ высокій старикъ, каторжанинъ-обратникъ, сѣдой, похожій на апостола Петра, смотритъ лукаво на товарища-новичка, ухмыляется въ бороду и щелкаетъ крючковатыми пальцами.
— Вотъ посмотримъ… Главная задача — на Соколиный островъ не попасть бы, — говоритъ онъ.
А около — десяти или одиннадцатилѣтній мальчикъ съ худенькимъ тѣльцемъ, черными волосами и смышленымъ личикомъ, захлебываясь отъ восторга, разсказываетъ рабочему въ синей блузѣ:
— Я, дядюшка, и въ Бѣлгородѣ былъ, и въ Сумахъ, и въ Харьковѣ, и въ Курскѣ, и въ Тулѣ вотъ въ этой проклятущей — во всѣхъ тюрьмахъ я былъ, даромъ, что маленькій… Я давно ужъ шатаюсь!
Тотъ гладитъ его по головѣ и смѣется.
— Зачѣмъ же ты?
— Какъ зачѣмъ? Большой выросъ, а не понимаешь! Скучно у насъ въ Царевѣ очень, я и бѣгаю. До чужого города доѣду самъ съ товарнымъ, аль подъ лавкой въ третьемъ классѣ, а тамъ полиція поймаетъ и обратно по этапу. Въ Бѣлгородѣ начальникъ — хорошій-хорошій: конфетъ мнѣ давалъ, по головѣ гладилъ… — Эхъ, ты, говоритъ, крошечка горемычная! А я смѣюсь. Въ Сумахъ паекъ — 2½ фунта и въ Харьковѣ — 2½, а въ Курскѣ — 2 и каша рѣдко… Ты, дядь, не политика?
— Политика.
— Политика — народъ богатый, имъ по острогамъ привольно сидѣть, ей-богу! Возьми меня къ себѣ въ политику, а?
— У насъ въ ротѣ много сознательныхъ, — тихо разсказываетъ вѣчникъ-солдатъ, кругомъ закованный, кудрявой гимназисткѣ въ коричневомъ форменномъ платьицѣ. — Народъ теперь сталъ прахтикованный…
Власовъ смотритъ на лица товарищей, незнакомыя и близкія, съ одною общею печатью страданья и тоски въ глазахъ, и думаетъ:
— Все это — братья мои.
Ему хочется подойти къ нимъ и сказать что-то такое, что облегчило бы ношу, которая тяжелымъ камнемъ давить грудь; сказать какія-то большія, важныя слова, крѣпко и задушевно пожать ихъ руки… Разсказать, что у него былъ братъ любимый — Вася, котораго ужъ нѣтъ, что отецъ его старый голодаетъ, а самъ онъ, Власовъ, одинокъ. Разсказать о томъ, что душу его теперь мутитъ сознаніе своего безсилья, и жить становится невмоготу, и что случилось это послѣ болѣнни. И еще разсказать о милой, славной дѣвушкѣ, которую зовутъ Вѣра, и которую онъ больше не увидитъ, о веснѣ и фіалкахъ, о маленькихъ теплыхъ рукахъ, цвѣтущемъ каштанѣ, ласточкамъ и серебряномъ смѣхѣ…
Но, вмѣсто словъ любви, острая ненависть вдругъ полосуетъ сердце, бьетъ хмѣлемъ въ голову, кружитъ ее. Онъ съ какимъ-то изступленнымъ сладострастьемъ начинаетъ смотрѣть на прикованнаго еврея, забывшаго теперь обо всемъ, кромѣ собственной боли, и судорожно подергивающаго отекшими руками. Лицо его дѣтски обиженно, на глазахъ блестятъ слезы, которыхъ онъ уже не стыдится, и которыя скупыми капельками текутъ по впалымъ щекамъ. Въ душѣ рождается настойчивое желаніе сдѣлать ему еще больнѣе — такъ, чтобъ завылъ онъ по-собачьи, началъ просить пощады, унижался бы передъ грубыми и грязными конвойными.
— Въ петлю бы васъ всѣхъ, сволочей!
Длинная, тонкая шея мужика, синяя блуза рабочаго съ мальчикомъ, безстыдные глаза проститутки и розовый подбородокъ кошечки закружились снова въ какомъ-то вихрѣ; замаячили, затонцовали, навалившись тупою тяжестью на мозгъ. Власовъ дико вскрикнулъ, вцѣпившись пальцами въ плечо старика-каторжанина, и забился въ истерикѣ.
— Ва-ася-а! Гдѣ ты, братъ ты мой, единственный!…
Исторія въ вагонѣ была неожиданностью для Григорія, и онъ стыдился ея, мысленно называя припадокъ «сантиментами» и «недопустимой и позорной для мужика слабостью».
Когда ихъ партія пришла въ одну изъ центральныхъ тюремъ, куда со всѣхъ концовъ Россіи подвозятся этапы, чтобы, въ нарочито приготовленныхъ поѣздахъ, слѣдовать въ Сибирь, и когда новоприбывшихъ размѣстили по камерамъ, Власовъ, взявъ свой мѣшокъ, усѣлся въ уголъ, наблюдая за публикой.
Камера «лишенцевъ» была просторная и свѣтлая, но народу набилось порядочно, и воздухъ вокорѣ испортился.
У Власова опять разболѣлась голова, и онъ перешелъ ближе къ окну.
Расположившись на полу группами въ 4—5 человѣкъ, арестанты пили чай, знакомясь между собою, разсказывая, кто — откуда и за что осужденъ, дѣлились свѣдѣніями о работѣ, тюремномъ режимѣ, Государственной Думѣ и надеждами на будущее.
Большинство — молодежь: студенты, народные учителя, земскіе служащіе, два-три рабочихъ и нѣсколько кавказцевъ.
Когда голодъ былъ утоленъ, а знакомство установлено, разговоръ перешелъ на партійныя темы, а послѣ на программный споръ.
