Казимир Бродзинский и его литературная деятельность (Арабажин)/ДО

Казимир Бродзинский и его литературная деятельность
авторъ Константин Иванович Арабажин

Опубл.: 1891. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Казимиръ Бродзинскій И ЕГО ЛИТЕРАТУРНАЯ ДѢЯТЕЛЬНОСТЬ. (1791—1835). ИЗСЗЛѢДОВАНІЕ КАНДИДАТА, К. И. Арабажина. Удостоено Историко-филологическимъ факультетомъ Императорскаго Университета Св. Владиміра награды золотой медалью и преміи имени Н. И. Пирогова. КІЕВЪ. Типо-литографія ВЫСОЧАЙШЕ утв. Товарищества И. В. Кушнеревъ и К° въ Москвѣ. Кіевское отдѣленіе. Бибиковскій бульваръ, № 8б. 1891. ОГЛАВЛЕНІЕ.

Предисловіе. Литература о Бродзинскомъ

I гл. Біографическій очеркъ

II гл. Міровоззрѣніе К. Бродзинскаго

Отд. I. Литературные взгляды К. Бродзинскаго и его положеніе въ спорѣ романтиковъ съ классиками

Отд. II. Общественныя, философскія и эстетическія воззрѣнія К. Бродзинскаго

III гл. К. Бродзинскій, какъ поэтъ

IV гл. К. Бродзинскій, какъ этнографъ и славянофилъ

V гл. Педагогическая и ученая дѣятельность Е. Бродзинскаго

VI гл. Масонскія и мистическія произведенія Е. Бродзинскаго. Заключеніе

Приложенія

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Сочиненіе «Казимиръ Бродзинскій и его литературная дѣятельность» написано мною на предложенную историко-филологическимъ факультетомъ Императорскаго Университета Св. Владиміра тему и удостоено золотой медали и преміи И. И. Пирогова два года тому назадъ^[1]. Къ сожалѣнію извнѣ вторгшіяся обстоятельства помѣшали мнѣ немедленно же приступить къ печатанію моего труда; къ тому же онъ требовалъ значительныхъ дополненій, для которыхъ мнѣ и пришлось заниматься въ Варшавѣ въ 1889 болѣе двухъ мѣсяцевъ. Но и этого срока, безспорно, было недостаточно для приданія моему труду желанной полноты. Кто знаетъ при этомъ, какъ трудно ограничиться для работы преимущественно матерьялами и книгами, заключающимися въ одной библіотекѣ провинціальнаго университета, тотъ отнесется снисходительно къ нѣкоторой неполнотѣ моей книги и многимъ ея недостаткамъ. Несомнѣваюсь, что этихъ недостатковъ гораздо больше, чѣмъ я самъ ихъ могу найти, и потому прійму съ полнымъ вниманіемъ всякія указанія критики.

Быть можетъ кому нибудь личность Казимира Бродзинскаго, въ моемъ освѣщеніи, покажется малозначительной и не заслуживающей того вниманія, которое я ему удѣляю. Но прежде всего не слѣдуетъ забывать, что въ изученіи литературной эволюціи переходная пора важна не менѣе эпохъ наибольшаго разцвѣта литературы, а Казимиръ Бродзинскій именно и является типическимъ представителемъ такой переходной эпохи, въ которой наряду съ чертами прошлаго кроются въ зародышѣ всѣ элементы новаго литературно-общественнаго и художественнаго настроенія. Біографія Бродзинскаго и анализъ его произведеній непрерывной цѣпью связуютъ изученіе новой польской литературы съ ея прошлымъ. Въ этомъ смыслѣ изученіе Бродзинскаго представляетъ интересъ, увеличивающійся еще въ виду того обстоятельства, что и на самомъ Бродзинскомъ и на его времени можно подробно прослѣдить вторженіе въ польскую литературу западно-европейскихъ идей и настроеній (преимущественно періода Sturm und Drang) и ихъ своеобразное претвореніе на мѣстной славянской почвѣ. Въ польской наукѣ и критикѣ значеніе Бродзинскаго, какъ кажется намъ, нѣсколько приподнято, преувеличено; но и въ этомъ отношеніи изученіе его дѣятельности можетъ доставить рядъ весьма небезъинтересныхъ выводовъ. Наконецъ, время Бродзинскаго для русской науки представляетъ особый интересъ потому, что на почвѣ, создавшей и отчасти созданной Бродзинскимъ, взросла и разцвѣла довольно многочисленная группа поэтовъ, такъ называемой польско-украинской школы. Всѣ эти обстоятельства придаютъ особенное значеніе поставленной историко-филологическимъ факультетомъ темѣ по исторіи богатой талантами польской литературы, достаточнымъ знакомствомъ съ которой, къ сожалѣнію, не можетъ еще похвалиться русское славяновѣдѣніе.

Въ заключеніе считаю долгомъ выразить свою искреннюю благодарность проф. Тимоѳею Дмитріевичу Флоринскому и проф. Николаю Павловичу Дашкевичу за руководительство и нравственную помощь въ моихъ занятіяхъ. Живѣйшую признательность долженъ выразить я бывшему ректору варшавскаго университета, а нынѣ г. Попечителю Дерптскаго учебнаго Округа Н. А. Лавровскому, за позволеніе воспользоваться, хранящейся въ канцеляріи г. Попечителя Варшавскаго учебн. Округа, автобіографіей Бродзинскаго. Многимъ обязанъ я и предупредительности завѣдующихъ Варшавской университетской библіотекой, а также библіотекой «Ордин. граф. Красинскихъ», Кромѣ того нижеслѣдующимъ лицамъ приношу свою искреннюю признательность за книги, указанія, содѣйствіе: проф. В. Б. Антоновичу, проф. Ѳ. Вержбовскому, г. В. Высоцкому, г. О. Вольскому, проф. К. Я. Гроту, С. В. Дегену, проф. I. Первольфу, г. Розвадовскому, д-ру П. Хмѣлевскому и г. Яблоновскому.

К. Арабажинъ.

ЛИТЕРАТУРА О БРОДЗИНСКОМЪ.

Всѣ источники о Бродзинскомъ можно раздѣлить на слѣдующія группы:

А. Наиболѣе важные: а) «wspomnienia méj młodości», воспоминанія поэта о времени отъ 1791 до 1809 года, долго извѣстныя публикѣ только въ рукописи и напечатанныя впервые Скимборовичемъ въ статьѣ: «Kazimierz Brodziński, jego własnoręczne pamiętniki, życie i dzieła wydane w Wilnie (Przegląd naukowy, literaturze, wiedzy umnictwu poświęcony», W. 1844, t. IV; перепеч. въ «Orędownik naukowy Poznański»). Нѣкоторые отрывки, почти всегда одни и тѣже, стереотипно перепечатывали Ходько, Крашевскій, Дмоховскій, Семевскій и многіе другіе біографы Бродзинскаго.

b) Второй по цѣнности источникъ — оффиціальная автобіографія Бродзинскаго, представленная имъ, какъ профессоромъ Варшавскаго Университета, по требованію Министерства Народнаго Просвѣщенія. Эта цѣнная рукопись, писанная рукою самого Бродзинскаго, включена въ одинъ общій сборникъ біографій профессоровъ подъ заглавіемъ: «Opis biegu życia Brofessorów, Nauczycieli Szkół publicznych w królewstwie polskim». Lit. В. и хранится въ архивѣ при канцеляріи попечителя Варшавскаго учебнаго Округа^[2]. Автобіографія Бродзинскаго помѣщена на 223—225 страницахъ, а всѣ оправдательные документы на страниц. 227—234, (Vol I, litr 7. Ner. 27); раздѣлена она самимъ авторомъ на 5 главъ 1) wychowanie, 2) zawód wojskowy, 3) zawód administracyjny, 4) zawód nauczycielski, 5) zawód literacki. Такъ какъ біографія написана по требованію Министерства — komissyi rządowej wyznań religijnych i os’wiecenia publicznego) отъ 30 Іюня а за симъ отъ 29 Ноября 1823 года и представлена въ началѣ 1824 года, то въ ней, такимъ образомъ, мы не находимъ данныхъ за послѣднія 12 лѣтъ жизни поэта — профессора. Любопытна одна черта, свидѣтельствующая о необыкновенной аккуратности и исполнительности Бродзинскаго: министерство требовало автобіографіи дважды — въ іюнѣ и ноябрѣ, очевидно недовольное медлительностью профессоровъ; Бродзинскій не заставилъ себя ждать, и подъ его автобіографіей стоитъ: 30-е августа 1823 года.

c) «Школьные годы Казимира Бродзинскаго» — работа Гордынскаго («Kwart. Histor, 1888») писана отчасти по «воспоминаніямъ», отчасти по рукописнымъ матерьяламъ, извлеченнымъ г. Гордынскимъ изъ архива Тарновской гимназіи, гдѣ учился Бродзинскій (рецензію г. Прокеша на эту работу чит. въ Atheneum 1888, t. IV).

d) Index praelectionum… habendarum in Univ. Wars. 1822—1830 г. Здѣсь указано, какіе курсы читаны Бродзинскимъ въ Университетѣ.

e) Нѣкоторые дневники поэта приведены у Д. Ходька и Фр. Дмоховскаго въ ихъ статьяхъ («Wzmianka о życiu К. ß-go», W. 1845 и «Bibl. Warsz.» 1870, t. III).

f) Отдѣльные факты и цѣнныя указанія можно найти преимущественно въ воспоминаніяхъ Одынца, Залѣсскаго, въ многочисленныхъ трудахъ Войцицкаго (Warszawa i jéj życie, 3 т., Kawa literacka", «życiorysy» (1849); также въ корреспонденціи Мицкевича, Козьмяна, Венжика и др.. Нѣкоторыя свѣдѣнія въ рукописномъ сборникѣ Скимборовича «Dzieła żywoty uczonych, pisarzow, artystów»… porządkiemabecadłowym opisał N. S. t. НУ (чит. ниже стр. 35).

В. На второмъ мѣстѣ должны быть поставлены многочисленныя статьи, посвященныя біографіи Бродзинскаго и его литературной дѣятельности. Изъ нихъ на первомъ мѣстѣ долженъ быть поставленъ самый полный и вполнѣ научный очеркъ д-ра П. Хмѣлевскаго («Studya i szkice», Kazimierz Brodziński, стр. 97—197, т. Il, B. 1887 г.). Авторъ розыскалъ и впервые обратилъ должIX

мое вниманіе на масонскія произведенія Бродзинскаго, но слишкомъ мало мѣста удѣлилъ разбору поэтическихъ произведеній его, біографіи поэта и характеристикѣ его дѣятельности, какъ этнографа. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ, однако, можно упрекнуть автора въ недостаткѣ, свойственномъ всѣмъ біографамъ Бродзинскаго: излишней снисходительности въ оцѣнкѣ нѣкоторыхъ его произведеній (напр. «крестьянскихъ пѣсенъ» «басенъ» и т. д.), тѣмъ не менѣе изслѣдованіе г. Хмѣлевскаго, это — лучшее и самое объективное изъ польскихъ изслѣдованій о Бродзинскомъ; правда, и оно не исчерпываетъ предмета, но во всякомъ случаѣ даетъ самое полное и довольно отчетливое представленіе о литературной личности Казимира Бродзинскаго. Засимъ слѣдуетъ указать на статью о Бродзинскомъ г. Белциковскаго въ его книгѣ «Zestudyów nad literaturą polską» W. 1888; многія мнѣнія автора нельзя не признать ошибочными; попадаются и фактическія неточности, на что мы укажемъ въ свое время.

Вообще въ отзывахъ о Бродзинскомъ польскихъ критиковъ, начиная съ 30-хъ годовъ и до послѣднихъ дней, нельзя не увидѣть много преувеличенныхъ похвалъ, красиво но стереотипно повторяемыхъ общихъ мѣстъ, свидѣтельствующихъ объ отсутствіи анализа и достаточнаго знакомства съ литературой. Лучшіе и болѣе обстоятельные отзывы принадлежатъ Крашевскому «Słówko о Kazimierzu Brodzińskim» (Athenaeum 1844, t. VI) и K. Мехержинскому («Bibl. Warsz». 1859, t, II). Въ хронологическомъ порядкѣ замѣтки, статьи и рецензіи о Бродзинскомъ появляются одна за другой. Приводимъ ихъ списокъ: въ 1807 г. первыя свѣдѣнія о юномъ поэтѣ даетъ его братъ Андрей въ книжкѣ «Zabawki wierszem» (чит. ниже стр. 28— 29), затѣмъ имя Бродзинскаго начинаетъ встрѣчаться съ 1818—19 года на страницахъ періодическихъ изданій («Pam. naukowy» «Dziennik wileński» ипр.). Первые отзывы о произведеніяхъ Бродзинскаго напечатаны въ «Вандѣ» за 1821 г. (авторъ неизвѣстенъ), въ «Gazeta Literacka» na rok 1822, № 1—21 (статья Дмоховскаго). Въ 1825 — въ «Bibl. Polska» «Uwagi nad teraźniejszym stanem duchem i dążnością poezyi polskiej» статья Дмоховскаго, въ «Astrea» — статья извѣстнаго критика Грабовскаго, въ «Dziennik Warszawski» — М. Мохнацкаго (объ этихъ отзывахъ чит. стр. 48—49).

Въ 1830 г. Прасинскій, тогда еще 17-лѣтній юноша, вѣроятно подъ вліяніемъ Корженевскаго, пишетъ о Бродзинскомъ въ статьѣ «Lettre sur l'état actuel de la littérature polonaise adressée à И. M. de Bonstetten» ("Bibliotheqne Universelle), Мохнацкій повторяетъ свой прежній отзывъ (1825 г.), въ книгѣ «Hystorya lit. Polskiej XIX st.» W. 1880. Въ томъ же году — статьи I. В. Островскаго въ «Dziennik Powszechny krajowy» № 130, 141. г. P-а (№ 136) и Е. К. въ «Gazeta Polska». Въ 1831 г. «Nowa Polska». № 1°. Нѣкоторыя данныя для характеристики того положенія, которое занялъ Бродзинскій во время революціи, даютъ газеты: «Nowa Polska», «Kurjer Polski», «Patriota», «Zjednoczenie» и др.

Въ 1835 году въ "Powszechny Pamiętnik Umiejętności (Kraków), въ статьѣ «Nowa epoka poezyi polskiej», Рощинскій говоритъ о Бродзинскомъ и о вліяніи его на Залѣсскаго.

Въ 1836 г. первая посмертная біографія и письмо Одынца о смерти поэта появилась въ газетѣ «Przyjaciel Ludu» (Кат. Левоцкой, t. I, № 18, стр. 141—144); приведены отрывки изъ дневника поэта, приложенъ его портретъ. Тамъ-же — «Kilko słów dodatkowych do artykułu o Kaz. Brodź». Amr. (Grabowski) изъ Кракова. Сообщены свѣдѣнія о дружбѣ поэта съ Реклевскимъ и времени пребыванія въ Модлинѣ. Ibid. О Kazimierzu Brodzińskim i jego pismach S. (№ 19—48) принадлежитъ восторженному почитателю Бродзинскаго Скимборовичу. Указано вліяніе Прибыльскаго на слогъ поэта. Ibid. На 380 стр. Nadgrobek Kazimierzu Brodzińskiemu. Въ 1837 году отзывъ о Бродзинскомъ мы находимъ въ книгѣ Грабовскаго: «Literatura i Krytyka» (Wilno). Въ 1840, краткая біографія въ «Gallerya pisarzy polskich», Poznań. Въ 1841 статья Скимборовича въ «Tygodnik Petersburgski» № 26, Земенской «Poezya i Kazimierz z Krolówki» («Pierwiosnek») въ «Tygodnik literacki», «Duma żalu» А. Бойковскаго.

Въ 1843 г. въ «Przegl. Nauk.» № 15 Дзицконскій вскользь говоритъ о Бродзинскомъ, какъ о профессорѣ (стр. 218—219).

Въ 1844 г. вторая статья, (неконченная), Е. Земенской: «Rozbiór dzieł К. Brodzińskiego» («Pielgrzym» 1844, t. II, 186—206); взгляды нѣсколько измѣнены по сравненію съ пред. статьей. Съ Земенской полемизовалъ Скимборовичъ въ 1846 г.: «Kuzci Brodzińskiego» S., («Przegl Nauk.» № 16, 609—630).

Въ 1844 извѣстна одна статья Крашевскаго, уже упомянутая нами, а въ 1845 г. — статья Ходзька въ послѣднемъ томѣ виленскаго изданія сочиненій Бродзинскаго.

Въ 1849 г. Войцицкій издаетъ «życiorysy znakomitych ludzi, wsławionych w różnyh zawodach», гдѣ напечатана и біографія Бродзинскаго и личныя воспоминанія о нёмъ Войцицкаго. Сообщено письмо Бродзинскаго къ Шотарскому.

Въ 1851 г. Луц. Семенскій перефразировалъ воспоминанія Бродзинскаго въ очеркѣ «żywot К. Brodzińskiego» и прибавилъ нѣсколько анекдотовъ изъ болѣе поздняго періода его жизни. («Tryumf poety» и пр.). Много свѣдѣній о Бродзинскомъ заключаютъ «Wspomnienia» Дмоховскаго (W. 1858.).

Въ 1859 г. «О Каз. Бродзинскомъ» напечаталъ удачную статью К. Мехерашискій ("Bibl. W.), въ которой впервые указалъ вліяніе Реклевскаго на Бродзинскаго.

Въ 1860 году въ «Encycl. powszechna» Ольгельбрандта (t. IV) К. wl. W. (Войцицкій) далъ о Бродзинскомъ довольно фактическую статейку. Въ томъ же году «Pomniki i mogiły» помѣстили изображеніе гроба Бродзинскаго, а въ 1862 году «Gwiazda cieszyńska» (rocznik. XV № 34—35) сообщила краткую біографію поэта съ отрывками изъ «Вѣслава».

Въ 1865 году Густавъ Черницкій напеч. въ «Opiekum Domowy» (t. I, стр. 160—206) статью о Бродзинскомъ все съ тѣми же выдержками изъ «воспоминаній» (прибавлена характеристика мачехи); сообщено нѣсколько подробностей о вступленіи Бродзинскаго въ варшавскій университетъ.

Въ 1870 г. Ф. С. Дмоховскій печатаетъ указанную уже нами статью («Bibil. Warsz.» t. III).

Въ 1872 г. Дмоховскій-же напечаталъ въ «Kłosach» (t. XIV, стр. 26, 46, 69, 79, 102, 127—150) отрывокъ изъ курса литературы Бродзинскаго (Okres od upadku Akademii Krakowskiej do Stan. Augusta). Тамъ-же Войцицкій помѣстилъ очень интересныя «wspomnienia z życia K. Brodzińskiego» (съ подписью R.), въ которыхъ описывается, со словъ самаго Бр-то, какъ онъ былъ спасенъ въ бѣгствѣ изъ подъ Березина капитаномъ Невяркевичемъ.

Въ 1873 г. есть статья въ газ. «Wiek» "Ostatnie chwile К. Brodzińskiego z powiadari Deotymie przez E. Odyrica (№ 143 — 45), и въ журналѣ «Kłosy», въ статьѣ «Krytyka nasza w wieku XIX» I. T. Hodi, говорится о Бродзинскомъ (t. XVII, 224, 240—254),

Въ 1875 появился очеркъ А. Белцшсовскаго, вошедшій въ его книгу: "Ze study ów nad litetaturą polską w. 1886.

Въ 1876 г. «Niwa» напечатала «Dwa nieznane listy K. B-ego» (стр. 268—277) которыя оказались простой перепечаткой изъ «Раш Warsz» 1822 года, а иллюстр. жури. «świat» помѣстилъ краткую біографію Бродзинскаго для молодежи (стр. 217—220) съ приложеніемъ его портрета, бюста въ костелѣ «Wizytek» и изображенія надгробнаго камня на его могилѣ въ Дрезденѣ.

Въ 1881 г. Валерія Маррене напечатала въ Краковѣ Studyum: «Kazim. Br-ski» (рец. на неё Крашевскаго и Хмѣлёвскаго чит. въ «Athenenm» и «Bibl. Warsz.» за тотъ же годъ) Д-ръ П. Хмѣлевскій далъ подробную статью о К. Бродзинскомъ въ «Encycl. wychowawcza».

Въ 1882 г. въ «Wiek`ѣ напеч., рефератъ о Казимирѣ Бродзинскомъ г. Д. Петкевича, а въ ил. жури. „Bluszcz“ — „О dzialalnos’ci nauszycielskiéj К. B-ego“ (t. II, zesz. 4).

Въ 1884 г. въ изд. „Złota Przędza“ t. I напечатаны избранныя мѣста изъ произведеній Бродзинскаго, сообщена краткая его біографія и библіографія (далеко не полная). Въ 1885 г. напечатана въ Парижѣ публичная лекція о Бродзинскомъ Сев. Духинской, въ которой приведены отрывки изъ революціонныхъ произведеній Бродзинскаго. Сообщены нѣкоторыя новыя данныя о поэтѣ. Г-жею же Духинской напечатана статья о Бродзинскомъ въ „Tyg. mód і powies’ci“. Въ 1886 г. появилась статья Гавадевича, а въ 1888 г. — Гордынскаго, о которыхъ мы упоминали уже выше. Приведенный нами библіографическій списокъ, конечно, далеко не полонъ, хотя онъ и вдвое больше всѣхъ доселѣ существовавшихъ, (чит. „Złota Przędza“.) Кромѣ того намъ извѣстны только по названію отзывы о Вродзинскомъ г. Цыбульскаго („Odczyty о poezyi polskiej w pierwszej połowie XIX w.“ Poznań 1870 г.) и Тышинскаго („Amerykanka w Polsce“).

Изъ всей массы указанныхъ нами статей о Бродзинскомъ только немногія представляютъ литературную и фактическую цѣнность; большая же часть не имѣетъ особеннаго историческаго и критическаго значенія.

С. Еще меньшее значеніе имѣютъ для біографіи Бродзинскаго общіе курсы по исторіи польской литературы. Это въ большинствѣ случаевъ жалкія компиляціи изъ отдѣльныхъ критическихъ статей и трудовъ предшественниковъ. Сплошь и рядомъ рабское заимствованіе изъ чужихъ трудовъ превращается въ простой плагіатъ^[3]. О Бродзинскомъ мы не находимъ ни одного слова ни у Юшинскаго^[4], ни у Игн. Ходынецкаго^[5]. Впервые упоминается имя нашего поэта въ книжонкѣ Бартошевича^[6]. Въ очеркѣ литературы Леслава Лукашевича ("Rys dziejów piśmiennictwa polskiego, Krakow 1836 г.) Бродзинскій правильно помѣщенъ въ группу писателей переходной эпохи вмѣстѣ съ Вороничемъ, Каминскимъ, Фредро («poeci stanowiący przejście»), а Мицкевичъ и другіе романтики — въ главу «poezya czysto polska». Лукашевичъ говоритъ о Бродзинскомъ и какъ объ ораторѣ и филологѣ. Оцѣнка краткая, и потому не полная, но вѣрная^[7]. Въ слѣдъ за нимъ и Дембовскій, пріятель Скимборовича, даетъ довольно сдержанный отзывъ о Бродзинскомъ^[8], точно такъ-же, какъ и Адамъ Майоркевичъ, поклонникъ Гегеля, по свидѣтельству Эстрейхера^[9]. Но уже Кс. Войцицкій въ первомъ изданіи своей литературы помѣщаетъ^[10] Бродзинскаго не въ группѣ поэтовъ переходной поры, а вмѣстѣ съ Мицкевичемъ. Біографія Бродзинскаго очень кратка, но приведено много отрывковъ изъ его произведеній. Все это, безъ всякихъ измѣненій, Войцицкій внесъ и во 2-е изданіе своей исторіи 1861 года (т. IV, стр. 3—25), куда прибавилъ только цитату изъ статьи Мехержинскаго о Бродзинскомъ (1859 года). Сужденія Войцицкаго повторяетъ и Юл. Бартошевичъ^[11], но повышаетъ тонъ похвалъ^[12]. Еще дальше идетъ Леонъ Рогальскій, заявляя, что Бродзинскій первый далъ литературѣ польской романтическое направленіе. Сужденія его дословно взяты у Войцицкаго и Мехержинскаго^[13]. Точно такъ-же восторженныя… заимствованія и общія фразы находимъ мы у Левенштама (Kurs publiczny Ht-polsk. XIX st., przel. Y), у Совинскаго-Здановича и Дубецкаго. Болѣе фактическій, но слишкомъ сухой и краткій очеркъ сдѣланъ и въ лучшемъ пособіи по исторіи польской литературы Ад. Куличковскаго^[14]. Но среди всѣхъ очерковъ Бродзинскаго въ курсахъ польской литературы болѣе меткій, нельзя не сознаться, все таки принадлежитъ г. В. Спасовичу въ его извѣстной книгѣ по исторіи польской литературы^[15].

Кромѣ указанныхъ данныхъ, косвеннымъ пособіемъ для нашей монографіи служили многочисленныя періодическія изданія, современныя Бродзинстсому и болѣе позднія: „Pamiętnik Warszawski“, Dziennik Wileński, Pamiętnik Naukowy, ćwiczenia Naukowe, Wanda, Astrea, Gazeta literacka, Biblioteka Polska, Pierwiosnek, Jutrzenka, Pamiętnik dla płci pięknej, Rozrywki dla dzieci, Tygodnik Polski i zagraniczny, Patryota, Bard oswobodzonej Polski, Magazyn Powszechny, Gazeta Polska, Kurjer Polski, Dziennik powszechny krajowy, Gazeta Krakowska, Zjednoczenie, Przyjaciel Indu, Pielgrzym, Przegląd literacki, Atheneum, Bibl. Warszawska и т. д.

Кто касается изданій сочиненій Бродзинскаго, то полную библіографію интересующійся найдетъ у Эстрейхера. Замѣтимъ только, что въ этомъ отношеніи Бродзинскому не повезло. И виленское, и, въ особенности, послѣднее познанское изданіе весьма неполны и небрежно проредактированы. Такъ, напр., въ познанскомъ изданіи не приложенъ хронологическій именной указатель; разсужденіе „О exaltacyi“ напечатано дважды; Бродзинскому приписана статья Вевжика „О poezyi w ogólności“. Съ другой стороны очень многія важныя произведенія не вошли въ познаяское изданіе. Здѣсь нѣтъ: „Listy Sieciecha i żelisława“, „O narodowości“, Posłanie do braci na wygnaniu», прекрасно написанныхъ «Wspomnienia mej młodości», предисловія къ поэмѣ «Wieńce», весьма многихъ переводовъ и драматическихъ произведеній, поэмы «Dwór w Lipinach», стихотвореній 1830—1831 года а также «Legionista», «żal za polskim językiem», «Na zgon ks. Poniatowskiego», 8 басенъ, многихъ переводовъ славянскихъ пѣсенъ, напечатанныхъ въ альманахѣ «Jutrzenka», писемъ Бродзинскаго и проч. Ненапечатанныхъ произведеній Бродзинскаго хватило бы на большой томъ in 4°, и нельзя не пожелать, что бы кто нибудь, наконецъ, взялся за редакцію дополнительнаго тома произведеній Бродзинскаго съ поправками и объяснительными примѣчаніями къ предыдущимъ 8 томамъ познанскаго изданія.

Казимръ Бродзинскій и его литературная дѣятельность.

Изслѣдованіе кандидата К. И. Арабажина.

ГЛАВА I.

"Un des plus sûrs moyens de ne rien taire, est de toujours craindre de mal faire".
Weiss.

Біографическій очеркъ.

I. Дѣтство. Пребываніе въ народной школѣ. Учитель. Главное училище въ Тарновѣ. Гимназія. Первые годы жизни въ Тарновѣ. Переѣздъ въ Краковъ. Кружокъ Андрея Бродзинскаго. Смерть отца. Жизнь у мачехи; первыя стихотворныя попытки. Лѣто въ Войничѣ. Увлеченіе Геснеромъ; первая любовь. Вторичное вступленіе въ Тарновскую гимназію. Запрещенныя книги. Сближеніе съ учителями Шмитомъ и Парчевскимъ. Друзья. Литературные успѣхи. Письмо къ Альбертранди. Гимнъ. Поступленіе въ университетъ и вступленіе въ ряды войскъ. II. Дружба съ Реклевскимъ и жизнь въ Краковѣ. Модлинъ. Походы, плѣнъ, отставка и переѣздъ въ Варшаву. III. Служба въ Варшавѣ. Первые литературные успѣхи. Участіе въ масонской ложѣ. Сотрудничество въ «Pam. Warsz.» Сближеніе съ профессорскимъ кругомъ. «Rozprawa о kłassyczności». Педагогическая дѣятельность. 1-е два тома произведеній Бродзинскаго. Отношеніе критики. Положеніе Бродзинскаго въ средѣ романтиковъ и классиковъ. Профессорская дѣятельность. Редактированіе «Pam. Warsz.» Путешествіе за границу. Женитьба. Участіе въ революціи 1830—1831 года. IV. Послѣдніе годы жизни Бродзинскаго. Заключеніе.

Біографія Бродзинскаго не богата внѣшними событіями. Въ силу особеннаго склада своего ума и характера Бродзинскій былъ мало расположенъ къ широкой общественной дѣятельности, полной всевозможныхъ треволненій, или къ блестящей карьерѣ политическаго дѣятеля.

Скромный кабинетный труженикъ, онъ провелъ большую часть жизни за своимъ рабочимъ столомъ, и только крайняя необходимость заставляла его покидать насиженное мѣсто. Всю молодость свою Бродзинскій провелъ въ Галиціи, и только событія 1809—1814 годовъ толкнули его въ омутъ военныхъ приключеній, заставили скитаться по разнымъ краямъ; съ 1814 года онъ навсегда поселился въ Варшавѣ, откуда выѣзжалъ только ради поправленія своего разстроеннаго здоровья.

Мы считаемъ поэтому излишнимъ подробно останавливаться на внѣшнихъ событіяхъ жизни К. Бродзинскаго и, такъ-какъ и во внутренней жизни этого писателя мы не замѣчаемъ никакихъ рѣзкихъ, замѣтныхъ переходовъ, напротивъ — видимъ рѣдкое спокойствіе духовныхъ силъ, уже въ молодости пришедшихъ въ полное равновѣсіе, то и не считаемъ удобнымъ излагать, согласно принятому обычаю, литературную и научную дѣятельность К. Бродзинскаго непосредственно въ связи съ исторіей его жизни. Мы прямо сообщимъ біографію Бродзинскаго и затѣмъ перейдемъ къ разсмотрѣнію его литературной дѣятельности, что и доставитъ намъ весь необходимый матерьялъ для характеристики личности Бродзинскаго, какъ человѣка, поэта и ученаго.

Казимиръ Бродзинскій родился 8-го марта 1791 года въ западной Галиціи въ селѣ Королевкѣ Бохненскаго уѣзда, живописно раскинувшемся въ гористой мѣстности, вдоль притока Ушвицы, вытекающаго изъ-подъ руинъ Висницкаго замка. Къ селу примыкаютъ два приселка — Циховка и Муховка, и въ первомъ-то изъ нихъ и находилась помѣщичья усадьба Бродзинскихъ^[16]. Отецъ Бродзинскаго былъ первоначально комиссаромъ (уполномоченнымъ) старосты Фридриха Мошинскаго въ Литинскомъ уѣздѣ, а впослѣдствіи довольно крупнымъ помѣщикомъ, владѣвшимъ большимъ имѣніемъ, въ составъ котораго входила и Королевна. Такимъ образомъ онъ, повидимому, былъ дворянинъ, выслужившійся изъ чиновниковъ; впослѣдствіи же, какъ извѣстно, благородство происхожденія Бродзинскаго находилось подъ сомнѣніемъ^[17]. Его родная мать Франциска, урожденная Радзиковская, умерла въ 1794 году, когда Казимиру было всего три года; отецъ вскорѣ затѣмъ женился во второй разъ, и бѣдному мальчику пришлось испытать всю горечь положенія сироты, преслѣдуемаго невѣжественной, жестокой мачехой.

Тяжкія испытанія ранняго дѣтства наложили на всю жизнь Казимира Бродзинскаго особенную складку болѣзненной грусти и меланхоліи въ его характерѣ.

Это меланхолическое, грустное настроеніе характеризуетъ и его первыя поэтическія начинанія и объясняется исключительно грустными впечатлѣніями дѣтства, а не литературной манерой, считавшей меланхолію очень важнымъ условіемъ успѣха по литературнымъ понятіямъ начала этого вѣка.

Грусть была у Бродзинскаго вполнѣ искреннимъ настроеніемъ, а не подражательностью, какъ напр. у Карамзина и у другихъ писателей сентиментальнаго и сентиментально-романтическаго направленія

Тоска по матери, которой Казимиръ Бродзинскій и не могъ помнить, подсказала ему такія произведенія, какъ напр. «Элегія къ тѣни матери» (1805); она-же создала въ болѣзненно-развитомъ воображеніи мальчика какой-то полу-фантастическій образъ неземного существа, ангела-хранителя, къ которому онъ не разъ обращался со слезами на глазахъ въ своихъ горячихъ дѣтскихъ молитвахъ. Даже въ болѣе позднемъ возрастѣ воспоминанія о матери, такъ преждевременно утраченной, приводили его въ неподдѣльное волненіе и вызывали чувства глубокой горести и отчаянія.

Вотъ какъ говоритъ объ этомъ самъ Бродзинскій въ своихъ «Воспоминаніяхъ о молодости»^[18]: "Матери своей я совсѣмъ не помню: мнѣ было 5 лѣтъ, когда она умерла^[19]. Единственная сцена которую я помню съ дѣтства, — похороны матери. Я помню, какъ будто это случилось вчера, все до мелочей: ея фигуру въ гробу, ея одѣяніе, катафалкъ, на которомъ она покоилась, пѣніе нищихъ надъ ея тѣломъ въ теченіи двухъ дней; помню также замѣчаніе ксендза-пробоща, который сказалъ намъ тогда: «Дѣти! будетъ васъ бить мачеха».

"Позднѣе слуги и деревенскія бабы разсказывали мнѣ много о добротѣ моей матери; я очень любилъ ихъ разсказы и имъ исключительно обязанъ тою привязанностью къ матери, которая живетъ въ моемъ сердцѣ до сего дня.

"Въ самыя грустныя минуты моей молодости я всегда обращался къ ней съ молитвой, какъ къ своему патрону: образъ усопшей на вѣки сохранился у меня въ памяти и всегда вызываетъ у меня чувства искренней грусти и почтенія.

"Я видѣлъ ее одинъ разъ во снѣ, и этотъ сонъ надолго оставилъ во мнѣ живыя воспоминанія.

"Мнѣ казалось, что я былъ въ какомъ-то большомъ костёлѣ, и она стояла на хорахъ въ томъ самомъ уборѣ, въ какомъ была положена въ гробъ, среди толпы подобныхъ ей блѣдныхъ женъ, стояла тамъ и манила меня рукою.

"Я вдругъ очутился на хорахъ, она сжала меня въ своихъ объятіяхъ, и душа моя исполнилась какого-то невыразимаго блаженства, — какъ вдругъ раздался изъ алтаря сильный голосъ:

«Requiescat in pace!».

Онъ прервалъ мой сонъ, но еще долго потомъ звучалъ этотъ голосъ въ моихъ ушахъ.

"Въ очень юномъ возрастѣ я написалъ элегію «къ тѣни матери», но теперь ея совершенно не припомню. Знаю, что писалъ ее плача, ночью, на окнѣ при блѣдномъ свѣтѣ мѣсяца. Братъ мой Андрей очень часто потомъ хвалилъ это первое мое произведеніе.

"Не знаю, чувствовалъ-ли кто — нибудь даже изъ числа тѣхъ, кто извѣдалъ самую горячую материнскую любовь, чувствовалъ-ли онъ сильнѣе, чѣмъ а, что такое мать!

"Имя матери было для меня съ дѣтскихъ лѣтъ самымъ святымъ и дорогимъ именемъ. Я не могъ подавить въ себѣ этихъ чувствъ, когда былъ свидѣтелемъ выраженія нѣжныхъ материнскихъ ласкъ и попеченій по отношенію къ моимъ товарищамъ. Не только къ матерямъ, но даже и къ товарищамъ, которыхъ я видѣлъ возлѣ ихъ матерей, я проникался какимъ-то страннымъ чувствомъ уваженія. Я почиталъ дѣтей, у которыхъ были матери, хотя бы они были бѣднѣе даже меня, какими-то высшими существами, созданными самой природой для счастья. Я ихъ любилъ главнымъ образомъ потому, что любилъ ихъ матерей.

"Сколько затаенныхъ, никому невѣдомыхъ слёзъ пролилъ я изъ-за поцѣлуевъ матери своему ребенку; быть можетъ, это было дѣтское экзальтированное чувство, но его пойметъ каждый, кто не зналъ съ ранняго дѣтства материнскихъ объятій.

"Я постоянно стремился къ нимъ и былъ убѣжденъ въ душѣ, что заслуживаю чьей-то любви, но до позднихъ лѣтъ не зналъ ея. Не знать матери, которая одна только и можетъ дать воспитаніе сердца, не имѣть существа, съ которымъ можно бы было подѣлиться всѣми дѣтскими горестями и радостями, всѣми своими впечатлѣніями — это величайшее несчастье, это создаетъ какую-то особенную замкнутость въ самомъ себѣ, вызываетъ робость въ отношеніи къ людямъ, невниманіе къ собственному поведенію, къ хорошимъ и дурнымъ привычкамъ и т. д. И до сего дня я чувствую въ себѣ всѣ эти недостатки. И если бы сегодня встрѣтилось мнѣ такое существо, которое я могъ бы назвать своей матерью, я увѣренъ, что исповѣдался бы передъ ней, какъ дитя, во всемъ, во всемъ бы ей покорился. Въ этомъ отношеніи я до сихъ поръ не считаю себя человѣкомъ зрѣлыхъ лѣтъ Ко всякой женщинѣ, украшенной именемъ матери, я питаю отчасти чувства сыновней нѣжности и почтительности. Мнѣ кажется, что любить мать есть потребность человѣка, и кто не имѣетъ матери, тотъ ищетъ ее въ другихъ и хочетъ замѣнить себѣ такимъ образомъ неиспытанное чувство.

"Если мы знали мать, мы тоскуемъ, утративъ ее, также, какъ по родимому гнѣзду, гдѣ провели мы свою молодость; если же память не сохранила намъ ея образа, мы, удовлетворяя естественной потребности, сами создаемъ чистую, свѣтлую мечту, бредимъ о матери, какъ о небесномъ раѣ или обѣтованной землѣ «.

Въ этомъ разсказѣ поэта мы находимъ въ зародышѣ всѣ тѣ черты, которыми опредѣляются и объясняются главныя особенности характера Бродзинскаго: нервная чувствительность, доведенная на замѣчанію Крашевскаго до какой-то мистичности, тоска, сердечные порывы, религіозность, доходящая до экстаза, пугливая робость всѣми забытаго и покинутаго бѣднаго сироты, — все это основныя черты его характера, опредѣляющія личность нашего поэта въ теченіи всей его жизни. Поэтъ вступалъ въ жизнь человѣкомъ уже надломленнымъ. Съ женственно-нѣжной душою^[20], съ чувствомъ неестественно, болѣзненно развитымъ, съ сердцемъ, истерзаннымъ преждевременными страданіями, Бродзинскій искалъ нѣжныхъ ласкъ матеря, сочувствія, привѣта и всюду встрѣчалъ отталкивающую черствость людского эгоизма. Настроеніе людей, испытавшихъ тоже, что и Казимиръ Бродзинскій, всегда характеризуется страстными стремленіями къ тихимъ семейнымъ радостямъ, жаждою спокойствія и уютности при полномъ отвращеніи отъ всякой безпокойной общественной и политической дѣятельности. Такіе люди выходятъ обыкновенно скромными тружениками, неглубокими мыслителями, но искренне-религіозными людьми, вѣрующими въ добро и справедливость, горячо, хотя и узко, преданными интересамъ своей семьи и родины.

Мачеха не любила своего пасынка Казимира, какъ самаго хилаго и болѣзненнаго изъ всѣхъ дѣтей, оставшихся отъ перваго брака ея мужа; она часто била его, всячески обижала и гнала изъ дому. Отецъ ни во что не мѣшался: онъ былъ добрый, но крайне безхарактерный человѣкъ и въ домѣ ничего не значилъ; онъ цѣнилъ болѣе всего тишину и спокойствіе и предпочиталъ избѣгать семейныхъ передрягъ, удаляясь въ поле, гдѣ и отдыхалъ отъ семейнаго „счастья“, занимаясь пѣніемъ душеспасительныхъ латинскихъ псалмовъ.

Его второй бракъ былъ дѣломъ необходимости, заключенъ былъ поспѣшно и потому не представлялъ достаточныхъ гарантій будущаго благополучія. Это была скорѣе торговая сдѣлка: немедленно по смерти первой жены Бродзинскій переѣхалъ въ сосѣднее съ Королевкой село Липинцы. Пять душъ дѣтей и большое хозяйство заставили его искать второй жены. Какъ разъ около этого же времени освободилось мѣсто священника въ Королевісѣ. Въ силу закона о патронатѣ утвержденіе зависитъ отъ помѣщика. Одинъ изъ болѣе энергичныхъ и смѣтливыхъ соискателей предложилъ старику Бродзинскому содѣйствіе въ отысканіи жены, указавъ одну убогую и миловидную „паненку“ Анну Тихгаузернъ, самую бѣдную въ многочисленномъ семействѣ Тихгаузерновъ. Паненка понравилась отцу Бродзинскаго, и вотъ въ одинъ разъ было достигнуто три результата: отецъ получилъ жену, дѣти мачеху, а священникъ — выгодный приходъ, „на чемъ больше всѣхъ и выигралъ“, какъ замѣчаетъ не безъ ироніи Казимиръ Бродзинскій въ своихъ воспоминаніяхъ^[21].

Не безъ таланта изображаетъ намъ Казимиръ Бродзинскій типическую фигуру своей мачихи. Это была въ самомъ дѣлѣ замѣчательная особа. „Брюнетка, молодая еще, сначала скромная и покорная дѣвушка, она сразу измѣнилась въ замужествѣ, весь домъ превративши въ сущее пекло“. „На нѣсколько лѣтъ она успѣла стать страшилищемъ не только для дома, но для сосѣдей и цѣлаго села“. Пьянство съ самымъ необузданнымъ проявленіемъ страстей, полное отсутствіе всякой благовоспитанности при желаніи блистать своимъ дворянскимъ происхожденіемъ и обходительностью, необыкновенная болтливость, жажда наживы, стремленіе увеличить свое состояніе даже самыми нечестными способами — вотъ черты ея характера, составлявшія по мнѣнію Казимира Бродзинскаго еще не главные ея недостатки („lekkie jej niedoskonałości“).

Эта почтенная дама въ соединеніи съ безспорной хозяйственностью и практичностью проявляла рѣдкую энергію, доказывающую огромный избытокъ полученныхъ отъ природы силъ. Не получивъ ничего въ приданое, она тѣмъ не менѣе умудрилась изъ имѣнія мужа составить отдѣльное для себя состояніе. Жажда обогащенія и отсутствіе интересовъ обратили эту сварливую женщину на поприще всевозможныхъ процессовъ: съ приходомъ, съ громадой, съ сосѣдями, всюду, гдѣ встрѣчался малѣйшій къ тому поводъ, судилась она съ неукротимой энергіей. Отъ постояннаго обращенія въ средѣ адвокатовъ и судейскихъ она сама пріобрѣла значительныя юридическія дознанія, настолько основательныя, что даже самихъ юристовъ забирала въ свои ручки…

„Когда она приходила въ ярость, а это было часто, — повѣствуетъ Бродзинскій, — это была настоящая фурія. Никто тогда, — правый или виноватый, слуга или гость, дѣти или мужъ, — никто и ни въ одномъ уголку дома не могъ считать себя въ безопасности. Она работала тогда въ одинаковой мѣрѣ какъ пинками и толчками, такъ и крикомъ. Далеко по селу разносились ея хозяйственные вопли. Ругательства, битье крестьянъ и дворовыхъ, бросаніе вещами въ отца, предусмотрительно уходившаго въ такіе моменты изъ дому, были неизбѣжными проявленіями ея чрезмѣрной энергіи. Сцены неистовства смѣнялись драматическими попытками представить себя несчастной мученицей. Тогда упаковывались вещи, и все приготовлялось къ отъѣзду съ цѣлью навсегда покинуть неблагодарный домъ; въ самомъ лучшемъ случаѣ дѣло кончалось перенесеніемъ ея постели изъ общей супружеской спальной въ другую комнату“…^[22]

Нечего и говорить, что такого закала личность ни передъ чѣмъ не останавливалась; — такъ напр., когда умирающимъ Бродзинскимъ — отцомъ было составлено завѣщаніе, эта рѣшительная женщина, недовольная содержаніемъ его, пришла въ такую ярость, что, не стѣсняясь присутствіемъ священника и другихъ постороннихъ лицъ, сдирала со стѣнъ картины и иконы и съ гнѣвомъ бросала ихъ къ постели умирающаго^[23].

Такова была мачеха Бродзинскаго, и въ изображеніи этой энергичной, страстной женщины, крикливой и жестокой, но настойчивой и неутомимой хозяйки, хотя неглупой, но невѣжественной, нельзя не усмотрѣть много чертъ, родственныхъ и типамъ русской жизни^[24].

Со своими пасынками мачеха, конечно, нисколько не церемонилась. Дома они почти-что не жили. Лѣтомъ ихъ помѣщеніемъ была стодоля, зимою — изба одного крестьянина. Когда они были больны, они лежали въ кухнѣ, и никто изъ слугъ не могъ приблизиться къ нимъ, чтобы не заразить дочери мачехи. Ухаживали за ними крестьянскія бабы, проникавшіяся жалостью къ бѣднымъ сиротамъ Старика Бродзинскаго крестьяне любили и тайно отъ мачехи приносили дѣтямъ его плоды и овощи. Съ особенной признательностью вспоминаетъ Казимиръ Бродзинскій старуху Розу, вынянчившую и его самого, и его братьевъ^[25].

Но вообще надзора за нимъ не было, и до 11 лѣтъ Бродзинскій былъ совершенно свободенъ и могъ проводить время, гдѣ и какъ угодно. А гулять было гдѣ: кто бывалъ въ Карпатахъ, тотъ знаетъ, какіе чудные уголки встрѣчаются въ этихъ живописныхъ горахъ! Вотъ какъ описываетъ эту мѣстность самъ Бродзинскій: „Домикъ, въ которомъ жилъ мой отецъ, лежалъ въ долинѣ, окаймленной небольшой рѣчкой, выбѣгавшей изъ горъ и шумѣвшей послѣ каждаго дождя сильнымъ потокомъ, быстро несшимся среди горъ и скалъ по каменистому ложу своему. Вокругъ повсюду раскинулись на горахъ хаты, всѣ въ садахъ, представлявшія особенно красивый видъ весною. На востокъ отъ нашего дома, сейчасъ за подворьемъ и прудомъ, лежалъ большой лугъ съ криницей, заросшей кустарникомъ и травой — пристанище птицъ и бабочекъ. За лугомъ виднѣлася водяная мельница, наполнявшая шумомъ широкую долину; за нимъ тянулись усаженныя вербами улицы, на которыхъ возились и играли крестьянскія дѣти, оживлявшія своимъ весельемъ и визгомъ пищалокъ чарующее спокойствіе мѣстности; по сторонамъ тянулись длинныя гряды горъ, подымающихся все выше и выше, такъ — что въ ясный день вознесшіяся къ небу вершины Карпатъ, казалось, граничили съ концомъ свѣта. Дорога, идущая по хребту горъ, была вѣчно оживлена видомъ спускавшихся внизъ возовъ; за полями виднѣлся прекрасный еловый лѣсъ, теряющійся въ синей дали. Съ другой стороны двора два дуба необыкновенной величины господствовали надъ всѣмъ поселкомъ; за ними въ верстѣ разстоянія на возвышеніи виднѣлось мѣстечко Жипница со своими тремя древними костелами, куда вела дорога, усаженная вербами, а также тропинка, идущая лугомъ черезъ кладбище“^[26].

Чудная природа не могла не оставить сильнаго впечатлѣнія на Бродзинскомъ, что и отразилось на нѣсколькихъ поэтическихъ картинахъ въ его произведеніяхъ^[27].

Убѣгая отъ побоевъ и жестокости мачехи, Казимиръ Бродзштскій имѣлъ передъ собой необозримый просторъ лѣсовъ и полей, гдѣ онъ и пропадалъ по цѣлымъ днямъ, находя затѣмъ пріютъ и и кусокъ хлѣба у крестьянъ.

Знакомство съ крестьянами, столь рѣдкое въ писателяхъ того времени, не могло не оставить извѣстнаго слѣда (слабаго, впрочемъ) въ развитіи Бродзинскаго^[28], но оно не дало ему яснаго представленія о реальномъ крестьянскомъ бытѣ и его пониманія. Правда, онъ съ удовольствіемъ слушалъ простыя мужицкія рѣчи, забавы ради научился ходить за сохой, умѣлъ править лошадью, когда нужно было перевести ее на другую борозду; деревенскій гончаръ позволялъ ему иногда испытать свои знанія и ловкость въ своемъ ремеслѣ и даже размышлялъ съ мальчикомъ о томъ, что гораздо — молъ лучше работать, трудиться съ утра до вечера, чѣмъ быть сиротой у мачехи, которая „непремѣнно выгонитъ его по смерти отца“^[29]; но все это по нашему мнѣнію не могло особенно содѣйствовать развитію мальчика и его знакомству съ крестьянскимъ бытомъ. Мальчикъ радъ былъ вырваться на свободу изъ дому, а когда, проголодавшись и продрогнувши отъ холода, послѣ долгихъ скитаній по полямъ и лѣсамъ, онъ находилъ пріютъ въ крестьянской семьѣ, гдѣ обогрѣвался и съ аппетитомъ съѣдалъ радушно предложенный ему кусокъ черстваго хлѣба, онъ чувствовалъ себя вполнѣ счастливымъ, крестьяне казались ему такими хорошими, добрыми людьми, вполнѣ довольными, конечно, своимъ положеніемъ. Мысль о несчастной крестьянской долѣ, безспорно, и въ голову не приходила маленькому бѣглецу.

Бродзинскій очень любилъ посѣщать крестьянскіе праздники и былъ неизбѣжнымъ гостемъ на всѣхъ „весельяхъ“, которыя и описываетъ съ любовью^[30]. Такая обстановка пріучила его видѣть въ крестьянинѣ прежде всего человѣка, который свободно, съ удовольствіемъ подъ звуки пѣсенъ отдается своимъ занятіямъ и радостямъ, въ семьѣ котораго можно провести время гораздо спокойнѣе и отраднѣе, чѣмъ у мачехи; вполнѣ естественно, что о крестьянскомъ бытѣ у Бродзинскаго слагались самыя розовыя картины^[31].

Знакомство съ крестьянами, постоянное пребываніе въ ихъ средѣ сдѣлало Казимира по его собственному признанію человѣкомъ робкимъ со всѣми тѣми, кто не принадлежалъ къ крестьянству, и отъ этой робости онъ не могъ исправиться даже въ зрѣломъ возрастѣ. Онъ „чувствовалъ это сильнѣе всякихъ другихъ страданій“, и это, по его мнѣнію, было главной причиной всѣхъ его недостатковъ и жизненныхъ неудачъ»^[32].

Во всякомъ случаѣ радушіе и доброта крестьянъ внушили Бродзинскому чувства признательности и симпатіи къ простому люду, который «всѣхъ насъ поитъ и кормитъ, а пріидетъ война — онъ же проливаетъ за насъ кровь»^[33].

Среди крестьянъ Бродзинскій познакомился съ народной поэзіей. Онъ съ жадностью внималъ разсказамъ своей няньки Розы и деревенскихъ бабъ о разныхъ «страхахъ» и привидѣніяхъ, съ удовольствіемъ слушалъ сказки; все это при болѣзненно-развитомъ воображеніи не могло не наполнить его фантазіи образами страшныхъ чудовищъ, привидѣній, русалокъ, упырей, и такъ-какъ умъ его былъ засоренъ всякаго рода предразсудками, то неудивительно, что всё это развило въ характерѣ Бродзинскаго сильную пугливость, отъ которой онъ не могъ отдѣлаться въ теченіи всей своей жизни.

Здѣсь мы вступаемъ уже въ область совершенно романтическихъ условій развитія ребенка. Реакція просвѣтительнымъ идеямъ XVIII вѣка, вызвавшая то сложное настроеніе общества, которое мы называемъ романтизмомъ, направила нѣкоторую часть молодого поколѣнія въ комнату нянекъ и мамокъ, замѣнившихъ собою французовъ — воспитателей, и «здѣсь-то и зародилась, по мнѣнію Брандеса, настоящая романтическая поэзія»^[34].

Изъ воспоминаній романтика Одынца мы знаемъ, что точно также, какъ Бродзинскій среди крестьянъ, Одынецъ среди нянекъ и кормилицъ провелъ ранніе годы дѣтства и тутъ-то и познакомился съ народной поэзіей^[35]. Но на Бродзинскомъ это вліяніе народной стихіи сказалось еще довольно слабо; правда, оно оставило свой значительный слѣдъ въ характерѣ поэта, но почти ничѣмъ не проявилось въ его поэтической дѣятельности, въ которой совсѣмъ еще нѣтъ фантастическаго элемента.

Впрочемъ, народные разсказы пробудили любознательность мальчика, пытливость его души. Подобно народному поэту Шевченку, искавшему конецъ свѣта за ближайшими горами^[36], и нашъ юный поэтъ устремляетъ свои пытливые взоры на синѣющія въ туманной дали вершины Карпатъ, казавшіяся ему «границей земли». За разъясненіями по этому поводу онъ обращается къ одному «мудрому господарю» и его почтенной супругѣ.

«Господарь» былъ человѣкомъ бывалымъ, служилъ въ «жолнѣрахъ», исходилъ много странъ, видѣлъ много народовъ и былъ непрочь въ свободное время прихвастнуть своими похожденіями. Нечего и говорить, что для обоихъ Бродзинскихъ — Казимира и его старшаго брата Андрея, этотъ бывалый отставной солдатъ казался кладеземъ мудрости…

Изба его прилегала къ панскому двору, и здѣсь оба брата проводили долгіе зимніе вечера.

Жена не отставала отъ своего мужа, и вмѣстѣ они разсказывали своимъ довѣрчивымъ слушателямъ всевозможныя чудеса о чужихъ краяхъ^[37].

Всѣ эти разсказы побудили братьевъ Бродзинскихъ сочинить проэктъ путешествія по чужимъ краямъ. Проэктъ «въ принципѣ» былъ одобренъ и «мудрымъ господаремъ». Остановка была за малымъ — у молодыхъ путешественниковъ не было денегъ, а значеніе оныхъ успѣлъ уже должнымъ образомъ разъяснить имъ ихъ менторъ.

Онъ же разсказалъ имъ о чудесныхъ свойствахъ венгерскихъ «trzygroszniaków» и обязательно сообщилъ любознательнымъ путникамъ, что таковыя лежатъ въ достаточномъ количествѣ въ сундукѣ ихъ отца, въ задней нежилой комнатѣ. Въ скоромъ времени довольно значительная сумма этихъ «trzygroszniaków» перешла при посредствѣ братьевъ Бродзинскихъ въ руки господаря, доставивъ ему возможность ежедневныхъ путешествій въ теченіи цѣлыхъ трехъ недѣль — въ ближайшую корчму. Въ силу такихъ обстоятельствъ, само собою разумѣется, затѣянное братьями путешествіе въ болѣе отдаленныя страны состояться не могло.

Дѣтская фантазія развивалась у Казимира и Андрея Бродзинскихъ еще подъ вліяніемъ иного источника — религіознаго чувства мальчиковъ, очень сильно возбужденнаго и развитаго съ ранняго дѣтства подъ вліяніемъ піэтета къ тѣни усопшей матери.

Они устроили свой «приходъ» (парафію) изъ крестьянскихъ дѣтей, и любимыхъ ихъ занятіемъ было отправленіе богослуженія въ помѣщеніи одного стараго сарая^[38].

Старшій братъ исполнялъ обыкновенно роль священника и служилъ въ костюмѣ, украшенномъ золотой бумагой; Казимиръ прислуживалъ ему съ колокольчикомъ. Толпа крестьянскихъ дѣтей представляла прихожанъ.,

Такимъ образомъ не военныя игры, составляющія обычную забаву дѣтей, не оружіе и блестящіе мундиры привлекали Бродзинскихъ, а церковная служба, колокольчикъ, ризы и другія принадлежности религіозныхъ церемоній. Это очень характерная черта! Религіозное чувство согрѣвало сердце бѣднаго Казимира, лишеннаго материнскихъ ласкъ; церковные обряды поражали его фантазію своею торжественностью и блескомъ; — все это создало какую-то нервную экзальтированность религіознаго чувства. Когда нѣсколько лѣтъ позднѣе мальчикъ досталъ среди старыхъ книгъ отца «żywoty Ss. polskich», его душа воспылала жаждой страданій и мукъ за вѣру Христову, стремленіемъ къ чудесамъ.

«Чуда! и я хочу творить чудеса!» не разъ восклицалъ онъ подъ вліяніемъ религіознаго возбужденія.

Въ 1796 или 1797 году Казимиръ былъ отданъ въ начальную школу въ Липницы, куда, какъ мы сказали уже, переѣхалъ его отецъ вскорѣ послѣ смерти своей первой жены.

Семилѣтнему, или даже шестилѣтнему ребенку пришлось здѣсь испытать всѣ прелести нѣмецкой школьной дисциплины и нѣмецкихъ порядковъ. Съ 1772 года Галиція, какъ извѣстно, по раздѣлу досталась Австріи. Случилось такъ, что австрійское правительство на первыхъ порахъ больше интересовалась русскою частью края, чѣмъ польскою. Особенно извѣстенъ въ этомъ отношеніи Іосифъ II, имя котораго и до сихъ поръ съ признательностью произносится русинами^[39]. Онъ старался вездѣ, гдѣ это было возможно, выдвинуть русскій элементъ въ противовѣсъ польскому, обратилъ вниманіе на нужды уніатскаго духовенства, заботился объ открытіи духовныхъ семинарій, открылъ въ 1784 г. университетъ (во Львовѣ), гдѣ лекціи читались на русскомъ языкѣ; одновременно былъ предпринятъ рядъ мѣръ, направленныхъ къ облегченію участи крестьянства, и, между прочимъ, дѣтямъ крестьянъ былъ открытъ доступъ во всѣ австрійскія учебныя заведенія, а уніатскому духовенству позволено было открывать при церквяхъ народныя школы. Все это дѣлалось, конечно, съ германизаторскими цѣлями, тѣмъ не менѣе безпорно, что польская народность въ обѣихъ частяхъ Галиціи, польскій языкъ, литература и науки на народномъ языкѣ были стѣснены въ ихъ естественномъ развитіи. Неудивительно, что въ нѣмецкой народной школѣ, въ которой учителемъ былъ чиновникъ и нѣмецъ, мальчикамъ — полякамъ не особенно-то хорошо жилось. Ни слова не понимая по-нѣмецки, Казимиръ Бродзинскій долженъ былъ выслушивать въ такой школѣ наставленія весьма страннаго учителя. Это былъ любопытнѣйшій типъ нѣмецкаго педагога. «Волосы падали у него съ головы длинными завитыми пасмами, совершенно закрывая уши, а узкій лобъ завершался широкимъ носомъ и необыкновенно нависшими бровями, изъ-подъ которыхъ грозно глядѣли огромные выпученные глаза». Ученики питали необыкновенное почтеніе не столько къ самому «пану профессору», сколько къ его длинному вышитому камзолу съ большими костяными пуговицами и его линейкѣ, которую учитель, какъ знакъ своей «профессорской» власти, никогда не выпускалъ изъ рукъ. Марцинъ Дембскій, какъ звали страшнаго педагога, обучалъ чтенію, письму, начальнымъ правиламъ ариѳметики и Закону Божію. Основнымъ педагогическимъ пріемомъ для воздѣйствія на своихъ питомцевъ онъ признавалъ березовые прутья, въ чемъ и можно было убѣдиться изъ внутренняго убранства школы, представлявшей, по выраженію Бродзинскаго, «widok okropny». По серединѣ залы висѣло большое деревянное распятіе, а за него были заткнуты огромный пукъ розогъ и линейка; «это былъ образъ школьныхъ страданій!» Розги приготовляла заранѣе сама «pani professorowa», которая могла съ успѣхомъ служить «изображеніемъ смерти». "Худая, высокая, съ необыкновенно — длинной таліей, она сидѣла по утрамъ у порога, и дѣти видѣли, какъ она обрѣзала березовые прутья и потомъ погружала ихъ въ воду, что должно было придать розгамъ особенную гибкость. Передъ началомъ уроковъ, самъ «панъ профессоръ» пробовалъ эти розги, и онѣ издавали «устрашающій свистъ».

Сѣченіе было постояннымъ занятіемъ учителя и, хотя, «кричать было строго воспрещено», но неразъ раздирающіе душу крики наказуемыхъ вызывали на сцену матерей, энергическое вмѣшательство которыхъ прекращало экзекуцію^[40].

Занятія въ такой школѣ, конечно, не могли принести никакой пользы, тѣмъ болѣе, что учитель состоялъ одновременно писцомъ въ магистратѣ и очень часто отлучался во время уроковъ^[41]. Казимиру Бродзинскому пришлось особенно плохо въ этомъ училищѣ; другія дѣти находили по крайней мѣрѣ утѣшеніе дома, куда возвращались каждый день по окончаніи уроковъ; Казимиръ не имѣлъ и этого утѣшенія. Никто дома не заботился о немъ, предоставляя ему полный просторъ и свободу дѣйствій, и потому онъ рѣдко возвращался домой, особенно въ зимнее время, когда огромные сугробы снѣга дѣлали такое возвращеніе далеко небезопаснымъ. Въ школѣ дѣти раздѣлялись на двѣ партіи: мѣщанъ и крестьянъ. Интересно то обстоятельство, что Бродзинскій присталъ къ партіи крестьянскихъ дѣтей и даже съ «нѣкоторыми изъ нихъ искренно подружился».

Прошло три года со дня поступленія Бродзинскаго въ первоначальную школу; съ грѣхомъ пополамъ научился онъ читать и писать по-польски и по-нѣмецки. Большихъ свѣдѣній онъ не могъ пріобрѣсти въ этой школѣ; поэтому въ 1800 году отецъ отправляетъ К. Бродзинскаго въ главное училище въ Тарновѣ (Stadtschule или Hauptschule^[42]). Программа училища была почти та-же, что и въ первоначальной школѣ, но предметы преподавались гораздо систематичнѣе и съ большимъ толкомъ. Училище было раздѣлено на три класса, и каждымъ завѣдывалъ отдѣльный учитель. Всѣ предметы, кромѣ Закона Божія, преподавались на нѣмецкомъ языкѣ, такъ-что и здѣсь Казимиръ Бродзинскій долгое время ничего не понималъ. Въ общемъ учебная часть стояла все-таки весьма неудовлетворительно. По выраженію австрійской императрицы Маріи Терезіи такія учебныя заведенія были собственно говоря «ein Politicum»^[43], и потому ученіе было направлено къ двумъ цѣлямъ: воспитать молодежь въ идеяхъ государственности и католицизма; школа должна быть аванпостомъ германизаціи. Разъ въ дѣло воспитанія была внесена политика, это неизбѣжно отражалось и на ученикахъ; они дѣлились на двѣ враждебныя группы — поляковъ и нѣмцевъ. «Бить нѣмцевъ» считалось достойнымъ каждаго порядочнаго ученика — поляка.

Какъ ни тяжелы были условія ученія въ этомъ училищѣ, К. Бродзинскій выдержалъ ихъ съ честью; въ 1803 году онъ окончилъ курсъ ученія и перешелъ въ Тарновскую гимназію.

Программа гимназій была очень велика. Здѣсь проходили курсъ Закона Божія, исторіи всеобщую и естественную, ариѳметику, алгебру, геометрію, географію, стилистику, латинскій и греческій языки, римскія древности, читали отрывки изъ классическихъ писателей, требовали письменныхъ работъ по нимъ, учили вкратцѣ также и логикѣ (о силлогизмахъ). Главное вниманіе было обращено на латинскій языкъ, на которомъ молодежь обязана была даже говорить; экзамены производились два раза въ годъ, и контроль былъ довольно строгій, хотя успѣхи по латинскому языку всегда оправдывали слабые результаты занятій по другимъ предметамъ. Всѣхъ классовъ было пять, изъ нихъ два высшіе: «humaniora» и «rethorica poëtica»; каждый имѣлъ своихъ профессоровъ, которыми были либо нѣмцы, либо люди совершенно индифферентные въ національномъ и политическомъ отношеніяхъ. Такъ-какъ гимназія и другія учебныя заведенія имѣли въ виду правительственныя политическія дѣли, то завѣдываніе гимназіей находилось въ рукахъ полиціи: исправникъ (староста) уѣзда былъ въ тоже время и директоромъ гимназіи!^[44]. Въ то время, когда Казимиръ Бродзинскій былъ въ гимназіи, директоромъ былъ Изидоръ Хросцинскій, добросовѣстный и исполнительный чиновникъ, большой формалистъ, совершенно лояльный «австріякъ». Онъ требовалъ отъ учителей добросовѣстнаго исполненія ихъ обязанностей, а отъ учениковъ строгаго повиновенія правиламъ; съ одинаковымъ рвеніемъ заботился онъ о чистотѣ стѣнъ, половъ и лавокъ, какъ и о пріобрѣтеніи новыхъ книжекъ въ библіотеку, физическихъ приборовъ и т. д.; словомъ, это былъ еще не дурной человѣкъ и сносный директоръ. Само собою разумѣется, что преподаваніе велось на нѣмецкомъ языкѣ. Къ развитію своихъ учениковъ гимназія относилась, конечно, вполнѣ формально.

Первые два года пребыванія въ Тарновѣ были для братьевъ. Бродзинскихъ временемъ тяжелыхъ испытаній и матеріальныхъ лишеній. Ихъ отецъ старался о томъ, какъ бы содержаніе дѣтей стоило возможно дешевле; къ тому же онъ считалъ себя, да и всѣ считали его, достаточно заботливымъ отцомъ уже по одному тому, что онъ повелъ и отдалъ своихъ дѣтей въ гимназію. Первоначально онъ помѣстилъ ихъ у какой-то дворянки — вдовы; но братьямъ Бродзинскимъ пришлось здѣсь ужъ слишкомъ плохо. И сама вдова, и дѣти ея были горды сознаніемъ своего шляхетства, которое они производили отъ князей «Спицимировъ». Узнавъ, что благородство происхожденія Бродзинскихъ находится подъ сомнѣніемъ, они постоянно преслѣдовали братьевъ своими насмѣшками и колкостями. Дѣти этой вдовы составили въ гимназіи цѣлую партію и требовали, чтобы благородная приставка де при фамиліи Бродзинскихъ была выключена изъ класснаго журнала. Бѣдные Бродзинскіе убѣгали отъ этихъ преслѣдованій въ лѣсъ и поле, но и здѣсь находили ихъ жестокіе и докучливые преслѣдователи^[45].

Наконецъ отецъ сжалился надъ ними и перевелъ ихъ къ какому-то портному, который никакъ ужъ не могъ гордиться своимъ происхожденіемъ, но къ сожалѣнію обладалъ многими другими достоинствами. Почтенный мастеръ питалъ пристрастіе къ «зелену вину» и пропивалъ весь свой заработокъ. Когда денегъ не хватало, онъ несъ въ кабакъ все, что попадалось подъ руку. Такимъ образомъ неразъ путешествовали къ кабатчику костюмы Бродзинскихъ. и имъ приходилось по нѣскольку дней сидѣть дома, потому-что не въ чемъ было являться въ гимназію.

Отецъ перевелъ ихъ къ канцеляристу Fori Nobilium, родомъ изъ Венгріи. Маленькій чиновникъ обладалъ широкой натурой, любилъ развернуться и покутить, когда являлась возможность. Плата за учениковъ обыкновенно проѣдалась и пропивалась очень скоро, а затѣмъ наступали длинные и печальные дни голода и холода. Венгерецъ полюбилъ почему-то тихаго и скромнаго мальчика, какимъ былъ Казимиръ Бродзинскій, и очень часто тянулъ его съ собою къ еврею, гдѣ пилъ медъ, заставляя Казимира тоже напиваться. Но голодный мальчикъ съ жадностью хваталъ кусокъ колбасы или булки и удивлялся, какъ это другіе могутъ пить, ничего не ѣвши.

На лѣтнія вакаціи дѣтей брали домой, но тамъ они встрѣчали суровый и черствый пріемъ. Между тѣмъ старшій братъ — Андрей — окончилъ гимназію и переѣхалъ въ Краковъ для поступленія въ Университетъ; за нимъ послѣдовалъ и Казимиръ, который былъ уже во второмъ классѣ гимназіи. Съ квартирами здѣсь повторилась старая исторія: братья помѣстились у одного столяра и здѣсь не только терпѣли голодъ и холодъ, но принуждены были при каждомъ обѣдѣ быть свидѣтелями того, какъ супруги, жившіе между собой не въ особенномъ согласіи, бросали другъ въ друга ложками, тарелками и чѣмъ попало. Хозяинъ ихъ скоро прогулялъ и пропилъ всѣ деньги, полученныя за Бродзинскихъ- Ободранные, голодные, безпріютные, братья возбудили сожалѣніе въ какомъ-то добромъ человѣкѣ, и онъ, зная ихъ отца, помѣстилъ ихъ въ одномъ порядочномъ семействѣ, гдѣ они нашли и добрый примѣръ, и добросовѣстный уходъ, и многочисленныхъ вполнѣ благовоспитанныхъ товарищей.

Около этого времени начинаетъ собираться около старшаго брата Андрея Бродзинскаго кружокъ пріятелей, интересующихся литературой и пописывающихъ стихи. Казимира, какъ мальчика, товарищи брата не пускали еще въ свою среду, да и онъ самъ мало интересовался горячими спорами, которые завязывались между студентами; тѣмъ не менѣе эти оживленныя бесѣды не могли не вліять косвеннымъ образомъ на пробужденіе спящихъ духовныхъ силъ Казимира. Среди товарищей Андрея находился и извѣстный впослѣдствіи Вицентій Реклевскій, вліяніе котораго на Казимира Бродзинскаго было такъ сильно въ періодѣ между 1809—1813 годомъ. Но въ разсматриваемое нами время Бродзинскій былъ друженъ только со своимъ братомъ. Дружба между братьями возникла еще въ Тарновѣ, гдѣ ихъ соединили на первыхъ порахъ общія неудачи и преслѣдованія. Въ послѣдній годъ пребыванія въ Тарновѣ Андрей занимался съ Казимиромъ, не прибѣгая при этомъ къ «пруту» и другимъ инквизиторскимъ пріемамъ репетиторовъ того времени. До переѣзда въ Краковъ К. Бродзинскій почти совсѣмъ не интересовался чтеніемъ; кромѣ «Житій святыхъ», случайно попавшихся ему въ раннемъ дѣтствѣ, онъ не читалъ, кажется, никакой другой книжки. По прибытіи въ Краковъ, какъ сообщаетъ самъ Казимиръ Бродзинскій, онъ опустился даже въ гимназическихъ занятіяхъ и проводилъ время въ безцѣльномъ шатаньи по окрестностямъ города, историческія достопримѣчательности котораго нисколько, впрочемъ, не занимали его^[46]. Духовные интересы его не могли встрѣчать ни удовлетворенія, ни развитія. Гимназія считала преступленіемъ все, что выходило изъ нормы правительственныхъ предписаній. Газъ какъ-то Бродзинскому пришло въ голову религіозное сомнѣніе: подвергаются-ли некрещеныя души мученіямъ на томъ свѣтѣ, или нѣтъ. Когда сомнѣніе было высказано, ксендзъ отъ изумленія не могъ даже отвѣчать; засимъ о зловредномъ образѣ мыслей послѣ. довалъ докладъ совѣту, и вотъ въ одинъ прекрасный день самъ ректоръ явился въ классъ я, вызвавъ предварительно на середину преступника, т. е. Казимира Бродзинскаго, послѣ длинной рѣчи, далъ ему собственноручно нѣсколько ударовъ розгой, а по окончаніи экзекуціи, велѣлъ ему самолично вписать себя въ черную книгу, какъ богохульника, при чемъ перо, которымъ писалъ онъ, и чернила, замаранныя его прикосновеніемъ, были брошены въ воду, а самъ онъ, какъ еретикъ, долженъ былъ сидѣть на особомъ мѣстѣ въ классѣ въ теченіи трехъ мѣсяцевъ, по еще долго затѣмъ не прекращались насмѣшки и преслѣдованія товарищей^[47]. Разумѣется, такая обстановка мало содѣйствовала развитію любознательности и интереса къ занятіямъ у К. Бродзинскаго; только письменныя работы но латинскому языку исполнялъ онъ довольно охотно.

Андрей въ это время увлекался веселымъ студенческимъ житьемъ и совершенно предоставилъ брата самому себѣ.

Смерть отца произвела перемѣну въ ихъ жизни. Существовать на собственныя средства у братьевъ не было никакой возможности, а мачеха и не думала позаботиться о нихъ. Старшій братъ могъ еще кое-какъ прожить службой въ канцеляріи у одного адвоката, но на двоихъ этого заработка не хватало. И вотъ хилый и болѣзненный Казимиръ рѣшается бросить ученіе и возвратиться къ мачехѣ съ просьбой о пріютѣ. Но на поѣздку нѣтъ средствъ, и онъ отправляется пѣшкомъ.

Измученный непривичнымъ путешествіемъ, съ замирающимъ отъ волненія сердцемъ, приближается Бродзинскій къ роднымъ Липницамъ и узнаетъ, что мачеха переѣхала на жительство въ Райбороды. Одинъ крестьянинъ, сжалившись надъ измученнымъ путникомъ, отвозитъ его туда. Мачеха приняла Казимира Бродзинскаго довольно сурово, но не отказала въ пріютѣ, предоставивъ ему затѣмъ полный просторъ дѣлать, что онъ захочетъ.

"Въ убогомъ жилищѣ моей мачехи, разсказываетъ Бродзинскій въ своихъ «Воспоминаніяхъ»^[48], я пріютился подъ крышей, куда взбирался по лѣсенкѣ, и гдѣ только сидя на постелѣ можно было писать или учить грамматику. Тамъ между прочимъ замѣтилъ я кипу бумагъ, оставшихся послѣ моего отца. Среди писемъ и разныхъ реестровъ было много печатнаго матерьяла на листахъ и на полулистахъ: рѣчи сейма четырехлѣтняго, стихи, писанные большею частью по случаю именинъ различныхъ пановъ и короля Станислава. Было въ обычаѣ печатать и распространять подобныя произведенія въ публикѣ, прежде чѣмъ они появятся въ книгахъ и газетахъ. — Съ великимъ рвеніемъ отдѣлялъ я эти сокровища моей библіотеки отъ ни къ чему негодныхъ бумагъ, и, захвативъ свитокъ въ руку, отправлялся въ поле и тамъ громко декламировалъ и читалъ эти рѣчи и стихи.

"Я приходилъ въ восторгъ, если находилъ въ стихахъ какое-нибудь удачное сравненіе, какой-нибудь поэтическій образъ.

«Это была убогая нива: поздравительные стихи Нарушевича, Жуковскаго; были и Трембецкаго, но безъ подписи; они казались мнѣ безконечно выше остальныхъ и оставались въ памяти. Эти стихи, хотя они вовсе не соотвѣтствовали моему возрасту и наклонностямъ, пробудили во мнѣ желаніе писать, и во всякомъ скучаѣ на нихъ я познакомился съ внѣшней стороной стихосложенія»^[49].

Въ Бродзинскомъ проснулась потребность поэтическаго выраженія своихъ чувствъ. Первое стихотвореніе его, въ которомъ выразилось это настроеніе, была «Элегія къ тѣни матери», и съ этихъ поръ начинается его поэтическая дѣятельность, о которой мы подробнѣе будемъ говорить въ 4-ой главѣ нашей работы.

Съ братомъ Казимиръ ведетъ аккуратно переписку и даже посылаетъ ему свою первую поэтическую пробу; отъ него получаетъ одобреніе и совѣты продолжать дальше. Разъ какъ-то братъ Андрей прислалъ ему цѣлую поэму «Ludgarda» своего произведенія. Лѣтомъ 1806 года братья свидѣлись въ селѣ Войничѣ у ихъ дяди, мѣстнаго священника.

Трудно было Казимиру Бродзинскому попасть туда, но горячее стремленіе повидаться съ братомъ преодолѣло всякія препятствія.

Нельзя сказать, чтобы пріемъ былъ очень трогательный, тѣмъ не менѣе добрый священникъ не отказалъ скромному юношѣ въ гостепріимствѣ. Сестры и братья вознаградили его своимъ радушіемъ за непріятныя минуты первой встрѣчи, и тутъ началась для Казимира «такая жизнь, о которой ему и во снѣ не снилось». Сестры, два брата, а подчасъ и самъ «jegomość», проводили цѣлые дни въ чтеніи стиховъ, по преимуществу идиллій Геснера, переводъ которыхъ на польскій языкъ былъ сдѣланъ всего за пять лѣтъ до тоговремени священникомъ Ходани^[50].

Братъ руководилъ литературными упражненіями Казимира и помогалъ ему переводить съ нѣмецкаго стихотворенія Геллерта^[51]. Подъ вліяніемъ нѣмецкихъ идилликовъ и въ особенности Геснера у К. Бродзинскаго начинаютъ слагаться воззрѣнія на жизнь вообще и на бытъ крестьянъ въ частности. Селянинъ сдѣлался для него образцомъ совершенства и красоты. Это идеальное воззрѣніе на крестьянъ встрѣчало поддержку въ воспоминаніяхъ о пріятныхъ столкновеніяхъ съ крестьянами въ раннемъ дѣтствѣ. Онъ началъ искать аркадскихъ пастуховъ подъ сельской стрѣхой, но встрѣтилъ конечно тамъ печальную дѣйствительность: изможденныя трудомъ и болѣзнью грубыя крестьянскія лица были далеки отъ его идиллическихъ картинъ. Послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ поисковъ Аркадіи въ крестьянской средѣ объ пришелъ наконецъ къ заключенію, что искать ея нужно — не здѣсь въ грязныхъ крестьянскихъ избахъ, а въ палацахъ, замкахъ и богатыхъ помѣстьяхъ знати. Каждую даму изъ этого высшаго общества, къ которому Бродзинскій относилъ по наивности даже свою тётку, онъ считалъ чуть-ли не квинтэссенціей высшаго тона и аристократизма. Однако съ дамами этого высшаго общества Бродзинскій рѣшался говорить только въ своихъ мечтахъ^[52]. Въ дѣйствительности же Бродзинскій былъ крайне скромный и застѣнчивый юноша. Онъ чувствовалъ себя всегда неловко не въ средѣ крестьянъ, и эта робость и неумѣнье держаться въ обществѣ сохранилась въ немъ въ теченіи всей его жизни^[53].

Ко времени пребыванія его въ Войничѣ относится и первая любовь поэта или по крайней мѣрѣ нѣчто похожее на это чувство. Поэтъ почувствовалъ нѣжную симпатію къ своей двоюродной сестрѣ Счастной (Szczęsna) и, такъ-какъ она вмѣстѣ со своей матерью вскорѣ выѣхала въ сосѣднее село Венцковицы, отстоявшее всего въ полумили отъ Войничъ, то свиданія назначались на полъ пути: въ концѣ большого сада въ селѣ Венцковицахъ. Это была скромная идиллія, питаемая чернымъ хлѣбомъ и простоквашей, которые выносила Счастна проголодавшемуся поэту, когда онъ украдкой пробирался къ ней въ садъ… Утоливъ голодъ, счастливые влюбленные садились за чтеніе книгъ, доставляемыхъ Счастной потихоньку отъ отца изъ его библіотеки. Ничего серьезнаго и въ голову не могло прійти молодому Бродзинскому, — повидимому онъ и не рѣшался мечтать о какомъ — нибудь будущемъ счастьи; тѣмъ не менѣе эта первая любовь же могла не отразиться благотворно на характерѣ и развитіи бѣднаго юноши. Вообще пребываніе въ Войничѣ оказало на него весьма благотворное вліяніе. Съ этого времени начинается его сознательное отношеніе къ дѣлу своего умственнаго развитія.

Дмоховскій нашелъ между бумагами Бродзинскаго, которыя онъ имѣлъ возможность разсматривать, двѣ тетрадки, — каждая въ нѣсколько страницъ — дневниковъ Бродзинскаго. Первый дневникъ относится ко времени пребыванія поэта въ Войничѣ и Тарновѣ, второй — къ 1814 году.

«Въ этихъ замѣткахъ, говоритъ Дмоховскій, меня болѣе всего поразило меланхолическое настроеніе поэта (smętność), которое сказывается уже въ такомъ юномъ возрастѣ»^[54]. Вліяніе нѣмецкой школы, отсутствіе хорошихъ образцовъ родной рѣчи замѣчается въ языкѣ начинающаго писателя съ первыхъ-же словъ.

"Dzień 18 czerwca jest dzisiaj, w którym zacząłem pisać dziennik, а przy zaczęciu go myśleć na upłyniony wiek począłem, w którym nie używałem porządku w rzeczach, а przeto mało co dobrego zrobiłem, wiele opuściłem, i, że tak powiem, czas, który dosyć sam prędko płynie do zatraty, popychałem, który był posłuszny, wiedząc, iż mi to kiedykolwiek smutkiem nagrodzi^[55].

Для насъ важенъ этотъ дневникъ и въ другомъ отношеніи. Онъ свидѣтельствуетъ о томъ, что Казимиръ Бродзинскій приходилъ уже въ возрастъ и стремился поставить себя въ опредѣленное и вполнѣ сознательное отношеніе къ жизни. Любопытно сознаніе 15-ти лѣтняго юноши, который груститъ и даже хочетъ плакать о томъ, что «потерялъ много времени понапрасну» и «мало сдѣлалъ путнаго»; оно доказываетъ, что голова Бродзинскаго начала уже работать.

Съ этого времени Бродзинскій сталъ вносить въ свой дневникъ отрывочныя мысли, какія ему приходили въ голову или вычитаны имъ въ какой-нибудь книжкѣ; сюда же онъ помѣщаетъ переводъ отрывка изъ статьи Шлегеля (1808 годъ): «О танцахъ у древнихъ»^[56].

Между книжками, которыя онъ читалъ (включительно до 1808 г.) мы находимъ: «Uwagi nad uwagami о życiu Jana Zamojskiego», «życie Stefana Czarnieckiego», «Zabawę przyjemne i pożyteczne Albrandego», «Ogrody», поэма Делиля въ переводѣ Карпинскаго, и проч. Къ этому нужно прибавить, что въ Тарновѣ же Бродзинскій прочиталъ и Одиссею въ переводѣ Дмоховскаго. Значительная часть дневника писана Бродзинскимъ въ періодъ вторичнаго пребыванія въ Тарновѣ, куда онъ переѣхалъ осенью 1806 года, для вторичнаго поступленія въ гимназію.

Послѣ раздѣла отцовскаго наслѣдства, Казимиру Бродзинскому досталась ничтожная сумма, которой съ трудомъ хватило бы на содержаніе его въ теченіи перваго года. Но это не могло остановить 15-ти-лѣтняго юношу, послѣ того, какъ пребываніе въ Войничѣ пробудило въ немъ жажду знанія, стремленіе къ самосовершенствованію. Бродзинскій принимается за тяжелый трудъ репетитора и, чтобы хоть сколько-нибудь поправить свои средства, беретъ дешевые уроки у евреевъ, нисколько не обращая вниманія на насмѣшки товарищей. Приготовленіе классныхъ уроковъ и репетиціи отнимали у Бродзинскаго очень много времени; тѣмъ не менѣе онъ находилъ возможность и читать, и даже удѣлять часть своихъ скудныхъ средствъ на покупку польскихъ книгъ. Вѣроятно, по совѣту старшаго брата, Казимиръ выписываетъ себѣ изъ Кракова три книжки: «Wybór poezyi dla szkół», изданіе Варшавской школы Піяровъ, романъ Bernardin’а de St. Pierre’а: «Paul et Virginie» въ польскомъ переводѣ и какое-то сочиненіе Флоріана^[57]. Но читать книги, да еще польскія, было строго воспрещено воспитанникамъ нѣмецкой гимназіи, и, конечно, въ такомъ городишкѣ, какъ Тарновъ, присылка книгъ изъ Кракова не могла остаться въ секретѣ. Не успѣлъ еще Бродзинскій опомниться отъ радости по поводу полученія цѣнныхъ книгъ, какъ къ нему нагрянула инспекція съ обыскомъ и конфисковала «запрещенныя книги».

За любовь къ чтенію и отечественной литературѣ Бродзинскому нѣсколько разъ доставалось отъ гимназическаго начальства, которое не признавало другихъ книгъ, кромѣ латинской грамматики и катехизиса. Такъ, досталось ему какъ-то за «Rymy Jana Kochanowskiego», которые онъ хотѣлъ отнять у торговки, безцеремонно пользовавшейся произведеніями знаменитаго поэта, какъ оберточной бумагой^[58].

Гимназія ничего не давала для умственнаго развитія своихъ учениковъ; поэтому и Бродзинскій вынесъ изъ нея очень мало.

Правда, онъ хорошо изучилъ латинскій языкъ, съ котораго переводилъ различные отрывки классическихъ авторовъ, но эти отрывочныя свѣдѣнія были слишкомъ скуднымъ матерьяломъ для пробудившейся душевной пытливости поэта^[59]. Большую пользу принесло Бродзинскому знаніе нѣмецкаго языка, пріобрѣтенное имъ наконецъ послѣ семилѣтнихъ усилій. Этимъ знаніемъ воспользовался онъ благодаря вниманію одного своего учителя — нѣмца, профессора риторики Осипа Шмидта. Это былъ добросовѣстный и образованный учитель. Онъ заинтересовался Казимиромъ Бродзинскимъ, какъ юношей выдающимся среди своихъ товарищей, и занялся его развитіемъ.

Шмидтъ давалъ своему ученику повидимому безъ особеннаго выбора произведенія Уца, Гагедорна, а также Виланда, Гете^[60], Шлегеля, Клейста, велъ съ нимъ и устныя бесѣды. Какъ нѣмецъ, онъ былъ предубѣжденъ противъ польскаго языка, за которымъ не признавалъ никакой будущности, и совѣтовалъ Казимиру писать по-нѣмецки. Но, какъ человѣкъ просвѣщенный, онъ обладалъ достаточной терпимостью для того, чтобы не сердиться на своего непослушнаго ученика, который упорно продолжалъ свои литературныя упражненія по-польски, хотя не имѣлъ понятія ни о польской грамматикѣ, ни о правилахъ правописанія^[61]. Пылкій патріотизмъ невидимому былъ довольно силенъ въ обществѣ, если даже тотъ еврей, съ дѣтьми котораго занимался Бродзинскій, настоятельно требовалъ, чтобы дѣти учились по — польски.

Польская литература извѣстна была К. Бродзинскому только въ нѣкоторыхъ произведеніяхъ писателей и поэтовъ XVIII в.; на нихъ главнымъ образомъ и развивались его литературныя и эстетическія понятія. Конечно, и новыя воззрѣнія философскія и литературныя не могли не отразиться на молодомъ поэтѣ подъ вліяніемъ чтенія нѣмецкихъ поэтовъ, а также и подъ вліяніемъ разговоровъ со Шмидтомъ и Парчевскимъ. Такъ, въ дневникѣ Бродзинскаго мы находимъ упомянутый уже нами отрывокъ изъ статьи Шлегеля. Бродзинскому были извѣстны и произведенія Теллерта^[62].

Въ періодъ своего перваго пребыванія въ Тарновѣ Бродзинскій не имѣлъ пріятелей. Преслѣдуемый насмѣшками товарищей, онъ не искалъ сближенія съ ними, а дружба между собой взаимно удовлетворяла братьевъ Бродзинскихъ въ томъ нравственномъ уединеніи, въ какомъ они находились. Но чувство дружбы присуще человѣческой натурѣ — и чѣмъ развитѣе человѣкъ, тѣмъ сильнѣе проявляется въ немъ эта потребность.

