СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
БРЭТЪ-ГАРТА.
править
Какъ старикъ Пленкетъ съѣздилъ домой.
править<Пропущены страницы 25-26>Прошло ужъ десять лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ я видѣлъ мою Мелинду, а ей тогда было всего лѣтъ семь — отъ полу не видать. Ну-съ, какъ пріѣхалъ я въ Нью-Іоркъ, — что же я тутъ сдѣлалъ? Такъ и пошелъ къ себѣ въ домъ и спросилъ жену и дочь, какъ сдѣлалъ бы всякій другой? Ну, нѣтъ, сэръ! Переодѣлся я разносчикомъ — разносчикомъ, сэръ! и позвонилъ у дверей. Пришелъ слуга отворять — спрашиваю, не желаютъ ли дамы посмотрѣть кое-какія бездѣлушки? Тутъ голосъ съ лѣстницы говоритъ: «Ничего не надо — отправьте его прочь». «Хорошія кружева, мэмъ», говорю, «контрабандныя», и поглядываю кверху. «Прочь, негодяй», говоритъ. Я узналъ голосъ, ребята, — то была моя жена: вѣрно, какъ васъ вижу! — Это ужъ не инстинктъ. «Быть-можетъ. барышнямъ что понравится?» — говорю. — «Не слышишь развѣ?» — говоритъ, да какъ прыгнетъ впередъ! — тутъ я и далъ тягу. Десять лѣтъ, ребята, не видалъ старухи, ну, а тутъ, чуть только она прыгнетъ, я само собой и далъ тягу.
Онъ стоялъ у стойки буфета, — обычная его поза, — но въ этомъ мѣстѣ обернулся къ слушателямъ и окинулъ ихъ въ высшей степени эффектнымъ взглядомъ. И даже тѣ немногіе, которые до сихъ поръ обнаруживали нѣкоторый скептицизмъ и равнодушіе, внезапно изобразили на своемъ лицѣ глубокое удовольствіе и любопытство.
— Ну-съ, околачивался я тамъ по сосѣдству дня два, и, наконецъ, разузналъ, что на слѣдующей недѣлѣ день рожденія Мелинды, и что у нихъ будетъ большой вечеръ. Ну, ребята, скажу вамъ, это былъ пріемъ не какой-нибудь! Весь домъ цвѣлъ цвѣтами и сіялъ огнями и была тамъ уйма слугъ и серебра, и угощеній, и всякаго добра…
— Дядя Джо!
— Ну?
— Гдѣ они достали денегъ?
Пленкетъ смѣрилъ спрашивающаго суровымъ взглядомъ.
— Я всегда говорилъ, — медленно произнесъ онъ, — что когда поѣду домой, то пошлю имъ впередъ бумагу на десять тысячъ долларовъ. Говорилъ или нѣтъ? А? И говорилъ, что ѣду домой и былъ дома — вѣдь былъ, да? Ну, а дальше что?
Либо въ этой логикѣ было нѣчто неотразимо-убѣдительное, либо желаніе дослушать исторію Пленкета до конца очень ужъ было сильно, но только разсказчика больше не перебивали, къ нему живо вернулось обычное добродушіе, и съ легкой усмѣшкой онъ продолжалъ:
— Ну-съ, отправился я въ самый большой ювелирный магазинъ города и купилъ брильянтовыя серьги, и положилъ ихъ въ карманъ, и пошелъ къ нимъ на квартиру. «Какъ доложить?» говоритъ малый, что открываетъ дверь, — такъ что-то среднее между трактирнымъ слугой и пасторомъ. «Скисискъ», говорю. Ведетъ онъ меня и тутъ моя жена выплываетъ въ гостиную и говоритъ: «Извините, но я что-то не припомню вашей фамиліи». Она, понимаете ли, была чрезвычайно любезна, потому что я былъ въ рыжемъ парикѣ и бакенбардахъ. «Пріятель вашего супруга изъ Калифорніи, говорю, съ подаркомъ для вашей дочери, мисс»… и прикидываюсь, словно позабылъ имя. Но вдругъ слышу голосъ: «Нѣтъ, не проведешь!» и тутъ входитъ Мелинда. «Не очень-то красиво, отецъ, прикидываться, что не знаешь какъ зовутъ родную дочь — развѣ такъ дѣлаютъ? Какъ поживаешь, старина?» Тутъ она срываетъ съ меня парикъ и бакенбарды и бросается мнѣ на шею — инстинктъ, господа, чистѣйшій инстинктъ.
Ободренный смѣхомъ, встрѣтившимъ дочернія изліянія Мелинды, онъ повторилъ разсказъ съ большими или меньшими прикрасами, присоединяясь къ общему смѣху, нерѣдко даже подавая къ нему сигналъ и возвращался къ нему съ большей или меньшей несвязностью, нѣсколько разъ въ теченіе вечера.
