Как умирают русские солдаты (Толстой)
| ← Дяденька Жданов и кавалер Чернов | Как умирают русские солдаты[1] : Тревога | Записки маркёра → |
| См. Рассказы. Дата создания: 1854, опубл.: «Лев Толстой. Неизданные художественные произведения». М., 1928. Источник: Л.Н. Толстой. Собрание сочинений в 22 т. — М.: Художественная литература, 1979. — Т. 2. |
В 1853 году я несколько дней провел в крепости Чахгири, одном из самых живописных и беспокойных мест Кавказа. На другой день моего приезда, перед вечером, мы сидели с знакомым, у которого я остановился, на завалинке перед его землянкой и ожидали чая. Капитан N., наш добрый знакомый, подошел к нам.
Это было летом; жар свалил, белые летние тучи разбегались по горизонту, горы виднелись яснее, и быстрые ласточки весело вились в воздухе. Два вишневые дерева и несколько однообразных подсолнечников недвижимо стояли перед нами и далеко по дороге кидали свои тени, В двухаршинном садике было как-то тихо и уютно.
Вдруг в воздухе раздался дальний гул орудийного выстрела.
— Что это? — спросил я.
— Не знаю. Кажется, с башни,— отвечал мой знакомый,— уж не тревога ли?
Какой-то казак проскакал по улице, солдат пробежал по дороге, топая большими сапогами, в соседнем доме послышался шум и говор. Мы подошли к забору.
— Что такое? — спросили мы у денщика, который в полосатых штанах, поддерживаемых одной помочею, почесывая спину, бежал по улице.
— Тревога! — отвечал он, не останавливаясь,— барина ищу.
Капитан N. схватил папаху и, застегиваясь, побежал домой. Его рота была дежурная. Раздался второй и третий выстрел с башни.
— Пойдемте на кручь, посмотрим, верно, на водопое что-нибудь,— сказал мне мой знакомый. — Не туши самовар,— прибавил он денщику,— сейчас придем.
По улицам бежал народ: где казак, где офицер верхом, где солдат с ружьем в одной и мундиром в другой руке. Испуганные рожи жидов и баб показывались у ворот, в отворенных дверях и окнах. Все было в движенье.
— Где, братцы мои, тревога? где? — спрашивал задыхавшийся голос.
— За мостом антирелийских лошадей забирают,— отвечал другой,— такая большенная партия, братцы мои, что беда.
— Ах ты, мои батюшки! как они в крепость-то ворвутся, ай-аяй-ай-ай! — говорила слезным голосом какая-то баба.
— А, примерно, к Шамилю в жены не желаете, тетушка? — отвечал, подмигивая, молодой солдат в синих шароварах и с папахой набекрень.
<— Ишь, ровно на сватьбу,— говорил старый солдат, покачивая головой на бегущий народ,— делать-то нечего.
Два мальчика галопом пролетели мимо нас.
— Эх вы, голубчики! на тревогу! — провизжал один из них, размахивая хлыстом.>
Едва мы успели подойти к кручи, как нас уже догнала дежурная рота, которая с мешочками за плечами и ружьями наперевес бежала под гору. Ротный командир, капитан N., верхом ехал впереди.
— Петр Иваныч! — закричал ему мой знакомый,— хорошенько их,— но N. не оглянулся на нас: он с озабоченным выражением глядел вперед, и глаза его блестели более обыкновенного. В хвосте роты шел фельдшер со своим кожаным мешочком и несли носилки. Я понял выражение лица ротного командира.
Отрадно видеть человека, смело смотрящего в глаза смерти; а здесь сотни людей всякий час, всякую минуту готовы не только принять ее без страха, но — что гораздо важнее — без хвастовства, без желания отуманиться, спокойно и просто идут ей навстречу. <Хороша жизнь солдата!>
Когда рота была уже на полугоре, рябой солдат с загорелым лицом, белым затылком и серьгой в ухе, запыхавшись, подбежал к кручи. Одной рукой он нес ружье, другой придерживал суму. Поравнявшись с нами, он спотыкнулся и упал. В толпе раздался хохот.
— Смотрите, Антоныч! не к добру падать,— сказал балагур-солдат в синих штанах.
Солдат остановился; усталое, озабоченное лицо его вдруг приняло выражение самой сильной досады и строгости.
— Кабы ты был не дурак, а то ты самый дурак,— сказал он с презрением,— что ни на есть глуп, вот что,— и он пустился догонять роту.
Вечер был тихий и ясный, по ущельям, как всегда, ползли тучи, но небо было чисто, два черных орла высоко разводили свои плавные круги. На противоположной стороне серебряной ленты Аргуна отчетливо виднелась одинокая кирпичная башня — единственное владение наше в Большой Чечне. В некотором расстоянии от нее партия конных чеченцев гнала отбитых лошадей вверх по крутому берегу и перестреливалась с солдатами, бывшими в башне.