Исканіе пріятелей, съ которыми можно бы подѣлиться своими мыслями и чувствами, занимаетъ Казимира Бродзинскаго со времени вторичнаго переѣзда въ Тарновъ. Братъ былъ его въ Краковѣ, и переписка съ нимъ не могла удовлетворить Казимира; съ сестрой онъ и не помышлялъ о перепискѣ, а между тѣмъ чувства рвались наружу, душа искала сочувствія, мысль, настроенная нѣсколько сентиментально, искала отвѣта, нѣжныхъ изліяній. До сихъ поръ Бродзинскій былъ друженъ въ школѣ только съ крестьянскими дѣтьми; теперь онъ ищетъ пріятелей среди своихъ сверстниковъ, товарищей: по гимназіи. Его взгляды на дружбу и отношенія къ друзьямъ были вполнѣ сентиментальны.

«Я думалъ и вѣрилъ, говоритъ онъ^[63], что всякая дружба должна существовать вѣчно и должна быть взаимнымъ самопожертвованіемъ»^[64].

Вотъ что разсказываетъ онъ о своемъ первомъ пріятелѣ Карпинскомъ:

"Одинъ юноша, Карпинскій, самымъ именемъ своимъ обратилъ на себя мое вниманіе, хотя и не состоялъ ни въ какомъ родствѣ съ поэтомъ и къ самой поэзіи не чувствовалъ никакого влеченія. Умѣренный, скромный, какъ ангелъ, невинный (!), онъ привлекъ къ себѣ мое сердце, изъ чего вынесъ только одну пользу, и именно ту, что я насильно заставлялъ его сочинять стихи для того, чтобы быть достойнымъ своей фамиліи. Карпинскій по добротѣ своей старался сдѣлать, что могъ; я со своей стороны заохочивалъ, поощрялъ его, поправлялъ его стихи, но ничего изъ этого не выходило! "

«Невинный, какъ ангелъ», Карпинскій былъ по-просту глуповатый парень, одинаково неспособный какъ къ стихамъ, такъ и жъ ученію; очень скоро онъ бросилъ гимназію и такимъ образомъ покинулъ своего друга.

Потерпѣвъ неудачу, Бродзинскій не падаетъ духомъ и съ жаромъ продолжаетъ свои поиски за друзьями.

Онъ знакомится съ Хлендовскимъ, сыномъ богатыхъ родителей, и въ скоромъ времени искренне привязывается къ нему.

Воспитанный въ роскошной обстановкѣ, баловень своихъ родителей, Хлендовскій относился довольно равнодушно къ своему новому пріятелю. Правда, онъ цѣнилъ его знанія и способности, но, какъ «барчукъ», не прочь былъ посмѣяться надъ внѣшностью своего пріятеля, его стоптанными сапогами, заплатаннымъ камзоломъ и т. д. Съ ироніей относился онъ и къ сентиментальному настроенію Бродзинскаго, такъ-какъ не могъ раздѣлять его и понимать, потому — что былъ совершенно равнодушенъ къ литературѣ. Случилось такъ, что дядя Хлендовскаго засталъ молодыхъ друзей вмѣстѣ и самымъ оскорбительнымъ образомъ выгналъ Бродзинскаго изъ дому, назвавъ его «прощелыгой» (szubrawcem) и сдѣлавъ нагоняй за знакомство съ нимъ своему племяннику^[65].

Наконецъ Бродзинскій нашелъ себѣ пріятеля по душѣ Кароля Парчевскаго, сблизившагося съ нимъ послѣ одной печальной исторіи, доставившей также поводъ Бродзинскому и къ его первому литературному торжеству. Его стихотвореніе на смерть товарища обратило вниманіе начальства и внушило уваженіе къ молодому поэту и со стороны его товарищей {"Наконецъ, разсказываетъ по этому поводу Бродзинскій, нашелъ я друга, какого только могла представить себѣ моя экзальтированная фантазія. Это былъ сынъ моего профессора, Кароль Парчевскій, двумя или тремя годами моложе меня, набожный, трудолюбивый, на мой взглядъ прекрасный, какъ ангелъ, всегда возвышенный и полный любви.

«Печальное событіе было доводомъ и началомъ нашей горячей, взаимной привязанности. Однажды отправились мы, въ числѣ 12 душъ, на рѣчку Бѣлую купаться; одинъ изъ нашихъ товарищей отдѣлился далеко отъ остальныхъ и, никѣмъ не замѣченный, утонулъ. Только черезъ нѣсколько дней нашли его сильно распухшее тѣло и привезли домой. Я цѣлую ночь не могъ заснуть послѣ этого зрѣлища и, заливая бумагу слезами, написалъ элегію на смерть несчастнаго. Это было первое стихотвореніе, которое я прочиталъ своимъ товарищамъ; всѣ были заинтересованы имъ въ виду того случая, который вызвалъ его появленіе, и который одинаково на всѣхъ произвелъ сильное впечатлѣніе.

„Даже профессора похвалили это мое произведеніе, а молодой Парчевскій, не будучи въ состояніи вымолвить ни одного слова, со слезами бросился въ мои объятія. Онъ уже привелъ ко мнѣ несчастную мать Пржигодзинскаго, которая, узнавъ о несчастной судьбѣ сына, пріѣхала въ Тарновъ. Рыдая сжимала она меня въ своихъ объятіяхъ, по ея словамъ, какъ сына, и благодарила за мои скромные стихи, сдѣлавшіеся извѣстными и ей. Едва ли кто повѣритъ, но это были для меня первыя объятія и матери, и женщины, — я рыдалъ отъ такого необычайнаго счастья и думалъ: у меня нѣтъ матери, которая также бы горевала по поводу моей смерти“, („Wspomnienia…“.)}.

Литературные успѣхи выдвинули Казимира Бродзинскаго изъ среды его товарищей.

Еще въ 1807 году выходитъ въ Краковѣ сборникъ стихотвореній Андрея Бродзинскаго^[66], въ которомъ мы находимъ нѣсколько стихотвореній и Казимира Бродзинскаго. Въ любопытномъ предисловіи къ этимъ стихотвореніямъ старшій братъ называетъ младшаго „мальчикомъ“ („mały ten chłopiec“), но хвалитъ его талантъ и, обѣщая ему славную будущность, не безъ самодовольства проситъ не забывать, что своими первыми успѣхами онъ обязанъ ему, старшему брату^[67].

Съ большимъ вниманіемъ стали смотрѣть на него его учителя, да и товарищи относились къ нему съ уваженіемъ. Учился онъ хорошо и, какъ это видно изъ «Liber calculorum» Тарновской гимназіи, считался однимъ изъ лучшихъ учениковъ^[68].

Лѣтнія вакаціи 1808 года Бродзинскій проводитъ, въ качествѣ наставника четырехъ мальчиковъ, въ домѣ Служевскихъ, въ селеніи «Воля Любецкая», въ трехъ миляхъ отъ Тарнова…. Здѣсь нашъ поэтъ подружился со старшимъ своимъ ученикомъ Осипомъ, который тоже имѣлъ стремленіе къ литературѣ, и «они вмѣстѣ читали польскихъ поэтовъ, а нѣкоторые отрывки, особенно изъ Карпинскаго, даже распѣвали съ особеннымъ воодушевленіемъ»^[69]. Казимиръ не терялъ времени: онъ никогда не оставался безъ дѣла и даже въ минуты, свободныя отъ занятій, носилъ всегда съ собою карандашъ и бумагу, чтобы немедленно же записывать туда всѣ мысли, какія прійдутъ ему въ голову.

Въ домѣ Служевскихъ жилось ему хорошо. Въ концѣ каникулъ Бродзинскій возвратился въ Тарновъ вмѣстѣ со своими четырьмя учениками, которые были ввѣрены его попеченію.

Матерьяльное положеніе Казимира Бродзинскаго было обезпечено этимъ урокомъ, и онъ могъ подумать и о своемъ будущемъ.

Около этого времени образовалось Варшавское княжество, стали доходить въ Галицію нѣкоторыя Варшавскія газеты, все чаще и чаще заходила рѣчь о Польшѣ. Бродзинскаго интересовали, впрочемъ, но собственному его признанію, только литературныя новости^[70]. Онъ слышалъ о епископѣ Альбертранди, какъ о покровителѣ наукъ и отечественной литературы^[71] (въ дневникѣ Бродзинскаго мы находимъ указанія на одну книжку Альбертранди). Бродзинскій стремился въ Варшаву, но такъ-какъ попасть туда у него не было никакой возможности, то онъ написалъ къ еп. Альбертранди «исполненное воодушевленія письмо» съ просьбой принять его «хоть для какихъ угодно услугъ». Въ видѣ оправдательныхъ документовъ при письмѣ были приложены стихотворенія Бродзинскаго, тѣ, конечно, которыя онъ считалъ получше. На несчастье Альбертранди умеръ въ 1808 г.^[72]; къ тому же австрійское правительство имѣло любознательныхъ почтмейстеровъ. Письмо было возвращено съ почты распечатаннымъ «вмѣстѣ съ выговоромъ за то, что авторъ его былъ исполненъ несвоевременныхъ патріотическихъ увлеченій».

Не слѣдуетъ однако думать, что поступокъ Бродзинскаго объясняется дѣйствительно чувствомъ патріотизма: какъ это ни странно, но патріотизмъ Бродзинскаго не шелъ дальше писанія стиховъ на родномъ языкѣ. Судьбы родного края, его прошлое были совсѣмъ неизвѣстны Бродзинскому; политикой онъ не занимался и не понималъ ея. Это доказывается между прочимъ тѣмъ обстоятельствомъ, что въ началѣ слѣдующаго 1809 года, за нѣсколько мѣсяцевъ до вступленія польскихъ войскъ въ Галицію, Бродзинскій переводитъ стихотвореніе Коллина, проникнутое нѣмецко-австрійскимъ патріотизмомъ, и дѣлаетъ это по предложенію австрійскихъ властей. Но совѣту своихъ товарищей Бродзинскій допускаетъ однако нѣкоторыя измѣненія въ гимнѣ Коллина, вычеркнувъ или передѣлавъ тѣ мѣста, гдѣ встрѣчалось какое-нибудь упоминаніе о нѣмцахъ или домѣ Габсбурговъ^[73]. Совершенно забывая впослѣдствіи объ этомъ совѣтѣ своихъ товарищей и въ то же время сознавая всю неловкость своего поступка, Бродзинскій увѣряетъ, что «никто изъ товарищей не объяснилъ ему неблаговидности его поведенія», а свое увлеченіе именно гимномъ Коллина объясняетъ слѣдующимъ образомъ: «стихотворенія Коллина были исполнены чистой любви къ отечеству и сельскихъ образовъ и заинтересовали меня такъ, что я вовсе и не думалъ о томъ, что это нѣмецъ писалъ противъ французовъ»^[74].

Это объясненіе однако нельзя считать вполнѣ удовлетворительнымъ. Что бы ни говорилъ Бродзинскій, но 18-лѣтній юноша долженъ бы лучше понимать современныя политическія условія, если бы дѣйствительность у него не была заслонена сентиментальнымъ туманомъ, и его развитіе не стояло на такомъ низкомъ уровнѣ. Все вокругъ пылало уже патріотическимъ восторгомъ; изъ варшавскаго княжества, немедленно по его образованіи, стали доноситься отголоски всеобщаго ликованія. Какъ ни груба и неразвита была польская молодежь, она не могла не увлечься общимъ настроеніемъ. Если Бродзинскій и не могъ сочувствовать битью нѣмцевъ, къ которымъ онъ питалъ симпатію за «изображеніе прекрасной природы у нѣмецкихъ писателей»^[75], то съ конца 1806 года безсознательная антипатія національностей получаетъ болѣе опредѣленное содержаніе. Въ это время, какъ сообщаетъ самъ Бродзинскій, молодежь «умѣла уже съ помощью всевозможныхъ остроумныхъ способовъ пробраться въ ряды Наполеоновскихъ войскъ, и каждый изъ насъ клялся, что онъ только для этой цѣли существуетъ». Появились пѣсни патріотическаго содержанія, начались оживленные толки о политикѣ, для которыхъ всегда удалялись въ лѣсъ^[76].

Молодежь съ воодушевленіемъ произносила имена Костюшки, Дубровскаго и другихъ героевъ^[77]. Надежда на возстановленіе Царства Польскаго заставляла биться учащеннѣе не одно польское сердце, а въ это время Казимиръ Бродзинскій въ упоеніи успѣхомъ мечтаетъ о путешествіи въ Вѣну и казенной стипендіи въ высшемъ учебномъ заведеніи имени Маріи Терезіи^[78].

Впрочемъ, Бродзинскаго нельзя очень винить за такое политическое недомысліе: не нужно забывать, что ему пришлось девять лѣтъ провести въ австрійской школѣ, усердно преслѣдовавшей полицейскія цѣли, а его литературное развитіе опредѣляется кружкомъ сентиментальныхъ идилликовъ въ родѣ его старшаго брата или В. Реклевскаго, для которыхъ современность совершенно не существовала, а руководителями ихъ умственнаго и литературнаго развитія являлись Геснеръ и Карпинскій^[79]. Неудивительно поэтому, что съ Бродзинскимъ случилось то же, что и съ Карамзинымъ, который умудрился быть въ Парижѣ и не замѣтить великой французской революціи^[80]. Вообще Бродзинскій легко мирился со всякимъ общественнымъ порядкомъ: существуетъ Австрія, и онъ пишетъ австрійскій гимнъ; является Наполеонъ — и Бродзинскій строчитъ оду ко дню его рожденія^[81]; упрочивается русское вліяніе, и возникаетъ Царство Польское, — Бродзинскій становится признательнымъ сторонникомъ Александра I и защитникомъ status quo противъ романтиковъ; вспыхнула революція 1830—31 годовъ, счастье улыбнулось революціонерамъ на первыхъ порахъ, и Бродзинскій пишетъ цѣлый рядъ революціонныхъ патріотическихъ стиховъ и въ торжественной рѣчи выражаетъ порицаніе Александру I^[82]. При всемъ томъ Бродзинскому нельзя бросить упрекъ въ неискренности: это было простое непониманіе. Только крайнимъ политическимъ индифферентизмомъ и неразвитостью и можно объяснить такой удивительный фактъ, какъ готовность Бродзинскаго идти по приглашенію австрійскаго офицера въ военную службу, а черезъ нѣсколько мѣсяцевъ вступилъ въ ряды арміи Варшавскаго княжества.

Къ началу лѣта 1809 года Бродзинскій кончилъ успѣшно Тарновскую гимназію, а 9-го сентября числился уже въ рядахъ польскихъ войскъ, записанный кадетомъ (подпоручикомъ) въ артиллерійскую бригаду^[83].

Какъ пишетъ самъ Бродзинскій въ своей университетской автобіографіи^[84], онъ поступилъ въ войско, «слѣдуя общему настроенію», немедленно по вступленіи польскихъ войскъ въ Краковъ, куда Бродзинскій прибылъ по окончаніи гимназіи съ цѣлью поступить въ университетъ. До послѣдняго времени, однако, остается невыясненнымъ и мало извѣстнымъ почти всѣмъ біографамъ Бродзинскаго фактъ пребыванія его въ университетѣ^[85]. Какъ могъ совмѣщать онъ военную службу съ университетскими занятіями? Судя но выраженію, употребленному имъ въ университетской автобіографической запискѣ: «….przy którym przez półtora roka poświęcałem się naukom»^[86], можно думать, что онъ былъ только вольнослушателемъ.

Такое предположеніе подтверждается и тѣмъ обстоятельствомъ, что Краковскій университетъ впослѣдствіи отказалъ Бродзинскому въ просьбѣ выдать ему хоть какой-нибудь дипломъ, необходимый для полученія каѳедры въ Варшавскомъ университетѣ^[87]. Во всякомъ случаѣ не подлежитъ сомнѣнію, что серьезныхъ занятій въ эту бурную пору быть не могло. Нужно думать, что все свое время Бродзинскій дѣлилъ между службой и литературными упражненіям. Такъ-какъ по счастливой случайности онъ попалъ подъ команду упомянутаго уже нами поэта В. Реклевскаго, близкаго друга и товарища Андрея Бродзинскаго^[88], то само собою разумѣется, что и самая военная служба была продолженіемъ литературныхъ упражненій подъ руководствомъ В. Реклевскаго, съ которымъ К. Бродзинскій скоро очень близко сошелся и подружился.

Какъ мы уже сказали, Реклевскій принадлежалъ по своему направленію къ группѣ писателей старой школы, увлекавшихся сентиментально-идиллическимъ направленіемъ Геснера, Карпинскаго и др. Реклевсісій сочинялъ въ томъ же духѣ стишки, но по временамъ въ его произведеніяхъ звучитъ уже народная нотка. Нѣсколько грубоватые и даже отчасти циническіе штрихи въ его поэзіи были уступкой новымъ вѣяніямъ жизни и литературы^[89]. Вліяніе Реклевскаго на начинающаго поэта было очень велико^[90]. Въ своемъ дневникѣ, приведенномъ у Дмоховскаго, Бродзинскій пишетъ, что обязанъ Реклевскому всѣмъ, — и своимъ умственнымъ, и литературнымъ развитіемъ^[91]. При разборѣ поэтической дѣятельности Бродзинскаго мы убѣдимся, что это вліяніе шло гораздо дальше и отразилось въ заимствованіяхъ не только въ «Вѣславѣ», на что уже указалъ г. Гавалевичъ, по и во многихъ другихъ произведеніяхъ поэта, какъ напр., «Oldyna», «Legionista» и т. д.

Служба подъ начальствомъ друга — поэта не могла, конечно, быть тяжела для К. Бродзинскаго; къ тому же начальство, видя слабое здоровье его, освободило его отъ фронтовой службы и назначило его на скромную должность ротнаго провіантмейстера. Впослѣдствіи Бродзинскій очень забавно разсказывалъ о томъ, какъ ему приходилось подъ мѣрные звуки гексаметровъ собственнаго издѣлія разрѣзать мясо на порціи — ^[92]

Время пребыванія въ Краковѣ вплоть до выступленія въ Модлинъ въ концѣ 1811 года отмѣчено нѣсколькими новыми произведеніями музы К. Бродзинскаго. Къ сожалѣнію они не дошли до насъ, неизвѣстны и издателямъ сочиненій Бродзинскаго. Совершенно случайно мы натолкнулись на свѣдѣнія о нихъ въ рукописномъ сборникѣ Скимборовича^[93]. Изъ этого сборника мы узнаемъ, что Бродзинскій еще до поступленія въ армію немедленно по прибытіи въ Краковъ посѣтилъ Краковскія окрестности возлѣ Гродиска и Песковскихъ скалъ и тогда же написалъ поэму «О Pustyni Sw. Salomei», костелъ которой находился на Гродискѣ. Поэмой этой Бродзинскій очень дорожилъ и всегда носилъ ее съ собою: но въ 1812 г., когда послѣ битвы при Березинѣ Бродзинскій хоронилъ своего брата въ выкопанной имъ самимъ могилѣ, онъ потерялъ свое произведеніе, о чемъ не разъ впослѣдствіи съ большимъ сожалѣніемъ вспоминалъ въ средѣ своихъ друзей. Въ томъ же 1809 году Бродзинскій написалъ оду по случаю дня рожденія Наполеона^[94]. Въ 1810 году, очевидно передъ выступленіемъ войскъ въ Модлинъ, Бродзинскій, тогда уже сержантъ артиллеріи, написалъ «Wiersz na pożegnanie krakowianów», напечатанный въ «Краковской газетѣ»^[95].

Въ Модлинѣ, гдѣ стояла гарнизономъ бригада, въ которой служилъ Бродзинскій, онъ пробылъ около ½ года. 1 ноября 1812 г. Бродзинскій былъ произведенъ въ поручики 2-го класса^[96], затѣмъ участвовалъ въ походѣ великой арміи на Москву, былъ во всѣхъ главныхъ сраженіяхъ, потерялъ въ нихъ своихъ лучшихъ друзей, — брата Андрея, Б. Реклевскаго, и съ остатками разбитой арміи прибылъ зимою 1813 года въ Краковъ офицеромъ артиллеріи, — чинъ, полученный имъ подъ Москвой. Здѣсь въ часы вечернихъ бесѣдъ Бродзинскій занималъ собравшееся общество своими разсказами о событіяхъ такъ неудачно кончившейся кампаніи, причемъ, какъ сообщаетъ А. Грабовскій, никогда не говорилъ лично о себѣ. Особенно жалѣлъ онъ о потерѣ цѣлой кибитки отборныхъ французскихъ книгъ, которыя собрали ему солдаты во время походовъ. Это была его единственная военная добыча^[97].

1813 годъ вплоть до вступленія въ Саксонію Бродзинскій провелъ довольно праздно, — въ скитаніяхъ по знакомымъ и друзьямъ. Какъ проводилъ онъ это время, мы знаемъ изъ стихотворнаго посланія его къ своему другу и родственнику Шотарскому, тоже участвовавшему въ походѣ на Москву, впослѣдствіи довольно извѣстному польскому публицисту^[98].

Письмо это упущено изъ виду біографами Бродзинскаго и издателями его произведеній, хотя и было напечатано въ 1849 году Войцицкимъ въ его «Жизнеописаніяхъ»^[99]. Письмо помѣчено 16 декабря 1813 года и писано въ Свадзинѣ, гдѣ находился тогда Бродзинскій; изъ его содержанія мы узнаемъ, что поэтъ все это время вполнѣ благодушествовалъ у своихъ добрыхъ знакомыхъ (если не родственниковъ) {Считаемъ умѣстнымъ привести это интересное письмо цѣликомъ: "Niezmiernie jestem Panu obowiązany za pamięć o mnie i z uczuciem dziękuję mu za to; co tu robię?

«O to jest zabawa nasza:

Kiedy rano

Już filiżanki poprzątano,

Tłuczem sobie maryasza.

Skoro stary

Na nos wsadzi okulary,

Za parę godzinek potem

Stary się gospodarskim zatrudnia kłopotem,

А ja sobie wolę

Wybiegnąć w pole,

Tam filozofa udaję

Wioski chwalę, miasta ganię,

Ludzkie sądzę obyczaje;

А potem

Z powrotem

Zawijam śniadanie;

Po śniadaniu dobrze i to

Wypić wódlci incognito;

Na wyścigi ze staruszkiem

Popisujemy się duszkiem,

Aż jeden mówi pacierze,

Drugi Skarbka książkę bierze.

Siedziem każdy, jak niemy,

А jednak się bawimy.

Aże, niestety,

Przychodzą gazety,

Które na głos muszę czytać-.

Wielu mógł Platów niewolnika schwytać,

Co od Renu strony,

Co się dzieje od Werony?

Wiele się fortec poddało,

I co się w Paryżu działo.

I na staroświeckiej karcie,

Biorąc bulletyn na wsparcie,

Wojsk linie wyciągamy

I losy im wyznaczamy;

Idzie obiadu godzina,

I kończy się gadanina.

Aż się panieńskie otwarły pokoje.

Wychodzi ciotka i dziewcząt dwoje.

Ta skromnością duszy mami,

Druga zabija oczkami.

Owa bawi, że niewinna,

Wesołością nęci inna.

O posagach, spuściznach,

O kobietach i męsczyznach,

Gdzie niepewna, gdzie gotowe,

Prowadzim ciekawę mowę.

Po obiedzie przy gitarze

Przy różnych piosneczek gwarzy

Aż lube wieczory

Nadbiegają w oka mgnieniu.

Stary pacierze

Odmawia szczerze,

My przy kominka płomieniu

Powszechnym zwyczajem

Fraszki sobie bajem,

Stary do Boga na niebie,

Ja wzdycham J…. do ciebie».}: утромъ нѣсколько пулекъ въ марьяжъ, прогулка въ полѣ, во время которой философическія размышленія о преимуществахъ сельскаго образа жизни; засимъ завтракъ, послѣ котораго поэтъ былъ непрочь хватить рюмку — другую водки — «incognito»; передъ обѣдомъ чтеніе Скарбка^[100], новыхъ газетъ; идетъ легкая болтовня («gadanina») о политикѣ, прерываемая обѣдомъ; послѣ обѣда и до поздняго вечера веселые галантные разговоры съ паненками о вѣрности и любви, о мужчинахъ и женщинахъ; появлялась гитара, и подъ ея акомпаниментъ вечеръ заканчивался чувствительными романсами. Словомъ, время проводилось такъ, какъ всюду въ Польшѣ начала этого вѣка. Войцицкій въ своей книгѣ о Варшавѣ начала этого столѣтія^[101] приводитъ очень много подобныхъ романсовъ, бывшихъ тогда въ ходу (Карпинскаго и нѣкот. др.), и говоритъ, что гитара играла немаловажную роль въ семейныхъ развлеченіяхъ въ эту глухую пору польской жизни, когда всѣ интересы сосредоточивались у семейнаго очага.

Изъ этого же посланія Бродзинскаго мы узнаемъ, что онъ ожидалъ полученія наслѣдства, а затѣмъ собирался посѣтить Познань и Краковъ. Вскорѣ однако ему пришлось вмѣстѣ съ войсками двинуться въ Саксонію; въ битвѣ при Лейпцигѣ онъ былъ раненъ и взятъ въ плѣнъ; выпущенный затѣмъ на честное слово, онъ отправился отдыхать къ своей теткѣ въ Суликово^[102], неподалеку отъ Кракова, а въ слѣдующемъ году, «потерявъ силы и охоту къ военной службѣ», вышелъ въ отставку, полученную имъ отъ императора Александра I^[103].

Періодъ отъ 1809 по 1814 годъ мало былъ полезенъ Бродзинскому въ его умственномъ и литературномъ развитіи.

Отъ этого времени сохранилась часть походнаго дневника Бродзинскаго, и именно та, которая относится къ 1813 году^[104], но въ немъ мы находимъ нѣкоторыя данныя, относящіяся и къ предыдущему году. Какъ видно изъ этого дневника, Бродзинскій участвовалъ почти во всѣхъ сраженіяхъ — былъ подъ Можайскомъ, Смоленскомъ, участвовалъ, вѣроятно, въ сраженіи подъ Бородинымъ и тогда именно написалъ свое стихотвореніе: «Duma żołnierza nad rzeką, Moskwą». Замѣчательно то, что во всѣхъ сохранившихся отрывкахъ изъ его дневниковъ мы совершенно не замѣчаемъ никакого патріотическаго пыла и воодушевленія. Напротивъ, — всюду видимъ и читаемъ выраженія грусти, тоски, какое-то пассивное отношеніе къ совершающимся событіямъ. Ни одной бодрой, энергической мысли не высказываетъ онъ въ своихъ дневникахъ, но за то очень часто повторяются желанія, чтобы война скорѣе прекратилась; иногда встрѣчаются замѣтки о передвиженіи войскъ, о тѣхъ или другихъ военныхъ событіяхъ, но чаще Бродзинскій говоритъ о болѣе мирныхъ событіяхъ — о томъ, гдѣ и какъ принимали офицеровъ польской арміи, какія развлеченія были имъ доставлены у того или другого помѣщика и т. д.

Какъ и въ прежнемъ, тарновскомъ, дневникѣ, здѣсь мы находимъ записанными отдѣльныя мысли и выдержки изъ прочитанныхъ писателей, но ихъ немного. Дмоховскій, имѣвшій въ рукахъ весь дневникъ, насчиталъ около десятка французскихъ, нѣмецкихъ и англійскихъ именъ (англійскаго языка Бродзинскій не зналъ); изъ польскихъ авторовъ попадаются имена: Красицкаго, Выбицкаго, Cm. Потоцкаго, Яронскаго; приведено нѣсколько строчекъ изъ Лукреція, Тибулла. Подъ нѣкоторыми отрывками нѣтъ подписи, и можно думать, это эти отрывочныя мысли принадлежатъ самому Бродзинскому; таковы напр. замѣчанія о смѣлости, разсудительности, любви къ ближнему, занимающія нѣсколько страничекъ. Все это далеко не богатый запасъ литературныхъ свѣдѣній, пріобрѣтенныхъ К. Бродзинскимъ въ бурный періодъ военной жизни.

Намъ кажется, что мы не ошибемся, если скажемъ, что Бродзинскій очень немного читалъ въ 1809—1814 годы, какъ и въ предыдущіе, да и не имѣлъ возможности много читать, какъ утверждаютъ это нѣкоторые его біографы, не приводя, впрочемъ, достаточно вѣскихъ фактовъ въ подтвержденіе своего мнѣнія^[105]. Прежде всего Бродзинскій, какъ молодой офицеръ, при всей своей меланхоличности, не могъ не окунуться въ вихрѣ удовольствій и развлеченій, какія представляетъ военная жизнь вообще и въ особенности въ такую пору, когда ликованіе было всеобщимъ, и обыватели (помѣщики, горожане и проч.) съ неподдѣльной радостью привѣтствовали побѣдоносное польское войско и его храбрыхъ офицеровъ. Вечера, балы, торжественныя встрѣчи, парады не могли, конечно, не отнимать много времени даже у такого скромнаго человѣка, какъ Бродзинскій. Что это было именно такъ, мы имѣемъ немало указаній въ его дневникѣ.

Сравнительно больше времени Бродзинскій имѣлъ тогда, когда бригада его стояла въ Модлинѣ, какъ это видно изъ письма Бродзинскаго къ Грабовскому {«Przyjaciel Ludu» w Lesznie 1836: «Kilko słów dodatkowych do artykułu o K. Br.» Am. Gr(abowski?). Грабовскій приводитъ здѣсь письмо Бродзинскаго изъ Модлива съ жалобами на однообразіе и скуку гарнизонной жизни:

«Tu….

W świątyni Marsa srogiego

Kędy na okoto wały,

А w bramie żołdak zuchwały,

„Kto idzie!“ wciąż pokrzykiwa,

Z kwitami Muza pierzchliwa,

Chociaż wołam, przyjść się boi,

Bo szczęk słyszy Marsa zbroi.

Choćby przyszła, spiże działa

I miecze, gdyby ujrzała, Uciekłaby….»

Изъ этого мало извѣстнаго письма Бр-го мы видимъ, что муза не благоволила поэту; но если бы она и пришла, то испугалась бы грому и лязгу оружія.}. Но и тутъ едва ли онъ могъ усердно заниматься литературой и въ особенности нѣмецкой. Это было время вполнѣ понятнаго увлеченія всѣмъ французскимъ, начиная отъ литературы и до послѣдней пуговицы Наполеоновскаго солдата; ко всему нѣмецкому пылали ненавистью и презрѣніемъ. Мы думаемъ, что именно въ это время занимался Бродзинскій французской литературой и языкомъ, который былъ ему такъ необходимъ и на службѣ, и котораго онъ не могъ выучить за одинъ годъ (1815), какъ думаютъ нѣкоторые біографы Бродзинскаго, настолько хорошо, чтобы тотчасъ же приступить къ переводу пьесъ для сцены. Точно также и въ слѣдующіе годы, въ тяжелую пору кампаніи 1812—1813 года, не могло быть и рѣчи о какихъ-нибудь серьезныхъ литературныхъ занятіяхъ. Пребываніе въ плѣну также не могло имъ благопріятствовать, какъ и пребываніе Бродзинскаго у своей тетки въ Суликовѣ, гдѣ онъ жилъ въ теченіи 1814 года.

Такимъ образомъ литературно-художественное и умственное развитіе К. Бродзинскаго въ эпоху 1809—1814 год. подвигалось впередъ весьма и весьма слабо, а литературная производительность его за это время выразилась главнымъ образомъ въ сочиненіи многочисленныхъ слащаво-сентиментальныхъ стихотвореній, напечатанныхъ впослѣдствіи подъ общимъ заглавіемъ: «Pieśni Rolników».

25-го апрѣля 1814 года была объявлена русскимъ правительствомъ всеобщая амнистія лицамъ, принимавшимъ участіе въ войнѣ съ Россіей, а въ концѣ этого года Бродзинскій переѣзжаетъ на жительство въ Варшаву, съ цѣлью поступить на службу.

Нужно думать^[106], что Бродзинскій поступилъ сначала въ «Komis. Oświeceń», гдѣ получилъ довольно скромное мѣсто подканцеляриста. Но, такъ-какъ здѣсь кромѣ переписыванія начисто ничего больше не требовалось, то Бродзинскій въ началѣ 1815 года переходитъ на службу въ «Kom. Rząd. Spraw Wewnętrznych», т. e. въ канцелярію Министерства Внутреннихъ Дѣлъ. Первые девять мѣсяцевъ Бродзинскому пришлось прослужить безплатно въ качествѣ адъюнкта, а затѣмъ онъ былъ въ теченіи 5 мѣсяцевъ секретаремъ бюро комиссіи со скромнымъ жалованьемъ, какъ сообщаетъ Ходзько, въ 15 прусскихъ талеровъ въ мѣсяцъ^[107]. Начальство было очень довольно К. Бродзинскимъ и аттестовало его всегда самымъ лестнымъ образомъ^[108]. Почти одновременно съ поступленіемъ на службу въ указанныя выше учрежденія Бродзинскій опредѣляется на службу и въ Ликвидаціонную Комиссію, въ которой занимается тоже безплатно въ теченіи первыхъ шести мѣсяцевъ, а съ 27 марта 1816 года занимаетъ въ ней мѣсто секретаря, на которомъ и остается до прекращенія дѣятельности этой Комиссіи въ 1820 г.^[109]. Служба давала скудное вознагражденіе, а отнимала, конечно, много времени. Какъ разъ къ этимъ же годамъ относится и первый литературный гонораръ Бродзинскаго. Совершенно неожиданно элегія «на смерть Понятовскаго» доставила ему не только громкую извѣстность, но и значительный заработокъ^[110]. Эта элегія, произведшая въ свое время такое сильное впечатлѣніе, что ея не могли безъ слезъ слушать^[111], а равнымъ образомъ и нѣкоторыя другія обстоятельства выдвинули Бродзинскаго и облегчили ему доступъ въ литературные кружки. Съ 1815 года онъ входитъ въ составъ редакціи «Pam. Warszaw.» и въ томъ же году помѣщаетъ здѣсь статью «О pismach і życiu W. Reklewskiego» и «Посланіе къ Ходкевичу»^[112].

Къ 1815 или, быть можетъ, къ предыдущему году относится вступленіе Бродзинскаго и въ масонскую ложу. По крайней мѣрѣ въ 1815 году Бродзинскій выступаетъ со своими первыми масонскими стихотвореніями^[113]. Участіе въ орденѣ вообще упрочило его положеніе въ Варшавѣ, доставивъ ему широкій кругъ знакомствъ и поддержку среди вліятельныхъ людей Варшавы. Бродзинскій принадлежалъ къ масонской ложѣ «Изида», главнымъ мастеромъ которой былъ съ 1812 года знаменитый въ то время представитель и опора псевдоклассицизма, ученый, критикъ и переводчикъ — профессоръ Л. Осинскій.

Такимъ образомъ судьба благопріятствовала Бродзинскому и на первыхъ же порахъ его выступленія на литературномъ поприщѣ свела его съ однимъ изъ самыхъ видныхъ представителей польской литературы. Масонство облегчило Бродзинскому доступъ и въ театральный мірокъ. Одинъ изъ современныхъ польскихъ композиторовъ, Курпинскій, былъ тоже масонъ и даже перелагалъ масонскія стихотворенія Бродзинскаго на музыку^[114].

Бродзинскій вскорѣ перезнакомился и съ другими лицами, имѣвшими какое-либо отношеніе къ театру и литературѣ — съ Кудличемъ, Эльснеромъ, Липинскимъ, Жолковскимъ и друг. Но порученію театральной дирекціи онъ еще съ 1815 года принимается за переводы для сцены, которые доставляютъ ему небольшой заработокъ и появляются ежегодно до 1821 года, когда улучшившееся матерьяльное положеніе позволило ему бросить неблагодарный трудъ переводчика пустыхъ оперъ, оперетокъ и проч.

Литературныя занятія не отрываютъ однако Бродзинскаго отъ обязанностей службы, и онъ по прежнему состоитъ канцелярскимъ чиновникомъ.

Въ 1816 году Бродзинскій получаетъ безплатное мѣсто секретаря при Варшавскомъ театрѣ. Съ этимъ мѣстомъ связана была отчасти и цензура драматическихъ произведеній. Должность секретаря при драматическомъ театрѣ Бродзинскій исполнялъ въ теченіи 6 лѣтъ^[115]. Въ сборникахъ этого театра Бродзинскій помѣстилъ свою сцену: «Piękne sztuki»^[116]. Въ этомъ же (1816) году появляются его переводы изъ Шиллера^[117], а также первая часть его посланія къ Дафнѣ — «О поэзіи»^[118].

Въ 1817 году онъ издаетъ вмѣстѣ съ Эльснеромъ небольшую книжечку своихъ стиховъ, написанныхъ тоническимъ размѣромъ^[119], предпосылая этимъ стихамъ предисловіе въ защиту этого стихосложенія противъ силлабическаго.

1816—1817 годы Бродзинскій проводитъ повидимому въ усиленныхъ занятіяхъ польской и нѣмецкой литературой и въ началѣ 1818 года выступаетъ со своей знаменитой статьей: «Rozprawa о hlassycmości i romantyczności»^[120], которая замѣчательна въ исторіи польской литературы тѣмъ, что именно съ нея начинается, или по крайней мѣрѣ къ ней пріурочивается, горячая полемика между классиками и романтиками.

Написанная въ очень умѣренномъ тонѣ, статья Бродзинскаго не понравилась, конечно, классикамъ, но вовсе не вызвала преслѣдованій противъ ея автора и не доставила ему непріятностей, какъ объ этомъ повѣствуютъ вслѣдъ за Ходзькомъ^[121] Крашевскій, Мехержинскій, Семенскій, Здановичъ, Одынецъ и многіе другіе польскіе критики и историки, повторяя разсказъ Ходзыса о министрѣ Потоцкомъ, который будто бы крайне оскорбительно отнесся къ Бродзинскому, призвалъ его къ себѣ и, перебирая послѣдній No «Pam. Warsz.», далъ ему понять, что не читалъ его статьи и даже не разрѣзалъ страницъ въ ней.

Дмоховскій совершенно основательно опровергаетъ этотъ разсказъ. Рѣчь идетъ о Станиславѣ Потоцкомъ, министрѣ народнаго просвѣщенія, а Бродзинскій служилъ мелкимъ чиновникомъ въ Ликвидаціонной Комиссіи и въ Министерствѣ Внутреннихъ Дѣлъ. Спрашивается, съ какой бы стати министръ народнаго просвѣщенія, польскій магнатъ, призвалъ маленькаго чиновника другого вѣдомства для того, чтобы показать, что его статья не разрѣзана и не читана!

Наконецъ, есть достаточно данныхъ утверждать, что кружокъ классиковъ не былъ вовсе враждебно настроенъ противъ молодого автора статьи «О романтизмѣ». Со многими изъ нихъ Бродзинскій былъ въ хорошихъ отношеніяхъ по масонской ложѣ (между прочимъ извѣстны его поздравительные стихи по случаю именинъ Осинскаго) и даже бывалъ на знаменитыхъ обѣдахъ генерала Красинскаго, гдѣ собирались всѣ корифеи классицизма, а также былъ постояннымъ посѣтителемъ семьи Бентковскаго^[122]. Когда Одынецъ въ 1826 году пріѣхалъ въ Варшаву, онъ расчитывалъ застать Бродзинскаго, съ которымъ стремился познакомиться, именно здѣсь, въ средѣ классиковъ^[123]. Самъ Янъ Снядецкій, возражая на статью Бродзинскаго, отзывается объ авторѣ съ большимъ уваженіемъ и похвалою^[124].

Статья Бродзинскаго имѣла характеръ эклектическій и своею умѣренностью могла скорѣе вызвать недовольство ярыхъ романтиковъ, а не классиковъ. По крайней мѣрѣ, классики выступили противъ новаго направленія ожесточенными противниками только со второй половины 20-хъ годовъ^[125], когда появились на сцену украинскіе и литовскіе романтики, а вмѣстѣ съ ними и первые теоретики романтики: Островскій, Мохнацкій, Грабовскій и друг. До этого же времени классики отдѣлывались довольно добродушными насмѣшками надъ сентиментальностью и фантастической туманностью новыхъ поэтовъ. Извѣстны остроумныя выходки Людовика Осинскаго противъ романтиковъ и въ частности противъ Мицкевича; но вѣдь съ Осинскимъ Бродзинскій былъ связанъ своего рода «братскими» узами!

Дмоховскій, ссылаясь на свои личныя воспоминанія, категорически завѣряетъ, что никакихъ преслѣдованій Бр-го положительно не было и не могло быть^[126]. Къ тому же нужно прибавить, что Бродзинскому вовсе не принадлежитъ честь первенства въ дѣлѣ распространенія новыхъ идей. Такъ напр. переводы изъ Шиллера первымъ сдѣлалъ I. Д. Минасовичъ, принесшій еще въ 1809 году «Bogów Grecji» своему профессору Ф. Бентковскому^[127]. Въ 1811 году знаменитый Венжикъ впервые объяснилъ новую теорію драматическаго искусства въ «Towarzystwie przyjąć, nauk»^[128]. Изъ его разсужденія видно, что Венжикъ былъ хорошо знакомъ съ нѣмецкой литературой, читалъ Шекспира, Лопе-де-Вега, Кальдерона, Альфіери; онъ цитуетъ Зульцера «Allgemeine Theorie der schönen Künste», и т. д. Наконецъ, почти одновременно съ Бродзинскимъ и Каласантій Шанявскій начинаетъ свои изслѣдованія по нѣмецкой философіи^[129] и печатаетъ статью о романтизмѣ^[130]. Такимъ образомъ въ началѣ 20-хъ годовъ новыя идеи были уже не новость, и къ ихъ воспріятію почва была въ достаточной степени расчищена и разрыхлена; это и сказывается въ благопріятномъ впечатлѣніи, которое произвела статья Бродзинскаго не только въ литературныхъ кружкахъ Варшавы и на провинціи, но и среди людей, стоявшихъ сравнительно далеко отъ круга литературныхъ интересовъ, какъ напр. ксендзъ Каминскій.

Почти всѣми своими житейскими успѣхами Бродзинскій обязанъ въ значительной степени классикамъ, которые вообще занимали въ краѣ видное общественное положеніе, и отъ которыхъ, конечно, вполнѣ зависѣло напр. назначеніе Бродзинскаго, не имѣвшаго университетскаго диплома, профессоромъ по каѳедрѣ польской литературы въ Варшавскомъ университетѣ.

Благодаря своей статьѣ «О романтизмѣ», Бродзинскій попалъ съ мѣста скромнаго канцелярскаго чиновника и въ учителя польской литературы и стилистики при Жолиборской школѣ Піяровъ. Дмоховскій слышалъ изъ устъ самого Бродзинскаго содержаніе письма, которое онъ получилъ отъ директора школы кс. Каминскаго Оно написано въ крайне любезномъ и исполненномъ уваженія тонѣ: «Каминскій имѣетъ къ Бродзинскому дѣло и долженъ бы былъ первый зайти къ нему, но проситъ извинить его въ уваженіе къ его старости и многочисленнымъ педагогическимъ и хозяйственнымъ хлопотамъ; онъ приглашаетъ Бродзинскаго прибыть въ Жолиборъ, потому-что хочетъ сдѣлать ему предложеніе, очень важное для интересовъ и блага учащейся молодежи»^[131]. Такимъ тономъ пишутъ къ людямъ уважаемымъ, а не къ выскочкамъ и новаторамъ. И дѣйствительно къ началу 20-хъ годовъ Бродзинскій былъ уже извѣстный и всѣми уважаемый писатель и педагогъ, членъ многихъ обществъ, и проч.

Въ Жолиборской школѣ Бродзинскій давалъ уроки въ теченіи четырехъ лѣтъ, одновременно съ этимъ онъ читалъ поэзію и краснорѣчіе воспитанникамъ семинаріи Піяровъ; въ теченіи двухъ лѣтъ — 1819 и 1820 гг. — преподавалъ литературу въ воеводской школѣ Піяровъ, въ 6-мъ классѣ; въ томъ-же 1818 году былъ назначенъ Министерствомъ Внутреннихъ Дѣлъ учителемъ литературы въ Варшавской консерваторіи, но отказался отъ этого мѣста за недостаткомъ времени^[132]. Слѣдуетъ припомнить, что въ это самое время Бродзинскій оставался на службѣ и въ Ликвидаціонной Комиссіи, и въ Министерствѣ Народи. Просвѣщ., по прежнему состоялъ театральнымъ секретаремъ и цензоромъ, работалъ для Общества Церковной Музыки и перевелъ для него сочиненія Форкля о музыкѣ^[133] (теоретическую часть); затѣмъ, въ 1819 году онъ былъ приглашенъ Бентковскимъ въ соредакторы «Pam. Warsz.», въ 1820 году избранъ въ сотрудники (członek prywatny) «Towarzystwa Przyjąć. Nauk» (нѣчто въ родѣ Шшиковской «Бесѣды Любителей Русскаго Слова»), а въ 1823 г. выбранъ въ дѣйствительные члены этого общества^[134]. Словомъ, Бродзинскаго брали, что называется, на расхватъ, и въ отношеніи къ нему мы не видимъ и тѣни какой бы то ни было враждебности. Со всѣхъ сторонъ сыпались приглашенія занять то или другое мѣсто, а вмѣстѣ съ ними улучшалось и матерьяльное положеніе Бродзинскаго — отнюдь не удѣлъ выскочекъ и новаторовъ^[135].

Весьма полезно для Бродзинскаго было участіе въ «Pam. Warsz.», издаваемомъ профессоромъ университета Ф. Бентковскимъ; оно доставило ему множество полезныхъ знакомствъ. При содѣйствіи Бентковскаго Бродзинскій входитъ въ болѣе близкія отношенія съ профессорами университета, съ членами Комиссіи Народнаго Образованія, между прочимъ знакомится ближе и съ знаменитымъ Шанявскимъ^[136] и такимъ образомъ подготовляетъ себѣ дорогу въ университетъ^[137].

1818—1821 годы были временемъ наибольшаго разцвѣта поэтическаго таланта К. Бродзинскаго, періодомъ его умственнаго возмужанія. Съ этого времени Бродзинскій уже не двигался впередъ: взгляды опредѣлились, установились, и то, что было сказано имъ въ разсужденіи «О романтизмѣ», составляетъ основу его міросозерцанія. Въ другихъ статьяхъ, въ своемъ курсѣ литературы, въ эстетикѣ Бродзинскій ничего новаго уже не говоритъ.

Равнымъ образомъ и въ области поэтическаго творчества талантъ Бродзинскаго не поднялся выше того, что было создано имъ въ эту пору («Вѣславъ», «Ольдина», «Легіонистъ» и проч.).

Къ этому же времени (1817—1821) относятся и его первые переводы народныхъ пѣсенъ (пѣсни Мадагаскара, Литовскія, Сербскія, Чешскія)^[138].

Въ 1821 году Бродзинскій печатаетъ свои произведенія въ двухъ небольшихъ томикахъ въ изданіи книгопродавца Глюцберга; но уже это 1-ое изданіе было принято довольно холодно польской критикой, потому-что многія произведенія Бродзинскаго (напр. «Pieśni Rolników») устарѣли уже для 20-хъ годовъ этого столѣтія, публика переросла ихъ въ своемъ литературно-художественномъ развитіи.

Лучшіе отзывы принадлежали Дмоховскому. Одинъ отзывъ помѣщенъ въ женскомъ альманахѣ «Ванда» за 1821 годъ (авторъ неизвѣстенъ). Но «Вандѣ» былъ уже извѣстенъ Мицкевичъ, привѣтствуемый въ ней самымъ восторженнымъ образомъ^[139]; еще въ 1820 году мы встрѣчаемъ въ ней переводы изъ Байрона, Шиллера, Оссіана^[140]. Въ 1821-мъ году Гощинскій печатаетъ въ ней свою думу «śmierć Stefana Czarnieckiego»^[141], въ этомъ году мы находимъ уже отрывки изъ «Child Harold’а»^[142] и даже цѣлую статью, посвященную разбору произведеній Байрона^[143]. Вполнѣ понятно, что для редакціи «Ванды» произведенія Бродзинскаго уже не представляли литературнаго событія.

Даже Дмоховскій, человѣкъ умѣреннаго, эклектическаго образа мыслей, заподазриваемый въ сочувствіи классицизму, даетъ о произведеніяхъ Бродзинскаго довольно сдержанный отзывъ въ «Лит. Газетѣ» 1822 г.^[144].

Для характеристики Дмоховскаго достаточно напомнить, что онъ въ предъидущей статьѣ хвалитъ Венжика («Rzut oka na obecny stan literatury polskiej»), а нѣсколько позже признаетъ Карпинскаго народнымъ поэтомъ^[145]. И тѣмъ не менѣе и онъ находитъ, что многія произведенія Бродзинскаго имѣютъ значеніе только для полноты общаго собранія^[146]. Онъ уже недоволенъ слишкомъ вольнымъ переводомъ Оссіана, но хвалитъ переводы изъ Шиллера, за исключеніемъ одного («Rycerz Togenburg»). Совершенно справедливыя и мѣткія замѣчанія, по нашему мнѣнію, дѣлаетъ Дмоховскій по поводу недостатковъ языка, туманности и неправильности рѣчи, отсутствія связи, шероховатости стиха и слога, и пр.^[147]. Рецензія заканчивается искреннимъ сожалѣніемъ, что авторъ не сдѣлалъ болѣе строгаго выбора своихъ произведеній для печати. Второй отзывъ Дмоховскаго сдѣланъ имъ въ «Bibl. Рolsk.» за 1825 годъ^[148]. Въ этомъ отзывѣ замѣчается уже наклонность оцѣнить историческую заслугу дѣятельности Казимира Бродзинскаго — вѣрный признакъ того, что звѣзда поэта клонилась уже къ закату. Въ такомъ же тонѣ мы встрѣчаемъ и еще два отзыва за этотъ же годъ. Знаменитый критикъ М. Грабовскій находитъ въ своей статьѣ^[149], что Бродзинскій чувствовалъ потребность новаго пути, но не былъ еще въ состояніи выполнить (usprawiedliwić) новыя требованія въ своихъ произведеніяхъ. Здѣсь же Грабовскій высказываетъ мысль, не разъ впослѣдствіи повторенную польскими критиками, иногда даже безъ ссылки на автора^[150], что, «если Бродзинскій не имѣетъ еще, такъ сказать, опредѣленной физіономіи новой школы, то слѣдуетъ отмѣтить, что это онъ сдѣлалъ огромный шагъ — отъ острословія къ мысли, отъ сентиментальности къ чувству, отъ искусственности къ натурѣ»^[151]. Въ этомъ же смыслѣ выражается и М. Мохнацкій^[152], который называетъ Бродзинскаго слишкомъ умѣреннымъ и осторожнымъ^[153].

Изданіемъ двухъ томиковъ своихъ произведеній Бродзинскій, думается намъ., заканчиваетъ свою поэтическую дѣятельность, и ея значеніе отходитъ до извѣстной степени въ область исторіи. Это сознавалось уже и современными Бродзинскому критиками и съ полной опредѣленностью выражено въ замѣчательной передовой статьѣ въ «Now. Polsce»^[154], неизвѣстный авторъ которой (по всей вѣроятности Островскій или Мохнацкій) дѣлилъ литературу отъ 1815 до 31 года на три періода: отъ 1815—до 1822, куда относитъ и Бродзинскаго; отъ 1822 до 1828 періодъ «великой, торжественной, грозной революціонной поэзіи, которая увлекла (uniosła) всѣхъ», и наконецъ 3-й періодъ 1828—1830, когда литература явилась выразительницей общаго революціоннаго движенія^[155].

Такимъ образомъ съ самаго напала 1820-хъ годовъ польская литература дѣлаетъ поворотъ налѣво: въ ней замѣчается сначала глухое броженіе, потомъ оно дѣлается все сильнѣе и сильнѣе и приводитъ къ революціи 31-го года. Бродзинскій не замѣчалъ и не понималъ этого поворота: «кто же могъ догадаться, говорилъ онъ впослѣдствіи Островскому, что вы имѣете въ виду революцію»^[156]; поэтому и неудивительно, что съ самаго начала 20-хъ годовъ Бродзинскій начинаетъ сближаться съ консервативнымъ лагеремъ польской литературы и становится въ непріязненныя отношенія болѣе или менѣе ко всѣмъ романтикамъ, которыхъ онъ называетъ уже въ 1821 году «либералами» и «демагогами».

Въ 1821 году Бродзинскій былъ приглашенъ профессоромъ литературы въ Варшавскій лицей, а также получилъ предложеніе одновременно читать лекціи и въ университетѣ. Согласно представленіямъ Бродзинскаго, ему позволено было читать «критическую исторію литературы»^[157]. Но вступленіе въ университетъ не обошлось однако безъ непріятныхъ затрудненій. Дѣло въ томъ, что Бродзинскій не имѣлъ никакой ученой степени, безъ которой уставъ не могъ допустить назначенія на должность профессора. Черезъ своего родственника кс. Яновскаго Бродзинскій обратился къ Краковской академіи съ просьбой, не согласна ли она будетъ удостоить его хотя бы степени магистра (кандидата), для полученія которой онъ, Бродзинскій, готовъ былъ написать диссертацію. Краковская академія отвѣтила отказомъ, поводомъ къ которому послужило, по мнѣнію Г. Черницкаго, недостаточно, впрочемъ, мотивированному, «антиромантическое настроеніе академіи»^[158]. Тѣмъ не менѣе назначеніе состоялось, и въ 1822 году Бродзинскій открываетъ свой курсъ лекцій въ университетѣ. Началъ онъ его 10-го октября, а кончилъ 6-го іюля 1823 года.

Въ годъ полученія Бродзинсхшмъ каѳедры Бентковскій рѣшился прекратить «Pam. Warsz.» и во всякомъ случаѣ отказаться отъ его редакціи, не будучи въ состояніи выдержать конкурренцію съ «Astrea» и другими журналами болѣе живого и современнаго направленія^[159]. Бродзинскій, Скарбекъ и Скродзько берутся вести «Pam. Warsz.» дальше, не желая повидимому, чтобы прекратилось изданіе, давно уже существующее. Это было единственной причиной, побудившей ихъ взяться за трудное дѣло веденія журнала, такъ какъ новые редакторы обѣщали преслѣдовать тѣ же цѣли и задачи, что и предъидущая редакція^[160]. Улучшенія, обѣщанныя редакціей, касались только формальной стороны дѣла. Очевидно, редакторы не понимали новыхъ интересовъ, возникавшихъ въ польскомъ обществѣ, и ничего новаго не умѣли уже сказать польской публикѣ. И дѣйствительно, «Pam. Warsz.» за 1822—1823 годы не только не выигралъ ничего, но даже потерялъ. По нашему мнѣнію, онъ былъ гораздо разнообразнѣе и интереснѣе до 1Я21 года. «Прекрасная бумага», предложенная новой редакціей, не могла вознаградить польскую публику за пустынную безсодержательность журнала, и «Pam. Warsz.» долженъ былъ прекратиться какъ отъ своего собственнаго худосочія, такъ и отъ недостатка подписчиковъ. Роль «Pam. Warsz.» въ исторіи польской журналистики была сыграна, и съ этихъ поръ названіе "Pam. Warsz. « никогда больше уже не воскресало^[161]. Бродзинскій завѣдывалъ въ „Pam. Warsz.“ литературнымъ отдѣломъ, который былъ однако крайне бѣденъ содержаніемъ. Новыхъ литературныхъ силъ Бродзинскій не привлекъ, да и многія старыя отстали. Изъ поэтовъ мы встрѣчаемъ въ „Pam. Warsz.“ имена молодыхъ пріятелей Бродзняскаго: Витвицкаго и Залѣсскаго, помѣщавшихъ здѣсь свои баллады и разныя стихотворенія. Изъ нихъ Витвицкій печатался въ „Pam. Warsz.“ и раньше, а первыя произведенія Залѣсскаго были помѣщены въ „Dzienn. Wil.“ за 1819 годъ.

Б. Залѣсскій напечаталъ въ „Pam. Warsz.“ нѣсколько своихъ историческихъ думокъ, между прочимъ о „гетманѣ Косинскомъ“^[162], думку, произведшую сильное впечатлѣніе на молодыхъ романтиковъ, въ томъ числѣ и на Одынца. Кромѣ бездарнаго Витвицкаго, писавшаго въ „Pam. Warsz.“ довольно часто баллады, оды, переводы ложноклассическихъ трагедій и пр.^[163], еще принималъ участіе Кант. Тымовскій, тоже близкій пріятель Бродзинскаго, одинъ изъ поэтовъ переходной эпохи. Онъ напечаталъ въ «Pam. Warsz.» за эти годы нѣсколько отрывковъ изъ трагедіи «Магометъ» Вольтера (1822 г., февр.) и нѣсколько мелкихъ стихотвореній. Кромѣ того, Корженёскій напечаталъ свое стихотворное посланіе къ Моравскому^[164]. Наряду съ этими произведеніями попадаются переводы изъ Делиля, Виргилія, Горація, нѣкоторыя стихотворенія древнихъ польскихъ писателей. Какой-то досужій піитъ помѣстилъ здѣсь переводъ отрывка изъ „Россіяды“ Хераскова (!): „Obraz Zimy“ (1823 г., апрѣль).

Стихотвореній самого Бродзинскаго немного: басни „Kłos“ и „Fłora i Kwiat“ (не подписанныя), стихи „Pobyt w górach Karpackich“, читанныя на торжественномъ засѣданіи „Tow. prz. nauk“^[165], и вольный переводъ двухъ актовъ „Маріи Стюартъ“ Шиллера (1822, мартъ).

Изъ прозаическихъ статей мы находимъ здѣсь его юмористическіе „Listy о literaturze“^[166], статью „О idyllii pod’względem moralnym“,,O satyrze», «О elegii», «О Фаустѣ и Твардовскомъ»^[167]. Бродзинскому же принадлежитъ переводъ довольно важной статьи «О poezyi ludu litewskiego» (1822, XI, 335).

Изъ другихъ статей слѣдуетъ еще отмѣтить статью Круликовскаго: «Projekt planu nauki języka i literatury polskiej» (1822, IV, V), «Myśli o wychowaniu kobiet» L*** (вѣроятно, Левоцкой), «О języku polskim» Раковецкаго, «Wiadomos’c o lordzie Byronie i jego pismach» и «О поэзіи и англійскихъ поэтахъ» изъ «Revue Encyclopédique» и др. Выборъ статей вообще былъ довольно случаенъ. Такою же случайностью объясняется переводъ довольно интереснаго мемуара временъ Богдана Хмельницкаго, Наливайки и Павлюка^[168]. Въ польской литературѣ это была едва-ли не первая работа изъ исторіи Украины^[169]. Бродзинскій видимо старался сдѣлать свой журналъ академическимъ органомъ и потому помѣщалъ отчеты о дѣятельности университета и «Tow. przyj. nauk». Таково содержаніе «Pam. Warsz.» за два года редакторства Бродзинскаго. За все это время журналъ не принималъ никакого участія въ спорахъ, оживлявшихъ другія изданія, ни разу ни однимъ словомъ не обмолвился по поводу выхода въ свѣтъ произведеній Мицкевича, о которомъ печать заговорила уже въ 1821 году^[170]. Ничего нѣтъ удивительнаго, что «Pam. Warsz.» не встрѣтилъ поддержки въ публикѣ.

Романтики группировались въ другихъ изданіяхъ, — въ «ćwiczeniach», «Pam. Nauk.», въ «Tygodn. polsk. i zagr.» Бруно Кицинскаго, выходившемъ съ 1818 года и имѣвшемъ значительный успѣхъ^[171], въ «Вандѣ», служившей съ 1820 года продолженіемъ «Tygodn.», въ «Gaz. literac.» 1821—1822^[172]. «Orzeł Biały», въ"Astrea", редажируемымъ Гржималой, въ "Syb. Nadwisl. ", и т. д. Въ журналѣ же Бродзинскаго остались только эклектики, да кое-кто изъ второстепенныхъ романтиковъ. Съ такими силами трудно было конкуррировать, и «Pani. Warsz.», не смотря на громкія имена редакторовъ, бѣлую бумагу и проч. формальныя достоинства, долженъ былъ прекратить свое существованіе, вслѣдствіе недостатка подписчиковъ^[173]. Его мѣсто заступили два солидныхъ и ученыхъ журнала: «Bibl. Polska» Дмоховскаго и «Dzień. Warszawski», издаваемый подъ редакціей Подчашинскаго и Мохнацкаго.

1821—1823 годы жизни Бродзинскаго отмѣчены изумительно-плодовитой дѣятельностью. За это время онъ составляетъ свою «критическую исторію польской литературы», впервые перечитавъ для этого многіе уже забытые памятники литературы, также курсъ эстетики, стилистики, продолжаетъ журнальную дѣятельность, редактируя литературный отдѣлъ «Pam. Warsz.», печатаетъ въ немъ, а также и отдѣльно, болѣе двадцати статей оригинальныхъ и переводныхъ; наконецъ, по заказу книгопродавца Глюцберга переводитъ Гёте «Cierpienia młodego Wertera»^[174]. Такая плодовитость Бродзинскаго при неизбѣжной поспѣшности въ работѣ отражалась на внутреннемъ достоинствѣ его произведеній и крайне вредно вліяла на его здоровье. Весною 1824 года Бродзинскій для поправленія своего надорваннаго работой здоровья выѣзжаетъ за границу и направляется въ Италію.

По дорогѣ онъ гоститъ въ Прагѣ, гдѣ знакомится съ чешскими писателями и чешской литературой, дружится съ Целиковскимъ и Колларомъ^[175]. Но не доѣхавъ до Рима, онъ возвращается въ Чехію, въ «Королевые Вары», гдѣ остается для пользованія мѣстными водами.

«Чешская вода, пишетъ онъ но этому поводу Челяковскому, полезнѣе мнѣ, чѣмъ итальянское вино»^[176].

Пробывъ нѣкоторое время на водахъ, онъ переѣзжаетъ въ Швейцарію, посѣщаетъ Парижъ и въ 1826 году возвращается въ Варшаву черезъ Франкфуртъ, Дрезденъ, Бреславль, съ однимъ ясно прочувствованнымъ убѣжденіямъ, что «дома лучше».

Какія впечатлѣнія кромѣ того вынесъ Бродзинскій изъ своего продолжительнаго путешествія, — мы не знаемъ, и объ этомъ нельзя не пожалѣть, такъ-какъ дорожныя замѣтки и наблюденія даютъ превосходный матерьялъ для характеристики умственной и нравственной физіономіи путешественника. Дневникъ, веденный въ это время Бродзинскимъ, почти ничего не даетъ въ этомъ отношеніи; потому мы и въ правѣ предположить, что путешествіе не произвело сильнаго впечатлѣнія на Бродзинскаго и оставило слабый слѣдъ въ его умственномъ развитіи. Вообще онъ былъ мало наблюдательнымъ человѣкомъ. Если мы припомнимъ походный его дневникъ изъ временъ наполеоновскихъ войнъ, то и здѣсь поразитъ насъ та же скудость впечатлѣній.

Въ Варшавѣ Бродзинскаго, видимо, ожидали еще раньше, въ 1825 году, и въ росписаніи лекцій на этотъ годъ мы находимъ и его фамилію, причемъ сказано, что о времени чтенія лекцій будетъ объявлено послѣ (diebus et horis posthac designandis).

Въ 1825 же году Бродзинскій былъ удостоенъ степени доктора философіи и утвержденъ въ степени ординарнаго профессора^[177]. Въ 1826 году послѣ двухъ-лѣтняго перерыва Бродзинскій возобновляетъ свой курсъ литературы и между прочимъ на торжественномъ актѣ говоритъ очень интересную рѣчь «О powołaniu i obowiązkach młodzieży akademickiej», а въ торжественномъ засѣданіи «Tow. Przyj, nauk» свое стихотвореніе «Pobyt w Alpach».

Въ теченіи первыхъ двухъ лѣтъ по возвращеніи онъ читаетъ кромѣ литературы и курсъ эстетики, по одному часу, а третій часъ по прежнему удѣляетъ практическимъ занятіямъ^[178].

Увидѣвъ, что курсомъ эстетики студенты мало интересуются, Бродзинскій прекращаетъ ея чтеніе и преподаетъ стилистику и курсъ литературы, перенеся утреннія лекціи на вечеръ (отъ 5 до 6 та с. въ тѣ же дни). Въ такомъ видѣ читалъ онъ свои лекціи до самаго закрытія университета, послѣдовавшаго въ 1831 году.

Еще въ 1826 году, по возвращеніи изъ-за границы, какъ сообщаетъ Дмоховскій, Бродзинскій женился на дочери варшавскаго обывателя Викторіи Голли.

Въ семейной жизни онъ былъ очень счастливъ. Одынецъ познакомился съ его женой въ годъ своего вторичнаго пріѣзда въ Варшаву и отзывается о ней съ большимъ уваженіемъ: «рѣдко, говоритъ онъ, встрѣчалось мнѣ видѣть такую удачно подобранную пару не только по характеру, но даже и по внѣшности и по выраженію лица. Очевидно, это была „жена, отъ Бога опредѣленная“, какой считалъ ее и самъ Бродзинскій, и хотя впослѣдствіи мнѣ приходилось не разъ выслушивать мнѣнія, что она не подходила ему по своему умственному развитію и образованію, но я лично, какъ свидѣтель и очевидецъ ихъ счастливой семейной жизни, пришелъ только къ убѣжденію, что предопредѣленіе видимо не по этому камертону устанавливаетъ гармонію въ супружескихъ отношеніяхъ»^[179].

Нужно, впрочемъ, замѣтить, что Бродзинскій и не требовалъ отъ жены образованія, въ женщинѣ не искалъ ничего больше, какъ такъ называемыхъ семейныхъ добродѣтелей: домовитости, кротости, умѣнья хозяйничать и любви къ дѣтямъ. «Для женщинъ, говорилъ онъ, семья — это весь міръ, для мужчины весь міръ — его семья»^[180].

Къ характеристикѣ Бродзинскаго и его жены нужно прибавить еще одну общую имъ черту — необыкновенную робость, которая была отчасти слѣдствіемъ ихъ природной скромности и воспитанія, отчасти объяснялась темпераментомъ. Бродзинскій былъ внимательнымъ и полнымъ нѣжности мужемъ и отцомъ^[181]. Для своей единственной и нѣжно любимой дочери Каруси онъ написалъ и свои «Wspomnienia» {}.

Семейное счастье съ одной стороны, съ другой солидное общественное положеніе и матерьяльная обезпеченность наполнили душу Бродзинскаго полнымъ спокойствіемъ и довольствомъ. Ничего большаго и лучшаго онъ не ожидалъ и не желалъ; оставалось только заботиться о здоровьѣ, сохранять пріобрѣтенное, довольствуясь установившимся statu quo.

Такое настроеніе въ связи съ ростущимъ по мѣрѣ житейскихъ успѣховъ самоуваженіемъ отражается въ его отношеніяхъ къ различнымъ партіямъ и во взглядахъ на разные политическіе вопросы. Какъ мы уже говорили, съ самаго начала 20-хъ годовъ выступаютъ на арену литературы и публицистики виленскіе и украинскіе романтики и подъ прикрытіемъ споровъ о классицизмѣ и романтизмѣ подготовляютъ общество къ революціи. Островскій, Грабовскій, Мохнацкій, Гощивскій, Ляхъ Ширма, самъ Мицкевичъ становятся во главѣ этого направленія и открываютъ бой цѣлымъ рядомъ задорныхъ, страстныхъ статей, въ которыхъ стараются прикрыть свои политическія тенденціи литературной ферулой.

На то, что польскій романтизмъ безспорно имѣлъ революціонный характеръ, указываютъ Брандесъ^[182], Хмѣлёвскій, Белциковскій, Дмоховскій и многіе другіе (мы будемъ еще имѣть случай подробнѣе поговорить объ этомъ). Революціонность новаго направленія живо чувствовалась упитанными и отяжелѣвшими классиками и вообще всѣми благонамѣренными людьми. Уже въ 1821 году, какъ мы указывали, Бродзинскій называетъ представителей новаго направленія "либералами " и « демагогами»^[183].

Со второй половины 20-хъ годовъ полемика дѣлается все болѣе и болѣе оживленной, нападки на отжившій классицизмъ все громче и сильнѣе. Въ лицѣ ея представителей романтики стремились заклеймить презрѣніемъ всѣхъ сторонниковъ существующаго порядка.

При такихъ условіяхъ, конечно, тщетно пытался Бродзинскій взывать къ голосу разсудительности, тщетно совѣтовалъ умѣренность и благоразуміе въ движеніи, въ которомъ не участвовалъ и значенія коего не понималъ. Романтики долгое время относились къ Бродзинскому съ почтеніемъ; признавая за нимъ довольно почетную роль въ исторіи развитія польской литературы, они долгое время старались объяснить себѣ очень многое въ произведеніхъ Бродзинскаго излишней умѣренностью автора, его скромностью, темпераментомъ. Надъ нимъ подшучивалъ Мицкевичъ, первоначально довольно скромно полемизировалъ Мохнацкій, но по мѣрѣ сближенія Бродзинскаго съ классиками раздраженіе все росло и росло взаимно. Въ 1880 году Бродзинскій выпускаетъ 1-й томъ предполагавшагося полнаго собранія его произведеній^[184], и здѣсь помѣщаетъ гнѣвную статью «О exaltacyi», всецѣло направленную противъ романтиковъ. Дальше молчать нельзя было; уваженіемъ и личными симпатіями къ Бродзинскому приходилось пожертвовать ради успѣха того дѣла, которое составляло цѣль всей романтической агитаціи. Какъ извѣстно, враждебныя рецензіи такъ ошеломили Казимира Бродзинскаго, что онъ оставилъ мысль о продолженіи изданія и даже прекратилъ печатать свои стихотворенія въ журналахъ. Первое рѣшительное нападеніе было сдѣлано Мохнацкимъ^[185]; вслѣдъ за нимъ написалъ великолѣпную, полную изумительной энергіи и ѣдкости статью I. Островскій^[186]; это былъ бурный порывъ вѣтра, предшествующій революціонному урагану. Бродзинскій былъ имъ уничтоженъ, стертъ съ лица земли; романтизмъ могъ торжествовать полное низверженіе авторитетовъ. Тщетно Бродзинскій старается возражать^[187], въ его же защиту выступаетъ Р--а^[188] и отчасти Е. К.^[189] и неизвѣстный авторъ рецензіи въ «Pam. dla płci piękn.»^[190] — все это уже не могло возвратить Бродзинскому его значенія., молодежь неудержимо стремилась къ перевороту, къ которому вело тайное общество, устроенное П. Высоцкимъ 15-го декабря 1828 года^[191] при участіи почти всѣхъ выдающихся силъ романтиковъ^[192]. До конца 1830 года идетъ еще замаскированная якобы литературная борьба, въ которой на сторонѣ романтиковъ, т. е. заговорщиковъ, стоитъ «Dz. Powsz. Krajowy» и «Kurj. Polski»^[193], на сторонѣ противниковъ — «Gazeta Polska», къ которой примыкаетъ и Бродзинскій.

Въ ноябрѣ вспыхнула революція, и бурный потокъ ея унесъ съ собою и Бродзинскаго^[194]. 7-го декабря онъ уже молится «Do Boga»:

Z gruzów więzienia wołamy do ciebie:

Wróć nam ojczyznę, o Boże na niebie,

Bez której równie, jak bez ciebie, Boże,

Lech żyć nie może! ¹).

¹) «Patryota», № 7. Перепечатано въ «Bard Oswobodzonej Polski», а также въ сборникѣ «Zbiór pism rozmaitych, w czasie powstania wychodzących».

10-го декабря онъ печатаетъ другой гимнъ, распѣваемый на мотивъ Домбровскаго:

Padły turmy, spadły pęta,

Wolnym słońce świeci.

Ledwo do cię, Matko święta,

Serce nie wyleci ¹).

¹) «Patryota», № 10, «Mazur». Оно же въ «Podchorąży», № 5, 14 Grudnia. Всѣ стихотворенія этого періода не вошли въ собраніе соч. Б--го.

Бродзинскій призываетъ всѣхъ:

Hej! słuchajcie w cztery strony,

Wy, bracia dalecy!

Rzućcie jarzma, rzućcie brony,

А kosy na piece.

Такое же воинственное стихотвореніе печатаетъ Бродзинскій и на слѣдующій день^[195]:

Dalej do broni, do broni, sarmaci!

Ostatnia godzina biła.

Powstańcie z martwych, martwych wzbudźcie bracir

Będzie Lechja, czem była.

6-го января онъ печатаетъ въ «Kurj. Polsk.» стихотвореніе «Do Polek», въ которомъ объясняетъ, что "tylko w wolnej piersi męża prawa miłość dla was pała, Polka tylko ta zwycięża, co wolnem serce dała^[196]. 28-го января помѣщаетъ огромное стихотвореніе въ «Now. Polsk.», представляющее очеркъ прошлаго со времени Вѣнскаго конгресса и до новыхъ дней^[197]. Стихи Бродзинскаго видимо нравились, какъ это видно изъ того, что они перепечатывались одновремено нѣсколькими изданіями. Съ 5-го января 1831 года начинаетъ выходить новый органъ «Nowa Polska», и въ немъ въ числѣ многочисленныхъ редакторовъ, подписывающихъ его (Лелевеля, Высоцкаго, В. Мохнацкаго, М. Мохнацкаго, Островскаго, В. Z Wierzchowski, Ад. Туровскаго, I. Богд. Залѣсскаго, Nabielaka), мы находимъ на третьемъ мѣстѣ и подпись Бродзинскаго. Очевидно, состоялось примиреніе съ романтиками, когда выяснилась истинная причина ихъ нападокъ, и романтики были не прочь воспользоваться и именемъ низвергнутаго авторитета. Но полнаго сближенія быть не могло: между Бродзинскимъ и романтиками было органическое несходство въ настроеніи и міровоззрѣніи, и вотъ поэтому возникаютъ, вѣроятно, вновь несогласія въ самомъ составѣ редакціи, и съ № 10-го имя Бродзинскаго уже не стоитъ въ спискѣ редакторовъ, а вмѣсто него появляется имя Гощинскаго. Въ № 20-мъ, по поводу новыхъ недоразумѣній, Бродзинскій опять полемизуетъ съ Островскимъ^[198]. Впрочемъ, прежней вражды уже не было, и въ началѣ мая Островскій пишетъ свою исповѣдь, въ которой воздаетъ должное заслугамъ Бродзинскаго, высказываетъ ему глубочайшее почтеніе и признательность за вліяніе, какое имѣли на него въ молодости произведенія Бродзинскаго, и откровенно объясняетъ свои прежнія нанадки на него политическими причинами^[199].

Болѣе близкаго участія въ событіяхъ 1831 года, какъ кажется, Бродзинскій не принималъ. Все ограничилось нѣсколькими стихотвореніями. 1 апрѣля онъ еще напечаталъ въ «Kurj. Polsk.» три стихотворенія: «Dumka», «Nadgrobek Julianowi Małachowskiemu», «Nadgrobek Kasim. Plichtie»^[200], а на пасху въ томъ же изданіи^[201] "Na dzień zmartwychwstania Pańskiego ", гдѣ проглядываетъ мысль провести аналогію между страданіями и воскресеніемъ Христа и польскимъ народомъ. Около этого же времени Бродзинскому было сдѣлано предложеніе взять на себя редакцію новаго органа: «Zjednoczenie», но онъ отказался^[202], хотя и напечаталъ здѣсь свое послѣднее произведеніе, относящееся къ этому времени^[203]; 8-го мая Бродзинскій на засѣданіи «Tow. przyj nauk» держалъ рѣчь «О narodowości»^[204], въ которой силенъ религіозно-мистическій элементъ, и которая заключаетъ въ себѣ нападки на Вѣнскій конгрессъ и Александра I.

Такъ-какъ активнаго участія въ борьбѣ Бродзинскій не принималъ, то по окончаніи войны онъ могъ остаться въ Варшавѣ и даже получилъ пенсіонъ, какъ бывшій профессоръ только-что закрытаго университета. Чтобы поправить свое стѣсненное положеніе, Бродзинскій вновь берется за трудъ журналиста, принимаетъ на себя редакцію журнала "Magazyn powszechny " и издаетъ альманахъ, Jutrzenka " и проч.^[205].

Въ послѣдній періодъ его жизни усиливается религіозно-мистическое направленіе, и въ его взглядахъ проскальзываютъ нѣкоторыя черты позднѣйшаго мессіанизма^[206].

Здоровье Бродзинскаго все болѣе и болѣе слабѣло. Въ послѣдніе годы у него образовался на правомъ плечѣ какой-то наростъ, который не давалъ ему покоя.

Для поправленія здоровья онъ выѣзжаетъ въ началѣ 1835 года за границу (по паспорту)^[207]. Въ началѣ іюня этого же года съ нимъ неожиданно встрѣтился на улицахъ Дрездена Одынецъ и былъ пораженъ внѣшнимъ видомъ Бродзинскаго.

«Физическія и нравственныя страданія слились въ одномъ выраженіи его блѣднаго, какъ будто еще болѣе уменьшившагося лица». Бродзинскій какъ разъ искалъ Одынца. о пріѣздѣ котораго въ Дрезденъ "онъ узналъ изъ только-что полученнаго письма Левоцкой.

Здѣсь въ Дрезденѣ Одынецъ нашелъ для больного Бродзинскаго подходящее помѣщеніе — квартиру, на которой поочередно жили уже Гарчинскій, Витвицкій и Борецкій. Больного не покидали его друзья и знакомые. Очень часто навѣщали его, кромѣ Одынца, Ад. Циховскій и семейство Водзицкихъ, съ которымъ Бродзинскій былъ въ особенно дружескихъ отношеніяхъ.

За время трехнедѣльнаго пребыванія Бродзинскаго въ Дрезденѣ въ здоровьи его послѣдовало замѣтное улучшеніе; поэтъ оживился и съ удовольствіемъ разсказывалъ Одынцу различные эпизоды своей жизни: вспоминалъ о братѣ, о Реклевскомъ и съ благодарностью говорилъ о томъ вліяніи, какое оказалъ онъ на его развитіе. Говорилъ также о томъ, что писалъ, — о своихъ рукописяхъ, и сообщилъ между прочимъ и о томъ, что оставилъ въ Царствѣ Польскомъ начисто переписанныя «воспоминанія молодости»^[208], а также очень важную по его мнѣнію историческую статью: «О trzech epokach kształtowania sie i objawiania character и szlachty naszéj pod wpływem szci Bogarodzicy». Въ концѣ іюня Бродзинскій выѣхалъ на воды въ Карльсбадъ {Передъ отъѣздомъ въ Карльсбадъ, Бродзинскій написалъ Одынцу на клочкѣ бумаги два двустишія, въ которыхъ, вѣроятно, хотѣлъ выразить свой взглядъ на жизнь и общественную дѣятельность:

«Nie zważaj, że cię zarzut ssmolubstwa czeka;

Mów o sobie, gdy w sobie zbadałeś człowieka», и

«Drobiazg nie jest błagoscią, Drobna w kroplach rosa

Rzeźwi ziemię i odbija niebiosa».

Это были послѣднія написанныя имъ въ жизни строчки («Wspom. zprzeszł.», Odyńca).}, а въ августѣ возвратился въ Дрезденъ совершенно умирающимъ человѣкомъ^[209].

Физическія страданія, а также безпокойство и заботы о семьѣ, онъ переносилъ съ терпѣливымъ смиреніемъ искренне вѣрующаго, религіознаго человѣка. «Это была тихая покорность волѣ Бога, власть котораго и Его предопредѣленія Бродзинскій признавалъ въ теченіи всей своей жизни»^[210].

Незадолго до смерти Бродзинскій видѣлъ сонъ: ему казалось, что Искупитель пришелъ за нимъ, и онъ былъ убѣжденъ, что это видѣніе было на яву и знаменуетъ скорую его кончину. Онъ продиктовалъ Одынцу письмо къ своей женѣ, исповѣдался у нѣмецкаго священника Миль де и тихо скончался 16-го октября 1835 года, мирно освѣщаемый догорающими лучами заходящаго солнца.

Подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ его смерти Одынецъ написалъ прочувствованное стихотвореніе, въ которомъ описываетъ послѣднія минуты усопшаго, и которое много разъ потомъ было напечатано въ различныхъ изданіяхъ^[211]. Смерть Бродзинскаго, кромѣ Одынца оплакали, сколько намъ извѣстно, еще два поэта. Изъ нихъ первому Псковскому, принадлежитъ элегія, сообщаемая Скимборовичемъ^[212]. Она оканчивается такъ:

«Wśród wesela, czy wśród trudu

Czyjeż milsze pieśni, czyje?

Płacz, prostoto! o płacz, ludu:

Twój poeta już nie żyje!»

Другая элегія — «Do K. B., duma żalu» была написана А. Войсковскимъ^[213].

Пробѣгая мысленно сдѣланный нами краткій біографическій очеркъ, нельзя не обратить вниманія на тѣ условія, въ которыхъ завершается вся литературная и ученая дѣятельность Казимира Бродзинскаго. Вся огромная масса его оригинальныхъ произведеній, его многочисленные переводы, его научныя статьи, курсы университетскихъ лекцій, все это появляется приблизительно въ 12-лѣтній промежутокъ времени между 1818—1830 годами. За 12 какихъ-нибудь лѣтъ Бродзинскимъ напечатано по нашему разсчету не менѣе 8000 страницъ печати in-4°. Такая изумительная плодовитость должна была неизбѣжно отразиться на содержаніи его произведеній. Бродзинскому положительно некогда было, при многочисленности своихъ не только литературныхъ, но и служебныхъ занятій, вдумываться въ свои произведенія, расширить свой кругозоръ основательнымъ и разностороннимъ образованіемъ. Мы уже говорили, что до 1815 года Бродзинскій имѣлъ еще меньшую возможность заняться своимъ развитіемъ. Мы думаемъ, что только періодъ между 1815—1818 годами былъ самымъ свободнымъ временемъ для Бродзинскаго, и тогда-то, мы полагаемъ, онъ и пріобрѣлъ главнымъ образомъ знакомство съ французской и нѣмецкой литературами. Съ 1818 года, мы убѣждены въ этомъ, Бродзинскому приходилось больше давать, чѣмъ брать; поэтому-то мы и не замѣчаемъ при всемъ обиліи его работъ за это время почти никакого качественнаго движенія впередъ, никакихъ данныхъ въ пользу того, что мысль писателя и его духовная пытливость продолжали работать.

Какъ поэтъ, онъ былъ человѣкомъ очень мало наблюдательнымъ и вынесъ изъ жизни весьма небольшой запасъ художественныхъ образовъ и впечатлѣній; какъ ученый и какъ критикъ, онъ обнаруживаетъ весьма ничтожную оригинальность. Въ своихъ научныхъ и критическихъ работахъ Бродзинскій обыкновенно слѣдовалъ тому или другому европейскому образцу, но такъ-какъ времени и развитія у него не хватало для того, чтобы углубиться, уразумѣть изучаемаго писателя, то и сказывается во всѣхъ его произведеніяхъ одна и та же любопытная черта: вопросъ трактуется всегда поверхностно, авторъ избѣгаетъ философскихъ абстракцій, которыя ему кажутся туманной метафизикой; онъ стремится стать на практическую почву, благодаря чему его статьи выигрываютъ въ популярности, но много, теряютъ въ содержательности и вѣрности сужденій, подчасъ совершенно искажающихъ подлинникъ. Такъ напр., переработано Бродзинскимъ разсужденіе Шиллера: «lieber naive und sentimentalische Poesie», совершенно утратившее въ передѣлкѣ Бродзинскаго свой философскій, глубокомысленный характеръ^[214]; другое разсужденіе Шиллера «Die Schaubühne, alseine moralische Anstalt betrachtet», была совершенно не понято и даже извращено Бродзинскимъ въ курьезной статьѣ «О dążeniu polskiej literatury». Статья Гердера, переведенная Бродзинскимъ для «Pam. Warsz.» (1820)^[215], подверглась такимъ же измѣненіямъ, равно какъ и знаменитая статья Шеллинга «Ueber das akademische Studium», имѣвшая вполнѣ философскій характеръ и получившая практическую обработку въ рѣчи Бродзинскаго «О powołaniu i obowiązkach młodzieży akademicznéj» (1826). Въ своемъ курсѣ стилистики, какъ сознается и самъ Бродзинскій^[216], онъ пользовался преимущественно трудомъ Аделунга "Ueber den deutschen Styl "; въ курсѣ эстетики цѣлая глава « О возвышенномъ и прекрасномъ» есть почти дословный переводъ изъ Канта «Ueber das Schiene und Erhobene», на что обратила уже въ свое время вниманіе г-жа Земенская, скромно замѣтившая, что Бподзинскій слишкомъ ужъ много выписокъ дѣлаетъ изъ Канта^[217]. Многія размышленія Бродзинскаго о нѣмцахъ и романтизмѣ навѣяны книгой m-me de Staël «De l’Allemagne»; его сужденія о Шекспирѣ и даже цѣлые отрывки заимствованы у Шлегеля^[218]. Увлеченіе Оссіаномъ, интересъ къ народной поэзіи — дѣло вліянія Гердера. Нечего, конечно, и говорить, что имѣла огромное вліяніе и «Hamburgische Dramaturgie» Лессинга, послужившая основой для статьи «О dramatyce polskiej». Даже въ работахъ по исторіи польской литературы проявляется та же несамостоятельность ума Бродзинскаго. Какъ извѣстно, все дѣленіе исторіи польской литературы на періоды заимствовано имъ изъ почтеннаго труда Бентковскаго^[219].

Такая же несамостоятельность, какъ мы докажемъ ниже, характеризуетъ и поэтическую дѣятельность Бродзинскаго.

Отсутствіе самостоятельности Бродзинскій старался замѣнить усердіемъ и трудолюбіемъ. Его способность къ работѣ по истинѣ поразительна. При той ограниченности времени, какое онъ могъ удѣлять чтенію европейской литературы, становится просто непонятнымъ, когда и гдѣ Бродзинскій могъ пріобрѣсти столь значительныя познанія въ этой области. Онъ былъ знакомъ со всѣми произведеніями французскихъ и нѣмецкихъ ложноклассиковъ и переводилъ отрывки изъ нихъ; кромѣ Корнеля, Расина, Вольтера, онъ читалъ Мольера^[220]. Изъ нѣмцевъ, кромѣ Геснера, ему извѣстны, и онъ часто упоминаетъ Галлера, Гагедорна, Утца, Виланда, съ которыми познакомился еще въ Тарновѣ. Въ своемъ курсѣ литературы Бродзинскій посвящаетъ отдѣльную главу очерку литературной дѣятельности Петрарки, Боккачіо, Данте; изъ англійскихъ писателей ему извѣстны: Стернъ, Гольдсмитъ, Грей, Оссіанъ, Вальтеръ-Скоттъ; послѣднихъ двухъ онъ даже переводитъ (вѣроятно, съ нѣмецкаго), не стѣсняясь, впрочемъ, передѣлывать; много разъ говоритъ онъ о Байронѣ, котораго называетъ «падшимъ ангеломъ» и котораго совершенно не понимаетъ^[221]. Но произведенія Шекспира однако извѣстны Бродзинскому не всѣ, и то главнымъ образомъ тѣ, которыя являлись на польской сценѣ въ благовоспитанныхъ французскихъ передѣлкахъ Дюси. Согласно установившейся модѣ Бродзинскій очень часто говоритъ о Шекспирѣ, восхваляя его, но не понимая и не сочувствуя его «грубости»^[222].

Въ его сочиненіяхъ мы находимъ отдѣльныя статейки и замѣчанія о Тассо, Мильтонѣ, Лафатерѣ, Драйденѣ, Вальтеръ-Скоттѣ, Петраркѣ и нѣкоторыхъ другихъ писателяхъ новыхъ и среднихъ вѣковъ^[223].

Всего болѣе былъ знакомъ Бродзинскій съ нѣмецкой литературой: писатели «Sturm-und-Drang Feriode»; произведенія Лессинга, Гердера, Шиллера, Гёте были хорошо ему извѣстны, но Гёте не оставилъ серьезнаго слѣда въ литературной дѣятельности Бродзинскаго и его развитіи^[224], а въ отношеніи къ Шиллеру по временамъ сказываются еще предразсудки XVIII вѣка.

