КАКЪ СТАРИКЪ ПЛУНКЕТЪ СЪѢЗДИЛЪ КЪ СЕБѢ ДОМОЙ.
(Разсказъ Бретъ-Гарта.)
править
Всѣ мы искренно любили старика Плункета. Мы отъ души сожалѣли его и продолжали любить даже и тогда, какъ онъ запуталъ дѣла компаніи, занимавшейся устройствомъ отводныхъ каналовъ на пріискахъ, хотя большинство изъ насъ были пайщиками и понесли большіе убытки. Помню, кузнецъ пошелъ еще дальше насъ, сказавъ, что слѣдовало-бы судить закономъ Линча всѣхъ тѣхъ, кто возложилъ непосильную отвѣтственность на бѣднаго старика Плункета, поручивъ ему управленіе такимъ дѣломъ. Однакожь, считаю нужнымъ прибавить, что кузнецъ не былъ пайщикомъ нашей компаніи и къ его словамъ отнеслись какъ къ весьма извинительнымъ бреднямъ широкой, симпатизирующей натуры. Во всякомъ случаѣ несомнѣнно то, что всѣ болѣе или менѣе сожалѣли о томъ, что несчастіе, приключившееся съ Плункетомъ, помѣшаетъ ему осуществить его любимую мечту — съѣздить въ себѣ домой. Прошло уже десять лѣтъ, какъ онъ постоянно собирался отправиться домой; онъ хотѣлъ ѣхать туда послѣ своего шести-мѣсячнаго пребыванія въ Монте-Флатѣ; онъ собирался ѣхать послѣ первыхъ дождей; онъ разсчитывалъ уѣхать непремѣнно послѣ окончанія рубки лѣса на Бекъ-Гиллѣ; потомъ думалъ отправиться тогда, когда до-флатскіе луга покроются густыми кормовыми травами; затѣмъ — когда онъ получитъ свой первый дивидендъ изъ нашей акціонерной компаніи, когда окончатся выборы; наконецъ, онъ рѣшительно объявилъ, что поѣдетъ тотчасъ-же по полученіи отвѣта на свое письмо къ женѣ. Такимъ образомъ, года проходили за годами, весенніе дожди наступали и превращались, лѣсъ на Бекъ-Гиллѣ былъ уже вырубленъ, лугъ нѣсколько разъ покрывался травой, первый дивидендъ компаніи былъ уже выданъ изъ взносовъ пайщиковъ, въ Монте-Флатѣ уже нѣсколько разъ происходили выборы, ожидаемый отвѣтъ отъ жены давно получился, но старикъ Плункетъ все еще окончательно не собрался домой.
Однакожъ, справедливость обязываетъ оказать, что старикъ Плункетъ сдѣлалъ нѣсколько весьма энергичныхъ попытокъ для того, чтобы уѣхать домой. Пять лѣтъ тому назадъ онъ очень трогательно простился со всѣми обитателями города, дружески пожавъ всѣмъ руку. Но онъ все-таки отъѣхалъ не дальше, какъ до ближайшаго города; когда онъ прибылъ туда, его уговорили промѣнять свѣтло-гнѣдую верховую лошадь на темно-гнѣдую, и эта сдѣлка представила его пылкому воображенію цѣлый рядъ картинъ будущихъ удачныхъ спекуляцій. Спустя нѣсколько дней, одинъ изъ нашихъ получилъ отъ Плункета письмо, въ которомъ старикъ извѣщалъ, что ѣдетъ въ Визалію покупать лошадей. «Я радуюсь, писалъ Плункетъ, выражаясь тѣмъ высокимъ риторическимъ слогомъ, которымъ отличались всѣ его письма, — я радуюсь тому, что намъ пришла счастливая мысль культивировать настоящіе ресурсы Калифорніи; въ скоромъ времени всему свѣту станетъ извѣстно, что въ До-Флатѣ находится великій центръ разведенія конскихъ породъ. Въ виду ожидаемыхъ капитальныхъ барышей, я принужденъ отложить свой отъѣздъ на мѣсяцъ». Но и на этотъ разъ ему не удалось добраться домой; черезъ мѣсяцъ онъ возвратился къ намъ безъ гроша денегъ. Спустя шесть мѣсяцевъ, онъ опять собралъ средства для поѣздки въ восточные штаты, но доѣхалъ только до Саи-Франциско.
Предо мною лежитъ письмо, которое я получилъ отъ него по прошествіи нѣсколькихъ дней по его прибытіи въ Сан-Франциско. «Вы знаете, милый другъ, писалъ онъ мнѣ, — я всегда держался мнѣнія, что картежная игра у насъ въ Калифорніи еще находится въ періодѣ своего дѣтства; я всегда былъ увѣренъ, что можно придумать усовершенствованную систему карточной игры, при которой умный игрокъ могъ-бы всегда разсчитывать на извѣстный процентъ прибыли. Теперь я еще не имѣю права сообщать подробности этой системы, но я не уѣду изъ этого города, пока не добьюсь усовершенствованія моей системы карточной игры…»
Кажется, онъ достигъ своей цѣди, но возвратился къ налъ съ двумя доларами 37 сентами въ карманѣ, оставшимися отъ капитала, употребленнаго имъ на усовершенствованіе карточной игры.
Плункету, однакожъ, удалось, наконецъ, съѣздить домой, но не раньше 1868 года. Онъ ѣздилъ сухимъ путемъ. Послѣднее его письмо къ намъ съ дороги было прислано изъ Виргиніи. Онъ пробылъ въ отсутствіи три года.
