Как это было (Анисимов)/ДО

Как это было
авторъ Сергей Сергеевич Анисимов

Опубл.: 1913. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Современникъ», кн. V—VII, 1913 г.

Какъ это было.

I.

Съ того самаго дня, какъ присяжный повѣренный Брагинъ принялъ на себя въ первый разъ въ жизни защиту предъ военнымъ судомъ девяти каторжанъ, обвиняемыхъ, по 279 статьѣ, карающей смертной казнью, имъ овладѣла совсѣмъ особое, неизвѣстное ему раньше, душевное состояніе. Въ него вселилась смутная, но большая тоска отъ страха за ихъ жизнь, и такая же смутная, но страстная надежда, что они будутъ спасены.

Пять дней пути къ тому сибирскому городу, гдѣ долженъ былъ состояться судъ, онъ думалъ только о нихъ и о нелѣпой жестокости казни.

Получивъ пропускъ, Брагинъ на шустрой извозчичьей лошадкѣ отправился въ тюрьму.

Пока простыя санки двигались по городскимъ улицамъ, его не покидало обычное теперь для него состояніе тоскливаго безпокойства за жизнь его девяти кліентовъ. Но когда, продолжая путь къ стоявшей за городомъ тюрьмѣ, онъ выѣхалъ на просторъ сверкающихъ бѣлизной снѣжныхъ полей, а потомъ пересѣкъ и старую сосновую рощу, съ могучими деревьями-великанами, усыпанными хлопьями снѣга, отъ которыхъ вѣяло неземнымъ спокойствіемъ непреходящей вѣковой красоты, онъ вдругъ весь встрепенулся, расправилъ въ шубѣ плечи, вздохнулъ всей грудью и заговорилъ самъ съ собой:

— Что за вздоръ!? Висѣлицы — среди этой красоты лѣсовъ и полей?.. Вздоръ!..

Онъ бодро, даже весело соскочилъ съ санокъ, подошелъ къ воротамъ тюрьмы и дернулъ заржавленную ручку звонка. Раздался протяжный, переливчатый звонъ, и все стихло.

Бѣлая стѣна тюрьмы съ угловой башней, на снѣгу у нея едва замѣтный, закутанный, недвижимый, какъ кукла, часовой, кругомъ снѣжная равнина, тишина и яркій свѣтъ морознаго зимняго полдня — повѣяли на него полнымъ душевнымъ покоемъ и ясностью какого-то будто вновь родившагося въ душѣ чувства жизни. Забывшись и отдавшись этому новому настроенію, Брагинъ стоилъ у воротъ, безсознательно повторяя про себя навязавшіяся слова:

— Не можетъ быть! Не можетъ быть!

— Баринъ, звоните крѣпче, — посовѣтовалъ извозчикъ. Они, черти, сразу никогда не откроютъ.

Брагинъ нетерпѣливо позвонилъ. Воротный надзиратель медленно зашевелился, посмотрѣлъ въ глазокъ маленькой калитки, отперъ ее и пропустилъ защитника.

На большомъ тюремномъ дворѣ лежалъ такой же бѣлый покровъ, и грудь дышала тѣмъ же морознымъ воздухомъ.

Такъ какъ «смертниковъ» не приказано было выводить изъ камеры, то послѣ долгихъ перезвоновъ по телефону въ конторѣ тюрьмы, послѣ подозрительныхъ оглядываній искоса — Брагина повели въ помѣщеніе, въ которомъ находились его подзащитные.

Они провели въ тюрьмѣ уже два мѣсяца. За этотъ срокъ къ нимъ заходили только слѣдователь и прокуроръ, и еще однажды посѣтилъ ихъ губернаторъ, желавшій лично видѣть этихъ важныхъ преступниковъ, совершившихъ, какъ онъ говорилъ и думалъ, звѣрское, неслыханное по своей дерзости нападеніе на военный конвой съ цѣлью побѣга, вслѣдствіе чего губернаторъ и передалъ это дѣло въ военный судъ.

По отношенію къ себѣ начальствующихъ лицъ, по взглядамъ и разговорамъ караулившихъ ихъ солдатъ, по строгостямъ режима, по постоянному опасенію за ихъ побѣгъ начальника тюрьмы, его помощниковъ и надзирателей, по внезапно возникшему прозвищу ихъ «смертниками», а ихъ камеры «смертной» — они знали, что всѣ считаютъ ихъ обреченными на казнь. Они сознавали это до такой степени ясно, что ихъ никогда не покидало чувство очевидности предстоящей имъ судьбы. Отъ этого у нихъ вытравились изъ сознанія всякіе расчеты на избавленіе отъ смерти, но вмѣстѣ съ тѣмъ развилась обычная черта всѣхъ смертниковъ — мечтать, что какъ-нибудь случайно, какимъ-то чудомъ, но они въ концѣ-концовъ ускользнутъ отъ висѣлицы…

Всѣ девять содержались вмѣстѣ въ одной камерѣ, такой тѣсной, что они едва размѣщались на ея полу. Ни стола, ни наръ въ камерѣ не было. Грязное окно съ рѣшеткой было такъ высоко и такъ мало, что они не видѣли ни клочка неба. Для всѣхъ отправленій и днемъ и ночью стояла «параша».

Ни одного изъ нихъ ни разу не выпускали изъ камеры даже въ коридоръ, а въ глазокъ двери они постоянно видѣли слѣдившіе за ними глаза часового-солдата. Они были закованы по рукамъ и ногамъ, причемъ наручники были соединены такой короткой цѣпью (всего въ шесть вершковъ), что ни лежа, ни сидя, ни стоя, никакъ нельзя было найти для рукъ такого положенія, чтобы они не отекали и не ныли. И эта непрестанная боль въ рукахъ также непрестанно напоминала о казни, спугивая съ души всякій проблескъ осмысленной надежды. И дни и ночи они проводили большею частью лежа на полу, точно живые трупы въ общей, такъ сказать, предварительной могилѣ. Лишь временами они отчаянно шумѣли, ругались или спорили въ нѣсколько голосовъ подъ пронзительный лязгъ кандаловъ. Въ эти періоды казалось, что отъ нихъ отлеталъ неразлучный съ ними ужасъ смерти, но онъ напоминалъ о себѣ остальной тюрьмѣ, и она вся сразу вспоминала о своихъ девяти «смертникахъ». Потомъ они затихали, и тюрьма какъ будто забывала о нихъ… Ужасъ смерти снова безраздѣльно водворялся лишь въ ихъ камерѣ… Хотя они, какъ всѣ сбитые судьбой въ одну кучу, отрѣзанные отъ всѣхъ впечатлѣній человѣческой жизни, но люди, жили въ постоянномъ каждый противъ всѣхъ и всѣ противъ каждаго раздраженіи, но, когда это чувство особенно обострялось, то, крича, ругаясь, лязгая кандалами, они избавляли въ такіе моменты другъ друга отъ навязчиваго представленія объ ожидавшей ихъ участи. И это было ихъ общимъ спасеніемъ среди ихъ общей смертельной тоски.

Когда старшій помощникъ ввелъ Брагина въ пропитанный густой тюремной вонью коридоръ, и надзиратель, гремя желѣзомъ, быстро отперъ и распахнулъ дверь «смертной» камеры, заключенные моментально вскочили съ пола, и въ тотъ же мигъ раздался такой рѣзкій и страшный лязгъ сразу восемнадцати паръ кандаловъ, что Брагинъ отъ неожиданности и жуткой боли въ душѣ въ первую минуту совсѣмъ растерялся. Заключенные же сгрудились въ кучу, и всѣ придвинулись къ нему, ища взглядомъ его глазъ. Осмотрѣвшись въ полутьмѣ, онъ впервые въ жизни увидѣлъ предъ собой людей, знающихъ, что имъ навѣрное не избѣжать казни. Онъ увидѣлъ ихъ сверкающіе глаза, смотрѣвшіе съ блѣдныхъ, отечныхъ, тюремныхъ лицъ, какъ темная, холодная вода прорубей на рѣкѣ зимою, и вдругъ понялъ, какой ужасъ кроется въ этихъ стеклянныхъ взглядахъ, привыкшихъ въ долгіе дни и ночи сверлить лишь холодную бездну по ту сторону жизни.

Ихъ страшныя въ своей неподвижности лица и дико блестѣвшіе глаза всѣ уперлись въ растерявшагося защитника, стараясь уловить, есть ли у него какая-нибудь надежда? У Брагина же почти остановилось сердце, и онъ закрылъ на секунду глаза. Но, сдѣлавъ надъ собою усиліе и вспомнивъ свое настроеніе по дорогѣ чрезъ сосновую рощу, онъ овладѣлъ собой, и вдругъ сознательно, спокойно и ясно улыбнулся имъ и дружески сталъ здороваться съ ними.

— Вы первый человѣкъ, котораго мы здѣсь видимъ, — почти закричалъ одинъ изъ нихъ.

И всѣ они сразу, перебивая другъ друга, забросали Брагина вопросами, залязгали цѣпями, заговорили, не слушая ни его, ни другъ друга, быстро переглядываясь съ нимъ и между собой радостными взглядами. Они вдругъ прочли въ его лицѣ, въ его глазахъ, во всей его фигурѣ и жестахъ надежду на жизнь, о которой онъ не смѣлъ, не могъ или не умѣлъ сказать словами. И Брагинъ видѣлъ, какъ мгновенно сползла съ ихъ лицъ роковая неподвижность, и быстро исчезла та особая, покрывавшая ихъ уже тѣнь, которая бываетъ лишь на лицахъ приговоренныхъ къ казни. Среди смерти какъ бы пронеслось дуновеніе жизни…

Съ этого свиданія съ защитникомъ для заключенныхъ наступилъ новый періодъ ихъ существованія, — періодъ напряженной борьбы съ судомъ за свою жизнь.

II.

Побѣгъ, за который грозила казнь всѣмъ девяти заключеннымъ, произошелъ такъ:

По старому сибирскому тракту шелъ этапъ. Стояла поздняя сибирская осень, сухая, морозная, когда снѣгу еще нѣтъ, а уже все мертво, оголено и лишено покрова, когда вѣтеръ такъ рѣзокъ, земля и небо такъ мрачны, а людямъ всегда такъ холодно, что кажется, будто бы и въ самой природѣ ничего не осталось, кромѣ злобы.

Арестанты, какъ полагается, т.-е. каждое утро на разсвѣтѣ, выступали изъ этапнаго помѣщенія и шли затѣмъ часовъ пять-шесть подрядъ, дѣлая верстъ двадцать до слѣдующаго этапа. Шли вереницей вперемежку съ солдатами, изнемогая отъ холода, отъ усталости, отъ долгаго голоданія, отъ плохой, неудобной обуви, отъ неуклюжей, тяжелой арестантской одежды, а главное отъ точившаго душу чувства безнадежности. Слабые и больные ѣхали на подводахъ. Послѣ полудня добирались до слѣдующаго этапнаго зданія, входили въ него и заставали тамъ обычно дымъ, угаръ и холодъ, такъ какъ этапныя помѣщенія топятся только въ дни прохода партій два раза въ недѣлю. Грѣлись, какъ могли, у огня или прижимаясь другъ къ другу, готовили себѣ пищу, кричали, ссорились, бранились и только къ вечеру затихали. Спали въ повадку на нарахъ и на полу тревожнымъ, тяжелымъ сномъ съ кошмарами, съ нытьемъ въ душѣ и въ тѣлѣ, со стонами, вздохами, хрипами, въ полутьмѣ коптящихъ лампъ, въ духотѣ и вони. А на утро опять вставали и шли дальше по старой «Владимиркѣ», по замерзшей дорогѣ среди обнаженнаго лѣса и пустыхъ паскотинъ.

Партія состояла изъ 33 арестантовъ и 18 конвойныхъ солдатъ. Ни женщинъ, ни дѣтей не было.

Когда этапъ вытягивался длинной вереницей, то впереди всегда оказывался каторжанинъ-аграрникъ Гуржій. Онъ твердо шагалъ по замерзшей землѣ и все какъ будто присматривался къ небу, къ молочнымъ, сѣрымъ облакамъ, къ унылому, пустому лѣсу. Это былъ молодой крестьянскій парень, сильный, здоровый, съ русскими усиками и чистыми, смѣлыми глазами. Ему шелъ всего только 20-й годъ.

Гуржій былъ добрый, мягкій человѣкъ съ жаждой творческаго земледѣльческаго труда. Идя межъ широкихъ паскотинъ, онъ мысленно глазами распахивалъ ихъ и радовался, какъ ребенокъ, рѣдкимъ полосамъ почернѣвшаго жнивья по дорогѣ. Въ этапѣ онъ непрерывно переживалъ смѣну двухъ острыхъ настроеній: то его наполнялъ порывъ почти молитвеннаго восторга предъ красотой и просторомъ полей и лѣсовъ, по которымъ онъ истосковался въ тюрьмѣ, то горько сокрушался объ убитыхъ имъ двухъ молодыхъ солдатахъ-башкирахъ изъ усмирявшаго его родную деревню отряда, и тогда его вдругъ одолѣвали приступы сильнѣйшей злобы къ начальству, къ своему помѣщику, къ пропагандистамъ, къ полиціи, — вообще ко всѣмъ людямъ, доведшимъ, какъ онъ думалъ, его, скромнаго парня, до того, что онъ сталъ каторжникомъ и убійцей. И онъ изступленно проклиналъ ихъ.

— Я еще покажу себя! — кричалъ онъ и грозилъ какою то страшною местью.

Въ партіи онъ сторонился уголовныхъ каторжанъ, образовавъ около себя отдѣльную группу, ловко и хозяйственно устраивалъ ее при ночлегахъ, при распредѣленіи подводъ. Онъ покупалъ для нея пищу, возился съ варкой обѣдовъ, чая, закускою, хлѣбомъ по пути.

Другой каторжанинъ партіи изъ крестьянъ — Синяковъ — новобранцемъ попалъ въ такъ называемое возстаніе, которое заключалось въ томъ, что рота, куда онъ былъ зачисленъ, отказалась повиноваться офицерамъ, и вышла со двора казармы на улицу съ краснымъ флагомъ. За это Синяковъ и еще семь человѣкъ, такихъ же, какъ онъ, новобранцевъ, судились военнымъ судомъ, который осудилъ его къ смертной казни «за явное возстаніе въ числѣ болѣе восьми человѣкъ», какъ значилось въ статейномъ спискѣ Синякова. По конфирмаціи Синякову казнь была замѣнена безсрочной каторгой. Въ тюрьмѣ Синяковъ сталъ считать себя эсъ-эромъ и вѣрилъ, что скоро будетъ общее возстаніе, которое всѣхъ освободитъ. Въ противоположность Гуржію онъ всегда былъ въ ровномъ, ясномъ настроеніи.

Около Гуржія держался еще одинъ каторжанинъ — Абрамъ Машурьянцъ, совсѣмъ юный, красивый кавказецъ, сынъ грегоріанскаго священника. Машурьянцъ учился въ гимназіи. Въ 4-мъ классѣ, семнадцати лѣтъ отъ роду, онъ убѣжалъ изъ пансіона и примкнулъ къ шайкѣ экспропріаторовъ, называвшихъ себя анархистами. По ихъ порученіямъ онъ цѣлый годъ возилъ бомбы изъ города въ городъ. Машурьянцъ такъ привыкъ къ этому занятію, а чувство постоянной опасности такъ поднимало его въ собственныхъ глазахъ, что онъ испытывалъ почти тоску и скуку, когда въ его ручной багажной корзинкѣ не было снаряда. Съ бомбами же онъ былъ и арестованъ на вокзалѣ въ Одессѣ. Отстрѣливаясь при арестѣ, онъ убилъ городового, былъ судимъ и осужденъ судебной палатой на 20 лѣтъ каторги. Общительный, веселый нравъ Машурьянца, сохраненный имъ даже въ тюрьмахъ и на этапѣ, вызывалъ къ нему общую симпатію и арестантовъ и конвойныхъ солдатъ. Онъ жилъ минутными настроеніями, непрестанно острилъ и пѣлъ, жаждалъ только свободы и мечталъ объ удалой разбойничьей жизни на Кавказѣ. Случалось, что смѣлый и откровенный Машурьянцъ, обнимая солдатъ, разсказывалъ имъ о планѣ своего будущаго, необычайно отважнаго побѣга или мечталъ вслухъ о чудесномъ освобожденіи, и ему каждую минуту казалось, что вдругъ неожиданно это счастье освобожденія для него настанетъ и унесетъ счастливаго Абрама Машурьянца на Кавказъ къ его милымъ горамъ, къ яркому солнцу.

— Смотри, Абрамъ, не сваляй дурака, — говорилъ ему иногда строго старшой въ конвоѣ, унтеръ-офицеръ Лабановъ, природный сибирякъ, необычайно крѣпкій и плотный блондинъ съ рѣшительнымъ лицомъ. — Придется тебя подстрѣлить, какъ зайца. Хорошій ты малый, а раздавимъ тебя, какъ червяка на дорогѣ.

Самую яркую и рѣзко отдѣленную группу въ этапѣ составляли восемь человѣкъ старыхъ уголовныхъ каторжанъ, осужденныхъ за разбои, убійства, грабежи, изнасилованія и т. л. Это была уголовная аристократія этапа, командовавшая всей партіей. Ихъ власть въ этапѣ была почти неограничена, и основаніемъ этой власти служилъ необузданный терроръ этихъ людей, которымъ нечего было терять. Они всегда имѣли деньги, взысканныя съ остальныхъ арестантовъ. Ежедневно по вечерамъ пили они водку, играли въ карты, неистово ругались, дрались и били или грозили побоями всѣмъ нарушителямъ ихъ обычаевъ. На этапное передвиженіе они смотрѣли, какъ на своего рода праздникъ въ своей однообразной каторжной жизни, и старались его по своему использовать.

Было въ партіи три крестьянина, возвращавшихся этапомъ на родину «за безписменность», т. е. за неимѣніе при себѣ паспортовъ. Всѣ трое бородатые мужики шли вмѣстѣ въ одно село. Совсѣмъ случайные люди въ тюрьмахъ и этапахъ, они держались особнякомъ, опасливо сторонясь каторжанъ. Они разговаривали между собою только о хозяйствѣ и о своихъ домашнихъ дѣлахъ, а къ неожиданному аресту и неволѣ относились съ истинно-крестьянскимъ терпѣніемъ и выдержкой.

Десять арестантовъ были назначены въ ближайшую губернскую тюрьму для отбытія наказаній за кражи по приговорамъ мировыхъ судей.

Четверо «слѣдственныхъ» шли на допросъ къ слѣдователю по дѣлу объ убійствѣ въ дракѣ.

Пять человѣкъ уголовныхъ ссыльно-поселенцевъ пересылались за самовольную отлучку въ мѣста ихъ приписки.

Былъ еще въ партіи худой, длинный 16-лѣтній мальчикъ, гимназистъ, единственный сынъ матери-вдовы, полякъ-католикъ Стась, какъ звали его всѣ въ этапѣ, высланный съ родины административно временнымъ генералъ-губернаторомъ «за участіе въ разнаго рода революціонныхъ организаціяхъ». Высылка была предпринята массовая, и Стась попалъ подъ нее только потому, что одинъ изъ филеровъ зналъ его имя и фамилію, когда-то и почему-то записанныя въ его записную книжку.

Несмотря на большой ростъ, Стась имѣлъ еще совсѣмъ дѣтскій видъ, и постоянно носилъ на лицѣ выраженіе какого-то недоумѣнія. Онъ былъ религіозенъ до экстаза и никогда не разставался съ маленькой карманной книжкой молитвенника и Евангелія въ лиловомъ бархатномъ переплетѣ съ тисненымъ золотымъ крестомъ на крышкѣ. Замкнутый въ себя, онъ восторженно изливалъ свою душу только въ молитвѣ, и въ этапныхъ помѣщеніяхъ ежедневно подолгу горячо молился, стоя гдѣ-нибудь въ углу на колѣняхъ съ своей завѣтной книжкой въ рукахъ, неслышно шепча обращенныя къ Богу слова, среди невѣроятнаго гама, отвратительной брани, лязга кандаловъ, криковъ, отчаянной картежной игры. Вообще, этапъ доставлялъ ему невѣроятныя нравственныя страданія, безпощадно разрушая и издѣваясь надъ его дѣтскими экзальтированными представленіями о людяхъ, о жизни и о мірѣ. Стась занималъ въ партіи совершенно исключительное положеніе общаго любимца.

Въ тайникахъ всякой самой озлобленной и цинично-жестокой человѣческой души, какъ извѣстно, всегда остается потребность нѣжности. И Стась, этотъ свѣтлый, чистый ребенокъ, среди преступныхъ или изстрадавшихся до отчаянія людей, былъ единственнымъ существомъ, на котораго эта нѣжность должна была излиться. Какъ бываютъ у арестантовъ голуби или котята, которыхъ кормитъ, бережетъ и ласкаетъ вся тюрьма, такъ ласкали и Стася. Во время одного изъ его долгихъ вечернихъ моленій былъ случай, что этапъ, захваченный зрѣлищемъ его молитвеннаго экстаза, вдругъ весь затихъ, и, пока онъ стоялъ на колѣняхъ, всѣ говорили шопотомъ, ходили на цыпочкахъ, чтобы не помѣшать Стасю въ его горячей молитвѣ.

III.

На одиннадцатый день по выходѣ изъ послѣдней пересыльной тюрьмы, въ субботу 28-го сентября, партія прибыла на этапъ въ деревню Богандинку. Здѣсь ей полагалось сдѣлать дневку и выступить дальше лишь утромъ въ понедѣльникъ. Всѣ нетерпѣливо ждали этого отдыха.

— Ничего, этапщикъ въ Богандинкѣ хорошій мужикъ, — сообщилъ старшой Лобановъ, — онъ топитъ на совѣсть. Дровъ общественныхъ не воруетъ.

Когда вошли во дворъ, Лобановъ заперъ ворота и пропустилъ всѣхъ арестантовъ въ помѣщеніе этапа мимо себя по одному, громко считая и трогая каждаго рукой за плечо или спину, чтобы не сбиться въ счетѣ.

Арестанты заняли двѣ заднихъ камеры съ желѣзными рѣшетками въ окошкахъ, пробитыхъ подъ самымъ потолкомъ: лѣвую — меньшую заняли Гуржій, Синяковъ, Машурьянцъ и Стась и другіе, правую — большую захватили каторжане съ состоявшими при никъ уголовными арестантами.

Въ передней камерѣ, предназначенной для конвоя, солдаты составили свои ружья въ пирамиду, развѣсили зарядныя сумки и шинели.

Въ четвертой камерѣ-кухнѣ, гдѣ были навалены полѣнья сосновыхъ дровъ, былъ разведенъ огонь въ плитѣ, и тамъ тотчасъ собрались въ кучу солдаты и арестанты. Мирно шумя и слегка перебраниваясь, они кипятили чайники, сушили пимы^[1], варили пищу, грѣлись.

Когда размѣстились, старшой роздалъ кормовыя деньги до мѣста назначенія за четыре дня впередъ. Затѣмъ во дворъ были впущены крестьянки-торговки съ творогомъ, молокомъ, яйцами, пшеничнымъ хлѣбомъ.

Пришелъ на этапъ и единственный, жившій въ Богандинкѣ ссыльный политикъ — Черницкій, бывшій солдатъ изъ крестьянъ, сосланный на поселеніе по приговору военнаго суда за чтеніе въ казармѣ нелегальныхъ книгъ.

