Дж. Г. Байронъ
правитьКаинъ.
правитьПереводъ Е. Зарина, съ предисл. почет. академика Петра Вейнберга
Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1905.
КАИНЪ.
правитьВъ 1817 г. появился «Манфредъ», а 9 сентября 1821 г. Байронъ окончилъ въ Равеннѣ драматическій pendant къ этой великой поэмѣ — своего «Каина».
Какъ ни силенъ былъ шумъ, подымавшійся въ двухъ противоположныхъ «лагеряхъ» при появленіи каждаго новаго произведенія Байрона (особенно послѣ его отъѣзда изъ Англіи), но ни одно изъ нихъ не вызвало такого взрыва, какимъ сопровождалось созданіе «Каина», — взрыва восторговъ, благоговѣйнаго изумленія съ одной стороны и негодованія, даже формальныхъ проклятій — съ другой. Между тѣмъ какъ благороднѣйшіе и возвышеннѣйшіе умы Англіи и Европы — въ томъ числѣ и Гете, всегда признававшій автора «Манфреда» величайшимъ поэтомъ своего времени — между тѣмъ какъ они привѣтствовали «мистерію» (какъ озаглавилъ Байронъ своего «Каина») какъ одинъ изъ геніальнѣйшихъ продуктовъ геніальнаго творчества, — въ станѣ тѣхъ, которые давно уже видѣли въ Байронѣ исчадіе ада и главу «сатанинской школы», происходило неистовое волненіе другого рода. «Эта мистерія, — писало издателю „Каина“ Мёррею, одно высокопоставленное духовное лицо, — которою вы нанесли всѣмъ намъ оскорбленіе, есть не что иное, какъ отрывокъ изъ повѣстей Вольтера и самыя непозволительныя статьи изъ „Словаря“ Бейля, преподнесенныя въ неуклюжихъ десятисложныхъ кусочкахъ, чтобъ этимъ придать имъ видъ поэзіи». Еще гораздо рѣзче отозвался о «Каинѣ» авторъ брошюры, которая была въ то же время и его проповѣдью въ церкви — подъ заглавіемъ «Сочиненія Байрона, разсмотрѣнныя по соотношенію ихъ съ христіанствомъ и обязанностями общественной жизни». Здѣсь поэтъ (и это уже далеко не въ первый разъ!) изображался какъ «противоестественное существо, которое, исчерпавъ всѣ виды чувственныхъ наслажденій и испивъ чашу грѣха до ея горьчайшихъ капель, рѣшился теперь показать, что онъ уже не человѣкъ — даже въ своихъ слабостяхъ, а холодный, ко всему равнодушный дьяволъ». Подобныхъ обвиненій — и въ печати, и съ церковныхъ каѳедръ — было не мало; «наши священники — писалъ Байронъ Т. Муру — проповѣдуютъ объ этомъ отъ Оксфорда до Пизы — эти негодяи и проповѣдники, которые вредятъ религіи больше, чѣмъ всѣ невѣрные, забывшіе все, что они учили въ своихъ катехизисахъ». Враждебная оппозиція обнаружилась и въ правительственныхъ сферахъ. Король Георгъ IV публично выразилъ свое неудовольствіе по поводу «богохульства и развращенности въ сочиненіяхъ Байрона». Когда, скоро послѣ напечатанія «Каина», нѣкто Бенбоу сдѣлалъ противозаконную перепечатку этого произведенія, издатель Мёррей обратился къ лорду-канцлеру съ просьбой объ охранѣ его права собственности запрещеніемъ перепечатки и для характеристики «Каина» съ нравственной и религіозной стороны сослался на «Потерянный Рай» Мильтона. Но судъ, въ лицѣ лордъ-канцлера и жюри, нашелъ эту ссылку неосновательной, такъ какъ «великая цѣль поэмы Мильтона состояла въ содѣйствіи преуспѣянію христіанства, уваженію къ нему», а цѣль Байрона «была далеко не такая невинная». И Мёррею было отказано въ его ходатайствѣ… Что касается до одобреній въ другомъ лагерѣ, то достаточно указать: на Гете, сказавшаго (правда, уже значительно позже), что «красота этого произведенія такая, какой не увидѣть міру во второй разъ»; на замѣчаніе Т. Мура, что «Каинъ» Байрона «глубоко западаетъ въ міровое сердце, и если многіе дрогнутъ отъ его кажущагося богохуленія, то всѣ падутъ ницъ передъ его величіемъ»; на слова Шелли: «Каинъ апокалиптиченъ; эта драма — откровеніе, какое до сихъ поръ никогда еще не было сдѣлано людямъ»; на письмо къ Мёррею В. Скотта (которому Байронъ посвятилъ «Каина»), въ которомъ эта драма признается «очень великой и ужасающей», произведеніемъ, гдѣ «Муза совершаетъ такой полетъ, какой не удавался ей ни въ одномъ изъ своихъ прежнихъ воспареній», и гдѣ Байронъ является побѣдителемъ Мильтона.
Почувствовалъ ли себя Байронъ задѣтымъ и оскорбленнымъ нападками ханжей и цѣломудренныхъ блюстителей нравственности, или — что вѣрнѣе предположить — въ цѣляхъ болѣе матеріальнаго свойства, но онъ сталъ оправдываться отъ взводимыхъ на него обвиненій. «Такіе же вопли — писалъ онъ къ одному изъ своихъ друзей — подымались противъ Пристлея, Юма, Гиббона, Вольтера и всѣхъ дерзавшихъ касаться этихъ вопросовъ… Если „Каинъ“ богохуленъ, то богохуленъ и „Потерянный Рай“; слова „Зло, будь моимъ добромъ“ находятся вѣдь въ этой поэмѣ и произносятся Сатаной; а развѣ говоритъ что нибудь больше Люциферъ въ моей мистеріи?».. — «Относительно религіи — говоритъ онъ въ другомъ письмѣ — неужели же я не могу убѣдить васъ, что у меня нѣтъ тѣхъ воззрѣній, которыя вложены въ уста моихъ дѣйствующихъ лицъ и, повидимому, привели въ ужасъ всѣхъ! что они все-таки ничто въ сравненіи съ выраженіями въ „Фаустѣ“ Гете (которыя вдесятеро рѣзче) и отнюдь не сильнѣе рѣчей Сатаны Мильтона?.. Подобно всѣмъ людямъ воображенія (imaginative men), я неизбѣжно воплощаюсь въ данный характеръ въ то время, когда изображаю его, но ни на одну минуту послѣ того, какъ положилъ перо. Я отнюдь не врагъ религіи — напротивъ. Доказательство въ томъ, что свою дочь я воспитывалъ какъ строгую католичку въ одномъ изъ монастырей, ибо я думаю, что у людей никогда не можетъ быть достаточно религіи, если ужъ необходимо имъ имѣть религію вообще. Собственно я очень склоненъ къ доктринамъ католическимъ; но если я пишу драму, то долженъ заставлять говорить то, что по моему замыслу слѣдуетъ говорить…»
О томъ, насколько были искренни эти заявленія религіознаго или, вѣрнѣе, католическаго характера, насколько они совмѣстимы съ тѣмъ, что составляетъ коренную сущность «Каина» — будетъ рѣчь ниже.
Фундаментъ, на которомъ построена эта потрясающая трагедія человѣческой жизни — извѣстный разсказъ Библіи о грѣхопаденіи. Библія съ раннихъ лѣтъ, даже съ дѣтства Байрона составляла (какъ и у Гете) одну изъ его любимыхъ книгъ, привлекая его конечно прежде всего своею поэтическою стороною. Въ сжатомъ и сухомъ повѣствованіи первой книги Моисея о прегрѣшеніи первыхъ людей и его послѣдствіяхъ нашелъ онъ богатый матеріалъ для выраженія поэтическою рѣчью тѣхъ вопросовъ, которые волновали его уже въ юношескіе годы и затѣмъ все сильнѣе и сильнѣе овладѣвали его умомъ и сердцемъ. Добро и зло, тайна смерти, обреченіе человѣчества на вѣчное страданіе — все это давало такую обильную и благодарную пищу тому, кто уже по органическимъ свойствамъ своей натуры былъ поэтомъ «міровой скорби» въ ея высшемъ проявленіи, кто уже въ 1806 г., т. е. когда ему было всего восемнадцать лѣтъ, въ своемъ чистодеистическомъ, даже пантеистическомъ стихотвореніи «Молитва Природы», размышлялъ о смерти всѣхъ людей за грѣхъ одного (т. е. о томъ, что мучило его Каина) и относился враждебно къ догматической сторонѣ религіи… Собственно фактическую часть авторъ «Каина» заимствовалъ изъ разсказа Библіи только во второй его половинѣ — послѣ изгнанія Адама и Евы изъ рая, измѣнивъ эту часть въ нѣкоторыхъ подробностяхъ: Каинъ убиваетъ Авеля не въ полѣ, нѣсколько времени спустя послѣ жертвоприношенія (какъ въ Библіи), а во время жертвоприношенія; Каинъ, по Библіи дѣлающійся отцомъ семейства уже послѣ убіенія Авеля и ухода въ изгнаніе, у Байрона сожительствуетъ со своею сестрою Адой и имѣетъ отъ нея дѣтей до совершенія преступленія; разговоръ съ Каиномъ-убійцею ведетъ и клеймо проклятія налагаетъ на него не Богъ, какъ въ Библіи, а посланный для этого Богомъ ангелъ; страшное проклятіе Евы въ Библіи не находится, оно — сочиненіе Байрона.
Судя по тому, что «Каинъ» названъ «мистеріей» и что авторъ въ предисловіи ставитъ такое заглавіе «въ соотвѣтствіе съ старыми заглавіями, которыя давались пьесамъ на подобные сюжеты, называвшимся Mysteries или Moralities» — можно бы предположить, что эти древнія произведенія въ драматической формѣ служили для Байрона также источникомъ, по крайней мѣрѣ относительно содержанія, фабулы. Но o знакомствѣ автора «Каина» съ мистеріями (большею частью средневѣковыми) въ подлинникѣ или переводѣ нѣтъ свѣдѣній ни у одного изъ біографовъ поэта равно какъ и въ его собственныхъ письмахъ, дневникахъ и т. п., тѣмъ болѣе, что одинъ изъ главныхъ сборниковъ мистерій на эту тему (Towneley Mysteries) былъ впервые напечатанъ уже послѣ смерти поэта; онъ могъ узнать о нихъ изъ разныхъ, посвященныхъ этому предмету сочиненій, каковыми одни изслѣдователи называютъ Dodsley Slays, другіе «Исторію англійской поэзіи» Вартона и т. д. А что общій характеръ ихъ былъ ему извѣстенъ, это видно изъ словъ предисловія къ «Каину»: «отнюдь не позволилъ себѣ я тѣхъ вольностей съ сюжетомъ, которыя обыкновенно допускались въ прежнее время въ этихъ весьма свѣтскихъ по характеру произведеніяхъ въ Англіи, Франціи, Италіи, Испаніи», или изъ его письма къ Мёррею, гдѣ читаемъ: «я старательно избѣгалъ вывести на сцену самого Бога, на что были такъ щедры древнія мистеріи». Но еслибы эти послѣднія и были знакомы Байрону во всѣхъ ихъ подробностяхъ, то о вліяніи ихъ на внутренній смыслъ «мистеріи» поэта не можетъ быть и рѣчи, точно такъ же какъ осталась безъ всякаго вліянія въ этомъ отношеніи на «Фауста» Гете «Кукольная комедія о Фаустѣ», откуда онъ заимствовалъ часть своего сюжета. Во-первыхъ, въ тѣхъ представленіяхъ этого рода, гдѣ выводится на сцену Каинъ, главное, почти исключительное, мѣсто занимаетъ только братоубійство. Во-вторыхъ, дѣйствіе въ нихъ имѣетъ чисто внѣшній характеръ и психологическая сторона совершенно отсутствуетъ. Въ третьихъ, тѣ «вольности», о которыхъ говоритъ Байронъ въ своемъ предисловіи, въ высшей степени грубы и находятся въ полномъ соотвѣтствіи съ низменными вкусами той публики, которая составляла главный контингентъ зрителей на этихъ спектакляхъ. Извѣстно, что средневѣковая мистерія, въ началѣ своего существованія представлявшая собою не что иное, какъ пересказъ въ діалогической формѣ библейскихъ и евангельскихъ повѣствованій, безъ какихъ бы то ни было добавленій и измѣненій, съ теченіемъ времени восприняла въ себя, въ видѣ вставокъ и интермедій и т. п., грубо комическій, часто даже балаганный элементъ, вторгавшійся даже въ такія произведенія, какъ мистеріи о страданіяхъ и смерти Спасителя; этотъ же народный или, вѣрнѣе, простонародный комизмъ — иногда, правда, очень здоровый и мѣткій (припомнимъ здѣсь аналогическія комедіи Плавта) — даетъ себѣ полный просторъ во многихъ мистеріяхъ о грѣхопаденіи и его послѣдствіяхъ. Каинъ въ нихъ простой мужикъ, скупой, завистливый, грубый, непочтительно обращающійся даже съ самимъ Господомъ Богомъ[1]; послѣ убіенія Авеля онъ не идетъ блуждать по свѣту съ клеймомъ проклятья на челѣ, а объявляетъ почтеннѣйшей публикѣ, что отправляется поневолѣ къ дьяволу въ лапы. При такой постановкѣ характера Каина въ мистеріи и при внѣшнемъ сюжетѣ ея представляется странною и праздною даже попытка дѣлать сравненіе ея съ трагедіей Байрона — не только съ художественной точки зрѣнія, но и со стороны чисто историко-литературной.
Въ предисловіи къ «Каину» поэтъ упоминаетъ еще о поэмѣ Геснера «Смерть Авеля», которую онъ читалъ еще восьмилѣтнимъ ребенкомъ и изъ которой помнилъ только то, что она ему очень нравилась, а изъ подробностей — что у Геснера жена Каина звалась Магала, жена Авеля — Тирза. «Нравилась» она ему однако довольно странно, потому что много лѣтъ спустя онъ разсказывалъ своему пріятелю Медвину: «Поэма Геснера „Авель“ была одна изъ первыхъ книгъ, которыя читалъ со мной мой нѣмецкій учитель; и между тѣмъ какъ онъ проливалъ горькія слезы надъ каждой страницей, мнѣ приходило на мысль, что всякому другому, кромѣ Каина, едва-ли можно было бы вмѣнить въ преступленіе, если бы онъ избавилъ міръ отъ такого скучнаго малаго, какимъ сдѣлалъ Геснеръ его брата Авеля». Дѣйствительно, скучнѣе этой сентиментально-идиллической и богословски-назидательной поэмы трудно представить себѣ что нибудь; центръ тяжести лежитъ въ богобоязненномъ, пасторски-добродѣтельномъ Авелѣ, а Каинъ дюжинная грубая натура, отличительное свойство которой — зависть къ Авелю по побужденіямъ чисто матеріальнаго свойства. Выведенъ здѣсь на сцену и демонъ-соблазнитель; но этотъ Анамелехъ — тоже созданіе совсѣмъ дюжинное, грубо-лукавое, трусливое, побуждающее Каина убить брата только для того, чтобы самому прославиться въ аду между своими собратьями-дьяволами какимъ нибудь особенно гнуснымъ дѣломъ[2]. Само собой разумѣется, что для Байрона при созданіи «Каина» сочиненіе нѣмецкаго моралиста не имѣло ровно никакого значенія.
Ссылается также Байронъ въ томъ же предисловіи на «Потерянный Рай» Мильтона, говоря, что не читалъ его съ двадцатилѣтняго возраста (а «Каинъ» написанъ въ то время, когда автору было 33 года); «но — прибавляетъ онъ — я до этого читалъ его такъ часто, что это все равно». Соприкосновеніе и нѣкоторая близость этихъ двухъ произведеній заключаются главнымъ образомъ въ изображеніи тамъ и тутъ падшаго духа — у Байрона Люцифера, у Мильтона Сатаны — и затѣмъ въ нѣкоторыхъ подробностяхъ, каковы разговоръ Каина и Люцифера въ аду и бесѣда (у Мильтона) между архангеломъ и Адамомъ при изгнаніи прародителей изъ рая, и воздушные полеты Люцифера и Сатаны. О сходствѣ между этими двумя «бунтовщиками» противъ управляющей міромъ Высшей Силы мы будемъ говорить ниже, при характеристикѣ Байроновскаго «Каина»; но какъ бы то ни было, допуская даже нѣкоторое вліяніе творца «Потеряннаго Рая» на создателя «Каина», этимъ ни мало не умаляется полная самостоятельность «Мистеріи» Байрона, тѣмъ болѣе, что Мильтоновскій Сатана, при всемъ его величіи, блѣднѣетъ и принижается при сопоставленіи его съ Байроновскимъ Люциферомъ.
Упоминается наконецъ въ предисловіи о «трамелогедіи» Альфіери «Авель», которой однако Байронъ, по его словамъ, никогда не читалъ; тѣ же, которые знакомы съ этимъ, довольно слабымъ произведеніемъ знаменитаго итальянскаго поэта, могутъ засвидѣтельствовать, что между «Авелемъ» Альфіери и Байроновскимъ «Канномъ» нѣтъ ровно никакого сходства.
Фундаментъ «Каина» — какъ уже сказано нами — составляетъ разсказъ Библіи о грѣхопаденіи. Философскій характеръ трагедіи совсѣмъ не вяжется съ тѣмъ, что поэтъ, повидимому, принимаетъ передаваемое въ библейскомъ разсказѣ за положительный фактъ, а не за поэтическую легенду, влагая въ уста своего Каина воззрѣніе на страданіе человѣчества, какъ на послѣдствіе грѣха, совершеннаго его родителями. Но Байронъ писалъ не философскую диссертацію; мыслитель-поэтъ заслонялъ въ немъ философа въ общепринятомъ значеніи этого слова, и библейское повѣствованіе (на строгомъ слѣдованіи которому онъ однако почему-то не особенно настаивалъ) служило для него только, такъ сказать, одеждою, въ которую онъ облекалъ свои поэтически-философскія мысли. Гете усматривалъ въ исходной точкѣ мыслей Каина (т. е. самого Байрона) о вѣчномъ страданіи человѣчества полемическую сторону: возстаніе сына перваго человѣка противъ догматизма Библіи, ставившаго первородный грѣхъ причиною и источникомъ этого страданія; но врядъ ли такое чисто религіозное соображеніе руководило поэтомъ въ данномъ случаѣ.
Въ библейской легендѣ Байронъ нашелъ тѣ мотивы, которые какъ нельзя больше подходили къ его собственнымъ пессимистическимъ воззрѣніямъ на человѣческую жизнь и между ними, прежде всего — указаніе на смерть, какъ на неизбѣжную, таинственно страшную развязку человѣческаго существованія. Мысль о смерти, о превращеніи человѣка въ ничто наиболѣе угнетаетъ Каина, хотя онъ, до встрѣчи съ Люциферомъ, не видѣлъ ея и только по словамъ отца, да слезамъ матери знаетъ, что это — нѣчто ужасное. На вопросъ Адама: «Развѣ ты не живешь?» (за что, по его мнѣнію, надо благодарить Бога), Каинъ отвѣчаетъ: «А развѣ я не долженъ умереть?» — Онъ «живетъ, чтобъ умереть» — и сознаніе это тѣмъ ужаснѣе, что въ немъ непоколебимо живетъ «подлый, но непобѣдимый инстинктъ жизни», котораго онъ, несмотря на отвращеніе къ нему, не можетъ преодолѣть. И однако, въ виду этой неизбѣжной развязки жизни — необходимость работать, чтобъ жить. Но почему же онъ осужденъ трудиться? Это новый «проклятый вопросъ», тяжело лежащій на его душѣ. Окружающіе говорятъ ему, что это воля Творца вселенной, который «благъ», — воля, которой, слѣдовательно, должно покоряться. Но ему ли, олицетворенію титанической гордости и независимости, удовлетворяться мыслью о необходимости подчиненія волѣ кого бы то ни было, даже этой Высшей Силы, управляющей міромъ. Если онъ несетъ на себѣ это незаслуженное иго, если насильственно не сбрасываетъ его, то только потому, что лишенъ физической возможности совершить это самоосвобожденіе; покорность его только вынужденная, она ничто иное, какъ «уступка проклятью». Если не за что ему быть благодарнымъ, то еще больше не за что быть покорнымъ. Въ самомъ дѣлѣ, за что покоряться?
….. За борьбу
Съ стихіями, враждующими съ нами?
За этотъ горькій хлѣбъ, что мы ѣдимъ?
Это мрачное воззрѣніе усиливается мыслью, что такая жизнь — вѣчный удѣлъ человѣчества. То, о чемъ всегда размышляло мыслящее человѣчество, что высказывалось еще древнѣйшими поэтами, что резюмировалось изреченіемъ «лучше не родиться, чѣмъ жить, чтобъ мучиться и въ концѣ концовъ умереть», терзаетъ и байроновскаго Каина. При взглядѣ его на своего безмятежно спящаго ребенка, при рождающейся въ немъ при этомъ мысли, что въ этомъ маленькомъ существѣ «таится сѣмя миріадъ на вѣчныя страданья обреченныхъ», онъ приходитъ къ заключенію, что младенецъ «былъ бы счастливѣй, еслибъ я вотъ взялъ его, средь сна его теперь, и раздробилъ о камни, чѣмъ остаться жить… жить для тѣхъ мученій, которыя онъ долженъ переносить и — (что больше всего приводитъ въ ужасъ Каина) — завѣщать» — завѣщать всѣмъ его потомкамъ до скончанія вѣковъ…
Естественно, что все это заставляетъ неустанно работать его мысль, безпрерывно чувствовать «гнетъ мышленія», анализа, т. е. того, на чемъ зиждется вся поэзія міровой скорби. Какъ душа близнеца Каина, Манфреда, есть душа «мучимая терзаніемъ мысли безконечной, ничѣмъ неотразимой», — какъ нѣсколько времени спустя, Леопарди, одного изъ самыхъ крупныхъ поэтовъ этой же категоріи, «дѣлало, по его словамъ, несчастнымъ державшее его въ своей власти мышленіе» — такъ и для Байроновскаго Каина мышленіе — главный источникъ его внутреннихъ терзаній, соединенный съ такою же мучительной жаждой знанія, или, вѣрнѣе говоря, вызывающій ее. Этотъ гнетъ тѣмъ болѣе невыносимъ для него, что онъ (опять какъ Манфредъ, какъ вообще всѣ герои Байрона) одинокъ; онъ «мыслитъ въ тиши и молча, и эту муку несетъ одинъ», не встрѣчая ни въ одномъ изъ окружающихъ его, т. е. въ своей семьѣ, «созданья, которое сочувствовало бы ему»; даже Ада, которую онъ нѣжно любитъ и которая отвѣчаетъ ему тѣмъ же, не можетъ быть его товарищемъ въ его внутреннемъ мірѣ, потому что она способна только любить и… вѣрить… И ему, подобно тому, какъ это было съ Манфредомъ и Фаустомъ, остается только вступить въ сообщество съ духами. Въ этомъ-то настроеніи онъ встрѣчается съ Люциферомъ.
Люциферъ, какъ мятежный духъ, возставшій противъ сотворившей міръ Высшей Силы — лицо, уже съ древнѣйшихъ временъ, подъ разными наименованіями, служившее предметомъ творчества поэтовъ. Первообразомъ, прототипомъ-этихъ «бунтовщиковъ» явился Эсхиловскій Прометей въ его титанической борьбѣ съ Зевсомъ; за нимъ пошли — (мы называемъ только самыя выдающіяся созданія въ этомъ родѣ) — Абадонна Клопштока, Сатана Мильтона, Прометей Шелли, Люциферъ Байрона; даже добродѣтельнаго Геснера соблазнилъ этотъ типъ, представленный имъ въ образѣ Анамелеха; и въ новѣйшее время, уже послѣ Байрона, мы встрѣчаемся съ нимъ — въ «Трагедіи Человѣчества» венгерскаго поэта Мадача и въ знаменитой «Fin de Satan» B. Гюго. Передъ Байрономъ, въ созданіи его Люцифера, несомнѣнно виталъ образъ Эсхиловскаго «Прометея», съ которымъ онъ познакомился еще въ дѣтствѣ и который уже тогда какъ нельзя болѣе гармонировалъ съ его органическимъ внутреннимъ настроеніемъ. Въ лирическомъ отрывкѣ «Прометей» это вліяніе отразилось въ нѣсколькихъ общихъ чертахъ; въ «Каинѣ» оно вылилось въ совершенно опредѣленную, титанически-грандіозную форму. Не споримъ, что и Сатана Мильтона далъ нѣкоторый матеріалъ Байрону, какъ старается напримѣръ доказать Шафнеръ въ вышеупомянутомъ изслѣдованіи объ источникахъ «Каина»; но Байроновскій Люциферъ — созданіе до такой степени самостоятельное, до такой степени въ своей коренной сущности отличное отъ своихъ предшественниковъ, что если можетъ быть здѣсь рѣчь о вліяніи, то развѣ о вліяніи самаго образа, типа, а ужъ никакъ не поэтовъ, этотъ типъ обрабатывавшихъ. Начать съ того, что и Эсхилъ со своимъ Прометеемъ, и Мильтонъ со своимъ Сатаной стоятъ на религіозной почвѣ (мы имѣемъ въ виду только эти два созданія, оставляя въ сторонѣ Клопштоковскаго Абадонну, слезно раскаявающагося въ своихъ прегрѣшеніяхъ и жаждущаго вернуться на путь добродѣтели, а тѣмъ болѣе — Геснеровскаго Анамелеха, трусливаго и подленькаго дьявола самаго низменнаго сорта). У Эсхила Прометей кончаетъ тѣмъ, что смиряется передъ Зевсомъ; у Мильтона сквозь независимость и широкую либеральность воззрѣній очень явственно пробивается по временамъ церковность строгаго пуританина и, какъ удачно замѣчаетъ одинъ критикъ, «догматизмъ то тутъ, то тамъ внезапно наноситъ ему ударъ въ затылокъ и внушаетъ ему мысль, что онъ, пожалуй, сказалъ ужъ черезъ-чуръ много in majorem diaboli gloriam и долженъ поскорѣе загладить этотъ промахъ». Ничего подобнаго нѣтъ у Байрона.
