КАКЪ ИВАНЪ ПРОКОПЬИЧЪ ПРОСЛАВИЛСЯ.
правитьI.
правитьДолгое время никто не зналъ, богатъ Иванъ Прокопьичъ или нѣтъ. Поговаривали, что у него, въ чужой губерніи, какія-то мельницы, которыя будто бы приносятъ ему весьма большой доходъ. Но точно ли эти мельницы существовали, какъ онѣ ему достались и какой именно доходъ получалъ отъ нихъ владѣлецъ — никто изъ односельцевъ Ивана Прокопьича съ увѣренностью сказать не могъ. Самъ Иванъ Прокопьичъ былъ человѣкъ чрезвычайно скрытный, нелюдимый и молчаливый; нетолько стороннимъ людямъ, но и супругѣ своей, Василисѣ, не любилъ открывать свои думы и замыслы. По внѣшности своей и по образу жизни, онъ походилъ скорѣе на бѣдняка, чѣмъ на богача. Онъ ходилъ въ коневыхъ заплатанныхъ сапогахъ, въ коротенькомъ карявомъ полушубкѣ и высокой, свернувшейся на бокъ шапкѣ, изъ которой во многихъ мѣстахъ назойливо лѣзли хлопья. Домъ его состоялъ, правда, изъ двухъ «связей», но зато бревна въ стѣнахъ прогнили и по мѣстамъ выпятились впередъ; углы сопрѣли и отвалились; почернѣвшая и оземленившаяся соломенная крыша осѣла и прогнулась внутрь, свидѣтельствуя о неблагонадежности стропилъ и слегъ. Въ домѣ — никакихъ признаковъ соблазнительной новѣйшей культуры; даже скромное изобрѣтеніе богоспасаемой Тулы не украшало сего домостроевски-суроваго жилища. Самоваръ и другія принадлежности чаепитія Иванъ Прокопьичъ называлъ «инструментами» и былъ о нихъ того мнѣнія, что «эти прихоти къ нашему положенію не подходятъ». Вообще, къ плодамъ новѣйшей цивилизаціи онъ относился скептически. Шоссе, желѣзныя дороги и телеграфы онъ изъяснялъ, какъ исполненіе ему одному извѣстнаго пророчества о дѣйствіяхъ злого духа и видѣлъ въ нихъ знаменія приближенія послѣднихъ временъ.
— Вѣрно сказано, говорилъ онъ: — что «окаменѣютъ дороги, понесутся огненные кони и весь свѣтъ будетъ обведенъ проволокой». Это ужь послѣднее дѣло.
Въ силу этихъ убѣжденій, Иванъ Прокопьичъ считалъ за грѣхъ поѣхать куда-нибудь по желѣзной дорогѣ.
— Пущай ѣздятъ, говорилъ онъ: — а я свою душу губить не согласенъ. Вѣдь сотворилъ намъ Богъ коней, ну, и ѣзди на нихъ. Нѣтъ, имъ этого мало: давай еще чорта запрягёмъ. И запрягли. Что-жь, пущай…
На сходкахъ Иванъ Прокопьичъ всегда почти молчалъ. Когда требуютъ у него мнѣнія о рѣшаемыхъ вопросахъ, онъ только пробормочетъ: какъ хотятъ… мнѣ что? Только бы по совѣсти… главное, чтобъ по совѣсти.
Въ церковь онъ ходилъ весьма аккуратно и всегда ставилъ свѣчи Спасителю и Божьей Матери. Свѣчи эти онъ не покупалъ у ктитора, а пріобрѣталъ другимъ болѣе экономическимъ способомъ.
За нелюдимость, за нѣкоторую оригинальность въ воззрѣніяхъ и образъ жизни, въ особенности же за уклоненіе отъ выпивокъ, міръ прозвалъ Ивана Прокопьича идоломъ. Когда Иванъ Прокопьичъ бывалъ дома, то онъ рѣдко сиживалъ въ избѣ. Облечется въ свой вѣчный костюмъ и похаживаетъ возлѣ дома. Увидитъ щепку — отброситъ ее къ тому мѣсту, гдѣ у него сложены дрова; найдетъ прутикъ — отправитъ и его туда же. Нѣсколько разъ подойдетъ къ каждой стѣнѣ дома, поковыряетъ пальцемъ гнилыя бревна, обведетъ глазами крышу, потрясетъ головой и вновь зашагаетъ вдоль фасада своихъ убогихъ хоромъ, что-то мыча и бормоча себѣ подъ носъ. И не было ни одного человѣка въ селѣ, кто бы, увидавъ его въ этотъ моментъ, не подумалъ или не сказалъ: «Ишь, идолъ-то нашъ… все топчется, все топчется… И чего топчется?»
II.
правитьОднажды, односельцы Ивана Прокопьича съ удивленіемъ узрѣли надъ его домомъ облако пыли. То была пыль разрушенія. Послѣ многократнаго, внимательнаго обозрѣнія своихъ хоромъ, послѣ продолжительныхъ тяжелыхъ размышленій и тщательнаго составленія сметы, Иванъ Прокопьичъ рѣшилъ строиться. И драгоцѣнный памятникъ зодчества мудрыхъ предковъ его рушился подъ дерзновенными, безжалостными руками плотниковъ. Впрочемъ, въ душѣ Ивана Прокопьича, какъ видно, тлѣла рѣдкая искра любви къ археологическому наслѣдію старины, и идея полнѣйшаго уничтоженія такого наслѣдія была ему совершенно чужда. Вмѣсто того, чтобы поставить новые срубы, онъ ограничился тѣмъ, что, но его собственному выраженію, «перетряхнулъ старые». И вотъ у него воздвиглось зданіе, въ стѣны котораго, наряду съ новыми бревнами, втиснуты были и старыя, хотя и урѣзанныя на половину, на треть, а по мѣстамъ и на четверть своей первоначальной длины, причемъ прежній стиль постройки удержанъ былъ со всею точностью. Всю эту «связь» Иванъ Прокопьичъ покрылъ желѣзомъ и тѣмъ рѣзко выдѣлилъ свой «перетряхнутый» домъ изъ всей многочисленнѣйшей семьи домовъ своего родного села Тюрина.
Тюринцы пришли въ изумленіе. Поднялись между ними оживленные толки и пересуды.
— И что это такое значитъ? недоумѣвали они. — Сперва шло все какъ слѣдуетъ: рубили, напримѣръ, избу, рубили другую… старье это, напримѣръ… все какъ быть. Вдругъ желѣзомъ! Вотъ тебѣ и на!
— Ну, кто-жь таки старье… Желѣзомъ? Вѣдь вотъ идолъ!
— Это ничего, что старье, а главное — желѣзомъ. Желѣзо-то… вѣдь оно не то, что солома, либо тесъ. Вѣдь это чего стоитъ-то? Страсть! Поди-ка, покройся желѣзомъ-то! Деньги, значитъ, вольныя — вотъ что главное. Значитъ, не даромъ говорятъ! А вѣдь посмотрѣть — лохматъ. Вотъ тебѣ и лохматъ!
Вслѣдъ за перестройкой дома, Иванъ Прокопьичъ нанялъ себѣ работника, котораго прежде не имѣлъ. Это обстоятельство тоже послужило предметомъ сельскихъ толковъ.
— Какъ это такъ, говорили мужики: — все безъ работника, да безъ работника, и вдругъ съ работникомъ! Вотъ такъ «идолъ»! это не спроста.
Разъ Иванъ Прокопьичъ послалъ своеге работника въ ближайшій городъ по «своимъ надобностямъ». Работникъ поѣхалъ — и пропалъ. Проходятъ дни, проходятъ недѣли, и ни о работникѣ, ни о лошади Ивана Прокопьича ни слуху, ни духу. Иванъ Прокопьичъ хмурился, ворчалъ, но никакихъ «мѣръ къ розыску» не принималъ. Наконецъ, въ одинъ базарный день онъ самъ отправился въ городъ.
Дождь, слякоть. Иванъ Прокопьичъ флегматично шлепаетъ по глубокой грязи, въ пестрой толпѣ своихъ собратій. Вдругъ откуда-то вывертывается пропавшій его работникъ и выстраивается передъ самымъ его носомъ. Иванъ Прокопьичъ только успѣлъ проговорить: «Ты чего же…», какъ работникъ грянулся передъ нимъ на колѣни и въ мигъ распростерся въ топкой грязи.
Иванъ Прокопьичъ въ смущеніи отступилъ нѣсколько шаговъ назадъ. Картина эта тотчасъ привлекла зрителей, которые стѣной обступили хозяина и работника.
— Милостивецъ ты мой! вопилъ работникъ, приподнявъ скорбную физіономію и упершись обѣими пятернями о зомлю. — Послѣдній я человѣкъ, пропащій. Промоталъ я коня твоего добраго. Воленъ ты за свое добро расказнить меня всячески. Если не простишь, бери и вяжи меня. Я--вотъ онъ. Осѣтилъ меня врагъ… пущай ужь!
Во время этой тирады Иванъ Прокопьичъ безпокойно поглядывалъ то на толпу, то на кающагося грѣшника. Наконецъ, поднявъ руки надъ головой, онъ взволнованно и торжественно воскликнулъ:
— Православные! видали ли вы настоящаго человѣка? Вотъ онъ, смотрите!
И онъ энергически ткнулъ пальцемъ внизъ, гдѣ все еще валялся грѣшникъ.
— Вставай, малый! продолжалъ Иванъ Прокопьичъ: — за твою совѣсть и уваженіе ничего съ тебя не взыскиваю. Чистъ ты теперича. Вставай.
Чистый человѣкъ, быстро вскочивъ на ноги, бросился благодѣтелю на шею и началъ цѣловать его, а Иванъ Прокопьичъ бормоталъ:
— Вотъ вѣдь что дорого-то! Не лошадь, а совѣсть дорога… честь — вотъ что!
Совершивъ актъ примиренія, работникъ суетливо поправилъ себѣ растрепанные волосы и принялся отыскивать въ грязи свою шапку.
— Э-э, старикъ, какъ онъ тебя выпачкалъ-то! загалдѣли зрители. — Полушубокъ-то, полушубокъ-то… а борода-то, бородато… о-о-о!
— Ничего, люди добрые, ничего, возражалъ благодѣтель, счищая ладонями грязь съ полушубка и бороды. — Дѣло не въ грязи… дѣло въ чистотѣ. Такъ-то. На человѣка смотрѣть надо, на честь, а не на полушубокъ. Полушубокъ — что!..
— Теперь, старина, на чай ему за этакое дѣло?! подтрунивала толпа.
— А что-жь! и на чай дамъ, говорилъ Иванъ Прокопьичъ. — А вы думаете какъ? Не дамъ, что-ль? Стоящему человѣку не грѣхъ. Пойдемъ, малый… не кручинься! обратился онъ къ работнику.
Запустивъ руки въ карманы, Иванъ Прокопьичъ съ важностью зашагалъ впередъ. Малый подобострастно засѣменилъ за нимъ, комкая въ рукахъ грязную шапку.
— Вотъ это ловко! Нѣтъ ли у тебя, старина, еще лошадки? острила толпа, вновь заколебавшаяся по окончаніи спектакля.
Вѣсть о необычномъ дѣяніи Ивана Прокопьича скоро прилетѣла въ Тюрино и быстро въ немъ распространилась. И снова толки, снова пересуды.
— Нѣтъ, братцы, идолъ непремѣнно съ ума сошелъ. Этакого проходимца прощать да еще цѣловать! Да я-бъ его…
— Какое тамъ… Еще угостилъ, говорятъ, послѣ этого.
— Ну?
— Ей-Богу. Свихнулся старый въ отдѣлку.
— Свихнулся… А, можетъ, не свихнулся. Можетъ, такъ… по добротѣ. Развѣ не бываетъ? Съ человѣкомъ все можетъ случиться. Крѣпится, крѣпится, и вдругъ придетъ въ чувство. А ужь коли пришелъ въ чувство, такъ тутъ ужь валяй. Такъ и «идолъ». Развѣ онъ не человѣкъ тоже?
