Как он прозрел (Яковлев)/ДО

Как он прозрел
авторъ Н. Яковлев

Опубл.: 1878. Источникъ: az.lib.ru • (Из воспоминаний ех-адвоката).
Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», № 2, 1878.

КАКЪ Я ПРОЗРѢЛЪ.

(Изъ воспоминаній ех-адвоката).

I.

…Я торжествовалъ и мое торжество было совершенно законно. Я воображалъ себя не послѣдней спицей въ колесницѣ Сонногородскаго правосудія и имѣлъ на то самыя прочныя основанія. Слава обо мнѣ, какъ опытномъ и притомъ даже честномъ адвокатѣ, гремѣла по всѣмъ градамъ и весямъ Сонногородской губерніи. Кліенты осаждали меня толпами и даже иногда поздно ночью ломились ко мнѣ въ двери, оскорбленные людской неправдой. Синіе листы, большіе синіе листы съ неровными краями, испещренные словами «а буде ежели», «свято и нерушимо», узенькія полоски бумаги, являвшія, что тогда-то такой то повиненъ такому-то столько то, наполняли ящики моего письменнаго стола, сверху совсѣмъ загроможденнаго бумагами. Я отводилъ, апеллировалъ, кассировалъ, защищалъ, обвинялъ, однимъ словомъ, совершалъ все, что требовалось отъ меня для водворенія счастія на землѣ… Мѣстные адвокаты злобствовали и скрежетали зубами, ибо къ нимъ не шелъ никто изъ жаждущихъ отыскать свои права, и я могъ наслаждаться всѣми выгодами положенія монополиста…

Торжество было полное, результаты моей дѣятельности очевидны, осязаемы. Я разливалъ благодѣянія кругомъ себя. Кліенты мои ликовали, проливали слезы умиленія и благодарили небо, ниспославшее имъ такого благодѣтеля. Благодарность ихъ ко мнѣ доходила до того, что (я навѣрное знаю это) одна вдова предпринимала путешествіе въ монастырь за 18 верстъ отъ города съ единственной цѣлью вынуть за мое здравіе просфору… Да одна ли она!

Почетъ и уваженіе окружали меня, возрастая съ каждымъ днемъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ возрастало и вознагражденіе, получаемое мной за веденіе дѣлъ, по таксѣ, для присяжныхъ повѣренныхъ установленной.

Въ свою очередь, я тоже ликовалъ, но вовсе не потому, что мои доходы увеличивались. Нѣтъ, я торжествовалъ, потому что былъ глубоко убѣжденъ въ томъ, что, служа Сонногородскому правосудію, я служу правосудію вообще и всей своей дѣятельностью какъ нельзя болѣе способствую торжественному шествію впередъ той колесницы, на которой возсѣдаетъ слѣпая неумытная богиня со своими никого не обмѣривающими вѣсами и мечемъ, карающимъ только неправду.

Да, причина моего торжества заключалась вовсе не въ томъ, что я получалъ полную возможность обставлять цвѣтами лѣстницы моей квартиры, заводить рысаковъ, бить зеркала и стекла въ трактирахъ, немедленно и щедро расплачиваясь за все это чистоганомъ. У меня нетолько не было такихъ артистическихъ наклонностей, но мнѣ становилось даже больно, когда въ публикѣ начало укореняться мнѣніе, что подобныя доблести составляютъ необходимую принадлежность хорошаго адвоката, что онѣ мѣрило адвокатскихъ способностей. Вслѣдствіе всего этого, меня сначала обѣгали. Наученные опытомъ Сонногородцы, видя, что я живу смирно, недоумѣвали, какой я адвокатъ, и полагали, что я ничего не знаю. Но я все-таки продолжалъ вести спартанскій образъ жизни, считалъ себя обязаннымъ вести его для того, чтобы доказать, что можно быть хорошимъ адвокатомъ, неизломавши ни одного стакана въ трактирѣ — и доказалъ…

Я бился не изъ-за денегъ, у меня не было даже желанія скопить что-нибудь и потомъ оставить адвокатуру. Напротивъ, я всю жизнь хотѣлъ быть адвокатомъ и вотъ почему. Несмотря ни то, что я былъ адвокатъ, я все таки былъ вмѣстѣ съ тѣмъ идеалистъ. Я какъ-то умѣлъ сочетать и полученіе вознагражденія по таксѣ и идеальныя стремленія. Я торжествовалъ, потому что, по моему мнѣнію, я служилъ правдѣ и наглядно доказывалъ ту совсѣмъ забытую истину, что адвокатъ и жуликъ вовсе ни синонимы. Дѣйствительно, жульничества въ моей дѣятельности немогли отыскать, несмотря на всѣ свои старанія, даже самые заклятые враги мои, Сонногородскіе адвокаты. Ни одинъ изъ нихъ нетолько не могъ сказать, чтобы я продалъ кого-либо изъ своихъ кліентовъ, но не смѣлъ даже заикнуться и о томъ, что бы я, воспользовавшись невѣденіемъ довѣрителя, получилъ лишній рубль сверхъ того, что мнѣ слѣдовало по таксѣ.

Я всей душой былъ преданъ правдѣ и стремился водворить ее на землѣ. Водворить же ее, по моему мнѣнію, было очень легко. Правда представлялась мнѣ не въ видѣ какихъ-нибудь новоявленныхъ истинъ, для которыхъ надо было ломать старое и очищать такимъ образомъ мѣсто. Синіе листы, явленные у нотаріуса и записанные въ реестрѣ подъ такими-то NoNo, а также многоразличные, нигдѣ не явленные документы — скрижали, на которыхъ начертывалась правда. Осуществлять то, что было написано въ этихъ листахъ и разсчитываться за это по таксѣ — вотъ что было нужно для водворенія правды на землѣ. Я былъ такъ глубоко въ этомъ убѣжденъ, что не спалъ ночи, размышляя надъ синими листами; даже помышленіемъ я никогда не рѣшался нарушить таксу.

Въ чемъ состояла правда — было видно изъ синяго листа съ перваго взгляда. Надо было только осуществить. Трудность для этого представлялась только въ началѣ моей практики и заключалась въ томъ, что содержаніе синихъ листовъ было до нельзя разнообразно. Сегодня скрижаль гласила одно, завтра другое. Для того, чтобы осуществить, надо было доказать справедливость того и другого. Это было не легко, но только сначала. Потомъ трудность совершенно исчезла, и я дошелъ въ умѣніи доказывать до полной виртуозности. Часто въ одномъ и томъ же засѣданіи у меня оказывались два совершенно противорѣчивые листа. Я нисколько не унывалъ. Бралъ одинъ листъ и начиналъ восхвалять, напримѣръ, тѣхъ, кто, снимая съ вола шкуру, помнитъ, что больше одной драть не полагается. Рѣчь моя приводила всѣхъ въ восторгъ, залъ потрясали рукоплесканія, предсѣдатель звонилъ… Волненіе публики, вызванное моей рѣчью, затихало. Судъ изрекалъ, что я правъ. Переходили къ слушанію другого дѣла, Прежній листъ откладывался, я бралъ новый, начиналъ и… Я самъ себѣ дивился, но рѣчь была еще блистательнѣе. Тѣ, кто къ дѣламъ о сдираніи шкуръ, находили возможнымъ припутывать ариѳметику, втаптывались въ грязь. Необыкновенное знаніе, иронія такъ и блистали. Истина торжествовала. Стѣны суда грозили рухнуть отъ грома рукоплесканій, звонокъ предсѣдателя не помогалъ… приходилось очищать залъ.

Единственное препятствіе было побѣждено, и я сдѣлался настоящимъ насадителемъ правды. Дѣло пошло какъ по маслу. Стоило только взглянуть въ синій листъ, осуществить — и правда сіяла. Въ интересахъ послѣдней мудрствовать лукаво не полагалось, ибо тогда легко было вдаться въ обстоятельства, къ дѣлу неотносящіяся. Синій листъ и больше ничего! Ни взадъ, ни впередъ смотрѣть было не нужно. Да и къ чему… Какое дѣло мнѣ: было до того, какъ образовался этотъ листъ, что за человѣкъ мой кліентъ, и что онъ сдѣлаетъ съ той неустойкой, которую я взыщу ему. Все это ко мнѣ не относилось. Я долженъ былъ только взыскать, не касаясь обстоятельствъ постороннихъ и не смотря ни на какихъ лицъ.

Итакъ, я ежечасно, ежеминутно насаждалъ на землѣ правду, а мои кліенты благоденствовали и спали спокойно, поручивъ мнѣ свои дѣла. — «Этого, небось, за 100 руб не купишь! Нѣтъ, братъ, этотъ срока не проглядитъ!» — «Теперь ты о дѣлѣ не горюй. Все равно, что выиграно, коли онъ взялъ!» Такіе возгласы слышались обо мнѣ отовсюду.

Что мнѣ еще было нужно! Мнѣ завидовали не одни адвокаты. О нихъ нечего и говорить, ибо совершенно понятно, до чего они бѣсновались, вида, какъ мои доходы возрастаютъ и возрастаютъ. Глядя на мою дѣятельность, умилялись всѣ, кто также какъ и я, обладали похвальной наклонностью послужить правдѣ. Я живо помню, какъ одинъ изъ этихъ людей рисовалъ то, что ждетъ меня впереди, и онъ не ошибался. Дѣйствительно, меня ждала слава на всю Сонногородскую Губернію, а, можетъ быть, и дальше, слава человѣка, который не пожалѣетъ живота для своихъ кліентовъ, слава человѣка, котораго нельзя купить, хотя бы противная сторона прибавила 2 красненькихъ сверхъ того, что слѣдовало отъ довѣрителя по таксѣ.

Упоенный торжествомъ, я думалъ всю жизнь трудиться на избранномъ поприщѣ, но вдругъ…

Какъ хорошо а помню этотъ день! Предо мной совершенно неожиданно предсталъ тотъ, кого я уже началъ забывать. Это былъ одинъ мой старый пріятель. (Мы учились съ нимъ вмѣстѣ, и тогда еще онъ казался мнѣ какимъ-то особеннымъ). Попалъ онъ въ Сонногородскъ проѣздомъ, просидѣлъ у меня нѣсколько часовъ, только нѣсколько часовъ, въ продолженіе которыхъ, пожалуй, ничего почти и не сказалъ, но мое торжество было омрачено. Отчасти я самъ былъ виновникомъ этого омраченія. Я не утерпѣлъ, и передъ нимъ, даже передъ нимъ, явилъ признаки своего ликованія, начавъ распространяться о своихъ подвигахъ. Впрочемъ, думаю, и не начни я, онъ самъ бы узналъ, что я ликую. Какъ теперь помню, я тогда былѣвоплощенное ликованіе. Даже лицо у меня было какое то особенное. Оно такъ и сіяло.

Онъ молча слушалъ разсказъ о моихъ подвигахъ, но слушалъ такъ, какъ слушаютъ ребенка, который разсказываетъ объ игрушкахъ, только что подаренныхъ папой. На губахъ моего друга такъ и застыла улыбка, которою онъ ясно говорилъ, что ребенку тѣшиться ничѣмъ не возбраняется. Увлеченный своимъ ликованіемъ, я не вдругъ замѣтилъ такое отношеніе моего друга къ моему разсказу, но, признаюсь, какъ только мнѣ сталъ ясенъ смыслъ его улыбки, я точно онѣмѣлъ. Хотя тогда я ужь давно практиковалъ, а потому долженъ былъ бы, кажется, привыкнуть ко всякому отношенію къ своимъ рѣчамъ, но тутъ я замолчалъ… Мой другъ всегда былъ для меня тѣмъ, чего не понимаешь какъ слѣдуетъ, надъ чѣмъ иногда (только, впрочемъ, за глаза) непрочь и подтрунить, но чего, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ-то боишься.

Я сконфузился и замолчалъ, а онъ сидѣлъ и ждалъ, что вотъ-вотъ я опять начну. Мнѣ показалось даже, что онъ удивленно взглянулъ на меня, когда я замолчалъ.

Нѣсколько секундъ мы безмолвствовали.

— Торжествуешь? спросилъ онъ наконецъ, вида, что я молчу, и по прежнему улыбнулся.

— Самъ посуди! произнесъ я, но больше говорить уже не могъ. Я чувствовалъ, что глаза мои разбѣгаются и не смотрятъ прямо. Улыбка моего друга стѣсняла меня.

— Я, братъ, давно разсудилъ, сказалъ онъ. — И тебѣ бы, кажется, разсудить-то не мѣшало.

— Ты, кажется, смѣшиваешь меня съ прочими адвокатами, но я, другъ, кляузами не занимаюсь…

Онъ какъ-то очень не хорошо захохоталъ и у меня опять прилипъ языкъ.

— А ты что же, добро дѣлаешь? спросилъ онъ.

— Я… конечно…

— И всегда знаешь, что добро дѣлаешь?

— Всегда.

— Гм, протянулъ онъ. — Приглядись.

— Не понимаю.

— Конечно, гдѣ понять, если не хочешь…

— Да къ чему приглядываться-то? недоумѣвалъ я.

— Къ чему? Ко всему. Къ людямъ, для которыхъ добро дѣлаешь, къ тому, что изъ этого добра выходитъ, ну, словомъ, ко всему… Коли умъ и честь есть — увидишь.

Онъ замолчалъ. Я пробовалъ было, когда робость съ меня сошла, вступить съ нимъ въ трактатъ, но онъ не пожелалъ.

Только между нами всего и было. Я проводилъ его на желѣзную дорогу. Передъ отъѣздомъ онъ высунулся изъ окна вагона, протянулъ мнѣ руку и, улыбаясь такъ же, какъ во время разговора со мной, нѣсколько секундъ смотрѣлъ на меня.

Поѣздъ ушелъ. Я остался одинъ на платформѣ. Въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ я прицѣпилъ себѣ на фракъ бѣлый значекъ, я задумался.

Можетъ быть, въ томъ, что мой другъ такъ говорилъ со мной, и была причина того, что я вдругъ какъ-то пересталъ ликовать. Пустись онъ разсуждать, доказывать и т. д., кто знаетъ, можетъ быть, я бы по прежнему торжествовалъ. Вѣдь я былъ адвокатъ и, по всей вѣроятности, подыскалъ бы какія-нибудь возраженія… Но въ разсужденія онъ не пустился. Точно для него въ моей дѣятельности все было до того ясно, что и разсуждать объ этомъ не стоило. Это-то и сразило меня. — Приглядись! Да, это было ужасное слово, отъ котораго я не могъ отдѣлаться. Оно, да обидный презрительный смѣхъ перевернули во мнѣ все. Въ самомъ дѣлѣ, нетолько я былъ убѣжденъ, но и другіе увѣряли меня въ томъ, что я служу правдѣ, а онъ, мой другъ, захохоталъ и притомъ такъ, что во мнѣ явилось сомнѣніе… Да, чуть ли онъ не подозрѣваетъ меня въ томъ, что я сфальшилъ, что все, передъ чѣмъ мы когда-то преклонялись, забыто… Онъ даже ни о чемъ почти не говорилъ со мной, несмотря на то, что я нѣсколько разъ старался начать разговоръ… Онъ только смотрѣлъ на меня, да улыбался…

Надо было идти домой писать какую-то жалобу, а я, вмѣсто того, пошелъ бродить около вокзала.

Отъ сонногородской желѣзной дороги вела вѣтвь въ пристани. Работа кипѣла. Грязные, оборванные, съ испитыми лицами работники стояли по колѣно въ вязкой, жидкой грязи и рыли землю. Тачки, наваленныя землей, сновали повсюду. Надсмотрщики, съ палками въ рукахъ, кричали на рабочихъ, укоряя ихъ въ лѣности.

Недалеко, въ сторонѣ отъ работъ, виднѣлись какія-то конуры, вырытыя въ землѣ и покрытыя досками, на которыхъ кое-какъ была набросана земля. Я подошелъ ближе и долженъ былъ тотчасъ же зажать носъ. Непреодолимый смрадъ и вонь неслись изъ этихъ конуръ. Внутри ихъ грязь, плѣсень. На земляномъ полу, подъ нарами, стояли лужи. Дождь, очевидно, протекалъ черезъ крышу. Въ одной конурѣ двое рабочихъ лежали на нарахъ и по временемъ громко стонали. Ихъ трясла лихорадка.

Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ работы уже кончились и землекопы приготовлялись ужинать. Въ огромномъ, до нельзя грязномъ котлѣ, вмазанномъ въ печку, кипѣла какая-то бурда. Рабочіе черпали изъ котла и разносили бурду по конурамъ, въ грязныхъ деревянныхъ посудинахъ. Своимъ отвратительнымъ мутнымъ цвѣтомъ, жидкая бурда напоминала помои, и единственно чѣмъ отличалась отъ нихъ — это сѣрыми червями, въ изобиліи плававшими по ея поверхности. Сходство бурды съ помоями еще болѣе увеличивалось тѣмъ, что ее разливали въ такія грязныя посудины, что невозможно, кажется, было и думать о томъ, что она предназначается въ снѣдь. Посудины, какъ видно, никогда не мылись и пристававшая къ нимъ ежедневно бурда, засыхая слоями, образовала грязную толстую оболочку.

Вмѣстѣ съ бурдой разносился хлѣбъ, но, впрочемъ, это былъ на столько же хлѣбъ, насколько бурда походила на кашу. Онъ заплѣсневѣлъ, позеленѣлъ и былъ ужасно твердъ.

— Ахъ, мошенники, подумалъ я: — что надъ народомъ дѣлаютъ! Мнѣ захотѣлось узнать имя строителя этого участка, но только что я собирался подойти съ этою цѣлью къ кучкѣ рабочихъ, какъ сзади меня раздался знакомый голосъ.

Мой кліентъ Кузницынъ привѣтствовалъ меня.

— Посмотрѣть? освѣдомился онъ. — Дѣло хорошее, полюбопытствуйте.

Оказалось, что заправлялъ этими работами никто иной, какъ тотъ же Кузницынъ.

— Мое, мое дѣло, докладывалъ онъ, весело ухмыляясь. — Вѣдь я ужь давно по этой части… Только прежде отъ другихъ работалъ. А вотъ какъ вы мнѣ взыскали съ Пантелеева деньги, повелъ отъ себя… Вамъ говорю спасибо.

Я молчалъ.

— Съ народомъ ничего не подѣлаешь, сѣтовалъ Кузницынъ. — Народъ избалованъ. Такой сталъ мошенникъ народъ, что не приведи Богъ. Видите, сколько ихъ у меня осталось (онъ указалъ на работниковъ), а нанялъ больше трехсотъ… Третьей части теперь нѣтъ, разбѣжались, а работа спѣшная. Непремѣнно думаю къ мировому, надо показать примѣръ.