Въ одинъ жаркій вечеръ, въ половинѣ лѣта, Плункетъ внезапно очутился среди насъ, съ посѣдѣвшими отъ пыли и старости волосами на головѣ я на бородѣ. Въ его манерѣ при встрѣчѣ съ нами проглядывала нѣкоторая застѣнчивость, негармонировавшая съ его характеромъ въ прежнее время, отличавшимся добродушіемъ и болтливостію. Въ первые дни по своемъ возвращеніи онъ почти ничего не говорилъ о своей поѣздкѣ домой, ограничиваясь только короткими, нѣсколько запальчивыми замѣчаніями въ родѣ слѣдующаго: «я всегда говорилъ, что поѣду къ себѣ домой, и вотъ съѣздилъ». Впослѣдствіи онъ сталъ болѣе сообщителенъ и говорилъ очень свободно, относясь строго-критически къ нравамъ и обычаямъ Нью-Йорка и Бостона; онъ анализировалъ перемѣны въ строѣ общественной жизни этихъ городовъ, происшедшія во время его отсутствія, и, какъ мнѣ помнится, очень нападалъ на легкость нравовъ, проистекающую, по его мнѣнію, отъ развитія цивилизаціи. Позднѣе онъ слегка указывалъ на крайнюю развращенность высшихъ сферъ общества въ этихъ городахъ; вскорѣ затѣмъ онъ уже безъ всякой утайки началъ говорить о чрезмѣрномъ безпутствѣ нью-йоркскаго общества и описалъ его такими яркими красками, что я до сихъ поръ не могу хладнокровно вспоминать объ его словахъ. Онъ утверждалъ, напримѣръ, что женщины, принадлежащія въ высшему слою общества, ежедневно предавались пьянству; что лица обоихъ половъ погрязли въ самомъ открытомъ развратѣ и что скупость и алчность были преобладающими качествами между достаточными людьми.
Позднѣе онъ понемногу началъ говорить о своемъ семействѣ. Дочь, оставленная имъ еще ребенкомъ, успѣла обратиться въ красивую молодую дѣвушку; его сынъ былъ уже выше ростомъ и сильнѣе своего отца и даже однажды, желая испробовать свою силу, какъ трогательно разсказывалъ намъ старикъ Плункетъ, два раза повалилъ на полъ своего любящаго родителя. Но чаще всего Плункетъ говорилъ о своей дочери. Очень можетъ быть, что, поощренный необыкновеннымъ вниманіемъ всего мужского населенія городка къ описанію женской красоты, Плункетъ уже не могъ воздержаться отъ весьма подробнаго описанія безчисленныхъ прелестей своей дочери и ея дарованій; наконецъ, къ великому соблазну всѣхъ, онъ выставилъ на показъ ея портретъ, судя по которому, она, дѣйствительно, была красавица. Описаніе его первой встрѣчи съ нею было такъ характеристично, что я не могу удержаться, чтобы не привести его разсказа дословно:
— Видите-ли, товарищи, говорилъ старикъ Плункетъ, — я всегда придерживался того мнѣнія, что человѣкъ долженъ узнавать свою плоть и кровь по голосу инстинкта. Вотъ уже десять лѣтъ, какъ я не видалъ моей дочери, моей Мелинды. Ей тогда было только семь лѣтъ. И вотъ я по пріѣздѣ въ Нью-Йоркъ придумалъ слѣдующую штуку: вмѣсто того, чтобы въ обыкновенномъ моемъ костюмѣ отправиться въ себѣ домой и встрѣтиться съ своею женою и дочерью такъ, какъ это сдѣлалъ-бы всякій другой, я одѣлся разнощикомъ и въ этомъ нарядѣ позвонилъ у дверей своего дома. Служанка отперла дверь и я сказалъ, что мнѣ нужно показать мой товаръ дамамъ. Тутъ я услышалъ голосъ сверху лѣстницы: «Ничего не нужно, прогоните его прочь». — «У меня хорошія кружева, провезенныя мимо таможни», сказалъ я. — «Пошелъ вонъ, мошенникъ», отвѣчала сверху моя жена. Да, товарищи, то былъ голосъ моей жены, у которой, какъ вы видите, голосъ инстинкта молчалъ. — «Можетъ быть, миссъ что-нибудь купитъ?» продолжалъ я. — «Тебѣ говорятъ, убирайся вонъ», вскричала снова моя жена, подбѣгая во мнѣ, и я тотчасъ-же скрылся. Прошло уже десять лѣтъ, товарищи, какъ я не видалъ своей старушки, но когда она подбѣжала во мнѣ, то, знаете-ли, я какъ-то инстинктивно тотчасъ-же удалился.
Во время своего разсказа Плункетъ стоялъ, прислонившись къ прилавку, въ полпивной; но высказавъ послѣднія слова, онъ круто повернулся къ своимъ слушателямъ и окинулъ ихъ многозначительнымъ взглядомъ. Между ними, въ самомъ дѣлѣ, были люди, обнаружившія нѣкоторые признаки скептицизма и нетерпѣнія, но они тотчасъ-же показали необыкновенное вниманіе и любопытство, когда Плункетъ сталъ продолжать свой разсказъ:
— Два дня слонялся я около дома и случайно узналъ, что черезъ нѣсколько дней будетъ день рожденія Мелинды и что она устраиваетъ у себя вечеръ. Я могу васъ увѣрить, товарищи, что это былъ не простой какой-нибудь вечеръ. Весь домъ былъ украшенъ цвѣтами и блисталъ тысячами огней; взадъ я впередъ сновали слуги, подавая прохладительные напитки и яства…
— Но послушайте, дядя Плункетъ…
— Ну, что вамъ нужно?
— Откуда-же онѣ достали денегъ на этотъ пиръ?
Старикъ Плункетъ бросилъ на вопрошавшаго строгій взглядъ.
— Я всегда вамъ говорилъ, отвѣчалъ онъ съ разстановками и внушительно, — что когда я соберусь домой, то пошлю женѣ напередъ чекъ на полученіе десяти тысячъ доларовъ. Я вамъ всегда это говорилъ, не правда-ли? Я говорилъ вамъ также, что я непремѣнно поѣду домой; вотъ я и былъ дома, неправда-ли? Ну, такъ чего-же вамъ еще нужно?
Не знаю, была-ли эта логика необыкновенно убѣдительна или-же слушатели не могли устоять противъ желанія услышать колецъ разсказа Плункета, но, во всякомъ случаѣ, никто уже болѣе не прерывалъ его. къ нему скоро опять возвратилось его хорошее расположеніе духа и онъ, слегка прищелкнувъ языкомъ, весело продолжалъ свой разсказъ.