— Доброта добротой… Но тутъ одной доброты мало. Положимъ, со всякимъ можетъ быть… и чувство, и все… Но какъ не за что взяться, такъ тутъ приходи въ какое хочешь чувство, а лошадей не будешь раздаривать. Иной разъ даже родные пристаютъ, да вѣдь какъ пристаютъ-то? слезно: «дай, ради Бога, двугривенный». Коли у тебя его нѣтъ, такъ что-жь тутъ подѣлаешь? И жалко бѣдныхъ, и далъ бы, а откажешь… Нѣтъ, тутъ одной доброты мало. Тутъ нужны деньги. Богатъ идолъ — вотъ причина. Теперь дѣло видимое. Натко — лошадь простилъ! Это не маковое зерно. Сколько-жь теперь у него денегъ — вотъ любопытно. Должно быть — страсть!..
III.
правитьЕсть ли на бѣломъ свѣтѣ какой-либо видъ матеріи, который бы не испытывалъ на себѣ разрушительнаго вліянія времени? Нѣтъ! Даже металлы — и тѣ претерпѣваютъ это вліяніе. И вотъ… Боже мой, Боже мой!.. большой колоколъ въ селѣ Тюринѣ, предметъ гордости и источникъ высокихъ чувствованій цѣлаго поколѣнія дьячковъ и пономарей — треснулъ! Да, треснулъ. И вмѣсто торжественныхъ, густыхъ, волнистыхъ звуковъ, сталъ издавать жалостное, отрывистое дребезжаніе; вмѣсто «звона смиряюющаго» сталъ слышаться звонъ смиренный. Событіе глубоко печальное и плача достойное! Между тѣмъ, нечестивые тюринцы нетолько не выражали чувствъ соболѣзнованія по этому случаю, но даже (доставало же духу) еще острили.
— Пора, малый, пойдемъ: старуха давно уже въ сковороду бьетъ, приглашали они другъ друга къ обѣднѣ, слушая призывное дребезжанье уничиженннаго, но когда-то славнаго колокола.
Скорбь по поводу этого несчастія, во всей ея глубинѣ, чувствовалъ только одинъ отецъ Виталій. При каждомъ ударѣ пострадавшаго колокола, сердце батюшки болѣзненно сжималось и обливалось кровью. Онъ нѣсколько разъ лично навѣщалъ безчувственнаго страдальца, внимательно осматривалъ его рану, осторожно ощупывалъ его и, качая головой, испускалъ глубокіе, скорбные вздохи. Чтобы излишне не надрывать своихъ нервовъ, о. Виталій даже приказалъ своему дьячку сократить, противъ прежняго, время благовѣста.
— Все равно, пояснилъ онъ при этомъ: — не услышатъ съ надлежащей ясностію; только душа лишній разъ будетъ тревожиться.
Загрустилъ о. Виталій. Средствъ въ церкви нѣтъ; какія и были когда-то, и тѣ ушли — частію на возобновленіе иконостаса, частію на разные «взносы по указамъ». Онъ думалъ, что прихожане помогутъ; но прихожане упорно молчали и вообще показывали такое равнодушіе къ «бѣдствію», какъ будто бы оно вовсе и не касалось ихъ. Батюшка ждалъ-ждалъ, крѣпился-крѣпился… и, наконецъ, «принялъ мѣры».
— Православные! взывалъ онъ передъ сельскимъ сходомъ: — докуда же это у насъ будетъ?
— Что?
— Развѣ вы не чувствуете?
— Чего?
— Чего… Вѣдь вы не глухіе аспиды, не безчувственные язычники, которые… Неужели вашъ слухъ не поражается плачевными звуками, исходящими отъ матери нашей — церкви?
— Это ты про колоколъ, что-ль?
— Я думаю, давно бы пора догадаться, продолжалъ о. Виталій: — а не дожидаться, пока… Давно бы пора подумать, какъ бы отнять поношеніе отъ святого храма своего. Вѣдь это — храмъ. Это безчестіе! это грѣхъ тяжкій! Какіе вы христіане? Какіе вы прихожане послѣ этого?
— Да вѣдь мы, батюшка, тутъ не причиной. Самъ вѣдь раскололся; видно ужь вѣкъ его прошелъ.
— Вѣкъ-то вѣкъ, возражалъ батюшка: — да вѣдь нельзя же такъ оставить.
— Что же навъ теперича дѣлать?
— Что другіе дѣлаютъ? Нужно общими силами пожертвовать… отъ избытка. Вотъ и будетъ у насъ опять звонъ настоящій и благолѣпіе надлежащее.
— Да вѣдь это не то, что подъ дугу колоколецъ купить. Это дѣло большое. Не осилишь!
— Не осилишь… Какъ же предки-то ваши осиливали? Что онъ, колоколъ-то, самъ по себѣ, что-ль, влетѣлъ на колокольню? Небось тоже вотъ такъ-то собрались ваши предки, посудили-посудили да и собрали на колоколъ. А то какъ же дѣлается? «Не осилишь»… Небось осилишь! Было бы только усердіе, была бы только любовь къ церкви Христовой. Мало вы, должно быть, о Богѣ-то помышляете — вотъ что! Забыли вы, я вижу, ту высочайшую, неизрѣченную награду, которая уготована всѣмъ возлюбившимъ благолѣпіе дома Божія! Какъ я на страшномъ праведномъ судѣ скажу о васъ: се азъ и дѣти мои? Какія вы дѣти? Вы овцы заблудшія, которымъ грозитъ страшная участь въ гееннѣ. И никто, кромѣ васъ, тутъ не виноватъ. Сами себя пріуготовляете къ вѣчному осужденію.
— Батюшка, мы бы и рады, да вѣдь… что-жь теперь? Вы вотъ говорите: «прадѣды»… Оно точно, можетъ они и пожертвовали; да время-то теперь не то: жить-то даже тяжко. Ничего не подѣлаешь… Развѣ вотъ «по сбору» кого нарядить. Тогда, пожалуй, и наберется помаленьку.
— Что эти сборы? возразилъ о. Виталій. — Когда-то что будетъ? А ужь у меня вся душа изныла. Да и соберется ли что-нибудь? Я вотъ теперь самъ васъ убѣждаю — вы и то калянитесь, не даете. Что же можетъ выпросить вашъ братъ-мужикъ? Народъ нынче сталъ скупой и къ церкви холодный. Эти сборы только время затянутъ, а пользы никакой не принесутъ. Давайте-ка лучше сами… Ну-те-ка благословясь… съ Богомъ! Міръ — великъ человѣкъ. Съ міру по ниткѣ, съ носу по грошу! Въ добрый часъ — чего тамъ? На прихоти находите же деньги, а вѣдь это Господу Богу… вѣчный поминъ душѣ. Ну?
Мужики молча почесывались и переглядывались.
— Господи, хоть бы ужь перелить-то его, куда ужь тамъ новый! трагически воскликнулъ батюшка и поднялъ глаза къ небу.
Иванъ Нрокопьичъ, стоявшій въ заднихъ рядахъ «обчества» и безпокойно переминавшійся съ ноги на ногу, вдругъ рѣзко кашлянулъ и громко произнесъ:
— Батюшка!
О. Виталій молча взглянулъ въ то мѣсто, откуда послышался голосъ.
— Батюшка! повторилъ Иванъ Проконьичъ.
— Что? отозвался батюшка, остановивъ унылый взоръ на Иванѣ Прокопьичѣ.
— Я… продолжалъ было старикъ, но голосъ его оборвался.
— Что ты?
— Я хочу…
— Что ты хочешь?
— Колоколъ…
— То-есть какъ же это… ты одинъ? недоумѣвалъ батюшка. — Ты слышалъ, вѣдь большой колоколъ намъ нужно. А ты что…
— Слышалъ, перебилъ Иванъ Проконьичъ: — вотъ я и предоставлю.
— Колоколъ? съ изумленіемъ спросилъ о. Виталій.
— Колоколъ, отвѣтилъ Иванъ Проконьичъ и кашлянулъ въ горсть.
— Большой?!
— Большой.
— Новый?!
— Новый.
Батюшка, расширивъ глаза и растопыривъ руки, нѣсколько секундъ стоялъ, какъ ошеломленный.
Мужики уставились, на Ивана Прокопьича, какъ на чудо, а Иванъ Проконьичъ, ни на кого не глядя, потрогивалъ пальцами свои сѣдыя косицы и сильно дышалъ въ носъ, такъ что ноздри раздымались.
— Послушай, Иванъ, возобновилъ батюшка, прійдя въ себя: — развѣ ты можешь?
— Стало быть, могу.
— Да гдѣ-жь ты возьмешь?
— Поищемъ.
— Батюшка, да вѣдь и мы малымъ дѣломъ пособимъ, заявилъ кто-то изъ толпы.
— Не надоть… я одинъ, ограничилъ Иванъ Прокопьичъ, бросивъ косвенный взглядъ на доброхота.
— Ахъ, голубчикъ ты мой! умилился батюшка. — Вотъ что значитъ доброе дѣло-то! Пока не думаешь о немъ, такъ тебѣ кажется, что и сдѣлать его не можешь. А вотъ какъ подумалъ… какъ подумали вотъ вмѣстѣ, такъ и вышло, что можешь… Ну, слава тебѣ Господи! (О. Виталій широко перекрестился). Помоги тебѣ Богъ! Теперь ты стяжалъ себѣ безсмертіе… Ну, что, признайся, небось на душѣ-то вѣдь совсѣмъ иное стало? Пріятно небось — а?
— Это такъ, батюшка, это вѣрно, признался жертвователь.
— Ну, поди, сынъ мой, я тебя благословлю, заключилъ батюшка.
Иванъ Прокопьичъ, торжествующій и сіяющій, тяжелымъ, во бодрымъ шагомъ приблизился къ батюшкѣ. О. Виталій три раза медленно перекрестилъ его и вмѣсто того, чтобы дать ему поцѣловать руку, схватилъ его голову и крѣпко поцѣловалъ его въ лобъ. Иванъ Прокопьичъ засѣменилъ передъ нимъ ногами и съ волненіемъ произнесъ:
— Батюшка, я хочу два!
— Чего?
— Два колокола.
— Да ужь будетъ… что ты? Благодареніе Господу, что и одинъ-то пріобрѣтемъ.
— Нѣтъ, два, два! Я такъ положилъ. Сдѣлай милость, не мѣшай.
— Ну, Господь съ тобой, Господь съ тобой, успокоительно произнесъ о. Виталій, и снова благословилъ тароватаго старика.
— Батюшка, три! ей-Богу, три! набавилъ жертвователь, ловя руку о. Виталія.
— Да что это ты, Иванъ? Ты, право… Ты совсѣмъ смутилъ меня. Я ужь и не знаю, право… бормоталъ батюшка, пряча десницу за спину.
— Нѣтъ, сдѣлай милость — три! Такое ужь мое желаніе. Не перечь, ради Бога! упрашивалъ Иванъ Прокопьичъ.
Батюшка сдѣлалъ нерѣшительный жестъ. Изъ толпы послышались замѣчанія:
— Разшелся дюжо!
— На словахъ-то широкъ, а поди-ка…
— Да гдѣ ему? Вѣдь это однѣ прибаутки. Ну, какъ-таки такъ… три колокола? Вѣдь это страсть!
— Брехня, чего тамъ…
— Развѣ три маленькихъ? Такъ на кой ихъ? Ихъ и такъ много на колокольнѣ-то.
— А въ самомъ дѣлѣ, Иванъ: если ты — маленькіе, такъ зачѣмъ же безъ нужды? возразилъ, въ свою очередь, батюшка.
— Да что ты ихъ слушаешь! Ты меня слушай, съ недовольствомъ произнесъ Иванъ Прокопьичъ.
— Ну, ну?
Иванъ Прокопьичъ пожевалъ губами и, какъ будто собравшись объявить самую рѣшительную цѣну на товаръ, энергично махнулъ рукой и воскликнулъ:
— Большіе! Да… Всѣ три большіе! Да… Вотъ увидишь. Я Бога еще не учился обманывать, внушительно добавилъ онъ, окинувъ суровымъ взглядомъ толпу.