Это былъ человѣкъ небольшого роста, съ бѣлымъ лбомъ, съ яснымъ выраженіемъ глазъ, съ грустной улыбкой на концахъ губъ, съ особымъ настроеніемъ дѣятельной доброты, заставлявшей его заботиться о каждой проходившей партіи. И теперь Черницкій доставилъ на этапъ заготовленный имъ пудъ мяса. Лобановъ встрѣтилъ его у воротъ, какъ стараго знакомаго и своего человѣка, бывшаго солдата, съ которымъ видѣлся при каждомъ движеніи этапа черезъ Богандинку. Онъ принялъ и послалъ съ солдатомъ мясо.

Приказавъ затѣмъ часовому пропустить Черницкаго на свиданіе къ Гуржію, старшой пошелъ на село, гдѣ были знакомые. Съ дороги онъ обернулся и весело крикнулъ:

— А жиганы, — то уже гамять. — Чрезъ стѣны слышно. Какъ мухи въ бутылкѣ.

Когда часовой пропустилъ Черницкаго въ полутемный коридоръ этапа, его сразу оглушилъ смѣшанный, страшный для каждаго человѣка съ воли гулъ голосовъ и лязгъ цѣпей. Оказалось, что староста уголовныхъ каторжанъ — по прозвищу Савка, бѣлый, пухлый, съ ассиметричнымъ лицомъ и сѣрыми холодными глазами, арестантъ, осужденный за то, что вырѣзалъ при грабежѣ цѣлую семью съ женщинами и дѣтьми, собиралъ со всѣхъ на общую выпивку изъ розданныхъ кормовыхъ денегъ, и всѣ были вынуждены отдавать почти все, что получили, подъ страхомъ жестокихъ побоевъ. И всѣ давали, — одни покорно, другіе ругаясь.

Кончивъ сборъ, Савка тотчасъ послалъ въ монопольную лавку на село бывшаго въ этапѣ на побѣгушкахъ сына этапщика, мальчугана лѣтъ 14-ти, Степу, купить три четверти водки. Едва же Степа принесъ въ мѣшкѣ на спинѣ три четвертныхъ бутыли съ водкой съ казенными ярлыками, Савка овладѣлъ ими и сталъ одѣлять всѣхъ водкой. Арестанты толпились, подходя къ нему, а Савка, покрикиваетъ:

— Пей! Не задерживай! Не напирай! Разобьешь. — Убью!

Потомъ Савка вмѣстѣ со Степой зашелъ съ бутылью въ камеру Гуржія и тамъ также всѣхъ угостилъ водкой. Всѣ пили за исключеніемъ Стася. Одни съ жадностью, крякая послѣ глотка обжигавшей ротъ и горло влаги, другіе — сосредоточенно и молча. Для каторжанъ Савка отдѣлилъ особую порцію, и они распили ее, усѣвшись въ кружокъ на нарахъ вмѣстѣ съ солдатами.

Когда всѣ три большія, зеленыя бутылки опустѣли, арестанты начали гонять Степу за водкой въ розницу. Степа прибѣгалъ, запыхавшись, приносилъ бутылки и полубутылки, смотрѣлъ изумленными глазами, съ какой они жадностью, а иные съ изступленіемъ на лицѣ выпивали «вино», получалъ мѣдяки, гривенники, двугривенные и опять, что было духу, по морозу несся въ валенкахъ и ситцевой рубахѣ и приносилъ новыя бутылки, полубутылки и сотки съ водкой.

Передъ вечеромъ часа въ четыре зашелъ на этапъ старшой Лобановъ, тоже выпившій на селѣ, справляться, все ли благополучно.

Когда же и ему здѣсь предложили водки, и одинъ, совершенно пьяный солдатъ по фамиліи Карасевъ, ласково и весело протянулъ ему налитый стаканъ, Лобановъ, вообще неустойчивый въ настроеніи, вдругъ вспыхнулъ, самъ смутившись повальнаго пьянства арестантовъ. Онъ ударилъ наотмашь кулакомъ по стакану. Водка расплескалась, стаканъ, треснувшись въ стѣну, разлетѣлся въ куски. Лобановъ разругался и раскричался на пьянаго солдата. Тотъ обидѣлся. Съ кровяными глазами, съ георгіевскимъ крестомъ на разстегнутомъ старомъ мундирѣ, онъ сталъ бить себя кулакомъ въ грудь и дико кричать:

— Я георгіевскій, кавалеръ! Хоть ты начальство, а я не позволю! Ты старшой, а я нѣтъ!.. Не позволю!

Лобановъ сорвалъ съ него крестъ, оттолкнулъ, подбѣжалъ къ дверямъ, открылъ ихъ и, размахнувшись, забросилъ крестъ черезъ «пали». Карасевъ совсѣмъ озвѣрѣлъ и неистово порывался драться, но его удержали. Черницкій и Гуржій увели старшаго, и Лобановъ такъ же быстро успокоился, какъ раньше внезапно, вспыхнулъ.

Между арестантами тоже не разъ въ теченіе дня возникали ссоры, брань и драки. Возня же, гамъ, крики, тяжелыя, нудныя тюремныя пѣсни не прекращались цѣлый день.

Когда стемнѣло, Лобановъ приказалъ настрого пятерымъ, державшимся на ногахъ солдатамъ, оставаться въ этапѣ, а самъ ушелъ ночевать на село, гдѣ уже гуляли или спали остальные конвоиры.

Послѣ его ухода каторжане отправили черезъ Степу къ старухѣ-корчемницѣ два казенныхъ халата, пріобрѣли у нея взамѣнъ еще три бутылки водки и наскоро роспили ее своимъ кружкомъ. Степа получилъ за работу еще двугривенный и ушелъ домой къ отцу довольный и веселый.

Вечеромъ вѣтеръ упалъ. Сильно подморозило. Землю и крыши запорошило снѣгомъ. Настала тихая безлунная ночь. Темное небо надъ этапнымъ зданіемъ вызвѣздѣло, ушло глубоко въ высь и посылало оттуда землѣ, словно неясный шелестъ вѣчности, — мерцающій свѣтъ звѣздъ. Бодрый воздухъ влеталъ съ дыханіемъ, казалось, въ самую душу и рождалъ упоительныя, неясныя надежды. Въ этапѣ же, послѣ страшнаго шума въ теченіе всего дня, брани, пѣсенъ, возни, и даже нѣсколькихъ дракъ, часамъ къ девяти тоже все успокоилось, стихло. Въ духотѣ и вони, въ туманѣ, стоявшемъ отъ дыханія, испареній человѣческихъ и пыли, въ полумракѣ жалкихъ керосиновыхъ лампъ, на нарахъ и на полу, въ раскрытыхъ камерахъ и въ коридорѣ, всюду почти на всемъ пространствѣ пола, лежали спящіе арестанты.

Въ камерѣ, помѣщеніи для конвоя, гдѣ стояли въ козлахъ ружья, и висѣли сумки и одежда, спали у стѣны лишь двое солдатъ, а посреди ея, на полу, вокругъ тусклой жестяной лампы, пятеро каторжанъ и двое конвойныхъ, босые, въ ситцевыхъ рубахахъ, играли въ карты, въ польскій банчокъ. Выигрывали и проигрывали другъ другу все, что имѣли — деньги и вещи. Игроки напряженно слѣдили за картами, за серебряными деньгами, лежавшими посрединѣ кона, за руками сдатчика. Игра шла отчаянная, азартная, страстная, сосредоточенная и нелѣпая, ибо всѣ были пьяны. Однако, часовъ до 11 ночи все было спокойно. Слышались только храпѣніе, сонные вздохи, стоны изъ коридора, шлепанье картъ и сдержанные возгласы скверной брани среди игравшихъ. Одинъ изъ игравшихъ солдатъ, худой блондинъ съ мальчишескимъ лицомъ, по фамиліи Любихинъ, страстно и нелѣпо дѣлалъ ставки, то въ пятачокъ, то въ полтинникъ, и, желая отыграться, проигрывалъ уже казенныя вещи. Пьяный Савка все болѣе и болѣе обыгрывалъ его и ругался. Вдругъ у Любихина не хватило полтинника, уже поставленнаго на конъ и проиграннаго Савкѣ. Тогда Савка, ни слова не говоря, придвинулся къ блѣдному солдату и изъ всѣхъ силъ ткнулъ его кулакомъ подъ носъ. Солдатъ брякнулся на полъ. Раздалась неистовая брань, крикъ, поднялась драка.

Часовой, спавшій, сидя съ ружьемъ въ коридорѣ, очнувшись со сна съ испуга, далъ выстрѣлъ. Потомъ еще и еще… Отъ выстрѣловъ погасли лампы, и въ темнотѣ мгновенно поднялась невообразимая паника и свалка, въ которой всѣ били, и всѣ отбивались отъ своихъ сосѣдей, хватали ружья, лѣзли къ дверямъ, чтобы вырваться изъ этого страшнаго ада, чтобы перевести духъ отъ изступленнаго страха и злобы. Когда, наконецъ, выскочили на дворъ, всѣ на минуту успокоились… Но вдругъ изъ открытой настежь двери коридора донеслись отчаянные, раздирающіе слухъ вопли: кричалъ и вылъ конвоиръ Тараненко, тотъ самый, что спалъ на часахъ и стрѣлялъ. Онъ оказался раненымъ штыкомъ въ животъ, съ разрывомъ печени и желудка… Всѣ тотчасъ вернулись въ коридоръ, зажгли лампу, увидѣли, въ чемъ дѣло, и паника возобновилась, — сосредоточенная, молчаливая, страшная, та, когда люди застываютъ отъ ужаса. Всѣ четверо бывшихъ въ этапѣ солдатъ, схватили ружья и побѣжали въ деревню, бросивъ среди арестантовъ и раненаго Тараненку и пьянаго Карасева, спавшаго на дровахъ въ кухнѣ. За воротами этапа они тотчасъ подняли тревогу, давъ десятка три выстрѣловъ.

Рѣзко и страшно прорѣзалъ сухой трескъ выстрѣловъ покой звѣздной зимней ночи въ глухой деревнѣ, дремавшей въ тишинѣ подъ легкимъ снѣжнымъ покровомъ. Выстрѣлы эти сразу взвинтили арестантовъ до безумія.

Поднялся плачъ, рыданія, визгъ, упреки, брань.

Машурьянцъ, непрестанно лелѣявшій мечту о чудесномъ бѣгствѣ, моментально схватилъ въ козлахъ солдатскую винтовку и, какъ былъ, въ однихъ штанахъ и черной рубашкѣ выскочилъ за ворота, оглядѣлся кругомъ и, что было силы, молніей понесся къ лѣсу, чернѣвшему узкой полоской за бѣлымъ полемъ въ верстѣ отъ этапнаго помѣщенія. Не чувствуя подъ ногами кочковатой земли, не ощущая собственнаго разгоряченнаго тѣла, обжигаемый морознымъ воздухомъ, ничего не соображая, летѣлъ онъ прыжками, упиваясь внезапнымъ счастьемъ свободы, ощущая это великое счастье съ восторгомъ всѣмъ тѣломъ и всей душой, безъ всякой мысли о томъ, кто онъ, что онъ, гдѣ и зачѣмъ бѣжитъ, какъ ощущается всегда всякое истинное счастье внѣ времени и мѣста.

Стась забился въ уголъ наръ, упалъ на колѣни съ лиловой книжкой Евангелія въ рукѣ и горячо молился, чтобы внезапно исцѣлился Тараненко, и всѣ успокоились и помирились. Губы Стася шептали страстные призывы къ Богу, а его открытые, наивные, сіяющіе вѣрой глаза, съ набѣгающими невольными слезами, упирались кверху, въ толстыя, почернѣлыя бревна, гдѣ могло быть распятіе, пронизывали ихъ взглядомъ и, казалось, видѣли за ихъ тупой деревянной преградой что-то чудесное и великое.

Каторжане кричали и дико, неистово мыкались по камерамъ. Савка съ отвратительной бранью требовалъ, чтобы всѣ бѣжали, злобствовалъ, что убитъ «духъ», т. е. конвойный солдатъ, и готовился съ товарищами къ побѣгу. Они разувались и раздѣвались, снимали кандалы, переобувались и переодѣвались въ вольную одежду, сорванную и отнятую у испуганныхъ, оторопѣлыхъ пересыльныхъ арестантовъ, имѣвшихъ свое платье, дрались и грозили убить при всякомъ намекѣ на сопротивленіе.

— Передушатъ васъ всѣхъ, какъ паршивыхъ котятъ, — свирѣпо оралъ Савка. — Туда вамъ, сволочи, и дорога!

— Шпана! Законныя вши! — хрипѣлъ басомъ другой каторжанинъ, алкоголикъ Коврыга, измученный въ тюрьмѣ долгимъ воздержаніемъ отъ водки почти до сумасшествія, всегда злобный, а теперь совсѣмъ озвѣрѣвшій отъ выпивки.

Гуржій и Синяковъ, одѣтые въ солдатское платье въ поясахъ съ подсумками, съ ружьями въ рукахъ, переходили отъ одного къ другому и убѣждали и умоляли всѣхъ итти всѣмъ вмѣстѣ въ деревню требовать мировой отъ конвойныхъ и Лобанова, а если тѣ будутъ нападать, драться съ ними до послѣдней крайности. Но ихъ никто не слушалъ и не понималъ.

Потерявшись до невозможности кого-либо слушать, понимать или что-либо сдѣлать для своего спасенія, одни изъ нихъ метались по этапу, въ ужасѣ требуя отъ кого-то, чтобы ихъ спасали, другіе падали въ отчаяніи ничкомъ на нары, снова вскакивали, опять падали, и опять кричали и рыдали.

Всѣ восемь уголовныхъ каторжанъ по одному, по-двое, по-трое, выскакивали на дворъ и, осмотрѣвшись, быстро, безшумно, большими прыжками, убѣгали — кто черезъ калитку, обѣгай зданіе этапа по улицѣ, а болѣе осторожные перелѣзай черезъ высокія «пали». Очутившись въ полѣ, они тотчасъ же направлялись къ лѣсу, мимо котораго партія проходила утромъ по дорогѣ въ Богандинку.

Послѣ побѣга каторжанъ, гамъ и хаосъ звуковъ въ этапѣ замѣтно ослабѣлъ, и опять явственно послышались изъ кухни стоны раненаго Тараненко.

Оставленный всѣми, онъ лежалъ въ кухнѣ навзничь на полу у стѣны, рядомъ съ пьянымъ, нешевелившимся Карасевымъ, и вылъ отъ боли, то вытягивая шею и ворочая затылкомъ по грязному полу, то вбирая голову въ плечи и стуча оскалившимися зубами.

Одинъ изъ пересыльныхъ крестьянъ, пожилой сибирякъ, съ прямыми, длинными, свѣтлыми волосами, въ синей рубахѣ, въ пимахъ съ розовыми, свѣтлыми разводами по фамиліи Сѣдыхъ, очень замкнутый и тихій въ обыкновенное время человѣкъ, мыкался съ горящими глазами изъ камеры въ камеру и визгливымъ и плачущимъ голосомъ умолялъ всѣхъ замолчать, послушать его, итти всѣмъ сообща искать старшого Лобанова, арестоваться, объяснить ему, что они всѣ стоятъ за одно съ солдатами, будутъ свидѣтелями, оправдаютъ ихъ своими показаніями. Потомъ и Сѣдыхъ ослабѣлъ, усѣлся на краюшкѣ наръ, схватился руками за голову, закачался и заскулилъ, какъ при невыносимой зубной боли.

Отъ выстрѣловъ, данныхъ солдатами, тревога быстро передалась всей мирно спавшей деревнѣ. Крестьяне — мужики, бабы, дѣвки, дѣти, подростки, всѣ поднялись на ноги, всѣ догадались о несчастьѣ на этапѣ, но рѣдко кто рѣшился выйти на улицу изъ боязни и нежеланія вмѣшиваться въ чужое страшное дѣло. Во всѣхъ домахъ засвѣтились окна, но никто не двинулся къ этапу, только бабы и дѣвки неслышно перебѣгали въ тѣни заборовъ изъ дома въ домъ изъ страстнаго любопытства узнать, что случилось.

Отъ первыхъ же выстрѣловъ вскочилъ и сѣлъ на постели Черницкій. Мысль о бѣдѣ на этапѣ въ ту же минуту освѣтила его сонное сознаніе. Выстрѣлы повторялись еще и еще: заволновавшись, весь дрожа, онъ подкрутилъ вверхъ фитиль притушенной слегка на ночь лампы, наскоро одѣлся и вышелъ на улицу. Прислушался — все было какъ будто тихо, но чуялось въ тиши звѣздной ночи что-то страшное и злое. Вдругъ вдоль по улицѣ раздались опять выстрѣлы, и къ этапу пробѣжали солдаты.

Черницкій опять весь задрожалъ отъ холода внутри тѣла. Не давая себѣ ни минуты подумать, зачѣмъ и что онъ дѣлаетъ, онъ быстро сталъ пробираться къ этапному помѣщенію. Крадучись, держась въ тѣни домовъ и заборовъ, перебѣгая отъ дома къ дому, легко безшумно, Черницкій приближался къ этапу. Но чѣмъ ближе онъ былъ къ нему, тѣмъ все больше и больше у него пропадало самообладаніе, и, несмотря на то, что Черницкій зналъ и былъ твердо увѣренъ, что долженъ туда итти, что это важно и необходимо для нихъ, для арестантовъ, для него самого, имъ овладѣло то стихійное чувство страха, надъ которымъ человѣкъ не воленъ.

— Надо! Надо! — шепталъ себѣ Черницкій, удерживая изъ всѣхъ силъ челюсти и противную дрожь въ тѣлѣ, и въ то же время самъ былъ готовъ каждую минуту бѣжать, стремглавъ, назадъ, укрыться въ своемъ углу, въ своей избѣ внѣ этой страшной бѣды.

Черницкій обогнулъ съ угла пали этапнаго двора, и, забѣжавъ съ поля, прильнулъ грудью къ обиндевѣвшимъ бревнамъ этапа. Чрезъ нихъ въ аршинѣ отъ себя онъ услышалъ приглушенные толстыми бревенчатыми стѣнами стоны, вопли, плачъ, причитанья. Чей-то голосъ жалобно, протяжно вылъ.

Въ тотъ же мигъ на дворѣ этапа опять затрещали выстрѣлы одинъ за другимъ разъ пятнадцать. Пули ударились въ стѣны… Мелко зазвенѣло стекло. Плачъ и вой въ этапѣ, усилились. Послышался на дворѣ голосъ Лобанова:

— Молчи! Становись на крыльцо! Держи двери! Никого не пускай! Убью!

Открылась дверь… На секунду Черницкому врѣзался въ уши чей-то визгливый, какъ бы дѣтскій или женскій плачъ… Вошли… дверь снова закрылась… Раздались глухіе выстрѣлы внутри… Погасъ свѣтъ въ окнахъ…

Черницкому было такъ жутко, что не хватало ни силъ, ни рѣшимости шевельнуться, только съ безумной пытливостью напрягая слухъ, и заработало воображеніе. Мгновеніями ему казалось, что стѣны нѣтъ, что онъ видитъ всѣхъ и все, всѣ ихъ раны и страданья, ихъ ужасъ, искаженныя страхомъ смерти лица… Но видѣніе исчезало, въупоръ предъ нимъ протягивалось обиндевѣвшее бревно, а изъ-за бревна неслись стоны и сдавленные крики ужаса. Все затуманивалось въ его головѣ. Онъ былъ готовъ сойти съ ума, грызть стѣну, у которой стоялъ, бить себя кулаками, лишь бы только очнуться.

А тамъ за стѣною опять раздавались выстрѣлы, слышались возня… удары… неистовые крики… мольбы… стоны… всхлипывающій плачъ… Затѣмъ все притихло… Зажгли свѣтъ… Снова раздались выстрѣлы внутри… Опять погасъ свѣтъ… Опять зажгли… Задвигали чѣмъ-то… Опять раздались выстрѣлы… потомъ все покрыли стоны, стоны и стоны… Снова показался свѣтъ въ окнахъ… Снова раздались выстрѣлы… Снова погасъ свѣтъ… Опять все стихло… Солдаты вышли на дворъ…

Свершилось страшное дѣло.

IV.

Старшой Лобановъ спалъ въ домѣ знакомой вдовы. Услышавъ выстрѣлы, перепуганная ими женщина вскочила и разбудила его. Еще Лобановъ не успѣлъ обуться, какъ прибѣжали четверо солдатъ съ этапа, блѣдные, съ растерянными лицами, безъ шапокъ, въ растрепанной одеждѣ. Когда Лобановъ увидалъ ихъ и догадался сразу, въ чемъ дѣло, онъ мгновенно представилъ себѣ, что теперь не миновать ему острога, этаповъ, кандаловъ, долгой, темной неволи. Въ приступѣ бѣшенной злобы, въ одномъ сапогѣ, съ босой другой ногой, онъ бросился на солдатъ съ бранью и ударилъ кулакомъ въ лицо того самаго тщедушнаго блондина Любихина, изъ-за котораго началась драка въ этапѣ, и который теперь плакалъ и причиталъ по-бабьему о своей загубленной жизни.

Одинъ за другимъ прибѣжали еще трое конвойныхъ, спавшихъ въ деревнѣ, испуганные, растерянные. Лобановъ и имъ пригрозилъ побоями и каторгой.

Робкіе, виноватые солдаты сгрудились у входа и притихли, тяжело и безсильно перебирая мысли, близкіе къ отчаянію, къ отупѣнію, къ полной апатіи.

Лобановъ, стиснувъ зубы, быстро одѣвался.

Вдругъ одинъ изъ вновь пришедшихъ, бойкій татаринъ Насибулинъ рванулся было бѣжать къ старостѣ, звать сельскихъ властей и крестьянъ, ловить бѣжавшихъ.

— Стой, ты, татарва некрещеная, — злымъ шопотомъ остановилъ его старшой. — Безъ твоей косоглазой морды не знаю, что дѣлать! Ахъ ты… и онъ опять цинично обругался.

Онъ отрывисто, рѣзко бросалъ бранныя слова и въ то же время осматривалъ ружья и сумки съ патронами.

— Хорошо!… черти… хотѣли бѣжать!.. я имъ покажу!

— Идемъ! Всѣ за мной! — строго скомандовалъ Лобановъ, и всѣ съ ружьями въ рукахъ побѣжали къ этапу, кромѣ жалкаго Любихина, который остался, какъ былъ, на лавкѣ съ головой, уткнутой въ колѣни.

Едва въ зданіи этапа Лобановъ увидѣлъ предъ собою жалкихъ, безоружныхъ, беззащитныхъ, безвредныхъ для него арестантовъ, плачущихъ, стонущихъ, съ отчаяніемъ молящихъ о пощадѣ, имъ овладѣло изступленіе и дикое наслажденіе жестокости. Онъ властно, могущественно, какъ дикій вождь, командовалъ и самъ билъ и стрѣлялъ, добивалъ прикладомъ, кололъ и рвалъ штыкомъ живое тѣло, живыхъ людей. Съ упоеніемъ онъ билъ и стрѣлялъ ихъ за то, что они были жалки и беззащитны, за то, что они въ ужасѣ съ перекошенными лицами глядѣли на него, за ихъ мученическіе глаза, за ихъ протянутые съ мольбой руки, за то, что они: шевелились и рыдали… Острѣе же всего онъ чувствовалъ, что мстилъ имъ, и наслаждался ихъ муками за тотъ скверный, овладѣвшій имъ, Лобановымъ, страхъ каторги, и онъ весь превратился въ одно сладострастное чувство жестокой мстительности.