— Я отправился, говорилъ онъ далѣе, — къ самому лучшему ювелиру въ городѣ, купилъ пару бриліантовыхъ серегъ и повезъ ихъ съ собою въ домъ, гдѣ жила моя жена и дочь. «Какъ объ васъ доложить?» спросилъ слуга, отворяя дверь. — «Скисиксъ», отвѣчалъ я. Онъ ввелъ меня въ комнату и вскорѣ затѣмъ моя жена вошла туда-же. — «Простите меня, сэръ, сказала она, — но я, право, не припомню вашу фамилію». Она была необыкновенно учтива со иною и не узнала меня, такъ-какъ на мнѣ были надѣты рыжій парикъ я бакенбарды. — «Я другъ вашего мужа, сударыня; я пріѣхалъ изъ Калифорніи и привезъ съ собою подарокъ для вашей дочери, кажется, миссъ…» Я притворился, что будто-бы забылъ имя моей дочери. Но тутъ чей-то голосъ вдругъ прервалъ мою фразу. — «Послушайте, это выходитъ уже слишкомъ прозрачно, сказала Мелинда, входя въ комнату. — Вы хватили немножко черезъ край, не правда ли, батюшка, дѣлая видъ, что позабыли имя вашей родной дочери? Какъ поживаете, старичина?» Тутъ Мелинда сорвала съ меня парикъ и бакенбарды и бросилась ко мнѣ на шею. Это былъ голосъ инстинкта, любезные джентльмены, ни больше, ни меньше, какъ голосъ инстинкта!
Поощренный взрывомъ смѣха слушателей, послѣдовавшимъ за изображеніемъ дочерней любви Мелинды, Плункетъ повторялъ ея слова нѣсколько разъ втеченіи вечера, незамѣтно для самого себя дополняя ихъ новыми прибавленіями; при этомъ онъ громко вторилъ взрывамъ смѣха слушателей, а иногда и самъ громче всѣхъ начиналъ хохотать надъ своими остротами.
Старикъ Плункетъ, этотъ монте-флатскій Улиссъ, безсчетное число разъ въ разное время и въ различныхъ мѣстахъ, преимущественно-же въ полпивныхъ, разсказывалъ о своихъ похожденіяхъ въ Нью-Йоркѣ. Въ его разсказахъ встрѣчалось много нелѣпостей и противорѣчій; иногда въ нихъ входили новыя подробности, иногда весь характеръ разсказа вмѣстѣ съ описываемою обстановкою совершенно измѣнялся; разъ или два развязка совершенно теряла свой первоначальный смыслъ, но тѣмъ не менѣе, тотъ фактъ, что онъ въ самомъ дѣлѣ посѣтилъ свою жену и дѣтей, долгое время оставался неопровержимымъ. Однакожь, я долженъ сознаться, что такое скептическое общество, какъ монтефлатскіе золотоискатели, привыкшее въ большимъ надеждамъ на будущія блага, рѣдко осуществлявшіяся въ дѣйствительности, — такое общество едва-ли могло безусловно вѣрить фактамъ, которые сообщалъ Плункетъ. И только одинъ человѣкъ, несмотря на общее недовѣріе къ разсказамъ Плункета, ни разу не усомнился въ справедливости ихъ; то былъ Генри Іоркъ. Никто такъ внимательно не вслушивался въ разсказы Плункета, какъ онъ, и не разъ этотъ молодой человѣкъ дѣлилъ съ старикомъ свои скудныя средства, которыя Плункетъ проматывалъ на безразсудныя спекуляціи. Іоркъ никогда не уставалъ слушать описаніе прелестей Мелинды; онъ даже выпросилъ у старика на нѣсколько времени ея портретъ и разъ какъ-то ночью, сидя одинъ въ своей каморкѣ, взялъ портретъ въ руки и страстно цѣловалъ его до тѣхъ поръ, пока его честное, красивое лицо покрылось яркимъ румянцемъ.
Монте-Флатъ весь утопалъ въ густомъ облакѣ пыли; опустошенія, причиненныя безпощаднымъ, продолжительнымъ, сухимъ и знойнымъ лѣтомъ, виднѣлись на каждомъ шагу; вездѣ умирающее лѣто разсыпалось грудами краснаго праха и испускало свое послѣднее дыханіе въ видѣ краснаго облака, стлавшагося надъ тревожными шоссейными дорогами; ольхи и хлопчатники, ростущіе вдоль рѣки, посѣрѣли отъ густыхъ слоевъ пыли; сухіе, блестящіе камни, лежащіе посреди высохшихъ рѣкъ, имѣли видъ обнаженныхъ костей, разбросанныхъ по долинѣ смерти. При тускломъ свѣтѣ заходящаго солнца иногда на горизонтѣ обрисовывались склоны отдаленныхъ горъ, окрашенные грязновато-мѣднымъ цвѣтомъ; въ нѣкоторые-же дни на вершинахъ огнедышащихъ горъ появлялось зловѣщее сіяніе, предвѣщавшее землетрясеніе; воздухъ кругомъ былъ пропитанъ насквозь ѣдкимъ, смолистымъ дымомъ, распространяемымъ горящими лѣсами; онъ рѣзалъ глаза и захватывалъ духъ; сверхъ того, иногда поднимался безпощадный вѣтеръ, который неистово мчался съ вершинъ Сіерры внизъ по направленію къ долинамъ, унося съ собою все, что ни попадалось ему на пути, и заставляя жителей прятаться отъ него въ своихъ хижинахъ.
Въ такую именно ночь, когда облака пыли какъ-будто затормозили колеса общественной жизни и дѣятельности въ Монте-Флатѣ, большинство жителей собралось въ раззолоченной полпивной, апатично размѣстившись вокругъ пылающаго камина. Въ залѣ было тихо; всѣ точно собрались только за тѣмъ, чтобы плевать въ огонь камина, нѣсколько умѣрявшій пронзительный холодъ горнаго вѣтра, и терпѣливо выжидать начала дождей, а вмѣстѣ съ ними оживленія помертвѣлой природы.