Такъ монтефлатскій Одиссей повѣствовалъ о своихъ скитаніяхъ, въ различныя времена и различныхъ мѣстахъ, — но преимущественно въ барахъ и трактирахъ. Въ его разсказѣ подчасъ встрѣчались нѣкоторыя противорѣчія, иногда онъ чрезмѣрно изобиловалъ подробностями, попадались случайно и измѣненія въ мѣстности и характерахъ, раза два даже совершенно мѣнялась развязка, но тотъ фактъ, что онъ видался съ женой и дѣтьми, оставался неизмѣннымъ. Нечего и говорить, что въ скептической общинѣ Монте-Флата — общинѣ, привыкшей къ большимъ ожиданіямъ и малымъ достиженіямъ, гдѣ чаще всего, вмѣсто пріиска, по мѣстному выраженію, «находили краску и уходили съ пустымъ тазомъ», — въ такой общинѣ сообщенія стараго Пленкета не пользовались безусловнымъ довѣріемъ. Среди общаго недовѣрія выдѣлялся единственный человѣкъ — Генри Іоркъ, изъ Санди Вара. Онъ одинъ неизмѣнно съ вниманіемъ слушалъ его; его-то тощій кошелекъ нерѣдко снабжалъ Пленкета средствами предаваться своимъ убыточнымъ спекуляціямъ; ему-то чаще всѣхъ описывались прелести Мелинды; онъ даже выпросилъ себѣ ея фотографію, разъ какъ-то, сидя въ своей одинокой хижинѣ ночью, осыпалъ поцѣлуями, пока его честное красивое лицо не зардѣлось яркой краской при свѣтѣ очага.
Пыльно было въ Монте-Флатѣ. Со всѣхъ сторонъ рушились развалины долгой засухи; всюду умирающее лѣто насыпало слой своего краснаго пепла въ футъ глубины или испускало духъ въ красномъ облакѣ пыли надъ тягостными дорогами. Ольхи и тополя, отмѣчавшіе берега рѣкъ, покрывались налетомъ пыли; даже блестящіе камни на днѣ пересохшихъ потоковъ были подобны сухимъ костямъ въ долинѣ смерти. Пыльный закатъ временами окрашивалъ мѣднымъ отблескомъ склоны далекихъ горъ; въ другіе дни, на вулканическихъ вершинахъ дальнѣйшаго берега виднѣлась необъяснимая дымка, какъ это бываетъ при землетрясеніи; ѣдкій, смолистый дымъ отъ горѣвшихъ на холмѣ Гевирти лѣсовъ ѣлъ глаза и спиралъ дыханіе въ Монте-Флатѣ; а иногда внизъ по склонамъ Сіерры срывался свирѣпый вихрь, сметая все передъ собой, какъ сухіе листья, включая и само изсохшее лѣто, и гналъ обитателей въ хижины и потрясалъ передъ ихъ окнами краснымъ кулакомъ. И въ одну изъ такихъ ночей, когда пыль, такъ сказать, остановила колеса матеріальнаго прогресса въ Монте-Флатѣ, большинство его жителей безучастно собрались дожидаться дождя въ золоченомъ буфетѣ гостиницы Моквелумне, гдѣ сидѣли молча, поплевывая въ раскаленную докрасна печку, смягчавшую силу вихрей для этихъ стриженыхъ овецъ Монте-Флата.
Всѣ извѣстные въ поселкѣ способы убивать время въ ожиданіи этого желаннаго метеорологическаго явленія давно уже были исчерпаны. Правда, что эти способы были немногочисленны, ограничиваясь довольно грубоватыми продѣлками; но даже и послѣднія пріобрѣли скучный оттѣнокъ дѣловыхъ занятій. Томми Рой, потратившій два часа на рытье передъ собственной дверью канавы, въ которую нѣсколько изъ его друзей случайно свалились въ теченіе вечера, — казался скучающимъ и неудовлетвореннымъ; четверо выдающихся гражданъ, переодѣвшихся бродягами и остановившихъ казначея графства на Вингдэмской дорогѣ, были на слѣдующее утро въ изнеможеніи отъ игривыхъ своихъ усилій; докторъ и стряпчій Монте-Флата, вступившіе въ нечестивый заговоръ, чтобы подговорить Каловерасскаго шерифа, подписать приказъ о выселеніи, проживающаго въ рощахъ холма Гэвитри медвѣдя Гризли, прозрачно скрытаго подъ наименованіемъ «Майора Урсуса» — изображали на лицѣ покорное изнеможеніе. Даже редакторъ Монтефлатскаго Вѣстника, утромъ написавшій яркую картину битвы съ Випнекскими индѣйцами для своихъ Восточныхъ читателей, — даже и онъ выглядѣлъ серьезнымъ и утомленнымъ. Когда позднѣе въ комнату вошелъ Абнеръ Динъ изъ Ангела, только что возвратившійся изъ Санъ-Франциско, его подвергли обычной мистификаціи, задавъ ему нѣсколько съ виду чистосердчечныхъ вопросовъ; кончилось тѣмъ, что онъ на нихъ отвѣтилъ, послѣ чего попался въ западню, задавъ въ свою очередь вопросъ, что привело къ полному его посрамленію, — но вотъ и все. Никто не смѣялся, и Абнеръ, хотя и оказавшійся жертвой, не вышелъ изъ себя.