Въ Богандинскомъ этапномъ зданіи Лобановъ съ его товарищами перебили прикладами, перестрѣляли, перекололи штыками сразу двадцать два человѣка. Стрѣляли, били и кололи, какъ попало, и возились въ этой кровавой грудѣ мертвыхъ и живыхъ тѣлъ съ изступленнымъ упорствомъ очень долго, можетъ быть, часъ, можетъ быть, полтора или два, пока смолкли въ ней всѣ голоса жизни.

Когда же все было кончено, Лобановъ, дрожащій, изнеможденный, кровавый, вывелъ изъ этапа солдатъ, продолжавшихъ безсознательно, неистовую возню съ холодѣвшими уже трупами.

На дворѣ, когда солдаты немного отдышались и, обмѣнявшись другъ съ другомъ взглядами воспаленныхъ глазъ, успѣли понять, какъ они теперь тѣсно скованы совершенными ими преступленіями. Лобановъ рѣшилъ и быстро сговорился съ ними относительно однихъ и тѣхъ же показаній. Они скажутъ, что всѣ конвойные ночевали въ этапѣ, что арестанты ночью внезапно на нихъ напали съ цѣлью побѣга, что они сопротивлялись имъ, дрались съ ними, какъ могли, изъ всѣхъ силъ, до послѣдней крайности, что, несмотря на это, многіе арестанты бѣжали, а остальные были убиты въ общей свалкѣ.

Затѣмъ Лобановъ повелъ ихъ заявлять сельскому старостѣ о побѣгѣ и писать протоколъ.

Въ деревнѣ, казавшейся особенно мирной и тихой отъ бѣлаго, легкаго покрова снѣга, звонко лаяли встревоженныя собаки, но нигдѣ не было слышно человѣческихъ голосовъ. Лишь свѣтившіяся всюду окна давили знать, что и люди засуетились по случаю бѣды на этапѣ.

Двухъэтажный домъ Богандинскаго старосты, стоявшій на углу тракта и узкой боковой улички, тоже свѣтился всѣми шестью небольшими окнами верхней горницы. Когда Лобановъ съ солдатами явился туда, самъ староста, красивый мужикъ, съ синими ясными глазами и курчавой русой бородой, по имени Климентъ Ивановичъ, сидѣлъ за столомъ, разспрашивая о побѣгѣ собравшихся у него бабъ, дѣвокъ, — подростковъ и мальчишекъ, которые наперебой разсказывали подробно съ гримасами страха, создавшуюся уже между ними легенду о томъ, какъ бѣжали арестанты, подкравшись будто бы къ солдатскимъ ружьямъ и перебивъ на смерть всѣхъ до одного солдатъ. Но при входѣ живыхъ солдатъ всѣ остолбенѣли отъ ихъ ужаснаго и вмѣстѣ съ тѣмъ жалкаго вида, — и женщины внезапно замолкли.

— Сволочи! Хотѣли бѣжать! Мы имъ показали! Такъ на мѣстѣ и пришпилили! — входя, заговорилъ Лобановъ развязнымъ, неестественнымъ, грубымъ голосомъ, отвѣчая на обращенные къ нему испуганные взгляды толпы подростковъ и женщинъ.

Лобановъ пролѣзъ за столъ, усѣлся рядомъ со старостой и началъ разсказывать дѣло.

Разсказывалъ онъ не то, что было въ дѣйствительности, а то, что должно было быть, чтобы онъ былъ правъ предъ своимъ начальствомъ и не могъ попасть подъ судъ. Поэтому, Лобановъ началъ свой разсказъ издалека и, между прочимъ, разсказалъ, что въ теченіе всего движенія этапа онъ вѣрилъ арестантамъ и не подозрѣвалъ побѣга. Они же побѣгъ давно задумали. Когда пришли въ Богандинку, тоже все было хорошо. Однако, прійдя вечеромъ на этапъ, онъ все-таки принялъ мѣры: размѣстилъ арестантовъ въ двухъ заднихъ камерахъ, а конвойныхъ нижнихъ чиновъ въ двухъ переднихъ. Выставилъ часовыхъ на два поста: одного въ коридорѣ, другого на дворѣ у воротъ. Часовъ въ 10-ть вечера часть конвойныхъ легла уже спать, а остальные пили чай и потихоньку разговаривали между собой. Арестанты сидѣли въ своихъ камерахъ такъ тихо, что казалось, что всѣ спали. Вдругъ по командѣ: разъ! два! три! — двери обѣихъ арестантскихъ камеръ сразу были нажаты изнутри, и всѣ арестанты гурьбой вывалились въ коридоръ, напали на часового, вырвали винтовку и смяли его подъ себя. Однако часовой не растерялся, и прежде, чѣмъ былъ обезоруженъ, успѣлъ заколоть штыкомъ одного изъ арестантовъ. Остальные арестанты бросились въ камеру конвоя къ винтовкамъ. Тогда Лобановъ тоже не растерялся и скомандовалъ, что было мочи: — Въ ружье!.. — Неспавшіе солдаты схватились за винтовки… Вскочили и тѣ, что спали въ кухнѣ, схватили полѣнья, и стали бить арестантовъ сзади то головамъ. — Въ лѣвой камерѣ засѣло много арестантовъ, и ни одинъ не хотѣлъ сдаваться… Долго пришлось возиться съ ними, пока всѣхъ убили. Все успокоилось только часа черезъ два послѣ начала схватки…

Разсказывая впервые эту исторію мнимаго боя солдатъ съ арестантами и создавая ее, онъ былъ уже совсѣмъ, казалось, спокоенъ и увѣренъ въ себѣ, и, чувствуя производимое впечатлѣніе, даже началъ рисоваться предъ собравшейся толпой женщинъ своимъ холоднымъ, безпощаднымъ звѣрствомъ по отношенію къ арестантамъ.

— Одинъ лѣзетъ ко мнѣ на колѣняхъ, — говорилъ Лобановъ, — вытянулъ руки, а его раскрытый ротъ и глаза такъ и уставились на меня. Ползетъ на колѣняхъ, а стриженая голова качается съ боку на бокъ… Я его какъ ахнулъ прикладомъ, такъ голова и лопнула, даже щелкнула, какъ пузырь. И что-то брызнуло изъ нея на руки мнѣ и въ лицо. А прикладъ сломался.

Слушателей бросало въ ознобъ отъ этихъ разсказовъ.

Солдаты сначала молчали, жалкіе, перетрусившіе, несчастные, подавленные происшедшимъ. Потомъ ихъ захватила и увлекла эта спасающая ихъ ложь Лобанова, и они сами стали вставлять въ нее и развивать свои подробности.

И впечатлѣніе ихъ разсказовъ о жестокостяхъ удивляло и потрясало не только слушателей, но и самихъ разсказчиковъ, и они наперебой другъ передъ другомъ изливали въ словесной передачѣ кровавыхъ картинъ охватившую ихъ всѣхъ страсть злорадной мести, и дико, и странно наслаждались рисовавшимися сценами убійствъ и смертей.

Изъ пятнадцати человѣкъ конвойныхъ, собравшихся у старосты, только семеро на самомъ дѣлѣ участвовали въ этомъ избіеніи безоружныхъ людей. Другіе восемь не имѣли ни на своихъ рукахъ, ни на своей совѣсти ничьей крови, ничьей жизни, Но и эти восемь непроизвольно лгали, взводя на себя кровавую хулу, каждый приписывая себѣ убійство одного, двухъ, трехъ, даже четырехъ человѣкъ.

Пожилому и умному мужику, старостѣ, похвальба кровью стала, наконецъ, отвратительна, и, несмотря на свое сочувствіе къ солдатамъ и презрительное отношеніе къ арестантамъ, онъ не выдержалъ ихъ наслажденія кровавыми образами и разогналъ бабъ и дѣвокъ по домамъ.

Солдатъ староста оставилъ ночевать у себя въ той самой горницѣ, гдѣ родились эти отвратительные ему разсказы. Самъ же Климентъ Ивановичъ съ Лобановымъ спустился въ низъ дома, въ кухню, писать донесеніе о случившемся въ волость и становому.

V.

Освободившись, оставшись наединѣ и обдумавъ все дѣло, Лобановъ разбудилъ татарина-солдата Насибулина и пошелъ съ нимъ осматривать этапъ. На дворахъ успокоились собаки, и вновь между бездоннымъ звѣзднымъ небомъ и утихшими подъ снѣжной пеленой полями какъ будто протянулись незримыя нити лучистаго сіянія звѣздъ, какъ бы посылавшихъ землѣ привѣтъ вѣчнаго мира и тихаго, святого счастья.

Въ этапѣ же было темно и страшно.

Ежась отъ жуткаго ощущенія царившей здѣсь злой смерти, они, крадучись, вошли въ коридоръ… Затворили и заперли изнутри двери… Прислушались… Было тихо, только въ кухнѣ слабо, жалобно стоналъ Тараненко. Они нагнулись надъ нимъ. Тараненко продолжалъ стонать, ничего не говоря, и то закрывалъ, то открывалъ свои сверкающіе болью глаза. Они принесли ему, вмѣсто воды, горсть чистаго снѣга, и онъ съ жадностью съѣлъ его. Затѣмъ они занялись пьянымъ, безчувственнымъ Карасевымъ. Послѣ долгой возни, растиранія ушей, кормленія снѣгомъ, расталкиванія они, наконецъ, подняли его на ноги. Тогда они уложили Тараненко на солдатскую шинель, вынесли его изъ этапа, и, подталкивая шедшаго впереди ничего не понимавшаго Карасева, снесли Тараненко въ домъ старосты. Затѣмъ вернулись обратно на этапъ. Лобановъ зажегъ принесенную съ собой лампу, но похолодѣвшее стекло лопнуло. Остался горѣть коптящій фитиль. Поднявъ свѣтъ надъ головой, Лобановъ заглянулъ въ камеру, гдѣ сбились въ кучу арестанты, и гдѣ теперь валялись въ крови ихъ остывавшія тѣла.

— Въ ружье! — еле дыша, скомандовалъ онъ, весь затрепетавъ предъ грудой мертвецовъ, которые словно шевелились при мерцающемъ свѣтѣ фитиля.

Лобановъ и Насибулинъ прислушались… никакого шелеста жизни. Только шумно дышали ихъ собственныя сильныя груди, и въ нихъ колотились сердца. На минуту, чтобы перевести духъ, пришлось закрыть глаза. Ноги у нихъ отнимались, трудно было сдвинуться съ мѣста.

Вдругъ въ грудѣ труповъ какъ будто снова послышался шопотъ… Содрогаясь, оба вылетѣли въ коридоръ и захлопнули дверь… Вышли на воздухъ, ободрились… Возвратились обратно. Все было покойно въ этапѣ, но попрежнему ужасно. Они опять пріотворили дверь къ мертвецамъ… прислушались… Тихо…

— Бери! Смѣло! Тащи на дворъ, — скомандовалъ Лобановъ, подбадривая крикомъ и себя и дрожащаго татарина…

Задыхаясь, съ подкашивавшимися ногами, они торопливо хватали горячими, вымазанными кровью, дрожащими руками холодныя руки мертвецовъ, растаскивали ихъ и распредѣляли группами.

Сначала подняли за руки и за ноги мертваго Сѣдыхъ, въ синей рубашкѣ съ разбитой изуродованной головой, и, пыхтя, выволокли его на дворъ… Потомъ приподняли трупъ снова и обнесли со двора кругомъ палей, и положили въ полѣ за этапомъ. Уложивъ трупъ, Лобановъ перевернулъ его ничкомъ, лицомъ къ землѣ, и прикрылъ его разбитую голову снятой съ Насибулина солдатской фуражкой.

Возвратившись, взяли другой трупъ, также отнесли на улицу и положили невдалекѣ отъ калитки этапнаго двора… Ослабѣвъ и потерявъ силы, Лобановъ присѣлъ на крыльцѣ, приказавъ товарищу стащить на улицу еще одного мертваго арестанта. Насибулинъ, схвативъ трупъ за ноги, понесъ его на спинѣ. Руки мертвеца повисли и поволоклись по полу. На крыльцѣ татаринъ споткнулся, сходя со ступенекъ, и упалъ на Лобанова вмѣстѣ съ трупомъ. Очутившись на землѣ подъ трупомъ, весь въ холодномъ поту, Лобановъ едва не лишился сознанія. Превозмогши кое-какъ страхъ, они съ Насибулинымъ распредѣлили остальные трупы группами въ зданіи и во дворѣ этапа.

Кончивъ эту инсценировку мертвецовъ къ слѣдствію, Лобановъ распорядился сбить прикладами запоры со всѣхъ дверей… Громъ и трескъ раздались въ этапѣ. Въ ушахъ Лобанова они отдавались съ удесятеренной силой, точно кононада среди мертвецовъ. Но едва останавливались ихъ руки, сразу наступала такая тишина смерти, что становилось еще страшнѣе, чѣмъ среди стука прикладовъ и треска разбиваемыхъ пробоевъ. Работая надъ пробоями, они то и дѣло выбѣгали на улицу убѣдиться, что ихъ никто не слышитъ, что за ними никто не слѣдитъ. Въ объятіяхъ этого страха и передъ мертвыми и передъ живыми они суетились, точно мыши, захваченныя мышеловкой.

Когда же они все-таки справились съ запорами и должны были уходить, Лобанова вдругъ опять потянуло въ этапъ, опять ему почудилось, что въ немъ есть кто-то живой помимо ихъ. Тогда онъ снова сталъ съ коптящею лампой въ рукѣ осматривать мертвецовъ, пробовалъ рукой ихъ холодныя тѣла, засматривалъ въ ихъ неподвижныя, недоумѣнныя мертвыя лица… Съ нихъ глядѣли на него остановившіеся глаза, кривые, перекошенные рты, — и только. Живыхъ не было… Наконецъ, и эта скверная возня трусливаго заметанія слѣдовъ была, казалось, закончена. Лобановъ, совсѣмъ уже овладѣвшій собой, занялся дѣловымъ точнымъ подсчетомъ числа убитыхъ и бѣжавшихъ, необходимаго для рапорта по начальству, и перебиралъ въ мозгу имена и фамиліи покойниковъ, которыхъ онъ столько разъ живыми перекликалъ на утреннихъ и вечернихъ повѣркахъ. Какъ вдругъ его сознаніе съ новой силой пронизала мысль, что, кромѣ нихъ, еще кто-то живой есть, въ этапѣ. Опять его ушамъ послышался какой-то скрытый шорохъ… Потерявшись, онъ снова въ страхѣ выскочилъ на дворъ. И снова, овладѣвъ собой, онъ рѣшительно вошелъ въ арестантскую камеру, поставилъ лампу-коптилку на полъ и на колѣняхъ на четверенькахъ сталъ ползать по лужамъ крови и осматривать пространство подъ нарами.

Тамъ подъ нарами, въ углу, у стѣны, лицомъ къ нему лежалъ живой Стась. Все его тонкое, дѣтское тѣло прилипло къ стѣнѣ, а глаза горѣли, смотря въ упоръ на Лобанова. Увидѣвъ Стася, онъ застылъ на мѣстѣ. Потомъ вдругъ онъ почувствовалъ себя какъ-будто очнувшимся отъ забытія. Вмѣсто страха въ душѣ стояла тяжелая, невыносимая боль, было нестерпимо жаль и себя и Стася.

— Вылѣзай! Скорѣй вылѣзай! Не трону, — прошепталъ ему Лобановъ.

Но Стась не двигался, только дрожащими руками медленно закрылъ лицо своей книжкой Евангелія съ золотымъ крестомъ на крышкѣ.

— Вылѣзай!.. — заоралъ на него Лобановъ дикимъ голосомъ, чувствуя, что имъ снова овладѣваетъ то состояніе, въ которомъ онъ съ наслажденіемъ изступленія убивалъ арестантовъ.

— Вылѣзай! Вылѣзай! Вылѣзай сейчасъ! — грозно, повелительно кричалъ, что было мочи, Лобановъ, какъ будто думалъ, что Стась его не слышитъ.

Стась все-таки не двигался, молчалъ, только скорчился и ляскалъ зубами.

Лобановъ схватилъ ружье, изогнулся, изловчился, прицѣлился, выстрѣлилъ.

Когда дымъ выстрѣла медленно разсѣялся, Лобановъ увидѣлъ, какъ Стась открылъ лицо, изъ его шеи шла струйкой кровь, а ротъ глоталъ воздухъ. Онъ выстрѣлилъ еще наугадъ, не цѣлясь, и тотчасъ выбѣжалъ въ кухню этапа и бросился ничкомъ на полъ.

Насибулинъ постоялъ надъ нимъ немного, попытался его растолкать, но ничего не вышло…

Оставшись одинъ, татаринъ не выдержалъ жути безмолвнаго страха смерти, наполнявшаго этапное зданіе, и, покинувъ въ немъ товарища, ушелъ въ домъ старосты…

VI.

Лобановъ очнулся не рано, часовъ въ девять утра. Все его тѣло ныло отъ боли, холодъ и ломота сковывали его руки и ноги. Въ первый моментъ пробужденія ему казалось, что у него не хватаетъ силъ шевельнуться, какъ бываетъ въ ночныхъ кошмарахъ. Онъ хотѣлъ уже кричать и звать на помощь, какъ вдругъ его сознаніе зажглось мыслью, что съ нимъ случилось что-то страшное, обрѣзавшее его прежнюю жизнь. Ему представилось, что когда-то давно, давно онъ велъ партію… потомъ была стрѣльба и убійства… давно, давно они съ Насибулинымъ растаскивали трупы, и вдругъ въ немъ ожилъ образъ Стася подъ нарами съ безумно горящими глазами, кровь на его шеѣ, глотающій воздухъ ротъ… Лобановъ завылъ, ринулся вонъ и, стремглавъ, побѣжалъ по деревнѣ, точно за нимъ кто-то гнался. Опомнившись, онъ свернулъ къ крайней недостроенной избѣ Черницкаго.

У самыхъ дверей въ сѣни Лобановъ заколебался, но затѣмъ мелькнуло въ его воображеніи обычно привѣтливое радушное лицо Черницкаго, и онъ понялъ, что кромѣ Черницкаго ему никто не нуженъ, что больше ему дѣться некуда.

Дома у Черницкаго оказались только дѣти, — семилѣтняя дѣвочка Поля, глазастая, съ большимъ лбомъ, очень бойкая, всегда ласкавшаяся къ Лобанову, и мальчикъ лѣтъ трехъ, обычно державшійся около сестры. По глазамъ дѣтей, по взглядамъ ихъ, застывшимъ при его появленіи, Лобановъ понялъ, какъ онъ былъ теперь страшенъ не только внутри души, но и въ своемъ внѣшнемъ видѣ, который раньше онъ всегда считалъ благообразнымъ и красивымъ.

Оглядѣвшись, онъ увидѣлъ на рукахъ, на пальцахъ, почувствовалъ на лицѣ липкую кровь, услышалъ ея запахъ, смѣшанный съ пороховой гарью. Растерявшись передъ дѣтьми, стоя на порогѣ въ нерѣшительности, онъ жалко, криво улыбнулся имъ. Дѣти въ ужасѣ юркнули подъ кровать, большую, стоявшую въ углу.

— Какъ Стась! — сверкнула ѣдкая мысль въ сознаніи Лобанова.

Лобановъ захохоталъ и свалился на ту самую кровать, подъ которой спрятались дѣти. Они, какъ мыши, молча перебѣжали комнату и забились въ уголъ, за большой сундукъ.

Понемногу Лобановъ замолкъ. Тогда дѣвочка, рѣшивъ, что онъ спитъ, какъ великанъ въ сказкѣ, воспользовалась этимъ, схватила на руки брата и убѣжала съ нимъ къ сосѣдямъ.

Часа въ три за Лобановымъ прибѣжалъ оторопѣлый солдатъ Любшинъ сказать, что пріѣхалъ изъ города жандармскій ротмистръ, разслѣдовать дѣло.

— Не бойся, все будетъ по-нашему, — успокоилъ товарища Лобановъ.

Онъ умылся, прибрался, и только тогда пошелъ на допросъ.

Ротмистръ, молодой, красивый человѣкъ, звенѣвшій при каждомъ движеніи шпорами, къ приходу Лобанова зналъ уже все, что разсказывали о дѣлѣ конвойные солдаты. Оживленно блестя глазами, ротмистръ встрѣтилъ Лобанова словами:

— Молодецъ, Лобановъ, ты, какъ видно, не потерялся. Молодецъ!

— Радъ стараться! — сдержанно отвѣтилъ ему Лобановъ.

На дознаніи ротмистра, при осмотрѣ этапа и при допросѣ, въ то время, какъ солдаты подобострастно, робко суетились около него, забѣгая впередъ, стараясь угадывать его вопросы и приказанія, Лобановъ велъ себя съ ротмистромъ такъ сдержанно и такъ спокойно, какъ будто не сомнѣвался въ своей правотѣ, даже овоемъ превосходствѣ и доказанной на дѣлѣ храбрости.

Давая показаніе ротмистру, Лобановъ многое добавилъ по сравненію съ тѣмъ, что было въ его донесеніи, и что онъ разсказывалъ наканунѣ у старосты.

Такъ, между прочимъ, онъ добавилъ, будто въ партіи очень подозрительно вели себя четверо политическихъ арестантовъ — Гуржій, Синяковъ, Машурьявцъ и Стась, изъ которыхъ трое первыхъ скрылись, а четвертый убитъ; будто по вечерамъ они всегда тайно совѣщались между собой, а вечеромъ, 28 сентября, переговаривались чрезъ глазки дверей съ уголовными каторжанами на какомъ-то непонятномъ языкѣ, вѣроятно, еврейскомъ, котораго русскій часовой не могъ понять.

О себѣ самомъ и о поведеніи конвоя: Лобановъ разсказалъ такъ:

Вырвавшись изъ камеры въ коридоръ, арестанты кричали: «Бей старшого! Прочіе сдадутся!», а Лобановъ отвѣчалъ на ихъ крики командой: — «Ребята, не выдай! бей чѣмъ попало! Не сдавайся!».

Въ началѣ боя арестанты успѣли захватить 9 винтовокъ, и 9-ть же винтовокъ оставалось въ рукахъ солдатъ. Но арестантовъ было вдвое больше числомъ, и поэтому солдаты одолѣли только благодаря отчаянному сопротивленію и ловкости. Бѣжавшіе арестанты съ невѣроятнымъ искусствомъ въ кандалахъ перескакивали чрезъ высокія пали этапнаго двора. Одного изъ нихъ Лобановъ самъ штыкомъ снялъ съ забора, и онъ тутъ же легъ мертвымъ. Безоружный рядовой Кожешкуровъ, увидѣвъ лѣзущаго на заборъ арестанта съ винтовкой, которому она мѣшала, ловко провелъ арестанта, крикнувъ ему: «товарищъ, дай-ка ружье, я тебѣ помогу», тотъ отдалъ ружье и также палъ мертвымъ. Рядовой Николаевъ, оставшись безъ ружья, схватилъ кочергу и дѣйствовалъ ею съ такой силой, что одному изъ арестантовъ отсѣкъ ею руку, и на трупѣ, вмѣсто руки, дѣйствительно, торчала раздробленная кость, а кисть руки съ растопыренными пальцами валялась отдѣльно. Вообще солдаты выдержали рѣдко-тяжелый двухчасовой рукопашный бой, но одержали верхъ, уложивъ мертвыми 22 арестанта. Солдаты же — пять человѣкъ — получили только незначительныя пораненія рукъ и лицъ, и только одинъ — рядовой Тараненко, тяжелую рану въ животъ. Изъ крестьянъ никто о дѣлѣ не знаетъ, ибо арестанты, выбѣжавъ съ винтовками на дворъ, открыли такую отчаянную, безпорядочную стрѣльбу и такъ напугали ею мужиковъ, что лишь на другой день многіе изъ нихъ рѣшились выйти изъ дому.