Жители Монте-Флата уже истощили весь запасъ своихъ развлеченій и всѣ способы препровожденія времени до появленія давно ожидаемаго періода дождей. Правда, выборъ этихъ развлеченій былъ весьма ограниченъ и преимущественно состоялъ въ шутливыхъ выходкахъ, ставшихъ почти дѣловымъ занятіемъ. Всѣ присутствовавшіе имѣли скучающій и недовольный видъ, когда въ комнату неожиданно вошелъ нашъ товарищъ Абнеръ, который только-что вернулся изъ Сан-Франциско. Его, разумѣется, тотчасъ-же обступили и засыпали вопросами; хотя Абнеръ, съ того самаго момента, какъ вступилъ на почву Монте-Флата, заразился скукой, томившей все общество, онъ все-таки сохранилъ свое обычное хорошее расположеніе духа; обернувшись къ своимъ мучителямъ, онъ сказалъ:
— У меня есть великолѣпная новость для васъ; вы знаете старика Плункета?
Всѣ, какъ-бы сговорившись, разомъ плюнули въ каминъ и кивнули головами.
— Вы вѣдь знаете, что онъ недавно ѣздилъ домой и пробылъ въ отсутствіи три года?
Двое или трое изъ присутствовавшихъ переставили свои ноги, которыя упирались въ спинки стоящихъ передъ ними стульевъ, и одинъ изъ нихъ проговорилъ:
— Да, знаемъ.
— Онъ очень весело провелъ время дома, не правда-ли?
Каждый изъ присутствовавшихъ осторожно взглянулъ на того, который отвѣтилъ: «да, знаемъ», а тотъ, давъ такой утвердительный отвѣтъ и какъ-бы считая себя обязаннымъ принять на себя неизбѣжную отвѣтственность за него, робко улыбнулся, перевелъ дыханіе и проговорилъ:
— Да, довольно весело!
— Онъ тамъ видѣлся съ женою и дочерью; дочь у него красавица, не правда-ли? продолжалъ Абнеръ.
— Да, такъ, снова повторилъ все тотъ же изъ присутствовавшихъ, на этотъ разъ уже съ угрюмымъ упорствомъ.
— Вы, можетъ быть, даже видѣли ея фотографію, не такъ-ли?
Человѣкъ, къ которому Абнеръ уже теперь прямо обратился съ этимъ вопросомъ, началъ безпомощно озираться на товарищей, ожидая отъ нихъ поддержки; но тѣ самые изъ нихъ, которые до сихъ поръ открыто поощряли его своими взглядами участія и одобренія, теперь безъ зазрѣнія совѣсти и явно отступились отъ него и повернули головы въ другую сторону. Генри Іоркъ слегка покраснѣлъ и потупилъ свои каріе глаза; нашъ товарищъ, отвѣчавшій такимъ утвердительнымъ образомъ, пришелъ въ легкое замѣшательство и потомъ съ болѣзненною улыбкою, которою онъ хотѣлъ выразить, что ему очень хорошо была извѣстна цѣль этого допроса и что онъ удостоивалъ его отвѣта только чисто изъ добродушія, снова проговорилъ:
— Да, видѣли.
— Вѣдь Плункетъ послалъ домой десять тысячъ доларовъ, не правда-ли? безпощадно продолжалъ Абнеръ.
— Такъ, вѣрно, отвѣчалъ все тотъ-же храбрецъ, съ прежнею угрюмою улыбкою.
— Ну да, я такъ и зналъ, протяжно отвѣчалъ Абнеръ; — но видите-ли, товарищи, дѣло въ томъ, что Плункетъ вовсе не ѣздилъ домой; никогда онъ не ѣздилъ домой, понимаете-ли!
Каждый изъ присутствовавшихъ пристально взглянулъ на Абнера и на лицахъ у всѣхъ было выраженіе неподдѣльнаго удивленія и вниманія, тогда какъ Абнеръ съ обиднымъ хладнокровіемъ лѣниво продолжалъ свой разсказъ.
— Дѣло въ томъ, говорилъ Абнеръ, — что я въ Сан-Франциско встрѣтилъ человѣка, который былъ лично знакомъ съ Плункетомъ и постоянно видѣлся съ нимъ втеченіи этихъ трехъ лѣтъ его отсутствія; Плункетъ во все это время занимался разведеніемъ рогатаго скота; онъ все это время убилъ на спекуляціи, хотя у него не было въ карманѣ почти ни гроша. И выходитъ, товарищи, что нашъ Плункетъ не сдѣлалъ ни одного шага на востокъ отъ Скалистыхъ горъ съ 1849 года.
Взрывъ смѣха, на который впередъ разсчитывалъ Абнеръ, дѣйствительно не замедлилъ раздаться, но то былъ горькій и сардоническій смѣхъ; въ немъ слышалось негодованіе слушателей. Смѣясь, каждый невольно подумалъ, что есть извѣстная мѣра для всякой шутки. Обманъ, продолжавшійся уже почти цѣлый годъ, нагло компрометирующій проницательность всѣхъ жителей Монте-Флата, заслуживалъ жестокаго наказанія. Конечно, никто, кромѣ Іорка, не повѣрилъ Плункету, но уже одно то предположеніе, что въ сосѣднихъ лагеряхъ золотоискателей могли вообразить, что обитатели Монте-Флата въ самомъ дѣлѣ повѣряли Плункету, наполняло сердца всѣхъ негодованіемъ и горечью. Одинъ изъ присутствовавшихъ, адвокатъ, выразилъ свое мнѣніе, что можно было-бы начать искъ противъ Плункета, обвинивъ его въ томъ, что онъ обманулъ акціонерную компанію, выпросивъ у нея деньги для вымышленной цѣли; другой, докторъ, сказалъ, что онъ уже давно замѣчаетъ у Плункета признаки умопомѣшательства и думаетъ, что его слѣдовало -бы заключить въ домъ умалишенныхъ. Четверо изъ наиболѣе зажиточныхъ мѣстныхъ торговцевъ заявили, что денежные интересы всего Монте-Флата вынуждаютъ ихъ къ принятію какихъ-нибудь крутыхъ мѣръ относительно Плункета. Среди возбужденныхъ и злобныхъ преній дверь тихо отворилась и въ комнату вошелъ, пошатываясь, самъ старикъ Плункетъ.