— У меня есть про запасъ кое-что получше, — знаете вы старика Пленкета?
Всѣ единодушно плюнули въ печку и кивнули головой.
— Вамъ извѣстно, что онъ поѣхалъ домой три года назадъ? Двое или трое измѣнили положеніе ногъ на спинкахъ различныхъ стульевъ, а одинъ отвѣчалъ: «Да».
— Хорошо провелъ время?
Всѣ опасливо взглянули на человѣка, отвѣтившаго «да», а тотъ, принимая на себя отвѣтственность, со слабой улыбкой, и на этотъ разъ сказалъ «да» и тяжело перевелъ дыханіе.
— Видалъ жену и дочь — красивая дѣвушка, а? — осторожно продолжалъ Абнеръ.
— Да, — угрюмо повторилъ тотъ.
— Ты, пожалуй, видалъ ея карточку? — спокойно продолжалъ Абнеръ Динъ.
Говорившій отчаянно оглянулся въ поискахъ за поддержкой: Двое или трое изъ его сосѣдей, до сихъ поръ поддерживавшіе его сочувственными взглядами, теперь безъ зазрѣнія совѣсти отказались отъ него и стали смотрѣть въ другую сторону. Генри Іоркъ слегка покраснѣлъ и заслонилъ каріе глаза рукой. Отвѣчавшій Абнеру слегка помялся, улыбнулся болѣзненной улыбкой, давая понять, что ему вполнѣ понятна цѣль разспросовъ и что онъ поощряетъ его исключительно изъ добродушія, и снова отвѣчалъ: «Да».
— Посылалъ домой — дайте припомнить — десять тысячъ долларовъ, такъ вѣдь? — продолжалъ Абнеръ Динъ.
— Да, — повторилъ тотъ, съ прежней улыбкой.
— Я такъ и думалъ, — спокойно отозвался Абнеръ; — но видите ли, дѣло въ томъ, онъ вовсе не ѣздилъ домой — и не подумалъ.
Всѣ съ неподдѣльнымъ удивленіемъ и интересомъ уставились на Абнера, а тотъ, съ возмутительнымъ спокойствіемъ и небрежностью, продолжалъ.
— Видите ли, я встрѣтился въ Фриско съ однимъ человѣкомъ, который знаетъ его и видался съ нимъ въ Сонорѣ всѣ эти три года. Все это время онъ водилъ овецъ или рогатый скотъ либо спекулировалъ, и не было у него ни одного цента за душой. Ну-съ, все сводится къ тому, что Пленкетъ не переступалъ черезъ черту Скалистыхъ Горъ съ 49 года.
На этотъ разъ вокругъ раздался смѣхъ, котораго Абнеръ Динъ былъ въ правѣ ожидать, но смѣхъ этотъ прозвучалъ горькимъ и сардоническимъ. Слушатели были возмущены. Впервые среди нихъ возникло сознаніе, что есть предѣлы глумливымъ продѣлкамъ. Мистификація, продолжавшаяся цѣлый годъ, и скомпрометировавшая проницательность Монтефлата, заслуживала строжайшаго порицанія. Само собой разумѣется, что никто не вѣрилъ Пленкету, но одно только предположеніе, что сосѣдніе пріиски могли заподозрить ихъ въ томъ, что они ему повѣрили, было для нихъ острымъ ножомъ. Стряпчій полагалъ, что можно подстроить обвиненіе въ полученіи денегъ подъ ложнымъ предлогомъ. Докторъ давно подозрѣвалъ старика въ ненормальности, и вовсе не былъ увѣренъ, что его не слѣдуетъ засадить въ лѣчебницу. Четыре главныхъ купца считали, что экономическіе интересы Монте-Флата требуютъ принятія какихъ-нибудь мѣръ. Въ разгаръ возбужденнаго сердитаго спора дверь медленно отворилась и въ комнату, шатаясь, вошелъ старикъ Пленкетъ.