Я полюбопытствовалъ, отчего землекопы разбѣжались.

— Такъ, ни отъ чего, развелъ руками Кузницынъ. — Просто, народъ мошенникъ. Работой, говорятъ, морю, пищей не довольны… А что дома ѣдятъ, вы бы посмотрѣли… Работой морю!.. Посудите сами, ну, стану я имъ за то деньги платить, чтобы они на боку лежали.

Подошелъ надсмотрщикъ. Кузницынъ поговорилъ съ нимъ о чемъ-то и потомъ опять обратился ко мнѣ.

— Мироваго не миновать… Проучить ихъ, разбойниковъ, надо хорошенько. Ужь я ни къ кому, какъ къ вамъ съ этимъ дѣломъ. У меня контракты; вытребовать ихъ изъ жительства и заставить работать.

Онъ еще нѣсколько времени поговорилъ и потомъ ушелъ куда-то. Я отправился по направленію къ городу. Бурда, которой угощали рабочихъ, не выходила у меня изъ головы.

Послѣ мнѣ еще многое пришлось узнать о подвигахъ Кузницына. Рабочимъ денегъ онъ не платилъ почти вовсе, или обсчитывалъ ихъ самымъ невѣроятнымъ образомъ. Около его конторы сидѣли цѣлыя толпы народа, дожидаясь разсчета и всячески ругая моего кліента. Но этому народу приходилось дожидаться долго, а иногда и вовсе ничего не дождаться. По сотнямъ Кузницынъ назанималъ въ Сонногородскѣ огромныя суммы и потомъ, кончивъ кое-какъ работы, тайкомъ скрылся куда-то.

А я-то какъ для него старался! Мнѣ казалось, что его такъ обижаетъ Пантелеевъ. Кузницынъ былъ тогда, положимъ, правъ, но что же, въ концѣ-концовъ, вышло изъ моихъ стараній?..

Сильно стемнѣло. При въѣздѣ въ городъ, у кабаковъ горѣли фонари. На улицѣ было тихо, пусто, темно. Гдѣ-то изрѣдка лаяла собака, да издали доносились протяжные звуки гармоніи. Кто-то, подъ аккомпанементъ ея, необыковенно сильно пуская въ носъ и страшно коверкая слова, докладывалъ, что

Въ Петербургѣ родилася,

Въ Новѣгородѣ росла,

Во Москву переселилась,

А, мнѣ кажется, тюрьма.

Я подходилъ къ кабаку, который мнѣ былъ обязанъ своимъ существованіемъ. Хозяину его, Карнаухову, грозило очень непріятное возмездіе за нѣкоторыя его дѣла, но я, тронутый мольбами кабатчика, приложилъ все свое стараніе. Карнауховъ былъ спасенъ, и послѣ этого такъ ревностно занялся своимъ дѣломъ, что воздвигъ еще два новыхъ заведенія.

Я поровнялся съ кабакомъ. Въ этотъ самый моментъ дверь его распахнулась такъ быстро, что ударилась о что-то. Стекла зазвенѣли и посыпались на крылечко. Въ дверяхъ на мгновеніе показались двѣ фигуры, между которыми шло единоборство. То сей, то оный на бокъ гнулся… но вотъ одна фигура вдругъ отдѣлилась отъ другой, щукой скатилась съ крылечка и грохнулась на землю. Судя по полету, фигурѣ этой должно быть дали здороваго тумака въ шею.

— Караулъ, караулъ! пронеслось въ воздухѣ.

Но побѣдитель, оставшійся на крылечкѣ заведенія, не обратилъ особеннаго вниманія на крики своего врага и съ бранью принялся разсматривать поврежденіе, причиненное двери. При свѣтѣ фонаря, висѣвшаго у кабака, мнѣ легко было признать въ побѣдителѣ своего кліента, Карнаухова.

— Я къ мировому пойду, грозилъ вытолкнутый, оправившись отъ пораженія. — Лучше добромъ отдай.

— Проваливай, отвѣтилъ Карнауховъ.

Вслѣдъ затѣмъ, онъ ушелъ въ кабакъ. Другой человѣкъ остался передъ крыльцемъ и, очевидно, придумывалъ, что ему надо предпринять.

Черезъ нѣсколько домовъ, за воротами стояли два обывателя. Когда я поровнялся съ ними, громкое «караулъ!» опять раздалось сзади меня. Около кабака, значитъ, дѣло не кончилось.

— Все тамъ кричатъ, разсуждалъ одинъ обыватель. — Такое у этого Карнаухова озорство каждый день, что не приведи Богъ. Вчера десять рублей у одного вытащили; охмѣлѣлъ — и вытащили; а самого на улицу.

— Поди, самъ сидѣлецъ, догадывался другой.

— Кромѣ его некому. Одно слово, дневной грабежъ… Того и гляди, убьютъ кого нибудь.

— Какъ онъ не боится!

— Что ему бояться! Ужь разъ судился, правъ вышелъ. Ему все ни по чемъ… Найму, говоритъ, адвоката…

Мнѣ вдругъ стало страшно неловко: я почему-то вообразивъ, что мѣщанинъ скажетъ, какого именно адвоката найметъ Карнауховъ. Я зашагалъ скорѣе.

Вотъ я въ самомъ центрѣ города. Тоже тихо. Изрѣдка кое-гдѣ горятъ необыкновенно тусклые фонари. Народа на улицахъ нѣтъ, только извозчики стоятъ на перекресткахъ. Въ обывательскихъ домахъ, по большей части, темно… Освѣщенныя окна клуба привлекли мое вниманіе. Домой все еще не хотѣлось, скучно… зайти развѣ? Черезъ нѣсколько секундъ, я уже былъ въ залѣ, установленномъ зелеными столами. Сонногородцы отдыхали за картами отъ дневныхъ трудовъ и весело привѣтствовали меня. Я былъ рѣдкій гость въ клубѣ.

Мой кліентъ, Налетовъ, оказался тутъ же и тоже съ радостью встрѣтилъ меня. Впрочемъ, онъ всегда былъ радъ меня видѣть. Онъ былъ такъ благодаренъ мнѣ за то, что я помогъ ему получить наслѣдство, на которое онъ уже махнулъ рукой, потому что получить его было трудно. А получить наслѣдственныя имѣнія не мѣшало. Собственныя, конечно, тоже не благопріобрѣтенныя, не удерживались въ рукахъ и понемногу переходили къ тѣмъ, кого предки Налетова, вѣроятно, не разъ чистили по зубамъ. Получивъ наслѣдство, Налетовъ могъ продолжать прежній образъ жизни, т. е. отходить отъ карточнаго стола только для того, чтобы отправиться въ театръ, или на пикникъ съ актрисами.

Налетовъ схватилъ меня подъ руку, и мы пошли по заламъ. Всегда беззаботный, веселый, на этотъ разъ онъ былъ что-то очень задумчивъ. Оказалось, что подписка на подарокъ актрисѣ Зарнициной шла не совсѣмъ успѣшно. Это не могло не печалить Налетова, который хотѣлъ устроить овацію Зарнициной въ пику одному важному сонногородцу, поднесшему подарокъ другой актрисѣ, Ланитиной. Зарницина и Ланитина разодрали Сонногородскъ на двѣ партіи, изъ которыхъ каждая хотѣла превзойти другую.

Налетовъ вынулъ изъ кармана листъ и предложилъ мнѣ его для подписки, но я отказался.

— Ну, вамъ простительно, вы не ходите въ театръ, а другіе… посмотрите!

При этомъ онъ съ негодованіемъ ткнулъ въ листъ. Подписано было, по мнѣнію Налетова, не много. Только одинъ онъ выдѣлялся своей щедростью.

— Обойдемся и такъ, замѣтилъ онъ многозначительно и спряталъ листъ.

Спустя немного, мы сидѣли на диванчикѣ. Съ нами былъ еще удивительно добродушный съ виду старичекъ Перфильевъ. Съ нимъ познакомилъ меня тутъ же въ клубѣ Налетовъ. Перфильевъ, по его собственнымъ словамъ, сгоралъ желаніемъ познакомиться съ мной, ибо отъ всѣхъ слышалъ о моихъ подвигахъ и, какъ оказалось, испыталъ мои доблести даже на своей шкурѣ.

— Какъ же! давно имѣю удовольствіе слышать о васъ, объяснялъ Перфильевъ, привѣтливо глядя на меня. — Даже, можно сказать, знаю васъ.

И онъ, при послѣднихъ словахъ, мотнулъ головой. Я освѣдомился, какъ онъ меня знаетъ.

— А по дѣлу то Обиралова, воскликнулъ старичекъ. — Помилуйте, вѣдь съ меня вы тогда взыскали!..

Я припомнилъ, что, дѣйствительно, такое дѣло у меня было.

— Съ меня, съ меня, заговорилъ опять Перфильевъ. — Обидѣли только вы меня тогда, вдругъ прибавилъ онъ, перемѣняя тонъ и какъ-то склоняя на бокъ свою голову.

Я высказалъ удивленіе.

— Васъ я не виню, вы тутъ не при чемъ, успокоивалъ меня старичекъ. — Вексель-то былъ вѣдь вдвойнѣ написанъ, прибавилъ онъ тише. — Взялъ я у Обиралова всего тысячу, а написали двѣ. Понадѣялся я на него, а онъ всѣ взыскалъ, да еще съ процентами.

Налетовъ заступился за меня.

— Николай Павловичъ почему же это знаетъ? сказалъ онъ.

— Конечно, живо согласился Перфильевъ. — Они почему знали! Имъ принесли вексель, написано двѣ тысячи. Ихъ дѣло только взыскать.

— А. однако, каналья этотъ Обираловъ замѣтилъ Налетовъ.

— Такой подлецъ, что не приведи Богъ, загорячился Перфильевъ. — Мерзавецъ! Отца роднаго продастъ.

— На него не вы одни жалуетесь.

— То же вотъ, что со мной, и съ Григорьевымъ сдѣлалъ. Вы же взыскивали, обратился ко мнѣ старичекъ. — Помните, полторы тысячи?

Я принужденъ былъ молча выслушивать очень нелестные отзывы о моемъ кліентѣ, при чемъ оказывалось, что во всѣхъ его дѣлахъ я непремѣнно участвовалъ въ качествѣ адвоката. Но за это меня нетолько не обвиняли, а изъ словъ Перфильева было видно, что меня уважаютъ какъ нельзя больше.

— Вы вѣдь этого не знаете, дѣлъ-то Обиралова, объяснялъ старичекъ. — Такъ васъ уважаютъ, такъ вами всѣми дорожатъ… Дай Богъ намъ такихъ людей, какъ вы, побольше.

И онъ до того умилился при этомъ, что трясъ мою руку.

Подошелъ землевладѣлецъ Свистулькинъ.

— О чемъ, господа, бесѣдуете? освѣдомился онъ.

— А вотъ объ Обираловѣ разговаривали, объ его мошенничествахъ, объяснилъ Перфильевъ.

— Грабитель! немедленно согласился и Свистулькинъ.

— Ему бы только на большую дорогу. На себѣ испыталъ, загорячился Перфильевъ.

Свистулькинъ даже вздохнулъ.

— Да развѣ вы одни на него жалуетесь, сказалъ онъ опускаясь на диванъ. — Недавно, вотъ онъ старуху Канюкину обдѣлалъ. Заплатила она ему, при мнѣ заплатила, а вексель, по своей глупости, не взяла. Снова взыскалъ.

Я вдругъ сталъ бояться, чтобы Свистулькинъ не сталъ припоминать, кто былъ адвокатомъ Обиралова по дѣлу его съ Канюкиной, но припоминать это Свистулькинъ не сталъ, и я успокоился. Однако, на голову моего кліента снова посыпались всякія обвиненія. Всѣ негодовали на его подлости. Негодованіе было неожиданно прервано появленіемъ самого Обиралова, который, незамѣтно подкравшись сзади, схватилъ вставшаго съ дивана Свистулькина за руки.

Всѣ, за исключеніемъ, впрочемъ, Перфильева, точно обрадовались появленію Обиралова, и начали трясти его руку. Перфильевъ раскланялся довольно холодно, но все таки раскланялся.

Черезъ нѣсколько секундъ, Свистулькинъ уже стоялъ съ Обираловымъ у буфета и, отмѣривая самую малую часть своего мезинца, торжественно объявлялъ, что даже на такую величину Обираловъ не долженъ вѣрить какому-то Порхачеву, потому что съ такими людьми, какъ Порхачевъ, дѣлъ имѣть нельзя.

— Развѣ сыграемъ на билліардѣ партійку? пригласилъ Свистулькинъ своего собесѣдника послѣ того, какъ Порхачевъ былъ ошельмованъ. Обираловъ согласился. Свистулькинъ выпилъ рюмку водки и, необыкновенно дружелюбно обхвативъ станъ Обиралова, удалился съ нимъ въ билліардную.

Перфильевъ посмотрѣлъ имъ вслѣдъ.

— И самъ-то не лучше Обиралова, кивнулъ онъ головой по направленію удалявшемуся Свистулькину. — Ахъ, люди, люди!

Налетовъ, молча сидѣвшій на диванчикѣ и задумчиво гладившій себѣ колѣно, вдругъ почему-то предложилъ выпить шампанскаго; но я на отрѣзъ отказался. Какъ Налетовъ ни упрашивалъ, я все-таки не согласился.

Подошелъ еще какой-то сонногородецъ и у Налетова поднялся съ нимъ ужасно жаркій разговоръ о подпискѣ на подарокъ Зарнициной. Они нѣсколько времени перебирали разныя фамиліи и высчитывали по пальцамъ членовъ своей партіи. Потомъ оба побѣжали, должно быть, агитировать.

Я остался съ Перфильевымъ.

— Хорошій человѣкъ Павелъ Николаевичъ, началъ онъ на этотъ разъ о Налетовѣ. — Только не хозяинъ. Не надолго ему хватитъ того имѣнія, что вы отыскали.

Я ничего не сказалъ.

— Помилуйте, продолжалъ Перфильевъ какъ-то таинственно, взявши меня за пуговицу сюртука. — Вчера больше двухъ тысячъ здѣсь проигралъ. Нехорошо, очень нехорошо.

— Неужели двѣ тысячи?

— Двѣ. Я одинъ взялъ съ него семьсотъ. Другіе, пожалуй, по стольку же… Очень горячится. Опять эти подписки, подарки; вѣдь постоянно почти что онъ одинъ отдувается… Ужь лѣску-то въ новомъ имѣніи немного осталось и въ карманѣ ничего.

Вернулся я домой поздно, но заснуть долго не могъ… Въ конечномъ результатѣ моей дѣятельности фигурировали передо мной Карнауховъ, нагоняющій страху на весь околодокъ, Обираловъ, дерущій по нѣсколько шкуръ съ каждаго и притомъ непремѣнно при помощи моей, Кузницынъ, душегубствующій, надъ землекопами и строющій такую дорогу, по которой, можетъ быть, мнѣ же придется сломать голову и прекратить доблестное служеніе правдѣ…

Наконецъ, я заснулъ, но и во снѣ мнѣ лезла въ голову всякая пакость. Мнѣ снилось, будто Карнауховъ вознамѣрился открыть домъ терпимости — и открылъ. Предпріятіе это было задумано въ обширныхъ размѣрахъ и при немъ былъ особый, юрисконсультъ. На это мѣсто попалъ я, хотя всѣ сонногородскіе адвокаты всѣми мѣрами хотѣли отбить его у меня. На моей обязанности лежало нетолько обязанность защищать Карнаухова и его клевретовъ отъ обвиненій въ очищеніи кармановъ пьяныхъ посѣтителей, но и разныя заботы о пріисканіи средствъ къ процвѣтанію заведенія. Благодаря моей ревности, заведеніе дѣйствительно цвѣло… Я не корыстовался ни одной копѣйкой антрепренера и получалъ вознагражденія за труды, строго примѣняясь къ таксѣ, хотя могъ бы взять больше. Вслѣдствіе этого, почетъ и уваженіе окружали меня. Мнѣ снилось, что даже не разъ я былъ предметомъ овацій…

II.

Я нѣсколько дней не могъ успокоиться.

Сонногородцы даже не дерзали сравнивать меня съ другими мѣстными адвокатами. Во-первыхъ, я былъ человѣкъ съ твердыми убѣжденіями и притомъ самаго крайняго направленія. Послѣднее заключеніе сонногородцы дѣлали изъ того, что я не играю въ клубѣ, не держу рысаковъ и изъ другихъ столь же непрочныхъ данныхъ. Потомъ я былъ насадитель правды, а остальные адвокаты… О, они о правдѣ никогда не думали, будучи исключительно заняты мыслью о вознагражденіи. Однимъ словомъ, я на столько отличался въ глазахъ сонногородцевъ отъ своихъ сотоварищей, что одна барыня, въ разговорѣ со мной, закатывала глаза и томно восклицала: «Ахъ, вы не отъ міра сего!» Другіе же обыватели называли меня идеалистомъ, причемъ я сильно подозрѣваю, что слово идеалистъ должно было служитъ вѣроломнымъ выраженіемъ другого понятія. Превознося меня за мою приверженность къ таксѣ, для присяжныхъ повѣренныхъ установленной, сонногородцы изъ этого выводили, что въ головѣ у меня чего-нибудь да недостаетъ.