Онъ страшно измѣнился въ послѣдніе шесть мѣсяцевъ: его волосы стали грязновато-сѣдыми; лицо его приняло блѣдный оттѣнокъ, подъ глазами появились синіе круги; платье на немъ было грязное и заношенное, запятнанное спереди остатками завтраковъ, наскоро съѣденныхъ стоя, и покрытое сзади волосами и пухомъ, приставшими къ нему въ мѣстахъ импровизированныхъ отдыховъ старика. Въ силу того страннаго правила, что чѣмъ грязнѣе становится платье, тѣмъ труднѣе человѣкъ рѣшается разставаться съ нимъ, одежда Плункета постепенно усвоила себѣ видъ какой-то коры или нароста.
Войдя въ комнату, Плункетъ сдѣлалъ попытку застегнуть свой сюртукъ и тѣмъ самымъ скрыть свою грязную рубашку; потомъ онъ провелъ рукою по своей заплеванной табакомъ бородѣ, желая этимъ заявить свое уваженіе въ публичному собранію; но въ то-же самое время слабая улыбка исчезла съ его губъ и его рука, послѣ тщетныхъ усилій ухватиться за пуговицу сюртука, безпомощно опустилась. Эта внезапная перемѣна въ Плункетѣ произошла оттого, что, взглянувъ на группу, собравшуюся около прилавка полпивной, онъ тотчасъ-же замѣтилъ, что глаза всѣхъ присутствовавшихъ, за исключеніемъ только одного посѣтителя, были обращены на него. Съ быстротою молніи онъ тотчасъ-же догадался, въ чемъ дѣло: его несчастная тайна стала извѣстна всѣмъ и какъ-бы носилась въ самомъ воздухѣ вокругъ него. Въ своемъ отчаянномъ положеніи онъ ухватился за послѣдній якорь спасенія, — онъ взглянулъ на Генри Іорка; но и этотъ, повернувшись къ нему спиною, смотрѣлъ въ окно.
Никто не проронилъ ни одного слова. Трактирщикъ молча подалъ Плункету графинъ и стаканъ; Плункетъ взялъ съ тарелки табаку и началъ его жевать съ притворнымъ равнодушіемъ. Онъ съ намѣреніемъ медленно пилъ изъ поданнаго ему графина, до тѣхъ поръ, пока винные пары не подкрѣпили его ослабѣвшіе нервы и не притупили его возбужденности; тогда онъ круто повернулся лицомъ ко всѣмъ и сказалъ съ необыкновеннымъ присутствіемъ духа:
— Едва-ли мы дождемся обильныхъ дождей раньше Рождества.
Вокругъ царило зловѣщее молчаніе.
— То-же самое вѣдь было и въ 52-мъ году, я потомъ и въ 60-мъ, продолжалъ Плункетъ. — Я всегда держусь того мнѣнія, что засухи возвращаются періодически, черезъ извѣстное число лѣтъ. Я говорилъ это прежде и опять повторяю то-же самое; все равно, какъ я говорилъ о своей поѣздкѣ домой, прибавилъ онъ съ отчаяннымъ равнодушіемъ.
— А вотъ есть такой человѣкъ, лѣниво проговорилъ Абнеръ, — который увѣряетъ, что вы никогда не ѣздили домой; онъ говоритъ, что вы прожили три года въ Сонорѣ, когда всѣ думали, что вы проводите время въ Нью-Йоркѣ; онъ-же говоритъ далѣе? что вы и въ глаза не видали своей жены и дочери съ 49-го года, и что вы, слѣдовательно, всѣхъ насъ нагло обманули и надсмѣялись надъ цѣлымъ лагеремъ.
Зловѣщее молчаніе не прерывалось.
— Тотъ, кто сказалъ это, солгалъ, проговорилъ чей-то голосъ.
Говорилъ, однакожъ, не самъ старикъ; всѣ невольно обернулись, когда Генри Іоркъ медленно поднялся съ своего мѣста, выпрямившись во весь свой громадный ростъ, стряхнулъ пепелъ, упавшій съ трубки на его грудь, и сталъ рядомъ съ Плункетомъ, обводя взоромъ всю компанію.
— Человѣка, о которомъ я упомянулъ, нѣтъ здѣсь, продолжалъ Абнеръ равнодушнымъ тономъ, въ то-же время машинально схватившись правою рукою за свой револьверъ, — но я здѣсь на лицо я готовъ принять на себя отвѣтственность за все мною сказанное.
Всѣ поднялись съ своихъ мѣстъ, когда Абнеръ и Іоркъ, по наружности болѣе спокойные, чѣмъ всѣ остальные, приблизились другъ въ другу. Адвокатъ сталъ между ними.
— Тутъ, можетъ быть, какое-нибудь недоразумѣніе, сказалъ онъ. — Іоркъ, я васъ спрашиваю, достовѣрно-ли вамъ извѣстно, что старикъ Плункетъ былъ у себя дома?
— Да.
— Какимъ-же образомъ вы знаете объ этомъ?
Іоркъ повернулъ голову и пристально посмотрѣлъ на адвоката, яснымъ, честнымъ, откровеннымъ взглядомъ, и, ни минуты не колеблясь, сказалъ ложь, которую произносилъ въ первый разъ въ своей жизни:
— Я это утверждаю потому, что самъ видѣлъ его въ его домѣ.
Отвѣтъ былъ достаточно убѣдителенъ, тѣмъ болѣе, что всѣ знали, что Іоркъ былъ въ восточныхъ штатахъ во время отсутствія старика Плункета.