За послѣдніе полгода онъ до жалости измѣнился. Волосы его приняли пыльный изжелто-сѣрый оттѣнокъ, какъ у чимизаря на склонахъ холма Гэвирки; лицо стало бѣло какъ воскъ съ синеватыми припухлостями подъ глазами, платье было заношено и испачкано — испещрено спереди слѣдами спѣшной ѣды на ногахъ и покрыто сзади шерстью и волосами случайныхъ постелей. Повинуясь тому странному закону, въ силу котораго одежда человѣка тѣмъ болѣе становится ему дорога, чѣмъ болѣе она засалена и истрепана, — такъ что онъ даже не разстается съ ней въ тѣ часы сутокъ, когда она считается наименѣе необходимой — платье Пленкета мало-помалу приняло видъ коры или произрастанія изнутри, за которыя его владѣлецъ не вполнѣ являлся отвѣтственнымъ. Тѣмъ не менѣе онъ, входя въ комнату, сдѣлалъ попытку застегнуть куртку на грязной рубахѣ и провелъ пальцами по засыпанной крошками бородѣ — подобно тому, какъ охорашиваются нѣкоторыя животныя — въ видѣ дани общественнымъ приличіямъ. Но въ ту же минуту слабая улыбка слетѣла съ его лица, и рука, тщетно пошаривъ за пуговицей, безсильно опустилась. Дѣло въ томъ, что, когда онъ прислонился къ прилавку и повернулся къ присутствующимъ, впервые ему стало замѣтно, что всѣ глаза устремлены на него. Чуткое сознаніе сразу охватило всю истину. Жалкая его тайна разоблачена и витаетъ въ самомъ окружающемъ его воздухѣ. Хватаясь за соломинку, онъ отчаянно обернулся къ Генри Іорку, но тотъ отвернулъ покраснѣвшее лицо къ окну.
Никто не произнесъ ни слова. Когда буфетчикъ безмолвно придвинулъ къ нему графинъ и стаканъ, онъ взялъ съ тарелки сухарикъ и принялся жевать его съ напускной развязностью. Дождавшись, чтобы выпитый алкоголь укрѣпилъ его ослабѣвшія мышцы и притупилъ остроту нервной тревоги, онъ вдругъ круто обернулся. — Не похоже чтобы мы дождались дождей до Рождества, — началъ онъ съ вызывающей развязностью.
Никто не отвѣчалъ.
— Точь въ точь какъ было въ 52 году, а потомъ опять въ 60. Я всегда говорилъ, что такіе сухіе года повторяются періодически. Говорилъ и опять говорю. Какъ разъ какъ говорилъ, что съѣзжу домой, — добавилъ онъ съ отчаянной рѣшимостью.
— Есть человѣкъ, — небрежно началъ Абнеръ Динъ, — который говоритъ, что вы и не думали ѣздить домой. Есть человѣкъ, который говоритъ, что вы пробыли три года въ Сонорѣ. Есть человѣкъ, который говоритъ, что вы не видали жены и дѣтей съ 49 года. Есть человѣкъ, который говоритъ, что вы надували весь лагерь въ продолженіе шести мѣсяцевъ.
Наступило мертвое молчаніе. Затѣмъ невозмутимый голосъ произнесъ:
— Этотъ человѣкъ лжетъ.
То не былъ голосъ старика. Всѣ оглянулись, когда Генри Іоркъ поднялся на ноги, медленно развернулъ свои шесть футовъ роста и, смахнувъ золу трубки съ груди, не спѣша сталъ рядомъ съ Пленкетомъ лицомъ къ остальнымъ.
— Этого человѣка здѣсь нѣтъ, — продолжалъ Абнеръ Динъ съ безучастнымъ равнодушіемъ въ голосѣ, небрежно опустивъ руку на бедро рядомъ съ револьверомъ. — Этого человѣка здѣсь нѣтъ, но если потребуется, чтобы я постоялъ за него, — что же — я здѣсь налицо.
Всѣ встали, когда оба человѣка — внѣшне наименѣе взволнованные изъ всѣхъ — подошли другъ къ другу. Стряпчій сталъ между ними.
— Тутъ можетъ быть недоразумѣніе, Іоркъ. Вы навѣрное знаете, что старикъ ѣздилъ домой?
— Да.
— Какъ вы это знаете?
Іоркъ обратилъ ясные честные глаза къ говорившему и безъ содроганія произнесъ первую въ жизни прямую, неприкрашенную ложь.
— Потому, что видѣлъ его тамъ.
Отвѣтъ не допускалъ возраженій. Всѣмъ было извѣстно, что Іоркъ побывалъ на Востокѣ во время отсутствія старика. Діалогъ отвлекъ общее вниманіе отъ Пленкета. Блѣдный и задыхающійся, онъ уставился на неожиданнаго избавителя. Когда онъ снова обернулся къ своимъ мучителямъ, въ его глазахъ было что-то, заставившее ближайшихъ къ нему попятиться, тогда какъ у наиболѣе смѣлыхъ и отчаянныхъ по жиламъ пробѣжалъ странный трепетъ. Докторъ почти безсознательно поднялъ руку съ предостерегающимъ жестомъ, а старый Пленкетъ, устремивъ глаза къ раскаленной докрасна печкѣ; началъ съ странной улыбкой.