Я самъ глубоко вѣрилъ въ то, что сонногородскимъ адвокатамъ до меня, какъ до звѣзды небесной далеко, и что различіе это состоитъ въ томъ, что я служу правдѣ, а они…

Теперь я думалъ иначе… Ну какая разница между мной и хотя бы адвокатомъ изъ военныхъ писарей, Птичкинымъ? Прежде всего, мы различались тѣмъ, что я строго придерживался таксы, Птичкинъ же всегда наровилъ ее нарушить. Устроивши какое-нибудь дѣльце, Обираловъ, если онъ имѣлъ меня своимъ помощникомъ и покровителемъ, уносилъ всѣ содранныя шкуры къ себѣ, а мнѣ выдѣлялъ лишь какой-нибудь небольшой клокъ. Отъ Птичкина же нельзя было такъ дешево отдѣлаться и Обираловъ долженъ былъ съ бранью выдѣлятъ своему помощнику, по крайней мѣрѣ, одну цѣлую шкуру. Въ этомъ было между мной я Птичкинымъ различіе, но различіе это, какъ мнѣ казалось, имѣло существенное значеніе развѣ для Обиралова. А существенное сходство у меня съ Птичкинымъ было и состояло въ томъ, что оба мы насаждали одну и ту же правду, т. е. начертанную на синихъ листахъ, и стояли за однихъ и тѣхъ же: Кузницына, Обиралова, которые процвѣтали, благодаря намъ. Впрочемъ, кому они были больше обязаны своимъ процвѣтаніемъ, мнѣ или Птичкину? Думаю, скорѣе всего мнѣ, потому что Птичкинъ нетолько, какъ уже сказано, не хотѣлъ довольствоваться клокомъ изъ добычи въ вознагражденіе за свое содѣйствіе, но въ своихъ стремленіяхъ нарушить таксу доходилъ иногда до того, что всѣ шкуры оставлялъ у себя, а Обиралову выдавалъ только клокъ. У меня этого никогда не случалось и за это, какъ я понялъ, Кузницынъ и Обираловъ уважали меня. Положимъ, ужиливая у Обиралова его добычу, Птичкинъ вовсе не имѣлъ въ виду посредствомъ ея облагодѣтельствовать родъ человѣческій, а наоборотъ, о томъ только и мечталъ, какъ бы ему заступить мѣсто своего кліента… Но, во-первыхъ, когда бы еще это было, а во-вторыхъ, какъ бы еще съумѣлъ Птичкинъ идти по слѣдамъ Обиралова? Настоящимъ своимъ процвѣтаніемъ Обираловъ и tutti quanti — это не подлежало никакому сомнѣнію — были обязаны мнѣ.

Однимъ словомъ, бились мы за одно. Но вотъ опять разница. Птичкинъ, послѣ засѣданія, сидя въ трактирѣ съ Обираловымъ, съ завистью глядѣлъ на его золотую съ брилліантами цѣпочку и дорогіе перстни. Въ это время онъ предавался размышленіямъ о томъ (только о томъ), скоро ли онъ наживетъ капиталъ и будетъ въ состояніи пойти по слѣдамъ Обиралова.

Я же нетолько не мечталъ объ этомъ, но, выйдя изъ суда, часто сейчасъ же вступалъ въ слѣдующій разговоръ съ какимъ нибудь пріятелемъ.

— Усталъ, говорилъ я, потягиваясь.

— Все по дѣламъ? замѣчалъ пріятель.

— Да. Обиралову взыскивалъ по векселямъ.

На нѣсколько секундъ замолчали.

— А, однако, мошенникъ этотъ Обираловъ, говорилъ задумчиво мой пріятель. — Съ нищаго суму сниметъ. Обѣдалъ я у него въ воскресенье. Посмотрите, какое серебро. Навѣрное, кого нибудь ограбилъ.

— Хвалить нечего, соглашался я, и черезъ нѣсколько времени прибавлялъ. — Да, еслибы всѣ люди походили сколько-нибудь на Обиралова — бѣда!

Я это говорилъ, а въ тоже время думалъ, какъ бы поскорѣе получить исполнительный листъ и взыскать Обиралову все сполна. При этомъ я отлично зналъ, что, какъ только Обираловъ получитъ взысканныя мною деньги, онъ тотчасъ же пуститъ ихъ въ оборотъ и, при помощи ихъ, совершитъ нѣсколько самыхъ отчаянныхъ грабежей…

Выходило, что у меня было убѣжденіе, стремленіе, но… Убѣжденія были сами по себѣ, а адвокатскія дѣла сами по себѣ. Убѣжденіями я руководствовался во всемъ прочемъ; для руководства же въ адвокатскихъ дѣлахъ у меня было нѣчто другое, именно синій листъ и безчисленное множество юридическихъ положеній. Эти положенія такъ и кишѣли во мнѣ. Они и синій листъ такъ хорошо замѣняли мнѣ въ адвокатскихъ дѣлахъ убѣжденія, что въ послѣднихъ нетолько никакой надобности не чувствовалось, но потомъ, какъ оказалось, убѣжденія могли и должны были совершенно повредить… Вести дѣла Обиралова, Кузницына и прочихъ стало невозможно.

Итакъ, человѣкъ и адвокатъ во мнѣ были совершенно отдѣлены другъ отъ друга. Вслѣдствіе этого, человѣкъ говорилъ объ извѣстномъ фактѣ: «хорошо, дурно, честно, безчестно!» Адвокатъ такихъ словъ не употреблялъ. У него они замѣнялись другими: законно, незаконно, воспрещается, дозволяется… Этого раньше я не замѣчалъ…

Безпокойство мое понятно. Иллюзіи мои разлетѣлись. Я думалъ, что правда въ синемъ листѣ, и что для облагодѣтельствованія рода человѣческаго надо только осуществить то, что въ этомъ листѣ начертано. Увы! Кузницынъ и Обираловъ были рѣшительно всегда правы по своимъ листамъ, а, въ концѣ концовъ, все-таки получался разбой, душегубство.

Туманъ, который я напустилъ себѣ въ глаза, разсѣялся. Синій листъ былъ разорванъ, юридическія руководства разшвыряны въ разныя стороны. То, что они закрывали отъ меня, стало видно. Правда, водворяемая мной на землѣ, нетолько не благоухала, но издавала очень скверный запахъ. Я бы могъ это видѣть давно, но я ничего не видалъ, потому что занимался ликованіемъ.

Что дѣлать?.. Бросить все. Эта мысль стала приходить мнѣ въ голову, но…

Меня посѣтилъ одинъ мой пріятель, коренной сонногородецъ, а, слѣдовательно, великій любитель золотой середины и просто геній по части сочиненій старыхъ погудокъ на новый ладъ.

Я до того истомился за это время, что чуть не захворалъ. Эти томленія отразились на веселомъ до сихъ поръ лицѣ моемъ и не могли укрыться отъ вниманія моего пріятеля.

— Что это вы такой скучный? спросилъ онъ. — Или нездоровы?

Я отвѣтилъ, что здоровье мое — ничего.

— Ну, такъ о чемъ же скучать, продолжалъ сонногородецъ: — особенно вамъ-то. Дѣла, слава Богу, есть. Всѣхъ здѣшнихъ Жюль-Фавровъ въ уголъ загнали. А что, шутливо обратился онъ вдругъ ко мнѣ: — чай деньжонокъ-то у насъ малую толику скопили?.. Признайтесь, скопили вѣдь?

Онъ даже игриво дотронулся до моего колѣна; но мнѣ было не до шутокъ. Онъ замѣтилъ, это.

— Да что вы въ самомъ дѣлѣ?

Мнѣ было до того не по себѣ, что я забылъ о томъ, что со мной бесѣдуетъ сонногородецъ, и съ одного маха выложилъ передъ нимъ обуревавшія меня сомнѣнія. Онъ точно онѣмѣлъ и нѣсколько времени удивленно смотрѣлъ на меня. Потомъ вдругъ захохоталъ.

— Да что это на васъ нашло! сказалъ онъ нахохотавшись.

— Нѣтъ, вы мнѣ отвѣтьте, присталъ я къ нему еще болѣе серьёзно. Его хототъ показался мнѣ даже неприличнымъ.

Онъ продолжалъ удивляться.

— Да неужели вы не шутя?

Но видно мое лицо сказало ему, что а дѣйствительно не шучу и онъ не сталъ даже дожидаться моего отвѣта.

— Нѣтъ, вы въ самомъ дѣлѣ нездоровы, заговорилъ онъ, пристально нѣсколько разъ взглянувъ на меня. — Какая разница между вами и Птичкинымъ! Полноте, батюшка! Вы настоящій адвокатъ, какихъ дай намъ Богъ побольше, а онъ, Птичкинъ-то, что такое?.. Жуликъ.

— Однако, правду то мы одну насаждаемъ, чуть не вскричалъ я.

Меня сердило легкое отношеніе моего собесѣдника къ занимавшему меня вопросу и я, окончательно разгорячившись, разсказалъ, какіе результаты моего служенія правдѣ я видѣлъ, и о какихъ слышалъ отъ Перфильева и Свистулькняа.

Сонногородецъ даже руками развелъ.

— Да развѣ вы въ этомъ виноваты? въ свою очередь чуть не закричалъ онъ. — Развѣ вы вытаскиваете по десяти рублей изъ чужихъ кармановъ?.. Ахъ, Боже мой! да полноте, пожалуста.

— Однако, я же взыскалъ деньги Кузницыну, я же отстоялъ кабакъ…

Пріятель не далъ мнѣ кончить.

— Подумайте, о чемъ вы говорите, остановилъ онъ меня.

Онъ не продолжалъ далѣе, смотря на меня и какъ бы давая мнѣ время одуматься. Но я не одумывался и мой пріятель опять принялся меня отчитывать.

— Ну, не взыщи вы, такъ бы Кузницынъ и Карнауховъ безъ денегъ и сидѣли?.. Не взыщите вы, взыскалъ бы другой…

Но этотъ аргументъ не убѣдилъ меня. Не я, такъ другой. Да вѣдь на этомъ основаніи и въ палачи поступить можно. Все равно, не я, такъ другой. А, можетъ быть, я то еще помилостивѣе другого буду. Эта мысль мелькнула у меня въ головѣ и я тотчасъ же выложилъ ее передъ пріятелемъ.

Онъ даже какъ будто обидѣлся.

— Экъ, куда вы хватили, произнесъ онъ недовольнымъ тономъ. — Впрочемъ, вы часто доходите до крайностей.

Нѣсколько времени мы молчали.

— Ну, хорошо, началъ опять мой пріятель. — Обираловъ и Карнауховъ мерзавцы… Я ихъ защищать не стану. А что же, позвольте узнать, ужь кромѣ ихъ и людей нѣтъ на свѣтѣ? Развѣ хорошіе люди въ адвокатахъ не нуждаются?

Я ничего не возразилъ и мой пріятель распространился.

— По вашему выходитъ, что все надо бросить и притомъ только потому, что есть Карнауховы и Обираловы. А кто же честныя-то дѣла вести будетъ?.. Сдѣлайте одолженіе, бросьте, все бросьте. Наши адвокаты будутъ этому какъ нельзя болѣе рады.

Онъ долго не переставалъ. Изъ его словъ выходило, что я и такъ уже принесъ громадную пользу. Тамъ не далъ взыскать съ бѣднаго, тамъ кого-то освободилъ отъ тюрьмы и такъ далѣе. Мой пріятель договорился до того, что кинуть адвокатуру такому человѣку, какъ я, все равно, что совершить преступленіе.

— Да-съ, вы оставите свой постъ. Вы злу служили?… А помните, какъ-то я видѣлъ у васъ двухъ мужиковъ, по два съ полтиной вы имъ взыскали?.. а?… это тоже на душегубство похоже?

Онъ даже умилился. Возражать мнѣ было нечего. Умиленіе, выказанное по поводу двухъ съ полтиной, было на столько сильно, что подѣйствовало и на меня. Я значительно успокоился. "А въ самомъ дѣлѣ, вѣдь онъ правъ, думалось мнѣ. Трогательная картина полученія мужиками двухъ съ полтиной такъ и носилась передо мной, закрывая совсѣмъ и Кузницына, и Обиралова и Карнаухова… А пріятель, какъ будто угадывая мои мысли, продолжалъ наигрывать на той же стрункѣ.

— Нѣтъ, вы напрасно на себя клевещете. Вы только темныя стороны въ своей дѣятельности желаете видѣть, на свѣтлыя же стороны не обращаете никакого вниманія. Ну, скажите, еслибы не вы, развѣ кто-нибудь постарался бы объ этихъ мужичкахъ? А вы говорите, адвокатуру надо бросить. Кто же честныя-то дѣла вести будетъ? Честныя дѣла есть, какъ хрусталь чистыя.

Разговоръ нашъ нѣсколько времени продолжался все въ этомъ же духѣ. Я разстался съ своимъ пріятелемъ значительно успокоенный, утѣшенный: онъ просто сбилъ меня съ толку этими двумя съ полтиной. Кто будетъ заботиться объ этихъ дѣлахъ?.. Я!!!

Какъ я ни размышлялъ, выходило, что чистыя дѣла есть и что плевать на все поэтому нельзя. Передо мной носились несчастные два съ полтиной, которые мнѣ никакъ не хотѣлось отдавать на расхищеніе сонногородскимъ адвокатамъ… Конечно, еслибы я хотя сколько-нибудь разсудилъ, то сейчасъ бы увидалъ, что въ дѣлахъ правду отъ неправды отличить мудрено, а поручиться, что изъ самой чистой, повидимому, правды черезъ часъ не получится душегубства и того еще мудренѣе. Мнѣ бы стоило вспомнить дѣло хоть Анкудинова. Кажется, на что оно было чисто. Кулакъ-купецъ не отдавалъ ему, Анкудинову, кровныхъ денегъ. Я взыскалъ и что же!.. Какъ только деньги были получены, Анкудиновъ тотчасъ же открылъ въ своей деревнѣ кабакъ и теперь такъ сѣлъ на шею своимъ землякамъ, что они ревутъ отъ него гораздо сильнѣе, чѣмъ отъ прежняго своего помѣщика Продуева. Да и одно ли анкудиновское дѣло имѣло такой финалъ?

Впослѣдствіи, когда я одумался, я обо всемъ этомъ вновь имѣлъ разсужденіе съ тѣмъ же сонногородцемъ, и сонногородецъ уже не образумилъ меня, хотя всѣ вопросы онъ, по прежнему, разрѣшилъ очень просто.

— Правды-то не узнать! восклицалъ онъ. — Что вы! Правду всегда узнать можно.

— Однако, какъ же?

— По дѣлу сейчасъ видно.

Я указалъ ему на Анкудинова, но онъ надъ этимъ возраженіемъ только засмѣялся и понесъ прежнее, т. е. началъ доказывать, что за послѣдствія я не отвѣчаю.

— Хорошимъ людямъ надо помогать и все хорошо будетъ, заключилъ онъ.

— Да я почему знаю, что онъ человѣкъ хорошій, когда я его въ первый разъ вижу?

— Старайтесь узнать… Ну, иногда ошибетесь — безъ этого нельзя. Вонъ и ножевщикъ ножи дѣлаетъ, а почему онъ знаетъ, станутъ его ножемъ хлѣбъ рѣзать или на разбой съ нимъ выйдутъ?

Мнѣ такого объясненія было мало. Я вовсе не хотѣлъ не спать ночей, ворочать мозгами и въ тоже время пребывать въ полной неизвѣстности, что изъ этого, въ концѣ концовъ, выйдетъ. Деньги я взыщу, а онъ, мой кліентъ, возьметъ, да домъ терпимости на нихъ откроетъ, или найметъ на нихъ какихъ-нибудь молодцовъ, да меня же, гдѣ-нибудь въ глухомъ переулкѣ, вздуетъ за то, что я не довзыскалъ двухъ копеекъ.

Но если все это было ясно для меня потомъ, то, послѣ перваго разговора съ сонногородцемъ, я объ этомъ не думалъ. Я былъ весь занятъ мыслью о томъ, что есть чистыя дѣла, въ родѣ дѣлъ о двухъ съ полтиной, и что ихъ, въ случаѣ моего удаленія, вести некому… Я чуть опять не возликовалъ. Мнѣ былъ указанъ исходъ. Мнѣ было жалко все бросить — и вотъ мнѣ было доказано, что бросать я нетолько не долженъ, но даже не имѣю никакого права.

Да, мнѣ было жалко все бросить… Мнѣ становилось тяжело, когда я даже думалъ объ этомъ. Я такъ привыкъ вставать утромъ и знать, что въ залѣ кто-нибудь дожидается меня съ синимъ листомъ… Нѣсколько часовъ я разбиралъ эти листы, думалъ о томъ, какъ осуществить ихъ, разговаривалъ съ кліентами, а потомъ шелъ въ судъ. Тамъ всегда было много народа, и шли оживленныя разсужденія, цѣлью которыхъ было доказать, почему тотъ, кто укралъ триста рублей, несравненно виновнѣе того, кто похитилъ только 299 р. 99¾ к. Тамъ часто мы погружались въ самую суть философіи взлома и тому подобные вопросы… Я вошелъ уже во вкусъ этихъ разсужденій. Сверхъ того, бросать все — вѣдь это значитъ отказаться отъ возможности сражаться съ сонногородскими адвокатами, отъ наслажденія побивать ихъ какой-нибудь неизвѣстной имъ статьей или хотя и извѣстной, но придавъ ей такое толкованіе, о которомъ противникамъ моимъ и не грезилось. Эти побѣды не могли не доставлять удовольствія, ибо при этомъ на лицо было сознаніе, что такимъ образомъ торжествуетъ добродѣтель, а порокъ пріемлетъ должное наказаніе. Положимъ, я увидалъ, что между обогащеніемъ Обиралова и добродѣтелью есть кой-какая разница, но это нисколько не уменьшало моего желанія побивать сонногородскихъ Адвокатовъ и торжествовать. Наоборотъ, мое собственное прозрѣніе, тогда далеко неполное, должно было еще увеличить во мнѣ желаніе обратить въ прахъ всѣхъ мѣстныхъ Беррье и Жюль-Фавровъ… Я, ратуя за правду à la два съ полтиной, долженъ былъ показать, какое зло дѣлаютъ мои сотоварищи, отстаивая самыя чистыя дѣла Обиралова и прочихъ.

III.

Било 10 часовъ утра. Въ передней, одинъ за другимъ, раздавались звонки. Это все подходили кліенты. Пора выходить къ нимъ.

Я посмотрѣлъ въ пріотворенную дверь. Въ залѣ было нѣсколько человѣкъ. У самаго входа въ залъ чинно помѣщались два краснолицыхъ, откормленныхъ купца въ длинныхъ кафтанахъ и сапогахъ на выпускъ. Дальше, знакомый мнѣ гостиннодворецъ Чистохватовъ, въ модномъ сюртукѣ, пестромъ галстухѣ и съ толстой золотой цѣпочкой по жилету, являлъ свою гостиннодворскую галантность. Плотный, невысокаго роста господинъ въ синихъ очкахъ и сѣромъ пиджакѣ, облѣпленномъ пухомъ, ходилъ по комнатѣ, держа въ рукахъ фуражку съ краснымъ околышемъ. Онъ нетерпѣливо оглядывался на ту дверь, изъ которой я долженъ былъ выйти. Въ залѣ было тихо. Только шаги господина въ очкахъ нарушали эту тишину.