Подобно Фаусту и Мефистофелю Гете Люциферъ и Каинъ составляютъ какъ бы двѣ ипостаси одного и того же лица. То, что отчасти смутно, въ видѣ вопроса, шевелится въ умѣ и сердцѣ Каина, пока онъ остается только Каиномъ, находитъ себѣ опредѣленное, ясное выраженіе, когда онъ становится Каиномъ-Люциферомъ, т. е. во второмъ, послѣднемъ періодѣ своего развитія; изъ соединенія этихъ двухъ міровоззрѣній образуется, если можно такъ выразиться, та теорія пессимизма, поэтическимъ изложеніемъ которой является вся мистерія. Величавое олицетвореніе безгранично-свободной мысли, ея «апостолъ», прямо и свободно борющійся со своимъ божественнымъ противникомъ, Люциферъ поэтому и считаетъ себя родственнымъ съ этимъ свободомыслящимъ и презирающимъ покорность Каиномъ; что Каинъ между людьми, то онъ, по его же словамъ (въ знаменитомъ монологѣ о его божественномъ противникѣ), между духами. Для него, стремящагося къ созиданію (это видно изъ того, что онъ насмѣшливо называетъ Бога «разрушителемъ») важнѣе всего истина; только ею онъ готовъ «соблазнять людей», ибо всякій другой соблазнъ представляется ему мелкимъ, недостаточнымъ — оттого Байронъ, находя себѣ оправданіе въ библейскомъ разсказѣ, особенно настаиваетъ на томъ, что искусителемъ Адама и Евы явился змѣй, настоящій змѣй, а не падшій духъ. Люциферъ «знаетъ все и не страшится ни передъ чѣмъ» — и въ этомъ, по его словамъ, заключается истинное знаніе. Исходя изъ такого взгляда, великое значеніе придаетъ онъ разуму, т. е. тому, что сдѣлалось альфою и омегой, единственнымъ законодателемъ 18-го вѣка, прямымъ сыномъ котораго былъ Байронъ, а съ нимъ и главныя дѣйствующія лица его мистеріи. Разумъ признаетъ Люциферъ «единственнымъ добрымъ даромъ, полученнымъ человѣкомъ отъ рокового яблока» — и этотъ даръ необходимо хранить, такъ сказать культивировать; необходимо тщательно блюсти, чтобъ этотъ разумъ «не подчинялся господству тираническихъ угрозъ и не принималъ вѣрованій, противорѣчащихъ внѣшнимъ чувствамъ и внутреннему убѣжденію… Умѣйте — говоритъ свободный духъ людямъ въ лицѣ Каина — умѣйте мыслить и страдать и создавайте себѣ въ вашей душѣ внутренній міръ, когда міръ внѣшній не удовлетворяетъ васъ; такимъ путемъ вы приблизитесь къ природѣ духовной и будете побѣдоносно бороться съ вашей собственной».
Къ нему, какъ къ духу, обращается Каинъ за разрѣшеніемъ тѣхъ сомнѣній, на которыя нѣтъ отвѣта для него у людей; онъ проситъ «открыть ему тайну его существованья»; онъ готовъ исчерпать область знанія, готовъ взглянуть въ лицо смерти, готовъ на все, лишь-бы получить какой нибудь опредѣлительный отвѣтъ на волнующіе его вопросы. И летятъ они въ тѣ міры, которые несравненно громаднѣе того, гдѣ живетъ Каинъ. Поэтически примѣняя теорію Кювье о нѣсколькихъ переворотахъ міра, совершившихся до сотворенія человѣка, поэтъ заставляетъ Люцифера показать своему спутнику существовавшихъ до этого не только чисто стихійныхъ и животныхъ созданій, но и интеллектуальныхъ и нравственныхъ; цѣль Люцифера въ этомъ обозрѣніи — дать Каину увидѣть «судьбу міровъ минувшихъ, настоящихъ и будущихъ, которымъ нѣтъ числа». Для достиженія этой цѣли онъ пролетаетъ съ Каиномъ по тѣмъ высочайшимъ пространствамъ, откуда земля кажется ничтожнымъ шарикомъ, онъ вводитъ его и въ жилище смерти — адъ… Каинъ видитъ здѣсь воочію то, о чемъ говорилъ ему духъ — что все это, какъ и ничтожный человѣкъ (т. е. тотъ же Каинъ), «живетъ, бѣдствуетъ, обречено на смерть»; что одинъ изъ законовъ существованія, какъ плодъ запрещеннаго древа познанія добра и зла — «война со всѣми тварями, смерть тварямъ, и до послѣдней твари всѣмъ печаль, болѣзни, слезы, гнетъ»; что все бывшее стало прахомъ и что такъ будетъ всегда, въ будущемъ..
Какой же результатъ этого путешествія? Съ чѣмъ вернется Каинъ въ тотъ міръ, гдѣ, по словамъ Люцифера, ему предстоитъ умножать родъ Адама, ѣсть, пить, терпѣть, работать, трепетать, смѣяться, плакать, спать — и умереть? Результатъ печальный, безотрадно мрачный: изъ созерцанія всего видѣннаго сынъ земли выноситъ убѣжденіе, что онъ — ничто, убѣжденіе, которое и хотѣлъ поселить въ немъ Люциферъ, убѣжденіе, къ которому, по воззрѣнію этого послѣдняго, въ концѣ концовъ должно приводить все знаніе человѣческое; и эту «науку» просвѣтитель Каина совѣтуетъ ему завѣщать своимъ дѣтямъ, «для избавленія ихъ отъ многихъ золъ». Естественно, что онъ возвращается еще болѣе озлобленнымъ, чѣмъ прежде, съ полнымъ отчаяніемъ въ возможности утолить живущую въ немъ жажду добра, съ гуманнымъ отчаяніемъ не столько за себя, сколько за грядущія поколѣнія… И въ этомъ настроеніи застаетъ его Авель, и тутъ происходитъ та «превосходно мотивированная» (по замѣчанію Гете) сцена жертвоприношенія, которая дѣлаетъ первымъ убійцею того, кому мысль о смерти всегда внушала такой непреодолимый ужасъ. «Да будетъ миръ съ нимъ» (съ Авелемъ) — говоритъ Ада; «но будетъ ли онъ со мною», восклицаетъ Каинъ — и въ этихъ трехъ заключительныхъ словахъ трагедіи (but with me!), по словамъ Гете, передающему въ этомъ случаѣ замѣчаніе одной «умной женщины», которое онъ вполнѣ раздѣляетъ — въ этихъ трехъ словахъ «содержится все, что могло бы быть сказано въ мірѣ религіозно и нравственно». Проклятый Богомъ и родною матерью, Каинъ уходитъ въ изгнаніе, выразивъ въ своемъ раскаяніи всю свою безпредѣльную любовь къ человѣчеству въ лицѣ погибшаго отъ его руки брата.
Ни въ одномъ изъ произведеній Байрона міровая скорбь не нашла себѣ такого полнаго, всесторонняго и потрясающаго выраженія, какое далъ ей поэтъ въ « Каинѣ». И это міровая скорбь — специфически Байроновская (которую, впрочемъ, мы находимъ въ большей или меньшей степени у другихъ выдающихся поэтовъ этой категоріи — Леопарди, Гейне), это міровая скорбь, въ которой самый мрачный, самый безнадежный пессимизмъ, самое сильное озлобленіе идутъ рядомъ съ глубочайшимъ сочувствіемъ ко всѣмъ людямъ, съ неутомимою жаждою добра, съ гуманностью въ самомъ всеобъемлющемъ значеніи этого понятія. Каинъ и Люциферъ, или, вѣрнѣе, Каинъ-Люциферъ — такіе выразители этой двойственности, какіе могли быть созданы только геніемъ Байрона, и если къ ихъ міровоззрѣнію присоединить ту изумительно поэтическую форму, въ которую оно облечено, то нисколько не преувеличеннымъ покажется уже приведенное нами замѣчаніе Т. Мура, что "Каинъ глубоко западетъ въ глубь мірового сердца, и если многіе дрогнутъ отъ его кажущагося богохуленія, то всѣ падутъ ницъ предъ его величіемъ…
ЭТА МИСТЕРІЯ О КАИНѢ
ПОСВЯЩЕНА
его преданнымъ другомъ
и покорнымъ слугой.
Нижеслѣдующія сцены названы «мистерій», потому что въ старину драмы на подобные сюжеты носили названіе «мистерій» или «моралитэ». Авторъ однако вовсе не такъ свободно обращался со своимъ сюжетомъ, какъ это принято было прежде, въ чемъ читатель можетъ убѣдиться, ознакомившись съ такого рода драмами — очень свѣтскаго характера — на англійскомъ, французскомъ, итальянскомъ и испанскомъ языкахъ. Авторъ старался, чтобы каждое дѣйствующее лицо мистеріи говорило соотвѣтствующимъ ему языкомъ, и когда онъ бралъ что нибудь изъ Священнаго Писанія — очень рѣдко, впрочемъ, — то сохранялъ, насколько это позволялъ стихъ, подлинныя слова библейскаго текста.
Читатель навѣрное помнитъ, что въ книгѣ Бытія не сказано, что Еву соблазнилъ дьяволъ, a говорится о змѣѣ, и то потому, что она «самая хитрая изъ полевыхъ тварей». Какое бы толкованіе ни давали этому раввины и отцы церкви, я беру эти слова въ ихъ непосредственномъ смыслѣ, и отвѣчаю, какъ епископъ Ватсонъ въ подобныхъ случаяхъ: когда онъ былъ экзаменаторомъ въ кэмбриджскихъ школахъ и ему возражали, приводя отцовъ церкви, онъ говорилъ: — Посмотрите, вотъ Книга! и показывалъ Библію. Такъ поступаю и я. Нужно также помнить, что мой сюжетъ не имѣетъ ничего общаго съ Новымъ Завѣтомъ, и всякій намекъ на него былъ бы въ данномъ случаѣ анахронизмомъ. Поэмъ на эти сюжеты я въ послѣднее время не видалъ. Мильтона я не читалъ съ двадцатилѣтняго возраста, но тогда я такъ часто его перечитывалъ, что вполнѣ его помню и теперь. Гесснеровскую «Смерть Авеля» я читалъ въ восемь лѣтъ, въ Эбердинѣ, и помню только, что былъ въ восторгѣ отъ нея. Относительно содержанія y меня осталось только въ памяти, что жену Каина звали Магалой, a жену Авеля Тирсой. У меня онѣ названы Адой и Зиллой — это самыя раннія женскія имена, встрѣчающіяся въ книгѣ Бытія; такъ звали женъ Ламеха. Имена женъ Каина и Авеля не приводятся. Въ виду общности сюжета можетъ быть есть и сходство въ изложеніи моей мистеріи и поэмы Гесснера; я этого не знаю и это меня мало интересуетъ.
Прошу читателя помнить (объ этомъ часто забываютъ), что ни въ одной изъ книгъ Моисея, также какъ во всемъ Ветхомъ Завѣтѣ, нѣтъ никакихъ намековъ на грядущую судьбу міра. О причинахъ этого страннаго упущенія читатель можетъ справиться въ «Divine Legasy» Варбуртона. Удовлетворительно ли его объясненіе или нѣтъ, но лучшаго до сихъ поръ не было дано. Я поэтому представилъ его новымъ для Каина, чѣмъ, полагаю, не исказилъ смысла Священнаго Писанія.
Что касается языка Люцифера, то, конечно, онъ говоритъ не какъ пасторъ о подобныхъ сюжетахъ, но я сдѣлалъ все, что могъ, чтобы удержать его въ границахъ духовной вѣжливости.
Если онъ отрекается отъ того, что соблазнялъ Еву въ образѣ змѣи, то только потому, что въ книгѣ Бытія нѣтъ ни малѣйшаго намека на что либо подобное, и въ ней говорится только о змѣѣ съ ея змѣиными свойствами.
Читатель замѣтитъ, что авторъ отчасти слѣдуетъ теоріи Кювье, предполагавшаго, что міръ былъ нѣсколько разъ разрушенъ до сотворенія людей. Эта гипотеза основана на томъ, что найдены останки огромныхъ и невѣдомыхъ животныхъ въ разныхъ геологическихъ пластахъ, и мнѣніе это не противорѣчитъ ученію Моисея, a даже скорѣе — подтверждаетъ его.
Въ этихъ пластахъ не найдено человѣческихъ останковъ, но есть рядомъ съ невѣдомыми животными также извѣстныя намъ. Слова Люцифера о томъ, что предшествовавшій Адаму міръ былъ населенъ разумными существами, превосходившими умомъ людей и по своей мощи пропорціональными мамонту, и т. д., конечно, поэтическій вымыселъ, имѣющій цѣлью помочь ему доказать свою правоту.
Я долженъ также прибавить, что существуетъ «tramelogedia» Альфьери подъ заглавіемъ «Abele». Я никогда ея не читалъ, также какъ не читалъ ничего изъ посмертныхъ произведеній этого писателя, за исключеніемъ его біографіи.
Равенна, 20 сентября 1821.
КАИНЪ.
правитьБыт. III, 1.
Дѣйствующія лица:Адамъ
Каинъ.
Aвель.
Духи:
Ангелъ Господенъ.
Люциферъ.
Женщины:
Ева.
Aда.
Зилла.
ДѢЙСТВІЕ ПЕРВОЕ.
правитьПремудрый! Вѣчный! Безконечный! Богъ!
Ты, Кто изъ тьмы, носившейся надъ бездной,
Свѣтъ создалъ надъ водами, — Егова!
Хвала тебѣ, при возвращеньи свѣта!
Іегова! Кто далъ названье дню,
Волну съ волною разлучилъ, и утро
Отъ ночи отдѣлилъ, и назвалъ твердью
Часть своего творенія — хвала!
Іегова! Кто повелѣлъ стихіямъ
Быть воздухомъ, огнемъ, водой, землей,
И вмѣстѣ съ днемъ, и ночью, и мірами,
Доступными ихъ свѣту и ихъ мглѣ,
Создалъ еще и существа, что могутъ
Любить ихъ и любить Тебя — хвала!
Іегова! Отецъ и Богъ всѣхъ тварей,
Кто создалъ вотъ и эти существа
Прекраснѣй всѣхъ, чтобъ болѣе всего,
Кромѣ Тебя, они любимы были —
Дозволь мнѣ ихъ любить, — хвала! хвала!
О, Боже! Ты, Кто, все благословляя
И все любя, позволилъ, между тѣмъ,
И змію пресмыкаться на землѣ,
И моего отца изгнать изъ рая;
Не посылай намъ золъ другихъ — хвала!
Ты, первенецъ мой Каинъ, что молчишь?
Зачѣмъ мнѣ говорить?
Чтобы молиться.
Вы развѣ не молились?
Да, молились,
И пламенно.
И громко — я васъ слышалъ.
Какъ и Господь, надѣюсь я.
Аминь.
Но ты, мой первородный, все молчишь.
Я такъ молчать и долженъ.
Почему?
Не нахожу, о чемъ бы могъ просить я.
Или за что благодарить бы?
Да.
Но ты живешь.
Но я умру.
Увы!
Плодъ древа запрещеннаго созрѣлъ
И падаетъ.
.
правитьИ мы должны еще разъ
Вкусить его. Зачѣмъ ты насадилъ,
О, Боже, древо знанья!
А зачѣмъ
Вамъ было не вкусить отъ древа жизни?
Тогда бы вы предъ Нимъ не повергались.
Мой сынъ, не богохульствуй: это рѣчи
Изгнавшаго насъ змія.
Змій сказалъ
Вамъ истину: то было древо жизни,
А это — древо знанья; жизнь есть благо,
И знанье — благо. Могутъ-ли они
Быть вмѣстѣ зломъ?
Мой сынъ, ты говоришь,
Какъ говорила я въ моемъ паденьи,
До твоего рожденія: не дай,
Не дай мнѣ увидать возобновленнымъ
Мой грѣхъ въ твоемъ. Онъ былъ оплаканъ мной.
Ужели я дитя свое увижу
Внѣ райскихъ стѣнъ въ тѣ сѣти уловленнымъ,
Что и въ раю опутали его
Родителей? Мирися съ тѣмъ, что есть.
Ахъ, если бъ мы мирились съ тѣмъ, что было,
Ты не былъ бы лишенъ покоя, сынъ мой!
Молитва наша кончена; идемте
Къ своей работѣ каждый; это трудъ
Не тягостный, хотя необходимый:
Земля такъ молода и такъ любовно
Свои плоды даетъ намъ.
Сынъ мой Каинъ,
Смотри, какъ твердъ и радостенъ отецъ твой.
Таковъ же будь и ты.
Иль ты не хочешь?
Къ чему такъ омрачать свое чело?
Вѣдь это принести не можетъ блага,
А только гнѣвъ небесный привлечетъ.
Мой милый Каинъ, неужели такъ-же
И на меня ты хмуришься?
Нѣтъ, Ада!
Мнѣ нужно одному побыть немного.
Мнѣ грустно, Авель, но печаль пройдетъ;
Иди же, братъ, впередъ; я не замедлю.
И вы идите, сестры: я боюсь
Не оцѣнить достойно вашу нѣжность,
И вслѣдъ за вами буду.
Если-жъ нѣтъ,
То я вернусь, чтобъ звать тебя отсюда.
И это жизнь? Трудись, но почему же
Я осужденъ трудиться? — Потому,
Что мой отецъ не сохранилъ Эдема?
Моя ли въ томъ вина? — Я не родился;
Я не искалъ того, чтобы родиться;
Я это состоянье не люблю,
Къ которому рожденьемъ приведенъ.
Зачѣмъ онъ уступилъ женѣ и змію?
Иль если уступилъ, за что страдать?
Какое въ этомъ зло? Вѣдь древо было
Насаждено. Зачѣмъ не для него?
А коль не для него, зачѣмъ росло
Оно прекраснѣй всѣхъ, и въ серединѣ рая,
Вблизи отца? — Они мнѣ говорятъ
На всѣ мои вопросы: «это воля
Его была, и Онъ есть благъ». — Какъ знать
Объ этомъ мнѣ? Онъ всемогущъ; отсюда
Должно ли вытекать, что Онъ и благъ?
Я только по плодамъ сужу, а тѣ,
Которыми я осужденъ питаться,
За грѣхъ чужой, — они горьки. — Кого
Я вижу тамъ? По виду, это ангелъ.
Но, кажется, мрачнѣе и печальнѣй,
Чѣмъ прочіе… Но отчего дрожу я?
Чѣмъ онъ страшнѣй духовъ, что каждый день
Я вижу потрясающихъ своими
Палящими мечами, при вратахъ,
Гдѣ въ сумерки брожу я, чтобы мелькомъ
Взглянуть въ сады, наслѣдіе мое…
Брожу, пока не ляжетъ тьма надъ этой
Оградой, херувимами хранимой,
Съ безсмертными деревьями. Но если
Я не бѣгу отъ огненныхъ мечей
Тѣхъ ангеловъ, зачѣмъ я передъ этимъ
Робѣть бы сталъ? Однако, онъ гораздо
Мнѣ кажется, сильнѣе, чѣмъ они,
И столько же прекрасенъ; но какъ будто
Не такъ еще прекрасенъ, какъ онъ былъ
Иль могъ бы быть. Печаль, какъ будто, входитъ,
Какъ часть, въ его безсмертье. — Неужель? —
Кромѣ людей, кто можетъ знать печали?
Онъ близко — вотъ онъ.
Смертный!
Духъ! кто ты?
Властитель надъ духами.
Если такъ,
Какъ могъ ты ихъ оставить, чтобы съ прахомъ
Здѣсь встрѣтиться?
Я знаю мысли праха:
Я сострадаю праху.
Какъ! ты въ мысли
Мои проникъ?
Да; это мысли всѣхъ,
Кто ихъ имѣть достоинъ; это голосъ
Твоей души безсмертной говоритъ
Внутри тебя.
Какой души безсмертной?
Объ этомъ откровеніе молчитъ;
Отецъ мой не вкусилъ отъ древа жизни;
А мать моя спѣшила лишь сорвать
Плодъ знанія; плодъ этотъ — смерть!
Они
Ввели тебя въ обманъ; ты будешь жить.
Я и живу; но я затѣмъ живу,
Чтобъ умереть; живу, — и самъ не вижу,
Чѣмъ смерть страшна, хоть чувствую невольно
Врожденное, противное, но все же
Неодолимое стремленье къ жизни,
Которую я такъ же ненавижу,
Какъ презираю самого себя,
И превозмочь его не въ силахъ. Вотъ,
Какъ я живу. Ахъ, еслибъ не родиться!
Ты долженъ жить, и будешь жить вовѣки.
Не думай, что земля, которой ты
На время облеченъ, есть бытіе.
Она прейдетъ, и ты не меньше будешь,
Чѣмъ ты теперь.
Не меньше! Но не больше?
Ты будешь, можетъ быть, какъ мы.
А вы?
Мы вѣчны.
Вы счастливы?
Мы могучи.
Но вы счастливы?
Нѣтъ; а ты?
А я?
Ты можешь видѣть.
Бѣдный прахъ! и ты
Считать себя несчастнымъ можешь! Ты!
Ужели нѣтъ? Но ты со всѣмъ твоимъ
Могуществомъ, ты кто?
Я тотъ, кто мыслилъ
Сравниться съ Тѣмъ, что сотворилъ тебя;
И я тебя такимъ не сотворилъ бы.
Ахъ, ты глядишь почти что Богомъ, но…
Но я не Богъ; и не имѣвъ удачи
Имъ сдѣлаться, я не хотѣлъ бы быть
Ничѣмъ другимъ, какъ лишь самимъ собою.
Онъ побѣдилъ, пусть царствуетъ.
Кто — Онъ?
Творецъ земли.
И неба, и всего,
Что есть на нихъ, о Немъ такъ серафимы
Его поютъ; такъ говоритъ о Немъ
И мой отецъ.
Они такъ говорить
И пѣть о Немъ осуждены — подъ страхомъ
Быть тѣмъ, что я и ты: я межъ духами,
Ты межъ людьми.
Но что же это?
Души,
Что смѣютъ сознавать свое безсмертье,
Что смѣютъ всемогущему тирану
Глядѣть въ лицо безсмертное Его
И говорить, что зло его — не благо.
Онъ говоритъ, что Онъ создатель нашъ:
Я этого не знаю и не вѣрю,
Чтобъ это было истинно; но если
Онъ создалъ насъ, то никогда уже
Не въ силахъ уничтожить: мы безсмертны!…
И болѣе: мы нужны для него
Безсмертными, чтобъ не было конца
Мученьямъ нашимъ. Пусть, Онъ побѣдилъ!
Но Онъ своей побѣдою счастливъ
Не болѣе, чѣмъ мы противоборствомъ.
Нѣтъ, Благость зла не можетъ сотворить
И не могла. А сотворилъ ли Онъ
Другое что? Но пусть теперь сидитъ
Онъ на своемъ престолѣ одинокомъ,
Творя міры, чтобъ облегчить себѣ
Ни съ кѣмъ нераздѣляемую вѣчность
И бытіе безсмертное свое!
Пусть громоздитъ планеты на планеты;
Тиранъ неразрушимый, безконечный,
Онъ одинокъ! Когда бъ Онъ истребить
Могъ самого себя, то это было бъ лучшимъ
Изъ всѣхъ даровъ могущества Его.
Но предоставимъ царствовать Ему
И увеличивать свои несчастья!
Мы, духи, съ вами смертными другъ другу
Сочувствуемъ, по крайней мѣрѣ; мы,
Равно терпя безчисленныя муки,
Хоть частью уменьшаемъ горечь ихъ
Сочувствіемъ подобнымъ всѣхъ со всѣми.