Ротмистръ старательно и быстро записалъ все это, составилъ показанія остальныхъ солдатъ и наскоро осмотрѣлъ этапъ.

— Объ этомъ дѣлѣ будетъ доложено, и я постараюсь, чтобы тебѣ, Лобановъ, дали награду, — сказалъ ротмистръ на прощанье.

По отъѣздѣ его Лобановъ тотчасъ же вернулся въ домъ къ Черницкему.

Но едва онъ оставилъ солдатъ, ротмистра, старосту, всѣхъ людей, съ которыми ему было такъ внѣшне хорошо и спокойно, среди которыхъ онъ такъ легко и просто лгалъ и предъ собой и предъ ними, едва очутился онъ у Черницкаго, куда его безотчетно тянуло, какъ вдругъ вся эта ложь и спокойствіе, какъ кора съ сухого дерева, свалились съ него, и онъ опять сталъ такъ же жалокъ и ужасенъ себѣ, какъ былъ жалокъ и ужасенъ утромъ при встрѣчѣ съ дѣтьми.

Черницкій встрѣтилъ Лобанова, какъ самаго несчастнаго изъ несчастныхъ. И весь вечеръ Лобановъ сидѣлъ съ нимъ съ глазу на глазъ, и, сгорбившись въ дугу, упорно опустивъ глаза въ грязный полъ, тихо плакалъ и уныло разсказывалъ, что произошло въ дѣйствительности на этапѣ. И удивительное дѣло, въ то время, какъ у ротмистра онъ могъ только лгать, здѣсь онъ могъ говорить только правду, и передавалъ ее такъ, съ такой полнотой, простотой и ясностью, какъ еще ни разу не представлялъ событія даже самому себѣ. Онъ велъ разсказъ такъ вдумчиво и откровенно, какъ будто сообщалъ исторію, бывшую съ кѣмъ-то давнымъ-давно, съ кѣмъ-то, дѣйствительно, глубоко злымъ и въ то же время несчастнымъ, но эта исторія была такъ жестока, и этотъ кто-то упалъ въ ней такъ низко, сдѣлалъ такъ много бѣдъ, доставлялъ такъ много страданій, и самъ былъ такъ низокъ, жалокъ и несчастенъ, что не было силъ удержать слезы въ горячей скорби о немъ и о загубленныхъ имъ людскихъ жизняхъ. Дойдя до убійства Стася, Лобановъ зарыдалъ и дико захохоталъ. Черницкій успокаивалъ его, поливалъ голову водой, утѣшалъ, говоря, что теперь, послѣ откровенной исповѣди, ему будетъ легче, и ласкалъ его со снисходительностью женщины.

— Понимаешь, онъ у меня въ глазахъ стоитъ, — шепталъ съ плачемъ, стиснувъ зубы, Лобановъ.

— Я не хотѣлъ убивать Стася! Не хотѣлъ!.. Не хотѣлъ! — кричалъ онъ, съ мокрымъ отъ слезъ лицомъ.

— Пусти меня! Пусти меня! Я не могу, я не хотѣлъ! — снова плакалъ Лобановъ, и то куда-то рвался изъ рукъ Черницкаго, то падалъ къ нему на плечо и мочилъ его бородатую щеку своими слезами.

Ночью, немного успокоившись, прекративъ плачъ, Лобановъ, все также глядя въ полъ предъ собой, тихо твердилъ:

— Нѣтъ! Нѣтъ! Теперь мнѣ только удавиться. Нѣтъ! Я не могу… Нѣтъ! Нѣтъ!

VII.

Григорій Лобановъ былъ сынъ зажиточнаго сибирскаго крестьянина. Какъ его здоровые и дѣятельные родители, сколачивавшіе помалу, но неуклонно и вѣрно, свой достатокъ, какъ всѣ люди его среды, онъ привыкъ по совѣсти считать, что для каждаго человѣка было единственно важно въ жизни — имѣть матеріальное благополучіе.

Самъ — здоровый, хозяйственно-дѣятельный и обезпеченный онъ считалъ хорошими людьми только такихъ же, какъ онъ, людей — дѣятельныхъ, здоровыхъ богатыхъ. На службѣ Лобановъ былъ послѣдній годъ. Она ему не нравилась однообразіемъ казарменной жизни, монотонностью солдатскихъ занятій и ученій, въ которыхъ на его взглядъ не было никакой понятной ему цѣли. Онъ ждалъ съ удовольствіемъ освобожденія отъ службы и надѣялся дома развернуться въ какомъ-нибудь торговомъ дѣлѣ или, можетъ быть, даже завести рыбный промыселъ въ Обдорскѣ. Въ ожиданіи же конца службы, Лобановъ устраивался на ней возможно лучшимъ образомъ.

Сначала постарался попасть въ учебную команду, чрезъ годъ былъ младшимъ унтеръ-офицеромъ, а послѣдніе два года ему постоянно поручали за страшого конвоировать этапы. Зимою и осенью это было очень тяжело. Но соблазнительно и хорошо было то, что въ этапѣ онъ всегда чувствовалъ себя независимымъ, стоящимъ выше всѣхъ. Нравилось движеніе по деревнямъ, остановки въ нихъ, гдѣ онъ былъ вездѣ въ своей средѣ хорошимъ, желаннымъ гостемъ. Нравилось также хозяйственно и дѣловито устраивать сложное сравнительно движеніе партій. Въ этапѣ ему всегда казалось, что онъ дѣлаетъ какое-то важное для государства дѣло… Главное же, что возвышало его здѣсь, въ собственныхъ глазахъ, — это привычка быть неограниченнымъ начальникомъ въ этапѣ, имѣвшимъ право, какъ онъ думалъ, даже убить арестанта при всякой попыткѣ къ побѣгу. Это положеніе пріучило Лобанова, молодого, добродушнаго, довольнаго жизнью крестьянина, къ острому наслажденію самовластіемъ, которое онъ привыкъ и любилъ испытывать, начальствуя надъ арестантскими партіями.

Всѣхъ арестантовъ Лобановъ считалъ стоящими ниже себя, плохими людьми, потому что они сидѣли въ острогахъ, потому что были одѣты въ нелѣпую одежду и мучились въ кандалахъ, потому, что были лишними людьми, которые не умѣли устроиться въ жизни, и еще потому, что въ большинствѣ они были хилы, жалки, несчастны.

Не укладывались въ эти прочные и точные взгляды Лобанова только «политическіе» арестанты. «Политики» эти сначала казались ему просто чудаками, которые гдѣ-то, тамъ въ Россіи, взбунтовались не изъ-за своего дѣла и не изъ-за своего интереса и теперь вынуждены были горько расплачиваться за это неволей, ссылкой, ломкой всей жизни, потерей здоровья въ этапахъ, безчисленными страданіяіми. Потомъ, узнавъ ихъ ближе, сжившись и привыкнувъ къ нимъ, онъ сталъ сильно подозрѣвать, что, очевидно, плоха, голодна, холодна, неустроена та жизнь, тамъ въ Россіи, которая выбрасывала ихъ въ Сибирь, въ ссылку или даже въ каторгу. Нѣкоторыхъ изъ нихъ, людей съ образованіемъ, со средствами, и особенно крестьянъ, которые умѣли устраиваться на новыхъ мѣстахъ въ Сибири, Лобановъ, съ теченіемъ времени, даже сталъ уважать, какъ уважалъ, напримѣръ, Черницкаго, но это нисколько не мѣняло его общаго представленія объ арестантахъ, какъ о плохихъ, жалкихъ, негодныхъ и ненужныхъ для жизни людяхъ.

Къ арестантамъ онъ былъ сухъ, такъ какъ они, эти плохіе и жалкіе люди, всегда угрожали ему возможностью побѣговъ, разрушеніемъ въ такомъ случаѣ всего его благополучія и превращеніемъ его, Лобанова, въ такого же, какъ они, жалкаго арестанта. Сильно безпокоясь за возможность побѣговъ, онъ для предупрежденія ихъ грозилъ каждой партіи поголовнымъ избіеніемъ, и былъ убѣжденъ, что онъ можетъ и долженъ, въ случаѣ побѣга, перебить всѣхъ, и что онъ непремѣнно это сдѣлаетъ.

И вотъ, 28 сентября, Лобановъ сдѣлалъ то, что онъ, казалось ему, могъ и долженъ былъ сдѣлать въ случаѣ побѣга.

VIII.

Когда 29-го сентября Лобановъ и бойкій, дѣловитый ротмистръ, съ крестьянами-понятыми, съ конвойными, робѣвшими за себя, подошли къ этапу для составленія протокола и осмотра, то ихъ глазамъ представилась слѣдующая картина: былъ тотъ моментъ яснаго, морознаго дня, когда въ лучахъ солнца появляются первыя золотыя нити, когда чувствуется уже переломъ дня къ ночи, и въ чуткой тишинѣ воздуха уже ощущается грусть сумерекъ, хотя все еще кругомъ свѣтло и ярко. На деревянныхъ крышахъ прочныхъ сибирскихъ домовъ, на высокихъ этапныхъ «паляхъ», на всемъ, даже, на замерзшихъ трупахъ арестантовъ сверкалъ обильный иней. На улицѣ, противъ воротъ этапнаго двора, лежалъ арестантъ съ разбитой, изуродованной головой, босой, въ однихъ штанахъ и рубахѣ. Во дворѣ, на прямой линіи между воротами и крыльцомъ — лежала груда изъ четырехъ мертвыхъ тѣлъ. Съ противоположной стороны, между зданіемъ и заборомъ, также въ кучкѣ, лежали еще четыре трупа — окровавленные, застывшіе, въ скорченныхъ позахъ, съ множествомъ штыковыхъ ранъ. Въ полѣ за этапомъ валялся мертвый пересыльный арестантъ Сѣдыхъ — съ фуражкой рядового Нассибулина на разбитой головѣ. Одинъ трупъ лежалъ на заднемъ крыльцѣ этапа, съ уцѣлѣвшимъ, перекошеннымъ лицомъ, съ раскрытыми глазами и ртомъ. Два лежали на полу въ коридорѣ, спинами вверхъ, прямо противъ открытой двери, загораживая входъ, такъ что для того, чтобы пройти внутрь, надо было перешагнуть черезъ нихъ. Солдаты поспѣшно подскочили и стащили ихъ въ сторону, чтобы очистить дорогу ротмистру и Лобанову. Два мертвыхъ тѣла валялись въ противоположномъ концѣ коридора. Въ правой арестантской камерѣ было три трупа, страшно изуродованныхъ, съ огнестрѣльными и колотыми ранами на животѣ и на бокахъ, и оторванная рука, которую Лорановъ отмѣтилъ въ своемъ показаніи. Остальные оставались въ лѣвой задней камерѣ. Ихъ было четверо, и среди нихъ былъ мертвый Стась, окоченѣвшій подъ нарами, съ лиловой книжкой Евангелія въ рукѣ, съ раскрытыми, потухшими глазами.

Боязливо, нерѣшительно потрогавъ трупы, сосчитавъ ихъ и отмѣтивъ это въ книжечкѣ, гдѣ сколько лежало, ротмистръ и всѣ сопровождавшіе его ушли къ старостѣ писать протоколъ дознанія, а у воротъ этапа остался рыжебородый караульный крестьянинъ по наряду оберегать цѣлость труповъ.

Вслѣдъ за ротмистромъ спѣшно пріѣхалъ въ Богандинку слѣдователь. Онъ составилъ подробный протоколъ осмотра этапа и труповъ, записалъ въ него выбитые пробои, опечаталъ ихъ и взялъ съ собой, и такъ же спѣшно, какъ и ротмистръ, уѣхалъ обратно.

Слѣдователь разрѣшилъ зарыть трупы. И раннимъ утромъ, еще въ темнотѣ, 30 сентября, четверо мужиковъ принялись копать большую общую яму, саженяхъ въ ста отъ этапа въ полѣ, въ виду синѣвшаго лѣса, въ которомъ скрылись убѣжавшіе каторжане. Кончивъ работу, смѣривъ нѣсколько разъ глубину ямы, поговоривъ о томъ, что яма достаточно глубока, и собаки не отроютъ, они сѣли группой на вырытой, глинистой, мерзлой землѣ отдохнуть, а вертѣвшагося теперь около нихъ Степу, сына этапщика, такъ же, какъ онъ раньше терся около арестантовъ, послали за водкой и сказать старостѣ Клименту Ивановичу, что могила готова.

Степа быстро слеталъ за бутылкой водки для могильщиковъ, и они, выбивъ пробку, распили ее изъ горлышка, отмѣчая пальцами на бутылкѣ каждый свою долю такъ, чтобы было поровну. Отъ скуки они покурили, потомъ подправили и расширили еще и безъ того большую и просторную яму.

— То-жъ-отъ небось жить хотѣлось, — сказалъ одинъ, кивнувъ на этапъ, и затянулся всласть трубкой такъ, что она засипѣла.

— Какъ не хотѣть, лошадь на дорогѣ падаль увидитъ, и то храпитъ, боится. Корову на бойню приведешь, привяжешь, она хоть не понимаетъ смерти, а кровь чуетъ, реветъ, тоскуетъ, глаза мутные, бьется.

— Всякая душа жить хочетъ, — спокойно замѣтилъ пожилой мужикъ, съ рѣзкой просѣдью въ бородѣ.

Затѣмъ пришелъ староста и съ нимъ человѣкъ двадцать крестьянъ. Молча, въ тишинѣ, они свалили трупы и молча зарыли, пыхтя и шурша лопатами и гремя объ нихъ комьями земли. И подъ этой глинистой, тяжелой, сухой, мерзлой землей, въ этой общей могилѣ нашли свой вѣчный покой сразу двадцать два человѣка.

По наряду отъ деревни пришли три женщины, вымыли полъ и нары въ этапномъ зданіи. А черезъ два дня оно уже вновь приняло въ свои стѣны партію живыхъ арестантовъ, транспортировавшихся въ обратномъ направленіи. Съ приходомъ живой партіи, ѣдкая тюремная вонь, шумъ, гамъ, лязгъ кандаловъ, общій хаосъ тюремныхъ звуковъ, раздирающихъ слухъ, и суматоха арестантской жизни снова наполнили его и какъ будто прогнали страшныя, витавшія еще, казалось, въ немъ тѣни его недавнихъ мучениковъ-жильцовъ. Но кровь ушедшихъ въ вѣчность, прилипшая мутными пятнами на стѣнахъ, на полу, на нарахъ, мучила живыхъ арестантовъ холодомъ могилы, и страшно имъ было, ночевать въ этомъ зданіи, чувствуя себя въ немъ, точно въ чужомъ гробу.

IX.

Въ то самое время, когда внезапно подступившая насильственная смерть оборвала страданія оставшихся въ этапѣ арестантовъ, для тѣхъ одиннадцати, что бѣгствомъ изъ него спасли свою жизнь, страданія только начинались.

Пьяный Коврыга, убѣгая къ лѣсу, былъ настигнутъ другимъ каторжаниномъ по фамиліи Макаровымъ, имѣвшимъ 10 лѣтъ каторги за убійство невѣрной жены. Очутившись ночью вдвоемъ въ лѣсу, они согласились держаться вмѣстѣ, хотя раньше всегда враждовали. Первые чаоа три они шли и бѣжали, что было силъ, вдоль опушки, прислушиваясь, страшась возможной погони. Когда замѣтили, что слабѣютъ, они безъ дороги стали пробираться въ гущу лѣса. Забравшись въ него такъ далеко, что не было слышно нигдѣ собачьяго лая, они свалились отдыхать. И тотъ и другой, убѣгая, захватили свой ситный хлѣбъ, лежавшій ночью подъ головами, но оба на-бѣгу потеряли коты, и ихъ ноги, опухшія и сбитыя, жестоко страдали. Кое-какъ они развели костеръ, согрѣлись, но уснуть не могли отъ страха погони, отъ боли въ ногахъ, отъ холода. Собравшись снова съ силами, они бросили горѣвшій костеръ и пошли, стараясь держаться у опушки лѣса. Такъ они проплутали по лѣсу три ночи и два дня, то подвигаясь впередъ, то прячась въ гущу лѣса, разводя тамъ костры, кое-какъ согрѣваясь у нихъ и отдыхая. Пока былъ хлѣбъ, ихъ силы поддерживала страстная надежда уйти, вырваться на волю, и они шли, несмотря на онѣмѣвшія отъ боли ноги и отчаянныя страданія отъ холода во всѣхъ костяхъ, въ головѣ, въ зубахъ.

Но на третій день пришлось голодать…

Когда стемнѣло, они пошли на огни деревни, которая оказалась вблизи. Хозяева первой съ краю избы, хотя пригрозили было имъ связать и донести начальству, однако, пустили обогрѣться, дали хлѣба и сообщили, что по всему тракту дано знать о розыскѣ бѣжавшихъ изъ Богандинки, что для поимки ихъ изъ города прислана цѣлая рота солдатъ.

Головы ихъ болѣли, ноги отнимались, не оставалось уже ни силъ, ни надежды, но угроза быть пойманными такъ показалась страшна, что они опять ушли въ лѣсъ… Ночью снова зажгли костеръ, уснули. Но насталъ день, и костеръ пришлось погасить изъ страха быть найденными по дыму. Опять начались мученія и отъ холода и отъ голода. Силы истощились, сталъ одолѣвать страхъ погибнуть, замерзнуть, наступила такая усталость, что въ душѣ ничего не оставалось, кромѣ непреодолимаго стремленія къ сну, къ покою. Утромъ, 2-го октября, они не выдержали, и, еле двигаясь, выбрались на опушку и пошли опять къ деревнѣ за хлѣбомъ и пріютомъ. Едва они вышли изъ лѣсу, какъ ихъ замѣтили. На опушку выскочилъ солдатъ и что-то грозно закричалъ. Оглянувшись, они увидѣли шагахъ въ двухстахъ отъ себя крестьянина и солдата, который цѣлился въ нихъ и что-то имъ кричалъ. Они оба грохнулись на колѣни, подняли руки вверхъ, чтобы показать, что сдаются. Тѣ, осторожно держа ружья наготовѣ, подошли, обыскали и погнали ихъ впереди себя къ деревнѣ. Но вдругъ на опушку выскочилъ изъ лѣсу другой солдатъ и прицѣлился. Бѣглецы повторили тотъ же маневръ съ паденіемъ на колѣни. Ихъ конвоиры въ испугѣ дѣлали солдату знаки, чтобы не стрѣлялъ. Но солдатъ ошалѣлъ отъ остраго чувства охотника, вдругъ увидѣвшаго дичь, которую онъ тщетно искалъ, и прежде чѣмъ опомнился, и понялъ, въ чемъ дѣло, далъ выстрѣлъ. Раненый въ животъ Макаровъ сначала присѣлъ, затѣмъ свалился. Стрѣлявшій солдатъ бросился къ нему, смущенный, разстроенный и испуганный тѣмъ, что онъ сдѣлалъ. Всѣ вмѣстѣ осмотрѣли рану. Всѣмъ было ясно, что Макарову больше не жить, но всѣ постарались его успокоить. Потомъ Коврыга взвалилъ стонущаго, смертельно раненаго товарища къ себѣ на плечи и понесъ его въ деревню подъ конвоемъ двухъ солдатъ и крестьянина, поддерживавшихъ его за руки и ноги.

Машурьянцъ, очнувшись въ лѣсу отъ экстаза, въ который его привело внезапно нахлынувшее ощущеніе свободы. тотчасъ же впалъ въ отчаяніе. Въ легкой рубашкѣ, готовый плакать отъ холода, безпомощности и одиночества, онъ началъ кричать и звать на помощь Гуржія. И тотъ услышалъ его, отыскалъ и повелъ съ собою. Утромъ слѣдующаго же дня они вмѣстѣ явились въ деревню Гнѣздилово и попросились обогрѣться также въ первый домъ съ краю деревни. Ихъ не пустили. Они зашли во второй. Хозяинъ, старый мужикъ, сжалился, увидѣвъ ихъ, и пропустилъ въ кухню. Тѣмъ временемъ, его сосѣдъ, къ которому они заходили, сбѣгалъ сказать старостѣ. Пришли мужики гурьбой и арестовали обоихъ.

Еще двое убѣжавшихъ каторжанъ утромъ слѣдующаго дня явились арестовываться къ сельскимъ властямъ: старостѣ и писарю деревни Курской. Разыскивая старосту, онк застали его въ лавкѣ, гдѣ собрались уже мужики узнать подробности Богандинскаго побѣга. Ихъ связали и побили. Потомъ староста накормилъ и обогрѣлъ ихъ въ своемъ домѣ изъ опасенія, что они убѣгутъ изъ сборной избы, а онъ будетъ отвѣчать за это, и отправилъ ихъ, крѣпко связанными веревками, съ десятскими въ городъ.

Изъ всѣхъ одиннадцати одинъ лишь Савка былъ такъ выносливъ, такъ находчивъ и такъ удачливъ, что ему удалось скрыться. Или, быть можетъ, онъ замерзъ гдѣ-нибудь въ лѣсу или погибъ отъ голода, предпочитая смерть на «волѣ», въ лѣсу, обращенію за помощью къ людямъ, сопряженному съ рискомъ каторги, неволи или казни.

Макаровъ умеръ въ тотъ же день, когда былъ раненъ.

Девять остальныхъ по разныхъ проселочнымъ дорогамъ, но съ одинаковыми физическими и нравственными страданіями были доставлены въ губернскую тюрьму, и здѣсь всѣ вновь соединены въ той общей камерѣ съ однимъ окномъ по прозванію «смертной», въ которой ихъ засталъ передъ судомъ ихъ защитникъ Брагинъ.

X.

Конвойный Тараненко тихо, безропотно умеръ въ домѣ старосты во время допроса его жандармскимъ ротмистромъ, производившимъ дознаніе. Когда ему предлагали вопросы о дѣлѣ, онъ, безучастно, медленно открывая глаза, какъ будто это движеніе вѣкъ было ему необычайно трудно, также безучастно смотрѣлъ на спрашивающихъ и не то неслышно стоналъ, не то тихо, какъ шелестъ, шепталъ: «Да-а… Да… — а… — а». Затѣмъ Тараненко затихъ и угасъ подъ скрипъ пера, заносившаго на бумагу то, о чемъ его спрашивали, угасъ такъ тихо, что никто не замѣтилъ момента его смерти. Женщины обмыли его тѣло, одѣли въ бѣлые холщевые штаны и рубаху и уложили въ тесовый гробъ деревенской работы. Солдаты же помѣстили гробъ съ простыя сани и на обывательской подводѣ отправили въ губернскій городъ, гдѣ стоялъ ихъ полкъ. Конвойный рядовой Любихинъ, по распоряженію Лобанова, сопровождалъ его, неся за обшлагомъ на рукавѣ шинели бумаги съ донесеніемъ о смерти Тараненко. До города пришлось ѣхать 70 верстъ. Ѣхали два дня, такъ какъ плелись шагомъ, мѣняя обывательскую лошадь и ямщика въ каждомъ селѣ. Почти всю дорогу, спасаясь отъ холода, Любихинъ шелъ пѣшкомъ за гробомъ товарища и безпокойно толковалъ, а когда слишкомъ уставалъ, то даже иногда плакалъ отъ тоски, отъ озноба въ тѣлѣ, отъ жалости къ себѣ.