Но и тутъ послышалось возраженіе.
— А куда-жь старый-то, надтреснутый-то? Иванъ его себѣ, что-ль, возьметъ? Такъ это что-жь? Это онъ его перельетъ да и поставитъ за новый, и выдетъ новыхъ-то только два, а Иванъ будетъ хвастать, что три… Это какъ?
— Что-жь, пусть возьметъ, вступился батюшка: — мы отдадимъ. Тутъ ужь не жалко, коли отъ него такое благодѣяніе.
— Не нужно, батюшка, не хочу отъ божьей церкви корысти, одинъ все одолѣю, отозвался Иванъ Проконьичъ.
— А куда-жь, въ самомъ дѣлѣ, старый-то? возразилъ о. Виталій.
— А продашь… рѣшилъ Иванъ Прокопьичъ. — Выручите деньги и положите въ церковь. Ей, матушкѣ, годится. А мнѣ не нужно: я, Богъ дастъ, и одинъ справлюсь,
— Это дѣло… Это умно… Это по-христіански, хвалилъ батюшка. — Вотъ, православные, обратился онъ къ толпѣ: — что значитъ усердіе-то! Тридцать лѣтъ у васъ служу — такого не видывалъ. Вотъ вамъ примѣръ! Старайтесь и вы также.
— Да, поди-ка постарайся, возразилъ кто-то: — развѣ бы не постарался? Коли живота не надышешь, такъ ужь тутъ нечего.
— Такъ вы, по крайней мѣрѣ, поблагодарите Ивана за его благодѣяніе: вѣдь онъ васъ всѣхъ выручилъ, всѣхъ скрасилъ и прославилъ, внушалъ о. Виталій.
Мужики молчали.
— Ну, что же вы? Благодарите его! настаивалъ батюшка и при этомъ повернулъ Ивана Прокопьича за плечи лицомъ къ «обчеству».
— Да что-жь благодарить… Ежели-бъ онъ намъ что пожертвовалъ… возразили мужики.
При этихъ словахъ Иванъ Проконьичъ снова повернулся къ тюринцамъ спиной.
— Ахъ, грубые-грубые! ахъ, безчувственные-безчувственные! разразился батюшка. — Да церковь-то чья? Вы-то чьи? Иванъ-то чей? А? мы-то всѣ чьи? А? вѣдь все это божіе, невѣжды вы этакіе! Такъ неужели вы…
И долго батюшка пробиралъ «грубыхъ» прихожанъ. Но они такъ-таки и не поблагодарили Ивана Прокопьича.
IV.
правитьОднажды (это было въ концѣ ноября) къ о. Виталію явился верхомъ на конѣ посланный.
— Вотъ, батюшка, вамъ записочка.
— Отъ кого это?
— Отъ барыни… отъ нашей.
Батюшка взялъ письмо. Оно было написано на простой сѣрой бумагѣ, безъ конверта, свернуто клинушкомъ и запечатано желтоватымъ сургучемъ.
— Да ты чей? освѣдомился батюшка, вскрывая письмо.
— Болтуховскій… верстъ тридцать отселѣ… Кучеромъ я у нихъ… у старушки-то, у барыни-то, объяснялъ посланный.
— Гм… произнесъ о. Виталій и, подойдя къ окну, съ величайшимъ трудомъ прочелъ написанныя старческой рукой и водянистыми чернилами слѣдующія строки:
«Ваше благословеніе! Наслышана я о великой къ вамъ милости божіей. На вашей усадьбѣ распустился и разцвѣлъ кустъ, который въ зимнюю пору безъ особенной силы божіей никакъ невозможно, то покорнѣйше прошу васъ принять меня участницей сего благоволенія божія, такъ что, сорвавши съ него хоть одинъ листокъ, а если возможно и цвѣтокъ, препроводить мнѣ съ симъ подателемъ, завернувъ его въ бумажку, чѣмъ премного обяжете. Почитающая васъ и ваши молитвы помѣщица Чурилова».
— Ч-то та-ко-е! съ удивленіемъ произнесъ о. Виталій, прочитавъ письмо, и опустилъ руки. — Что это твоя барыня?.. обратился онъ къ посланному.
— Она ничего. Приказала кланяться и чтобъ безпремѣнно отвѣтъ…
— Да что-жь тутъ отвѣтъ? Что это она, право… Богъ ее знаетъ… пробормоталъ онъ и пошелъ изготовлять отвѣтъ.
Черезъ часъ требуемый отвѣтъ выраженъ былъ въ слѣдующей формѣ:
«Сударыня! просимость вашу удовлетворить я не могу, ибо, какъ въ моей усадьбѣ, такъ и во всей здѣшней мѣстности все совершается по естеству, какъ то обычно бываетъ зимою, а именно: все въ снѣгу и въ мертвенномъ состояніи. Дѣйствительно, для вѣрующихъ совершаются многообразныя чудеса, но такого, какъ вы пишете, еще не послѣдовало и послѣдуетъ ли когда — неизвѣстно. Хоть я милостію божіею взысканъ и предовольно, но усадьба моя, можетъ быть, по грѣхамъ моимъ, доселѣ ничего еще не удостоилась. Буде что впредь таковое окажется, тогда я вамъ не откажу. Вашъ слуга и богомолецъ свящ. Виталій Солеинъ».
— Ну… такъ вотъ твоей барынѣ, протяжно проговорилъ батюшка, подходя къ кучеру и протягивая къ нему руку съ письмомъ.
— Та-акъ, произнесъ кучеръ и бережно запряталъ посланіе за пазуху.
— Съ Богомъ. Кланяйся, добавилъ о. Виталій, и повернулся было къ послу спиной.
— Батюшка, а что я хотѣлъ у васъ спросить… началъ посолъ.
— Что? спросилъ въ свою очередь батюшка, сдѣлавъ къ нему полуоборотъ.
— Правда-ль, что у васъ чудо объявилось?
— Ничего не объявилось. Я тамъ прописалъ. Съ Богомъ!
Посолъ удалился, а батюшка, наклонивъ голову, зашагалъ по залу и предался размышленіямъ по поводу необычайной цѣли посольства.
— И съ чего это она взяла, Господи Боже мой! Кустъ разцвѣлъ… зимою! Гм! Меня-то удивила… А какъ рѣдки чудеса-то стали, Господи Боже мой! Развѣ иной разъ отъ иконы, либо отъ мощей… а чтобы этакъ въ природѣ или подобное тому — совсѣмъ не слыхать. Сказали вотъ этакую вещь — ты ужь и удивляешься. А чему удивляться? Развѣ этого не можетъ быть? Богъ всемогущъ. Вонъ въ писаніи… Жезлъ Аароновъ… ужь на что жезлъ? — и то прозябъ. Что же дивнаго, еслибы теперь кустъ?.. А ты вотъ удивляешься… Положимъ, тамъ — народъ божій, избранный… домостроительство совершалось… А мы — окаянные, больше ничего… Ну, а все-таки… Какъ жить? Хоть я и грѣшенъ, но вѣдь не тать же я какой, либо тамъ… еще хуже? Служу Богу, стараюсь, чтобы все къ лучшему… Развѣ сходить посмотрѣть? Кто его знаетъ? Написалъ, а тамъ глядишь и въ правду… Охъ, Господи, помилуй меня недостойнаго!.. Пойду…
На о. Виталія напалъ непонятный страхъ. Разыскивая шапку, онъ раза три прошелъ мимо нея и не замѣтилъ.
— За тридцать верстъ разблаговѣстили, прошепталъ онъ, подходя къ окну, на которомъ ложно предполагалось присутствіе шапки-невидимки.
При словѣ «разблаговѣстили» и при случайномъ взглядѣ на церковь, виднѣвшуюся изъ окна, въ головѣ батюшки электрическимъ токомъ пробѣжала внезапная ассоціація.
— Да-да-да! Вотъ что! воскликнулъ онъ, схватившись за голову. — Вѣдь у насъ колокола льютъ. Тьфу! Ахъ ты, Господи! Этакое искушеніе — а? Вотъ онъ кустъ-то что значитъ. Эка глупая привычка! Распустили молву… чтобъ колокола были звончѣй. А я и забылъ… Эка народъ! Думаютъ, и въ правду звончѣй… Ну-ну-ну! Вотъ было попалъ-то! Чистое искушеніе! Тьфу! Господи, прости меня грѣшнаго. Возмнилъ… Долго ли вотъ такъ-то… Да и народъ глупъ! Звончѣй… выдумаютъ!..
V.
править— Иванъ, какъ же ты теперь, эти самые колокола? обратилась разъ супруга къ Ивану Прокопьичу.
— А что?
— Да вѣдь ты говоришь, они большущіе?
— Ну да, большіе.
— Куда же ты ихъ повѣсишь?
— Знамо, не на дворъ. Куда вѣшаютъ-то? на колокольню.
— На нашу?!
— А то на чью-жь? На чужую что-дь?
— Да вѣдь наша-то не сдержитъ. Вишь она какая узенькая. Тамъ и теперь-то повернуться негдѣ: какъ же ты потащишь на нее этакую страсть?
— Гм-гм! промычалъ Иванъ Прокопьичъ. Онъ почесалъ въ затылкѣ и задумался.
Въ короткое время, по поводу замѣчаній супруги, у него созрѣла счастливая мысль, за осуществленіе которой онъ немедленно и принялся. Въ нѣсколько дней онъ успѣлъ воздвигнуть подлѣ колокольни четыре огромныхъ столба, связать ихъ толстыми балками и брусьями, покрыть все это тесовою крышею, внутри этого «зданія» устроить высокій полъ, а для восхожденія на него — лѣстницу и дверь съ замкомъ.
— Теперь милости просимъ, гости дорогіе, самодовольно говорилъ Иванъ Прокопьичъ, похаживая вокругъ «зданія» и живо представляя себѣ грядущіе колокола.
Дорогіе гости не замедлили явиться.
Ясный морозный день. Тюринская церковь переполнена народомъ. Идетъ обѣдня. Возлѣ церкви, ярко блестя на солнцѣ, стоятъ на брусьяхъ три новыхъ колокола. Вокругъ нихъ — толпа любопытствующихъ, постоянно пополняемая уходящими изъ церкви. Зрители стоятъ въ нѣмомъ удивленіи. Изрѣдка какая-нибудь старуха протѣснится сквозь толпу, положитъ къ подножію колокола лоскутъ холстины и, набожно перекрестясь, отойдетъ прочь. Вотъ дюжій парень нагибается къ лежащему на землѣ языку самаго большого колокола и приподнимаетъ тонкій конецъ его. Слышится пооощреніе: «а ну-ка, ну!» Парень подходитъ къ толстому концу языка. Засучивъ рукава и широко раздвинувъ ноги, онъ быстро схватываетъ его и силится приподнять. Языкъ ни съ мѣста. Слышится хохотъ и подзадориванье:
— Э, э… А еще силачъ!
— Подыметъ! Это онъ такъ… Ему только принатужиться, а то подхватитъ, какъ перо.
Парень спихиваетъ шапку на затылокъ, еще дальше засучиваетъ рукава, еще шире разставляетъ ноги и, крякнувъ, съ налета сгребаетъ грузъ. Языкъ попрежнему ни съ мѣста. Снова смѣхъ. Не выпуская тяжести изъ рукъ, малый топчется надъ ней, пыхтитъ, багровѣетъ, но безъ успѣха. Наконецъ, сконфуженный и раздосадованный, онъ освобождаетъ руки и, не разгибая стана, бросается въ толпу. Толпа хохотомъ и остротами награждаетъ осрамившагося силача.
Изъ церкви сплошною массою валитъ народъ. Надъ головами выходящихъ показались на паперти наклоненныя хоругви. Послышалось пѣніе. Вотъ и о. Виталій въ ризѣ и съ крестомъ. Подлѣ него Иванъ Прокопьичъ, утирающій лысину ситцевымъ платкомъ. Обширная площадь передъ церковью въ мигъ покрылось огромною, плотною массою прихожанъ — своихъ и чужихъ.