Но Онъ! столь жалкій въ высотѣ своей,
Столь мучимый безплодностью творенья,
Онъ осужденъ творить и вновь творить!
И, можетъ быть, когда-нибудь создастъ
Въ самомъ себѣ онъ Сына, — точно такъ же,
Какъ далъ онъ вамъ отца… Но если это
И совершится, — Сынъ погибнетъ жертвой!
Ты говоришь мнѣ о вещахъ, что смутно
Давно уже тревожатъ мысль мою:
Я тщетно примирить старался то,
Что видѣлъ, съ тѣмъ, что слышалъ. Мой отецъ
И мать моя мнѣ говорятъ о зміяхъ,
О деревахъ и о плодахъ; я вижу
Врата того, что было раемъ ихъ,
Стрегомыя палящимъ херувимомъ,
Изгнавшимъ ихъ, — а съ ними и меня;
Я чувствую томительность труда
И безотвязныхъ мыслей; я смотрю
Кругомъ себя, на этотъ міръ, гдѣ я
Кажусь ничѣмъ, но гдѣ такія мысли
Встаютъ во мнѣ, что передъ ними все
Должно бы покориться. Но я мыслю
Втиши и молча. Эту муку я
Несу одинъ. Отецъ мой покорился
И мать моя уже забыла духъ,
Который въ жаждѣ знанья не страшился
И вѣчнаго проклятія; мой братъ —
Простой пастухъ, лишь приносящій жертвы
Изъ первенцевъ отъ стадъ своихъ Тому,
Кто приказалъ землѣ не уступать
Намъ ничего безъ пота; наша Зилла
Птицъ утреннихъ спѣшитъ опередить
Своей хвалебной пѣснею, и Ада —
Моя голубка Ада, — и она
Не больше понимаетъ эти мысли,
Что такъ меня волнуютъ. Никогда
До сей поры я не встрѣчалъ созданья,
Которое сочувствовало бъ мнѣ.
Я радъ вступить въ сообщество съ духами.
Когда бы ты не обладалъ душой,
Достойною сообщества такого,
Я не стоялъ теперь бы предъ тобой,
Какъ я стою; довольно было бъ змія
Васъ искушать, какъ прежде.
Ахъ, не ты ли
Былъ соблазнитель матери моей?
Я никого не соблазняю, развѣ
Лишь истиной: то не было ли древо
Познанія? И развѣ не расло
Плодовъ на древѣ жизни? Запрещалъ ли
Я рвать отъ нихъ? И я ли насадилъ
Запретный плодъ въ виду и подъ рукою
Невинныхъ двухъ твореній, любопытныхъ
По самой ихъ невинности? Хотѣлъ я,
Богами сдѣлать васъ; и даже Тотъ,
Кто васъ изгналъ, затѣмъ васъ и изгналъ,
«Чтобъ вы отъ древа жизни не вкусили
„И не были, какъ боги“. Это были
Его слова?
Его, какъ я о нихъ
Слыхалъ отъ тѣхъ, кто слышалъ ихъ изъ грома.
Такъ кто же былъ вашъ демонъ? Тотъ, кто васъ
Не допустилъ вкусить отъ древа жизни,
Иль тотъ, кто вамъ желалъ бы вѣчно жить
Въ могуществѣ и радости познанья?
Ахъ, отчего обоихъ бы плодовъ
Имъ не вкусить, или ни одного?
Но вы уже владѣете однимъ;
Другого домогайтесь.
Какъ?
Стремясь
Собою быть въ своемъ сопротивленьи.
Ничто не можетъ одолѣть души,
Когда она захочетъ быть собою
И центромъ окружающаго міра,
Гдѣ суждено ей властвовать.
Но ты…
Ты ль искусилъ родителей моихъ?
Я? Бѣдный прахъ! Зачѣмъ бы было мнѣ
Васъ искушать? И какъ?
Но говорятъ,
Что змій былъ духъ.
Кто это говоритъ?
Не писано такъ было свыше. Гордый
Надъ гордыми не могъ лукавить такъ,
Хоть жалкому тщеславью человѣка
И лестно на духовъ свалить свое
Презрѣнное паденье. Змій былъ змій —
Такой же прахъ, не больше и не меньше,
Чѣмъ сами тѣ, кого онъ искусилъ.
Подобно имъ, бывъ по природѣ прахомъ,
Онъ мудростью былъ выше, такъ какъ онъ
Ихъ превозмогъ и въ жалкомъ ихъ Эдемѣ
Познанье роковое имъ открылъ.
Ужель ты думаешь, что я могу
Взять на себя подобье смертной твари?
Но тварь имѣла демона въ себѣ.
Она его лишь разбудила въ тѣхъ,
Съ кѣмъ говорилъ языкъ ея змѣиный.
Я говорю тебѣ, что змій былъ просто
И только змій; спроси у херувима,
Что древо искушенья сторожитъ.
Когда пройдутъ несчетные года
Надъ прахомъ вашихъ чадъ и ихъ потомковъ,
Тогда паденье ваше объяснять
Научатся такой нескладной басней
И мнѣ присвоятъ видъ, который я
Могу лишь презирать, какъ презираю
Все то, что преклоняется предъ Нимъ
И создано за тѣмъ, чтобъ повергаться
Передъ ужасной вѣчностью Его.
Но мы, что видимъ истину, не можемъ
Молчать о ней. Родители твои
Словами пресмыкающейся твари
Соблазнены. Зачѣмъ бы духи стали
Ихъ искушать? Въ оградѣ тѣсной рая
Что зависть возбудить могло бы въ тѣхъ,
Кому предѣлъ не положенъ въ пространствѣ?…
Но я съ тобою говорю о томъ,
Чего ты, несмотря на древо знанья,
Не можешь знать.
Ты ничего сказать
Не можешь мнѣ о знаніи, чего бы
Я не хотѣлъ, не жаждалъ, иль не могъ,
Иль не имѣлъ отваги знать.
А видѣть —
Имѣлъ ли бы ты смѣлость?
Испытай.
Дерзнешь ли ты взглянуть на смерть?
Она
Досель была незрима.
Но должна
Испытана быть вами.
Мой отецъ
О ней не говоритъ безъ содроганья;
Мать плачетъ при одномъ ея названьи;
Братъ Авель поднимаетъ къ небесамъ
Глаза свои, а Зилла потупляетъ
Свои къ землѣ, шепча молитву; Ада
Молчитъ и на меня глядитъ.
А ты?
Волненья несказанныя толпой
Грудь осаждаютъ мнѣ, когда я слышу
Объ этой всемогущей и, какъ видно,
Неотвратимой смерти. Если бъ я
Могъ побороться съ нею! Въ дѣтствѣ я
Со львомъ боролся въ играхъ, и въ моихъ
Сжимающихъ объятьяхъ онъ рычалъ
И убѣгалъ.
Смерть не имѣетъ вида;
Но все, что носитъ видъ земныхъ созданій,
Ея добычей будетъ.
Ахъ, я думалъ,
Что это существо. Кто жь, какъ не тварь,
Быть можетъ столь ужаснымъ зломъ для тварей?
Спроси у Разрушителя.
Какого?
Иль у Творца — ты можешь дать ему
Какое хочешь имя: Онъ творитъ,
Чтобъ разрушать.
Я этого не зналъ,
Но это представлялось мнѣ, какъ только
Я услыхалъ о смерти. И хоть я
Не знаю ничего о ней, — она
Мнѣ кажется ужасной. Сколько разъ
Я взоръ вперялъ въ пустыню темной ночи,
Ища ее! Когда же въ темнотѣ,
Палящими мечами херувимовъ
Внезапно озаренной, замѣчалъ
Стоящія вдоль стѣнъ эдемскихъ тѣни, —
Мнѣ слышались шаги ея; я думалъ
Съ боязнью и томленьемъ встрѣтить то,
Чего ты трепетали; но никто —
Не проходилъ — и снова, въ тишинѣ,
Отъ стѣнъ родныхъ, но запрещенныхъ, рая
Усталый взоръ я поднималъ туда,
Въ ту синеву, къ мерцающимъ свѣтиламъ,
Что такъ прекрасны въ высотѣ своей.
Ужели и они умрутъ?
Быть можетъ;
Но тысячью вѣковъ переживутъ
Тебя и всѣхъ твоихъ.
Я радъ за нихъ;
Я вѣчно бы желалъ имъ жить такими
Прекрасными. Но что такое смерть?
Я трепещу, я чувствую къ ней ужасъ,
Но какъ ее представить? Намъ она,
Равно и согрѣшившимъ, и безгрѣшнымъ,
Въ раю была объявлена, какъ зло.
Какое зло?
Быть обращеннымъ въ землю.
Я буду ль это знать?
Я не могу
Сказать тебѣ: вѣдь я не знаю смерти.
Спокойнымъ, какъ земля, быть — я бы въ этомъ
Не видѣлъ зла. О, если бы я не былъ
Ничѣмъ другимъ!
Презрѣнное желанье,
Какого не имѣлъ и твой отецъ,
Который знать стремился.
Но не жить;
Иначе, почему бы не вкусить
Ему отъ древа жизни?
Онъ былъ изгнанъ.
Смертельная ошибка! этотъ плодъ
Ему вкусить бы первымъ! Но пока
Онъ не отвѣдалъ знанья, онъ не вѣдалъ
О смерти ничего. Увы! я самъ
О ней не больше знаю и, однако,
Страшусь ея; страшусь — чего не знаю.
А я, — я знаю все, и не страшусь
Ни передъ чѣмъ: вотъ истинное знанье.
А научить меня всему ты можешь?
Да, подъ однимъ условіемъ.
Какимъ?
Ты долженъ пасть и поклониться мнѣ,
Какъ Господу.
Но ты — не тотъ Господь,
Предъ кѣмъ отецъ мой припадаетъ?
Нѣтъ.
Ты равенъ съ Нимъ?
Межъ нами ничего
Нѣтъ общаго, и никогда не будетъ.
Мнѣ все равно — быть выше, или ниже,
Быть всячески, но только бы не быть
Участникомъ или рабомъ Его
Могущества. Нѣтъ, я живу особо.
Но я великъ: поклонники мои
Безчисленны; но мнѣ гораздо больше
Поклонятся. Будь первый между ними.
Я никогда еще не преклонялся
Предъ Богомъ моего отца, хоть Авель
И часто умоляетъ, чтобы я
Участвовалъ съ нимъ вмѣстѣ въ приношеньяхъ.
Зачѣмъ я преклонюсь передъ тобой?
Ты никогда предъ Нимъ не преклонялся?
Я развѣ не сказалъ тебѣ? Иль нужно
Еще сказать? И развѣ ты не могъ
Знать этого съ твоимъ могучимъ знаньемъ?
Кто никогда ему не поклонялся,
Тотъ поклонился мнѣ.;
Я не хочу
Ни передъ тѣмъ, ни предъ другимъ сгибаться.!
Ты мой поклонникъ, несмотря на то:
Одно непоклоненіе Ему
Тебя моимъ ужъ дѣлаетъ.
Какъ это?
Узнаешь тамъ, и здѣсь еще.
Открой
Мнѣ тайну моего существованья.
Иди за мной, куда я поведу.
Но я еще копать обязанъ землю,
Да и къ тому же обѣщалъ я…
Что?
Нарвать плодовъ немного.
Для чего?
Чтобъ съ Авелемъ принесть ихъ на алтарь.!
Не ты ль сказалъ, что предъ Творцомъ своимъ!
Ты никогда не преклонялся?
Да,
Но Авель умолялъ меня, и жертва
Скорѣй ему принадлежитъ, чѣмъ мнѣ…
И Ада съ нимъ…
Чего жь ты такъ смутился?
Она моя сестра; мы рождены
Въ одинъ и тотъ же день, одной утробой;
Она меня въ слезахъ просила дать
Ей это обѣщаніе; а я
Изъ-за того, чтобы не дать ей плакать,
Все, кажется, готовъ перенести
И передъ чѣмъ бы ни было склониться.
Тогда иди за мною.
Я пойду.
Мой братъ, я за тобою; это нашъ
Часъ отдыха и радости; идемъ
Дѣлить его! Ты не трудился нынѣ»
Но я твой трудъ исправила; плоды,
Что ждутъ тебя, такъ зрѣлы и прозрачны.
Какъ этотъ свѣтъ, который ихъ взростилъ.
Идемъ скорѣй.
Иль ты не видишь?
Вижу: —
Ты съ ангеломъ; мы видѣли ихъ много.
Не хочетъ ли онъ съ нами раздѣлить
Часъ отдыха?
Онъ не похожъ на ангеловъ, какихъ
Мы видимъ.
А развѣ есть другіе?
Но все равно, онъ будетъ добрымъ гостемъ,
Какъ были тѣ. А тѣ благоволили
Быть нашими гостями; хочетъ онъ
Идти за нами?
Хочешь?
Я хочу,
Чтобъ ты моимъ былъ.
Я иду за нимъ.
Покинувъ насъ?
Покинувъ.
И меня?
Возлюбленная Ада!
Я хочу
Идти съ тобою.
Нѣтъ, она не можетъ.
Кто ты, чтобъ становиться такъ межь сердцемъ
И сердцемъ? Кто?
Онъ Богъ.
Ты почему
Такъ думаешь?
Онъ говоритъ, какъ Богъ.
Такъ говорилъ и змій, а онъ солгалъ.
Ты, Ада, въ заблужденьи: развѣ древо
Не древо знанья было?
Да, но это
На горе намъ.
Пускай, но это горе
Есть знаніе. Такъ онъ вамъ не солгалъ;
Онъ вамъ открылъ лишь истину, не больше;
А истина, по существу ея,
Быть можетъ только благомъ.
Но о ней
Мы знаемъ только то, что накопляло
Намъ зло на зло: изгнанье изъ пріюта
Родимаго, труды, усталость, потъ,
Печаль о томъ, что было, и надежды
На то, что не придетъ. За этимъ духомъ
Не слѣдуй, Каинъ. Покорись своей
Судьбѣ, меня люби, какъ прежде; — я
Люблю тебя.
Сильнѣе, чѣмъ отца
И мать свою!
Сильнѣй! Ужель и это
Есть тоже грѣхъ?
Нѣтъ, нѣтъ, пока; но будетъ,
Современемъ, среди твоихъ дѣтей.
Какъ! дочь моя ужель любить не будетъ
Еноха — брата своего?
Не такъ,
Какъ ты вотъ любишь Каина.
О, Боже!
Ужель они не будутъ ни любить,
Ни жизнь давать созданьямъ, что могли бы
Опять любить? И не кормлю ли я
Одной и той же грудью ихъ обоихъ?
А ихъ отецъ — онъ развѣ не рожденъ
Въ одинъ со мною часъ одной утробой?
Но развѣ не любили мы другъ друга?
И умножая наше бытіе,
Ужель мы не умножили созданій,
Назначенныхъ любить другъ друга — такъ,
Какъ мы самихъ ихъ любимъ и какъ я
Люблю тебя, мой Каинъ! Не ходи
За этимъ ангеломъ; онъ не изъ нашихъ,
Я говорю вамъ о грѣхѣ, но онъ
Не есть мое созданье, и не будетъ
Грѣхомъ для васъ, какой бы ни внушалъ
Онъ ужасъ тѣмъ, что придутъ вамъ на смѣну.
Какъ можетъ быть грѣхомъ, что не грѣшно
Само въ себѣ? Добро и зло ужели
Случайности? Но если такъ, то мы
Рабы…
И существа, что выше васъ,
Рабы, вѣдь, также; да и тѣ, что выше
И ихъ, и васъ, рабами стать могли бы,
Не предпочти они свободу мукъ
Томленію хвалебныхъ пѣснопѣній,
Молитвъ корыстныхъ передъ Всемогущимъ —
И только потому, что Всемогущъ Онъ,
Не изъ любви, а изъ надеждъ и страха
Кто всемогущъ, тотъ долженъ быть весь — благость.
Но былъ ли Онъ такимъ въ Эдемѣ?
Врагъ!
Не искушай меня ты красотою.
Ты болѣе прекрасенъ, чѣмъ былъ змій,
И также лживъ.
Скажи: правдивъ. Спросите
У Евы, вашей матери: познанье
Добра и зла дано ей или нѣтъ?
О, мать моя! ты сорвала свой плодъ
Не на свою погибель, а на нашу.
Ты провела хоть молодость свою
Среди садовъ эдемскихъ и въ общеньи
Съ блаженными духами; насъ же, насъ,
Твоихъ дѣтей, не знающихъ Эдема,
Насъ окружаютъ демоны, что намъ
Словами Бога говорятъ и наши
Невольныя сомнѣнья стерегутъ,
Алкая соблазнить насъ, какъ тебя
Змій соблазнилъ — безвредной, непорочной,
Блаженною нескромностью твоей.
Я этому безсмертному созданью
Не въ силахъ дать отвѣта, не могу
Проклясть его; я на него смотрю
Съ таинственной боязнью, и однако,
Я не бѣгу: его безсмертный взоръ
Влеченьемъ непонятнымъ пригвождаетъ
Мои глаза плѣненные къ нему.
Онъ страшенъ мнѣ, но онъ меня такъ сильно
Влечетъ къ себѣ, все ближе, ближе! Каинъ!
Спаси меня, мой Каинъ, отъ него!
Но это развѣ демонъ? Не робѣй,
Возлюбленная Ада.
Онъ не Богъ,
Ни божій херувимъ иль серафимъ,
Какими я встрѣчала ихъ доселѣ.
Но есть вѣдь духи высшіе еще —
Архангелы.
И высшіе самихъ
Архангеловъ.
Но тѣ не изъ блаженныхъ.
Когда блаженство въ рабствѣ состоитъ,
То ты права.
Мы знаемъ отъ отца,
Что любящіе много — серафимы,
А знающіе много — херувимы.
Ты херувимъ, должно быть: ты не любишь.
Но если знать опасно для любви,
То кѣмъ быть долженъ тотъ, кого любить
Вы не могли бъ, когда бъ его узнали?
И если херувимы при своемъ
Всезнаніи не любятъ, то любовь
Ихъ братій серафимовъ будетъ только
Невѣдѣнье. Дерзайте выбирать
Межъ знаньемъ и любовію; другого
Нѣтъ выбора; отецъ вашъ уже выбралъ:
Его богопочтенье — только страхъ.
Ахъ, Каинъ, избери любовь!
Любовь?
Что до тебя, возлюбленная Ада, —
Я съ ней рожденъ. Но больше — ничего
Я не люблю.
А нашу мать, отца?
А насъ они любили ли, когда
Срывали плодъ, изгнавшій насъ изъ рая?
Мы не были въ то время рождены:
А если бы и были, неужели
Мы не должны родителей любить,
Или дѣтей?
Малютку моего
Еноха и лепечущую крошку
Сестру его! Ахъ, будь увѣренъ я
Въ ихъ счастіи, я могъ бы вполовину
Забыть… Но нѣтъ, — забвенья быть неможетъ,
И тысячи грядущихъ поколѣній
Любить не станутъ память человѣка,
Что сѣмя человѣчества и зла
Могъ насадить въ одно и то же время.
Они сорвали плодъ, что сдѣлалъ ихъ
Несчастными, и въ состояньи этомъ
Еще родили насъ — тебя, меня
И остальныхъ, пока еще немногихъ,
И множества несмѣтныя всѣхъ тѣхъ —
Милліоновъ, миріадъ, что народятся
Наслѣдовать громаду нашихъ золъ,
Вѣками увеличенныхъ! И я,
Я долженъ быть отцомъ такихъ созданій!
Твоя любовь и красота твоя,
Возлюбленная мною, восхищенье
Мое тобой, и свѣтлые часы
Забвенія, все — все, что только любимъ
Другъ въ другѣ мы и въ дѣтяхъ, — все ведетъ
И ихъ, и насъ, путемъ грѣха и муки,
Черезъ мгновенья радости непрочной,
Къ невѣдомой лишь смерти!… Древо знанья
Невѣрно обѣщанью своему,
Мнѣ кажется: оно, по крайней мѣрѣ,
Должно бы дать имъ полное познанье
Всего, что можно знать, — и самой смерти.
А что открылъ имъ грѣхъ ихъ? Что они
Несчастные лишь грѣшники. Что нужды
Въ плодахъ и зміяхъ было, для того
Чтобъ научить насъ этому?
Я, Каинъ,
Не жалуюсь, и если бъ ты былъ счастливъ.
Нѣтъ, будь уже счастливою одна!
Что дѣлать мнѣ со счастьемъ, что меня
И всѣхъ моихъ должно лишь унижать?
Одна и не могу, и не хочу
Счастливой быть; но посреди своихъ,
Я думаю, могла бы, презирая
Смерть самую, которой не страшусь,
Какъ вещи неизвѣстной мнѣ, хоть это
Быть долженъ страшный призракъ, какъ сужу
Я по тому, что слышала доселѣ.
Такъ ты одна не можешь быть счастливой,
Ты говоришь?
Одна! о, Богъ мой! Кто
Одинъ бы могъ счастливымъ быть иль добрымъ!
Что до меня, то мнѣ уединенье
Казалось бы грѣхомъ, когда бы я
Не думала, что скоро встрѣчу брата,
Родителей, дѣтей и всѣхъ своихъ.
Твой Богъ, межъ тѣмъ, одинъ; счастливъ ли Онъ?
Онъ одинокъ; такъ благъ ли Онъ?
Нѣтъ, нѣтъ!
Онъ ангеловъ имѣетъ и людей,
Чтобъ дѣлать ихъ счастливыми; и тѣмъ
Блаженъ и самъ, что разливаетъ радость.
Въ чемъ состоять еще блаженство можетъ,
Когда не въ томъ, чтобъ расточать его?
Спроси объ этомъ своего отца,
Недавняго изгнанника изъ рая,
Иль сына первороднаго его,
Иль собственную грудь свою: она
Полна тревогъ.
Увы! ты правъ; но ты —
Вѣдь ты небесный?
Нѣтъ; а почему —
Спроси опять виновника блаженства,
Тобою всюду зримаго, Его —
Всещедраго создателя всѣхъ тварей
И добраго отца ихъ: эта тайна
Принадлежитъ Ему. Намъ суждено —
Однимъ страдать, другимъ сопротивляться;
И все вотще, какъ ангелы Его
Намъ говорятъ Но это испытать —
Достойный трудъ; тѣмъ больше, что счастливѣй
Мы, все равно, не будемъ никогда.
Въ безсмертномъ нашемъ разумѣ есть мудрость,
Чтобъ правый путь указывать ему,
Какъ въ темной синевѣ ночныхъ небесъ
Есть свѣтлая звѣзда, чтобъ ваше утро
Привѣтствовать.
Прекрасная звѣзда,
Которой красоту я такъ люблю!
Тогда зачѣмъ не обожать ея?
Отецъ нашъ обожаетъ одного
Невидимаго только.
Но что есть
Плѣнительнаго въ видимомъ для васъ,
То символомъ Невидимаго служитъ;
А та звѣзда прекрасная идетъ
Въ главѣ небесныхъ воинствъ.
Нашъ отецъ
Въ Эдемѣ видѣлъ Бога самого,
Который сотворилъ его.
А ты —
Ты видѣла?
Въ его твореньяхъ — да.
А въ существѣ?
Нѣтъ, — развѣ лишь въ отцѣ,
Который есть подобіе его,
Иль въ ангелахъ, что на тебя похожи,
Лишь болѣе свѣтлы, хотя не такъ,
Мнѣ кажется, могучи и прекрасны.
Какъ ясный день въ полуденную тишь,
Ихъ существо все состоитъ изъ свѣта;
Межъ тѣмъ, какъ ты напоминаешь ночь
Прозрачную, когда вверху, надъ нею,
Виситъ покровъ изъ бѣлыхъ облаковъ,
И сквозь него безчисленныя звѣзды
Съ своихъ небесъ таинственныхъ глядятъ..
Несчетныя, прекрасныя въ своемъ
Мерцаніи, глядящія такъ тихо,
Но такъ къ себѣ влекущія. Онѣ
Глаза мои слезами наполняютъ,
Какъ ты теперь. Ты кажешься несчастнымъ
Не дѣлай насъ такими же, и я
Поплачу о тебѣ.
О, эти слезы!
Какіе океаны ихъ прольются,
Когда бъ ты знала только!
Мною?
Всѣми.
Кто эти всѣ?
Милльоны милліоновъ,
Весь этотъ міръ, несмѣтно населенный,
Весь этотъ міръ, опустошенный вновь,
И имъ загроможденная геенна,
Которой сѣмя носишь ты пока
Въ груди своей.
Ахъ, Каинъ, этотъ духъ
Насъ проклинаетъ!…
Не мѣшай ему;
Я самъ за нимъ послѣдую.
Куда?
Въ мѣста, гдѣ онъ пробудетъ только часъ,
Но гдѣ дѣла несчетныхъ дней увидитъ,
За этотъ часъ.