Хоронили же Тараненку очень парадно, съ военной музыкой. На похоронахъ былъ весь полкъ, съ командиромъ, со всѣми офицерами. Пріѣхалъ на похороны и губернаторъ, очень важный человѣкъ, съ русыми бакенбардами, въ треуголкѣ. Подъ печальную, значительную музыку похороннаго марша процессія вытянулась по улицѣ, медленно двигаясь къ кладбищу. По бокамъ по деревяннымъ тротуарамъ, съ любопытствомъ смотря на блестящія трубы оркестра, прикованныя ихъ звуками, шли густыя группы городскихъ мальчугановъ и любопытныхъ.

Изъ всѣхъ оконъ, отъ всѣхъ воротъ ее провожали глаза обывателей, мужчинъ и женщинъ, старыхъ и молодыхъ. За нарядной группой офицеровъ и чиновниковъ слѣдовала длинная вереница экипажей съ дамами и городской публикой. Впереди, когда умолкла музыка, пѣлъ архіерейскій хоръ. Слушая его, старики и старухи, постоянные посѣтители всѣхъ большихъ похоронъ, умилялись и завидовали тому, какъ хорошо удалось умереть этому солдату. Совершавшій отпѣваніе архіерей произнесъ въ церкви рѣчь, въ которой постоянно повторялъ слова «враги» и «отечество», и въ концѣ сказалъ, что Тараненко исполнилъ свой долгъ передъ Богомъ, передъ людьми и передъ родиной, и что за это ему будутъ прощены всѣ грѣхи, и сотворена вѣчная память.

Когда вышли изъ церкви, полковой командиръ вызвалъ изъ густыхъ рядовъ солдатъ Лобанова и подвелъ къ губернатору. Губернаторъ, высокій человѣкъ, посмотрѣлъ на него, не поворачивая головы, сбоку и чрезъ бакенбарды и назвалъ его молодцомъ.

Лобановъ тихо отвѣтилъ ему: «Радъ стараться!» — какъ отвѣчалъ въ Богандинкѣ ротмистру.

— О тебѣ тоже доложено, и ты тоже получишь награду, — поощрилъ его губернаторъ.

— Радъ стараться! — опять повторилъ Лобановъ.

Не зная, что ему дальше дѣлать, онъ пошелъ рядомъ съ губернаторомъ, неестественно держа руки вдоль ногъ, пока командиръ полка не сказалъ ему стать въ ряды.

Черезъ мѣсяцъ послѣ этого въ полку былъ парадъ. Служили благодарственный молебенъ, а послѣ молебна командиръ полка прочелъ передъ фронтомъ бумагу, въ которой была объявлена благодарность Лобанову, всему конвою и офицерскому составу полка, ихъ воспитавшему.

По поводу этого событія солдаты были освобождены на три дня отъ занятій, ихъ лучше кормили въ эти дни — въ обѣдъ давали по крышкѣ водки. Въ офицерскомъ же собраніи, убранномъ флагами и гирляндами хвои, былъ по этому случаю балъ, на которомъ до глубокой ночи играла музыка, были танцы, а за ужиномъ командиромъ полка былъ произведемъ сборъ пожертвованій на памятникъ на могилѣ Тараненко. Такъ ликвидировано было это дѣло въ полку, гдѣ служилъ Лобановъ.

Лобанову же долго еще приходилось разсказывать о Богандинскомъ дѣлѣ.

И онъ всегда разсказывалъ о немъ одно и то же, но не то, что было въ дѣйствительности, а то, что ему казалось, должно было быть, и что онъ показывалъ о дѣлѣ прокурору, слѣдователю и жандармскимъ властямъ. И то, что онъ разсказывалъ, было совсѣмъ не страшно ни ему, ни слушателямъ, потому что этого не было. Вспоминать же о дѣйствительно случившемся ему всегда было тяжело и жутко, и онъ сознательно гналъ отъ себя эти воспоминанія.

Оставаясь наединѣ съ самимъ собой, первое время онъ всегда чувствовалъ себя нехорошо и тревожно и успокаивался только на томъ, что теперь все кончено, а скоро и совсѣмъ пройдетъ, забудется. Мысли глубокой, твердой мысли, которая могла бы его примирить со случившимся и съ его ролью въ немъ, у Лобанова не было. Онъ просто ждалъ избавленія отъ жившей въ немъ тревоги въ убѣжденіи, что она уйдетъ куда-то съ глубину времени, и сама исчезнетъ.

Но по ночамъ, когда онъ не владѣлъ собой, случалось, что ему снились убитые, и онъ просыпался со страхомъ, весь потрясенный сномъ. Сонъ всегда кончался на одномъ и томъ же видѣніи: живой, здоровый и милый Стась, сидя на нарахъ въ этапѣ, придвигался къ Лобанову и, по-товарищески обнимая его за плечо, просился пойти погулять по деревнѣ… Лобановъ хотѣлъ вырваться, но не было силъ, а Стась не пускалъ и все ближе и ближе придвигалъ къ нему свои дѣтскіе глаза. Очнувшись отъ кошмара, Лобановъ чувствовалъ невыносимую душевную боль, отъ которой некуда было дѣться. Но для успокоенія вновь являлась надежда, что будетъ судъ, покончитъ все, а вслѣдъ за нимъ все нераскрытое погибнетъ и въ душѣ Лобанова. Затѣмъ наступалъ день, и на людяхъ все въ его внутренней жизни какъ будто шло по-старому.

— Случилось и ушло назадъ, — думалъ онъ, --все равно ничего не поправишь.

И отъ ночной тревоги и душевной боли какъ будто ничего не оставалось.

Ни отъ кого ни разу Лобанову не приходилось слышать ни упрека, ни укора за свое злое дѣло. Ни разу онъ не видѣлъ на себѣ за него негодующаго или ненавистнаго взгляда. Отъ этого, чѣмъ дальше шло время, тѣмъ больше все въ его жизни, на видъ, какъ будто становилось на старое мѣсто. Разница была лишь въ томъ, что все ему стало скучно, не интересно, не привлекательно, тогда какъ раньше было наоборотъ — все въ жизни — казалось значительнымъ, влекло, волновало, радовало. Новымъ было также и то, что Лобановъ теперь ясно и отчетливо представлялъ сабѣ, что онъ непремѣнно умретъ, какъ умираютъ всѣ люди, какъ умеръ Стась, какъ умерли убитые въ этапѣ арестанты, что и для него, Лобанова, какъ и для всѣхъ людей, неизбѣжна могила съ гробомъ и тлѣніемъ тѣла. И это новое жило въ немъ постоянно, гдѣ бы онъ ни былъ, что бы онъ ни дѣлалъ. Онъ ложился и чувствовалъ его въ себѣ, вставалъ и вспоминалъ о немъ. Даже во время ротныхъ занятій, когда онъ передавалъ команду офицера рядамъ солдатъ, бѣгавшихъ на мѣстѣ съ отрывистымъ топотомъ сотни ногъ, или шелъ съ ними, упорно слѣдя за равненіемъ въ рядахъ, и поправлялъ испорченную линію солдатскихъ грудей, и тогда это новое онъ чувствовалъ въ себѣ, и оно дѣлало безсмысленными и занятія солдатъ, и ихъ бѣгъ на мѣстѣ, и равненіе, и его собственныя старанія научить ихъ этому искусству. Когда же онъ не былъ занятъ, это ощущеніе ненужности всего, что было вокругъ, всплывало въ острую мысль о нелѣпости человѣческой жизни вообще, въ виду неизбѣжности для нея смертнаго конца. И эта мысль заполняла все сознаніе молодого, жизнерадостнаго прежде и довольнаго жизнью Лобанова нудной стоячей тоской, сковывала всѣ его члены, дѣлала неподвижнымъ, тупымъ, скучнымъ. Въ такомъ состояніи Лобановъ ждалъ суда въ смутной надеждѣ на него, полагая почему-то, что послѣ суда къ нему вернется его прежнее довольство жизнью.

XI.

Когда за десять дней до судебнаго разбирательства пріѣхалъ въ Богандинку Брагинъ добывать, какъ онъ говорилъ, матеріалы для раскрытія причинъ и дѣйствительнаго содержанія этой кровавой человѣческой драмы, то Черницкій встрѣтилъ его какъ давно жданнаго нужнаго человѣка или даже какъ друга, призваннаго разрѣшить всѣ его недоумѣнія и тревоги.

— Скажите, правда имъ грозитъ казнь? — волнуясь, съ влажными глазами, спросилъ онъ Брагина, едва тотъ вошелъ къ нему, поздоровайся и сѣлъ.

— Да, обвиненіе предъявлено къ нимъ по статьѣ, которая не знаетъ иного наказанія, кромѣ казни. Всѣ думаютъ, что они будутъ казнены. И разъ судъ осудитъ, сомнѣнія нѣтъ, что ихъ не помилуютъ, повѣсятъ. Повѣсятъ сразу девять человѣкъ, — отвѣтилъ, заволновавшись, Брагинъ. — Я надѣюсь только на васъ и хочу вѣрить, что ваши показанія разъяснятъ все дѣло.

— Я почти что ничего не видѣлъ, хотя я знаю все, — грустно отозвался Черницкій.

— Я все разскажу на судѣ… лишь бы мнѣ повѣрили. Я ѣздилъ самъ въ городъ къ слѣдователю, но слѣдователь отослалъ меня назадъ, сказалъ, что онъ уже отдалъ дѣло прокурору. — Пишите, — говоритъ, — если хотите, прокурору, а меня оставьте. Такъ я ни съ чѣмъ и уѣхалъ. А теперь слышу, проѣхалъ военный судъ, я и не знаю, что мнѣ дѣлать. — Спасибо вамъ: вы пріѣхали. Буду васъ слушать. Скажите, что нужно, я все сдѣлаю.

Въ тѣсной недостроенной избѣ Черницкаго безъ сѣней, гдѣ происходилъ этотъ разговоръ, въ углу, у кровати, стояла жена Черницкаго, опрятная, еще молодая, но изможденная женщина. Она недовѣрчиво искоса, оглядывала барское платье защитника, а у ея юбки жались дѣти, откровенно разсматривая невиданнаго по одеждѣ человѣка.

— Не ханжи! Думай лучше о себѣ! — вдругъ сорвавшимся, непріятнымъ голосомъ оборвала она разсказъ мужа.

— Постой, это потомъ, — спокойно, твердо остановилъ жену Черницкій.

Неожиданно измѣнивъ тонъ, она жалобно, со слезами на глазахъ, быстро заговорила, обращаясь къ Брагину.

— Не трогайте насъ, господинъ защитникъ, пожалѣйте насъ. Вѣрьте совѣсти, изстрадались, — и, гладя обѣими руками головки прильнувшихъ къ ней дѣтей, плача и причитая, она вновь заговорила, указывая на мужа

— Изъ-за его глупости пошли въ Сибирь. Чего только не натерпѣлись мы… и тамъ, пока онъ былъ въ тюрьмѣ, и въ дорогѣ на этапѣ… Пропадаемъ здѣсь на чужой сторонѣ… Холодныя сидимъ… Голодныя. А онъ все бѣгаетъ на этапъ въ каждую партію. Пропадемъ съ нимъ совсѣмъ… некому помочь намъ… некому защитить… — и она неудержимо заливалась слезами, уткнувшись въ фартухъ.

Брагинъ смутился за себя, за свои надежды на показанія Черницкаго.

— Урядникъ, конечно, грозилъ ей, что мнѣ не сдобровать, если буду свидѣтелемъ, — сказалъ спокойно Черницкій, чтобы оправдать передъ Брагинымъ жену.

— Только я этому не вѣрю, — добавилъ онъ, — Конечно, полиція будетъ придираться къ намъ, и меня политика всегда можетъ выслать отсюда. Но ужъ вы насъ тамъ побережете, какъ можете…

Черницкій подошелъ и сдержанно успокоилъ жену, и она по его просьбѣ занялась самоваромъ и приготовленіемъ къ чаю.

— Помогите только мнѣ, чтобы я, могъ показать по совѣсти, и я раскрою на судѣ все дѣло и успокоюсь, — просилъ Черницкій, сидя за самоваромъ у стола рядомъ съ женой, толково и обстоятельно сообщивъ Брагину все, все, что видѣлъ, что зналъ и о чемъ слышалъ по этому дѣлу.

Обсудивъ вмѣстѣ весь этотъ матерьялъ, они рѣшили пригласить старосту Климента Ивановича, этапщика, его сына Степу, сидѣлицу винной лавки, кое-кого изъ Богандинскихъ крестьянъ, чтобы разспросить ихъ, указать имъ, что обвиняемымъ грозитъ смерть на висѣлицѣ, и просить ихъ быть свидѣтелями и разсказать въ судѣ то, что они знаютъ о дѣлѣ.

Сидѣлица винной лавки рѣшительно отказалась.

— Не лѣзьте, пожалуйста, ко мнѣ съ вашими дѣлами, — рѣзко оборвала она Черницкаго, пришедшаго позвать ее.

Остальные намѣченные свидѣтели охотно явились на зовъ Брагина и Черницкаго.

Когда староста Климентъ Ивановичъ, блестя бѣлыми зубами и курчавой бородой, усѣлся прочно за столъ, Брагинъ просто, серьезно, убѣжденно сообщилъ ему и всѣмъ свидѣтелямъ, что, если не разъяснится дѣло на судѣ, всѣхъ 9-ть бѣжавшихъ съ этапа и пойманныхъ арестантовъ навѣрное ожидаетъ смертная казнь черезъ повѣшеніе.

— Что мы знаемъ, то мы вамъ разскажемъ, — отвѣтилъ староста, окинувъ Брагина сильнымъ, быстрымъ взглядомъ синихъ глазъ. Убѣдившись, что Брагинъ не чиновникъ, и что здѣсь нѣтъ риска, онъ сообщилъ подробности поведенія солдатъ и разсказалъ между прочимъ, что пьяный до безчувствія конвоиръ Карасевъ лишь на другой день узналъ о случившемся на этапѣ, и когда, понялъ, то сразу отрезвѣлъ и сталъ плакаться у него въ домѣ. Когда же его допрашивалъ ротмистръ, онъ показалъ, какъ всѣ, и разсказалъ, какъ онъ сосновымъ полѣномъ разбилъ головы двухъ арестантовъ.

— Старуха Сафрониха сожгла два халата., купленные у арестантовъ за водку. Испугалась, какъ бы не обыскалъ слѣдователь, а теперь жалѣетъ. — Вы бы ее позвали, — предложилъ староста.

За старостой Степа и всѣ остальные разсказали все, что знали, и всѣ предлагали позвать еще свидѣтелей, знавшихъ подробности кровавой исторіи на этапѣ.

Брагинъ попросилъ старосту быть свидѣтелемъ и въ судѣ.

Въ отвѣтъ на это Климентъ Ивановичъ, откровенно улыбнувшись и пожавъ плечами, всѣмъ своимъ видомъ показалъ, что нельзя вмѣшивать зря человѣка въ чужое да еще непріятное дѣло, что не такой онъ чудакъ, какъ Черницкій, чтобы въ него путаться. Но изъ вѣжливости не сталъ объяснять этого словами, чтобы не обижать его, ибо считалъ это понятнымъ каждому человѣку — не чудаку и не дураку.

— Это дѣло не наше, — коротко заявилъ онъ и, придавивъ столъ ладонью, всталъ, чтобы уходить.

За нимъ ушли и всѣ остальные свидѣтели.

По отъѣдѣ Брагина у Черницкаго защемило сердце. Жена ныла и боялась до потери всякой способности разсуждать и понимать положеніе. Впереди передъ нимъ повисла полная: неизвѣстность, и стала совсѣмъ ничтожной надежда спасти отъ казни вдругъ ставшихъ очень близкими ему Гуржія и Машурьянца и съ ними еще семь человѣкъ. Какъ быть, что дѣлать для ихъ спасенія — онъ не зналъ, и отъ этого глубоко тосковалъ. Но скоро пришла повѣстка съ вызовомъ въ военный судъ, и тоска Черницкаго сразу исчезла, теперь цѣлые дни его не покидала дѣловая мысль о томъ, что и какъ онъ покажетъ въ судѣ. За нѣсколько дней до суда онъ отыскалъ крестьянина, собиравшагося ѣхать въ городъ на базаръ за покупками, и договорился съ нимъ за полтинникъ до города.

Когда онъ уѣзжалъ, жена плакала и убивалась такъ, точно онъ ѣхалъ на войну и могъ не возвратиться. Выѣхали рано утромъ. Собирались и прощались еще при огнѣ, отчего проводы вышли еще тоскливѣе. Но когда выѣхали за деревню, и дорога пошла широкой просѣкой среди зеленой тайги изъ пихтъ и елей, когда взошло солнце и засверкало на ослѣпительной пеленѣ земли и въ хлопьяхъ снѣга на обвисшихъ вѣтвяхъ пихтъ и елей, и самый воздухъ весь заискрился, наполненный звѣздочками инея, Черницкій вдругъ почувствовалъ себя словно освобожденнымъ отъ заключенія. Легко постукивая и поскрипывая полозьями, быстро бѣжали все впередъ и впередъ маленькія санки-козырьки, а вокругъ на всемъ была такая широкая, мощная красота сѣверной зимы, что мысли Черницкаго вдругъ потекли легко и вольно, какъ вѣтеръ по просѣкѣ. Незамѣтно и неожиданно для него, сама собой его охватила и заволновала страстная надежда спасти обвиняемыхъ. Ему вдругъ стало ясно, что никто другой, а именно онъ призванъ обстоятельствами бороться за ихъ жизнь, и было въ то же время ясно, что онъ твердо и мужественно пойдетъ на эту борьбу, какъ воинъ въ бой, отдастъ ей всѣ силы своей души, все свое чувство правды, и будетъ вести ее до послѣдней крайности. И было странно и удивительно вспомнить, что еще нѣсколько дней назадъ, еще вчера онъ тосковалъ и думалъ только о себѣ, о спокойствіи своей совѣсти, когда это совсѣмъ не нужно и не важно, въ то время, когда чужія многія жизни въ опасности, когда надо спасать ихъ, и онъ имѣетъ и силы и средства спасти ихъ, и можетъ и долженъ итти бороться за нихъ. Ему казались жалки и ничтожны всѣ опасенія жены. Обидно было за опустошеніе ея души, но и это казалось ему тоже ничтожнымъ и ничего нестоющимъ предъ глубокимъ значеніемъ предстоящей ему борьбы за девять человѣческихъ жизней. Онъ не замѣчалъ холода, не замѣчалъ, какъ стынутъ его руки и ноги, на остановкахъ онъ механически здоровался съ хозяевами, не замѣчалъ, какъ пилъ чай и обогрѣвался, а самъ думалъ и чувствовалъ только одно, только страстное напряженіе борьбы, и вынашивалъ и выращивалъ въ сознаніи свѣтлую надежду ихъ спасенія.

Когда Черницкій явился въ номеръ гостиницы къ Брагину, измученному и обезсилѣвшему отъ долгихъ, тягостныхъ свиданій съ обвиняемыми, отъ изученія безнадежнаго матеріала слѣдствія, отъ разговоровъ о дѣлѣ съ секретаремъ суда, отъ городскихъ толковъ, что ихъ все равно повѣсятъ, то онъ подѣйствовалъ на Брагина, какъ дѣйствуетъ струя свѣжаго, бодраго морознаго воздуха послѣ душной комнаты. Настроеніе одного быстро заразило другого, и они теперь вѣрили и надѣялись вмѣстѣ. И отъ того, что надежды ихъ были общія, онѣ не удвоились, а удесятерились. Удесятерились и ихъ силы въ борьбѣ за жизнь обвиняемыхъ. Настроеніе ихъ стало такъ высоко, что, судя по себѣ, они рѣшили, что могутъ теперь убѣдить и Лобанова показывать въ судѣ истину. Рѣшивъ это, Черницкій отправился въ казармы.

Когда Лобановъ вдругъ увидѣлъ передъ собой Черницкаго, предъ которымъ онъ когда-то каялся и изливалъ свои муки, онъ былъ такъ пораженъ, точно передъ нимъ появился не Черницкій, а одинъ изъ убитыхъ на этапѣ арестантовъ. При видѣ Черницкаго поднялась въ сознаніи вся отстоявшаяся въ немъ и почти, казалось, забытая мука совершенныхъ убійствъ, и ожили вдругъ пережитыя, отупѣвшія чувства, и стало опять такъ нестерпимо больно, какъ бывало во время ночныхъ кошмаровъ, когда въ видѣніи сна обнималъ его за плечи Стась. Лобановъ едва удержался, чтобы не закричать и не прогнать его прочь съ тѣмъ ужасомъ, какъ гонятъ призракъ.

— Зачѣмъ пришелъ? — дико метнувъ глазами, враждебно сказалъ Лобановъ. Онъ чувствовалъ, что ему надо гнать отъ себя Черницкаго или самому бѣжать отъ него, чтобы избавиться отъ внезапно подступившей къ самому горлу душевной муки.

— Я пришелъ спросить тебя, что ты думаешь показывать на судѣ, — пытливо щурясь, какъ бы заглядывая внутрь его, отвѣтилъ Чернидкій мягкимъ, успокоительнымъ тономъ.

Сообразивъ, зачѣмъ пришелъ Черницкій, и понявъ, что онъ будетъ разсказывать суду всю правду о томъ, что было на этапѣ, Лобановъ весь сжался отъ боли и страха, готовый броситься на Черницкаго и бѣшено бить его.

— Кому и зачѣмъ на судѣ нужна правда? — отвѣтилъ онъ сухо, сдержавъ свое дикое раздраженіе.

— Нужна тѣмъ, что бѣжали, тѣмъ, кого теперь судятъ. Безъ нея всѣхъ девятерыхъ повѣсятъ.

— Тебѣ не миновать — говорить правду, а то твоимъ языкомъ ихъ тянутъ на висѣлицу, — сказалъ Черницкій, точно молоткомъ заколачивая эту мысль въ голову Лобанова.

— Я тебя не звалъ! И ты меня не учи! Самъ знаю, что показывать. На судѣ услышишь, — грубо отвѣтилъ Лобановъ, чтобы поскорѣе отдѣлаться отъ него.

Но Черницкій не уходилъ. Подумавъ и выдержавъ время, онъ взялъ Лобанова дружески за руку и сказалъ ласково:

— Голубчикъ! Говори правду, и тебѣ легче будетъ.

Но тотъ отстранилъ руку, повернулся спиной и молча отошелъ отъ него въ сторону.

XII.

Для засѣданія временнаго военнаго суда былъ предоставленъ тотъ самый залъ офицерскаго собранія, гдѣ недавно еще былъ балъ въ ознаменованіе полученной полкомъ благодарности, на которомъ были собраны деньги на памятникъ погибшаго Тараненко.

Большія окна зала выходили въ садъ изъ старыхъ пихтъ и сосенъ и тонкихъ, стройныхъ березъ, засыпанный глубокимъ, чистымъ снѣгомъ. Бревенчатыя новыя стѣны зала были убраны трехцвѣтными флагами и темно-зелеными гирляндами можжевельника, а въ глубинѣ его была сцена, отдѣленная яркимъ расписнымъ занавѣсомъ. Предъ занавѣсомъ стоялъ длинный столъ съ краснымъ сукномъ для судей, а по бокамъ два раскрытыхъ зеленыхъ карточныхъ стола для прокурора и защитника. Въ этомъ убранствѣ большой, свѣтлый залъ имѣлъ радостный, наивный видъ, и можно было подумать, что здѣсь готовится не военный судъ, а школьный актъ или вообще какой-либо дѣтскій праздникъ.