Въ Сонногородскѣ почти всѣ пересудились при помощи моей, а потому я зналъ почти всѣхъ, дожидавшихся меня въ залѣ. Особенно хорошо былъ мнѣ извѣстенъ одинъ изъ купцовъ, Сметанинъ. Съ нимъ вмѣстѣ какъ-то мы напрягали всѣ усилія ошельмовать одного коммерсанта, которому вдругъ пришла охота заплатить своимъ кредиторамъ по гривеннику за рубль. Въ какой азартъ приходилъ тогда Сметанинъ, какими отчетистыми выраженіями честилъ онъ этого злонамѣреннаго коммерсанта! (Сметанинъ тоже былъ въ числѣ кредиторовъ). Онъ обнаруживалъ тогда такое негодованіе, что я просто любовался на него. Другой купецъ у меня не бывалъ, но господина въ синихъ очкахъ я зналъ. Онъ назывался Ратмановъ и принадлежалъ къ числу той аристократіи, которой, въ увѣреніе ея высокаго происхожденія, осталась только фуражка съ краснымъ околышемъ. Потому, вѣроятно, Ратмановъ никогда и не разставался съ послѣдней.

Я вышелъ. Ратмановъ первый подлетѣлъ ко мнѣ. Несмотря на раннее время дня, онъ уже успѣлъ немного «тронуть». Это доказывали его неровныя движенія, а паче всего запахъ, которымъ онъ обдалъ меня.

— У меня очень спѣшное дѣло, объяснилъ Ратмановъ, входя за мной въ гостиную, гдѣ я принималъ кліентовъ, и усаживаясь къ столу. — Я просилъ васъ запиской принять меня вчера вечеромъ, но васъ дома не было.

Я спросилъ, въ чемъ состоитъ его дѣло.

— Дѣло у меня вотъ какое, продолжалъ Ратмановъ очень развязнымъ-тономъ. — Взысканіе двухъ тысячъ рублей. Только я васъ попрошу начать его какъ можно скорѣе.

Онъ вынулъ изъ кармана синій листъ и подалъ мнѣ его. Я прочиталъ условіе и спросилъ Ратманова, съ кого и что онъ намѣренъ взыскивать.

— Съ сестры, отвѣтилъ онъ, махая по воздуху спичкой, и выпуская дымъ только что закуренной папироски. — Вотъ съ этой самой, ткнулъ онъ пальцемъ въ условіе: — съ Анны Николаевны, двѣ тысячи, которыя она должна по условію.

Я объяснилъ, что для взысканія еще не наступилъ срокъ, такъ какъ Анна Николаевна обязалась заплатить деньги черезъ четыре года, а прошло только три. Ратмановъ согласился.

— Я это знаю, сказалъ онъ. — Но все-таки нельзя ли какъ-нибудь… (онъ повертѣлъ пальцемъ въ воздухѣ) знаете, подъискать какое-нибудь основаніе, что бы взыскать теперь. Вотъ, напримѣръ, она продаетъ изъ имѣнія лѣсъ… Потомъ заплатить будетъ нечѣмъ.

Я сказалъ, что нельзя.

— Подумайте, предложилъ Ратмановъ. — Можетъ быть, что-нибудь… найдете, а?

Но я думать отказался.

— Гм… Такъ значитъ нельзя. Да мнѣ и самому такъ казалось, но я надѣялся на васъ, на вашу опытность. Думалъ, что вы какое нибудь основаніе пріищете.

Онъ помолчалъ и потомъ опять началъ.

— Хорошо-съ! Въ такомъ случаѣ, мы сдѣлаемъ вотъ что… Она не платитъ мнѣ процентовъ, а должна платить каждый годъ. Взыщемъ ихъ.

Процентовъ ему слѣдовало триста шестьдесятъ рублей. Я уже готовъ былъ взять дѣло, какъ Ратмановъ вдругъ объявилъ мнѣ, что сестра его переселилась на жительство въ дальній уѣздъ. Дѣло надо было вести у мѣстнаго мироваго судьи. Я предложилъ Ратманову обратиться къ какому-нибудь адвокату, живущему въ томъ же уѣздѣ, указывая на то, что онъ ограничится, вѣроятно, только вознагражденіемъ въ тридцать шесть рублей и ничего не потребуетъ на путевыя издержки, но Ратмановъ не хотѣлъ и слышать объ этомъ.

— Я васъ хочу, непремѣнно васъ, рѣшительно объявилъ онъ.

— Вамъ все равно.

— Нѣтъ… Я сказалъ ей, что пріѣдете вы — и только. Вы не бойтесь, что вознагражденіе незначительно, присовокупилъ онъ. — Я отдаю вамъ всѣ триста шестьдесять рублей, все, что вы ни взыщете съ нея. Только, пожалуйста, взыщите и всѣ издержки, что бы она знала…

Я пожалъ плечами. Дѣйствительно, нельзя было не удивиться.

— Я не понимаю зачѣмъ вы ведете дѣло, если отдаете всѣ деньги мнѣ, сказалъ я.

Ратмановъ едва далъ мнѣ договорить.

— Зачѣмъ? вскричалъ онъ. — А затѣмъ, чтобъ она знала, что я пустыхъ словъ не говорю… Да-съ, только за этимъ.

Послѣднія слова онъ произнесъ необыкновенно торжественно, предварительно помолчавъ нѣсколько секундъ для вящаго, вѣроятно, эффекта. Потомъ онъ поднялся со стула и, какъ-то театрально подойдя къ столу, въ волненіи ткнулъ нѣсколько разъ папироской въ пепельницу.

Я посмотрѣлъ на него и рѣшительно сказалъ, что дѣла его не возьму. Ратмановъ, въ свою очередь, сильно удивился.

— Вамъ мало трехсотъ рублей? догадался онъ. — Хорошо-съ, я прибавлю еще.

Но дѣла я все-таки не бралъ. Ратмановъ настаивалъ.

— Возьмите… Повѣрьте, мнѣ только хочется доказать, и больше ничего. Да-съ, доказать. Я не хочу никого, кромѣ васъ. Пусть она знаетъ.

Я молчалъ, и это молчаніе Ратмановъ принялъ за согласіе.

— Значитъ, берете?

— Нѣтъ.

— Удивляюсь. Вы, можетъ, опасаетесь за вознагражденіе. Мы напишемъ условіе у нотаріуса. Часть извольте впередъ…

Онъ поднесъ-было руку къ боковому карману, но я попросилъ его не безпокоиться и рѣшительно объявилъ, что дѣла я его ни въ какомъ случаѣ не возьму.

— Да почему же? спрашивалъ онъ. — Что за причина?

Я сказалъ, что занятъ, но все таки не скоро отъ него отдѣлался. Онъ долго удивлялся и разсказывалъ, что уже нѣсколько адвокатовъ предлагали ему свои услуги.

Наконецъ, онъ простился и пошелъ. Но желаніе доказать, посредствомъ меня, что пустыхъ словъ онъ не говоритъ, было настолько сильно, что онъ оборотился въ дверяхъ.

— Подумайте… Я зайду потомъ, сказалъ онъ.

Но я опять попросилъ его не безпокоиться. Ратмановъ пришелъ поздно. Тѣ времена, когда я велъ такія дѣла, вся суть которыхъ, дѣйствительно, заключалась въ томъ, чтобы доказать, что довѣрители мои пустыхъ словъ не говорятъ, эти времена прошли. Я желалъ другого.

Выходя въ залъ пригласить къ себѣ кого-либо изъ кліентовъ, я былъ очень доволенъ обнаруженной мной твердостью. Помнится, я даже самодовольно улыбнулся.

Но твердость моя тотчасъ же должна была подвергнуться самому тяжкому испытанію. Вошелъ незнакомый купецъ и рекомендовался Зуйковымъ. Онъ чинно усѣлся въ кресло, слазилъ въ карманъ и досталъ оттуда цѣлую пачку векселей. Потомъ надѣлъ на носъ очки, помочилъ во рту палецъ, внимательно просмотрѣлъ векселя и, отобравши нѣсколько, подалъ ихъ мнѣ. Векселей было на девяносто тысячъ!

Я твердо рѣшилъ не брать неизвѣстныхъ дѣлъ, но когда я взялъ въ руки эти узенькія полоски бумаги и увидалъ, что въ нихъ заключается цѣлый капиталъ, рѣшимость моя сильно поколебалась. Это больше, чѣмъ понятно. Векселя! У какого адвоката не забьется сердце, когда къ нему принесутъ векселей на такую сумму и объявятъ, что по нимъ можно получить сполна. Отказаться отъ такого дѣла, вѣдь это то же, что оттолкнуть очень, очень почтенную пачку кредитокъ, которая сама собой лѣзетъ въ карманъ… Одного вознагражденія за веденіе такого дѣла приходится 2.065 руб.

Волнуемый этими мыслями, я держалъ векселя и смотрѣлъ на нихъ, какъ бы читая, но на самомъ дѣлѣ я вовсе не читалъ. Я размышлялъ, что мнѣ дѣлать. Отдавать ихъ назадъ страшно не хотѣлось. Руки у меня дрожали… А Зуйковъ, какъ будто нарочно, еще поддразнивалъ меня.

— Дѣло самое вѣрное, говорилъ онъ. — Полученіе сполна. Только бы запрещеніе наложить… какъ бы чего не вышло.

Откажись я, онъ, конечно, пойдетъ къ другимъ адвокатамъ, а тѣ такого клада изъ рукъ не выпустятъ. Сколько одного шампанскаго можно выпить, получивъ такой гонораръ, какихъ лошадей можно завести… Я тотчасъ вспомнилъ слова того самаго пріятеля, который умилялся надъ двумя съ полтиной. «Накопите, батюшка, капиталецъ, да тогда и ройтесь въ дѣлахъ сколько угодно», говорилъ онъ. Теперь эта мысль показалась мнѣ до нельзя справедливой. Она представляла прекрасный исходъ изъ моего затрудненія. Да, мнѣ стоило выиграть два-три такихъ дѣла, и я могъ ждать чистыхъ дѣлъ очень долго. На помощь этимъ соображеніямъ пришли другія: «Ну, развѣ я знаю Зуйкова? а, можетъ быть, онъ хорошій человѣкъ? Узнаю, что мошенникъ, могу потомъ отказаться. Ахъ, да и о чемъ тутъ думать? Развѣ сталъ бы я размышлять, еслибы тотъ же Зуйковъ попрохилъ меня получить его деньги изъ какого-нибудь банка. Не то ли же и полученіе по векселямъ?»

Дѣло было взято. Узнавъ, что ему придется заплатить порядочную сумму за веденіе дѣла, Зуйковъ счелъ нужнымъ поторговаться. Я раскрылъ уставъ и показалъ таксу. Однако, они не убѣдила Зуйкова.

— Дѣло-то вѣдь легкое, замѣтилъ онъ. — Другіе много меньше возьмутъ.

— Можетъ быть.

— Уступить бы маленечко надо.

Но я не уступалъ.

— Вотъ г. Обмылковъ говорилъ, что возьметъ за половину, настаивалъ Зуйковъ.

Я рѣшилъ, что если брать это дѣло, такъ брать за полное вознагражденіе и ни копейки не скидывать. Поэтому, я предложилъ Зуйкову обратиться къ Обмылкову. Онъ, видя мою твердость, сдался и, послѣ нѣкотораго, колебанія, выложилъ мнѣ извѣстную сумму на издержки.

Только-что я вошелъ въ залъ, какъ туда изъ передней стремительно влетѣла какая-то женщина и быстро нѣсколько разъ перекрестилась передъ образами. Я узналъ свою кліентку Базыкину. Подойдя ко мнѣ, она нѣсколько секундъ молчала. Очевидно, она была сильно взволнована.

— Въ окружномъ мнѣ сказали, что дѣло мое воротилось, начала она скороговоркой и порывисто обдернула черный платокъ, который покрывалъ ея голову.

— Да, отвѣтилъ я.

— Что же, палата отказала?

Я долженъ былъ отвѣтить опять утвердительно. Базыкина вдругъ обернулась въ ту сторону, гдѣ висѣлъ образъ, и снова начала быстро креститься. Потомъ повернулась ко мнѣ и низко поклонилась.

— Покорно васъ благодарю, никогда я вашей милости не забуду, раздраженно заговорила она. — Дай Богъ и вамъ то же испытать на своемъ вѣку, что я теперь претерпѣть должна.

Я никакъ не ожидалъ, что дѣло приметъ такой оборотъ, и молча смотрѣлъ на Базыкину, не зная, что мнѣ дѣлать. Мнѣ было ужасно неловко. Гостиннодворецъ и Сметанинъ какъ-то переминались на своихъ мѣстахъ. Имъ, очевидно, было тоже не по себѣ.

— Помогли, нечего сказать, помогли! продолжала, между тѣмъ, Базыкина, глядя на меня и съ укоромъ качая головой.

— Чѣмъ же я-то виноватъ? только и нашелся сказать я. — Вѣдь я сдѣлалъ, что могъ. Денегъ я съ васъ не бралъ, почему-то вырвалось у меня.

А она продолжала кланяться и по временамъ креститься.

— Дай вамъ, Господи, пошли вамъ, Господи! Пустили меня во міру.

— Послушайте, хотѣлъ я что-то сказать, но она перебила меня, повторяя то же, что и раньше.

— Глаза закрывать стану, а васъ вспомню. Чтобы вамъ, да и дѣтямъ вашимъ пришлось испытать то же…

Я повернулся и пошелъ въ гостиную. Да мнѣ ничего больше и не оставалось. Я зналъ, что на сторонѣ Базыкиной правда, но этой правды мнѣ никогда нельзя было осуществить.

Базыкина осталась на прежнемъ мѣстѣ. Мнѣ было слышно, что у нея завязался разговоръ съ гостиннодворцемъ и Сметанинымъ, которые принялись утѣшать ее.

— Помогли, такъ помогли, что пустили по міру, отвѣчала ямъ она.

— Они чѣмъ виноваты? заступился за меня, должно быть, гостиннодворецъ.

— Видно, было нельзя, поддержалъ Сметанинъ.

Но Базыкина стояла на своемъ.

— Вѣдь духовная-то его, мужнина, отвѣчала она, всхлипывая. — Два свидѣтеля утвердили. Третьяго мужнина сестра, золовка, подкупила. Говорить, покойнаго не видалъ. Да развѣ на двухъ основаться нельзя?

— Значитъ, нѣтъ закона, замѣтилъ Сметанинъ.

— А я чѣмъ стану жить? Одна была надежда на домишко. Вмѣстѣ вѣдь наживали. Ей, золовкѣ-то, онъ за что пойдетъ.

— Такія ли дѣла бываютъ, утѣшалъ Сметанинъ. — Тысячи отнимаютъ.

— Всякому свое дорого.

— Значитъ, нельзя. Выше закона не будешь.

Немного помолчали.

— Да, пошли имъ, Господи, здоровья. Буду ихъ по гробъ помнить, начала опять Базыкина.

Въ дальнѣйшій разговоръ никто съ нею не вступилъ. Гостиннодворецъ и Сметанинъ о чемъ-то заговорили между собой. По стуку двери я догадался, что Базыкина скоро ушла.

Я опять вышелъ и пригласилъ Сметанина, такъ какъ Чистохватовъ изъявилъ желаніе подождать, и никакъ не хотѣлъ идти ко мнѣ первымъ. Изъ всѣхъ кліентовъ я больше всего надѣялся на Сметанина. Я былъ увѣренъ, что онъ непремѣнно дастъ мнѣ возможность вывести на свѣжую воду какую-нибудь пакость.

Усѣвшись въ гостиной, Сметанинъ предварительно оглянулся и, замѣтивъ, что дверь въ залу заперта не совсѣмъ плотно, всталъ и притворилъ ее. Потомъ онъ началъ разсужденіе по поводу сейчасъ бывшей сцены.

— Вотъ и старайся для нихъ, замѣтилъ онъ. — Одна неблагодарность. Развѣ она понимаетъ, что вы бы всей душой, да развѣ ваша воля!

Потому ли, что мое адвокатское самолюбіе было уязвлено Базыкиной, которая устроила мнѣ при всѣхъ такую сцену, или почему-либо другому, но только я счелъ нужнымъ оправдаться. Со всѣми подробностями я разсказалъ Сметанину исторію дѣла Базыкиной. Онъ слушалъ мой разсказъ о томъ, что я велъ ея дѣло просто изъ жалости, старался утвердить ея завѣщаніе даже исковымъ порядкомъ, но палата отказала, ибо оно было подписано только двумя свидѣтелями. Во время разсказа, Сметанинъ неоднократно качалъ головой и упрекалъ Базыкину въ неблагодарности.

— Раньше бы ей надо было посовѣтоваться, какъ сдѣлать, сказалъ онъ, когда я кончилъ разсказъ. — Эти дѣла гдѣ намъ знать! Я вотъ затѣмъ и пришелъ, чтобы узнать, какъ лучше по закону сдѣлать. Помните, продолжалъ онъ тихимъ голосомъ, — было у васъ дѣло мое со Щукинымъ о сплавномъ лѣсѣ. Какъ это тогда вы эту продажу опровергли?

Я припомнилъ дѣло и объяснилъ Сметанину, что Щукинъ только для вида заключилъ договоръ о продажѣ своего лѣса. Онъ хотѣлъ такимъ образомъ сдѣлать, чтобы его кредиторы не могли обратить взысканія на этотъ лѣсъ, на самомъ же дѣлѣ лѣсъ оставался собственностью Щукина, который продолжалъ имъ распоряжаться. При этомъ я разъяснилъ Сметанину всѣ промахи Щукина и указалъ, какъ бы слѣдовало ему сдѣлать.

Сметанинъ понялъ въ совершенствѣ и остался очень доволенъ моими разъясненіями.

— Вотъ благодарю, растолковали вполнѣ, объявилъ онъ. — Значитъ, надо передать лѣсъ покупателю, а самому и не касаться.

Я отвѣтилъ утвердительно.

— А это все равно, кому ни продать? освѣдомился Сметанинъ.

— Все равно, отвѣтилъ я, но на этотъ разъ пожелалъ узнать для чего ему эти свѣдѣнія.

— Видно, опять кто-нибудь смошенничалъ, сказалъ я съ улыбкой. — Такъ желаете вывести на чистую воду.

Сметанинъ замялся и нѣсколько разъ даже тяжело вздохнулъ. Я удивленно посмотрѣлъ, на него.

— Да, вамъ ужь откроюсь, вдругъ какъ бы рѣшалъ онъ. — Дѣла мои плохи. Платить нечѣмъ.

Я такъ и привскочилъ на мѣстѣ. Сметанинъ, значитъ, хотѣлъ сыграть такую же штуку, какъ и Щукинъ, противъ котораго мы вмѣстѣ когда-то вооружались. Но только Сметанинъ хотѣлъ сыграть, какъ слѣдуетъ, а не зря.

