Какъ Крике не видалъ сраженія.
правитьВъ 1870 году, послѣ разныхъ маршей и контръ маршей, когда первыя пораженія все уже спутали, мы отошли къ Шалону и оттуда насъ направили внутрь страны, чтобы содѣйствовать сформированію маршеваго полка.
Въ то время, какъ эскадронъ садился на желѣзную дорогу въ Реймсѣ, и послѣднія лошади и послѣдніе люди были размѣщены по вагонамъ, одинъ волонтеръ предъявилъ свой проходной билетъ, въ которомъ значилось:
«Крике, Адольфъ, принятъ волонтеромъ на время войны. Отправляется въ *** кирасирскій полкъ, въ Нанси. Отбылъ изъ Парижа 10 августа».
Крике былъ длинный малый, лѣтъ семнадцати, тонкій, какъ жердь, съ розовымъ и нѣжнымъ лицомъ, какъ у дѣвочки. Онъ уже пять дней разыскивалъ свой полкъ по всѣмъ дорогамъ и не находилъ, такъ какъ, съ самаго Рейхсгофена, въ безпорядочной суматохѣ общаго отступленія, мы передвигались съ мѣста на мѣсто почти наудачу; насъ посылали то туда, то сюда, приказанія такъ и сыпались и тотчасъ же отмѣнялись.
Снаряженіе бѣдняги волонтера могло показаться довольно страннымъ и мало пригоднымъ для путешествія по большимъ дорогамъ. На немъ былъ лѣтній костюмъ изъ какой-то матеріи, вродѣ дешеваго сюра, на ногахъ — легенькія ботиночки, на головѣ — черный цилиндръ, неправдоподобной формы, вышиной съ дымовую трубу; въ рукахъ — ни мѣшечка, ни узелочка, ни даже рубашки, завязанной въ платокъ, а только одна тросточка; можно было подумать, что онъ вышелъ прогуляться. Несмотря на утомленіе, которое онъ долженъ былъ испытывать послѣ долгихъ странствованій въ такой незатѣйливой аммуниціи, то въ товарныхъ, то въ скотскихъ вагонахъ, послѣ шатаній съ одной дороги на другую, при недостаткѣ сна и пищи, — бѣдный малый не имѣя денегъ, съ большимъ трудомъ выпрашивалъ солдатскаго хлѣба въ растерявшихся интендантствахъ, — нашъ волонтеръ имѣлъ видъ счастливаго школьника, вырвавшагося на свободу и отправляющагося на какую-нибудь partie de plaisir.
— Ну, юноша, — сказалъ ему капитанъ, — постарайтесь приткнуться куда-нибудь, да поторапливайтесь! Мы сейчасъ отправляемся.
Крике скоро облюбовалъ себѣ мѣсто и забрался позади одного вагона, на верхъ лѣсенки, гдѣ обыкновенно помѣщается тормазный кондукторъ. Среди всей этой боевой обстановки, на станціи, наполненной войсками, среди оглушительнаго грома, производимаго зарядными ящиками, фурами, орудіями, вкатываемыя на платформы, трудно было представить себѣ что-либо болѣе потѣшное, чѣмъ этотъ безконечно-долговязый малый, въ серенькомъ костюмѣ, въ шляпѣ лондонскаго трубочиста, взобравшійся на верхъ задняго вагона и сидящій, опершись локтями о колѣни и положивши подбородокъ на шишку своей тросточки.
— Эй, ты, наверху тамъ, росло-повыросло! — крикнул ему фельдфебель. — Багажъ-то сдать забылъ никакъ?
— А развѣ его надо сдать? — спросилъ Крике.
— А ты какъ бы думалъ? Тащи-ка, тащи его сюда!…
Крике сошелъ съ лѣсенки и, отдавая фельдфебелю тросточку, сказалъ:
— Вотъ, получите. Очень вамъ благодаренъ.
— Эге, да ты парижанинъ! — усмѣхнулся фельдфебель. Шутникъ, вижу… Парижанинъ, такъ?
Потомъ, осмотрѣвши волонтера и дивясь на его необыкновенную тонину, онъ, смѣясь, обратился въ нѣсколькимъ товарищамъ:
— Не густъ! Глядѣлки надо здоровыя, чтобы не промахнуться по такой палкѣ… Тонковатъ для мишени.