Брагинъ явился въ судъ рано, когда залъ былъ еще совершенно пустъ. Пройдя въ глубину зала въ дверь налѣво, онъ услышалъ изъ сосѣдней затворенной комнаты громкій голосъ секретаря:

«Дубины!» — кричалъ обычно сдержанный обрусѣвшій нѣмецъ-секретарь на прикомандированныхъ къ нему солдатъ-писарей въ тотъ моментъ, когда Брагинъ открылъ дверь въ помѣщеніе его канцеляріи.

— Отправлю всѣхъ на гауптвахту, на сутки, тогда вы узнаете у меня, какъ писать «повѣшаніе».

Оказалось, что секретарь раздражился на писарей за то, что въ только что переписанной съ его черновика и поданной ему для подписки бумагѣ словно «повѣшеніе» было написано черезъ «а», вмѣсто «е», т. е. въ бумагѣ было написано «повѣшаніе», несмотря на то, что въ предшествовавшихъ бумагахъ онъ уже исправлялъ эту ошибку.

Брагинъ попросилъ секретаря пройти съ нимъ въ комнату, чтобы конвойные не сомнѣвались въ его личности и пропустили его.

— Ни къ чему не могу пріучить этихъ ословъ — ротныхъ писарей, — говорилъ по дорогѣ секретарь. — Дали шесть человѣкъ, а они одного хорошаго писаря не стоютъ. Вожусь съ ними цѣлые дни безъ отдыха. Надоѣли. Того и гляди, ляпнутъ что-нибудь такое… Тогда отвѣчай за нихъ.

Въ небольшой угловой комнатѣ на длинной лавкѣ вдоль стѣны сидѣли въ своихъ ручныхъ и ножныхъ кандалахъ тѣсно въ рядъ, вплотную другъ къ другу, всѣ девять подсудимыхъ.

Шесть конвойныхъ солдатъ полукругомъ стояли передъ ними съ ружьями въ рукахъ. Еще два солдата сидѣли на подоконникѣ окна. Солдаты встрепенулись при входѣ секретаря съ защитникомъ. Порывисто вскочили было съ своей скамейки съ рѣзкимъ лязгомъ кандаловъ и всѣ подсудимые; но солдаты испуганно закричали и усадили ихъ на мѣста.

При яркомъ свѣтѣ дня среди людей «съ воли» лица подсудимыхъ теперь еще рѣзче выдѣлялись своей тюремной желтизной и зеленоватой блѣдностью, чѣмъ въ полутьмѣ ихъ смертной камеры. При появленіи защитника, глаза всѣхъ девятерыхъ снова мгновенно впились въ его лицо своими расширенными до краевъ зрачками. А тамъ въ глубинѣ глазъ непрерывно то зажигалась, то меркла острая, живая мечта о жизни, о опасеніи отъ казни.

Какъ ни привыкъ Брагинъ при ежедневныхъ свиданіяхъ съ ними къ этому рѣзкому лязгу кандаловъ и къ ихъ невидящему ничего предъ собою взгляду смертниковъ, но и теперь, какъ всегда, онъ внутренно вздрогнулъ и отъ рѣжущей боли въ душѣ.

По привычкѣ, уже моментально овладѣвъ собой, онъ, какъ всегда, отвѣтилъ имъ не словами, а глазами и тихой улыбкой, и обвелъ всѣхъ яснымъ взглядомъ надежды, который, казалось ему, проникалъ въ черныя пропасти ихъ раскрытыхъ зрачковъ и зажигалъ тамъ теплый, мягкій, нѣжный свѣтъ жизни.

Онъ сдѣлалъ это потому, что послѣ десяти дней ежедневныхъ свиданій съ ними зналъ, что было внѣ его умѣніи передать словами, то, что просто и легко выражалось въ его лицѣ и глазахъ. Подойдя вплотную, онъ поздоровался со всѣми по-очередно. Сидя, они протягивали свои отечныя сине-красныя руки въ желѣзныхъ наручникахъ, поддерживая, какъ всегда, правую руку у кисти лѣвой рукой, чтобы соединявшая ихъ шестивершковая толстая цѣпь не мѣшала здороваться.

Вынувъ портсигаръ, Брагинъ молча указалъ на наго старшему. Тотъ молча же разрѣшилъ, и Брагинъ роздалъ папиросы, и всѣ съ жадностью стали затягиваться табачнымъ дымомъ.

— Я надѣюсь, — говорилъ Брагинъ подсудимымъ. — Но что будетъ, не знаю. Больше всего надѣюсь на Черницкаго. Онъ пріѣхалъ, говоритъ, спасать васъ. А Черницкій знаетъ все, и все разскажетъ.

— Боритесь и вы сами до послѣдней крайности, объясняйте, говорите все на чистоту, по правдѣ, непремѣнно по правдѣ, даже въ мелочахъ, только не ругайте и не осуждайте солдатъ.

Брагинъ еще разъ напомнилъ, что Гуржій долженъ разсказать все, какъ было, а остальные должны дополнить подробности своего побѣга. Напомнилъ каждому планъ его объясненій.

— Не подыскивайте словъ, — сказалъ онъ на прощанье, — говорите просто, что было, что знаете.

Залъ былъ уже наполненъ людьми. Въ углу, направо отъ входа, тѣсной группой стояли конвойные солдаты-свидѣтели. Пробѣжавъ по нимъ взглядомъ, Брагинъ сразу узналъ Лобанова по блѣдному, спокойному, казалось, лицу, по увѣренной позѣ, по опущеннымъ вѣкамъ глазъ.

Въ заднихъ рядахъ стульевъ въ залѣ Брагинъ увидѣлъ своего пріятеля, вызвавшаго его на эту защиту, съ группой его знакомыхъ мужчинъ, которыхъ онъ съ разрѣшенія предсѣдателя записалъ для пропуска въ судъ, какъ родственниковъ и знакомыхъ подсудимыхъ, у которыхъ въ дѣйствительности не было въ этомъ городѣ ни одного близкаго или даже просто знакомаго человѣка. Всѣ они привѣтливо и пытливо смотрѣли на Брагина, всѣ замѣтили его волненіе и тотчасъ стали шопотомъ переговариваться между собою.

Въ переднихъ рядахъ собралось человѣкъ двадцать офицеровъ, нѣсколько чиновниковъ губернскаго правленія и судейскихъ. Бойкій жандармскій ротмистръ, производнашій дознаніе, разсказывалъ имъ дѣло, звеня шпорами, какъ человѣкъ, прекрасно знающій всѣ подробности.

— Въ такихъ дѣлахъ судъ сводится къ простой формальности, — говорилъ онъ. — Здѣсь все готово, остается только примѣнить наказаніе. Въ данномъ случаѣ ничего, кромѣ смертной казни, военный судъ вынести не можетъ, — развязно и слегка возбуждаясь, говорилъ молодой краснощекій ротмистръ.

— Это у насъ нѣжничаютъ со всѣми преступниками и убійцами, смущаются, жалѣютъ приговоренныхъ къ казни, просятъ помиловать всякихъ негодяевъ… Въ Европѣ это дѣлается очень просто и никого не смущаетъ. И у насъ привыкнутъ, и очень скоро никто не будетъ ни возмущаться, ни страшиться смертныхъ казней.

На хорахъ, вверху задней стѣны зала, гдѣ на вечерахъ помѣщается оркестръ, виднѣлись дамскія платья и мѣховыя шляпы. Тамъ биткомъ набилась городская публика, пропущенная чрезъ квартиру завѣдывающаго собраніемъ капитана, которому позволилъ это генералъ — предсѣдатель суда. Оттуда несся въ залу сдержанный гулъ голосовъ, шорохъ ногъ, передвигаемыхъ стульевъ…

Разложивъ бумаги и книги на своемъ столѣ, Брагинъ прошелъ къ секретарю. Всѣ четверо полковниковъ, временныхъ членовъ суда, и пятый запасный были въ сборѣ, всѣ въ орденахъ и парадныхъ мундирахъ.

Квартировали они въ томъ же залѣ за занавѣсомъ, — гдѣ была сцена, и гдѣ теперь стояли для нихъ кровати. Вмѣстѣ съ ними помѣщался тамъ и помощникъ военнаго прокурора Иванъ Адамовичъ Унгебауеръ, полнѣющій блондинъ лѣтъ тридцати пяти съ сухимъ лицомъ и выдержанно-вѣжливыми манерами. Весь день наканунѣ суда и большую часть ночи судьи провели съ прокуроромъ за тѣми самыми ломберными столами, которые были приготовлены теперь въ залѣ для обвинителя и защитника, за игрой въ преферансъ. Прокуроръ былъ въ постоянномъ выигрышѣ, поэтому судьи-полковники теперь получали у секретаря прогонныя и суточныя деньги по командировкѣ въ засѣданія военнаго суда. За исключеніемъ одного судьи, прибывшаго изъ сосѣдняго уѣзднаго города, остальные четверо пріѣхали издалека и поэтому получили по нѣсколько сотъ рублей. Всѣ они знали о дѣлѣ со словъ мѣстныхъ офицеровъ, со словъ прокурора, секретаря, слѣдователя и ротмистра, и оно казалось имъ тоже простымъ, яснымъ и возмутительнымъ. Что касается наказанія смертной казнью, то они считали, что здѣсь будетъ дѣйствовать воля закона — 279 статьи, воля самихъ подсудимыхъ, поставившихъ себя подъ эту статью, и воля генерала, предсѣдателя суда, юриста, котораго они признавали за начальство въ судѣ и считали единственно компетентнымъ въ этомъ вопросѣ. Кромѣ того, самъ генералъ, когда они ему представлялись, посовѣтовалъ имъ не слушать ничьихъ разговоровъ о дѣлѣ и разрѣшать его такъ, какъ оно представится имъ на судѣ.

И они просто ждали суда безъ всякой мысли о подсудимыхъ, играли въ карты, скучали или развлекались, какъ могли.

Брагинъ поздоровался съ судьями и съ прокуроромъ

— Очень интересуемся вашей защитой по этому дѣлу и вашей будущей рѣчью, — сказалъ ему изъ любезности одинъ изъ судей — полный, добродушный, съ густыми эполетами, казачій полковникъ.

Прокуроръ же нарочно, чтобы смутить защитника, что онъ считалъ своею обязанностью въ судѣ, отозвалъ Брагина въ сторону и сказалъ:

— Мнѣ кажется, вы напрасно вызвали Чернецкаго: знаете — политикъ, ссыльнопоселенецъ по военному суду, бывшій солдатъ, измѣнившій ради политики долгу присяги… Это можетъ очень скверно подѣйствовать на судей… Это не мое дѣло, я извиняюсь, но рекомендовалъ бы вамъ отказаться отъ него… И зачѣмъ такія средства? Вы увидите, что мы живыхъ людей не глотаемъ. Полковники такъ добродушно настроены. И безъ Черницкаго вы могли бы вызвать въ нихъ состраданіе къ подсудимымъ… Какъ хотите, это дѣло ваше, но мнѣ казалось необходимымъ васъ предупредить.

Во время этой рѣчи Брагину едва удалось по привычкѣ сдержаться.

— Благодарю васъ. И Брагинъ, поспѣшилъ уйти обратно въ залъ за свой ломберный столъ.

По залу бѣгалъ, суетясь, дежурный офицеръ, молоденькій безусый подпоручикъ, съ безпокойствомъ ожидая прихода генерала — предсѣдателя суда. Въ передней при входѣ въ собраніе уже около часа дежурилъ въ ожиданіи, построившись въ двѣ шеренги, взводъ солдатъ, командированныхъ для почетнаго караула. Дежурный же офицеръ долженъ былъ не пропустить его появленія и тотчасъ же послѣ привѣтственнаго крика солдатъ сдать генералу почетный рапортъ о томъ, что все благополучно. Въ то же время онъ долженъ былъ приготовить все къ открытію судебнаго засѣданія, провѣрить свидѣтелей и позаботиться о томъ, чтобы къ выходу суда въ залѣ всѣ были на своихъ мѣстахъ. По непривычкѣ эта роль очень волновала подпоручика. Но вотъ въ залъ вбѣжалъ солдатъ, далъ сигналъ дежурному офицеру, и тотъ полетѣлъ въ переднюю. Всѣ насторожились. Черезъ минуту оттуда донеслась команда: «На караулъ!» Затѣмъ послышалось въ тишинѣ отчетливое бряцанье ружьями и громкій смотровой обрывистый крикъ солдатъ:

— Зда… жла.. емъ, Ваш-пре-сход-ство! Вслѣдъ затѣмъ быстро прошелъ черезъ залу, ни на кого не смотря, къ секретарю въ канцелярію самъ генералъ въ пальто съ фуражкой въ одной рукѣ, по-военному махая другой свободной рукой.

Это былъ невысокій, полный, нестарый человѣкъ лѣтъ сорока пяти съ совершенно лысой, сужавшейся кверху головой, съ удивленнымъ выраженіемъ близорукихъ глазъ въ очкахъ съ толстыми стеклами. Вслѣдъ за нимъ туда же пробѣжалъ дежурный офицеръ.

Минутъ черезъ десять изъ этой же двери выбѣжалъ обратно безусый дежурный офицеръ и неестественно прокричалъ:

— Судъ идетъ!.. прошу встать!

За нимъ быстро вышли и прошли къ столу съ краснымъ сукнамъ генералъ и полковники-судьи.

Генералъ объявилъ, какое дѣло и о комъ подлежитъ, слушанію, и приказалъ ввести подсудимыхъ.

Дежурный офицеръ снова понесся чрезъ залъ исполнять приказаніе.

Всѣ сѣли и затихли въ ожиданіи.

Въ чуткую тишину зала донесся рѣжущій ее, бьющій по нервамъ звонъ кандаловъ, и вслѣдъ затѣмъ, окруженные солдатами, вошли нестройной толпой подсудимые. Ихъ разставили въ ширину сзади стола защитника, окруживъ тѣснымъ кольцомъ конвоя. Все опять на минуту стихло, и въ тишинѣ отчетливо разнесся мелкій перезвонъ кандаловъ, отъ дрожи въ рукахъ и тѣлѣ подсудимыхъ. Теперь ихъ расширенные, остановившіеся глаза всѣ разомъ глядѣли на генерала. Ихъ осунувшіяся желтовато-зеленыя лица казались совсѣмъ странными въ сѣрыхъ нелѣпыхъ халатахъ, съ выбѣлившимися блестящими цѣпями на ногахъ и опухшихъ дрожащихъ рукахъ, среди цѣлаго взвода солдатъ съ ружьями въ большомъ, свѣтломъ залѣ, весело убранномъ флагами и зелеными гирляндами, передъ нарядной офицерской и чиновной публикой.

На вопросы предсѣдателя объ именахъ, фамиліяхъ, судимости, занятіяхъ того времени, когда они были на свободѣ, всѣ отвѣтили неувѣренно, какъ будто все это они совсѣмъ забыли и теперь вспоминали снова.

Затѣмъ предсѣдатель старательно усадилъ ихъ по очереди фамилій и громко объявилъ, что будетъ прочтенъ о нихъ обвинительный актъ.

Секретарь всталъ и бойко, громко и отчетливо сталъ читать обвинительный актъ. Быстро, съ сознаніемъ своего мастерства, онъ рѣзко выговаривалъ одно за другимъ слова и фразы бумаги, ни разу не взглянувъ на подсудимыхъ, точно въ ней говорилось не о людяхъ, которымъ эта бумага грозила смертной казнью, а это былъ какой-нибудь докладъ или проектъ постройки.

Во время этого чтенія отъ деревяннаго голоса секретаря лица подсудимыхъ отъ ужаса покрылись крупными каплями пота.

На Брагина же это безстрастное чтеніе такъ дѣйствовало, что онъ пересталъ понимать содержаніе давно ему извѣстнаго обвинительнаго акта. Въ его ушахъ раздавался трескучій голосъ секретаря, и слышались лишь звуки словъ, при чемъ значеніе ихъ не доходило до сознанія.

Вмѣстѣ съ этими звуками онъ ясно слышалъ сзади себя тихій перезвонъ цѣпей отъ дрожи въ рукахъ его подзащитныхъ. Отъ чтенія разбѣгались и терялись мысли, и ему было такъ страшно и такъ холодно, прохватывала такая дрожь, что, удерживаясь изъ всѣхъ силъ, стискивая челюсти, онъ все же замѣтно стучалъ зубами.

А чтеніе все продолжалось, такое же отчетливое, трескучее и деревянное. Наконецъ, черезъ часъ секретарь закончилъ обвинительный актъ и вернулъ дѣло предсѣдателю. Всѣ оживились. Предсѣдатель перешелъ къ опросу подсудимыхъ. Первымъ онъ спросилъ Гуржія, пытливо глядя ему въ лицо.

— Подсудимый Гуржій, признаете ли себя виновнымъ? — оказалъ предсѣдатель.

— Не признаю, — тихо, какъ шелестъ, отвѣтилъ Гуржій, но такъ ясно, что его отвѣтъ слышали всѣ.

За нимъ по-очереди поднимались остальные, и, звена кандалами, каждый особымъ тономъ, какъ клавиши какой-то живой машины, еще восемь человѣкъ повторили тѣ же слова:

— Нѣтъ, не признаю!

И вдругъ во всемъ залѣ всѣмъ стало легче дышать отъ повторенія этихъ простыхъ и ясныхъ словъ, такъ увѣренно, съ такимъ облегченіемъ они ихъ произносили въ первый разъ послѣ двухъ мѣсяцевъ заключенія въ смертной камерѣ, произносили предъ судомъ, громко открыто для всѣхъ, получивъ въ первый разъ возможность сказать эти слова.

Этими словами они начинали свою защиту.

— Гуржій, не пожелаете ли вы объяснить, почему вы не считаете себя виновнымъ? — спросилъ предсѣдатель.

И Гуржій первый началъ говорить о томъ, что было на этапѣ 28-го сентября. Съ первыхъ же словъ его разсказа въ залѣ водворилась та напряженная тишина, которую не только слышишь, но и чувствуешь и ощущаешь, въ которой каждый узнаетъ, какъ бьется его сердце. Гуржій не спускалъ своихъ глазъ съ лицъ судей и разсказывалъ имъ, какъ шелъ этапъ, какъ въ Богандинкѣ собирались всѣ, и арестанты и конвойные, отдохнуть, какъ начали пить, какъ дрались нѣсколько разъ днемъ, какъ улеглись затѣмъ спать, и большая часть конвойныхъ солдатъ разбрелась по знакомымъ домамъ въ деревнѣ, какъ каторжане съ двумя солдатами играли въ карты, какъ разбили носъ солдату Любихину, и началась свалка, какъ Тараненко далъ выстрѣлъ, и въ суматохѣ, всѣ испуганные, вскочивъ со сна, бились и отбивались другъ отъ друга, какъ на дворѣ уже услыхали страшный стонъ раненаго Тараненко и въ паникѣ не знали, что дѣлать, и какъ потомъ они похватали ружья и безпрепятственно убѣжали къ лѣсу.

Гуржій разсказывалъ подробно и даже монотонно, но своимъ голосомъ и лицомъ то молилъ, то проникновенно убѣждалъ судей выслушать его и повѣрить въ ихъ невинность, какъ вѣрилъ онъ самъ одинаково со всѣми подсудимыми, и все всматривался въ лица судей, чтобы понять, вѣрять ли они ему. Но судьи молчали, и Гуржій ничего не могъ понять по ихъ незнакомымъ лицамъ, по ихъ фигурамъ въ орденахъ и мундирахъ за краснымъ столомъ въ офиціальныхъ, строгихъ судейскихъ позахъ. И, не понимая ихъ отношенія къ своему разсказу, Гуржій то какъ будто терялся, ослабѣвалъ и замолкалъ, то снова продолжалъ умолять и убѣждать судей разсказомъ новыхъ подробностей о томъ, что было на этапѣ.

Генералъ далъ ему возможность сказать все, что онъ могъ и хотѣлъ сказать, но въ то же время своимъ выработаннымъ внѣшне-неуловимымъ отношеніемъ къ дѣлу страшилъ Гуржія еще больше, чѣмъ другіе молчавшіе судьи.

— Садитесь! — сказалъ предсѣдатель Гуржію.

Всталъ прокуроръ и безукоризненно вѣжливо попросилъ разрѣшенія задать вопросъ подсудимому Гуржію.

— Не пожелаетъ ли подсудимый Гуржій отвѣтить суду, — сказалъ прокуроръ, — для какой именно цѣли, собираясь бѣжать, онъ считалъ необходимымъ имѣть ружье и патроны. И далѣе второй вопросъ: отдано ли было ему это ружье конвойными солдатами безъ сопротивленія, или онъ его отнялъ силой у кого-либо изъ нихъ и у кого именно?

Предсѣдатель предложилъ Гуржію отвѣтить на эти вопросы. Гуржій всталъ, но, не понявъ вопросовъ, смутившись отъ тона прокурора, растерянно стоялъ и молчалъ, безпомощно глядя на предсѣдателя. И среди этого молчанія Брагинъ почувствовалъ, что снова нависла надъ подсудимыми, надъ судомъ, надъ нимъ и, вѣроятно, надъ всѣми въ залѣ, кромѣ сидѣвшихъ близко другъ къ другу секретаря и прокурора, та самая жестокая, холодная моральная тяжесть, которая бросила, его въ дрожь при чтеніи обвинительнаго акта. И опять Брагинъ услышалъ сзади себя сухой, тихій перезвонъ цѣпей на рука.хъ подсудимыхъ.

— Разскажите, какъ вы взяли ружье, — спокойно спросилъ предсѣдатель.

— Какъ взяли? Да такъ. Въ конвойной камерѣ никого, не было, вошли и взяли…

И опять всѣ въ залѣ, какъ показалось Брагину, почувствовали облегченіе.

Затѣмъ, по приказу предсѣдателя, были введены свидѣтели. Цѣлой толпой они загородили судейскій столъ. Пока предсѣдатель поименно перекликивалъ ихъ, провѣрялъ, опрашивалъ, нѣтъ ли среди нихъ родныхъ подсудимыхъ, предупреждалъ о святости присяги и грозилъ имъ строгимъ наказаніемъ отъ Бога, отъ закона и отъ людей за ложныя показанія на судѣ, Брагинъ привсталъ и отыскалъ глазами въ толпѣ Черницкато, котораго не видѣлъ съ утра, и глазами же поздоровался съ нимъ.

Черницкій пришелъ въ судъ почти такъ же рано, какъ и Брагинъ, но едва онъ явился, какъ дежурный офицеръ отвелъ его въ маленькую комнату при буфетѣ полкового собранія, гдѣ обычно солдаты ставили самовары и мыли во время баловъ посуду. Офицеръ приказалъ Черницкому находиться въ ней безотлучно, ни съ кѣмъ не сообщаясь. Сдѣлано это было по просьбѣ прокурора, которому еще наканунѣ посовѣтовали это ротмистръ и слѣдователь, чтобы, какъ они говорили, Черницкій не могъ повліять на свидѣтельскія показанія конвойныхъ солдатъ, если бы передъ допросомъ они проводили время вмѣстѣ съ нимъ.