Какъ это можетъ быть?
Не создалъ ли Творецъ вашъ изъ обломковъ
Другихъ міровъ старѣйшихъ этотъ міръ
Въ немного дней? Такъ не могу ли я,
Который помогалъ Ему въ твореньи,
Въ часъ показать, что онъ творилъ такъ долго
И скоро разрушалъ?
Веди меня.
Но точно ль онъ вернется черезъ часъ?
Не болѣе; для насъ дѣла изъяты
Отъ времени; мы вѣчность умѣстить
Способны въ часъ, и часъ продолжить въ вѣчность.
Мы измѣряемъ жизнь свою не такъ,
Какъ смертные. Но это — наша тайна.
Иди за мною, Каинъ.
Онъ придетъ
Ко мнѣ опять?
Да, женщина, одинъ
Изъ всѣхъ людей (и первый, и послѣдній,
Кромѣ еще лишь Одного) — онъ вновь
Придетъ къ тебѣ, чтобъ тотъ печальный міръ,
Что ждетъ его, вы такъ же населили,
Какъ населите этотъ: онъ теперь
Почти безъ обитателей.
Но гдѣ
Ты самъ живешь?
Я вездѣсущъ. И гдѣ же
Я жить бы могъ? Гдѣ Богъ твой или боги
Находятся — тамъ нахожусь и я.
Я на-двое всѣ вещи раздѣляю;
Пространство, время, вѣчность, жизнь и смерть,
И небо, и земля, и что не есть
Ни небо, ни земля, но населится
Твореньями, что населяли ихъ,
Иль населить должны лишь, — вотъ мои
Владѣнія. И вотъ какъ раздѣляю
Я на-двое Его, владѣя царствомъ
Не отъ Него. Не будь я такъ могучъ,
Какъ говорю, какъ могъ бы я стоять
Предъ вами здѣсь? Вѣдь ангелы его
У васъ въ виду.
Они такъ точно были,
Когда и змій прекрасный соблазнялъ
Въ Эдемѣ нашу мать.
Ты слышалъ, Каинъ!
Когда ты жаждешь знанья, я могу
Пресытить эту жажду; и при томъ
Не требую, чтобъ ты не ѣлъ плодовъ,
Иль былъ лишенъ единственнаго блага,
Что побѣдитель не взялъ у тебя.
Иди за мною.
Духъ! я говорю,
Что я пойду.
Мой Каинъ! братъ мой Каинъ…
ДѢЙСТВІЕ ВТОРОЕ.
правитьЯ попираю воздухъ, и межъ тѣмъ
Не падаю; но я боюсь упасть.
Довѣрься мнѣ и продолжай итти
По воздуху, которымъ я владѣю.
Могу ль я это дѣлать, не грѣша?
Иль вѣруй и иди, иль сомнѣвайся
.И погибай! Таковъ законъ другого,
Кто называетъ демономъ меня,
Чьи ангелы, звукъ этотъ повторяя,
Клевещутъ на меня несчастнымъ тварямъ;
И эти твари, ничего не зная,
Что выше чувства призрачнаго ихъ,
Склоняются предъ словомъ, поразившимъ
Ихъ слухъ, — и то считаютъ зломъ иль благомъ,
Что имъ велятъ. Но мой законъ иной:
Дерзай иль трепещи, но ты увидишь,
Что есть міры за гранью твоего
Ничтожнѣйшаго міра, и что ты
Не будешь преданъ мукамъ за твои
Сомнѣнія. Настанетъ часъ, когда
По хляби водъ идущій Человѣкъ
Другому скажетъ: вѣруй и иди
За мною по водамъ. — И тотъ пойдетъ
По хляби водъ и будетъ невредимъ.
Я не поставлю вѣры для тебя
Условіемъ спасенія. Не вѣруй,
Лети со мной надъ бездною пространства
Какъ равный мнѣ. Я покажу тебѣ,
Чего ты не посмѣешь отрицать:
Судьбу міровъ — минувшихъ, настоящихъ
И будущихъ, которымъ нѣтъ числа.
О, богъ иль демонъ, кто бы ни былъ ты,
Ужели то виднѣется земля?
Ужели ты узнать не можешь праха,
Что послужилъ къ созданью твоего
Родителя?
Возможно ль? это тотъ
Синѣющій кружочекъ небольшой,
Съ другимъ вблизи него, какъ будто тѣмъ,
Что освѣщаетъ ночь земную нашу?
И тамъ нашъ рай? Гдѣ стѣны вкругъ него?
И тѣ, что стерегутъ ихъ?
Укажи
Мнѣ положенье рая на землѣ.
Какъ я могу? Все далѣе впередъ
Несемся мы, какъ лучъ блестящій солнца;
Она мнѣ представляется все меньше;
Вокругъ нея свѣтящійся кружокъ
Сбирается — подобіе сіянья,
Которымъ любовался, я въ звѣздахъ,
Бродя въ ночи, подъ сѣнью и вблизи
Эдемскихъ стѣнъ. Мнѣ кажется, она
Сливаться начинаетъ ужъ съ звѣздами
Несчетными, что окружаютъ насъ
И вновь встаютъ мирьядами, по мѣрѣ
Какъ мы летимъ.
Но если бъ ты узналъ,
Что это все міры, и все громаднѣй,
Чѣмъ твой родной; что тамъ живутъ созданья
Громаднѣе, чѣмъ ваши; что они
Безчисленнѣй всѣхъ маленькихъ песчинокъ
Твоей земли, умноженныхъ на всѣ
Ея одушевленныя пылинки,
И всѣ живутъ, всѣ бѣдствуютъ, и всѣ
Обречены на смерть, тогда — что ты
Подумалъ бы?
Я былъ бы гордъ умомъ
И мыслію, познавшею все это.
Но если бъ мысль столь гордая была
Пригвождена къ тяжелой, грубой плоти,
И если бы, стремясь къ такимъ вещамъ,
Иль зная ихъ, и все еще алкая
Знать высшія, она была должна
Рабою быть презрѣнныхъ, низкихъ, смрадныхъ
И мерзкихъ нуждъ; и если бъ, наконецъ,
Блаженнѣйшей отрадою твоею
Чарующая скверна лишь была,
Мечта — обманъ — грѣховная приманка
Къ созданью новыхъ душъ и новыхъ тѣлъ,
Заранѣе несчастью обреченныхъ
И тлѣнію?
Духъ, я о смерти знаю
Не болѣе того, что это вещь
Ужасная! и что наслѣдствомъ этимъ,
Не менѣе, чѣмъ жизнью, одарилъ
Меня отецъ: несчастное наслѣдство,
Насколько понимаю я. Но, духъ!
Коль скоро такъ должно быть (это я
Пророческою мукою въ груди
Предчувствую) — дай умереть мнѣ здѣсь:
Вѣдь жизнь давать твореньямъ, что не могутъ
Не умереть, проживши годы мукъ,
Не значитъ ли — давать плодиться смерти
И умножать убійство?
.
правитьТы не можешь
Весь умереть: въ тебѣ есть то, чему
Жить суждено.
Отецъ мой не слыхалъ
Объ этомъ отъ Другого, что изъ рая
Изгналъ его со смертью на челѣ.
Но пусть во мнѣ умретъ по крайней мѣрѣ
Хоть смертное, чтобъ въ остальномъ мнѣ быть,
Какъ ангелы.
Я ангельской природы:
Хотѣлъ ли бы ты быть такимъ, какъ я?
Я о тебѣ не знаю — кто ты, что ты,
Я вижу лишь могущество твое
И то, что ты даешь мнѣ видѣть вещи,
Что выше всѣхъ моихъ природныхъ силъ,
Хоть ниже всеобъемлющихъ желаній
И думъ моихъ.
Что значатъ эти думы,
Съ ихъ гордостью, когда онѣ живутъ
Въ одеждѣ червяковъ и съ червяками
Жилища раздѣляютъ!
Что такое
Ты значишь самъ? Ты, что гордишься такъ
Духовнымъ существомъ своимъ и можешь
Повелѣвать природой, а межъ тѣмъ,
Такъ кажешься несчастнымъ?
Я кажусь
Такимъ, какой я есть; я потому
И домогаюсь знать: хотѣлъ бы ты
Безсмертнымъ быть?
Ты говоришь, я долженъ
Безсмертнымъ быть, хочу иль не хочу,
Я этого не зналъ; но если это
Должно такъ быть, позволь мнѣ предвкусить"
Счастливымъ ли, несчастнымъ ли, мое
Безсмертіе.
Ты предвкусилъ его,
Еще меня не знавши.
Какъ?
Страдая.
Но эта мука неужель должна
Быть вѣчною?
Мы и сыны твои —
Мы это испытаемъ. Но теперь
Гляди! Не славно ли все это?
О!
Эѳиръ неописуемый, прекрасный!
И вы, громады звѣздъ, что предо мной
Все множитесь! что вы такое? что
Лазурная пустыня эта, гдѣ
Вы катитесь въ пространствѣ безграничномъ,
Какъ листья, что видалъ я на землѣ,
Несомые потоками эдема?
Измѣрены ль пути для васъ? Иль вы
Сквозь эту голубую безконечность,
Сжимающую душу мнѣ, въ своемъ
Неутомимомъ пиршествѣ несетесь,
Насыщенные вѣчностью своей?
I О богъ! о боги! чѣмъ бы вы ни были, —
Какъ дивны и прекрасны вы! Какъ ваши
Дѣла — или случайности — иль я
Не знаю что — но какъ они прекрасны!
О дайте умереть мнѣ — умереть,
Какъ умираютъ атомы (коль должно
Имъ умирать), или дозвольте вашимъ
Могуществомъ, познаньемъ вашихъ тайнъ
Упиться мнѣ! О, вѣрьте, — мысль моя
Не недостойна въ этотъ часъ того,
Что вижу я, хоть прахъ мой недостоинъ.
Дай умереть мнѣ, духъ! иль покажи
Мнѣ ближе ихъ.
Ты развѣ къ нимъ не ближе?
Взгляни назадъ, на землю.
Гдѣ она?
Я ничего не вижу, кромѣ бездны
И бездны звѣздъ.
Гляди сюда.
Нѣтъ, я
Ея не различаю.
А межъ тѣмъ,
Еще блеститъ: вглядись.
Какъ, та вонъ?
Да!
Что говоришь ты это? Мнѣ видать
Случалось мухъ и червяковъ свѣтящихъ,
Въ часъ сумерекъ, во мракѣ нашихъ рощъ,
Свѣтлѣй, чѣмъ этотъ міръ, что ихъ питаетъ.
Такъ ты видалъ міры и червяковъ.
Одни другихъ свѣтлѣе. Что о нихъ
Ты думаешь?
Что въ собственныхъ предѣлахъ
Они равно прекрасны, и въ ночи,
Дающей красоту имъ, какъ та муха
Свѣтящая въ жужжаніи своемъ,
Такъ и звѣзда, въ ея безсмертномъ бѣгѣ,
Равно должны руководимы быть.
Но кѣмъ иль чѣмъ?
Открой и покажи мнѣ.
И ты взглянуть дерзнулъ бы?
Какъ мнѣ знать,
На что взглянуть дерзнулъ бы я? Ты мнѣ
Не показалъ такого ничего,
Чтобъ большаго я не дерзалъ увидѣть.
Ты смертныхъ ли хотѣлъ бы видѣть тварей
Или безсмертныхъ?
Какъ? Что значитъ тварь?
То и другое частью.
Къ которымъ сердце у тебя лежитъ?
Ко всѣмъ, которыхъ вижу.
Но что ближе
Всего къ нему?
Чего еще не видѣлъ,
И видѣть бы не долженъ — тайны смерти.
Что, если бы тебѣ отжившихъ тварей
Я показалъ, какъ показалъ такихъ,
Что умереть не могутъ?
Покажи.
Тогда взмахнемъ могучими крылами.
О, какъ лазурь мы разсѣкаемъ! Звѣзды
Скрываются изъ глазъ моихъ. Земля!
О. гдѣ моя земля? Позволь взглянуть
Мнѣ на нее; я изъ нея вѣдь созданъ.
Она теперь невидима тебѣ,
И меньше означаетъ во вселенной,
Чѣмъ ты на ней. Однако, не мечтай
Избѣгнуть навсегда ея; ты скоро
Вернешься къ ней, чтобы вращаться съ прахомъ.
Таковъ удѣлъ безсмертья твоего —
И моего.
Куда же ты теперь
Ведешь меня?
Къ тому, что до тебя
Задолго было: къ привидѣнью міра,
Котораго теперешній твой міръ
Осколокъ лишь.
Какъ, развѣ онъ не новый?
Не болѣе, чѣмъ жизнь; а вѣдь она
Еще древнѣй, чѣмъ ты, и даже я,
Древнѣй того, что кажется громаднѣй,
Чѣмъ ты и я. Есть твари, что конца
Не будутъ знать; но тѣ, что никакого
Начала не хотѣли бы имѣть,
Такое же презрѣнное имѣли,
Какъ и твое. Могучіе міры
Такимъ ничтожнымъ мѣсто уступали,
Какъ мы не представляемъ, ибо все
Мѣняется, и только лишь пространство
И время не должны знать перемѣны
Но вѣчность измѣненій только праху
Приноситъ смерть. Ты прахъ, и ты не долженъ
Знать болѣе, чѣмъ можешь: то, что ты
Увидишь, было прахомъ.
Прахомъ! — духъ!
Но я посмѣлъ бы видѣть все, что хочешь.
Впередъ — быстрѣй.
Я звѣздъ почти не вижу;
А мнѣ онѣ казались, какъ міры,
Громадными.
Онѣ и есть міры.
И тамъ свои эдемы?
Можетъ быть.
И люди также?
Да, иль существа
Гораздо выше ихъ.
Ужель? и зміи?
А какъ же имъ не быть, когда есть люди?
Чѣмъ зміи недостойнѣе людей?
Ходячей иль ползучей тварью быть —
Не все ль равно быть тварью?
Что за даль
Отъ тѣхъ свѣтилъ, мерцающихъ за нами!
Куда летимъ мы?
Къ міру привидѣній,
Что были существами, или быть
Должны еще.
Но все темнѣй, темнѣй
Становится, всѣ звѣзды ужъ погасли.
Но ты, однако, видишь.
Что за свѣтъ!
Ни солнца, ни луны, ни звѣздъ несчетныхъ.
Багровый сводъ какъ будто полутьмой
Какихъ-то странныхъ сумерекъ мерцаетъ.
На немъ громады мрачныя стоятъ;
Но это не міры, что мы встрѣчали,
Сіяньемъ окруженные и жизнью
Кипѣвшіе, какъ думалъ я, когда
Летѣлъ сквозь ихъ атмосферу и видѣлъ
Неровность очертаній ихъ, съ грядами
Высокихъ горъ и глубиной долинъ, —
Иные извергавшими столбы
Огня и искръ, иные съ непонятной
Громадностью струящихся равнинъ:
Иные — съ свѣтоносной опояской
Вокругъ себя, съ толпою блѣдныхъ лунъ,
Что имъ черты прекрасныя давало
Моей земли. Взамѣнъ того, здѣсь все
Ужаснымъ представляется и мрачнымъ.
Но явственнымъ. Ты ищешь видѣть Смерть?
Я не ищу, но какъ она ужъ есть,
И какъ, за грѣхъ родителей моихъ,
Они, и я, и всѣ мы стали смертны,
То я бъ хотѣлъ заранѣ видѣть то,
Что все равно увижу противъ воли
Когда-нибудь.
Смотри.
Но это тьма.
И тьмой должна остаться вѣчно; но —
Я отворю врата ея.
Оттуда
Дымится паръ громадными клубами,
Что значитъ онъ?
Входи.
Но ты позволишь
Вернуться мнѣ?
Вернуться! будь увѣренъ:
Иначе кто мнѣ населилъ бы Смерть?
Ея предѣлы нынѣшніе тѣсны
Вмѣстить все то, что принесешь ей ты
И всѣ твои.
Пары все шире-шире
Расходятся и обвиваютъ насъ
Своими непомѣрными кругами.
Впередъ!
И ты!
Не бойся, безъ меня
Ты никогда бы не былъ здѣсь. Впередъ!
Какъ эти необъятные міры
(Вѣдь ихъ здѣсь не одинъ) безмолвны, мрачны!
А между тѣмъ, — населены тѣснѣй,
Чѣмъ самыя громадныя свѣтила
Изъ тѣхъ, что тамъ, надъ этой тьмой неслись
Толпой неисчислимой, и такъ тѣсно,
Что я скорѣй ихъ свѣтлымъ населеньемъ
Невѣдомаго неба признавалъ,
Чѣмъ мѣстомъ обитанія, и только
Вблизи ихъ разсмотрѣвъ, я убѣдился;
Что предо мной — матерія для жизни,
Не жизнь сама. А здѣсь кругомъ такъ мрачно,
Все полутьмой подернуто вечерней,
Все говоритъ о томъ, что здѣсь былъ день —
И онъ погасъ.
Здѣсь царство Смерти; хочешь j
Съ ней встрѣтиться?
Что я могу отвѣтить,
Пока не знаю существа ея?
Но если это то, о чемъ отецъ мой
Такъ часто говоритъ въ своихъ бесѣдахъ,
Я думать трепещу о ней, о, Боже!
Будь проклятъ тотъ, кто создалъ жизнь — для смерти!
Будь проклятъ прахъ, что жизнь свою не въ силахъ
Былъ удержать и посягнулъ еще
Отнять и у невинныхъ.
Ты дерзнулъ
Проклясть отца?
А развѣ онъ меня
Не проклиналъ, давая мнѣ рожденье?
Не проклиналъ задолго до рожденья,
Когда срывалъ запретный плодъ?
Ты правъ:
Проклятіе взаимно между вами —
Тобою и родителемъ твоимъ.
Но дѣти, братъ твой — что о нихъ ты скажешь?
Пускай они со мной его раздѣлятъ,
Какъ съ братомъ и родителемъ своимъ.
Вѣдь это все, что мнѣ дано въ наслѣдство
И что я передать могу. — О, вы
Угрюмыя, безмѣрныя пространства
Громадныхъ, ужасающихъ тѣней
И образовъ — то явственныхъ, то смутныхъ,
Но вѣющихъ печалію, кто вы?
Живете ль вы? иль жили ли когда?
Имъ свойственно одно, какъ и другое.
Тогда, что значитъ смерть?
Но развѣ Тотъ.
Кто создалъ васъ, вамъ не сказалъ, что это
Другая жизнь?
Нѣтъ, Онъ сказалъ намъ-только.
Что мы умремъ.
Придетъ, быть можетъ, день,
Когда Онъ вамъ откроетъ эту тайну.
Блаженный день!
Блаженный — да! когда
Открытая въ мученьяхъ несказанныхъ,
Она еще залогомъ вѣчныхъ мукъ
Послужитъ нерожденнымъ миріадамъ
Пылинокъ безсознательныхъ — пока
Лишь для того назначенныхъ родиться!…
Что это за могучія созданья,
Что носятся вокругъ меня? Они
По виду не похожи на безплотныхъ,
Что стерегутъ запретный нашъ эдемъ,
И не имѣютъ вида человѣка,
Какимъ его въ Адамѣ знаю я
Иль въ Авелѣ, или въ моей сестрѣ
Возлюбленной, въ самомъ себѣ и въ дѣтяхъ;
А между тѣмъ, не сродныя ни людямъ,
Ни ангеламъ, мнѣ кажется, они
Хоть съ духами, быть можетъ, не равнялись,
Но много возвышались надъ людьми.
Надменныя, прекрасныя, такою
Проникнутыя силой, и съ такимъ
Строеньемъ непонятнымъ, что доселѣ
Я не встрѣчалъ подобнаго ему…
Ни крылъ, какъ у безплотныхъ, ни лица,
Какъ у людей, ни образа сильнѣйшихъ
Звѣрей земныхъ, ни сходства съ чѣмъ другимъ,
Что населяетъ землю, я не вижу
У этихъ привидѣній. Такъ прекрасны,
Такъ полны силъ, какъ только могутъ быть
Сильнѣйшія изъ всѣхъ живущихъ тварей,
И такъ не сходны съ ними, что я въ нихъ
Едва могу признать живыхъ созданій.
Они, однако, жили.
Гдѣ?
Гдѣ ты
Живешь теперь.
Когда?
Тотъ міръ, что нынѣ
Землею сталъ, былъ обитаемъ ими.
На немъ Адамъ былъ первый.
Изъ твоихъ, —
Дѣйствительно; но изъ такихъ, какъ эти,
Онъ былъ бы недостоинъ быть послѣднимъ.
Но что они такое?
То, чѣмъ будешь
Современемъ и ты.
Но чѣмъ они
Могли быть или были?
Существами
Прекрасными, высокими, живыми,
Разумными и добрыми, настолько
Во всемъ превосходившими твоихъ
Родителей, когда они еще
Въ эдемѣ жили, какъ ничтожнѣй будетъ
Тебя въ своемъ паденіи потомокъ
Шестидесяти тысячъ поколѣній.
А что до ихъ безсилія теперь,
Ты самъ имѣешь плоть, суди по ней.
Увы! увы! ужель они погибли?
Да, на своей землѣ, какъ на своей
Погибнешь ты.
Моя земля ужели
Была и ихъ?
Была.
Но не такой,
Какою стала нынѣ. Чтобъ такихъ
Существъ питать, она мала и слишкомъ,
Мнѣ кажется, ничтожна.
Да, она
Была славнѣй.
Зачѣмъ же нужно было
Ей пасть?
Спроси Того, Кто низвергаетъ.
Какъ низвергаетъ Онъ?
Неумолимымъ
Смѣшеньемъ разрушающихъ стихій,
Которымъ Онъ міры въ хаосъ приводитъ
И изъ хаоса можетъ вызвать міръ.
Во времени такія вещи рѣдки,
Но въ вѣчности имъ нѣтъ числа. Впередъ!
Ты долженъ видѣть ихъ.
Ужасный видъ!
Но истинный. Взгляни на эти тѣни;
Онѣ когда-то были, какъ и ты,
Тѣлесными.
Ужель я тоже буду
Подобенъ имъ?
На это пусть отвѣтитъ
Создавшій васъ. Я говорю, что это
Предшественники ваши: вотъ они
Чѣмъ сдѣлались, а что такое были —
Ты чувствуешь, хотя и въ низшей мѣрѣ,
По степени твоихъ ничтожныхъ чувствъ,
Какъ существо съ гораздо меньшей долей
Безсмертныхъ свойствъ, какъ и тѣлесныхъ силъ.
Что общаго имѣете вы съ тѣмъ,
Что и они имѣли — это жизнь,
А что еще имѣть должны — то смерть.
Все остальное, свойственное вамъ,
Принадлежитъ всѣмъ гадамъ, порожденнымъ
Изъ пѣнистыхъ осадковъ бытія,
Сгустившихся въ планету, чтобъ служить
Жилищемъ бѣдныхъ тварей, обреченныхъ
Въ невѣдѣньи блаженство находить
И видѣть ядъ въ познаньи. Но гляди
На эти существа могучія; иль, если
Ты огорченъ ихъ видомъ, — возвратись
Копать родную землю: я тебя
Доставлю невредимымъ.
Нѣтъ, дай мнѣ
Остаться здѣсь.
Надолго?
Навсегда!
Коль скоро мнѣ не миновать вернуться
Опять сюда, я лучше остаюсь.
Видъ праха опостылѣлъ мнѣ: позволь
Мнѣ жить съ тѣнями.
Это невозможно.
Ты какъ на сонъ глядишь теперь на эту
Дѣйствительность. Чтобъ раздѣлять ее
Съ созданьями, которыя ты видишь,
Ты долженъ, какъ они, пройти сюда
Вратами смерти.
А какими мы
Теперь пришли вратами?
То мои.
Ты долженъ возвратиться. Я своимъ
Дыханіемъ ношу тебя въ пространствѣ.
Гдѣ бездыханно все, кромѣ тебя.
Витай по немъ, но навсегда остаться
Не помышляй, пока не прійдетъ часъ.
А эти существа: они на землю
Ужъ не вернутся снова?
Ихъ земля
Прошла и миновала до того,
Что видъ ея, крушеньемъ измѣненный,
Съ ея корой едва застывшей, имъ
Теперь бы въ каждомъ атомѣ казался
Другимъ, неузнаваемымъ: то былъ —
Какой прекрасный міръ то былъ!
И есть!
Я не землей — хотя я осужденъ
Копать ее — я возмущенъ не ею,
Но тѣмъ, что все прекрасное на ней
Я достаю лишь въ потѣ, что безсиленъ
Отъ тысячи сомнѣній убѣжать,
Отъ тысячи боязней жизни, смерти…
Ты видишь, какова твоя земля,
Но ты вообразить не въ состояньи
И тѣнь того, какой она была.