Произведенія современныхъ славянскихъ ученыхъ и писателей мало извѣстны Бродзинскому, хотя онъ и занимался переводами славянскихъ пѣсенъ. Въ «Farn. Warsz.» его редакціи мы находимъ отрывокъ изъ «Россіяды» Хераскова въ то время, когда вся Россія зачитывалась уже Жуковскимъ и Пушкинымъ. Кромѣ того, ему извѣстны «Слово о полку Игоревѣ» и «Краледворская рукопись». Изъ ученыхъ онъ упоминаетъ одинъ разъ Карамзина и Шафарика^[225]; нѣтъ ни одной строчки даже о Караджичѣ. Изъ иностранныхъ ученыхъ Бродзинскій часто ссылается въ своихъ работахъ на имена братьевъ Шлегелей, Лессинга, Шеллинга, Канта, Ж. П. Рихтера, Вернера, Мюллера, Грильпарцера, Катрмеръ-Кэнси, Баумгартена, Вильмена, Зулъцера, Винкельмана, Гердера, Дроза, Сисмонди, Фререта, Шлецера, Суровецкаго и многихъ другихъ^[226]. Особенно часто попадается въ произведеніяхъ Бродзинскаго имя Ж. И. Рихтера^[227].

Древне-классическую литературу, въ особенности римскую, Бродзинскій зналъ основательно. Знаніе латинскаго языка было единственнымъ осязательнымъ результатомъ пребыванія въ Тарновской гимназіи. По-латыни онъ читалъ свободно, и цитаты и ссылки на древнихъ писателей очень часто попадаются въ его статьяхъ. Съ греческой литературой Бродзинскій былъ знакомъ, повидимому, только въ переводахъ, такъ-какъ греческаго языка, какъ намъ удалось выяснить, онъ не зналъ^[228].

Изъ новыхъ языковъ Бродзинскій зналъ основательно нѣмецкій и французскій, а переводы произведеній англійскихъ, по всей вѣроятности, онъ дѣлалъ не съ подлинника. Славянскіе языки, почти всѣ, были настолько ему извѣстны, что онъ могъ дѣлать переводы пѣсенъ; лучше другихъ онъ зналъ чешскій языкъ; зналъ ли онъ русскій языкъ, и насколько велики были познанія въ немъ, мы сказать не можемъ.

Таковы были научные и литературные рессурсы К. Бродзинскаго.

Но характеристика его умственной и нравственной физіономіи была бы далеко не полна, если бы мы не сказали еще нѣсколько словъ объ отношеніяхъ Бродзинскаго къ разнымъ общественнымъ и литературнымъ дѣятелямъ того времени и о его личныхъ знакомыхъ.

Кромѣ упомянутыхъ уже нами лицъ, а также тѣхъ, о знакомствѣ съ которыми мы вскользь уже говорили (какъ напр. Шотарскій, Грабовскій, Голембёвскій, Скарбекъ, Скродзкій) у Скимборовича мы находимъ указанія на знакомство Бродзинскаго съ Я. Пржибыльскимъ, мало-извѣстнымъ и неудачливымъ польскимъ стилистомъ, занимавшимся усердно возстановленіемъ забытыхъ словъ и ковкой новыхъ^[229]. Бродзинскій ему подражалъ въ этомъ, но гораздо удачнѣе^[230].

Служба въ войскѣ доставила Бродзинскому много знакомствъ, небезполезныхъ и въ мирное время; при томъ среди военныхъ было не мало людей, интересующихся литературой и пишущихъ. Засимъ участіе въ масонской ложѣ, въ редакціи «Pam. Warsz.», чтеніе лекцій въ школѣ Піяровъ и потомъ въ университетѣ разширили кругъ его знакомыхъ до крайнихъ предѣловъ, но въ тѣсную дружбу Бродзинскій почти ни съ кѣмъ не вступалъ. Въ масонской ложѣ Бродзинскій познакомился съ Петромъ Рейхомъ, Людовикомъ Осинскимъ, Курпинскимъ, Осипомъ Мрожинскимъ, Юріемъ Вильчевскимъ и министромъ Потоцкимъ, который тоже принадлежалъ къ ордену масоновъ и съ которымъ онъ могъ часто встрѣчаться и по сотрудничеству въ «Pam. Warsz.»

Отношенія Бродзинскаго къ «братьямъ» не отличались особенной близостью. Нѣсколько ближе былъ Бродзинскій къ театральному мірку. Мы указывали уже на его знакомства въ этомъ кругу. Какъ секретарь театра, Бродзинскій зналъ всѣхъ, кто имѣлъ какое-либо отношеніе къ театру, и со многими дѣятелями польской сцены былъ въ дружескихъ отношеніяхъ. Въ очень хорошихъ отношеніяхъ былъ Бродзинскій къ семьѣ Бентковскихъ, гдѣ его считали своимъ человѣкомъ^[231]. Въ домѣ Бентковскихъ равнымъ образомъ, какъ и въ редакціи «Pam. Warsz.», Бродзинскому приходилось сталкиваться съ огромнымъ множествомъ писателей и ученыхъ. У Бентковскихъ бывали всѣ профессора университета, а также и многіе другіе писатели. Бродзинскій охотно проводилъ все свободное время на литературно-карточныхъ вечерахъ у Бентковскаго, Голэмбёвскаго, Левоцкаго, Крушинскаго, Швейковскаго, Шанявскаго^[232]. Здѣсь Бродзинскій встрѣчался и съ Дмоховскимъ, тогда еще юношей, печатавшимъ въ «Tyg. Polsk.» Кицинскаго и Брыкчинскаго свои первыя стихотворныя пробы. Съ Брыкчинскимъ, по свидѣтельству Дмоховскаго, Бродзинскій былъ въ особенно хорошихъ отношеніяхъ, точно также какъ и съ Дмоховскимъ, въ домѣ котораго Бродзинскій часто бывалъ послѣ того, какъ Дмоховскій женился^[233]. Бродзинскій сотрудничалъ и въ его «Bibl. Polsk.»^[234], а къ его изданію произведеній Князьнина далъ въ видѣ предисловія отрывокъ изъ курса своихъ лекцій по литературѣ о Князьнинѣ. Во взглядахъ на задачи и характеръ польской литературы Дмоховскій по собственному признанію сходился съ Бродзинскимъ.

Съ первыхъ же годовъ участія въ «Pam. Warsz.» Бродзинскій долженъ былъ познакомиться съ А. Горецкимъ, съ Тымовскимъ, съ которымъ онъ даже подружился, съ Минасовичемъ, печатавшимъ въ «Pam. Warsz.» свои первыя переводныя баллады, съ графомъ Бруно-Кицинскимъ, переводившемъ здѣсь «Метаморфозы» Овидія, съ Мрозинскимъ, Скарбкомъ, Потоцкимъ (Стан.)^[235] со своимъ будущимъ антагонистомъ В. Островскимъ, съ Игн. Ковнацкимъ и многими др. не менѣе извѣстными въ польской литературѣ лицами^[236]. Перечислять всѣхъ ихъ нѣтъ никакой надобности; достаточно сказать, что личныхъ друзей у Бродзинскаго среди всѣхъ этихъ лицъ не было.

У Бентковскихъ, а также на торжественныхъ обѣдахъ у генерала Красинскаго, Бродзинскому приходилось встрѣчаться съ очень многими классиками, да и самъ онъ бывалъ отъ времени до времени на ихъ вечерахъ, умѣлъ быть любезнымъ хозяиномъ, когда случай приводилъ того или другого классика къ нему въ гости^[237]. Онъ не одобрялъ рѣзкихъ нападокъ молодежи на классиковъ и не разъ давалъ по этому поводу совѣты практической мудрости своему юному пріятелю Одынцу^[238]. Впрочемъ, торжественные обѣды Красинскаго, гдѣ собирался весь классическій Олимпъ съ цѣлью улучшить пищевареніе забавнымъ острословіемъ, Бродзинскій посѣщалъ рѣдко и неохотно. Онъ тяготился обществомъ слишкомъ важныхъ и разжирѣвшихъ свѣтилъ классицизма; его давилъ ихъ аристократизмъ. Но еще болѣе не по себѣ чувствовалъ себя Бродзинскій въ обществѣ экзальтированной романтической молодежи. Въ описываемую нами пору въ Варшавѣ писатели любили собираться въ кофейняхъ, гдѣ за чашкой кофе велись самыя оживленныя бесѣды. Молодежь, т. е. Мохнацкій, Гощинскій, Набѣлякъ, Подчашинскій, основатель «Dz. Warsz.», Магнушевскій, Шопенъ, Б. Залѣсскій — собирались въ кофейнѣ Бржезинекой. Другая кофейня «Pod znakiem Kopciuszka» была мѣстомъ, гдѣ сходились Бродзинскій, Л. Осинскій, Бруно Кицинскій, Брыкчинскій, Дмушевскій, Кудличъ, Здановичъ, Эльснеръ, Курпинскій, Липинскій, знаменитый комикъ и душа общества Алоиз. Жолковскій, Лисѣцкій, F. S. Dmochowski и многіе другіе, главнымъ образомъ лица, интересовавшіяся театромъ^[239]. Это была эклектическая компанія, что удивительнымъ образомъ отражалось даже на внѣшности ея членовъ^[240].

Въ высшемъ обществѣ Бродзинскій не бывалъ и весьма рѣдко посѣщалъ литературные обѣды Замойскихъ. Его личныя знакомства вращались въ среднемъ кругѣ. Въ послѣдніе годы онъ бывалъ въ домахъ Водзицкихъ, Циховскихъ Клем. Ханской, Кат. Левоцкой, Терезы Кицкой. Особенно замѣчательны его отношенія къ К. Таиской, которая обязана своимъ обращеніемъ къ народности знаменитой въ свое время элегіи Бродзинскаго: «żal za polskim językiem». Подъ руководствомъ Бродзинскаго Кат. Левоцкая начала свою литературно-педагогическую дѣятельность и вмѣстѣ съ нимъ издавала первый дѣтскій журналъ: «Rozrywki dla dzieci»^[241]. Весьма дружественныя отношенія существовали у Бродзинскаго съ Kam. Левоцкой, въ домѣ которой онъ, вѣроятно, встрѣчался и съ ея дядей Липинскимъ^[242], и съ Терезой Кицкой, у которой онъ имѣлъ возможность познакомиться съ Шопеномъ, тогда еще гимназистомъ, но уже знаменитымъ своей замѣчательной игрой и импровизаціями^[243].

Безспорно Бродзинскій былъ знакомъ со всѣми Варшавскими коренными поэтами, но въ болѣе дружественныхъ отношеніяхъ онъ находился, какъ намъ извѣстно, съ Тымовскимъ, поэтическій талантъ котораго онъ очень цѣнилъ^[244]. Извѣстно одно стихотворное посланіе Бродзинскаго къ Тымовскому:

«Złotej lutni dziedziczu! tobie Gracij dłonie Liściem Febowi drogim uwieńczyły skronie!»

Въ этомъ стихотвореніи Бродзинскій ставитъ себя съ своей «piszczałką» гораздо ниже Тымовскаго и называетъ его въ концѣ стихотворенія своимъ другомъ. Каковы были отношенія Бродзинскаго къ Каэтану Козъмяну и Фр. Венжику, мы не знаемъ, но въ ихъ перепискѣ мы находимъ нѣсколько строчекъ и о Бродзинскомъ^[245]. Очень мало намъ извѣстно объ отношеніяхъ Бродзинскаго къ Моравскому^[246]. Моравскій, какъ извѣстно, былъ скорѣе эклектикомъ, чѣмъ классикомъ, и уже въ 1818 году онъ высказываетъ свои сомнѣнія, кому отдать предпочтеніе — Оссіану, или Гомеру^[247], а въ 1821 году даже печатаетъ балладу «Edgar i Celina», бездарное подражаніе Шиллеру^[248]. Кромѣ того, изъ его писемъ извѣстно, что онъ хвалилъ поэму «Вѣславъ». Вообще взаимныя отношенія Бродзинскаго и Моразскаго не выяснены. Семенскій разсказываетъ^[249] о томъ торжественномъ пріемѣ, который устроилъ поэтъ-генералъ скромному автору «Вѣслава»; съ другой стороны Дмоховскій сообщаетъ, что Бродзинскій, вообще, какъ извѣстно, избѣгавшій личныхъ споровъ и литературной полемики, единственный разъ за всю свою жизнь позволилъ себѣ выступить съ рѣзкой эпиграммой, именно противъ Моразскаго, возмущенный его крайне несправедливымъ отзывомъ о поэтической дѣятельности Горецкаго. Какая это эпиграмма, мы не знаемъ^[250].

Объ отношеніяхъ Бродзинскаго къ романтикамъ можно сказать приблизительно то же, что и объ отношеніяхъ его къ другимъ писателямъ: не было не особенной дружбы, ни вражды. Навѣрно можно сказать одно, что романтическая молодежь была Бродзинскому не особенно симпатична. Романтики, понаѣзжавшіе въ Варшаву изъ провинціи въ началѣ 20-хъ годовъ, сначала находились еще подъ обаяніемъ «Вѣслава»^[251] и отчасти статьи «О романтизмѣ»; они льнули къ Бродзинскому, какъ къ своему апостолу, но очень скоро ушли впередъ, и Бродзинскій смотрѣлъ на нихъ, какъ на «неблагодарныхъ учениковъ»^[252].

Раньше другихъ явился органъ учениковъ Кременецкаго лицея «ćwiczenia Naukowe» 1818, въ которомъ мы не находимъ ни строчки Бродзинскаго; но въ 1819 году, когда этотъ журналъ сталъ выходить подъ другимъ заглавіемъ, «Pam. Naukowy», участіе Бродзинскаго довольно замѣтно. Онъ печатаетъ здѣсь свою «Ольдину», переводы изъ Парни, отрывокъ изъ поэмы «Poezya», изъ трагедіи «Abufar» и пр.^[253]. Насколько хорошо знакомъ былъ Бродзинскій съ Ляхомъ Ширмой, принимавшимъ видное участіе въ «Pam. Nauk.», мы не знаемъ, но мы имѣемъ нѣкоторыя указанія на знакомство Бродзинскаго съ другимъ сотрудникомъ «Pam. Nauk.», О. Корженёвскимъ, только-что окончившимъ Кременецкій лицей и переѣхавшимъ въ Варшаву въ качествѣ воспитателя юнаго С. Красинскаго^[254].

Первыя произведенія Корженёвскаго, какъ въ «Pam. Nauk.» 1819 такъ и въ «Pam. Warsz.» за 1820 годъ писаны еще въ ложно-классическомъ духѣ^[255]. О близости Корженёвскаго и Бродзинскаго мы имѣемъ еще случайное указаніе у Б. Залѣсскаго, изъ приписки котораго мы узнаемъ, что Мицкевичъ очень не любилъ допускать какія бы то ни было стилистическія поправки въ своихъ стихотвореніяхъ и между прочимъ негодовалъ на Корженёвскаго, который позволялъ себѣ подобныя поправки въ стихахъ Бродзинскаго^[256]. Какъ мы уже сказали выше, Корженёвскій, одинъ изъ немногихъ, имѣлъ отношеніе и къ «Pam. Warsz.» редакціи Бродзинскаго^[257].

Неизвѣстно, былъ ли Бродзинскій знакомъ съ Мальчевскимъ и Гощинскимъ. Въ теченіи всей своей литературной дѣятельности онъ ни разу не упоминаетъ о нихъ въ своихъ произведеніяхъ^[258], хотя изъ многихъ намековъ, изъ его нареканій на новые литературные пріемы и «писателей изъ провинціи» видно, что съ произведеніями Мальчевскаго, Рощинскаго и др. Бродзинскій былъ знакомъ, но порицалъ ихъ^[259]. Само собою разумѣется, что между авторомъ идиллическаго «Вѣслава» и творцами байроническихъ поэмъ, какъ «Марія» и «Каневскій замокъ», не могло быть ничего общаго.

Еще дальше были отношенія его къ Виленскимъ романтикамъ съ Мицкевичемъ во главѣ. Не подлежитъ сомнѣнію, что Бродзинскій не сочувствовалъ Мицкевичу и не понималъ его произведеній. О его сонетахъ Бродзинскій даетъ весьма пренебрежительный и то сдѣланный какъ бы вскользь отзывъ^[260]. Онъ не любилъ этой формы стиха: стихъ, какъ видно изъ черновыхъ Бродзинскаго, давался ему съ большимъ трудомъ^[261] — (новый пунктъ, въ которомъ Бродзинскій расходился съ романтиками, обладавшими удивительно-свободной версификаціей), — поэтому онъ не употреблялъ этой слишкомъ стѣснившей его формы, и мы не знаемъ ни одного сонета Бродзинскаго; даже тогда, когда писанье сонетовъ сдѣлалось моднымъ увлеченіемъ, и не было писателя, не заплатившаго дани этому увлеченію, Бродзинскій всегда отвѣчалъ на всѣ предложенія и указанія на примѣръ Мицкевича скромной, но нечуждой язвительности пословицей: «со wolno orłowi, to zasie wróblowi»^[262]. Въ своемъ курсѣ литературы Бродзинскій приводитъ одинъ сонетъ Мицкевича, какъ образецъ.

Лично поэтамъ не удалось познакомиться. Но изъ переписки Мицкевича съ Одынцемъ видно, что онъ очень интересовался личностью Бродзинскаго и подробно разспрашивалъ о немъ^[263]. Мицкевичъ сообщаетъ, что читалъ съ удовольствіемъ переводы элегій Я. Кохановскаго, народныхъ славянскихъ пѣсенъ; онъ заявляетъ, что дорожитъ мнѣніемъ Бродзинскаго въ Варшавѣ, а Боровскаго въ Вильнѣ, больше, чѣмъ всѣми криками его сторонниковъ и сарказмами противниковъ; онъ проситъ Одынца достать ему фотографическую карточку Бродзинскаго; талантъ его онъ очень цѣнитъ, но многихъ мнѣній не раздѣляетъ^[264]. Предисловіе Бродзинскаго къ переводу народныхъ пѣсенъ изумило Мицкевича. Онъ смѣется надъ его мнѣніями о Байронѣ, нѣмецкой и англійской литературѣ, не хочетъ вѣрить, чтобы это было литературнымъ credo Бродзинскаго; его мнѣнія о романтизмѣ, считаетъ просто загадкой, разъясненія которой ищетъ у Одынца, который, находясь въ Варшавѣ, могъ лучше знать обстоятельства, «вызвавшія такое предисловіе» Бродзинскаго^[265]. Онъ проситъ Одынца во всякомъ случаѣ сохранить это письмо въ секретѣ отъ Бродзинскаго и въ заключеніи утѣшаетъ себя мыслью, что и «хорошій поэтъ можетъ быть плохимъ критикомъ»^[266].

Послѣ 1831 года, когда очень многіе польскіе писатели принуждены были эмигрировать, мы замѣчаемъ общую тенденцію къ примиренію и сближенію. Бродзинскій въ Краковѣ прочиталъ «Pana Tadeusza» и призналъ эту поэму лучшимъ произведеніемъ въ польской литературѣ^[267]. Онъ же передавалъ Мицкевичу черезъ Одынца^[268] свой поклонъ и благодарность за память о немъ Мицкевича, который сообщалъ Бродзинскому, тоже черезъ Одынца, что помѣстилъ въ концѣ «Tadeusza» эпилогъ, посвященный Бродзинскому, но не успѣлъ его поправить и напечатать, потому-что долженъ былъ ускорить печатаніе поэмы. Нужно, впрочемъ, прибавить, что эпилогъ этотъ такъ и не узрѣлъ свѣта. Еще одинъ разъ упоминаетъ Мицкевичъ о Бродзинскомъ въ своемъ курсѣ славянскихъ литературъ, приводя отрывокъ изъ его рѣчи «О narodowości» о Коперникѣ^[269]. Вотъ и все, что мы знаемъ объ отношеніяхъ двухъ поэтовъ.

Къ критикамъ романтическаго лагеря — Островскому, Грабовскому, Мохнацкому и др. Бродзинскій относился прямо враждебно и не скрывалъ этого. Но никакихъ личныхъ отношеній къ нимъ онъ не имѣлъ^[270].

Гораздо ближе и дружественнѣе были отношенія у Бродзинскаго къ нѣсколькимъ второстепеннымъ писателямъ романтико-эклектическаго направленія: къ Витвицкому, Залѣсскому, Одынцу, Войцицкому и др.

Воспитанникъ Кременецкаго лицея, неудачный послѣдователь Мицкевича, Ст. Витвицкій былъ мало-талантливымъ поэтомъ и экзальтированнымъ поклонникомъ туманно-фантастическаго романтизма, котораго онъ совсѣмъ не понималъ. Надъ его фантастическими балладами^[271], чуждыми всякой оригинальности и поэзіи, смѣялась вся литературная Варшава. Онъ имѣлъ несчастье обратить на себя литературные перуны ложно-классиковъ и насмѣшки романтической критики^[272]. Самый суровый отзывъ сдѣлалъ о немъ Грабовскій, который поторопился разгромить Витвицкаго, лишь бы только не дать возможности классикамъ торжествовать побѣду надъ романтизмомъ^[273]. Какъ извѣстно, первое собраніе своихъ балладъ (Warszawa, 1824). Ст. Витвицкій усердно старался выкупить и вообще такъ былъ сконфуженъ и подавленъ суровымъ приговоромъ критики, что долгое время скрывался отъ знакомыхъ и друзей, такъ что Одынецъ, пріѣхавшій въ 1826 году въ Варшаву, съ трудомъ отыскалъ его при содѣйствіи Б. Залѣсскаго, находившагося въ дружескихъ отношеніяхъ къ Витвицкому^[274]. Въ характерѣ Витвицкаго была однако какая-то черта сентиментальной идилличности, сближавшая его съ Бродзинскимъ. Когда у Витвицкаго прошла романтическая горячка, онъ обратился къ болѣе доступной ему поэзіи, и его «Piosnki Sielskie» отражаютъ въ себѣ настроеніе, унаслѣдованное отъ Карпинскаго и Бродзинскаго^[275]. Вѣроятно, этой близостью характеровъ и объясняется то обстоятельство, что первые литературные шаги Витвицкаго, не смотря на его романтическое сумасбродство, сдѣланы подъ руководствомъ Бродзинскаго, охотно печатавшаго произведенія Витвицкаго въ своемъ журналѣ. Вообще отношенія Бродзинскаго къ Витвицкому имѣли вполнѣ дружескій характеръ, хотя Бродзинскій и былъ на 9 лѣтъ старше Витвицкаго и могъ занимать относительно него до нѣкоторой степени покровительственное положеніе.

Такія же дружескія отношенія были у Бродзинскаго и къ Одынцу, виленскому романтику, тоже сентиментальнаго оттѣнка, писателю мало-оригинальному и болѣе извѣстному въ польской литературѣ своими образцовыми переводами европейскихъ классиковъ, а также журнальной дѣятельностью. Въ своемъ журналѣ «Melitele» (1829—1880) онъ печаталъ произведенія Мицкевича и Залѣсскаго, а равнымъ образомъ и Бродзинскаго, Воронина, Нѣмцевича, Минасовича^[276]. Въ дѣтствѣ Одынецъ получилъ много впечатлѣній, сходныхъ съ тѣми, какія имѣлъ въ свое время и Бродзинскій; основныя черты характера — религіозность и преобладаніе чувства надъ разумомъ — сближали поэтовъ.

Но самый талантливый изъ друзей Бродзинскаго, безъ сомнѣнія, былъ Богданъ Залѣсскій, и на его литературное развитіе Бродзинскій оказалъ безспорное вліяніе. Взросшій подъ благодатнымъ небомъ Украины, Б. Залѣсскій имѣлъ возможность познакомиться еще на школьной скамьѣ съ Гощинскимъ, М. Грабовскимъ, Надуррой, А. Грозой, Галэнзовскимъ, Ос. Мяновскимъ во время своего пребыванія въ Уманской школѣ Базиліановъ, но уже первое его произведеніе носитъ на себѣ слѣды вліянія поэзіи Бродзинскаго^[277]. Это вліяніе продолжилось и въ первые годы пребыванія Залѣсскаго въ Варшавѣ^[278]. О первой встрѣчѣ своей съ Бродзинскимъ Залѣсскій разсказываетъ слѣдующій забавный анекдотъ, свидѣтельствующій о глубокомъ почтеніи и даже восхищеніи, какія питалъ Залѣсскій къ автору «Ольдины» и «Вѣслава»^[279]. Едва остановился онъ въ какомъ-то заѣзжемъ домѣ на Краковскомъ предмѣстья, какъ тотчасъ же, горя нетерпѣніемъ повидаться съ Бродинскимъ, бросаетъ всѣ свои вещи на руки Гощинскому и выбѣгаетъ изъ номера прямо на улицу. Перваго встрѣчнаго студента спрашиваетъ. онъ, гдѣ живетъ профессоръ, и получаетъ отвѣтъ въ стихахъ:

«Brodziński poeta —

Przy ulicy Freta;

Wnijdź w podwórza wnętrze,

Tam na pierwszem piętrze».

Съ волненіемъ стучитъ онъ въ двери къ Бродзинскому и застаетъ его за корректурой. Торжественная рѣчь, приготовленная во время длиннаго пути, замираетъ на устахъ оробѣвшаго юноши, и крѣпкое пожатіе руки замѣняетъ длинную рѣчь. Оживленная бесѣда незамѣтно продлилась болѣе двухъ часовъ, и съ этой же минуты начинаются самыя близкія отношенія между поэтами. Впрочемъ, эти отношенія никогда не переходили въ тѣсную товарищескую связь, чему препятствовала слишкомъ 10-лѣтняя разница въ лѣтахъ^[280]. Въ 1821—23 году. Залѣсскій печатаетъ почти всѣ свои произведенія въ журналѣ Бродзинскаго и часто съ нимъ видится. Съ 1825 года на развитіе Залѣсскаго начинаетъ оказывать болѣе плодотворное вліяніе критика Мохнацкаго^[281] и другихъ романтиковъ, но это не охладило дружескихъ отношеній между нимъ и Бродзинскимъ^[282]. Вообще Залѣсскій, Витвицкій, Одынецъ, дружные и между собой, никогда не забывали Бродзинскаго и всегда относились къ нему съ чувствами искренняго почтенія и расположенія.

Въ хорошихъ отношеніяхъ былъ Бродзинскій и съ Войцицкимъ, о чемъ мы знаемъ изъ лтчныхъ воспоминаній этого послѣдняго. Войцицкій зналъ Бродзинскаго еще какъ ученикъ школы Піаровъ, но ближе сошелся съ нимъ только въ 1828 году, когда по порученію «Tow. przyj, nauk.» Бродзинскій явился судьей представленнаго на конкурсъ сочиненія Войцицкаго о народныхъ пѣсняхъ. Бродзинскій былъ въ восторгѣ отъ этой работы, съ чувствомъ благодарилъ Войцицкаго за трудъ и подарилъ ему собственный сборникъ народныхъ пѣсенъ и пословицъ^[283]. Когда Войцицкій принесъ ему свой сборникъ историческихъ пѣсенъ, Бродзинскій «пришелъ въ такой энтузіазмъ, какъ будто это было его собственное сокровище»; въ благодарность онъ вручилъ Войцицкому книжку своихъ переводовъ изъ Кохановскаго и собственпоручпо написалъ стихи, начало коихъ таково:

«А ni do naszych dumań, а ni też do stroju

Nie przystały już te pieśni pokoju.

Wszystko rado się zmienia z mieniąceini czasy:

Język, forma i sztuki powierzchne przykrasy».

Вмѣстѣ съ Войцицкимъ Бродзинскій предпринялъ однажды прогулку въ знаменитый Черняковъ и тутъ, прійдя въ сентиментальный восторгъ, произносилъ пламенныя рѣчи о прелестяхъ земледѣлія и нетронутой чистоты сельской жизни, заявлялъ о готовности отказаться отъ всѣхъ благъ цивилизаціи, удовольствоваться деревяннымъ столомъ, глиняной миской^[284].

Послѣдній разъ Бродзинскій видѣлся съ Войцицкимъ передъ отъѣздомъ заграницу. Онъ прочелъ Войцицкому съ большимъ воодушевленіемъ и чувствомъ какое-то разсужденіе «О Matce Boskiej». — «чудную поэму въ прозѣ». Бродзинскій «чувствовалъ всю цѣнность своего произведенія, такъ-какъ писалъ изъ глубины сердца: въ нѣкоторыхъ мѣстахъ его нѣжный и тихій голосъ дрожалъ и прерывался; Бродзинскій смолкалъ на мгновеніе и только послѣ тяжелаго вздоха продолжалъ дальше»^[285]. Что это была за поэма, намъ остается только догадываться, такъ-какъ до насъ она не дошла.

Особенно близкихъ друзей у Бродзинскаго не было. Его личные друзья: братъ Андрей, В. Реклевскій, безвременно погибли, и поэтъ всю жизнь свою испытывалъ одиночество. Онъ самъ жалуется на это въ посланіи къ своему единственному личному другу Леонарду Васютинскому:

«I ja tę rozkosz czerpałem w młodości,

Lecz moi znikli, z niemi wiek mój złoty;

Dziś są stosunki, nowe znajomości,

Imię przyjaźni, lecz nie masz istoty» ¹).

¹) «Pisma…» t. I, 218. Стихотвореніе это писано 26 марта 1835 года передъ отъѣздомъ за границу.

Не имѣлъ Бродзинскій друзей, но за то не имѣлъ и личныхъ враговъ. Кроткая, миролюбивая душа его, стремившаяся къ любви и согласію, не способна была къ враждѣ и ненависти. О его благожелательномъ, добромъ характерѣ даетъ прекрасное представленіе слѣдующая эпиграмма на пріятеля, измѣнившаго ему:

Kochaliś my się niegdyś, ty zostałeś panem,

Jam jeden, tyś się zmienił i sercem, i stanem.

Zdrów więc bywaj! aż w stałym świecie się ujrzemy:

Tam znowu równi wiecznie kochać się będziemy¹).

¹) Ibid. «Fraszki», t. I. 249.

Съ такимъ прекраснымъ сердцемъ, съ душою незлобной и чувствительной Бродзинскій не могъ вызывать къ себѣ личной вражды, и дѣйствительно личныхъ враговъ у него не было.

Физіономія Бродзинскаго и его внѣшній видъ вполнѣ отвѣчаютъ тому представленію о его личности, какое мы выносимъ изъ его біографіи и сочиненій. Былъ онъ по словамъ многихъ лицъ, знавшихъ его^[286], средняго роста, съ небольшой головой и мелкими чертами лица, худощавый и непредставительный блондинъ, съ ясноголубыми глазами и блѣднымъ, слегка меланхолическимъ лицомъ, на которомъ оставили свой слѣдъ физическія и нравственныя невзгоды.

Во время пребыванія Бродзинскаго въ Карпатскихъ горахъ извѣстный художникъ и пріятель Бродзинскаго, Войтѣхъ Статтлеръ, нарисовалъ его портретъ. Онъ былъ приложенъ къ статьѣ Грабовскаго въ «Przyjąć, ludu» 1886 года. Тамъ же былъ помѣщенъ и памятникъ, поставленный Бродзинскому въ Дрезденѣ (стр. 380, «Prz. Ludu» 1836). Эти портреты были многократно потомъ перепечатываемы^[287]. Впослѣдствіи Евстафій Марыльскій вылѣпилъ статую Бродзинскаго, поставленную въ костелѣ «Wizytek»^[288].

Всматриваясь въ изображеніе Бродзинскаго на портретѣ, глядя на это кроткое, слегка грустное лицо, на эти большіе ласковые глаза, обрамленные красиво изогнутыми бровями, на это безъусое лицо съ небольшими баками, на этотъ сюртукъ съ длиннымъ и высокимъ воротникомъ, обвитымъ у шеи шарфомъ, невольно припоминаешь знакомые портреты временъ Карамзина и Жуковскаго.

Если обратить вниманіе на выраженіе лица, то изъ трехъ схемъ, извѣстныхъ въ живописи, лицо Бродзинскаго болѣе всего приближается къ той, которой характеризуются греческія лица на статуяхъ и барельефахъ до персидскихъ войнъ: лицо нѣсколько грустно, но не трагично; на немъ всего сильнѣе отражается не грусть, а чувство умиленно — кроткаго примиренія съ Богомъ и людьми. Этосовсѣмъ еще не то страдальческое выраженіе, которое мы замѣчаемъ на болѣе позднемъ портретѣ Мицкевича, и которое приближается къ послѣдней трагической схемѣ въ греческомъ искусствѣ, опредѣляемой лицемъ Ніобеи.

ГЛАВА II.

Отдѣлъ I. Литературные взгляды К. Бродзинскаго и его положеніе въ спорѣ романтиковъ съ классиками. ----- I. Романтизмъ въ Европѣ и Польшѣ въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ. Состояніе польскаго общества и образованности въ началѣ XIX в. Слѣды романтизма въ Польшѣ до 1818 года. II. Разсужденіе К. Бродзинскаго «О klassyczności i romantyczności»; значеніе этой статьи; оцѣнка взглядовъ Бродзинскаго на основаніи другихъ его статей. Дальнѣйшее развитіе идей романтизма въ Польшѣ (1819—1822); отношеніе къ нему классиковъ. Статья Снядецкаго «О pismach klassycznych i romantycznych»; возраженія на неё. III. Литературныя произведенія К. Бродзинскаго отъ 1819 до 1822 г.; первыя выходки противъ романтиковъ. Успѣхи романтизма между 1822—1828 гг.; настроеніе классиковъ. Статьи К. Бродзинскаго. IV. Событія послѣднихъ трехъ лѣтъ передъ революціей 1830—1831 года. Раздраженіе К. Бродзинскаго и его полемика съ романтиками; статья Островскаго «Со są prawidła», его «исповѣдь». Заключеніе.

I.

Мы уже указали въ первой главѣ нашей работы, что литературная дѣятельность К. Бродзинскаго, какъ поэта, критика и ученаго, относится почти исключительно къ 20 годамъ этого столѣтія. Въ это время было уже въ полномъ разгарѣ то литературно-художественное и философское движеніе, которое, получивъ довольно сбивчивое названіе романтизма, распространилось по всей Европѣ, всюду производя переворотъ въ воззрѣніяхъ общества на религію, философію, поэзію, на общественныя и политическія отношенія. Романтическое движеніе, размѣры и значеніе котораго можетъ опредѣлить только наше время, для насъ, славянъ, представляетъ особенный интересъ потому, что въ жизни славянскихъ народовъ оно отразилось въ томъ національномъ оживленіи, которое привыкли называть возрожденіемъ славянъ, ихъ духовно-нравственнымъ обновленіемъ.

Было бы ошибочно однако думать, что время Бродзинскаго можно считать періодомъ господства въ польской литературѣ романтизма въ томъ смыслѣ, какъ это слово понимается напр. въ Германіи^[289]. Совершенно справедливо замѣтилъ А. Н. Пыпинъ по поводу русской литературы^[290], что этимъ сборнымъ именемъ, котораго, правду сказать, никогда не понимали вполнѣ^[291], обозначалось очень сложное явленіе, причины котораго кроются во многоразличныхъ проявленіяхъ того необыкновеннаго возбужденія умовъ, которое возникло во вторую половину XVIII вѣка, и въ которомъ въ одинаковой мѣрѣ скрывались и революціонные, и реакціонные элементы; и если въ Западной Европѣ романтизмъ явился только крайнимъ выраженіемъ, такъ сказать — завершеніемъ реакціи «просвѣтительнымъ идеямъ» XVIII вѣка, по скольку онѣ выразились въ торжествѣ матеріализма и разсудочности, то у насъ, въ русской литературѣ, подъ словомъ «романтизмъ» безспорно должно разумѣть еще болѣе неопредѣленное, вѣчно колеблющееся и измѣнчивое настроеніе общества, обусловленное всей суммой вліяній и понятій, начиная отъ Руссо и Гердера и до Шеллинга и Гегеля, врывавшихся въ нашу жизнь почти одновременно внѣ всякаго порядка времени и системы. Этимъ и объясняется совершенно особый характеръ романтизма на русской почвѣ^[292]. Почти то же можно сказать и относительно польскаго романтизма. Еще въ 1819 году Бродзинскій откровенно сознавался въ своихъ замѣчаніяхъ къ переводной статьѣ «О нѣмецкой литературѣ», что, «говоря по совѣсти, польская литература (въ его время) находится на той самой дорогѣ, на какой находилась литература нѣмецкая до Лессинга и Гердера»^[293].

Это замѣчательное признаніе Бродзинскаго въ высшей степени справедливо.

Дѣйствительно, польская литература начала этого столѣтія только вступала въ кругъ литературныхъ вліяній западно-европейской реакціи вѣку псевдо-классицизма и разсудочности, вліяній, которыхъ крайнимъ выраженіемъ явился въ послѣднюю минуту такъ называемый романтизмъ съ его реакціоннымъ, мистическимъ настроеніемъ, безсиліемъ ума, болѣзненно-развитой фантазіей и чувствомъ, индифферентизмомъ политическимъ, полнымъ удаленіемъ отъ реальнаго міра^[294]. Поэтому польскій романтизмъ есть, собственно говоря, точно также, какъ и русскій, результатъ своеобразнаго соединенія всевозможныхъ идей и стремленій второй половины XVIII в. и начала XIX в., а вовсе не то, что разумѣли, какъ извѣстную доктрину, Шлегель, Бутервекъ и др. теоретики романтизма. Но романтизмъ вообще былъ движеніемъ съ содержаніемъ крайне измѣнчивымъ и подвижнымъ, неодинаковымъ въ началѣ, срединѣ своего существованія и въ исходѣ. Что бы уяснить себѣ сущность и характеръ польскаго романтизма, необходимо остановиться на исторіи всего движенія европейской мысли и на всемъ протяженіи времени выяснить значеніе романтизма, его смыслъ и употребленіе этого слова.

Современная намъ цивилизація, по удачному выраженію Вогюэ, есть міръ любви и взаимности, — результатъ необыкновенно живого неизбѣжнаго обмѣна идей и настроеній отдѣльныхъ народовъ въ ихъ взаимодѣйствіи^[295]. XVIII в., въ особенности, можетъ служить блестящимъ примѣромъ этого широкаго взаимодѣйствія идей, какимъ создалось наше европейское просвѣщеніе. Идеи, впервые зарождавшіяся на англійской почвѣ, встрѣчали живой откликъ въ лучшихъ умахъ французской націи, переработывались, дополнялись на нѣмецкой почвѣ, возвращались къ первоисточнику для того, чтобы изъ этого круговорота мнѣній среди общаго возбужденія и взволнованности, какъ изъ пѣны, рождалась истина. Такъ напр., только французъ Мопертюи, по выраженіи Гольдсмита, доставилъ англійской: философіи удивленіе Европы^[296]. Трагедія, комедія, романъ у Детуша, Мариво, Дидро, находятъ свои образцы въ англійскихъ произведеніяхъ Свифта, Лилло, Стерна^[297], а ихъ нѣмецкія подражанія облегчаютъ Лессингу глубокомысленную работу созданія новыхъ началъ истинной драматургіи, возвратившихъ Шекспиру удивленіе и признаніе всего міра^[298]. Исходя изъ англійскихъ вліяній, Мариво за десять лѣтъ до появленія въ свѣтъ «Памеллы» пишетъ свою «Маріамну», а Руссо, подъ вліяніемъ отголосковъ того настроенія, которое еще въ XVII в. вызвало въ Англіи романъ Mrs. Behm «Oroonoko», восхвалявшаго первобытную невинность дикихъ странъ^[299], пишетъ свою «Новую Элоизу», для которой среди нѣмцевъ давно уже подготовилъ почву знаменитый «Островъ Фельзенбургъ» (1731—1743)^[300], и дальнѣйшее развитіе и завершеніе которой въ «Вертерѣ» Гете создаетъ новую эпоху въ исторіи развитія человѣчества, являясь въ то же время въ своей болѣзненности внутренняго чувства прямымъ предкомъ, согласно мѣткому замѣчанію Геттнера, Байроновъ и Пушкиныхъ въ ихъ многовоспѣтыхъ мировыхъ страданіяхъ^[301]. Подъ тѣмъ же вліяніемъ Руссо и англійской поэзіи геніальный Гердеръ со свойственнымъ нѣмецкому духу глубокомысліемъ и вдумчивостію выдвигаетъ новую идею — идею человѣчества, создаетъ науку всеобщей литературы, а своимъ глубокимъ и тонкимъ пониманіемъ народной поэзіи вызываетъ изученіе народности и поддерживаетъ славянское возрожденіе, а его «Ideen zur Philosophie der Geschichte der Menschheit»^[302] распространяются далеко за предѣлами Германіи и создаютъ новое направленіе исторической науки во всей Европѣ, сказываются благотворно и во Франціи^[303].

Въ настоящее время историческая критика признала значительныя достоинства и произведеній періода псевдо-классицизма, среди представителей котораго имя Расина пользовалось заслуженной славой и въ эпоху романтизма, и про котораго Гейне писалъ еще въ 1833 году, что «онъ былъ живымъ источникомъ любви, чести и своимъ стихомъ восхитилъ, очаровалъ и облагородилъ цѣлый народъ»^[304]. Мы съ глубокимъ почтеніемъ произносимъ имена Вольтера, Дидро, Монтескьё, и съ волненіемъ слѣдимъ ихъ горячую борьбу за свободу совѣсти, личности, проповѣдь терпимости, равенства; — и тѣмъ не менѣе то направленіе, начинателями и выразителями котораго являются Гердеръ, Руссо, Гёте, и которое въ конечномъ результатѣ привело къ полной эманципаціи и индивудуума, и народностей, къ реализму въ искусствѣ и позитивизму въ наукѣ, все это направленіе возникло, какъ реакція «вѣку просвѣщенія».

Дѣятели «вѣка просвѣщенія» руководилися, какъ извѣстно, сухимъ раціонализмомъ, одной разсудочной способностью, а этого не можетъ хватить для всего. Здравый смыслъ безъ глубокихъ и основательныхъ знаній будетъ плохимъ руководителемъ въ изученіи человѣка и его внутренней жизни; часто онъ не съумѣетъ изслѣдоватъ глубокихъ тайниковъ человѣческаго сердца, его религіознаго чувства, часто не пойметъ природы, искусства, общественнаго настроенія; онъ не способенъ оцѣнить по достоинству миѳы, которые станетъ объяснять, какъ аллегоріи или прямо начнетъ надъ ними смѣяться; ни духа среднихъ вѣковъ, въ которыхъ видитъ одинъ мракъ невѣжества и фанатизма; онъ не можетъ возвыситься до той высоты вдумчивой всесторонности, которая необходима при оцѣнкѣ и уразумѣніи сущности историческаго процесса, будетъ судить обо всемъ по одному шаблону; онъ все стремится привести къ одной мѣркѣ, никогда не проникнется онъ искренней прелестью поэзіи чувствъ, сердечныхъ хотя бы и фантастическихъ видѣній, потому, что иронія, язвительная насмѣшка скептицизма, свойственныя его природѣ, не позволятъ ему проникнуть въ глубину человѣческой души.

Но потребности сердца и фантазіи никогда не были окончательно заглушены. Средневѣковая романтика не умирала въ новыхъ литературахъ и имѣла мѣсто даже въ періодъ процвѣтанія псевдоклассицизма^[305]. Неудовлетворенность его сжатыми рамками, его аристократизмомъ, его служеніемъ абсолютизму, усиливается одновременно съ ростомъ освободительныхъ идей въ обществѣ и по мѣрѣ развитія и образованія новаго 3-го сословія. Первый починъ дѣлаетъ, конечно, англійская литература, выросшая послѣ побѣды гражданской свободы во время Вильгельма и Анны^[306], но почти одновременно, отчасти подъ вліяніемъ англійскимъ, отчасти въ силу тождества условій общественной жизни, новое направленіе возникаетъ и во Франціи, и въ Германіи. Уже Менажъ и Ламоттъ возставали противъ 3-хъ единствъ^[307], а у Вольтера мы находимъ цѣлый рядъ отступленій отъ піитики Буало^[308]; уже Луи Расинъ въ своихъ критическихъ статьяхъ указываетъ на Лопе-де-Вегу и Шекспира^[309]; въ этомъ-же смыслѣ Іоганнъ Шлегель явился предшественникомъ Лессинга и Дидро. Въ народной поэзіи раньше Гёте и Гердера внесъ животворную струю народности Геллертъ. Христіанъ Вейзе еще въ 1691 году призывалъ къ естественности и непринужденности.

Въ «Жиль-Блазѣ» и въ особенности въ замѣчательномъ нѣмецкомъ романѣ «Симилициссимусъ» мы видимъ уже вполнѣ народные романы. Всѣ эти отдѣльныя проявленія новаго настроенія, постепенно накопляясь въ количествѣ и качествѣ, переплетаясь съ стремленіями общества къ политической свободѣ, распространяются въ широкой публикѣ, жизненно-свѣжей, но не успѣвшей въ своемъ развитіи подняться на высоту современной философской мысли и потому претворяющей новыя идеи согласно потребностямъ своего чувства и здраваго смысла. Обществу было душно, оно хотѣло вырваться изъ сковывающихъ его нормъ, и вотъ Руссо съ пламеннымъ краснорѣчіемъ, въ которомъ бушуетъ демократическое чувство, является выразителемъ новаго настроенія. Вслѣдъ за героемъ его «Новой Элоизы» возникаетъ могучій образъ Вертера, который, постепенно разростаясь и преобразовываясь, превращается, по вѣрному замѣчанію Брандеса, въ романтическую фигуру Фауста. Настаетъ та эпоха въ исторіи умственнаго развитія Европы, которую Геттнеръ опредѣляетъ, какъ «возстаніе внутренняго чувства, не удовлетвореннаго матерьяльными взглядами, идеализмъ сердца, которое не хочетъ отказываться отъ своихъ правъ передъ стѣсняющимъ господствомъ разума, возвращеніе къ Богу и безсмертію, если не на основаніи церковной вѣры, то по крайней мѣрѣ на основаніи присущей человѣку жизни чувства»^[310].

Въ знаменитомъ романѣ Руссо его герой — впервые плебей — ломаетъ всѣ сословныя перегородки во имя чувства и соціальнаго равенства. Еще съ большей энергіей и страстностью выраженъ протестъ противъ пошлости жизни въ «Вертерѣ». «Эта книга, говоритъ Врандесъ, даетъ все, что есть справедливаго и несправедливаго въ протестѣ переполненнаго сердца противъ тривіальныхъ и неподвижныхъ правилъ регулированной обыденной жизни, изображаетъ влеченіе къ безконечному, стремленію къ свободѣ»^[311]. «Этотъ романъ есть вызовъ, мятежно брошенный въ лицо общественной рутинѣ»^[312]. Вертеръ — это отчаянный крикъ сердца, истерзаннаго пошлостью, это трагедія Титана, изнемогающаго въ борьбѣ съ пигмеями, это порывъ, страсть, стремленіе къ безконечному, необъятному, замкнутыя въ душныхъ рамкахъ обыденности. Необузданность страсти фатально влечетъ къ гибели. Вертеръ, какъ и Вильгельмъ Мейстеръ, это поэты-мечтатели, которые гибнутъ вслѣдствіе полнаго разлада между требованіями внутренней жизни и внѣшними условіями. Здѣсь впервые мы наталкиваемся на слѣдующее трагическое противорѣчіе: человѣкъ въ сферѣ духовной представляется чѣмъ-то въ родѣ генія, который обнимаетъ чувствами весь міръ и черезъ посредство чувствъ воспринимаетъ всю его жизнь, который стремится къ истинѣ, но не можетъ ея достигнуть, который таитъ въ своемъ сердцѣ притязанія на всемогущество, онъ хочетъ передѣлать холодный пошлый свѣтъ согласно съ требованіями своего сердца, а между тѣмъ онъ, герой, но своему общественному положенію — ничто!^[313].

Эмансипація индивидуума началась именно съ того момента, когда требованія внутренняго міра выступили съ такой настойчивостью.

Человѣкъ начиналъ жить своей личной жизнью: онъ мыслилъ уже себя не какъ часть цѣлаго — цеха, сословія, націи, а какъ микрокосмъ, т. е. какъ существо, которое хотя и единично, но заключаетъ въ себѣ цѣлый міръ. Мы видимъ потомъ, какъ этотъ внутренній міръ все болѣе и болѣе растетъ въ глазахъ человѣка и принимаетъ наконецъ въ идеальной философіи Фихте такіе необъятные размѣры, что за предѣлами этого нашего «я» становится сомнительнымъ существованіе вообще какого-нибудь другого міра, кромѣ «не я», т. е. проявленія нашей внутренней психической работы.

Если мы обратимъ вниманіе на составные элементы новаго направленія періода «бурныхъ стремленій», то почти всѣ они коренятся въ настроеніи Руссо: и возвращеніе къ вѣрѣ, основанное на глубокой потребности сердца^[314], и сентиментальное влеченіе къ природѣ и естественности (Вертеръ тоже ищетъ успокоенія въ деревнѣ), мечтательность, вѣра въ безсмертіе души и свободу воли, высоко возносящіе человѣка, котораго «я» уже не только ощущающее страдательное существо, но вмѣстѣ и существо дѣятельное и производящее; республиканское пониманіе идей равенства, сближеніе съ крестьянами^[315]; презрѣніе къ образованности, доходящее до того, что отрицается всякое серьезное изслѣдованіе, наука объявляется дѣломъ педантовъ и т. д.

Положительно всѣ эти элементы присущи писателямъ «Sturm und Drang» періода, проходятъ у нихъ разные фазисы развитія, разныя степени измѣненія и извращенія^[316]. Въ «Вертерѣ» мы найдемъ всѣ типическія черты этого направленія: тирады противъ сословности общества и мелочности мѣщанскихъ отношеній^[317], противъ церемоніала, чопорности высшаго свѣта, противъ тривіальности казенной терминологіи^[318], здѣсь та же льющая слезы сентиментальность, мечтательность^[319], то же увлеченіе природой, мечты о чистыхъ радостяхъ сельской жизни^[320]; но тутъ же присоединяются и нѣкоторыя новыя очень важныя черты: мы замѣчаемъ здѣсь увлеченіе народной поэзіей, Оссіаномъ и Гомеромъ^[321], проскальзываютъ нѣкоторые признаки того сладострастія, которое доходитъ до полнаго неприличія въ «Люциндѣ» Шлегеля^[322], и даже влеченіе къ фантастическому и призракамъ^[323].

Если мы обратимся къ польскому романтизму до революціи 1830—1831 года, то насъ поразитъ сходство его почти во всѣхъ подробностяхъ съ настроеніемъ періода «бурныхъ стремленій», чѣмъ объясняется между прочимъ революціонность польскаго романтизма этого времени, тогда какъ мистическо-мессіаническое направленіе, возникшее послѣ революціи въ періодъ сильнаго нравственнаго утомленія, до извѣстной степени примыкаетъ къ реакціонному нѣмецкому романтизму братьевъ Шлегелей и т. п. Это сходство между геніальничающими гетеанцами и польскими романтиками 20-хъ и 80-хъ годовъ очень велико. Та же бурная безпорядочность, та же безпокойная подвижность характера, неуживчивость и строптивость, то же презрѣніе къ оффиціальной наукѣ, низверженіе авторитетовъ, вѣра въ свою геніальность, которая возмѣститъ и трудъ, и знанія^[324], тѣ же излишества самолюбія взлелѣяннаго чувства; въ художественныхъ произведеніяхъ то же нарушеніе всѣхъ правилъ, отсутствіе плана, нелѣпости и ужасы разнузданной фантазіи и т. д. Лессингъ, Кантъ и Гете боролись противъ подобныхъ крайностей «геніальничающихъ» поэтовъ, порицали ихъ незрѣлую заносчивость, неспособность къ труду, выдержкѣ, и всего замѣчательнѣе то, что К. Бродзинскій, хотя и не всегда, впрочемъ, основательно, въ борьбѣ съ польскими романтиками употребляетъ тѣ же аргументы, заимствуя ихъ изъ Гердера и Канта, и даже по временамъ цитируя ихъ^[325].

Полнаго сходства, конечно, быть не могло: одновременно съ вертеровскимъ настроеніемъ^[326] въ Польшу проникалъ и реакціонный романтизмъ, изъ котораго, какъ мы увидимъ, тоже были заимствованы нѣкоторыя черты.

Періодъ бурныхъ стремленій не безъ основанія сравниваютъ съ французской революціей. Возбужденіе умовъ, вызванное имъ, смѣшало въ одну кучу различныя философскія и литературныя теченія: Гете, Гердеръ, Гаманнъ и даже Лафатеръ самымъ удивительнымъ образомъ были соединены въ общемъ союзѣ дружбы и уваженія. Скоро однако дороги ихъ разошлись, и когда волненіе улеглось, и подъ вліяніемъ крайняго умственнаго и нравственнаго утомленія возникъ реакціонный романтизмъ со всѣмъ его обскурантизмомъ и мракобѣсіемъ, Гете, Гердеръ не узнавали всходовъ, выросшихъ на нивѣ которую они когда-то усердно засѣвали Тѣмъ не менѣе и въ послѣдней стадіи своего развитія романтизмъ обязанъ всѣми лучшими своими чертами періоду Гете и Гердера и въ особенности дѣятельности геніальнаго Гердера. У него преимущественно романтизмъ заимствовалъ свое влеченіе къ народной поэзіи и пѣснямъ^[327], восхищенный художественнымъ предисловіемъ къ сборнику «Stimmen der Völker»^[328], статьями «О еврейской поэзіи», «Объ Оссіанѣ» и т. д.^[329]. Гердеръ же положилъ начало наукѣ сравнительнаго языковѣдѣнія и раньше Шлегеля указывалъ на необходимость изученія санскритскаго языка^[330]; онъ первый снялъ зарокъ осужденія съ среднихъ вѣковъ^[331]; въ его философскихъ взглядахъ лежатъ зародыши натурфилософіи Шеллинга^[332], въ которой находитъ свое обоснованіе и идея народности и универсализма въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ.

Всѣ эти начала романтизмъ въ послѣдней стадіи своего развитія переработалъ, дополнилъ и видоизмѣнилъ въ духѣ той умственной усталости, слѣдствіемъ которой онъ явился, но въ главныхъ основаніяхъ онъ остался прежній. Если «вѣкъ просвѣщенія» не безъ основанія дѣлятъ на два періода, имѣющихъ въ себѣ много общаго, — періодъ деизма и матерьялизма, то и реакція ему должна была неизбѣжно заключать тоже два момента, изъ которыхъ первый можно назвать періодомъ освобожденія чувства, а второй временемъ господства разнузданной фантазіи, періодомъ чисто дѣтскихъ усилій совершенно освободиться отъ законовъ и требованій разума, жить вдохновеніемъ, которое такъ родственно средневѣковому откровенію, руководиться поэзіей сладострастнаго^[333] піэтизма, мистицизмомъ средневѣковаго католицизма. Но такъ-какъ этотъ послѣдній періодъ романтизма характеризуется увлеченіемъ народной поэзіей, а съ другой стороны возникъ послѣ наполеоновскихъ войнъ, повсюду пробудившихъ національности отъ сна, то неудивительно, что время романтизма запечатлѣно успѣхами національной эманципаціи.

Для полнаго пониманія романтическаго настроенія послѣдняго періода необходимо припомнить себѣ значеніе политическихъ событій, наступившихъ послѣ великой французской революціи, съ одной стороны, и того умственнаго возбужденія, которымъ ознаменована жизнь нѣмецкаго народа времени Шиллера, Гете, Фихте и др.

Тѣ же самые дѣятели, которые были въ юности своей восторженными поклонниками этихъ великихъ политическихъ событій, въ болѣе зрѣломъ возрастѣ отреклись отъ увлеченій молодости, были разочарованы. Весьма многіе будущіе романтики съ юношескимъ энтузіазмомъ привѣтствовали французскую революцію. «Въ 1795 году два молодыхъ человѣка, имена которыхъ пріобрѣли всемірную извѣстность, выходятъ въ уединенное поле и съ наивнымъ воодушевленіемъ насаждаютъ дерево свободы; то были Шеллингъ и Гегель». Дѣятели, полные страсти и энергіи, о которыхъ Гете говоритъ, что

". . . . . . . . . . съ возвышенной думой стремился

Всякъ изъ нихъ насаждать веселое древо свободы ¹),

¹) «Герм. и Доротея».

— были испуганы ужасами террора^[334]. Прогрессивное теченіе, исходившее отъ Шиллера и Фихте и создавшее поэтовъ-участниковъ войнъ за освобожденіе родины, Кернера, Клейста, Уланда, не имѣло серьезнаго и продолжительнаго вліянія^[335]. «Трансцедентальный идеализмъ Фихте, этого великаго патріота, котораго „Reden an die deutsche Nation“, говоренныя подъ наполеоновскими штыками, принадлежатъ къ лучшимъ подвигамъ нѣмецкой науки, — кончился такимъ, остріемъ, что оно необходимо должно было изогнуться»^[336], и вотъ въ то время, какъ Гете и Шиллеръ находятъ успокоеніе въ своемъ элленизмѣ, возникаетъ и растетъ другая группа, реакціонная, жаждавшая спокойствія послѣ великихъ переворотовъ, чисто артистическая, искавшая самоудовлетворенія въ искусствѣ для искусства, увлекавшаяся духомъ средневѣковой таинственности и потому романтически католическая^[337]; ненависть къ дѣйствительности, апотеозъ праздныхъ мечтаній въ эпоху реставраціи довелъ это направленіе до крайнихъ предѣловъ обскурантизма и умопомраченія. Представители этого направленія группировались около Шеллинга и Шлегелей, не вполнѣ основательно благоговѣя передъ «язычникомъ» Гете не смотря на его протесты, унижая Шиллера, свободныя идеи котораго были постояннымъ бѣльмомъ для нихъ^[338]. Это было время какого-то опьянѣнія, полнаго потемнѣнія сознанія. Праздность и растительное прозябаніе были объявлены Шлегелемъ самымъ счастливымъ состояніемъ человѣка^[339]. Тѣмъ не менѣе тѣ же братья Шлегели, Шеллингъ и другіе романтики своими работами по исторіи всеобщей литературы, изученіемъ языковѣдѣнія и индійской поэзіи, идеями народности всего болѣе содѣйствовали культурному объединенію народовъ, которое выразилось въ признаніи общей идеи универсализма, гуманности въ ихъ національномъ самовыраженіи.

И польскіе критики, начиная съ Бродзинскаго, съ большей или меньшей ясностью, понимали это отношеніе между общечеловѣческимъ и національнымъ^[340]. Такъ, Грабовскій полагалъ, что названіе «романтизмъ» было только маскою, прикрывавшей поэзію, отвѣчающую духу XIX в. «Поэзія, по его мнѣнію, стремилась въ общемъ федеративномъ союзѣ различныхъ національностей сохранить опредѣленную физіономію за каждой изъ нихъ»^[341].

Польскій романтизмъ заимствовалъ изъ послѣдняго періода обще-европейскаго романтизма главнымъ образомъ идею народности и связанное съ ней увлеченіе народной поэзіей, живительное вліяніе которой сказалось во всѣхъ европейскихъ литературахъ. «Самъ Гете, по удачному выраженію Гайма, наклонился къ этому источнику и жадно черпалъ изъ него силу, здоровье и красоту». Эта же здоровая струя народности оживила, возродила и польскую литературу, зачахшую въ теплицахъ псевдоклассицизма^[342]. Такимъ образомъ въ силу разнообразія своихъ источниковъ, а также по чисто-мѣстнымъ національнымъ причинамъ, романтизмъ получилъ въ Польшѣ сразу же совсѣмъ иную физіономію, чѣмъ въ Западной Европѣ^[343]. Культъ католицизма и поэзіи среднихъ вѣковъ не могли имѣть здѣсь мѣста: католицизмъ и безъ того былъ въ почетѣ, рыцарской поэзіи никогда не было^[344]. Не могли здѣсь сильно развиться общественный индиферентизмъ и отвращеніе къ политикѣ. Совершенно иныя отношенія устанавливаются въ Польшѣ между романтизмомъ и классицизмомъ съ одной стороны и либеральнымъ и консервативнымъ направленіемъ съ другой. Здѣсь классики были въ то же время и консерваторами, въ родѣ Яна Снядецкаго, Осинскаго, Козьмяна и др., Это были сторонники мирнаго развитія, они разочаровались неудачами революціонныхъ политическихъ предпріятій; для нихъ литература была единственнымъ достояніемъ народности, — правильно распланированный садъ съ ровными дорожками, съ подстриженными деревьями, гдѣ всѣ должны были работать по опредѣленному, заранѣе составленному плану, и все, что нарушало единообразіе общаго плана, казалось имъ зловреднымъ, опаснымъ. Къ романтикамъ же принадлежало молодое поколѣніе, выросшее совсѣмъ подъ иными впечатлѣніями; всѣ они родились въ концѣ прошлаго или началѣ этого столѣтія (Мальчевскій 1798 г., Одынецъ 1794 г., Мицкевичъ 1799 г., Залѣсскій 1800 г., Гощинскій 1803 г., и т. д.). Тяжелыя испытанія военной непогоды 1807—1813 годовъ застали ихъ еще слишкомъ молодыми людьми и потому не могли оставить очень сильнаго и тяжелаго впечатлѣнія, кромѣ нѣкотораго нерасположенія къ французамъ, какъ у Одынца^[345]. Это было поколѣніе людей, жаждавшихъ впечатлѣній, людей бодрыхъ умственно и нравственно, рвавшихся на свободу. На этой благодарной почвѣ сказались въ удивительномъ соединеніи и идеи романтизма, и «Sturm und Drang» періода. Что польскій романтизмъ не чуждъ былъ вѣяній этого періода, можно видѣть уже хотя бы изъ такихъ, напр., фактовъ, какъ тотъ, что знаменитый «Вертеръ» появился въ польскомъ переводѣ только въ 1821 году.

Такимъ образомъ польскому романтизму было чуждо ретроградное настроеніе нѣмецкой литературы; напротивъ, въ немъ сильны были общественные инстинкты — любовь къ родинѣ, бурные революціонные порывы, чувство самопожертвованія и солидарности, стремленіе къ свободѣ и независимости.

«Польскій романтизмъ, говоритъ Брандесъ^[346], не обособилъ душъ въ чувствѣ эгоизма, какъ это было у нѣмцевъ, ни въ чувствѣ дикой и мужественной независимости, какъ въ Англіи; напротивъ, онъ соединяетъ всѣхъ въ одномъ полномъ энтузіазма чувствѣ національной солидарности. На него вліяетъ не отвращеніе къ дѣйствительности, но фактъ, что отечество уже недѣйствительность, а что-то такое, чему должно вѣрить, но чего нельзя узрѣть очами тѣла».

Черты, роднившія польскій романтизмъ съ европейскимъ и нѣмецкимъ, сказались въ обращеніи къ народной поэзіи, увлеченіи всѣмъ фантастическимъ, возвеличеніи чувства и возведеніи его до крайнихъ предѣловъ экзальтаціи, въ пренебреженіи силами ума, геніальничаніи романтической молодежи.

Одною изъ главныхъ причинъ, придавшихъ польскому романтизму именно такой смѣшанный характеръ, были неблагопріятныя политическія условія, въ которыя было поставлено польское общество въ концѣ XVIII и началѣ XIX вв.

Вообще польская жизнь всегда находилась въ тѣсной связи съ исторіей умственнаго развитія Западной Европы, и только событія второй половины XVIII вѣка задержали правильный ходъ ея развитія и нѣсколько отдалили ее отъ всего образованнаго міра. Притокъ новыхъ идей почти совсѣмъ прекратился въ эпоху, когда вниманіе каждаго польскаго писателя, также какъ и государственнаго дѣятеля, было всецѣло поглощено политическими судьбами несчастной родины. Правда, въ эпоху раздѣловъ польскому обществу были извѣстны уже идеи Руссо, но имъ интересовались больше, какъ политическимъ писателемъ, и его « Contrat social» оказало огромное вліяніе на политиковъ и государственныхъ дѣятелей этой эпохи^[347]. Въ эпоху, слѣдующую за раздѣлами, въ Польшѣ почти совсѣмъ замираетъ всякая умственная и литературная дѣятельность. Польша какъ бы исчезаетъ съ лица земли — она вся уходитъ въ глухія села, отдаленныя помѣстья, гдѣ притаились въ отчаяніи бывшіе дѣятели Рѣчи Посполитой. Положеніе поляковъ, раздѣленныхъ политически, разбитыхъ нравственно, было крайне незавидно въ виду предстоящей культурной борьбы съ такимъ сильнымъ врагомъ, какъ нѣмцы. Особенно тяжело было положеніе той части Польши, которая досталась по раздѣлу Пруссіи.

Энергическое и ловкое правительство, сразу же поставивъ своей задачей онѣмеченіе края, съ нѣмецкой методичностью и послѣдовательностью, медленно, но неумолимо шло къ намѣченной цѣли. Пощады нѣтъ! Мѣстныя учрежденія, мѣстное право, судопроизводство замѣняются нѣмецкимъ; только въ низшихъ судахъ еще слышится польская рѣчь, но компетенція этихъ судовъ такъ ничтожна, что почти въ каждомъ дѣлѣ приходится прибѣгать къ высшимъ инстанціямъ, гдѣ царитъ нѣмецкій языкъ^[348]. Польская шляхта, считая позорнымъ служить подъ нѣмецкимъ ярмомъ, добровольно удаляется съ арены общественной дѣятельности, отказывается отъ государственной службы и ищетъ успокоенія и забвенія въ своихъ наслѣдственныхъ помѣстьяхъ. Въ своей оппозиціи всему нѣмецкому шляхта не искала поддержки народа, да и не могла расчитывать на нее.

Какъ сообщаетъ Скарбекъ, «народъ равнодушно относился къ новымъ господамъ; нѣмецкое хозяйничанье не отражалось непосредственно на его матеріальномъ бытѣ, а смутное нерасположеніе къ „нѣмцамъ“, свойственное всѣмъ славянскимъ народамъ, было еще недостаточнымъ побужденіемъ для борьбы»^[349]. Къ тому же и въ польскомъ прошломъ «хлопъ» не видѣлъ и не помнилъ ничего для себя отраднаго….

Средствомъ къ агитаціи въ народѣ могли бы служить народныя школы, но правительство не торопилось ихъ заводить.

Переселеніе въ польскія земли нѣмецкихъ колонистовъ, ловкая финансовая система закладовъ, расчитанная на разореніе помѣщиковъ, воспитаніе молодежи въ нѣмецкомъ духѣ — все было пущено въ ходъ. Тѣмъ не менѣе нѣмецкое просвѣщеніе распространялось въ Польшѣ очень медленно. Гордой, замкнутой въ своихъ патріотическихъ и сословныхъ предразсудкахъ польской шляхтѣ былъ болѣе по вкусу аристократизмъ французскаго псевдоклассицизма, чѣмъ новая нѣмецкая литература.

Нѣмецкій языкъ былъ въ полномъ пренебреженія; на немъ какъ бы срывало свое негодованіе оскорбленное чувство народности. Какъ ни полезно было бы знаніе этого языка, какъ государственнаго и вмѣстѣ съ тѣмъ языка просвѣщенія, молодые люди, не говоря уже о старомъ поколѣніи, совершенно игнорировали его^[350].

Національный духъ поддерживался въ это время только въ школахъ и общежитіяхъ такъ называемыхъ Піяровъ. Здѣсь молодежь получала довольно основательное элементарное образованіе; учителя относились къ своему дѣлу усердно^[351], но такъ-какъ высшихъ учебныхъ заведеній, гдѣ бы можно было довершать начатое образованіе на народномъ языкѣ, не было, то неудивительно, если пріобрѣтенныя элементарныя свѣдѣнія скоро улетучивались.

Въ противовѣсъ «Піарскимъ» школамъ существовало въ Варшавы нѣмецкое высшее учебное заведеніе подъ названіемъ лицея. Въ учебно-воспитательномъ отношеніи оно было превосходно обставлено и, не смотря на свои явно германизаторскія цѣли, привлекало и польскую молодежь, хотя главный контингентъ все же составляли здѣсь дѣти нѣмцевъ-чиновниковъ^[352].

Въ какомъ положеніи находилась Галиція, доставшаяся по раздѣлу Австріи, и какъ стояло дѣло народнаго образованія, мы имѣли уже случай говорить въ предыдущей главѣ. Напомнимъ только, что 16-лѣтній К. Бродзинскій послѣ 6-ти лѣтъ хожденія въ нѣмецкую школу нуждался въ помощи брата для перевода нѣмецкихъ поэтовъ^[353].

Такимъ образомъ только русская часть бывшихъ польскихъ владѣній въ дѣлѣ образованія находилась, по признанію самихъ поляковъ, въ благопріятныхъ условіяхъ^[354].

Само собою разумѣется, что такое положеніе польскихъ провинцій крайне невыгодно отражалось на развитіи литературы и искусствъ. Творческая дѣятельность почти прекратилась^[355]; поэтамъ оставалось лишь предаваться грустнымъ лирическимъ изліяніямъ «на гробѣ своей родины»; краснорѣчіе, достигшее въ предшествующую пору высокой степени совершенства, скромно пріютилось теперь на церковной каѳедрѣ; небольшая кучка ученыхъ, отдавшихся изученію родной старины и совершенно чуждыхъ вліяніямъ западно-европейскимъ, не имѣла публики, съ которой могла бы дѣлиться своими изслѣдованіями и въ свою очередь пользоваться ея поддержкой. Кругъ читателей въ эту пору все болѣе и болѣе съуживаяся, а литература и наука постепенно утратили всякое значеніе и цѣнность. «Чтобы считаться ученымъ и литераторомъ въ то время, немного требовалось: поверхностное знакомство съ французской литературой, обладаніе небольшой библіотекой, подписка на „Pamiętnik Warszawski“ — давали каждому право на лестное званіе литератора. Кто написалъ гладкими стишками одну-другую басню, перевелъ французское стихотворенье, — считался уже поэтомъ; переводъ цѣлой трагедіи и постановка ея на сценѣ давали счастливцу званіе великаго стихотворца»^[356].

Существовавшее съ 1800 года ученое общество «Towarzystwo przyjaciół паик»^[357] было довольно убогимъ пріютомъ заплѣсневѣвшихъ знаній, а тощіе «Roczniki», выходившіе нерегулярно, съ случайнымъ содержаніемъ, не давали ровно никакой нищи уму и сердцу читателя^[358]. Ничтожество трудовъ этого общества, мертвеннаго со дня его рожденія, легко видѣть изъ бѣглаго обзора его изданій и статей, напечатанныхъ въ «Rocznikach»^[359]. Впослѣдствіи оно постоянно подвергалось насмѣшкамъ романтиковъ, и всѣхъ сильнѣе разгромили его М. Мохнацкій (въ «Graz. Polsk.»)^[360] и Мицкевичъ^[361].

Наполеоновскія войны выводятъ общество изъ состоянія апатіи и сна; оно пробуждается и съ лихорадочной энергіей и поспѣшностью кидается въ пучину политическихъ приключеній. Патріотическое воодушевленіе охватываетъ всѣ классы. Эфемерное Варшавское княжество разжигаетъ въ сердцахъ поляковъ надежды на «odbudowanie Polski» въ предѣлахъ «od morza do morza»^[362]. Воодушевленіе достигаетъ необыкновенныхъ размѣровъ. Мечты принимаютъ за дѣйствительность. «Polska już jest», восклицаетъ Матушешчъ въ первомъ засѣданіи сейма, и неистовые крики восторга сопровождаютъ это заявленіе, смѣшиваются съ ликованіемъ улицы^[363]. Патріотическій восторгъ превосходитъ всякое описаніе. Съ помощью неестественныхъ героическихъ усилій создается изъ ничего огромная армія^[364], которая одерживаетъ въ короткій срокъ цѣлый рядъ побѣдъ, поддерживаетъ патріотическія надежды. Нечего и говорить, что при такомъ настроеніи литература и наука были заброшены. Все отдано было въ жертву политикѣ, всѣ силы края ушли на государственную службу. Въ цѣломъ краѣ не было литераторовъ по профессіи, говоритъ Войцицкій, потому что каждый пишущій имѣлъ постоянныя занятія въ администраціи^[365]. Въ служащихъ полякахъ былъ большой недостатокъ, потому-что прусская администрація состояла исключительно изъ нѣмцевъ, а нѣмцы-чиновники исчезли во мгновеніе ока при первомъ же появленіи французскихъ войскъ^[366]. Само собою разумѣется, — что въ эту эпоху увлеченія всѣмъ французскимъ не могло быть и рѣчи объ интересѣ къ нѣмецкой литературѣ и языку.

Поворотъ въ настроеніи и симпатіяхъ общества начинается только съ конца 1813 г. Эгоизмъ и непослѣдовательность политики Наполеона были разоблачены; разсѣянные остатки его «великой арміи» наводняютъ и безъ того разоренную страну и наполняютъ ее всѣми ужасами мародерства. Тогда симпатіи къ французамъ смѣняется чувствами глубокой къ нимъ ненависти. Подростающее поколете видитъ въ нихъ только мародеревъ, а не спасителей отечества {Одынецъ въ своихъ «Воспоминаніяхъ изъ прошлаго» разсказываетъ подробно о тѣхъ ужасахъ военнаго времени, которыми полно его дѣтство. Онъ до того возненавидѣлъ французовъ, что долго не хотѣлъ даже учиться французскому языку. Онъ же приводитъ свое стихотвореніе, написанное по поводу нападенія мародера, на село, характеризующее тѣ чувства, въ какихъ взростало молодое поколѣніе:

"Dobrze tak, francuzie, tobie,

Dobrze tobie tak,

Nie będzie stał na twym grobie

święty krzyża znak.

Ciało twoje, jak pies, zgnije,

Ty, synu czartowski!

А ja wołam: niechaj żyje

Bohater Kozłowski!

Сочиняя эти стихи, юноша «горько рыдалъ не отъ скорби, но отъ безсильной злости и ненависти къ французамъ». «Wspomnienia», стр. 28—29.}.

Этой перемѣнѣ въ настроеніи много содѣйствуетъ великодушіе побѣдителей. Императоръ Александръ I отнесся къ полякамъ въ высшей степени мягко и либерально. Разсѣяннымъ въ рядахъ наполеоновской арміи польскимъ войскамъ было позволено возвратиться на родину; въ торжественной процессіи по поводу встрѣчи смертныхъ останковъ Понятовскаго приняли участіе Кутузовъ и другіе русскіе генералы; въ 1814 году, 25 апрѣля, была объявлена всеобщая амнистія лицамъ, принимавшимъ участіе въ войнѣ противъ Россіи. Вскорѣ сдѣлался извѣстнымъ отвѣтъ государя на письмо Костюшки, и обѣщанія русскаго Императора наполнили сердца поляковъ новыми упованіями^[367].

Въ Варшавѣ оживляется и растетъ литературное движеніе; здѣсь постепенно концентрируются литературныя и научныя силы края. По выраженію Маррене, «голоса, отзывающіеся отовсюду, соединяются здѣсь въ одинъ хоръ. Начинается торопливая [дѣятельность, энергическая умственная работа; со всѣхъ сторонъ края спѣшатъ люди, исполненные добрыхъ намѣреній, и не щадятъ труда и способностей, чтобы бросить и свою лепту въ отечественную сокровищницу»^[368]. Оживленная литературная дѣятельность проявляется и въ другихъ умственныхъ центрахъ: во Львовѣ и въ особенности въ Вилѣнѣ а также въ Еременцѣ, Умани и другихъ провинціальныхъ центрахъ.

Новыя идеи вторгаются съ обѣихъ границъ: и съ запада, и со стороны Россіи^[369]. Польское общество начинаетъ теперь знакомиться съ нѣмецкой литературой, и тутъ-то и врываются въ Польшу одновременно и идеи позднѣйшаго романтизма, и писателей періода «бурныхъ стремленій».

Посмотримъ однако, какъ проникали въ польскую литературу, послѣдовательно по времени, новыя литературно-общественныя стремленія, идеи народности, новыя понятія объ отношеніи искусства къ дѣйствительности, формы къ содержанію, наконецъ новыя литературныя произведенія. Меланхолическая поэзія Оссіана дѣлается извѣстной въ Польшѣ еще въ концѣ XVIII в. въ переводахъ Красицкаго, который, «чтобы занять чѣмъ-нибудь время, употребляемое его парикмахеромъ на завивку и прическу его головы, переложилъ „Пѣсни Оссіана“ съ французской передѣлки»^[370]. Онъ же первый сообщилъ въ своей книгѣ «О rymotworcach» краткія біографическія свѣдѣнія о Шекспирѣ (въ духѣ Вольтера) и даже о Вальтеръ-Скоттѣ, а также о нѣкоторыхъ нѣмецкихъ поэтахъ, руководясь въ своихъ отзывахъ сужденіями французской критики^[371].

Кромѣ того извѣстенъ еще другой переводъ Оссіана, сдѣланный въ концѣ прошлаго вѣка Князьнинымъ, а также переводы К. Тыменецкаго трехъ поэмъ Оссіана: «Oitona», «Kartona» и «Pieśni Selmy» (1790) и отрывокъ изъ поэмы Томсона: «Lato»^[372]. Съ этому же времени относятся писанныя въ меланхолическомъ тонѣ произведенія Дружбацкой^[373] и элегія «Bard polski» (1796), неизвѣстнаго автора^[374]. Здѣсь же можно отмѣтить и нѣкоторые другіе переводы: извѣстный Сташидъ перевелъ романъ Флоріана «Нума Помпилій» 1788 г.^[375], Венгерскій перевелъ или, вѣрнѣе, передѣлалъ «Pigmalion» Ж. Ж. Руссо^[376]; Пржибыльскій, занимавшійся переводомъ Мильтона, розыскалъ переводъ «Неистоваго Орланда», сдѣланный еще Яномъ Кохановскимъ; появлялись и другіе переводы, въ новомъ направленіи^[377].

Большую отзывчивость оказалъ въ этомъ отношеніи польскій театръ. Еще въ 1772 году была поставлена «Мина фонъ-Барнгельмъ» Лессинга^[378]; а въ 1790 году подъ дирекціей Богуславскаго шла на сценѣ «Эмилія Галотти». Были извѣстны также нѣкоторыя произведенія Шекспира въ переводахъ Войтѣха Богуславскаго, и Л. Осинскаго, дѣлаемыхъ съ французскихъ передѣлокъ Дюси^[379]. Въ 1794 году была поставлена комическая опера Богуславскаго: «Cud mniemany czyli Krakowiacy i Górale», имѣвшая огромный успѣхъ и выдержавшая массу представленій. Въ ея содержаніи замѣтно вѣяніе народности. «Вѣславъ» Бродзинскаго и «Pienia wiejskie» Реклевскаго, нужно думать, возникли отчасти подъ вліяніемъ успѣховъ оперы Богуславскаго^[380]. Богуславскому же принадлежитъ и переводъ трагедіи Альфіери: «Саулъ»^[381]. Вообще театръ долженъ былъ отличаться разнообразіемъ репертуара: чтобы привлекать публику, приходилось искать пьесъ помимо скучныхъ ложноклассическихъ трагедій.

Въ самомъ началѣ этого столѣтія появляются переводы Коцебу, Шиллера («Донъ-Карлосъ», «Фіеско»), а также произведеній неистовствующей романтики (напр. «Maska żelazna» или «Abelino Bandyta wenecki»)^[382].

Появленіе этихъ произведеній должно было вызвать газетныя рецензіи за и противъ, и Дмоховскій утверждаетъ, что въ отчетахъ о представленіи перечисленныхъ нами произведеній Шиллера и Шекспира встрѣчаются уже отзывы, написанные, какъ онъ думаетъ, совершенно въ духѣ Шлегеля^[383].

Въ 1805 году мы встрѣчаемъ первую замѣтку о Шиллерѣ по поводу его смерти, напечатанную въ «Dziennik Wileński»^[384]. Достойно вниманія то, что подобная замѣтка появляется въ Вилѣнѣ, а въ Варшавскихъ изданіяхъ смерть Шиллера проходитъ незамѣченной.

Впрочемъ, надо замѣтить, что отзывъ о произведеніяхъ Шиллера написанъ еще въ духѣ псевдоклассицизма.

Сказавъ нѣсколько словъ о жизни поэта, авторъ (подписи нѣтъ) также бѣгло говоритъ о его произведеніяхъ, сообщая, что Шиллеръ въ первыхъ трехъ, по времени появленія, произведеніяхъ старался подражать Шекспиру. О «Донъ-Карлосѣ» кратко сказано, что эта пьеса имѣетъ много недостатковъ, но и много достоинствъ^[385]. Авторъ замѣтки сообщаетъ, что «нѣмецкіе ученые ставятъ Шиллера на первое мѣсто среди драматическихъ писателей». «Согласно ихъ мнѣнію никого и ничто нельзя сравнить съ красотою его образовъ и силою его стиля». Но автору, «трудно согласиться съ тѣмъ, чтобы поэзія Шиллера была выше поэзіи Расина». Онъ находитъ, что многія произведенія Шиллера имѣютъ характеръ простыхъ пробъ и черновыхъ набросковъ, «накиданныхъ для того, чтобы убѣдиться, какой способъ и форма писанія самые лучшіе». При всѣхъ этихъ недостаткахъ авторъ удивляется таланту Шиллера, его знанію человѣческаго сердца и умѣнью изображать характеры. «Можетъ быть, говоритъ онъ время нѣсколько уменьшитъ то удивленіе и увлеченіе, которое обнаруживаютъ нѣмцы къ Шиллеру, но это же время помѣстить навсегда его имя въ храмѣ славы». Въ томъ же году «Dziennika Wilensk’аго» мы находимъ статью Юрія Снядецкаго «Uwagi о fizyczném wychowaniu dzieci», въ которой замѣтно вліяніе Руссо; упоминается его «Эмиль», и самъ Руссо названъ «безсмертнымъ»^[386] здѣсь же напечатанъ первый, кажется, по времени переводъ изъ Гердера: «Człowiek stworzony jest do oczekiwania nieśmiertelności»^[387]. До 1809 года появляются также «Grenadyer Filozof» Годебскаго (1805), его же переводъ отрывка изъ «Слова о Полку Игоревѣ»; также переводъ, или вѣрнѣе передѣлка «Орлеанской Дѣвы», сдѣланный Андреемъ Бродзинскимъ, хотя на сценѣ и въ печати переводъ появился только въ 1821 г.^[388]. Въ 1808 г. знаменитый К. Шанявскій, первыя работы котораго по философіи относятся къ самому началу XIX в., печатаетъ разсужденіе, имѣвшее сильное вліяніе на молодое поколѣніе, — «О Naturze i przeznaczeniu nrzędowań w społeczności», въ которомъ впервые по мнѣнію Здановича высказана на польскомъ языкѣ основная идея философіи Шеллинга о тождествѣ абсолюта^[389]. Въ 1809 году, какъ мы указали уже въ 1-й главѣ Минасовичъ перевелъ «Bogów Grecyi». Въ 1810 году К. Тымовскій написалъ: «Dumania żołnierza polskiego w Hiszpanii»^[390]. Одновременно пробивается и другая струя романтизма въ пробуждающемся интересѣ къ народной поэзіи. Подробнѣе мы скажемъ объ этомъ въ другомъ мѣстѣ. Отмѣтимъ только всколзь, что вліяніе народной поэзіи никогда не прерывалось вполнѣ. Совершенно справедливо говоритъ Здановичъ, что рядомъ съ оффиціальной классической литературой 18 вѣка жила въ народномъ преданіи устная литература, которая не была однако исключительнымъ достояніемъ простонародья, и въ его пѣсняхъ, сказкахъ, импровизаціяхъ отражался вполнѣ народный вкусъ, его юморъ, фантазія^[391]. Вліяніе народной поэзіи мы замѣчаемъ уже у Кохановскаго^[392]. Украинская поэзія, казавшаяся полякамъ еще въ 30 годахъ этого столѣтія народной польской, широкой струей вливалась въ польскую искусственную поэзію^[393]. Въ XIX в. литературное возбужденіе на Украйнѣ началось значительно раньше, чѣмъ чисто-польское, и оно вызывало и поддерживало оживленіе и въ польской литературѣ^[394]. Это замѣчали и многіе польскіе писатели^[395]. Произведенія польской литературы тоже находили сбытъ преимущественно въ непольскихъ провинціяхъ^[396].

Первая работа по этнографіи въ польской литературѣ принадлежитъ знаменитому Г. Коллонтаю. Она напечатана въ 1805 году^[397]. Въ 1810 году Янъ Воронинъ напечаталъ статью: «Rozprawa о pieśniach narodowych», читанную еще въ 1805 году на засѣданіи «Tow. Przyj, nauk.»^[398]. Въ 1811 году выходитъ сборникъ Червинскаго^[399]. Съ 1813—1814 г. начинаются экскурсіи З. Доленги-Ходаковскаго^[400]. Къ 1818 году относятся передѣлки народныхъ пѣсенъ Ляха Ширмы^[401], появляются переводы, знаменитая статья Ходаковскаго «О Słowiańsczyznie przed Chrzesciaristwem»^[402], открывающая собой новую эру въ изученіи народной поэзіи.

Возвращаясь къ другой области проявленія романтическаго вѣянія — къ критикѣ, отмѣтимъ разсужденіе Вепита «О poezyi dramatycznej», прочитанное авторомъ въ засѣданіи «Общества любителей наукъ» въ 1811 году.

Венжикъ^[403] былъ едва-ли не первымъ почитателемъ Шиллера, произведенія котораго онъ такъ же высоко ставилъ, какъ и Шекспира и Лоппе-де-Вега; ему были извѣстны произведенія Альфіери, Кальдерона, Гольдони, Гете^[404]. Въ своихъ сужденіяхъ Венжикъ руководился собственно говоря мнѣніями Зульцера, теорія изящныхъ искусствъ котораго въ его «Allgemeine Theorie der schönen Künste» построена на взглядахъ Баттэ^[405], полагавшаго сущность искусства въ подражаніи прекрасной природѣ, — противъ чего возставали уже Лессингъ и Гердеръ. Не смотря на скромный тонъ, разсужденіе Венжика вызвало негодованіе въ средѣ «Tow. przyjąć, nauk.» Была выбрана комиссія, которая, разсмотрѣвъ работу Венжика и составивъ противъ нея въ высшей степени курьезный обвинительный актъ, полный крайне неосновательныхъ и неумѣстныхъ придирокъ, совсѣмъ не по существу дѣла, въ концѣ концовъ не признала ея достойной напечатанія въ «Rocznikach». Комиссія отвѣчала по пунктамъ на всѣ замѣчанія автора. Такъ, напр., относительно единства времени, она соглашалась съ авторомъ въ принципѣ, но тѣмъ не менѣе настаивала на сохраненіи этого правила изъ «опасенія возможности болѣе серьезныхъ злоупотребленій»^[406]. «Автору болѣе бы приличествовало поддерживать, а не ослаблять уже принятыя правила»; ссылки на Шекспира комиссія признала "далеко не безопасными ", выборъ «Athalie», какъ образца для указанія недостатковъ ложноклассической трагедіи, неподходящимъ, и т. д., и т. д.^[407]. Сконфуженный Венжикъ не рѣшился послѣ этого напечатать свое разсужденіе отдѣльной книжкой, и оно 60 лѣтъ пролежало въ рукописи.

Здѣсь же слѣдуетъ припомнить «Pienia Wiejskie» В. Реклевскаго, вышедшія въ Краковѣ тоже въ 1811 году и оказавшія серьезное вліяніе на К. Бродзинскаго, хотя въ публикѣ эта книжка пользовалась очень скромной извѣстностью въ свое время^[408].

Очень рано сдѣлалась извѣстной знаменитая книга m-me Сталь «De l’Allemagne», вышедшая въ 1813 году. Новости французской литературы доходили въ Польшу всегда своевременно, и потому можно думать, что сочиненіе Сталь распространилось уже въ 1813—1814 годахъ въ оригиналѣ; оно произвело сильное впечатлѣніе на умы польскаго общества, и уже въ 1815 году мы видимъ массу отрывковъ и переводовъ изъ этого сочиненія, а также замѣчанія на него, критику и т. д., на страницахъ почти всѣхъ польскихъ періодическихъ изданій. Главная масса переводовъ появляется на страницахъ «Pam. Warsz.» за 1815—1816 годы {«Pam. Warsz.» 1816, I, 47, — O obyczajach i charakterze Niemców z dzieła Pani Stael.