— Что сдѣлаешь! продолжалъ онъ, между тѣмъ, жалобнымъ голосомъ. — Отъ бѣды не уйдешь… Ужь вы меня, по старому знакомству, не оставьте. Я больше о лѣсѣ хлопочу. Сами знаете, пойдетъ за безцѣнокъ, а его у меня много. Лучше я его такъ продамъ. Потомъ, Богъ поможетъ, расплачусь…

Я не слушалъ его. Во мнѣ такъ и кипѣла злость. Сметанинъ хотѣлъ еще спросить что то, но я поднялся и рѣшительно объявилъ, что у меня болитъ голова и говорить я рѣшительно не въ состояніи. (Я самъ не знаю, почему я не сказалъ ему прямо). Онъ тоже всталъ.

— Ныньче какъ-то всѣ головой жалуются, замѣтилъ онъ. — Такъ ужь я въ другой разъ. Вы мое дѣло, пожалуйста, держите въ секретѣ. Потому только я и открылся вамъ, что вѣрю.

Онъ протянулъ мнѣ руку, я подалъ ему свою (да, подалъ!) и ощутилъ въ ней бумажку. Меня просто передернуло. Я отдернулъ руку и двадцатипяти рублевая кредитка упала на полъ. Сметанинъ быстро поднялъ ее и положилъ на столъ. Я хотѣлъ закричать, что денегъ мнѣ не надо, но онъ отворилъ двери и вышелъ въ залъ.

Бумажка рѣзала мнѣ глаза. Я зналъ, что Сметанинъ, благодаря моимъ указаніямъ, отлично устроить дѣло, и ему не придется плакаться, какъ Базыкиной. Бумажка была ни въ чемъ не виновата, но она, скомканная, чуть ли не изорванная, полетѣла подъ диванъ. Однако, предаваться гнѣву было просто некогда. Меня ждалъ Чистохватовъ.

Я пригласилъ его.

— Дѣло у меня, говорилъ онъ, улыбаясь. — Подъ судъ попалъ. Помогите, въ Сибирь ссылаютъ.

Улыбка и шуточки гостиннодворца еще больше взбѣсили меня. Мнѣ было не до нихъ.

— Какое дѣло? грубо обрѣзалъ я, не садясь на стулъ и ходя по комнатѣ, вслѣдствіе чего и Чистохватовъ, сѣвшій было, вскочилъ.

— Господинъ судебный слѣдователь началъ надо мной слѣдствіе, объяснилъ онъ, уже не такъ развязно.

— Въ чемъ же васъ обвиняютъ?

— Помилуйте, какое дѣло, просто званія не стоитъ. Умеръ у насъ родственникъ Иванъ Степановичъ — дѣло его у васъ было. За ними была наша сестра. Теперь начали дѣло, говорятъ, что мы имѣніе покойнаго скрыли, перевезли къ себѣ. Денегъ будто нисколько не оказалось, а человѣкъ былъ состоятельный.

— Ну, такъ что же. Пусть производятъ слѣдствіе. Защитниковъ вѣдь при слѣдствіи имѣть нельзя.

— Нельзя-съ? переспросилъ гостиннодворецъ.

— Нѣтъ.

Онъ немного помялся.

— Я больше на счетъ того, чтобы вы научили меня, какъ при слѣдствіи показывать, сказалъ онъ. — Завтра господинъ слѣдователь требуетъ къ допросу. Можетъ быть, о чемъ нибудь надо умолчать.

— Да вы перевозили имѣнье-то? чуть не крикнулъ я.

Чистохвастовъ опять помялся и потомъ отвѣтилъ.

— Нельзя же; сестра, проситъ… Научите, какъ бы показать получше. Сами мы народъ неопытный: чего бы не было. Все этотъ банкъ началъ дѣло, векселя покойный тамъ учитывалъ. Безъ него и дѣла бы никакого не было.

Учить я отказался.

— Какъ же такъ? А мы сами ничего не знаемъ.

Онъ призадумался.

— Я на васъ надѣялся, упрашивалъ онъ. — Мы готовы все, что назначите.

Я еще разъ отказался.

— Къ кому же теперь обратиться?

— Адвокатовъ много.

— Васъ бы хотѣлось. Тѣмъ какъ-то не вѣрится. Не передали бы чего. Могутъ они передать?

Я сказалъ, что, по закону, не могутъ.

— Могу ли я открывать имъ все безъ опасенія?

Я отвѣтилъ, что это его дѣло, въ которомъ совѣтовать не берусь. Чистохватовъ еще попытался упросить меня, по безуспѣшно и, наконецъ, ушелъ.

«Учить васъ скрывать ваши мошенничества», подумалъ я со злостью, но мнѣ тотчасъ припомнилось дѣло того же самаго Ивана Степановича, о которомъ говорилъ гостиннодворецъ. Иванъ Степановичъ тоже обвинялся въ какомъ-то очень не хорошемъ дѣлѣ. Положимъ, я его не училъ, но развѣ Иванъ Степановичъ не былъ настолько догадливъ, чтобы, по восклицаніямъ моимъ въ то время, какъ онъ разъяснялъ мнѣ свое дѣло, не уразумѣть, что хорошо и что нельзя назвать хорошимъ. Онъ уразумѣлъ и скрылъ это нехорошее тѣмъ болѣе, что и скрыть-то ему было легко. Обь этомъ нехорошемъ должны были свидѣтельствововать его приказчики. На судѣ, конечно, они умолчали… Я защищалъ Ивана Степановича, я зналъ все, но, тѣмъ не менѣе, я тщательно при допросѣ обходилъ все, что могло неминуемо навести приказчиковъ на разсказъ о томъ, что знали они, я, да Иванъ Степановичъ. Мнѣ казалось невозможнымъ топить своего кліента, но я находилъ возможнымъ защищать его, умалчивая о многомъ. Не я, такъ другой! Какъ я былъ тогда проникнутъ этимъ правиломъ! ни чуть не меньше, чѣмъ Иванъ Степановичъ былъ убѣжденъ въ томъ, что стоитъ только нанять адвоката и все мы по чемъ. Но кто былъ виноватъ въ томъ, что Иванъ Степановичъ повѣрилъ въ непреложность послѣдняго правила? да, кто былъ виноватъ въ этомъ?

Всѣ, подумалъ я по уходѣ Чистохватова, но въ передней опять раздался звонокъ. Сегодня кліентовъ больше, чѣмъ всегда. Они точно стремятся обратить меня на путь истинный.

Вошла дама, необыкновенно пестро одѣтая и съ лицомъ, покрытымъ толстымъ слоемъ пудры. Ее сопровождалъ пожилой, полный мужчина. Оба они раньше бывали у меня по своимъ дѣламъ, а потому привѣтствовали меня, какъ знакомаго. При этомъ дама даже освѣдомилась о моемъ здоровья.

Въ гостиной, куда я ихъ пригласилъ мужчина прежде всего справился о томъ, можетъ ли онъ говорить откровенно. Я, хотя и заподозрилъ пакость, по ничего еще не зная, отвѣтилъ утвердительно.

Началъ мужчина.

— Дѣла Анны Петровны (мужчина указалъ на свою спутницу) вы знаете. Пришлось — вотъ какъ!

Онъ провелъ пальцемъ по горлу, желая наглядно показать, какъ пришлось Аннѣ Петровнѣ.

— Да, плохи наши дѣла, вздохнувъ, подтвердила дама. — Такъ плохи, что и сказать нельзя.

Въ дополненіе къ своему пестрому костюму, который и надѣтъ былъ затѣмъ, чтобы скрыть года, висѣвшіе на плечахъ дамы, она немилосердно шепелявила и ужасна закатывала глаза.

— Запуталась Анна Петровна совсѣмъ, варьировалъ мужчина и взглянулъ на даму, давая ей, должно быть, знать, чтобы она ему не мѣшала. — Теперь кредиторы собираются подать ко взысканію, и все пойдетъ въ продажу.

Анна Петровна издала продолжительный вздохъ. Мужчина закурилъ папироску.

— На васъ однихъ надежда, вдругъ обратился онъ ко мнѣ.

— Что же вамъ угодно?

— А вотъ что. (Онъ предварительно опять оглянулся кругомъ и, подойдя къ двери въ залъ, заглянулъ туда). Видите ли, есть у Анны Петровны векселя, на пятнадцать тысячъ. Не возметесь ли взыскать?

Я не понималъ, для чего такія предосторожности при такомъ обыкновенномъ дѣлѣ, но скоро все разъяснилось.

— Отчего же, сказалъ я. — Выдайте довѣренность — и только.

Мужчина отрицательно покачалъ головой.

— Такъ нельзя. Нужно безъ довѣренности, сказалъ онъ.

— Какъ такъ?

— Очень просто. Анна Петровна поставитъ свой бланкъ и передастъ векселя вамъ, какъ бы въ собственность. Вы и взыщите. Четвертая часть ваша.

Я отказался.

— Отчего же? удивился мужчина: — отчего вы не хотите взять дѣла? Вѣдь вы сами знаете, что по довѣренности Аннѣ Петровнѣ нельзя. Кредиторы ея сейчасъ прихлопнуть ея денежки и она ни копейки не получитъ. А такъ по бланку — шалишь!

Онъ даже слегка свиснулъ.

— И вамъ хорошо: четвертая часть, прибавилъ онъ.

— Нѣтъ, не могу.

Мужчина удивленно развелъ руками и обратился къ Аннѣ Петровнѣ.

— Теперь просите вы.

— Сдѣлайте одолженіе! вставила Анна Петровна.

— А вѣдь, кажется, вознагражденіе достаточное, началъ опятъ мужчина. Онъ, должно быть, полагалъ, что я хочу ихъ прижать. Я поспѣшилъ разувѣрить его.

— Отчего же, въ такомъ случаѣ, не берете? приставалъ онъ. — Опасаетесь чего-нибудь со стороны кредиторовъ? Вы сами знаете, что ничего быть не можетъ. Все законно.

Анна Петровна опять присоединила свои просьбы, но я не соглашался.

— Отчего же вы не берете, удивлялся мужчина. — Возьмите. Мы знаемъ, что вы человѣмъ честный, а потому и обращаемся къ вамъ. Другому, конечно, этого повѣрить нельзя. А на васъ надѣемся. Вы съ Анной Петровной раздѣлаетесь честно.

Упрашиванія шли долго, но ни къ чему не повели. Парочка удалилась, недовольная моимъ отказомъ сдѣлать доброе дѣло.

«Вы съ нами раздѣлаетесь честно!» «А кредиторы — шалишь!» Да, вотъ именно этою честностью и дорожили Кузницынъ, Обираловъ и многіе, многіе другіе.

Пока я еще раздумывалъ объ этомъ, а уже ко мнѣ входилъ новый кліентъ. Это былъ очень высокій сѣдой старикъ въ необыкновенно запачканномъ долгополомъ сюртукѣ. Онъ сильно хромалъ на одну ногу, а потому опирался на толстую палку. Палка сильно стучала объ полъ и Докучаевъ, то припадая на короткую ногу, то выпрямляясь во весь свой высокій ростъ, подошелъ во мнѣ.

Но мнѣ было даже тошно смотрѣть на него. Я зналъ Докучаева за самаго отчаяннаго кляузника, который только и ищетъ предлога съ кѣмъ-нибудь посудиться. Даже въ прежнее время я не бралъ его дѣлъ, потому что это были даже не дѣла, а Богъ знаетъ, что такое.

— Что вамъ? очень не любезно встрѣтилъ я Докучаева.

— Дѣльце не возьмете ли? Любопытное дѣльце, отвѣтилъ онъ съ поклономъ.

Я объявилъ, что не возьму.

— Почему же такъ? освѣдомился старикъ, — Вѣдь вы дѣла-то моего еще не видали?

— Я знаю ваши дѣла. Ихъ нельзя выиграть.

Старикъ укоризненно покачалъ головой.

— Какъ не выиграть, сказалъ онъ. — Дѣла у меня самыя чистыя; ну, хоть вотъ съ Дерохинымъ, которое вы не взяли… Посмотрите это-то.

Я и смотрѣть отказался и старикъ, запустившій уже было руку въ боковой карманъ сюртука, очень недружелюбно посмотрѣлъ на меня.

— Съ какими же дѣлами къ вамъ ходить?.. произнесъ онъ. — Какія же вы дѣла берете?.. Можетъ быть, по векселямъ или закладнымъ? Эти-то мы и сами съумѣемъ сдѣлать. А вы, сударь, адвокатъ да еще и присяжный, такъ вы всякое дѣло должны сдѣлать.

Послѣднія слова Докучаевъ произносилъ съ разстановкой и очень укоризненно. Очевидно, онъ хотѣлъ уколоть меня; онъ враждебно простился со мной и ушелъ.

Устами Докучаева и спутника Анны Петровны говорило чуть не все сонногородское общество. «Съумѣть сдѣлать всякое дѣло», «честно разсчитаться… а кредиторы — шалишь!»

Кліентовъ больше не было. Былъ часъ. Надо было сходить въ судъ.

На улицѣ мнѣ попалась моя кліентка, старуха Тюленева. Я ей помогъ отыскать полторы десятины земли, захваченной ея сосѣдомъ. Дѣло было только что кончено въ пользу Тюленевой и старуха разсыпалась въ благодарностяхъ.

— Все къ вамъ собираюсь благодарить, да вотъ никакъ не соберусь, говорила она. — Вы не подумайте обо мнѣ чего нибудь.

Я успокоилъ ее.

— Помилуйте, такое вы мнѣ благодѣяніе сдѣлали, да чтобы и… Никогда этого не будетъ. А ужь землю-то у меня покупаетъ сосѣдъ Никифоровъ, да дешево даетъ. Меньше пятидесяти рублей за всю не отдамъ. Что торопиться.

Потолковали еще, и старуха стала прощаться.

— Такъ ужь будьте покойны. Вотъ черезъ мѣсяцъ получу пятьсотъ рублей. Сводили у меня весной лѣсъ… Черезъ мѣсяцъ обѣщали отдать. Человѣкъ вѣрный, Сметанинъ, можетъ, знаете.

Ахъ, лучше бы она не говорила о моихъ благодѣяніяхъ! Вѣрный человѣкъ Сметанинъ былъ тотъ самый купецъ, котораго я научилъ сегодня, какъ надо распорядиться съ лѣсомъ, чтобы кредиторы… фюить) Тюленева могла проститься съ своими пятьюстами рублей.

Мнѣ было тошно, а старуха точно дразнила меня, увѣряя меня, что я оказалъ ей благодѣяніе.

IV.

Я не узналъ суда.

Храмъ Сонногородскаго правосудія былъ очень непредставителенъ. Какія-то сѣрокаменныя, длинныя лѣстницы, своими безчисленными, до нельзя истертыми ступенями, представляли одинаковые шансы какъ подняться наверхъ въ самое святилище, такъ и слетѣть внизъ, переломавши при этомъ руки и ноги. Пыль отъ лѣстницъ и отъ кирпичныхъ половъ корридоровъ наполняла тучами все зданіе и заставляла ежеминутно чихать непривычный носъ. Паутина причудливыми гирляндами висѣла повсюду, обои отстали отъ стѣнъ и представляли одну сплошную массу лохмотьевъ. Сукно на судейскихъ столахъ и обивка креселъ полиняла, загрязнилась. Рѣшетка для подсудимыхъ никому не импонировала, ибо всякій зналъ, что стоило только коснуться пальцемъ, и она тотчасъ разлетится въ прахъ. У прокурора не было никакой трибуны, а просто стояла какая-то крашеная конторка. Однако, въ своихъ рѣчахъ мы именовали конторку трибуной, а, въ благодарность за это, прокуроръ называлъ скамьей защиты тотъ стулъ съ прорванной кожанной подушкой, на которомъ мы возсѣдали. Но и эта убогая мебель была на столько ветха, что увлекаться во время преній было нельзя. Надо было опасаться, какъ бы на самомъ патетическомъ мѣстѣ не грохнуться о земь.

Мизерная обстановка составляла предметъ нашей скорби. Эта была чисто гражданская скорбь. Намъ было больно видѣть это униженіе правосудія; намъ казалось, что никто къ нему не будетъ имѣть уваженія. Мы всегда обвиняли кого то въ томъ, что у насъ полинялое сукно, рванные стулья и насчетъ вины этого кого-то ставили все, даже ту пыль и паутину, которыми изобиловалъ судъ… Свѣжее сукно и лакированная рѣзная мебель были предметомъ нашихъ пламенныхъ желаній. Мы завидовали тѣмъ, у кого все это было, и полагали, что имъ должно быть очень пріятно судить, а у нихъ пріятно судиться.

Оскорбленные тѣмъ униженіемъ, которое испытывала наша богиня, мы нашли наилучшимъ на все махнуть рукой и суда никогда не вели. Это былъ своего рода протестъ.

Но говорю, что теперь я суда не узналъ. Что-то произошло… Сѣрокаменная лѣстница была тщательно выметена; на ней даже протянули узенькій коверъ. Прибирали, чистили вездѣ. Но этого мало. Какое-то смятеніе, страхъ царили въ судѣ и, казалось, чувствовались въ воздухѣ. Чиновники, не видя передъ собой ничего, какъ угорѣлые носились взадъ и впередъ съ бумагами. Молчаливые до сихъ поръ сторожа громко кричали, требуя то метлу, то тряпокъ.

Я ничего не понималъ. Но вотъ вдали мелькнулъ одинъ изъ судей. Я бросился къ нему, но онъ, кажется, даже не посмотрѣлъ на меня и быстро пробѣжалъ куда-то. Лицо у него было какое-то особенное. Онъ былъ не то убитъ, не то испуганъ, страшно испуганъ чѣмъ-то.