А эти привидѣнья — эти твари
Громадныя, но низшія существъ,
Которыхъ миновали мы, онѣ —
Похожія на жителей свирѣпыхъ
Земныхъ непроницаемыхъ лѣсовъ,
На тѣхъ, чей ревъ въ ночи смущаетъ землю,
Но въ десять разъ ужаснѣй и громаднѣй,
Что кажутся мнѣ выше стѣнъ эдемскихъ,
Со взорами, подобными мечамъ,
Пылающимъ въ десницахъ херувимовъ,
Съ клыками, что деревья, безъ коры
И безъ вѣтвей, — онѣ что означаютъ?
Что мамонты теперешней земли;
Они теперь мирьядами лежатъ
Погребены подъ нею.
А на ней
Ни одного такого?
Нѣтъ; иначе
Вашъ слабый родъ, воюя противъ нихъ,
Могъ сдѣлать бы висящее надъ нимъ
Проклятье безполезнымъ: такъ вы скоро
Погибли бы.
Но для чего война?
А для чего забылъ ты приговоръ,
Изгнавшій изъ эдема ваше племя?
Война со всѣми тварями, смерть тварямъ,
И до послѣдней твари всѣмъ печаль,
Болѣзни, слезы, гнетъ: таковъ
Плодъ древа запрещеннаго.
Но твари
Вкусили ли отъ этого плода?
Зачѣмъ же умирать онѣ должны?
Создавшій васъ сказалъ вамъ, что онѣ
Сотворены для васъ, какъ васъ самихъ
- Онъ создалъ для Себя. И неужель
Вы можете хотѣть для нихъ судьбы,
Превосходящей вашу? Не пади
Родитель твой — онѣ бъ не умирали.
О, твари безнадежныя! вы тоже
Грѣхъ моего отца должны дѣлить,
Подобно сыновьямъ его, и такъ же,
Подобно имъ, отъ древа не вкусивъ,
Подобно имъ, не получивъ въ удѣлъ
Такой цѣною купленнаго знанья.
Но древо было лживымъ, такъ какъ мы
Не знаемъ ничего. Оно сулило
Намъ знаніе, — хотя цѣною смерти,
Но знаніе, — что жъ знаетъ человѣкъ?
Но, можетъ быть, вамъ высшее познанье
Откроетъ Смерть; и будучи одна
Изъ всѣхъ вещей извѣстною вамъ вещью,
Она въ себѣ и знаніе таитъ
Точнѣйшее. Такъ древо было право,
Хотя смертельно.
Вы — нѣмыя царства!
Я вижу васъ, не понимая васъ.
Не мудрено: твой часъ еще далекъ;
А вещество понять не можетъ духа.
Но значитъ что-нибудь уже — познать,
Что есть такія царства.
Но о томъ,
Я зналъ уже, что существуетъ смерть.
Но не о томъ, что есть еще за нею.
Я этого не знаю и теперь.
Но ты узналъ, что кромѣ твоего
Есть роды бытія — совсѣмъ иного.
А этого ты часъ назадъ не зналъ.
Но это все темно такъ…
Будь доволенъ.
Все это разъяснится твоему
Безсмертію.
А это голубое,
Безмѣрное, текучее пространство,
Плывущее подъ нами? Я бы могъ
Сравнить его съ эдемскими рѣками
И ихъ водой, когда бъ не этотъ цвѣтъ
Прозрачнаго эѳира и не эта
Безбрежность, безграничность… Что оно?
И этому осталось на землѣ
Подобіе, хотя и въ слабой мѣрѣ,
И близъ него жилища оснуютъ
Сыны твои, — то призракъ океана.
Громадный, какъ вселенная, и чистый,
Какъ водяное солнце. На его
Поверхности блистаютъ чешуею
Чудовищныя твари, — это что?
Погибнувшей земли левіаѳаны.
А этотъ змѣй съ струящеюся гривой,
Что голову надъ бездной протянулъ
Надменнѣе и выше въ десять разъ
Могучихъ самыхъ кедровъ, — этотъ змѣй,
Готовый, какъ мнѣ кажется, обвиться
Вокругъ міровъ, мной видѣнныхъ сейчасъ, —
Онъ не того ли рода, что въ эдемѣ
Любилъ лежать подъ древомъ роковымъ?
Видъ змія-искусителя всѣхъ лучше
Извѣстенъ Евѣ — матери твоей.
Нѣтъ, этотъ слишкомъ страшенъ, тотъ, конечно,
Красивѣй былъ.
Ты никогда его
Не видывалъ?
Изъ одного съ нимъ рода —
Во множествѣ, но именно того,
Что предложилъ ей яблоко, — ни разу.
И твой отецъ не видѣлъ тоже?
Нѣтъ;
Онъ искушенъ былъ матерью моею,
А змій прельстилъ ее лишь.
Человѣкъ!
Такъ впредь, — когда жена твоя, иль жены
Сыновъ твоихъ васъ будутъ искушать —
Тебя иль ихъ — приманкою какою,
Берите трудъ вѣрнѣе узнавать,
Кто былъ ихъ искуситель.
Твой совѣтъ
Приходитъ слишкомъ поздно: зміямъ больше
Женъ искушать ужъ нечѣмъ.
Но за то
Есть кое-что еще, чѣмъ ваши жены,
Способны васъ — и вы ихъ — искушать,
Пускай твои сыны имѣютъ это
Всегда въ виду! Совѣтъ мой благъ, тѣмъ больше,
Что мною онъ на мой же счетъ дается,
Хоть правда, что вы слѣдовать ему
Не будете и я не потеряю.
Мнѣ это непонятно.
О счастливецъ!
Твой міръ и ты такъ юны! Ты себя
Преступнымъ и несчастнымъ разумѣешь —
Не правда ли?
Преступнымъ — я не знаю;
Но что до мукъ, я столько ихъ терплю!
Сынъ первородный перваго отца!
Зачатъ ты во грѣхѣ — и ты преступенъ;
Ты порожденъ въ печали — и ты страждешь;
Но это все блаженнѣйшій эдемъ
Во всей его невинности, въ сравненьи
Съ тѣмъ, что тебѣ такъ скоро предстоитъ
Узнать еще. И то, что ты узнаешь,
Все будетъ рай предъ тѣмъ, что сыновья
Сыновъ твоихъ и ихъ сыны, умножась,
Какъ прахъ земной, и умножая прахъ,
Обречены терпѣть и дѣлать. Но
Тебѣ пора на землю.
И ты велъ
Сюда меня за тѣмъ лишь, чтобы это
Мнѣ показать?
Ты развѣ не искалъ
Познанія?
Да, какъ пути ко счастью.
Будь счастье въ истинѣ — ты былъ бы счастливъ.
Такъ Богъ моихъ родителей былъ правъ,
Что запретилъ губительное древо.
А если бы не насадилъ его,
Еще бы былъ правѣе. Но отъ зла —
Невѣдѣніе зла не охраняетъ..
Оно должно расти и заражать
Всѣ вещи и всѣхъ тварей.
Нѣтъ, не всѣхъ —
Я не могу тебѣ повѣрить въ этомъ:
Я жажду лишь добра.
А кто иль что
Того жъ не жаждетъ? Кто же станетъ зла
Искать изъ-за любви къ его отравѣ?
Никто! ничто! И это есть законъ
И дышащихъ созданій, и бездушныхъ.
Но въ тѣ міры прекрасные, что мнѣ,
Ихъ славой пораженному, встрѣчались,
Пока мы не вступили въ этотъ мракъ,
Зло не прійдетъ: они всѣ такъ прекрасны.
Ты видѣлъ ихъ лишь издали.
Такъ чтоже?
Даль уменьшать лишь можетъ красоту;
Вблизи они должны быть несказанны.
Ты подойди къ прелестнѣйшимъ изъ тварей
Земли твоей — и разсмотри вблизи
Ихъ красоту.
Я дѣлалъ это часто.
Твореніе, что болѣе всего
Влечетъ меня, вблизи еще милѣе.
Тутъ долженъ быть обманъ. Скажи, что это
За существо, что кажется вблизи
Прекраснѣе прекраснѣйшихъ твореній
Въ далекомъ разстояньи?
Я разумѣю Аду,
Сестру мою. Всѣ миріады звѣздъ,
Глубокая лазурь ночного неба,
Съ ея свѣтиломъ, что глядитъ, какъ духъ,
Иль міръ духовъ, восходъ блаженный солнца,
Закатъ неописуемый его, —
Когда, слѣдя за нимъ, я тихо плачу
И чувствую, какъ будто бы и самъ
Съ нимъ въ облакахъ вечернихъ утопаю,
Шатры земныхъ таинственныхъ лѣсовъ,
Съ ихъ тѣнью и прохладой, голосъ птицы*
Вечерней этой птицы, что поетъ,
Какъ будто про любовь, и, провожая
День, гаснущій внутри эдемскихъ стѣнъ*
Сливается съ хвалою херувима,
Все это, все — ничтожество предъ тѣмъ,
Что говоритъ глазамъ моимъ и сердцу
Лицо любезной Ады; видъ его
Мнѣ радостнѣй всего, что есть на небѣ.
И на землѣ.
Въ немъ столько красоты,
Какъ первые родители земные,
Прекрасные, хоть смертные, въ пылу
Своихъ объятій первыхъ и во цвѣтѣ
Ихъ смертности, могли дать своему
Рожденію. Но это все жъ обманъ.
Когда бъ ты былъ ей братомъ, ты иначе
Объ этомъ говорилъ бы.
Смертный! я!
Братаюсь, но только съ тѣми существами,
Кому дѣтей несвойственно имѣть.
Поэтому ты съ нами никакого
Сообщества не можешь составлять.
Быть можетъ, вы назначены его
Составить мнѣ. Но если ты владѣешь
Созданіемъ столь дивной красоты
Въ глазахъ твоихъ, зачѣмъ ты такъ несчастенъ?
Зачѣмъ я существую? Ты зачѣмъ
Несчастенъ самъ? Зачѣмъ всѣ въ мірѣ твари;
Несчастны такъ? Самъ тотъ, Кто создалъ насъ,!
Не долженъ ли — Творецъ несчастныхъ тварей —
Такимъ же быть? Творить, чтобъ разрушать,
Конечно, — трудъ, въ которомъ нѣтъ отрады.
Отецъ мой говоритъ: Онъ всемогущъ,
Онъ весь добро. — Зачѣмъ же зло есть въ мірѣ?
Я спрашивалъ родителя. — Онъ мнѣ
Даетъ отвѣтъ, что это зло лишь служитъ
Путемъ къ добру. Но странное добро,
Что возникать должно изъ столь смертельной
Съ нимъ разницы. Я видѣлъ въ эти дни
Ужаленнаго гадиной ягненка:
Бѣдняжка протянулся на землѣ
И корчился, межъ тѣмъ какъ самка въ страхѣ
Лишь жалобно блеяла. Мой отецъ
Сорвалъ траву и положилъ на рану,
И понемногу бѣдненькая тварь,
Вернувшись вновь къ своей безпечной жизни,;
Уже сосала радостную мать,
И та, кругомъ облизывая крошку,
Стояла, трепеща надъ ней. Смотри, —
Сказалъ отецъ: — какъ зло къ добру приводитъ. j
Что жъ ты ему отвѣтилъ?
Ничего:, —
Вѣдь онъ отецъ мой; я подумалъ только,
Что лучше бы животному не быть
Ужаленнымъ, чѣмъ испытать мученья,
Чтобъ маленькую жизнь свою вернуть!
Посредствомъ травъ.
Но такъ какъ ты сказалъ,
Что ты изъ всѣхъ тобой любимыхъ тварей,
Ту возлюбилъ всѣхъ больше, что съ тобой
Питалась той же грудью и своею
Дѣтей твоихъ питаетъ…
Это вѣрно!
Что безъ нея я былъ бы?
А что я?
Ты ничего не любишь?
А твой Богъ —
Онъ любитъ что?
Всѣхъ тварей, какъ отецъ
Мой говоритъ; но этого въ судьбѣ ихъ
Я, признаюсь, не вижу.
Такъ ты видѣть
Поэтому не можешь и того,
Люблю ли я отдѣльныя созданья
Иль за собой влеку ихъ въ общій планъ,
Какъ снѣжный вихрь ничтожныя пылинки.
Какъ снѣжный вихрь? что это?
Будь блаженъ
Невѣдѣньемъ того, что отдаленнымъ
Сынамъ твоимъ придется знать. Живи
Въ странѣ тепла, не знающей зимы.
Но ты, быть можетъ, любишь что-нибудь
Такое же, какъ самъ, ты?
А ты самъ —
Ты любишь самого себя?
Конечно;
Но я люблю еще сильнѣе ту,
Что дѣлаетъ печаль мою сноснѣе,
И мнѣ дороже самого себя
Затѣмъ, что я люблю ее.
Ты любишь
Въ ней красоту, которая была
И въ яблокѣ, что погубило Еву.
Но красота минуетъ, и твоя
Любовь пройдетъ, какъ всякое желанье.
Какъ красота минуетъ? Отчего?
Отъ времени.
Но время проходило,
А между тѣмъ Адамъ и мать моя
Досель прекрасны оба, хоть прекрасны
Не такъ, какъ Ада или серафимъ;
Однакоже прекрасны.
Это все —
И въ нихъ, и въ ней — современемъ пройдетъ.
Я этимъ огорченъ; но чтобъ моя
Любовь къ ней измѣнилась — я не вѣрю,
И если красота ея пройдетъ,
То въ гибели подобнаго творенья,
Мнѣ кажется, создатель красоты
Утратить долженъ болѣе, чѣмъ я.
Мнѣ жаль тебя, котораго любви
Погибнуть суждено.
А мнѣ тебя,
Который вовсе ничего не любитъ.
А любишь ли ты брата своего?
Но почему мнѣ не любить его?
Его отецъ твой любитъ и твой Богъ —
Не менѣе.
И я подобно имъ.
Я это одобряю: въ этомъ видно
Смиреніе.
Смиренье!
Да, вѣдь онъ
Рожденъ вторымъ… и онъ любимецъ Евы.
Мнѣ все равно: ея любимцемъ змій
Изъ первыхъ былъ.
А то, что онъ твоимъ
Отцомъ любимъ?
Что въ этомъ для меня?
Иль я уже того любить не долженъ,
Что любятъ всѣ?
Но Егова, Господь,
О васъ благоволящій, насадитель
Блаженнаго эдема и его
Стѣною заградившій, — Онъ вѣдь также
Съ улыбкою на Авеля взираетъ.
Я никогда не видѣлъ Еговы,
И улыбается ли онъ, — не знаю.
Такъ ангеловъ Его ты видѣлъ.
Рѣдко.
Не такъ, однако, рѣдко, чтобъ не знать,
Какъ имъ любезенъ братъ твой и какъ жертвы
Его пріятны Богу.
Что же мнѣ
До этихъ жертвъ? Зачѣмъ ты говоришь
Объ этомъ мнѣ?
Затѣмъ, что ты объ этомъ
Ужъ помышлялъ.
А еслибъ помышлялъ,
Зачѣмъ напоминать мнѣ это?
Духъ!
Ты ввелъ меня въ свой міръ: не говори
Мнѣ о моемъ. Ты показалъ мнѣ эти
Могучія созданья, до Адама
Топтавшія ту землю, что теперь
Досталась намъ въ одномъ ея осколкѣ;
Ты показалъ мнѣ тысячи міровъ
Свѣтящихся, которымъ нашъ, ничтожный,
Въ пространствѣ безъ границъ и безъ конца,
Ничтожнымъ служитъ спутникомъ; ты тѣни
Иного бытія мнѣ показалъ,
Которому отецъ нашъ сдѣлалъ насъ
Причастными, предавши всѣхъ насъ смерти;
Ты показалъ мнѣ много, но не все:
Дай мнѣ взглянуть, гдѣ Егова живетъ
Въ Его раю, иль ты въ своемъ? гдѣ это?
Здѣсь и во всемъ пространствѣ.
Но вѣдь вы
Должны имѣть жилища, какъ всѣ твари
Имѣютъ ихъ: у праха есть земля,
И у міровъ свое есть населенье,
У всякаго дыханія своя
Особая стихія; даже тѣни
И призраки, какъ ты мнѣ показалъ,
Въ подобіи чего-то обитаютъ…
Гдѣ обитаешь ты иль Егова?
Иль оба вы живете вмѣстѣ?
Нѣтъ;
Мы царствуемъ лишь вмѣстѣ, но живемъ
Особенно.
О, если бы изъ васъ
Одинъ лишь былъ! Тогда единство цѣли,
Быть можетъ, къ единенію стихій
Могло вести, теперь такъ межъ собою
Враждующихъ. Что раздѣлить могло
Обоихъ васъ — премудрыхъ, безконечныхъ?
Не братья ль вы по сущности своей
И вѣчности?
Тебѣ не братъ ли Авель?
Мы братья съ нимъ, и братьями и будемъ;
Но будь иначе даже, развѣ духъ
Похожъ на плоть? Какъ можетъ враждовать
Безсмертье съ безконечностью, порядокъ
Вселенной возмущая — для чего?
Чтобъ царствовать.
Ты не сказалъ ли мнѣ,
Что вы съ Нимъ оба вѣчны?
Да.
А та
Безмѣрность голубая, что я видѣлъ,
Не есть ли безконечна?
Да.
И вы
Не можете въ ней царствовать вдвоемъ?
Иль тѣсно вамъ? Зачѣмъ вамъ раздѣляться?
Мы царствуемъ съ Нимъ оба.
Но изъ васъ
Зло дѣлаетъ одинъ?
Который?
Ты:
Мнѣ кажется, ты можешь человѣку
Помочь еще; зачѣмъ ты не поможешь?
Зачѣмъ же я? Я васъ не создавалъ,
И вы Его, а не мои вѣдь твари.
Такъ и оставь насъ тварями Его.
Когда ты разумѣешь насъ такими;
Но покажи Его жилище мнѣ
Или твое.
Я могъ тебѣ бы оба
Ихъ показать, но часъ придетъ, когда
Одно изъ нихъ ты навсегда увидишь.
Зачѣмъ же не теперь?
Твой смертный умъ
Едва обнять способенъ даже малость,
Которую я показалъ тебѣ,
И ты мечтать о таинствѣ дерзаешь
Великомъ и сугубомъ — двухъ Началъ;
Ты видѣть ихъ на самыхъ ихъ престолахъ
Таинственныхъ хотѣлъ бы… Прахъ! умѣрь
Надменныя желанья: ты не можешь
Ихъ видѣть безъ того, чтобъ не погибнуть.
Такъ пусть я и погибну, только дай
Увидѣть ихъ!
Я узнаю въ тебѣ
Рожденье той, что потеряла рай свой
За яблоко. Но чтобы видѣть ихъ,
Погибнуть прежде надо: этотъ видъ
Иному состоянью свойственъ.
Смерти!
Она къ тому преддверье.
Такъ теперь
Я менѣе боюсь ея, коль скоро
Она мнѣ обѣщаетъ что-нибудь
Извѣстное.
А я теперь хочу
Перенести въ твой міръ тебя, гдѣ долженъ
Ты будешь родъ Адамовъ умножать,
ѣсть, пить, терпѣть, работать, трепетать,
Смѣяться, плакать, спать — и умереть.
Къ чему же мнѣ служить должно все это,
Что видѣлъ я?
Не домогался ль ты
Познанія? А то, что ты увидѣлъ
Черезъ меня, не учитъ ли тебя
Познать себя?
Увы! я полагаю,
Что я ничто.
И это будетъ разумъ
Всѣхъ знаній человѣческихъ — предѣлъ
Всей мудрости, доступной вамъ: познать,
Что вы ничто съ своей природой смертной.
Ты завѣщай науку эту дѣтямъ,
И это ихъ спасетъ отъ многихъ золъ.
Надменный духъ! ты говоришь такъ гордо;
Но какъ ни гордъ ты, надъ тобой самимъ
Есть высшій.
Нѣтъ, клянуся небесами,
Гдѣ царствуетъ лишь Онъ! клянуся бездной
И всею безконечностью міровъ,
Гдѣ царствуемъ мы оба, — нѣтъ! Онъ мой,
То правда, побѣдитель, но не высшій;
Все чтитъ Его, — не чту Его лишь я!
Моя борьба противъ Него все та же,
Какъ въ небесахъ небесъ была. За все,
Что въ вѣчности таинственной сокрыто,
Въ пространствѣ, не имѣющемъ конца,
Во мракѣ безднъ неизмѣримыхъ ада,
За далью безпредѣльною вѣковъ —
За все, за все я съ нимъ бороться буду!
За міромъ міръ и за звѣздой звѣзда,
За новою вселенною другая
Трястися на вѣсахъ должны, пока
Конецъ борьбы великой не наступитъ,
Съ конечнымъ истребленіемъ Его
Или моимъ. Иначе наступить
Не можетъ Онъ. Но можно ль истребиться
Безсмертію? Возможенъ ли предѣлъ
Неистребимой ненависти нашей?
Какъ побѣдитель Онъ объявитъ Зломъ
Того, кто побѣжденъ Имъ; но Добро,
Котораго Онъ долженъ быть податель,
Въ чемъ состоитъ? Будь побѣдитель я,
Какимъ бы зломъ дѣла Его считались!
И вы, едва рожденныя созданья!
Какіе Онъ дары уже излилъ
На васъ и бѣдный міръ вашъ?
Онъ намъ далъ
Немного ихъ, и большей частью горькихъ.
Такъ вслѣдъ за мной на землю — и испробуй
Его дары небесные до дна.
Добро и зло лежатъ въ самой природѣ
Творенія, и тотъ, кто ихъ даетъ,
Не создалъ ихъ. Но если все благое
Даетъ вамъ Онъ — пусть онъ благимъ у васъ
Считается. За то не называйте
И зло моимъ, когда оно на васъ
Обрушится, пока его причина
Темна для васъ. Старайтесь разсуждать
Не по словамъ, хотя бъ словамъ духовъ,
Но по плодамъ, которые вы сами
Вкушаете. Есть нѣкоторый даръ,
Что яблоко дало вамъ роковое,
Единый добрый даръ его — вашъ разумъ.
Пусть никогда не будетъ онъ рабомъ
Подъ гнетомъ тираннической угрозы,
Чтобъ вѣровать наперекоръ всѣхъ чувствъ
Тому, что отвергаетъ очевидность.
Упорствовать и мыслить — вотъ, чѣмъ вы
Особый міръ создать въ себѣ способны,
Міръ внутренній, гдѣ бъ внѣшній исчезалъ;
Вотъ способъ вашъ приблизиться къ природѣ
Духовныхъ силъ и побѣдить свою.
ДѢЙСТВІЕ ТРЕТЬЕ.
правитьЧу! тише, Каинъ, тише.
Хорошо;
Но почему?
Малютка нашъ Енохъ
Въ своей постелькѣ лиственной здѣсь спитъ
Подъ этимъ кипарисомъ.
Кипарисъ!
Онъ дерево угрюмое; онъ смотритъ,
Какъ будто бы оплакиваетъ то,
Что осѣняетъ; почему его
Ты выбрала навѣсомъ для малютки?
Въ его тѣни темно почти какъ ночью;
Къ нему идетъ поэтому вполнѣ
Сонъ осѣнять.
Да, да, послѣдній… вѣчный.
Но все равно, веди меня къ нему.
Какъ онъ хорошъ! румянецъ этихъ щекъ
Живѣе розъ, что служатъ для него
Постелькою.
А эти лепестки
Раскрытыхъ устъ — не красота ли это?
Нѣтъ, не цѣлуй его; по крайней мѣрѣ
Будь терпѣливъ, онъ самъ проснется скоро:
Часъ отдыха полдневнаго его
Кончается; но разбудить его
Мнѣ было бъ жаль.
Ты правду говоришь.
Я удержу на время это сердце.
Онъ спитъ и улыбается! Спи, спи
И улыбайся, крошечный жилецъ
Младенческаго міра! Ты покуда
То и другое можешь, по твоей
Невинности. Спи, спи и улыбайся!
Ты не срывалъ запретнаго плода,
Не знаешь, что ты нагъ! Настанетъ время,
Когда за грѣхъ, невѣдомый тебѣ,
Не совершенный мной, съ тебя отвѣта
Потребуютъ. Но спи, покуда, спи!
На радостномъ лицѣ его румянецъ
Еще ярчѣе вспыхнулъ; онъ дрожитъ;
Сверкающія вѣки шевелятся
Надъ длинными рѣсницами его,
Дрожащими и темными, какъ этотъ
Колеблемый надъ ними кипарисъ;
И изъ-подъ нихъ смѣющіеся глазки
Какъ будто бы взглянуть хотятъ; онъ грезитъ….
О чемъ? — о раѣ? — Да! мечтай о немъ,
Мой безнаслѣдный сынъ! Онъ только греза.
Да, никогда ужъ больше ни тебѣ,
Ни дѣтямъ, ни отцамъ твоимъ не грезить
Въ блаженномъ этомъ мѣстѣ — на яву.
О, не шепчи, мой милый Каинъ, этихъ
Печальныхъ сожалѣній о быломъ
Надъ нашимъ спящимъ сыномъ. И зачѣмъ
Все этотъ рай оплакивать? Мы развѣ
Другой создать не можемъ?