Снова посыпался горохъ ненужныхъ, мертвыхъ словъ, болью и раздраженіемъ отдаваясь въ душѣ Власова, снова люди съ ожесточеніемъ набрасывались другъ на друга, готовые вцѣпиться въ волоса, и странно, и смѣшно теперь было смотрѣть ему на этихъ пустозвоновъ, которые, казалось, способны горло перегрызть одинъ другому изъ-за одной и той-же правды, къ которой они подходили съ различныхъ концовъ, оставаясь на самомъ дѣлѣ строго-равнодушными къ ней. Сами собою навязывались злыя, жестокія и несправедливыя мысли о нихъ, но Григорій не хотѣлъ ужъ разбираться: справедливы-ли обвиненія его, умѣстны-ли упреки, и заслуживаютъ-ли эти люди того, чтобы въ нихъ бросались камни. Ему хотѣлось видѣть въ нихъ одно только плохое. Напряженно всматриваясь въ лица и слушая ихъ разговоръ, онъ находилъ ихъ слабыми, легковѣсными и неувѣренными. Сейчасъ они — непримиримо-воинственны, а въ вагонѣ, когда на ихъ глазахъ, въ присутствіи женщинъ и дѣтей, неслась, грубая брань, когда битыхъ 10—12 часовъ еврейчикъ съ птичьимъ лицомъ стоялъ съ распухшими руками у столба, — всѣ они были покорно-равнодушны, трусливы: ни одинъ не вступился за обиженныхъ, не остановилъ зарвавшихся конвойныхъ, добромъ, по-человѣчески, не попросилъ ихъ уняться. На пріемкѣ того-же вонъ зеленаго синдикалиста, который теперь съ пѣною у рта доказываетъ преимущество профессіонально экономической организаціи въ рабочемъ движеніи, поминутно ссылаясь на авторитеты западно-европейскихъ ученыхъ своего толка, билъ по лицу надзиратель за перочинный ножъ, найденный въ бѣльѣ, а онъ молчалъ, блѣднѣя и краснѣя отъ обиды, но ни жестомъ, ни словомъ не протестуя противъ звѣрства.
У длинношеяго мужика другой надзиратель отнялъ послѣдніе три цѣлковыхъ, зашитые въ шапку; онъ плакалъ по-бабьи, называя его голубеночкомъ, миленькимъ и дядюшкой, а товарищи молчали, вздыхая и прячась робко другъ за друга.
Но зато сколько злобы и проклятій досталось голодному бродягѣ, стянувшему у одного изъ нихъ пятаковую булку изъ раскрытаго мѣшка!…
Чувство тоски и одиночества, разладъ съ самимъ собой и этими людьми, ставшими такими чужими и далекими, новой волной прихлынули къ сердцу, ѣдкимъ клубкомъ, подкатываясь къ горлу.
— Господи! Съ ними-же мнѣ жить! Всѣ они — хорошіе, умные, честные… Они только измучены долгимъ сидѣньемъ и страхомъ, но за что-же я такъ ненавижу ихъ? За что?… Это — болѣзнь, надо взять себя въ руки… Не нужно поддаваться — стыдно… Вотъ сейчасъ пойду и заговорю съ кѣмъ-нибудь.
И онъ уже поднялся, чтобы подойти къ одному изъ. нихъ, но сами собою подогнулись колѣни, и Власовъ, снова опустился на мѣшокъ.
— Вамъ, товарищъ, можетъ быть, нужно что-нибудь? — спросилъ участливо рабочій въ синей блузѣ.
Григорій посмотрѣлъ на него, усмѣхнулся криво и, отвѣтилъ:
— Я вамъ не товарищъ.
И голосъ его былъ рѣзокъ, а щеки подергивались.. Тотъ удивленно переспросилъ:
— Какъ не товарищъ? Вы-же — политическій? Идете на «поселокъ»?
— Я вамъ не товарищъ! — взвизгнулъ Власовъ, вскакивая съ мѣста и трясясь весь.
Сразу прекратились опоры, и недоумѣвающія лица безпокойно смотрѣли на Григорія.
— Въ чемъ дѣло? А?
…Какой-то бѣсъ вселился въ парня. На вечерней повѣркѣ онъ единственный изъ 30—40 человѣкъ на «здорово» помощника отвѣтилъ четко и раздѣльно: «здравія желаю, ваше высоко-благо-родіе!» Единственный изъ всѣхъ, обращаясь къ надзирателю, назвалъ его: «господинъ надзиратель», а татарина-коридорнаго, изъ уголовныхъ, величалъ «товарищемъ». Единственный изъ всѣхъ пѣлъ зазорныя пѣсни и скверно ругался, какъ будто мстя кому и какъ будто кому желая больно и зло досадить.
— Вы — чистые, сволочи, ну, и будьте же такими, а я — грязный и не хочу скрывать своихъ язвъ!… Вы считаете себя хорошими здѣсь, когда васъ много, и съ вами считаются, а дома — въ своихъ тюрьмахъ, въ разбивку, — вы и сами, небось, кричали униженно: «здравія!», пѣли: «Спаси Господи» и дѣлали все то, что заставляли васъ дѣлать ваши тюремщики. Теперь, собравшись вмѣстѣ, вы наперебой куражитесь другъ передъ другомъ: мы-ста, да вы-ста, лучше насъ людей на свѣтѣ нѣтъ, да и не будетъ, потому де мы борцы всѣ и страдальцы, а схвати сейчасъ любого изъ васъ за шиворотъ да подтащи къ петлѣ — присмирѣете, дьяволы, затихнете и слова свои всѣ позабудете… Ну, такъ — нате-жъ вамъ, получайте! Нате, чортъ бы васъ побралъ!…
И еще хуже ругался и еще безобразнѣе пѣлъ.
— Онъ — что: сумасшедшій иль мерзавецъ? — шептались по угламъ. — Почему его никто не остановитъ?
И не вытерпѣли:
— Послушайте, эй — какъ васъ? — обратился къ нему одинъ изъ студентовъ: — прекратите, пожалуйста, свои выходки, иначе мы насильно васъ попросимъ замолчать.
Власовъ разсмѣялся.