— O kobietach niemieckich, стр. 159.

— Uwagi nad niemcami południowemi, а w szczególności nad Austryą, стр. 387.

— Obraz Wiednia II, 157. Еще въ 1816 г., t. V, 30.}.

Польская критика начинаетъ опасаться за судьбы французской литературы и ея авторитетъ въ Польшѣ; она предостерегаетъ общество отъ «парадоксовъ» г-жи Сталь и совѣтуетъ не увлекаться крайностями нѣмецкой метафизики. Но молодежь уже была охвачена новымъ движеніемъ; знакомство съ нѣмецкой литературой ростетъ со дня на день.

Въ журналахъ появляются статьи, знакомящія публику съ современной нѣмецкой литературой. Виленскія изданія не отстаютъ отъ варшавскихъ. Такъ, въ «Dzien. Wil.» за 1815 годъ мы находимъ отрывокъ: «Wpływ nowej filozofii na rozwinięcie władz umysłowych w dzieciach», въ, «Tyg. Wił,» за тотъ же годъ: «Wpływ nowej nauki na umiejętności^[409].

Въ 1816 году въ послѣднихъ книжкахъ,Pam.Warszawsk’аTO» мы находимъ статью объ англійской литературѣ послѣднихъ 20 лѣтъ, переведенную, впрочемъ, изъ французскаго изданія «Bibliothèque Universelle»^[410].

Въ слѣдующемъ году изъ того же изданія переведена интересная статья о нѣмецкой литературѣ^[411], и здѣсь мы находимъ довольно обстоятельные и симпатическіе отзывы о новой нѣмецкой литературѣ. Говорится тутъ о Томазіусѣ, Готшедѣ, Бодмерѣ, о Гете, Шиллерѣ, Виландѣ, о Гердерѣ, Винкельманѣ, Ж. П. Рихтерѣ, Шеллингѣ, Тикѣ, Новалисѣ; послѣдніе отнесены къ тѣмъ «темнымъ и мистическимъ писателямъ, которыхъ трудно понять»^[412]. Авторъ говоритъ и о нѣмецкихъ ученыхъ и критикахъ: о Кантѣ, Якоби, Фихте, Шеллингѣ, Шлегеляхъ^[413]; цитируется книга г-жи Сталъ, которую авторъ оправдываетъ отъ многихъ обвиненій, взводимыхъ на нее критиками. "Глубокомысленное сочиненіе Сталь, говоритъ авторъ, превосходно доказало, что литература нѣмцевъ за послѣдніе 20 лѣтъ сдѣлала огромный шагъ впередъ — ^[414]. "Слѣдовало бы желать какъ для блага науки, такъ и для славы нѣмцевъ, чтобы Виллеръ^[415] (Willers) и г-жа Сталъ нашли достойныхъ послѣдователей и наслѣдниковъ своего таланта, которые могли бы дополнить образы, намѣченные ими только нѣсколькими штрихами^[416]. «Что касается литературы, то нѣмцы занимаютъ теперь первое мѣсто среди европейскихъ народовъ. Это мнѣніе кажется смѣлымъ, но оно можетъ быть оправданнымъ» и т. д.^[417]. Статья заканчивается пожеланіемъ, чтобы «иноземцы вошли съ нѣмцами въ самыя тѣсныя сношенія и связи»^[418].

Эта переводная статья о нѣмецкой литературѣ являлась прекраснымъ предисловіемъ къ разсужденію Бродзинскаго о романтизмѣ.

Вѣроятно съ цѣлью умѣрить нѣсколько значеніе похвалъ, высказанныхъ нѣмецкой литературѣ въ этой статьѣ, редакція помѣстила сейчасъ же за ней «Zdanie о literaturze niemieckiej z angielskiego» — перепечатку изъ англ, журнала «Edinburg ftewiew» (1816, № 9 5, стр. 67). Краткому (всего 2 страницы) и весьма поверхностному, хотя суровому отзыву англійскаго писателя редакція предпослала нѣсколько строчекъ объясненія, въ которомъ говоритъ, что «ученая республика» допускаетъ мнѣнія самыя противуположныя; сопоставленіе «ихъ, всегда бываетъ весьма полезнымъ; къ тому же редакція находитъ многія сужденія автора весьма вѣрными и согласными съ ея убѣжденіями»^[419].

Въ 1816 году появляется небольшое разсужденіе Яна-Самуила Каульфуса, учителя гимназіи въ Познани, который первый рѣшился высказать мнѣніе, что литература нѣмцевъ даетъ больше пища нашей мысли и чувству, чѣмъ литература французовъ^[420].

Основная мысль Каульфуса та, что ни одинъ европейскій народъ не имѣетъ своей самостоятельной цивилизаціи, и всюду замѣчаются перекрестныя вліянія. Духъ греческой и римской цивилизаціи, какъ основа образованія, вліяетъ на развитіе ума, а азіатскій, при помощи религіи, — на сердце; отсюда Каульфусъ дѣлаетъ заключеніе, что ни одинъ народъ не имѣетъ основанія дѣлать укоры другому за пользованіе чужой цивилизаціей; тѣмъ не менѣе характеръ умственнаго и нравственнаго образованія, счастье личное и общественное, сохраненіе или утеря народности, часто зависятъ отъ выбора той или другой литературы и языка, какъ средства для дальнѣйшаго развитія^[421]. Исходя изъ такихъ положеній, авторъ приходитъ къ заключенію, что всего полезнѣе для поляковъ пользоваться плодами нѣмецкой мысли и поэзіи. Нѣмецкій языкъ есть языкъ философіи; это ключъ къ познанію всѣхъ иныхъ литературъ; такихъ писателей, какъ Шиллеръ и Клопштокъ, не имѣетъ ни одна европейская литература; нѣмецкая образованность глубже и полна общечеловѣческими интересами^[422], знакомство съ ней ведетъ къ общечеловѣческому: низверженіе предразсудковъ, авторитетовъ, стремленіе къ добру и красотѣ и признаніе ихъ вездѣ, гдѣ онѣ ни находятся, — высокій нравственный подъемъ^[423] — вотъ результаты такой высшей точки зрѣнія на вещи^[424].

Если къ перечисленнымъ выше статьямъ прибавимъ еще интересное предисловіе Ляха Ширмы къ его передѣлкамъ народныхъ пѣсенъ, въ которомъ онъ зовётъ общество подъ "стрѣху крестьянской избы, потому-что тамъ живетъ «sędziwa narodowość», то мы и исчерпаемъ весь запасъ статей, появившихся до 1818 года и содержащихъ намеки, отдѣльныя мысли въ новомъ направленіи, а подъ часъ цѣликомъ посвященныхъ защитѣ новыхъ идей, какъ напр. въ замѣчательномъ разсужденіи Каульфуса, на два года упредившемъ знаменитую статью Бродзинскаго.

Неменѣе замѣтно вліяніе новыхъ идей и въ поэзіи. Какъ и въ прошломъ вѣкѣ, прежде всего обращаются къ Оссіану; его меланхолія находила отголосокъ въ польскомъ сердцѣ. Рыцарь, тоскующій по своимъ, на подѣ битвы, вдали отъ родины, напоминалъ положеніе тѣхъ поляковъ, которымъ приходилось сражаться въ войскахъ Наполеона чуть-ли не во всѣхъ частяхъ свѣта^[425]. Наконецъ въ поэзіи Оссіана было что-то мирившее ее съ требованіями классическаго вкуса. Самъ Янъ Снядецкій беретъ ее подъ свою защиту въ своей статьѣ «О pismach klassycznych i romantycznych»^[426]. Похвалу Оссіану высказываетъ и другой писатель, воспитанный на классическихъ образцахъ, — Францискъ Моравскій, который написалъ, какъ сообщаетъ въ своихъ воспоминаніяхъ Войцицкій^[427], еще въ 1818 году лирическую сцену «Сонъ». Въ ней авторъ изображаетъ себя съ книгами Гомера и Оссіана въ рукѣ, колеблющагося, кому отдать первенство. Поэтъ обращается къ Гомеру и выставляетъ его достоинства; затѣмъ, взирая на книгу Оссіана, говоритъ:

«Ty zaś, co na północnćj i samotnej skale,

Na cichszej lutni ciężkie rozwodziłeś żale;

I zawsze bladej nocy otoczony mrokiem

Topiłeś smutne myśli w dumaniu głębokiem;

Bliższy tkliwej natury, mniej świetnej od Greka,

Przez łzę tylko patrzałeś na świat i człowieka,

Jakże, jakże mnie często z Homerem rozdzielał,

Jakżeś lubą, posępność w duszę moją przelał.

Jak często razem z tobą winiąc los okrutny,

Twem czuciem rozczulony, twoim smutkiem smutny

Na pustynie, na skały biegłem nocną dobą

Razem błądzić i dumać i zapłakać z tobą» ¹).

¹) Эта сцена безъ подписи автора напечатана была только въ 1821 году («Wanda» 1821, t. II, 12—16).

Такимъ образомъ съ поэзіей Оссіана мирились и классики, и въ началѣ этого столѣтія ему подражаютъ въ своихъ произведеніяхъ, а также и переводятъ его, Ципріанъ Годебскій, Островскій^[428], Боржевскій^[429], Янушевскій^[430] и затѣмъ уже Бродзинскій. До 1818 года продолжаютъ попадаться переводы и изъ Руссо. Такъ въ «Dzień. Wileński» за 1816 годъ (№ 22, стр. 270) находимъ «Kuźnie w Lemnos», вольный переводъ Константина Петровскаго; годомъ раньше въ томъ же журналѣ «Tryumf miłości», вольный переводъ Яна Сталинскаго (1815. I. 335). Въ 1809 году мы находимъ переводы изъ Клопштока^[431]. Съ 1816 же года появляется цѣлый рядъ переводовъ изъ Шиллера поэтовъ: Минасовича, Тымовскаго, Бруно Кицинскаго, Бродзинскаго, Каминскаго (во Львовѣ), Хлендовскаго, Мѣрошевскаго. Большая часть переводовъ печатается въ «Pam. Warszawsk-омъ»; нѣкоторые — въ «Pam. Lwowsk-омъ» и т. д. Впервые названіе «баллада» появляется на польскомъ языкѣ въ «Pam. Lw.» (1816. II)^[432]. Вслѣдъ затѣмъ Минасовичъ переводитъ извѣстное стихотвореніе «Der Taucher»^[433], и за нимъ масса другихъ переводчиковъ заполняютъ своими переводами изъ Шиллера всѣ періодическія изданія. Тымовскій переводитъ въ томъ же 1816 году «Die Ideale» Бродзинскій — «Кассандру»^[434]. Нѣкоторыя произведенія Шиллера являются одновременно въ нѣсколькихъ переводахъ: напр. «An die Freude» въ перев. Тымовскаго и Минасовича^[435]. Вообще Шиллеру повезло въ польской литературѣ^[436]. Появляются и новые виды стихотворнаго творчества: уже Реклевскій писалъ сонеты^[437]. Минасовичъ знакомитъ съ другой формой — тріолетомъ^[438]. Изъ оригинальныхъ поэтовъ этой эпохи нельзя не отмѣтить В. Реклевскаго^[439], I. Нѣмцевича, долгое пребываніе котораго въ Америкѣ доставило ему возможность познакомиться съ англійской литературой^[440], благодаря чему его «śpiewy Hystoryczne», вышедшіе въ 1816 году, носятъ уже народный колоритъ, такъ-что нѣкоторые историки литературы уже въ немъ видятъ предтечу польскаго романтизма^[441].

Такимъ образомъ до появленія статьи Бродзинскаго «О романтизмѣ» мы замѣчаемъ уже многочисленные слѣды новаго направленія въ польской литературѣ^[442]. Романтизмъ не былъ уже новостью, онъ имѣлъ уже горячихъ поклонниковъ, также какъ и противниковъ; первые громы Снядецкаго раздались по поводу разсужденія Каульфуса. Уже самъ Бродзинскій признаетъ это, когда дѣлитъ въ своей статьѣ представителей литературы на стариковъ и молодежь, которая, по его мнѣнію, «естественно» тянетъ въ сторону романтизма^[443]. Какъ человѣкъ умѣренный, какъ писатель, въ образованіи котораго значительный слѣдъ оставила псевдоклассическая литература, но которому не чужда и новая литература, Бродзинскій, поклонникъ (хотя и умѣренный) Шиллера, хорошо знакомый и съ произведеніями Гете, занимаетъ срединное положеніе въ возгорѣвшейся борьбѣ: онъ хочетъ примирить обѣ стороны указаніемъ истиннаго, средняго пути и съ этой цѣлью и пишетъ свою статью «О klas. і romantyczności»^[444].

II.

"Кажется мнѣ, говоритъ Бродзинскій въ вступленіи къ своему разсужденію, что для польской поэзіи наступаетъ пора, когда начинающему писателю приходится остановиться въ недоумѣніи надъ вопросомъ, что выбрать — классицизмъ, или романтизмъ. До сихъ поръ воображеніе, чувство, разсудокъ знали только одну дорогу къ святынѣ Аполлона, теперь мы начинаемъ думать, что открыли ихъ двѣ.

«Одна представляется намъ обсаженнымъ деревьями путемъ, хорошо убитымъ, однообразнымъ, — и это однообразіе начинаетъ многимъ надоѣдать, тѣмъ болѣе, что уклоняться отъ этого пути не позволено; другая дорога — это крутая тропинка, съ которой каждый воленъ сворачивать, куда ему угодно, и наслаждаться (nasycać) прекрасными видами природы и безъ стѣсненія перескакивать черезъ всякія препятствія».

«Люди, умудренные опытомъ, пріобрѣтшіе опредѣленныя правила, хотятъ идти первымъ путемъ; молодежь естественно тянетъ въ другую сторону^[445]. Она, молодежь, не вѣритъ опыту старшихъ лѣтами; въ свою очередь старшіе не хотятъ быть снисходительными къ стремленіямъ молодости. Одни ставятъ на первомъ мѣстѣ образцы, другіе — вдохновеніе; одни выше всего цѣнятъ искусство, другіе природу, и обѣ стороны забываютъ, что приблизиться къ природѣ это величайшая цѣль искусства, и наоборотъ, природа въ поэзіи только при помощи искусства пріобрѣтаетъ неувядаемую красоту»^[446].

Причину этихъ несогласій Бродзинскій видитъ въ невѣрномъ пониманіи того, что должно разумѣть подъ именемъ классическаго и романтическаго: классическимъ въ тѣсномъ смыслѣ слова можно называть, по мнѣнію Бродзинскаго, только то, что явилось въ области творчества у Грековъ и Римлянъ^[447]. «Теперь же, говоритъ онъ, подъ это опредѣленіе подводятъ всѣ тѣ произведенія, которыя написаны по правиламъ искусства, и вообще всѣ тѣ, которыя были бы во вкусѣ времени Людовика XIV».

Равнымъ образомъ и романтизмъ по его мнѣнію невѣрно пріурочиваютъ нѣкоторые только къ эпохѣ рыцарства; если же «глубже вникнуть въ духъ романтизма, то мы увидимъ, что къ этому роду поэзіи относится все, что съ самыхъ давнихъ временъ создали восточные и иные народы, что до сихъ поръ мы называемъ народной поэзіей (poezyą ludu), а также то, что проникнуто духомъ рыцарства, христіанства и т. д.»

Отъ невѣрнаго пониманія этихъ двухъ «родовъ» поэзіи, какъ думаетъ Бродзинскій, можетъ возникнуть безполезная борьба двухъ направленій, изъ которыхъ каждое одинаково чуждо народности и есть только подражаніе французамъ или нѣмцамъ^[448].

Особенно боится онъ за представителей новаго направленія. Они еще немногочисленны; всякая новинка производитъ сильное впечатлѣніе, и тутъ-то особенно желательны умѣренность и хладнокровіе, чтобы удержаться отъ крайностей^[449].

«Пусть идетъ горячая борьба между нѣмцами и французами. Ни тѣ, ни другіе не сознаются въ своихъ недостаткахъ, не признаютъ достоинствъ въ противникѣ; намъ не слѣдуетъ приставать ни къ тѣмъ, ни къ другимъ. Мы должны безпристрастно опредѣлять заслуги и ошибки тѣхъ и другихъ, но работать на своемъ полѣ, усваивая себѣ то, что намъ свойственно, чуждаясь всего, отъ чего нельзя ожидать никакой пользы для нашей литературы»^[450].

Литература должна быть самостоятельна и оригинальна, она должна создаваться по образцамъ, заповѣданнымъ предками, въ духѣ народности, согласно съ исторіей народа и его нравами. Народы живутъ не подъ однимъ небомъ, а потому отливаются и обычаями, и міровозрѣніемъ, и разными формами правленія; это различіе должно отражаться и въ поэзіи, потому-что «поэзія это зеркало, въ которомъ отражается каждая эпоха, каждый народъ».

"Не будемъ же эхомъ чужеземцевъ! восклицаетъ Бродзинскій: не станемъ вытаптывать цвѣты на родной землѣ потому только, что чужіе легко разростаются! "

Такова главная мысль въ разсужденіи Бродзинскаго, и онъ повторяетъ ее съ особенной настойчивостью и нѣсколько разъ въ своей статьѣ, а также очень часто съ незначительными модификаціями во многихъ другихъ своихъ публицистическихъ и ученыхъ работахъ; можно сказать, что это была руководящая идея всей литературной дѣятельности Бродзинскаго.

Само собою разумѣется, что мысли эти не были уже новостью въ началѣ XIX вѣка. Идеи самобытности народной поэзіи, народности, воодушевляли Гердера, который, слѣдя за образомъ мышленія націй, пришелъ къ заключенію, что каждая нація создавала свои памятники по религіи своей страны, по преданію своихъ отцовъ и по понятіямъ народа, и что эти памятники явились въ національной одеждѣ^[451]; Гердеръ выводилъ литературу изъ духа и чувствъ ея народа. Эти же идеи Шлегель внушилъ m-me de Staël, которая краснорѣчиво объясняла вредъ рабскаго усвоенія чужой культуры въ своей замѣчательной книгѣ «De l’Allemagne»^[452], и отрывки изъ которой мы находимъ въ польскомъ переводѣ уже въ 1815 году^[453]. Наконецъ Шеллингъ возвелъ идею народности на степень философской системы. Не подлежитъ сомнѣнію, что Бродзинскій былъ знакомъ и съ лекціями Шлегеля, о которомъ не разъ упоминаетъ^[454], и который высказываетъ тѣ же идеи о значеніи и вліяніи литературы на жизнь, о вредѣ усвоенія чужаго вкуса и т. д.^[455].

Отрывокъ изъ статьи Шлегеля былъ переведенъ Бродзинскимъ еще въ 1808 году («О tańcach»). Г. Белциковскій указалъ на одно заимствованіе изъ Шлегеля даже безъ обозначенія источника. Уже Дмоховскій въ своей статьѣ «Uwagi nad teraźniejszym stanem, duchem i dążnością poezyi Polskiej» не безъ основанія упоминаетъ о статьѣ Бродзинскаго вслѣдъ за статьями Шлегеля и Сисмонди, и дѣйствительно, перечитавъ лекціи о новой и древней литературѣ Шлегеля, мы пришли къ заключенію, что Бродзинскій воспользовался отсюда очень многимъ, и во всякомъ случаѣ матерьяломъ и, какъ мы убѣдились, и нѣкоторыми его мнѣніями, дословно повторенными. Намъ кажется, что и самая статья Бродзинскаго «О класс. и романтизмѣ», а главное, ея планъ подсказаны знаменитыми лекціями Шлегеля. Но въ самомъ содержаніи статьи Бродзинскаго вліяніе собственно Шлегеля невелико^[456].

Основная мысль разсужденія о самобытности и народности литературы Бродзинскаго тоже не была уже новостью въ Польшѣ.

Въ Вильнѣ было сильно нѣмецкое вліяніе съ самаго начала этого столѣтія, романтическія идеи проникали туда и изъ Россіи. Еще раньше Бродзинскаго извѣстный виленскій ученый профессоръ Гродекъ развивалъ мысли о народности въ примѣненіи къ литературѣ древнихъ^[457]; Бродзинскому принадлежитъ такимъ образомъ заслуга проведенія этой мысли по отношенію къ польской литературѣ.

Другая важная идея, которая была, какъ и первая, заимствована у Гердера, это мысль, что «народныя пѣсни — источникъ самой прекрасной поэзіи»^[458].

Подробному выясненію и развитію этихъ двухъ основныхъ мыслей, а также вопросу о томъ, въ чемъ же должна заключаться романтическая самобытность польской поэзіи, — и посвящено разсужденіе «О романтизмѣ и классицизмѣ».

Съ этой цѣлью Бродзинскій дѣлаетъ краткій обзоръ всѣхъ главныхъ европейскихъ литературъ, начиная съ Грековъ и Римлянъ. Въ краткомъ очеркѣ греческой литературы Бродзинскій старается выяснить, въ какой тѣсной связи была жизнь и поэзія грековъ, какъ вліяли на литературу природа, общественныя условія, исторія, и какъ греческая литература принимала подъ этими вліяніями вполнѣ своеобразную, оригинальную форму^[459]. Оцѣнка произведеній была дѣломъ не одного мецената или тирана, а цѣлаго народа, чѣмъ и объясняется достоинство греческой поэзіи и ея полезность^[460]. Литература черпала свое содержаніе изъ народной жизни, потому и была жизненной и правдивой^[461].

Тѣже черты народности находитъ Бродзинскій и въ поэзіи римлянъ, въ которой онъ видитъ уже плоды зрѣлой практической философіи, результатъ удачнаго соединенія природы и искусства^[462]. Очеркъ двухъ древнихъ литературъ Бродзинскій заканчиваетъ вопросомъ, какая изъ нихъ выше, и какую должны мы предпочесть въ наше время.

«Конечно, говоритъ онъ, пылкая молодежь предпочла бы произведенія греческаго ума, а разсудокъ и опытность другое (т. е. римлянъ) Греки и природа, думаетъ Бродзинскій, должны быть нашими образцами, римляне и искусство нашими учителями»^[463].

Во французахъ Бродзинскій видитъ народъ во многихъ отношеніяхъ похожій на грековъ; но поэзія ихъ все-же имѣетъ свои оригинальныя черты. Французы — народъ съ сильно развитымъ инстинктомъ общественности, потому-то у нихъ всего сильнѣе и развилась драматическая литература; она болѣе другихъ подчиняется суду общественнаго мнѣнія, а потому «неудивительно, что драматургія французовъ въ отношеніи искусства, цѣльности, единства, понимаемости, правдоподобія всегда останется образцовой»^[464].

Воздавъ хвалу французской литературѣ и французскимъ писателямъ — Корнелю, Расину, Мольеру, Бродзинскій осторожно переходитъ къ критикѣ недостатковъ французской поэзіи.

Ей чужда простота, естественность, глубокое пониманіе человѣческихъ страстей; французы не чувствуютъ красотъ природы, они слишкомъ салонны. «Писатели французскіе, говоритъ Бродзинскій, ссылаясь на Сталь, всегда чувствуютъ, что они въ обществѣ, и даже тогда, когда они пишутъ, они ни на минуту не отдаляютъ отъ себя мысли о судѣ общественнаго мнѣнія, о вкусахъ или модѣ той эпохи, въ которой они живутъ». У нихъ «остроуміе — этотъ посредникъ между умомъ и чувствомъ, преобладаетъ во всемъ: какъ въ передачѣ мыслей, такъ и чувствъ^[465]». Перечисленіе недостатковъ современной французской литературы онъ заканчиваетъ замѣчаніемъ, что въ настоящее время уже сами французы начинаютъ сознавать свои недостатки и проникаются духомъ и направленіемъ нѣмецкой литературы^[466].

Это даетъ ему поводъ перейти къ характеристикѣ нѣмецкой литературы. Но прежде чѣмъ говорить о ней, Бродзинскій еще разъ возвращается къ опредѣленію понятія «романтизмъ». «Одни понимаютъ подъ этимъ словомъ, говоритъ онъ, отступленіе отъ всѣхъ правилъ, на которыхъ зиждется классицизмъ; другіе считаютъ его искусствомъ пробуждать какія-то смутныя, грустныя чувствованія и ужасъ; третьи видятъ въ немъ простое стремленіе къ изображенію природы; для многихъ это духъ рыцарства и христіанства среднихъ вѣковъ; нѣкоторые считаютъ его праздной забавой ничѣмъ необузданной фантазіей, которая наполняетъ произведенія необыкновенными существами, небесными или адскими духами, чарами и всякими ужасами»^[467]. Само собою разумѣется, что Бродзинскому не удается дать правильное и точное опредѣленіе, да это и невозможно было въ то время, когда писалъ Бродзинскій. Самые ярые романтики не могли бы сдѣлать этого въ разгаръ романтическаго движенія, особенно въ Польшѣ, гдѣ романтизмъ былъ явленіемъ наноснымъ, и гдѣ въ смѣнѣ различныхъ направленій, одновременно ворвавшихся въ польскую литературу, не могла быть соблюдаема историческая послѣдовательность. Сужденія о романтизмѣ возможны только въ наше время, когда это направленіе ушло, такъ сказать, въ историческую даль; въ эпоху же его господства новое вѣяніе схватывалось и понималось чувствомъ; а кто не чувствовалъ его на себѣ, тотъ и не былъ романтикомъ.

Когда М. Мохнацкій въ 1825 году пробуетъ опредѣлить, что такое романтизмъ, его опредѣленія еще спутаннѣе и сбивчивѣе, чѣмъ у Бродзинскаго^[468]. Нисколько не лучше его опредѣленіе въ извѣстной книгѣ его о польской литературѣ^[469]. И тѣмъ не менѣе Мохнацкій — ярый романтикъ, извѣстный теоретикъ романтизма. Точно также, напр., и русскіе критики — ни Надеждинъ, ни Бѣлинскій — не дали намъ, да и не могли дать вполнѣ правильное теоретическое опредѣленіе романтизма^[470].

Литературныя и эстетическія воззрѣнія Бродзинскаго были крайне сбивчивы, такъ какъ заимствованы были эклектически изъ разныхъ эпохъ. Его эклектизмъ всюду ищетъ средины, примиренія. Онъ думаетъ, что и классическая, и романтическая поэзія тоже примиримые «роды» литературы^[471].

«Красоты романтическія, полагаетъ онъ, существуютъ для сердецъ чувствительныхъ, для умовъ, природу и духъ изслѣдующихъ». «Кто захочетъ судить о поэзіи какого-нибудь народа, не вникая въ его духъ, религію, не желая перенестись на его почву, и судитъ по правиламъ классической поэзіи, заранѣе составленнымъ, тотъ никогда не найдетъ ключа къ ея тайникамъ, тому чужды будутъ всѣ красоты романтичности: простота, безыскусственность покажутся ему чѣмъ-то плоскимъ, образы дикими, сравненія безобразными, мысли непонятными….» «Въ чьемъ сердцѣ картины природы не возбуждаютъ восторговъ, тоски, воспоминаній; кто не хочетъ поставить себя въ сердце человѣка каждой эпохи и каждаго положенія, чтобы раздѣлять вмѣстѣ съ нимъ невинность (?), скорби, печали и радости, тому чуждо романтическое чувство, тотъ будетъ называть все это ребячествомъ или испорченнымъ вкусомъ. Итакъ для классицизма необходимо имѣть образованный (udoskonalony) вкусъ, для романтизма образованное чувство»^[472].

Существуютъ три эпохи, къ которымъ, по мнѣнію Бродзинскаго, уносится романтическое «udoskonalone» чувство каждаго изъ насъ, какъ человѣка, какъ обывателя и христіанина.

Первая — это самая отдаленная старина, отъ начала сотворенія міра, «когда еще такъ ясно проявлялась опека Вездѣсущаго», затѣмъ болѣе поздняя старина: «это время первыхъ основателей, рыцарей нашего края; наконецъ время нашего нравственнаго возрожденія — эпоха христіанства»^[473]. «Поэзія среднихъ вѣковъ, романтическая для насъ, черпаетъ свое содержаніе изъ двухъ источниковъ: христіанства и рыцарства»^[474].

Опредѣливъ затѣмъ роль христіанства и рыцарства въ средніе вѣка и ихъ значеніе для поэзіи, Бродзинскій говоритъ о романтизмѣ у разныхъ народовъ — о трубадурахъ (причемъ приводитъ переведенный имъ съ провансальскаго сонетъ трубадура Jordi)^[475], о Данте, Петраркѣ и Боккачіо, характеризуя которыхъ, цитируетъ Гердера^[476], говоритъ объ испанской литературѣ и наконецъ о Шекспирѣ, котораго высоко цѣнитъ, но у котораго находитъ много недостатковъ^[477].

Переходя къ современной литературѣ, Бродзинскій вполнѣ справедливо замѣчаетъ, что романтическое настроеніе свойственно не только среднимъ вѣкамъ. «Поэзія первобытная каждаго народа въ періодъ патріархальный также романтична, какъ и современная поэзія, проникнутая духомъ философской мистики. Такова современная нѣмецкая поэзія, въ которой романтическое чувство можно скорѣе назвать вкусомъ къ философіи»^[478].

Желая подробнѣе остановиться на указанной выше мысли, Бродзинскій обстоятельно разбираетъ нѣмецкую литературу. Онъ указываетъ на ея заслуги, даетъ краткія характеристики писателей: Клопштока, Лессинга, Гердера, Шиллера, Гете, братьевъ Шлегелей; наконецъ говоритъ и о нѣмецкой метафизикѣ, «не уяснивъ которой, нельзя понять духа нѣмецкой романтической поэзіи».

Главнымъ достоинствомъ нѣмецкой литературы онъ признаетъ то, что она вполнѣ народна: "за это, говоритъ онъ, мы должны цѣнить ее, и въ этомъ только и подражать ей^[479]. Очень интересную параллель дѣлаетъ Бродзинскій между Шиллеромъ и Гете {«Шиллеръ, говоритъ Бродзинскій, возвышается надъ своимъ временемъ, а не опускается до толпы такъ, какъ Гете, но увлекаетъ ее за собой. Гете всегда спокоенъ и всегда поэтъ; свободная муза всегда сопровождаетъ его среди людей; Шиллера всегда уносилъ могучій геній въ небеса, открывая каждому сердцу, доступному всѣмъ благороднымъ порывамъ, обширныя области фантазіи. Глубиною чувства и мысли онъ заставлялъ забывать дѣйствительнаго человѣка, а изображалъ его такимъ, какимъ онъ быть долженъ; Гете мечтаетъ о мірѣ счастья, Шиллеръ возноситъ къ любви добродѣтели. Любовь, дружба, свобода, правда для него — святыня, и онъ съ одинаковымъ энтузіазмомъ выражалъ свое влеченіе къ благородному и презрѣніе ко всему дурному» ("Pam. Warsz «, XI, 44). Восторженный отзывъ о Шиллерѣ мы находимъ и въ отрывкѣ „Szyller“ („Pisma“, t. VIII, 279—283). О Гете, про котораго Бродзинскій говоритъ въ своихъ „Wspornn. młodości“, что „онъ дольше другихъ былъ его любимцемъ“, мы встрѣчаемъ довольно много отзывовъ въ сочиненіяхъ Бродзинскаго. О его отношеніи къ Гете можно судить хотя бы изъ слѣдующаго его афоризма: założył bym się, że Goetlie, Herder, Lessing z krwi słowiańskiej pochodzą» (t. VIII, 367). Ему посвящена небольшая статья Бродзинскаго, написанная уже послѣ смерти Гете (1832 г.), въ которой онъ названъ самымъ могучимъ геніемъ прошлаго и настоящаго вѣка (Goethe, «Pisma», t. VIII, 274—279). Но «отъ Гете, но мнѣнію Бродзинскаго, можно многому научиться, а изъ глубины сердца Шиллера — многое перенять» (ibid. 279). О элегіяхъ Гете Бродзинскій говоритъ съ восторгомъ удивленія въ статьѣ «О elegii» (t. V, 481), о «Германѣ и Доротеѣ» въ статьѣ о пдиліи.

Затѣмъ много замѣчаній о Гете встрѣчается въ курсѣ эстетики Бродзинскаго, въ его курсѣ литературы и т. д. Не во всемъ однако Бродзинскій сочувствовалъ Гете. Такъ, ему не нравился его основной принципъ: «искусство для искусства»; многіе другіе недостатки Гете указаны Бродзинскимъ въ «Отрывкѣ» (t. V, 436). Здѣсь же, отмѣтимъ кстати, находится и первый отзывъ о Викторѣ Гюго, начинающійся слѣдующими словами: «Rozkosz, jaką mam czytając przedmowy i estetyczne myśli Wiktora Hugo, nie znosi jednak życzenia, aby się więcej tworzeniem niż refleksyą zajmował» — замѣчаніе вполнѣ справедливое.}. Покончивъ такимъ образомъ очеркъ литературъ главныхъ европейскихъ народовъ, охарактеризовавъ романтическое направленіе въ разныхъ литературахъ, Бродзинскій переходитъ къ самому важному вопросу о томъ, въ чемъ же долженъ заключаться романтизмъ польской поэзіи.

Польская исторія вѣдь не похожа на нѣмецкую; въ ней нѣтъ и слѣдовъ рыцарской поэзіи среднихъ вѣковъ, христіанство не несло крови, жертвъ, польскому духу не свойственъ мистицизмъ и идеализмъ нѣмецкой философіи; очевидно польскій романтизмъ долженъ имѣть иной характеръ^[480].

«Конечно, не довольствоваться дѣйствительностью свойственно человѣческой природѣ. Всѣ мы ищемъ чудесъ, устрашаютъ ли они, или только занимаютъ насъ; ихъ любятъ и дѣти, и простой народъ; человѣкъ образованный ищетъ ихъ въ поэзіи, если не хочетъ опуститься до сказокъ и народныхъ разсказовъ, и также, какъ дѣтямъ, ему пріятно возноситься въ идеальные заоблачные края. Всѣ народы во всѣ времена создаютъ для себя эту идеальную область соотвѣтственно климату, въ которомъ живутъ, религіи, формѣ правленія; однако какъ ни прекрасно это стремленіе къ необычайному, сверхестественному, идеальному, нѣтъ основаній, по мнѣнію Бродзинскаго, чтобы въ нашемъ вѣкѣ эта чарующая область поэзіи возбуждала всѣ ужасы (okropności), скорѣе павшей, чѣмъ вознесшейся фантазіи, какая была у нѣмцевъ и французовъ въ періодъ рыцарства и до его появленія»^[481].

«Главнымъ и лучшимъ источникомъ поэзіи служатъ народныя пѣсни, и хотя вслѣдствіе своей простоты въ способѣ передачи чувствъ они имѣютъ много общаго у всѣхъ народовъ, тѣмъ не менѣе пользованіе народными пѣснями и обычаями придаетъ поэзіи черты оригинальности и самобытности^[482]. Искусство, созидающее изъ народныхъ пѣсенъ нѣчто цѣлое, какъ у Гомера напр., увѣковѣчиваетъ и характеръ народа и степень его образованности^[483]. Поэтъ долженъ уважать на этомъ основаніи не только однѣ требованія установившагося вкуса, онъ долженъ черпать и изъ народнаго источника». «На народныхъ пѣсняхъ создалась поэзія Грековъ, Англичанъ; къ нимъ обратились теперь и Нѣмцы. Бюргеръ, Гете, Шиллеръ умѣли превосходно пользоваться этимъ источникомъ, но они, къ сожалѣнію, расплодили множество подражателей, которые не обладаютъ драгоцѣннымъ даромъ простоты, хотятъ поддѣлаться подъ народныя пѣсни, хотятъ въ наше просвѣщенное время возвратиться къ различнымъ суевѣріямъ, чарамъ, предразсудкамъ, духамъ и поражать насъ дикостью отдаленныхъ вѣковъ, либо выдумками болѣзненной фантазіи, блуждающей въ долгія ночи по темнымъ лѣсамъ полуночи»^[484].

Польскій романтизмъ не долженъ имѣть ничего общаго съ этими «ужасами».

«Мы не знали странствующихъ рыцарей, бьющихся съ первымъ встрѣчнымъ; общими усиліями вели мы войны противъ враговъ отчизны. Народъ, стремившійся всегда дѣйствовать словомъ, совѣтомъ, долженъ имѣть я привычки болѣе мягкія. Наша исторія не упоминаетъ о женщинахъ; изъ-за нихъ не разоряли замковъ, не выходили рыцари на поединки; польки не назначали тяжелыхъ испытаній тѣмъ, кто добивался ихъ руки, но, можетъ быть, самымъ почетнымъ въ нашей исторіи и служитъ то обстоятельство, что онѣ не много говорили. Не праздность, а тихая привязанность и богобоязненность руководили ими, и дочь спокойно ждала отцовскаго выбора, посредствомъ котораго завязывались и упрочивались дружескія сосѣдскія отношенія».

«Христіанство также распространилось мирнымъ путемъ, не вызывая кровопролитныхъ войнъ. Никогда не лилась кровь изъ-за религіозныхъ (?) вопросовъ».

«Наше рыцарство спокойно отдавалось занятіямъ земледѣльческимъ, не подчиняясь однако волѣ и расчетамъ одного лица; независимое, оно единодушно выступало противъ общаго врага».

«Мы были всегда народомъ мирнымъ, земледельческимъ^[485]. Мы любили свободу, независимость. Мы опередили Европу: наша республиканская форма единственная въ своемъ родѣ. Учрежденія напгихъ отцовъ — прямой отголосокъ обще-славянскихъ учрежденій; въ нихъ мы видимъ тѣ же начала, на которыхъ стремятся устроиться и другія государства».

«При той свободѣ, которою мы пользовались, у насъ такъ мало, сравнительно съ другими народами, совершалось злодѣяній и возмущеній, что по справедливости насъ можно считать народомъ добрымъ и гуманнымъ».

Гражданскія доблести были тоже сильно развиты.

«Любовь къ свободѣ вмѣстѣ съ самопожертвованіемъ ради блага края были такъ сильно развиты у нашихъ предковъ, что смѣло можно поставить ихъ наравнѣ съ Римлянами и Греками; религіозность и простота, соединенныя съ этими гражданскими доблестями, напоминая лучшія времена патріархальнаго быта, указываютъ намъ идеалъ человѣческаго общежитія, къ которому должно прійти человѣчество послѣ цѣлаго ряда жертвъ и ошибокъ».

«Религія, король съ народомъ и народъ съ королемъ вотъ всегдашній нашъ девизъ. Древніе производили потомство царей отъ боговъ, а мы гордимся тѣмъ, что наши первые короли взяты прямо отъ плуга; мы величаемъ нашего Казимира Великимъ и вмѣстѣ съ тѣмъ королемъ мужиковъ».

Таковы главныя черты, по мнѣнію Бродзинскаго, доблестнаго польскаго народа, какъ указываетъ ихъ исторія: — патріархальность и рыцарство, любовь къ свободѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ глубокая преданность престолу, любовь къ родинѣ; религіозность безъ всякаго фанатизма, практическій смыслъ и въ то же время самопожертвованіе, напоминающее классическія времена.

Польская поэзія по мнѣнію Бродзинскаго имѣетъ такой же самобытный, своеобразный и вполнѣ народный характеръ. «Съ одной стороны произведенія грековъ и римлянъ, которыми глубоко проникнута польская литература, съ другой — библія и христіанская поэзія среднихъ вѣковъ придаютъ нашей литературѣ народный характеръ, уже въ эпоху Кохановскаго»^[486].

Дальнѣйшее развитіе этихъ чудныхъ зародышей, которые замѣчаетъ Бродзинскій еще у древнихъ, и должно составлять задачу современной польской литературы.

Чтобы оправдать эти общія положенія, Бродзинскій дѣлаетъ довольно подробный очеркъ польской поэзіи, начиная съ Кохановскаго^[487]: онъ говоритъ о лирикѣ Симоновича и Зиморовича^[488], о литературѣ времени отъ Сигизмунда III до Карпинскомъ, «этомъ Несторѣ живущихъ поэтовъ», и многихъ другихъ^[489].

Мы не будемъ останавливаться на этихъ характеристикахъ, такъ какъ объ этомъ придется еще говорить при разборѣ его курса литературы. Напомнимъ только, кто его сужденія о польской литературѣ служатъ оправданіемъ изложенныхъ выше теоретическихъ взглядовъ; отсюда уже отчасти можно заключить, насколько они вѣрны.

Поэзіей Кохановскаго Бродзинскій особенно увлекается^[490]. Идилліи Симоновича и Зиморовича онъ находитъ возможность сравнить только съ подобными же произведеніями Фосса и Гете. Зиморовичъ, «хотя и менѣе народенъ, но напоминаетъ Оссіана»^[491].

Карпинскій "по народности своей поэзіи и сердечному выраженію чувствъ можетъ быть сравниваемъ только съ однимъ Гете ". Это вполнѣ народный національный романтикъ-поэтъ, и его произведенія есть и будутъ достояніемъ всего народа^[492] и т. д.

Тѣмъ не менѣе многія сужденія Бродзинскаго о польскихъ писателяхъ свидѣтельствуютъ о значительной проницательности автора и его начитанности. Уже въ этомъ очеркѣ обнаруживается основательное знакомство Бродзинскаго съ польской литературой^[493], попадается много мѣткихъ замѣчаній.

Свой очеркъ польской литературы Бродзинскій заканчиваетъ рядомъ практическихъ выводовъ и совѣтовъ для всѣхъ пишущихъ. «Съ прошлымъ, говоритъ онъ, не слѣдуетъ разрывать связи, напротивъ: опираться на него, совершенствоваться, черпая для литературы свѣжіе мотивы изъ неизсякаемаго источника народной поэзіи, прямо изъ устъ народа, а также черезъ обстоятельное, добросовѣстное изученіе нашей исторіи, обычаевъ и характера народнаго».

Чтобы лучше уяснить себѣ смыслъ этихъ совѣтовъ, обратимся ко второй переводной статьѣ Бродзинскаго, тѣсно примыкающей къ первой и по времени появленія въ свѣтъ, и по содержанію^[494]. Мы уже привели выше нѣсколько мнѣній изъ этой статьи, совершенно сходныхъ съ мнѣніями Бродзинскаго. Замѣчанія къ ней Бродзинскаго^[495] стремятся уяснить смыслъ характера понятія романтизмъ въ польской литературѣ. Онъ предлагаетъ замѣнить слово «romantycznosć» другимъ болѣе пріятнымъ — narodowość^[496]. Затѣмъ въ этой же статьѣ Бродзинскій повторяетъ, что французская литература заимствовала свою форму изъ литературы древнихъ, и потому эта форма должна быть признана образцовой и для польской литературы^[497]; что касается содержанія, то оно должно быть національнымъ. Точно также и относительно нѣмецкой литературы Бродзинскій находитъ, что въ ней слѣдуетъ заимствовать не ея содержаніе, не ея идеализмъ и мистицизмъ, недоступные и не свойственные польской жизни, не форму, а заслуживающее похвалы стремленіе къ національному самовыраженію^[498]. Признавши такимъ образомъ для народной (романтической) литературы за первоэлементъ народную поэзію, отмежевавши для нее исключительно національное содержаніе, опредѣляемое всѣмъ прошлымъ и настоящимъ народа, и по скольку оно выразилось въ произведеніяхъ польскихъ поэтовъ, пользуясь засимъ, какъ образцами, поэзіей древнихъ и образцовой формой французовъ, можно будетъ, по мнѣнію Бродзинскаго, создать тотъ истинный средній путь для національной романтической поэзіи, который примиритъ всѣ крайности и приведетъ поэтовъ въ храмъ славы^[499].

Что касается романтическаго чувства, какъ настроенія, то оно тоже можетъ быть (какъ справедливо думаетъ Бродзинскій) вполнѣ самобытно и должно искать своихъ возбужденій въ родной старинѣ.

«Какъ поляки, какъ христіане, не станемъ искать романтическихъ впечатлѣній въ религіи или въ этихъ ужасахъ (okropności) мрака, какіе мы видимъ у германскихъ народовъ…; какъ люди, любящіе свой край, не будемъ, вспоминая своихъ предковъ, искать образовъ въ рыцарской поэзіи среднихъ вѣковъ; изобразимъ ихъ, какъ гражданъ — рыцарей, занятыхъ заботой о своемъ уголкѣ, занимающихся земледѣліемъ, а не сторожащихъ добычу на скалахъ, какъ хищныя птицы; не изъ-за прелестныхъ дамъ, а за свободу родины сражались они, какъ орлы, вылетая изъ своихъ гнѣздъ на широкія равнины. Чудныя судьбы нашей родины представляютъ громадное поле для нашей поэзіи. Нашъ романтизмъ — это наши города, слѣды которыхъ прикрыла теперь чорная пашня, — наши мрачные замки, гдѣ жили нѣкогда наши короли, а теперь поселяне прилѣпили къ ихъ стѣнамъ свои убогія избы, — наша столица, въ которой спятъ вѣчнымъ сномъ въ уединенныхъ мѣстахъ наши рыцари, могилы предковъ, которые встрѣчаемъ мы повсюду на нашихъ нивахъ» {«Pam. W.» 1818, 392—393. Эти же мысли повторяетъ Бродзинскій въ своемъ посланіи къ Дафнѣ «О поэзіи»:

«Na jakiéj ziemi, z jakim ludom żyjesz razem,

Takiego twoje pienie niech będą, obrazem…

Ty, ceniąc wszędzie piękność, własną śpiewaj ziemię,

Rumy, smutne świadki dawnej duchów chwały,

Mogiły, co z ojczyzną synów pogrzebały;

Siedź zgasłych ojców czyny»… и т. д.

Г. Белцтовскій («Ze studyów..») ошибочно относитъ эту поэму къ 1816 году, когда появилась только первая часть ея; вторая — была написана послѣ значительнаго перерыва и во всякомъ случаѣ позже статьи «О романтизмѣ». Это видно и изъ содержанія поэмы. Та часть, которая напечатана въ 1819 году, не заключаетъ почти никакихъ уклоненій отъ правилъ псевдокласическаго вкуса; а во второй части вліяніе новыхъ взглядовъ замѣтнѣе. Въ познанскомъ изданіи сочиненій Бродзинскаго эта поэма напечатана безъ всякихъ указаній относительно того, гдѣ и когда появились ея отдѣльныя части, что, нужно думать, и ввело г. Белциковскаго въ заблужденіе.} и т. д…

Таково въ общихъ чертахъ содержаніе знаменитой статьи Бродзинскаго, изложенной нами довольно подробно въ виду ея значенія. Мы могли убѣдиться изъ нея, что Бродзинскій стоялъ еще по своему развитію и направленію только на рубежѣ новой эпохи. Воззрѣнія его не могли удовлетворить ни ту, ни другую изъ борящихся сторонъ, и обѣ онѣ одинаково были недовольны неопредѣленностью взглядовъ, шаткостью положеній, снисходительностью отзывовъ Бродзинскаго. Правда, польскіе писатели и критики, какъ романтики, такъ и классики, отзываются съ большимъ почтеніемъ и уваженіемъ объ авторѣ разсужденія «О klass. і romantycz.»^[500], но это объясняется скорѣе уваженіемъ къ личнымъ достоинствамъ Бродзинскаго и его извѣстностью, какъ поэта.

Мохнацкій въ своей «Исторіи польской литературы» говоритъ о немъ: «Онъ взялъ въ руки перо, началъ умно и глубокомысленно размышлять о поэзіи, и мы узрѣли перваго нашего критика и эстетика»^[501]. Тѣмъ не менѣе Мохнацкій былъ недоволенъ неопредѣленностьео взглядовъ Бродзинскаго уже въ 1825 и оправдываетъ его излишнюю умѣренность стремленіемъ не поразить кого-нибудь «новизною предмета»^[502]. Такое объясненіе нельзя признать правильнымъ, хотя къ нему и прибѣгаютъ многіе.

Не отваги недоставало Бродзинскому быть самимъ собою, какъ думаетъ напр. Маррене^[503], а гораздо большаго.

Въ дѣйствительности во взглядахъ Бродзинскаго и его литературномъ вкусѣ замѣтно сильное вліяніе идей XVIII вѣка. Бродзинскій увлекается еще идилліями Геснера, говоритъ съ крайнимъ почтеніемъ о произведеніяхъ французскихъ псевдоклассиковъ, слишкомъ осторожно хвалитъ Шекспира, находя однако въ немъ, не смотря на все свое уваженіе къ авторитету Гердера, много недостатковъ и грубости, точно также какъ это находили и французскіе критики, и Снядецкій. Бродзинскій сознаетъ, что старыя правила изъ рукъ вонъ плохи, что «все зданіе ложноклассической эстетики расшатано», онъ самъ отрѣшился уже въ теоріи отъ многихъ предразсудковъ подъ вліяніемъ нѣмецкихъ писателей, но на практикѣ однако не рѣшается еще окончательно низвергнуть прежніе кумиры, на которыхъ воспитался его вкусъ. Въ душѣ Бродзинскаго незамѣтно для него самого существуетъ разладъ. Вмѣстѣ съ г-жею Сталь, Гердеромъ и др. онъ признаетъ и проводитъ принципъ народности въ литературѣ, и въ то же время въ характеристикѣ этой литературы, въ пониманіи народности онъ проявляетъ сентиментально-идиллическій вкусъ въ духѣ Геснера и Карпинскаго. По его понятіямъ польская литература одинаково народна въ произведеніяхъ Зиморовича, Шимоновича, Карпинскаго и Реклевскаго. Онъ отрицаетъ пресловутыя три единства и въ то же время полагаетъ, что произведенія Корнеля, Расина со стороны формы навсегда останутся для насъ классическими образцами. Идею самобытности и оригинальности литературы соединяетъ онъ съ особенной теоріей «potrącenia i wzorów», а также полагаетъ, что классическіе и библейско-христіанскіе мотивы составляютъ національную черту польской литературы.

Вмѣстѣ съ Гердеромъ Бродзинскій говоритъ о громадномъ значеніи народной поэзіи (не первый, впрочемъ, въ польской литературѣ) и тутъ же нападаетъ на послѣдователей Шиллера и Гете, которые-де злоупотребляютъ этимъ элементомъ. Самъ Бродзинскій позже и гораздо нерѣшительнѣе другихъ приступаетъ къ изученію и переводамъ народныхъ пѣсенъ разныхъ народовъ на польскій языкъ. Онъ слишкомъ горячо возстаетъ противъ нѣмецкой метафизики, потому-что не понимаетъ ея, и нѣсколько разъ повторяетъ въ своей статьѣ, что не хочетъ быть апостоломъ романтизма^[504].

Если Бродзинскій и высказываетъ какое-нибудь одобреніе тому или другому мнѣнію въ духѣ романтической школы, то сейчасъ же старается ограничить свою мысль порицаніемъ крайностей и увлеченій.

Эти постоянныя порицанія и предостереженія противъ яко бы крайностей и увлеченій романтизма слишкомъ преждевременны и потому весьма умѣряютъ значеніе его сужденій и ихъ вліяніе на распространеніе новыхъ взглядовъ, въ особенности, если принять въ расчетъ, что до 1818 года въ польской литературѣ не было еще ни одного произведенія, заслуживающаго порицанія своей крайностью или романтическими увлеченіями. Нѣкоторые критики полагаютъ, что Бродзинскій занялъ враждебное положеніе по отношенію къ романтикамъ только въ послѣдніе годы своей публицистической дѣятельности (съ 1826 года), но это не вѣрно: мы убѣдились, что взгляды Бродзинскаго не измѣнялись въ теченіи всего времени пребыванія его въ Варшавѣ до 1830 года; они только ярче опредѣлились во 2-ю половину 20-хъ годовъ, въ періодъ научно-педагогической дѣятельности его. По нашему мнѣнію, уже въ первой статьѣ Бродзинскаго слышится легкое неодобреніе начинающемуся увлеченію романтизмомъ. Въ 1821 году, т. е. всего три года спустя, это неодобреніе выражается уже въ довольно рѣзкой формѣ. Въ этомъ году Бродзинскій нечатаетъ въ «Pam. Warsz.» слащавую и скучную поэму своего друга Вейлевскаго, написанную въ духѣ Геснера и защищаетъ ея напечатаніе слѣдующимъ предисловіемъ: «приходится не разъ теперь слышать и читать тирады противъ поэзіи; хотятъ, чтобы поэты были непремѣнно демагогами, чтобы въ каждомъ стихѣ заключалась сентенція о любви къ родинѣ, или по крайней мѣрѣ что-нибудь либеральное (liberalność figurowała) — Но патріотизмъ и либерализмъ не заслонятъ умѣренности, точно также, какъ поэзія (т. е. стихи Реклевскаго) не повредятъ этимъ добродѣтелямъ. Упоминаю объ этомъ потому, что шлю стихи Реклевскаго; онъ вѣдь тоже былъ превосходнымъ (dość i’oskosznem) художникомъ и хорошимъ патріотомъ; такъ, слагая свои пріятныя (miękie) риѳмы, онъ умеръ въ борьбѣ за родину въ 1812 году»^[505]. Мы видимъ, что здѣсь Бродзинскій весьма недвусмысленно обзываетъ «демагогами», «либералами» всѣхъ тѣхъ, кто усумнится въ достоинствахъ его друга — идиллика. Когда же появились произведенія истинныхъ романтиковъ — Мальчевскаго, Гощинскаго, Мицкевича, — Бродзинскій прямо переходитъ въ лагерь ихъ противниковъ и шлетъ противъ нихъ цѣлый рядъ публицистическихъ статей, одна другой сердитѣе. Вообще Бродзинскій ни по своему характеру, ни по уму и воспитанію не могъ понять и сочувствовать новому направленію. Его кругозоръ былъ слишкомъ узокъ, его взгляды на жизнь дышатъ наивностью идиллической пасторали, с-антиментальностью Руссо^[506].

«Все, что ни писалъ онъ, говоритъ Крашевскій, онъ писалъ сердцемъ; а мысль головы подчинялась у него вліянію пріятельскихъ чувствъ»^[507]. Съ этимъ нельзя не согласиться; Бродзинскій былъ хорошій, сердечный человѣкъ, но слабый мыслитель. Сантиментальный патріотизмъ, религіозное миролюбіе онъ хотѣлъ передать и всему польскому обществу.

Ему непонятны, ненавистны были всѣ споры и пререканія, которыя казались ему прямо вредными для общаго блага. Поэтому онъ и пытается помирить враждующія литератуныя партіи. Онъ искренне не понималъ, какъ можно идти къ одной прекрасной цѣли — благу родины, и идти разными путями; мысль о борьбѣ никакъ не вязалась у него съ его идеаломъ человѣческаго общежитія.

Литературные споры были для него вдвойнѣ непонятны, такъ какъ литературу онъ считаетъ отчасти дѣломъ забавы: «Слава Богу, говоритъ онъ, у насъ литература не ремесло, а плодъ доброй воли bą свободныя отъ обязанностей минуты».

Бродзинскій убѣжденъ, что когда-нибудь «закроются исполинскія фабрики, которыя мы видимъ теперь, что когда-нибудь, дойдя до практическихъ результатовъ, люди освободятся отъ того громаднаго сырого матеріала, который, отрывая отъ настоящаго дѣла множество рукъ, дѣлаетъ народы иногда изнѣженными, а иногда фанатическими Всѣ эти фоліанты, комментаріи, философскія спекуляціи и ученые споры будутъ когда-нибудь забыты, какъ тѣ рыцарскіе доспѣхи, которые показываются нынѣ, какъ курьезы, въ старинныхъ замкахъ» и т. д.^[508].

Взаимная помощь, согласіе и любовь должны по мнѣнію Бродзинскаго вести къ этому прекрасному идеалу; а между тѣмъ новое направленіе пугало Бродзинскаго своимъ бурнымъ характеромъ, энергіей страсти. Другая причина, отталкивавшая Бродзинскаго отъ новаго направленія — была его глубокая, истинно-христіанская религіозность: его отталкивали мрачныя картины средневѣковыхъ ужасовъ. Какъ добрый католикъ, онъ не сочувствовалъ ни нѣмецкой метафизикѣ, ни идеализму Фихте; пантеизмъ Гете казался ему слишкомъ холоднымъ…

Божественная правда вѣдь такъ проста, она не нуждается въ путаницѣ понятій, и Бродзинскій вѣрилъ, не мудрствуя, въ простотѣ искренняго глубоко чувствующаго сердца.

Совершенно вѣрно замѣтилъ Крашевскій, что «во всѣхъ его произведеніяхъ звучитъ чувство и глубокая вѣра; нѣкоторыя изъ нихъ диктованы исключительно религіознымъ чувствомъ, иныя навѣяны благочестивой скорбью. Вездѣ сказывается человѣкъ, возложившій все упованіе на религію, которой онъ жилъ и въ которой искалъ поддержки. Онъ не понимаетъ поэзіи безъ вѣры, а вѣру соединялъ неразрывнымъ узломъ съ народностью»^[509].

Значеніе статьи «О klassyczności i romantyczności» было вовсе не такъ велико, какъ это многіе думаютъ. Статья не создала направленія или школы; не была она и слишкомъ неожиданна. Романтики были ею недовольны, и уже въ 1819 году одновременно съ «Uwagami» Бродзинскаго къ статьѣ «О literaturze niemeckiéj» появляются разсужденія другихъ писателей, повторяющихъ независимо отъ Бродзинскаго тѣ же мысли о самобытности и народности литературы и часто идущихъ въ этомъ отношеніи гораздо дальше Бродзинскаго, который между тѣмъ еще въ 1819 году напечаталъ переводъ двухъ актовъ «Эсѳири» Расина^[510].

Въ майской книжкѣ «Pam. Warsz.» за этотъ же годъ I. Р. Круликовскій помѣщаетъ свою статью «О literaturze»^[511], въ которой онъ, руководясь преимущественно Зульцеромъ, тоже приходитъ къ мысли о народности литературы. Онъ требуетъ гармоніи между разумомъ, чувствомъ и вкусомъ^[512], хочетъ, чтобы польская литература «przemawiała do serca polaka»^[513].

Ученикъ Кременецкаго лицея О. Корженёвскій печатаетъ статью «О uczuciu nieskonczoności», написанную подъ сильнымъ вліяніемъ нѣмецкой философіи^[514], въ духѣ которой также продолжаетъ писать и К. Шанявскій. Нѣкто N. О. напечаталъ разсужденіе «О imaginacyi», въ которой авторъ высказывается вновь въ защиту значенія фантазіи^[515]; знаменитый W. Surowiecki пишетъ похвальную рецензію на статью Ходаковскаго «О słowiansczyznie»^[516]. Въ новомъ же духѣ написана и статья неизвѣстнаго автора «О potrzebie i zamiarach krytyki sztuk pięknych»^[517], въ которой доказывается между прочимъ, что критика не обязана руководиться въ своихъ приговорахъ личнымъ вкусомъ; цѣнить произведеніе можно только въ условіяхъ, въ коихъ оно создано^[518].

Появляются новыя работы и по славяновѣдѣнію; такъ «Pam. Nauk.» печатаетъ «Wiadomośc о dziełach W. Stefanowicza Karadżicza», вмѣстѣ съ краткой его біографіей^[519]. Въ статьѣ «О uczeniu się języków». Ѳ. Сѣроцинскій, учитель Кременецкой гимназіи, возстаетъ противъ господства латыни, которая «задержала на два вѣка прогрессъ наукъ и искусствъ»^[520].

Одновременно появляются и въ области поэзіи произведенія, написанныя въ новомъ духѣ. Ѳома Занъ въ Вильнѣ передѣлываетъ «Ленору» Бюргера^[521], а въ Варшавѣ Ляхъ Ширма печатаетъ другую передѣлку: «Kamilla і Leon»^[522], къ которой прибавляетъ «Uwagi nad Lenorą» Бюргера^[523]. Какъ кажется, къ этому времени относится третья передѣлка «Леноры», принадлежащая Мицкевичу — «Ucieczka» (такъ думаетъ Д-ръ П. Хмѣлевскій: «А. Mickiewicz», t. I. 238), «Karylla», «żeglarz», «Dudarz» Мицкевича представляютъ послѣдовательные по времени моменты развитія романтическаго направленія, которое получаетъ наконецъ полное самоопредѣленіе въ стихотвореніяхъ: «Romantyczność» и «Oda do młodości» (1822 года)^[524]. Съ 1819—1820 годовъ появляются произведенія Залѣсскаго, Мальчевскаго, Гощинскаго. Европейская литература доставляетъ кромѣ Шиллера^[525] и Оссіана, переводы изъ Вальтеръ Скотта, Гете^[526], Тассо, Аріоста и въ особенности Байрона^[527]; почти всѣ польскіе журналы печатаютъ извѣстія о жизни и произведеніяхъ Байрона.

Въ 1820 году варшавскій театръ, какъ сообщаетъ «Ванда», былъ переполненъ толпящейся публикой, сошедшейся на первое представленіе романтической трагедіи Шиллера «Орлеанская Дѣва», постановки которой редакція «Ванды» ожидала «давно и съ нетерпѣніемъ», и по поводу которой она помѣстила хвалебную рецензію^[528]. Трагедія не имѣла однако того успѣха, какой «она заслуживала бы», какъ думаетъ «Ванда», потому-что была больна главная актриса г-жа Ледоховская^[529].

Въ 1821 году имѣлъ огромный успѣхъ «Вертеръ» въ переводѣ Бродзинскаго, о чемъ мы уже имѣли случай говорить. Оказывали вліяніе, конечно, и оригинальныя поэтическія произведенія Бродзинскаго, также какъ и его переводы («Wiesław», «Legionista», «Zbichon» и др.). Въ критической литературѣ новый шагъ впередъ представляетъ разсужденіе Боровскаго: «Uwagi nad wymową, i poezyą pod względem ich podobieństwa i różnicy»^[530]. Авторъ гораздо рѣшительнѣе Бродзинскаго выступаетъ противъ вліянія французской поэзіи и въ противуположность ему утверждаетъ, что польская литература вовсе не народна. Литературно-эстетическіе взгляды Боровскаго имѣли сильное вліяніе на умы Виленской молодежи. Извѣстнѣй уже намъ Круликовскій выступилъ съ усердной защитой романтизма на торжественномъ актѣ познанской гимназіи и напечаталъ свою рѣчь въ «Mrówce Poznańsk.» (t. III, 81—101)^[531].

Ему же принадлежитъ проектъ реформы школьнаго преподаванія польскаго языка и литературы, написанный согласно новымъ требованіямъ времени^[532].

Въ духѣ Бродзинскаго Н. Kamiński въ своихъ «Listach о literaturze polskiej»^[533] требовалъ народности и самобытности и предостерегалъ романтиковъ отъ увлеченій^[534]. Тоже проповѣдывалъ Фр. Гржимала въ «Syb. Nadwislansk»^[535].

«Число сторонниковъ романтизма растетъ со дня на день», пишетъ анонимный авторъ статьи: "Niektóre uwagi nad stanem i duchem literatury polskiej «, присланной въ видѣ письма въ редакцію журнала „Wanda“^[536]. Авторъ этой статьи тоже требовалъ „средней между классицизмомъ и романтизмомъ дороги, если ужъ она не можетъ быть совершенно новой и оригинальной“^[537]. Возставая противъ неудачныхъ подражаній, противъ туманности и напыщенности новой поэзіи, авторъ при всемъ томъ признавалъ, что „романтическимъ произведеніямъ свойственны необыкновенныя (znakomite) красоты“ и т. д.

Наконецъ въ 1822 году выходитъ въ свѣтъ 1-ое собраніе стихотвореній Мицкевича и при немъ въ видѣ предисловія статья поэта „О poezyi romantycznej“, которая при всѣхъ своихъ недостаткахъ, недомолвкахъ и ошибкахъ, рветъ съ прошлымъ гораздо рѣшительнѣе и опредѣленнѣе, чѣмъ дѣлали это всѣ предыдущіе критики. Весьма замѣчательно то обстоятельство, что въ своемъ разсужденіи о романтизмѣ Мицкевичъ ни разу не упоминаетъ имени Бродзинскаго, какъ будто его статьи „О klas. i roiaant.“ и вовсе не существовало^[538].

Мицкевичъ отрицаетъ не только псевдоклассическую литературу французовъ, но и древне-римскую, которую онъ тоже считалъ ненародной^[539]. Въ поэзіи Мицкевичъ ищетъ того, что удовлетворяло бы чувство и фантазію; въ оцѣнкѣ произведеній европейской литературы онъ обнаруживаетъ серьезную начитанность и вкусъ. Его сужденія о Шекспирѣ не грѣшатъ уже той двусмысленной неопредѣленностью, въ какой можно обвинить Бродзинскаго. Байрона Мицкевичъ считаетъ не меньшимъ геніемъ, чѣмъ Шекспира и т. д.^[540]; словомъ — эта статья о романтизмѣ и по тону, и по содержанію доказываетъ, что польскіе романтики далеко опередили Бродзинскаго и въ настроеніи, и въ теоретическихъ сужденіяхъ. Выходъ въ свѣтъ произведеній Мицкевича и появленіе въ Варшавѣ «Gaz. literack.»^[541] составляютъ событія огромной важности. 1821—1822 годы можно считать поворотнымъ пунктомъ въ польской поэзіи въ такой же мѣрѣ, какъ это было и въ самой жизни. Начиналась реакція въ правящихъ сферахъ, и одновременно съ ней росла въ обществѣ глухая оппозиція ей, нашедшая себѣ выраженіе въ романтической поэзіи. Мы прослѣдили такимъ образомъ литературное движеніе въ прогрессивномъ лагерѣ. Посмотримъ однако, что дѣлали классики въ эти первые годы со времени появленія статьи Бродзинскаго.

III.

Мы уже говорили въ первой главѣ о личныхъ отношеніяхъ варшавскихъ классиковъ къ Бродзинскому и выяснили, что они были далеко не враждебны. Въ литературѣ классики доживали свои послѣдніе дни. О романтизмѣ они знали только по слухамъ, знакомство ихъ съ нѣмецкой литературой было ничтожно; поэтому они не любили полемики, всего выше цѣня свое олимпійское спокойствіе и сытные обѣды въ кругу веселыхъ и остроумныхъ собесѣдниковъ въ родѣ Осинскаго, ограничиваясь насмѣшками и остротами надъ новымъ направленіемъ.

Блестящимъ защитникомъ классицизма во всеоружіи учености и авторитета выступилъ знаменитый Янъ Снядецкій, извѣстный ученый математикъ, видный общественный дѣятель, всѣми уважаемый бывшій ректоръ и профессоръ Виленскаго университета^[542].

Видя постепенно растущее увлеченіе романтизмомъ въ средѣ виленской молодежи, Янъ Снядецкій высказывалъ уже свое порицаніе несимпатичному для него движенію въ частной перепискѣ^[543]. Статья Бродзинскаго дала ему поводъ выступить публично противъ новаго направленія, и вотъ наконецъ его негодованіе прорвалось въ громоносной статьѣ «О pismach klassycznych i romantycznych»^[544].

Янъ Снядецкій безспорно долженъ быть причисленъ къ самымъ замѣчательнымъ умамъ Польши начала этого столѣтія. Воспитанный за границей подъ руководствомъ лучшихъ парижскихъ и геттингенскихъ ученыхъ, онъ проникся духомъ той опытной философіи, родоначальникомъ коей былъ Бэконъ. Онъ былъ друженъ съ Лапласомъ, д’Аламбертомъ, Кондорсе и совершенно не замѣчалъ зарождающагося художественнаго и философскаго направленія, такіе представители котораго, какъ Гете, Гердеръ, Шиллеръ, были тогда уже всѣмъ извѣстны. Интересы положительной науки, политическія судьбы родины были ему гораздо ближе. Научная дѣятельность была его настоящимъ призваніемъ, но обстоятельства принуждали его постоянно принимать въ это смутное время участіе въ общественныхъ дѣлахъ. Онъ участвовалъ въ Гродненскомъ сеймѣ; когда Костюшко устроилъ повстанье, его, астронома, «стащили», какъ говоритъ Спасовичъ, съ обсерваторіи и заставили набирать и продовольствовать солдатъ. Отъ 1803 до 1805 года онъ путешествуетъ въ качествѣ туриста по Европѣ. Въ 1807 году онъ занимаетъ мѣсто астронома въ Виленскомъ университетѣ, и въ томъ же году его выбираютъ ректоромъ. Въ 1812 году по вступленіи французскихъ войскъ въ Вильну учреждено было Наполеономъ временное правительство, въ составъ котораго входятъ видные представители края въ числѣ 7 душъ, и здѣсь на ряду съ княземъ Сапѣгой, А. Потоцкимъ, мы встрѣчаемъ и Яна Снядецкаго^[545]. Должность ректора онъ занималъ до 1815 года. Съ 1815 года Снядецкій оставляетъ ректорство и предается исключительно интересамъ научнымъ и литературнымъ, выступая отъ времени до времени на торжественныхъ университетскихъ актахъ съ какой-нибудь рѣчью, говорить которыя онъ былъ большой любитель и мастеръ^[546]. Горячій патріотъ, человѣкъ съ большимъ умомъ и серьезнымъ образованіемъ, Янъ Снядецкій принужденъ былъ пережить всѣ удары, которые нанесла судьба его родинѣ. Но какъ человѣкъ разсудительный и умный, онъ не падалъ духомъ, а старался принаровиться къ новымъ условіямъ, и вотъ какъ выражаетъ онъ свое настроеніе: «потерявъ отечество, — величайшее благо душъ благородныхъ и преданныхъ общимъ интересамъ, — мы осуждены жестокимъ приговоромъ судьбы на уничтоженіе и подавленіе движеній (душевныхъ), порождаемыхъ у насъ привычкой, воспитаніемъ и жаждою общественнаго блага, оживлявшими прежде всѣ наши умственныя силы, способности и таланты. Нынѣ полякъ долженъ пережить самого себя, создать въ себѣ иную душу и заключить свои чувства въ тѣсныхъ предѣлахъ своего личнаго бытія. Это предназначеніе слишкомъ жестоко, но оно законъ ничѣмъ непреодолимой дѣйствительности, которому надо покориться! Употребимъ же плоды просвѣщенія, чтобы сдѣлать сносной удручающую насъ судьбу»^[547].

Янъ Снядецкій принадлежалъ такимъ образомъ къ кругу тѣхъ разсудительныхъ людей, горячихъ патріотовъ и въ свое время видныхъ государственныхъ дѣятелей, которые, «будучи лишены возможности устроятъ государственный порядокъ, обратились къ литературѣ, всецѣло посвятивъ себя устроенію области прекраснаго, которую они стали обращать въ садъ на подобіе версальскаго съ цвѣтниками и клумбами, съ прямыми аллеями, заводя строгіе порядки, не допускавшіе ни какихъ самовольныхъ уклоненій отъ правилъ искусства, разъ на всегда преподанныхъ Аристотелемъ, Буало, Гораціемъ и Лагарномъ»^[548].

Когда въ этомъ правильно распланированномъ саду появились молодые побѣги, нарушавшіе симметрію и порядокъ въ общемъ планѣ, такіе люди, какъ Снядецкій, не могли оставаться равнодушны^[549]. Этотъ кажущійся безпорядокъ казался ему гибельнымъ, опаснымъ для общаго спокойствія, и долгъ гражданина обязывалъ предостеречь общество. Янъ Снядецкій не могъ молчать въ виду грозившей опасности.

Какъ! Испытанныя вѣковымъ опытомъ, признанныя всѣмъ свѣтомъ правила, эти ясныя и логическія предписанія искусства, казавшіяся ему всю жизнь безукоризненными, оказываются вдругъ ни къ чему не пригодными! Какіе-то недоучившіеся мечтатели, горячіе головы, бредятъ туманной нѣмецкой метафизикой, тогда какъ существуетъ философія здраваго смысла, наконецъ правила положительной религіи^[550]. Они утверждаютъ вопреки Локку, что наши понятія происходятъ не отъ ощущеній, что душѣ присущи врожденныя идеи, и что при помощи сверхъ-естественнаго вдохновенія можно дойти до истины и познанія. Строгому математическому уму Я. Снядецкаго была ненавистна эта умозрительная нѣмецкая философія, и онъ не признавалъ не только спиритуалиста Шеллинга, но и болѣе реальнаго Канта^[551]. Другая причина, заставлявшая Снядецкаго полемизировать съ сторонниками новаго направленія, была, быть можетъ, та самая, которая побудила и Бродзинскаго выступить рѣзче противъ романтиковъ въ послѣднія 5—6 лѣтъ передъ революціей 1830—1831 года. Янъ Снядецкій былъ постепеновецъ, сторонникъ мирнаго развитія; современникъ и участникъ многихъ политическихъ переворотовъ, онъ пришелъ наконецъ къ тому заключенію, что всякое революціонное движеніе не приноситъ желанныхъ результатовъ, а между тѣмъ въ новонарождающемся литературномъ движеніи — онъ чувствовалъ — кроется нѣчто революціонное, клокочутъ страсти…. Онъ предвидѣлъ приближеніе бури и старался предупредить общество отъ новыхъ увлеченій. Всей опытностью своей 60-лѣтней жизни онъ понималъ, что общество не выдержитъ новаго переворота, и хотѣлъ упредить бѣды. Но совѣты его, пропитанные затхлымъ духомъ псевдоклассицизма, не могли уже оказать желаннаго вліянія; они и были отвергнуты, а Снядецкаго признали брюзжащимъ отъ старости обскурантомъ. Иначе, впрочемъ, и не могло быть: Янъ Снядецкій слишкомъ отсталъ отъ вѣка; ему была совершенно незнакома новѣйшая литература, а его эстетическія воззрѣнія были слишкомъ ортодоксальны.

Статья Снядецкаго «О pismach klassycznych і romantycznych» направлена не противъ Бродзинскаго, о которомъ Снядецкій отзывается очень лестно, «какъ о извѣстномъ въ нашей литературѣ писателѣ, какъ о ученомъ, пріятно изложившемъ особенности классическихъ и романтическихъ произведеній»; Снядецкій пользуется только случаемъ, который доставила ему статья Бродзинскаго, для того, чтобы вообще выступить противъ романтизма.

На романтиковъ онъ обрушивается въ самыхъ рѣшительныхъ выраженіяхъ. «По моему, говоритъ онъ, классическимъ слѣдуетъ считать все то, что согласно съ правилами поэзіи, которыя изложили для французовъ Буало, для поляковъ Дмоховскій, а для всѣхъ остальныхъ образованныхъ народовъ (wypolerowanych) Горацій»…. «романтическимъ же то, что грѣшитъ противъ этихъ правилъ или совсѣмъ ихъ нарушаетъ»^[552]. Предписанія поэтики Горація существуютъ уже двѣ тысячи лѣтъ и долго еще будутъ существовать. — Ссылки на Оссіана не говорятъ въ пользу романтиковъ, потому-что его поэзія не противна правиламъ Горація. Романтики же не заботятся о ихъ выполненіи и ведутъ себя, точно помѣшанные. Они вводятъ на сцену сборища вѣдьмъ, духовъ, упырей, вставляютъ разговоры дьяволовъ и ангеловъ и т. д. "Что же тутъ остроумнаго, спрашиваетъ Снядецкій: каждая баба давно уже знаетъ объ этихъ красотахъ и отзывается о нихъ со смѣхомъ пренебреженія.

«Романтики увлекаются природой простой, дикой и не культивированной. Но чары, упыри, кудесничество — это еще не природа; это плодъ презрѣннаго (spodlonego) невѣжества, предразсудковъ; это глупости (głupstwa), свойственныя едвали не всѣмъ дикимъ народамъ, погруженнымъ въ варварство и не просвѣщеннымъ религіей, а сцена вѣдь не кабакъ и не рынокъ: она должна быть школой образованія для общества.

„Правда, и римляне украшали свои произведенія миѳами, но они никогда не доходили до такой каррикатурности и фальши, какъ въ произведеніяхъ романтиковъ“. Снядецкій старается объяснить тотъ вредъ, какой можетъ произойти отъ излишества фантазіи, развитой въ ущербъ здравому смыслу; онъ возстаетъ противъ нѣмецкой „метафизики чувства“, а вмѣстѣ съ ней порицаетъ и романтическую грусть (tęsknotą) о прошломъ, надъ которой очень язвительно смѣется^[553]; не одобряетъ онъ и сценическія новшества.

„Романтики не любятъ раздѣленія драматическихъ произведеній на акты и сцены и уничтожаютъ ихъ“. „Правда это ново, но совсѣмъ неудачно; это еще мыслимо въ операхъ, гдѣ все заключается въ музыкѣ, но въ комедіи и трагедіи это положительно не возможно“!

Защита предписанныхъ будто-бы Аристотелемъ 3-хъ условій единства приводитъ его къ оцѣнкѣ кумира романтиковъ Шекспира. Здѣсь уже Снядецкій имѣлъ расчищенное поле для своихъ сужденій. Извѣстенъ строгій приговоръ о Шекспирѣ Вольтера. Въ своихъ „письмахъ къ Академіи“ (1761—1768) онъ называетъ Шекспира „пьянымъ дикаремъ, нелѣпымъ акробатомъ, оборваннымъ шутомъ, Ѳесписомъ, который могъ бы иногда быть и Софокломъ, и который часто создаетъ между грязными пьяницами героя съ чертами величія“. Въ своихъ „англійскихъ письмахъ“ онъ упрекаетъ Шекспира въ отсутствіи всякаго вкуса и полномъ незнаніи драматическихъ правилъ^[554]. Впрочемъ эти нелѣпые отзывы относятся къ болѣе поздней эпохѣ завистливаго отрицанія. Въ предшествующую пору своей литературной дѣятельности Вольтеръ отзывается гораздо сдержаннѣе и справедливѣе; такъ въ своей Dissertation sur la Tragédie ancienne et moderne»^[555] Вольтеръ говоритъ о Гамлетѣ, что не смотря на всѣ грубыя нарушенія правилъ, которыя и до сего дня дѣлаютъ англійскій театръ такимъ нелѣпо-варварскимъ «on trouve dans Hamlet par une bizarrerie encor plus grande dés traits subbimes, dignes des plus grands geniés»^[556]. О Шекспирѣ онъ говоритъ что "природа повидимому хотѣла соединить въ головѣ Шекспира все, что она могла создать высокаго и величественнаго съ тѣмъ, что безсмысленная грубость даетъ низменнаго и отвратительнаго^[557].

Снядецкій почти дословно повторяетъ этотъ послѣдній отзывъ, стараясь оправдать Шекспира недостаткомъ образованія и личными условіями его жизни а также низкимъ уровнемъ развитія публики, для которой приходилось Шекспиру сочинять свои комедіи и трагедіи.

«Если бы Шекспиръ зналъ предписанія Аристотеля и Горація, если бы онъ былъ хорошо знакомъ съ произведеніями грековъ и римлянъ, если бы читалъ Расина и Мольера, и вообще если бы онъ имѣлъ такое образованіе, какъ современные писатели, развѣ онъ писалъ бы такъ, какъ писалъ».

Полемику противъ нѣмецкой литературы и философіи Снядецкій ведетъ во имя здраваго смысла, положительной религіи и философіи Локка и заканчиваетъ свою сердитую отповѣдь сильной тирадой противъ романтизма, который «отрицаетъ опытъ, возмущаетъ фантазію противъ разума, зажигаетъ междуусобную войну между человѣческими способностями».

«Мы, поляки, говоритъ онъ, предоставимъ другимъ это поприще славы: будемъ скромнѣе въ нашихъ намѣреніяхъ и держимся разсудка».

«Романтизмъ нарушаетъ правила искусства, онъ бунтуетъ противъ ума и науки, онъ опасенъ»… «А мы будемъ лучше послушны ученію Локка въ философіи, предписаніямъ Горація и Аристотеля въ литературѣ, правиламъ Бэкона въ опытныхъ наукахъ! Бѣжимъ отъ романтизма, какъ отъ школы измѣны и заразы»^[558].

Статья Снядецкаго произвела очень сильное впечатлѣніе на общество и ободрила классиковъ. Еще въ 1825 году Мохнацкій долженъ былъ считаться съ него и полемизировать. Онъ пишетъ въ "Dzienn. Warszawek. « „Niektóre uwagi nad poezyą romantyczną, z powodu rozprawy J. śniadeckiego“, въ которой называетъ статью Снядецкаго „памятной въ исторіи польской литературы“, а ея автора — „найбольшимъ непріятелемъ романтизма“, и вообще говоритъ, что классики видѣли въ этой статьѣ non plus ultra убѣдительности, ясности и опредѣленности.

Вообще, и въ годъ появленія, и въ слѣдующіе годы статья Снядецкаго вызвала много возраженій, отдѣльныхъ замѣчаній и критикъ^[559]. Но въ этой полемикѣ Бродзинскій принимаетъ очень слабое участіе, только вскользь повторяя свои мнѣнія въ разныхъ критическихъ статьяхъ и въ курсѣ литературы. Первый отвѣтъ на статью Снядецкаго появился въ томъ же 1819 году въ послѣдней книжкѣ „Pam. Warsz.“ неизвѣстнаго автора {„Uwagi nad Jana śniadeckiego rozprawą o pismach klassycznych i romantycznych“, „Pam. Warsz.“ 1819, XVI, 458.

Отвѣтъ этотъ не подписанъ, и потому трудно рѣшить, кому онъ принадле. житъ. Въ синекѣ статей, помѣщенномъ въ „Pam. Warsz.“ за 1821 годъ (XXI, 491) и содержащемъ перечень всего того, что было печатаемо въ журналѣ отъ 1815 по 1821 годы, мы находимъ въ отдѣлѣ „критики и литературы“ указанія на нѣкоторыя статьи Бродзинскаго и между, ними находится и данная критика на статью Снядецкаго. Это могло бы служить косвеннымъ доказательствомъ въ пользу того мнѣнія, что „Uwagi“ написаны Бродзпискимъ. Но многія другія соображенія заставляютъ насъ отвергнуть такое предположеніе. Бродзинскій не любилъ и избѣгалъполемики. Къ тому же онъ былъ врагъ анонимности и въ одной своей статьѣ признаетъ необходимымъ подпись автора подъ его произведеніемъ, что въ большинствѣ случаевъ и исполнялъ, хотя мы и имѣемъ одну статью, безспорно принадлежащую Бродзинскому, но не подписанную имъ (1822 г.). Изъ содержанія разбираемой статьи мы еще болѣе убѣждаемся, что она написана не Бродзинскимъ: тонъ ея крайне рѣзкій, энергичный, весьма язвительный и даже обидный для автора разсужденія „О piśmach klass. i romantycznych“. Слогъ мало напоминаетъ Бродзинскаго. Въ отповѣди мы находимъ даже цитаты и ссылки на статью.. Бродзпискаго (чит. стр. 466, 477). Скромность Бродзпискаго не позволила бы ему цитировать и хвалить самого себя. Намъ кажется, что „Uwagi nad uwagami“ могъ всего скорѣе написать Островскій, такъ какъ кромѣ него только одинъ Б. Кицинскій былъ основательно знакомъ съ нѣмецкой поэзіей, но, какъ кажется, онъ критическихъ статей не писалъ. Что касается гр. В. Островскаго, то это былъ, какъ извѣстно, рьяный романтикъ. Черезъ 12 лѣтъ онъ выступилъ энергическимъ противникомъ самого Бродзинскаго, и его замѣчанія на статью этого послѣдняго „О exaltacyi“ такъ сильно уязвили Бродзинскаго, что онъ даже не захотѣлъ продолжать предпринятое имъ въ 1830-мъ году изданіе своихъ сочиненій. Само собою разумѣется, что это только предположеніе, — вопросъ по прежнему остается открытымъ.}.

Въ своей отповѣди анонимный авторъ прямо обвиняетъ Снядецкаго въ полномъ незнаніи того вопроса, о которомъ онъ берется толковать съ такой диктаторской развязностью.

Авторъ находитъ, что статья не заслуживала бы вниманія, если бы подъ ней не стояло имя Яна Снядецкаго; разъ однако писатель всѣмъ извѣстный и уважаемый высказываетъ ничѣмъ не оправдываемыя нелѣпости, его авторитетъ и слава могутъ сбить общество съ истиннаго пути; предупредить эту опасность и тотъ вредъ, который можетъ отсюда произойти, — долгъ каждаго друга истины^[560]. Снядецкій, по мнѣнію автора отповѣди, ничего не смыслитъ въ новомъ направленіи; онъ не читалъ произведеній романтиковъ, а знакомъ съ ними только по слухамъ. Онъ знаетъ „Фауста“ только по тѣмъ выдержкамъ, которыя приведены въ „Pam. Warszaws-комъ“^[561]; если бы ему были извѣстны произведенія Шиллера хоть по заглавію и по списку дѣйствующихъ лицъ, онъ могъ бы убѣдиться, что тамъ нѣтъ ни дьяволовъ, ни упырей, ни ангеловъ, а романтики точно также, какъ и всѣ, признаютъ требованія здраваго смысла, отрицая только нелѣпыя правила^[562]. Отзывы Снядецкаго о романтизмѣ авторъ прямо называетъ ложью (kłamliwe) и даже клеветой (oklepanie); онъ возмущенъ тѣмъ, что Снядецкій осуждаетъ цѣлую школу потому, что въ ней попадаются бездарныя произведенія, и осмѣливается называть безумцами людей, одаренныхъ геніемъ. Онъ опровергаетъ мнѣніе, что вся разница между романтизмомъ и классицизмомъ заключается въ отрицаніи романтиками правилъ. Романтизмъ возникъ изъ потребности сердца, и въ то время, какъ французскую поэзію читаетъ только высшее сословіе, пѣсни нѣмецкихъ романтиковъ повторяетъ простой народъ^[563]. Новая нѣмецкая литература „произвела необычную и весьма спасительную революцію не только въ наукахъ, но и въ характерѣ и нравственности своего народа“. Ее необходимо имѣть въ виду и полякамъ, которые должны въ литературѣ слѣдовать „спасительнымъ“ совѣтамъ Бродзинскаго^[564].

Всю статью Снядецкаго авторъ признаетъ не вполнѣ послѣдовательной и логичной и вообще не видитъ даже въ томъ оправданія для Снядецкаго, что онъ имѣлъ, печатая свою статью, благую цѣль — общественную пользу. „Авторъ долженъ помнить, что прежде, чѣмъ что-нибудь совѣтовать, нужно понимать дѣло. Если онъ этого не забудетъ то и его громкая и заслуженная научная извѣстность не понесетъ урона“.

Такой суровой отповѣди никакъ нельзя было бы ожидать отъ скромнаго и миролюбиваго Казимира Бродзинскаго!

Вообще въ возгорѣвшемся литературномъ спорѣ Бродзинскій занимаетъ весьма пассивное положеніе. Онъ продолжаетъ однако печатать статьи, въ которыхъ повторяетъ и развиваетъ основныя положенія, высказанныя уже въ разсужденіи „О Mass. і romant.“ Въ 1819 году, кромѣ указанныхъ уже нами замѣчаній на статью „О нѣмецкой литературѣ“, Бродзинскій печатаетъ статью „О wychowaniu kobiet“ и „О wdzięku naturalności“, въ которыхъ подробнѣе развиваетъ мысль, брошенную уже вскользь въ статьѣ „О klass. і romant.“, что, „все препятствующее развитію характера, противно естественности, и въ этомъ и заключается ея опредѣленіе“. Здѣсь Бродзинскій является врагомъ всякой фальши, неестественности, подражательности^[565]. Въ статьѣ: „Pamiątka po dobrej matce“ — того же года — Бродзинскій высказываетъ почтенную мысль о необходимости популярной литературы для народа^[566], а также говоритъ о воспитаніи женщинъ, которыя должны быть „неусыпными стражами семейнаго очага, отечественныхъ обычаевъ и нравовъ“.

Въ 1820-мъ году появляются „Listy о polskiej literaturze“; изъ нихъ первое письмо посвященно общимъ соображеніямъ о значеніи понятія humanitas, о причинахъ, почему существуетъ гибельное по мнѣнію Бродзинскаго раздѣленіе между точными науками и изящной словесностью, которая по мнѣнію многихъ служитъ теперь развлеченіемъ и пріятной побрякушкой (powołanie literatury zabawa i kwiaty»), тогда какъ въ дѣйствительности наука, религія, философія и искусство должны быть тѣсно связаны^[567]. «Планъ (porządek) въ произведеніяхъ ума, высокое нравственное чувство въ произведеніяхъ фантазіи, вотъ главныя особенности сердца и души, доводящія ихъ общія созданія до совершенства»^[568]. «Чувство всегда развивается по мѣрѣ развитія ума». «Необходимо соединять внутреннія достоинства произведенія съ соотвѣтственной формой, силу — съ красотой»^[569]. Снядецкіе кажутся Бродзинскому примѣромъ того, какъ можно соединять глубину научнаго содержанія съ безукоризненной формой.