Этотъ разговоръ отвлекъ вниманіе отъ Плункета, который, стоя тутъ-же, весь блѣдный и едва переводя дыханіе, не могъ оторвать глазъ отъ своего неожиданнаго избавителя. Когда-же онъ снова взглянулъ на своихъ мучителей, въ его глазахъ было что-то такое, что заставило невольно стоящихъ ближе къ нему отшатнуться въ сторону; это выраженіе его глазъ привело въ смущеніе даже самыхъ смѣлыхъ и отчаянныхъ. Плункетъ ступилъ шагъ впередъ и докторъ почти инстинктивно сдѣлалъ знавъ предосторожности.
— Да, разумѣется, вы меня видѣли въ моемъ домѣ, сказалъ старикъ; — кто смѣетъ сказать, что это неправда? Я вамъ сотни разъ говорилъ, что я намѣренъ съѣздить домой, вотъ я и съѣздилъ туда. Ей-богу съѣздилъ. Это смѣетъ упрекнуть меня.во лжи? Это сущая правда. Что-же вы молчите? Вы сказали, что видѣли меня въ моемъ домѣ, Іоркъ, такъ повторите-же свои слова. Да говорите-же, ради Бога! Мнѣ дурно, ахъ, Боже мой, мнѣ дурно! Помогите мнѣ!
И, съ страшнымъ крикомъ, старикъ Плункетъ грохнулся объ молъ въ нервномъ припадкѣ.
Придя въ себя, старикъ увидалъ, что онъ находится въ домикѣ Іорка. Свѣтъ отъ потухающаго огня въ каминѣ, затопленномъ сосновыми сучьями, падалъ на грубыя досчатыя стѣны, освѣщая фотографическій портретъ въ красивой рамкѣ изъ сосновыхъ шишекъ, висѣвшій на стѣнѣ надъ кроватью Іорка. То былъ портретъ красивой молодой дѣвушки. На немъ прежде всего остановилъ свой взглядъ старикъ Плункетъ и тотчасъ-же весь вспыхнулъ и быстро оглядѣлся кругомъ. Но его взглядъ встрѣтился только съ спокойными, ясными, терпѣливыми и вопросительными взорами Іорка, и онъ вновь потупился.
— Признайтесь, старикъ, сказалъ Іоркъ, не рѣзко, но холоднымъ и отчетливымъ голосомъ, — признайтесь, вы тоже солгали относительно этого портрета или нѣтъ?
Старикъ закрылъ глаза и ничего не отвѣчалъ. За два часа передъ тѣмъ подобный вопросъ заставилъ-бы его прибѣгнуть къ какой-нибудь уловкѣ или наглой выходкѣ, но въ настоящую минуту самый вопросъ и даже выраженіе голоса Іорка были для него облегченіемъ въ его несчастномъ состояніи. Затѣмъ, когда онъ вспомнилъ о своемъ затруднительномъ положеніи въ пивной, вспомнилъ, какъ Іоркъ солгалъ, желая оправдать его отъ обвиненій товарищей, ему самому стало вдругъ совершенно ясно, что онъ въ самомъ дѣлѣ никогда не ѣздилъ къ себѣ домой, и убѣдился въ томъ, что онъ еще не лишился разсудка, какъ это ему сначала представилось. Ему было пріятно сознавать, какъ къ нему мало-по-малу возвращалась его прежняя отчаянная беззаботность. Онъ началъ сначала усмѣхаться про себя, потомъ разразился громкимъ смѣхомъ.
Іоркъ, не сводя глазъ съ Плуикета, отнялъ свою руку, которою онъ хотѣлъ пожать руку старику.
— А мы отлично-таки поднадули ихъ, не такъ-ли, Іоркъ? Ха, ха, ха! Въ самомъ дѣлѣ, это — великолѣпнѣйшая штука, какая когда-либо удавалась здѣсь, въ нашемъ лагерѣ! Я всегда говорилъ, что я когда-нибудь сыграю съ ними знатную штуку, и вотъ сыгралъ ее; я съумѣлъ не выдавать себя цѣлыхъ шесть мѣсяцевъ! Нѣтъ, это такая великолѣпная продѣлка, что я, право, ничего подобнаго и не слыхивалъ! Обратили-ли вы вниманіе, Іоркъ, на выраженіе лица Абнера, когда онъ сталъ говорить о томъ господинѣ, который меня видѣлъ въ Сонорѣ? Да, это лучше всякой комедіи, право!
И, ударяя себя рукою по ногѣ, Плункетъ едва не упалъ съ кровати въ пароксизмѣ смѣха, который, однакожъ, казался на половину притворнымъ.
— Я васъ спрашиваю, сказалъ Іоркъ, послѣ небольшой паузы, — ея-ли это портретъ или нѣтъ?
— Ея портретъ! Конечно, нѣтъ. Это портретъ какой-то актрисы изъ Сан-Франциско, ха, ха, ха! Я купилъ этотъ портретъ за безцѣнокъ на улицѣ. Ну, я никакъ не воображалъ, что они проглотятъ и эту штуку. Знатно-же надулъ ихъ старикъ Плункетъ!
При этомъ Плункетъ съ любопытствомъ старался заглянуть на Іорка и уловить выраженіе его лица.
— Да, и со мною вы тоже сыграли великолѣпную штуку, отвѣчалъ Іоркъ, пристально смотря на старика.
— Ну, да, да, вы правы, торопливо перебилъ его Плункетъ; — но вы за то отлично выпутались изъ этой исторіи; вы, съ своей стороны, сами ихъ надули. Мы съ вами теперь, голубчикъ Іоркъ, связаны вмѣстѣ одною веревкою и должны, волею-неволею, крѣпко стоять другъ за друга. Когда вы имъ сказали, что видѣли меня въ Нью-Йоркѣ, я и самъ началъ думать, чортъ меня побери, что вы, пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ…
— Пожалуй, что? переспросилъ его Іоркъ, такъ-какъ старикъ не докончилъ своей фразы и блѣдный, какъ смерть, сталъ озираться кругомъ блуждающими взорами. — На мои слова, что я васъ видѣлъ въ Нью-Йоркѣ, вы сказали, что я пожалуй…
— Вы лжете, злобно вскричалъ старикъ, — я никогда не говорилъ ничего подобнаго. Что это, въ самомъ дѣлѣ, вы все стараетесь ловить меня на словахъ!