— Эхъ, вы — студентъ-студентикъ! Вы-же — соціалистъ, да еще — меньшевикъ!…
— Позвольте!…
— Ну-да! Не жукъ на палочкѣ, а русскій меньшевикъ, ха-ха-ха! Вы — спаситель отечества, подвижникъ, а говорите глупости и драться лѣзете! Непроходимыя глупости, увѣряю васъ! Ну, что о васъ подумаютъ ваши товарищи? Слушайте, что о васъ подумаютъ ваши товарищи? — приставалъ онъ къ студенту. — Человѣкъ кричалъ когда-то до надсады, размахивалъ руками, бредилъ четырехвосткой и другими благами, а попалъ въ тюрьму — начинаетъ пѣтушиться, какъ мальчишка, отъ милой пѣсенки, которую и самъ не прочь бы спѣть и посмѣяться!… Я увѣренъ, что вы тоже недурно ее поете — давайте вмѣстѣ — ну? Слушайте, студентъ, давайте вмѣстѣ — ладно? Клянусь вамъ — вы такой-же балбесъ, какъ вотъ — онъ, какъ вотъ — этотъ, какъ — тотъ, давайте вмѣстѣ всѣ! — кричалъ Власовъ, бѣгая по камерѣ, хохоча и размахивая руками. — Давайте хоромъ!…
… Въ камерѣ уголовныхъ, куда его перевели часа черезъ два, онъ успокоился. Наступила сонливость какая-то и весь вечеръ и всю ночь онъ пролежалъ неподвижно съ закрытыми глазами, изрѣдка приподнимаясь на локтѣ и глядя съ интересомъ на груды грязныхъ тѣлъ, разбросанныхъ въ безпорядкѣ вдоль сѣрыхъ стѣнъ. Передъ разсвѣтомъ къ нему подползъ какой-то замухрышка, подергалъ за плечо, но Власовъ не отозвался. Тогда онъ осторожно сталъ вытаскивать изъ его мѣшка бѣлье, сахаръ и чай, пряча поспѣшно себѣ подъ халатъ. Григорій это видѣлъ, но не пошевелился и не отнялъ вещей.
— Пускай его беретъ…
Въ пять часовъ утра партія выходила на этапъ. Бѣсъ глумленья надъ собой и надъ другими и сегодня не покидалъ Григорія, подталкивая на нелѣпыя или грустныя выходки.
Еще мерцали въ коридорахъ лампочки, и двери были на запорѣ, когда ихъ выгнали изъ камеръ въ узкій дворикъ, гдѣ за грязнымъ столомъ сидѣлъ дежурный помощникъ, сдававшій арестантовъ конвою.
Увидѣвъ политическихъ, вышедшихъ на нѣсколько минутъ позднѣе, Власовъ крикнулъ, обращаясь къ уголовнымъ:
— Братцы, станьте на колѣни — вонъ спасители отечества идутъ!
Одни засмѣялись, а другіе не поняли шутки.
— Тише тамъ! — окрикнули конвойные.
Перебирая открытые листы, помощникъ вызывалъ по одному, разспрашивая о лѣтахъ, казенной одеждѣ, откуда и куда идетъ.
— Власовъ!
Григорій подошелъ.
— Сними шапку!
— А?
— Шапку сними!
— Что?
— Шапку, тебѣ говорятъ, сними, дуракъ!
— Какую?
— Я тебѣ покажу — какую!
— Куда?
— Снять! — подскочилъ отъ ярости помощникъ.
— Зачѣмъ? — все тѣмъ-же дурачливо-спокойнымъ тономъ спрашивалъ Григорій; потомъ, осклабившись, протяжно прогнусавилъ: — Что ты, Господь Богъ, что-ли?!: Шапку, ишь, сними ему, скотинѣ!…
Стоявшій сзади надзиратель съ размаха ударилъ Власова по головѣ. Онъ ёкнулъ, качнувшись впередъ, и зашатался. Помощникъ кулакомъ по лицу сбилъ парня съ ногъ..
— Славно! — сказалъ Григорій. Поднявшись съ земли и отряхнувъ платье, онъ обратился къ надзирателю:
— Спасибо, другъ орѣховый, — зазнаться не даешь — это хорошо!… И отечеству примѣрно служишь, дай-ка руку — я пожму… А ты, — повернулся онъ къ помощнику: — все-таки — дрянь!
Его еще били, а потомъ заковали назадъ руки и такъ повели на вокзалъ. Дорогой на свѣжемъ воздухѣ раздраженіе улеглось, и злоба смѣнилась равнодушіемъ.
Для поселенцевъ и административниковъ отведенъ былъ отдѣльный вагонъ — почище. Какимъ-то образомъ въ него сумѣли затесаться нѣсколько уголовныхъ, въ томъ числѣ и замухрышка, стянувшій у Власова бѣлье.
Снова безконечныя поля, — сжатая озимь, огороды и лохматыя деревни, монотонный стукъ колесъ, подчасокъ съ шашкой у дверей и деревянныя лица солдатъ; снова споры и красивыя небылицы о славныхъ подвигахъ, и снова — скука, тоска и нудныя, липкія думы.
Вошелъ офицеръ. Началась перекличка. Люди жаловались на духоту и головокруженіе, просили открыть окна, а маленькимъ дѣтямъ купить молока.
Офицеръ — высокій, — веснущатый, рыжій и съ виду суровый — разрѣшенье на. то и другое съ готовностью далъ, предупредивъ лишь, чтобы на станціяхъ, во время остановокъ поѣзда, у окна не стояли и пѣсенъ не пѣли.
Ко Власову подсѣла гимназистка.
— Здѣсь не занято?
— Да, пожалуйста.
Съ задней скамейки, изъ-за ихъ спины, въ это время донеслось:
— А вонъ, что съ Наташей сидитъ… Странный, знаете ли, типъ, удивительно странный…
Голосъ понизился, долетали лишь отдѣльныя слова и обрывки фразъ.
— Обо мнѣ, — подумалъ Власовъ: — что имъ нужно?
И съ другихъ мѣстъ онъ ловилъ на себѣ любопытные или враждебно-недоумѣвающіе взгляды.
Мучительная отчужденность ото всѣхъ, — острое до болѣзненности, до нервной лихорадки, сознаніе, что онъ запутался въ какихъ-то тенетахъ или сорвался съ горы и несется съ головокружительною быстротою внизъ, гдѣ ждетъ его вѣрная гибель, все крѣпче и крѣпче всасывалось въ сердце. Новое душевное состояніе, нелѣпое и тяжелое, душило его, но не было ни силы, ни желанія бороться съ нимъ, а поддержки извнѣ, отъ товарищей, не ждалъ, потому что чувствовалъ, что его — презираютъ одни, а другіе — ненавидятъ.