Гдѣ?
Вездѣ,
Гдѣ только пожелаешь; я съ тобою
Гдѣ бъ ни былъ ты, могла бы позабыть
Объ этомъ раѣ, столькими слезами
Оплаканномъ: нѣтъ развѣ у меня
Тебя и нашего ребенка, брата,
Сестры, отца и матери родной,
Которой мы обязаны столь много
Кромѣ рожденья?
Да, и смерть: этимъ
Мы также ей обязаны.
Ахъ, Каинъ!
Тотъ гордый духъ, что вдругъ увелъ тебя
Отсюда, лишь сильнѣй тебя озлобилъ.
Я думала, что чудныя видѣнья
Иныхъ міровъ, показанныхъ тебѣ,
Какъ говоришь ты, бывшихъ и живущихъ,
Должны бы дать душѣ твоей покой
Познанія; а между тѣмъ, я вижу,
Несчастный духъ тебѣ лишь сдѣлалъ зло.
Но все-таки ему я благодарна,
И все простить могу ему за то,
Что онъ тебя намъ возвратилъ такъ скоро.
Такъ скоро?
Да, съ тѣхъ поръ какъ мы разстались,
Едва прошло, быть можетъ, два часа;
Два длинныхъ для меня часа, но только
Лишь два часа, по солнцу.
А межъ тѣмъ
На это солнце я смотрѣлъ вблизи,
Видалъ міры, гдѣ нѣкогда свѣтило,
Но никогда свѣтить уже оно
Не будетъ впредь; міры, гдѣ никогда
Оно и не свѣтило; мнѣ казалось,
Съ тѣхъ поръ прошли года.
Едва часы.
Такъ, значитъ, умъ переживаетъ время
Не по часамъ, но мѣряетъ его
Отрадой или горечью, величьемъ
Иль малостью того, на что глядитъ.
Я видѣлъ безначальныя дѣянья
Начала не имѣющихъ существъ;
Носился надъ погасшими мірами
И, созерцая вѣчность, я и самъ,
Казалось мнѣ, какъ будто бы вѣками
Участвовалъ въ безмѣрности ея.
Но я теперь почувствовалъ всю бренность
Мою опять. Духъ правду мнѣ сказалъ,
Что я — ничто.
Зачѣмъ сказалъ онъ это?
Намъ Егова не говоритъ такъ.
Нѣтъ.
Съ Него довольно, что Онъ создалъ насъ
Ничтожествомъ и что, польстивши праху
Безсмертіемъ и раемъ, Онъ его
Вновь осуждаетъ прахомъ быть — за что?
Ты знаешь самъ — за ослушанье нашихъ
Родителей.
Для насъ оно что значитъ?
Грѣхъ этотъ ихъ, они пусть и умрутъ.
Худыя рѣчи, Каинъ! эту мысль
Внушилъ тебѣ все тотъ же мрачный духъ.
Ахъ, какъ бы умереть желала я,
Чтобы они не умирали только!
И я бъ желалъ, когда бы этой жертвой
Чудовище насытиться могло,
И если бъ нашъ младенецъ неповинный
Могъ никогда ни самъ не испытать
Отцовскихъ мукъ и смерти, ни въ наслѣдство
Ихъ передать всѣмъ тѣмъ, что отъ него
Произойдутъ.
Какъ знать, что искупленье
Не будетъ намъ дано когда-нибудь
Подобной жертвой.
Жертвоприношеньемъ
Невиннаго за грѣшныхъ?. Какъ понять
Такое искупленье? Да и въ чемъ
Виновны мы? Что сдѣлалъ я, чтобъ мнѣ
Быть жертвою того, что совершилось
До моего рожденья? Иль чтобъ я
Нуждался въ искупленіи за этотъ
Таинственный и безъимянный грѣхъ…
Какъ будто грѣхъ — познанія искать?
Увы! ты согрѣшаешь, милый Каинъ!
Твои слова нечестіемъ звучатъ
Въ моихъ ушахъ.
Тогда оставь меня.
Ахъ, никогда, хотя бъ тебя оставилъ
Твой Богъ.
Скажи, что это передъ нами?
Два алтаря: братъ Авель ихъ поставилъ,
Чтобъ сдѣлать приношеніе на нихъ
Съ тобою вмѣстѣ.
Почему онъ знаетъ,
Что я готовъ сжигать съ нимъ приношенья"
Какъ онъ ихъ сожигаетъ каждый день,
Съ челомъ, отмѣченнымъ боязнью рабской"
Притворствуя передъ самимъ Творцомъ.
Конечно, Авель сдѣлалъ хорошо.
Двухъ алтарей не надо: у меня
Нѣтъ ничего для этихъ приношеній.
Плоды земли, созрѣвшіе изъ первыхъ,
Ея цвѣты, чистѣйшіе другихъ,
Всѣ лучшія ея произрастанья: —
Вотъ Господу пріятные дары,
Когда они приносятся съ покорнымъ
И сокрушеннымъ духомъ.
Покоряясь
Проклятію, я землю рылъ, трудился
И былъ въ поту. Ужель все это мало?
За что мнѣ быть покорнымъ? За борьбу
Съ стихіями, что такъ враждуютъ съ нами?
За этотъ горькій хлѣбъ, что мы ѣдимъ?
За что мнѣ благодарнымъ быть? За то ли,
Что я лишь прахъ и пресмыкаюсь въ прахѣ,
Пока опять не возвращуся въ прахъ?
Нѣтъ, если я ничто, то ни за что
Не буду лицемѣръ по крайней мѣрѣ;
Не покажу, что мука мнѣ легка.
За что бы могъ я сокрушаться духомъ?
За грѣхъ отца, который ужъ такъ горько
Искупленъ тѣмъ, что мы перенесли,
И будетъ искупаемъ нашимъ родомъ
Вѣками мукъ, предсказанныхъ ему?
Цвѣтущій нашъ малютка и не знаетъ,
Что въ немъ таится сѣмя миріадъ,
На вѣчныя страданья обреченныхъ!
Какъ былъ бы онъ счастливѣй, если бъ я
Вотъ взялъ его, средь сна его теперь,
И разразилъ о камни, чѣмъ остаться
Жить для того…
Мой Богъ! не тронь дитя…
Мое дитя!… твое дитя!… О, Каинъ!
Не бойся, нѣтъ! за всѣ свѣтила неба
И власть, что управляетъ ими, я
Не прикоснусь иначе къ этой крошкѣ,
Какъ только съ поцѣлуями отца.
Тогда зачѣмъ ужасныя слова?
Я говорю, что лучше, если бъ онъ
Жить пересталъ, чѣмъ жить для тѣхъ мученій,
Которыя онъ долженъ перенесть
И завѣщать; но такъ какъ эта рѣчь
Не нравится тебѣ, то скажемъ только,
Что лучше не родиться бы ему.
Ахъ, нѣтъ, не говори такъ. Гдѣ тогда
Была бы радость матери — любить,
Кормить, стеречь и охранять его?
Постой — онъ просыпается. Малютка!
Взгляни же, Каинъ, на него — поди;
Смотри, какъ весь онъ полонъ жизни, силы,
Цвѣтущъ, прекрасенъ, веселъ и здоровъ!
Какъ на меня, какъ на тебя похожъ,
Когда ты не взволнованъ; мы похожи
Вѣдь всѣ тогда; не такъ ли, Каинъ? Мать,
Отецъ и сынъ — мы узнаемъ другъ въ другѣ
Свои черты въ томъ видѣ, какъ онѣ
Намъ кажутся въ водѣ прозрачной, если
Она тиха, и ты спокоенъ духомъ.
Люби же насъ, мой Каинъ! и люби
Себя для насъ: мы такъ тебя вѣдь любимъ!
Смотри, какъ онъ смѣется, тянетъ ручки
И голубыми глазками глядитъ
Въ глаза тебѣ. а маленькое тѣльце
Отъ радости трепещетъ между тѣмъ,
Какъ машущая крылышками птичка;
Онъ этимъ выражаетъ вѣдь привѣтъ
Родителю. Не говори жъ о мукахъ!
Твоимъ отцовскимъ радостямъ, конечно,
Завидуетъ бездѣтный херувимъ.
Благослови его! И такъ какъ онъ
Малъ для того, чтобъ высказать словами
Тебѣ благодаренье, то его
Тебѣ онъ скажетъ сердцемъ.
Сынъ мой, будь
Благословенъ! когда тебѣ лишь можетъ
Благословенье смертнаго помочь
Отъ зміева проклятья.
О, конечно!
Твое благословеніе отца
Способно отвратить лукавство змія.
Я въ этомъ сомнѣваюсь; тѣмъ не меньше
Его благословляю.
Вотъ нашъ братъ
Сюда идетъ.
Я вижу: братъ твой Авель.
Миръ Каину. Духъ Божій надъ тобой
Да будетъ, братъ.
И надъ тобою, Авель.
Сестра мнѣ говорила, что тебя
Какой-то духъ блуждать водилъ съ собою
Далеко за черту окрестныхъ мѣстъ.
Изъ тѣхъ ли онъ духовъ, что водятъ съ нами
Сообщество, и образомъ своимъ
Похожъ ли на Адама?
Нѣтъ.
Тогда
Зачѣмъ тебѣ сближаться съ нимъ? Быть можетъ,
Онъ врагъ Всевышняго.
И другъ людей.
А былъ ли имъ Всевышній? — если ты
Его такъ называешь.
Называю!
Твои слова сегодня, братъ мой, странны.
Ты, Ада насъ оставь на время. Мы
Здѣсь жертву принесемъ.
Прощай, мой Каинъ;
Но прежде сына поцѣлуй. Пусть миръ
Души его и умиленье брата
Передъ святымъ служеньемъ возвратятъ
Тебѣ твой миръ и ясность!
Гдѣ ты былъ?
Не знаю.
Что жъ ты видѣлъ?!
Видѣлъ тайны —
Безсмертныя, безмѣрныя, живыя
И мертвыя воздушнаго пространства,
Безчисленныя множества міровъ,
Живущихъ, отживающихъ, умершихъ,
И ураганъ такихъ непостижимыхъ
Вещей и дѣлъ — солнцъ, мѣсяцевъ, земель,
На ихъ гудящихъ пѣніемъ громовымъ
И необъятныхъ сферахъ, что теперь
Я не гожусь къ общенью съ прахомъ. Авель,
Оставь меня; я долженъ быть одинъ.
Твои глаза сіяютъ страннымъ блескомъ,
Твое лицо пылаетъ страннымъ гнѣвомъ,
Твой голосъ поражаетъ страннымъ звукомъ…
Что можетъ это значить?
Это значитъ…
Но я прошу, оставь меня.
Нѣтъ, я
Хочу съ тобой молиться вмѣстѣ.
Авель.
Прошу тебя, молись одинъ; ты очень
Угоденъ Еговѣ.
И ты, надѣюсь.
Но ты гораздо больше; я на это
Не жалуюсь; ты болѣе, чѣмъ я,
Пригоденъ для служенія Ему.
Такъ чти Его, но чти уже одинъ,
Иль безъ меня по крайней мѣрѣ.
Братъ,
Я не былъ бы достойный сынъ Адама,
Когда бы не уважилъ твоего
Старѣйшинства и, въ этомъ преклоненьи
Не предложилъ бы предстоять тебѣ —
Перворожденному — на первомъ мѣстѣ.
Я никогда о немъ не ревновалъ.
Тѣмъ болѣе прискорбно для меня.
Прошу тебя — воспользуйся имъ нынѣ.
Душа твоя, мнѣ кажется, въ борьбѣ
Съ опаснымъ навожденьемъ: это ей
Покой бы возвратило.
Нѣтъ, ничто
Не можетъ дать ей болѣе покоя.
Покоя — говорю я? Никогда
Въ моей душѣ онъ не былъ, хоть я видѣлъ
Затишье межъ стихіями. Братъ Авель,
Оставь меня, иль мнѣ позволь оставить
Тебя въ твоемъ намѣреньи святомъ.
Нѣтъ, мы должны служенье это вмѣстѣ
Исполнить…Братъ! не презирай меня.
Когда нельзя иначе — я готовъ.
Но что я долженъ дѣлать?
Вотъ, избрать
Одинъ изъ этихъ алтарей.
Ты самъ
Мнѣ изберешь; по мнѣ, они равны:
Лишь дернъ и камень.
Нѣтъ, ты долженъ выбрать.
Я выбираю этотъ.
Да, онъ выше
И болѣе достоинъ быть твоимъ.
Теперь ты приготовишь приношенья
Для алтаря.
А гдѣ твои?
Взгляни —
Вотъ первенцы отъ стадъ: ихъ нѣжный пухъ
Послужитъ приношеніемъ смиреннымъ;
Отъ пастыря.
Я не имѣю стадъ;
Я земледѣцъ и дать могу лишь то,!
Что моему труду даетъ земля:,
Ея плоды.
Взгляни на нихъ во всей
Ихъ зрѣлости и блескѣ ихъ цвѣтовъ.
Какъ первенецъ, ты, братъ мой, принесешь;
Свои благодаренья и молитвы
Надъ всесожженьемъ первый.
Нѣтъ, я въ этомъ!
Неопытенъ; ты покажи мнѣ путь,
Я буду подражать, какъ я могу.
О, Боже, Ты, Который создалъ насъ
И въ ноздри намъ дыханье жизни вдунулъ,
Благословилъ нашъ родъ и не далъ намъ —
Сынамъ грѣха — погибнуть безвозвратно,
Какъ мы могли, когда бъ твой правый гнѣвъ
Не умягченъ былъ благостью Твоею,
Создавшей намъ, внѣ Рая, новый рай,
Намъ, грѣшникамъ, прощенья недостойнымъ!
О, Боже свѣтовъ, славы и добра,
Изъ зла творящій благо и ко благу
Все въ мірѣ направляющій своей
Непостижимой, тайной, сокровенной,:
Но непреложной мудростью! — Прими!
Отъ перваго изъ пастырей смиренныхъ!
Перворожденный плодъ отъ первыхъ стадъ,
Пасомыхъ имъ. — Не ради этой жертвы
Прими ее. Чѣмъ можетъ быть она
Для Господа? Но ради умиленья
Того, кто предъ лицомъ твоихъ небесъ
Съ челомъ, приникшимъ къ праху, изъ него же
Онъ сотворенъ, о имени твоемъ
Творитъ хвалу — хвалу вовѣки.
Духъ!
Кто или что ты ни былъ бы — всесильный,
(Что можетъ быть) благой, чего, однако,
Изъ дѣлъ твоихъ не видно! Егова
На сей землѣ! Господь на небесахъ!
И, можетъ быть, извѣстный подъ другими!
Названьями, такъ какъ всѣхъ свойствъ Твоихъ
Мы такъ же, какъ и дѣлъ Твоихъ, не знаемъ!
Кто бъ ни былъ Ты, но если ублажать
Тебя должно молитвами — прими ихъ!
Иль если Ты быть долженъ алтарями
И жертвами смягчаемъ — вотъ они!
Предъ ними и Тобою предстоятъ здѣсь
Два существа. Когда Ты любишь кровь, —
Пастухъ на алтарѣ своемъ, горящемъ
Направо отъ меня, пролилъ ее
Изъ первенцевъ пасомаго имъ стада,
И курево кровавое ихъ мясъ,
Клубясь, восходитъ къ небу Твоему.
Иль если Ты румяные плоды,
Созрѣвшіе на этой луговинѣ,
Подъ теплотой живительныхъ лучей
Широкаго свѣтила, не находишь,
На взглядъ Твой, неугодными, хотя
Они не претерпѣли ни закланья,
Ни растерзанья членовъ, и скорѣй
Должны бы дѣлъ Твоихъ быть образцами,
Чѣмъ жертвою за наши; если этотъ
Алтарь — я говорю — необагренный
Закланной жертвы кровью, можетъ быть
Угоденъ предъ Тобою, — удостой
Принять его! Что до того, кто эти
Плоды принесъ, то онъ таковъ, какъ Ты
Создалъ его, и ничего не ищетъ
Онъ у Тебя колѣнопреклоненьемъ.
Когда онъ золъ, то порази его!
Ты всемогущъ и властенъ — какъ онъ можетъ
Тебѣ противостать?.. Когда онъ добръ,
Спаси иль порази его, какъ хочешь!
Все это, вѣдь, зависитъ отъ Тебя;
Все по Твоей лишь волѣ происходитъ:
Добро и зло. И что такое зло,
И что добро — я этого не знаю.
Вѣдь я не всемогущій и не созданъ
Судить о всемогуществѣ, а только
Лишь выносить велѣнія его,
Которыя и выношу по мѣрѣ
Всѣхъ силъ моихъ.
О, братъ, молись! молись!
Гнѣвъ Божій надъ тобою.
Почему?
Твои плоды, ты видишь, по землѣ
Разсѣяны.
Земля ихъ породила,
Земля пусть ихъ и приметъ; сѣмя ихъ
Дастъ новые плоды за это лѣто.
Ты приношеньемъ мяса угодилъ
Гораздо больше небу; видишь, какъ
Оно глотаетъ дымъ, когда онъ съ кровью.
Не думай объ угодности моей
Смиренной жертвы, но, пока не поздно,
Готовь скорѣй другую отъ себя.
Я алтарей не буду строить больше,
Я даже ихъ терпѣть не буду…
Каинъ!
Что думаешь ты сдѣлать?
Уничтожить
Вотъ этого льстеца твоихъ небесъ,
Курителя молитвъ твоихъ презрѣнныхъ,
Обрызганнаго кровію ягнятъ,
Отъ матерей ихъ отнятыхъ,: — алтарь твой.
Не подходи! не прибавляй къ безбожнымъ
Словамъ безбожныхъ дѣлъ; оставь алтарь,
Какъ онъ стоитъ; онъ освященъ теперь
Безсмертною утѣхой Еговы,
И лишь Ему принадлежитъ.
Ему!
Его утѣхой! Такъ его утѣха
Въ дымящейся крови отъ этихъ мясъ?
Въ блеяньи матерей, что въ этотъ мигъ
Дрожатъ еще за ихъ убитыхъ дѣтищъ?
Иль въ мукахъ жертвъ, дрожавшихъ подъ твоимъ
Ножомъ благочестивымъ?.. Отойди!
Кровавый этотъ памятникъ не будетъ
Стоять подъ этимъ солнцемъ, на позоръ Творенію.
Братъ, братъ, остановись!
Ты не подымешь рукъ на мой алтарь
Съ насиліемъ; но если ты желаешь
Для новой жертвы взять его — онъ твой.
Для новой жертвы! прочь! Или иначе
Я этой жертвой сдѣлаю… прочь! прочь!
Что хочешь ты сказать!
Посторонись!
Твой Богъ такъ любитъ кровь! такъ берегись,
Пока ея не получилъ Онъ больше.
Посторонись.
Я именемъ Его
Стою здѣсь межъ тобой и алтаремъ,
Ему принадлежащимъ.
Если ты
Себя не ненавидишь — отойди,
Пока я этотъ дернъ не разнесу
Весь по его родному лугу, или…
Я жизнь мою не такъ люблю, какъ Бога.
Такъ пусть твой Богъ возьметъ ее: Онъ любитъ
Ихъ поглощать.
Братъ, что ты сдѣлалъ?
Братъ!
Прими, о, Боже! твоего раба
И отпусти его убійцѣ, — онъ
Не вѣдалъ, что творилъ… Дай, Каинъ, руку —
Подай свою мнѣ руку и скажи
Моей несчастной Зиллѣ, чтобъ она…
Моя рука! — она красна! и — въ чемъ?
Гдѣ я? — Одинъ! — Гдѣ Авель? Каинъ гдѣ?
Возможно ли, чтобъ онъ былъ я? Мой братъ,
Проснися, встань! Зачѣмъ лежать ты будешь
Такъ на землѣ? Пора для сна придетъ.
И отчего такъ блѣденъ? Что съ тобою?
Ты жизнію кипѣлъ сегодня утромъ.
Прошу тебя, не смѣйся надо мною.
Я сильно поразилъ тебя, то правда,
Но вѣдь не слишкомъ. Ахъ, зачѣмъ ты шелъ
Противъ меня! Но это только шутка;
Ты хочешь напугать меня: то былъ
Простой ударъ, ударъ — не больше. Двинься!
Поворотись!.. вотъ, хорошо — ты дышишь!
Дохни, братъ, на меня! О, Боже! Боже!
Кто говоритъ о Богѣ?
Твой убійца.
Такъ пусть же Богъ проститъ ему. Братъ Каинъ,
Не позабудь о Зиллѣ: у нея
Въ тебѣ одномъ теперь остался братъ.
А у меня — ни въ комъ. Кто отнялъ брата!
У Каина? — Его глаза глядятъ —
Такъ онъ не умеръ, нѣтъ! Я слышалъ, смерть!
Подобна сну, а сонъ смыкаетъ вѣки.
Вотъ и уста открыты у него —
Онъ долженъ бы дышать!.. Но я не слышу
Дыханія. Ахъ, къ сердцу, — къ сердцу надо;
Прислушаться: не бьется ли оно?
Мнѣ кажется — нѣтъ! нѣтъ!.. Но это все!
Не наяву! Иль я вдругъ очутился |
Въ другомъ и худшемъ мірѣ? Предо мной |
Кружится все… Что это? будто влага…
Но не роса, однако. Это кровь —
Кровь брата моего — и пролита
Моей рукой! Такъ что же больше дѣлать
Мнѣ съ жизнію, когда я отнялъ жизнь
У столь родной мнѣ плоти? Нѣтъ,
Не умеръ онъ! Молчанье развѣ смерть?
Нѣтъ, — нѣтъ, онъ долженъ встать, и я его
Постерегу. Жизнь развѣ можетъ быть
Столь слабою, чтобъ такъ легко погаснуть?
Притомъ, — онъ говорилъ съ тѣхъ поръ. Что мнѣ
Сказать ему? Мой братъ!.. Нѣтъ, онъ не дастъ!
На этотъ зовъ отвѣта мнѣ: вѣдь братья
Не могутъ такъ другъ друга поражать.
Но все жъ заговори! еще хоть слово!
Произнесетъ пусть этотъ милый голосъ,
Чтобъ выносить и собственный я могъ!
Отсюда раздавался громкій шумъ;
Что означать онъ могъ бы?.. Это Каинъ!
И стережетъ супруга моего.
Что здѣсь такое, братъ? Онъ спитъ?. О, небо!..
Что значитъ эта блѣдность и вотъ тѣ
Струи на немъ? Нѣтъ, нѣтъ! конечно, это:
Не кровь его! Вѣдь кровь его пролить
Кто могъ бы здѣсь? Что жъ это значитъ? Авель!..
Кто сдѣлалъ это съ нимъ? Онъ неподвиженъ…
Уста его не дышатъ… и рука,
Какъ камень, выпадаетъ изъ моей.
Жестокій Каинъ! какъ не подоспѣлъ
Ты во-время, чтобы помочь ему
Въ борьбѣ его? Вѣдь съ кѣмъ онъ ни боролся, —
Ты былъ сильнѣй, и долженъ былъ бы стать
Межъ нимъ и нападающимъ. Отецъ,
Иди сюда! Идите, Ева, Ада!
Смерть въ міръ пришла.
А кто привелъ ее?
Я — я, что ненавижу имя Смерти
Такъ глубоко, что прежде, чѣмъ узналъ
Лицо ея, мнѣ мысль о ней являлась
Отравою! Я въ міръ привелъ ее,
Привелъ затѣмъ, чтобъ брата моего
Отдать въ ея холодныя объятья,
Какъ будто безъ меня ей было трудно
Войти въ права ужасныя свои!
Я, наконецъ, проснулся. Мрачный сонъ,
Меня безумнымъ сдѣлавшій, проходитъ;
Но Авель не проснется никогда!
Я прихожу на плачъ и стоны Зиллы.
Что вижу я? Такъ это правда? Сынъ мой!
Жена, взгляни на это дѣло змія
И на твое!
Не говори теперь
Мнѣ этого: мнѣ зубы змія въ сердце
Вонзаются. О, Авель!.. сынъ мой!.. Авель!
Но это наказанье, Егова,
Превысило грѣхъ матери: — отнять
Его у ней!
Кто умертвилъ его?
Ты, Каинъ, былъ съ нимъ вмѣстѣ. Говори:
То былъ ли духъ, враждебный намъ, изъ тѣхъ,
Что Господомъ отвергнуты, иль звѣрь
Какой лѣсной?
Ахъ, мнѣ зловѣщій свѣтъ,
Какъ молнія, все дѣло озаряетъ.
Та головня! Кѣмъ съ алтаря она
Была взята, — вся черная отъ дыма
И вся въ крови?
О, сынъ мой, говори —
Увѣрь же насъ, что если мы несчастны,
То все жъ не такъ, по крайней мѣрѣ.
Каинъ,
Скажи, скажи, что это былъ не ты!