Когда Черницкій уходилъ изъ камеры отъ Лобанова, ничего не добившись, его охватили смѣшанныя чувства вмѣстѣ и страха, и жалости, и негодованія. Страхъ обнималъ душу при мысли, что они невинно будутъ казнены. По-дѣтски до горячихъ слезъ ему было жаль и ихъ, и несчастнаго, по его убѣжденію, Лобанова, губившаго и себя и свою совѣсть. Въ то же время, его разбирала активная ненависть и негодованіе и противъ Лобанова съ совершенными имъ звѣрствами, съ его клеветой на невинныхъ, и противъ тѣхъ, кто не хотѣлъ, какъ онъ думалъ, разобраться въ ихъ дѣлѣ, и тащилъ ихъ на висѣлицу. Все это вмѣстѣ тѣснилось и путалось въ его сознаніи въ одинъ общій жестокій хаосъ смѣшанныхъ чувствъ и мыслей, въ которыхъ онъ долго не могъ разобраться, и отъ которыхъ онъ болѣзненно тосковалъ и мучился, не зная, что ему дѣлать. Его состояніе было похоже на настроеніе вѣрующихъ говѣльщиковъ, подростковъ-дѣтей, на страстной недѣлѣ, когда они въ первый разъ въ жизни въ чистый четвергъ у вечерней службы слушаютъ сознательно чтеніе Евангелія о страстяхъ Господнихъ, и душу охватываетъ горячая, любовная, мучительная и сладостная жалость къ Христу и трепетный страхъ, и горе за его тѣлесныя и душевныя муки, и негодованіе къ гонителямъ, и безсильный ужасъ предъ роковой неизбѣжностью его смерти. Но кончается чтеніе описаніемъ свершившейся казни, и все это тонетъ въ умиленіи предъ твердостью Христа, передъ его безмѣрной любовью къ людямъ, даже къ своимъ гонителямъ, и въ радостной вѣрѣ въ его непремѣнное воскресеніе. Нѣчто подобное этому дѣтскому настроенію вѣры въ спасеніе и умиленія предъ непремѣнной побѣдой правды въ этомъ дѣлѣ создалось и въ душѣ Черницкаго, когда онъ подавилъ въ себѣ озлобленіе къ Лобанову и ясно до очевидности и ярко и точно почти до галлюцинацій представилъ себѣ все, что онъ разскажетъ въ судѣ о происшедшемъ на этапѣ. Ему стала казаться нелѣпой мысль, что этому разсказу могутъ не повѣрить судьи. Сидя въ одиночествѣ въ изоляціонной комнатѣ, ожидая съ минуты на минуту, что его позовутъ разсказывать, какъ было дѣло, чуждый всеіму тяжелому и условному, что было и дѣйствовало на всѣхъ въ судебномъ залѣ, Черницкій въ своей комнатѣ дошелъ на время почти до незлобиваго состоянія святости въ умиленіи предъ непремѣннымъ раскрытіемъ выношенной въ его сознаніи правды объ этомъ дѣлѣ и въ глубокой вѣрѣ въ спасеніе чрезъ нее жизни всѣхъ подсудимыхъ.

Когда Лобановъ и всѣ другіе свидѣтели, принимая присягу, всѣ по-очереди подходили и цѣловали на аналоѣ раскрытыя слова Евангелія и золотой крестъ, Черницкій стоялъ въ сторонѣ, такъ какъ прокуроръ отвелъ его отъ присяги, какъ свидѣтеля, лишеннаго по суду всѣхъ правъ состоянія.

Онъ находился близко къ Брагину и опять, встрѣтившись съ нимъ взглядомъ, посмотрѣть на него ясными, дружескими и даже, какъ показалось Брагину, радостными и нѣсколько странными, безумными глазами.

Послѣ присяги, по приказанію генерала, изъ свидѣтелей въ залѣ остался одинъ Лобановъ, и когда двери зала закрылись за послѣднимъ ушедшимъ свидѣтелемъ, Лобановъ началъ свое показаніе.

Блѣдный, съ опущенными вѣками, съ бѣлыми приглаженными на-бокъ волосами, но съ внѣшне-рѣшительнымъ видомъ, Лобановъ вышелъ впередъ къ судейскому красному столу, стукнулъ по-солдатски каблуками и вытянулся передъ предсѣдателемъ во фронтъ.

— Разскажи, Лобановъ, что знаешь по дѣлу, — строго сказалъ предсѣдатель. — Еще разъ напоминаю тебѣ, что на судѣ надо говорить правду. Законъ и судъ, совѣсть и Богъ строго караютъ за ложь на судѣ.

И вдругъ Лобановъ заговорилъ громкимъ, твердымъ, тѣмъ неестественнымъ солдатскимъ голосомъ, которымъ отдаются рапорты по начальству, дѣлая при этомъ видъ, будто смотритъ въ глаза предсѣдателю, а въ дѣйствительности смотря ему въ лобъ немигающими глазами.

— Такъ что 20 сентября, — говорилъ Лобановъ, — я принялъ за старшого партію арестантовъ. За шесть дней провелъ по росписанію этапъ до деревни Шептуховки. Такъ что въ Шептуховкѣ сдалъ партію конвою, шедшему навстрѣчу. Отъ послѣдняго принялъ партію въ 33 человѣка для доставленія въ городъ…

И Лобановъ повторилъ наизусть слово въ слово то, что было записано въ его письменныхъ показаніяхъ, какъ бы читая ихъ по памяти. Между прочимъ, онъ сказалъ, что все время пути партія вела себя въ высшей степени образцово, что когда все стихло на ночь въ Богандинскомъ этапѣ, то слышались переговоры «вѣроятно, на еврейскомъ языкѣ», и что когда арестанты вывалились въ коридоръ, то всѣ они кричали: «Бей старшого, остальные сами сдадутся!».

— Остановись, Лобановъ, — прервалъ его предсѣдатель въ этомъ мѣстѣ его рапорта.

Лобановъ замолчалъ.

— Скажи, кто же билъ тебя, чѣмъ и куда? въ голову? въ грудь?

— Такъ что всѣ кричали и били, ваше превосходительство, — отвѣтилъ Лобановъ.

— Но кто же именно изъ нихъ билъ тебя? — спросилъ предсѣдатель, указывая на подсудимыхъ.

Всѣ въ залѣ какъ будто онѣмѣли и окаменѣли за тѣ нѣсколько секундъ, пока Лобановъ перевелъ духъ, а затѣмъ отчеканилъ.

— Не могу знать! Такъ что всѣ били, ваше превосходительство.

— Ты не говори всѣ, — строго замѣтилъ генералъ, — назови фамиліи бившихъ тебя арестантовъ.

— Не могу знать… многіе мертвые, — отвѣчалъ Лобановъ.

— Ты оставь мертвыхъ. Подумай, можешь ли ты утверждать по совѣсти, что тебя билъ кто-нибудь изъ этихъ 9 живыхъ, изъ подсудимыхъ? — спросилъ предсѣдатель.

— Не могу знать, кто билъ, всѣ били, — сказалъ Лобановъ.

Онъ разсказалъ дальше, какъ въ него стрѣлялъ почти въ упоръ какой-то бѣжавшій арестантъ и прострѣлилъ фуражку, а потомъ другой ранилъ его въ грудь штыкомъ, причинивъ ссадину на груди. Разсказалъ онъ также и о томъ, какъ онъ «уложилъ штыкомъ мертвыми двухъ арестантовъ».

Лобановъ разсказывалъ твердо и отчетливо, но чѣмъ дальше, тѣмъ все больше блѣднѣлъ и задыхался, а голосъ его былъ такъ сухъ и такъ скрипѣлъ, будто это говорилъ человѣкъ, въ которомъ былъ вставленъ какой-то аппаратъ, умѣющій отвѣчать на вопросы и разсказывать, такъ странно и неестественно звучала въ судѣ его рѣчь. При его допросѣ у подсудимыхъ еще больше осунулись лица, и выдались впередъ раскрытые, остановившіеся глаза.. Но, впиваясь въ слова Лобанова, ловя ихъ съ той же жадностью, съ какой, предъ судомъ куря, они глотали табачный дымъ, они теряли въ сознаніи ихъ значеніе, а слышали только его голосъ и скрипучіе звуки произносимыхъ имъ словъ, и эти звуки рѣзали ухо и были страшны отсутствіемъ въ нихъ живыхъ человѣческихъ нотъ.

Брагина снова билъ ознобъ отъ досады, отъ моральной боли за эту ложь и отъ злобы къ Лобанову.

Предсѣдатель подъ толстыми стеклами очковъ усиленно мигалъ глазами и, сдерживаясь, все повышалъ свой голосъ до высокихъ теноровыхъ нотъ.

Два казачьихъ полковника-судьи изъ степныхъ областей, сидѣвшіе налѣво отъ предсѣдателя, ближе къ окнамъ зала, большіе, массивные, съ красными лицами, то спокойно, съ довольными лицами поглядывали на Брагина, то оживленно переговаривались съ секретаремъ, сидѣвшимъ сбоку. Выслушавъ Лобанова и искренно принимая, его показанія за чистую, рѣшительную солдатскую «правду-матку», какъ оцѣнилъ эти показанія одинъ изъ нихъ, они шопотомъ подѣлились другъ съ другомъ и съ секретаремъ готовымъ уже убѣжденіемъ, что всѣхъ девятерыхъ надо «вздернуть», какъ они выражались, чтобы «другимъ неповадно было», и что совсѣмъ не важно то, чего допытывался отъ Лобанова генералъ, ибо все равно — подсудимые били конвойныхъ или другіе, они виноваты, принявъ участіе въ сговорѣ на бѣгство.

Третій членъ суда, пѣхотный полковникъ, пожилой, рыхлый блондинъ тоже въ очкахъ для близорукихъ, какъ и предсѣдатель, тяжело ворочался на своемъ судейскомъ стулѣ и громко сопѣлъ и вздыхалъ. Его мучилъ Лобановъ неправдой своихъ показаній, но онъ не вѣрилъ также и арестантамъ-подсудимымъ и мучительно не зналъ, что ему дѣлать. Онъ вдругъ понялъ, что здѣсь дѣло обстоитъ совсѣмъ не такъ просто, какъ онъ раньше думалъ, и что укрыться за предсѣдателя въ этомъ дѣлѣ ему не придется, что оно требуетъ самостоятельнаго рѣшенія его собственной совѣсти, которую прямо рвалъ, какъ стекломъ, Лобановъ своими граммофонными показаніями.

Кромѣ запасного члена суда, сидѣвшаго въ сторонѣ отъ судейскаго стола, былъ еще одинъ членъ суда, сидѣвшій крайнимъ направо отъ предсѣдателя, тоже пѣхотный полковникъ, маленькій, желчный человѣкъ, съ тонкими, черными усами и лысой плоской головой, постоянно по привычкѣ недовольный и раздраженный, такъ какъ онъ считалъ себя прекраснымъ военнымъ служакой, но обойденнымъ навсегда начальствомъ по службѣ за его ревность и добросовѣстность къ ней. Теперь онъ былъ недоволенъ тѣмъ, что одинъ изъ всего состава суда пріѣхалъ изъ ближняго уѣзднаго города всего за сто верстъ и получилъ очень мало прогоновъ.

Желчный полковникъ нетерпѣливо суетился и что-то порывисто записывалъ карандашомъ на листѣ бумаги, возбужденно оглядывая Лобанова, подсудимыхъ, защитника, прокурора и всѣхъ въ залѣ, какъ будто протестуя противъ чего-то своимъ лицомъ и глазами.

Кончивъ допросъ, предсѣдатель предложилъ прокурору допрашивать дальше Лобанова, но прокуроръ попросилъ предъявить свидѣтелю всѣхъ подсудимыхъ, чтобы онъ ихъ назвалъ поименно.

Подсудимые, трепещущіе, по-очередно вставали, коротко звякая цѣпями, передъ Лобановымъ, и онъ такъ же рѣзко, какъ этотъ звукъ, называлъ ихъ фамиліи.

— Итакъ, Лобановъ, ты знаешь ихъ всѣхъ, — сказалъ прокуроръ. — Разскажи теперь, кто изъ нихъ что дѣлалъ во время нападенія на конвой?

Лобановъ молчалъ, оглядывая подсудимыхъ и какъ будто припоминая. И всѣ, кромѣ полковниковъ-казаковъ, почувствовали, что теперь каждое его слово о каждомъ отдѣльномъ подсудимомъ повлечетъ для того смертную казнь. Всѣ въ залѣ сначала зашептались, а потомъ застыли, и у всѣхъ потемнѣли лица.

— Не могу знать, ваше высокородіе, — опять по-солдатски отрѣзалъ Лобановъ, и на этотъ разъ его сухой голосъ и этотъ стереотипный заученный среди солдатской словесности отвѣтъ сразу разрѣдилъ сгустившійся въ залѣ при вопросѣ прокурора общій страхъ казни.

Прокуроръ, недовольный этимъ отвѣтомъ, какъ будто онъ былъ направленъ Лобановымъ сознательно противъ него, заявилъ предсѣдателю, что не желаетъ допрашивать дальше такого свидѣтеля. Тогда генералъ, оставивъ въ залѣ Лобанова, по просьбѣ Брагина, приказалъ позвать Черницкаго. Молоденькій дежурный офицеръ снова понесся къ выходнымъ дверямъ зала къ кучкѣ тѣснившихся въ нихъ солдатъ. И минуты черезъ двѣ бодро къ судейскому столу подошелъ Черницкій и сталъ рядомъ съ Лобановымъ.

— Хотя вы не принимали присягу, — обратился къ нему предсѣдатель, — но и вы должны показывать только правду.

— Разскажите все, что знаете по этому дѣлу.

— Хорошо, — увѣренно отозвался Черницкій. — Я вамъ разскажу сначала, что я самъ видѣлъ. Когда пришла партія, я понесъ на этапъ мясо. Для каждой партіи я заготовляю мясо, иначе арестантамъ его купить негдѣ. У воротъ я встрѣтилъ Лобанова. Онъ былъ тогда не такой, какъ сейчасъ, — разсказывалъ Черницкій, оглядывая въ упоръ Лобанова, неподвижно стоявшаго къ нему бокомъ.

— Лобановъ былъ тогда веселый. Мы съ нимъ поговорили. Онъ сказалъ мнѣ, что въ партіи хорошій парень каторжанинъ Гуржій, вонъ тотъ, что сидитъ на краю справа, — сказалъ Черницкій, указывая пальцемъ на Гуржія. Гуржій тоже не такой былъ, какъ сейчасъ, его узнать нельзя.

— Почему его нельзя узнать? — прервалъ предсѣдатель.

— Онъ теперь худой и страшный, а тогда былъ здоровый. Когда я пришелъ въ этапъ, уголовный староста Савка собиралъ деньги на водку.

— Съ Савкой ходилъ по камерамъ Коврыга, — продолжалъ свой разсказъ Черницкій, снова повернувшись лицомъ къ суду. — Коврыга былъ уже здорово пьянъ, все матюкался и грозился всѣхъ бить.

Сколько они собрали, я не знаю. Только мальчикъ, сынъ этапника, Степа, сначала побѣжалъ домой, взялъ у матери мѣшокъ, а потомъ принесъ изъ монополіи въ мѣшкѣ три четвертныхъ бутыли водки. Когда Степа принесъ водку въ мѣшкѣ, то кричалъ на весь этапъ: Тише! Не тронь, а то разобью! И Савка, отогнавъ Коврыгу, взялъ у Степы со спины мѣшокъ, и я видѣлъ — вынулъ три бутыли.

Конечно, ихъ распили. Сами пили чайной кружкой, а другихъ одѣляли водочнымъ стаканчикомъ. Пили почти всѣ.

— Постойте, а вы пили? — прервалъ его предсѣдатель.

— Да! выпилъ и я…

Мы были въ камерѣ Гуржія, пили чай, закусывали, Савка принесъ бутыль, гдѣ было водки еще половина или больше. Степа держалъ стаканчикъ, а Савка всѣмъ то-очередно наливалъ. Участвовалъ и я, мы всѣ выпили по стаканчику.

— А конвойные пили? — спросилъ предсѣдатель.

— Которые были въ этапѣ, конечно, пили, — отвѣтилъ Черницкій такъ же просто, какъ онъ давалъ все свое показаніе.

— Ужъ что пили, то всѣмъ извѣстно, — продолжалъ Черницкій. — Когда перетаскивали мерзлыя тѣла убитыхъ арестантовъ, когда ворошали и укладывали ихъ въ яму въ полѣ, то изъ могилы несло водкой. Всѣ чуяли сивушную вонь, пока не засыпали могилы. Крестьяне даже удивлялись тогда, что такъ долго она не выходитъ. Такъ крѣпко она пахла, когда ихъ хоронили.

Слушая Черницкапо, пухлый полковникъ въ очкахъ пересталъ ворочаться на своемъ стулѣ. Внимательно, не пропуская ничего, онъ слушалъ его разсказъ, съ благодарностью смотрѣлъ на Черницкаго и лишь грустно вздыхалъ о томъ, что ему пришлось отъ него узнать.

— Скажите, за что вы лишены правъ состоянія: и сосланы на вѣчное поселеніе въ Сибирь? — спросилъ онъ Черницкаго.

— Если вы желаете, можете не отвѣчать на этотъ вопросъ, — предупредилъ его предсѣдатель.

— У меня нѣтъ причины молчать, — вѣжливо отозвался Черницкій. — За политику. Я читалъ въ казармѣ запрещенныя книжки. У меня сдѣлали обыскъ, и военный судъ осудилъ меня.

Черницкій разсказывалъ, дѣйствительно, только то, что онъ видѣлъ и зналъ. Показаніе свое онъ давалъ правдиво до послѣднихъ мелочей, вдумчиво, увѣренно и такъ энергично и естественно, что его разсказъ захватилъ вниманіе всѣхъ, даже секретаря, даже прокурора, даже нежелавшихъ вѣрить ему казачьихъ полковникоівъ-судей; такъ легко и хорошо было слушать его послѣ обвинительнаго акта и послѣ показаній Лобанова. Черницкій разсказывалъ про кровавыя и страшныя дѣла, но разсказывалъ съ такимъ хорошимъ человѣческимъ отношеніемъ къ виновникамъ этихъ дѣлъ, съ такой глубокой внутренней правдой, что было грустно до слезъ и до боли тяжело слушать его разсказъ, когда онъ разсказывалъ, напримѣръ, со словъ Лобанова объ убійствѣ Стася, или о томъ, какъ онъ наблюдалъ сквозь стѣны этапа за избіеніемъ оставшихся тамъ арестантовъ по звукамъ и стонамъ, по своему собственному галлюцинировавшему соображенію. Но вмѣстѣ съ тѣмъ его разсказъ вносилъ въ сознаніе слушателей и нѣчто мучительно-сладостное и примиряющее.

Когда Черницкій показывалъ всё это, рядомъ съ нимъ, въ двухъ шагахъ, предъ судейскимъ столомъ стоялъ блѣдный до полной бѣлизны Лобановъ, вытянувшись, съ руками по швамъ, неподвижный, какъ въ гипнозѣ, съ безсмысленными глазами, ѣвшими по казарменной привычкѣ лобъ генерала. Ни разу онъ не взглянулъ и не повернулся лицомъ къ Черницкому, какъ будто рядомъ съ нимъ стоялъ и билъ его словами его большой врагъ. По началу Лобановъ даже хотѣлъ и не слушать его, нарочно разсѣивая свои мысли, но это ее удалось ему. Какъ только Черницкій началъ свой разсказъ, такъ въ воображеніи Лобанова встали живые образы былого, стрѣльба по живымъ людямъ, штыковые удары въ живое тѣло, удары прикладовъ по арестантскимъ черепамъ, ихъ горячая кровь на рукахъ, ея запахъ, смѣшанный съ пороховой гарью, лицо и глаза Стася подъ нарами, его рука съ Евангеліемъ, его рана на шеѣ, его кровь, ужасъ самого Лобанова, ознобъ при растаскиваніи труповъ, шорохъ среди мертвецовъ, стукъ прикладовъ о обиваемые съ камеръ пробои, ощущеніе ужаса отъ того, что за ними будто слѣдятъ, стоны, мольбы, крики, ужасные глаза умирающихъ, всё, всё, что было пережито въ ту страшную ночь…

Всё это вихремъ нахлынуло въ сознаніе Лобанова, вдругъ овладѣло имъ и стало терзать его, какъ въ тотъ день, когда онъ вылъ и кричалъ отъ боли предъ дѣтьми Черницкаго, какъ въ тотъ вечеръ, когда онъ плакалъ навзрыдъ передъ нимъ самимъ, каялся и съ отчаянія хотѣлъ лѣзть въ петлю, чтобы покончить съ собою. Лобановъ готовъ былъ снова завыть и зарыдать передъ судьями и дѣлалъ послѣднія усилія надъ собой, чтобы удержаться. Извнѣ онъ только блѣднѣлъ и выдавалъ себя лишь мелкой дрожью глазныхъ вѣкъ и мелкимъ подергиваніемъ всей кожи на головѣ. И отъ того, что онъ не могъ здѣсь ни стонать, ни рыдать, отъ тото, что надо было всё скрывать, притворяться, молчать и лгать, что надо было стоять смирно на вытяжку и глядѣть на генерала, что съ одного боку его пронизывали ясные и чистые глаза Черницкаго, а съ лѣвой стороны на него, — онъ чувствовалъ, — не отрываясь, смотрѣли девять арестантовъ, которые тоже всё знали, Лобанову было еще хуже и страшнѣе, чѣмъ въ этапѣ, когда онъ инсценировалъ тѣла убитыхъ къ дознанію и слѣдствію.

Глаза и вѣки его что-то жгло, а ротъ и горло такъ высохли, что онъ чувствовалъ, что не скажетъ ни слова, если его спросятъ. Снизу въ груди къ горлу что-то давило, подступало и тѣснило дыханіе до тошноты и дурноты, животъ что-то втягивало внутрь, ноги тяжелѣли и въ колѣнахъ отказывались служить. А Черницкій все стоялъ рядомъ, и все продолжалъ разсказывать о его страшныхъ дѣлахъ.

Когда Черницкій кончилъ, Брагинъ попросилъ сдѣлать ему очную ставку съ Лобановымъ.

— Лобановъ, повернись къ нему, — сказалъ предсѣдатель.

Лобановъ сдѣлалъ по-солдатски на-лѣво и уперся глазами въ лобъ и волосы Черницкаго.

— Скажи теперь, такъ это было, какъ онъ разсказываетъ? — спросилъ предсѣдатель.

— Ни-и-ка-акъ нѣ-ѣтъ! — нетвердо, шопотомъ, сказалъ, не оборачиваясь, Лобановъ, едва удержавшись на ногахъ.

— Голубчикъ, Григорій Иванычъ, — мягко, сострадательно позвалъ его Черницкій. — А Стася — помнишь? А горячія слезы свои, какими плакалъ, мочилъ мои щеки — помнишь? А какъ горько каялся тогда, хотѣлъ вѣшаться — помнишь? Не бойся, говори правду. Береги свою душу. Береги совѣсть! А то твоимъ языкомъ ихъ повѣсятъ, — проникновенно, и любовно, и строго сказалъ Черницкій, взявъ Лобанова за плечо.

Всѣ замерли въ залѣ, какъ будто даже не дышали, ожидая его отвѣта.

Но Лобановъ молчалъ.

— Черницкій, вы не имѣете права грозить Лобанову тѣмъ, что ихъ повѣсятъ, — остановилъ его предсѣдатель.

Лобановъ продолжалъ молчать, застывъ на мѣстѣ, стоя подъ взглядами сотни человѣческихъ глазъ.

— Лобановъ, повернись ко мнѣ, — сказалъ предсѣдатель. — Скажи теперь, было это или не было?