— Очистить мѣсто! Эй вы, посторонитесь! громко кричалъ кто-то, размахивая руками.
Масса отхлынула отъ колоколовъ, и возлѣ нихъ началось водоосвященіе.
Наступило время кропить предстоящихъ святою водою. О. Виталій счелъ нужнымъ передъ всѣмъ міромъ отличить жертвователя.
Когда народъ сунулся было къ кресту, о. Виталій, поднявъ крестъ надъ головой, воскликнулъ:
— Стойте! отстранитесь! погодите! отойдите!
Народъ отступилъ.
— Іоаннъ! подойди! торжественно возгласилъ батюшка, отыскивая глазами Ивана Прокопьича.
«Іоаннъ», съ силою высвободившись изъ стѣснившаго его народа, важно подступилъ къ батюшкѣ, перекрестился и, вытянувъ шею, хотѣлъ было поцѣловать крестъ. Но о. Виталій задержалъ его. Онъ прежде медленно и плавно осѣнилъ жертвователя крестомъ, произнося какія-то молитвенныя слова, и потомъ уже далъ ему приложиться. Когда Иванъ Прокопьичъ уже повернулся было къ батюшкѣ спиной, о. Виталій снова возгласилъ:
— Постой! погоди! не спѣши!
Иванъ Прокопьичъ снова показалъ батюшкѣ свои ясныя очи и сталъ какъ вкопанный.
— Преклонись! сказалъ батюшка, глубоко опустивъ кропило въ чашу съ святой водою.
Иванъ Прокопьичъ преклонился. Батюшка поспѣшно выхватилъ изъ чаши кропило и старательно пошлепалъ имъ по обнаженной макушкѣ старика. Струи холодной воды потекли по шеѣ и лицу Ивана Прокопьича, но онъ не шевелился.
— Стань прямо! повелѣвалъ о. Виталій, снова опуская кропило въ воду.
Иванъ Прокопьичъ повиновался, и чрезъ секунду крупныя холодныя брызги обильно обдали ему все лицо.
— Ну, теперь Господь съ тобою, проговорилъ батюшка, кивнувъ головой.
Иванъ Прокопьичъ, жмурясь и утираясь ладонью, отретировался къ сторонкѣ. Народъ, по приглашенію батюшки, хлынулъ къ кресту. О. Виталій, быстро и уже безъ разбору суя крестъ направо и налѣво, нѣсколько разъ внушительно повторялъ: «достоинъ дѣлатель мзды своей, достоинъ…» и при этомъ каждый разъ заглядывалъ въ ту сторону, гдѣ блестѣла лысина Ивана Прокопьича, носимаго волнами мятущейся толпы.
Заготовленные заранѣе блоки и канаты пришли въ дѣйствіе.
Тащатъ на мѣсто самый большой колоколъ. Во все время, пока его тянули и затѣмъ прикрѣпляли въ балкамъ, Иванъ Прокопьичъ, не принимая дѣятельнаго участія въ работѣ, суетился изъ всѣхъ силъ: бѣгалъ вокругъ столбовъ, вскакивалъ на лѣстницу и то-и-дѣло командовалъ мастерамъ: «постойте, постойте… не такъ! Сюда-сюда! Нѣтъ, еще-еще! Теперь тово… вотъ эдакъ. Ну-ну-ну!.. Да нѣтъ же! Ахъ ты, Господи!» И т. п. Когда блестящій великанъ былъ, наконецъ, укрѣпленъ на своемъ мѣстѣ, Иванъ Прокопьичъ взмолился.
— Ударить бы теперь, братцы-а? Батюшка, ударить?..
— Погоди: ты видишь, языка еще нѣтъ, отозвался батюшка. Повѣсимъ всѣ… по чину, тогда и…
— А то бы ударить, батюшка-а? Ей-Богу… а? приставалъ жертвователь.
— Экой ты какой! Говорю: погоди! повторилъ о Виталій. — Успѣешь. Это вѣдь не забава какая. Предметы высокіе: нужно все по чину. Ну, ребятишки, ну!.. обратился онъ къ рабочимъ: — языки — послѣ, языки — послѣ! Возносите слѣдующій, второй…
«Вознесли» второй, «вознесли» третій новый колоколъ — и принялись переселять къ нимъ старые. Вотъ, медленно покачиваясь, высунулся изъ окна верхняго яруса позеленѣвшій и запачканный ветеранъ, съ выпуклыми надписями на плечахъ… Вотъ онъ задѣлъ за карнизъ.
— Тпру-тпру-тпру! воскликнулъ о. Виталій, поднявъ руки вверхъ.
Ветерану очистили путь, и онъ легкими прыжками началъ спускаться внизъ, издавая протяжный, волнообразный звукъ. Въ толпѣ, съ живымъ интересомъ слѣдили за его движеніями, послышались замѣчанія:
— Ишь, сердешный… упрямится. Не хотца съ стараго-то мѣста… Ажь застоналъ!
— А то какъ же? Привыкъ… Годовъ, небось, сто на одномъ мѣстѣ, и вдругъ потревожили.
— Да и къ новому небольшому переходитъ… на старости-то лѣтъ; вотъ ему и кручинно. Это хоть до кого доведись…
И ни одинъ колоколъ не былъ спущенъ безъ того, чтобы зрители не напутствовали его какимъ-либо замѣчаніемъ.
Когда начали появляться маленькіе колокольчики, толпа галдѣла:
— Ребятишки-то, ребятишки-то!… Туда-же за старшими!
— Нельзя: семъя-то вѣдь одна.
— Взглянутъ теперь на новаго дѣдушку-то, такъ и ахнутъ!
— Н-да-а!
И т. п.
Начали «привязывать языки».
— Голубчики, пропустите! родные мои, дайте ходу! Охъ, опоздаю, батюшки мои! вопила баба, протѣсняясь сквозь толпу и таща за руку десятилѣтняго бѣловолосаго мальчугана.
— Чего опоздаешь? Небось не опоздаешь: сразу всѣ услышимъ, возражаютъ въ толпѣ.
— Я не про себя, я про Егорушку… Егорушка опоздаетъ: ослобоните Христа-ради! отчаянно восклицала баба.
Она быстро вырвалась изъ толпы и стремительно ринулась но ступенькамъ, ведушимъ на импровизированную колокольню. Егорушка давно уже упалъ и тащился за ней, какъ снопъ, но она этого не замѣчала.
— Куда-куда? постой! остановилъ ее Иванъ Прокопычъ, стоявшій на площадкѣ въ нетерпѣливомъ ожиданіи перваго удара въ новый колоколъ.
— Отецъ! ангелъ! допусти… глухонькаго! Благодать… ой, опоздала! задыхаясь прокричала баба и, энергически оттолкнувъ Ивана Прокопьича, рванулась подъ большой колоколъ.
Оторопѣвшій Егорушка хоть и успѣлъ встать на ноги, но дико водилъ глазами и метался во всѣ стороны, будто ища мѣста, куда спрятаться.
— Тетка, прочь! вскричалъ рослый дѣтина, раскачивая языкъ у большого колокола.
Мать Егорушки быстрымъ и сильнымъ движеніемъ руки нагнула голову сына подъ колоколъ и сама упала возлѣ него на колѣни.
Толпа онѣмѣла.
Раздался первый, мощный и рѣзкій ударъ массивнаго колокола. Всѣ перекрестились и громко вскрикнули. Воздухъ наполнился необыкновеннымъ гуломъ. Иванъ Прокопьичъ, отнявъ у дѣтины веревку и, вытаращивъ глаза и раскачиваясь вслѣдъ за движеніемъ языка, принялся неистово колотіть въ «свою обновку». Одновременно съ этимъ дѣтина билъ уже во второй колоколъ. Толпа мужиковъ и парней хлынула по направленію къ колокольнѣ, и баба, успѣвшая съ своимъ Егорушкой спуститься до половины лѣстницы, въ мигъ втолкнута была обратно на колокольню. Егорушка обѣими руками скребъ себѣ уши; мать во всѣ стороны совала локтями и разѣвала ротъ до такихъ размѣровъ, какіе можно замѣтить только на картинкахъ, изображающихъ грѣшниковъ въ пеклѣ. Замѣтно было, что она кричала изо-всей мочи, но звуковъ ея голоса не было слышно. На колокольнѣ образовалась страшная давка; всѣ колокола — большіе и малые, новые и старые, пришли въ дѣйствіе. Толпа между тѣмъ все прибывала. Число охотниковъ до колокольной музыки неизмѣримо превышало количество музыкальныхъ орудій. На колокольнѣ завязалась драка. Ивана Прокопьича, также и бабы съ Егорушкой было уже не видно: они куда-то исчезли. О. Виталій долгое время махалъ руками, что-то кричалъ, желая возстановить порядокъ, но безполезно. Его безцеремонно затолкали и смяли, такъ что онъ едва спасся, да и то при помощи церковныхъ сторожей — на паперть. Нестройный гулъ колоколовъ, толкотня, шумъ, крики, драка, продолжались до самого вечера.
— Ну-у, Иванъ Прокопьичъ! удивлялся кто-то изъ мужиковъ, пестройною толпою возвращавшихся отъ церкви. — Удумалъ штуку! Вѣдь это страсть! Это бы и въ Москвѣ не стыдно…
— Н-да… Такъ те и шеломитъ, такъ и шеломитъ… У меня ажь всѣ кости гудятъ; просто ошалѣлъ! Даже радость этакая… Такъ бы взялъ… Эхъ! А ужь идолъ… Иванъ этотъ теперь небось… не на земли, а на небеси!
— Н-да… Ему бы теперь пиръ на весь міръ!.. А что-жь это мы, братцы, въ самомъ дѣлѣ — а? какъ же это мы — а? оживленно, точно спохватившись, проговорилъ какой-то сиплый тюринецъ.
— А что?
— Да какъ же: вѣдь мы его упустили! Вѣдь намъ бы еще давеча слѣдовало съ него магарычъ-то, а мы… Ахъ, шутъ те побери! Обезумѣли! Точно махонькіе ребятки… звонй подняли… а нѣтъ того, чтобы… Ахъ мы черти-дураки — а! Сами отъ себя упустили!
— Да онъ еще угоститъ… Ай ужь онъ нехристь какой? Ради этакоіо случая-то растрясется, чай… Вотъ посмотри, завтра выйдетъ да и выкатитъ бочку…
— Выкатитъ! держи! Не тотъ человѣкъ, чтобы… Ужь коли нынче такъ прошло, такъ послѣ и подавно. Нѣтъ, давеча-то, давеча-то… какъ это мы давеча-то? Отслужили, намъ бы тутъ и насѣсть на него. А мы сдуру-то: боммъ! боммъ! Ахъ, лѣшіи-дураки! Точно ребяты малые… Тьфу! поди-ка теперь достань его!.. Протрезвонили угощеніе! Бить насъ некому, шутовъ этакихъ! Тьфу!
— Ну-у… Авось, Богъ дастъ, еще получимъ свое… Что-жь дѣлать-то? одурѣли маленько… Нельзя, больно занятно! Вѣдь это страсть, ей-Богу! когда это бывало?!
На другой день большая толпа тюринцевъ часа полтора держала домъ Ивана Прокопьича въ осадномъ положеніи, домогаясь угощенія. Жертвователь все ломался и крѣпился. Онъ нѣсколько разъ выходилъ на крыльцо, ворчалъ, бранился, увѣрялъ, что у него теперь ни копейки не осталось; пытался даже спрятаться на задворкѣ; по назойливые просители не отступали. Болѣе бойкіе изъ нихъ ходили за нимъ по пятамъ и неумолкаемо приставали. Дѣло кончилось тѣмъ, что Иванъ Прокопьевъ, съ досадой, злостью и съ какимъ-то страдальческимъ выраженіемъ физіономіи, выбросилъ мужикамъ… полтину!
VI.