Дѣвушка часто поворачивала голову къ Григорію и пристально-смотрѣла на него: Можетъ быть, лицо ей показалось интереснымъ, можетъ быть, попросту, скучно сидѣть было, одной, а можетъ-быть, она догадывалась простымъ своимъ сердцемъ, что парню тяжело, что его что-то волнуетъ, и что-то гнететъ, но не находилось словъ, и не было рѣшимости заговорить.
Наконецъ, собравшись съ духомъ, спросила робко и неумѣло:
— Вы, товарищъ, народникъ иль марксистъ?
— А? Я? — встрепенулся Власовъ. — Что вы говорите?
— Вы — народникъ иль марксистъ?
— Да, да, я — марксистъ… марксистъ…
И подумалъ:
— Зачѣмъ она спрашиваетъ и что?
— А я — народница, — продолжала гимназистка. — Я — эсъ-эрка… У насъ въ гимназіи большинство было эсъ-эровъ… Программа ихъ, по-моему, шире и всестороннѣе охватываетъ жизнь, глубже и больше даетъ мѣста проявиться душѣ человѣческой.
— Вы находите?
— Да, безусловно! И потомъ… — Она молитвенно скрестила руки на груди и звенящимъ голосомъ проговорила: — у насъ есть мученики, свѣтлыя и прекрасныя дѣти огня и правды — ихъ даже враги называютъ святыми безумцами!… А вы, эсъ-дэки, не имѣете такихъ въ своихъ рядахъ!..
— Да, у насъ нѣтъ.
— Вы пропитались догмой, застыли въ ней, окаменѣли… Вы — истуканы!.. Простите!..
— Да, у насъ души черствыя, мы — не сантиментальны и въ зеркалѣ самихъ себя ужъ не цѣлуемъ… да… Къ простой, какъ хрусталь, прозрачной и чистой, какъ день, истинѣ и къ людямъ мы норовимъ подкрасться тайкомъ, пробраться темными закоулками запутанныхъ теорій, подползти на животѣ черезъ бурьянъ и частоколы, минуя прямую дорогу, ибо не привыкли мы ходить по-человѣчьи — прямо, просто и свободно…
Онъ помолчалъ, пристально разсматривая собесѣдницу, улыбнулся чуть-чуть какою-то странною улыбкой и опять, сталъ говорить, нервно подергивая шеей и ежась, какъ будто отъ холода. Взглядъ былъ мутный, потухшій, а. рѣчь — какъ въ забытьи.
— Зарвались мы… Въ тупикъ попали… Не помогаютъ ужъ намъ умныя слова. Жизнь требуетъ другого чего-то… Чего? Вы не знаете?
Дѣвушка молчала.
… — Вышли полные вѣры и силы на бранное поле, но оказались не гордыми рыцарями, а нищими-старьевщиками съ мѣшкомъ ненужныхъ истинъ на плечахъ и съ погремушками красивыхъ словъ и жестовъ, но безъ всякаго практическаго багажа… Намъ говорятъ: вотъ камень, вотъ желѣзо, вотъ известь — стройте домъ: ваши предки мечтали объ этомъ и гибли благородно за мечту — стройте-же, стройте!.. Но мы ходимъ вокругъ матеріала, говоримъ разныя слова, предлагаемъ тысячи проектовъ, поносимъ другъ друга, какъ злостные враги, грыземся, а за дѣло взяться не умѣемъ: одни — бѣлоручки, другіе — неучи.
Власовъ поднялся, снова сѣлъ, потомъ сталъ барабанить пальцами поплавкѣ.
Ѣхали Ураломъ. Въ окнахъ мелькали высокія горы, покрытыя лѣсомъ. Онѣ — то близко подходили къ полотну, то сторонились дальше, желая будто разглядѣть получше диво-дивное — трехглазое чудовище на крѣпкихъ стальныхъ лапахъ. По лѣвую сторону дороги текла быстрая горная рѣчка, прозрачная, какъ стекло, съ цвѣтными гальками на. днѣ и валунами. Вода вокругъ нихъ крутится, обвиваясь, кольцомъ, и брызжетъ снѣговою пѣной и слезами; на вершинахъ горъ дремлютъ облака, и сѣдые края ихъ мягко золотитъ лѣтнее солнце. Мелькаютъ станціи со странными названіями: Тюбялясъ, Устъ-Катавъ, Юрезань, Ай и другія. Всѣ прильнули къ окнамъ; то-и-дѣло слышатся восхищенные возгласы женщинъ, старики добродушно причмокиваютъ:
— Эка сторона, спаси ее Господь!
— Мы до того умны, — продолжалъ Власовъ прерванный разговоръ, мелькомъ взглянувъ въ окно, — и до того мы вѣрны самимъ себѣ, что насъ не мучаетъ ни капельки сознаніе, что не способны мы къ строительству… Хороши самовлюбленные нарциссы въ рубищѣ и язвахъ! — горько усмѣхнулся онъ. — Таскаемся съ какою-то коростой: — долгомъ передъ человѣчествомъ, какъ прокаженные съ волдырями, и въ усъ себѣ не дуемъ, варвары проклятые, монголы! Не дуемъ въ усъ себѣ, поймите!..
Длинношеій мужикъ, перегнувшись черезъ спинку, сидѣлъ около Григорія, внимательно прислушиваясь къ разговору и шевеля губами.
— Вы насчетъ чего, землякъ, толкуете? — не вытерпѣлъ онъ, обращаясь къ Григорію: — про Думу?
— Такъ себѣ, — отвѣтилъ онъ. — Ничего въ ничего перекладываемъ. Вы любите людей? — спросилъ Власовъ Наташу.
— Да.
— И я люблю, но человѣчество — не только мы не любимъ, но и не представляемъ его, увѣряю васъ! — Оно для насъ — красивый звукъ. Но не будучи въ состояніи создать что-нибудь порядочное, мы и не хотимъ разстаться съ ветошью, добротной и полезной — для нашихъ отцовъ, короткой и узкой — для насъ. Къ человѣчеству пристегнули миленькаго братца меньшаго, по другую сторону — авось, небось да какъ-нибудь, и русская тройка готова… Эхъ, гимназистка, гимназистка!..
Подошелъ конвойный, раздававшій кормовыя.