Его руки сильно дрожали, когда онъ всталъ и прошелъ въ камину.
— Дайте-ка мнѣ лучше водки, продолжалъ онъ. — Во всякомъ случаѣ, вамъ слѣдуетъ меня угостить. Наши товарищи должны были-бы угостить меня еще вчера вечеромъ; чортъ возьми, я-бы ихъ заставилъ угостить меня, если-бы со мною не сдѣлалось вдругъ такъ дурно.
Іоркъ поставилъ водку и жестяную кружку на столъ около Плункета и, повернувшись въ нему спиною, сталъ смотрѣть въ окно на улицу. Хотя на дворѣ стояла свѣтлая, лунная ночь, но, несмотря на то, знакомый ландшафтъ никогда прежде еще не казался ему такимъ мрачнымъ и пустыннымъ. Широкая вингдамская дорога, прорѣзанная по мертвымъ, запустѣлымъ полямъ, никогда не казалась ему столь однообразной, столь унылой. Іоркъ возвратился въ Плункету, положилъ руку на его плечо и сказалъ:
— Я хочу, чтобы вы мнѣ отвѣтили искренно и безъ утайки на одинъ вопросъ.
Вино, повидимому, согрѣло душу старика и смягчило его жолчное расположеніе духа; онъ взглянулъ на Іорка болѣе кроткимъ и задумчивымъ взглядомъ, проговоривъ:
— Говорите, другъ любезный, говорите.
— Есть-ли у васъ въ самомъ дѣлѣ жена и дочь?
— Какъ передъ Богомъ, — есть.
Оба они умолкли на нѣсколько секундъ, пристально всматриваясь въ огонь камина. Потомъ Плункетъ началъ тихо тереть себѣ колѣни рукою и сказалъ, обдумывая и взвѣшивая каждое слово:
— Если ужь пошло на откровенность, скажу вамъ, что жена моя не представляетъ ничего особеннаго, такъ-какъ въ ней ощущается нѣкоторое отсутствіе утонченнаго образованія; кромѣ того, она владѣетъ своимъ языкомъ такъ-же ловко, какъ Абнеръ своихъ револьверомъ, съ тою разницею развѣ, что она прибѣгаетъ къ своему оружію изъ принципа, какъ она выражается, и потому она всегда готова напасть на васъ невзначай. Это происходитъ отъ вліянія развращенности нравовъ на востокѣ, товарищъ; ее губятъ развращенные нравы Нью-Йорка и Бостона.
— Но ваша дочь, что вы скажете объ ней? спросилъ Іоркъ.
Тутъ старикъ заслонилъ свое лицо руками и поникнулъ надъ столомъ головою.
— Не говорите ни слова объ ней, товарищъ, не спрашивайте лучше объ ней, проговорилъ Плункетъ, все еще закрывая свои глаза одною рукою, тогда какъ другою онъ тщетно шарилъ въ карманѣ, ища свой носовой платокъ. Черезъ нѣсколько минутъ, онъ нѣсколько овладѣлъ собою и сказалъ:
— Она красавица, Іоркъ, голубчикъ, хотя я, ея отецъ, говорю это; и вы увидите ее, непремѣнно увидите. Теперь мои дѣла уже почти всѣ устроены. Черезъ нѣсколько дней я окончу новый проектъ о способѣ возстановленія рудъ; у меня есть уже нѣсколько предложеній отъ здѣшнихъ плавильныхъ компаній.
Тутъ Плункетъ вынулъ изъ кармана пачку бумагъ, которыя упали на полъ.
— Я скоро пошлю за женою и дочерью, продолжалъ онъ. — У меня тутъ бумаги, которыя мнѣ могутъ дать тысячъ десять доларовъ барыша въ будущемъ мѣсяцѣ. Я ихъ выпишу сюда къ Рождеству и вы, Іоркъ, вы будете обѣдать съ нами въ первый день Рождества; это рѣшено.
Тутъ Плункетъ, возбужденный виномъ и обширностью своихъ плановъ, началъ говорить безъ умолку и довольно безсвязно о своихъ проектахъ; иногда онъ говорилъ объ нихъ какъ о вполнѣ оконченныхъ предпріятіяхъ. Луна уже высоко поднялась на небѣ и Іоркъ уложилъ Плункета въ постель; онъ нѣсколько еще времени бормоталъ безсвязныя слова и, наконецъ, заснулъ тяжелымъ сномъ.
Убѣдившись въ томъ, что старикъ уснулъ, Іоркъ осторожно снялъ фотографическій портретъ со стѣны и, подойдя въ камину, бросилъ его на пылающіе уголья и сталъ слѣдить за тѣмъ, какъ пламя охватило его. Рамка изъ еловыхъ шишекъ тотчасъ-же вспыхнула, потомъ черты лица красавицы, которою такъ восхищалась публика въ театрахъ Сан-Франциско, тоже были охвачены пламенемъ и портретъ быстро исчезъ, какъ исчезаетъ все на свѣтѣ; вмѣстѣ съ тѣмъ пропала и саркастическая улыбка на губахъ Іорка. Огонь въ каминѣ неожиданно вспыхнулъ и освѣтилъ бумаги, лежавшія на полу, которыя выпади изъ кармана Плункета. Іоркъ машинально нагнулся и поднялъ одну изъ бумагъ; изъ нея выпалъ фотографическій портретъ молодой дѣвушки; на оборотѣ карточки было написано неразборчивымъ, плохимъ почеркомъ: «Отъ Мелинды — отцу».