Поѣздъ тронулся и медленно поползъ впередъ, безпрестанно останавливаясь и сторонясь на запасные пути, чтобы пропускать слѣдующіе другъ за другомъ поѣзда, перевозившіе корпусъ Винуа. Приходилось стоять на одномъ мѣстѣ цѣлыми часами, пока проносились мимо безсчетные фургоны и повозки, необходимые для передвиженія армейскаго корпуса и его багажа. Изъ всѣхъ вагоновъ высовывались кучи солдатскихъ головъ, обмѣнивавшіяся возгласами, пожеланіями, энергическими движеніями рукъ, криками: «Vive la France!» Затѣмъ, пробѣгалъ слѣдующій поѣздъ, въ которомъ, начиная съ перваго вагона и до послѣдняго, тысячеголосый хоръ пѣлъ Марсельезу. И, въ часы великой тревоги, было что-то глубоко хватающее за душу въ этихъ сначала далекихъ звукахъ, мѣшающихся съ гуломъ машинъ, мало-по-малу приближающихся, ростущихъ все crescendo, потомъ прорывающихся побѣднымъ гимномъ, когда поѣздъ мчался мимо насъ, и понемногу стихающихъ, сливающихся съ грохотомъ удаляющихся вагоновъ и теряющихся вмѣстѣ съ исчезнувшимъ поѣздомъ. Казалось, будто геній отчизны, съ огненнымъ мечомъ въ рукѣ, проносился въ вихрѣ грома и молніи, крича: sur sum corda объятому ужасомъ народу.
Офицеры пользовались такими остановками, чтобы водворить больше порядка въ размѣщеніи людей. Капитанъ увидалъ Крике на его вышкѣ, вытянувшимся во весь свой длинный ростъ, слѣдящимъ жадными глазами за умчавшимся поѣздомъ, уносившимъ тысячи людей на бой. Воодушевленіе, передающееся отдѣльнымъ личностямъ отъ сильно возбужденной толпы, энтузіазмъ молодости, восторженное чувство патріотизма охватили сердце юноши-волонтера и вызвали слезы на его глаза. Капитанъ окликнулъ его.
— Что съ вами? — спросилъ онъ. — О чемъ вы плачете?
— Отъ волненія, господинъ капитанъ… Хорошо-то какъ! Какъ чудно хорошо… Вѣдь, и мы, господинъ капитанъ, поѣдемъ въ ту же сторону?… Въ ту же, господинъ капитанъ?… Какъ бы хотѣлось мнѣ видѣть сраженіе!
— Успѣете, юноша, — сказалъ капитанъ съ озабоченнымъ видомъ. — Дайте срокъ, увидимъ еще не одно сраженіе.
И онъ внимательнѣе осмотрѣлъ волонтера. Мальчикъ былъ необыкновенно милъ: кроткій, деликатный, хорошо воспитанный, онъ легко поддавался порывамъ своихъ лѣтъ; къ тому же, онъ былъ беззаботно веселъ, какъ истый парижанинъ, большой шутникъ, по вѣрному замѣчанію фельдфебеля. Но что за костюмъ на немъ!
— Какъ это рясъ угораздило пуститься въ путь слишкомъ ужь налегкѣ? — спросилъ его капитанъ. — Что же, вы думали встрѣтить насъ у заставы, что ли?
— Дѣло въ томъ, господинъ капитанъ, — отвѣтилъ Крике, — что моя мамаша… она у меня добрѣйшая женщина, только очень экономная… Такъ вотъ, когда я отправлялся, мамаша и говоритъ: не зачѣмъ, говоритъ, тебѣ брать съ собой платье; явишься въ полкъ, тамъ тебя одѣнутъ съ головы до ногъ. Довольно и того, что ты собою жертвуешь для отечества, и нѣтъ никакой надобности трепать еще свои пожитки!… Да, вѣдь, и правда, — прибавилъ парижанинъ, улыбаясь, — судя по дѣлу, здѣсь рискуешь не только истрепать, а и совсѣмъ растерять пожитки.
Поѣздъ двинулся впередъ.