— Тебѣ что надо купить? — обратился онъ ко Власову.
— А? Что-нибудь…
— Хлѣба, что-ли?
— Хлѣба.
— А вамъ?
— И мнѣ хлѣба, — отвѣтила дѣвушка.
--… Плачемъ, стонемъ, маемся отъ обузы-долга, а сбросить не умѣемъ — стыдно: ну-ка останемся голенькими! И намъ, по-старому, хочется оставаться жертвенными баранами, приносимыми на закланіе за преступленія отцовъ своихъ, и еще намъ хочется быть присяжными и патентованными благодѣтелями всѣхъ труждающихся и обремененныхъ.
Власовъ засмѣялся.
— Нелѣпо, дерзко и — неумно!… Но — это фактъ несомнѣнный, наблюдайте.
И, подавшись впередъ, тихо, съ тоскою заговорилъ:
— Не проще-ли-бы, не честнѣе-ли и не полезнѣе-ли для дѣла — бороться только за себя, противъ собственной проклятой, тошной, скучной, скотской жизни? Вычистить, вымыть и провѣтрить грязный хлѣвъ — рабью душу свою, гдѣ такъ много всякой пакости, и итти на поединокъ за свое поруганное достоинство, а не за меньшаго брата, который быть заступникомъ насъ не просилъ, въ адвокаты за себя не нанималъ и никакихъ благодарностей и никакого признанія намъ не сулилъ. Тогда меньше бы было разочарованія и отчаянія, не было бы слезъ и сквернаго нытья, меньше непонятыхъ и по заслугамъ не оцѣненныхъ… Меньше провокаціи, самоубійствъ и предательства… — И, сжавъ кулаки, такъ что хрустнули пальцы, онъ со злобой захрипѣлъ:
— Сломалъ себѣ крылья — никто не виноватъ, разбилъ башку о стѣну — тоже: ты самъ захотѣлъ видѣть небо, самъ и расплачивайся — не ной, не скули, не обвиняй другихъ:, жизнь — непрерывная борьба, въ которой слабѣйшіе неизбѣжно гибнутъ. Не «меньшій» братъ виноватъ въ недугахъ твоихъ, потому что не онъ тащилъ тебя на веревочкѣ на бойню, а самъ ты шелъ за долей своей; и тогда онъ тебѣ равнымъ братомъ будетъ, и ты не разочаруешься въ немъ. Не преступленія отцовъ ослѣпили очи твои, когда, по-орлиному, смотрѣлъ ты на солнце…
— Кипятокъ! Давай чайники!
Въ вагонѣ засуетились, захлопали крышки, поднялся споръ. Конвойные кричали, ругаясь. Поѣздъ остановился у большой станціи. Власовъ, погруженный въ свои думы, ничего не слышалъ. Неподвижно сидѣла и Наташа.
--… Нужны совмѣстныя усилія, единая напряженная воля, — свободное и смѣлое сердце и Божій пламень въ немъ, а не догмы, а не катихизисы, а не кичливыя козявки, не гордые пустозвоны и великодушные бараны-благодѣтели. Нужны люди — творцы жизни и ея хозяева — съ душой непоколебимой, разумомъ твердымъ и ищущимъ, рукой, которая не знаетъ промаха, а не наемники, не «Дачники», не груды словъ нужныхъ — мусоръ и щебень на торномъ пути..
— Позвольте, а какъ-же долгъ-то вы? — наконецъ, перебила его гимназистка: — это вѣдь эсъ-эровское, а вы соціалъ-демократовъ обвиняете въ пристрастіи къ нему?
— Ахъ, эсъ-эровское! — истерически разсмѣялся Григорій. — Эсъ-эровское! Ну, пускай будетъ такъ! Ну, пускай!.. Знаете, я шучу… и потомъ — я усталъ, отстаньте, Бога ради, отъ меня, отвяжитесь, умоляю васъ, — уйдите!..
Власовъ схватился за голову, потомъ взметнулъ руками, какъ птица, и рыдающимъ голосомъ простоналъ:
— Все у насъ — эсъ-эровское да эсъ-дековское, все! А гдѣ-же свое-то, а? Гдѣ?..
Наташа поднялась.
— Подождите! — вскрикнулъ онъ: — Останьтесь!
Грудь его то высоко поднималась, то опускалась, готовая лопнуть, и оттуда со свистомъ вырывалось дыханіе. Во рту клокотала липкая слюна, и голосъ хрипѣлъ, щеки поблѣднѣли, а на лбу болтались пряди слипшихся волосъ.
Власовъ возбужденно схватилъ ее за руку и, смотря тяжелымъ взглядомъ въ лицо, черезъ силу спросилъ:
— Вы во что одѣты? Что вы нацѣпили на себя?
Дѣвушка растерялась.
— Я не знаю… Это платье я еще въ гимназіи носила.
— Ага, въ гимназіи еще носила! — съ торжествомъ воскликнулъ Григорій. — Ты его еще въ гимназіи носила? Можетъ быть, ты увѣрена, что сидишь не въ арестантскомъ вагонѣ, а въ приготовительномъ классѣ? Охъ, какая ты смѣшная! Какая ты смѣшная! У тебя вовсе не гимназическое платье, а модный свѣтскій костюмъ, и ты танцуешь кэкъ-уокъ, несчастная дѣвчонка! Тебѣ бы еще въ куклы играть, а ты танцуешь кэкъ-уокъ, стоя передъ зеркаломъ. На тебя восхищенно смотрятъ, и ты это чувствуешь, и тебѣ это пріятно, потому что ты дѣлаешь томные глазки и становишься въ обворожительныя позы!..
Власовъ крѣпко держалъ ея руку и спрашивалъ напряженно, потный и осунувшійся:
— Ты слышишь, что я говорю? Ты слышишь?
А она поблѣднѣла отъ обиды и сжалась въ комочекъ, безпомощная и слабая, какъ маленькая птичка, умоляюще смотря на него черными, испуганными глазами, вотъ-вотъ готовая расплакаться. Но черезъ минуту лицо ея стало строгимъ и дѣтски-печальнымъ.
— Вы не смѣете такъ! — прошептала она безкровными губами.
Кругомъ толпились любопытные.