Портретъ, очевидно, былъ снятъ въ дешевой фотографіи; но даже самая артистическая отдѣлка едва-ли могла-бы смягчить угловатость и неуклюжесть всей фигуры молодой дѣвушки, изображенной на портретѣ, измѣнить выражавшуюся на ея лицѣ наглую самоувѣренность и вульгарность вмѣстѣ съ претензіею на модный нарядъ. Іоркъ даже не удостоилъ портрета вторичнымъ взглядомъ, онъ пробѣжалъ письмо; оно поразило его безграмотностью и выражавшимся въ немъ холоднымъ эгоизмомъ. Письмо было написано такъ дурно, что его едва можно было разобрать; въ немъ обнаруживались самыя низкія чувства, обманъ и подозрительность, но при всемъ томъ въ немъ выражалось чувство привязанности въ человѣку, къ которому оно было написано. Іоркъ бережно сложилъ письмо и положилъ его подъ подушку старика; потомъ онъ возвратился къ своему мѣсту у камина. Улыбка, игравшая на его губахъ, постепенно перешла на его ясные, добрые глаза и вызвала на нихъ, странно сказать, одинокую слезу.
Періодъ дождей, наконецъ, наступилъ; на отлогіе скаты горъ легъ замѣтный зеленоватый оттѣнокъ и длинная лента бѣлой дороги избороздилась колеями и запестрѣла лужами. Изсякшіе водопады вновь потекли быстротечными потоками; въ каналахъ закопошилась пробудившаяся жизнь и страницы мѣстной ежедневной газеты наполнились весьма извинительными ликованіями. Всѣ предавались радостному чувству; былъ недоволенъ только одинъ Плункетъ. Какимъ-то таинственнымъ, непонятнымъ образомъ дожди помѣшали ему усовершенствовать его новый способъ возстановленія рудъ и принудили его отложить это нововведеніе до другого сезона; въ силу этого печальнаго обстоятельства ему больше ничего не оставалось дѣлать, какъ занять свое обычное мѣсто у камина полпивной, гдѣ онъ снова принялся за разсказы о своемъ семействѣ въ Нью-Йоркѣ, которымъ, однакожь, никто не внималъ.
Никто уже больше не тревожилъ Плункета; прошелъ слухъ о томъ, что хозяинъ квартиры, гдѣ онъ жилъ, получилъ отъ кого-то нѣкоторую сумму на удовлетвореніе скромныхъ требованій старика. Къ маніи Плункета, какъ товарищи благосклонно называли странности его поведенія, всѣ относились снисходительно, до того даже, что никто не возражалъ, когда онъ приглашалъ всѣхъ въ себѣ обѣдать въ первый день Рождества. Но въ одинъ прекрасный день Плункетъ удивилъ всѣхъ до крайности; онъ быстро и суетливо вошелъ въ полпивную, держа въ рукахъ открытое письмо; оно было отъ Іорка. «Приготовьтесь встрѣтить ваше семейство въ новомъ котэджѣ на Рождество, писалъ молодой человѣкъ. — Пригласите всѣхъ, кого вамъ заблагоразсудится».
Письмо передавалось молча изъ однѣхъ рукъ въ другія. Наконецъ, докторъ многозначительно взглянулъ на окружающихъ.
— Это подлогъ, сказалъ онъ имъ; — старикъ довольно хитеръ; онъ способенъ выдумать такую штуку, но вы увидите, что онъ не выдержитъ своей роли до конца. Взгляните-ка на его лицо… Старикъ, продолжалъ онъ громкимъ, повелительнымъ голосомъ, обращаясь къ Плункету, — это надувательство и подлогъ, и вы знаете, что это такъ. Отвѣчайте мнѣ безъ запинокъ и смотрите мнѣ прямо въ глаза. Развѣ это не правда?
Плункетъ испуганно озирался кругомъ и опустилъ глаза, потомъ слабо улыбнулся и сказалъ:
— Вы меня осилили, товарищи! докторъ нравъ; я проигралъ свою игру, и вы можете теперь сѣсть старику на голову.
Онъ пошатнулся и умолкъ.
Но на слѣдующій-же день онъ, повидимому, уже забылъ о случившемся и разговаривалъ такъ-же бойко, какъ и прежде, о предстоящемъ торжествѣ.
Такъ прошло время до Рождества; наступили ясные, солнечные дни; воздухъ былъ согрѣтъ южными вѣтрами, кругомъ раскидывалась молодая зелень. Въ полпивную вошелъ Абнеръ и разбудилъ Плункета, который дремалъ, сидя у камина.
— Вставайте, старина, сказалъ онъ, — Іоркъ здѣсь съ вашею женою и дочерью; они васъ поджидаютъ въ новомъ котэджѣ. Пойдемте, товарищи, помогите мнѣ!
И въ одну минуту дюжина сильныхъ рукъ подхватили старика и торжественно понесли его вверхъ по крутому подъему горы, гдѣ опустили его, оторопѣвшаго, у порога небольшого котэджа.
Въ эту минуту къ нему бросились двѣ женщины, но Генри Іоркъ остановилъ ихъ знакомъ. Старикъ пытался стать на ноги; наконецъ, онъ выпрямился во весь ростъ и весь затрясся; взглядъ его былъ неподвиженъ, онъ былъ блѣденъ какъ смерть и голосъ его звучалъ глухо.
— Это все надувательство и ложь, вскричалъ онъ; — эти женщины для меня чужія; это не моя жена и не моя дочь. Моя дочь отмѣнная красавица! Она теперь въ Нью-Йоркѣ у своей матери и я собираюсь привезти ихъ сюда. Я всегда вамъ говорилъ, что я поѣду домой, и я былъ дома, понимаете-ли вы, что вамъ говорятъ, — я былъ дома! Вы сыграли плохую шутку со мною, старикомъ. Пустите меня, я вамъ говорю! Уведите этихъ женщинъ прочь съ моихъ глазъ! Пустите меня, я собираюсь домой!
Онъ судорожно закинулъ руки кверху и упалъ у порога. Его поспѣшно приподняли, но было уже поздно: старикъ Плункетъ въ самомъ дѣлѣ отправился въ свой домъ, откуда уже больше не возвращаются.