Изъ другихъ писемъ Бродзинскаго^[570] представляетъ еще интересъ второе и четвертое. Во второмъ письмѣ Бродзинскій говоритъ о необходимости изученія славянства, указываетъ на успѣхи славяновѣдѣнія въ другихъ странахъ, повторяетъ сдѣланную уже раньше характеристику Славянъ, которую почти цѣликомъ выписываетъ изъ Гердеровыхъ «Ideen zur Geschichte der Philosophie der Menschheit» (чит. кн. XVI, IV)^[571], и кончаетъ статью заявленіемъ о намѣреніи отъ времени до времени посвящать нѣсколько страницъ «Pam. Warsz.» переводу произведеній славянской музы^[572]. Четвертое письмо^[573] — «О narodowości» — посвящено разъясненію этого понятія.

Бродзинскій различаетъ понятія: любовь къ народности и къ отечеству. «Въ странахъ мало просвѣщенныхъ и дурно управляемыхъ, говоритъ онъ, немыслима любовь къ отечеству! Любовь къ своему краю и къ свободѣ это одно и тоже. У насъ же возможна только любовь къ народности. Гдѣ не умерла народность, не все еще пропало. Каждый долженъ, насколько хватитъ у него силъ, трудиться на пользу и славу своего народа».

Только геніямъ Провидѣніе опредѣлило болѣе широкій кругъ дѣятельности — непосредственно на пользу всего человѣчества. Обыкновенные же смертные двигаютъ обще человѣческій прогрессъ, трудясь на родной нивѣ. «Совершенствовать и развивать народность, не передѣлывая однако ея, возбуждать и оживлять воспоминаніемъ прекрасныя чувства отцовъ, возносить то, чего требуетъ просвѣщеніе, отрѣшаясь отъ старыхъ ошибокъ и заблужденій, но и не впадая въ новыя, лелѣять (pielęgnować) народный языкъ, искусство, литературу, чтобы они были не только пріятны, но и полезны, не слишкомъ увлекаясь, но и не пренебрегая родной литературой, любить её такой, какой она можетъ и должна бытъ» — такъ понимаетъ Бродзинскій служеніе народности^[574]. Эти взгляды дословно повторены имъ и въ другой статьѣ «Na czem narodowość zależy», относящейся по всей вѣроятности къ его курсу литературы^[575]. Подобныя же мысли непрестанно твердилъ Бродзинскій и въ другихъ мѣстахъ своихъ университетскихъ лекцій^[576]. Но самое интересное и самое характерное изъ произведеній К. Бродзинскаго — это «Myśli о dążeniu polskiej literatnry», напечатанные въ концѣ 1820 года^[577]. Это самое слабое по мысли, самое наивное изъ произведеній Бродзинскаго и вмѣстѣ съ тѣмъ самое важное для характеристики личности и мировоззрѣнія автора. Самъ Бродзинскій называетъ свои мысли мечтами (marzenia), но все же утѣшается надеждой, что и эти мечты при доброй волѣ и искреннемъ желаніи могутъ быть осуществлены. Бродзинскій исходитъ, собственно говоря, изъ того же положенія, какъ и Снядецкій. Онъ говоритъ^[578]:

«Мы были въ свое время могущественнымъ народомъ, но судьба и обстоятельства намъ не благопріятствовали. Свобода была слишкомъ раннимъ плодомъ на нашей землѣ; мы не съумѣли воспользоваться ею, не съумѣли ее оцѣнить; другіе сорвали этотъ недозрѣвшій плодъ своею рукою. Мы пали, но не естественной смертью, присущей всѣмъ народамъ, — мы погибли, словно могучій дубъ, сраженный громомъ; остался одинъ пень, который начинаетъ теперь пускать свѣжіе ростки, и въ нихъ заключается наша связь съ прошедшимъ, надежды на будущее….».

«Въ настоящее время, побѣжденные однимъ изъ величайшихъ монарховъ, мы получили отъ него право на независимое существованіе и связанную съ нимъ свободу»….

«Охраняемые его высокимъ покровительствомъ, мы можемъ теперь спокойно созерцать взволнованное море, въ которое стремятся теперь пуститься разные народы, и всѣ сокровища и опасности котораго изслѣдовали мы до дна. Умудренные вѣковымъ опытомъ, стоимъ мы у берега во всей силѣ и свѣжести молодой распускающейся жизни… Мы можемъ имѣть только одну цѣлъ: стремиться къ нравственному самоусовершенствованію, къ поднятію достоинства народнаго; мы должны догнать народы во всемъ томъ, въ чемъ отстали отъ нихъ въ годину тяжкихъ испытаній. Вотъ мирная, самая спасительная и священная наша задача».

Такимъ образомъ литература сдѣлалась по мнѣнію Бродзинскаго единственной цѣлью польскаго патріотизма^[579]. Къ достиженію этой цѣли ведетъ одна дорога: единеніе и согласіе въ стремленіяхъ; этимъ духомъ единенія и согласія непремѣнно должна проникнуться литература. Должно оставить всѣ споры и несогласія, и, собравшись всѣмъ, кто только можетъ, дружно идти къ общей цѣли. Правда, это трудно сдѣлать, потому-что люди, сошедшіеся у одного очага изъ разныхъ краевъ, обладаютъ разными вкусами, привычками, взросли подъ разными впечатлѣніями, навѣянными первыми годами молодости и воспитаніемъ, — все же спасеніе только въ единеніи, которое должно создаться на почвѣ полнаго согласія между религіей, философіей, политикой и народностью.

«Исторія, думаетъ Бродзинскій, доказала уже, какія вредныя послѣдствія приносятъ распри между религіей, народностью, философіей и политикой. Преобладаніе одного надъ другимъ всегда приносило огромный вредъ; а ихъ единеніе и взаимодѣйствіе вело къ мастью. Такъ было у грековъ; ихъ писатели были похожи одинъ на другого, они жили однимъ вкусомъ, одними впечатлѣніями фантазіи, и это поддерживало ихъ народность; поэтому-то у нихъ вся Греція была оригинальна и самобытна, а не отдѣльныя личности».

Поэтому и онъ, Бродзинскій, не видитъ никакой иной благодарной цѣли въ трудахъ ученыхъ, какъ только ту, что бы соединить политическія, религіозныя и философскія воззрѣнія возможно тѣснѣе съ народностью. "По скольку они соединены (spojone) въ тѣсной взаимной связи, по стольку обезпечиваютъ они счастье народа.

«Пусть же и теперь религія, философія, политика и народность проникнутся однимъ духомъ, будутъ имѣть одну цѣль — двигать народъ на пути просвѣщенія и нравственнаго самоусовершенствованія»^[580].

Для достиженія этой цѣли нужно отрѣшиться въ особенности отъ стремленія къ оригинальности, которое проявляютъ теперь очень многіе писатели. Это стремленіе враждебно интересамъ народнымъ. Слѣдуетъ быть оригинальнымъ такъ, какъ были оригинальны греки. «Немыслимо, чтобы писатель въ наше время, какъ забіяка, вторгался въ населенныя мѣста, чтобы поразить противника и, похваставшись силою, ожидать затѣмъ одобрительныхъ рукоплесканій толпы». «Время средневѣковыхъ поединковъ безвозвратно миновало». «Лучше быть сотрудникомъ въ работѣ на общую пользу, чѣмъ соперникомъ всѣхъ ради личнаго самолюбія». "Плоды современныхъ писателей, какъ маленькіе ручейки, высохнутъ гдѣ-нибудь въ пространствѣ, ежели не сольются съ подобными себѣ, чтобъ вмѣстѣ нестись въ одно море; въ этомъ морѣ каждый отдѣльно со своимъ именемъ пропадаетъ, но живетъ безконечно въ цѣломъ^[581]. Споры же о классицизмѣ или романтизмѣ ни къ чему не пригодны. «Всѣ эти разсужденія сводятся къ одному вопросу — о соблюденіи предписаній Аристотеля или братьевъ Шлегелей (!?). Правда, еще со времени Кохановскаго насъ ни одинъ писатель не огорчалъ излишествами фантазіи, однако мы все же боимся выпустить нашихъ писателей изъ повиновенія греческому законодателю. Классицизмъ хочетъ стараго здраваго смысла, а романтизмъ новыхъ идей (образовъ? wyobrażeń). Мы же можемъ уважить старый здравый смыслъ, но не станемъ жертвовать ему тѣмъ, въ чемъ исторія просвѣщенія двинулась впередъ. Выбираемъ отовсюду все лучшее, передѣлываемъ и запечатлѣваемъ народнымъ клеймомъ».

Въ заключеніе Бродзинскій предлагаетъ въ высшей степени наивную практическую программу выполненія и достиженія намѣченнаго идеала и создаетъ настоящую идиллическую картину будущихъ общественныхъ и литературныхъ отношеній. Ученые, литераторы, критики, актеры, переводчики, всѣ, согласно этой программѣ будутъ работать по опредѣленному и для всѣхъ обязательному плану, такъ сказать, по уставу. Бродзинскій даетъ подробныя указанія относительно того, какъ должны издаваться газеты, журналы, какъ должна вестися критика, какой долженъ быть языкъ, какіе переводы должно дѣлать, а какіе нѣтъ; какъ установить контроль и проч.

Когда программа будетъ выполнена, настанетъ блаженное время: не будетъ ни «греческихъ философовъ», ни «ученыхъ нѣмецкихъ педантовъ» (eruditów), ни кропателей французскихъ стиховъ; прекратятъ свою работу литературныя фабрики, люди избавятся отъ этой массы огромныхъ фоліантовъ, толстыхъ книгъ и комментаріевъ, прекратится трудовая жизнь^[582] человѣка, и радостный народъ, физически и нравственно обновленный, будетъ предаваться покою, невинности и забавамъ^[583]. Возвратятся счастливыя времена аркадскихъ пастушковъ!

Въ наше время конечно, не представляется никакой надобности разбирать подобныя мнѣнія и доказывать ихъ нелѣпость: каждый изъ насъ прекрасно понимаетъ, что жизнь была бы слишкомъ ничтожна и жалка безъ труда и борьбы. Еще Лессингъ сказалъ, что гораздо интереснѣе ловить зайца, чѣмъ его поймать, и если бы ему Богъ предоставилъ выборъ: вѣчно искать истину, или обрѣсти ее, онъ предпочелъ бы первое. Но уже и во время Бродзинскаго польскіе романтики отлично понимали, что осуществленіе идеала Бродзинскаго повело бы къ полному застою и смерти.

Въ упомянутой уже нами книгѣ М. Мохнацкаго мы находимъ по этому поводу очень опредѣленное мнѣніе: «я долженъ предупредить читателя, говоритъ онъ, что я не согласенъ съ мнѣніемъ, будто-бы разные литературные кружки вредятъ просвѣщенію… Я же, напротивъ, думаю, что всѣ эти пререканія (niesnaski) полезны и даже спасительны… Когда нѣсколько лѣтъ назадъ возникъ у насъ споръ между сторонниками двухъ направленій, никто не догадывался тогда, какая была истинная причина этихъ недоразумѣній, и какая польза для польской литературы отъ нихъ проистечетъ. Думали многіе, что эти диспуты между неустановившимися умами должны были сбить ихъ съ истиннаго пути вкуса, красоты, свѣта. Дошло даже до того, что люди свѣдущіе въ наукахъ, заботящіеся о ихъ развитіи и распространеніи (намекъ очевидно на Бродзинскаго), старались отвлечь школьную молодежь отъ всякаго участія въ спорахъ, которые такъ волновали образованную часть общества Франціи и Германіи»^[584]. Мохнацкій краснорѣчиво доказываетъ, что эти споры имѣли огромное вліяніе на развитіе общества и его умственное пробужденіе: «гдѣ нѣтъ борьбы партій, говоритъ онъ, тамъ нѣтъ никакого движенія, а жизнь только и проявляется въ различныхъ комбинаціяхъ общественныхъ настроеній»^[585]. Тоже говорилъ въ свое время и другой извѣстный польскій критикъ, М. Грабовскій^[586]. Не подлежитъ такимъ образомъ сомнѣнію, что романтики могли быть недовольны уже этой статьей Бродзинскаго, общая идея которой дѣйствительно сближаетъ автора ея съ классиками. Тѣмъ не менѣе въ этой статьѣ Бродзинскаго враждебное отношеніе къ романтикамъ только намѣчается; Бродзинскій даже совѣтуетъ имъ не уступать классикамъ въ томъ, что составляетъ потребность нашего времени, и только мимоходомъ возстаетъ противъ трансцедентальной философіи, довольно кротко убѣждая молодежь отказаться отъ моднаго стремленія къ оригинальности^[587].

Къ чему вело «примирительное» направленіе Бродзинскаго, видно хотя бы изъ того удивительнаго факта, цто въ той же самой книжкѣ, въ которой было напечатано разсужденіе «О dążeniu lit. posk.», Бродзинскій напечаталъ «Prolog z Dziewicy Orleańskiej», переводъ своего брата, въ которомъ, какъ объясняетъ въ примѣчаніи, онъ нашелъ возможнымъ допуститъ поправки и измѣненія, сдѣланныя даже не имъ, а извѣстнымъ защитникомъ псевдоклассицизма Ж. Осинскимъ^[588]. 1821 годъ кромѣ упомянутаго уже нами предисловія къ поэмѣ Реклевскаго «Wieńce» почти ничего не даетъ для характеристики положенія Бродзинскаго въ спорѣ классиковъ съ романтиками. Онъ печатаетъ въ этомъ году въ двухъ томахъ свои стихотворенія, холодно, впрочемъ, принятыя публикой, переводитъ изъ Гердера повѣсть «Sfiux», статью Морганъ «О фанцузахъ и французской литературѣ» и небольшую статью «Zdanie Francuzów о lordzie Byronie», къ которой Бродзинскій прибавилъ нѣсколько строчекъ предисловія. Въ немъ онъ сообщаетъ, что уже и во Франціи появляются почитатели Шекспира, Мильтона, Гете, Шиллера, и такимъ образомъ французы тоже отказываются отъ своихъ предразсудковъ ("przynajmniej znaczna część oświeceriszych — uprzedzeń pozbywają^[589]. Конечно, и выборъ статей къ переводу бываетъ иногда характеристиченъ. Если мы прочтемъ напр. «Zdanie о Byronie», то увидимъ, что авторъ стоитъ на той же эклектической почвѣ, какъ и Бродзинскій, требуетъ примиренія двухъ родовъ поэзіи, дополненія одного другимъ и т. д.^[590]. Въ статьѣ леди Морганъ есть очень рѣзкая тирада противъ французской трагедіи; — Бродзинскій оговаривается въ выноскѣ, что съ мнѣніемъ автора онъ не во всемъ согласенъ и статью переводитъ только въ интересахъ безпристрастія^[591].

Съ 1821—1822 года въ Польшѣ усиливаются репрессаліи и цензурныя строгости. Общество возбуждено и настроено враждебно къ правительству. Глухое броженіе находитъ себѣ выходъ исключительно въ полемикѣ по вопросамъ литературнымъ; споръ между романтиками и классиками становится всё ожесточеннѣе, литературный азартъ, дошедшій до своего крайняго предѣла въ знаменитой статьѣ Мицкевича «О krytykach i recenzentach» (1829) ростетъ въ удивительномъ согласіи съ развитіемъ и распространеніемъ въ обществѣ революціонныхъ идей. Обѣ стороны — и правительство, и общество — невидимому понимали скрытую сторону дѣла. Это видно хотя бы изъ того, что одно время о Мицкевичѣ прямо было запрещено не только писать, но даже упоминать его имя, какъ это видно изъ письма Моразскаго къ А. Козьмяну^[592]. Шанявскій — человѣкъ литературно и философски образованный, находясь во главѣ цензуры, по убѣжденію давилъ и преслѣдовалъ молодыхъ, писателей которые въ свою очередь не очень скрывали свои намѣренія^[593]. Многіе демагоги въ родѣ Мохнацкаго, Островскаго, Жуковскаго и др. находили выходъ своему негодованію въ бурныхъ публицистическихъ статьяхъ, направленныхъ противъ классиковъ, какъ сторонниковъ status quo^[594]. Всѣ романтики принадлежали къ тайнымъ обществамъ и политическому масонскому союзу «Narodowe patryotyczne towarzystwo», возникшему немедленно по закрытіи масонскихъ ложъ (1819) и имѣвшему уже въ 1822 году до 5000 членовъ^[595]. Всѣ романтики участвовали и вызвали революцію 1880—1831 года^[596].

Любопытно положеніе Бродзинскаго. Срединное состояніе, собственно говоря, вообще невозможно: чѣмъ рѣзче становились романтики, тѣмъ больше и больше отстранялся отъ нихъ Бродзинскій^[597]. Послѣдняя статья его, направленная еще скорѣе противъ классиковъ, чѣмъ противъ романтиковъ, относится къ 1822 году, — это юмористическое «Listy о literaturze», переписка двухъ обывателей Сѣцѣха и Желислава^[598]. «Listy» не подписаны, но самъ Бродзинскій призналъ ихъ своими, какъ видно изъ списка его произведеній, напечатаннаго Дмоховскимъ^[599].

На вопросъ Сѣцѣха, что такое романтизмъ и классицизмъ, Желиславъ даетъ отвѣтъ, что «подъ классиками должно разумѣть въ настоящее время тѣхъ писателей, которые подражаютъ древнимъ со стороны содержанія и въ формѣ такъ рабски слѣдуютъ имъ, какъ не желалъ бы того и самъ философъ» (Горацій?). Такихъ писателей онъ называетъ аристократами литературы, которые ничего не унаслѣдовали отъ древнихъ и отъ французовъ, кромѣ кичливости, предубѣжденій и извѣстнаго придворнаго лоска. Это едвали не самый рѣзкій, какой намъ извѣстенъ, отзывъ Бродзинскаго о классикахъ. Въ остальномъ взгляды его остаются прежними^[600].

Въ 1822—1823 году, какъ мы уже имѣли случай говорить, Бродзинскій редактируетъ «Pam. W.» и въ немъ ни разу даже не упоминаетъ имени Мицкевича, о которомъ польскіе журналы заговорили уже съ 1821 года. Въ этомъ упорномъ молчаніи Бродзинскаго мы видимъ доказательство полнаго непониманія и непризнанія таланта Мицкевича. Его мировоззрѣніе было для Бродзинскаго крайне несимпатично: Мицкевичъ довершалъ разрывъ съ эстетическими и литературными традиціями прошлаго вѣка; полная самостоятельность и независимость духа, презрѣніе къ авторитетамъ такъ и сквозятъ въ каждомъ стихѣ Мицкевича — и въ его изображеніи старца «ze szkełkiem»^[601], и въ его могучемъ гимнѣ свободы — «Одѣ къ молодости», въ которой молодой поэтъ, разрывая съ разсудочной дѣйствительностью, стремился взнестись надъ мертвеннымъ миромъ

«W rajską dziedzinę ułudy» ¹).

¹) Ср. Пушкина: «Тьмы низкихъ истинъ намъ дороже насъ возвышающій обманъ».

Избытокъ силъ неисчерпанной энергіи юности, мутившей умъ и сердце Мицкевича въ такой же степени, какъ это было у Гете въ періодъ созданія «Вертера», подсказалъ поэту заключительныя строфы этой знаменитой оды:

Pryskają nieczułe lody

I przesądy światło ćmiące.

Witaj, jutrzenko swobody,

Za tobą zbawienia słońce!… ¹).

¹) «Poezye А. Mickiewicza», W. 1888, t. I, стр. 83. Въ сборникѣ 1822 года мы находимъ поэму «Dziady», въ которой д-ръ П. Хмѣлевскій видитъ произведеніе, равно по значенію въ польской литературѣ «Вертеру».

Польская революція 1830—1831 года исходитъ по нашему мнѣнію изъ настроенія, выраженнаго этими произведеніями Мицкевича.

Въ сравненіи съ ними какъ смѣшно и ничтожно воркованіе идиллическаго Бродзинскаго, который въ 1823 году печатаетъ свое разсужденіе «О idyllii pod względem moralnym» и въ немъ настаиваетъ на томъ, чтобы поэты, оставивъ всѣ «namiętności», изображали картины «скромной добродѣтели и тихаго счастья», ища его въ золотомъ вѣкѣ польской литературы^[602]. Эти же взгляды онъ проводитъ и въ своихъ университетскихъ лекціяхъ по польской литературѣ, являющихся простымъ распространеніемъ и развитіемъ его статьи «О klass. i romantyczn.»^[603]. Вообще всѣ произведенія Бродзинскаго между 1818—1830 годами представляютъ поразительный примѣръ неподвижности мысли, застоявшейся даже въ формѣ. Обремененный многочисленныки занятіями Бродзинскій какъ бы самъ у себя переписываетъ, повторяя дословно черезъ значительные промежутки времени однѣ и тѣ же мысли, въ однихъ и тѣхъ же выраженіяхъ, въ одной и той же группировкѣ^[604].

1824 годъ въ Варшавѣ былъ временемъ относительнаго затишья. Не существовало ни одного солиднаго журнала, посвященнаго литературѣ^[605]. Бродзинскій былъ занятъ университетскими лекціями и своимъ курсомъ стилистики. Тѣмъ не менѣе произведенія Мицкевича дѣлались все болѣе и болѣе извѣстными въ Варшавѣ, производя несогласія и одерживая побѣды въ средѣ классиковъ, въ самомъ штабѣ ихъ — въ домѣ генерала В. Красинскаго. Классики не рѣшились выступить открыто противъ романтизма, писали мало и всю надежду возлагали на К. Козьмяна, пятнадцать лѣтъ уже работавшаго надъ дидактической поэмой «Ziemiaństwo». Классики съ волненіемъ слѣдили за окончаніемъ этого произведенія, доставляли Козьмяну матеріалы, критиковали форму, разбирали отдѣльные стихи и т. д. Они надѣялись, что «Ziemiaństwo» дастъ отпоръ поэзіи Мицкевича и романтиковъ, служа образцомъ и примѣромъ правильнаго вкуса и изящества слога. Съ этой же цѣлью отъ времени до времени отрывки изъ «Ziemiaristwa» были читаемы на засѣданіяхъ «Tow. przyjąć, nauk»^[606]. Вообще классики работали сообща, давая другъ другу для поправокъ и просмотра свои произведенія^[607]; сообща же они хотѣли перевести «De arte poëtica» на польскій языкъ, и даже помышляли одно время объ изданіи органа, обращеннаго систематически на борьбу съ романтизмомъ^[608]; всѣ эти проэкты однако дальше обѣденныхъ разговоровъ не пошли. Собственно говоря, одинъ К. Козьмянъ былъ непоколебимымъ классикомъ, которому даже Бродзинскій казался подозрительнымъ потатчикомъ безнравственности молодежи^[609] который считалъ Мицкевича еще въ 1827 году «уродомъ, выпущеннымъ изъ сумашедшаго дома», а его произведенія «глупостью», «мерзостью» («paskudstwem»)^[610], и который видимо былъ доволенъ цензурнымъ мѣрамъ противъ романтиковъ и даже одобрялъ ихъ^[611]. Но онъ, какъ чиновникъ, занимающій важное общественное положеніе, не хотѣлъ печатно выступать противъ новаторовъ. Другой авторитетный классикъ, Л. Осинскій, отдѣлывался только остротами да эпиграммами^[612]. Что касается другихъ посѣтителей литературныхъ обѣдовъ генерала Красинскаго, то это были либо мало авторитетные, либо мало убѣжденные классики. Самъ генералъ Красинскій и въ особенности Моравскій относились къ романтикамъ съ гораздо большей снисходительностью и признаніемъ ихъ таланта, чѣмъ остальные классики. Относительно Моразскаго можно положительно сказать, что онъ не рѣшался печатно выступать въ защиту романтиковъ, только изъ боязни классическихъ громовъ. Уже въ 1824 году онъ признаетъ въ Мицкевичѣ «безспорный талантъ», а «баллады его помимо недостатковъ языка весьма пріятными произведеніями»^[613], 14-то декабря этого же года Моравскій очень разсудительно оправдываетъ передъ Козьмяномъ свои симпатіи къ романтизму, хвалитъ Оссіана, Байрона, Шиллера, Шекспира и признается, что классики уже не могутъ восторжествовать надъ романтиками въ такой мѣрѣ, чтобы совершенно ихъ уничтожить^[614]. Въ письмѣ къ Красинскому отъ 16 дек. 1824 онъ откровенно смѣется надъ классиками, отмѣчаетъ тотъ небезъинтересный фактъ, что даже классики «уже имѣли найти различіе между Мицкевичемъ и Витвицкимъ, хотя оба поэта и писали въ одномъ направленіи»^[615]. Впослѣдствіи Моравскій въ своихъ «Классик. и Романт.» (1829) совершенно выдѣляетъ Мицкевича изъ числа романтиковъ, подвергшихся его нападкамъ, и заслужившихъ его полнаго порицанія. Такимъ образомъ въ средѣ самихъ классиковъ не было согласія, и нѣкоторые изъ нихъ безспорно признавали и цѣнили талантъ Мицкевича, задолго до появленія его сонетовъ: въ 1825 году вновь наступаетъ литературное оживленіе, появляется много новыхъ періодическихъ изданій, и въ нихъ почти одновременно находимъ статьи о романтизмѣ Дмоховскаго, Лелевеля, Грабовскаго, Мохнацкаго; изъ нихъ только одинъ Дмоховскій по своему направленію является продолжателемъ и послѣдователемъ Бродзинскаго, хотя и онъ уже дѣлаетъ значительный шагъ впередъ. Въ противуположность Бродзинскому онъ признаетъ только одного Карпинскаго народнымъ поэтомъ, а о произведеніяхъ Мицкевича, о «Maryi» Мальчевскаго даетъ очень удачный, весьма обстоятельный и вполнѣ лестный отзывъ. Въ произведеніяхъ Мицхсевича онъ находитъ возможность указывать, и то довольно справедливо, только формальные недостатки языка и стиля^[616]. Дмоховскій возвысился даже до серьезной похвалы 4-ой части «Dziadów»^[617]. Къ сожалѣнію онъ, по собственному своему признанію, хотѣлъ удержаться на срединѣ, а среднія мнѣнія, какъ извѣстно, всегда несутъ уронъ въ особенности въ моментъ напряженной борьбы крайностей. То же случилось и съ Дмоховскимъ: онъ не поладилъ съ классиками и навлекъ на себя несправедливо язвительные сарказмы Мицкевича. Бродзинскій вышелъ счастливѣе изъ этой полемики потому, что до послѣдней крайности старался молчать и предпочиталъ косвенные намеки и нападки въ статьяхъ, не имѣющихъ прямого отношенія къ злобѣ дня. Въ 1825 году онъ по прежнему хранитъ молчаніе, и только его рѣчь " О powołaniu młodzieży akademickiej " содержитъ нѣкоторые весьма отдаленные намеки по вопросамъ, волнующимъ общество.

Въ 1826 году появились въ Москвѣ знаменитые сонеты Мицкевича, вызвавшіе такую бурю восторговъ и негодованія. Намъ нѣтъ надобности касаться полемики по поводу этихъ сонетовъ, поднятой варшавскими критиками. Интересующійся ею найдетъ подробныя свѣдѣнія объ этомъ въ почтенномъ изслѣдованіи д-ра П. Хмѣлёвскаго «Адамъ Мицкевичъ»^[618]. Отмѣтимъ только, что изъ данномъ случаѣ классики хранили молчаніе въ печати, неистовствуя по поводу Мицкевича въ своей частной перепискѣ^[619]; Дмоховскій же написалъ разсужденіе " О сонетахъ ", въ которомъ сдѣлалъ нѣсколько замѣчаній по существу, склоняясь къ характеристикѣ польской литературы въ духѣ идиллическаго Бродзинскаго, но признавая сонеты въ отношеніи художественности «новымъ вѣнцомъ славы поэта»^[620]. Намъ нечего уже упоминать, съ какимъ восторгомъ были приняты сонеты Мицкевича русской публикой^[621]; и тѣмъ не менѣе Бродзинскій оказался болѣе отсталымъ, чѣмъ даже Дмоховскій. О сонетахъ Мицкевича онъ написалъ отдѣльную статью, къ сожалѣнію не дошедшую до насъ, но изъ отдѣльныхъ намековъ мы знаемъ, что сонетовъ Мицкевича Бродзинскій не одобрялъ; самая форма, казалось ему, мало "отвѣчаетъ польскому характеру ". Впрочемъ, въ болѣе поздней статьѣ «О сонетѣ» (1829 года) Бродзинскій приводитъ одинъ сонетъ Мицкевича («Ajudah»)^[622] безъ всякихъ, впрочемъ, комментаріевъ.

Изъ письма Козьмина къ Моравскому, 22 декабря 1827 года, мы узнаемъ, что Бродзинскій на одномъ обѣдѣ порицалъ нѣкоторые сонеты, что крайне огорчало и приводило въ негодованіе Лелевеля^[623]. Наконецъ, въ статьѣ «Recenzenci i estetycy» (1829—1830) Бродзинскій высказываетъ свое неудовольствіе раздражительно-ѣдкимъ замѣчаніемъ, что "романтики видимо желаютъ, чтобы у каждаго поэта, «какъ въ сонетахъ Мицкевича, было больше фантазіи, чѣмъ риѳмъ, больше чувства, чѣмъ словъ». Когда же такія пожеланія романтиковъ будутъ исполнены, поэзія сдѣлается такою темной и непонятной, что каждый поэтъ-романтикъ смѣло можетъ сказать о себѣ:

«А ja spojrzałem przez świata szczeliny.

Tam widziałem; com widział, opowiem po śmierci,

Bo w żyjących języku niema na to głosu» ¹).

¹) «Pisma», t. VII, 235.

Какъ разъ въ разгаръ споровъ по поводу сонетовъ Мицкевича Бродзинскій печатаетъ переводъ элегій Кохановскаго и напоминаетъ вновь о своей теоріи сентиментальнаго славянства въ предисловіи къ переводу народныхъ пѣсенъ, въ которомъ мимоходомъ возстаетъ противъ «моды на Байрона», и которое, какъ мы уже знаемъ, такъ изумило Мицкевича своимъ содержаніемъ^[624]. Какъ кажется, подъ вліяніемъ замѣчаній Мицкевича на это предисловіе (въ письмахъ къ Одынцу), въ «Gaz. Polsk.», издаваемой М. Мохнацкимъ, появляется весьма удачно написанная отповѣдь Бродзинскому: «Czy obudzanie uczuć spokojnych i łagodnych ma być jedyném poezyi dążeniem»^[625]. Это была первая статья, изъ лагеря романтиковъ, направленная противъ Бродзинскаго.

Въ 1827 году вышелъ въ свѣтъ «Конрадъ Валленродъ» Мицкевича, а Бродзинскій нашелъ возможнымъ напечатать свою «Похвалу Карпинскому». Черезъ годъ появляется наконецъ «Zamek Kaniowski» Рощинскаго; Бродзинскій молчитъ о немъ и печатаетъ «Похвалу Липинскому», извѣстному переводчику буколикъ Виргилія, а въ слѣдующемъ 1829-мъ, году — «О życiu i pismach Birkowskiego». Мы думаемъ, что въ этихъ сопоставленіяхъ достаточно ясно сказывается враждебное отношеніе Бродзинскаго къ романтикамъ, непониманіе и неодобреніе ихъ поэзіи.

IV.

1828—1830 годы, предшествующіе революціи, были временемъ настоящей оргіи романтической. Литература находилась въ какомъ-то безуміи экзальтаціи: кумиры были низвергнуты и подраны, возбужденіе и негодованіе противъ существующаго порядка дошли до крайняго предѣла, программа дѣятельности, провозглашенная въ «Одѣ къ молодежи», казалось, была близка къ осуществленію; оставалось только довести общество до крайней степени напряженія, и взрывъ былъ неизбѣженъ. Разъ была намѣчена такая цѣль, понятно, что умѣренность и благоразумная разсудительность не могли играть никакой роли: на сторонѣ романтиковъ были безспорные таланты; это служило достаточнымъ оправданіемъ и прикрытіемъ всевозможныхъ публицистическихъ и критическихъ крайностей, изъ-за которыхъ отчасти противники романтиковъ не хотѣли видѣть безспорныхъ достоинствъ и таланта главныхъ представителей романтической поэзіи. Извѣстно, какую бурю вызвала знаменитая статья Мицкевича: «О krytykach і recenzentach warszawskich» (1829). Весьма вѣроятно, что и Бродзинскій, возмущенный этой статьей, въ pendant къ ней написалъ злую замѣтку «Recenzenci i estetycy»^[626], направленную противъ критиковъ «украинской» школы, а отчасти и противъ самого Мицкевича. Бродзинскій давно чувствовалъ себя обиженнымъ, видя, что его кроткій и тихій голосъ заглушенъ, а «неблагодарные ученики», нисколько не считаются съ его совѣтами. Научный авторитетъ, казалось, давалъ Бродзинскому право на уваженіе, а къ нему относились только съ почтительной снисходительностью. Скромный, но не чуждый чувства собственнаго достоинства Бродзинскій былъ обиженъ и задѣтъ за живое. Впервые раздраженіе его вылилось въ такой ѣдкой и притомъ личной формѣ. Исполненная желчи статья его носитъ сатирическій характеръ притворной скромности и простодушія, уступающихъ дорогу «геніямъ».

"Съ нѣкоторыхъ поръ, говоритъ авторъ, появилось въ Варшавѣ нѣсколько писателей, навѣрное молодыхъ и навѣрное прибывшихъ изъ провинціи, которые завладѣли литературнымъ отдѣломъ нашихъ періодическихъ изданій и возвѣщаютъ теперь о поэзіи понятія въ такой степени возвышенныя и новыя, что намъ простякамъ остается только раскрыть ротъ отъ удивленія и молчать. А нѣкоторые наши редакторы такъ любезны и внимательны къ пріѣзжимъ, что позволяютъ каждому, лишь-бы только наполнить пустыя мѣста, верещать (wrzeszcząc) что заблагоразсудится, и придерживаются очевидно того (мнѣнія, что не бѣда, если гости ссорятся, лишь-бы трактиръ былъ полонъ. Поэтому мирные обыватели боятся заходить въ такіе трактиры, чтобы не нарваться на непріятности; а гости въ свою очередь становятся все смѣлѣе и смѣлѣе; они окончательно завладѣваютъ трактиромъ и въ своихъ шумныхъ спорахъ и крикахъ заявляютъ, что на ихъ сторонѣ правда, между тѣмъ какъ никто изъ пріятелей классицизма не осмѣливается имъ отвѣчать («Gazeta Polska» № 80).

«Однако, чтобы кто-ниб.удь не подумалъ, что мнѣнія, высказываемыя въ такихъ трактирахъ, раздѣляются всѣми, я, скромный обыватель, осмѣлюсь высказать свое низменное мнѣніе (poziomemi myśli), если только господа, такъ высоко летающіе, соблаговолятъ меня выслушать».

Въ такомъ грубовато-сатирическомъ тонѣ написана вся статья. Заканчивается она приведенной уже нами вылазкой противъ Мицкевича.

Двѣ другія статьи Бродзинскаго «О krytyce» и "О exaltacyi і entuzyazmie " впервые появились въ печати въ 1-мъ томѣ новаго изданія его сочиненій (1830)^[627]. Но статья «О exalt. i entuzyazmie» собственно говоря составляетъ одну изъ глазъ курса эстетики, читаннаго Бродзинскимъ въ 1826 году въ университетѣ. Такимъ образомъ она даетъ намъ понятіе о настроеніи и взглядахъ Бродзинскаго въ теченіи послѣдняго пятилѣтія 20-хъ годовъ^[628]. Въ статьѣ «О exalt. і entuzyazmie», замѣчанія, направленныя противъ романтизма и романтиковъ, сдѣланы по обыкновенію какъ-бы вскользь, такъ-что кажется, будто главной задачей автора было желаніе выяснить различіе между нѣкоторыми синонимическими понятіями. Въ дѣйствительности же посредствомъ разбора понятій «экзальтація» и «энтузіазмъ» авторъ очень искусно подходитъ къ другой цѣли.

Какъ ни въ чемъ не бывало, разбираетъ онъ синонимы gorliwość, zapał, zagorzalec, zapaleniec, szaleniec, gorliwy, żarliwy, и каждое опредѣленіе является у него, собственно говоря, укоромъ или колкимъ намекомъ противъ какого-нибудь романтическаго прегрѣшенія или увлеченія.

Такъ, опредѣляя различіе синонимовъ zagorzalec i zapaleniec, zamącony и obłąkany, szaleniec, Бродзинскій по этому поводу замѣчаетъ, что многія мечтанія метафизиковъ являются попросту «obłąkaniem», а поэтическій восторгъ (zapał) часто переходитъ въ безуміе (szal), которое можетъ само себя поражать, но не создастъ ничего совершеннаго^[629]. Каждое "необыкновенно оригинальное поэтическое произведеніе приводитъ неудачныхъ послѣдователей къ безумію. Такъ, Донъ-Кихотъ, сбитый съ толку (obłąkany) рыцарскими романами, помѣшался (VI, 159). Энтузіасты (zapaleńcy) «похожи на людей, предающихся азартнымъ играмъ, въ которыхъ выигрышъ или проигрышъ не зависитъ отъ соединенія разсудительности и случая, но отъ страстей и случая; каждое новое впечатлѣніе занимаетъ его, потому-что непосредственно поражаетъ его воображеніе. Такіе люди могутъ быть слѣпыми противниками того, что только-что защищали. Сообразно тому или другому ярлычку, который случайно присталъ къ нему, они будутъ поворачиваться то вправо, то влѣво; съ одинаковымъ ожесточеніемъ они будутъ нападать на дѣло, которое сами начали, и наоборотъ. Каждаго, кто держится собственнаго мнѣнія, и даже тѣхъ, кто не съ одинаковымъ воодушевленіемъ защищаетъ ихъ же дѣло, они считаютъ своимъ противникомъ. Какъ горячія головы, они не признаютъ ничего посредствующаго и видятъ только рьяныхъ сторонниковъ или противниковъ^[630]. Если они служатъ доброму дѣлу, то причиняютъ ему всего чаще ущербъ, внушая къ нему подозрѣніе и даже отвращеніе, если пристанутъ къ господствующему настроенію, — что обыкновенно и бываетъ, — то дѣлаются орудіемъ распространенія и расжиганія страстей, являясь всего чаще жертвою холоднаго эгоизма или чужихъ расчетовъ, которымъ слѣпо вѣруютъ. Ихъ настроеніе можно сравнить съ тѣмъ, въ какое приходятъ люди подъ вліяніемъ спирта или, попросту сказать, водки, подливаемой мужикамъ въ кабакахъ людьми расчетливыми и болѣе трезвыми… Когда такіе люди выступаютъ на арену общественной дѣятельности, они являются знаменіемъ времени и карою неразгаданныхъ и суровыхъ предопредѣленій».

Косвенные намеки смѣняются открытыми нападками, когда авторъ переходитъ къ вопросу о значеніи здраваго смысла въ поэзіи и говоритъ о геніальности. Тутъ Бродзинскій не щадитъ ни сторонниковъ разсудочности, ни тѣхъ, кто вѣритъ въ одну геніальность и силу фантазіи. Относительно первыхъ онъ говоритъ: «почитатели опыта, пріобрѣтаемаго при посредствѣ ощущеній, хорошо бы сдѣлали, если бы не заставляли каждаго вѣрить только въ чистый разумъ, потому-что въ такомъ случаѣ эти добрые и полезные люди становятся тоже своего рода энтузіастами (zapaleńcami), фанатиками, смѣшными въ своемъ деспотизмѣ».

Еще хуже первыхъ, но мнѣнію Бродзикскаго, тѣ, которые хотятъ жить одними абстракціями.

«Обыкновенно этой опасной дорогой увлекается молодежь, полная довѣрія къ своимъ собственнымъ силамъ: она признаетъ особенную породу геніальныхъ людей, которые не довольствуются уже аристократическимъ происхожденіемъ (какъ классики), а прямо ведутъ свой родъ съ неба. Они ведутъ себя еще надменнѣе, чѣмъ сторонники здраваго смысла».

Эти геніи "пренебрегаютъ вещами самыми очевидными только потому, что ихъ признаютъ всѣ и во всѣ времена. Кажется, они готовы были бы выпустить изъ молитвы Господней слова: «хлѣбъ нашъ насущный», потому-что этотъ хлѣбъ — насущный, повседневный {Любопытно, что Горацій въ своемъ «Посланіи къ Пизонамъ» возстаетъ противъ подобныхъ же крайностей. Онъ пишетъ:

«Ingenium misera qnia fortunatius arte

Credit et excludit sanos helicone poëtas

Democritus, bona pars non ungues ponere curat,

Non Ѣагъат, sécréta petit loca, balnea vitat.

Nanciscetur enim pretium nomenque poëtae,

Si tribus Anticyris caput insanabile nunquam

Tonsori Licino commiserit» и т. д.

«Ars po'ëtica», 295—301.}. Они объявили себя привилегированными дѣтьми природы, а возстаютъ именно противъ всего самаго естественнаго и почтеннаго по своей простотѣ и въ людяхъ, и въ природѣ. Они откажутся отъ дороги, указываемой здравымъ смысломъ и предпочтутъ блуждать по невѣдомымъ тропинкамъ въ погонѣ за призраками.

На помощь этимъ «геніямъ», увлекающимъ молодежь своей «дерзостью», являются критики, которые кричатъ, что геній ничего общаго не имѣетъ съ людьми, что его создаютъ необузданныя страсти и воображеніе, что имъ не обязательны даже предписанія морали; «мало того — они идутъ дальше и утверждаютъ на основаніи новѣйшихъ эстетиковъ, что разумъ небезопасенъ для поэзіи, а польза и нравственныя дѣли чужды ей. Эти люди утверждаютъ, что въ своемъ творчествѣ они руководятся божественнымъ вдохновеніемъ, силою страсти и фантазіи, и потому де всякія предписанія искусства и изящнаго вкуса совершенно излишни».

Съ большей энергіей Бродзинскій отвергаетъ эти крайнія мнѣнія «неистовствующаго» романтизма.

Съ цитатами изъ Канта, Гердера, Рихтера, Шиллера, Гете, слѣдитъ онъ шагъ за шагомъ и разбиваетъ по пунктамъ ошибочныя мнѣнія романтиковъ. Онъ тоже вѣритъ во вдохновеніе, но не признаетъ вдохновеннымъ каждаго, кто кричитъ объ этомъ. Онъ не понимаетъ, какъ можно отрицать вкусъ, здравый смыслъ и логику въ поэтическихъ произведеніяхъ. «Что бы не говорили романтики, а хорошіе образцы всегда сохранятъ свое значеніе^[631], и Расинъ останется Расиномъ».

«Какъ Виргилій ввелъ Данте, такъ и другіе древніе писатели будутъ вводить современныхъ поэтовъ въ свѣтъ новой поэзіи». Англичане, — народъ вполнѣ оригинальный и самобытный, всегда высоко цѣнили классиковъ и на нихъ воспитывались.

«Геній не сумашедшій, онъ долженъ быть спокойнымъ и ясно созерцающимъ ту дорогу, которой онъ идетъ, какъ Аполлонъ, увѣренно правящій своей колесницей».

Поэтъ не можетъ быть слѣпымъ орудіемъ своихъ восторговъ, которые не всегда вѣдь идутъ съ неба.

"Геніальность была бы слишкомъ грустнымъ даромъ неба, если бы человѣкъ, одаренный ею, ничѣмъ не былъ обязанъ самому себѣ. Чѣмъ больше силъ влила въ него природа, тѣмъ больше онъ долженъ усовершенствоваться образованіемъ.

«Со времени Байрона распространяется всюду убѣжденіе, крайне вредное для нравственныхъ и поэтическихъ понятій, будто человѣкъ, одаренный сильнымъ чувствомъ, можетъ найти свою стихію въ страстныхъ необузданныхъ стремленіяхъ».

Его подражатели стремятся въ адъ, пытаются взнестись на небо, выводятъ духовъ. «Эти гиганты не могутъ достигнуть неба и потому кидаются въ пропасти, избѣгаютъ свѣта, борятся съ природой» и т. д.

А между тѣмъ «прогрессъ истинной цивилизаціи заключается въ умиротвореніи необузданныхъ страстей».

Вмѣстѣ съ Гердеромъ Бродзинскій утверждаетъ, что «тотъ, кто хочетъ жить одной головой, такой же уродъ, какъ и тотъ, кто хочетъ жить однимъ сердцемъ. Здоровый человѣкъ живетъ и тѣмъ, и другимъ, и т0, что все въ немъ на своемъ мѣстѣ — сердце не въ головѣ, а голова не въ сердцѣ — собственно и дѣлаетъ его человѣкомъ».

Бродзинскій даетъ очень интересную характеристику Байрона, котораго онъ признаетъ необыкновеннымъ геніемъ, выразителемъ нашего вѣка въ такой степени, какъ Шекспиръ своего. Это, по его мнѣнію, падшій ангелъ; Байронъ проникся духомъ вѣка со всей силою своего генія и изображалъ извращенную сторону своего времени въ высшей степени натурально. Байронъ является самымъ лучшимъ выраженіемъ необузданности страстей (namiętności) вѣка, явившейся слѣдствіемъ усталости и отчаянія пытливаго ума. «Это падшій и вмѣстѣ съ тѣмъ ищущій обновленія ангелъ».

«Кто не умѣетъ понять этого генія во всей его правдѣ, въ его природѣ, кто силится повторить его впечатлѣнія безъ его творческой силы, тотъ создаетъ фальшивые характеры, чуждые художетвенности и правды».

Характеризуя Байрона, этого «падшаго и вмѣстѣ ищущаго обновленія ангела», Бродзинскій предостерегаетъ отъ рабскаго подражанія ему тѣхъ, кто не одаренъ его творческой силой^[632]. Противъ стремленія романтиковъ къ оригинальности, противъ ихъ геніальничанія Бродвинскій выступаетъ съ цитатой изъ Канта, боровшагося въ свое время противъ необузданнаго геніальничанья Вертеровской молодежи «Sturm und Drang» періода^[633].

Романтиковъ Бродзинскій обвиняетъ въ томъ, что они считаютъ себя сторонниками нѣмецкой литературы и философіи; въ томъ же, въ чемъ слѣдовало бы подражать — въ трудолюбіи и начитанности, они не особенно то слѣдуютъ своимъ учителямъ. Вообще де романтики не любятъ читать, и имъ чужды образцы классической литературы; каждый, берущійся за перо, читаетъ только любимыхъ писателей и считаютъ это вполнѣ достаточнымъ для своего образованія; въ остальномъ должно де помочь вдохновеніе; вслѣдствіе этого они не могутъ даже дать толковый отвѣтъ на нападки противниковъ и "только вздыхаютъ по поводу сужденій критиковъ, взирающихъ на нихъ черезъ свое «szkiełko» {Очевидный намекъ на Мицкевича и его стихотвореніе «Romantycmość», содержаніе котораго таково: дѣвушка потеряла своего возлюбленнаго; ночью онъ приходитъ къ ней, бесѣдуетъ до позднихъ пѣтуховъ, потомъ исчезаетъ. Дѣвушка объясняетъ свое горе прохожимъ; изъ толпы выдѣляется старикъ «ze szkiełkiem» (Янъ Снядецкій) и заявляетъ самоувѣренно:

«Ufajcie memu oku i szkiełku:

Nic tu nie widzę dokoła!»

Извѣстенъ отвѣтъ Мицкевича:

«Martwe znasz prawdy, nieznane dla ludu,

Widzisz świat w proszku, w każdej gwiazd iskierce;

Nieznasz prawd żywych, nie obaczysz cudu!

Miej serce i patrzaj w serce!»

(А. Mickiewicza, Warsz., 1888, I, 7).}. Если же романтики сами начинаютъ сочинять критики, то вслѣдствіе отсутствія опредѣленнаго плана, согласно ихъ привычкѣ работать по вдохновенію, вслѣдствіе недостаточной начитанности и эрудиціи они сочиняютъ настоящія «лирическія» рецензіи^[634], которыя такъ же скоро забываются, какъ и появляются въ свѣтъ^[635]. Художественныя произведеніе пишутся также небрежно и потому имѣютъ много недостатковъ, о которыхъ Бродзинскій говоритъ въ статьяхъ «О exaltacyi» и «О krytyce». Прежде всего въ нихъ поражаетъ отсутствіе какого бы то ни было плана^[636], полное пренебреженіе къ какимъ-бы то ни было предписаніямъ искусства, отсутствіе цѣльности. Въ изложеніи безпорядокъ, постоянныя отступленія, смѣшеніе комическаго съ трагическимъ, изображеніе пошлаго, вслѣдствіе стремленія рабски копировать дѣйствительность, философскія отступленія, которымъ не мѣсто, по мнѣнію Бродзинскаго, въ поэтическомъ произведеніи, непонятныя фантастическія мечтанія и т. д.

Въ содержаніи романтическихъ произведеній Бродзинскій видитъ отсутствіе простоты и природы, аффектацію, преувеличенную поэтическую экспрессію, необузданность страстей, вѣчную меланхолію, неумѣстную дикость понятій, стремленіе выводить людей ненормальныхъ умственно и физически; вообще проглядываетъ какое-то удивительное стремленіе къ необычайному, фантастическому, замѣчается искусственный энтузіазмъ, напыщенность и надутость^[637].

«Не успѣли они, говоритъ Бродзинскій о молодыхъ писателяхъ, освободиться отъ вліянія французскаго псевдоклассицизма, какъ тотчасъ бросились разъѣзжать по аравійскимъ степямъ, взбираться на скалы Скандинавіи; одинъ талантъ далъ почувствовать красоты восточной поэзіи, и всѣ вообразили, что арабская поэзія ближе къ намъ, чѣмъ классики» («О krytyce», t. V, 552). Языкъ романтиковъ обилуетъ дровинціализмами, массой новыхъ сочиненныхъ словъ, такъ-что, по мнѣнію Бродзинскаго, по прошествіи какихъ-нибудь 10 лѣтъ никто, пожалуй, не пойметъ польской книжки…

Въ поученіе и примѣръ романтикамъ Бродзинскій приводитъ Гете и Шиллера, которые совершенно отрѣшились отъ изложенныхъ выше недостатковъ въ своихъ лучшихъ произведеніяхъ и потому могутъ служить прекраснымъ образцомъ для тѣхъ, у кого сохранилась еще хоть капля здраваго смысла.

Въ общемъ совѣты Бродзинскаго сводятся къ слѣдующему заключенію:

«Какъ философія, которая бы учила только размышлять, доказывать, не требовала бы соотвѣтственнаго поведенія, — была для насъ мертвой и безжизненной; такъ и поэзія, подчиненная одной только фантазіи и необузданности страстей, была для насъ зрѣлищемъ сумашествія или безобразій пьянства, зрѣлищемъ, достойнымъ базарной площади» («О krytyce», VI, 167).

Несочувствіе Бродзинскаго романтическому направленію было выражено здѣсь, какъ видимъ, весьма опредѣленно и довольно рѣзко; къ тому же въ тонѣ его рѣчи чувствуется какое-то личное раздраженіе, нѣкоторая досада на то, что его мнѣнію не придаютъ должнаго значенія и такимъ образомъ какъ-бы не хотятъ считаться съ нимъ и признавать его авторитетъ, какъ ученаго профессора, критика и поэта. Въ такомъ же тонѣ написана и другая статья «О krytyce» (1829—1830), изъ которой мы уже привели нѣсколько выдержекъ.

Нѣкоторыя его замѣчанія собственно о критикѣ и критикахъ заслуживаютъ вниманія. Бродзинскій признаетъ за ней безспорное значеніе и пользу. Знаменитые писатели понимали это и отдавали свои произведенія на судъ другихъ и собственной критики. Критическія и эстетическія замѣчанія мы находимъ у Шекспира. Шиллеръ и Гете также оказали огромное вліяніе на эстетическое развитіе публики своими критическими статьями. Корнель и Расинъ также давали въ рѣчахъ отчетъ о своей творческой дѣятельности.

"Правда, изящныя искусства, говоритъ Бродзинскій вслѣдъ за Катръ-мэръ-де-Кенси, возникли не изъ теоріи, а наоборотъ: теорія возникла изъ прекрасныхъ произведеній; но есть и превосходныя теоріи, которые могутъ быть названы въ своемъ родѣ прекрасными произведеніями ".

Критика, думаетъ Бродзинскій, не создастъ генія, потому-что геній — даръ неба; но хорошая критика можетъ и должна распространять хорошій вкусъ, она должна объяснить, растолковать обществу съ точки зрѣнія этого хорошаго вкуса художественныя созданія генія^[638]. Польскую критику Бродзинскій признаетъ неудовлетворяющей своему назначенію. До конца прошлаго вѣка она разсуждала съ чужого голоса, и только съ того времени, какъ «незабвенной памяти Александръ I, благодѣтель поляковъ, позволилъ, чтобы его имя величали на большемъ числѣ языковъ», появились зародыши критики. Совершенно неожиданно всѣ понятія о вкусѣ должны были измѣниться. Французскія теоріи были вытѣснены мало-по-малу нѣмецкими, но все это пришло слишкомъ поздно. «Всѣ споры о классицизмѣ и романтизмѣ давно уже забыты нѣмцами и возобновлены уже французами^[639], а мы все еще толчемся на одномъ мѣстѣ».

Въ настоящее время "каждый, вкусившій (dorwawszy) розогъ отъ какого-нибудь нѣмецкаго профессора, норовитъ загнать въ свою школу все общество, требуетъ изученія метафизики отъ всѣхъ, кто хочетъ судить о поэтическихъ достоинствахъ баллады или сонета.

"Новые критики, стыдясь старыхъ заблужденій, вопіютъ теперь: «nierządem stoi poezya!» Они кладутъ на все свое veto и заявляютъ: «никому изъ смертныхъ не позволено судить поэтовъ, они не суть обитатели этой земли!» (V, 555).

Вліяніе этихъ критиковъ — съ грустью сознается Бродзинскій — слишкомъ велико. «Они запрудили литературу массой мелкихъ періодическихъ изданій и почти одни у насъ имѣютъ право голоса въ вопросахъ общественныхъ, тогда какъ ученые, имѣющіе за себя авторитетъ науки, смолкли, а иные отстали отъ вѣка; они хвалятъ произведенія только своихъ приверженцевъ. Художественныя достоинства произведеній не имѣютъ для нихъ никакого значенія. Они обращаютъ вниманіе только на одно: къ какому роду принадлежитъ данное произведеніе. Въ этомъ весь вопросъ, и на эту тему ведутся длинные споры» («Pisma K. В.», V, 556).

Статьи Бродзинскаго не оставались, конечно, безъ отвѣта. Мохнацкій, Грабовскій, Островскій выступили противъ Бродзинскаго тѣмъ суровѣе, что въ Варшавѣ Бродзинскій былъ единственнымъ человѣкомъ, котораго уважали всѣ партіи и къ голосу котораго отчасти прислушивались. Рѣшительное выступленіе Бродзинскаго противъ романтиковъ требовало не менѣе рѣшительнаго отпора. Возбудили общее вниманіе послѣднія статьи Бродзинскаго; но благопріятный отзывъ о нихъ мы нашли только въ одномъ журналѣ, въ которомъ Бродзинскій сотрудничалъ, — въ «Pamiętn. dla płci pięknej» за 1830 г. Уже съ самаго начала года мы встрѣчаемъ тутъ самые лестные отзывы о Бродзинскомъ по поводу его перевода элегіи Кохановскаго^[640]. Еще до появленія новаго изданія сочиненій Бродзинскаго, редакція этого журнала высказывала свою радость по поводу предстоящаго ихъ выхода, признавая Бродзинскаго единственно «способнымъ указать истинный путь и цѣли» для польской литературы^[641].

Наконецъ, по выходѣ въ свѣтъ 1-го тома сочиненій Бродзинскаго, появляется рецензія, въ которой признается, что «всѣ непредубѣжденные знатоки литературы приняли произведенія эти съ восторгомъ и прочли ихъ съ интересомъ»^[642]. Рецензія отмѣчаетъ нападки на Бродзинскаго и довольно неожиданно сравниваетъ ихъ съ подобными же вылазками противъ Мицкевича, совѣтуя автору отвѣчать на нихъ молчаніемъ^[643].

Гораздо болѣе сдержанный отзывъ о произведеніяхъ Бродзинскаго даетъ нѣкто Е. К.^[644]: онъ во многомъ уже несогласенъ съ Бродзинскимъ, и нѣкоторыя замѣчанія его въ этомъ отношеніи весьма даже двусмысленны^[645]. Онъ уже рѣшается защищать молодежь отъ нападокъ Бродзинскаго, находя, что и «молодежь, правильно руководимая, можетъ имѣть зрѣлыя сужденія» и т. д.^[646].

Всѣ эти статейки за и противъ не могли имѣть да и не имѣли никакого вліянія на текущія событія. Совсѣмъ иное значеніе имѣетъ отповѣдь Островскаго «Со są prawidła» громовымъ ударомъ разразившаяся надъ головою бѣднаго Бродзинскаго^[647].

«Когда Мицкевичъ писалъ, — такъ начинаетъ Островскій свою статью, — что варшавскіе ученые хотятъ устроить рогатки противъ новыхъ идей, я думалъ, что онъ хотѣлъ только разсмѣшить читателя, ибо никто не рѣшится высказать такой нелѣпой мысли; оказалось, что я ошибся: такъ думаетъ Бродзинскій». Къ самому Бродзинскому Островскій, однако, относится съ признаніемъ, публично высказаннымъ въ свое время. «Онъ первый у насъ мыслилъ о новомъ направленіи и задачахъ искусства и литературы, но теперь, когда сѣмена брошенныя имъ, пали на благодарную почву», Бродзинскій не узнаетъ своихъ всходовъ, не признаетъ ни такихъ замѣчательныхъ ученыхъ, какъ Лелевель, увѣнчанныхъ уже европейской славой, ни нашего поэта Мицкевича, котораго считаетъ, повидимому, экзальтированнымъ, сумасшедшимъ, моднымъ геніемъ. Бродзинскій, однако, напрасно думаетъ, что можно соединить духъ прежней литературы съ новыми стремленіями. Это немыслимо. Въ области духа, мысли, нѣтъ обязательныхъ неизмѣнныхъ правилъ. Нѣтъ! Мысль всегда, постоянно прогрессируетъ!

— «Авторъ требуетъ правилъ, но какихъ, — мы незнаемъ» — "Можно быть почтеннымъ, благороднымъ, прекраснымъ человѣкомъ, можно имѣть всѣ добродѣтели, необходимыя въ обществѣ, и не понимать Канта и этой пресловутой метафизики и философіи, преслѣдуемыхъ у насъ вслѣдствіи ихъ яко-бы темноты и непонятности «. „Бродзинскій вообще не имѣетъ опредѣленныхъ принциповъ, онъ самъ себя не понимаетъ, самъ себѣ противорѣчитъ“. Островскій приводитъ цѣлый рядъ такихъ противорѣчій: Бродзинскій то признаетъ, то не признаетъ для генія обязательность правилъ, Шекспиръ у него то натураленъ, то не натураленъ; Бродзинскій твердитъ, что каждая эпоха имѣетъ свою физіономію и признаетъ, что Байронъ вѣрно изображалъ свое время, и въ то же время мечетъ въ него громы своего негодованія, называетъ неестественнымъ. Десять разъ перечиталъ Островскій опредѣленіе поэтики Бродзинскаго и пришелъ къ заключенію, что самъ авторъ не понимаетъ истиннаго значенія поэтики; точно также и въ философіи Бродзинскій отвергаетъ матеріализмъ, а между тѣмъ его психологическія понятія — сущій эмпиризмъ- И при такой неясности собственныхъ воззрѣній Бродзинскій смѣетъ гнѣваться на „фабрикантовъ газетнаго сектаторства“, говорить, что при современномъ положеніи дѣла, ученые только пожимаютъ плечами или совсѣмъ замолкаютъ. „Какіе же это ученые, спрашиваетъ Островскій, гдѣ ихъ права на это почетное званіе, какими трудами, какими заслугами пріобрѣли они себѣ это званіе“… „Бродзинскій говоритъ, что одни ученые замолкли, а другіе забросили занятія (zanedbali); но, Богъ мой, кто же станетъ считать молчащихъ и бездѣльниковъ (próżniaków) за ученыхъ, кто станетъ уважать людей, добровольно покидающихъ поле битвы, трудовъ, мысли, равнодушно, а можетъ быть и съ пренебреженіемъ взирающихъ на усилія этой мысли, стремящейся къ лучшей поэзіи, — восходящей зарѣ цивилизаціи“. Кого уважать? Давителей мысли, сторонниковъ застоя въ искусствѣ поэзіи, философіи!»

«Бродзинскій рекомендуетъ умѣренность, хочетъ задержать! Что задержать? Мысль, идеи, стремленія литературы? Онъ не хочетъ уразумѣть той истины, великой истины, что эта усиленная работа мысли, такъ во всемъ подорвавшая существующія понятія, есть безспорное свидѣтельство серьезнаго умственнаго оживленія, свидѣтельство совершенствованія и прогресса, которыя предвѣщаютъ только новые успѣхи просвѣщенія».

"Мы не имѣемъ гордаго желанія поучать, не пожимаемъ плечами, видя чужое непониманіе, не дерзаемъ сами себя называть учеными; охотно подавляемъ въ себѣ это несчастное «я»; но мы чувствуемъ потребность мыслить и дѣйствовать, и мы мыслимъ дѣйствуемъ! Результаты узрятъ и оцѣнятъ потомки. Сильные своей вѣрой, сильные могуществомъ мысли, отвергаемъ мы прошлое со всѣми его правилами и предписаніями, дерзаемъ идти новыми путями, руководясь вдохновеніемъ, этой творческой силой, взнесшей уже человѣчество на такую высоту^[648].

Бродзинскій невидимому не ожидалъ подобнаго нападенія Онъ былъ такъ имъ ошеломленъ и огорченъ, что рѣшилъ остановить дальнѣйшее печатаніе своихъ произведеній. Оба его отвѣта Островскому, и на его «замѣчанія объ экзальтаціи»^[649], и на статью только что нами приведенную, отличаются весьма скромнымъ и даже нерѣшительнымъ тономъ^[650]. Въ защиту Бродзинскаго выступилъ нѣкто Р--а^[651], совѣтуя Островскому трудиться и больше учиться тогда онъ научится и другихъ уважать!.. Статейка, однако, не представляетъ интереса, точно также какъ и почтительно любезный отвѣтъ на неё Островскаго. Для насъ важно то, что подъ впечатлѣніемъ отповѣди Островскаго Бродзинскій болѣе не появлялся въ печати вплоть до самой революціи. Какое участіе принималъ Бродзинскій въ революціи, извѣстно уже намъ изъ предыдущей главы. Теперь отмѣтимъ только то, что революція, увлекшая и самого Бродзинскаго, принесла и болѣе справедливую оцѣнку его дѣятельности. 5-го января 1831 года новый органъ «Nowa Polska» въ 1-мъ No приноситъ намъ въ высшей степени интересную статью, характеризующую главныя теченія польской литературы въ періодъ отъ 1815 до 1881 года, и воздающее должное и заслугамъ Бродзинскаго, четыре же мѣсяца спустя въ той же газетѣ Островскій пишетъ свою «Исповѣдь»^[652], въ которой говоритъ о Бродзинскомъ слѣдующее: «Еще въ 1824 году, когда Бродзинскій не зналъ ничего о моемъ существованіи, я питалъ уже къ нему почтеніе… я писалъ ему, что мать дала мнѣ жизнь, природа — способности, а онъ развилъ ихъ, довелъ до совершенства»… "Бродзинскій былъ моимъ духовнымъ отцомъ, истиннымъ благодѣтелемъ; но когда Бродзинскій нѣсколько измѣнилъ свой образъ мыслей (nieco zmodyfikował)… я возсталъ противъ него главнымъ образомъ изъ политическихъ цѣлей. Дѣло шло къ революціи, а Бродзинскій выступилъ противникомъ насилій. Я рѣшился пожертвовать своимъ личнымъ расположеніемъ ради высшихъ соображеній… Я рѣшился сказать, что народы имѣютъ право, должны стремиться къ своему счастью хотя бы съ помощью переворота. Это была прокламація независимости, революціи! Самъ Бродзинскій согласился съ этимъ когда сказалъ мнѣ послѣ 29 ноября: «кто же могъ догадаться, что вы думаете о революціи» — «И теперь, не смотря на различіе въ принципахъ и взглядахъ, я не хочу быть не благодарнымъ… незабываю, чѣмъ я обязанъ Бродзинскому, и всегда сохраню къ нему истинное почтеніе».

V.

Намъ остается теперь подвести итоги всему сказанному и опредѣлить мѣсто и значеніе, которое занимаетъ Бродзинскій въ исторіи развитія польской литературы и общественности, поскольку это отражалось въ эволюціи его литературныхъ взглядовъ въ борьбѣ классиковъ съ романтиками. Такая задача осложняется тѣмъ обстоятельствомъ, что литературныя и политическія теченія этого времени идутъ рука объ руку, взаимно переплетаясь и дополняя другъ друга; справедливая оцѣнка потому дѣлается затруднительной, что приходится относиться не одинаково къ политической и литературной сторонѣ дѣла.

Какъ извѣстно романтики всего свѣта хотѣли отожествить поэзію и жизнь^[653], внести свой идеалъ въ дѣйствительность. Этимъ идеаломъ въ Польшѣ является свободная, независимая Польша, которой нѣтъ въ дѣйствительности, но которую можно узрѣть, по выраженію Брандеса, «очами духа». Осуществленіе этого идеала дѣлается задачей всей жизни, завѣтной мечтой каждаго романтика и приводитъ къ нелѣпой, безполезной революціи, гибельныя послѣдствія которой не могли не предвидѣть люди здравомыслящіе.

Въ этомъ отношеніи польскій романтизмъ осужденъ безвозвратно самими поляками^[654].

Но съ другой стороны романтизмъ «служилъ только оболочкой для выклевывающейся новой поэзіи, совершенно своеобразной и еще въ большей степени національной, нежели которая бы то ни была изъ предшествующихъ литературъ даже въ золотую пору Сигизмундовъ»^[655].

Романтизмъ создалъ интересъ къ народности; черпая содержаніе изъ народной поэзіи, онъ постепенно подготовлялъ почву реализму. Въ этомъ отношеніи онъ былъ явленіемъ вполнѣ прогрессивнымъ и какъ таковой блещетъ именами такихъ крупныхъ талантовъ, какъ Мальчевскій, Рощинскій, Мицкевичъ — лучшихъ его представителей и защитниковъ. Къ польскому романтизму могутъ быть примѣнены въ этомъ отношеніи слова Бѣлинскаго, сказанныя о русской литературѣ^[656].

"Если сказать по правдѣ, то у насъ не было ни классицизма, ни романтизма, а была только борьба умственнаго движенія съ умственнымъ застоемъ; но борьба, какая она ни была, рѣдко носитъ имя того дѣла, за которое она возникла, и это имя, равно какъ и значеніе этого дѣла почти всегда узнаются уже тогда, когда борьба кончится^[657].

"Всѣ думали, что споръ былъ за то, которые писатели должны быть образцами: древніе ли, греческіе и латинскіе, и ихъ рабскіе подражатели XVII и XVIII, вѣка, или новые — Шекспиръ, Байронъ, Вальтеръ Скотъ, Шиллеръ, Гете; а между тѣмъ спорили въ сущности о томъ, имѣетъ ли право на титулъ поэта и притомъ великаго такой поэтъ, какъ Пушкинъ…. поэтъ, который тайны души и сердца дерзнулъ предпочесть плошечнымъ и иллюминаціямъ. Вслѣдствіе движенія, даннаго преимущественно явленіемъ Пушкина, молодые люди, выходившіе тогда на литературное поприще, усердно гонялись за новизной, считая ее за романтизмъ^[658].

«Романтизмъ остался побѣдителемъ, онъ расчистилъ литературную арену, заваленную соромъ псевдоклассическихъ предразсудковъ».

«Онъ далеко разметалъ ихъ деревянные барьеры, говоритъ Бѣлинскій въ другомъ мѣстѣ^[659], уничтожилъ ихъ австралійскіе „Табу“ и тѣмъ приготовилъ возможность самобытной литературы.

„Теперь едва ли повѣрятъ, что стихи Пушкина классическимъ колпакамъ казались вычурными безсмысленными, искажающими русскій языкъ, нарушающими завѣтныя правила грамматики, а это было дѣйствительно такъ, и между тѣмъ колпакамъ вѣрили многіе; но когда расходились на просторѣ романтики, то всѣ догадались, что стихъ Пушкина благороденъ, изящно простъ, національно вѣренъ духу языка…. Равнымъ образомъ теперь едва ли повѣрятъ, если мы скажемъ, что созданія Пушкина считались нѣкогда дикими, уродливыми, безвкусными, неистовыми; но произведенія романтиковъ скоро показали всѣмъ, какъ произведенія Пушкина чужды всего дикаго, неистоваго, какимъ глубокимъ тонкимъ эстетическимъ чувствомъ запечатлѣны они“.

Въ отношеніи къ польскому романтизму эти слова Бѣлинскаго могутъ быть примѣнены съ тѣмъ только дополненіемъ, что русскій романтизмъ обнаружилъ революціонныя стремленія только въ нѣкоторыхъ своихъ литературныхъ группахъ^[660] (декабристы), а польскій былъ цѣликомъ революціонный, поэтому вполнѣ справедливо, что нѣкоторые нападки Бродзинскаго на романтиковъ отчасти объясняются его несочувствіемъ ихъ политическихъ тенденціямъ. Но эти нападки все таки не могутъ быть совершенно оправданы^[661]. Къ тому же и политическіе взгляды Бродзинскаго объясняются не его политической прозорливостью, а скорѣе его оппортунизмомъ, какъ это мы уже имѣли случай замѣтить.

Разномысліе Бродзинскаго съ романтиками коренится гораздо глубже, въ настроеніи поэта, въ его воспитаніи, въ его литературныхъ вкусахъ. Бродзинскій расходился съ классиками только въ вопросѣ о роли чувства и въ признаніи нѣкотораго элемента народной стихіи въ поэзіи, а съ романтиками — во всѣхъ другихъ отношеніяхъ.

Если многіе взгляды Бродзинскаго и покажутся намъ теперь довольно справедливыми, характеризуя его какъ человѣка разсудительнаго, то во всякомъ случаѣ не слѣдуетъ забывать, что историческая точка зрѣнія требуетъ вѣдь не объективной, а относительной мѣрки, и для насъ могутъ казаться болѣе цѣнными и прогрессивными романтическія увлеченія, какъ переходной моментъ въ развитіи общества. Наконецъ многіе нападки Бродзинскаго были по существу не справедливы; такъ, напр., обвиненія критиковъ, въ томъ, что они заботятся только опредѣлить „родъ“ произведенія, а не его достоинства», совершенно не основательны. Мы знаемъ, что Грабовскій громилъ Витвицскаго, отрицая всякую художественность въ его произведеніяхъ, не смотря на то, что онъ былъ романтикъ, Мохнацкій не затруднился указать въ довольно рѣзкой критикѣ недостатки въ планѣ Конрада Валленрода"^[662]; сами классики уже въ 1824 году признавали различіе между Мицкевичемъ и бездарными сочинителями балладъ, а между тѣмъ Бродзинскій, покровительствовавшій Витвицкому, не съумѣлъ выдѣлить Мицкевича изъ толпы посредственностей. Въ этомъ отношеніи Ф. Гржимала (1821), Моравскій С. Дмоховскій (1822,1825, 1826, 1829) проявили гораздо большее художественное чутьё и большую проницательность.

Не нужно забывать, что Бродзинскій, называя романтиковъ сумасшедшими, энтузіастами, экзальтированными, величая ихъ критиковъ чуть не пьяницами, ихъ періодическія изданія — трактирами, обвиняя въ напыщенности, аффектаціи, въ отсутствіи смысла и художественности, искаженіи языки, невѣжествѣ и т. д. безспорно имѣлъ въ виду произведенія Мицкевича, Мальчевскаго, и др. корнеевъ польской литературы, а не второстепенныхъ представителей романтизма, къ которымъ отчасти даже благоволилъ! Такимъ образомъ большая часть нападокъ Бродзинскаго свидѣтельствуетъ скорѣе объ отсталости его вкуса, засореннаго псевдоклассическими образцами, а не о трезвости мысли, будто бы опередившей въ своемъ развитіи время романтизма.

Въ самомъ дѣлѣ, какъ несправедливы, напр. замѣчанія Бродзинскаго о искаженіи языка, неудачной выдумкѣ словъ и провинціализмахъ въ произведеніяхъ лучшихъ мастеровъ слога Мицкевича, Мальчевскаго и др. Въ то время новыя понятія неизбѣжно требовали и новыхъ терминовъ {Еще Лукрецій въ своей поэмѣ «De rerum natura» замѣтилъ это, жалуясь, что

………Graj or urn obscura reperta

Difficile inlustrare latinis versibus esse

Multa novis verbis praesertim cum sit agendum

Propter lingvae egestatem et rerum novitatem" (I. 136—138).}, ихъ нужно было сочинять «ковать», и никакая критика напередъ не могла оцѣнить ихъ достоинства и пригодности. Для насъ достаточно припомнить, напр., разсужденія Сумарокова, споры Шишковистовъ и Карамзинистовъ, чтобы убѣдиться, что только время и привычка являются тутъ справедливымъ судьею: очень часто общество усваиваетъ именно тѣ слова, которыя были отвергнуты всѣми авторитетами и наоборотъ. Бродзинскому должно бы быть лучше извѣстнымъ мѣткое замѣчаніе Горація:

«Multa renacentur, quae jam cecidere, cadentque,

Quae suut in honore vocabula, si volet usus,

Quem penes arbitrium est et jus, et norma loquendi»

(De Arte poet. 70—73).

Точно также неправъ былъ Бродзинскій, преслѣдуя провинціализмы. Анлогическое явленіе наблюдается и въ русской литературѣ гоголевскаго періода; мы знаемъ, что такое внесеніе свѣжей струи въ обще-литературный нотокъ только содѣйствовало развитію и обогащенію языка.

Несправедливы и многія другія замѣчанія Бродзинскаго. Когда онъ говоритъ о модничаньи романтиковъ, ихъ неудачныхъ подражаніяхъ Байрону, невольно вспоминается байроническая фигура Гощинскаго, личнаго друга Байрона, оказавшаго даже на него вліяніе, подсказавшаго ему сюжетъ «Мазепы».

Точно также намъ странно слышать огульныя обвиненія романтиковъ въ незнакомствѣ съ литературой, нежеланіи учиться, слабой научной подготовкѣ, когда именно романтики выдвинули такую крупную ученую силу, какъ I. Лелевель, а образованіе Мицкевича было такъ основательно, универсально, что даже Пушкинъ, но собственному своему признанію, уступалъ ему въ эрудиціи^[663].

Полемика Бродзинскаго съ романтиками исходила изъ поклоненія здравому смыслу и разсудочности и потому и не могла имѣть значенія для тѣхъ, кто именно находился подъ вліяніемъ реакціи господству разсудочности. Этимъ опредѣляется и историческое значеніе полемики Бродзинскаго..

По своимъ литературнымъ вкусамъ Бродзинскій напоминаетъ намъ отчасти Карамзина съ его сентиментальнымъ чувствительнымъ настроеніемъ, отчасти Надеждина, съ которымъ у Бродзинскаго много общаго во взглядахъ на народность и романтизмъ^[664].

Вообще дѣятельность этихъ двухъ критиковъ, по крайней мѣрѣ съ внѣшней стороны, напрашивается на аналогію.

Точно такъ-же, какъ Бродзинскій въ польской литературѣ, у насъ Надеждинъ первый выступилъ съ систематическимъ, связнымъ изложеніемъ идей романтизма въ своей магистерской диссертаціи^[665]. Такъ-же какъ Бродзинскій, онъ велъ горячую борьбу противъ романтизма, утверждая что русскіе XIX в. не налладины среднихъ вѣковъ, и поэтому для нихъ нѣтъ никакого основанія увлекаться романтической поэзіей; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ доказывалъ, что наша поэзія не должна быть и классической, такъ какъ мы не греки и не римляне. Онъ тоже требовалъ новой поэзіи изъ примиренія этихъ обоихъ началъ. Совершенно индиферентный въ вопросахъ политики Надеждинъ громилъ «растрепанныхъ, длинноволосыхъ» романтиковъ, которыхъ называлъ «сонмищемъ нигилистовъ»^[666], предвосхищая такимъ образомъ это выраженіе у Тургенева. Въ своихъ критическихъ и научныхъ статьяхъ онъ, подобно Бродзинскому, но только съ большимъ знаніемъ и пониманіемъ дѣла защищалъ идею народности, отсутствіе которой оплакивалъ "какъ величайшее народное бѣдствіе^[667]. Точно также, какъ Бродзинскій примыкалъ къ журналу; Бентковскаго, Надеждинъ сотрудничалъ у классика Каченовскаго, хотя какъ человѣкъ, какъ личность безупречной нравственности, Бродзинскій стоитъ безусловно выше Надеждина, сильно уступая ему за то въ развитіи, въ знаніяхъ, учености и основательности сужденій. Требуя подобно Бродзинскому народнаго языка, Надеждинъ видѣлъ въ изученіи славянскихъ языковъ средство пополнить, обогатить, возрастить родной языкъ^[668].

При всемъ томъ Надеждинъ тоже не съумѣлъ оцѣнить появившихся талантовъ, порицалъ Байрона^[669], нападалъ на Пушкина, не видя въ его «Онѣгинѣ» «ни цѣли ни плана» а одно лишь «дѣйствіе по свободному внушенію играющей фантами». Впослѣдствіи онъ тоже измѣнилъ свое мнѣніе о Пушкинѣ и съ большимъ уваженіемъ отзывался о «Борисѣ Годуновѣ» едвали ли не одновременно съ тѣмъ, какъ и Бродзинскій прочелъ съ умиленіемъ «Pana Tadeusza» и призналъ наконецъ огромный талантъ Мицкевича. Точно такъ-же какъ Бродзинскому пришлось бороться съ Мохнацкимъ и Островскимъ, и Надеждинъ нашелъ сильнаго противника сначала въ Полевомъ, а впослѣдствіи въ Бѣлинскомъ.

И Бѣлинскій, и Полевой однако во многомъ обязаны Надеждину, точно также какъ Островскій и другіе польскіе романтики не отрицали на себѣ благотворности вліянія Бродзинскаго въ первые годы его литературной дѣятельности.

ГЛАВА II.
Отдѣлъ 2.

Общественныя, философскія и эстетическія воззрѣнія Н. Бродзинскаго,

I. Политика и исторія; общественныя и семейныя отношенія. Психологія и нравственность. Философскія взглялы; Богъ и вселенная; добро и зло; человѣчество и прогрессъ; религія и философія; цѣлесообразность. II. Эстетическія воззрѣнія. Искусство, его происхожденіе и цѣли; прекрасное и возвышенное; комическое, юморъ, сатира, элегія, идиллія. Понятіе о трагическомъ. Дѣленіе искусствъ; объ изобрѣтеніи, выполненіи и украшеніи произведеній. Идеалъ въ искусствѣ. III. Отдѣльные эстетическіе вопросы; чувство и фантазія; геній, психологія творчества, вдохновеніе; значеніе искусства и объ отношеніи его къ дѣйствительности.

I.

Въ предыдущемъ очеркѣ намъ приходилось уже мимоходомъ касаться политическихъ, философскихъ и эстетическихъ воззрѣній К. Бродзинскаго, но мы далеко еще не исчерпали всего матерьяла. Отдѣльныя статьи а также замѣчанія, разбросанныя въ его курсахъ литературы, стилистики, эстетики, — рѣчи, переводы доставятъ намъ много интересныхъ данныхъ для полнаго выясненія міровоззрѣнія Бродзинскаго.

Мы упоминали уже о политическихъ взглядахъ Бродзинскаго. Онъ былъ сторонникъ мирнаго развитія, врагъ насильственныхъ переворотовъ, защитникъ status quo. Его политическимъ идеаломъ была республика, но съ монархической властью^[670]; продолжительныхъ и людныхъ совѣщаній онъ не признавалъ:

«Rada wielu,

Zguba celu»,

говоритъ Бродзинскій въ своихъ эпиграммахъ (I. 234); вмѣстѣ съ Гердеромъ полагалъ онъ однако, что республиканская свобода болѣе всего содѣйствуетъ успѣху и развитію литературы и науки, а деспотизмъ давитъ ихъ^[671].

Польскую политическую исторію Бродзинскій понималъ слишкомъ идиллически, надѣляя польскій народъ чертами своего собственнаго скромнаго и миролюбиваго характера^[672]. Тѣмъ не менѣе онъ видѣлъ и нѣкоторые недостатки въ прошломъ польскаго народа. «Liberum veto» онъ положительно порицалъ^[673], признавая его вреднымъ для государства во всѣхъ отношеніяхъ, стѣсняющимъ иниціативу государственныхъ дѣятелей и короля, попирающимъ всякое право. За то знаменитую конституцію 3-го мая Бродзинскій одобряетъ: «Она тотъ узелъ, говоритъ онъ, который всего тѣснѣе долженъ соединять насъ съ прошлымъ. Она влила новую жизнь въ истерзанное тѣло, призывающую его къ воскресенію. Она почтила и старину, дѣлая ей уступки и понимая, что народъ долженъ развиваться постепенно и своевременно, но вмѣстѣ съ тѣмъ воздала должное и будущему, допуская черезъ каждыя 25 лѣтъ возможность дополненій» и т. д.^[674]. Время отъ упадка Краковской Академіи до Станислава Августа Бродзинскій признаетъ самымъ печальнымъ въ исторіи польскаго народа и литературы: «Съ отвращеніемъ и слезами слѣдуетъ пройти эту печальную пору… И какъ дорого обошлось народу это увлеченіе (?) одного вѣка. Вокругъ усиливалась европейская образованность; а мы, внезапно вовлеченные въ несчастья и мракъ отъ времени славы, дошли до униженія, стали игралищемъ судьбы… Отъ нашихъ прадѣдовъ получили мы печальный опытъ, что уклоненіе отъ свѣта образованности еще хуже простоты невѣдѣнія». «Такъ и у насъ это подавленіе образованія, вліяніе каждаго шляхтича на общественныя дѣла породили анархію». «Забота объ общественныхъ дѣлахъ и государственномъ благѣ смѣнилась пагубными личными расчетами, свобода превратилась въ распущенность, религія въ обрядность, гостепріимство въ мотовство, заслуги предковъ — въ злоупотребленіе привилегіями»^[675], и т. д. — О Европейской исторіи мы находимъ у Бродзинскаго сравнительно немного отзывовъ но изъ нихъ можно заключить, что онъ не былъ особеннымъ знатокомъ и поклонникомъ ея. Почти всѣ великія умственныя движенія заслужили его порицаніе.

О французской революціи онъ отзывается нѣсколько разъ въ самыхъ суровыхъ выраженіяхъ, указывая между прочимъ и на то, что она не создала ни одного поэта^[676]. Въ одномъ мѣстѣ онъ называетъ революцію страшной карой, ниспосланной предопредѣленіемъ^[677]. Наполеона I Бродзинскій признаетъ «великимъ геніемъ въ борьбѣ за свободу»^[678], но въ тоже время благоговѣетъ и предъ личностью Александра I^[679]. Его чувства къ Александру I оказываются довольно постоянными: тогда какъ въ польскомъ обществѣ увлеченіе Александромъ I смѣнилось крайнимъ разочарованіемъ уже 1818-мъ году^[680], у Бродзинскаго мы встрѣчаемъ первый неблагопріятный отзывъ о личности Александра I только въ разгаръ революціи 1880—1831 года^[681].

Какъ человѣкъ humili natu, Бродзинскій не могъ сочувствовать аристократической надменности и чванству и потому онъ очень иронически отзывается о томъ, что «со времени вѣнскаго конгресса короли назвали себя помазанниками божіими, и вслѣдъ за ними и аристократія возмнила, что она выше остальныхъ смертныхъ».

Онъ указываетъ въ нѣкоторыхъ своихъ статьяхъ на бѣдственное положеніе крестьянина, обремененнаго непосильными налогами, эксплуатируемаго евреями, страдающаго отъ пропинаціи и проч. Его отзывъ въ этомъ смыслѣ достоинъ вниманія^[682]. Къ крестьянину Бродзинскій совѣтуетъ относиться съ почтеніемъ и любовью, такъ какъ онъ всѣхъ насъ кормитъ своимъ трудомъ и защищаетъ («Dziedzic z Jodłowa», «Chłopek»). Бродзинскій одинъ изъ первыхъ усвоилъ и проводилъ мысль о необходимости широкаго просвѣщенія массы съ помощью популярной литературы^[683], и тѣмъ не менѣе онъ же совѣтуетъ поэтамъ изображать патріархальный бытъ «помѣщиковъ-благодѣтелей крестьянъ»^[684]. Самъ Бродзинскій въ своихъ произведеніяхъ тоже изображалъ припомаженныхъ и разфранченныхъ поселянъ въ ихъ деревенскомъ благополучіи.

Вообще народолюбіе Бродзинскаго при всей свой искренности было неглубокое. Онъ больше склонялся къ салонной, народности, очищенной и украшенной настолько, чтобы она не шокировала даже «panienek»^[685]. Въ одной изъ эпиграммъ Бродзинскаго: «Борьба» мы находилъ весьма характерное признаніе поэта, обращенное къ какой-то знакомой ему дѣвицѣ: поэтъ, воспѣвающій сельскую идиллію и любовь къ народу, заявляетъ, что готовъ сдѣлаться аристократомъ, какъ только завидитъ изящную женскую ручку или ножку:

"Gdy widzę wiejską czerstwość i prostoty wdzięki,

Rad bym, wieśniak, ubogą zamieszkał z nią chatę;

Lecz obok małej nóżki, obok śnieżnej ręki

«Mass ze mnie arystokratę!»

Въ своихъ взглядахъ на народность и задачи національной литературы Бродзинскій приближается къ обычному своему руководителю — Гердеру. Идеалъ Гердера — «Humanität», это понятіе объ общечеловѣческой любви и взаимности, мысль всей его жизни, выраженная съ особенной опредѣленностью въ его сочиненіи: «Ideen zur Geschichte der Philosophie der Menschheit», извѣстномъ и Бродзинскому, а также въ «письмахъ о гуманности». Эта идея «гуманности», не смотря на раздѣленіе человѣчества на отдѣльные народы, составляетъ, по мнѣнію Гердера, высшую цѣль человѣчества, какъ цѣлаго. Гердеръ стремился указать на великое, всемірное, исторіей доказанное развитіе этой идеи человѣчности въ обществѣ и освѣтить пути ея въ достиженіи своей цѣли^[686]. Утверждая такимъ образомъ универсальность, космополитичность человѣческой цивилизаціи, Гердеръ вмѣстѣ съ тѣмъ первый призналъ необходимость національнаго самовыраженія міровыхъ идей^[687].

Онъ первый такимъ образомъ указалъ нормальное отношеніе между національнымъ и общечеловѣческимъ. Чуждый всякой національной исключительности и узости онъ старался влить въ національную форму всю глубину и широту кругозора, охватывающаго безконечный міръ идей и возвышенныхъ стремленій нашего времени.

Его націонализмъ есть стремленіе къ народности, увлеченіе народной поэзіей, народнымъ бытомъ. Изъ этого чистаго источника любви къ народу и увлеченія его поэзій возникла та идеализація всего народнаго, которая передалась затѣмъ всѣмъ славянскимъ патріотамъ, въ особенности польскимъ и чешскимъ, и которою харастеризуется повсюду романтическая пора славянскаго возрожденія^[688].

Гердеровы идеи гуманности, народности повторяетъ и развиваетъ съ большей или меньшей ясностью и Бродзинскій въ своихъ многочисленныхъ статьяхъ^[689]. Изъ тѣхъ же вліяній и идей исходятъ отчасти и славянофильскія симпатіи Бродзинскаго^[690].