Онъ, это онъ. Теперь я это вижу.
Онъ головой преступною поникъ,
Кровавыми руками закрываетъ
Свирѣпый взоръ.
Не оскорбляй его
Напрасно, мать! Очисть себя, мой Каинъ,
Отъ этого кроваваго навѣта,
Что только скорбь родителей твоихъ
Внушаетъ имъ.
Внемли мнѣ, Егова!
Будь вѣчное проклятіе съ нимъ змія!
Вѣдь онъ скорѣй его, чѣмъ нашимъ былъ
Рожденіемъ. Всѣ дни его да будутъ
Печальными, какъ этотъ. Будь онъ…
Не проклинай его: вѣдь онъ твой сынъ;
Не проклинай: вѣдь онъ супругъ и братъ мой.
Онъ сдѣлалъ то, что у тебя нѣтъ брата,
У Зиллы нѣтъ супруга, у меня
Нѣтъ сына больше. И за все за это
Будь проклятъ онъ и изгнанъ навсегда
Изъ глазъ моихъ. Всѣ связи между нами
Будь порваны, какъ самъ онъ разорвалъ ихъ
Между собой и этимъ… Смерть! О, Смерть!
Зачѣмъ ты не меня взяла? Зачѣмъ
Щадишь теперь? Вѣдь я тебѣ навстрѣчу
Шла первая.
Жена, остерегись!
Понятная печаль твоя — грѣховна.
Тяжелый нашъ удѣлъ заранѣ былъ
Предсказанъ намъ: и вотъ, онъ насъ постигнулъ.
Такъ будемъ же нести его теперь
Предъ Господомъ, какъ подобаетъ вѣрнымъ
Рабамъ его, что признаютъ во всемъ
Его святую волю.
Вотъ чью волю!
Того хотѣлъ вотъ этотъ демонъ смерти,
Рожденный мной на землю, чтобъ ее
Усѣять мертвецами. Будь надъ нимъ
Всѣ, всѣ проклятья жизни! Чтобы онъ
Въ своей тоскѣ бѣжалъ отъ насъ въ пустыню,
Пока бы тамъ отъ собственныхъ дѣтей
Не испыталъ того, что сдѣлалъ брату!
Чтобы мечи и крылья херувимовъ
И день и ночь тамъ гнали бѣглеца!
Чтобъ путь его усѣянъ былъ змѣями!
Плоды земли чтобъ обращались въ пепелъ
Въ его устахъ! Листва, гдѣ онъ свою
Приклонитъ голову, чтобъ скорпіоновъ
Была полна! Чтобъ въ снахъ своихъ онъ видѣлъ
Убитую имъ жертву! наяву
Чтобъ былъ объятъ боязнію убійцы!
Чтобъ свѣтлые ручьи, когда онъ къ нимъ
Свирѣпыя уста наклонитъ, кровью
Вдругъ потекли! Чтобъ онъ во всѣхъ стихіяхъ
Обманъ или измѣну находилъ!
Чтобъ жизнь ему была той самой мукой,
Съ какой мы умереть должны, а смерть —
Еще ужаснѣй смерти — для него,
Кто первый съ ней знакомитъ человѣка!
Прочь, прочь, братоубійца! — это слово
Отнынѣ значитъ Каинъ! — Каинъ, Каинъ!
На всѣ вѣка, для цѣлыхъ миріадъ,
Которыя тебя возненавидятъ,
Хоть ты отцомъ ихъ будешь! Пусть трава
Тамъ вянетъ, гдѣ ты ступишь! Пусть лѣса
Тебѣ откажутъ въ тѣни ихъ, земля —
Въ жилищномъ кровѣ, прахъ — въ могилѣ, солнце —
Въ сіяніи и небеса — въ ихъ Богѣ!
Иди отъ насъ. Мы болѣе не можемъ
Съ тобою жить. Спѣши избрать свой путь.
Мертвецъ со мной останется; отнынѣ
Я одинокъ: мы больше никогда
Не встрѣтимся.
Отецъ! разстанься съ нимъ
Какъ надлежитъ отцу: не прибавляй
Тяжелаго проклятья своего
На голову его къ проклятью Евы.
Я не кляну его: его проклятье
Въ его душѣ. Идемъ отсюда, Зилла.
Я здѣсь должна при тѣлѣ моего
Супруга быть.
Мы будемъ здѣсь опять;
Пускай уйдетъ лишь тотъ, кто намъ доставилъ
Заботу эту страшную. Идемъ.
Дай мнѣ поцѣловать еще разъ этотъ
Остывшій прахъ и эти вотъ уста,
Когда-то столь горячія. О, сердце!…
О, грудь моя!
Ты слышалъ, Каинъ, — мы
Должны уйти отсюда. Я готова
И скоро приготовлю и дѣтей.
Я понесу Еноха; ты возьмешь
Сестру его. Уйдемъ, пока закатъ
Не наступилъ, чтобъ ночью не идти
Пустынею. Но — говори со мной…
Оставь меня!
Увы! не всѣ ль тебя
Оставили?
А ты что медлишь? Развѣ
Ты можешь жить съ такимъ, кто это сдѣлалъ?
Я все стерплю, тебя же не покину,
Какой бы страхъ мнѣ ни внушало дѣло,
Лишившее насъ брата. Я ль должна
Судить и говорить о немъ? оно
Между тобой и Богомъ.
Каинъ! Каинъ!
Ты слышишь этотъ голосъ?
Каинъ! Каинъ!
То голосъ ангела.
Гдѣ братъ твой Авель?
Я развѣ сторожъ брату моему?
Что сдѣлалъ ты? Кровь брата твоего
Изъ нѣдръ земли до неба вопіетъ.
Отъ сей поры ты проклятъ сталъ землею,
Открывшею уста свои — принять
Кровь брата твоего отъ рукъ твоихъ.
Когда ее воздѣлывать ты будешь,
Она теперь тебѣ не станетъ силы
Своей давать. Ты будешь на землѣ
Изгнанникомъ отнынѣ и скитальцемъ.
Но это наказаніе сильнѣй,
Чѣмъ вынести онъ можетъ. Вѣдь теперь
Ты отъ лица земли его изгналъ,
И скроется онъ отъ лица Господня,
Изгнанникъ и скиталецъ на землѣ.
Не всякій ли тогда, кого онъ встрѣтитъ,
Убьетъ его?
Ахъ, если бы! Но кто
Убьетъ меня? Кто на землѣ пустынной
Мнѣ встрѣтится?
Ты былъ убійцей брата,
Кто можетъ защитить тебя отъ сына?
О, ангелъ свѣта! будь, къ намъ милосердъ!
Не говори, что эта грудь, такъ много
Терпящая, въ младенцѣ этомъ кормитъ
Убійцу своего отца.
Тогда
Онъ былъ бы тѣмъ, чѣмъ былъ его отецъ.
Грудь Евы не питала ли того,
Кого въ крови ты видишь предъ собою?
Братоубійца можетъ народить
Отцеубійцъ. Но этого не будетъ.
Господь велитъ мнѣ наложить печать
На Каина, чтобъ онъ въ своемъ скитаньи
Былъ невредимъ. Тому въ семь разъ отмстится,
Кто Каина убьетъ. Поди сюда.
Чего ты хочешь отъ меня?
Печать
Поставить на челѣ твоемъ, чтобъ ты
Не испыталъ того, что сдѣлалъ самъ.
Нѣтъ, дай мнѣ умереть.
Господь иначе
Судилъ тебя.
Мой лобъ горитъ; но это
Ничто предъ тѣмъ, что тамъ, внутри его.
Что далѣе? ты видишь — я покоренъ.
Отъ чрева былъ строптивъ ты и упрямъ,
Какъ та земля, которую отнынѣ
Ты осужденъ воздѣлывать; но тотъ,
Кого убилъ ты, — онъ былъ безобиденъ,
Какъ тѣ стада, которыя онъ насъ.
Я зачатъ былъ къ паденью очень близко,
Когда еще духъ матери моей
Не помирился съ зміемъ, а отецъ
Оплакивалъ Эдемъ свой. Я таковъ,
Каковъ я есть. Я не своею волей
На свѣтъ рожденъ и не самимъ собой
Былъ сотворенъ; но если бъ я изъ праха
Поднять его моею смертью могъ!..
И отчего бы нѣтъ? Пускай онъ къ свѣту
Вернется вновь, а я пусть мертвецомъ
Повергнусь здѣсь! Для Бога вѣдь легко
Такъ оживить того, кого любилъ онъ,
И умертвить того, кто лишь съ трудомъ
Жизнь выносилъ.
Кто исцѣлитъ убійство?
Что сдѣлано, то сдѣлано. — Иди!
Исполни дни твои, и пусть дѣла
Твои впередъ не будутъ сходны съ этимъ.
Вотъ, онъ исчезъ. Пора и намъ въ свой путь!
Мнѣ слышится, малютка нашъ Енохъ
Подъ нашей кущей плачетъ.
Ахъ, онъ плачетъ,
Не понимая самъ, о чемъ. А я,
Пролившій кровь, я не могу лить слезы.
Ни четырьмя рѣками не омыть
Свою мнѣ душу. Думаешь ли ты,
Что сынъ нашъ можетъ выносить мой видъ?
Когда бъ я думала, что онъ не можетъ…
Нѣтъ, нѣтъ, оставь угрозы; мы такъ много
Ихъ слышали. Иди же къ дѣтямъ; я —
Вслѣдъ за тобой.
Я не могу тебя
Оставить одного здѣсь съ мертвецомъ.
Мы вмѣстѣ съ нимъ разстанемся.
Мертвецъ,
Но вѣчный обличитель! Ты, чья кровь
Мнѣ небеса и землю застилаетъ!
Что ты теперь такое — я не знаю,
Но что такое я — о, если это
Не недоступно взору твоему,
То ты простишь, я думаю, тому,
Кто никогда прощенъ не будетъ Богомъ,
Ни собственной душой своей!… Прощай.
Я не могу, не смѣю прикоснуться
Къ тому, что изъ тебя я сдѣлалъ. Я,
Что былъ рожденъ одной съ тобой утробой.
Сосалъ съ тобою грудь одну и часто
Къ своей тебя по-братски прижималъ
Въ дни юности, — я больше никогда
Тебя уже не встрѣчу. Я не смѣю
Исполнить даже для тебя того,
Что ты былъ долженъ сдѣлать мнѣ — сложить
Твой прахъ въ могилу, первую могилу,
Что вырыта для смертнаго. И кто
Могилу эту вырылъ? О! земля!
Земля!… Увы! за всѣ твои дары,
Что ты давала мнѣ, я возвращаю
Вотъ что тебѣ… Теперь идемъ въ пустыню.
Печальный и безвременный конецъ,
Мой братъ, твоимъ удѣломъ былъ. Изъ всѣхъ,
Пронзенныхъ скорбью о тебѣ, не плачу
И плакать не должна одна лишь я.
Мой долгъ не проливать отнынѣ слезы,
А только осушать ихъ. Но изъ всѣхъ,
Пронзенныхъ скорбью, не пронзенъ никто
Сильнѣй, чѣмъ я — не о тебѣ лишь, братъ мой,
Но и о томъ, кто умертвилъ тебя.
Съ тобой дѣлить судьбу я стану, Каинъ.
Путь изберемъ мы на востокъ отъ рая:
Онъ болѣе пустыненъ и пристоинъ
Стопамъ моимъ.
Веди! Будь мнѣ вождемъ,
А нашъ Господь твоимъ вождемъ пусть будетъ!
Идемъ, возьмемъ дѣтей.
А тотъ, кто здѣсь
Останется лежать — онъ былъ бездѣтенъ.
Я изсушилъ источникъ поколѣнья,
Что ложу новобрачному его
Даровано могло быть, — поколѣнья
Беззлобнаго, что, можетъ быть, могло бъ
Умѣрить кровь жестокую въ моемъ,
Союзами дѣтей его съ моими.
О, Авель, Авель!
Миръ ему!
А мнѣ?
ПРИМѢЧАНІЯ КО ВТОРОМУ ТОМУ
правитьСтр. 451. На посвященіе Байрона Вальтеръ Скоттъ отвѣчалъ слѣдующимъ письмомъ на имя Муррея:
"М. Г. Съ чувствомъ величайшей признательности принимаю предложеніе лорда Байрона поставить мое имя на первомъ листѣ его поистинѣ великой и ужасающей драмы «Каинъ». Можетъ быть, я отношусь къ автору съ нѣкоторымъ пристрастіемъ, которое вы легко можете себѣ объяснить; но въ этомъ произведеніи его муза совершаетъ такой полетъ, какой еще ни разу не удавался ой въ прежнихъ ея воспареніяхъ. Онъ, безъ сомнѣнія, сравнялся съ Мильтономъ на его собственной почвѣ. Кое-гдѣ его языкъ отличается смѣлостью, которая можетъ вызвать неудовольствіе среди извѣстнаго круга читателей; другіе будутъ также высказываться противъ него ради лицемѣрія или изъ зависти. Но въ такомъ случаѣ, оставаясь послѣдовательными, они должны будутъ осудить также и «Потерянный Рай». Враждебныя выходки и дерзкое богохульство врага рода человѣческаго и его ученика приводятъ именно къ тому, чего и слѣдовало отъ нихъ ожидать, — къ совершенію перваго убійства и къ полному отчаянію преступника.
"Я не понимаю, какъ можно обвинять автора въ манихействѣ, конечно, дьяволъ говоритъ языкомъ манихейской секты, потому что, не имѣя возможности отрицать существованіе Добраго Начала, онъ старается возвысить себя самого — Злое Начало — до кажущагося равенства съ Добрымъ; но всѣ такіе доводы въ его устахъ могутъ служить лишь орудіемъ искушенія и обмана. Лордъ Байронъ могъ бы сдѣлать это болѣе очевиднымъ, вложивъ въ уста Адама, или какого-нибудь добраго духа-покровителя, доказательства того, что существованіе нравственнаго зла совмѣстимо съ Божественною благостью. Лучшимъ ключомъ къ уразумѣнію этой мистеріи является, можетъ бытъ, несовершенство человѣческихъ способностей, которыя даютъ намъ возможность видѣть и сильно чувствовать только удручающее насъ частное зло, оставляя насъ въ невѣдѣніи относительно общаго порядка вселенной и относительно того, какъ согласовать существованіе этихъ частныхъ золъ съ общею благостью Творца.
«Размышленіе о подобныхъ предметахъ можетъ подать поводъ какому-нибудь сильному уму, вродѣ лорда Байрона, снизойти и возмутить воду у васъ въ Лондонѣ, такъ какъ — за исключеніемъ „Джона Булля“[3] — вы, кажется, совсѣмъ застоялись. Примите и пр.»
Стр. 451.
Я этого не знаю, и это меня мало интересуетъ.
Далѣе въ рукописи слѣдовало: «Я знаю, что меня могутъ обвинить въ манихеизмѣ или въ какомъ-нибудь иномъ измѣ, который представляется столь ужаснымъ на видъ и страшнымъ для ушей читателей, такъ щедро расточающихъ подобные благочестивые эпитеты, но гораздо рѣже отдающихъ себѣ отчетъ въ ихъ значеніи. Противъ такихъ обвинителей я съумѣю защититься, а если понадобиться, то сумѣю и самъ напасть на нихъ».
Во всемъ Ветхомъ Завѣтѣ нѣтъ никакихъ намековъ на грядущую судьбу міра.
"Въ разныхъ мѣстахъ Ветхаго Завѣта разсѣяно много такихъ мыслей, которыя являются болѣе, чѣмъ только «намеками» на грядущую судьбу міра. Въ частности, Ветхій Завѣтъ содержитъ въ себѣ много мѣстъ, въ которыхъ говорится о безсмертіи души и которыя безъ такого истолкованія были бы или незначительны, или даже вовсе непонятны. Напримѣръ: «И возвратится персть въ землю, якоже бѣ, и духъ возвратится къ Богу, иже даде его». Экклезіастъ, XII, 7 — «И мнози отъ спящихъ въ земнѣй персти возстанутъ, сіи въ жизнь вѣчную, а оніи во укоризну и въ стыдѣніе вѣчное». Даніилъ, XII, 2. — «Вѣмъ бо, яко присносущенъ есть, иже нмать искупи мя и на земли воскресити кожу мою, терпящую сія». Іовъ, XIX, 25, 26. (British Review).
Стр. 454.
Ева. Плодъ древа запрещеннаго созрѣлъ
И падаетъ.
«Эти слова служатъ ключомъ къ уразумѣнію характера и направленія мыслей Каина. Онъ съ пренебреженіемъ смотритъ на то ограниченное существованіе, какое дано ему въ удѣлъ; онъ чувствуетъ ужасъ передъ смертью, но и ожидаетъ ее съ свойственнымъ ему сильнымъ любопытствомъ; въ то же время онъ питаетъ скрытое неудовольствіе на своихъ родителей, объясняя свое униженное положеніе ихъ проступкомъ. Вдобавокъ, онъ мучится ненасытною жаждою знанія сверхъ указанныхъ человѣку предѣловъ. Эта часть мистеріи имѣетъ большое сходство съ „Манфредомъ“, съ которымъ Каинъ во многихъ отношеніяхъ сходится». (Кэмбеллъ).
По виду, это — ангелъ.
Но кажется мрачнѣе и печальнѣй,.
Чѣмъ прочіе…
«Описаніе Каиномъ приближающагося Люцифера какъ будто взято изъ „Потеряннаго Рая“. Есть нѣчто духовно-прекрасное въ этомъ изображеніи ужаса отъ предчувствія грядущаго зла». (Джеффри).
Ср. «Потерянный Рай» (въ перев. О. Н. Чюминой):
И не вполнѣ свой блескъ первоначальный
Утратилъ онъ: въ паденіи своемъ
Остался онъ архангеломъ. Порою
Такъ безъ лучей проглядываетъ солнце,
Взошедшее сквозь утренній туманъ…
«Въ Люциферѣ, какъ изобразилъ его лордъ Байронъ, мы не видимъ совершенно ничего дурного; напротивъ, съ перваго своего появленія онъ производитъ на насъ впечатлѣніе весьма благопріятное. Онъ не только одаренъ красотою, мудростью и непобѣдимою смѣлостью, какими надѣлилъ его Мильтонъ и которыя можно дѣйствительно считать принадлежностью его возвышенной природы, но онъ представленъ несчастнымъ безъ вины и сожалѣющимъ о нашемъ несчастій. Еще раньше его появленія мы уже подготовлены (насколько поэтъ могъ это сдѣлать) къ выраженію сочувствія всякому духовному существу, которое противопоставило бы себя власти Іеговы. Послѣдующіе разговоры и объясненія всѣ ведутъ къ одному заключенію именно — что все существующее есть зло, и что если бы дьяволъ былъ творцомъ міра, то онъ сдѣлалъ бы свое созданіе болѣе счастливымъ. Затѣмъ, всѣ его доводы и обвиненія оставляются безъ всякаго противорѣчія, или же отвѣтомъ на нихъ служитъ только сила и наказаніе, налагаемое не на его самого, а на его ученика. Намѣреніе автора не становится менѣе яснымъ и ядъ его рѣчей не дѣлается болѣе грубымъ оттого, что въ этихъ рѣчахъ нѣтъ неприличія и что обвинитель Всемогущаго не унижается до грубой дерзости или шутовскаго издѣвательства». (Геберъ).
«Сатана Мильтона вовсе но представляетъ собою полу-человѣка, полу дьявола, въ которомъ достаточно земного для того, чтобы быть злокозненнымъ скептикомъ, и достаточно небеснаго для того, чтобы даже самую свою злокозненность облевать въ тѣнь величія. Люциферъ Байрона — ни благородный, ни подлый врагъ; онъ не дѣлаетъ ничего и представляется ничѣмъ; ни въ его характерѣ, ни въ его описаніи нѣтъ никакой поэзіи; это — жалкій, пресмыкающійся и болтающій дьяволъ, ничтожнѣйшій метафизикъ, лишенный даже той доли остроумія, которая могла бы спасти его отъ осужденія критики; въ его рѣчахъ нѣтъ ни поэзіи, ни здраваго смысла. Ѳома Аквинскій высѣкъ бы его не столько за его безвѣріе, сколько за его плохую логику, а св. Дунканъ поймалъ бы его за носъ прежде, чѣмъ онъ успѣлъ бы опомниться». (Журналъ «Blackwood» 1822).
«Нечестивый характеръ, который можно поставить въ вину этой мистеріи, заключается главнымъ образомъ въ томъ, что безцѣльныя и бездоказательныя богохульства, вложенныя въ уста Люцифера и Каина, оставляются безъ всякаго опроверженія, какъ будто бы самъ авторъ имѣлъ намѣреніе высказать такія именно или подобныя мысли. По крайней мѣрѣ, онъ не дѣлаетъ никакой попытки предупредить то сильное впечатлѣніе, какое онѣ оставляютъ въ умѣ читателя. Наоборотъ, всѣ доводы (если можно такъ назвать ихъ) приводимые противъ премудрости и благости Творца, выдвигаются на первый планъ съ большимъ искусствомъ. При этомъ поэтъ старался какъ можно болѣе смягчить характеры Злого Духа и перваго убійцы: дьяволъ представленъ изящнымъ, поэтическимъ, философствующимъ сентименталистомъ, чѣмъ-то вродѣ Манфреда, а Каинъ — невѣжественнымъ, надменнымъ и своевольнымъ мальчишкой. Вмѣстѣ съ тѣмъ, Люциферъ отрицаетъ всякое свое участіе въ искушенія вы, сваливая всю вину на змѣю, которая была-де не больше, какъ только змѣей, — и авторъ поясняетъ, что онъ допустилъ это единственно потому, что въ Книгѣ Бытія не содержится ни малѣйшаго намека на что-либо иное, а обращаться къ Новому Завѣту было бы анахронизмомъ». (Eclectic Reviewer 1822).
"Искуситель, въ длинномъ разговорѣ, сообщаетъ Каину (который, слѣдовательно, предполагается незнающимъ этого), что душа безсмертна, и что «души, что смѣютъ сознавать свое безсмертье», осуждены на вѣчныя мученія. Эта мысль, являющаяся основной моралью (если можно употребить здѣсь это выраженіе) всей пьесы, развивается въ дальнѣйшихъ словахъ Люцифера (Геберъ).
«Въ „Каинѣ“, сколько помню, нѣтъ ничего противъ безсмертія души. Я подобныхъ мнѣній не придерживаюсь. Но въ драмѣ первый возмутитель и первый убійца должны были говорить соотвѣтственно ихъ характерамъ». (Байронъ).
Стр. 469.
Каинъ. Ахъ я думалъ,
Что это существо.
Къ этимъ словамъ само собою напрашивается хотя и прозаическое, но достаточно очевидное замѣчаніе, что, вѣдь, первая человѣческая семья уже давно должна была освоиться съ смертью животныхъ, которыхъ Авель убивалъ для жертвоприношеній, а потому представляется совершенно непонятнымъ, что они высказываютъ разныя предположенія и догадки о томъ, что такое смерть". (Джеффри).
Стр. 468.
Люциферъ грѣховная приманка
Къ созданью новыхъ душъ и новыхъ тѣлъ,
Заранѣе несчастью обреченныхъ. «Нелѣпо было бы ожидать отъ Люцифера, что онъ будетъ говорить тономъ вѣрующаго проповѣдника и что въ разговорѣ перваго возмутителя и перваго убійцы не будетъ ничего необыкновеннаго; равнымъ образомъ, нѣтъ надобности ссылаться, въ оправданіе подобныхъ рѣчей, на авторитетъ Мильтона или на сочинителей старинныхъ мистерій. Дѣло въ томъ, что здѣсь вся рѣчь, и притомъ — рѣчь, очень тщательно обработанная и правдоподобная, направлена противъ благости и всемогущества Божія, и не дѣлается никакихъ возраженій на эти оскорбительныя мнѣнія, изложенныя съ особенной энергіей. Дьяволъ и его ученикъ вполнѣ предоставлены самимъ себѣ и встрѣчаютъ лишь самые слабые протесты или не разсуждающіе страхи. И эта богохульная аргументація является вовсе не случайнымъ искаженіемъ; напротивъ, она составляетъ основу всей пьесы и занимаетъ, кажется, не менѣе двухъ третей ея, такъ что дѣйствительно трудно повѣрить, чтобы драма была написана съ какою-нибудь иною цѣлью, а не для того, чтобы внушить читателямъ эти идеи или по крайней мѣрѣ заставить ихъ размышлять надъ тѣми вопросами, которые здѣсь затрогиваются. Мы, конечно, не возражаемъ противъ того, чтобы лордъ Байронъ написалъ разсужденіе о происхожденіи зла и разсмотрѣлъ этотъ обширный и сложный предметъ съ тою силою и свободою сужденія, какія вполнѣ умѣстны въ философскомъ изслѣдованіи; но мы не считаемъ удобнымъ разсуждать объ этомъ вопросѣ односторонне и con amore, отъ имени Каина и Люцифера, не принимая на себя никакой отвѣтственности или обязанности возражать имъ, какъ это дѣлается на философскихъ диспутахъ, и притомъ — избирая для этихъ разсужденій такую форму, которая дѣлаетъ ихъ вдвойнѣ опасными и почти исключаетъ для оппонентовъ возможность возраженія». (Джеффри).