— Вы не смѣете такъ! — 'Повторила дѣвушка, но, взглянувъ на Власова, еще больше сжалась и, подавшись къ нему, осторожно высвободила руку свою. Положивъ ее на руку Григорія, просто и задушевно сказала:
— Не волнуйтесь, родной, успокойтесь! Не нужно такъ… не стоитъ…
И Власовъ сразу ослабѣлъ, — опустился, затихъ…
На скамейкѣ около противоположныхъ дверей толстая баба со вздернутымъ носомъ, — безбровымъ лицомъ и ямочками на пухлыхъ щекахъ — жена начальника станціи, говорила Раичкѣ:
— Лицо его, — милый товарищъ, — мнѣ очень даже знакомо, но я боюсь ошибиться. Надо сначала узнать поподробнѣе, а тогда ужъ и дѣйствовать… Вы говорите, пожалуйста, съ товарищами, посовѣтуйтесь съ ними: что и какъ, разспросите поискуснѣе… — и дѣлала таинственнымъ лицо.
Раичка пошла къ Сонечкѣ, и обѣ вмѣстѣ — къ студенту Борису.
Тамъ разсуждали такъ:
— Изъ мужчинъ кому-нибудь вызвать Власова на откровенность очень трудно, въ виду того, что въ N-ской пересылкѣ онъ былъ выгнанъ ими изъ камеры за безобразія и ночевалъ съ уголовными — значитъ, — онъ сердится. Легче всего переговорить съ нимъ дѣвицамъ — хотя-бы вамъ, вотъ, Сонечка! — потому что дѣвицы вообще умѣютъ лучше подойти къ мужчинѣ, а Сонечка, кромѣ того, посторонній человѣкъ для сего господина.
И Сонечка подошла.
Григорій сидѣлъ въ это время съ уголовнымъ — замухрышкой и говорилъ ему:
— Землякъ, ты дай мнѣ сахару немного, слышишь? И бѣлья одну хоть пару, что-жъ ты все укралъ — это не по-арестантски!
Тотъ хлопалъ удивленными глазами и спрашивалъ, почесываясь:
— А ты, товарищъ, развѣ изъ «блатныхъ»? я, грѣшнымъ дѣломъ, подумалъ, что — политика. Теперь, если хочешь знать, политики этой несчастной — конца краю нѣтъ: не поймешь, кто — чужой и кто — свой. Мѣшокъ-то вонъ, подъ лавкой — возьми, что тебѣ нужно:
И засмѣялся.
— Опростоволосился, — комаръ тебя заѣшь! ты за что, братокъ, матушку-Сибирь идешь провѣдать?
— За политику.
Захмурышка круто повернулся и презрительно плюнулъ.
— Вить вотъ какой гадъ — народъ этотъ самый! — обидчиво проговорилъ онъ, обращаясь къ другому уголовному и кивая наТригорія: — сразу видно, что то обохватъ, несчастный, лупи его бѣсъ, а отъ товарищевъ отказывается — лѣзетъ въ политику, анафема!.. Мордой еще не вышелъ, варнакъ, на политику-то, мордой! — шипѣлъ онъ со злобой. — Пришить-бы тебя, по старымъ временамъ, переметчика.
И еще разъ презрительно сплюнулъ.
— Забирай сейчасъ-же все, — сказалъ онъ, — нитки чтобы твоей не было въ мѣшкѣ моемъ: я съ такой шелухой не хочу и знаться.
Власовъ молча взялъ свои вещи и переложилъ ихъ къ себѣ.
— Вы изъ Пензы, товарищъ? — спросила Сонечка, когда Григорій сѣлъ на мѣсто.
— Изъ Пензы, изъ Пензы, — отвѣтилъ онъ поспѣшно, чтобы отвязаться отъ собесѣдницы.
Но Сонечка не унималась.
— Эсъ-дэкъ или эсъ-эръ?
Сама Сонечка была эсъ-дэчка-большевичка.
— Эсъ-эръ.
— На поселеніе идете?
— Да.
— А я — въ Нарымъ, административно на три года.
— Ага, вотъ и хорошо, поздравляю!.. Я — тоже въ Нарымъ на три года.
— По дорогѣ, стало-быть, съ нами? — спросилъ рабочій въ синей блузѣ.
— Да, по дорогѣ.
Сонечка еще что-то говорила, но Григорій не отвѣчалъ, глядя въ окно; она растерялась, покраснѣла и ушла разобиженная, а ея мѣсто заняла Раичка.
Власову казалось, что дѣвицы пристаютъ къ нему просто отъ скуки, и это раздражало его. Являлось желаніе больно ударить надоѣдливую тумбу или выругать получше.
Раичка, узнавъ, что Григорій съ ея родины — изъ Нѣжина, начала разспрашивать о знакомыхъ своихъ. Власовъ засмѣялся и отвѣтилъ, что онъ тамъ никого не знаетъ, такъ какъ онъ не нѣжинецъ, а костромичъ. Тумба спрятала торжествующую улыбку и поинтересовалась, за что онъ осужденъ.
— За оскопленіе, — сказалъ Григорій и подробно и громко сталъ разсказывать сущность операціи.
При первыхъ же словахъ его толстуха убѣжала, обозвавъ Власова нахаломъ и скотиной.
— Ага, подлецъ, заметаетъ слѣды! — злорадствовала курносая начальница: — то — изъ Пензы, то — изъ Тулы, то — изъ Нѣжина, то — еще чортъ знаетъ, откуда!… Я тебя выведу на свѣжую воду! Я тебя выведу! Надобно, товарищи, мнѣ теперь немножко съ нимъ поговорить: не жилъ-ли онъ въ Ростовѣ на-Дону? Можетъ быть, проговорится, ненарокомъ…
За полсутки до «Тайги», когда партія должна была разбиться на двѣ части: въ Нарымъ и на Енисей, Григорій былъ объявленъ провокаторомъ.