Общественную дѣятельность Бродзинскій донималъ довольно узко, сводя ее главнымъ образомъ къ занятіямъ литературой и наукой. Въ томъ положеніи, въ какомъ находилась Польша, заниматься общественными и государственными вопросами, по его мнѣнію, не было возможно: поддерживать свою народность значило, по мнѣнію Бродзинскаго, развивать свою литературу и сдѣлать ее вполнѣ народной (по языку и духу).

Въ семейныхъ отношеніяхъ онъ признавалъ сильную своимъ авторитетомъ, но снисходительную къ слабостямъ дѣтей власть отца. Такъ-какъ воспитаніе дѣтей главнымъ образомъ зависитъ отъ вліянія матери, то вопросу о ея развитіи и поведеніи Бродзинскій посвящаетъ нѣсколько статей съ цѣлымъ рядомъ практическихъ совѣтовъ^[691].

Свои взгляды на семью, на женщину и бракъ Бродзинскій высказываетъ въ статьѣ «Różne myśli о kobietach»^[692] и затѣмъ повторяетъ ихъ въ курсѣ эстетики въ статьѣ «О прекрасномъ и возвышенномъ», которую перепечатываетъ въ 1834 году, безъ измѣненій по существу, въ альманахѣ «Jutrzenka». Такъ-какъ статья «О прекрасномъ и возвышенномъ» есть, собственно говоря, переводъ разсужденія Канта «Über das Schöne und Erhabene», то въ данномъ случаѣ нужно признать, что Бродзинскій свои взгляды на женщину вполнѣ заимствовалъ у знаменитаго нѣмецкаго мыслителя. Въ статьѣ «Różne myśli о kobietach» Бродзинскій исходитъ изъ того положенія, ято «для женщины семья — это весь свѣтъ, а для мужнины весь свѣтъ его семья». Отсюда обычное у мужчинъ стремленіе къ политикѣ и полное равнодушіе къ ней — женщинъ, стремящихся даже отклонить и своихъ мужей отъ увлеченія ею.

«Если же женщины и отдадутся политикѣ, то, замѣчаетъ Бродзинскій, не различаютъ обыкновенно личныхъ и общественныхъ интересовъ и пускаются въ интриги».

По мнѣнію Бродзинскаго женщина обнаруживаетъ меньше наклонностей къ возвышенному и къ искусствамъ^[693]; въ женщинѣ слабѣе развиты поэтическія способности и разсудочность, но за то сильно чувство. «Мысль мужчины срываетъ завѣсу міра» и никогда не удовлетворяется обыденнымъ; женщина старается сдѣлать возможно болѣе спокойною и пріятною ту жизнь, которой она живетъ.

Такой порядокъ вещей Бродзинскій находитъ вполнѣ естественнымъ и справедливымъ. Женщина не должна, но его мнѣнію, выходить изъ тѣснаго круга семейныхъ отношеній и интересовъ, а ея семейство, ея хозяйство должны быть похожи на «закрытую машину, такую же точную, какъ часы, на которыхъ стрѣлка неутомимо и пунктуально показываетъ время». Семейной жизни Бродзинскій придаетъ огромное значеніе, и его взглядъ на бракъ вполнѣ согласенъ съ христіанскою моралью: "настоящее истинное супружество — это великая тайна (sakrament), это краеугольный камень міра и совершенство справедливы слова: «что соединилъ Богъ, того никто не можетъ разлучить».

Любовь Бродзинскій называетъ оспой, тѣмъ болѣе опасной, чѣмъ позднѣе она приходитъ. Отношеніе между полами должны быть исполнены предупредительности и галантности^[694].

Отношенія между старшими и младшими должны быть чужды всякой злобы и раздраженія. "Конечно, борьба между новыми понятіями и старыми предразсудками неизбѣжна и даже необходима, но дѣло не должно доходить до полнаго отрицанія всѣми признаваемыхъ и уважаемыхъ во всѣ времена чувствъ. Бродзинскому прискорбно видѣть «непрерывную и систематически ведомую по всей Европѣ борьбу молодого поколѣнія со старымъ»^[695].

Мягкость, взаимная уступчивость должны царить въ семьѣ какъ въ отношеніяхъ между мужемъ и женой, такъ и въ отношеніи къ дѣтямъ^[696].

По вопросамъ нравственнымъ Бродзинскій высказывается довольно рѣдко, но изъ тѣхъ немногихъ замѣчаній, которыя попадаются въ его статьяхъ, видно, что онъ придерживается христіанской этики. Нравственность по его мнѣнію освящается только религіей; нѣтъ религіи — невозможна и нравственность. Люди не могутъ быть истинно нравственны только по расчету. Чувство нравственности врождено нашей душѣ, и имъ управляетъ совѣсть, «этотъ строгій судья, засѣдающій внутри нашего естества»^[697]. Но если мы дѣлаемъ что-нибудь дурное, то въ этомъ виноваты наше безразсудство и глупость.

Назначеніе человѣка на землѣ — непрестанно совершенствоваться, исполняя волю Божью и стремясь къ истинѣ, добру и прекрасному. Какъ масонъ, Бродзинскій видѣлъ въ религіи прежде всего нравственную ея сторону и, нужно думать, стремился осуществить и въ практической жизни идеалъ натуральной религіи, чуждой догматизма и конфессіональной розни. Впрочемъ, принадлежность Бродзинскаго къ масонству не даетъ вполнѣ опредѣленныхъ чертъ для характеристики его міровоззрѣнія. Безспорно масонство находилось въ тѣсной связи съ деизмомъ^[698]; это даетъ поводъ Заленскому, автору монографіи «О Masonii w Polsce», написанной съ іезуитской точки зрѣнія, обвинять масоновъ въ безнравственности и антихристіанскихъ цѣляхъ^[699], но онъ же признаетъ, что девять десятыхъ членовъ не посвященныхъ въ высшія степени видѣли въ масонствѣ общество, имѣвшее цѣлью филантропію, счастье человѣчества, борьбу съ предразсудками, любовь и равенство^[700]. Относительно Бродзинскаго можно скорѣе сказать, что его масонскія убѣжденія легко мирились съ христіанскимъ настроеніемъ вѣрующаго католика.

Психологическія понятія Бродзинскаго прекрасно выражены имъ въ остроумной аллегоріи, которую мы находимъ въ его статьѣ «О sumieniu»^[701].

Какая-то непонятная сила перенесла автора въ невѣдомый ему край, «всѣ обитателя котораго находились въ непрестанномъ движенія, занятые исключительно погоней за наслажденіями и радостями жизни».

Эта страна, какъ многія другія, на первый взглядъ казалася весьма привлекательной: множество изрѣзывающихся каналовъ дѣлали ее весьма плодородной; климатъ въ ней быль умѣренный и теплый, хотя слишкомъ непостоянный и перемѣнчивый, и часто страшныя бури грозили странѣ окончательнымъ разрушеніемъ.

Пятъ знатныхъ особъ, именуемыхъ чувствами (zmysły), имѣли исключительное право входить въ сношенія съ заграничными краями, и онѣ же дружно распоряжались довольно большими барами пороками, а также нѣкоторыми другими дамами, называвшимися страстями (pamiętności); однѣ изъ нихъ имѣли благородныя дѣли, другія были наклонны ко всему другому.

Въ странѣ господствовала республиканская форма правленія, но исполнительная власть была монархически неограниченная и принадлежала правителю, посланному съ неба. Этотъ правитель, Душа, долженъ давать впослѣдствіи отчетъ въ своихъ дѣйствіяхъ.

Провидѣнью (wyrok), пославшему душу, угодно было, что-бы она для увеличенія своихъ трудовъ и заслугъ принимала участіе во всехъ нашихъ чувствахъ. Прежде чѣмъ дать какое либо приказаніе, которое является голосомъ общественнаго мнѣнія, душа должна послушаться голоса страстей и чувствъ, узнать всѣ нужды и затѣмъ уже разсудить, на что давать позволеніе, а на что — нѣтъ.

Дворъ правительницы Души очень великъ потому, что каждый имѣетъ къ ней свободный доступъ.

Подорогѣ къ ея двору встрѣтились однако затрудненія. «Нѣкоторыя грубыя и крайне странныя личности хотѣли удержать меня, разсказываетъ авторъ, въ мѣстѣ, именуемомъ желудкомъ, увѣряя, что здѣсь найдемъ мы монархиню; другіе, — я принялъ ихъ за жалкихъ недоумковъ, кричали мнѣ: напрасно ищетъ её, души нигдѣ нѣтъ; но я съ омерзеніемъ отвернулся отъ нихъ, жалѣя о ихъ заблужденіи».

«Одна чувствительная и романтическая страсть хотѣла удержать меня у сердца. Но возлѣ него и безъ того толпилась уже масса людей». «Наконецъ добрались мы до самой возвышенной части страны, гдѣ сходились дороги и каналы всѣхъ частей государства. Здѣсь находилась Душа, но я не могъ разсмотрѣть ея вида, потому-что множество „Сильныхъ желаній“ (żądz) и „Страстей“, непрестанно приводя въ движеніе зеркала и стекла, ежеминутно придавали новый видъ и оттѣнки предметамъ».

Возлѣ трона стояли двѣ высокаго роста дѣвушки; взоръ ихъ сіялъ благородствомъ и достоинствомъ. Въ рукахъ они держали факелы. Третья, — совершенно нагая, имѣла въ рукахъ закрытое завѣсою зеркало. Это были Разумъ, Добродѣтель и Правда, Правительница относилась къ нимъ съ большимъ почтеніемъ.

Напротивъ помѣщалась Роскошь въ самомъ обольстительномъ видѣ. Она всѣхъ привлекала къ себѣ, хотя у ногъ ея и зіяла страшная пропасть.

Возлѣ правительницы съ обѣихъ сторонъ помѣщались Гнѣвъ, Зависть, Надменность, Алчность. У лодложія трона сидѣла дѣвушка, записывавшая неутомимо все, что ни слышала, но большую часть листковъ, написанныхъ такимъ образомъ уничтожилъ своей косой старецъ низкаго роста. Не трудно догадаться, что это были Память и Время.

Нѣсколько дальше находились: Сила, поддерживающая Добро, и Справедливость, грозная для Пороковъ, — утѣшеніе Добродѣтелей; Умѣренность, спокойно противодѣйствующая натиску необузданныхъ стремленій, Скромность, украшающая добродѣтель и славу.

Въ великолѣпномъ убранствѣ, свидѣтельствующемъ о высокомъ назначеніи, съ суровымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ кроткимъ взоромъ, верховный судья этого края, сидѣла Совѣсть и безстрастно выслушивала просьбы и жалобы. Вѣнокъ изъ неувядаемыхъ цвѣтовъ лежалъ вередъ ней, а позади находился безобразный человѣкъ, весь черный, съ грознымъ видомъ; онъ держалъ въ рукахъ бичъ съ кольцами на концѣ.

Голоса совѣсти должна была слушаться и сама правительница; если же она не исполняла ея совѣтовъ, наступало въ государствѣ великое замѣшательство: страсти незнали удержу, пороки — границъ.

Вскорѣ представилась возможность увидѣть, какъ идетъ правленіе въ этой странѣ.

Вотъ Амбиція, поддерживаемая Самолюбіемъ, Гнѣвомъ и Завистью предстали предъ лицо монархини съ дерзкимъ и воинственнымъ проэктомъ, который былъ-бы но ея мнѣнію весьма полезенъ государству. Правительница уже склонялась на ея доводы, но тутъ стали смѣло возражать противъ проекта Справедливость и Разсудокъ; колебанія правительницы разрѣшила Совѣсть, напомнившая, что всегда должно слушаться голоса Справедливости и Разсудка.

Когда Наслажденіе въ сопровожденіи Гимена и Разсудка предложило правительницѣ цвѣты, та приняла ихъ, ласково улыбаясь.

Вскорѣ затѣмъ Наслажденіе возвратилось въ сопровожденіи Пороковъ, Неумѣренныхъ Желаній и Пьянства и предложило государыни роскошную корзину, на которой «Тайна, съ пальцемъ на устахъ, раскрывала свою грубую завѣсу». Душа находилась въ сильномъ искушеніи, но тутъ вмѣшались Стыдъ и Добродѣтели и съ громкими криками оттолкнули соблазнительную корзинку. Суровый голосъ Совѣсти опять вывелъ правительницу изъ колебаній.

Такимъ образомъ всякій разъ, когда Душа подвергалась искушенію со стороны другихъ Страстей, она находила благой совѣтъ и поддержку въ Разумѣ, Здравомъ Смыслѣ и Справедливости, въ правилахъ Умѣренности, въ напоминаніяхъ Стыда и Совѣсти, въ опасеніяхъ Поздняго Раскаянія.

Въ этой же странѣ проживали двѣ чародѣйки, родныя сестры; одна называлась Фантазія и всё украшала и оживляла своимъ присутствіемъ. «Хотя она и не всегда ладитъ съ здравымъ смысломъ, мы многое прощаемъ ей, и если-бы она удалилась, все утратило-бы свой очаровательный видъ, и міръ казался бы намъ пустыней». «Нѣкоторыя, узкія и темныя головы (martwe i posępne) не долюбливаютъ ея, но мы смѣемся надъ ними и продолжаемъ увлекаться ею». «Даже Правда съ улыбкой поручаетъ ей заботу о своемъ убранствѣ и дѣлается вслѣдствіе этого еще пріятнѣе». За то другая чародѣйка, родная сестра первой, — Глупость, весьма не безопасна: она производитъ самыя непріятныя чудеса и превращенія. Она вводитъ въ заблужденіе Душу, подавляетъ Разумъ и даже обманываетъ подъ часъ и самую Совѣсть. При ея приближеніи все измѣняетъ свой видъ. Амбиція превращается въ Славу, Пороки въ Добродѣтели, Наслажденіе въ Счастье, Месть въ Справедливость, Глупость въ Заслугу, Шарлатанство въ Ученость, Лицемѣріе въ Набожность и т. д. Когда она царитъ, голосъ справедливости и здраваго смысла заглушается, добрыя качества скромно сторонятся, Лесть, размахивая кадильницей, приближается къ трону и изображаетъ Общественное мнѣніе; Правительница, внимая ея голосу, опускается на лоно развлеченій и пороковъ…."

Таково вкратцѣ содержаніе этой интересной аллегоріи Бродзинскаго. Нигдѣ въ другомъ мѣстѣ онъ не высказывается съ такою же обстоятельностью. Мы видимъ здѣсь человѣка, усвоившаго себѣ наряду съ принципами христіанства многія взгляды сенсуалистической философіи. Правда Бродзинскій признаетъ душу и совѣсть, какъ дары неба; душа и тѣло для него двѣ независимо существующія инстанціи^[702], и онъ «съ отвращеніемъ» говоритъ о тѣхъ, кто отвергаетъ это; тѣмъ не менѣе онъ признаетъ безусловное господство ощущеній (zmysłów), имѣющихъ «исключительное право входить въ сношенія съ иностранными государствами». «Человѣкъ потому мыслитъ, говоритъ Бродзинскій въ другой статьѣ^[703], что чувствуетъ и тѣмъ здравѣе чувствуетъ, чѣмъ здравѣе онъ мыслитъ». «Такъ называемыя» отвлеченныя мысли (понятія) въ большинствѣ случаевъ, по его мнѣнію, чистый призракъ, обманъ; «это цифры и нули, изъ которыхъ мы вычисляемъ фантастическія суммы». Въ своихъ лекціяхъ «О stylu» Бродзинскій прямо говоритъ: «всѣ наши понятія происходятъ отъ ощущеній, и только послѣ долгаго времени и послѣ продолжительнаго опыта люди стали употреблять отвлеченныя понятія вмѣсто конкретныхъ (zmysłowych), т. е. тѣхъ, которыя образовались черезъ посредство ощущеній»^[704].

Въ душевной жизни человѣка Бродзинскій различаетъ дѣятельность ума, чувства и фантазіи. «Гдѣ кончаются границы разума, говоритъ онъ, тамъ начинаются чувство и фантазія»^[705]. Слѣдуетъ, впрочемъ, замѣтить, что Бродзинскій никогда не входилъ въ подробное изложевіе своихъ психологическихъ воззрѣній и не подвергалъ ихъ правильной научной обосновкѣ, а потому невозможна и для насъ правильная научная ихъ оцѣнка. Въ общемъ однако можно замѣтить, что психологическія понятія Бродзинскаго довольно сбивчивы, свидѣтельствуя тѣмъ о нефилософскомъ складѣ его ума и недостаточности научной подготовки. Вездѣ сказывается у Бродзинскаго стремленіе разрѣшить самые сложные философскіе вопросы съ помощью здраваго смысла и въ согласіи съ ученіемъ христіанской догмы. Поэтому въ его взглядахъ и встрѣчаются зачастую прямыя противорѣчія и несообразности. Такъ, напр., кромѣ указаннаго уже нами дѣленія душевной жизни человѣка на дѣятельность ума, чувства и фантазіи, мы находимъ и иное дѣленіе въ его статьѣ «О krytyce». "Въ природѣ, говоритъ онъ, мы видимъ мудрость, добро и красоту. Въ такихъ чертахъ проявляется намъ Богъ, и точно такими же душевными силами надѣлилъ онъ насъ, для того, чтобы мы могли постигать его и приблизиться къ нему. Онъ далъ намъ для этого разумъ, волю и чувство.

«Назначеніе разума — исканіе истины; особеннымъ свойствомъ нашей воли является стремленіе дѣлать добро; спасительная особенность нашего чувства сказывается во вкусѣ къ прекрасному»^[706].

Въ философскихъ вопросахъ проявляется та же христіанская точка зрѣнія вѣрующаго человѣка, скромнаго мыслителя, но воодушевленнаго поэта, всюду видящаго красоту, руку Зиждителя.

Міръ для Бродзинскаго полонъ невѣдомыхъ предопредѣленій и предначертаній божественнаго Промысла^[707].

"Существуетъ одна всеобщая причина, непоколебимая, сама по себѣ существующая, и вокругъ которой совершаются всѣ эти перемѣны, все это движеніе; для нея шумъ, грохотъ и борьба различныхъ элементовъ — такая же гармонія, какъ для насъ согласное соединеніе различныхъ частей одной машины. Таинственный, непонятный, невѣдомый посланецъ предписаній свыше творитъ и разрушаетъ, приноситъ и забираетъ, мертвитъ и оживляетъ все, и во всемъ усматривается воля Творца неба и земли.

«Человѣческая исторія, а также и натуральная, представляютъ намъ рядъ случаевъ, столкновеній и проч., изъ которыхъ мы дѣлаемъ извѣстные выводы, и эти выводы становятся нашими знаніями, но въ то время, какъ человѣческія дѣла свидѣтельствуютъ только о слабости и бренности нашей, природа повсюду указываетъ могущество и мудрость». «Въ природѣ повсюду мы видимъ совершенство, а человѣкъ — только стремленіе къ нему. Природа въ своихъ путяхъ неизмѣнна и вѣрна сама себѣ, а люди даже въ своемъ стремленіи къ совершенству неодинаковы; они подвержены ошибкамъ, заблужденіямъ и проч.».

Бродзинскій признаетъ совершенствованіе, прогрессъ человѣчества и изученіе исторіи этого совершенствованія считаетъ очень важнымъ, потому что она указываетъ ошибки въ прошломъ и предостерегаетъ отъ новыхъ; вся бѣда только въ томъ, что исторія разрабатывается слабой человѣческой рукой, подверженной ошибкамъ; а чтобы понимать исторію правильно, «необходимо быть судьею и историка, и людей, нужно понимать общество въ отношеніи къ природѣ и Богу»^[708]. Исторія, изучаемая такимъ образомъ, облегчитъ намъ возможность самаго главнаго и самаго широкаго вывода, — что «на этой землѣ идетъ непрерывная борьба между добромъ и зломъ, но это зло есть нѣчто постороннее, случайное; оно можетъ одерживать только частныя, временныя побѣды, а въ общей гармоніи оно не имѣетъ мѣста^[709]; во-вторыхъ, въ этой борьбѣ двухъ началъ — добраго и злого, всѣмъ и всегда руководитъ рука Провидѣнія, котораго помощниками являются всѣ добрые люди, а злые часто бываютъ невольнымъ орудіемъ его; что ни одинъ добрый поступокъ не пропадаетъ, но живетъ вѣчно и приноситъ добрые результаты; что если отдѣльныя личности заблуждаются, падаютъ духомъ и исчезаютъ, то цѣлое человѣчество никогда не умираетъ, оно живетъ и совершенствуется; наконецъ, — что въ исторіи человѣчества такъ же, какъ и въ природѣ, должно признавать неизбѣжность предопредѣленій, непостижимыхъ для насъ»^[710].

Всюду Бродзинскій видитъ поразительно чудный порядокъ въ мірозданіи, необыкновенную гармонію. Все имѣетъ свою причину и опредѣленную цѣль. «Богъ не создалъ безцѣльно ничтожнѣйшей пылинки»^[711], и ни одна пылинка не пропадаетъ даромъ. «Сколько повсюду контрастовъ между жизнью и смертью, между тѣмъ, что нравится, и тѣмъ, что отталкиваетъ, между великимъ и ничтожнымъ. Изъ разлагающихся тѣлъ, отвратительныхъ и для обонянія, и на вкусъ, выростаютъ прекрасные цвѣты, вкусные плоды; исчезаетъ зерно, и на его мѣстѣ выходятъ изъ земли зеленые побѣги, колышутся полные колосья, свидѣтельствуя о воскресеніи изъ мертвыхъ» И во всемъ видна материнская опека, забота о родѣ людскомъ, направляющая даже всѣ ужасы природы на его пользу.

"Всѣ эти силы природы, вѣчно борющіяся между собой, соединены премудрымъ Промысломъ, направлены на дѣла добродѣтели и ведутъ къ возвышенному ".

Такимъ образомъ Бродзинскій, какъ мы видимъ, признаетъ вмѣстѣ съ Кантомъ оба рода цѣлесообразности: и субъективную, которая постигается безъ помощи познанія, мгновенно, вызывая чувство удовольствія, — и объективную цѣлесообразность, устанавливающую полезное («das Zweckmässige») съ помощью разсужденія. Телеологическое чувство Бродзинскаго проявлялось по отношенію къ явленіямъ природы въ смѣшеніи этихъ обоихъ родовъ. Онъ полагаетъ напр., что даже вулканы существуютъ въ интересѣ человѣчества. Такъ напр., вулканъ Этна вѣчно дышетъ пламенемъ и никогда не утихнетъ, потому, что природа «ради спокойствія Европы должна держать его всегда открытымъ и никогда не погаситъ огня. Гора продолжаетъ роста, хотя изверженія и не прекращаются. Огромныя пространства земли образовались теперь изъ лавы, вытекшей изъ Этны; на нихъ теперь кипитъ жизнь, произрастаетъ богатая растительность. Такъ-то природа даже въ своихъ ужасныхъ проявленіяхъ благодѣтельна и не забываетъ соединить ихъ съ прекраснымъ. Окрестности вулкана представляютъ восхитительный видъ: внутри адъ, а поверхность покрыта цвѣтущей растительностью»^[712]. Запахъ сѣры такимъ образомъ умѣряется благоуханьемъ цвѣтовъ. Гармоническое сочетаніе въ природѣ «ужасовъ» и красоты должно, по мнѣнію Бродзинскаго, каждаго приводитъ въ восторгъ и увлекать.

Въ общемъ чѣмъ «ужаснѣе» природа, тѣмъ болѣе, думаетъ Бродзинскій, она и благодѣтельна, и прекрасна. «Развѣ нельзя этого сказать о наводненіяхъ Нила, Волги и другихъ рѣкъ?» Все ужасное въ природѣ по его мнѣнію не только полезно человѣку, не только служитъ цѣлямъ красоты, но и возвышаетъ человѣка умственно и нравственно. Созерцаніе различныхъ ужасовъ и опасностей, разсѣянныхъ въ природѣ, укрѣпило въ человѣкѣ сначала тѣло, а потомъ и духъ. Борьба съ природой необходимо должна была развить не только физическія, но и моральныя силы его: сначала онъ пріобрѣлъ отвагу; изъ нея вышло презрѣніе къ смерти, жажда славы — «эти первыя проявленія души, созданной для безсмертія»^[713].

Созерцаніе ужасовъ природы напоминаетъ человѣку о добродѣтеляхъ, наводитъ его на благочестивыя мысли^[714].

Въ мірѣ происходитъ цѣлый рядъ превращеній. Все перемѣнно и непостоянно, кромѣ Бога. Даже свѣтила небесныя не представляютъ исключенія. Правда, мы не видимъ ихъ уничтоженія, они по прежнему сіяютъ своимъ ровнымъ блескомъ, но кто же знаетъ, кромѣ Предвѣчнаго, что было въ прошломъ, что будетъ завтра?!

"Быть можетъ, думаетъ Бродзинскій, и это великолѣпное небо, этотъ куполъ, усѣянный звѣздами, тоже дряхлѣетъ и разрушается.

«Возвышенно говоритъ объ этомъ Псалмопѣвецъ: „небо риза Господня; ее когда-нибудь Богъ употребитъ на что-нибудь, свернетъ ее снова, какъ старую изорванную завѣсу, измѣнитъ, какъ захочетъ; Онъ же одинъ вѣченъ и неизмѣненъ“^[715].

Человѣку остается безропотно возложить все упованіе на Бога. „Онъ надѣлилъ насъ разумомъ, волей и чувствами, и съ ихъ помощью мы можемъ познавать Его какъ, Онъ объявляется намъ въ природѣ въ своихъ свойствахъ: въ добрѣ, красотѣ и справедливости. Первымъ занимается этика; логика и метафизика изучаютъ Его въ справедливости; о прекрасномъ трактуетъ эстетика“^[716].

„Но что бы мы ни изслѣдовали, необходимо твердо помнить, что только помыслы, опирающіеся на религію, возносятся къ Нему и дѣлаютъ насъ достойными Бога Вѣра въ Бога возвратитъ утраченный рай… Призваніе человѣка заключается въ томъ, чтобы жить и совершенствоваться въ духѣ гуманности и Бога“^[717].

„Религія не людьми изобрѣтена; это священное чувство вмѣстѣ съ душою принесъ человѣкъ съ неба“. Она принимаетъ у различныхъ народовъ разныя формы, но содержаніе ея всюду одно. Она можетъ быть искажена, можетъ быть преслѣдуема, но такое состояніе не можетъ долго длиться, и люди возвращаются къ правдѣ и простотѣ, которыя заключаются ни въ „мудрствованіяхъ“ французскихъ энциклопедистовъ, ни „въ темныхъ, непонятныхъ блужданіяхъ нѣмецкой метафизики“. Божественная истина очень проста и понятна, искать ее надлежитъ только въ религіи.

Бродзинскій выступаетъ противникомъ философіи „вѣка просвѣщенія“ и съ удовольствіемъ отмѣчаетъ тотъ фактъ, что многіе философы XVIII вѣка, почитаемые въ свое время за верхъ совершенства и говорившіе съ сожалѣніемъ о Шекспирѣ и Данте, какъ о варварахъ, теперь совершенно забыты, и религія вновь утоляетъ сердца алчущихъ и жаждущихъ правды»^[718]. Въ другомъ мѣстѣ о нихъ же Бродзинскій говоритъ:

«Французамъ казалось, что такъ же легко быть философомъ, какъ и остроумнымъ поэтомъ…. Какъ поэзія раньше искала достоинствъ въ остроуміи и придуманности, такъ и философія старалась затѣмъ объяснить величайшее назначеніе человѣка и его достоинство доводами здраваго смысла и сенсуализма…. Локкъ и Гоббесъ дѣлались первыми представителями этого ученія….. но главнымъ образомъ оно распространилось во Франціи, гдѣ нашло подготовленную вѣками воспріимчивую почву. Легко понять, что религія, высокія стремленія и надежды не могли имѣть мѣста тамъ, гдѣ истина ограничена была узкой областью ощущеній и непосредственнаго опыта…. Въ это время у нихъ ослабѣло и затѣмъ совсѣмъ исчезло чувство нравственности….. всѣ нравственныя понятія, какъ невидимыя и неощущаемыя, считались химерой и были всѣмъ чужды. Нравственность свелась на простую ловкость и расчетливость. Всѣ чувства, занятыя чѣмъ-нибудь нематерьяльнымъ, считали болѣзнью или причудой ума. Честь, самопожертвованіе считались увлеченіями, происходящими отъ предразсудка или отъ особенностей физической организаціи»^[719].

Точно также, какъ французовъ за ихъ сенсуализмъ, порицаетъ Бродзинскій и нѣмцевъ за ихъ крайности и туманность метафизики, которой Бродзинскій рѣшительно не признавалъ и не понималъ. На философію онъ смотрѣлъ не какъ на науку, а какъ на дѣло личной потребности^[720]. Объ этомъ можно судить и изъ его статьи о Реѣ изъ Нагловицъ, писателѣ, котораго оно особенно хвалитъ за его разумную житейскую философію. «Есть, говоритъ онъ въ этой статьѣ, философія природная и искусственная — наука жизни и школьной учености; одна только все знаетъ, другая умѣетъ и поступаетъ (umie i czyni). Природная философія учитъ пользоваться временемъ, а искусственная тратитъ его ни на что. О природномъ философѣ мы говоримъ: онъ философствуетъ; о другомъ, — что продаетъ философскія свѣдѣнія за доброе слово или за деньги».

Философіи нельзя учить, по мнѣнію Бродзинскаго, передавая ее на память: ее нужно имѣть въ сердцѣ. Вся сила не въ книжкахъ, а пониманіи самого дѣла. Существуетъ одна книга, та, которую раскрылъ намъ самъ Богъ, — природа^[721]. Мыслить и жить это значить быть философомъ; философія заключается не только въ системахъ и опредѣленіяхъ. Почти каждый человѣкъ имѣетъ свою опредѣленную философію, хотя бы она заключалась въ однихъ афоризмахъ и пословицахъ. Семь мудрецовъ Греціи не оставили, вѣдь, иной…. Такую безыскусственную естественную философію жизни легко согласовать и съ религіей. Бродзинскій говоритъ:

«Być cichym filozofem, łatwo z wiarą sprostać,

Ale chcieć nim zasłynąć, łatwiej błazniem zostać» (I, 254).

Бродзинскій является такимъ образомъ противникомъ патентованной философіи, за деньги торгующей своей мудростью съ высоты академической каѳедры; онъ признаетъ каждаго мыслящаго человѣка философомъ и выше всего цѣнитъ практическую, житейскую мудрость.

При всей своей религіозности Бродзинскій однако, какъ масонъ, не былъ фанатикомъ. Противъ увлеченій религіознаго фанатизма онъ высказывается весьма часто. Фанатизмъ онъ считаетъ порожденіемъ религіозной или политической экзальтаціи, которая въ свою очередь есть слѣдствіе необузданности чувствъ, не управляемыхъ разумомъ. Фанатизмъ, говоритъ онъ въ одномъ мѣстѣ, есть чувство, поддавшееся фантазіи и оставленное здравымъ смысломъ^[722]. Къ іезуитамъ Бродзинскій относится съ нерасположеніемъ^[723], раздѣляя въ этомъ случаѣ настроеніе, общее всѣмъ масонамъ {Когда іезуиты были изгнаны изъ Россіи, польскіе масоны выражали свой восторгъ между прочимъ такими стихами:

«Wygnano łotrów z stolicy,

Rozum odzyskał swe prawa;

Moc Alexandra prawicy

Ten mu przywilej nadawa» (Ks. St. Załęski «O Masonii w Polsce», 1889, стр. 196).}. Духовенство однако Бродзинскій, повидимому, уважалъ; въ его курсѣ литературы мы находимъ какъ-бы порицаніе Красицкому за его «Монахомахію», въ которой Бродзинскій видитъ результатъ вліянія философіи «вѣка просвѣщенія»

Таковы были философскія и религіозныя воззрѣнія Бродзинскаго.

II.

Въ связи съ философскими и религіозными взглядами Бродзинскаго находятся и главныя положенія его эстетики. Его лекціи по эстетикѣ, читанныя въ университетѣ, въ особенности первая ихъ часть, содержащая общія теоретическія положенія, сохранились въ довольно исправномъ видѣ; она для насъ и важнѣе; вторая часть, болѣе практическаго содержанія, дошла до насъ въ отрывочныхъ замѣткахъ о архитектурѣ, поэзіи, живописи и проч.^[724].

Сюда же слѣдуетъ отнести отрывокъ, касающійся психологіи творчества: «Myśl»^[725], нѣкоторыя статьи изъ курса литературы: «О naśladowaniu natury», «Powołanie poezyi», «Stosunek poezyi do religii», а также статью «О tragedji»^[726]; теоріи же драматическаго искусства посвящены нѣкоторыя мѣста изъ разсужденія «О romant. i klass.», а также статья «О Barbarze», трагедіи Фелинскаго^[727]. Своего рода «Ars poëtica» — это обширная поэма Бродзинскаго «Роezya», начатая имъ еще въ 1816 году, а оконченная въ началѣ 20-хъ годовъ, т. е. послѣ напечатанія статьи «О romant. і klass.»^[728], и представляющая стихотворное изложеніе его литературныхъ и эстетическихъ взглядовъ; имъ же посвящена и небольшая драматическая сцена «Piękne sztuki», напечатанная въ театральномъ «Ежегодникѣ» за 1816—1817 годъ.

Первая, вступительная, глава курса эстетики Бродзинскаго посвящена вопросу о томъ, что такое эстетика, когда она появилась, какое мѣсто занимаетъ въ ряду другихъ человѣческихъ способностей и знаній.

«Гдѣ оканчиваются границы разума, тамъ, говоритъ Бродзинскій, начинается область чувства и фантазіи». Въ этомъ пунктѣ, по его мнѣнію, и граничатъ философія и поэзія.

Гармонія между разумомъ, чувствомъ и фантазіей есть идеалъ человѣческаго совершенства. Просвѣщеніе ума только тогда и заслуживаетъ уваженія, когда оказываетъ благотворное вліяніе на нашъ характеръ; дорога къ головѣ должна проходить черезъ сердце. Совершенствованіе одинаково нашего ума и нашего характера есть величайшая задача. Видѣть добро и быть въ состояніи исполнить то, что мы признаемъ благомъ — въ этомъ все наше достоинство. Легчайшимъ способомъ, по мнѣнію Бродзинскаго, приводитъ къ этому наука о прекрасномъ.

Богъ украсилъ міръ физическій и нравственный неувядающей красотой, и человѣкъ путемъ постиженія прекраснаго познаетъ добро и мудрость въ мірозданіи, доходитъ до познанія своего призванія. Красота возвышаетъ человѣка нравственно, она жe дѣлаетъ болѣе пріятною его жизнь. «Разумъ знаетъ, какимъ долженъ быть человѣкъ, указываетъ и дорогу къ совершенству и связанному съ нимъ счастью, но не можетъ дать достаточно силъ пройти этой дорогой, полной, страданій и непріятностей».

Изящныя искусства облегчаютъ по мнѣнію Бродзинскаго тяжелый жизненный путь, усыпаютъ его цвѣтами. Искусство беретъ идеалъ найвысшей красоты, также, какъ и идеалъ совершенства, изъ жизни и представляетъ его намъ за образецъ для подражанія.

"Какъ красоты природы развиваютъ и совершенствуютъ нашу фантазію, такъ впечатлѣнія, почерпаемыя въ идеалѣ человѣческаго совершенства образуютъ впослѣдствіи характеръ. Созерцая прекрасное въ природѣ, точно также, какъ въ человѣческомъ поведеніи, всѣ мы безъ изъятія чувствуемъ увлеченіе (uniesienie) « Это возвышаетъ насъ духомъ и ведетъ къ совершенствованію. Разумъ неспособенъ производить такое благородное и возвышенное вліяніе. Истина должна быть не только познана, но и воспринята сердцемъ, а къ сердцу легче и скорѣе всего находятъ дорогу изящныя искусства. Вслѣдствіе чего и поэтомъ можетъ быть только человѣкъ чувствительный, сердечный; ему всего доступнѣе поэтическое настроеніе.

„Miłosne tylko oko wzajem miłość wznieca,

Tkliwym tylko na wzdięki muza się zaleca

Wszystko piękne śpi w duszy, gdy miłości siła

Mocniejszem serca biciem lutni nie zbudziła“,

говоритъ Бродвинскій въ своей поэмѣ,Poezya».

Кто не знаетъ дороги къ сердцу, кого не трогаютъ произведенія чарующей фантазіи, тотъ никогда не будетъ поэтомъ.

«Ternu, со żywszy ogień tchnie w świata przestrzeni,

Przysądzili bogowie i lutnię i pienie

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Wszystko co żyje, kocha, а co kocha, — nuci,

Miłość pieniem, а pienie miłością się cuci».

Всюду мы видимъ въ мірѣ любовь, и самъ Фебъ подчиняется ея вліянію и смѣется надъ тѣми, кого не согрѣваетъ огонь чистой любви. Любовь и поэзія — дары неба, услаждающіе печальную жизнь человѣка. Всегда и во всемъ они оказываютъ другъ на друга вліяніе. Пиндаръ научился поэзіи у Миртиллы, Фебъ — у Піэридъ. Поэтъ творитъ чудеса, если съумѣетъ затронуть струны сердца.

«Jak jedeu rys w obrazie dokonywa cudu,

Tak wiersz panuje, kiedy trzyma serce ludu,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Tak gdzie miłość lub sztuka do serca trafiła,

Wzniosłe czucia się budzą, mdleje dika siła» ¹).

¹) «Piśma», t. I, «Poezya», 45—49. Cp. «Pam. Warsz.» 1816, IV, 86, 88. Здѣсь мы находимъ первую редакцію этой поэмы, довольно несхожую съ той, въ какой напечатана поэма въ познанскомъ изданіи сочиненій Бродзпискаго г. Дмоховскимъ, пользовавшимся автографами самого поэта. Вѣроятно, Бродзинскій поправлялъ свою поэму неоднократно, и потому въ послѣдней своей переработкѣ она представляетъ иногда значительныя видоизмѣненія. Такъ, напр., въ редакціи Дмоховскаго мы читаемъ:

«Niech nawieki krainę poetów zaniecha,

Kto nie zna krain prawdy, komu obce serce» (t. I, 46),

а въ «Pam. Warsz.», стр. 86:

«Zuać tajniki serc ludzkich, to jest wieszcza cecha;

śpiewak co ludzi nie zna, niech rymu zaniecha».

Мы будемъ говорить объ этомъ еще въ другомъ мѣстѣ, теперь же намъ важна только послѣдняя редакція поэмы.

Чувство красоты, стремленіе къ прекрасному влило въ насъ, какъ думаетъ Бродзинскій, вѣчно пекущееся о насъ Провидѣніе. «Искусство, какъ и религія, одинаково имѣютъ божественное происхожденіе», но своимъ развитіемъ и совершенствованіемъ искусство обязано религіозному чувству^[729].

Опредѣленіемъ самой сущности прекраснаго Бродзинскій не занимается, относя повидимому этотъ вопросъ къ тѣмъ «субтильнымъ тонкостямъ» нѣмецкой философіи, на которыхъ по его мнѣнію не стоитъ останавливаться^[730].

Но отъ прекраснаго Бродзинскій отличаетъ пріятное и возвышенное. Прекрасно то, что нравится какъ нашимъ чувствамъ, такъ и разуму; пріятное воспринимается только чувствами. Въ пониманіи сущности прекраснаго, а также и возвышеннаго Бродзинскій повидимому слѣдовалъ за Кантомъ, который признавалъ субъективность сужденій о прекрасномъ^[731], но не вполнѣ, какъ это мы увидимъ ниже.

Весь міръ красоты, думаетъ Бродзинскій. постигается исключительно при помощи звуковыхъ и свѣтовыхъ ощущеній. Ухо и глазъ — это два посредника, посредствомъ которыхъ нашъ умъ пріобрѣтаетъ всѣ представленія, и которые оказываютъ наибольшее вліяніе на всѣ наши душевныя движенія: а чувства, доставляющія намъ пріятность — обоняніе, вкусъ, осязаніе, общи съ животными и не зависятъ отъ нашего ума^[732].

Возникновеніе искусствъ Бродзинскій объясняетъ совершенно въ духѣ Аристотеля. «Природа, вливъ въ насъ любовь къ прекрасному, сдѣлала только первый шагъ. Она предписала затѣмъ подражать ему (naśladować się)» {Ibid. 12, 16. Op. Aristotelis, «Περὶ τῆς ποιητικνῆς», Lipsiae, СІCІCСССІІ, гл. IV, 1, 2 и т. д. (стр. 9).}. Но на этомъ, конечно, нельзя еще остановиться.

Уже Аристотель, считавшій стремленіе къ подражанію врожденнымъ качествомъ человѣка, отличающимъ его отъ другихъ животныхъ, распространялъ свое понятіе «μιμησίς» и на сферу возможнаго, а не ограничивалъ его областью дѣйствительныхъ формъ. «Задача поэта, говоритъ Аристотель, не въ представленіи дѣйствительности, но въ указаніи, какимъ образомъ можетъ что-либо случиться, и что возможно согласно съ вѣроятностью и необходимостью»^[733]. Онъ указываетъ напр., что Софоклъ изображалъ героевъ такими, какими они могли быть, а Эврипидъ — какими они были^[734]. Поэтъ, пользуясь матерьяломъ, взятымъ изъ дѣйствительности, украшаетъ, облагораживаетъ его, идеализуетъ. Аристотель, какъ это объяснилъ уже Лессингъ^[735], требовалъ не только вѣрнаго подражанія природѣ, но и украшенія, идеализированія избранныхъ имъ естественныхъ предметовъ^[736].

Бродзинскій силится стать на ту же почву. Онъ говоритъ, что человѣкъ не удовлетворился бы точнымъ воспроизведеніемъ природы, ея рабской копировкой. «Изъ образовъ, полученныхъ при помощи чувственныхъ воспріятій и изъ чувствъ фантазіи, въ согласіи съ здравымъ смысломъ человѣкъ беретъ, что есть самаго прекраснаго въ природѣ, и создаетъ совершенство идеала, которое не допускаетъ рабски копировать природу, но требуетъ творить по подобію правды и но приближенію къ идеалу. Такъ возникли изящныя искусства въ истинномъ значеніи этого слова»^[737]. Бродзинскій не объясняетъ однако истинной задачи произведеній искусства, такимъ образомъ понимаемаго, совершенно повидимому игнорируя прекрасныя объясненія къ Аристотелю Лессинга, которыя однако должны были быть извѣстны Бродзинскому.

Искусство по мнѣнію Бродзинскаго имѣетъ не только цѣли забавы, но преслѣдуетъ многія нравственныя цѣли, должно быть полезно человѣку {Въ этомъ Бродзинскій повторяетъ Горація:

«Aut prodesse volunt, aut delectare poëtae,

Aut simul et jucunda et idonea dicere vitae.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Omne tulit punctum, qui miscuit utili dulce,

Lectorem delectando, pariterque monendo».

(«Ars poëtica»).}. Въ изложеніи изящныхъ искусствъ Бродзинскій, какъ и всегда, избираетъ средній путь. Онъ не хочетъ пускаться въ тонкія отвлеченныя умствованія, какъ это дѣлаютj нѣмцы, хотя и полагаетъ, что они глубже другихъ вникнули въ сущность предмета, и совѣтуетъ каждому, кто составилъ уже себѣ собственное мнѣніе, прочитать сочиненія знаменитыхъ нѣмецкихъ изслѣдователей-эстетиковъ: Зульцера, Эбергарда, Шлегеля, Канта, Рихтера, Шиллера, Гёте.

Въ своемъ изложеніи Бродзинскій старается «общія правила вкуса» согласовать по возможности съ изслѣдованіемъ и примѣнить ихъ къ польскимъ писателямъ, не пускаясь при этомъ въ теоретическія подробности, которыя требовали бы «большей подготовленности слушателей». Бродзинскій старается въ своемъ курсѣ достигнуть того, чтобы «тѣ, которые слушаются только указаній одного разума, вступили въ область чувствъ и фантазіи, и наоборотъ, чтобы тѣ, которые шли въ литературѣ только дорогою фантазіи и чувствъ, побольше проникались размышленіемъ». Изъ современныхъ эстетиковъ ему нравятся болѣе другихъ произведенія французовъ: Кератри, Масьяса, Катръ-Меръ-Кенси, хорошо знакомыхъ съ нѣмецкой и англійской литературой и придавшихъ нѣмецкому глубокомыслію французскую ясность ума^[738].

Во многихъ своихъ взглядахъ Бродзинскій держится философіи Канта, одно изъ изслѣдованій котораго: «Ueber das Schöne und Erhabene» повидимому послужило главнымъ пособіемъ для главы его эстетики, посвященной тому же вопросу, а позднѣе это произведеніе было прямо переведено Бродзинскимъ для альманаха «Jutrzenka», вышедшемъ въ 1834 году^[739].

Кантъ, какъ извѣстно, признавалъ эстетическое и телеологическое чувство какъ бы средней способностью, какъ бы соединительной чертой между умомъ и волей. Предметъ ума — есть истинное; среда его — природа и естественная необходимость; воля стремится къ добру, ея стихія — свобода.

Эстетическое чувство, но мнѣнію Канта, относится къ тому, что является посредникомъ между истиною и добромъ, между правдою и свободою. Это и есть прекрасное, законченность, совершенство. Эстетическое чувство, отличаясь и отъ умственныхъ способностей, и отъ воли, не имѣетъ ни практическаго, ни теоретическаго характера. Это вполнѣ своеобразное проявленіе нашей душевной организаціи, нашей субъективной художественной телеологіи (какъ чувства законченности, совершенства). Но оно имѣетъ то общее съ волей и разумомъ, что дѣйствуетъ на этой чисто-субъективной основѣ^[740]. Подобно тому, какъ разумъ устанавливаетъ истинное (по Бродзинскому — «постигаетъ»), а воля — доброе, эстетическое чувство опредѣляетъ прекрасное^[741].

Но Бродзинскій расходится съ Кантомъ въ пониманіи абсолютно прекраснаго. По его мнѣнію красота существуетъ сама по себѣ въ природѣ; это одно изъ свойствъ Бога, въ какихъ онъ является человѣку. Въ мірѣ существуетъ гармонія, въ цѣломъ понятная только для всемогущаго Бога; но онъ надѣлилъ насъ способностями, дающими намъ возможность уразумѣвать, постигать красоту, точно также какъ и Добро и Премудрость. Но Канту же красота не присуща предмету; она — продуктъ эстетической потребности, какъ пространство и время — продуктъ теоретической чувственности.

Кантъ, а вслѣдъ за нимъ и Бродзинскій, различаетъ прекрасное отъ возвышеннаго. Что характеризуетъ прекрасное въ отличіе отъ возвышеннаго, такъ это чувство мира, спокойствія, гармоніи, которыя оно намъ сообщаетъ благодаря согласію, установившемуся между разумомъ и фантазіей. Возвышенное напротивъ охватываетъ, возбуждаетъ, волнуетъ насъ. Красота является только въ формѣ; возвышенное же сказывается въ несоразмѣрности формы и содержанія. Прекрасное успокаиваетъ насъ; возвышенное вноситъ смятеніе въ наши способности; оно ставитъ въ несогласіе разумъ, мыслящій безконечное, и воображеніе, имѣющее свои непереходимыя границы. Душевное волненіе, которое возбуждается у насъ звѣзднымъ небомъ, грозою, бурнымъ моремъ, не имѣетъ другого источника, какъ только столкновеніе, вызванное этими образами, между разумомъ, могущимъ измѣрять силы природы и небесныя разстояніи, и нашимъ воображеніемъ, которое не можетъ слѣдовать за разумомъ въ глубину безконечнаго. Если человѣкъ имѣетъ чувство высокаго, то это потому, что онъ самъ великъ силою своего разума. Если животное при великихъ явленіяхъ остается безчувственнымъ, то это потому, что его умъ не превышаетъ уровня его воображенія. Слѣдовательно совершенно справедливо говорятъ о возвышенномъ, что оно возвышаетъ душу. Въ чувствѣ возвышеннаго человѣкъ оказывается безконечнымъ въ своемъ разумѣ и конечнымъ, ограниченнымъ въ воображеніи^[742]. Несоотвѣтствіемъ между силой фантазіи и безграничностью ума объясняетъ Бродзинскій и преобладающее въ его время меланхолическое и даже мизантропическое настроеніе поэтовъ. Они хотятъ жить чувствомъ, фантазіей, и не хотятъ понять величія и значенія всѣхъ ужасовъ и несовершенствъ въ мірѣ нравственномъ и физическомъ. Это приводитъ ихъ въ меланхолическое настроеніе, характеризующее намъ поэзію Байрона; она выражаетъ столько возвышенныхъ чувствъ, «но мысль поэта еще не достигла истинной высоты». «Это еще не орелъ, который взвился съ такимъ спокойствіемъ надъ страшной пропастью и такъ спокоенъ, когда направляетъ свой полетъ къ солнцу. Это поэтъ, который чуетъ, что человѣкъ не долженъ быть тѣмъ, чѣмъ онъ есть; но указать, къ чему онъ долженъ стремиться, — поэтъ не въ силахъ»^[743].

Красота по мнѣнію Бродзинскаго относится больше къ внѣшнему міру чувственныхъ воспріятій, возвышенное — къ міру нравственному.

Возвышенное такъ же, какъ и прекрасное, всюду разсѣяно въ природѣ. Чувство возвышеннаго — это смѣшанное настроеніе; въ немъ заключаются разнообразныя чувствованія: замѣшательства, тревоги, радости, болѣзни.

«Я не могу, говоритъ Бродзняскій, яснѣе изложить вамъ, но обращаюсь ко всѣмъ, кого осѣнила хоть разъ въ жизни истинно великая мысль, увлекъ благородный поступокъ, или кто былъ охваченъ величественнымъ зрѣлищемъ». Такое душевное состояніе — лучшее доказательство того, что мы существуемъ на землѣ въ двухъ состояніяхъ. Тутъ ясно физическая слабость находится въ противорѣчіи съ нашей нравственной мощью. Нельзя же въ самомъ дѣлѣ предположить, чтобы одинъ и тотъ же предметъ въ одно и то же время находился въ двухъ противоположныхъ состояніяхъ. Очевидно, думаетъ Бродзинскій, въ человѣкѣ существуютъ двѣ натуры, и часто одна изъ нихъ находится по отношенію къ извѣстному предмету въ иномъ состояніи, чѣмъ другая^[744].

Покончивъ съ вопросомъ о прекрасномъ и возвышенномъ, Бродзинскій кратко говоритъ въ своемъ курсѣ, о смѣшномъ, сатирѣ, юморѣ.

Смѣшное все то, что свойственно человѣческой природѣ вслѣдствіе ея несовершенства, и что вызываетъ всеобщій добродушный взрывъ смѣха^[745]. Вмѣстѣ съ нѣмецкими эстетиками опредѣляетъ онъ сатиру, какъ выраженіе чувствъ, возникающихъ отъ сравненія несовершенства человѣческаго съ идеаломъ. Отличіе юмора отъ сатиры видитъ Бродзинскій въ томъ, что сатира можетъ быть холодна и равнодушна къ человѣку, а юморъ соединенъ съ самымъ глубокимъ чувствомъ^[746].

Взгляды Бродзинскаго на сатиру, идиллію и элегію, какъ роды поэтическаго творчества, заимствованы имъ у Шиллера^[747]; при этомъ въ переработкѣ Бродзинскаго сказывается то обычное ему практическое направленіе его ума, о которомъ мы не разъ уже говорили. Философская сторона разсужденія Шиллера совершенно отсутствуетъ у Бродзинскаго. Шиллеръ опредѣлялъ сатиру, элегію и идиллію, какъ «три единственно-возможные роды сентиментальной поэзіи»^[748], и опредѣленіе этихъ родовъ выводилъ изъ общихъ положеній о наивномъ и сентиментальномъ, въ которыхъ онъ стремился выяснить свой художественный идеализмъ, сопоставивъ его съ художественнымъ реализмомъ Гёте^[749]. Для Бродзинскаго такая постановка была непонятна, и потому изъ одного разсужденія Шиллера, связаннаго единствомъ содержанія и мысли, онъ сдѣлалъ три статьи, разновременно написанныя и напечатанныя^[750]. Статья о сатирѣ была читана въ засѣданіи «Tow. przyjąć. nauk» 25 сентября 1822 года и тогда же была издана школой Піаровъ^[751]. Бродзинскій говоритъ въ ней о происхожденіи названія «сатира», хотя окончательное рѣшеніе этого вопроса предоставляетъ другимъ ученымъ^[752]; характеризуя этотъ родъ поэтическихъ произведеній, онъ вмѣстѣ съ Шиллеромъ различаетъ два вида сатиры въ зависимости отъ того, какъ относится поэтъ — серьезно, или съ шутливой веселостью — къ разладу дѣйствительности и идеала, возникшему вслѣдствіе удаленія отъ природы^[753]. Согласно съ такимъ дѣленіемъ группируетъ Бродзинскій и польскихъ сатириковъ, характеристикѣ которыхъ онъ и посвящаетъ значительнѣйшую часть своей статьи^[754]. Отсутствіе сатиры въ польской литературѣ въ эпоху послѣ раздѣловъ Бродзинскій объясняетъ тѣмъ, что «общее несчастіе вызываетъ сожалѣніе, а не сатирическіе громы». Такимъ образомъ статья о сатирѣ въ сущности — историко-литературный очеркъ дѣятельности преимущественно польскихъ писателей. Такой же болѣе или менѣе характеръ имѣетъ и статья объ элегіи^[755], хотя въ ней мы и замѣчаемъ и попытки теоретическаго изложенія своихъ взглядовъ. Бродзинскій однаго отступаетъ нѣсколько отъ Шиллера въ опредѣленіи того, что называется элегическимъ^[756], и слѣдуетъ, какъ кажется, Гердеру между прочимъ въ признаніи романсовъ Британцевъ за элегическій родъ поэзіи^[757], а также въ восхваленіи «Плача Іереміи», отнесеннаго Гердеромъ, въ его сочиненіи «О духѣ еврейской поэзіи», къ числу самыхъ благородныхъ и патріотическихъ видовъ элегіи^[758]. Подъ элегической поэзіей Бродзинскій разумѣетъ «такую чувствительность (tkliwość) сердца и спокойной души, которая не отвращаетъ насъ отъ людей и общественныхъ обязанностей, но еще прочнѣе соединяетъ насъ съ ними, которая при помощи удачнаго изображенія человѣческихъ чувствъ дѣлаетъ болѣе благородными наши чувства, дѣлаетъ насъ болѣе чувствительными къ семьѣ, къ родинѣ, ко всему человѣчеству, религіи и природѣ»^[759]. «Элегія, по мнѣнію Бродзинскаго, изображаетъ въ равной мѣрѣ и печальныя, и увлекательныя (roskoszne) картины, но только такъ, что ея радость оттѣняется нѣкоторой грустью, а грусть оживляется лучемъ радости»; Бродзинскій думаетъ, что слово «żal» не передаетъ понятія «элегія», потому-что элегія выражаетъ и грустныя, и веселыя чувства; но такъ-какъ и въ томъ, и въ другомъ случаѣ изображеніе этихъ чувствъ чуждо всякой бурной порывистости и криковъ, и элегія «изображаетъ только умиротворенныя чувства, радость прошедшую, грусть успокоенную»^[760], и только оживляетъ въ памяти прошлыя событія, «думаетъ» объ образахъ прошлаго, то всего правильнѣе называть элегію «думой». «Элегія описываетъ не самые поводы, какъ напр. горе, утерю любимаго существа и т. д.; для нея пріятно самое состояніе души въ уединеніи, среди деревенской обстановки, когда человѣкъ озираетъ пройденный имъ жизненный путь, вспоминаетъ и дурное, и злое, и затѣмъ поддается возникающимъ и охватывающимъ его мечтамъ». Въ такія минуты душа человѣка вполнѣ спокойна, его слезы чисты, какъ роса, вздохъ такъ же легокъ, какъ зефиръ. Такое состояніе души Бродзинскій называетъ задумчивостью (dumanie) и полагаетъ, что имъ преимущественно и характеризуется народная поэзія всѣхъ славянъ и въ особенности южноруссовъ, «поэзія которыхъ почти исключительно состоитъ изъ думъ»^[761]. Вообще языку славянъ, но мнѣнію Бродзинскаго, особенно присущъ элегическій тонъ^[762]. Въ свойственномъ нашему сердцу влеченіи къ грусти Бродзинскій видитъ доказательство временности пребыванія нашего на землѣ; эта тоска сожалѣній и воспоминаній — есть доказательство нѣкогда болѣе совершеннаго нашего бытія^[763]. Отъ грусти естественной и законной Бродзинскій отличаетъ «фантастическую грусть, эту болѣзнь фантазіи и чувства», «мрачность (ponurość) Англичанъ и мистичность нѣмцевъ», ничего общаго не имѣющихъ съ истинно-элегическимъ настроеніемъ. Такая поэзія, какъ у Байрона, «въ позднихъ блужданіяхъ мечты искажаетъ истинное, неподдѣльное чувство»^[764].

Элегію Бродзинскій дѣлитъ на роды: любовную, героическую или историческую и философскую^[765]. Переходя затѣмъ во 2-й главѣ своего разсужденія къ характеристикѣ элегиковъ всего свѣта, Бродзинскій въ оцѣнкѣ ихъ придерживается преимущественно Шиллера; такъ напр., вмѣстѣ съ нимъ онъ порицаетъ Овидія за его элегіи съ береговъ Чернаго моря, очень хвалитъ Тибулла и др.^[766].

Изъ европейскихъ элегиковъ Бродзинскій говоритъ объ Оссіанѣ (приводя по этому поводу слова Гердера), о Гёте, «этомъ всестороннемъ и могучемъ талантѣ, приводящемъ всѣхъ въ изумленіе», Юнгѣ, Греѣ, Попѣ и многихъ французскихъ элегикахъ^[767], вообще обнаруживаетъ значительную начитанность. Изъ польскихъ элегиковъ Бродзинскій много говоритъ о Янѣ Кохановскомъ, приводитъ въ переводѣ отрывки изъ его латинскихъ элегій и высказываетъ пожеланіе, чтобы они нашли наконецъ своего переводчика^[768]. Изъ писателей болѣе позднихъ Бродзинскій говоритъ съ похвалой о Князьнинѣ и Карпинскомъ и въ особенности о Воронинѣ, «который одинъ могъ играть на лютнѣ древнихъ пророковъ, съумѣвъ одинаково проникнуться какъ духомъ стародавней славянщины, такъ и возвышеннымъ воодушевленіемъ пророковъ»^[769]. Изъ славянской поэзіи Бродзинскій отмѣчаетъ одну чешскую поэму и «Слово о полку Игоревѣ», которое относитъ къ героическимъ элегіямъ^[770], и которымъ неподдѣльно восхищается. Точно такъ же, какъ элегія, и идиллія, по мнѣнію Бродзинскаго, найболѣе свойственный славянамъ и въ особенности полякамъ родъ поэзіи^[771]. Исходя изъ того «общепринятаго» положенія, что идиллія есть «wystawienie szczęścia w ograniczeniu»^[772], Бродзинскій полагаетъ вмѣстѣ съ Шиллеромъ, что такое счастье можно найти не только въ золотомъ вѣкѣ аркадскихъ пастушковъ, но и въ наше время. "Стремленіе къ сельской жизни, къ состоянію простоты, любви къ природѣ въ такой степени присуще людямъ, что пожалуй нельзя найти ни одной души, которая не жаждала бы этого счастья въ какой-либо періодъ своей жизни, и едва ли найдутся такіе поэты, которыя начинали бы свои первыя поэтическія пробы не съ идилліи "…^[773].

"Идиллія, говоритъ Бродзинскій въ другомъ мѣстѣ, должна изображать не Дафнъ и Хлой, а золотой вѣкъ людей невинныхъ вслѣдствіе обычаевъ, счастливыхъ вслѣдствіе своихъ требованій и уравновѣшенности страстей…

"Почему же не искать подобныхъ картинъ въ родномъ краѣ, въ сельской жизни, напр., помѣщиковъ. Развѣ не можетъ быть изображенъ въ идилліи польскій панъ, патріархъ для всей окрестности, опекунъ бѣдной шляхты, отецъ и благодѣтель крестьянъ, который, какъ орелъ, сидитъ гдѣ-нибудь надъ Днѣпромъ, ожидая нападенія татаръ, въ то время какъ тысячи плуговъ спокойно пашутъ землю. Какой это чудный образъ рыцаря, обороняющаго родной край, и вмѣстѣ съ тѣмъ скромнаго хлѣбопашца, втыкающаго на межѣ свою саблю^[774]. Польская идиллія должна отсюда черпать свои сюжеты, потому-что положеніе крестьянина слишкомъ тяжело для того, чтобы въ его средѣ искать идиллическихъ картинъ^[775].

„Если бы наши поэты пожелали съ спокойнымъ помысломъ изображать скромныя добродѣтели и тихое счастье, какъ много картинъ извлекли бы они въ нашемъ золотомъ вѣкѣ. Пусть же… идиллія держитъ передъ нами зеркало будущаго, куда ведетъ насъ религія и истинное просвѣщеніе, пусть всюду разноситъ она эхо новыхъ аркадскихъ пѣсенъ. Идиллія — это посланница небесъ, возвѣщающая на землѣ царство Божье; она даже тогда, когда попадетъ среди будущихъ страстей, и тамъ молитъ о покоѣ“^[776].

По мнѣнію Бродзинскаго такъ понялъ идиллію Гёте въ „Hermann und Dorothea“, но его опередили уже двумя вѣками — Симоновичъ (Simonides) и Зиморовичи (sic). Идилліи Карпинскаго, напр. „Прощаніе Линдоры“, „Лаура и Филонъ“, Бродзинскій считаетъ вполнѣ народными и очень ихъ хвалитъ^[777]. Такое отношеніе къ польской идилліи объясняется отчасти идиллическимъ пониманіемъ характера польскаго народа и всего славянства, а отчасти и тѣмъ, что Бродзинскій переносилъ на народъ всѣ черты своего характера, что замѣтилъ уже въ свое время и Крашевскій^[778].

Теоріи драмы Бродзинскій посвящаетъ одну главу своего курса литературы^[779], а также недоконченную статью „О dramatyce polskiej“^[780]. Здѣсь мы видимъ послѣдователя Лессинга. Вмѣстѣ съ нимъ объясняетъ Бродзинскій слова Аристотеля φόβος и ἔλεος {…,»Δι' ἐλέου καὶ φόβου περαίνουια τὴν τῶν τοιούτων παϑημάτων κάϑαρσιν…." («Περὶ τῆς ποιητικνῆς», cap. VI, § 2.}, и этотъ «страхъ» (obawa), но мнѣнію Бродзинскаго, испытываетъ зритель за самого себя при видѣ своего сходства со страдающимъ и общности человѣческаго жребія, такъ что этотъ страхъ есть «обращенное на насъ самихъ состраданіе»^[781]. Это состраданіе возникаетъ у насъ въ силу чувства человѣколюбія, какъ объясняетъ Лессингъ Аристотеля {Чит. «Περὶ τῆς ποιητικνῆς» cap. XIII, § 4 (Лессингъ невѣрно ссылается на § 2). По мнѣнію Тиля и Шрётера Лессингъ неправильно понялъ Аристотеля, который самъ говоритъ (Rhetor, cap. II, § 9), что «честный человѣкъ („der brawe mensch“) долженъ радоваться, когда преступниковъ караютъ. Въ этомъ сказывается врожденное человѣку чувство справедливости и законности (Gefühl für Recht und Billigkeit), заставляющее его желать добра хорошимъ людямъ и заслуженной кары преступникамъ» «Hamb. Dram.» st. LXXVI, стр. 430).}. Состраданіе это тѣмъ сильнѣе, чѣмъ несчастье меньше заслужено героемъ его. При томъ несчастье должно явиться не вслѣдствіе злодѣянія, а заблужденія; оно же должно имѣть своимъ источникомъ либо благородство мысли, либо страсти, заслуживающія извиненія. Несчастье не должно возникать вслѣдствіе интриги или предательства. Сознательные злодѣи, люди подлые, не могутъ быть героями трагедіи. Но столкновеніе страстей между друзьями, родными, родителями и дѣтьми, влюбленными, дастъ матерьялъ для патетическихъ сценъ {«Pisma», t. V, 380. Cp. Aristot. «Περὶ τῆς ποιητικνῆς»: «ὅταν δ'ἐν ταῖς φιλίαις ἐγγένηται τὸ πάϑη, οἷον εἰ ἀδελφὸς ἀδελφὸν, ἢ υἱὀς, πατήρα ἢ μήτῃρ υιόν ή υἱὀς μητέρα ἀποκτείνη, ἢ μέλλη, ἢ τοιοῦτόν τι ἄλλο δρᾶ· ταῦτα ζητέον» (cap. XIV, § 9).}. Чувство страха и состраданіе нераздѣльны одно отъ другаго^[782]. Характеры не должны быть ни совершенно добродѣтельные, ни порочные, потому-что и въ природѣ нѣтъ такихъ людей {«Pam. Warsz.» 1821, t. XIX, стр. 584. Высказывая это мнѣніе, Бродзпискій ссылается на Аристотеля, взгляды котораго извѣстны ему повидимому не непосредственно, а изъ цитируемой тутъ же «Гамб. Драм.» Лессинга. Ср. "Περὶ τῆς ποιητικνῆς, cap. XV, и «Hamb. Dramaturgie», st. LXXXII, стр. 470.}. Въ статьѣ о изображеніи характеровъ Продзинскій подробно развиваетъ тѣ же положенія, какія высказывалъ Аристотель и его знаменитый истолкователь {Чит. «Περὶ τῆς ποιητικνῆς», гл. XV, §§ 1—12.}. Впрочемъ, у Бродзинскаго встрѣчаются и нѣкоторыя уклоненія отъ взглядовъ Лессинга. Такъ, онъ думаетъ, что состраданіе вызывается отчасти стилемъ, который долженъ обращаться къ нашему сердцу^[783], и въ противность Лессингу пахонаходитъ, что изъ всѣхъ современныхъ трагедіи ни одна не возбуждаетъ такого изумлепія (przerażenia) въ соединеніи съ чувствомъ состраданія, какъ «Магометъ» Вольтера въ той сценѣ, гдѣ Сеидъ убиваетъ отца^[784]. Самый страхъ только въ связи съ слѣдующимъ за нимъ ужасомъ Бродзинскій считаетъ вторымъ элементомъ трагедіи^[785] и т. д.

Наслажденіе, получаемое нами отъ трагическаго зрѣлища, Бродзинскій объясняетъ вслѣдъ за Мармоптелемъ нравственными причинами: намъ доставляетъ внутреннее удовольствіе сознаніе, что мы такъ справедливы, сострадательны, и что наша собственная спокойная судьба такъ далека отъ несчастій, происходящихъ на сценѣ {Ibid. 379. Бродзинскій приводитъ по этому поводу слова Лукреція изъ его поэмы «De rerum natura»:

«Non quia vexari quemquam est jucunda voluptas,

Sed quibus ipse malis careas, quia cernere suave est».

Данцель такъ резюмируетъ взгляды Лессинга: «Эстетическое наслажденіе и всякое искусство основано на способности совершенно изолировать для себя полное впечатлѣніе, производимое предметомъ, или не обращать вниманія на его дѣйствительность». Объ этомъ чит. С. Смирнова, «Гамбургская драматургія», Воронежъ 1882, вып. I, стр. 42.}.

Весьма многіе теоретическіе вопросы у Бродзинскаго пройдены молчаніемъ; такъ напр. совершенно обойденъ знаменитый споръ о томъ, какъ понимать «κάϑαρσίς» Аристотеля, — «очищеніе страстей»^[786]; равнымъ образомъ нѣтъ опредѣленнаго отвѣта и по поводу теоріи Лессинга о нравственномъ дѣйствіи трагедіи^[787], по поводу пресловутыхъ трехъ единствъ Бродзинскій считаетъ вопросъ совершенно исчерпаннымъ, но признаетъ необходимымъ говорить и объ этомъ въ виду того, что «фальшивое пониманіе предписаній Аристотеля и до сихъ поръ еще имѣетъ силу у насъ»^[788]. Свой очеркъ Бродзинскій оканчиваетъ замѣчаніями о французской драмѣ^[789], о Шекспирѣ, по поводу котораго онъ ссылается на Шлегеля и даже приводитъ (безъ ссылки, впрочемъ) одинъ его отзывъ^[790], и о нѣмецкихъ трагедіяхъ Вернера. Всѣ соображенія Бродзинскаго и его пониманіе трагическаго коренятся, какъ мы могли убѣдиться, въ глубокомысленныхъ и тонкихъ разсужденіяхъ Лессинга, этого великаго «преобразователя нѣмецкой литературы», какъ сказалъ о немъ Куно Фишеръ^[791], и потому тѣмъ болѣе страннымъ кажется намъ тотъ фактъ, что Бродзинскій какъ бы обходитъ его, всюду стараясь прибѣгнуть къ авторитету и отзывамъ французской критики.

Возвращаясь къ курсу эстетики, оставленному нами по случаю разбора нѣкоторыхъ общихъ литературно-художественныхъ понятій Бродзинскаго, отмѣтимъ прежде всего то дѣленіе искусствъ, котораго онъ держится. Согласно „общепринятому дѣленію“ Бродзинскій разбиваетъ всѣ искусства на три группы: a) постигаемыя зрѣніемъ, b) постигаемыя слухомъ, и c) то искусство, которое „говоритъ прямо душѣ, а не нашимъ чувствамъ“, но пользуется и зрѣніемъ (?), и слухомъ (это поэзія)^[792]. Въ силу такого дѣленія Бродзинскій и располагаетъ всѣ искусства въ слѣдующемъ порядкѣ: a) поэзія въ обширномъ значеніи этого слова; b) музыка; c) живопись; d) скульптура; е) архитектура; f) танцы: и g) театральное искусство^[793].

Изъ словъ самого Бродзинскаго видно, что онъ не собирался излагать подробно каждое искусство въ отдѣльности. Главной своей задачей онъ поставилъ изученіе поэзіи, какъ самаго распространеннаго и богатаго изъ всѣхъ искусствъ, и изъ изученія котораго вытекаютъ правила, служащіе къ руководству и во всѣхъ другихъ искусствахъ. „Насколько позволятъ мнѣ обстоятельства, говоритъ онъ, я буду упоминать о другихъ искуствахъ, въ чемъ имѣютъ они соприкосновеніе съ поэзіей, и это, думаю, послужитъ скорѣе и больше къ знакомству и увеличенію интереса къ изящнымъ искусствамъ, чѣмъ къ практическому ознакомленію съ техническими правилами каждаго изъ нихъ“^[794]. Равнымъ образомъ Бродзинскій отказывается говорить и объ общихъ философскихъ вопросахъ эстетики, напр. о сущности прекраснаго. „Нѣмцы, которые любятъ доводить всѣ науки до обобщеній, запутались въ трудныхъ теоріяхъ, вслѣдствіе стремленія подвести всѣ изящныя искусства подъ общія правила. Это выше силъ пишущаго и разумѣнія читателя. Метафизики стремились подтянуть всѣ искусства къ одному общему принципу, но взнеслись такъ высоко, что оттуда нельзя ни увидѣть, ни распознать смыслъ и содержаніе этого принципа“^[795]. Отказываясь такимъ образомъ и отъ общихъ вопросовъ, Бродзинскій переходитъ къ выясненію по его мнѣнію правилъ, общеобязательныхъ для созданія каждаго художественнаго произведенія.

Такъ, онъ говоритъ между прочимъ объ интересѣ и занимательности въ художественныхъ произведеніяхъ и замѣчаетъ по этому поводу, что только такое произведеніе искусства будетъ интересно, которое говоритъ и уму, и чувству, и фантазіи. Въ этомъ отношеніи въ произведеніяхъ должно быть разнообразіе, а если его нѣтъ, мы начинаемъ скучать. Не безъ основанія сознается онъ, что многіе почитатели Оссіана не могутъ дочитать его до конца подрядъ, не смотря на многія красоты его поэмы, такъ какъ ей недостаетъ разнообразія.

„Природа, говоритъ Бродзинскій, создала насъ не только слезливыми меланхоликами, но живыми, энергичными, склонными къ дѣятельности людьми“^[796].

Пользуясь случаемъ, Бродзинскій излагаетъ планъ поэмы: всѣ части ея должны быть одинаково интересны, событія должны быть величественны, возбуждать интересъ, удивленіе, тревогу и т. д.; картины природы должны быть занимательны, страсти и характеръ героевъ разнообразны. Поэма не должна быть очень велика, потому-что судить о произведеніи мы можемъ только въ томъ случаѣ, если оно невелико и сохраняется въ памяти все цѣликомъ; къ тому же поэтъ все время обращается къ нашей фантазіи и чувству, а онѣ не могутъ быть долгое время въ напряженіи. Существеннѣйшимъ условіемъ художественности, условіемъ, опредѣляемымъ нашимъ разумомъ, Бродзинскій признаетъ единство концепціи. Всѣ части поэтическаго произведенія должны находиться въ нераздѣльной связи; какъ сюжетъ, такъ и цѣль поэтическаго произведенія должны быть одни: никакая человѣческая дѣятельность не обходится безъ участія разума; тѣмъ болѣе необходимъ онъ въ искусствѣ. „Искусство не повторяетъ природу, а совершенствуетъ ее, и изъ даннаго предмета единство и цѣльность создаютъ художественное произведеніе“^[797]. Говоря объ изобрѣтеніи, Бродзинскій цитируетъ Цицерона: „изобрѣтете есть представленіе вещей истинныхъ или правдоподобныхъ и возбуждающихъ интересъ…“ ит. д., и опровергаетъ ложное, какъ онъ думаетъ, мнѣніе, кто вдохновеніе и фантазія исключительно водятъ перомъ поэта. „Вдохновенія, говоритъ онъ, не будетъ тамъ, гдѣ не было предварительно глубокаго изученія и наблюденія. Писатель, который, начиная писать, не вѣдаетъ, чѣмъ кончитъ, не съумѣетъ написать ничего достойнаго, точно такъ же, какъ ораторъ не найдетъ убѣдительныхъ доводовъ, если заранѣе не выяснитъ себѣ главной мысли“^[798].

Но изобрѣтенія — „выдумки“, какъ выражался Тургеневъ, — недостаточно; необходимо выполнить то, что хорошо задумано. Когда все наконецъ уложено и приведено въ порядокъ, можно приступить къ украшенію произведенія, т. е. придать внутреннему совершенству внѣшнюю красоту.

Въ общемъ правила, необходимыя при композиціи цѣлаго, Бродзинскій сводитъ къ 3-мъ главнымъ: 1) чтобы всѣ части были между собой вполнѣ связаны; 2) чтобы онѣ имѣли соотвѣтственное разнообразіе, и 3) чтобы онѣ творили нѣкоторое „замѣшательство“, смѣшеніе, вслѣдствіе котораго у насъ поддерживалось-бы любопытство, а чувство находилось бы въ состояніи безпрерывныхъ надеждъ и опасеній^[799].

О необходимости порядка, цѣльности, опредѣленнаго плана Бродзинскій говоритъ нѣсколько разъ и съ особенной настойчивостью. По мнѣнію Бродзинскаго, главный недостатокъ молодыхъ писателей его времени — отсутствіе плана и цѣльности. „Есть много произведеній, говоритъ онъ, прекрасныхъ въ частностяхъ, но въ цѣломъ отталкивающихъ нашъ разумъ, который хочетъ во всемъ согласія, гармоніи и законченности“^[800].

Нужно замѣтить, что почти всѣ эти замѣчанія о необходимости цѣльности, законченности и проч. мы находимъ почти въ до сдобныхъ выраженіяхъ въ знаменитомъ разсужденіи „О поэзіи“ Аристотеля и у его псевдоклассическихъ послѣдователей.

Вопросу объ идеалѣ въ жизни и искусствѣ посвящаетъ Бродзинскій отдѣльную главу. Стремленіе къ идеалу объясняетъ онъ присущей человѣческой природѣ потребностью совершенствоваться. Съ этой цѣлью (?) человѣкъ создаетъ идеалъ, къ которому стремится приблизиться. Но философія и человѣческій умъ одни не въ состояніи указать дорогу къ идеалу. Только поэтъ-геній видитъ передъ собою какъ прошедшее, такъ и будущее. Его стремленія къ идеалу создаютъ настроенія и возбуждаютъ чувства, которыя особенно украшаютъ и возвышаютъ поэтическое произведеніе»^[801].

«Мысль наша, думаетъ Бродзинскій, не удовлетворяестя одними красотами природы, она имѣетъ предчувствіе высшаго болѣе, совершеннаго свѣта; она создаетъ его въ фантазіи и сердцѣ своемъ. Всѣ люди создали себѣ такой идеальный міръ, придумали себѣ вѣчно юную богиню красоты, боговъ мужества, силы и другихъ качествъ, доведенныхъ до высшаго совершенства. Если такія грезы пріятны намъ, то подъ руководствомъ разума и чувствъ они будутъ еще болѣе намъ дороги, и это-то и есть идеалъ въ искусствѣ. Одни искусства изображаютъ намъ точно (?) и образно природу, и это есть только подражаніе дѣйствительности; другія изъ множества отдѣльныхъ частей (достоинствъ-„zalet“) создаютъ совершенное цѣлое, котораго вполнѣ (w zupełności) нѣтъ въ природѣ, и такія произведенія мы и называемъ произведеніями искусства. Дарованіе генія въ томъ и выражается, что онъ не подражаетъ отдѣльной личности, но изображаетъ типическое (ogół wystawia)… Взнестись къ идеалу можно только съ помощью ума и глубокаго размышленія… Въ лучшихъ произведеніяхъ поэзіи геній бросаетъ рабское подражаніе и возносится къ идеалу — Отъ поэта мы требуемъ правды, но представленной въ образахъ» и т. д. {Ibid., чит. 96, 97, 98. Ср. Аристотеля «Περὶ τῆς ποιητικνῆς», напр., о различіи между историкомъ и поэтомъ, cap. IX, §§ 2—3.}.

Въ связи съ вопросомъ объ идеалѣ вообще находится статья Бродзинскаго объ идеалѣ у Грековъ, написанная подъ несомнѣннымъ вліяніемъ Винкельмана. Эхо очень удачный очеркъ: много вѣрныхъ справедливыхъ сужденій, видно неподдѣльное увлеченіе греческой поэзіей и жизнью. «Поэтическія произведенія грековъ взяты во всей чистотѣ изъ самой природы; греки это народъ, достигшій вполнѣ органически высокой степени культурнаго развитія; изъ дѣтскаго возраста пришелъ онъ къ періоду вѣчной юности безъ всякихъ уклоненій отъ истиннаго пути; искусство было цѣлью и смысломъ его существованія, и въ этомъ чистомъ источникѣ отразились и голубое небо, и цвѣтущіе весною берега, и юношескій образъ самого грека. Его поэзія не была въ разладѣ съ природой, но въ своей ограниченности по мнѣнію всѣхъ народовъ и вѣковъ неизмѣнно остается идеаломъ совершенства»^[802]. Впечатлѣніе, производимое греческой жизнью и поэзіей, напоминаетъ Бродзинскому протекшую свободу юности. «Вся Европа, вдохновленная жизнью древнихъ грековъ, исполненная какъ бы юношескаго воодушевленія, прониклась ихъ идеями свободы, гражданства, умственной независимости и самодѣятельности и, начиная въ XVI вѣка, ведетъ съ разнымъ успѣхомъ, но непоколебимымъ движеніемъ впередъ борьбу за окончательную побѣду этихъ идеаловъ»^[803].

Поляки по мнѣнію Бродзинскаго ближе къ грекамъ, чѣмъ нѣмцы и англичане, и по языку, и по обычаямъ, и по характеру, и эта близость ясно сказывается хотя бы въ произведеніяхъ Кохановскаго, Шимоновича и др.^[804].

III.

Намъ остается теперь разсмотрѣть взгляды Бродзинскаго объ отдѣльныхъ эстетико-психологическихъ вопросахъ: о природѣ и значеніи чувства, фантазіи, о роли вдохновенія; о томъ какъ понимаетъ Бродзинскій геніальность, что разумѣетъ онъ подъ тѣмъ психологическимъ процессомъ, который называется творчествомъ, какое значеніе и какую цѣль видитъ онъ въ поэзіи.

Чувству Бродзинскій придаетъ огромное значеніе. Только человѣку чувствительному, простодушному и сердечному свойственно поэтическое настроеніе: любовь и чувство создаютъ поэта^[805].

Опредѣляя чувство и въ психологическомъ, и въ нравственномъ отношеніяхъ, Бродзинскій замѣчаетъ, что чувство не должно быть отдѣляемо отъ познанія, (разума) такъ-какъ эти двѣ силы нераздѣльно оказываютъ другъ на друга вліяніе^[806]. Между чувствомъ и разумомъ не должно быть и не можетъ быть раздвоенія, и не правы тѣ, которые стоятъ исключительно за господство чувства въ поэзіи, какъ и тѣ, которые являются исключительными приверженцами здраваго смысла. «Чувство и мысль только вмѣстѣ взятыя дѣлаютъ человѣка человѣкомъ, а поэзія должна обращаться къ цѣлому человѣку» {Ibid. Разумъ долженъ держать чувство на помочахъ:

«Rozum uczuciami jak król ludem rządzi,

Trzymając na wodzy, nie tłumi, lecz sądzi».

(«Poezya»).}. Бродзинскій думаетъ, что существуетъ опредѣленное количество элементарныхъ истинъ и нравственныхъ принциповъ, вложенныхъ въ насъ самой природой и ниспосланныхъ небомъ, и такимъ образомъ намъ свойственны какъ бы зародыши ума и чувствъ^[807].

Отъ истиннаго чувства слѣдуетъ отличать фальшивый энтузіазмъ. «Ничто такъ не оскорбляетъ поэтовъ, какъ этотъ школьный дѣланный энтузіазмъ, замѣчаемый въ особенности у нашихъ лирическихъ поэтовъ»^[808].

При изображеніи всякаго чувства необходимо соблюденіе одного непремѣннаго условія: правдивости. «Поэты могутъ придумывать что угодно, но только не чувства»^[809].

Поборникомъ чувства Бродзинскій является уже въ 1815 году въ своемъ «Посланіи къ Ходкевичу»^[810]. Но его «чувство» нѣсколько, отлично отъ того, которое защищаетъ Мицкевичъ въ своемъ знаменитомъ стихотвореніи «Romantyczność». Чувству Мицкевича присущъ элементъ галлюцинаціи, фантастичности, у Бродзинскаго оно идиллически — сентиментально; Мицкевичъ хочетъ охватить весь міръ своими чувствами, Бродзинскій скромно умѣщаетъ его на полочкѣ, на которой разложены у него въ порядкѣ всѣ другія душевныя силы человѣка. Если бы Бродзинскій стоялъ въ толпѣ, внимавшей разсказу бѣдной Каруси, ему было бы жалко ея, но все же онъ скорѣе согласился бы съ старцемъ «ze szkiełkiem»:

«Nic tu nie widzę dokoła»!

Поскольку однако чувство выдвигалось, какъ протестъ преобладанію, господству разсудочности, Бродзинскій былъ согласенъ съ Мицкевичемъ:

«Martwe znasz prawdy, nie znane dla ludu,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Nie znasz prawd żywych, nie obaczysz cudu!»

Бродзинскій признаетъ живыя правды чувства, вѣритъ и въ чудеса, но съ дозволенія религіи; внѣ ея чудеса казались ему «разнузданностью фантазіи», которую Бродзинскій считалъ необходимымъ, такъ же, какъ и чувство, держать на «помочахъ разума». Въ стихотвореніи «Złe i dobre» онъ говоритъ:

«Słuchaj tylko serca głosu,

Nigdy nie zradzi ci§ wiara,

Rzuć się śmiało w ręce losu —

Z twojich uczuć jego miara».

Фантазіи Бродзинскій придаетъ не меньшее значеніе, чѣмъ и чувству и говоритъ о ней довольно, часто^[811]; ей посвящаетъ онъ и отдѣльную статью въ своемъ курсѣ эстетики^[812]. Въ общемъ взгляды Бродзинскаго могутъ быть сведены къ слѣдующимъ положеніямъ.

Фантазія — это память чувства, это неутомимая и небезопасная чародѣйка, которую разумъ долженъ непрестанно держать на привязи^[813]. Чувство становится чистой фантазіей, когда представляетъ предметы безъ всякаго порядка; оно является памятью, когда придаетъ имъ естественный порядокъ; оно является геніальнымъ вдохновеніемъ, когда придаетъ имъ новый порядокъ. За геніями мы и признаемъ эту творческую фантазію^[814]. Все, что ни воспринимаетъ человѣкъ въ области чувствъ, а такъ же все то, что онъ пріобрѣтаетъ съ помощью опыта въ мірѣ нравственномъ, сохраняетъ онъ какъ-бы въ воспоминаніяхъ сна.

Изъ такихъ воспоминаній, по мнѣнію Бродзинскаго, создается наша творческая способность фантазировать.

«Фантазія играетъ такую же роль относительно нашихъ воспоминаній, какъ слабый свѣтъ ночи въ отношеніи къ различнымъ предметамъ, имъ освѣщеннымъ. Она не освѣщаетъ предметовъ вполнѣ, но творитъ изъ нихъ что то новое въ нашемъ воображеніи». Бродзинскій утверждаетъ вполнѣ основательно, что «наша фантазія ничего сама по себѣ не творитъ такого, что не было бы взято изъ природы и не было бы извѣстно нашимъ чувствамъ; ея образы, хотя и переработанныя, являются простымъ отраженіемъ нашихъ воспоминаній чего-либо и когда-либо воспринятаго нашими чувствами. Это богатство впечатлѣній, созданное нашей памятью и чувствами, дала намъ мать природа и, въ этомъ не стыдно признаться, — дала намъ для забавы. Она имѣла свои цѣли, позволивъ намъ воспроизводить свои созданія (творенія) согласно нашимъ грезамъ и нашему несовершенству».

Итакъ фантазія является на помощь человѣку въ его естественномъ стремленіи къ творчеству. Она создаетъ ему новый чудный міръ грезъ въ противоположность дѣйствительному. Сначала фантазія, не руководимая разумомъ и болѣе возвышенными понятіями, любила чудесное, преувеличенія, странные образы, удивительные контрасты, и много лѣтъ прошло прежде, чѣмъ человѣкъ постигъ въ своихъ произведеніяхъ всю силу простоты и естественности.

Но фантазія ничѣмъ бы не отличалась отъ праздныхъ мечтаній, если бы не была руководима чувствомъ и разумомъ, «Можно сказать, что фантазія имѣетъ источникъ въ чувствѣ, а границы въ разумѣ».

Фантазія развиваетъ и распространяетъ впечатлѣнія чувствъ, но въ свою очередь въ своихъ полетахъ она умѣряется чувствомъ. Вообще въ произведеніяхъ фантазіи только то и есть новаго, что не ново или не чуждо для чувства. Все же, что отвергаетъ чувство, не имѣетъ ни художественной, ни нравственной правды. Въ гармоническомъ же соединеніи съ разумомъ и чувствомъ фантазія является чѣмъ-то высшимъ, почти божественнымъ.

Отъ фантазіи Бродзинскій отличаетъ низшую способность — воображеніе, присущее всѣмъ людямъ и даже животнымъ. Относительно воображенія человѣкъ находится въ положеніи совершенно пассивномъ; его воля и разумъ почти совсѣмъ не вліяютъ на него, такъ-какъ оно зависитъ отъ нашей организаціи и отъ внѣшнихъ причинъ. Лихорадка, нервное разстройство могутъ усилить или ослабить его. Воображеніе свойственно и животнымъ, такъ-какъ и они имѣютъ сны; фантазія — присуща только человѣческой природѣ. «Она находится вездѣ въ границахъ нашего слабаго земного разума и оттуда на своихъ крыльяхъ уноситъ его за предѣлы времени и пространства» (VI, 118).

Подробно говоритъ Бродзинскій о творческой дѣятельности, или, какъ онъ ее называетъ, — «творческой фантазіи», что соотвѣтствуетъ нѣмецкому «Dichtungskraft», служащему для выраженія понятія о творческой поэтической силѣ.