— Ну да, разумѣется, видали. Кто сказалъ, что нѣтъ? Это не ложь; я сказалъ, что ѣду домой, и былъ дома. Развѣ не былъ? Боже мой, да былъ же! Кто сказалъ, что я лгу? Кто сказалъ, что я брежу? Это правда — почему же вы не говорите? Вышло, что правда, въ концѣ-концовъ. Вы сказали, что видали меня тамъ, отчего же теперь молчите? Говорите — да говорите же — правда? Уходитъ теперь — о Боже мой! опять уходитъ. Вотъ ушло уже. Спасите меня! — и съ дикимъ крикомъ онъ упалъ въ припадкѣ на полъ.
Старикъ очнулся въ хижинѣ Іорка. Мигающій огонь еловыхъ вѣтокъ освѣщалъ грубыя стропила и игралъ на висѣвшей надъ его койкой фотографической карточкѣ, со вкусомъ обрамленной еловыми шишками. Это былъ портретъ молодой дѣвушки. Глаза старика открылись, тотчасъ упали на него, и пронизавшее его чувство стыда было такъ мучительно, что онъ вздрогнулъ и быстро оглянулся. Но его глаза встрѣтили одни только глаза Іорка — ясные, сѣрые, наблюдательные, терпѣливые, — и снова невольно опустились.
— Скажите, старина, — началъ Іоркъ безъ гнѣва, но съ тѣмъ же холоднымъ выраженіемъ въ голосѣ какъ и въ глазахъ, — скажите, — это также ложь? — и онъ указалъ на карточку.
Старикъ закрылъ глаза и не отвѣчалъ. Два часа тому назадъ подобный вопросъ вызвалъ бы съ его стороны уклончивый или хвастливый отвѣтъ. Но въ настоящемъ его жалкомъ состояніи, разоблаченіе, содержащееся въ этомъ вопросѣ, и даже самый тонъ Іорка, былъ для него подлиннымъ облегченіемъ. Даже его помутившемуся сознанію стало ясно, что Іоркъ лгалъ, поддерживая его въ буфетѣ, — ясно теперь, что онъ не ѣздилъ домой, что не потерялъ разсудка, какъ началъ того бояться. Облегченіе было такъ велико, что онъ тутъ же, со свойственнымъ ему легкомысліемъ, впалъ въ прежнее безшабашное настроеніе. Онъ началъ ухмыляться и, наконецъ, разразился громкимъ хохотомъ.
Іоркъ, все еще не сводя глазъ со старика, выпустилъ его руку изъ своей.
— Хорошо провели мы ихъ, — а, Іоркъ? Хи, хи, хи! Еще не видано такой штуки на пріискѣ! Я всегда говорилъ, что когда-нибудь да проведу ихъ, и провелъ — шесть мѣсяцевъ водилъ за носъ. Ну, не славно ли? Ну, видали вы когда такую штуку? А лицо Абнера, когда онъ говорилъ о томъ человѣкѣ, что видалъ меня въ Сонорѣ? Ну, развѣ не представленіе? Охъ, силъ моихъ нѣтъ! — и, хлопнувъ себя по ногѣ, онъ чуть не скатился съ кровати въ припадкѣ смѣха, впрочемъ, наполовину напускного.
— Ея эта карточка? — тихо спросилъ Іоркъ, послѣ небольшой паузы.
— Ея? Нѣтъ! Это одна изъ актрисъ Санъ-Франциско — хи, хи, хи! Понимаете, я купилъ ее за двѣ монеты въ книжной лавкѣ. Никакъ не думалъ, что они и это проглотятъ! такъ нѣтъ вѣдь — проглотили! Да, поднадулъ ихъ старикъ на этотъ разъ — развѣ нѣтъ? — И онъ съ любопытствомъ заглянулъ Іорку въ лицо.
— Да, и поднадулъ также и меня, — отвѣчалъ Іоркъ, прямо глядя ему въ глаза.
— Ну, да, разумѣется, — поспѣшно вставилъ Пленкетъ, но вы вѣдь знаете, Іоркъ, вы вышли изъ дѣла съ честью! Вы также ихъ подвели! Мы оба подловили ихъ на удочку, вы да я, теперь ужъ придется намъ держаться другъ друга. Ловко вы прикидываетесь, Іоркъ, ужъ чего ловчѣе. Да вѣдь когда вы сказали, что видали меня въ городѣ, Іоркъ, то будь я проклятъ, если мнѣ не показалось…
— Показалось, что? — тихо спросилъ Іоркъ, такъ какъ старикъ остановился, весь поблѣднѣвъ и блуждая глазами.
— А?..
— Вы говорите, что когда я сказалъ, будто видѣлъ васъ въ Нью-Іоркѣ, то вамъ показалось…
— Вы лжете! — яростно перебилъ старикъ, — никогда я не говорилъ, что мнѣ что-либо показалось. Съ чего это вы теперь пошли противъ меня? А? — Руки его дрожали, когда онъ съ бормотаньемъ всталъ съ постели и направился къ очагу.