«Что подразумѣвалъ Джеффри подъ словомъ: „тщательно обработанная рѣчь“? Все это было писано урывками, когда только я могъ взять въ руки перо, посреди всякихъ эволюцій, революцій, преслѣдованій и высылокъ всѣхъ людей, интересовавшихъ меня въ Италіи»… (Байронъ).
Стр. 472. Адъ.
"Нелегко понять, съ какою собственно цѣлью дьяволъ носитъ своего ученика черезъ бездну пространства и показываетъ ему тѣ мѣста, о которыхъ мы въ дѣтствѣ слыхали, что тамъ "вѣшаютъ на просушку старые мѣсяцы. Доказывать, что жизнь есть и за гробомъ, конечно, не могло входить въ его намѣренія, если онъ желалъ возбудить негодованіе въ человѣкѣ, возмущенномъ необходимостью умереть. Хотя адъ, въ изображеніи Байрона, является мѣстомъ страданій, однако Люциферъ самъ говоритъ, что эти страданія даны въ удѣлъ тѣмъ духамъ, «которые вмѣстѣ съ нимъ возстали противъ Іеговы; можно ли стало быть допустить, что болѣе близкое; знакомство съ ними Каина побудитъ его еще сильнѣе стремиться къ союзу съ дьяволомъ и что онъ не задумается надъ вопросомъ о томъ, не ожидаетъ: ли лучшая доля приверженцевъ торжествующей стороны? Во всякомъ случаѣ созерцаніе множества разрушенныхъ міровъ скорѣе могло бы внушить смертному ужасъ и покорность, нежели побудить его къ безнадежной борьбѣ; но даже и тогда, когда; это созерцаніе сдѣлало бы Каина ненавистникомъ! Божества, все таки для него нѣтъ основанія стать; ненавистникомъ своего брата, который является его! товарищемъ по страданію». (Гиберъ).
Стр. 472.
Каинъ. Что это за могучія созданья,
Что носятся вокругъ меня?
«Люциферъ показываетъ Канну раціоналѣныхъ пре-адамитовъ, существъ, одаренныхъ по сравненію съ людьми высшею разумностью, но совершенно несходныхъ съ людьми по внѣшнему своему; виду и обладающихъ гораздо большею силою умственною и физическою. Нетрудно догадаться, что небольшой діалогъ Каина съ Люциферомъ объ этомъ предметѣ не вполнѣ канониченъ по своему содержанію». (Изъ письма къ Муру отъ 19 сент. 1821).
Стр. 474.
Люциферъ. Они, однако, жили.
«Если бы, слѣдуя извѣстнымъ разсужденіямъ, вы могли доказать, что міръ на много тысячъ лѣтъ старше хронологіи Моисея, или если бы вы могли устранить Адама и Еву, и яблоко, и змѣя, то все-таки, что же бы вы поставили на ихъ мѣсто? И какъ устранить всѣ затрудненія? Вѣдь всѣ вещи должны! были когда-нибудь имѣть начало, и не все ли равно, когда или какимъ образомъ? Мнѣ иногда думается, что человѣкъ можетъ быть обломокъ какого-нибудь; болѣе совершеннаго матеріала, потерпѣвшаго крушеніе въ болѣе раннемъ мірѣ, обломокъ, выродившійся въ тяжелой борьбѣ, посреди хаоса, подобнымъ же образомъ, какъ, напр., нынѣшніе лапландцы, эскимосы и т. п. низшія племена въ сравненіи съ высшими. Но даже и въ этомъ случаѣ, эти высшія до-адамовскія существа должны же были имѣть свое начало и Творца; ибо представленіе о Творцѣ является болѣе естественнымъ, чѣмъ идея случайнаго соединенія атомовъ»… (Дневникъ 1821 г.).
Стр. 475.
Люциферъ. Какой прекрасный міръ то былъ!
Джиффордъ, черезъ Муррея, просилъ разрѣшенія выпустить часть этого разговора. Байронъ отвѣчалъ: «Указанныхъ мѣстъ нельзя перемѣнить, не заставляя Люцифера говорить на манеръ Линкольнскаго епископа, что не соотвѣтствовало бы характеру этого духа. Идея о ранѣе существовавшихъ мірахъ взята у Кювье. Если въ словахъ Люцифера есть безсмыслица, тѣмъ лучше, потому что это никому не повредитъ; чѣмъ глупѣе выйдетъ Сатана, тѣмъ онъ безопаснѣе. Что касается „тревоги“, то неужели вы въ самомъ дѣлѣ думаете, что подобныя вещи въ состояніи кого-нибудь встревожить? Развѣ мои дѣйствующія лица нечестивѣе Сатаны Мильтона или Промется Эсхила, или даже саддукеевъ, выведенныхъ набожнымъ Мильманомъ въ „Паденіи Іерусалима“, и проч.? Развѣ Адамъ, Ева, Ада и Авель у меня не такъ же благочестивы, какъ въ катехизисѣ? Джиффордъ — человѣкъ очень умный, не можетъ думать, что подобныя вещи могутъ произвести серьезное впечатлѣніе: кто же когда-нибудь приходилъ въ соблазнъ отъ поэтическаго произведенія? Прошу позволенія замѣтить, что во всѣхъ этихъ рѣчахъ вовсе не выражается мое личное мнѣніе или мои гипотезы; но я долженъ былъ заставить Каина и Люцифера разсуждать соотвѣтственно ихъ характерамъ, а подобный пріемъ, конечно, всегда допускался въ поэтическихъ произведеніяхъ. Каинъ — человѣкъ гордый; обѣщая ему царства и проч., Люциферъ заставилъ бы его еще болѣе возгордиться, цѣль демона заключается въ томъ, чтобы представить Каина въ его собственныхъ глазахъ еще болѣе угнетеннымъ, чѣмъ онъ казался себѣ ранѣе, выставляя передъ нимъ безконечность вселенной и его собственное ничтожество. Такимъ образомъ Каинъ приходитъ въ то настроеніе, которое ведетъ къ катастрофѣ, исключительно вслѣдствіе внутренняго раздраженія, а не предумышленно и не изъ зависти къ Авелю (что сдѣлало бы его презрѣннымъ), вслѣдствіе ярости, овладѣвающей имъ при сознаніи несоотвѣтствія своего положенія съ своими идеями; эта ярость и разражается но столько противъ даннаго живого существа, сколько вообще противъ самой жизни и ея Создателя. Слѣдующія затѣмъ угрызенія совѣсти являются естественнымъ результатомъ неожиданности его поступка для него самого. Если бы это дѣяніе было предумышленнымъ, раскаяніе наступило бы гораздо позже». (3 ноября 1821).
«Адъ въ описаніи Байрона является совсѣмъ непохожимъ на наши обычныя представленія о немъ. Поэтъ предполагаетъ, что созданію міра, теперь нами обитаемаго, предшествовалъ цѣлый рядъ послѣдовательно смѣнявшихъ другъ друга міровъ, которые создавались и разрушались и обитатели которыхъ изображаются имъ (по основаніямъ, для поэзіи, конечно, вполнѣ достаточнымъ) соотвѣтствующими, какъ въ физическомъ, такъ и въ умственномъ отношеніи, тѣмъ колоссальнымъ животнымъ, остатки которыхъ такъ поражаютъ воображеніе натуралистовъ. Поэтъ помѣщаетъ въ аду не только этихъ колоссальныхъ пре-адамитовъ, но и призраки ихъ современниковъ-мамонтовъ и мегатеріевъ, а кромѣ того, — даже призраки тѣхъ міровъ, въ которыхъ обитали эти существа, со всѣми горами, океанами и лѣсами, — и все это въ мрачномъ и печальномъ освѣщеніи и, какъ можно догадываться, въ состояніи вѣчной муки. Мы полагаемъ, что такія изображенія относятся къ тому виду высокаго, отъ котораго меньше одного шага до смѣшного». (Гиберъ).
Стр. 482.
Люциферъ. Вотъ способъ вашъ приблизитьсякъ природѣ
Духовныхъ силъ — и побѣдить свою.
«Что касается вопроса о происхожденіи зла, то лордъ Байронъ не далъ этому вопросу новаго освѣщенія, но и не затемнилъ тѣхъ понятій, которыми мы уже обладали ранѣе. Такимъ образомъ, этотъ вопросъ остается для насъ попрежнему окруженнымъ непроницаемой тайной. Правда, лордъ Байронъ повторилъ нѣкоторые аргументы въ болѣе опредѣленной и смѣлой формѣ, нежели это сдѣлано было старыми схоластами или отцами церкви; но результатъ отъ этого нисколько не измѣнился. Въ метафизикѣ ни къ чему нельзя придти путемъ поэзіи. Впрочемъ, въ одномъ отношеніи нашъ поэтъ поступилъ хорошо: онъ представилъ искушеніе Каина Сатаною въ полномъ соотвѣтствіи съ тѣмъ мрачнымъ и недовольнымъ настроеніемъ, въ какомъ уже съ самаго начала находится Каинъ, такъ что Люциферъ въ сущности является не болѣе, какъ олицетвореніемъ собственнаго воображенія Каина; вслѣдствіе этого и всѣ дальнѣйшіе безумные и преступные поступки послѣдняго являются не случайными, но проистекающими изъ той внутренней ярости, изъ того близкаго къ безумію душевнаго состоянія, которое обусловливается глубокимъ недовольствомъ его самимъ собою и всѣмъ на свѣтѣ и поддерживается ненасытнымъ стремленіемъ его къ знанію — даже больше, чѣмъ къ счастію; отсюда же является и его роковая наклонность стать на сторону злого начала скорѣе, чѣмъ на сторону добраго. Мы видимъ здѣсь поразительный примѣръ страшныхъ послѣдствій неспособности человѣка обуздать въ себѣ эту наклонность (грѣхъ, чаще всего овладѣвающій людьми), и съ этой точки зрѣнія полагаемъ, что нравственный урокъ, получаемый отъ мистеріи Байрона, имѣетъ большую цѣнность». (Джеффри).
Стр. 491.
Авель. Я жизнь мою не такъ люблю, какъ Бога.
Байронъ, видимо, очень основательно изучилъ свой предметъ; хотя онъ и позволилъ себѣ нѣкоторыя незначительныя отступленія отъ Библіи, въ которой эта сцена отличается большою точностью разсказа, но за то онъ глубоко проникъ въ душу обоихъ братьевъ. Если бы позволительно было приписывать автору драматическаго произведенія мысли и чувства кого-либо изъ его дѣйствующихъ лицъ, то мы затруднились бы рѣшить, съ кѣмъ въ такомъ случаѣ можно было отождествить Байрона, — съ Каиномъ или съ Авелемъ: такъ онъ съумѣлъ усвоить характеръ каждаго изъ нихъ". (Грантъ).
Стр. 492.
Авель умираетъ.
"Въ общемъ, вся эта сцена построена тяжеловѣсно и неудачно. Нельзя не удивляться тому, что событіе, служащее развязкой драмы, представлено вопреки исторіи, совершенно случайнымъ и неожиданнымъ, внѣ всякой связи съ тѣмъ, что ему предшествуетъ. Каинъ, изображаемый въ Священномъ Писаніи неизмѣнно злымъ и завистливымъ, въ пьесѣ Байрона никогда даже и не споритъ съ своимъ «братомъ и ничѣмъ не обнаруживаетъ своей зависти къ нему, кромѣ развѣ одного только слова. Цѣлыхъ два акта и половина третьяго проходятъ безъ всякой подготовки къ кровавой развязкѣ, и Авель падаетъ отъ удара, полученнаго имъ въ борьбѣ не за свою жизнь, а за алтарь Іеговы, которому Каинъ угрожаетъ разрушеніемъ. Такимъ образомъ, для воображаемаго зрителя этой драмы ея развязка должна показаться не менѣе изумительной, какъ если бы Авель внезапно скончался отъ апоплексическаго удара, или если бы Каинъ вдругъ умеръ съ горя надъ его бездыханнымъ тѣломъ». (Гиберъ).
Томасъ Муръ писалъ Байрону: «Я прочелъ „Фоскари“ и „Каина“. Первая изъ этихъ пьесъ не такъ понравилась мнѣ, какъ „Сарданапалъ“. Она отличается недостаткомъ, общимъ для всѣхъ этихъ мрачныхъ венеціанскихъ исторій, — неестественностью и невѣроятностью, и, несмотря на всѣ ваши старанія, вызываетъ у читателя только очень отдаленное сочувствіе. Но „Каинъ“ удивителенъ, ужасенъ, — его никогда нельзя забыть. Если я не ошибаюсь, онъ долженъ произвести на всѣхъ очень сильное и глубокое впечатлѣніе; многіе ужаснутся его богохульству, но всѣ должны будутъ преклониться передъ его величіемъ. Говорятъ объ Эсхилѣ и его Прометеѣ; вотъ гдѣ настоящій геній поэта — и дьявола!»
Отвѣчая Муру, Байронъ между прочимъ писалъ: «Что касается религіознаго вопроса, то неужели мнѣ такъ и не удастся убѣдить васъ въ томъ, что; я не раздѣляю тѣхъ убѣжденій, которыя высказываются дѣйствующими лицами этой драмы и которыя многихъ такъ напугали? По моимъ понятіямъ объ изображеніи характеровъ, я, какъ, впрочемъ, вообще всѣ люди, одаренные воображеніемъ, — считаю необходимымъ воплощаться въ данное лицо въ то время, когда я его изображаю; но это воплощеніе прекращается, какъ только я отнимаю перо отъ бумаги».
Критикъ «Эдинбургскаго Обозрѣнія», Джеффри, выдержки изъ статей котораго уже приведены выше, въ окончательномъ своемъ заключеніи о «Каинѣ» говоритъ:
«Хотя въ этой пьесѣ находится много прекрасныхъ отдѣльныхъ мѣстъ и авторъ обнаруживаетъ въ ней, можетъ быть, гораздо больше энергіи, нежели во всѣхъ прочихъ своихъ драматическихъ произведеніяхъ, тѣмъ не менѣе мы должны выразить сожалѣніе о томъ, что она появилась въ печати. Лордъ Байронъ, конечно, не можетъ встрѣтить съ нашей стороны ни церковническаго лицемѣрія, ни церковническихъ упрековъ; мы не станемъ называть его ученикомъ или апостоломъ Люцифера, и не станемъ говорить объ его поэзіи, какъ о гнусной смѣси богохульства и сквернословія. На, противъ, мы вполнѣ готовы повѣрить, что онъ желаетъ только блага человѣчеству, и съ удовольствіемъ свидѣтельствуемъ, что его произведенія изобилуютъ изображеніями высокихъ и нѣжныхъ чувствъ и заключаютъ въ себѣ множество истинно возвышенныхъ и прекрасныхъ мѣстъ… Философія и поэзія — обѣ хороши на своемъ мѣстѣ; но мы не думаемъ, чтобы онѣ удачно могли соединяться одна съ другою. Одна только жалкая и педантическая, поэзія въ состояніи заниматься метафизическими тонкостями и отвлечонными разсужденіями, и очень подозрительна та философія, которая стремится обосновать свои доктрины, дѣйствуя на страсти и на воображеніе. Но хотя подобная аргументація имѣетъ мало значенія въ школѣ, однако изъ этого вовсе еще не слѣдуетъ, чтобы она не производила извѣстнаго эффекта въ обществѣ. Наоборотъ, вредъ всѣхъ поэтическихъ парадоксовъ именно въ томъ и заключается, что они, выходя за предѣлы поэзіи и удаляясь отъ ея цѣли, не могутъ выдержать серьезной логической пробы. Намекъ на сомнительнаго качества мысль часто принимается за окончательное заключеніе, а будучи облеченъ въ красивую поэтическую форму, можетъ произвести самое вредное дѣйствіе. Поэтому мы а полагаемъ, что стихотворцамъ слѣдовало бы строго ограничиваться предѣлами общепринятыхъ вѣрованій и морали или дѣйствительныхъ страстей и чувствованій человѣчества, и что поэтическіе мечтатели и софисты, стремящіеся создавать теоріи соотвѣтственно собственному фантастическому бреду, не опираясь на какой-либо авторитетъ или доводы разума, должны быть удаляемы изъ области литературы. Въ дѣлѣ нравственнаго суда поэты являются неустранимыми свидѣтелями и могутъ давать свои показанія или ссылаться на факты какъ хорошіе, такъ и дурные; но мы сомнѣваемся въ ихъ правѣ постановлять произвольные приговоры, основанные только на ихъ прихоти; они являются въ нашихъ глазахъ подозрительными судьями, а нерѣдко — и ненадежными адвокатами, когда дѣло касается важныхъ вопросовъ или общихъ принциповъ».
Критикъ «Quarterly Review», епископъ Гиберъ, заключаетъ свою статью слѣдующими словами
«Ни въ одномъ изъ дѣйствующихъ лицъ мистеріи лорда Байрона мы но видимъ ни особенной силы, ни поэтическаго достоинства. Ева только въ одномъ случаѣ выражается энергично, но даже и въ этомъ случаѣ не обнаруживаетъ той глубины материнскаго чувства, какой можно было бы ожидать отъ женщины, потрясенной смертью любимаго сына. Адамъ читаетъ нравоученія безъ всякаго достоинства. Авель настолько же не уменъ, на сколько набоженъ. Люциферъ, хотя первое его появленіе задумано хорошо, своими сентенціями и саркастическими выходками напоминаетъ шотландскаго метафизика; аргументы, путемъ которыхъ Каинъ приходитъ къ нечестивымъ мыслямъ, — необходимость труда и страхъ смерти. — могутъ произвести подобное дѣйствіе лишь на слабый и неразвитой умъ. Притомъ, въ счастливѣйшемъ климатѣ земного шара и посреди роскошной и могучей природы нелѣпо было бы описывать (да лордъ Байронъ этого и не дѣлаетъ) тѣ тяжкіе труды, которыхъ для Каина не существовало. Онъ представленъ, кромѣ того, такимъ счастливымъ въ любви, такъ обожающимъ свою жену и ребенка, что у него вовсе не должно было бы быть наклонности къ тѣмъ мрачнымъ мыслямъ, которыя свойственны только не удовлетворенному самолюбію и порочной распущенности. Затѣмъ, хотя въ этой драмѣ и встрѣчаются отдѣльныя мѣста, отличающіяся недюжиннымъ дарованіемъ, однако общій ея характеръ не настолько высокъ, чтобы сдѣлать незамѣтными указанные недостатки. Діалогъ отличается холодностью и принужденностью, описанія похожи на какія-то тѣни или на фантасмагорію: они слишкомъ искусственны и неясны. За исключеніемъ Ады, во всей пьесъ нѣтъ ни одного лица, въ судьбѣ котораго мы были бы заинтересованы. Закрывая книгу, мы не удерживаемъ въ памяти ни одного выдающагося мѣста и сохраняемъ только общее впечатлѣніе, что Люциферъ наговорилъ много и сдѣлалъ мало, я что Каинъ былъ несчастенъ безъ всякой причины и золъ безъ всякаго повода. Но если „Каинъ“, какъ поэтическое произведеніе, ничего не прибавляетъ къ литературной славѣ лорда Байрона, то, съ другой стороны, мы вынуждены замѣтить, что его поэтическія несовершенства представляютъ лишь наименьшее изъ золъ. Конечно, въ этомъ произведеніи нѣтъ тѣхъ прямыхъ нападокъ на Священное Писаніе и на авторитетъ Моисея, о которыхъ говорятъ нѣкоторые изъ поклонниковъ и недоброжелателей поэта Выраженія Каина и Люцифера являются оскорбительными для благочестиваго слуха лишь настолько, насколько подобныя рѣчи вообще должны быть такими и насколько Мильтонъ позволилъ себѣ вложить ихъ въ уста подобныхъ же лицъ, въ соотвѣтствующихъ положеніяхъ. И хотя для насъ вполнѣ ясны намѣренія атеистовъ и якобинцевъ нашей столицы, старающихся путемъ дешеваго изданія распространить эти рѣчи въ широкомъ кругу населенія, однако мы все-таки не думаемъ, чтобы оно могло принести дѣйствительно значительный вредъ, или что найдется много людей, способныхъ поддаваться этого рода внушеніямъ, не ведущимъ ни къ какому практическому результату»..
Съ этимъ заключеніемъ интересно сопоставить слѣдующій отрывокъ изъ частнаго письма епископа, написаннаго около того же времени:
«По моемъ возвращеніи я былъ очень занятъ разборомъ драматическихъ произведеній лорда Байрона. Конечно, мнѣ представился сіучай указать въ нихъ значительное количество недостатковъ, но я не думаю, что я отнесся къ нему несправедливо. „Pereant qui ante nos nostra dixerunt“. Мнѣ пріятно было увидѣть, что я во многихъ отношеніяхъ сошелся съ Джеффри; но такъ какъ повтореніе доводовъ, уже высказанныхъ другими, ни къ чему бы не привело, то мнѣ пришлось перемѣнить фронтъ и повести атаку на другую сторону крѣпости, менѣе удобную и притомъ бороться съ противникомъ, ведущимъ свои нападенія съ удивительнымъ вкусомъ и ловкостью».
Критикъ журнала «Campbell’s Magazine» писалъ:
«Каинъ» гораздо выше «Сарданапала» и «Фоскари». Впрочемъ, Байронъ все-таки не оправдалъ нашихъ ожиданій колоссальнымъ изображеніемъ перваго убійцы, ибо катастрофа является результатомъ не страсти, а внезапнаго взрыва ярости, и самъ Каинъ служитъ почти только орудіемъ сверхъестественной силы. Въ сущности вся пьеса представляетъ лишь рамку для поразительныхъ размышленій о смерти и жизни, о вѣчности и времени, для обширныхъ, но тусклыхъ описаній бездны пространства и для смѣлыхъ споровъ о великомъ вопросѣ происхожденія зла. Большая часть этихъ разсужденій о важныхъ предметахъ состоитъ изъ общихъ мѣстъ; но они изложены величественнымъ языкомъ и развиваются съ страшною смѣлостью. Въ частности, прямыя нападки на божественную благость не сильнѣе многихъ однородныхъ мѣстъ у Мильтона; но онѣ производятъ совершенно иное впечатлѣніе, потому что, читая «Потерянный Рай», мы видимъ въ изображеніяхъ Бога и Сатаны только двѣ великія и противоположныя другъ другу силы, созданныя воображеніемъ поэта. Личныя свойства, придаваемыя Мильтономъ этимъ духовнымъ существамъ, — опредѣленное для нихъ мѣстопребываніе, матеріальная красота, въ которую онъ облекаетъ, все это устраняетъ изъ ихъ пререканій всякое нечистое представленіе. Но о Люциферѣ Байрона мы но знаемъ ничего, кромѣ его рѣчей; онъ выдуманъ только для того, чтобы произносить эти рѣчи, которыя являются отвлеченными разсужденіями, совершенно посторонними для драматическаго собственно дѣйствія. Поэтъ и не пытался подражать пластическому искусству Мильтона, — тому искусству, съ какимъ авторъ «Потеряннаго Рая» создалъ свое небо и; адъ и настоящую бездну пространства, какъ нѣчто вполнѣ реальное, доступное нашему воображенію, и обрисовалъ фигуры своихъ ангеловъ съ точностью скульптора. Люциферъ въ Каинѣ — скорѣе безтѣлесная абстракція, какая-то тѣнь догмата; и вся сфера его дѣйствія тускла, неопредѣленна, является лишь въ общихъ и неясныхъ очертаніяхъ. Безъ сомнѣнія: далеко не дюжинное дарованіе обнаруживается даже и въ этомъ туманномъ очеркѣ воздушнаго полета духа и его жертвы и въ обширной картинѣ того фантастическаго міра, въ который они попадаютъ; но все это совсѣмъ не похоже на массивное величіе созданій Мильтона. Мы далеки отъ мысли обвинять лорда Байрона въ преднамѣренно нечестивыхъ цѣляхъ и хотя нѣкоторыя выраженія въ пьесѣ и производятъ непріятное впечатлѣніе, однако мы вовсе не думаемъ, чтобы чтеніе этого произведенія могло имѣть какія-нибудь опасныя послѣдствія".
- ↑ Ср. Lord Byron’s Caïn und seine Quellen, von Alfred Schaffner, Strassburg, 1880.
- ↑ Ср. L. Byron’s mystery «Cain» and its relation to Milton’s «Paradise Lost», and Gessner’s «Death of Abel» von Fr. Blumenthal. Oldenburg, 1891.
- ↑ Воскресный сатирическій листокъ, который началъ выходить незадолго до того и вызвалъ небывалую до тѣхъ поръ въ исторіи печати сенсацію.