Когда рота перебежала через мост, чеченцы были от нее уже гораздо далее ружейного выстрела, но, несмотря на то, между нашими показался дымок, другой, третий, и вдруг беглый огонь по всему фронту роты. Звук этой трескотни выстрелов секунд через пятьдесят, к общей радости толпы зрителей, долетел до нас.
— Вот она! Ишь пошли! Пошли, пошли-и! Наутек,— послышались в толпе хохот и одобрения.
— Ежели бы, то есть, постепенно отрезать их от гор, не могли бы себе уходу иметь,— сказал балагур в синих штанах, обращавший своим разговором внимание всех зрителей.
Чеченцы, действительно, после залпа поскакали шибче в гору; только несколько джигитов из удальства остались сзади и завязали перестрелку с ротой. Особенно один на белом коне в черной черкеске джигитовал, казалось, шагах в пятидесяти от наших, так что досадно было глядеть на него. Несмотря на беспрерывные выстрелы, он разъезжал шагом перед ротой; и только изредка около него показывался голубоватый дымок, долетал отрывчатый звук винтовочного выстрела. Сейчас после выстрела он на несколько скачков пускал свою лошадь и потом снова останавливался.
— Опять выпалил, подлец,— говорили около нас.
— Вишь, сволочь, не боится. Слово знает,— замечал говорун.
<— Задело, задело, братцы мои,— вдруг послышались радостные восклицания,— ей-богу, задело одного! Бог важно-то! Ай лихо! Хоть лошадей не отбили, да убили черта одного. Что, дофарсился, брат? — и т. д.>
Между чеченцами вдруг стало заметно особенное движение, как будто они подбирали раненого, и вперед их побежала лошадь без седока. Восторг толпы при этом виде дошел до последних пределов — смеялись и хлопали в ладоши. За последним уступом горцы совершенно скрылись из виду, и рота остановилась.
— Ну-с, спектакль кончен,— сказал мне мой знакомый,— пойдемте чай пить.
— Эх, братцы, нашего-то, кажись, одного задели,— сказал в это время старый фурштат, из-под руки смотревший на возвращавшуюся роту,— несут кого-то.
Мы решили подождать возвращения роты.
Ротный командир ехал впереди, за ним шли песенники и играли одну из самых веселых, разлихих кавказских песен. На лицах солдат и офицера я заметил особенное выражение сознания собственного достоинства и гордости.
— Нет ли папиросы, господа? — сказал N., подъезжая к нам,— страх курить хочется.
— Ну что? — спросили мы его.
— Да черт бы их побрал с их лошадьми <паршивыми>,— отвечал он, закуривая папиросу,— Бондарчука ранили.
— Какого Бондарчука?
— Шорника, знаете, которого я к вам присылал седло обделывать.
— А, знаю, белокурый.
— Какой славный солдат был. Вся рота им держалась.
— Разве тяжело ранен?
— Вот же, навылет,— сказал он, указывая на живот. В это время за ротой показалась группа солдат, которые на носилках несли раненого.
— Подержи-ка за конец, Филипыч,-сказал один из них,— пойду напьюсь.
Раненый тоже попросил воды. Носилки остановились. Из-за краев носилок виднелись только поднятые колена и бледный лоб из под старенькой шапки.
Какие-то две бабы, бог знает отчего, вдруг начали выть, и в толпе послышались неясные звуки сожаления, которые вместе со стопами раненого производили тяжелое, грустное впечатление.
— Вот она есть, жисть-то нашего брата,— сказал, пощелкивая языком, красноречивый солдат в синих штанах.
Мы подошли взглянуть на раненого. Это был тот самый беловолосый солдат с серьгой в ухе, который спотыкнулся, догоняя роту. Он, казалось, похудел и постарел несколькими годами, и в выражении его глаз и склада губ было что-то новое, особенное. Мысль о близости смерти уже успела проложить на этом простом лице свои прекрасные, спокойно-величественные черты.
— Как ты себя чувствуешь? — спросили его.
— Плохо, ваше благородие,— сказал он, с трудом поворачивая к нам отяжелевшие, но блестящие зрачки.
— Бог даст, поправишься.
— Все одно когда-нибудь умирать,— отвечал он, закрывая глаза.
Носилки тронулись; но умирающий хотел еще сказать что-то. Мы еще раз подошли к нему.
— Ваше благородие,— сказал он моему знакомому. — Я стремена купил, они у меня под наром лежат — ваших денег ничего не осталось.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На другое утро мы пришли в госпиталь наведать раненого.
— Где тут солдат восьмой роты? — спросили мы.
— Который, ваше благородие?— отвечал белолицый исхудалый солдат с подвязанной рукой, стоявший у двери.
— Должно, того спрашивают, что вчера с тревоги принесли,— сказал слабый голос с койки.
— Вынесли.
— Что, он говорил что нибудь перед смертью? — спросили мы.
— Никак нет, только дыхал тяжко,— отвечал голос с койки,— он со мной рядом лежал, так дурно пахло, ваше благородие, что беда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Велики судьбы славянского народа! Недаром дана ему эта спокойная сила души, эта великая простота и бессознательность силы!..