— Дайте мнѣ виски, — сказалъ онъ, — и держите языкъ за зубами. Такъ или иначе, вамъ слѣдуетъ меня угостить. Тѣ молодцы тоже должны бы мнѣ поднести. Я бы и заставилъ ихъ, когда бы не захворалъ.
Іоркъ поставилъ виски и жестяную кружку на столъ и, подойдя къ двери, повернулся къ гостю спиной и сталъ смотрѣть въ окно. Несмотря на яркій лунный свѣтъ, никогда еще привычный видъ не казался ему такимъ унылымъ. Никогда еще мертвая пустыня широкой Вингдэмской дороги не представлялась ему такой однообразной, такой схожей съ тѣми днями, которые онъ уже пережилъ, и которые ему еще предстоитъ пережить, — такъ сродни старику, въ ея безплодномъ стремленіи куда-то. Онъ обернулся, возвратился къ Пленкету и положилъ ему руку на плечо со словами:
— Я хочу, чтобы вы честно и напрямикъ отвѣтили мнѣ на одинъ вопросъ.
Виски, какъ видно, согрѣло вялую кровь старика и умѣрило его раздражительность; оглянувшееся на Іорка лицо смотрѣло задумчиво, и жесткія очертанія его словно смягчились.
— Продолжайте, мой мальчикъ, — сказалъ онъ.
— Есть у васъ жена и дочь?
— Какъ передъ Богомъ — есть!
Оба нѣкоторое время молчали, поглядывая въ огонь. Затѣмъ Пленкетъ принялся медленно потирать колѣни.
— Если ужъ на то пошло, жена-то не многаго стоитъ, — началъ онъ съ осторожностью. — Она, понимаете ли, чуточку норовиста, да вдобавокъ не хватаетъ ей либеральнаго калифорнскаго воспитанія, — а это, вы сами знаете, плохая комбинація. Я всегда былъ того мнѣнія, что худшей не бываетъ. Да она такъ же прытка на языкъ, какъ Абнеръ Динъ на револьверъ, съ той разницей, что она-то стрѣляетъ изъ принципа, — такъ она это называетъ — поэтому только и знаетъ, что въ васъ цѣлится. Губитъ ее отжившій востокъ, мой мальчикъ, — вотъ оно что! Тѣ идеи, что она подобрала въ Нью-Іоркѣ и Бостонѣ, — вотъ, что сдѣлало ее и меня тѣмъ, что мы есть! Пусть бы у нея были эти идеи, Богъ съ ними! когда бы только она не стрѣляла. Но при такихъ поползновеніяхъ не годится, чтобы принципы валялись гдѣ попало, какъ не не годится это для огнестрѣльнаго оружія.
— А ваша дочь? — спросилъ Іоркъ.
Руки старика снова потянулись къ глазамъ, послѣ чего голова и руки вмѣстѣ упали на столъ.
— Не говорите теперь о ней, мой мальчикъ, не разспрашивайте меня, — заслоняя глаза одной рукой, онъ принялся шарить другой въ карманахъ, въ поискахъ за платкомъ, — но безуспѣшно. Возможно, что по этой причинѣ онъ подавилъ слезы, но дѣло въ томъ что когда онъ отнялъ руку отъ глазъ, послѣдніе были сухи. Тутъ къ нему вернулся голосъ.
— Она красавица у меня, красавица, — нужды нѣтъ, что я отецъ ей, — и вы увидите ее, мой мальчикъ, увидите навѣрняка. Теперь у меня дѣло почти ужъ налажено. Мой проектъ для возстановленія металла будетъ готовъ дня черезъ два, а у меня тутъ имѣются предложенія отъ всѣхъ плавильныхъ заводовъ, — здѣсь онъ поспѣшно досталъ свертокъ бумагъ, которыя тутъ же разронялъ по полу. — Эти вонъ бумаги, — продолжалъ онъ, подбирая драгоцѣнныя документы, — дадутъ мнѣ черезъ мѣсяцъ чистыхъ десять тысячъ долларовъ. Я выпишу ихъ сюда къ Рождеству, какъ вѣрно то, что я живу и вы будете ѣсть Рождественскій обѣдъ у меня, Іоркъ мальчикъ, вотъ посмотрите.
Къ этому времени языкъ его окончательно развязался отъ выпитаго виски и заманчивой широты его замысловъ, и онъ продолжалъ безсвязно болтать о нихъ, расширяя и украшая свои планы, порою даже выражаясь такъ, какъ если бы они уже осуществились. Но вотъ луна высоко поднялась на небо, и Іоркъ отвелъ его къ постели. Здѣсь онъ пролежалъ долгое время, бормоча про себя, пока не уснулъ, наконецъ, тяжелымъ сномъ. Удостовѣрившись въ этомъ, Іоркъ осторожно снялъ со стѣны фотографическую карточку и рамку, бросилъ ихъ на догорающіе уголья и сѣлъ передъ очагомъ.