Данными для обвиненія послужило: странное и не товарищеское поведеніе Власова въ дорогѣ; желанье въ разговорѣ скрыть свою партійность и замести свои слѣды указаніемъ различныхъ городовъ, какъ-то: Пензы, Тулы, Нѣжина, Костромы, Ростова на-Дону, Александрова-Грушевска и др., гдѣ, будто-бы, приходилось ему жить до тюрьмы и работать. Самыми же серьезными являлись свѣдѣнія, данныя начальницей станціи Бѣловой. Оказалось, что онъ, Власовъ, — не Власовъ, а Веніаминъ Матвѣевичъ Кащевскій, приказчикъ изъ ростовскаго мануфактурнаго магазина братьевъ Послѣдовыхъ, бывшій техникъ городской соціалъ-демократической организаціи. Во дни свободъ, выдвинувшись впередъ изъ среды товарищей, какъ одинъ изъ ревностнѣйшихъ работниковъ, въ маѣ 1907-го года онъ сдѣлался предателемъ, проваливъ подпольную типографію. — Опасаясь возмездія, Кащевскій скрылся на шахты и жилъ тамъ, по слухамъ, какъ простой рабочій. Черезъ нѣсколько-же мѣсяцевъ перекочевалъ въ Екатеринославъ, сблизившись тамъ съ анархистами. Въ заводскомъ поселкѣ Амуръ этотъ господинъ участвовалъ въ нападеніи на артельщика, былъ арестованъ, но послѣ выдачи главарей группы административно сосланъ на два года въ Архангельскую губернію. Бѣжавъ изъ ссылки при содѣйствіи жандармовъ, какъ потомъ это было установлено, Кащевскій жилъ съ эсъ-эрами въ Севастополѣ, намѣреваясь проникнуть въ матросскую организацію, но, во-время раскрытый, долженъ былъ снова бѣжать и крутился съ полгода по Харькову и окрестностямъ. Лично Кащевскаго Бѣлова не знавала, но, судя по описанію, догадывается, что это — онъ: лицо — бѣло, ростъ — высокъ, — станъ — гибокъ и волосомъ — русъ. На вопросъ ея, когда она съ нимъ заговорила: былъ-ли Власовъ на югѣ, онъ отвѣтилъ утвердительно, а — есть-ли братья у него? — замялся, помолчалъ, а потомъ, засмѣявшись, — отвѣтилъ: цѣлыхъ три — Евстратій, Елевферій и Емпедоклъ. Само собою разумѣется — приврать лишняго брата и назвать остальныхъ вымышленными именами — въ его-же интересахъ, а на самомъ дѣлѣ, въ Темерникѣ, близъ Ростова, у него живетъ братъ Николай — литейщикъ, а въ Маріуполѣ, на «Провелансѣ» — другой братъ — Алексѣй, табельщикъ или монтеръ. Мать его — въ богадѣльнѣ, за старшимъ братомъ — портниха изъ Лабинской, а маріупольскій — холостъ.
— Вы — не Власовъ, а Кащевскій, — сказала ему начальница. Кащевскій? — переспросилъ Григорій. — Да, Кащевскій. — Пускай будетъ такъ, — отвѣтилъ онъ: — Кащевскій такъ Кащевскій…
Когда обвиненіе было изложено, Наташа вскрикнула:
— Вы лжете! — и заплакала, а Власовъ, блѣдный и измученный, взялъ ея руку, крѣпко пожалъ и не сказалъ ни слова. Потомъ опустился передъ ней на колѣни, прижимаясь головою къ платью, и простоялъ такъ съ полчаса. Обвиненіе было тяжелое, и всѣ съ нетерпѣніемъ ждали, что" онъ начнетъ оправдываться, что-то доказывая и что-то разъясняя, но Григорій по-прежнему молчалъ. Тогда они, стали волноваться, разбившись на кучки. Рѣзче всѣхъ выдѣлялся пискливый голосъ замухрышки — уголовнаго, кричавшаго неистово и размахивавшаго руками:
— Я, господа политическіе, давно за нимъ неладное что-то замѣчалъ — еще въ N-ской тюрьмѣ! — подбѣгалъ онъ-то къ одной, то къ другой группѣ. — Мнѣ тогда еще шары-то его сучьими показались!..
И, обращаясь къ Григорію, грозился:
— Такъ бы и треснулъ тебя чѣмъ-нибудь тяжелымъ., супостата!
Застучали двери. Вошедшій старшій объявилъ:
— Кто на Томскъ и Нарымъ, приготовься!
Началась перекличка.
Съ грохотомъ мчится поѣздъ, шипя и свистя, межъ высокаго, сурово-неприступнаго лѣса, крѣпкаго и молчаливаго, какъ стѣна, разбрасывая искры и хлопья сѣраго дыма. Мохнатыя сосны и темно-бурыя ели протянули вѣтви-лапы поперекъ полотна, пугливыя березки, наклонившись впередъ, тревожно прислушиваются къ тоскливому гулу, а добродушно-спокойныя осины отошли подальше отъ дороги и смѣются оттуда мелкимъ, переливчатымъ смѣхомъ, слѣдя за робкими березами. На пригоркѣ, шапкою всѣхъ выше, стоятъ три старыхъ лиственницы. Говоръ лѣса и птицъ надоѣлъ имъ давно, утомилъ, и поѣздъ больше не пугаетъ, — молчатъ онѣ, старухи, день и ночь, изрѣдка наклоняясь другъ къ другу и бросая сквозь дремоту пару-другую скрипуче-сонныхъ словъ.
Мелькнулъ семафоръ, а за нимъ водокачка. Обрадованный поѣздъ запрыгалъ молодымъ козленкомъ на стрѣлкахъ, неистово крича: пи-пить! пи-и-и-ить!.. — и остановился.
— «Тайга»! Пріѣхали! «Тайга»!…
Крѣпко пожимались руки, сплетаясь въ объятія, тоской или непоколебимой вѣрой, равнодушіемъ или отвагой и дерзостью свѣтились глаза, звенѣли слезы, договаривалось недоговоренное. Одни утѣшали другъ друга, другіе желали здоровья и бодрости, силы и благополучія.
Григорій смотрѣлъ на ихъ возбужденныя лица, слушалъ смѣхъ, ловилъ слезы, и съ глазъ его спадала будто чешуя какая. Снова они казались ему обыкновенными людьми, съ человѣческими слабостями, присущими всѣмъ, и съ человѣческимъ достоинствомъ — даже болѣе развитымъ, чѣмъ у большинства, потому что — худо-ли, хорошоли, но все-же — они борятся. Незамѣтно разгоралось въ измученной душѣ его теплое, простое и необъятное чувство — прежняя товарищеская любовь къ этимъ людямъ, согрѣвая и укрѣпляя его.