«Когда память подсказываетъ намъ различныя впечатлѣнія, мы убѣждены, что они были когда-то восприняты нами, и что она (память) представляетъ намъ предметы въ томъ самомъ порядкѣ, въ какомъ они явились въ свое время. Но память паша съ теченіемъ времени начинаетъ слабѣть; мы еще соображаемъ и понимаемъ эти впечатлѣнія, но уже въ иной комбинаціи; прежній порядокъ мы уже позабыли; вотъ тутъ-то фантазія раздаетъ имъ новыя роли, по своему комбинируетъ ихъ, создаетъ новые образы, съ которыми первоначальные образы не имѣютъ ничего общаго. То же самое творится и съ нашими чувствами: то, что мы когда-нибудь восприняли чувствами, опытомъ, мы умѣемъ силою нашей фантазіи отнести ко всякому, кого видимъ въ соотвѣтствующемъ положеніи. Вотъ изъ этихъ полученныхъ нами впечатлѣній, изъ этихъ перемѣшанныхъ матеріаловъ памяти и слагается огромный запасъ (skarbiec) нашей фантазіи; чѣмъ дѣятельнѣе она, чѣмъ сильнѣе данъ ей толчекъ, тѣмъ больше она можетъ создать образовъ. Это соединеніе мыслей (associate idearum) такъ сильно и такъ велико, что ни одна изъ нихъ не можетъ явиться, не вызвавъ цѣлаго ряда другихъ. Поэтому-то мысль человѣка находится въ непрестанной работѣ, и не надобно почти никакихъ усилій воли, чтобы переходить отъ одной мысля къ другой. Мы даже не можемъ долго останавливаться на одной и той же мысли. Какъ время, какъ весь нашъ міръ, мысль находится въ непрерывномъ движеніи, я нѣмъ быстрѣе она работаетъ, тѣмъ больше возникаетъ новыхъ идей, новыхъ образовъ. Въ этой способности къ быстрой ассоціаціи идей и заключается то, что мы называемъ геніемъ»^[815].

Каждый человѣкъ имѣетъ проблески фантазіи, но генію она присуща въ высшей степени. У него она является не случайными вспышками, она работаетъ неустанно и регулярно всегда съ одинаковой силой и энергіей. Но фантазія не должна быть только плодовита (obfita), въ ней долженъ быть извѣстный порядокъ. Только въ соединеніи плодовитости съ порядкомъ она можетъ сдѣлаться истиннымъ сокровищемъ для генія. Такой фантазіей обладали Гомеръ, Шекспиръ. Современные же поэты отличаются необузданной и неурегулированной фантазіей. Они перескакиваютъ безъ всякаго порядка съ одного образа на другой и, гоняясь за подробностями, совсѣмъ забываютъ о цѣломъ. Чтобы запасъ фантазіи не истощился, необходимо, по мнѣнію Бродзинскаго, безусловно справедливому, пополнять запасъ впечатлѣній путешествіями, постоянными наблюденіями и проч. {О значеніи непосредственныхъ впечатлѣній Бродзинскій говоритъ и въ поэмѣ «Poezya». «Wszystkie zmysły twoją, sztukę poją,», доказываетъ онъ (t. I, стр. 52) и особенно важное значеніе придаетъ воспоминаніямъ дѣтства. Впечатлительность въ дѣтскіе годы вообще даетъ наибольшее количество матерьяла для фантазіи. Словацкій въ своихъ «Письмахъ» говоритъ по этому поводу:

«Do rymu nigdy sensu nie naginam,

Nie tworzę prawie nic--lecz przypominam».}. Кто же страдаетъ слишкомъ живой фантазіей, тому Бродзинскій совѣтуетъ заниматься точными науками, умѣряющими ея пылъ.

Съ фантазіей тѣсно связано понятіе о чудесномъ, подъ которымъ Бродзинскій разумѣетъ такія художественныя измышленія, которыя переходятъ границы намъ вѣдомаго и понимаемаго. Такое опредѣленіе нисколько не противорѣчитъ, по его мнѣнію, опредѣленной имъ для искусства задачи не удаляться отъ природы и правды, потому-что въ художественныхъ произведеніяхъ вся сила не въ природѣ въ обыкновенномъ значеніи этого слова, а въ естественности, не въ правдѣ, а въ правдоподобіи.

«Поэзія придерживается дѣйствительности, насколько изъ нея можно создать идеальное. Она не заботится о томъ, какъ существуетъ извѣстное явленіе, а о томъ, какъ оно можетъ быть»^[816].

Самый интересный и самый спорный вопросъ въ эстетикѣ, разрѣшаемый болѣе или менѣе удовлетворительно только при содѣйствіи современной опытной психологіи, — это вопросъ о вдохновеніи и сущности творчества^[817].

Вопросомъ о вдохновеніи занимались уже въ древности и ставили его въ связь съ другимъ не менѣе важнымъ вопросомъ практическаго свойства: въ какой мѣрѣ поэту необходимы эрудиція, знанія, мастерство? Уже Горацій по этому поводу пишетъ:

«Natura fieret laudabile carmen, an arte,

Quaesitum est. Ego nec studium sine divite vena,

Nec rude quid possit video ingenium: alterius sic

Altera poscit opem res et conjurât amice» ¹).

(De arte poët.,II, 408—411).

¹) То же писалъ и Буало въ своей поэмѣ «L’art poétique»; чит. отъ слова «Un роете excellent»…. до словъ «ne s'élève»…. и т. д. (См. въ изданіи «Bibliothèque nationale» Paris, 1384, pp. 29—30).

Бродзинскій повторяетъ то же мнѣніе:

«Natchnienie tylko z sztuką, prawy płód wydadzą

Te prócz więzów wzajemnych gardzą wszelką władzą»¹).

¹) Чит. «Poezya».

Но этимъ отвѣтомъ разрѣшается, конечно вполнѣ, справедливо, только первая, практическая сторона дѣла, и мы все же не знаемъ, въ чемъ же въ дѣйствительности заключается самый процессъ творчества, какой его смыслъ и значеніе^[818].

Мы знаемъ, что не всѣ въ одинаковой мѣрѣ способны къ творчеству, т. е. къ созданію новыхъ комбинацій идей и образовъ. Кто занимался самонаблюденіемъ процесса возникновенія («осѣненія») новыхъ идей, образовъ въ нашемъ сознаніи, тотъ, вѣроятно, замѣтилъ нѣсколько условій, обязательно сопровождающихъ этотъ процессъ нашей умственной жизни, и прежде всего независимость возникновенія новыхъ идей отъ усилій нашей воли, ихъ мимолетность и быстроту, съ которой они возникаютъ. Часто та или другая новая идея, новый выводъ мелькаютъ и исчезаютъ въ нашемъ сознаніи, оставляя въ немъ неясный отблескъ своего существованія, точно въ небѣ сорвавшаяся звѣзда^[819]; тщетно стараемся мы ее припомнить, и вдругъ совершенно неожиданно и независимо отъ нашей воли озаряетъ она насъ, являясь передъ нашимъ умственнымъ взоромъ со всей своей яркостью, во всей своей силѣ и блескѣ. Это озареніе, «осѣненіе», возможно при самыхъ разнообразныхъ и непредвидѣнныхъ условіяхъ нашей жизненной обстановки, мѣста и времени, особыхъ для каждаго отдѣльнаго лица^[820].

Еще древніе объясняли это вдохновеніемъ, сверхъестественнымъ наитіемъ, которое находитъ на особо приготовленныя къ этому души. Еврейскіе пророки были вдохновлены самимъ Богомъ (Ягве); какъ Божіе посланники, они имѣли просвѣтленными и слухъ, и зрѣніе, и имъ не нужно было знаній для того, чтобы внимать «неба содраганью» и слышать «дольней лозы прозябанье» и «горнихъ ангеловъ полетъ». Божественное происхожденіе ихъ вдохновенія поддерживало ихъ въ подвижничествѣ, и они глаголомъ своего огненнаго воодушевленія «жгли сердца людей». Греческая Пиѳія, римскіе vates принадлежатъ къ тому же роду боговдохновенныхъ поэтовъ. Такова была и Сивилла, предсказывавшая Энею будущее; она

,Horrendas canit ambages, antroque remugit,

Obscuris vera involvens; ea frena furenti

Concutit et stimulos sub pectore vertit Apollo" ¹).

¹) Р. Virgilii, «Aeneis», lib. VI, 99—101.

Э. Верронъ говоритъ, что такой взглядъ на вдохновеніе артиста-художника обыченъ у народовъ Востока и встрѣчается и теперь еще у негровъ^[821], и такъ-какъ эстетика была всегда и у всѣхъ народовъ излюбленнымъ дѣтищемъ метафизики, то неудивительно, что подобные же взгляды держались въ ней и до нашихъ дней^[822]. Въ діалогахъ Платона^[823] мы встрѣчаемъ подробное развитіе мысли объ идеѣ красоты, какъ началѣ предвѣчно существующемъ, воспоминаніе о которой вынесъ человѣкъ изъ міра идей, куда и стремится онъ унестись на крыльяхъ фантазіи и вдохновенія. Эта способность уноситься въ истинный, едино-сущій міръ идеаловъ, по мнѣнію Платона, болѣе всего свойственна поэтамъ и философамъ.

Аристотель уже отрицалъ божественное вдохновеніе и опредѣлялъ искусство потребностью подражанія природѣ, свойственной человѣческому духу и доставляющей человѣку удовольствіе, когда онъ достигаетъ въ своемъ подражаніи сходства съ предметомъ {«Περὶ τῆς ποιητικνῆς», cap. IV, VIII, IX.}.

Въ разные вѣка разные народы въ своихъ эстетическихъ теоріяхъ возвращались, собственно говоря, къ системамъ, созданнымъ этими двумя геніальными представителями древности. Если эстетики XVIII в. склонялись больше на сторону Аристотеля, то нѣмецкая метафизическая эстетика начала XIX в., настроивъ себѣ всевозможныхъ абсолютовъ, возвращалась всякій разъ къ Платоновой идеѣ красоты, существующей внѣ насъ. Бродзинскій понималъ это и самъ указываетъ въ своемъ курсѣ литературы на то обстоятельство, что всѣ философскія системы непремѣнно восходятъ къ Платону или Аристотелю, либо составляютъ болѣе или менѣе удачную комбинацію ихъ ученія {«Pisma», t. III, стр. 126—127. Эта мысль выражена и Ф. Шлегелемъ въ его курсѣ «Новой и древней литературы» (гл. 1, 2). Собственно говоря, и эстетическіе взгляды Бродзинскаго представляютъ такую же комбинацію мнѣній. Нѣкоторые взгляды его навѣяны Платономъ, но видоизмѣнены согласно христіанскому ученію, какъ напр. въ вопросѣ о Прекрасномъ, Благѣ и Истинѣ. Другія воззрѣнія согласуются съ теоріей Аристотеля или — что гораздо вѣрнѣе, со взглядами послѣдователя Аристотеля — Горація (напр. въ вопросѣ о значеніи и цѣли искусства, о роли вдохновенія и проч.).

Можно сказать, что эстетическія и психологическія воззрѣнія Бродзинскаго представляютъ такую комбинацію, въ которой онъ приближается къ Платону во всемъ томъ, что гармонируетъ у него съ мировоззрѣніемъ христіанина; къ Аристотелю Бродзпискій близокъ по стольку, по скольку сказалось на немъ вліяніе сенсуалистической философіи XVIII вѣка; въ остальномъ (напр. во взглядѣ на роль чувства) сказывается вѣяніе сентиментально-романтическаго направленія конца XVIII и начала XIX вѣка.}. Въ наше время немыслимо, конечно, исключительное господство философіи Платона или Аристотеля. Теперь, когда сталъ вырабатываться мало-по-малу благодаря работамъ психологовъ и физіологовъ такой взглядъ на искусство, по которому красоту сводятъ къ извѣстной сторонѣ нашей душевной жизни. — конечно, невозможны споры о разныхъ абсолютахъ, и коренные вопросы эстетики стремятся разрѣшить съ помощью данныхъ опытной психологіи^[824]. Вопросъ о психологіи творчества стараются раскрыть съ помощью цѣлаго ряда самонаблюденій. Большинство однако художниковъ и поэтовъ на предлагаемый имъ вопросъ отвѣчаютъ невѣдѣніемъ.

Какъ справедливо замѣтилъ Хмѣлёвскій^[825], каждый ремесленникъ дастъ подробныя объясненія на вопросъ о томъ, какъ онъ ведетъ свое ремесло; а между тѣмъ поэтъ, художникъ съ гордостью отвѣтитъ на подобный же вопросъ: «не знаю: я творю безсознательно». Такимъ образомъ то, что вызываетъ у насъ улыбку сожалѣнія относительно однихъ, считается достоинствомъ относительно поэтовъ и даже какъ бы отличительнымъ признакомъ геніальнаго творчества. Моцартъ, спрошенный однимъ ученымъ, какъ онъ творитъ, отвѣчалъ, что мысли плывутъ у него широкимъ потокомъ, когда онъ находится въ хорошемъ расположеніи духа, прогуливается послѣ обѣда, или ѣдетъ въ экипажѣ. Но откуда и какъ являются мысли, этого онъ не знаетъ и не можетъ объяснить. Вся работа изобрѣтенія и выполненія ведется имъ какъ бы въ чудномъ сонномъ видѣніи, какъ вдругъ все произведеніе, все цѣликомъ возникаетъ въ ею фантазіи, и когда онъ садится писать, онъ уже но просту добываетъ изъ сака своего мозга (aus dem Sacke meines Gehirns), что уложено туда раньше^[826]. Эстетики романтики подмѣтили это явленіе творчества, не поддающееся изслѣдованію, и объясняли его, какъ и Платонъ, наитіемъ свыше; такое объясненіе естественно привело ихъ къ практическому выводу, что школа, знанія, эрудиція не нужны генію, онѣ стѣсняютъ только полетъ его мысли; къ этому выводу вела ихъ и вообще реакція противъ сухой доктринёрской науки, той схоластической учености, которая господствовала тогда въ Европѣ^[827].

Бродзинскій, какъ мы уже знаемъ, горячо возстаетъ противъ этихъ крайностей и совершенно иначе смотритъ на генія, приписывая ему только болѣе сильную способность неустанной творческой ассоціаціи идей^[828], или «творческой фантазіи». Бродзинскій признаетъ необходимымъ для генія, какъ и для всѣхъ другихъ людей, школу, знанія, запасъ возможно-болѣе богатый разнообразныхъ впечатлѣній внѣшнихъ и нашей внутренней жизни. Въ одной статьѣ однако («О exaltacyi») Бродзинскій высказывается въ томъ смыслѣ, какъ будто признаетъ и вдохновеніе: "Я вѣрю, говоритъ онъ, во вдохновеніе, безъ котораго поэзія не имѣла бы ничего сверхъ-земнаго, но я не могу вѣрить каждому, кто называетъ себя вдохновеннымъ — " (VI, 183). Эта тирада находится однако въ противорѣчіи съ нѣкоторыми другими его взглядами по этому поводу.

Вдохновеніе Бродзинскій понимаетъ очень просто:

"Всѣ люди, работающіе головой, говоритъ онъ, чувствуютъ себя по временамъ въ такомъ состояніи (usposobieniu), въ которомъ работа идетъ лучше, образы надвигаются сани собой, и мысль (rzecz) сама изъ себя развивается, какъ будто нами овладѣла какая то посторонняя сила. Такое состояніе души называемъ мы вдохновеніемъ, и къ нему приводитъ насъ либо чувство, либо фантазія^[829]. Древніе приписывали это настроеніе божеству и, конечно, свято вѣрили этому; но для насъ, не имѣющихъ такой вѣры, пусть послужатъ лишь слѣдующія практическія замѣчанія по этому поводу.

"Когда насъ интересуетъ какой-нибудь важный предметъ, живо отвѣчающій вашимъ склонностямъ, мы забываемъ обо всемъ окружающемъ, и тогда всѣ представленія, имѣющія съ нимъ связь, выясняются и тѣснѣе группируются. Произведеніе, созданное въ такомъ состояніи, имѣетъ характеръ ясности и живости. Все создано сильно, естественно, легко и на своемъ мѣстѣ; кажется, кто такое произведеніе создалось въ одну минуту силою переполненнаго чувства; кажется, что произведеніе не вытружено, а само и сразу вылилось

Бродзинскій полагаетъ, что такое вдохновеніе можетъ быть только тогда, когда предметомъ интересуется человѣкъ чувствующій:

«Правда, сухой сюжетъ погаситъ пламень генія, но и самая живая тема не разгорячитъ холоднаго сердца Кто, созерцая прекрасный поступокъ, слушая прекрасную мысль, не чувствовалъ въ сердцѣ своемъ извѣстнаго рода волненія, произведеннаго сильнымъ впечатлѣніемъ, тотъ никогда не будетъ вдохновленъ музой. Но тотъ, кто чувствуетъ прекрасное и возвышенное, можетъ и долженъ усиливать упражненіемъ способность къ вдохновленію: этотъ даръ природы, этотъ небесный огонекъ не разгорится безъ нашей помощи; необходимо обработать поле и засѣять, чтобы онъ могъ согрѣвать его».

Признавая необходимость подвергнуть процессъ творчества болѣе подробному анализу, Бродзинскій одинъ изъ первыхъ занимался наблюденіями надъ процессами собственной умственной дѣятельности^[830]. Къ числу такихъ самонаблюденій принадлежитъ отрывокъ «Myśl» (VII, 282—287). Бродзинскаго поражаетъ непонятная таинственность мышленія.

«Кажется, что наша воля свободна, намѣренія наши ясны; мы выбираемъ предметъ, о которомъ хотимъ размышлять; ставимъ цѣль, къ которой должно направляться наше изслѣдованіе, а между тѣмъ часто выводы получаются совершенно неожиданные, и самыя систематическія заключенія философа являются во многихъ отношеніяхъ кат бы вдохновеніемъ поэта, такъ-что кажется, что природа или случай, геній или высшая сила дѣйствуютъ здѣсь помимо воли человѣческой. Такимъ образомъ философъ часто не знаетъ, какъ возникла у него первая мысль, потому-что не можетъ же онъ считать причиной возникновенія мысли свое намѣреніе, потому-что нельзя ставить причиной своихъ изслѣдованій неизвѣстные еще мысли».

Дѣлая наблюденія надъ самимъ собой, Бродзинскій замѣчаетъ, что однимъ изъ главныхъ препятствій является несовершенство нашего языка: образъ уже готовъ вылиться на бумагѣ, но тутъ вдругъ оказывается, что полетъ фантазіи стѣсняютъ выраженія, недостатокъ понятій и проч. Съ другой стороны часто случается, что мысль измѣняетъ свое содержаніе, когда мы начинаемъ передѣлывать форму^[831]. Но когда образъ возникъ въ душѣ съ особенной яркостью и опредѣленности), всѣ формальныя затрудненія исчезаютъ, и мысль льется безпрепятственно. Лично про себя Бродзинскій замѣтилъ, что его мысль работала всего лучше тогда, когда онъ вполнѣ выяснилъ себѣ главную идею^[832].

Мы видимъ, что Бродзинскій довольно вѣрно и отчетливо передаетъ душевное состояніе человѣка въ моментъ творческаго возбужденія, правильно отмѣчаетъ нѣкоторыя сопутствующія ему условія. Еще раньше мы привели справедливыя замѣчанія Бродзинскаго, что фантазія не творитъ ничего новаго, а только творчески комбинируетъ взятое изъ богатаго запаса нашей памяти и чувствъ. Все это приводитъ Бродзинскаго къ заключенію о необходимости знаній, техники, наблюденій и проч. Въ наше время почти въ тѣхъ же выраженіяхъ съ тѣми же требованіями выступаетъ и Гартманъ въ своей знаменитой «Философіи безсознательнаго», да и другіе современные эстетики^[833]. Гартманъ объяснялъ вдохновеніе, какъ проявленіе «безсознательнаго», воплощающагося въ матерьялѣ, поставляемомъ нашей памятью. Современные психологи-эстетики объясняютъ эту способность къ творческой ассоціаціи идей только съ внѣшней, стороны, считая внутреннюю причину творчества простымъ даромъ природы. Какъ бы то ни было, существуетъ какая-то внутренняя причина творчества, назовемъ ли мы её «безсознательнымъ», или божественнымъ вдохновеніемъ или даромъ природы, все равно, — но сущность этой силы для насъ непостижима, и мы знаемъ только то, что не всякому она свойственна, и не всѣхъ въ одинаковой мѣрѣ она осѣняетъ, и ея отсутствія не возмѣстить никакой техникой, никакимъ трудолюбіемъ. Романтики подмѣтили огромное значеніе этой непостижимой силы вдохновенія, но, придавая ей слишкомъ большое значеніе, отрицали необходимость техники, мастерства. Бродзинскій не такъ глубоко вникъ въ изслѣдованіе природы генія, но за то настойчиво требовалъ эрудиціи, знаній, въ чемъ и расходился рѣшительнымъ образомъ съ романтиками. Былъ и еще одинъ вопросъ, въ которомъ Бродзинскій рѣзко расходился съ романтиками, — вопросъ объ отношеніи искусства къ дѣйствительности.

Романтики утверждали, что искусство имѣетъ само въ себѣ цѣль^[834], что оно выше природы, что ему чужда какая-либо морализующая задача; оно должно бѣжать «презрѣнной черни» съ ея потребностями и интересами личной и общественной жизни. Бродзинскій былъ горячимъ противникомъ девиза: «искусство для искусства». Съ негодованіемъ говоритъ онъ о «новыхъ эстетикахъ», утверждавшихъ, что поэзія не имѣетъ въ виду пользы и нравственныхъ цѣлей^[835]. Онъ убѣжденъ, что въ поэзіи только то и интересуетъ насъ, что успокаиваетъ наше нравственное чувство. Въ драматической сценѣ «Piękne sztuki» онъ говоритъ устами генія:

«Równie kimszta wszystkie razem

Piękność z użytkiem sposobią

Rozwijają, wznoszą, zdobią

I nauki są obrazem» ¹).

¹) «Pisma», I, 72; то же говоритъ онъ и въ поэмѣ «Poezya».

«Конечно, область поэзіи, думаетъ Бродзинскій, не есть область политики, и ничто такъ не замутитъ ея чистаго источника, какъ политическія партіи; онѣ дѣлаютъ ее обманщицей, напыщенной, зависящей отъ ничтожныхъ обстоятельствъ; эта дочь неба, ведомая за руку политикой, впадаетъ въ заблужденія и другихъ вводитъ въ нихъ^[836]. Поэзія имѣетъ, по мнѣнію Бродзинскаго, религіозно-нравственныя цѣли, — она всегда была и будетъ первой слугой религіи^[837]. Обѣ принесены человѣкомъ изъ другого міра, обѣ всегда и вездѣ появляются вмѣстѣ, обѣ возникаютъ въ средѣ простаго люда, а не въ высшихъ классахъ — среди аристократіи и философовъ Обѣ сопровождаютъ смертныхъ во всѣхъ ихъ самыхъ глубокихъ чувствахъ, въ радости и печали»^[838].

Что касается содержанія, то «истинная и здоровая поэзія, какой бы сюжетъ она ни избрала, должна согласовать его со всѣми душевными силами человѣка: фантазія требуетъ опредѣленныхъ образовъ; разумъ — ясныхъ мыслей; сердце — чувствъ, общихъ всему человѣческому роду»^[839].

Взгляды Бродзинскаго не схожи съ мнѣніями романтиковъ, но къ сожалѣнію въ нихъ мы не видимъ полной послѣдовательности и систематичности. Конечно, романтики впали въ крайность подъ вліяніемъ реакціоннаго индифферентизма нѣмецкой философіи, что обыкновенно связывали, не вполнѣ, впрочемъ, основательно, съ именемъ Гёте; но нельзя признать правымъ и Бродзинскаго съ его представленіями о пользѣ, о морализаторскихъ цѣляхъ искусства, которое въ то же время должно служить и для забавы.

Въ русской литературѣ эти споры объ искусствѣ характеризуютъ всѣ эпохи нашего умственнаго и общественнаго развитія. На смѣну «эстетиковъ» 50-хъ годовъ явились у насъ ultra-реалисты, такіе критики, какъ Н. Г. Чернышевскій, Добролюбовъ, Писаревъ^[840]. Увлеченные борьбой съ апатіей и косностью общества, они выступили горячими противниками индифферентизма искусства къ жизни, но въ своемъ увлеченіи они также дошли до крайности, поставивъ ложный принципъ превосходства жизни надъ ея воспроизведеніемъ, какъ бы оно ни было художественно^[841]. Только съ 70-хъ годовъ начался поворотъ въ пользу болѣе справедливаго принципа^[842].

Для насъ теперь не подлежитъ сомнѣнію, что романтики были правы въ признаніи полной самобытности и независимости искусства, какъ продукта свойственной человѣку эстетической потребности; но съ другой стороны содержаніе искусства въ наше время расширяется до крайнихъ предѣловъ, захватывая въ себя весь міръ идеальныхъ стремленій человѣчества къ достиженію счастья и справедливости въ личныхъ и общественныхъ отношеніяхъ; современное искусство задается цѣлью творческой, образной реализаціи этихъ идеаловъ человѣчества въ художественной формѣ^[843]. Идея, тенденція^[844], соціальный элементъ признаны въ искусствѣ неотдѣлимыми отъ формы и составляютъ существенную его сторону. Еще въ 1868 году нашъ маститый ученый Ѳ. И. Буслаевъ писалъ: «направленіе политическое, философское или какое другое составляетъ необходимую принадлежность современнаго искусства; чѣмъ разнообразнѣе будутъ его направленія, тѣмъ больше исчерпаетъ оно дѣйствительность. Какого бы направленія ни держался художникъ, онъ достигнетъ совершенства, если будетъ искрененъ въ своихъ убѣжденіяхъ, и если онъ настолько даровитъ, что съумѣетъ передать въ изящной формѣ свои убѣждедія»^[845]. Этими соображеніями мы заканчиваемъ разборъ эстетическихъ воззрѣній Бродзинскаго. Его курсъ эстетики, какъ мы могли убѣдиться, — трудъ небезполезный для своего времени; къ сожалѣнію приданный ему полемическій тонъ, по всей вѣроятности, былъ главной причиной того, что этотъ курсъ не имѣлъ успѣха въ университетѣ, и Бродзинскій долженъ былъ его закрыть послѣ первыхъ же двухъ лѣтъ чтенія (1825—1827)^[846].

Свои литературныя и философско-эстетическія воззрѣнія Бродзинскій старался оправдать и въ своей поэтической дѣятельности, къ оцѣнкѣ которой мы теперь и обратимся.

ГЛАВА III.

И. Бродзинскій, какъ поэтъ.

I. (1805—1809) Первыя стихотворныя пробы К. Б-го. Вліяніе Андрея и его кружокъ. И. (1809—1816) Переходное время. Вліяніе В. Реклевскаго. «List о wojskowości». «Pieśni rolników» Кернеръ и Бродзинскій. «Pole Raszyńskie». «На смерть Понятовскаго» Посланіе къ Ходкевичу. III. (1816—1822) Періодъ зрѣлости. «Poezya». Переводы изъ Шиллера. «Черняковъ». «Ольдина». «Вѣславъ»; различныя вліянія, отразившіяся въ немъ; отзывы критики; значеніе этой позмы. «Легіоннстъ» и проч. IV. (1822—1835) Попытки создать большую поэму: «Dwór w Lipinacli». «Fraszki». Революціонныя стихотворенія Б-го. Какъ онъ творилъ. V. Его переводы.

Поэтическій талантъ Бродзинскаго никогда не блестѣлъ особенно яркимъ свѣтомъ, не испытывалъ сильныхъ потрясеній и переломовъ. Изъ ранняго дѣтства воспринялъ Бродзинскій начала того настроенія, которому остался вѣренъ въ теченіи всей своей жизни: сильно развитое религіозное чувство, меланхолическое и идиллически-сентиментальное отношеніе къ людямъ и природѣ — вотъ тѣ черты настроенія Бродзинскаго, которыя отражаются и въ его поэтической дѣятельности. Здановичъ въ своемъ курсѣ исторіи литературы называетъ такое душевное настроеніе «religijno-obywatelskim» и полагаетъ, что оно присуще всѣмъ польскимъ писателямъ самыхъ давнихъ временъ, въ чемъ и видитъ ихъ заслугу. («Rys dziejów…» t. II, 464). Въ поэтическихъ произведеніяхъ Бродзинскаго дѣйствительно преобладаетъ это «religijno-obywatelskie» настроеніе; въ нихъ если и замѣчаются измѣненія въ разные періоды жизни поэта, то преимущественно съ формальной стороны: въ смыслѣ постепеннаго освобожденія въ формѣ отъ требованій и предписаній классической рутины; но это освобожденіе отъ узъ псевдоклассицизма было весьма неполно, и самъ Бродзинскій лично не замѣчалъ его; это видно изъ того, что онъ пишетъ и печатаетъ произведеніе въ ложно-классическомъ духѣ много лѣтъ послѣ того, какъ переводитъ Шиллера и публикуетъ свою статью о романтизмѣ. Таковы напр. стихотворенія «Filon», «Pustoty Amorka», появившіяся еще въ 1820 году^[847]. «Wieńce» Реклевскаго, одобренныя Бродзинскимъ еще въ 1821 году, и т. д. Мы знаемъ уже, что отзывы о псевдоклассическихъ произведеніяхъ въ самомъ лестномъ тонѣ попадаются во всѣхъ статьяхъ Бродзинскаго вплоть до 1830-го года, и только съ 1830 года настроеніе поэта получаетъ новую, мистико-мессіаническую окраску, характеризующую послѣднія пять лѣтъ его жизни. Сентиментализмъ Бродзинскаго легко уживался съ псевдоклассическими понятіями предшествующей эпохи; поэтому именно «Вѣславъ» и былъ довольно привѣтливо встрѣченъ классиками. Въ поэзіи автора «Вѣслава» слышалось еще, по вѣрному замѣчанію многихъ польскихъ критиковъ, «нѣчто классическое», что-то такое, что не оскорбляло классиковъ, а даже примиряло ихъ съ новымъ направленіемъ. Это «нѣчто классическое» заключалось прежде всего въ самой формѣ: идиллія, какъ извѣстно, находитъ свое мѣсто и въ псевдоклассической поэтикѣ; если въ этой идилліи выведенъ былъ простой «мужикъ», и изображена крестьянская обстановка, то непріятное впечатлѣніе сглаживалось благозвучными именами героевъ, чистымъ, возвышеннымъ языкомъ, не оскорблявшимъ нѣжнаго классическаго слуха, наконецъ полной идеализаціей прикрашенной дѣйствительности. Не разили классиковъ въ поэзіи Бродзинскаго и неумѣренно преувеличенное чувство, и излишества фантазіи, которую Бродзинскій всегда держалъ на «помочахъ разума»… Искать поэтому въ поэзіи Бродзинскаго отдѣльныхъ эпохъ, рѣзко разграниченныхъ одна отъ другой, нельзя; тѣмъ не менѣе мы находимъ необходимымъ допустить разсмотрѣніе поэтической дѣятельности Бродзинскаго по періодамъ: 1-й періодъ (1805—1809); 2-й — (1809—1816) — переходное время; 3-й — (1816—1822) — зрѣлость; 4-й — (1822—1835) — время постепеннаго упадка таланта и творчества.

Кромѣ того въ отдѣльномъ очеркѣ мы будемъ говорить о масонскихъ произведеніяхъ Бродзинскаго и о его переводахъ.

I.

(1805—1809).

Первыя поэтическія пробы Бродзинскаго посвящены памяти его нѣжно любимой матери. Это была та «Элегія къ тѣни матери», которую писалъ нашъ экзальтированный сирота-поэтъ «на окнѣ, заливаясь слезами, при блѣдномъ свѣтѣ мѣсяца». Первымъ толчкомъ къ писательству служили, очевидно, тѣ впечатлѣнія, которыя вынесъ Казимиръ Бродзинскій изъ времени своего перваго пребыванія съ братомъ Андреемъ въ Краковѣ. Возлѣ Андрея собирался товарищескій студенческій кружокъ, въ средѣ котораго выдавался извѣстный В. Реклевскій. Молодые люди читали Геснера, Клейста, Галлера, Виргилія, Карпинскаго, подражали имъ^[848]. Хотя Казимиръ Бродзинскій, какъ подростокъ, и не принималъ участія въ ихъ литературныхъ спорахъ и бесѣдахъ, такъ-какъ по собственному его признанію онъ не прочиталъ до этого времени ни одной книги, — тѣмъ не менѣе кружокъ этотъ не могъ не оставить на немъ слѣдовъ своего вліянія. Онъ невольно прислушивался отъ времени до времени къ разговорамъ старшихъ, и у него возникало уваженіе и удивленіе къ знаніямъ и учености людей, которые «не только разсуждали о поэзіи, но и сами сочиняли стихи»^[849]. Когда въ 1805 году Казимиру Бродзинскому пришлось возвратиться въ деревню къ своей мачехѣ, найденныя тамъ на чердакѣ кипы старыхъ стихотвореній были вторымъ толчкомъ, подвинувшимъ Казимира на литературную стезю^[850]. О правилахъ стихосложенія онъ не имѣлъ никакого понятія. Совершенно инстинктивно сталъ онъ пользоваться значительнымъ запасомъ народныхъ пѣсенъ, который былъ пріобрѣтенъ имъ въ пору скитаніи по крестьянскимъ избамъ. Мотивы народныхъ пѣсенъ служили для него естественною мѣркою стиха. Подъ тотъ или другой мотивъ Бродзинскій подгонялъ слова своихъ собственныхъ стихотвореній. Въ то же время онъ подражалъ «думкамъ», которыя слышалъ отъ жницъ, писалъ «любовныя пѣсенки» и даже «сочинялъ проэкты поэмъ», о которыхъ, вѣроятно, слышалъ отъ своего брата^[851]. Въ Войничѣ, лѣтомъ 1806 года литературныя занятія Казимира Бродзинскаго идутъ подъ руководствомъ брата, который между прочимъ читалъ и переводилъ Казимиру Галлера. Юный нашъ поэтъ былъ «необыкновенно обрадованъ, постигши, что есть вещи, затрогивающія болѣе глубокіе интересы, чѣмъ идилліи Геснера»^[852]. Одинъ изъ такихъ переводовъ — стихотвореніе «Wiersz do wieczności» — былъ напечатанъ въ сборникѣ «Zabawki wierszem». Геснеръ и Карпинскій однако оказали самое сильное вліяніе на молодыхъ поэтовъ; Геснеру подражалъ по преимуществу старшій Бродзинскій, а младшій скромно мечталъ только о томъ, какъ бы въ своихъ стихахъ достичь той степени совершенства, до которой возвысился его братъ Андрей. Такъ напр. въ стихотвореніи «Do lutni brata» Казимиръ Бодзинскій жалуется на то, что струны его лютни («bandurki») издаютъ визгливые звуки, не хотятъ жить въ согласіи, какъ у старшаго брата, который многимъ обязанъ своей искусной игрѣ. «Силою своей пѣсни онъ покорилъ сердце не одной гордой дѣвушки, не одну нанесъ сердечную рану».

Ja tego chciałem i mu rzekłem nieraz:

«Naucz mię, jak ty, owe trawić chwile!»

А on mi na to rzekł: «Stój jeszcze teraz,

Dostań czułości wprzód jako ja tyle» ¹).

¹) T. e.: «я къ тому стремился и не разъ просилъ (брата): научи меня такъ же проводить эти минуты; но онъ отвѣчалъ мнѣ: еще погоди, прежде исполнись чувствительности въ такой мѣрѣ, какъ я». «Zabawki wierszem»; id. у Гордынскаго: «Lata szkolne К. B-ego», стр. 26.

Въ другомъ стихотвореніи «Helikońska górka»^[853] Казимиръ Бродзинскій разсказываетъ, что братъ Андрей взялъ его съ собой на Геликонъ,

……by mu niósł ciężary,

Które na przekąs tu sobie zgotował,

Dzban pełny mleka, grzanki, suchary,

Co ich po każdem śpiewaniu skosztował.

Поэтическія экскурсіи, какъ мы видимъ изъ этихъ стиховъ, вызывали усиленный аппетитъ; младшій братъ долженъ былъ заранѣе нести сухари. молоко, грѣнки, которыя старшій и поѣдалъ въ промежутки, свободные отъ творческаго вдохновенія. «Съ пдющемъ въ рукахъ, весело сочиняя пѣсенки и подыгрывая себѣ на лютнѣ, танцовалъ братъ Казимира, наконецъ измученный танцами упалъ на траву и заснулъ».

Ja zaś swawolny, z téj zyskując doli,

Koło się jego lutni zakrzątnąłem,

Pód cień téj chyżo pobiegłem topoli

I naśladować w graniu mu począłem ¹).

¹) «Я же своевольный, пользуясь случаемъ, хищно набросился на оставленную мнѣ лютню и подъ тѣнью тополя сталъ подражать своему брату въ игрѣ».

Уже изъ этихъ отрывковъ мы видимъ, что отношенія между братьями были съ одной стороны благоговѣйно-почтительныя, а съ другой покровительственно-нѣжныя, хотя и не безъ примѣси самодовольства^[854]. Не сразу старшій братъ допустилъ на Парнасъ своего робкаго ученика, и этотъ послѣдній со страхомъ и дерзновеніемъ приступалъ къ сладкому дѣлу служенія музамъ. Вообще вліяніе Андрея Бродзинскаго на своего младшаго брата было очень значительно. Самъ Казимиръ Бродзинскій въ предисловіи къ изданію перевода «Орлеанской Дѣвы» своего брата (Warszawa 1821, in 8°) заявляетъ о своей глубокой привязанности къ безвременно погибшему брату, которому онъ обязанъ и руководительствомъ, и примѣромъ^[855]. Каково было вліяніе Андрея на своего брата, нетрудно заключить изъ сборника его стихотвореній «Zabawki wierszem», а также изъ того, какимъ жестокимъ псевдоклассическимъ передѣлкамъ подверглась «Орлеанская Дѣва» въ его переводѣ^[856]. Но уже самый фактъ перевода трагедіи Шиллера свидѣтельствуетъ о томъ, что Андрей Бродзинскій былъ далеко не чуждъ новыхъ вѣяній. Это былъ идилликъ, исполненный отчасти руссовскаго настроенія, съ нѣкоторымъ фрондерствомъ по отношенію къ дѣйствительности. Рядомъ съ идилліями, воспѣвающими Хлой, Филоновъ, Исменъ, Лауръ^[857], у него встрѣчаются стихотворенія съ легкой демократической тенденціей, исполненныя сочувствія къ крестьянину и нерасположенія къ господамъ. Въ посланіи къ В. Реклевскому (W. В.) «О panach» разсказывается напр., какъ поэтъ попалъ въ барскіе хоромы, но тамъ ему было душно:

Tu miejsca śpiewkom wesołym nie dadzą,

Tu cała rozmowa na tem.

Jak się pieniądze gromadzą,

Jak drzyć chłopa, by się stać bogatym ¹);

¹) Переводъ: «тутъ нѣтъ мѣста веселымъ пѣснямъ тутъ, весь разговоръ лить о томъ, какъ пріобрѣтаются деньги, и какъ получше обдирать мужика, что бы больше нажиться». («Zabawki wierszem»… стр. 17).

тамъ нѣтъ мѣста чувству, которое не уживается съ этикетомъ. Поэтъ мечтаетъ о «лобзовскихъ поляхъ» и радостяхъ «нашихъ простонародныхъ деревенскихъ идиллій»; о, еслибы скорѣе возвратиться къ нимъ, тогда бы можно было такъ же посмѣяться надъ важными барами, какъ они смѣялись втихомолку надъ бѣднымъ поэтомъ!

Obyśmy prędko, Wicusiu kochany,

Bo naszej wrócili doli!

Jak ze mnie pocichu pany,

Tak byśmy z nich się znów śmiali dowoli.

Поэтъ презираетъ богатство:

Co to smutniście, Towarzysze drodzy?

I ja nie bogacz i wyście ubodzy.

Wolę jednako wy w spóldusze z wami,

Niż z stokrotnemu, а bez was skarbami.

śpiewajmy sobie, nie troszczymy o to.

Czy mamy albo czy mieć będziem złoto ¹),

¹) «Отчего вы грустны, дорогіе друзья! Вѣдь и я не богатъ, да и вы бѣдняки. Но я лучше хочу душа въ душу жить съ вами, чѣмъ съ богатствомъ большимъ, но безъ васъ. Будемъ пѣть, не заботясь о томъ, что имѣемъ иль будемъ имѣть». («Do towarzyszów»).

Выше всего дружба, пріязнь, искреннее чувство. Съ презрѣніемъ отзывается поэтъ о философѣ, всюду носящемся со своею философскою системою. Не нужно быть мудрецомъ, чтобы сказать, гдѣ обитаетъ душа человѣка; для этого стоитъ только поцѣловать въ уста дѣву^[858]. Подъ пьяную руку поэтъ доводитъ свой демократизмъ до крайнихъ предѣловъ — онъ даже готовъ веселиться вмѣстѣ съ крестьянами. Вотъ ѣдетъ хлопъ изъ Сандомира; поэтъ приглашаетъ его на кружку меда: для него всѣ равны, каждый самъ себѣ господинъ!

О to chłop od Sandomierza.

Znać go z pasa i kołnierza;

Zawitaj, kochany bracie!

Miło mi spoglądać na cię;

Chodź ze mną, napij się miodu:

Jak ja człek prostego rodu,

А ja za równości stanem.

Każdy и mnie sobie panem! ¹)

¹) «Mazurek z chłopem od Sandomierza w Oględowie», стр. 84—85.

Братанье съ крестьянами ни на минуту однако не теряетъ своего разгульнаго, пьянаго характера:

Bądź zdrów, rolniku kochany!

Patrzaj: choć jestem pijany,

Smutku się pozbyć nie mogę.

Bądź zdrów, masz dutka na drogę!

Этотъ «dutek», данный на дорогу, превращаетъ нашего юнаго народника въ обыкновеннаго шляхтича, слегка подгулявшаго. Дыханіе народности чувствуется однако въ нѣкоторыхъ стихотвореніяхъ. Въ этомъ же сборничкѣ стиховъ мы находимъ «pieśń» W. R.: «Wisław o Kwiatosławie»^[859]. Впервые употребляется здѣсь имя Wisław, сдѣлавшееся впослѣдствіи такимъ популярнымъ благодаря поэмѣ Казимира Бродзинскаго: вообще замѣтно желаніе замѣнить иностранныя прозвища славянскими, народными (Kwiatosława, Skotosław, żywię — польская богиня любви, какъ гласитъ примѣчаніе, и пр.^[860]" Таково было настроеніе Андрея Бродзинскаго и его друга В. Реклевскаго, о которомъ намъ прійдется еще говорить ниже; не подлежитъ сомнѣнію, что это настроеніе не могло не отражаться на литературно-художественномъ развитіи Казимира Бродзинскаго, но въ его первыхъ стихотвореніяхъ оно сказывается довольно слабо. Всего за 1806—1807 годы Бродзинскимъ было написано 7 стихотвореній, не считая четырехстишія «Złoto» и басни «Jabłko i kij».

Изъ нихъ «Nadgi’obek grobarzowi» и «Nadgrobek rycerzowi» довольно удачны. Гробовщикъ — это хозяинъ, обрабатывающій поле; онъ такъ сжился со своимъ полемъ, что проситъ Бога никогда съ нимъ не разлучать его. Рыцарь («Nadgrobek rycerzowi») обнаружилъ чудеса храбрости, переплывалъ моря, перескакивалъ скалы, но могилы перескочить не могъ^[861].

Здѣсь уже сказывается несомнѣнное вліяніе новаго меланхолическо-сентиментальнаго направленія: мысль поэта витаетъ надъ кладбищами, направлена на печальные образы смерти, страданія.

«Nadgrobek kocliance» (три строчки) — придуманное стихотвореніе: смѣшно читать эпитафію возлюбленной пятнадцати-лѣтняго мальчика. Басня «Jabłko i kij» тоже весьма неудачна. Бросилъ отецъ дѣтямъ яблоко и палку. Одинъ мальчикъ схватилъ палку, поколотилъ другого, отнялъ яблоко. Отсюда выводъ: яблоко — это богатство, палка — умъ. Кто имѣетъ умъ, будетъ имѣть и богатство; кто имѣетъ богатство безъ ума, тотъ не можетъ съ увѣренностью и безопасностью пользоваться имъ. Басня совершенно нелѣпая. Почему палка служитъ символомъ ума, а не грубой силы, — совсѣмъ непонятно. Впослѣдствіи мы убѣдимся, что и болѣе позднія басни Бродзинскаго тоже крайне неудачны.

Въ 1808 году К. Бродзинскій написалъ стихотвореніе, доставившее ему славу поэта въ цѣломъ Тарновѣ. Это было упомянутое уже нами стихотвореніе по поводу неожиданной смерти товарища: «żal na śmierć utonionego przyjaciela».

И въ формѣ, и въ содержаніи этого стихотворенія замѣтенъ довольно значительный успѣхъ въ развитіи поэтическаго таланта нашего поэта. Первыя строчки его дышутъ поэзіей:

Na łono nocy głowę pochylił dzień smutny,

А za mną, z czarnym krzyżem chodzi żal okrutny

I do nowych łez znowu na ten brzeg mnie żenie,

Gdziem ostatnie, młodzieńcze, dał ci ucisnienie ¹).

¹) «На лоно ночи склонилъ свою голову печальный день, меня же преслѣдуетъ ужасное горе чернымъ крестомъ и вновь гонитъ меня для новыхъ слёзъ за тотъ берегъ (рѣки), гдѣ въ послѣдній разъ, юноша, я обнималъ тебя». Это стихотвореніе не помѣщено въ нознанскомъ изданій сочиненій Бродзпискаго. Дмоховскій отнесъ его («Bibl. Warsz.» 1870) къ 1807 г., но Гордыйскіи, имѣвшій въ рукахъ «Liber calculorum Gymn. Tarn.», убѣдился, что Пржигодзинскій, на смерть котораго написано это стихотвореніе, утонулъ лѣтомъ 1808 года («Lata szkolne…» стр. 32).

Образъ сумрачнаго дня, склонившаго голову на лоно ночи, картина предательской тишины воды, въ которой отражалось голубое небо, и таилась смерть, — производятъ впечатлѣніе. Семь лѣтъ спустя Бродзинскій повторилъ первыя строчки этого стихотворенія въ своей элегіи «Pogrzeb przyjaciela», написанной на смерть одного изъ «братьевъ» масоновъ:

Na łono nocy dzieri smutny

Obumarłą, zwiesił głowę;

Nas gromadzi żal okrutny

Na modlitwy pogrzebowe.

Это стихотвореніе особенно нравится нѣкоторымъ польскимъ критикамъ^[862]. Въ этомъ же году, какъ сообщаетъ Дмоховскій, Бродзинскій перевелъ отрывокъ изъ поэмы «Русь» извѣстной въ то время нѣмецкой писательницы Пихлеръ: «Привѣтъ родной землѣ». И со стороны языка, и со стороны формы этотъ стихотворный переводъ тоже свидѣтельствуетъ о движеніи впередъ молодого поэта. До 1809 года, кромѣ перевода патріотическаго гимна и поэмы «О Pustyni Sw. Salomei»^[863], не дошедшихъ до насъ, мы не знаемъ больше ни одного произведенія Бродзинскаго, хотя и извѣстно, что въ домѣ Служевскихъ онъ не терялъ понацрасну времени и всюду носилъ съ собою карандашъ и бумагу {Извѣстенъ одинъ стихъ, вырѣзанный усердствующимъ поэтомъ на молодой линѣ:

«Z tym wyrazem rosnij razem».

Hordyńsk. («Lata szkolne», стр. 37).}.

Литературное развитіе Бродзинскаго въ этотъ первый періодъ его дѣятельности было крайне ничтожно. Его литературнымъ менторомъ является старшій братъ Андрей, съ характеромъ поэзіи котораго мы познакомились уже по приведеннымъ выше отрывкамъ. Слѣдующій періодъ поэтическаго развитія Бродзинскаго проходитъ подъ непосредственнымъ вліяніемъ В. Реклевскаго.

II.

(1809—1816).

Вліяніе Реклевскаго было непродолжительно (до 1812 года), но оставило глубокій слѣдъ въ Бродзинскомъ.

Самъ поэтъ признаетъ это въ своемъ походномъ дневникѣ, въ которомъ подъ датой: 1813 г. 7 мая, мы находимъ слѣдующую замѣтку^[864]: "В. (Реклевскій), ради котораго я просился въ бригаду, подъ начальствомъ котораго я служилъ и дружбой и покровительствомъ котораго пользовался, надежда рыцарства, музъ и наукъ, погибъ, и съ нимъ все погибло! Утрата его имѣла вліяніе на дальнѣйшую мою судьбу "^[865]. Другой отрывокъ изъ того же дневника еще опредѣленнѣе свидѣтельствуетъ о глубокомъ уваженіи и признательности, которыя питалъ молодой поэтъ къ своему литературному руководителю. Этотъ отрывокъ особенно важенъ для выясненія психологіи творчества Бродзинскаго: въ немъ заключаются уже въ зародышѣ многія стихотворенія Бродзинскаго и даже мысль о той обширной поэмѣ, планъ которой былъ найденъ потомъ Дмоховскимъ въ другомъ дневникѣ поэта за 1824—1828 гг.^[866], и о которой мы будемъ говорить ниже. Приводимъ этотъ отрывокъ цѣликомъ.

"Это было въ ночь, предшествующую переправѣ черезъ Березину. Какъ мгла, кружились вокругъ насъ духи, но я могъ разглядѣть только ближайшихъ. Одинъ изъ нихъ, прекрасный, какъ Аполлонъ^[867], подскочилъ ко мнѣ, бросился на мою грудъ, сжимая меня въ своихъ объятіяхъ. Я не чувствовалъ никакой тяжести, но душу мою объяла какая-то благодать какъ-бы отъ благодатнаго дыханія южнаго весенняго вѣтра. «Холодно тебѣ! холодно! кричалъ онъ, Сильнѣе ко мнѣ прижимаясь. Ахъ! какъ искрятся небо и земля. Сотни душъ оставляютъ въ эту минуту свои тѣла; прижмись, прижмись! Мы побѣдимъ холодъ, вотъ я уже не чувствую его. Наша скромная (?) молодость все вынесетъ, и мы посвятимъ другъ другу жизнь, послѣ того какъ исполнимъ долгъ но отношенію къ отечеству. Весною я возвращусь домой, дострою домикъ, поставленный надъ ручейкомъ, прорѣзывающимъ поля сандомирской пшеницы; тамъ устроимъ мы по твоей мысли и пасѣку, и садикъ {Эти же мысли выражаетъ Бродзинскій въ одномъ своемъ стихотвореніи („Do przyszłej chatki“); совершенно тоже говоритъ и Реклевскій въ своемъ посланіи къ братьямъ Бродзинскимъ:

….О nie dla was Mars zuchwały;

На wdzięki natury tkliwi,

Was byt wiejski usczęsliwi,

Wam mówią, gaje i skały.

Ja będę wtedy sczęśliwy,

Gdy zakwitnie gaj oliwy,

Gdy ojczyzna ulubiona

Pozwoli wrócić do roli,

Zanucim w cieniu topola

Wśród miłej prostoty łona.

(„Pienia wiejskie“, Kraków, 1811, стр. 172).}. Возвратимся къ нашимъ бумагамъ и книжкамъ и будемъ вновь слагать сельскія пѣсни, которыя, быть можетъ, доставятъ намъ славу; ничего не можетъ бытъ пріятнѣе, какъ жить въ пѣсняхъ^[868]. И мы забудемъ о войнѣ, сраженіяхъ и морозахъ и будемъ разсказывать о нихъ, какъ о минувшемъ снѣ, своимъ сестрамъ при свѣтѣ камина. Но прикройся моимъ плащемъ, я совершенно не чувствую холода». «Это ты, Реклевскій!» воскликнулъ я, когда въ этой туманной фигурѣ узрѣлъ его ангельскіе глаза. Онъ исчезъ. Я почувствовалъ какую-то тяжесть на сердцѣ, но слезы облегчили мою печаль. Мой проводникъ далъ мнѣ выплакаться, а потомъ положилъ руку на мое плечо, и я, вздохнувши свободнѣе, сказалъ: "Это пріятель моей молодости. Я узрѣлъ его впервые тогда, когда онъ одинъ изъ первыхъ вступалъ на краковскую землю съ отечественными орлами; онъ мнѣ слабосильному далъ въ руки оружіе, онъ пріучалъ меня къ грому орудій, онъ помогалъ мнѣ во всемъ; онъ сиживалъ неразъ вмѣстѣ со мною на скалахъ Ойцова, гдѣ мы слагали (всѣми уже) забытыя пѣсни. То, что я говорилъ, было повтореніемъ его грезъ, высказанныхъ имъ передъ смертью, когда онъ лежалъ въ снѣгахъ. Ужъ онъ не вернется къ отцу; начатое хозяйство, домикъ достанутся другимъ; его смерть среди такой массы жертвъ не будетъ памятна отчизнѣ; забыты уже и его сельскія пѣсни, которыя онъ пѣлъ (nucił) невинно, безъ страстей^[869]. Его недолгая жизнь горѣла чистой любовью къ отечеству, какъ одна искорка въ воодушевленномъ (rozpłomenionym) народѣ… Дни его жизни на землѣ были временемъ благовонной весны, весенними цвѣтами, которые распускаются только въ радостныхъ грезахъ надежды. Кромѣ ихъ ничего не оставилъ онъ здѣсь болѣе цѣннаго, а за предѣлами жизни сонъ, надежды, обманъ и дѣйствительность не имѣютъ никакого значенія. Одна счастливая греза, минута очарованій равна долгому счастью; но и то, и другое — дары Бога»^[870].

Отрывокъ очень характерный. Въ немъ мы видимъ и фантастическій туманъ царства привидѣній, и грезы, и тоску, мысли о смерти, черты безспорно романтическаго направленія. Надъ всѣмъ однако преобладаетъ сентиментальное чувство. Поэтъ мечтаетъ о домикѣ надъ ручейкомъ, о мирныхъ занятіяхъ хлѣбопашца, жаждетъ всю жизнь посвятить дружбѣ и сочиненію сладкихъ сельскихъ пѣсенъ, въ которыхъ и будетъ ихъ имя долго жить въ потомствѣ, ит. д. Здѣсь же съ необыкновенной силой выражены Бродзинскимъ чувства его признательности и піэтетъ къ памяти Реклевскаго. Къ его личности Бродзинскій возвращается много разъ въ своихъ произведеніяхъ и всегда отзывается о немъ въ самыхъ восторженныхъ выраженіяхъ.

Въ 1815 году Бродзинскій помѣстилъ о немъ статью въ «Pam. Warsz.», затѣмъ въ 1821 году написалъ извѣстное уже намъ предисловіе къ ноэмѣ «Wieńce»; въ томъ же 1821 году въ собраніи его стихотвореній мы находимъ стихотвореніе «Do В. (do przyjacela)»^[871]. Затѣмъ о немъ же онъ говоритъ дважды въ своемъ курсѣ литературы^[872]. Мысли, высказываемыя имъ о Реклевскомъ, весьма важны для насъ, потому — что даютъ возможность опредѣлитъ поэтическое настроеніе самого Бродзинскаго и характеръ его литературныхъ вкусовъ.

«Реклевскій, говоритъ онъ, занимаетъ въ нашей сельской поэзіи XIX вѣка такое же мѣсто, какъ Шимоновичъ въ поэзіи XVI в. Его поэзія дышетъ истинно-народнымъ духомъ. Это вполнѣ народный польскій поэтъ; онъ воспѣваетъ сельскій и вмѣстѣ съ тѣмъ рыцарскій народъ такъ, какъ онъ его самъ зналъ. Многія его произведенія, какъ напр. идилліи „Fauuy“, „Pierwsze tłoczenie“, „Bożek“, „Pan“, смѣло можно поставить на одинъ уровень съ лучшими произведеніями этого рода въ другихъ литературахъ». Бродзинскій хвалитъ также идилліи: «Wiesław», «Halina», «Laura» «Iolenta». Въ особенный восторгъ приводитъ его «Walka kłos z Zefirem», поэма, которую онъ считаетъ chef-d’oeuvre'"онъ поэтическаго творчества Реклевскаго. Весьма энергично защищаетъ онъ Реклевскаго отъ нападокъ критики, несправедливо по его мнѣнію обвинявшей поэта, въ придуманности мыслей, оборотовъ, дѣланности выраженій и проч. «Если слушать этихъ критиковъ, то прійдется пожалуй отвергнуть и самого Геснера» (IV, 112).

Въ произведеніяхъ Реклевскаго Бродзинскому особенно нравятся: чувствительность, меланхолія, нѣжность сердца, детальное знаніе деревенской жизни^[873]. Поразительнѣе всего то обстоятельство, что характеръ похвалъ и ихъ тонъ не измѣняются въ теченіи всей жизни Бродзинскаго; онъ говоритъ о Реклевскомъ съ такимъ же умиленіемъ и восторгомъ даже въ годъ своей смерти!^[874].

Отзывы Бродзинскаго о другихъ польскихъ идилликахъ извѣстны уже намъ раньше^[875]. Буколика, возникшая еще у древнихъ, съ теченіемъ времени пріобрѣла въ разныхъ мѣстахъ своеобразный характеръ. Въ Польшѣ идиллія стремится расширить свою область и изъ сферы строго пастушеской переходитъ въ село, не утрачивая однако своего сентиментальнаго характера. Таковъ былъ Карпинскій, таковы и его ученики — А. Бродзинскій, В. Реклевскій, Е. Бродзинскій. Если мы перечтемъ «Pienia wiejskie» Реклевскаго, то найдемъ здѣсь тотъ же колоритъ, тѣ же краски, тѣхъ же дѣйствующихъ лицъ, что и въ поэзіи Андрея Бродзинскаго, но только съ чертами гораздо большаго дарованія. Не только вліяніемъ, но и многими заимствованіями обязанъ ему К. Бродзинскій, въ чемъ мы будемъ еще имѣть случай убѣдиться. Тѣмъ не менѣе, какъ ни народенъ Реклевскій въ нѣкоторыхъ своихъ произведеніяхъ, въ общемъ онъ совершенно не свободенъ отъ псевдоклассическихъ вліяніи. Его «Walka kłos z Zefirem»^[876], которую такъ хвалитъ Бродзинскій, длиннѣйшая и приторная поэма, которую трудно дочитать до конца. Такой же характеръ имѣетъ и поэма «Wieńce», такъ энергично отстаиваемая Бродзинскимъ отъ возможныхъ нападокъ критики {Чтобы судить о ея «достоинствахъ», возьмемъ наугадъ отрывокъ изъ середины: стада молоденькой Клои встрѣтились на лугу, цвѣтущемъ розами, съ овцами Дамета. Онѣ

Piły razem znajomej nimfy czyste wody.

Dametas zaś dziewczynie dając całowanie,

Dał jej poznać aż dotąd nieznane kochanie.

Клоя краснѣетъ, но не моасетъ сопротивляться и отвѣчаетъ поцѣлуемъ на поцѣлуй. Клоя произноситъ длинную и напыщенную рѣчь; Даметъ отвѣчаетъ въ томъ же тонѣ. Между тѣмъ овечки напились воды,

….obstąpili w koło

Młodych kochanków, skacząc i grając wesoło, и т. д.}; въ такомъ духѣ написаны и собственныя произведенія Бродзинскаго, появившіяся въ 1809—1810 году^[877]. Всѣ они — «идилліи съ ясными слѣдами вліянія нѣмецкой пасторали»^[878]. Лучшее изъ нихъ приведено въ извѣстной статьѣ Дмоховскаго; это мечты поэта о будущемъ пріютѣ, «О przysléj chatce», которую онъ ставитъ тамъ,

Gdzie zoczę w bławat strojne kłosami zagrody,

Zkąd usłyszę skowronki i tęskniące trzody.

Онъ, поэтъ, хочетъ найти такое мѣсто, откуда бы не слышно было о бѣдствіяхъ родного края. Обращаясь къ своему другу Филону, онъ приглашаетъ его раздѣлить вмѣстѣ съ нимъ отдыхъ «на лонѣ природы и дружбы». Избушка, розы, пташки, овечки, возлюбленная Клоя, которая

Со wieczór о sąsiedzie powie,

другъ Филонъ — доставляютъ полный комплектъ аксессоаровъ этой псевдоклассической идилліи.

Къ самымъ раннимъ произведеніямъ этого же періода необходимо отнести и «List о wojskowości»^[879]. Поэтическихъ достоинствъ оно не имѣетъ.

Къ циклу военныхъ стихотвореній Бродзинскаго относятся и «Duma żołnierza nad rzeką. Moskwą», стихотвореніе, написанное, какъ это видно и изъ самого заглавія, въ 1812 году.

Поэтъ былъ въ грусти; торжественность минуты его не воодушевляетъ: "Счастливъ тотъ, говоритъ онъ, кто послѣ тяжелыхъ испытаній, больной, возвратится наконецъ домой и найдетъ свое успокоеніе среди родныхъ могилъ. Онъ же не знаетъ, дождется ли его Іолента (!), или ему придется погибнуть въ сугробахъ снѣга… Но если онъ уже не возвратиться, то пусть его возлюбленная

Z białych pni brzozy krzyż niech mi poświęci

Szczerych łez nieco i dobrej pamięci.

Niehaj cień mój jej zagrody

Opiekuńczem duchem będzie;

Mech przy chacie broni szkody

Szumi w róże na jej grzędzie…¹).

¹) «Изъ стволовъ бѣдой березы поставитъ мнѣ крестъ, немного поплачетъ и вспомнитъ добромъ. И пусть моя тѣнь будетъ духомъ-хранителемъ ея усадьбы и защититъ ее въ домѣ отъ всякаго зла и будетъ на ея грядкѣ шелестѣть розами».

Весьма любопытно то, что имя возлюбленной, Іолента, замѣнено било впослѣдствіи болѣе народнымъ: — Галина; такимъ образомъ, думалъ очевидно Бродзинскій, стихотвореніе должно было пріобрѣсти народный характеръ… За 1813 годъ мы почти не имѣемъ стихотвореній Бродзинскаго: это былъ годъ тяжелыхъ военныхъ испытаній. Отъ этого времени сохранился извѣстный уже намъ походный дневникъ Бродзинскаго, куда поэтъ вносилъ отрывочныя мысли, какія ему приходили въ голову, небольшія четверостишія и т. д. Такъ подъ 3 мая стоитъ переводъ извѣстныхъ словъ Лукреція (четырехстишіе) изъ его поэмы «De rerum natura» о томъ, что пріятно глядѣть на бурное море съ берега. Внизу приписка: «О! какъ эти слова люблю я, Лукрецій, повторять съ тобой! Тебя научило этому истинное счастье, а меня несчастье». S-то мая онъ пишетъ при выступленіи изъ Кракова:

Próżno się za swojemi ozierać,

Przedłużać pożegnanie i żale wy wierząc.

Trzeba iść i opuścić ukohaną ziemię,

Unieść mięczarnie smutków i niedoli brzemię ¹).

¹) «Довольно оглядываться на своихъ, длить понапрасну минуты прощанья и скорбь выражать. Нужно идти и покинуть любимую землю, тысячу скорбей неся и бремя несчастья».

Такія же замѣтки находимъ мы и подъ слѣдующими числами: 12, 14 мая, 9 сентября, и т. д. Весьма вѣроятно, впрочемъ, что многія стихотворенія, напечатанныя въ познанскомъ изданіи подъ общимъ заглавіемъ: «Pieśni rolników» и отнесенныя Дмоховскимъ къ 1814 году, также написаны Бродзинскимъ въ эпоху его военныхъ скитаній. Сюда прежде всего должны быть отнесены военно-патріотическія стихотворенія^[880]; но такъ-какъ установить точно время ихъ появленія невозможно, то мы и будемъ разсматривать всѣ «Pieśni rolników» вмѣстѣ, разбивъ ихъ по группамъ.

Подъ заглавіемъ: «Pieśni rolników» напечатано до 60 стихотвореній различнаго содержанія и характера. Ото всѣхъ ихъ вѣетъ духомъ нѣмецкой пасторали, причемъ въ нѣкоторыхъ изъ нихъ соблюдена вполнѣ псевдоклассическая форма, другія болѣе «народны». Изъ нихъ въ строго-классическомъ тонѣ написано около 15 стихотвореній^[881]. Сюда же слѣдуетъ отнести эротическія стихотворенія, въ которыхъ псевдоклассическое вліяніе съ формальной стороны менѣе сильно^[882].

Затѣмъ въ особую группу можно выдѣлить стихотворенія, воспѣвающія благородно-патріотическое настроеніе крестьянъ, и наконецъ стихотворенія вообще патріотическія. Нѣсколько стихотвореній имѣютъ бытовую окраску^[883]. Къ послѣдней группѣ мы отнесемъ стихотворенія, навѣянныя различными событіями и писанныя но разнымъ поводамъ и подъ разными впечатлѣніями; таковы: «Pogrzeb przyjaciela», «Dama nad grobem», «Przodkowie», «Odrodzienie». «życzenie».

Не надо однако забывать, что всѣ эти стихотворенія называются «Пѣснями крестьянъ!»

Польскіе критики и историки литературы отзываются о нихъ съ большой похвалой. Таковы отзывы Дмоховскаго, Ходзька, Войцицкаго, Одынца; Совинскій говоритъ о нихъ въ своемъ курсѣ литературы: «Онъ (Бродзинскій) сблизилъ идиллію съ сердечной, живой краковской пѣсней. Кто не усмотритъ въ нихъ искренности и естественности, этого природнаго цвѣта, музыкальности и ритмичности, которыя характеризуютъ пѣсни сельскаго люда?» — «Пѣсни крестьянъ, говоритъ онъ дальше, и по формѣ, и по духу родственны деревенскимъ»^[884]. Даже почтенный польскій ученый Хмѣлёвскій говоритъ о «Пѣсняхъ крестьянъ» съ большой похвалой, видя «во многихъ истинны chef-d’oeuvre-ы естественности и граціи»^[885].

Въ виду такихъ единодушныхъ отзывовъ польской критики мы считаемъ необходимымъ дать внимательный разборъ ₍этихъ произведеній Бродзинскаго; такой разборъ приведетъ насъ къ установленію болѣе правильнаго взгляда какъ на поэтическія произведенія самого Бродзинскаго, такъ и на польскую критику въ вопросѣ о способности ея понять и оцѣнить произведенія, претендующія на изображеніе реальнаго народа и дѣйствительной крестьянской жизни.

Нечего, конечно, и говорить о стихотвореніяхъ, писанныхъ въ строго классическомъ духѣ. Они ниже всякой критики. Въ нихъ фигурируютъ Филоны, Миконы, Глицеры, Дафны, Нимфы, лѣсной богъ Панъ и проч. Все въ нихъ навѣяно рабскимъ подражаніемъ Геснеру. Поэтъ стремится быть игривымъ и граціознымъ, но это мало удается ему.

Вотъ напр. молодая пастушка идетъ по полю весенней порою. Она

Swawolna, płocha i miła,

Na wszystkie strony nuciła

Tak: «la, la, la!» ¹).

¹) «Свободна, весела, мила, громко распѣвала она: такъ, ля, ля, ля!».

Припѣвъ: tak: la, la, la видимо нравится поэту, и онъ повторяетъ его и въ другомъ стихотвореніи («Nawrócona»):

Na flecie grał Damon tkliwie;

Po całej go słychać niwie

Tak: «la, la, la!» ¹).

¹) «На флейтѣ нѣжно игралъ Дамонъ, и слышно было его (игру) на всемъ лугу.

Вотъ другая пастушка (или вѣрнѣе та же самая, но подъ другимъ именемъ) Клоя; ее обнимаетъ и цѣлуетъ въ лѣсу нѣжный Милонъ, а она ищетъ защиты у лѣснаго бога Пана. Вотъ та же пастушка, по имени Юстина (съ весны очевидно прошло уже много времени), жалуется подъ новый годъ на невѣрность Филона и взываетъ къ пташкамъ. Вотъ нѣжно воркуетъ Миконъ и Филисъ^[886]. Но Миконъ исчезъ, и возлюбленная томно груститъ о немъ („Dumka“); въ стихотвореніи „Amorek“ Филонъ и Глицера борятся съ богомъ любви; въ другомъ — пастушокъ умоляетъ упрямую Зоею выйти на свиданіе; въ третьемъ описывается „ангелоподобная Эльвира“ съ „цвѣткомъ надежды въ рукѣ“:

Wesołość jej wieniec kładła,

Skromność dodała uroku,

Rozsądek, dowcip w jéj oku,

Dobroć na ustach osiadła ²).

¹) Веселье наградило ее вѣнкомъ, скромность дала привлекательность, разумъ и остроуміе въ ея глазахъ а доброта поселились на ея устахъ.

Поэтъ, конечно, былъ пораженъ въ самое сердце ея красотой („Sen“). Нисколько не лучше другихъ то стихотвореніе, которое Бродзинскій нашелъ возможнымъ напечатать еще въ 1821 году („Pam. Warsz.“ t. XIX), — „Pustoty amorka“ — поэма, напоминающая отчасти „Wieńce“ Реклевскаго. Здѣсь фигурируютъ Фебъ, Діана, Амуръ, Филонъ и Мелина, неизбѣжныя овечки, ручеекъ, прохлада лѣса… Филонъ поетъ:

Płynie chwila, jako woda,

Z życiem lube ządze płyną,

I nadzieja, i uroda

Nie dzielone marne giną ¹).

¹) „Время плыветъ, какъ вода, съ жизнью уходятъ желанья. Надежда и красота, нераздѣленныя, понапрасну гибнуть“.

Мелина слышитъ голосъ Филона; она хочетъ укрыться отъ него, но, какъ и подобаетъ, опаздываетъ; ея вѣнокъ падаетъ съ головы въ ручей, къ полному удовольствію смѣющагося амура.

Идиллія Филонъ написана въ такомъ же тонѣ, съ воззваніями: къ Аполлону, Венерѣ, нимфамъ и проч. (напеч. въ 1818 году!)» Нѣсколько слабѣе классическое вліяніе, по крайней мѣрѣ съ формальной стороны, въ тѣхъ стихотвореніяхъ, которыя мы назвали эротическими; но въ поэтическомъ отношеніи они не лучше. Всюду слащавая приторность и сентиментализмъ.

Такъ въ стихотвореніи «Rana» поэтъ сообщаетъ, что пчелка укусила его въ палецъ, а милая совѣтуетъ ему приложить къ больному мѣсту земли. Поэтъ находитъ, что и рана,

W serce przez ciebie zadana

Nie prędzej zgoić się może,

Aż gdy ją ziemię przyłożą ¹).

¹) «Рана, причиненная его сердцу, тоже не раньше пройдетъ какъ только, когда къ ней будетъ приложена земля».

Въ стихотвореніи «Голубки» идетъ рѣчь о двухъ нѣжно ворковавшихъ голубкахъ, влюбленныхъ другъ въ друга и счастливыхъ, потому-что они жили вмѣстѣ. Они были готовы погибнуть, лишь бы только не разлучаться. Какъ вдругъ прилетѣлъ изъ чужихъ странъ голубь,

W sztuce dworskiej wyuczony,

плѣнилъ голубку, разрушилъ семейное счастье и улетѣлъ!

Въ стихотвореніи «śpiewka» «она» обращается къ струнамъ и проситъ ихъ играть такъ, какъ ея возлюбленный ясь, который ушелъ теперь куда-то въ чужіе края. По формѣ это стихотвореніе нѣсколько выше другихъ; нужно полагать, что все же не въ этихъ стишкахъ съ нѣжными обращеніями къ птичкамъ и пр. слѣдуетъ видѣть тѣ «arcydziełki» простоты и граціи, о которыхъ съ такой похвалой отзывается польская критика. Поищемъ ихъ въ другихъ пѣсенкахъ. Вотъ группа народно-патріотическихъ стихотвореній.

Отецъ (крестьянинъ) обращается къ сыну, который идетъ въ походъ и говоритъ ему: «Не жалѣй меня, дорогой сынъ, — я съумѣю еще заработать кусокъ хлѣба для себя, а ты съумѣй его защитить своею кровью». Крестьянинъ этотъ — благородный отецъ и большой патріотъ; онъ мечтаетъ о независимости родины:

Niech w ręce twojej zobaczę ja jeszcze

Choć we śnie wolność straconą,

А w drżące dłonie znamiony zapleszczę,

że matka jest nam wróczona ¹).

(«Ojciec do syna»)

¹) «И пусть въ рукахъ твоихъ увяжу я, хотя во снѣ, утраченную вольность, и знамена взовьются въ дрожащей рукѣ (при мысли), что мать (родина) намъ возвращена».

Такимъ же благороднымъ пыломъ патріотизма воодушевлена и мать. Она благодаритъ Бога за то, что онъ послалъ ей здороваго и сильнаго сына — защитника родины. Она провожаетъ его такимъ напутствіемъ:

żegnaj siostry, wychodź z domu,

By się nie doczekać sromu,

А żeby biły się dziatki

Za niewolę własnej matki ¹).

(«Matka do syna»)

¹) «Прощайся съ сестрами, выходи изъ дому, что бы не было бы тебѣ позора. Пусть бьются дѣтки за свободу родной матери».

«Kochanka» приноситъ отъѣзжающему знамя и проситъ его помнить не только о ней, но и о славѣ («Chorągiewka»); а когда онъ возвратится домой, и сѣдой старикъ будетъ проливать слезы радости, она увѣнчаетъ чело побѣдителя свадебнымъ вѣнкомъ («Kochanka»).

Въ такомъ же возвышенномъ стилѣ прощается съ роднымъ селомъ и самъ «Jadący do wojska»: объ посылаетъ послѣднее «прости» роднымъ полямъ, овечкамъ и Галинѣ. Но передъ отъѣздомъ слѣдуетъ однако всѣмъ помолиться за родину:

W obory z pola spędzajcie trzody,

Zawieście kosy na ścianie;

Młynarze, dzisiaj zastawcie wody,

Niech w polu praca ustanie,

Kazał już pleban, że się zaczyna wojna… ¹).

(«Nabożeństwo»).

¹) «Сгоняйте домой стада съ полей, повѣсьте косы на стѣну, пусть прекратится работа въ поляхъ, и мельникъ опуститъ заставу: священникъ сказалъ ужъ, что начинается война».

Война пришла! Вотъ въѣзжаютъ въ село «рыцари — воины», польскіе жолнѣры. Объ этой «пріятной» новости спѣшитъ извѣстить всѣхъ почтенная «Господняя» и торопитъ дѣвушекъ приготовить все къ пріѣзду гостей: свѣжую мягкую постель, медъ, ѣду…

Въ такихъ чертахъ рисуетъ Бродзинскій польскаго крестьянина въ эпоху наполеоновскихъ походовъ! О простотѣ и естественности этихъ картинокъ, думаемъ мы, можетъ судить каждый, кто хоть сколько-нибудь знакомъ съ крестьянскимъ бытомъ и вообще воззрѣніями простого люда на всѣ вопросы, выходящіе изъ тѣснаго круга его деревенскаго обихода. Достаточно знать въ самыхъ общихъ чертахъ исторію польскаго народа, чтобы аргіогі уже отвергнуть мысль о сочувствіи крестьянъ идеѣ «odbudowania» государства, въ которомъ имъ такъ плохо жилось. Не отрицаютъ этого и сами поляки. Скарбекъ въ своей «Исторіи Варшавскаго княжества» (на что мы уже указывали) сообщаетъ, что шляхта не могла найти сочувствія въ средѣ крестьянъ въ эпоху нераздѣльную: крестьяне относились равнодушно къ новымъ господамъ, такъ-какъ не видѣли разницы въ хозяйничаньи ихъ или польскихъ пановъ. Откуда же могло явиться нѣсколько лѣтъ спустя такое необыкновенно патріотическое воодушевленіе къ крестьянской средѣ, такое благородство мыслей, такое самопожертвованіе, что даже мать, которая обыкновенно убивается и рыдаетъ надъ «некрутомъ», какъ надъ покойникомъ, и та торопитъ сына скорѣе отъѣзжать въ походъ.

By się nie doczekać sromu!

Все это тѣмъ болѣе странно и неестественно, что и самъ Бродзинскій 7 лѣтъ спустя рисуетъ въ весьма непривлекательномъ видѣ взаимныя отношенія между помѣщиками и крестьянами^[887].

Народные взгляды никогда не испытываютъ слишкомъ быстрыхъ и рѣзкихъ переломовъ; не могло этого быть и въ отношеніяхъ крестьянъ къ «панамъ». Объ этихъ же отношеніяхъ въ наше еще время даетъ превосходное понятіе интересная этнографическая работа молодого польскаго ученаго Бигелейзена: «Szlachta w świetle poezyi ludowej», къ которой мы и отсылаемъ каждаго, кто хоть немного еще идеализируетъ эти отношенія^[888]. Но извращеніе дѣйствительности въ патріотическихъ стихотвореніяхъ, писанныхъ въ пылу военнаго воодушевленія, расчитанныхъ отчасти на то, чтобы вызвать восторгъ и патріотизмъ въ населеніи, имѣетъ еще нѣкоторое оправданіе. Такое оправданіе не имѣетъ мѣста по отношенію къ бытовымъ стихотвореніямъ Бродзинскаго. Жена, крестьянка, бесѣдуетъ со своимъ мужемъ («żona do męża»). Въ длинной рѣчи укоряетъ она его въ измѣнѣ, вспоминаетъ счастливое времячко, когда онъ «называлъ ея усмѣшку небесной» (это простой крестьянинъ!), ея душу своей; «ея взоръ былъ для него небомъ». Но что-же дѣлать! «Рѣку прошедшаго ужъ не заставишь плыть назадъ» (!).

Szczęsna ja była na ojców dolinie,

Krótko mnie płynął wiek złoty;

Rzeka przesłości wstecz już ne popłynie

Przez lata długiej zgrzyzoty ¹).

¹) «Я счастлива была въ долинѣ отческой, и золотое время незамѣтно шло. Рѣку прошедшаго вспять не заставить плыть чрезъ годы долгіе страданій».

Весь разговоръ между мужемъ и женой идетъ въ такомъ же тонѣ. Въ другомъ стихотвореніи: «żal matki», разсказывается, что жать утеряла единое свое дѣтище; скорбь ея, конечно, такъ понятна для всѣхъ и естественна. Но у Бродзинскаго и здѣсь риторика:

Księżyc z słońcem się mieniali,

By straż nad ziemię trzymali,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

śmierć na skrzydłach wiatry niosą…

Такъ выражается безутѣшная мать!

Мы разобрали всѣ пѣсни, именуемыя крестьянскими, и не нашли ни одной, заслуживающаго вниманія. Сентиментализмъ, ходульность, напыщенность — главные черты ихъ содержанія. Никакого движенія впередъ не видно въ этихъ стихотвореніяхъ. Реклевскій и Карпинскій писали нисколько не хуже. Народный элементъ въ нихъ ничтоженъ и выражается въ замѣнѣ по временамъ ненародныхъ именъ благозвучными народными названіями.

Въ самой формѣ мы тоже не видимъ никакого шага впередъ. Всѣ образы такъ тривіальны, всѣ риѳмы такъ обыкновенны, заурядны. Нѣтъ ни одного созвучія, которое могло бы претендовать на оригинальность, на новизну. Всѣ они заимствованы у предыдущихъ поэтовъ: radosna — wiosna — miłosna — преобладающія созвучія. Если поэтъ говоритъ о маѣ, то слѣдующая рифма будетъ непремѣнно — «gaj», и наоборотъ; kochanie — spotkanie — ucałowanie, na ciebie — na niebie, w majowym ranku — w wianku — неизбѣжны въ каждомъ стихотвореніи^[889].

Содержаніе пѣсенъ крайне бѣдно; реальный словарь къ нимъ оказался бы очень невеликъ. Изъ птицъ поэтъ упоминаетъ жаворонка, соловья, голубковъ, пташку, пѣтуха… Изъ насѣкомыхъ, конечно, мотылька; затѣмъ фигурируютъ коровки, овечки, конь и пастухъ и пастушка. Событія совершаются въ обстановкѣ довольно неопредѣленной: среди скалъ, горъ, долинъ, равнинъ; вокругъ лѣсъ, цвѣты, протекаетъ ручей; солнце, луна и звѣзды, костёлъ, крестъ, алтарь; miłość, cnota, ofiara, ojczyzna, Богъ, мечъ и гробъ — вотъ неизбѣжныя бутафорскія принадлежности пасторали Бродзинскаго.

Заслугу поэта можно видѣтъ, пожалуй, въ томъ, что онъ признавалъ въ крестьянинѣ человѣка и требовалъ въ своихъ «пѣсняхъ» уваженія къ нему. Такое направленіе было однако слишкомъ еще неопредѣленно и поверхностно.. Въ этомъ отношеніи взгляды Бродзинскаго прекрасно характеризуются стихотвореніемъ «Cłopek» («Мужичекъ»!). Поэтъ говоритъ здѣсь о любви къ «доброму польскому мужичку»:

Rycerz to nie wielki,

Swéj ziemi ubliża,

Który nad stan wszelki

Rolnika poniża ¹).

¹) «Плохой тотъ рыцарь, который ставитъ ниже всѣхъ хлѣбопашца. (Этимъ) онъ обижаетъ свои край».

«Добрый мужичекъ, говоритъ поэтъ, насъ кормитъ, а придетъ война, онъ же и защищаетъ насъ; вмѣстѣ со своимъ скотомъ трудится онъ въ потѣ лица, чтобы легче жилось панамъ».

Z dziećmi glodnemi

Te ziarneczki zgania,

Który pan po ziemi

Za cacki roztrwania

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Sam po tyléj stracie

Od nędzy nas schroni,

W swojej tylko chacie

Jej mieszkać nie wzbroni ¹).

¹) Онъ собираетъ съ голодными дѣтьми тѣ самыя зерна, которыя растратилъ панъ на пустяки; отдавши все, онъ спасаетъ насъ отъ нужды и только въ хатѣ своей не можетъ помѣшать ей жить.

Уже въ самомъ названіи крестьянина «мужичкомъ» сказывается что-то обидно — покровительственное; но въ этомъ стихотвореніи есть еще одна весьма характерная черта, Подчеркнутыя нами слова: glodnemi и mieszkać появились только въ позднѣйшихъ изданіяхъ (1-е въ 1821 году), а первоначально вмѣсто нихъ стояли: swemi и gościćl^[890].

Такимъ образомъ нужда согласно первоначальному мнѣнію поэта, не жила въ крестьянской семьѣ, а только гостила, конечно, случайно и временно; поэтому и дѣти не могли быть голодными.

Мы видимъ, что разсужденія Бродзинскаго о любви къ народу не имѣютъ реальнаго значенія; они были празднымъ разговоромъ; въ этомъ отношеніи даже произведенія Симоновича, писателя XVI вѣка, стоятъ гораздо выше. Его «śpiew Pietruchy» и по реализму изображенія дѣйствительности, и какъ протестъ противъ несправедливостей соціальнаго порядка, производитъ и теперь еще довольно сильное впечатлѣніе^[891].

Остается упомянуть еще о двухъ стихотвореніяхъ изъ тѣхъ, что включены въ «Pieśni rolników», именно о стихотвореніи «Rolnik» недурномъ по формѣ и по содержанію, и "Matka i dziecię; послѣднее, намъ кажется, слѣдуетъ отнести къ болѣе позднему времени. Напечатано оно въ «Pani. Warsz.» въ 1817 году и носитъ черты романтической меланхоліи. Стихотвореніе это имѣло въ свое время большой успѣхъ и между прочимъ произвело сильное впечатлѣніе на Одынца^[892].

Дѣйствительно въ нѣкоторыхъ строчкахъ его чувстсвуется нѣчто особенное: смутное чувство грусти, умѣряемой материнской нѣжностью. Ребенокъ говоритъ:

«Matko! dla czego te zwony,

Tak smutno księża śpiewają?

— Noe bój się, mój ulubiony,

Ktoś umarł, chować go mają».

«Jak to on umarł, o mamo?

— Na długie zasnął on spanie.

„Będzie i ze mną to samo?“

— Nie będzie, moje kochanie!» ¹).

¹) «Мама? Зачѣмъ этотъ звонъ, такъ громко ксендзы распѣваютъ? — Не бойся, мой любый: то умеръ кто-то, его погребаютъ…Что, значитъ, онъ умеръ, о мама? — Заснулъ онъ долгимъ сномъ. „То же ли будетъ со мною?“ — Не будетъ, моя ты любовь!

Подъ эти разговоры ребенокъ мирно засыпаетъ на груди своей матери. Простота и незамысловатость сюжета, теплота и задушевность разсказа дѣлаютъ это стихотвореніе необыкновенно симпатичнымъ и трогательнымъ.

Сведя къ одному все сказанное выше, можно сдѣлать слѣдующее заключеніе о „сельскихъ пѣсняхъ“. Поэтическихъ достоинствъ онѣ не имѣютъ, народный элементъ въ нихъ ничтоженъ, и въ этомъ отношеніи хвалебные отзывы польской критики доказываютъ только, что ей и до сихъ поръ чужды дѣйствительное, здравое пониманіе и знаніе народности и связанное съ нимъ чувство демократизма. На ея оцѣнкѣ фатальнымъ образомъ сказывается традиціонная неспособность польскаго общества глядѣть на народъ трезво, а не сквозь призму шляхетскихъ предразсудковъ. Историческое значеніе „сельскихъ пѣсенъ“ незначительно. Пѣсни Бродзинскаго точно такъ же, какъ и пѣсни Реклевскаго были, очень скоро забыты и совершенно оттѣснены уже къ 20-мъ годамъ новыми созданіями умственной жизни польскаго общества. Та слабая струйка симпатіи къ народу, которая просасывалась въ произведеніяхъ Бродзинскаго среди необозримыхъ песчаныхъ пустынь сентиментализма, является единственнымъ и слишкомъ незамѣтнымъ ихъ достоинствомъ.

Въ группу „сельскихъ пѣсенъ“ отнесены въ познанскомъ изданіи и такія стихотворенія Бродзинскаго, которыя не имѣютъ ничего общаго съ пѣснями крестьянъ, а служатъ выраженіемъ личныхъ взглядовъ и настроеній поэта. Сюда слѣдуетъ причислить и нѣкоторыя военно-патріотическія стихотворенія, обязанныя своимъ появленіемъ въ свѣтъ наполеоновскимъ войнамъ. Въ это время писали воодушевленныя пѣсни въ Германіи Кернеръ, у насъ въ Россіи извѣстный партизанъ-поэтъ Давыдовъ и Жуковскій.

Стихи Жуковскаго не обладаютъ, конечно, такими поэтическими достоинствами, какъ пѣсни Кернера, но тѣмъ не менѣе и они исполнены мужественнаго воодушевленія и патріотическаго пыла. Его знаменитый „Пѣвецъ во станѣ русскихъ воиновъ“ — произведеніе, обошедшее всю Россію и съ восторгомъ встрѣченное въ войскахъ. Жуковскій призываетъ къ бою, борьбѣ, и его призывъ дышетъ энергіей и мужествомъ:

Наполнимъ кубокъ! Мечъ во длань!

Внимай намъ, вѣчный мститель!

За гибель — гибель, брань — за брань,

И казнь тебѣ, губитель!

Поэтъ не боится умереть за родину:

Погибнемъ! мертвымъ срама нѣтъ!

вспоминаетъ онъ слова Святослава, и онъ готовъ погибнуть даже съ „наслажденіемъ“, потому-что онъ борется за благо всего міра:

Вожди славянъ! Хвала и честь!

Свершайте истребленье!

Отчизна къ вамъ взываетъ: месть!

Вселенная: спасенье!

Стихи Бродзинскаго гораздо слабѣе стиховъ Жуковскаго и по формѣ, и по содержанію и, конечно, не выдерживаютъ никакого сравненія съ пѣснями Кернера, третьяго пѣвца этихъ войнъ.

Какъ извѣстно, Бродзинскій написалъ „Do Boga przed bitwą“, „Pobudka“, „Do konika polnego“, „Aby dalej“ и проч.; всѣ эти стихотворенія и по времени написанія, и но сюжету, и по многимъ другимъ причинамъ такъ и напрашиваются на сравненіе съ подобными же произведеніями Кернера. Аналогія между этими двумя писателями, по крайней мѣрѣ съ внѣшней стороны, очень велика.

Оба поэта сочиняли свои стихи въ одну и ту же пору, по однимъ и тѣмъ же поводамъ. Оба участвовали въ военныхъ походахъ 1812—1818 годовъ; оба бились за свободу и независимость своей родины; оба были молодые люди и даже однолѣтки (род. въ 1791 году), но какая огромная разница въ характерѣ ихъ творчества, въ ихъ настроеніи!