правитьСо времени своего пожертвованія, Иванъ Прокопьичъ, вообще мало говорившій съ своей старухой, сталъ съ ней довольно словоохотливъ. Душа его, переполненная чувствомъ удовлетворенности, стремилась выразиться, но выразиться такъ, что-бъ никто изъ постороннихъ этого не замѣтилъ. Передъ другими онъ старался казаться спокойнымъ и равнодушнымъ, какъ будто ничего особеннаго не совершилъ, а только исполнилъ долгъ, который и всѣ исполняютъ. Спустя нѣсколько дней послѣ того, какъ въ Тюринѣ впервые раздался «новый звонъ», Иванъ Прокопьичъ сидѣлъ возлѣ стола, наклонивъ голову и опершись обѣими руками на лавку. Старуха его что-то шарила по угламъ, изрѣдка взглядывая на супруга.
— Что, ты… ничего не слыхала? началъ старикъ, не поднимая головы.
— О чемъ? спросила старуха, прекративъ свою возню.
— Да такъ… Можетъ, тамъ бабы, аль еще кто…
— Насчетъ чего? Про колокола-то что-ль?
— Да… нѣтъ… Не то, что… а… далече ли слышны? Разговору не было? Бываетъ, кто проѣзжалъ изъ чужой деревни, аль тамъ… Можетъ, слышала что-нибудь?
— О, какъ же, какъ же! Нёшто я тебѣ не говорила?
— Нѣтъ. Ну… такъ что-жь?
— Какъ же, какъ же! повторила забитая старушка, утираясь ладонью. — Такъ далече, говорятъ, слышно, что и… Правда ли, нѣтъ ли, въ Стрѣлковѣ, вишь, слышно.
— Ну-у? возразилъ старикъ.
— Право слово. Вчера… не то позавчера… старшина, вишь, проѣзжалъ оттуда… изъ Стрѣлкова-то… такъ онъ, вишь, сказывалъ. Такъ явственно, говоритъ, слышно, будто въ «нашей» церкви. А вѣдь это шесть верстъ! Такъ-то-ея! По рѣкѣ что-ль это расходится, я ужь и не знаю… Только все, говоритъ, да капельки слышно, такъ вишь, и гудитъ, такъ и гудитъ!..
— Ты говоришь — старшина?
— Старшина. Да это вотъ вчера… не то позавчера… Какъ же… самъ старшина!
Иванъ Прокопьичъ, не глядя на супругу, улыбнулся одними усами, причемъ толстые рубцы кожи, идущіе у него по обѣимъ сторонамъ носа къ губамъ, слегка дрогнули. Покашливая, онъ тихо всталъ, не спѣша натянулъ полушубокъ, нахлобучилъ шапку и вышелъ изъ избы.
День былъ ясный, погожій. Въ спокойномъ чистомъ воздухѣ разлитъ былъ оживляющій и бодрящій морозецъ. И дорога, и площади, и дома и церковь залиты были солнечнымъ блескомъ. Иванъ Прокопьичъ весело шагалъ по направленію къ своей колокольнѣ, переводя глаза съ сіяющихъ колоколовъ на сверкающую мѣдную маковку устроенной надъ ними крыши. Приблизившись къ цѣли своей прогулки, онъ зашелъ съ той стороны колокольни, гдѣ была дверь. Дверь оказалась незапертою. Старикъ оглянулся во всѣ стороны, сбросилъ съ пробоя цѣпочку — и черезъ нѣсколько секундъ стоялъ возлѣ самыхъ своихъ обновокъ. На обращенной къ нему сторонѣ большого колокола виднѣлась грубо отлитая икона какого-то святого. Иванъ Прокопъичъ взглянулъ на нее, снялъ шапку и набожно перекрестился. Затѣмъ онъ ласково пошлепалъ ладонью по краю великана; раздался слабый, но широкій плескъ жидкаго и какого-то страннаго звука. Старикъ улыбнулся. «До Стрѣлкова»… припомнилось ему, и онъ прошепталъ: «слава тебѣ, Господи!» Оказавъ такую же ласку еще нѣсколькимъ колоколамъ, Иванъ Прокопъичъ отошелъ къ нериламъ, прислонился къ нимъ и предался самоуслажденію. Нѣсколько минутъ стоялъ онъ, не шевелясь и не сводя глазъ съ одной точки. Когда тема, на которую онъ размышлялъ, нѣсколько поисчерпалась, онъ глубоко и протяжно вздохнулъ и взглянулъ на церковь. Она стояла прямо противъ него и, почернѣвшая, съ опавшею штукатуркою, съ покривившимися крестами, высматривала какъ-то уныло, несмотря на ясный веселый день. Въ опустѣвшемъ верхнемъ ярусѣ колокольни оживленно перекликались галки; общество ихъ постоянно увеличивалось все новыми и новыми посѣтительницами, которыя, игриво избоченясь, ловко ныряли въ открытыя окна. Вотъ между ними началась не то игра, не то драка, и онѣ кучами сыпались съ переводинъ, причемъ однѣ улетали, другія снова поднимались вверхъ. Долго Иванъ Прокопъичъ наблюдалъ все это и, наконецъ, твердо произнесъ: «да»! Что значило это «да», онъ не сразу могъ уяснить себѣ, но ему почувствовалось что-то новое, чего онъ прежде не испытывалъ. Онъ обвелъ глазами шатеръ, подъ которымъ находился, снова посмотрѣлъ на церковь и снова произнесъ, но уже протяжно: «да-а!..» Подумавъ немного, онъ шопотомъ продолжалъ: «Не подъ-стать… Ни туда, ни сюда… шапка новая, а чуйка въ дырахъ… Теперь бы ежели бы… что-жь? Только бы Господь… а то развѣ мнѣ»… Мысль Ивана Прокопьича начала работать быстрѣе и быстрѣе, такъ что слова перестали уже поспѣвать за ней. Начавъ вышеитываніемъ законченныхъ предложеній, онъ продолжалъ полу-фразами, а заключилъ уже междометіями: "О!.. гм-гмъ Произнесши эти звуки, онъ быстро снялъ шапку, широко перекрестился и съ словами «Господи благослови!» поспѣшно зашагалъ съ колокольни.
VII.
правитьО. Виталій, засунувъ одну руку въ пазуху и склонивъ голову на бокъ, въ сонливой меланхоліи прохаживался по своей небольшой залѣ.
— А-а? встрепенулся онъ, замѣтивъ появившагося въ передней Ивана Прокопьича.
Жертвователь смиренно и застѣнчиво топтался у порога.
— Иди, иди, братецъ! пригласилъ батюшка изъ залы.
Гость положилъ шапку на какой-то ларь и, поглядывая на свои огромные сапоги съ тающимъ на нихъ снѣгомъ, заковылялъ въ залу.
— Ну, вотъ, братецъ… проговорилъ о. Виталій, благословляя старика. — Ну, давай сядемъ… Садись, братъ, садись… ничего…
И старцы усѣлись.
— Что скажешь хорошенькаго? протяжно произнесъ хозяинъ.
Вмѣсто отвѣта, Иванъ Прокопьичъ принужденно кашлянулъ раза три, пошевелился на мѣстѣ и слегка качнулся изъ стороны въ сторону.
— А я все вотъ размышлялъ… Какая великая благодать намъ явлена… чрезъ тебя. Этакое благолѣпіе! Духъ радуется!
— Да, слава тебѣ Господи! пробурчалъ Иванъ Прокопьичъ. — Въ Стрѣлковѣ, вишь, слышно. На дняхъ старшина…
— Что въ Стрѣлковѣ! перебилъ батюшка. — Главное, у Бога-то слышно, у Бога-то… къ Богу-то доходитъ… Ты слышалъ чудо-то?
— Какое?
— Егорка-то Марьинъ… мальчишка-то… глухонькій-то?..
— Ну?
— Прослышалъ! слышать сталъ.
— О?
— Да какъ же? Я думалъ, ты знаешь? Какъ только мать подвела его подъ колоколъ-то, какъ только ударили въ первый-то разъ, онъ какъ взвизгнетъ! и сталъ послѣ того слышать. (Вотъ бы барынѣ-то написать… вспомнилъ про себя батюшка).
— Господи помилуй! съ умиленіемъ произнесъ Иванъ Прокопьичъ и перекрестился.
— Да. Вотъ, другъ ты мой милый! Глухіе слышатъ, слѣпіи прозираютъ, одушевленно проговорилъ о. Виталій, кстати приплетая къ Егоркѣ и слѣпыхъ. — Точь въ точь какъ во время земной жизни Господа нашего Іисуса Христа, когда и мертвые воскресали и хромые ходили…
Батюшка всталъ и, короткими шажками прохаживаясь около жертвователя, продолжалъ:
— Наградитъ тебя Господь милостію великою за усердіе твое. И церковь Божія не забудетъ тебя. Въ роды родовъ помянется имя твое. Предки возрадуются о тебѣ и потомки благословятъ тебя. Теперь ты по чистой совѣсти можешь сказать, что не вотще прожилъ жизнь свою. Господь наградилъ тебя средствами, Ему же ты и посвятилъ эти средства. Что можетъ быть отраднѣе для души? Тебя не будетъ, меня не будетъ, предковъ… то бишь потомковъ нашихъ не будетъ на землѣ, а въ книгахъ все будетъ значиться, что иждивеніемъ Ивана Прокопьича пріобрѣтены для божьей церкви благолѣпные кололола. Такъ-то, другъ мой любезный!
Батюшка умолкъ и, испустивъ глубокій вздохъ, остановился противъ гостя. Иванъ Прокопьичъ, тихо покачиваясь изъ стороны въ сторону, дрожащей рукою поглаживалъ себѣ бороду и учащенно мигалъ.
— Конечно, началъ батюшка, снова отмѣривая коротенькіе шажки: — конечно, ты не создатель храма, и въ эктеніи тебя не будутъ поминать вслухъ передъ всею церковью, но я и мои преемники не забудутъ помянуть тебя у престола въ своихъ тайныхъ молитвахъ. Заслужилъ, братецъ. Господь видимо призрѣлъ на твое доброе дѣло и прославилъ его дивнымъ чудомъ — исцѣленія отрока.
— А кто церковь построитъ, того въ слухъ поминаютъ? спросилъ Иванъ Ирокопьичъ.
— А какъ же? Развѣ ты не слыхалъ? На каждой литургіи возглашаютъ: «о создателяхъ святого храма сего»… И это будетъ во вѣки вѣковъ, покуда міръ стоитъ, пояснилъ батюшка.
Иванъ Прокопьичъ поднялся со стула и съ просвѣтлѣнною физіономіею и умиленной улыбкой тихо заговорилъ:
— Батюшка! (О. Виталій приблизился къ гостю и остановился). Батюшка! повторилъ онъ, кашлянувъ: — вѣдь я порѣшилъ…
— Что?
— Созиждить храмъ.
О. Виталій остановилъ на Иванѣ Прокопьичѣ недоумѣвающій взглядъ и, раскрывъ ротъ, не могъ вымолвить ни слова.
— Порѣшилъ, кормилецъ, совсѣмъ порѣшилъ! продолжалъ старикъ уже развязно и какъ-то восторженно. — Затѣмъ собственно и пришелъ. Посмотрѣлъ-посмотрѣлъ давеча… Стоитъ она, матушка… ветхая, грустная, какъ сирота какая. И колокола эти у ней отобрали, и все такое… Больно мнѣ стало; думаю: нѣтъ, надо распорядиться. Понатужусь, а ужь сдѣлаю, чтобъ все было подходящее.
Батюшка, не предвидѣвшій такихъ объясненій, все еще не могъ собраться съ мыслями и, въ отвѣтъ на заявленіе жертвователя, въ смущеніи бормоталъ:
— Ахъ, Иванъ! Ахъ ты, Иванъ, Иванъ! Что это ты, Иванъ?..
— Я ужь все разсмотрѣлъ, батюшка, все! изъяснилъ Иванъ. — Поставлю церкву, живъ не буду, а ужь поставлю. Пущай…
— Стало быть, у насъ будетъ двѣ? возразилъ о. Виталій, начиная яснѣе понимать въ чемъ дѣло.
— Стало быть, двѣ. Вѣдь не для кого — для Бога. Больше славы…
— Славы-то славы… только ты… смотри! Вѣдь это не избу построить. Вѣдь тутъ сколько тысячъ-то потребуется!