Власова обходили, старались не замѣчать, отворачивались спиною, но онъ, поглощенный свѣтлымъ чувствомъ своимъ, не видалъ этой враждебности, этихъ суровыхъ или презрительныхъ взглядовъ, этого преднамѣреннаго пренебреженія.
Когда подошла къ нему Наташа, по щекамъ его текли крупныя слезы, и онъ не стыдился ихъ, стоя у окна — одинокій, прозрачный весь и ласковый, съ улыбкой на устахъ.
— Прощайте! — сказала дѣвушка.
Слезы полились еще сильнѣе, нижняя челюсть запрыгала, отъ глазъ побѣжали лучистыя морщины, и онъ разрыдался, обхвативъ ея плечи руками.
— Прощайте… Не вѣрьте!.. Простите меня…
— Не вѣрю я! — оказала твердо дѣвушка. — Не вѣрю: вы — не тотъ…
Цѣлуя ея голову, онъ плакалъ, какъ ребенокъ, а Наташа ласково гладила волосы и утѣшала.
— Здѣсь ошибка — это выяснится, — говорила она.
— Эхъ, товарищъ, — ничего! — отозвался вдругъ рабочій въ синей блузѣ. — Насъ простите, Бога ради!
Бросивъ на полъ мѣшокъ, съ которымъ онъ возился, онъ выпрямился, протянулъ руку и глухо повторилъ:
— Насъ простите! Да!.. Я вѣрю дѣвушкѣ — она не ошибется!… До свиданья, голубчикъ!.. Дай вамъ Богъ всего хорошаго! — и странно заморгалъ глазами. — Не плачь-ка, брось, чего ты разревѣлся? Отъ скуки да отъ тоски люди бѣсятся, вотъ и вышло горе на твою голову… И самъ ты виноватъ — это тоже правда… Пройдетъ все это, перемелется: поживутъ люди на волѣ, успокоятся малость, глядишь — добромъ помянутъ всѣхъ и въ тебя камнемъ не бросятъ — не за что!
Онъ путался въ своихъ рѣчахъ и заикался, досадовалъ на себя и — хуже путался. Наконецъ, махнулъ рукой и замолчалъ.
— Одно слово — чепуха! Бросьте и думать объ этомъ, вотъ что!..
Григорій, поднявъ голову, счастливо засмѣялся, слушая рабочаго, схватилъ его сначала за одну руку, потомъ за другую и заговорилъ торопливо:
— Родной ты мой, хорошій, милый! Я-же вашъ, я люблю васъ всѣхъ! Наташа! Соня! Раичка! — подбѣжалъ онъ къ курсисткамъ. — Простите меня!.. Братца у меня повѣсили!… Братецъ былъ у меня — Вася! Славные вы мои люди, товарищи вы мои любезные!.. Хворалъ я послѣ этого… Голова у меня болѣла — и теперь вотъ болитъ… болитъ и болитъ… болитъ и болитъ… закружится… туманъ въ глазахъ пойдетъ… Жить станетъ тошно, и люди противны…. Кажется, убилъ бы я ихъ всѣхъ!.. убилъ-бы!.. А потомъ — стыдно станетъ… Что-жъ мнѣ дѣлать?..
Затихъ сразу говоръ и шумъ, недоумѣвающія лица тревожно повернулись ко Власову, напряженно прислушиваясь къ его безпорядочной рѣчи. У однихъ потемнѣли глаза, полуприкрывшись вѣками, другіе — поблѣднѣли и съежились. Начальница юркнула къ дверямъ и, красная, робко моргала оттуда.
Когда Григорій кончилъ и, растерянный, стоялъ, держась руками за рабочаго, тотъ поднялъ заплаканные глаза на него и прошепталъ тихо:
— Измучили тебя, бѣдняга! Эхъ, измучили!… Ну, ничего, ничего! Главная задача — не падай духомъ!
И ласково трепля его по плечу, улыбнулся.
— Эхъ, ты, провокаторъ мой милый!
Тогда какъ будто одинъ общій вздохъ у всѣхъ вырвался. Шутка рабочаго, оригинальная и ласковая, разрядила настроеніе. Нѣкоторые стали улыбаться Григорію, какъ будто говоря: ишь ты — какая нелѣпость случилась, какъ-же это такъ? Женщины наперерывъ извинялись передъ парнемъ, и Власовъ ихъ просилъ не сердиться, всѣ сразу какъ-то пріободрились.
Вагонъ окружили конвойные. Въ отворенную дверь фельдфебель крикнулъ:
— Выходи.
Нарымцы поднялись.
— До скораго свиданія, товарищи!
— До скораго!
Проходя мимо Власова, ссыльные молча пожимали крѣпко руку его и исчезали въ дверяхъ.
— Я буду писать вамъ, — сказала Сонечка, а Раичка подтвердила:
— Мы вмѣстѣ съ тобой ему напишемъ, хорошо?
Борисъ, взявъ руку Григорія, началъ было:
— Принимая во вниманіе: во-первыхъ, долголѣтнее пребываніе большинства политическихъ заключенныхъ въ тюрьмахъ и суровый режимъ ихъ; во-вторыхъ --… Его дернулъ солдатъ за рукавъ, и студентъ поспѣшно вышелъ изъ вагона.
Власовъ засмѣялся добродушно и подошелъ къ окну. Арестантовъ разставляли по четыре, — приковывая рука къ рукѣ. Увидя Григорія, они стали кивать головой и улыбаться.
Соня крикнула:
— А вы, товарищъ, намъ напишите?
— Непремѣнно напишу, — отвѣтилъ онъ.
Пахло ѣдкимъ дымомъ разложенныхъ костровъ вокругъ поселка, въ раскрытыя окна лѣзли тучами москиты, косоглазые татары въ мѣховыхъ шапкахъ и цвѣтныхъ архалукахъ расхаживали по платформѣ, любопытно вытягивая бронзовыя шеи и разглядывая политическихъ.
Тихою-тихой стѣною стоялъ за селеніемъ лѣсъ, и казалось — нѣтъ ему конца и краю…
Вотъ она — Сибирь! — подумалъ Власовъ. — Что же, будемъ жить…