Еловыя шишки мгновенно вспыхнули яркимъ пламенемъ; вслѣдъ за ними и черты, плѣнявшія каждый вечеръ публику Санъ-Франциско, въ свою очередь загорѣлись и исчезли — какъ вообще исчезаютъ подобныя вещи, — угасла даже и циническая улыбка на губахъ Іорка. Но тутъ завозившіеся уголья вспыхнули неожиданной вспышкой, при свѣтѣ которой Іоркъ увидѣлъ на полу бумагу. Это была одна изъ тѣхъ, которыя упали изъ кармана старика. Когда онъ равнодушно поднялъ ее съ пола, изъ сложеннаго листка выпала фотографическая карточка. Это былъ портретъ молодой дѣвушки, на оборотѣ которой виднѣлась надпись: «Отцу отъ Мелинды».
Нечего и говорить, что фотографія была плохонькая; но — увы мнѣ! — боюсь что даже тончайшее мастерство высшаго искусства не было бы въ состояніи смягчить рѣзкую угловатость этой юной фигуры, ея самодовольную вульгарность, безвкусицу ея наряда, ея безсмысленную невзрачность. Іоркъ не удостоилъ ея второго взгляда. Онъ обратился за утѣшеніемъ къ письму.
Письмо было написано безграмотно, неразборчиво, безъ знаковъ препинанія, — оно было капризно по тону и эгоистично по существу. Боюсь, что оно даже не было оригинально по содержанію. Это была неприкрашенная повѣсть нужды, подозрѣній, низкихъ компромиссовъ, недостойныхъ страданій и еще болѣе недостойныхъ стремленій, унизительной печали и жалкаго горя. Тѣмъ не менѣе въ немъ чувствовалась искренняя, хотя и смутная тоска, по присутствію жалкаго существа, къ которому оно обращалось, — привязанность, бывшая скорѣе неопредѣленнымъ инстинктомъ, нежели осмысленнымъ чувствомъ.
Іоркъ аккуратно сложилъ письмо и положилъ его подъ подушку старика. Затѣмъ возвратился къ прежнему мѣсту у огня. На лицѣ его играла улыбка, углублявшая изгибъ усовъ заполнявшая подъ конецъ ясные каріе глаза. Мало-по-малу она угасла, исчезнувъ напослѣдокъ и изъ глазъ и оставивъ тамъ — странное дѣло для тѣхъ, кто плохо зналъ его — слезинку!
Долго онъ сидѣлъ такъ согнувшись и опустивъ голову на руки. Боровшійся съ парусиновой крышей вѣтеръ внезапно приподнялъ ея край, и въ комнату скользнулъ лунный лучъ, на мигъ прикоснувшись блестящимъ лезвеемъ къ его плечу. И посвященный въ рыцари его прикосновеніемъ, безхитростный, прямодушный Генри Іоркъ всталъ на подвигъ, — твердый и полный силъ!
Наконецъ-то пришелъ дождь. На склонахъ холма Гэвитри уже появился замѣтный зеленый налетъ, а длинная, бѣлая полоса Вингдэмской дороги терялась подъ лучами и прудками. Высохшіе потоки, каменистыя русла которыхъ бѣлѣли извиваясь, какъ позвоночникъ ящеричнаго животнаго, снова наполнились водой; сухія кости снова задвигались по долинѣ, пріиски преисполнились ликованія, а Монтефлатскій Вѣстникъ — простительныхъ преувеличеній. Никогда еще исторія графства не отличала столь обильныхъ успѣховъ. Нашъ коллега изъ Гильсайдскаго Маяка, наканунѣ юмористически доложившій о томъ фактѣ (?) что лучшіе изъ нашихъ гражданъ покидаютъ городъ въ долбленныхъ челнокахъ — по случаю потопа, узнаетъ съ удовольствіемъ, что нашъ уважаемый согражданинъ, мистеръ Генри Іоркъ, нынѣ гостящій у родственниковъ въ Нью-Іоркѣ, недавно вывезъ въ своемъ «долбленномъ челнокѣ» скромную сумму въ пятьдесятъ тысячъ долларовъ, — результатъ недѣльной работы. Легко можно себѣ представить, — продолжалъ игривый журналистъ, — что такого рода несчастье не угрожаетъ въ настоящемъ сезонѣ Гильсайду. И несмотря на это, до насъ дошелъ слухъ что Маякъ требуетъ для своего города желѣзной дороги! — Нѣкоторыя изъ газетъ разразились даже поэтическимъ вдохновеніемъ. Телеграфисгъ Симпсонскаго Перекрестка телеграфировалъ Вселенной Сакраменто: — Весь день низкія облака отряхали богатства своихъ сокровищницъ. Одна изъ газетъ Санъ-Франциско выразилась въ стилѣ высокой поэзіи, прозрачно прикрытой мнимой журналисткой прозой:
— Ликуй, пришелъ желанный дождь, жемчужный, ясный дождь; онъ сѣетъ радость на холмахъ, обилье на поляхъ. Ликуй, и ты. Оказывалось, что только одному человѣку дождь не принесъ благословенія, и человѣкъ этотъ былъ Пленкетъ. Какимъ-то темнымъ и таинственнымъ путемъ дождь помѣшалъ усовершенствованію его новой системы возстановленія металловъ, и отсрочилъ разоблаченіе его открытія до слѣдующаго сезона. Это разочарованіе снова вернуло его въ баръ, гдѣ онъ попрежнему сидѣлъ и толковалъ о Востокѣ и о своихъ близкихъ невнимательнымъ и безучастнымъ ушамъ.