Излюбленною мечтой Крике было увидать сраженіе. На него всегда производили сильное впечатлѣніе изображенія военныхъ эпопей, начиная съ ужасныхъ свалокъ Сальватора, стратегическихъ битвъ Ванъ-деръ-Мёлена и Лебрена и кончая героическими страницами Гроса, Гораса Верне и Ивона. Сраженіе представлялось ему происходящимъ непремѣнно въ широкой равнинѣ, гдѣ ничто не ускользаетъ отъ взгляда — ни бой грудь съ грудью, ни молодецкія атаки въ штыки, ни бѣшеная скачка кавалерійскихъ эскадроновъ, несущихся, какъ ураганъ, опрокидывающихъ и уничтожающихъ баталіоны пѣхоты, ни блестящій штабъ и самъ военачальникъ, къ ногамъ котораго повергаютъ цѣлый лѣсъ отбитыхъ непріятельскихъ знаменъ… Словомъ, онъ мечталъ увидать въ дѣйствительности тѣ же картины кровавыхъ пировъ съ театральною обстановкой и съ обманчивою декораціей, и, разумѣется, не пропустилъ случая посмотрѣть необыкновенное зрѣлище.
Наконецъ, пришелъ желанный часъ, когда надежда увидать такъ увлекавшую молодое воображеніе драму готова была осуществиться. Сѣрый лѣтній костюмъ былъ замѣненъ мундиромъ и панталонами съ лампасами; на юношу надѣли каску и латы, посадили его на лошадь и дали въ руку палашъ, — и готовъ импровизированный солдатъ: въ то время это быстро дѣлалось.
Полкъ выступилъ раннимъ утромъ, на зарѣ. Говорили, что предстоитъ большое жаркое дѣло. Крике ликовалъ, пѣлъ и забавлялъ товарищей своими смѣшными выходками. Онъ былъ искренно веселъ, безъ тѣни фанфаронства, радовался отъ всей души, какъ дитя несмышленое. Еще бы, — онъ увидитъ сраженіе! И волновался онъ не болѣе, чѣмъ если бы шелъ смотрѣть панораму Ланглуа.
Мы подвигались впередъ по широкой лѣсной просѣкѣ. Далеко влѣво отъ насъ слышались пушечные выстрѣлы.
— Ага! — проговорилъ Крике. — Начинается увертюра.
Въ эту минуту надъ нашими головами что-то прорѣзало воздухъ съ частымъ прерывистымъ шумомъ, похожимъ на клокотанье пара бѣгущаго локомотива. Это «что-то» встрѣтило на своемъ пути громадный тополь и перерѣзало его пополамъ. Верхушка съ трескомъ повалилась, ломая сучья и кусты.
— Разъ — прямо въ глазъ! Вотъ такъ свиснуло, братцы! — воскликнулъ Крике. — Это, должно быть, не въ циркѣ. Наконецъ-то увидимъ сраженіе!
Просѣка выходила на широкую равнину. Генералъ скомандовалъ остановиться и послалъ развѣдчиковъ на опушку. Въ числѣ ихъ былъ Крике. Впереди, насколько хваталъ глазъ, тянулась гладкая, пустынная равнина, окаймленная синѣющимъ вдали лѣсомъ. Хлѣбъ былъ снятъ, золотисто-палевыя жнива тянулись необозримымъ ковромъ и лишь кое-гдѣ пестрѣли небольшими зелеными квадратиками неубраннаго картофеля или маленькими полосами пурпурнаго клевера; прямо противъ насъ, но тоже очень далеко, виднѣлся порядочный квадратъ болѣе высокой зелени съ красноватыми отливами, — должно быть, участокъ, засаженный свекловицей. Нигдѣ ни малѣйшаго движенія, тишина невозмутимая. Только слѣва, попрежнему, доносился грохотъ артиллерійскаго боя.
Генералъ, выѣхавшій на опушку лѣса и разсматривавшій равнину въ бинокль, вдругъ приказалъ развѣдчикамъ отодвинуться въ чащу лѣса. Въ то время, какъ они возвращались, послышалось десятка полтора ружейныхъ выстрѣловъ. Крике получилъ въ спину кирасы такой толчокъ, что упалъ на шею лошади.
— Что такое? Что за фамильярности? — крикнулъ онъ, оправляясь въ сѣдлѣ, такъ какъ пуля на излетѣ ограничилась лишь тѣмъ, что закатила ему въ спину нѣчто вродѣ здоровеннаго удара кулакомъ.