Это еще больше изумило меня. Мы были всегда спокойны и олимпійски величавы. Спокойствіе наше совершенно понятно. Мы были всѣмъ довольны и никакія вредныя мысли не лѣзли намъ въ голову. Въ послѣднемъ отношеніи мы были до того застрахованы, что даже вопросъ о томъ, почему тотъ, кто укралъ триста рублей, виновнѣе того, кто похитилъ 299 р. 99¾ к., и этотъ вопросъ, собственно говоря, не волновалъ насъ. Намъ стоило открыть книгу и увидать, что тамъ написано, и намъ больше ничего было не надо. Къ такому отсутствію поводовъ для безпокойства присоединялось убѣжденіе, что съ нами теперь ничего не подѣлаешь. Послѣднее давало намъ надежду долго сидѣть подъ смоковницей. Почему мы были величавы — сказать труднѣе, но все таки, а думаю, что и величавость наша можетъ быть легко объяснена. На насъ постоянно приходили смотрѣть и мы привыкли ходить козыремъ. Да, еще вотъ!.. Величавость наша можетъ быть еще объяснена и тѣмъ, что мы воображали себя ни больше, ни меньше, какъ интеллигенціей. Причинъ для этого самомнѣнія теперь я подыскать не въ состоянія, но когда-то я до мозга костей былъ проникнуть имъ. Можетъ быть, это самомнѣніе явилось у насъ оттого, что намъ, еще въ то время, какъ насъ назначали, натолковали, что мы интеллигенція, и мы повѣрили на слово. Но такъ ли, сякъ-ли, въ своемъ интеллигентномъ званія мы было твердо убѣждены. Намъ даже не приходило въ голову, что на это званіе у насъ нѣтъ дипломовъ. У нѣкоторыхъ изъ насъ были только свидѣтельства отъ уѣздныхъ училищъ, ибо мы проходили науки только въ этихъ заведеніяхъ. А у другихъ, хотя дипломы и были, но все равно, что ихъ не было. Сами ихъ обладатели забыли, откуда они ихъ получили — такъ это было давно. Въ дипломахъ же, за давностью времени, прочесть ничего было нельзя. Они совсѣмъ износились. Тѣмъ неменѣе, убѣжденіе, что мы интеллегенція, было до того сильно, что мы завели свои вечера. Мы знали, что безъ вечеровъ интеллигенціи не бываетъ. Вечера эти мы называли юридическими, потому что на нихъ мы разрѣшали вопросы о томъ, куда надо писать на бѣлой бумагѣ и куда можно на сѣрой. Разрѣшивши, на что требовалось часа полтора, мы отдыхали до утра отъ этихъ дебатовъ за карточныхъ столомъ, а потомъ шли къ дѣламъ.

Величавое спокойствіе, вечера съ разсужденіями о бѣлой и сѣрой бумагѣ, сознаніе, что съ нами ничего не подѣлаешь, произвели на меня свое дѣйствіе. Я былъ мастеръ воображать, а потому живо вообразилъ, что въ насъ нѣтъ страха и трепета. Созерцая величавость, а думалъ, что мы прониклись гражданскимъ мужествомъ и готовы умереть за правду.

Вотъ поэтому-то я и удивлялся, видя страхъ, суматоху. Я смотрѣлъ кругомъ, желая получить объясненіе.

Но мнѣ пришлось стоять долго. Какъ я ни взывалъ къ пробѣгавшимъ мимо меня, никто не слушалъ. Махали рукой и бѣжали, бѣжали… Наконецъ, я остановилъ одного. Но, посмотрѣвъ на него, не зналъ, что дѣлать. Чиновникъ этотъ такъ всегда дорожилъ своей бородой, что, кажется, готовъ былъ положить за нее душу. Его борода была, дѣйствительно, хороша. Теперь, ея не было въ поминѣ. Гладко выбритый подбородокъ лоснился и только однѣ бакенбарды напоминали о прежней красѣ чиновника.

— Что съ вами? вскричалъ я, забывая, что хотѣлъ спросить его о причинѣ смятенія, и указывая на его физіономію.

— Обрился, отвѣтилъ онъ, порываясь бѣжать. — Неловко, чешется.

Онъ, дѣйствительно, схватился за подбородокъ и почесалъ его. При этомъ онъ даже, хоть и грустно, но улыбнулся.

— Да отчего? между тѣмъ приставалъ я.

— Велѣно. Степанъ Степановичъ приказалъ, съ сожалѣніемъ пожалъ онъ плечами и даже вздохнулъ. Такъ ему жаль было бороды.

— Зачѣмъ?

Онъ въ свою очередь удивленно посмотрѣлъ на меня, словно на выходца съ того свѣта.

— Да вѣдь завтра… произнесъ онъ.

— Что, завтра?

— Пріѣдетъ! ужь закричалъ чиновникъ.

Я ничего не понималъ.

— Кто?

— Фу, Боже мой, да ревизоръ! въ послѣдній разъ крикнулъ мой собесѣдникъ. Слово ревизоръ, вѣроятно, напомнило ему что то. Онъ сорвался и побѣжалъ, махая только рукой на мои дальнѣйшіе вопросы.

Теперь, я понялъ все. Слухи о пріѣздѣ ревизора носились давно. Послѣдніе дни я сидѣлъ дома и не зналъ, что все это такъ близко.

Желая узнать подробности, я пошелъ въ канцелярію. Тамъ было вавилонское столпотвореніе. Шкафы отворены настежь, дѣла укалывались въ нихъ въ строгомъ порядкѣ. Чиновники подшивали бумаги, рылись въ книгахъ, дѣлали въ нихъ отмѣтки. Хотя двѣ большія комнаты, составлявшія канцелярію, были прибраны, но такъ какъ обои висѣли клочьями, а полъ, когда-то крашеный, давно потерялъ краску подъ ногами посѣтителей, то канцелярія была не много лучше прежняго. За то чиновники были просто неузнаваемы. Они всѣ были безъ бородъ. Оказалось, что и здѣсь бороды пали жертвой, имѣющей умилостивить грядущую бѣду.

— Что, господа, побрились? спросилъ я.

— Нельзя, отвѣтили многіе изъ нихъ, и при этомъ, какъ тотъ чиновникъ, тоже ухмыльнулись и почесали себя по подбородкамъ. — Велятъ, такъ обрѣешься.

— Кто же распорядился?

— Самъ Степанъ Степановичъ.

Въ канцеляріи особеннаго страха не было. Роясь въ бумагахъ и книгахъ, чиновники перекидывались между собой разными веселыми замѣчаніями. Имъ, казалось, доставляло удовольствіе, что тѣ, кого они боялись, въ свою очередь, восчувствовали страхъ.

— Трусятъ, возгласилъ одинъ чиновникъ, какая головой по направленію къ кабинету и весело или скорѣе лукаво улыбаясь.

— И товарищи прокурора побрились, замѣтилъ другой.

— Они всегда, братъ, брѣются, когда и туда ѣздятъ.

— Тоже боятся.

— Забоишься. А вдругъ не понравится! Ничего не возьмешь.

— Конечно.

Кто-то поднялъ вопросъ о томъ, кому больше всего достанется; но этотъ вопросъ еще не былъ обсужденъ вполнѣ, какъ въ канцелярію вошелъ одинъ Изъ чиновниковъ. Онъ не принимался за работу, а сѣвши къ столу, началъ беззаботно покуривать папиросу.

— Хоть бы ты немного занялся, обратился къ нему одинъ изъ сидѣвшихъ за тѣмъ же столомъ.

— Вотъ погоди, покурю, отвѣтилъ чиновникъ.

— У тебя все погоди, да погоди.

— Мнѣ, братъ, и жалованье такое, что съ меня нечего спрашивать: три рубля въ мѣсяцъ.

Онъ помолчалъ и началъ смѣяться.

— Что ты? полюбопытствовали многіе.

— Какъ Степанъ Степановичъ упрашивалъ Лукьянова приготовить въ особенности его столъ! Обѣщалъ за это мѣсто секретаря.

— Ты почему знаешь? усомнился кто-то.

— Значитъ знаю, если говорю.

— Не дастъ.

— Конечно. У него съ собой свои привезены. Скорѣе имъ дастъ за то, что наушничаютъ.

Никто не продолжалъ разговора.

— Въ черныхъ сюртукахъ приходить велѣлъ, не унимался чиновникъ. — А гдѣ ихъ взять?

— Развѣ велѣлъ? послышался вопросъ.

Всѣ подтвердили.

— Что, развѣ врать стану, присовокупилъ неугомонный чиновникъ. — Вчера, какъ училъ кланяться, такъ и велѣлъ.

Меня заинтересовало, кто и кого училъ кланяться, и я справился объ этомъ.

— Самъ Степанъ Степановичъ училъ всю канцелярію, отвѣтило мнѣ нѣсколько голосовъ. — На случай, если ревизоръ войдетъ въ канцелярію.

Неугомонный чиновникъ захохоталъ.

— Эту комедію стоило посмотрѣть, сказалъ онъ.

Я только хотѣлъ подробно разспросить, на словахъ или собственнымъ примѣромъ училъ Степанъ Степановичъ, хакъ въ канцелярію вошло нѣсколько мѣстныхъ адвокатовъ. Они были беззаботны, ибо грядущее не касалось ихъ. Появленіе адвокатовъ не понравилось чиновникамъ.

— Мѣшать пришли, послышалось въ одномъ углу.

— Пожалуйста, не троньте, раздавалось въ другомъ. — Перепутаете.

— Мнѣ только настольную посмотрѣть, говорилъ адвокатъ.

— Нѣтъ, ужь это потомъ. Теперь не до васъ, отвѣчали ему.

Адвокаты сошлись по срединѣ комнаты и принялись болтать.

Въ канцелярію появился какой-то особой, робкой походкой черноватый господинъ. Онъ несъ въ рукѣ свертокъ бумагъ и своей физіономіей самымъ достовѣрнымъ образомъ являлъ, что имя его непремѣнно записано въ родословныхъ книгахъ іерусалимскаго дворянства. Это былъ тотъ самый адвокатъ Птичкинъ, который нѣсколько времени не давалъ мнѣ покоя.

— Что, по дѣламъ? привѣтствовали его адвокаты.

— Нельзя же, какъ-то конфузливо улыбнулся Птичкинъ и, пожавъ протянутыя руки, направился къ одному столу. Но сидѣвшій у этого стола чиновникъ протестовалъ противъ прихода Птичкина по дѣламъ.

— Теперь никакихъ дѣлъ нѣтъ, возгласилъ онъ. — Что, въ самомъ дѣлѣ, господа, гдѣ вы были раньше?

— Мнѣ только исполнительный листъ, робко замѣтилъ Птичкинъ.

— Никакихъ листовъ теперь нѣтъ. До васъ — какже! возразилъ чиновникъ. — Вишь сколько онъ вводовъ набралъ.

Пра этомъ чиновникъ указалъ на свертокъ, торчавшій въ рукахъ Птичкина. Послѣдній почему-то сконфузился.

— Да, загребаетъ денежки, подерживалъ чиновника жирный съ заплывшими глазами адвокатъ, махнувши головой на Птичкиня. — Каждый день приноситъ вотъ какую кипу купчихъ.

Адвокатъ показалъ рукой какую кипу приноситъ Птичкинъ, но послѣдній, все болѣе и болѣе конфузясь, поспѣшилъ скрыться изъ канцеляріи.

Толстый адвокатъ продолжалъ:

— Онъ понялъ, гдѣ раки зимуютъ. Каждый день двадцать, тридцать вводовъ, по три рубля. Это сколько составитъ? Вотъ и смѣйтесь надъ нимъ.

Онъ умолкъ и началъ покручивать свою бороду, какъ бы размышляя о томъ, сколько въ самомъ дѣлѣ все это составитъ и отчего эта благодать свалилась на Птичкина.

— А прежде что былъ? разсудилъ кто-то изъ канцеляріи.

— Что! отозвался адвокатъ. — Военный писарь. Я помню, какъ онъ сюда и пришелъ въ первый разъ.

— Да, началъ опять тотъ же канцеляристъ, который удивлялся тому, что былъ и что сталъ Птичкинъ. — Я тоже помню. Еще вотъ тутъ ему подвернулся мужикъ (канцеляристъ указалъ на переднюю) и попросилъ написать прошеніе о вводѣ. Онъ и приняться-то не умѣлъ. Мы же показали. А теперь у него десять тысячъ вѣрныхъ есть, да домъ купленъ…

— Пожалуй, побольше десяти-то, вмѣшался кто-то. — Сколько онъ нотаріусовъ отъ себя держитъ, на своемъ залогѣ.

— Да, умѣетъ деньги наживать. Нотаріусы ему за залогъ часть дохода платятъ, а деньги, представленныя въ залогъ, въ процентныхъ бумагахъ лежатъ, и, кромѣ того, доходъ приносятъ.

— Это не мы съ тобой, обратился толстый адвокатъ къ своему товарищу и хлопнулъ его по плечу.

— Гдѣ намъ, отвѣтилъ тотъ, какъ бы съ ироніей, но въ голосѣ такъ и прозвучало сожалѣніе, отчего же все это досталось Птичкину.

— Вы, господа, все шикуете, оттого вамъ и не въ пользу, произнесъ кто-то изъ канцеляріи и тотчасъ прибавилъ. — Однако, вамъ ладно болтать отъ бездѣлья, а намъ некогда.

Адвокаты занялись между собой разговорами, а канцелярія, какъ бы торопясь наверстать потерянное время, углубилась въ дѣла и книги. Изслѣдовать вопросъ о томъ, какимъ образомъ Степанъ Степановичъ преподавалъ своимъ подчиненнымъ ученіе о поклонахъ, такъ и не удалось.

Я ушелъ изъ канцеляріи. Дверь въ залъ уголовнаго отдѣленія была отворена, и я, отъ нечего дѣлать, забрелъ туда. Залъ, видимо, прибрали, вымели. Даже старое сукно, которымъ былъ устланъ полъ, казалось почище. Но залъ все-таки выглядѣлъ не очень презентабельно. Длинная, широкая, но несоразмѣрно низкая комната была мрачна. Судейскій столъ и кресла теперь не были покрыты чехлами. Полинявшее сукно и обивка, доставлявшія столько страданій моей душѣ, тоже какъ будто немного почистились. Я сталъ у шатавшагося барьера и невольно задумался. Мнѣ живо пришли на память тѣ дни, когда я притащился сюда служить неумытной богинѣ. Вотъ и тотъ прорванный стулъ (теперь тоже будто починенный), который мы именовали скамьей защиты, и сидя на которомъ я думалъ залечить раны страждущаго человѣчества. Благое намѣреніе оставалось при мнѣ, а, вмѣсто того, я утучнялъ и безъ того тучныхъ Обиралова, Кузницына и прочихъ. Кому я помогъ?.. Я силился припомнить, но, увы! никто не приходилъ мнѣ на память. Всѣ, кого я защитилъ, опять завертѣлись до того, что не завтра, такъ послѣзавтра, ихъ опять надо судить снова. Мнѣ вдругъ припомнилось далекое дѣтство… Лѣто, деревня. Вечеромъ я стою у открытаго окна. Запахъ скошеннаго сѣна несется съ поля. Тихо. Только гдѣ-то на дорогѣ дребезжитъ телега. Вонъ еще коростели перекликаются за рѣкой. Въ комнатѣ на столѣ, подлѣ самаго окна, горитъ свѣча. Мотыльки, одинъ за другимъ, врываются въ комнату, кружатся около пламени свѣчки, падаютъ на столъ и обожженные ползаютъ по немъ. Мнѣ очень жаль ихъ, и я употребляю всѣ усилія отогнать ихъ отъ свѣчки. Помню, какъ я былъ радъ, когда мнѣ удавалось поймать какого нибудь мотылька, пока онъ еще не обжогся. Я осторожно несъ его въ рукѣ и выкидывалъ за окно. Но мотылекъ тотчасъ же летѣлъ назадъ и, черезъ нѣсколько секундъ, обожженный уже ползалъ по столу. Я чуть не плачу. Но я никогда, или, по крайней мѣрѣ, долго, не догадывался закрыть окно… Мнѣ стало больно, когда я все сообразилъ. А сколько блистательныхъ рѣчей было произнесено здѣсь, сколько цвѣтовъ краснорѣчія разбросано, какихъ только мерзавцевъ, въ пылу ораторскаго увлеченія, мы не нарекали образцами честности, кого только не старались обѣлить!.. Мнѣ просто стыдно становилось припоминать, какъ бывало, до начала судебныхъ, преній я и прокуроръ препирались по поводу нравственныхъ качествъ подсудимаго. Казалось, намъ бы слѣдовало помѣняться мѣстами. Прокуроръ говорилъ, что мой кліентъ, кажется, парень ничего, а я, защитникъ, утверждалъ, что такихъ мошенниковъ еще мало. Но, во время нашей бесѣды, выходилъ судъ, открывались пренія… Я и обвинитель яростно набрасывались одинъ на другого. То, что говорилось раньше, забывалось. Мы выходили изъ себя и чуть образъ не снимали со стѣны, доказывая — прокуроръ, что моего кліента надо скрутить по рукамъ и по ногамъ, до того онъ развращенъ, я — что подсудимый дитя, по своей невинности… И откуда только бралось все это, какъ поворачивался языкъ, тѣмъ болѣе, что вѣдь и денегъ мнѣ за это не платилось! Все это дѣлалось мной ex officio. Кончались пренія, сходились мы съ прокоруромъ — и опять ничего. Никому изъ насъ не было стыдно и даже на публику, при которой происходили наши откровенныя объясненія, мы смотрѣли какъ ни въ чемъ не бывало. Да и чего, въ самомъ дѣлѣ, было стыдиться! Вѣдь мы исполняли свой долгъ… Впрочемъ, не знаю, была ли у меня даже такая мысль. Просто, какъ-то не хотѣлось ударить лицомъ въ грязь… Что бы тогда сказали обо мнѣ, еслибы а, не возражая, сказалъ бы два-три слова?.. Теперь обо мнѣ думали не иначе, какъ о молодцѣ. Да, я могъ уловить такого рода замѣчанія:

— Какъ это онъ, разсуждалъ кто-то, одобрительно кивая головой. — Ужь кажется, на что виднѣе, а нѣтъ, гляди сколько наговорилъ. Точно и въ самомъ дѣлѣ правда.

— Такая должность, резонировалъ другой.

— Молодецъ!

Иногда кто-нибудь изъ знакомыхъ вступитъ непосредственно со мной въ разговоръ.

— Такъ какъ? «надо возвратить обществу честнаго человѣка»? шутилъ знакомый, повторяя мои слова и кивая на подсудимаго.

Я улыбаюсь.

— Молодецъ вы, право, молодецъ, произнесетъ знакомый и даже похлопаетъ меня по плечу.

Да, все это дѣлалось единственно изъ за титла молодца, и эта ли одно…

Пока я предавался этимъ размышленіямъ въ залъ вошли два молодые адвоката. Они только что кончили курсъ и начали практиковать.

— А, зашли посмотрѣть, какъ прибрали залъ? обратился ко мнѣ одинъ изъ нихъ.

— Да, отвѣтилъ я.

— Вотъ кстати, воскликнулъ другой. — У меня къ вамъ жалоба.

— Какая? спросилъ я: — на кого?

— Вотъ на него, показалъ адвокатъ на своего товарища. — Представьте, на дняхъ защищали мы съ нимъ по одному дѣлу двухъ подсудимыхъ. Обвинялись они въ подлогѣ… Вѣдь утопилъ моего кліента ни за что, ни про что.