— Никакъ нѣтъ. Не было, — отвѣтилъ сорвавшимся голосомъ Лобановъ. — Дозвольте уйти… Такъ что уморился… больше не могу, — добавилъ онъ, едва слышно.

Предсѣдатель приказалъ ему сѣсть въ рядахъ стульевъ и оставаться въ залѣ.

Затѣмъ онъ обратился къ прокурору и предложилъ ему съ своей стороны допрашивать свидѣтеля Черницкаго.

Прокуроръ, какъ и всѣ присутствовавшіе въ залѣ, не исключая даже оторопѣвшихъ конвойныхъ, сторожившихъ подсудимыхъ, былъ захваченъ сценой этого допроса и очной ставки, но на предложеніе предсѣдателя отвѣтилъ отказомъ, махнувъ рукой и сдѣлавъ лицомъ пренебрежительную мину по отношенію къ Чарницкому, чтобы показать суду, что онъ не вѣритъ ни одному его слову и поэтому считаетъ допросъ его ненужнымъ и излишнимъ.

Предсѣдатель отпустилъ Черницкаго и объявилъ перерывъ на десять минутъ.

Слушая показанія Черницкаго, вылитыя въ образы, полные внутренней правды и вѣры въ спасеніе подсудимыхъ, сами подсудимые тоже увѣровали въ свое спасеніе. Въ перерывѣ засѣданія, когда судъ ушелъ, они говорили, улыбаясь, дѣлились другъ съ другомъ впечатлѣніемъ отъ очной ставки, изображали другъ другу, какъ говорилъ Черницкій, какъ слушалъ Лобановъ, какъ онъ его взялъ за плечо и смотрѣлъ въ глаза, какъ убѣждалъ говорить правду… Они теребили Брагина и радостно улыбались ему, какъ люди, мимо которыхъ уже прошла смертельная опасность, и такъ оживились, что звонъ и лязгъ ихъ двойныхъ цѣпей наполнилъ весь залъ. Но эти рѣзкіе рѣжущіе непривычное ухо звуки, теперь уже никого не страшили и казались уже не предвѣстниками грядущей казни, какъ раньше, а проявленіемъ вновь обрѣтенной жизни.

Но вотъ выбѣжалъ изъ комнаты, куда удалился судъ, молодой дежурный офицеръ и крикнулъ:

— Судъ идетъ!

Все смолкло въ залѣ, и черезъ минуту засѣданіе суда возобновилось. Начался допросъ по-очереди всѣхъ солдатъ изъ конвоя Лобанова. Они входили одинъ за другимъ съ укупоренными на-глухо душами и отвѣчали передъ судомъ наизусть, какъ плохіе робкіе ученики на экзаменѣ, о той фантастической геройской схваткѣ съ арестантами, длившейся около двухъ часовъ, разсказъ о которой былъ записанъ въ ихъ показаніяхъ у ротмистра и у судебнаго слѣдователя.

Въ глубокихъ тайникахъ души они не считали себя повинными въ крови арестантовъ, ибо тамъ ими командовала и управляла чужая воля — воля старшого Лобанова, а убитые были людьми, которыхъ по солдатской наукѣ можно было убивать, какъ враговъ на войнѣ. Выходя къ судейскому столу, вытягивались во фронтъ, блѣднѣя и трепеща только за себя, за возможность суда надъ собой, они безсвязно давали затверженныя показанія о движеніи этапа, о томъ, что до ночи въ этапѣ все было благополучно, что арестанты сначала переговаривались, вѣроятно, по-еврейски, а потомъ напали на конвой, и т. п. Разсказывая о самомъ боѣ съ арестантами, каждый изъ нихъ вновь разсказывалъ о томъ, какъ онъ, дѣйствуя полѣномъ, кочергой, штыкомъ или прикладомъ, убилъ одного, двухъ или троихъ арестантовъ. Но, разсказывая теперь о своемъ вымышленномъ звѣрствѣ, они уже не рисовались имъ и не наслаждались местью, какъ было въ домѣ у старосты въ ночь катастрофы на этапѣ, когда они стадно увлеклись массовой похвальбой кровью предъ сочувственной имъ толпой крестьянскихъ женщинъ, а только страшились суда и наказанія, и, стоя покорно и робко предъ генераломъ, ждали только возможности поскорѣе уйти.

Брагинъ и прокуроръ каждому изъ солдатъ предлагали вопросы. Брагинъ въ упрямой надеждѣ, что кто-нибудь изъ нихъ проговорится, или сознается въ томъ, что было дѣйствительно на этапѣ, прокуроръ же не менѣе упрямо добивался, что кто-нибудь изъ нихъ укажетъ на кого-либо изъ подсудимыхъ, какъ на убійцу Тараненко, или какъ на руководителя боя, или какъ на человѣка, который билъ или стрѣлялъ въ конвойныхъ. Но на всѣ ихъ вопросы свидѣтелисолдаты отрывисто отвѣчали только казенными словами:

— Не могу знать, — и — никакъ нѣтъ.

Пока такъ допрашивали, приводили и уводили одного за другимъ шестнадцать свидѣтелей-солдать, прошло часа полтора. Всѣ въ залѣ быстро привыкли къ этому однообразному процессу и начали томиться и скучать. И въ этомъ томленіи и скукѣ совершенно утонуло наполнявшее раньше залъ жуткое, таинственное ощущеніе возможности смертныхъ приговоровъ. Случилось это тѣмъ проще и легче, что внѣшняя сторона процесса текла такъ хорошо, прилично, формально, вѣжливо и даже по-военному элегантно, что за нею совсѣмъ скрывалась и исчезала самая мысль о томъ, что вся задача суда сводилась только къ тому, чтобы опредѣлить, слѣдуетъ или не слѣдуетъ казнить черезъ повѣшеніе и удушеніе сразу девять человѣкъ, сидящихъ здѣсь на скамьѣ подсудимыхъ съ блѣдными лицами и страшными глазами, въ сѣрыхъ халатахъ, въ цѣпяхъ, среди полукруга солдатъ съ ружьями.

Среди этой скуки, приличія и быстро пріобрѣтенной привычки за судейскимъ столомъ и въ публикѣ, заполнявшей ряды стульевъ, и у конвойныхъ солдатъ, и у свидѣтелей, и на хорахъ, и даже у подсудимыхъ совсѣмъ стерлись и обезцвѣтились всѣ душевныя движенія.

И между людьми, наполнявшими судъ, вдругъ остались только внѣшнія бездушныя отношенія, похожія на порядокъ среди вещей и мебели въ хорошо убранной комнатѣ. Погрузившись вмѣстѣ со всѣми въ общую атмосферу скуки и моральной тупости, сознаніе подсудимыхъ тоже стало терять яркіе тоны загорѣвшейся въ немъ надежды, и они тупо и сѣро заныли и затосковали на своей страшной скамьѣ съ опущенными внизъ головами.

Наконецъ, слѣдствіе кончилось. Всѣ оживились и насторожились, когда всталъ прокуроръ, чтобы произнести свою рѣчь.

Прокуроръ говорилъ ровно, твердо, безъ всякаго волненія. И его спокойствіе и увѣренность взволновали слушателей больше, чѣмъ самое содержаніе его словъ. Говорилъ же онъ о томъ, что подсудимые безспорно виновны въ коварномъ, жестокомъ, звѣрскомъ нападеніи на конвой врасплохъ ночью, когда думали, что довѣрявшіе имъ солдаты спали, о томъ, что они же виноваты въ крови не только Тараненко, которому теперь будетъ воздвигнутъ памятникъ за стойкое исполненіе долга, но косвенно виноваты и въ крови двадцати двухъ арестантовъ, среди которыхъ были и такія невинныя жертвы, какъ гимназистъ Стась, достойный всевозможнаго сожалѣнія. Что касается показаній Черницкаго, то ему прокуроръ просто не вѣрилъ, и по совѣсти, какъ онъ выразился, какъ военный, не могъ вѣрить бывшему солдату, измѣнившему своей присягѣ на вѣрность Царю и отечеству, лишенному за это всѣхъ правъ состоянія то приговору военнаго суда, сосланному въ Сибирь на поселеніе, — весьма возможно — тайно участвовавшему въ арестантскомъ сговорѣ на этотъ побѣгъ и явившемуся сюда выручать своихъ попавшихся товарищей и позорить предъ военнымъ судомъ солдатъ, получившихъ уже за свое мужество одобреніе.

— Я полагаю, господа военные судьи, — закончилъ прокуроръ свою рѣчь тѣмъ же ровнымъ голосомъ, — что за все это они должны получить отъ васъ заслуженную ими кару, положенную въ законѣ. Поэтому я прошу васъ примѣнить къ нимъ 279-ю статью свода военныхъ постановленій и подвергнуть всѣхъ девятерыхъ подсудимыхъ смертной казни черезъ повѣшеніе.

Подсудимые съ напряженіемъ старались слушать его рѣчь, но мѣстами она такъ ихъ возмущала, что, волнуясь и негодуя, они теряли нить его мыслей. При словахъ же прокурора «подвергнуть смертной казни» — ихъ вновь объялъ былой, пережитый и, казалось было, навсегда минувшій ихъ ужасъ насильственной смерти отъ удушенія на висѣлицѣ, и лица ихъ вновь покрылись той могильной тѣнью, которая жніла івъ нихъ въ ихъ «смертной» камерѣ. Глаза подсудимыхъ снова расширились и потемнѣли и снова, какъ прежде, стали сверлить бездну по ту сторону жизни, только еще острѣе, еще мучительнѣе, еще страшнѣе…

Дальше они уже не слыхали и не понимали ничего изъ того, что происходило вокругъ нихъ.

Въ залѣ же въ это время случилось слѣдующее:

За весь день суда слова смертная казнь — произнесены были впервые, и самое произнесеніе ихъ прокуроромъ съ увѣренностью и убѣжденіемъ произвело на всѣхъ ошеломляющее впечатлѣніе. Въ публикѣ же на хорахъ произошло движеніе, послышались сначала сдавленныя женскія рыданія, и вслѣдъ за тѣмъ раздались отчаянные истерическіе крики и вопли.

— Это ужасно! Что онъ говоритъ?! Это возмутительно!

Многія женщины вынули платки и тихо плакали.

Эти женскіе крики, вопли, рыданія и слезы взволновали всѣхъ, не исключая судей, и сразу разрушили до тла покрывавшую всѣхъ кору приличія и условной, — бездушной жестокости. Они больно рѣзнули по сознанію и вернули чувства людей къ пониманію страданій подсудимыхъ, поставленныхъ подъ угрозу смертной казнью.

Предсѣдатель строгимъ голосомъ приказалъ публикѣ успокоиться, пригрозилъ удаленіемъ и объявилъ перерывъ для водворенія порядка въ залѣ.

Послѣ перерыва говорилъ Брагинъ:

— Съ мыслью о казни, — началъ онъ, едва владѣя собой, — не мирится живое чувство человѣка. — Воооразите себѣ, господа военные судьи, что по вашему слову, по вашему приговору всѣхъ этихъ девять живыхъ, здоровыхъ людей по-очереди будутъ душить накинутой на шею веревкой, подтягивая ихъ на висѣлицу… Вообразите себѣ лица повѣшенныхъ и ихъ конвульсивно вздрагивающія тѣла. Вообразите, что палачи выдерживаютъ ихъ на висѣлицѣ по четверть часа. Представьте себѣ, какъ ихъ, смотрящихъ сейчасъ на васъ горящими глазами, зарываютъ въ ямы. Напрягите свое воображеніе, чтобы спасти свою совѣсть, и вы почувствуете брезгливое отвращеніе къ дѣлу, на которое васъ здѣсь призываютъ. Чтобы вполнѣ понять, чего отъ васъ требуютъ во имя правосудія, вообразите еще себѣ душевныя муки приговоренныхъ къ казни. Вообразите, какъ днемъ на-яву они силятся угадать то, что будетъ по ту сторону жизни, и, конечно, не могутъ этого ни понять, ни осмыслить, и отъ страха и холода могилы ляскаютъ зубами, и отъ мысли о своемъ собственномъ гніеніи теряютъ свою личность, воютъ, превращаются въ живыя олицетворенія ужаса. Ночью же, каждый разъ, какъ удается заснуть, имъ снится ощущеніе веревочной петли на шеѣ… приговоренные пробуждаются въ холодномъ поту и вновь терзаются мыслью и чувствомъ передъ ужасомъ подступившей смерти, противъ которой съ отчаяніемъ борятся ихъ молодыя, здоровыя тѣла. И въ этой мукѣ проходятъ для нихъ дни, недѣли, иногда мѣсяцы, пока свершается самая казнь. Представьте себѣ все это живо и отчетливо, какъ бы случившееся съ вами самими, вамъ станетъ тошно, и вы ужаснетесь, что вашими руками хотятъ лишить жизни сразу девять вотъ этихъ сидящихъ здѣсь людей.

Брагинъ говорилъ дальше о томъ, что здѣсь судятся люди только за то, что они убѣжали съ этапа изъ опасенія быть убитыми, изъ страха принять на мѣстѣ безъ суда и слѣдствія смертную казнь отъ разсвирѣпѣвшаго Лобанова. Затѣмъ Брагинъ изобразилъ всю драму на этапѣ, какъ роковую случайность, описалъ Лобанова, какъ человѣка, временно потерявшаго тамъ разсудокъ, для котораго моральное спасеніе теперь только въ раскаяніи и только при условіи оправданія всѣхъ девяти подсудимыхъ. Черницкаго онъ изобразилъ не какъ обманщика и друга черныхъ преступниковъ, а какъ истиннаго христіанина, ищущаго спасенія одинаково для всѣхъ — и для друзей, и для враговъ, и для подсудимыхъ и для Лобанова, и для конвойныхъ, и для своей совѣсти и для совѣсти судей, защитника и прокурора. Брагинъ говорилъ страстно и убѣжденно съ вѣрой въ невинность подсудимыхъ и въ ихъ спасеніе.

И рѣчь его тоже увлекла вниманіе всѣхъ судей, не исключая двухъ казачьихъ полковниковъ, а на подсудимыхъ она такъ повліяла, что, когда судьи ушли совѣщаться, подсудимые воскресли, ничуть не сомнѣваясь въ своемъ оправданіи. Съ радостными, ясными лицами, улыбаясь со слезами и сладостными и горькими, они жали руки Брагину.

Изъ полкового буфета съ помощью служившаго при немъ наивнаго, веселаго татарина-солдата, Брагинъ принесъ имъ на большомъ подносѣ дымящійся горячій чай въ стаканахъ и бутербродовъ. И они съ аппетитомъ ѣли ихъ, жадно смотря чрезъ окна зала на красивый, яркій кончающійся зимній день. За окнами же собранія по легкому склону были разбросаны группами вѣковыя ели и пихты. Дѣвственно чистый, мощный, снѣжный покровъ лежалъ на землѣ между ихъ крѣпкими стволами, а громадныя темнозеленыя вѣтви густо покрывали хлопья снѣга. И вся эта природа съ великой спокойной красотой могучей сѣверной зимы была такъ противоположна всему тому мелкому и жестокому человѣчеству, что было въ залѣ, что Брагину опять стало жутко смертной казни, которая, какъ показалось ему, ушла лишь на время съ судьями въ совѣщательную комнату, чтобы, выйдя оттуда, неумолимо поглотить подсудимыхъ. У него навернулись слезы. Чтобы скрытъ ихъ, Браігинъ отошелъ вплотную къ окнамъ. Взглянувъ оттуда украдкой на подсудимыхъ, онъ снова увидѣлъ, какъ они, забывъ все, пили чай и любовались черезъ окна красивымъ зимнимъ днемъ съ такимъ упоеніемъ, точно все это досталось имъ въ первый разъ въ жизни.

Чтобы не смутить ихъ своимъ видомъ, онъ незамѣтно отодвинулся въ уголъ зала и оттуда прошелъ за занавѣсъ, отдѣлявшій сцену въ помѣщеніе, гдѣ стояли кровати полковниковъ, гдѣ они играли обычно въ карты съ прокуроромъ, и гдѣ теперь никого не было.

Когда подсудимые, спокойные за свою участь, пили чай и закусывали, любуясь чрезъ окно красотой зимы въ первый разъ послѣ двухмѣсячнаго пребыванія въ смертно и камерѣ и непрерывнаго ожиданія смерти, въ это самое время въ совѣщательной комнатѣ, куда ушелъ судъ для постановки приговора, генералъ-предсѣдатель суда жестоко волновался за ихъ судьбу. Страшась судей и не рѣшаясь отбирать ихъ мнѣнія, онъ бѣгалъ изъ угла въ уголъ по комнатѣ, изобрѣтая способъ спасенія подсудимыхъ. Генералъ былъ полонъ того самаго отвращенія къ смертной казни, о которомъ говорилъ Брагинъ. Еще когда онъ ѣхалъ въ командировку по этому дѣлу, оно угнетало его душу своими двадцатью четырьмя смертями и тяжестью положенія подсудимыхъ. Еще тогда, какъ онъ говорилъ себѣ, онъ мечталъ, что для суда откроется возможность перехода въ приговорѣ по этому дѣлу отъ казни къ продленію сроковъ каторги, но онъ зналъ, по особенностямъ дѣла, что осуществленіе этой мечты было почти невозможно, ибо могли не рѣшиться на это полковникисудьи. Теперь же неожиданно раскрывшаяся картина дѣла создала въ немъ убѣжденіе въ невинности подсудимыхъ и давала прямой выходъ изъ положенія въ оправдательномъ приговорѣ. Но необходимо было согласіе полковниковъ. По грустному открытому лицу пѣхотнаго полковника съ близорукими глазами, по его отзыву о показаніяхъ Черницкаго въ перерывѣ засѣданія, генералъ навѣрное зналъ, что тотъ стоитъ за оправданіе. Но два здоровыхъ казачьихъ полковника заставляли его прямо трепетать за исходъ дѣла. Хотя они молчали при немъ, но отъ пытливаго вниманія генерала не укрылось ихъ отношеніе къ подсудимымъ. И онъ понималъ, что они съ упорствомъ будутъ требовать для всѣхъ девятерыхъ смертной казни, что казачьи полковники относятся къ нимъ, какъ къ коварнымъ и жестокимъ врагамъ, повиннымъ въ тяжелой смерти солдата Тараненко, къ врагамъ, готовымъ всегда мстить за свою неволю, по отношенію къ которымъ недопустимо никакое милосердіе, что всякое проявленіе гуманности здѣсь со стороны военныхъ судей они оцѣнятъ какъ малодушіе, какъ отступленіе отъ суроваго воинскаго долга.

Такимъ образомъ, оставался еще одинъ пятый судья — желчный и всегда недовольный, озлобленный и раздраженный полковникъ, отъ мнѣнія котораго цѣликомъ зависѣла жизнь и смерть подсудимыхъ. Взглядывая въ его возбужденные глаза, генералъ никакъ не рѣшался отбирать голоса. Чтобы выиграть время и углубить работу и своей и ихъ совѣсти, онъ предложилъ всѣмъ молча еще разъ въ одиночку перебрать и оцѣнить всѣ данныя дѣла, а самъ снова зашагалъ по комнатѣ изъ угла въ уголъ. Подавленный яснымъ и жестокимъ хладнокровіемъ казаковъ онъ, наконецъ, рѣшилъ выторговать у нихъ жизнь подсудимымъ за продленіе имъ сроковъ каторги. Это ему казалось единственнымъ способомъ спасенія ихъ отъ казни. Онъ собралъ судей вокругъ стола и прямо заявилъ имъ, что, какъ военный и вѣрноподданный, въ виду того, что подсудимые убѣжали съ этапа изъ страха передъ конвоемъ, онъ считаетъ необходимымъ всѣхъ оправдать по 279 статьѣ, и въ то же время считаетъ нужнымъ всѣмъ, безъ исключенія, продлить сроки каторги, какъ за простой побѣгъ, ибо они не явились затѣмъ къ властямъ.

— Да что вы, генералъ, — заговорилъ первымъ желчный полковникъ. — Хорошо! ихъ на каторгу, а тѣхъ куда? — Тутъ въ первую голову, надо судить солдатъ за нарушеніе службы.

Генералъ мягко замѣтилъ, что судъ не можетъ этого обсуждать, но въ то же время понялъ, что онъ жестоко ошибся въ этомъ судьѣ, что будетъ полное оправданіе.

— Если нельзя, то не надо, я буду молчать, какъ всегда молчу, — и онъ, дѣйствительно, замолчалъ, принявъ свой обычный, протестующій недовольный видъ.

Оба казачьихъ полковника спокойно высказались за казнь для всѣхъ подсудимыхъ.

— А я бы хотѣлъ ихъ совсѣмъ оправдать, — сказалъ старшій изъ всѣхъ пѣхотный полковникъ въ очкахъ. Генералъ присоединился къ двумъ пѣхотнымъ полковникамъ и голосами трехъ судей изъ пяти — подсудимые были избавлены отъ смертной казни, которая долго и настойчиво готовилась для нихъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прошло два часа ожиданія, пока судъ вышелъ, и генералъ объявилъ приговоръ.

Стоны, рыданія и крики наполнили залъ, радостные, рвавшіеся изъ души, освободившейся отъ кошмара нависшихъ казней.

Успокоивъ публику, генералъ сказалъ подсудимымъ, что они оправданы по обвиненію по 279 статьѣ, и приказалъ солдатамъ немедленно снять съ нихъ ручные кандалы.

Въ слѣдующую затѣмъ минуту Брагинъ и Черницкій, встрѣтившись взглядами, бросились другъ къ другу, обнялись и поцѣловались, смотря другъ другу въ счасливые влажные глаза. Тотчасъ же ихъ окружила и стиснула публика, и незнакомые имъ совсѣмъ люди по-братски цѣловались съ ними, тоже счастливые и радостные, какъ они.

Держась вмѣстѣ, они изъ зала ушли прощаться въ маленькую угловую комнату подсудимыхъ. Тамъ стоялъ веселый шумъ, и солдаты снимали наручники. У всѣхъ сверкали радостью глаза, сіяли лица.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Часовъ въ десять вечера того же дня, когда состоялся судъ, въ казармѣ резервнаго полка, гдѣ служилъ Лобановъ, солдаты, бывшіе въ его конвоѣ, собравшись вокругъ него, вспоминали всѣ подробности показаній Черницкаго на судѣ и, робѣя за себя, спрашивали его, не будетъ ли теперь и надъ ними всѣми суда.

Лобановъ, блѣдный и злой, весь дрожалъ и ругалъ своихъ солдатъ за ихъ страхи.

— А Черницкому я покажу… Онъ узнаетъ, какъ уличать меня Стасемъ, — тараща глаза, шепталъ Лобановъ.

Ночью же, когда въ казармѣ все стихло, — онъ вскочилъ, подкрался тихо къ пирамидѣ ружей, схватилъ винтовку, закричалъ, дико завизжалъ и бросился въ столовую, гдѣ въ серединѣ длинной стѣны помѣщался кіотъ съ большимъ образомъ Христа на тронѣ въ голубой одеждѣ, благословляющаго міръ, и предъ нимъ стояло паникадило съ лампадою. Лобановъ съ разбѣгу подлетѣлъ къ кіоту, сбилъ прикладомъ паникадило и, дико визжа, началъ бѣшено колоть штыкомъ ликъ на иконѣ Христа.

Въ домѣ умалишенныхъ Лобановъ повѣсился.

Сергѣй Анисимовъ.

"Современникъ", кн. V—VII, 1913 г.

---

1. Валенки.