— Что-жь дѣлать! На то пошелъ. Справлюсь, Богъ дастъ.
Батюшка повернулся отъ гостя и молча зашагалъ въ уголъ залы; изъ угла онъ направился, около стѣны, въ другой уголъ, затѣмъ двинулся по діагонали залы. Иванъ Прокопьичъ, оставаясь на прежнемъ мѣстѣ, тоже молча, сопровождалъ батюшку глазами и старался угадать, о чемъ онъ думаетъ. Минутъ пять прошло въ молчаніи. Наконецъ, батюшка, остановившись на поворотѣ отъ двери въ переднюю, рѣшительно произнесъ:
— Нѣтъ, Иванъ! хоть ты и премного усердствуешь, хоть это и для Господа, но… я не совѣтую.
— Господи Боже мой! Батюшка кормилецъ, что ты это? воскликнулъ Иванъ Прокопьичъ, подступая къ о. Виталію. — Этакое дѣло — да не совѣтуешь? Это тебя врагъ смущаетъ.
— Нѣтъ, не врагъ, а… размышленіе мое. Боязно мнѣ, страшно…
— Церкву-то? перебилъ Иванъ Прокопьичъ: — ахъ ты Господи!
— Да ты погоди… ты… тово… ты не забѣгай! ограничивалъ его батюшка. — Давай-ка вотъ сядемъ, я тебѣ изложу… А ты выслушай.
Старики снова усѣлись рядкомъ. О. Виталій съ серьёзнымъ видомъ втянулъ въ свой носъ изрядное количество табаку, тщательно утерся ситцевымъ платкомъ, громко крякнулъ, и началъ:
— У насъ уже есть храмъ…
— Есть, подхватилъ Еванъ Прокопьичъ.
— Да ты постой, погоди, ты не перебивай. Ты прежде выслушай. Да… Такъ у насъ, я говорю, есть уже храмъ. Предположимъ, что ты построишь еще новый. Вотъ ужь у насъ два храма?
Иванъ Прокопьичъ молча кивнулъ головой.
— Нѣтъ, да ты скажи: тогда вѣдь будетъ два?
Иванъ Прокопьичъ, помня недавнее наставленіе собесѣдника не перебивать его, и на этотъ разъ, подтвердилъ мысль батюшки молчаливымъ кивкомъ.
— Да… продолжалъ батюшка. — Вотъ ты и сообрази: на новый храмъ уйдутъ тысячи, а старому ничего не останется. А вѣдь его нужно будетъ поддерживать, старый-то храмъ? Такъ ли?
Кивокъ согласія.
— Теперь: новый-то твой храмъ… тоже вѣдь не вѣкъ останется новымъ? Вѣдь онъ тоже будетъ клониться къ старости?
Кивокъ.
— Что же у насъ потомъ будетъ? А вотъ что: одинъ храмъ будетъ старый, а другой… а другой ветхій. Ты умрешь; чѣмъ мы будемъ ихъ поддерживать? Гдѣ возьмемъ на это средствъ? Вѣдь мы, вмѣсто благолѣпія, нищету себѣ наживемъ!
Батюшка значительно взглянулъ на жертвователя.
Иванъ Прокопьичъ вскочилъ со стула.
— Можно? нетерпѣливо обратился онъ къ батюшкѣ.
— Что?
— Теперь можно мнѣ сказать?
— Говори, говори.
— Все будетъ! воскликнулъ Иванъ Прокопьичъ, рѣшительно махнувъ рукой. — И въ старую положу… и въ новую положу, твердо и раздѣльно отчеканилъ онъ и наклонилъ голову.
— Что ты положишь?
— На содержаніе… пояснилъ Иванъ, глядя на батюшку.
— Да вѣдь много нужно-то!
— Это дѣло наше, съ нѣкоторою гордостью сказалъ Иванъ.
— Тутъ же и мое дѣло, возразилъ о. Виталій. — Я долженъ представить его преосвященству о всемъ подробно.
— Все, что нужно, все предоставлю, повторилъ Иванъ.
— Не знаю… Боязно мнѣ что-то… въ раздумьи произнесъ о. Виталій. — Дѣло святое, толковать нечего… но очень ужь великое! Не приводилось мнѣ… Пожалуй, зайдешь далеко, да и… Сколько хлопотъ! Я человѣкъ тоже ужь старый… Да и ты… Что тебѣ?.. Вѣдь, слава Богу, прославился… заслужилъ передъ Господомъ! Ну, ужь если у тебя душа такъ жаждетъ… ну, положи, по усердію, на старый храмъ. Обновимъ его, украсимъ, развѣ этого мало?
— Нѣтъ, батюшка, нѣтъ-нѣтъ-нѣтъ! Это само по себѣ, а то само по себѣ. Рѣшился, далъ обѣтъ, пятиться не буду: это грѣхъ тяжкій, я такъ полагаю. Достанетъ… не сумнѣвайтесь! Почалъ, такъ ужь не жалко теперь. Прежде, когда не починалъ, точно было жалко, копейку было жалко. Дѣло прошлое, грѣшный человѣкъ: бывало вотъ какъ жалко — смерть! А какъ Господь надоумилъ на доброе дѣло, какъ удостоился произвесть… по христіански, во славу Божію, такъ теперь вотъ какъ: бери у меня все! Скажи только: для Бога, для души… все отдамъ, своими руками отдамъ, что всю жизнь собиралъ — отдамъ, послѣднее отдамъ!.. А то: идолъ?! Нѣтъ, я не ид…
Голосъ Ивана Прокопьича, поднятый на необычно высокій тонъ, задрожалъ и оборвался. Ораторъ поднялъ корявую полу полушубка и отеръ ею крупныя слезы, неожиданно покатившіяся изъ его глубокихъ, серьёзныхъ глазъ. Батюшка всталъ и, дотрогиваясь до плеча Ивана Прокопьича, взволнованнымъ голосомъ заговорилъ:
— Ну, Иванушка… Видно самъ Господь тебя призываетъ, видно ужь ты по его внушенію… Больше не перечу. Начинай съ Богомъ… приступай.
Пока о. Виталій говорилъ это, Иванъ Прокопьичъ стоялъ, закрывшись полою полушубка, и слегка всхлипывалъ.
— Господи, Боже мой! тихо произнесъ батюшка, съ умиленіемъ глядя на неуклюжую, согнутую фигуру Ивана Прокопьича. — Ищемъ мы Бога… а онъ въ насъ… и въ семъ простомъ старцѣ являетъ себя!
Иванъ Прокопьичъ отнялъ отъ лица полу и бросился цѣловать руку батюшки. Батюшка обнялъ его и три раза торжественно поцѣловалъ изъ щеки въ щеку.
VIII.
правитьПорѣшивъ важный вопросъ въ интимной бесѣдѣ, старцы нѣсколько дней подрядъ устраивали свиданія для совмѣстнаго обсужденія покорнѣйшаго прошенія его преосвященству о разрѣшеніи воздвигнуть новый храмъ. Наконецъ, прошеніе было изготовлено. Оно начиналось общимъ разсужденіемъ о любви къ Богу и святой церкви; затѣмъ въ немъ заявлялось объ изобиліи этого чувства въ жертвователѣ, «Іоаннѣ Прокопьевѣ»; далѣе обозначалась сумма, ассигнуемая на постройку новаго храма и на поддержку стараго, финаломъ прошенія служило неизбѣжное «припадете къ стопамъ» и ожиданіе «милостивѣйшей архипастырской резолюціи».
Иванъ Прокопьичъ самъ повезъ въ губернскій городъ завѣтное прошеніе, мечтая лично заявить владыкѣ свое усердіе къ храму. Онъ чувствовалъ себя богоизбраннымъ мужемъ, на котораго свыше возложена чрезвычайная миссія. (Эту мысль подсказалъ ему о. Виталій, провожая его въ дальній путь). И въ дорогѣ, и на постояломъ дворѣ, гдѣ онъ останавливался кормить лошадей, онъ ни на минуту не забывалъ о своей важной роли, и услаждался ею. Всѣ слышанныя имъ рѣчи людскія, вся видѣнная имъ людская суета представлялись ему теперь столь мелочными, что онъ внутренно сожалѣлъ о ничтожествѣ ближнихъ и старался не обращать на нихъ вниманія. Старческое воображеніе его рисовало ему картину высокаго момента представленія къ владыкѣ.
— "Бывало, пріѣдетъ къ намъ года черезъ три, размышлялъ Иванъ Проконьичъ: — пріѣдетъ на единую минуту… Стоишь въ толпѣ, смотришь. Иной разъ изловчишься какъ-нибудь, на ходу примешь благословеніе… А въ другой разъ и лица его, почитай, не разсмотришь… Коблукъ одинъ… (Такъ называлъ онъ клобукъ). А теперь прямо къ нему… одинъ! Хоромы… что твоя церковь! Кругомъ чистота! Все изукрашено небось… страсть! Народу, небось, куча цѣлая. Поджидаютъ… Тихо, чинно. На иного жалоба… на какого-нибудь духовнаго… Стоитъ трясется, ждетъ участи. Пущаютъ по одному… Какой-нибудь тамъ подойд/угъ: «Тебѣ, мужичекъ, что?» — А мнѣ, молъ, милый человѣкъ, къ владыкѣ. «Годовъ, что-ль, недостаетъ?» — Нѣтъ, молъ, мнѣ женить некого, а вотъ такъ и такъ… «А! вотъ какъ!» — Да, милый человѣкъ… Какъ бы это мнѣ «самого» повидать? «Очень возможно»… Сейчасъ меня напередъ. А вы всѣ прочіе обождите: видите, человѣкъ по важному дѣлу… Дверь отворилась. Маленько будто бы страшно. Чистота! Самъ стоитъ посередкѣ… смотритъ. Въ ноги… Благословите!.. Сейчасъ ему листъ, а самъ говорю: созиждить храмъ… Прочиталъ. «Въ добрый часъ! Съ Господомъ! Кто тебѣ надоумилъ этакую мысль?» — Самъ, ваше преосвященство, самъ… для спасенія… и во славу Божію. «Помоги тебѣ Богъ! Доброе дѣло, доброе. Какъ тебя зовутъ?» — Иванъ. «Изъ Тюрина?» — Изъ Тюрина, ваше преосвященство. «Хорошо. Поминать будутъ… въ церкви будутъ поминать»…
Дойдя въ своихъ мечтахъ до этого пункта, Иванъ Прокопьичъ никакъ не могъ представить себѣ содержанія и тона дальнѣйшей бесѣды съ архіереемъ, и спустя нѣсколько минутъ, снова возвращался къ началу воображаемой картины, пополняя ее лишь незначительными подробностями.
Такъ мечталъ Иванъ Прокопьичъ дорогой. Проснувшись утромъ въ губернскомъ городѣ, на постояломъ дворѣ, онъ провѣдалъ свою лошадь и, съ прошеніемъ за пазухой, пошелъ къ ранней обѣднѣ. Примо отъ обѣдни онъ направился къ архіерейскому дому, преисполненный чувствъ благоговѣнія и безотчетнаго страха. Робко вступая въ священныя сѣни, онъ чуть не въ сотый разъ повторилъ въ своемъ воображеніи картину желаемой аудіенціи и протвердилъ заранѣе придуманныя слова, долженствующія соотвѣтствовать обращеннымъ къ нему словамъ владыки.
— Тебѣ что? окликнулъ его какой-то рябой, курносый мужчина, съ гладко примасленными волосами.
— Добраго здоровья! проговорилъ Иванъ Прокопьичъ, низко кланяясь.
— Что тебѣ? повторилъ курносый.
— Къ владыкѣ.
— Этакую рань забрался! Прошенье что-ль? Давай.
— Прошенье-то прошенье, да я… (Иванъ Прокопьичъ замялся).
— Что?
— Мнѣ бы самого повидать, объяснилъ проситель.
— О-го! удивился курносый. — Чего захотѣлъ!.. А ты давай прошенье-то, коли есть.
— Да я по важному дѣлу, возразилъ Иванъ Прокопьичъ.