При этомъ онъ указалъ опять на своего товарища.

— Какъ такъ?

— Да очень просто. Никакихъ уликъ противъ моего кліента не было и прокуроръ почти вовсе его не обвинялъ. Гляжу, а онъ (адвокатъ мотнулъ головой на сотоварища) какъ началъ, ну, хуже прокурора! И обвинили.

— Да зачѣмъ же? Развѣ нужно было для оправданія другого? удивился я.

— Ни чуть. Просто такъ. Себя показать захотѣлъ. Потомъ и присяжные говорили, что навѣрное бы оправдали, еслибы не онъ.

Другой адвокатъ, на котораго приносилась жалоба, самодовольно улыбался, скручивая папироску.

— Да, неудалось тебѣ тогда, началъ онъ, вкладывая папироску въ мундштукъ. — Я вѣдь тебѣ еще до засѣданія предлагалъ держать пари, что не оправдаютъ.

— Что же, по вашему, подсудимый виноватъ? спросилъ я ловкаго обвинителя.

— Кто-жь его знаетъ, отвѣтилъ онъ. — Можно предполагать. Уликъ, дѣйствительно, нѣтъ почти вовсе. Я былъ въ ударѣ тогда…

— А какъ обвинили?

— На шесть каторги.

Произнеся это, ловкій обвинитель даже улыбнулся и торжественно взглянулъ на своего сотоварища.

— Погоди, воскликнулъ тотъ. — Будетъ и на моей улицѣ праздникъ. Когда-нибудь и я тебѣ удружу.

Послѣдовалъ шутливый тычокъ въ животъ обидчика.

— Ну, это еще когда-то будетъ, возразилъ тотъ, поджимаясь отъ тычка.

— Когда-нибудь да будетъ… А ужь удружу.

Я не сталъ слушать дальше и ушелъ изъ зала. Молодые адвокаты вполнѣ утвердили меня въ мысли, что, изъ-за титула молодца, они способны совершить многое… Несомнѣнно совершатъ!

Въ корридорѣ я наткнулся на нѣсколько молодыхъ кандидатовъ. Одинъ изъ нихъ сидѣлъ на окнѣ, держа на колѣняхъ портфель, трое стояли напротивъ. Всѣ они вели оживленный разговоръ. Имъ хотѣлось какъ можно скорѣе получить мѣста. Я подошелъ.

— Безъ протекціи нечего и думать, говорилъ одинъ.

— Ни за что не получишь, отвѣтилъ другой. — Вонъ, Владимірцевъ, сколько времени его представляли… Все ничего. А теща его попросила и живо устроила.

— Какъ это она? Говорятъ, чрезъ какого-то генерала.

— Да, розыскала какого-то генерала и живо охлопотала.

Таинственный генералъ заинтересовалъ всѣхъ. Объ этомъ можно было сейчасъ же безъ ошибки заключить по физіономіямъ.

— Какой это генералъ? размышляли почти всѣ.

— Это ужь неизвѣстно. Тамъ только ей на него указали.

— Надо узнать, сказалъ сидѣвшій на окнѣ.

— Не говоритъ. Я ужь какъ упрашивалъ, не сказала.

— Да ей что?

— По глупости; боится!

— По глупости, нѣтъ ли, а не говоритъ.

Кандидаты смолкли. Я былъ увѣренъ, что генералъ не выходилъ у нихъ изъ головы. Такъ и оказалось. Черезъ нѣсколько секундъ молчанія, сидѣвшій на окнѣ выдалъ свои мысли.

— Какой это такой генералъ? мучительно произнесъ онъ.

Но вопросъ такъ и замеръ безъ отвѣта. Не скоро перешли къ другимъ предметамъ. Молчаніе опять длилось нѣсколько минутъ.

— Гдѣ будетъ осенью сессія? спросилъ одинъ очень молодой кандидатъ.

О мѣстѣ ему думать было еще слишкомъ рано.

— Въ Пафнутьевѣ и Кусальскѣ, отвѣтилъ другой.

— А развѣ въ Вишневомъ Городкѣ не будетъ?

— Нѣтъ.

— Отчего.

— Туда надо ѣхать Шипову, да онъ упросилъ общее собраніе назначить въ Пафнутьевѣ. Въ Вишневомъ въ съѣздѣ немного изъ оконъ дуетъ. Шиповъ можетъ простудиться.

— Пустяки. Тамъ съѣздъ хорошій.

— Для насъ съ тобой хорошій. А вѣдь Шипову надо 20 градусовъ тепла.

— Дѣла вѣдь Вишневогородскаго Уѣзда.

— Все равно разберутъ въ Пафнутьевѣ.

Разница была, дѣйствительно, не велика. Всего какихъ-нибудь нѣсколько лишнихъ десятковъ верстъ, которыя должны были сдѣлать свидѣтели.

— Въ Вишневомъ Городкѣ хорошо, заговорилъ молодой кандидатъ. — Въ прошлый разъ, мы просто каждый день тамъ въ карты дулись до утра. Изъ-за картъ, да въ засѣданіе… Голова трещитъ, всѣ какъ сонные. Только и просятъ говорить поменьше…

Разговоръ былъ прерванъ неожиданно. Къ намъ подбѣжалъ еще кандидатъ.

— Слышали, кого въ Свищовскъ назначили? кричалъ онъ издали. — Приказъ присланъ.

— Нѣтъ, встрепенулись всѣ.

— Мыльникова.

Нѣкоторые плюнули.

— Что это за безобразіе! Университетскіе по нѣскольку лѣтъ сидятъ. Тьфу! слышалось со всѣхъ сторонъ. Особливо волновался одинъ кандидатъ, тотъ, который сидѣлъ на окнѣ. Онъ, какъ оказалось, разсчитывалъ въ Свищовскъ.

— Да кто же представлялъ Мыльникова? спросилъ кто-то.

— Никто. Онъ вѣдь приставъ, старикъ, когда-то былъ землемѣромъ. Имѣніемъ прокурора Мукосѣева управляетъ.

— Вонъ она въ чемъ штука-то!

— Не можетъ быть!

— Что не можетъ быть? отвѣтило нѣсколько голосовъ сразу.

— Всѣ это прекрасно знаютъ. Это вамъ каждый въ Свищовскѣ скажетъ.

— Для чего же мы учились, если такъ?

Негодованіе долго не унималось. Выплылъ опять таинственный генералъ, но теперь ужь вмѣстѣ съ нимъ въ головахъ кандидатовъ фигурировалъ и Мукосѣевъ.

— Есть у меня одинъ человѣкъ. Съ Мукосѣевымъ онъ хорошо знакомъ, началъ кандидатъ какую-то комбинацію, но дослушать ее мнѣ не удалось.

Ко мнѣ подошелъ Птичкинъ. Я ужь давно замѣчалъ, что онъ вертѣлся въ корридорѣ и нѣсколько разъ посматривалъ на меня, но съ нимъ разговаривали какіе-то два крестьянина. Онъ оторвался отъ нихъ и таинственно позвалъ меня въ сторону.

— Нужно мнѣ переговорить съ вами, сказалъ онъ тихо, почти шопотомъ.

Я изъявилъ согласіе выслушать его, но просилъ изложить дѣло немедленно. Птичкинъ отказался, объяснивъ, что дѣло его секретное и объ немъ надо долго разговаривать. По просьбѣ Птичкина, я согласился на то, что онъ вечеромъ зайдетъ ко мнѣ.

Не успѣлъ онъ сдѣлать двухъ шаговъ, какъ къ нему подскочилъ сторожъ-солдатъ.

— Васъ Петръ Матвѣевичъ требуютъ, объявилъ онъ. — Въ кабинетъ, наверхъ.

Птичкинъ точно испугался и заметался на мѣстѣ. Лино его приняло ужасно трусливое выраженіе. Какъ будто ему очень не хотѣлось идти на зовъ Петра Матвѣевича и, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ боялся ослушаться.. Наконецъ, онъ на что-то рѣшился и, отведя солдата въ сторону, сунулъ ему что-то въ руку, а потомъ началъ быстро говорить. Изъ отдѣльныхъ словъ, долетѣвшихъ до меня, я понялъ, что онъ просилъ сторожа сказать, что его, Птичкина, нѣтъ въ судѣ. Сторожъ пошелъ наверхъ, а Птичкинъ, забывши меня и мужиковъ, дожидавшихся его въ сторонкѣ, бросился къ своему верхнему платью. Черезъ нѣсколько секундъ, онъ появился одѣтый въ пальто и торопливо объяснилъ крестьянамъ, чтобы они приходили на бульваръ.

— Что это вы? спросилъ я, заинтересованный всѣмъ этимъ.

— Скажу послѣ. Такъ я ужь зайду къ вамъ, объяснилъ онъ и быстро ускользнулъ изъ суда.

Только-что убѣжалъ Птичкинъ, какъ сзади меня стукнула дверь. Я оглянулся. Самъ Степанъ Степановичъ высунулъ голову изъ своего кабинета и велѣлъ сторожу послать къ нему какого то чиновника. Увидя меня, Степанъ Степановичъ вышелъ. Какъ онъ измѣнился въ такое короткое время! Обритое, смуглое лицо, сохранившее всѣ слѣды происхожденія отъ колѣна Гадова, носило на себѣ явные слѣды страха, ужаса, отчаянія. Впрочемъ, все это виднѣлось и во всѣхъ движеніяхъ Степана Степановича.

— Что? какъ? спросилъ я.

Онъ сейчасъ же догадался, о чемъ я говорю и усиленно заморгалъ глазами, а также какъ-то необыкновенно странно весь задергался. Положимъ, это была его манера, но, Боже мой, сколько страха виднѣлось теперь въ этой манерѣ!

— Должно быть, завтра, непремѣнно завтра, отвѣтилъ онъ убитымъ голосомъ.

— Ничего, утѣшилъ я. Мнѣ стало его жалко.

Онъ ничего не отвѣтилъ, а только вынулъ изъ кармана жилета маленькій окурокъ сигары и, закуривъ, началъ усиленно сосать его. Такъ прошло нѣсколько секундъ. Вдругъ Степанъ Степановичъ заметался на одномъ мѣстѣ и закричалъ, чтобы поскорѣе посылали чиновника, котораго онъ звалъ.

— Скорѣе, какъ можно скорѣе, кричалъ онъ, но въ голосѣ его скорѣе звучалъ страхъ, чѣмъ что-либо другое.

Сторожъ опять побѣжалъ за чиновникомъ, а Степанъ Степановичъ пожалъ, нѣтъ, даже не пожалъ, а какъ-то прикоснулся къ моей рукѣ и потомъ юркнулъ въ свой кабинетъ. А прежде?.. Сколько бы разговоровъ было у насъ, съ какой бы любезной улыбкой онъ жалъ мнѣ руку!

Наконецъ, чиновникъ, котораго было нужно Степану Степановичу, пробѣжалъ въ его кабинетъ съ кипой бумагъ подъ мышкой. Я опять началъ ходить по корридору. Вавилонское столпотвореніе не унималось. Сторожа, чиновники бѣгали взадъ и впередъ, какъ муравьи, у которыхъ кто нибудь наступилъ на гнѣздо. Никто не останавливался и не говорилъ со мною. Все земное ихъ, кажется, оставило. Они не замѣчали меня.

Мнѣ стало скучно. Я пошелъ въ кабинетъ къ Степану Степановичу. Кабинетъ представлялъ совершенную противоположность канцеляріи. Въ немъ было нетолько чисто, но замѣчалась претензія на щегольство. Полъ былъ устланъ ковромъ. Мебель довольно порядочная. На окнахъ занавѣски, на стѣнѣ зеркало.

Степанъ Степановичъ сидѣлъ за своимъ письменнымъ столомъ. Чиновникъ стоялъ подлѣ и подавалъ одну бумагу за другой. Степанъ Степановичъ подписывалъ.

— Въ департаментъ, произнесъ чиновникъ, подавая одну особенно тщательно написанную бумагу.

Степанъ Степановичъ посмотрѣлъ бумагу со всѣхъ сторонъ, особенно тщательно подписалъ и потомъ сталъ еще разсматривать подпись. Вдругъ лицо его измѣнилось. Онъ быстро поднялся съ своего мѣста и подбѣжалъ съ бумагой къ окну. Тамъ онъ нѣсколько секундъ посмотрѣлъ на нее и вдругъ оборотился къ чиновнику.

— Что это? это что такое? скороговоркой началъ онъ и затыкалъ пальцами въ бумагу.

Чиновникъ, видимо, ничего не понималъ. Лицо его выражало полное недоумѣніе.

— Что это такое? я васъ спрашиваю, продолжалъ Степанъ Степановичъ. — Ахъ, Боже мой, присовокупилъ онъ съ видомъ полнаго отчаянія. Казалось, вотъ-вотъ силы оставятъ его…

— Не знаю, ваше пр—ство, отвѣтилъ чиновникъ, продолжавшій съ недоумѣніемъ смотрѣть то на Степана Степановича, то на бумагу.

— Да посмотрите. Боже мой! стоналъ тотъ.

Чиновникъ взялъ бумагу, посмотрѣлъ на нее и все-таки ничего не понялъ. Это видно было по его лицу.

— Вотъ сюда, сюда посмотрите, тыкалъ Степанъ Степановичъ въ свою подпись и окончательно убивался. — Подойдите къ окну.

Чиновникъ подошелъ къ окну, посмотрѣлъ на бумагу, но, увы! все напрасно. Загадка все еще оставалась загадкой. Степанъ Степановичъ обратился ко мнѣ.

— Сдѣлайте одолженіе, посмотрите!

Я исполнилъ его просьбу, но тоже безуспѣшно. Степанъ Степановичъ уже окончательно выходилъ изъ себя отъ отчаянія.

— Да что тутъ написано? обратился онъ къ чиновнику и указалъ на свою подпись.

— Ваша фамилія, ваше—ство, Лейбинъ, отвѣтилъ, заминаясь, чиновникъ.

— Нѣтъ-съ, не Лейбинъ, а Хейбинъ, какъ-то выкрикнулъ Степанъ Степановичъ. — Посмотрите, пожалуйста, опять обратился онъ ко мнѣ.

Теперь-то, наконецъ, и то съ помощью указаній Степана Степановича, мы увидѣли въ бумагѣ, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ была подпись, едва замѣтный волосокъ. Волосокъ, если внимательно вглядѣться, приходился немного на крестъ съ первой буквой фамиліи Степана Степановича, которую онъ подписывалъ тонкими прямыми линіями. Степану Степановичу представилось, что выходитъ Хейбинъ.

— Перепишите, сейчасъ перепишите, распорядился онъ и разорвалъ тотъ листъ, на которомъ была сдѣлана подпись.

Отъ волненія онъ не могъ даже сидѣть и началъ ходить по кабинету.

— Помилуйте, какъ это можно, говорилъ онъ. — Право, когда-нибудь не увидишь и пойдетъ; въ такомъ видѣ и пойдетъ.

Чиновникъ ушелъ, напутствуемый сердитымъ взглядомъ начальника и приказаніемъ переписать бумагу.

— Видите, Какіе у насъ чиновники, обратился ко мнѣ Степанъ Степановичъ. — Сейчасъ попадешь подъ судъ или получишь непріятность. А для этихъ бумагъ еще держится особый писецъ.

— Кто тамъ станетъ разглядывать, замѣтилъ я, желая смягчить волненіе Степана Степановича.

— Ахъ, полноте! Какъ это можно! а вдругъ замѣтятъ, заволновался онъ.

Я прекратилъ ужасный разговоръ, уйдя изъ кабинета, и сталъ ходить опять по корридору. Мнѣ было очень не хорошо. Я удивлялся, какъ я не замѣчалъ раньше того, что мнѣ пришлось замѣтить сегодня…

Опять хлопнула дверь изъ кабинета. Степанъ Степановичъ показался въ корридорѣ.

— Курилкинъ, Курилкинъ! закричалъ онъ.

Но сторожа Курилкина не оказалось. Степанъ Степановичъ выходилъ изъ себя, призывая его. Наконецъ, сторожъ явился.

— Гдѣ это ты пропадаешь? не то плакалъ, не то раздражался генералъ; но предаваться гнѣву было некогда. Гроза была надъ нимъ самимъ. Степанъ Степановичъ, суетясь, спросилъ, здѣсь ли его лошади.

Курилкинъ сбѣгалъ узнать и доложилъ, что лошадей нѣтъ. Это опять повергло Степана Степановича въ горестное состояніе.

— Сейчасъ сбѣгать за извозчикомъ, рѣшилъ онъ.

— Куда прикажете нанимать? освѣдомился Курилкинъ.

— Куда? Ну, туда, туда, метался Степанъ Степановичъ. У него отшибло память и онъ, очевидно, не могъ вспомнить то, что ему было нужно. — Въ домъ! да, въ домъ, гдѣ отведена квартира его—ству.

Курилкинъ пошелъ за извозчикомъ, а Степанъ Степановичъ убѣжалъ къ себѣ въ кабинетъ. Но ему тамъ не сидѣлось. Тотчасъ же онъ выскочилъ въ корридоръ, самъ надѣлъ свое пальто и нетерпѣливо топтался на одномъ мѣстѣ. Ему, должно быть, казалось, что Курилкинъ ходитъ страшно долго, тогда какъ всего прошло нѣсколько минуть. Я подошелъ.

— Читали газеты? спросилъ я, чтобы развлечь его. — Сколько болгаръ вырѣзали турки!

— Болгары, турки, а? что? лепеталъ Степанъ Степановичъ, занятый какими-то тяжелыми мыслями и, очевидно, ничего не понимавшій.

Я увидѣлъ, что сдѣлалъ глупость и замолчалъ. Наконецъ, явился Курилкинъ и проводилъ Степана Степановича.

— Безпокоятся все насчетъ квартиры, объяснялъ Курилкинъ съ какой-то особенной улыбкой. — Сами до всякой малости доходятъ, добавилъ онъ и сталъ поправлять пальто на вѣшалкѣ.

Мнѣ захотѣлось узнать, что дѣлается въ канцеляріи уголовнаго отдѣленія и я пошелъ туда. Уголовная канцелярія ничѣмъ не отличалась отъ гражданской и чуть ли даже была не грязнѣе ея. Писцы сидѣли и писали. Очевидно, они сильно торопились.

— Ну, что, написалъ? говорилъ одинъ другому черезъ столъ.

— Сейчасъ, напишу, отвѣчалъ тотъ.

— Покуримъ.

— Ну, тебя. Допишу сначала.

— Пишите, пишите, пожалуйста, поскорѣе, понукалъ сидѣвшій въ сторонѣ чиновникъ.-Потомъ покурите. Дмитріевъ, дайте-ка дѣло о Конюховѣ.