Никто не тревожилъ его. Мало того, ходили слухи, что содержатель трактира получилъ вкладъ отъ неизвѣстнаго лица или лицъ, для удовлетворенія его скудныхъ потребностей. Всѣ потворствовали его маніи — ибо таково было снисходительное толкованіе его поведенія Монте-Флатомъ, — до такой степени, что никто даже не отвергъ приглашенія обѣдать въ день Рождества съ нимъ и его семействомъ. Приглашеніе это щедро распространялось на всякаго, съ кѣмъ старику приходилось выпить или перекинуться нѣсколькими словами. Но вотъ однажды, къ всеобщему удивленію, онъ ворвался въ баръ съ распечатаннымъ письмомъ въ рукѣ. Письмо гласило слѣдующее:
«Приготовьтесь встрѣтиться со своей семьей въ новомъ коттэджѣ на холмѣ Гэвитри въ день Рождества. Приглашайте кого хотите.
Письмо обошло присутствующихъ среди полнаго молчанія. Съ лицомъ, выражавшимъ поперемѣнно страхъ и радость» старикъ всматривался въ лицо окружающихъ. Послѣ недолгаго молчанія, докторъ многозначительно посмотрѣлъ кругомъ.
— Очевидно, что это поддѣлка, — сказалъ онъ вполголоса, у него хватитъ хитрости на то, чтобы придумать ее — они вѣдь всегда лукавы, — но не для того, чтобы довести дѣло до конца. Слѣдите за его лицомъ. Старина, — внезапно прибавилъ онъ громкимъ повелительнымъ тономъ, — это обманъ, подлогъ, вы хорошо это знаете. Отвѣчайте мнѣ на чистоту и смотрите прямо въ глаза. Правду я говорю?
Глаза Пленкета на минуту вытаращились, затѣмъ робко опустились. Съ жалкой улыбкой, онъ началъ: «Не по плечу вы мнѣ, ребята. Докторъ правъ. Игра проиграна. Можете взять шляпу старика». Затѣмъ, дрожа, шатаясь и хихикая, онъ умолкъ и опустился на прежнее мѣсто. Однако на другой же день онъ, казалось, позабылъ объ инцидентѣ и болталъ съ прежней развязностью о предстоящей пирушкѣ.
Такъ шли дни и недѣли и, наконецъ, въ Монте-Флатѣ настало Рождество — ясный, веселый день, согрѣтый возрожденіемъ растущихъ травъ. И вдругъ, въ буфетѣ гостиницы произошло большое смятеніе. Около стула старика стоялъ Абнеръ Динъ, тряся задремавшаго за плечо.
— Встряхнитесь, старина: Іоркъ здѣсь, въ коттэджѣ на Гэвитри съ вашей женой и дочерью. Идемъ, старина. Слышьте-ка, ребята, подсобите ему, — и минуту спустя дюжина сильныхъ рукъ уже подняли старика, понесли его съ торжествомъ на улицу, вверхъ по крутому подъему холма Гэвитри, и опустили, смущеннаго и выбивающагося, передъ входомъ въ маленькій коттэджъ. Въ ту же минуту, навстрѣчу бросились двѣ женщины, но Генри Іорка удержалъ ихъ жестомъ. Старикъ съ трудомъ вскарабкался на ноги. Наконецъ онъ съ усиліемъ выпрямился, дрожа всѣмъ тѣломъ, съ остановившимися глазами, сѣроватой блѣдностью на щекахъ, и глубокой ноткой въ голосѣ.
— Все это ложь, подлогъ! Это не моя плоть и кровь — не родня онѣ мнѣ. Не моя это жена — не моя дочь. Моя дочь красавица — слышите ли? красавица! Она въ Нью-Іоркѣ съ матерью и я ѣду туда за нею. Говорилъ я, что поѣду домой и съѣздилъ — слышите ли? былъ я дома! Скверно играть такія штуки со старикомъ! Пустите меня — слышите ли? Прочь этихъ женщинъ! Пустите меня! Я иду — иду домой!
Руки его судорожно взметнулись на воздухъ, и, сдѣлавъ полъ-оборота онъ бокомъ свалился на крыльцо, и отсюда скатился на землю. Бросились поднимать его, но было поздно: онъ вернулся домой.