— А что, черносливомъ швыряются? — сказалъ одинъ изъ товарищей.
Крике обернулся назадъ и, заслонивши рукой глаза отъ солнца, принялся внимательно всматриваться въ равнину, казавшуюся совершенно пустынной. Надъ свекловичнымъ полемъ тамъ я сямъ появились маленькіе клубы синеватаго дымка и просвистало нѣсколько пуль, пробившихъ листву надъ его головой.
— Да въѣзжайте вы въ лѣсъ! — крикнулъ ему офицеръ. — Чего стали?
— Вотъ такъ потѣшная исторія! — разсуждалъ Крике. — Свекловица стрѣляетъ!… Просто чудеса какія-то…
Мы углубились въ лѣсъ и повернули влѣво. Крике былъ очень недоволенъ: для чего нужно уходить куда-то, когда непріятель тутъ подъ руками? То ли бы дѣло — хорошая атака! Начиналось было сраженіе, и — вдругъ повернули назадъ! Что ему, Крике, за дѣло до какой-то тактики?… Ему сраженіе нужно, а его-то и отсрочивали, и онъ находилъ такую тактику «прескверною».
Впрочемъ, онъ утѣшался тѣмъ, что мы приближались къ мѣсту боя, — уже ясно слышна была ружейная пальба. Наконецъ-то! Все идетъ хорошо, пришлось остановиться, чтобы пропустить транспортъ больничныхъ фуръ, отвозящихъ раненыхъ. Все жа это — частичка картины, и, притомъ, частичка многообѣщающая.
Въ эту минуту подскакалъ къ генералу ординарецъ и о чемъ-то говорилъ съ нимъ.
«Ага, — подумалъ Крике, — приказъ атаковать!…»
Ординарецъ, дѣйствительно, привезъ приказъ — только не атаковать, а занять ближайшій оврагъ, изъ котораго рѣшительно ничего не было видно, кромѣ изрытой стѣны карьеры известковаго камня. Опять неудача, Крике!… Въ оврагѣ былъ родникъ; врачи распорядились сносить сюда раненыхъ, обмывали ихъ и дѣлали перевязки. Крике хотѣлъ, по крайней мѣрѣ, хоть поразспросить.
— Что тамъ наверху дѣлается? — обратился онъ къ одному пѣхотинцу.
— Кто же ихъ знаетъ, — отвѣтилъ раненый. — Развѣ намъ извѣстно?… Знаю я вотъ, что мнѣ влетѣло!
Спрашивалъ онъ еще одного стрѣлка, потомъ зуава, и оба отвѣтили то же самое. Черезъ часъ является опять адъютантъ. Что такое? Садятся на коней… атаковать? Какъ же! Ведетъ онъ насъ къ чорту, невѣдомо куда. Насъ останавливаютъ, двигаютъ въ одну сторону, въ другую, спѣшиваютъ, командуютъ: «Сабли на-голо!» «Сабли въ ножны!» и кончаютъ тѣмъ, что запрятываютъ въ какую-то лощину. Такъ шло дѣло до самаго вечера. Сраженіе продолжалось далеко отъ насъ. Послѣ всѣхъ этихъ маршей и контръ-маршей, которые, вѣроятно, содѣйствовали выполненію геніально задуманнаго общаго плана, мы были крайне удивлены, очутившись къ ночи въ своемъ лагерѣ.
Крике остался очень недоволенъ. Побывать такъ близко отъ театра и не имѣть возможности войти — было, на самомъ дѣлѣ, обидно. Нашъ волонтеръ попробовалъ еще не разъ выспросить про содержаніе пьесы:
— Ты что видѣлъ? Гдѣ вы были? Куда васъ водили?
— Почемъ я знаю, — былъ постоянный отвѣтъ. — Видѣлъ село, лѣсъ, равнину, опять лѣсъ… видѣлъ дымъ, видѣлъ падающихъ товарищей, убитыхъ, раненыхъ…
— Ну, стало быть, незадача, — разсуждалъ Крике самъ съ собою, вздыхая. — Авось въ слѣдующій разъ увижу сраженіе.
Черезъ нѣсколько времени мы отправились опять въ экспедицію, которая, судя по приготовленіямъ, по приказамъ и по разнаго рода слухамъ, должна была вести къ цѣлому ряду большихъ сраженій. Дѣло шло опять о томъ, чтобы освободить Парижъ отъ блокады.