— Ну, какія тамъ важныя дѣла? Давай, давай! сказалъ курносый съ недовольнымъ видомъ и протянулъ руку.
Иванъ Прокопьичъ засунулъ руку за пазуху и, наклонивъ голову, стоялъ въ раздумьи.
— Давай же! понукала масляная голова.
— Развѣ у васъ не пущаютъ? освѣдомился троситель, медленно поднимая голову.
— Разговариваетъ, сиволапый! оборвалъ курносый. — Сказано: давай!
— Послушай, милый человѣкъ, нельзя ли какъ-нибудь? взмолился Иванъ Прокопьичъ: — очень ужь важное дѣло.
Служка молча и пренебрежительно махнулъ рукой и отвернулся отъ смиреннаго просителя. Иванъ Прокопьичъ посмотрѣлъ на масляный затылокъ непреклоннаго, важнаго человѣка, почесалъ свой собственный, шаршавый затылокъ, вздохнулъ и досталъ прошеніе.
— На вотъ, возьми, коли… проговорилъ онъ, когда служка снова обратился къ нему лицомъ. — Ты, по крайности, отдай самому… чтобъ въ руки! добавилъ Иванъ Прокопьичъ.
— А ты еще поучи меня, а то я не знаю, проворчалъ служка, засовывая прошеніе въ боковой кармапъ сюртука.
— А раздѣлюцыя скоро выдетъ? спросилъ Иванъ Прокопьичъ.
— Навѣдаешься… отвѣчалъ служка, насмѣшливо ухмыляясь,
— Да когда же это?
— Походишь, узнаешь.
И сталъ Иванъ Прокопьичъ ежедневно ходить въ архіерейскія сѣни и навѣдываться. Дней десять ходилъ, и, наконецъ, добился отъ служки лаконическаго отвѣта: «будетъ справка. Пришлется на мѣсто. Ступай».
— Какъ же это?.. началъ было Иванъ Прокопьичъ, но возраженіе его не могло попасть но адресу, такъ какъ служка быстро отвернулся отъ него и присталъ къ другому просителю. Жертвователь постоялъ, постоялъ, сдѣлалъ движеніе рукой около своего носа, какъ будто отгоняя муху, и нобрелъ изъ сѣней, повѣсивъ голову.
Чувство самодовольствія и радости, съ какими Иванъ Прокопьичъ везъ свое прошеніе въ губернскій городъ, теперь смѣнились въ немъ чувствами самоуниженія и досады. Во все продолженіе своего обратнаго путешествія онъ былъ мрачно самоуглубленъ. Въ воображеніи его, вмѣсто недавнихъ привлекательныхъ картинъ, теперь мелькалъ только масляный затылокъ строгаго охранителя архіерейскихъ сѣней. Кромѣ этого затылка, онъ и представить себѣ ничего не могъ: до того скованъ былъ полетъ его фантазіи! Иванъ Прокопьичъ теперь ужь не мечталъ, а только разсуждалъ и размышлялъ.
— Зналъ бы, не ѣздилъ… думалъ онъ. — Этакъ-то и по почтѣ можно было… Прочиталъ небось: «церкву» — да и только. А кто церкву? что церкву? неизвѣстно. Этакое дѣло и человѣка не пустить! За свои же деньги, да еще этакія деньги! Вѣдь это не пятокъ какой-нибудь… А другое дѣло: можетъ самъ-то и не знаетъ. Быть не можетъ, чтобъ, отъ него такое распоряженіе, чтобъ, напримѣръ, не принимать… по этакому дѣлу! Его дѣло заглазное. Что этотъ масляный скажетъ, то и правда. Принесъ, дескать, мужикъ бумагу и ушолъ. Богъ ихъ знаетъ, что у нихъ за артикулъ такой. Ну, какъ-таки не взглянуть на человѣка, который… Посовѣтовалъ бы, что и какъ, какимъ, напримѣръ, способомъ. Съ батькой-то, пожалуй, не все и обдумаешь, либо промахнешься какъ-нибудь. Дѣло новое, великое. Нѣтъ, опростоволосился я и больше ничего. Начальство какое нашолъ! Мнѣ бы упереться: не отдамъ, да и все. Ныньче бы уперся, завтра уперся; небось бы впустилъ! А то еще ругается: «сиволапый»! Сиволапый-то этотъ для Бога старается, а ты, пострѣлъ, только виски намасливаешь. Сиволапый-то вотъ храмъ на свои труды строитъ, а ты небось съ роду копейки Богу не далъ. Сиволапый-то десять разъ тебя купитъ… со всѣмъ, съ душой твоей, рябое твое рыло!
Обращеніе къ «рябому» Иванъ Прокопьичъ проговорилъ вслухъ и съ такимъ негодованіемъ, что не могъ усидѣть въ телегѣ, а тотчасъ же спрыгнулъ съ нея и десятины двѣ прошелъ пѣшкомъ. По мѣрѣ приближенія къ своей деревнѣ, онъ становился мрачнѣе и мрачнѣе.
— Теперь станутъ спрашивать: что сказалъ владыка?.. Нечего сказать, много разсказовъ везу! нахмурясь думалъ онъ, когда уже подъѣзжалъ къ родному дому.
Между тѣмъ о. Виталій съ нетерпѣніемъ ждалъ возвращенія Ивана Проконьича. Въ его отсутствіе онъ тоже много передумалъ и перемечталъ на тему о новомъ храмѣ. Сперва онъ только умилялся передъ величіемъ духа и подвига храмозиждителя и вовсе не думалъ о себѣ. Но потомъ, углубляясь въ подробности будущаго великаго дѣла и въ его возможныя послѣдствія, онъ мало по малу придвигалъ къ личности жертвователя и свою собственную личность и, наконецъ, началъ уже представлять себя подъ однимъ общимъ ореоломъ съ старцемъ Іоанномъ. «Колоколъ, новая церковь, и все это при мнѣ, въ теченіе моего служенія, при моемъ содѣйствіи…» съ умиленіемъ размышлялъ о. Виталій. Ему уже грезились награды, повышенія, благоволеніе начальства и т. п. По временамъ, онъ покушался мысленно приподнять завѣсу загробнаго будущаго и старался приблизительно опредѣлить свое положеніе тамъ, сообразно съ своими заслугами; но каждый разъ въ такихъ случаяхъ онъ спѣшилъ отогнать отъ себя дерзкую мечту и, махнувъ рукой, со вздохомъ произносилъ: «О, Господи, прости меня окаяннаго».
— Ну, что Господь далъ? нетерпѣливо спросилъ о. Виталій явившагося къ нему Ивана Ирокопьича.
— Что, батюшка, плохая раздѣлюцыя вышла, отозвался ходатый.
— Какъ такъ? съ удивленіемъ воскликнулъ батюшка.
— Да такъ. (Иванъ Прокопьичъ подробно разсказалъ свои похожденія въ губернскомъ городѣ). И такое теперь сумлѣніе на меня нашло… заключилъ разскащикъ.
О. Виталій, недѣли двѣ тому назадъ охлаждавшій въ Иванѣ Проконьичѣ строительный энтузіазмъ, теперь помѣнялся съ нимъ ролью и съ воодушевленіемъ началъ укрѣплять въ немъ колеблющійся духъ. Онъ долго ходилъ по залу въ разныхъ направленіяхъ, неумолкаемо ораторствовалъ и внушительно жестикулировалъ. Для вящшей убѣдительности, онъ иногда приближался къ Ивану Прокопьичу и энергично ударялъ его по плечу или же подносилъ свой указательный палецъ къ носу.
— Такъ-то, другъ, заключилъ батюшка: — святое дѣло всегда сопутствуется затрудненіями и огорченіями. Пока ты жилъ лишь для своей мамоны, у тебя все шло какъ по маслу; а какъ вотъ приступилъ къ совершенію великаго, такъ и того… Но все это временно, для твоего испытанія, чтобы видно было, твердо ли ты рѣшился. Пребудешь твердъ — и все это отлетитъ, и дѣла твои возсіяютъ…
Иванъ Прокопьичъ рѣшительно заявилъ, что остается «твердъ» и возвратился отъ батюшки совершенно успокоенный и снова окрыленный сладкими мечтами.
IX.
правитьОтъ архіерея присланъ былъ запросъ: «Точно ли въ селѣ Тюринѣ потребенъ новый храмъ? Если потребенъ, то признается ли достаточнымъ назначаемое жертвователемъ обезпеченіе?» Для отвѣта на этотъ запросъ о. Виталій созвалъ причтъ и пригласилъ Ивана Прокопьича. Всѣ порѣшили отвѣтить, что новый храмъ точно потребенъ. Относительно же обезпеченія Иванъ Прокопьичъ заявилъ, что онъ готовъ еще «накинуть кругленькую, чтобъ имъ тамъ безъ всякаго смущенія». Къ услугамъ Ивана Прокопьича явился какой-то жирный, подслѣповатый архитекторъ. Былъ начертанъ планъ новаго храма. Чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ планъ былъ утвержденъ — и закипѣла работа.
И вотъ въ Тюринѣ на широкой площади, воздвигся новый храмъ, совмѣщавшій въ себѣ всевозможные стили, отъ египетскаго до рококо включительно. Живопись украшала его нетолько внутри, но и извнѣ. Надъ папертью изображены были съ сложенными на груди руками и устремленными вверхъ глазами Іоаннъ Милостивый и Васса — патроны Ивана Прокопьича и его супруги. На самой паперти, на лѣвой стѣнѣ изображенъ былъ юноша, поражаемый молніей за то, что онъ шолъ не въ храмъ (позади его виднѣлся на картинѣ миньятюрный храмъ), а на игрище (впереди виднѣлось игрище). Юноша представленъ въ пиджакѣ, клѣтчатыхъ брюкахъ, въ цилиндрѣ и съ тросточкой. На правой стѣнѣ написаны были двое мужчинъ въ длинныхъ одѣяніяхъ. Они стояли по краямъ стѣны, другъ противъ друга, указывая одинъ на другого пальцами. Отъ физіономіи одного изъ нихъ въ горизонтальномъ направленіи тянулось по стѣнѣ бревно, между тѣмъ какъ изъ глаза другого торчалъ сосновый сукъ. Но верхомъ художества было изображеніе Георгія Побѣдоносца на первомъ ярусѣ колокольни. Штукатурить церковь снаружи Иванъ Прокопьичъ не пожелалъ. Только въ видѣ нѣкоего украшенія оштукатурены были неуклюжіе косяки по обѣимъ сторонамъ внѣшнихъ угловъ колокольни. Живописать что либо на этихъ косякахъ было почти невозможно. Между тѣмъ, строитель настоялъ, чтобы непремѣнно изобразили ему тутъ «Егорья». И изобразили. Самъ Георгій помѣстился на одномъ косякѣ, передняя же половина коня, на которомъ онъ сидѣлъ, а также и змій приходились за угломъ, на другомъ заштукатуренномъ косякѣ. Такимъ образомъ святого заставили поражать змія изломанной пикой и при томъ изъ-за угла, какъ бы заочно.
Тѣмъ не мѣнѣе, новый храмъ и всѣ его украшенія сдѣлались любимымъ предметомъ созерцанія тюринцевъ.
Однажды, въ праздникъ, передъ новою церковью собралась толпа тюринцевъ. Всѣ стояли чинно и глазѣли на диво. Между зрителями завязался не лишенный назидательности разговоръ.
— Говорятъ, это Василису написали, и ничуть-то не похоже! замѣтила баба, всматриваясь въ «Вассу». — Еще дѣдъ Иванъ туда-сюда; только у дѣда борода маленько покороче.
— Дура, да развѣ грѣшныхъ пишутъ на иконахъ? возражалъ старикъ, страдавшій удушьемъ. — А ты думала, это «патреты» ихніе? Ахъ, глупая — глупая! Это святые, неразумная ты эдакая! А то «Василиса»… зачѣмъ она сюда зайдетъ? Эка дура ты! посмотрю я. Грѣшныхъ, глупая, не пишутъ. Такъ-то, дура ты эдакая!
— А какъ же вонъ нечистые-то за печкой написаны? возразила баба.