Дѣло было подано.

— Торопитесь? спросилъ я чиновника, который принялся перелистывать дѣло.

— Бѣда, да и только, махнулъ онъ рукой. — Вдругъ вздумали при ревизорѣ дѣло разбирать. Вотъ и поремъ горячку, повѣстки всѣмъ разослать надо. Извольте успѣть.

— Сюрпризъ будетъ для подсудимаго, сказалъ а.

— Дѣйствительно сюрпризъ, согласился чиновникъ. — Онъ какъ-то, съ недѣлю тому назадъ, приходилъ сюда, спрашивалъ, когда будетъ слушаться его дѣло. Мы сказали: мѣсяца черезъ два, а вдругъ теперь…

— Да что это они вздумали?

— Такъ… Захотѣлось ревизору показать, какъ они судятъ. Оторвутъ людей отъ работы, время-то теперь вѣдь горячее. Нате-ка, возьмите дѣло, прибавилъ онъ и закурилъ папироску.

— Устали, продолжалъ чиновникъ, потягиваясь. — Хоть бы скорѣе кончилось все это… Ну, что, повѣстки?

— Сейчасъ готовы, отозвались писцы.

— Однихъ свидѣтелей десять человѣкъ, мотнулъ головой чиновникъ, принимая повѣстки.

Я сѣлъ было на окно, но тотчасъ же долженъ былъ соскочить. Поднялась ужаснѣйшая пыль.

— Постойте-ка, повернулъ меня какой-то писецъ и принялся усердно чистить мой сюртукъ. Я посмотрѣлъ въ полуоборотъ.

Фалды были въ пыли и известкѣ. Точно я побывалъ на мельницѣ.

— Однако, у васъ не хорошо, сказалъ я.

— У насъ по старому, согласился какой-то писецъ. — Говорятъ, здѣсь чистить не будутъ. Сюда ревизоръ не пойдетъ.

— А еще въ черныхъ сюртукахъ приходить велятъ, говорилъ чиновникъ, чистившій меня. — Тутъ ежели и есть у тебя, такъ не надѣнешь. Въ полицейскомъ управленіи чище.

Я ужь направился было изъ суда, но въ корридорѣ кто то схватилъ меня за руку.

— Куда?

Я оглянулся. Позади меня стоялъ одинъ товарищъ прокурора, маленькій человѣчекъ въ очкахъ, очень молодой.

— Куда спѣшите? повторилъ онъ. Зайдемте-ка къ намъ.

Зашли. Прокурорская на видъ была все-таки почище судейскихъ комнатъ и даже обнаруживала, какъ и кабинетъ Степана Степановича, претензію на щегольство. Столъ покрытъ хорошимъ сукномъ, стулья очень порядочные. Былъ даже шкафъ съ книгами, конечно, самаго уголовнаго содержанія. На полу порядочный коверъ, на окнахъ шторки. Но все это, само собой разумѣется, обрѣталось только въ комнатѣ, назначенной для пребыванія прокурора и его товарищей. Въ канцеляріи же было почти тоже, что и въ судѣ. Въ прокурорской никого, кромѣ насъ, не было. Усѣлись курить.

— Что подѣлываете? спросилъ я.

— Да вотъ къ ревизіи готовимся, отвѣтилъ товарищъ. — Мы не боимся. У насъ дѣло вѣдь не залежится. Еще раньше срока даемъ ходъ. А вы, небось, все читаете?

Я ничего не отвѣтилъ и товарищъ продолжалъ.

— Охота вамъ этой ерундой заниматься?

— Какъ такъ?

— Да такъ. Ну, что хорошаго. Нѣтъ, я съ самаго университета бросилъ, вотъ десять лѣтъ. Лучше дѣломъ заняться.

— Какимъ дѣломъ?

— Актъ обвинительный написать, дѣло прочитать хорошенько. Лучше какую нибудь каналью пробрать какъ слѣдуетъ.

Пришелъ секретарь и положилъ передъ товарищемъ цѣлую кипу дѣлъ. Товарищъ тотчасъ же бросился разбирать ихъ.

— Убійство… отлично! разбой… хорошо! Ну, пошли кражи… Онъ недовольно прокинулъ нѣсколько дѣлъ. — А! еще убійство. Вотъ мы ихъ проберемъ.

Онъ прихлопнулъ рукой по кипѣ дѣлъ и самодовольно улыбнулся. Потомъ сосчиталъ дѣла.

— Сорокъ восемь. Отлично!

— Что отлично? спросилъ я.

Товарищъ посмотрѣлъ на меня.

— Есть что почитать! Сейчасъ приду домой и примусь.

Онъ даже какъ-то причмокнулъ и опять посмотрѣлъ на меня черезъ очки. По лицу его было видно, что онъ, дѣйствительно, очень доволенъ.

Вошелъ другой товарищъ и, поздоровавшись съ нами, тотчасъ принялся разсматривать дѣла, которыя были положены передъ его мѣстомъ.

— А! дѣло Гришина! обрадовался онъ, вытаскивая изъ кипы одно дѣло. — Я ужь давно поджидалъ его.

— Какое это дѣло? отнесся къ товарищу его коллега.

— Убійство; интересно, очень интересно. Ну! просто, никакихъ уликъ, а мнѣ кажется, что онъ убилъ.

— Гдѣ пойдетъ дѣло? заинтересовался товарищъ.

— Въ Зломъ, должно быть.

— О, тамъ присяжные хороши!

— Надо обвинить, заговорилъ товарищъ, перебирая дѣло Гришина. — Тонкія улики!

Онъ нѣсколько разъ потеръ руки и погрузился въ дѣло… Въ это время въ соборѣ, который былъ противъ суда, зазвонили во всѣ колокола. Мы подошли къ окну. Изъ собора показалась процессія съ образами и хоругвями. Товарищъ, мечтавшій объ обвиненіи Гришина, усердно молился…

Въ кабинетъ въ это время вошелъ знакомый мнѣ судебный слѣдователь изъ уѣзда. Когда онъ тоже освѣдомился о ревизіи и получилъ также увѣреніе, что прокурорскій надзоръ нисколько не труситъ, то разговоръ перешелъ на другіе предметы. Впрочемъ, главная суть разговоровъ было изысканіе средствъ къ изловленію и затѣмъ подведеніе такой обстановки, чтобы изловленному потомъ уже не пришлось гулять по бѣлому свѣту. Такъ какъ разговоръ подобнаго свойства уже не совсѣмъ плѣнялъ меня, то я слушалъ однимъ ухомъ. Но вдругъ, знакомая фамилія, произнесенная слѣдователемъ, привлекла мое вниманіе.

— Зуйковъ, говорилъ слѣдователь: — да это первый мошенникъ и эксплуататоръ въ нашемъ уѣздѣ. Отъ него всѣ крестьяне ревмя ревутъ, всѣхъ ограбилъ. Я давно добираюсь до него, да все неудается.

— Какой это Зуйковъ? живо спросилъ я.

— Купецъ (слѣдователь назвалъ имя и отчество Зуйкова). А развѣ вы его знаете? Первый мошенникъ! Онъ вѣдь и разбогатѣлъ-то отъ фальшивыхъ денегъ. По крайней мѣрѣ, такой слухъ. У мужиковъ послѣднюю телушку со двора тащитъ. И чѣмъ богаче станетъ, тѣмъ ненасытнѣе.

Я молча слушалъ. Зуйковъ — не оставалось никакого сомнѣнія — былъ тотъ самый купецъ, который утромъ передалъ мнѣ векселя на девяносто тысячъ. Итакъ я трудился по прежнему для тѣхъ же Кузницына, Обиралова и проч.

— Вотъ недавно, продолжалъ слѣдователь: — какъ онъ одного помѣщика обчистилъ. Тотъ полоумный, а отъ постояннаго пьянства сдѣлался окончательно идіотомъ. Съ женой у него теперь не лады, а раньше онъ выдалъ ей векселя на довольно крупную сумму. Стало ему жаль платить, а Зуйковъ подстроился къ нему, увѣрилъ, что жена продастъ имѣнье и помѣщику нечего не останется. По совѣту Зуйкова, помѣщикъ выдалъ ему векселей, что-то тысячъ на сто. Это для того, чтобы, какъ выражается помѣщикъ, убить женины векселя. Зуйкову достанется большая часть изъ имѣнія при продажѣ и помѣщикъ увѣренъ, что Зуйковъ эти деньги отдастъ ему назадъ. Такъ помѣщику обѣщано.

— Кто этотъ помѣщикъ? почти вскричалъ я.

Слѣдователь назвалъ того самаго господина, отъ имени котораго были написаны векселя, принесенные ко мнѣ Зуйковымъ.

Я не сталъ больше сидѣть въ прокурорской и побѣжалъ изъ суда. У меня явилась мысль сейчасъ розыскать Зуйкова и бросить ему его векселя; но гдѣ я стану искать его? Порѣшилъ написать письмо, а самъ пошелъ на бульваръ.

Тамъ было такъ хорошо подъ тѣнистыми липами. Съ террасы открывался видъ на окрестности Сонногородска. Внизу рѣка, по которой тянулись плоты. Солнце заливало своими лучами и эту рѣку, и противоположный высокій берегъ ея, на которомъ было видно село, съ церковью и барскимъ домомъ. Огромный тѣнистый садъ окружалъ домъ и спускался къ самой рѣкѣ. Налѣво — поля, съ раскиданными по нимъ купами деревьевъ, дорога, обсаженная съ обѣихъ сторонъ березами. Тихо. Только экипажи, да телеги громыхаютъ на мосту.

Птичкинъ пріютился, на бульварѣ и бесѣдовалъ съ крестьянами, разсматривая синіе листы. Я сѣлъ на лавку.

На бульварѣ появился тотъ самый гостиннодворецъ, который просилъ меня поучить его, какъ показывать. Онъ чѣмъ-то былъ очень опечаленъ и, увидя меня, подсѣлъ ко мнѣ.

— Былъ у г. Обмылкова, началъ онъ.

— Ну, что же?

— Помилуйте, такъ меня напугалъ, что я просто не знаю, что и дѣлать. Говоритъ, не посовѣтовавшись ни съ кѣмъ, мнѣ нечего и ходить къ слѣдователю, потому что дѣло можетъ быть худо. Всякій разъ, по ихъ мнѣнію, надо совѣтоваться, какъ идти къ допросу.

Гостиннодворецъ разсказалъ мнѣ кое-что изъ того, что наговорилъ ему Обмылковъ. Изъ словъ послѣдняго, дѣло было настолько скверно, что прогулка въ далекія Палестины была неизбѣжна. Однако, если пригласить Обмылкова, то отъ нея можно было и освободиться.

— Я бы и пригласилъ ихъ, разсуждалъ купецъ: — да цѣну-то они просятъ очень большую.

— А сколько?

— Пять тысячъ.

— Вы бы сходили къ кому-нибудь другому, предложилъ я.

Г. Обмылковъ, какъ оказалось, мелко не плавалъ.

— Боюсь, какъ бы чего не вышло. Г. Обмылкову вѣдь я разсказалъ все. А ну, передастъ?

Я молчалъ.

— Не знаю, что и дѣлать, раздумывалъ мой собесѣдникъ. Ему было и тяжко проститься съ пятью тысячами и боязно отказаться отъ Обмылкова.

Мы оба молчали. Въ это время мимо бульвара проѣхалъ Степанъ Степановичъ. Гостиннодворецъ проводилъ его глазами.

— Безпокоятся Степанъ Степановичъ, сказалъ онъ голосомъ, въ которомъ слышались печаль и безпокойство, навѣянное Обмылковымъ. — Все насчетъ квартиры безпокоятся…

— Какой квартиры? спросилъ а.

— У нашего знакомаго отведена квартира-то ревизору, отвѣчалъ Чистохватовъ. — Такъ Степанъ Степановичъ по нѣскольку разъ въ день ѣздятъ. Все имъ кажется ничего, да вотъ только одно мѣсто сильно безпокоитъ.

— Что такое? не понялъ а.

— Ну, знаете, какое мѣсто.

Купецъ, видя, что я не поддерживаю бесѣду, ушолъ, но на смѣну его тотчасъ явился Птичкинъ, который покончилъ дѣла съ крестьянами и свертывалъ въ пукъ съ старыми дѣлами нѣсколько синихъ листовъ.

— Можно поговорить съ вами теперь? освѣдомился онъ.

Мнѣ было не до разговора, но хотѣлось отдѣлаться скорѣе и не ждать его вечеромъ. Я кивнулъ головой.

— Только, пожалуйста, чтобы это дѣло осталось между нами, предупредилъ Птичкинъ, садясь подлѣ меня. — Ужь вы никому.

Такое вступленіе не особенно было мнѣ пріятно, потому что я сейчасъ же предположилъ, что Птичкинъ во что-нибудь влетѣлъ и хочетъ посовѣтоваться со мной о томъ, какъ бы ему избѣгнуть сѣтей ловчихъ; но дѣло, оказалось не то.

— Обижаетъ меня Петръ Матвѣевичъ, сказалъ Птичкинъ.

— Какъ?

— Да вотъ какъ. Когда я держалъ экзаменъ на свидѣтельство… боязно, ну, я и пригласилъ Обмылкова позаняться со мной. Вдругъ, одинъ разъ зоветъ меня Петръ Матвѣевичъ въ кабинетъ. Никого, кромѣ его, тамъ нѣтъ. Сталъ онъ разговаривать со мной объ экзаменѣ, а сначала поговорилъ о томъ, о семъ, пугаетъ, что экзамены будутъ строгіе. Откуда-то, вижу, знаетъ, что я занимаюсь съ Обмылковымъ. Съ нимъ, говорить, не приготовиться, онъ самъ не много знаетъ. Я испугался. Вдругъ онъ предлаетъ мнѣ заниматься съ нимъ. Не знаю, что дѣлать? Дайте, говорю, подумать до завтра. Согласился. Разсердить его нельзя, сами знаете, дѣла, а и заниматься съ нимъ страшно. Все-таки, на другой день сказалъ, что буду съ нимъ приготовляться. Велѣлъ приходить утрами въ кабинетъ, а на домъ къ нему не ходить. Въ этотъ же день, только а пошелъ изъ кабинета, воротилъ и попросилъ немедленно полтораста рублей. Не дать нельзя, далъ. Потомъ еще, въ разное время, перебралъ у меня, всего рублей триста. Проситъ теперь еще — что мнѣ дѣлать? научите.

Но я не отвѣтилъ ему ничего, а спросилъ, занимался ли съ нимъ Петръ Матвѣевичъ въ дѣйствительности то.

— Такъ нѣсколько разъ заходилъ я въ кабинетъ, но занятій не было, говорили о пустякахъ. Далъ только онъ мнѣ листъ и велѣлъ выучить, что на немъ написано. А что въ немъ учить, вотъ я вамъ его покажу. Потомъ велѣлъ идти на экзаменъ — ну, выдержалъ.

— Спрашивалъ онъ васъ самъ?

— Такъ кое-что. Научите, что мнѣ дѣлать? Пристаетъ съ деньгами. Не дать боюсь, а давать — до которыхъ же поръ?

Я не зналъ, вѣрить мнѣ Птичкину, или нѣтъ. Онъ какъ бы угадалъ мое сомнѣніе.

— Вотъ листъ, который онъ мнѣ далъ.

Я взглянулъ на листъ, поданный мнѣ Птичкинымъ. Содержаніе до-нельзя знакомо: на листѣ переписано, съ кое-какими добавленіями, оглавленіе, приложенное къ гражданскимъ законамъ.

— А вотъ еще, продолжалъ Птичкинъ разбивать мои сомнѣнія. — Его записки: написалъ на имя хозяина моей квартиры. Самъ предложилъ. Однако, на мое имя писать не осмѣлился.

И листъ, на которомъ было изложено оглавленіе, и росписки были писаны рукой Петра Матвѣевича. Сомнѣнія быть не могло.

— Что мнѣ съ ними дѣлать, размышлялъ Птичкинъ, глядя на росписки. — Только бросить!

Однако, бросить онъ не рѣшился, а положилъ въ портфель, откуда онѣ были вынуты. Я кое-какъ успокоилъ Птичкина, если только былъ въ состояніи кого нибудь успокоить. У меня путалось въ головѣ…

Птичкинъ и Чистохватовъ доканали меня своими сообщеніями. Я сидѣлъ на скамьѣ и ничего не видѣлъ… Во мнѣ что-то происходило очень непріятное.

---

Кончилось тѣмъ, что я не сталъ дожидаться чистыхъ, какъ хрусталь, дѣлъ и, въ одно прекрасное утро распорядился не пускать къ себѣ никакихъ кліентовъ.

Степана Степановича я послѣ этого хорошенько не видалъ и какъ сошла ревизія, не знаю.

Должно быть, однако, все обошлось благополучно. Это я заключаю изъ того, что ревизоръ приглашалъ Степана Степановича на чай, но чаемъ ли угощалъ, конечно, неизвѣстно. Я случайно узналъ объ этомъ: а шелъ мимо квартиры, отведенной ревизору, и вдругъ увидѣлъ Степана Степановича. Онъ стоялъ на крыльцѣ и курилъ папироску, которую держалъ въ рукавѣ. Увидавъ меня, онъ поманилъ пальцемъ (кричать онъ не рѣшился). Я не хотѣлъ было подходить, но у него было такое лицо, что мнѣ вдругъ пришло въ голову, не схватили ли его спазмы — и подошелъ. Онъ сказалъ мнѣ, что приглашенъ на чай, и вотъ сейчасъ пойдетъ, только покуритъ. (Тамъ курить, должно быть, онъ боялся). Я хотѣлъ было уйти, но онъ вздохнулъ и жалостно попросилъ посмотрѣть, нѣти ли на немъ дождевыхъ капель. Хотя дождикъ накрапывалъ, но капель не оказалось.

— Да, на чай приглашалъ, еще разъ сказалъ Степанъ Степановичъ, но такъ жалобно, что я подумалъ: «ой, врешь, на чай ли, полно».

Уходя, я обернулся и увидалъ, что онъ все еще стоитъ на крыльцѣ. Вдругъ онъ поднялъ руку къ звонку, но рѣшимость, должно быть, оставила его, и рука опустилась. Скоро ли онъ осмѣлился и позвонилъ, не знаю. Я ушелъ далеко и, оглядываясь нѣсколько разъ, видѣлъ, что онъ все еще на крыльцѣ и то подниметъ къ звонку, то опуститъ свою руку.

Н. Яковлевъ.

"Отечественныя Записки", № 2, 1878