Мы выступили въ походъ и шли берегомъ Марны. Но и тутъ, насколько хваталъ глазъ, нигдѣ не было видно ни тѣни непріятеля, не слышно было ничего, кромѣ топота нашихъ лошадей о замерзшую землю. Между тѣмъ, здѣсь уже побывали войска и текла кровь. На дорогѣ валялась повозка маркитантки съ разбитымъ колесомъ и убитою лошадью. Одинъ національный гвардеецъ изъ маршеваго полка, кое-какъ тащившійся въ Парижъ съ окровавленною головой, разсказалъ намъ, что маркитантка тоже убита и съ нею нѣсколько человѣкъ выстрѣлами прусской баттареи, расположенной въ прогалинѣ лѣса Нейльи-на-Марнѣ, на вершинѣ холма, вправо отъ насъ. Разсказывалъ онъ еще, что фортъ Ножанъ стрѣлялъ по этой баттареѣ и заставилъ ее замолчать, и что, должно быть, ее хорошо поучили, если она пропускаетъ случай поупражняться по такой хорошей мишени, какъ наша кавалерія въ блестящихъ кирасахъ.
— Тамъ будетъ жарко, — прибавилъ онъ. — Ихъ тьма-тьмущая, да и нашихъ довольно, — охулки на руку не положатъ. Эко горе, что меня-то изувѣчили!… А сраженіе будетъ здоровое!
— Эй, смотри, товарищъ, — сказалъ ему одинъ весельчакъ кирасиръ, — не захворай отъ такой печали! Если идешь въ Парижъ, такъ, стало быть, не по вкусу тебѣ загородныя прогулки, а то бы, пожалуй, не вернулся?… Вкусы бываютъ разные. Вотъ у насъ есть молодецъ, который изъ-за того и въ волонтеры пошелъ, чтобы увидать сраженіе!… Похлопочите ка устроить ему это!…
Крике былъ въ восхищеніи.
Въ эту минуту съ правой стороны грянулъ пушечный выстрѣлъ. Ножанъ послалъ снарядъ одного изъ своихъ громадныхъ орудій на холмъ Нейльи, который «поучили» всего только часъ назадъ, но, должно быть, мало поучили, такъ какъ съ форта замѣтили, что невидимая намъ, неисправимая прусская артиллерія опять закопошилась на своей баттареѣ. Она не выказала, впрочемъ, большаго упрямства, отвѣтила однимъ выстрѣломъ и замолчала.
Увы! и одного было больше, чѣмъ достаточно. Снарядъ лопнулъ у ногъ лошади Крике, побивъ лошадей и людей, въ томъ числѣ и національнаго гвардейца, тащившагося въ Парижъ успокоить свою семью. Несчастнаго Крике вынули изъ-подъ убитой лошади съ страшно растерзанною и раздробленною ногой. Ему была сдѣлана ампутація, и онъ какимъ-то чудомъ выздоровѣлъ.
Мы часто встрѣчаемъ его въ Парижѣ. Онъ сформировался, потолстѣлъ, здоровъ, красивъ, и, несмотря на деревянную ногу, бодрою походкой отправляется на службу въ свое министерство. Одно только печалитъ его, что не осуществилась его завѣтная мечта. Но къ этому горю онъ относился, какъ подобаетъ философу.
— Что всего обиднѣе, — говорилъ онъ намъ, — ногу потерялъ, а не видалъ ни тѣни прусака и ни участвовалъ ни въ одномъ сраженіи. Должно быть, такъ уже суждено мнѣ — не бывать въ сраженіи… Изъ этого слѣдуетъ, что надо быть умѣреннымъ въ своихъ желаніяхъ и сдержаннымъ въ порывахъ. Ничего не подѣлаешь, если нѣтъ удачи!… Впрочемъ, есть же у Надо[1] крестьянинъ, который такъ и умеръ, не видавши Каркасона!…
- ↑ Густавъ Надо (Nadaud) — музыкантъ и поэтъ, писавшій во вкусѣ Беранже куплеты, пѣсенки, которыя самъ клалъ на музыку, и салонныя оперетки. Кромѣ того, имъ написанъ романъ Une idylle (1801 г.) и Mes nottes d’infirmier (1871 г.). Прим. пер.