Старикъ сильно закашлялся и замахалъ руками.
— Шалава! проговорилъ онъ, переводя духъ.
— Развѣ не правда? Вѣстимо нечистые, конфузливо оппонировала баба.
Старикъ замолчалъ.
— А развѣ Иванъ-то съ Василисой не святые теперь будутъ? продолжала таже баба.
— А что же ты думаешь? И будутъ! подхватилъ рыженькій мужиченка въ растоптанныхъ лаптяхъ. — А-то развѣ не будутъ? Церковь-то, вѣдь она… храмъ Божій! И жизнь только этимъ богачамъ, Господи Боже мой! Грѣшитъ, грѣшитъ, построилъ церковь и все ему простится. А ты и на семъ-то свѣтѣ маешься, а на тотъ свѣтъ хоть и не показывайся: прямо въ смолу!
— А ты не грѣши, замѣтилъ старикъ.
— Да, поди-ка. Ты, небось, не грѣшишь! огрызнулся мужиченка. — Нѣтъ, что ни говори, а Иванъ отъ насъ далече будетъ. Бывало горланятъ: «идолъ, идолъ»! А поди-ка погонись теперь за этимъ идоломъ-то! Теперь, я думаю, всѣ раскусили, что такое Иванъ. Дай Богъ всякому такимъ идоломъ быть…
— А что, братецъ, вѣдь Иванъ-то вишь раззорился, сказалъ кто-то въ толпѣ.
— Ну?
— Ей-Богу. Я отъ вѣрнаго человѣка слышалъ. Дюже много, вишь, въ «банку» задолжалъ… совсѣмъ, говорятъ, не подъ силу.
— А-а!
— Враки! У него хватитъ, возразилъ рыжій мужиченка.
— Нѣтъ, не враки.
— А скоро святить-то ее будутъ?
— Кого?
— Церкву-то.
— Говорятъ, скоро. Вотъ въ покосъ алхирей къ намъ пріѣдетъ; тогда, вишь, и будутъ святить.
Иванъ Прокопьичъ не могъ не замѣтить, что отношенія къ нему тюринцевъ значительно измѣнились съ тѣхъ поръ, какъ онъ началъ строить церковь. Бывало, на него и вниманія никто не обращалъ; теперь же каждый встрѣчный сталъ считать своею обязанностью отдать ему низкій поклонъ. Это льстило самолюбію Ивана Прокопьича и возвышало его въ собственныхъ глазахъ. Совершенно забывъ о текущихъ дѣлахъ по хозяйству, онъ постоянно торчалъ около своей церкви, или въ церкви. Когда церковь была уже совсѣмъ «отдѣлана», онъ сталъ уединяться въ ней по нѣскольку часовъ сряду. Зайдетъ въ алтарь, уставитъ глаза на икону Воскресенія Христова, изображенную на запрестольной стѣнѣ, и изливаетъ свои чувствованія. — Господи! восклицаетъ онъ вслухъ: — сподобилъ еси меня грѣшнаго… Воскресеніе Христово видѣвше… Христосъ воскресе изъ мертвыхъ… Владыко живота… Что я жилъ прежде? Во тьмѣ жилъ, Господи! А теперь свѣтъ увидѣлъ. Прими отъ меня, Господи. На что мнѣ? Кому беречь? Нѣтъ у меня роду-племени. Не погнушайся, Господи, Іисусъ Христосъ… До послѣдняго дохожу! По крайности, ты будешь видѣть, Господи… зачтешь за грѣхи мои скверные…
Старикъ дошелъ наконецъ до мономаніи. Старуха его сперва утѣшалась, но потомъ, когда замѣтила, что старикъ доходитъ уже до послѣдняго, ею овладѣло великое смущеніе и страхъ. Положеніе ея сдѣлалось вдвойнѣ тяжелымъ. При мономаніи и суровости старика, она боялась ограничить его ревность, тѣмъ болѣе, что возражать противъ него значило, по ея мнѣнію, возставать противъ Бога, для котораго онъ приноситъ жертвы; но въ тоже время она не могла быть и равнодушной, такъ какъ можно было опасаться, что пожалуй, и «похорониться будетъ не на что»! Старикъ дѣтски воодушевлялся, мечталъ, ораторствовалъ; старуха угрюмо поддакивала и втайнѣ вздыхала и скорбѣла.
X.
правитьНаступилъ покосъ. Архіерей, обозрѣвая епархію, заѣхалъ и въ Тюрино. День его пріѣзда былъ извѣстенъ заранѣе, и потому огромная масса народа, бросивъ работы, съ ранняго утра толпилась около старой и новой церкви. Иванъ Прокопьичъ, наряженный во все лучшее, что только у него было, въ сильномъ волненіи нѣсколько разъ бѣгалъ отъ церкви къ батюшкѣ и отъ батюшки къ церкви. Въ домѣ о. Виталія нѣсколько разъ продѣлана была репитиція представленія владыкѣ и объясненія съ нимъ насчетъ освѣщенія храма.
Раздался торжественный звонъ. Мужики, еще никого и ничего не видя, инстинктивно поснимали шапки. Вотъ къ паперти подкатила карета. Изъ кареты выскочилъ юркій попъ въ камилавкѣ, помогъ высадиться владыкѣ и повелъ его подъ руку на паперть. Народъ хлынулъ въ церковь. Произошла давка. Послышалось робкое пѣніе, эктинья, раздалось многолѣтіе. Архіерей, приложившись къ мѣстнымъ иконамъ, направился въ алтарь. Иванъ Прокопьичъ, нетерпѣливо топчась на условленномъ мѣстѣ, на лѣвомъ клиросѣ, старался уловить взглядъ о. Виталія. О. Виталій, проходя за архіереемъ въ алтарь, мелькомъ взглянулъ на жертвователя и жестомъ выразилъ, что надо погодить. Въ тысячной толпѣ установилась мертвая тишина. Виднѣлись вытянувшіяся шеи, вытаращенные глаза и разинутые рты. Изъ алтаря доносился тихій неясный говоръ.
Минутъ черезъ двадцать, дьяконъ появился въ боковой двери алтаря и пригласительно кивнулъ Ивану Прокопьичу. Прокопьичъ громко крякнулъ и суетливо зашагалъ въ алтарь. Архіерей стоялъ у жертвенника, окруженный причтомъ. Иванъ Прокопьичъ съ разбѣга ринулся ему въ ноги, причемъ о. Виталій отрапортовалъ:
— Вотъ, ваше пр-ство, этотъ самый… нашъ тщатель и радѣтель, столь безпримѣрно прославившій себя созданіемъ…
— Гм-гм… произнесъ архіерей, благославляя храмоздателя и пристально всматриваясь въ его фигуру. — Ну, что? какъ? обратился онъ къ Ивану Прокопьичу.
Иванъ Прокопьичъ переступилъ съ ноги на ногу, шмыгнулъ ладонью по усамъ, потянулъ себя за полу кафтана, и ничего не отвѣтилъ. Многочисленныя ренитиціи оказались безплодными.
— Ну, что же ты скажешь? повторилъ владыка.
— Освятить бы теперь, выговорилъ наконецъ Иванъ Прокопьичъ и бросилъ умоляющій взоръ на батюшку.
— Нужно еще взглянуть… что ты тамъ такое устроилъ? проговорилъ архіерей.
— Ужь явите милость, ваше пр-ство, вставилъ о. Виталій. — Если только вамъ не затруднительно, такъ сейчасъ же можно обозрѣть. Я тамъ распорядился…
Архіерей повелъ бровями и проговорилъ:
— Ну, хорошо… посмотримъ.
Онъ быстро двинулся впередъ, но народъ надолго задержалъ его, добиваясь святительскаго благословенія. Иванъ Прокопьевъ старался держаться поближе къ владыкѣ и сильно дѣйствовалъ локтями, защищая свои бока.
Снова раздался звонъ. Толпа хлынула за архіереемъ отъ старой церкви къ новой. Звонъ смолкъ.
— Иванъ! Иванъ! торопливымъ и рѣзкимъ шопотомъ взывалъ батюшка уже въ трапезѣ новой церкви, потерявъ изъ виду храмоздателя.
Иванъ Прокопьичъ, тяжело отдуваясь, со взъерошенными волосами, растегнувшимся и распахнувшимся кафтаномъ, едва могъ вылѣзть изъ толпы и немедленно пристать къ свитѣ.
Архіерей осмотрѣлъ новый алтарь и пошелъ вокругъ стѣнъ. Нѣсколько осмѣлѣвшій Иванъ Прокопьичъ топтался возлѣ него сбоку и твердилъ:
— Слава тебѣ Господи, ваше пр-ство… сподобилъ Господь! И самъ того не чаялъ. По крайности, животъ скончаю въ радости.
— А это что? строго спросилъ архіерей, остановившись и показывая на стѣну.
— Треснуло малость… выходитъ! трещина! добродушно объяснилъ Иванъ Прокопьичъ.
— Нѣтъ, не малость, возразилъ архіерей. — А тамъ… а тамъ… О, да что же это такое? воскликнулъ онъ, усматривая новые изъяны.
— Осѣдаетъ. Нельзя. Новое зданіе, попрежнему спокойно объяснилъ храмоздатель.
— Это, ваше пр-ство, бываетъ, вставилъ о. Виталій.
— По новости… оказываетъ, продолжалъ Иванъ Прокопьичъ: — это еще слава Богу. Зданіе важное. Вотъ освятить бы, да и… Слава тебѣ Господи!
— Освятить? повторилъ архіерей и нахмурился. — А ты вотъ что, обратился онъ къ Ивану Прокопьичу. (Иванъ Прокопьичъ наклонилъ ухо, чтобы не проронить ни одного архіерейскаго слова): — ты вотъ что: вози-ка въ нее снопы. Никуда твоя церковь не годится.
— Ась? спросилъ ошеломленный Иванъ Прокопьичъ, хотя ясно слышалъ все до слова.
— Я говорю: никуда не годится твоя церковь, повторилъ владыка: — вози въ нее снопы.
Пока Иванъ Прокопьичъ, наклонивъ голову, усиливался уразумѣть неожиданный приговоръ, архіерей былъ уже на паперти, и средина церкви опустѣла. Онъ взглянулъ на толпившійся у выходной двери народъ, на клобукъ, мелькнувшій вдали, поверхъ годовъ толпы, и что-то сообразивъ, со всѣхъ ногъ бросился изъ церкви.
— Пустите! пропустите! Ахъ, смерть моя! кричалъ онъ, задыхаясь и отчаянно расталкивая толпу.
Ему удалось выбраться на просторную паперть лишь въ тотъ моментъ, когда карета съ архіереемъ уже понеслась по площади вонъ изъ села. У Ивана Прокопьича потемнѣло въ глазахъ, руки и ноги точно отнялись, и онъ безсильно опустился на каменную ступень.
Пріобрѣтенные его иждивеніемъ колокала оглушительно гудѣли, словно торжествуя его неудачу.
XI.
правитьНовый храмъ, брошенный на произволъ судьбы, скоро началъ приходить въ упадокъ. Прежде всего пострадала наружная живопись. На томъ мѣстѣ, гдѣ нѣсколько лѣтъ тому назадъ красовалась картина Георгія Побѣдоносца, теперь виднѣются только двѣ конскихъ ноги, да пасть змѣя съ коротенькимъ концомъ пики. Въ стѣнахъ появились новыя трещины; ступени паперти поросли травой.
Старуха Ивана Прокопьича померла. Домъ его достался чужимъ людямъ, а самъ онъ, оборванный, босой и грязный, съ утра до ночи бродитъ по улицѣ, ссорится съ ребятишками, и дразнитъ собакъ. Иногда онъ вдругъ остановится среди дороги, подниметъ руки вверхъ, къ чему-то прислушается и залотошитъ: «эй, народъ, народъ! ребята! снопы везутъ, снопы»! И, сильно раскачиваясь всѣмъ станомъ и размахивая руками, закричитъ: бо-омъ, бо-омъ! динь-динь-бо-омъ! три-ли-лёли-бу-умъ!.