Въ то время, какъ стихи Кернера исполнены необыкновенной силы, энергіи, проникнуты глубокимъ чувствомъ, возвышенными стремленіями къ свободѣ, чести и независимости, стихотворенія Бродзинскаго кажутся какимъ-то разслабленнымъ сентиментально-меланхолическимъ лепетомъ!

Кернеръ говоритъ^[893]:

Къ чему на челѣ вашемъ мракъ и печаль,

Что смотрите грустно въ туманную даль,

Вы, вѣрныя дѣти отчизны?

Пусть буря бушуетъ, пусть бездна кипитъ,

Земля подъ ногами, стеная, дрожитъ;

Честь ваша чужда укоризны!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

За правое дѣло мы мечъ извлекли;

Оберите же, братья, всѣ силы свои

Для брани кровавой священной,

Возстаньте, вы, юноши, къ славнымъ дѣламъ,

Проснися, народъ усыпленный!

Друзья! мы безстрашно предъ смертью стоимъ

И смѣло и бодро ей въ очи глядимъ

И ждемъ совершенія мести.

Спасемъ же свободу отчизны своей,

Иль сами со славой подъ звуки мечей

Останемся на полѣ чести!

И въ то время, когда неслась эта могучая пѣсня свободы, Бродзинскій подбодрялъ себя въ „List’h о wojskowości“ примѣрами древне-греческихъ героевъ, а въ своемъ дневникѣ записалъ слѣдующія строки:

Próżno się za swojemi stokrotnie ozierać,

Przedłużać pożegnanie i żale wywierać;

Trzeba iść i opuścić ukochaną zieraię,

Unieść męczarnie smutków i niedoli brzemię! ¹).

¹) Чит. переводъ выше, стр. 254.

Бродзинскій, какъ побѣдитель, стоитъ подъ Москвой и думаетъ только о томъ, удастся ли ему благополучно возвратиться во-свояси, въ объятія своей Іоленты^[894].

Кернеръ видитъ торжество противниковъ и вмѣстѣ съ тѣмъ торжество рабства, но онъ не падаетъ духомъ и ободряетъ отчаявшихся предсказаніемъ будущихъ побѣдъ. Въ стихотвореніи „Москва“ онъ говоритъ:

О łasz dich nur vom Aberwitz verdammen!

Jhr, Kirchen, stürzt! Paläste, brecht zusammen!

Der Phönix Ruszlands wirft sich in die Flammen.

Doch, hoch verklärt, aus seinem Feuerkranze

Wird er erstehn im frischen Jugendglanze,

Und Sankt Georg schwingt siegend seine Lanze.

Оба поэта были настроены религіозно, у обоихъ мы находимъ молитвы къ Богу передъ битвой. Всѣмъ, конечно, извѣстно это прекрасное стихотвореніе Кернера:

Vater, ich rufe dich!

Brüllend umwölkt mich der Dampf der Geschütze,

Sprühend umzücken mich rasselnde Blitze!

Lenker der Schlachten, ich rufe dich!

Vater, ich rufe dich!

Поэтъ не думаетъ о себѣ, онъ проситъ Творца благословить его къ жизни или смерти — все равно:

So im herbstlichen Rausche der Blätter,

Als im Schlachterdoimerwetter,

Urquell der Gnade, erkenn ich dich.

Vater, du segne mich!

Бродзинскій тоже взываетъ къ Богу^[895]: „Надо идти сражаться, говоритъ онъ, потому-что отцы (а не онъ самъ!) возложили на него это оружіе, чтобы сражаться съ врагами въ твое, Господа, имя (а не за родину!)“. — „Ты, говоритъ онъ дальше, страдалъ за цѣлый родъ людской; пусть же и я пострадаю за родной край, а ты, Господи, помоги мнѣ терпѣливо (не мужественно!) перенести раны (о смерти поэтъ не думаетъ!).“ Сколько пассивности и дряблой покорности судьбѣ сказывается въ этой молитвѣ Бродзинскаго!

Мы далеки, конечно, отъ мысли дѣлать какіе-нибудь выводы изъ подобныхъ параллелей, но полагаемъ тѣмъ не менѣе, что подобныя аналогіи весьма полезны для болѣе правильнаго уразумѣнія истинныхъ достоинствъ и значенія произведеній каждаго писателя любой литературы вообще, а потому и въ данномъ частномъ случаѣ.

Изъ другихъ произведеній этого же періода отмѣтимъ еще: стихотвореніе „Duma nad grobem“ — длинное размышленіе въ духѣ Державина; „Przechadzka wieczorna“ имѣющее по содержаніе отдаленное сходство съ стихотвореніемъ Жуковскаго: „Лѣтній вечеръ“, и „Przodkowie“, и такимъ образомъ закончимъ разборъ произведеній Бродзинскаго, писанныхъ въ періодъ 1809 до 1814 г. включительно. Извѣстностью своей Бродзинскій обязанъ не этимъ стихотвореніямъ, а элегіи „На смерть Іос. Понятовскаго“. Перенесеніе смертныхъ останковъ національнаго героя, какъ извѣстно, былъ поводомъ къ шумнымъ манифестаціямъ, на которыя позволеніе было дано самимъ государемъ Александромъ I. Русскіе генералы съ Кутузовымъ во главѣ шли впереди торжественной процессіи^[896]. На смерть Понятовскаго отозвался стихотвореніемъ даже Беранже^[897]. На эту же тему писали: Мольскій, Нѣмцевичъ, Бродзинскій^[898]. „Интересно сравнить, говорить Дмоховскій, произведенія этихъ трёхъ писателей… Стихи Мольскаго, какъ и всѣ почти его произведенія, — простая холодная проза, разрубленная на стихи. Стихотвореніе Нѣмцевича имѣетъ прекрасные образы и дышетъ искреннымъ чувствомъ; но выше всѣхъ и но мыслямъ, и по формѣ выраженія ихъ элегія Бродзинскаго. Съ увлеченіемъ прочитала изумленная публика это произведеніе, выдѣляющееся но глубинѣ чувства и задушевности тона, изобилующее новыми поэтическими выраженіями, чуждое громогласной напыщенности того времени“^[899].

Въ самомъ началѣ 1814 года, немедленно по прибытіи въ Варшаву, Бродзинскій написалъ стихотвореніе, посвященное памяти поэта Ц. Годебскаго, павшаго подъ Рашинымъ, гдѣ произошла кровопролитная битва между 8000 тысячъ поляковъ и 40000 австрійцевъ^[900].

Рашинское поле представляло еще много воспоминаній происшедшей здѣсь битвы. Всюду валялись кости павшихъ въ бою, оружіе, ядра. Подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ этой картины Бродзинскій написалъ стихитвореніе „Pole Raszyńskie“^[901], которое начинается слѣдующими поэтическими строфами:

Noc cicha, — wonny wietrzyk powiewa przez błonie;

Na wodnej łące rżają popętane konie;

Smutno szumią nad zdrojem gałązki olszyny;

Potok ucieka płacząc na następnie trzciny ¹).

¹) „Тихая ночь, прохладный вѣетъ вѣтеръ, стреноженные кони ржутъ на лугу. Шумятъ печально вѣтви молодой ольхи; потокъ журчитъ и плачетъ“.

Среди такой картины тишины и спокойствія вспоминается Бродзинскому апрѣльская битва, ужасъ окрестныхъ поселянъ; вдругъ онъ видитъ тѣнь. Это Годебскій!..

Стихотвореніе заканчивается горькой жалобой:

O cienia braci moich! Pokiż po tej ziemi

Błąkać się zamyślacie z rany nieoschłemi.

Po grobie matki w krwawej przechodząc się szacie,

O ran waszych owoce na ziomki wołacie ¹).

¹) „О тѣни братьевъ! Доколѣ будете блуждать вы съ ранами еще незажившими, въ кровавомъ облаченіи, допытываясь за гробѣ матери (т. е. родины) о томъ, чт“5 дали ваши раны…»

«Поле Рашинское» — единственное стихотвореніе Бродзинскаго, которому присущъ романтико-фантастическій элементъ: задолго до появленій «Romantycznośći» Мицкевича, Бродзинскій допускаетъ появленіе тѣни умершаго^[902].

Нужно замѣтить, что вообще Бродзинскій избѣгалъ всего сверхъестественнаго, и въ другихъ его произведеніяхъ мы не встрѣчаемъ ни тѣней, ни духовъ, ни привидѣній.

Съ 1815 года Бродзинскій начинаетъ печатать свои произведенія въ «Pam. Warsz.». Здѣсь мы находимъ и «Посланіе къ графу Ходкевичу» — первое выраженіе взглядовъ Бродзинскаго на задачи искусства и цѣль литературы. Посланіе къ Ходкевичу написано по случайному поводу. Какъ-то разъ поэтъ услышалъ въ книжной лавкѣ мнѣніе графа Ходкевича, что въ краѣ слишкомъ много поэтовъ, и они никому не нужны. Въ ихъ защиту и выступилъ Бродзинскій. Родинѣ нужны дѣятели на разныхъ поприщахъ. Рядомъ съ Сократомъ станетъ Гомеръ; такъ же, какъ поэтовъ, слава увѣнчаетъ Снядецкихъ. Поэтъ, какъ представитель чувства, упреждаетъ разумъ, какъ цвѣтъ всегда является раньше плодовъ.

Czucie rozum poprzedza, jak owoce kwiaty,

Naród, gdy czuje piękność, zdążył do oświaty.

Значеніе поэта очень велико:

On często więcej niż król, niż mędrzec dokazał;*

Nim ten zmusił, ów dowiódł, ten sercu już kazał.

Съ 1816 года начинается новый періодъ поэтической дѣятельности поэта, періодъ полной зрѣлость, опредѣляемый появленіемъ «Вѣслава», переводовъ изъ Шиллера и Оссіана, «Посланіемъ къ Дафнѣ» и проч.

III.

(1816—1822).

Разсмотрѣнный нами періодъ литературной дѣятельности Бродзинскаго не свидѣтельствуетъ объ особенныхъ успѣхахъ въ умственномъ и художественномъ развитіи поэта. Со стороны формы его произведенія находятся еще подъ сильнымъ вліяніемъ псевдоклассицизма; по содержанію они крайне незамысловаты, бѣдны идеями и образами. Поэту некогда было развиваться, а безъ серьезнаго образованія немыслимо успѣшное развитіе и поэтическаго таланта.

Какъ бы ни были сильны врожденныя поэтическія способности человѣка, въ какой бы степени ни было присуще ему эстетическое чувство, — этого недостаточно, чтобы создать истиннаго поэта.

Знанія, ученость, направленіе безусловно необходимы поэту. То время давно ужъ умчалось, когда достаточно было непосредственныхъ наблюденій надъ жизнью для того, чтобы создавать величайшія произведенія искусства. Жизнь сдѣлалась сложнѣе, разнообразнѣе. Чтобы изображать ее, поэтъ долженъ проникнуться идеями своего времени, настроеніемъ общества, стремленіями, которыя волнуютъ его; поэтъ долженъ быть одушевленъ благороднымъ влеченіемъ ко всему справедливому, прекрасному, возвышенному. Иначе онъ никогда не поднимется выше посредственности.

Мы уже говорили, что до 1815 года литературно-художественное и умственное развитіе Бродзинскаго подвигалось впередъ очень медленно. Къ концу 1815 года мы замѣчаемъ однако же шагъ впередъ. Въ «Посланіи къ Ходкевичу» Бродзинскій цитируетъ многихъ польскихъ писателей, упоминаетъ между прочимъ и Снядецкихъ, которыхъ

Równa czeka w potomności chwała.

Только со времени переселенія въ Варшаву Бродзинскій могъ позаботиться о систематическомъ саморазвитіи. Онъ знакомится съ кружкомъ литераторовъ и театраловъ, изучаетъ французскій языкъ, дѣлаетъ переводы для сцены, занимается Шиллеромъ (1816 г.). Съ этого времени мы считаемъ возможнымъ начинать новый періодъ въ поэтической дѣятельности Бродзинскаго. Въ этомъ году выступаетъ цѣлая группа молодыхъ писателей съ переводами преимущественно изъ Шиллера. Каминскій, Кантобери Тымовсісій, Минасовичъ, Мѣрошевскій, Бродзинсісій одновременно появляются проводниками (умѣренными, конечно) новаго направленія, которое они называютъ романтизмомъ; и одновременно съ тѣмъ, какъ появляются первые переводы изъ Шиллера, Бродзинскій печатаетъ отрывки изъ своей дидактической поэмы « Poezya», которая по формѣ остается еще вѣрна классическимъ преданіямъ, но содержаніе которой заключаетъ уже въ 1-й части въ зародышѣ настроеніе, впослѣдствіи выраженное въ статьѣ «О романтизмѣ». Это громадное посланіе, слишкомъ въ 1000 стиховъ, навѣяно очевидно знаменитымъ «Письмомъ къ Пизонамъ» и поэмой Боало: «L’art poétique». Въ посланіи Бродзинскаго попадаются иногда общія мысли, свидѣтельствующія объ основательномъ знакомствѣ Бродзинскаго съ поэтикой Горація и Боало; ни въ какомъ случаѣ однако нельзя сказать, чтобы Бродзинскій слѣпо шелъ за указанными образцами: онъ развилъ свои мысли довольно самостоятельно и своеобразно.

Белциковскій видитъ въ этой поэмѣ Бродзинскаго произведеніе «весьма революціонное» («mocno rewolucyjne»), но такая характеристика, конечно, не идетъ къ скромной поэмѣ скромнѣйшаго изъ авторовъ.

По нашему мнѣнію посланіе Бродзинскаго «О поэзіи» есть систематическое изложеніе идей сентиментализма, слегка подернутое, особенно во второй части, романтической дымкой.

Поэтъ не касается подробно всѣхъ вопросовъ искусства, не разбираетъ спеціальныхъ правилъ о разныхъ литературныхъ родахъ творчества, полагая, что все это давно уже, какъ слѣдуетъ, сдѣлано его предшественниками, а прямо приступаетъ къ изложенію своихъ взглядовъ на основные вопросы искусства, его задачи и значеніе.

Въ первомъ отрывкѣ Бродзинскій говоритъ о любви, какъ источникѣ поэзіи, о значеніи чувства въ искусствѣ, необходимости въ немъ правды и согласія его съ природой. Второй отрывокъ касается вопросовъ объ отношеніи искусства къ дѣйствительности, о роли вдохновенія, значеніи техники и заканчивается обширными разсужденіями о языкѣ и стилѣ поэтическихъ произведеній. Говоря о необходимости непосредственныхъ впечатлѣній и въ особенности воспоминаній дѣтства, поэтъ дѣлаетъ недурное лирическое отступленіе:

«Родныя поля, дорогія мѣста моей молодости, ужъ я не увижу васъ больше до самой смерти, не услышу знакомыхъ звуковъ сельскаго колокола, не услышу той пѣсни, что пѣла крестьянская дѣвушка тамъ на поляхъ, никогда не услышу ея! Кто же напомнитъ родные напѣвы тѣхъ пѣсенъ, которыя бояре и дружки поютъ, вступая на дворъ къ молодой, эти сіяющія счастьемъ лица и молодыхъ, и стариковъ родителей, когда они благословляютъ своихъ дѣтей! Кто возвратитъ мнѣ эти дорогія воспоминанія молодости!»

Замѣчаніями о языкѣ и стилѣ собственно говоря и заканчивается та часть поэмы, которая была напечатана въ 1816 г. Вниманіе, которое удѣляетъ Бродзинскій формальнымъ вопросамъ о языкѣ, а равнымъ образомъ и самыя его замѣчанія изобличаютъ классическую точку зрѣнія автора {Бродзинскій исходитъ изъ того положенія, что размѣръ, языкъ, должны быть также подвижны, какъ чувство и мысли. Тоже приблизительно говоритъ и Боало:

Prenez mieux votre ton; soyez simples avec art

Sublimes sans orgueil, agréable sans fard.

Горацій разбираетъ этотъ же вопросъ въ «Ars poëtica», ст. 44—98, 448 и т. д.}. Еще Горацій говорилъ, что языкомъ (но не собственно звуками языка) должно передавать различныя душевныя движенія:

Post effert animi motus interprète lingua

("Ars poët. ст. 111).

Бродзинскій придаетъ словамъ гораздо большее значеніе. Въ самомъ звукѣ, по его мнѣнію, сказывается идея, содержаніе слова.

Jako wiatr pędzący wśród światła przestrzeni,

Stosownie do przelotni i swój szum odmieni,

Tak wyrazy są myślom tem, czem wiatrom szumy.

Исходя изъ такого положенія, Бродзинскій требуетъ, чтобы поэтъ стремился выразить свою мысль по возможности самими звуками. Какъ вѣтеръ шумитъ неодинаково въ закрытой и открытой со всѣхъ сторонъ долинѣ, такъ и поэтъ долженъ мѣнять «dźwięk i miarę» въ соотвѣтствіи съ содержаніемъ своего произведенія. Такія заботы о виртуозности слога, о внѣшней сторонѣ дѣла, какъ извѣстно, всегда характеризуютъ эпохи застоя; общество силится прикрыть свою умственную убогость усердіемъ къ мелочамъ^[903]. Такъ и было въ Польшѣ начала этого столѣтія. Здѣсь Венжикъ напр., по удачному выраженію Гавалевича, силился пустить кровь рядомъ такихъ созвучій:

Wnet krew w ranach wezbrana trysnęła potokiem.

Каминскій пробовалъ передать въ своихъ стихахъ колокольный звонъ^[904]; томуже училъ и Виленскій профессоръ Боровскій^[905]. Вторая половина поэмы «Poezya» напечатана только въ 1821 году. По своему содержанію она является какъ-бы стихотворнымъ переложеніемъ статьи «О романтизмѣ». Поэтъ говоритъ о литературѣ и искусствѣ древней Греціи, затѣмъ переходитъ ко времени рыцарства, когда по мнѣнію поэта

Czuć śród martwej natury nie był geniusz zdolny; затѣмъ переходитъ къ нашему времени, говоритъ о «сладкой меланхоліи», которая умироворяетъ человѣка, облегчаетъ его горести, даетъ просторъ стѣсненному чувству, и на лонѣ которой даже пріятно растравлять свои раны. Заканчивается поэма прекраснымъ поэтическимъ періодомъ: требованіемъ народности, указаніемъ того, что должно быть темой нашего романтическаго настроенія.

«На какой землѣ, съ какимъ народомъ разомъ живешь, то и пѣснь твоя должна изобразить. Другіе пусть поютъ Аркадскіе луга, брега кровавые Скамандра и Сатурна земли. Ты, всюду дорожа прекраснымъ, воспѣвай родимый край и племя близкое тебѣ и чувствами, и нравомъ, и прошедшимъ. Воспой мѣста, гдѣ протекла твоя въ разцвѣтѣ юность, и за которыя неразъ ты пролилъ кровь Сармата, гдѣ голову сѣдую сложишь ты когда-нибудь, а вѣтви гробъ своей листвой прикроютъ. Изобрази колосьевъ море у подошвы Татровъ, когда они покорно гнутся предъ свирѣпымъ вѣтромъ, и рѣки, грузящія хлѣбъ, и въ вѣяной зелени лѣса. Стада рисуй, пасущіяся въ полѣ, сады и пасѣки, руины — давней славы скудные остатки, свидѣтели ея, могилы, гдѣ лежатъ съ отчизной разомъ ея дѣти; слѣди дѣянія отцовъ, и нашихъ предковъ, и потомковъ, ихъ; любовь къ землѣ родной свяжи ты цѣпью неразрывной. Людей учись видѣть въ землякахъ, отъ нихъ черпая вдохновенье, ихъ чувствами согрѣтое имъ посвяти свое ты пѣнье. И слава велика, и дорогъ трудъ того, кто, какъ Красицкій, знаетъ край и, какъ Нѣмцевичъ, его любитъ!»

Эти превосходные совѣты суждено было выполнить не Бродзинскому, а главнымъ образомъ поэтамъ польско-украинской школы, возникшей и развившейся пояти совершенно независимо отъ вліяній нашего поэта, тогда какъ только немногія произведенія Бродзинскаго служатъ практическимъ оправданіемъ его теоретическихъ положеній. Въ этомъ сказывается главная особенность литературной дѣятельности К. Бродзинскаго. Подъ вліяніемъ нѣмецкой критики онъ высказывалъ такія общія положенія, которыя онъ по своему литературному развитію, по запасу впечатлѣній и образовъ, унаслѣдованныхъ отъ предыдущей поры, не могъ оправдать въ своей поэтической дѣятельности.

Въ 1816 году Бродзинскій переводитъ Шиллера однимъ изъ первыхъ, но далеко не первый. Романтики первой, сентиментальной стадіи развитія предпочитали переводить тѣ произведенія Шиллера, которыя написаны на древнеклассическіе сюжеты; на почвѣ уваженія классняеской жизни новое и старое направленіе подавали другъ другу руку. Къ тому же такія произведенія, какъ напр. «Кассандра», по своему направленію отвѣчали настроенію, которое характеризуетъ многихъ поэтовъ начала этого вѣка. Боязнь науки, точнаго знанія, стремленіе изъ міра реальнаго въ міръ иллюзій, желаніе сердцемъ, а не умомъ находятъ оправданіе въ ужасной судьбѣ вѣщей Кассандры, не знавшей счастья благодаря дару предвѣдѣнія.

Всѣмъ хотѣлось вмѣстѣ съ Кассандрой сказать:

Meine Blindheit gib mir wieder

Und den fröhlich dunkeln Sinn.

Всѣ были согласны въ томъ, что выразилъ такъ удачно Бродзинскій по-польски:

Omamienie to jest życie,

Wiadomość śmiercią, naszą ¹).

¹) «Въ иллюзіи жизнь, въ голой истинѣ смерть».

Такимъ же настроеніемъ объясняется, почему Минасовичъ выбралъ для перевода изъ Шиллера извѣстное «Der Taucher» («Nurek»). Здѣсь такъ же, какъ и въ «Кассандрѣ», высказывается своего рода предостереженіе пытливому уму, стремящемуся безумно постигнуть истину:

Da unter aber ist’s fürchterlich,

Und der Mensch versuche die Götter nicht

Und begehre nimmer und nimmer zu schauen,

Was sie gnädig bedecken mit Nacht une Grauen.

Это уже очевидно было не то настроеніе, которое заставило Лессинга предпочитать исканіе истины самой истинѣ!

Въ русской литературѣ переводъ «Кассандры» сдѣланъ въ 1809 году: Жуковскому было тогда уже 26 лѣтъ; Бродзинскому исполнилось 25, когда онъ тоже перевелъ «Кассандру». Небезполезно сличить эти два перевода съ подлинникомъ и опредѣлить степень ихъ вѣрности оригиналу.

Переводная литература имѣетъ огромное значеніе въ исторіи умственнаго развитія общества и его литературы. По вѣрности переводовъ, выбору, ихъ количеству можно составить себѣ вѣрное представленіе о характерѣ извѣстной эпохи, состояніи образованности, настроеніи общества. Въ этомъ отношеніи должно сказать, что Жуковскій, да и вообще русскіе переводчики стоятъ несравненно Ниже польскихъ переводчиковъ.

Мы сличили съ оригиналомъ многіе переводы Минасовича, Тымовскаго, Каминскаго, Мѣрошевскаго и Бродзинскаго и должны сказать, что всѣ они сдѣланы безукоризненно. Переводы Бродзинскаго исполнены прекрасно; они близки къ подлиннику (строчка въ строчку), вѣрно и отчетливо передаютъ его мысль и при томъ съ полнымъ соблюденіемъ всѣхъ ея оттѣнковъ.

Со временъ Бѣлинскаго у насъ установилось предубѣжденіе, что переводы Жуковскаго превосходны и чуть-ли даже не выше оригинала^[906].

Это несправедливо. Внимательное сличеніе русскаго, польскаго и нѣмецкаго текста привело насъ къ заключенію, что русскіе переводы крайне плохи и никакого сравненія не выдерживаютъ съ польскими

Чтобы не быть голословными, мы разберемъ здѣсь два стихотворенія: «Кассандра» и «Торжество побѣдителей», переводъ которыхъ доставилъ Жуковскому громкую извѣстность.

Предлагаемъ взять первые два куплета подлинника: Бродзинскій передаетъ ихъ дословно:

Radość była w Ilione,

Nim wielkie mury runęły,

Po lutniach błądzili dłonie,

Głosem pieśni echa tchnęły;

Wszystkie wolne spoczywały

Po łzawych bojach prawice,

Gdy Peleja syn wspaniały

Pryarna ślubił dziewicę.

Wawrzynami zdobiąc czoła,

Lud tłumem ciśnie się w gwarze;

Idą wszyscy do kościoła

Tymbryjskie święcić ołtarze.

Wrzędzie okrzyk radość wzrusza,

Brzmią pieśni, bachanstkie grona,

Ale tylko jedna dusza

Tajnym smutkom zostawiona.

Здѣсь только въ первомъ куплетѣ пропущенъ эпитетъ «прекрасную», и затѣмъ послѣднія двѣ строчки переданы немного не дословно, но равносильно: въ подлинникѣ сказано подробнѣе:

Und in ihren Schmerz verlassen

War nur еще traur’ge Brust.

Эти же самые куплеты Жуковскій передаетъ весьма далеко отъ подлинника и въ формѣ крайне неудачной:

Все въ обители Пріама

Возвѣщало брачный часъ:

Запахъ розъ и ѳиміама,

Гимны дѣвъ и лирный гласъ.

Спитъ гроза минувшей брани:

Щитъ, и мечъ, и конъ забытъ;

Облеченъ въ пурпурны ткани (?)

Съ Поликсеною Пелидъ. (?)

Дѣвы, юноши четами (? lud!)

По узорчатымъ коврамъ (?),

Украшенные вѣнками,

Идутъ веселы во храмъ.

Стогны дышутъ ѳиміамомъ,

Въ злато царскій домъ одѣтъ.

Снова счастье надъ Пергамомъ,

Для Кассандры счастья нѣтъ.

Здѣсь что ни строчка, то передѣлка или самое грубое искаженіе подлинника. Отъ стихотворенія Шиллера здѣсь ничего не осталось кромѣ размѣра. Также неудачно переведены и слѣдующіе куплеты.

Такъ напр., у Шиллера сказано: «Зачѣмъ ты меня съ открытымъ умомъ бросилъ въ городъ вѣчно слѣпыхъ возвѣщать свои оракулы?» Бродзинскій перевелъ:

Ро со było niewieście и т. д.

Жуковскій выразилъ это еще дальше:

Что Кассандрѣ даръ вѣщанья

Въ семъ жилищѣ скромныхъ чадъ?…

Въ 8-мъ куплетѣ слово Irrthum гораздо вѣрнѣе передается польскимъ «omamienie», чѣмъ русскимъ «незнанье», которое придаетъ иной оттѣнокъ мысли Шиллера. Только нѣкоторыя строчки Жуковскому болѣе удались.

Въ 9-мъ куплетѣ у него удачнѣе сказано:

Я забыла славить радость,

Ставъ пророчицей твоей,

чѣмъ у Бродзинскаго:

Odkąd twoje prawdę głoszę

Straciłam wszelką ochotę ¹).

¹) У Шиллера:

Nimmer sang ich freud’ge Lieder,

Seit ich deine Stimme bin.

11-й куплетъ переданъ равносильно обоими переводниками; остальные — гораздо лучше Бродзинскимъ.

Уже изъ приведенныхъ нами отрывковъ можно, думаемъ мы, составить себѣ правильное понятіе о достоинствахъ переводовъ обоихъ писателей.

Что касается самого языка и формы, то нельзя не сознаться, что и въ этомъ отношеніи Жуковскій уступаетъ польскому переводчику. Языкъ Бродзинскаго, насколько мы можемъ объ этомъ судить, не утерялъ и до сихъ поръ еще своей свѣжести, тогда какъ языкъ Жуковскаго положительно устарѣлъ, страдаетъ грамматическими неправильностями, которыя при чтеніи дѣлаютъ невозможнымъ художественное наслажденіе.

Возьмемъ другое стихотвореніе Шиллера «Bas Siegesfest», переведенное Жуковскимъ въ болѣе поздній періодъ его литературной дѣятельности — въ 1828 году, слѣдовательно когда ему было уже 45 лѣтъ. Бродзинскій перевелъ его въ 1819 году^[907].

Уже самое заглавіе «Торжество побѣдителей» является излишней вольностью. Бродзинскій правильнѣе озаглавилъ: «Obchód zwyciężstwa».

Переводъ стихотворенія «Торжество побѣдителей» Жуковскимъ особенно хвалитъ Бѣлинскій и выставляетъ его, какъ образецъ переводовъ и глубокаго пониманія переводчикомъ греческой жизни и ея духа; мы видимъ въ этомъ переводѣ совершенно противоположное.

Разница между русскимъ и польскимъ переводами сказывается съ первыхъ же строчекъ.

«Szczęściem pijane Greki» ближе къ подлиннику, чѣмъ «побѣдой насыщенный». Слѣдующая строчка: «I obciążone grabieżą» совершенно пропущена Жуковскимъ, который, кстати сказать, часто ради риѳмы и размѣра дѣлаетъ и вставки, и пропуски. Такъ напр., въ слѣдующемъ куплетѣ Жуковскій пропускаетъ цѣлыхъ три строчки подлинника, а оставшуюся одну размазываетъ въ четыре — собственнаго сочиненія^[908].

Бродзинскій передаетъ дословно:

W długich rzędach płaczące

Branki trojańskie zasiadły,

Boleśnie w pierś się bijące,

Włos rozpuściły, pobladły.¹).

¹) У Шиллера:

Und in langen Reihen, klagend,

Sasz der Trojerinnen Schaar,

Schmerzvoll an die Brüste schlagend,

Bleich, mit aufgelöstem Haar.

Мелкихъ ошибокъ у Жуковскаго очень иного. Такъ, въ концѣ слѣдующаго куплета пропущена предпослѣдняя строчка:

Ausgefüllt der Kreis der Zeit,

у Бродзинскаго: Czas wykonał drogę smoję. Слѣдующая строчка у Жуковскаго: «Градъ великій сокрушился» просто безграмотна; у Бродзинскаго правильно:

Wielkie miasto zwyciężone.

Послѣднія четыре строчки слѣдующаго куплета, составляющія главную мысль этого стихотворенія, получили въ переводѣ Жуковскаго какой-то сентиментально-меланхолическій оттѣнокъ, совершенно несвойственный духу греческой жизни. Геніальный Шиллеръ умѣлъ проникнуться греческимъ идеаломъ жизни, и его стихотвореніе дышитъ этимъ здоровымъ, радостнымъ весельемъ, радостью бытія, благородствомъ и гуманностью, которыя такъ характеризуютъ грека.

Бродзинскій очень точно переводитъ:

А więc niech wesoło nucą

Wracający się do swych progów.

Zdrowi niechaj sławią bogów,

Bo nie wszyscy zdrowo wrócą ¹).

¹) Жуковскій переводитъ:

Счастливъ тотъ, кому сіянье

Бытія сохранено,

Тотъ, кому вкуситъ дано

Съ милой родиной свиданье.

Въ подлинникѣ же мы читаемъ:

Drum erhebe frohe Lieder,

Wer die Heimath wieder sieht,

Wem noch frisch das Leben blüht!

Denn nicht alle kehren wieder.

Въ 5-мъ куплетѣ Жуковскій передаетъ правильнѣе:

Рекъ, Палладой вдохновенный,

Хитроумный Одиссей;

но послѣднія двѣ строчки неправдоподобны:

Жены алчутъ новизны,

Постоянный миръ имъ страшенъ(?).

Бродзинскій переводитъ согласно подлиннику:

Во kobieta jest niestała,

Łatwo ją nowość pokona.

Въ 8-мъ куплетѣ Жуковскій весьма неудачно выражается:

Живъ презрительный Терситъ,

и въ послѣднихъ 4 строчкахъ уродуетъ оригиналъ такимъ переводомъ:

Смертный! Царь Зевесъ фортунѣ

Своенравной предалъ насъ;

Уловляй же быстрый часъ,

Не тревожа сердца втунѣ ¹).

¹) У Шиллера:

Weil das Glück aus seiner Tonnen

Die Geschicke blind verstreut,

Freue sich und jauchze heut,

Wer das Lebensloos gewonnen!

Гораздо правильнѣе и образнѣе передаетъ это Бродзинскій:

Kiedy s’Iepo dary ciska

Przeznaczenie z swojej skryni,

Dziś' niech wesół dzięki czyni

Ten kto życia los pozyska.

Въ рѣчахъ Неоптолема и Гектора Жуковскій ослабилъ и измѣнилъ мысль подлинника:

Онъ за край, гдѣ жили дѣды,

Веледушно пролилъ кровь.

Побѣдившимъ — честь побѣды,

Охранявшему — любовь!

Въ подлинникѣ выражена прекрасная, возвышенная общая мысль, вѣрно переданная Бродзинскимъ:

Pięknie za ojczyste prawa

W obronie poledź na czele,

Większa jest zwyciężscy sława

Lecz jego piękniejsze cele ¹).

¹) Въ подлинникѣ:

Der für seine Hausaltäre

Kämpfend, ein Beschirmer, fiel —

Krönt den Sieger gröszre Ehre,

Ehret ihn das schönre Ziel.

Знаменитыя двѣ строчки послѣдняго куплета:

Спящій въ гробѣ мирно спи,

Жизнью пользуйся живущій!

тоже нельзя признать вполнѣ удачнымъ переводомъ словъ Шиллера {Въ подлинникѣ: Um das Rosz des Reiters schweben,

Um das Schiff die Sorgen her;

Morgen können wir’s nicht mehr,

Darum laszt uns heute leben.}.

Нечего и прибавлять, что и въ данномъ случаѣ переводъ Бродзинскаго правильнѣе.

Итакъ Шиллеръ безспорно ожидаетъ еще русскаго переводчика. Что касается Бродзинскаго, то онъ, какъ переводчикъ, долженъ быть поставленъ высоко^[909]. Знаніе языка, прекрасный стихъ, пониманіе подлинника — отличительныя черты его немногочисленныхъ, къ сожалѣнію, переводовъ^[910].

Тѣмъ не менѣе переводамъ изъ Шиллера Бродзинскій повидимому не придавалъ особеннаго значенія. Послѣ удачнаго дебюта съ переводомъ «Кассандры» поэтъ замолкаетъ на три года Въ 1817 году появляется въ двухъ даже переводахъ Минасовича и Тымовскаго гимнъ Шиллера «An die Freude» (Do radości)^[911], и затѣмъ переводы изъ Шиллера наводняютъ всѣ польскіе журналы.

Между тѣмъ Бродзинскій только въ 1819 году вновь отозвался съ переводомъ «Obchód zwyciężstwa».

Въ 1820 году онъ переводитъ «Geniusz», «Poeci starożytne», «Trzy dziedzictwa». Въ 1821 являются его «Szczęście»^[912], «żale Сеrery»^[913]. Кромѣ того нужно еще отмѣтить «Alfred і Malwina», «Kolumb», «Do młodzieńca»^[914], «Rycerz Togenburg» и нѣсколько мелкихъ переводовъ изъ Гёте.

Чѣмъ объяснить ограниченное количество переводовъ изъ Шиллера въ эпоху общаго имъ увлеченіи? Исключительно тѣмъ, что Бродзинскій вовсе не былъ горячимъ поклонникомъ Шиллера, какъ это многіе думаютъ. Шиллера Бродзинскій не вполнѣ еще понималъ. Это подтверждается и отношеніемъ его къ переводу брата «Орлеанской Дѣвы». Мы знаемъ, что прологъ къ ней Бродзинскій далъ для поправки Л. Осинскому; наконецъ и самъ переводчикъ, Андрей Бродзинскій, нашелъ возможнымъ сдѣлать въ драмѣ массу урѣзокъ и измѣненій въ духѣ псевдоклассицизма, которымъ К. Бродзинскій повидимому сочувствуетъ. Какъ извѣстно, въ 1821 году ему удалось напечатать этотъ передѣланный переводъ брата. Ему К. Бродзинскій посвящаетъ извѣстное уже намъ предисловіе, исполненное чувствъ необыкновеннаго уваженія къ покойному брату, и гдѣ онъ между прочимъ заявляетъ, что всѣмъ обязанъ своему брату, благодаренъ и за руководительство въ жизни и наукѣ, и за правила, которымъ онъ хочетъ и будетъ слѣдовать до самой смерти. К. Бродзинскій объявляетъ себя такимъ образомъ солидарнымъ со взглядами брата и какъ-бы принимаетъ ихъ на свою отвѣтственность. Въ этомъ и сказывается непониманіе Шиллера.

Изъ тѣхъ отрывковъ перевода А. Бродзинскаго, которые мы находимъ въ статьѣ Ходзька^[915], видно, что переводчикъ какъ-бы стыдится религіознаго вдохновенія героини. Какъ поэтъ XVIII вѣка, онъ не рѣшается идти противъ формъ и требованій господствующаго вкуса и всюду передѣлываетъ монологи Іоанны Д’Аркъ, выкидывая иногда самыя лучшія мѣста или замѣняя ихъ безцвѣтными и вялыми деистическими сентенціями. Самъ переводчикъ не скрываетъ этого, указывая въ своемъ предисловіи, что «онъ старался устранить тѣ мѣста, которыя противны общимъ правиламъ и вкусу». Онъ выражаетъ огромное удовольствіе по поводу того, что «въ его переводѣ найдется немного такихъ мѣстъ, въ которыхъ можно признать слѣды нѣмецкаго вкуса»! И дѣйствительно переводчикъ не стѣснялся съ Шиллеромъ!^[916] Такъ-какъ К. Бродзинскій ничего не говоритъ по поводу этихъ поправокъ, то нужно думать, что онъ и самъ съ ними былъ согласенъ.

Возвращаясь къ 1816 году, отмѣтимъ еще два стихотворенія Бродзинскаго: «Ofiara» — идиллія, и «Zle i dobre» — дидактическое стихотвореніе; въ обоихъ замѣтно сильное классическое вліяніе. 1817 годъ не богатъ произведеніями К. Бродзинскаго: «Oda Kopczyńskiemu», «Dobranoc», «Sztuki piękne» — драматическая сцена, написанная по случаю празднованія годовщины открытія «Національн. театра»; «Praca», небольшая повѣсть въ стихахъ, басня «Sroka», «Pies’ni Magadaskaru» — вотъ и все.

Въ одѣ Копчинскому для насъ важны послѣдніе три куплета, въ которыхъ Бродзинскій говоритъ о любви къ родному языку и необходимости его разработки.

Czcij twój język, Lechów rodzie…

Znaj w języku obraz własny…

Wieczna w tym języku chwała —

таковы мысли, высказываемыя поэтомъ въ этой одѣ; подробнѣе онѣ развиты въ элегіи «żal za polskim językiem» 1818 г.^[917]. Сцена «Sztuki piękne» навѣяна, кажется, стихотвореніемъ Шиллера: «Die Huldigung der Künste», но ничего оригинальнаго изъ себя не представляетъ. Повѣсть «Praca» небольшое дидактическое стихотвореніе, написанно, вѣроятно, для дѣтей, но напечатано въ «Pam. Warszaw»^[918]. Авторъ разсказываетъ о двухъ посланницахъ Бога: «Fortuna» и «Praca». Скромная «Praca» (трудъ), получаетъ отъ автора должную хвалу: она даетъ свободу, счастіе, благополучіе. Въ разсужденіяхъ поэта звучитъ обычная идиллическая нотка. Онъ совѣтуетъ всѣмъ труженикамъ съ «цвѣтущимъ здоровьемъ», чуждаться замковъ и городовъ, не завидовать богачамъ, весело распѣвая пѣсни, потому-что

Praca skarbiec dziedziczy,

Którego nigdy nie zliczy ¹).

¹) Чит. напр.:

Naj awie twoje myśli jedyno

Nie we śnie ciebie upoją;

śnij sobie jakbyś już twoją

We wrota przywiózł Halinę.

Слѣдуетъ упомянуть еще о стихотвореніи «Dobranoc Wiesławowi», изъ котораго видно, что авторъ замышлялъ уже въ этомъ году свою знаменитую поэму «Вѣславъ».

Въ этомъ же 1817 году появилось первое изданіе стихотвореній Бродзинскаго. Это былъ маленькій сборничекъ, in 4-о, въ 32 неперенумерованныхъ странички. Изданъ онъ былъ по просьбѣ извѣстнаго варшавскаго композитора и музыканта Іосифа Эльснера, автора изслѣдованія: «Zasady о metryczności języka polskiego». Бродзинскій тоже занимался вопросомъ о польской просодіи и вмѣстѣ съ Эльснеромъ пробовалъ замѣнить неуклюжій силлабъ тоническимъ размѣромъ. Съ этою цѣлью онъ написалъ десять стихотвореній трохаическимъ, дактилическимъ и адоническимъ размѣромъ^[919].

Этому сборнику Бродзинскій предпослалъ небольшое предисловіе, въ которомъ защищаетъ тоническій размѣръ и между прочимъ говоритъ: «въ отвѣтъ на возраженіе, что этотъ размѣръ можетъ затруднить пишущаго болѣе, чѣмъ придать красоту поэтическимъ произведеніямъ, приведу доказательства изъ собственнаго опыта, что метрическій размѣръ не только не увеличиваетъ трудностей, но даже наоборотъ — становится прекраснымъ руководителемъ для привычнаго и музыкальнаго уха; и если риѳмы, при метрическомъ размѣрѣ, не составляющія необходимаго украшенія стиха, иногда и наталкиваютъ на счастливыя мысли^[920], то чаще онѣ задерживаютъ ихъ пріятное принужденіе размѣра, почти такъ же, какъ музыка пробуждаетъ, поддерживаетъ и возноситъ наше чувство… Другое возраженіе, что этотъ размѣръ грозитъ однообразіемъ, еще неосновательнѣе: напротивъ — размѣръ, украшая стихи соотвѣтственнымъ и упорядоченнымъ разнообразіемъ, дѣлаетъ ихъ и болѣе обработанными, и блестящими (wydatną.)»^[921].

Попытки писать тоническимъ размѣромъ не встрѣтили должной поддержки въ польскихъ поэтахъ и потому были оставлены и самимъ Бродзинскимъ; въ другихъ его стихотвореніяхъ мы находимъ обычный силлабъ.

Весь 1818 годъ у Бродзинскаго повидимому ушелъ написаніе статьи «О романтизмѣ» и потому небогатъ поэтическими произведеніями. Въ началѣ года появляется въ "Pam. Warsz. " извѣстное уже намъ стихотвореніе «Matka i dziecię», затѣмъ въ слѣдующихъ NoNo этого же журнала тянется «Rozprawa о klassyczności i romantyczności», и только въ послѣднихъ трехъ книжкахъ «Р. W.» появляются переводы — изъ Оссіана «Bar at on»^[922], элегія Тибулла «Do pokoju» и наконецъ знаменитая элегія: «żal za polskim językiem»^[923].

Какъ въ переводахъ изъ Шиллера, такъ и изъ Оссіана Бродзинскій не былъ первымъ. Еще въ 1815 году въ томъ же "Pam. Warsz. « (не говоря уже о переводахъ XVIII ст.) былъ напечатанъ переводъ изъ Оссіана Островскаго („Bitwa pod Lorą“), затѣмъ въ 1816 году переводы изъ Оссіана такъ же многочисленны, какъ и переводы изъ Шиллера.

Въ предисловіи къ „Баритону“ Бродзинскій заявляетъ, что „онъ шелъ болѣе за чувствами, чѣмъ за словами, стараясь только сохранить лирическій характеръ произведенія и его размѣръ“^[924].

Сильное впечатлѣніе на общество произвела элегія «żal za polskim językiem»^[925], въ которой поэтъ ратуетъ противъ чужеземщины и главнымъ образомъ противъ галломаніи.

Въ это время всюду еще въ образованномъ обществѣ царилъ французскій языкъ. Родная рѣчь была почти совсѣмъ забыта. Даже многія газеты выходили на французскомъ языкѣ; такъ напр. во Львовѣ существовала съ 1776 года въ теченіи 11 лѣтъ «Gazette de Leopol»^[926].

Нѣтъ ничего удивительнаго поэтому, если польскій языкъ остановился въ своемъ развитіи, огрубѣлъ, сдѣлался неудобнымъ для употребленія въ кругу людей образованныхъ {T. Sierociński въ «Pam. Nauk». 1819 года въ статьѣ «О uczeniu się języków» тоже жаловался на то, что благодаря «безумному» увлеченію французскимъ языкомъ въ рѣдкомъ польскомъ домѣ знаніе родного языка стоитъ на должной высотѣ. Вопросу о развитіи родного языка очень много мѣста удѣляла и редакція журнала «ćwiczenia Naukowe» (1818 г.). Чит. напр. того же Т. Сѣроцинскаго «О doskonaleniu mowy ojczystej i o układzie nowego już ukończonego słownika». Тамъ же было напечатано стихотворное посланіе Раймунда Корсака "Do Aloizego Osińskiego по поводу его словаря, и въ немъ встрѣчаются между прочимъ такія строчки:

Jest naród, żyje mowa najolfitsza z matek;

Tyś nam dał onój poznać zwinność i dostatek!

(«ćwicz. Nauk.», 1818, str. 114).}. Бродзинскій съ грустью пишетъ, что:

Nie po polski do swoich ojców mówią dziatki,

Już polki nie rozrzewnia święte słowo matki.

Przestała luba dziatwa pieścić mowę dziadów;

Przy ucztach w zamkach ojców nie masz Polski siadów… ¹).

¹) «He по-польски дѣти говорятъ съ отцами, и святое слово уже польки матери въ восторгъ не приведетъ. Дѣти не лелѣютъ прадѣдовъ языкъ, на пирахъ по замкамъ слѣда Польши не осталось…» Въ тѣхъ же цѣляхъ въ 1820 году Бродзинскій перевелъ посланіе (латинское) польскаго лирика Сарбѣвскаго «Къ ѳивянамъ» — содержаніе котораго, какъ видно уже изъ самого эпиграфа: «Exteros mores prohibete», направлено противъ увлеченія иноземнымъ:

Obce zwyczaje, Tebanowie, znieście,

Pamięci ojców dajcie dostęp w miejscie,

Cnoty nad dziadów, stare obyczaje

Niech skłonna dziatwa poznaje…. и т. д.

(«Pam. Warsz.» t. XVII. 448)

Элегія оказала желанное дѣйствіе на общество, вездѣ стали изгонять изъ салоновъ французскій языкъ, замѣняя его роднымъ, польскимъ; извѣстно, что Клементина Танская обязана этому стихотворенію тѣмъ переломомъ въ ея умственномъ развитіи, которымъ опредѣлилась вся дальнѣйшая ея дѣятельность, какъ писательницы — патріотки^[927].

Одынецъ въ своихъ «Wspomnieniach» сообщаетъ, что въ началѣ 20-хъ годовъ это стремленіе къ родному сдѣлалось своего рода модой и дошло до крайностей, вызывавшихъ между прочимъ неудовольствіе самого Бродзинскаго. Во многихъ домахъ былъ положенъ штрафъ за каждое иностранное слово, произнесенное въ разговорѣ, и кружка, куда собирались деньги отъ штрафовъ, всегда находилась между присутствующими, часто стѣсняя самихъ бесѣдующихъ и дѣлая ихъ бесѣду крайне принужденною.

Элегія «О польскомъ языкѣ» и статья «О романтизмѣ» доставили Бродзинскому серьезную извѣстность. Его имя сдѣлалось популярнымъ во всемъ царствѣ польскомъ «od morza do morza». Ни одинъ изъ позднѣйшихъ болѣе талантливыхъ писателей не выступалъ еще на литературной аренѣ, самъ Мицкевичъ не былъ еще свободенъ отъ узъ псевдокласицизма; всѣ взирали на молодого Бродзинскаго, какъ на восходящее свѣтило польской поэзіи. Бродзинскому было уже 27 лѣтъ — возрастъ, когда талантъ вполнѣ опредѣляется и крѣпнетъ; умственное развитіе тоже достигаетъ къ этому времени полной зрѣлости. Въ этомъ возрастѣ Байронъ былъ уже извѣстенъ, какъ авторъ «Гяура», Шиллеръ написалъ «Коварство и любовь», «Донъ Карлоса»; Мицкевичъ, Пушкинъ и многіе другіе писатели въ такомъ возрастѣ создали лучшія свои произведенія. Дѣйствительно и у Бродзинскаго годы 1819 и 1820 были временемъ полнаго разцвѣта его поэтическаго таланта.

Въ 1819 году появляется лучшая его послѣ «Вѣслава» идиллія «Oldyna»^[928], а въ началѣ слѣдующаго года знаменитый «Вѣславъ». Къ этому же времени, по всей вѣроятности, относится и третья идиллія «Czerniaków», о которой мы не имѣемъ, къ сожалѣнію, никакихъ точныхъ хронологическихъ данныхъ. Изъ этихъ трехъ идиллій, меньшая — «Czerniaków» — написана въ шутливомъ эротическомъ тонѣ и болѣе другихъ напоминаетъ раннія произведенія нашего поэта. Въ свое время она очень нравилась сентиментальной, влюбчивой молодежи^[929]. Поводомъ къ написанію ея послужилъ дѣйствительный случай^[930], героиней котораго была госпожа Kohler Józefowa, урожденная Коссовская, вѣроятно, дочь купца, имѣвшаго лавку бакалейныхъ товаровъ на улицѣ Долгой противъ заведенія Піяровъ, гдѣ, какъ извѣстно, преподавалъ Бродзинскій съ 1818 года. Неподалеку отъ Варшавы находится деревушка Черняковъ съ костеломъ и монастыремъ Бернардиновъ, основанномъ еще въ XVII вѣкѣ гетманомъ Станиславомъ Любомирскимъ. Въ лѣтнее и весеннее время сюда обыкновенно предпринимаютъ варшавяне прогулки, соединяя увеселительныя цѣли съ религіозными. Разъ какъ-то весенней порою направился туда и нашъ поэтъ (разсказъ ведется отъ перваго лица). Отдѣльно отъ толпы беззаботныхъ прохожихъ шелъ онъ тропинкой по желтѣющей нивѣ грустный и одинокій, потому-что «никакая стрѣла не коснулась еще его груди, и кромѣ страданій и безпокойства онъ ничего не извѣдалъ изъ чаши любви». Вдругъ видитъ онъ на той же тропинкѣ двѣ женскія фигуры. Самъ не зная почему, замедляетъ онъ шаги и ждетъ, пока не поравняется съ незнакомками; это были мать и дочь.

Jednej łagodność jaśniała w oku,

А druga skromna, urodna, młoda,

Tak miła, jako w maju pogoda ¹).

¹) «Одна была привѣтливая съ виду; другая молода, скромна, статна и такъ мила, какъ майская погода».

Онъ поклонился; ему отвѣтили; онъ идетъ рядомъ и заводитъ скромный разговоръ; ему привѣтливо и такъ же скромно отвѣчаютъ:

……….Mówiły do mnie —

Matka łagodnie, а córka skromnie ¹).

¹) «Мнѣ отвѣчали: мать любезно, дочка скромно».

Въ Черняковѣ ярмарка; каждый покупаетъ на ней какую-нибудь бездѣлушку, чтобы принести ее въ жертву Богу.

Дѣвушка, смѣясь и краснѣя, купила младенца и сердце. Поэтъ, побуждаемый милыми глазками, тоже купилъ себѣ — сердце и домикъ. Разомъ кладутъ они купленныя вещи передъ иконой Божіей Матери; дѣвушка, воспитанная въ строгихъ правилахъ, становится рядомъ съ матерью на колѣна и молится, вся отдаваясь религіозному чувству, такъ-что «какъ-бы частъ божества сіяла въ ея очахъ». Поэту, конечно, было не до молитвы. По выходѣ изъ церкви она покупаетъ колечко и даритъ ему; онъ отвѣчаетъ ей тѣмъ же; при этомъ лицо ея зарумянилось, а онъ былъ самъ не свой. По дорогѣ подаютъ они милостыню нищему, и тотъ благословляетъ ихъ. На это благословеніе "она заглянула поэту въ глаза; онъ же подумалъ, что это былъ гласъ пророческій ".

Скромная бесѣда не прерывается за все время обратнаго пути.

S

zedłem, mówiłem; mówiły do mnie —

Matka łagodnie, а córka skromnie.

Онъ покупаетъ цвѣтовъ, она дѣлаетъ изъ нихъ вѣнокъ и надѣваетъ на голову. Дорога прошла незамѣтно; вотъ ужъ и городъ; мать приглашаетъ его зайти къ нимъ, и онъ, самъ не зная какъ, очутился въ ихъ убогомъ помѣщеніи.

Nie wiem też, со mię zostać zmusiło;

Miłości dziecię pewnie to było ¹).

¹) «Не знаю, что меня заставило остаться, — дитя любви то, вѣроятно, было».

Какъ «ртуть», вертится дочь по комнатѣ, готовя скромную вечерю. Цвѣты она поставила частью у себя надъ кроватью, частью у матери. Время однако идетъ; вотъ бьютъ «суровые часы» десять; нора уходить. Печаль затуманила его очи, когда пришлось въ знакъ прощанья цѣловать ея ручку; она же повернулась къ матери и своимъ взоромъ какъ бы просила ее сказать гостю любезное слово,

То ja zważając, stałem jak niemy,

J rzekła matka: częściej prosiemy ¹).

¹) «Это замѣтивъ, я сталъ въ ожиданьи: „просимъ бывать“, молвила мать».

Съ чувствами радости и грусти возвращается поэтъ домой и никакъ не можетъ сообразить, что съ нимъ случилось.

Miłości dziecię pewnie to było;

Razem mię truło, razem leczyło.

Но и онъ и она не могуть забыть другъ друга. Онъ говоритъ:

Już ten los słodki nie uleczony

O! Czerniakowa pamiętne dzwony!

Noweście dla mnie głosiły życie

Wciąż mi odtąd w uszach dzwonicie ¹).

¹) «О сладкій неизлѣчимый жребій мой, о памятный звонъ Черняковскихъ колоколовъ! Вы новую жизнь мнѣ возвѣстили, и всё въ ушахъ стоитъ вашъ звонъ».

Она тоже поетъ на другой день утромъ:

Tylko w polach Czerniakowa

Przy młodzieńcu myśl się bawi.

Wciąż w ustach żebraka słowa:

«Niechaj Bóg was błagosławi»! ¹).

¹) «Лишь къ нему на поля Чероякова уношуся мечтою, и нищаго слова всё просятся мнѣ на уста: пусть васъ самъ Богъ благословить».

На этомъ разсказъ обрывается. Мы не узнаемъ дальнѣйшей судьбы влюбленныхъ, но каждый можетъ ожидать счастливаго и желаннаго конца.

Все это передано мило и граціозно; частое повтореніе нѣкоторыхъ строчекъ, ссылка на проказника — шалуна, мальчишку любви, безыскусственный, простой языкъ дѣлаютъ эту сентиментальную идиллію удобочитаемою даже теперь.

Гораздо болѣе глубокій смыслъ имѣетъ идиллическая поэма или, какъ ее называетъ поэтъ, «галиційская дума» — «Ольдина». Здѣсь разсказана необыкновенно просто и трогательно грустная исторія бѣдной крестьянки, мужа которой тотчасъ же послѣ свадьбы увели въ солдаты безжалостные австрійскіе сборщики. Ольдина, не смотря на свое придуманное имя, уже не сентиментальная пастушка, какъ тѣ, о которыхъ мы говорили при разборѣ «Крестьянскихъ пѣсенъ». Она не теряетъ времени въ сентиментальномъ бездѣльи, она страдаетъ вполнѣ искренно, проливаетъ горькія слезы, каждый день приходитъ съ горячей молитвой къ церковному порогу, но вмѣстѣ съ тѣмъ не забываетъ о дѣлѣ. Правда, въ уваженіе къ прошлому поэтъ надѣляетъ ее довольно чистой работой: мы застаемъ ее молящейся у храма послѣ того, какъ она принесла изъ лѣсу цѣлую вязанку хворосту. Сбросивъ съ себя эту тяжелую ношу, съ молитвой падаетъ она на колѣни передъ ликомъ Божьей Матери и проситъ помощи и заступничества въ несчастьи. Дѣло не обходится, конечно, безъ нѣкоторыхъ прикрасъ.

Такъ напр., Ольдина, расказывая о своемъ несчастьи прохожему, тронутому ея безутѣшнымъ горемъ и слезами, выражается возвышенно, что ей жалко мужа нетолько потому, что онъ можетъ лишиться жизни въ бою, но также и потому, что ему придется служить чужому Государю, и, быть можетъ, проливать кровь своихъ же земляковъ или умереть отъ братней руки.

Nie życia męża żałuję ja biedna,

Ale niewoli, ale jego stanu.

Ja bez pomocy zostałam się jedna,

А on obcemu służyć musi Panu.

Въ общемъ однако разсказъ несчастной женщины правдивъ и вызываетъ сочувствіе къ ея горю. Еще съ дѣтства любили они другъ друга друга; родителя согласились на ихъ бракъ и поставили для нихъ новую избу. Во время самой свадьбы, подъ часъ веселой свадебной пирушки, внезапно ворвались наборщики и забрали мужа у порога счастья.

Описаніе свадьбы не чуждо этнографической вѣрности. Выступаютъ дружки, сваты и всѣ другія участники крестьянскаго свадебнаго ритуала. Дружки поютъ грустную пѣсню «про хмель»; паробки, повязанные платкомъ (chustką), окружаютъ молодыхъ, гарцуя на коняхъ; съ пѣснями и музыкой выступаетъ свадебный поѣздъ; веселье общее: дружки танцуютъ по дорогѣ, бойко прихлопывая о землю стальными подковками; картина живая и естественная. Переходъ отъ описанія свадбы къ разсказу о слѣдующихъ затѣмъ событіяхъ тоже очень простъ, вѣренъ и въ психологическомъ, и въ этнографическомъ отношеніяхъ. Ольдина обрываетъ разсказъ о свадьбѣ сразу, переходя къ слѣдующему совершенно такъ, какъ это дѣлаютъ крестьянки, — ex abrupto.

Weszli wojacy z cesarskiego kraju,

Inni tajemnie chatę obstąpili,

Sąsiad pił do nich miód według zwyczaju,

Oni szyderco starca potrącili ¹).

¹) «Пришли волки изъ цесарской земли, тихонько обступили вокругъ хату; сосѣдъ по обычаю медъ предложилъ имъ пить за здоровье, они же надъ нимъ надругались, избили»….

Разсказъ, какъ и въ идилліи «Черняковъ», обрывается; окончанія нѣтъ, печаль остается печалью, страданья — страданьями, и ничто не измѣняется. Впрочемъ, общій грустный тонъ поэмы умѣряется сочувствіемъ земляка, выражающаго свое соболѣзнованіе слезами. «Онъ вспомнилъ при этомъ свои молодые годы, вспомнилъ давно заржавѣвшую саблю, которая виситъ теперь безъ дѣла на стѣнѣ, и съ которой въ рукахъ, какъ полякъ, бился онъ за свободу родины».

Своего рода художественное успокоеніе получается, по вѣрному замѣчанію Хмѣлёвскаго^[931], подъ вліяніемъ величественной картины безмятежной и вѣчно спокойной природы, описаніе которой даетъ намъ авторъ въ началѣ разсказа:

Na czarnej górze, w powalonym lesie

Widać z modrzewin kościółek ubogi;

Z szumem list suchy wiatr w dolinie niesie;

Wozy wzruszonym pyłem znaczą drogi;

Ustały w polu za pługiem odgłosy;

Po mału dążą z polu ciężkie wołki;

Niosą sieroty uronione kłosy,

А dzień żegnają jodłowe wierzchołki;

Chmurki, igrając pod tarczą księżyca,

Przechodnie cienie ścielą na pnie suche;

Z gór więdrująca kłótliwa krynica

Z głuchem mruczeniem mija pola głuche. ¹)

¹) «На черной горѣ, въ глухомъ лѣсу стоитъ костелъ убогій. Внизу же вѣтеръ съ шумомъ листъ сухой разноситъ, возы дорогу кажутъ поднятою пылью; ужъ на поляхъ затихли голоса за плугомъ; бредутъ домой усталые волы, и колосъ оброненный сироты сбираютъ; а дню верхушки елей шлютъ привѣтъ прощальный, рѣзвясь; на мѣсяцъ тучи набѣгаютъ, причудливую тѣнь на лѣсъ кидая; изъ горъ бѣжитъ бурливый ручеекъ и съ рокотомъ глухимъ поля затихшія минуетъ».

Сентиментальная поэзія не знала описаній, она вся ушла въ личное чувство, она не понимала природы и не умѣла ее изображать. Слѣдуетъ замѣтить, что и въ произведеніяхъ Бродзинскаго это первый художественный пейзажъ, первый шагъ къ выходу изъ сентиментализма. До сихъ же поръ его описанія были также общими мѣстами.

Художественная картина природы, среди которой происходятъ событія, нѣсколько умѣряетъ тяжелое впечатлѣніе отъ разсказа крестьянки. Къ тому же ея личное горе какъ-бы тонетъ въ морѣ общественныхъ бѣдствій всего народа… Все это придаетъ поэмѣ Бродзинскаго особенный, минорный характеръ. До этотъ скорбный аккордъ разрѣшается полнымъ успокоеніемъ благодаря законченности общаго впечатлѣнія. Еще одинъ только шагъ нужно было сдѣлать поэту на встрѣчу народности, и «Вѣславъ» былъ готовъ. Поэтъ создалъ это лучшее свое произведеніе и скромно замолкъ. Небольшая поэма всего въ 800 стиховъ исчерпала весь ограниченный запасъ наблюденій и образовъ, хранившихся въ его душѣ. Тщетно старался онъ потомъ создать что-нибудь болѣе крупное и оригинальное, — ему не хватало силъ, не хватало таланта, знаній, поэтическихъ впечатлѣній.

Хотя вліяніе этой поэмы Бродзинскаго на поэтическое развитіе молодыхъ писателей было не такъ велико и продолжительно, какъ это многіе думаютъ, и вскорѣ послѣ появленія «Вѣслава» мы видимъ на литературной аренѣ цѣлую группу болѣе талантливыхъ писателей, затмившихъ своими произведеніями скромнаго поэта изъ Королевки, — тѣмъ не менѣе появленіе «Вѣслава» все же было немаловажнымъ событіемъ въ польской литературѣ, и мы считаемъ необходимымъ подробнѣе остановиться на этомъ произведеніи.

Содержаніе поэмы несложно. Дѣйствіе происходитъ неподалеку отъ Кракова, въ селѣ Прошковскомъ, въ началѣ этого столѣтія.

Герой поэмы, Вѣславъ, — молодой парень, сирота, отправляется по порученію своего названнаго отца въ Краковъ, чтобы купить тамъ лошадей. На обратномъ пути онъ встрѣчается съ молодой дѣвушкой, которая ему очень нравится, и которая оказывается затѣмъ погибшей безъ вѣсти дочерью опекуновъ Вѣслава. Все оканчивается веселой свадьбой. Названный отецъ Вѣслава называется Станиславомъ, мать — Брониславой. Рядомъ съ этими главными персонажами выступаютъ еще три второстепенныхъ дѣйствующихъ лица: старый Янъ — «самая умная голова во всемъ околоткѣ», всеобщій кумъ и совѣтчикъ, идеалъ простого мужицкаго здраваго смысла и разсудительности, — затѣмъ младшая дочь Станислава и Брониславы — Броника, и Ядвига, бѣдная, но честная старуха — вдова, живущая въ наемной избѣ и пріютившая Галину.

Въ самомъ началѣ поэмы мы узнаемъ, что опекуны приняли Вѣслава, какъ сироту, подъ свою стрѣху вмѣсто утерянной когда-то двѣнадцать лѣтъ назадъ дочери Галины. Тяжелое то было времечко; врагъ жегъ поля и земли; бѣдный людъ былъ страшно разоренъ. Опасаясь разбоевъ, грабежа, поборовъ, крестьяне скрывались въ лѣсу, кто какъ могъ:

Gdy wojna polskie dobijała płemię,

W pustkach wsi stały, а odłogiem ziemi;

Okólnych lasów i wiosek pożary

Gniewu Bożego zwiastowały kary.

Враги заглянули и въ тихій пріютъ, гдѣ жили родители Галины, налетѣли, какъ вѣтеръ, и сожгли село.

Въ темную ночь, въ вихрѣ пожара среди общаго смятенія и переполоха исчезаетъ безслѣдно пятилѣтняя Галина. «Какъ камень, брошенный въ Вислу, на вѣки исчезла она». Поиски родителей ни къ чему ни привели; мать исходила окрестныя села, поля и лѣса, нигдѣ никакихъ слѣдовъ утерянной дочки. Со смиреніемъ простыхъ людей, не мудрствующихъ лукаво, покоряются они неисповѣдимому предопредѣленію Божію, принимаютъ на воспитаніе Вѣслава въ надеждѣ, что, можетъ быть, умилостивятъ тѣмъ небо, которое заплатитъ имъ за ихъ любовь и милосердіе.

Во gdzie sierota przyjęta pod strzechę.

Tam z nie bem bliższy Bóg zsyła pociechę ¹).

¹) «Гдѣ сирота подъ стрѣху принята, тамъ Богъ свое шлетъ утѣшеніе».

Быть можетъ, и ихъ дитя тоже нашло покровительство и защиту у добрыхъ людей. Съ этими мыслями воспитали они Вѣслава, окруживъ его самымъ нѣжнымъ уходомъ и попеченіемъ.

Litość za litość! Niebieska opieka

Tajnie nagradza uczynki człowieka¹).

¹) «Милость за милость. Опека небесъ дѣла людскія втайнѣ награждаетъ».

Вѣра въ милость Божію не обманула простодушныхъ людей. Галина нашлась. Это случилось такъ. Исполнивъ въ Краковѣ всѣ порученія отца, Вѣславъ возвращался домой.

Już wonny wieczór uśmiechał się ziemi,

Gdy wracał Wacław z końmi kupionemi.

Z przydrożnej wioski rozlega się granie

Słychać wiesole pląsy i śpiewanie ¹).

¹) «Ужъ вечеръ благовонный землѣ усмѣхался, когда подъѣзжалъ домой Вѣславъ съ куплеными лошадьми. Изъ придорожной деревушки доносилось пѣнье, были слышны музыка и танцы».

Вѣславъ любитъ повеселиться; торопиться ему незачѣмъ, порученіе выполнено; отчего же не поплясать, когда представился удобный случай. Вѣславъ останавливаетъ коней.

На лугу онъ за, стаетъ цѣлую группу молодыхъ деревенскихъ красавицъ въ вѣнкахъ изъ розъ и парней, весело цокающихъ своими стальными подковами. Староста (голова паробковъ) радушно привѣтствуетъ путника отъ имени всей веселящейся молодежи; красавица Галина, стыдливо краснѣя, подаетъ ему плоды и хлѣбъ изъ своей корзинки и проситъ ихъ отвѣдать… Вновь заиграла музыка, Вѣславъ подбоченился, заложилъ руки за поясъ, кинулъ музыкантамъ горсть серебра и, топнувъ ногой, наклонивъ голову немного къ землѣ, пустился въ плясъ, импровизуя слова удалаго краковяка:

«Niech że ja lepiej nie żyję

Dziewczę! Skarbe moje!

Jeśli kiedy oczka czyje

Milsze mi nad twoje.

Patrzaj że mi prosto w oczy

Bo widzi Bóg w niebie

że mi ledwo nie wyskoczy

Serduszko do ciebie!» ¹).

¹) «Лучше мнѣ не жить на свѣтѣ, дѣвица сокровище, если очи чьи-нибудь мнѣ твоихъ милѣе. Ты жъ гляди въ глаза мнѣ прямо: видитъ Богъ на небѣ, мое сердце изъ груди такъ къ тебѣ и рвется».

Только съ разсвѣтомъ возращается Вѣславъ домой печальный и задумчивый. Онъ знаетъ, что давно уже опекуны прочатъ за него Бронику и ждутъ не дождутся того времени, когда она подростетъ, и можно будетъ сыграть веселую свадьбу. Но у Вѣслава созрѣло иное рѣшеніе. Немедленно же по возвращеніи домой объясняетъ онъ родителямъ свое положеніе, благодаритъ ихъ за ласку и пріютъ, проситъ отпустить на всѣ четыре стороны. Сердце его осталось тамъ, гдѣ онъ встрѣтилъ Галину; онъ не хочетъ быть неблагодарнымъ и ѣсть хлѣбъ людей, надежды которыхъ такъ безжалостно разбилъ. Мать съ плачемъ и стыдомъ принимаетъ это извѣстіе; изъ устъ Станислава готовы сорваться слова укоризны, но всѣхъ выручаетъ мудрый кумъ. Онъ совѣтуетъ дать волю чувствамъ Вѣслава и тутъ же предупредительно предлагаетъ свои услуги, — отправиться въ то село, гдѣ живетъ Галина, и все, какъ слѣдуетъ, развѣдать. Ловкій и хитрый, какъ Одиссей, сладкорѣчивый, какъ Несторъ, быстроумный Янъ — первая голова во всемъ околоткѣ — быстро облаживаетъ дѣло. Узнавъ изъ разсказа Ядвиги, что Галина не родная, а пріемная дочь, онъ быстро смекаетъ, въ чемъ дѣло, и привозитъ въ село Прошиковское — родителямъ утерянную дочь, а Вѣславу жену. Такова незамысловатая фабула идилліи. Но на этой канвѣ поэтъ создалъ довольно изящный рисунокъ. Онъ обставилъ разсказъ рядомъ правдивыхъ картинокъ деревенской жизни, придалъ ей отчасти общественный интересъ, связавъ внутреннюю жизнь села съ общимъ ходомъ политической жизни народа, и создалъ произведеніе, въ которомъ общество впервые узрѣло сквозь розовый туманъ идеализаціи простой деревенскій людъ съ ихъ чувствами и желаніями, получившими наконецъ широкій доступъ въ литературу.

Типы героевъ поэмы Бродзинскаго продуманы и выдержаны. Самъ Вѣславъ напр. — вполнѣ живое лицо. Молодой парень, сынъ зажиточныхъ родителей, смѣлый и энергичный, любящій повеселиться но вмѣстѣ съ тѣмъ трудолюбивый, послушный, прекрасный работникъ; этотъ красивый и сильный юноша въ праздничный день непрочь покутить съ товарищами, непрочь пошумѣть, готовъ проявить свою дерзость, отвагу и силу.

Хитроумный Янъ прекрасно опредѣляетъ всѣ достоинства и недостатки Вѣслава въ сценѣ сватовства: «Хоть работящій онъ, послушный парень, но и за нимъ водилися грѣшки. Не уступить дороги хоть-бы воеводѣ, быть первымъ въ танцахъ, изъ корчмы прогнать воякъ цесарскихъ, гораловъ осмѣять, когда они придутъ въ село, — таковъ его былъ обычай. Вѣдь молодежь все легкомысленно трактуетъ. Такъ на веснѣ нотокъ, шумя, пѣнится, выступаетъ изъ бреговъ, а послѣ тихо и спокойно въ руслѣ мчится. И парень тоже: одаренный силою шумитъ, пока весенній жизни цвѣтъ не опадетъ въ заботахъ. Добрая и дѣльная жена всегда докончитъ воспитанье парня, пещись научитъ о хозяйствѣ и въ даль безвѣстную глядѣть тревожно».

Вѣславъ — честная прямая душа. Ему предлагаютъ любимые и уважаемые имъ люди руку дочери, а съ ней вмѣстѣ и все свое состояніе; но онъ любитъ Галину и предпочитаетъ вмѣстѣ съ ней бѣдность, тяжелый поденный трудъ. Въ его поведеніи сказывается мудрое воспитаніе опекуна его Станислава. Станиславъ — это образецъ спокойствія, разсудительности и простодушія. Ему непріятно рѣшеніе Вѣслава, онъ видитъ въ этомъ его сыновнюю неблагодарность и готовъ уже разразиться гнѣвными упреками, но достаточно двухъ-трехъ благоразумныхъ словъ кума, и онъ соглашается съ доводами справедливости, и готовъ спокойно обсудить вопросъ о томъ, какъ лучше устроить своего пріемнаго сына. Станиславъ точно такъ же какъ и хозяинъ «Золотого Льва» въ извѣстной идилліи Гёте «Германнъ и Доротея», очерченъ только нѣсколькими штрихами, стоитъ на второмъ планѣ. Въ нихъ много общаго: и тотъ, и другой почтенные и благодушные обыватели, зажиточные хозяева, люди пожилые; оба имѣютъ разсудительныхъ пріятелей. Но есть между ними различіе, обусловленное національными особенностями. Отецъ Германа капризный и раздражительный ворчунъ-старикъ; отецъ Вѣслава — спокойный и разсудительный крестьянинъ. Въ сущности оба хорошіе и добрые люди.

Жена Станислава Броника — типъ матери, какихъ много не только въ крестьянской, но и въ городской средѣ. Она мечтаетъ выдать Вѣслава за свою дочь Бронику, она полюбила уже его, какъ зятя, даже тѣшится мыслью о будущихъ внукахъ. Когда она узнаетъ, что ея мечты разлетѣлись въ прахъ, и Вѣславъ отказывается отъ руки ея дочери, она незнаетъ, что дѣлать отъ стыда, горя и обиды, и молча, въ слезахъ, выходитъ изъ хаты.

Въ нѣсколькихъ строчкахъ рисуетъ намъ поэтъ виновницу всѣхъ коллизій — двѣнадцатилѣтнюю Бронику. Это совсѣмъ еще глупое дитя; когда Бронислава при ней говоритъ о будущей свадьбѣ, «Броника обвиваетъ своими руками шею матери и глуповато усмѣхаясь глядитъ на Вѣслава». Точно также одно пустое любопытство выражаетъ ея взоръ и въ сценѣ объясненія Вѣслава съ родителями. Но когда она увидѣла, что всѣ взволнованы, мать плачетъ, она заливается слезами припавъ къ груди матери.

Въ сценѣ возвращенія Галины Броника, «не знавшая страданій утраты, но чуя, что пріобрѣтаетъ», бросается на шею вновь обрѣтенной сестры. Она рада сестрѣ потому, что всѣ ей рады. О вновь обрѣтенной ея сестрѣ, Галинѣ, нельзя ничего особеннаго сказать. Это красивая, веселая, трудолюбивая и послушная дѣвушка. Въ народной литературѣ можно указать схематическія изображенія та, кого же типа. Галина напоминаетъ намъ Наталку Котляревскаго, многихъ героинь Квитки, но безъ ихъ природной сентиментальности^[932].

Но не только Галина заставляетъ насъ вспоминать о знаменитой комедіи Котляревскаго. Старуха, пріютившая Галину, тоже припоминаетъ мать Наталки — Терпилиху, такъ-что можно даже допустить предположеніе, что это не только простая случайность^[933].

Мудрый кумъ Янъ тоже напоминаетъ отчасти одно изъ дѣйствуствующихъ лицъ «Наталки Полтавки» — выборнаго Макогоненка. Впрочемъ, относительно Яна должно замѣтить, что подобный же образъ, какъ увидимъ ниже, встрѣчается и у Реклевскаго. Вообще Янъ, не смотря на то, что онъ изображенъ немногими штрихами, очень типическая фигура. На сцену онъ появляется сейчасъ же по возвращеніи Вѣслава изъ Кракова. Любопытно вѣдь узнать, что новаго слышно на ярмаркѣ. Приходитъ онъ очень скромно:

Przybył też razem sąsiad ciekawy,

Dobry do rady, dobry do zabawy, —

Jan, co za stołem nie raz już siadał,

Jak mądre myślał, tak i prawdę gadał.

Неоцѣнимыя качества кума обнаруживаются при первомъ же семейномъ недоразумѣніи. Тутъ онъ разливается потокомъ мудрыхъ изреченій, практическихъ совѣтовъ, на которые онъ большой мастеръ. Кумъ — самый популярный человѣкъ въ селѣ; безъ него не обойдется ни одинъ праздникъ: свадьба ли, именины, крестины, похороны — Янъ уже тутъ какъ тутъ, ведетъ затѣйливо важныя рѣчи, даетъ порядокъ, блюдетъ завѣты дѣдовской старины. Крестьянинъ вѣдь не особенно говорливъ; занятый вѣчно работой и заботами о насущномъ кускѣ хлѣба, онъ чаще угрюмо молчитъ, такъ-что подъ часъ и совсѣмъ отвыкаетъ отъ рѣчи, и вотъ, когда послѣ тяжелыхъ трудовъ захочется ему повеселиться, и онъ устраиваетъ какое-нибудь празднество, кумъ Янъ является незамѣнимымъ человѣкомъ: онъ все устроитъ, какъ слѣдуетъ, за всѣхъ поговоритъ.

Bóg go też wielkim rozumem obdarzył!

Iuż on nie jedno krzewienstwo skojarzył,

Starostą był na każdem weselu,

I chrzestnym ojcem zwą go w domach wielu.

Przeto gdziekolwiek pzyjdzie w odwiedziny

Iest, jak by w domu и swojej rodziny. ¹)

¹) «Богъ его также великимъ умомъ наградилъ; и немало онъ уже сладилъ родственныхъ связей; старостой былъ онъ на каждомъ весельи; крестнымъ отцомъ величаютъ его во многихъ семействахъ. Вотъ почему онъ какъ дома повсюду, въ каждомъ семействѣ, къ кому не пріидетъ».

Его блестящіе таланты превосходно проявляются въ сценѣ сватовства Галины, когда умѣлой рукой онъ подноситъ водку, ведетъ складныя рѣчи со старухой, ловко расхваливаетъ Вѣслава, искусно стараясь изобразить и его недостатки такъ, что бы они не разогорчили матери, понравились бы дочкѣ. Этотъ деревенскій дипломатъ,

….mówiąc prawdę, wiedział, że nie ranił:

Dziewczęta lubią błędy, które ganił ¹).

¹) «Правду повѣдавъ, зналъ, что не ранитъ: дѣвушки любятъ грѣшки, которые онъ порицалъ».

Янъ играетъ въ поэмѣ Бродзинскаго такую же роль, какъ болтливый учитель въ «Германнѣ и Доротеѣ», но это однако не заимствованіе.

Если обратимся къ болѣе детальной оцѣнкѣ «Въ слава», то должны будемъ признать много недостатковъ въ этой поэмѣ Бродзинскаго. Правда, это уже не была эклога въ духѣ Виргилія или подражаніе Ѳеокриту; поэтъ воспѣвалъ не Хлой и Дамоновъ, а жизнь дѣйствительную; тѣмъ не менѣе въ ея изображеніи много чертъ и слѣдовъ псевдоклассическаго вліянія. «Тонъ поэмы, нѣсколько блѣдныя краски, ея нѣколько меркнущій блескъ, ея утренняя краса, хотя и настраивали поэму какъ переходъ отъ того, что умирало, къ тому, что должно было распуститься пышнымъ цвѣтомъ, — однако не раздражали еще классиковъ. „Вѣславъ“ сохраняетъ еще до нѣкоторой степени физіономію, которую привыкли называть классической; онъ напоминаетъ отчасти Шимоновичей и Гавинскихъ, былъ родственъ по духу съ пѣснями Карпинскаго и даже съ искусственной и цвѣтистой экклогой Нарушевича». Этотъ безпристрастный отзывъ Крапіевскаго, сдѣланный еще въ 1844 году^[934], можно принять почти цѣликомъ и теперь. Впрочемъ, недостатки поэмы главнымъ образомъ проявляются съ формальной стороны. Правда, авторъ идеализировалъ дѣйствительность и «передѣлалъ пьянаго Мацька въ Станислава», какъ говорили классики^[935], но эта передѣлка не нарушаетъ правды. Никто не вправѣ запретить идеализацію извѣстныхъ явленій, и, если признать вообще право существованія идилліи въ современной жизни и литературѣ, то и «Вѣславъ» можетъ занять въ ней свое скромное мѣсто.

Главный недостатокъ поэмы это вычурный, не вполнѣ естественный языкъ. По старой привычкѣ поэтъ вкладываетъ въ уста героевъ не свойственныя народному складу рѣчи выраженія, чуждыя ему понятія и мысли, хотя нужно сказать, что этотъ грѣхъ не такъ силенъ здѣсь, какъ въ прежнихъ произведеніяхъ Бродзинскаго. Притомъ не слѣдуетъ забывать, что въ то время, когда писалъ Бродзинскік свою поэму, имѣло еще полную силу предписаніе Буало:

Que се style jamais ne souille votre ouvrage.

Безспорно простая деревенская дѣвушка не сказала бы Вѣславу, подавая ему изъ корзинки хлѣбъ и овощи;

Obcy więdrowcze, już ci przyjąć trzeba

Naszych owoców i naszego chleba.

Такой возвышенный тонъ былъ бы приличенъ въ устахъ Навзижаи; но когда простая деревенская дѣвушка привѣтствуетъ въ такомъ тонѣ парня изъ сосѣдняго села, возвращающагося съ ярмарки, такія выраженія, какъ «obce więdrowcze», и смѣшны, и неправдоподобны^[936].

Пріемъ, оказываемый Вѣславу старостой и другими паробками, тоже слишкомъ торжественъ и неестествененъ, напоминая скорѣе гостепріимство древне-греческихъ героевъ и царей: староста привѣтствуетъ гостя кубкомъ и приказываетъ всѣмъ уступить ему первое мѣсто.

Если Вѣславъ былъ совсѣмъ неизвѣстенъ въ деревнѣ, то почетъ ничѣмъ не мотивированъ. Если его раньше знали, то въ такомъ случаѣ выраженіе «чужестранецъ» неумѣстно.

Даже въ лучшей сценѣ — въ описаніи краковяка, попадаются отдѣльныя выраженія, крайне ненатуральныя; такъ напр.,

Halina pląsa s miną uroczystą,

Oburącz szatę ująwszy kwiecistą--

сказано слишкомъ цвѣтисто и напыщено. Точно также Вѣславъ свою пѣсню не могъ сентиментально «nucić», потому-что краковякъ разгульная пѣсня, полная огня и страсти, подъ звуки которой Вѣславъ танцуетъ, молодцевато «притопывая ногами».

Простая крестьянка не сказала бы такъ, какъ Бронислава въ разсказѣ о своихъ несчастіяхъ:

Zaledwie piąty kwitnął owoc sadu…

Gdy wojna polskie dobijała plemię и проч.

Цвѣтеніе плодовъ, какъ и ежегодное поспѣваніе хлѣба — слишкомъ обыденныя явленія въ деревенскомъ быту, чтобы къ нимъ можно было, привязывать какія-либо воспоминанія. Для этого выбираются обыкновенно событія, болѣе замѣчательныя: урожай или неурожай, падежъ скота, наборъ и пр. Точно также не скажетъ ни одна деревенская баба, что вотъ-де «война¹ добивала польское племя». Простолюдинъ мыслитъ конкретно и рѣдко доходитъ до обобщеній; ему и въ голову не придетъ мысль объ общегосударственныхъ или національныхъ интересахъ, Бронислава могла бы разсказывать объ ужасахъ войны, о разореніи села, пожарѣ, но ей никогда и въ голову не пришло бы додуматься, что все это имѣетъ отношеніе къ «польскому племени». Вѣславъ тоже не всегда простъ и естествененъ. Въ бесѣдѣ съ родителями онъ говоритъ:

Przy waszem pługu chodził bym spokojny,

А ni bym zaznał trudnej z sercem wojny ¹).

¹) Точно также и Янъ говоритъ про Вѣслава, что онъ «swoje serce jéj sercu zostawił».

Простой парень такъ не выразится. Особенно много слащавой сентиментальности — въ сценѣ объясненія Вѣслава съ Галиной. Вѣславъ наливаетъ кубокъ меду и обращается къ Галинѣ:

Przyjmij tę Jcroplę z obcego ogrodu,

Piękna, Halino! Jak tobie słodycy

Na całe życie serce moje życzy!

Когда онъ вмѣстѣ съ Яномъ идетъ сватать Галину, то останавливается за тыномъ и, словно влюбленный трубадуръ, начинаетъ нѣжную пѣсню, совершенно неумѣстную въ такую торжественную минуту. Что бы подумали родители дѣвушки, если бы парень позволилъ себѣ серенаду подъ окномъ той, кого онъ сватаетъ?! Это все, конечно, слѣды геснеровскаго вліянія и, какъ выражается Гавалевичъ, «манерная геснеровская идиллія налагала на каждую сцену, на каждую мысль розовую или свѣтло-голубую краску»^[937].

Не чужды поэмѣ и многіе недостатки въ самой ея композиціи. Вѣславъ спѣшитъ въ дорогу на ярмарку, лошади уже запряжены, все приготовлено къ отъѣзду, и въ такой моментъ ни съ того, ни съ сего отецъ и мать Вѣслава разсказываютъ ему исторію похищенія дочери, усыновленія его, излагаютъ планы на будущее, которые онъ давно бы долженъ знать. Вѣславъ возвращается назадъ съ ярмарки къ вечеру, но, увлеченный весельемъ, гуляетъ въ сосѣдней деревушкѣ до разсвѣта; между тѣмъ, когда онъ возвращается домой, ему готовятъ вечерю. Не вполнѣ понятно также, какъ могла Бронислава не отыскать своей дочери, если ее пріютила въ сосѣднемъ селѣ убогая старушка?

При всѣхъ этихъ недостаткахъ поэма Бродзинскаго производитъ въ общемъ положительно хорошее впечатлѣніе. «Вѣславъ» — это первая фіалка, распустившаяся ранней весной на нивѣ польской словесности, какъ выражаются о немъ польскіе критики^[938]. Многія мѣста поэмы читаются и теперь еще съ удовольствіемъ. По временамъ поэтъ заявляетъ себя тонкимъ наблюдателемъ и — для своего времени — знатокомъ народной жизни. Когда онъ заставляетъ Галину съ притворной скромностью выпить полъ-чарки меду, онъ переноситъ насъ въ дѣйствительную крестьянскую среду, гдѣ всѣ эти церемоніи строго соблюдаются. Вѣславъ подаетъ медъ:

Na to Halina pytającym okiem

Białe odzienie zarzuca na głowę,

Tak zasłoniona wypełniła połowę…

Сцена танцевъ тоже реальна. Польскій краковякъ, какъ и русинская коломыйка, — небольшое лирическое произведеніе, куплетами въ 4 строчки самаго разнообразнаго содержанія. На полѣ молодыя дѣвушки, или дѣвушка и парень, перекликаются и пересмѣиваются, экспромптомъ сочиняя коломыйку, краковякъ; ими же оживляется всякое сельское веселье: свадьба, крестины, вечерницы и проч. Отличительныя черты краковяка — его краткость и поспѣшность въ композиціи, что отражается и на формѣ, и на содержаніи этихъ импровизацій. Крестьянину некогда призадуматься, поразмыслить надъ тѣмъ, какъ выразить свои чувства; онъ спѣшитъ сдѣлать это, какъ можетъ. Бодянскій справедливо замѣчаетъ по этому поводу: «страдая безпрестанно то отъ того, то отъ другого, селянинъ въ мимолетные часы своего кратковременнаго покоя предавался съ жадностью веселости не потому, чтобы у него на сердцѣ было весело, но чтобы сколько-нибудь и какъ-нибудь забыться, растеряться, прогнать хоть пѣсней свое обычное горе и тѣмъ, если не облегчить, то, по крайней мѣрѣ, на два или три мгновенія заглушить свои душевныя и тѣлесныя раны»^[939]. Въ большинствѣ однако случаевъ краковякъ служитъ для выраженія чувствъ любви и страсти молодыхъ людей обоего пола. Эти мысли вполнѣ подтверждаетъ сцена краковяка у Бродзинскаго: Вѣславъ послѣ цѣлаго дня работы, такъ сказать, между дѣломъ, предается необузданному веселью, тутъ же подъ звуки музыки сочиняя новые куплеты краковяка, подходящіе къ данному случаю. Вообще въ поэмѣ Бродзинскаго на каждомъ шагу замѣтно движеніе впередъ его таланта, стремленіе къ правдѣ и народности: въ пѣснѣ Вѣслава упоминаются уже не розы и фіалки, а чисто народные «розмаринъ и рута»^[940].

Событія совершаются не въ неопредѣленномъ пространствѣ, какъ прежде, «среди горъ, долинъ и скалъ», а въ обстановкѣ, опредѣленно и картинно-изображенной. По мѣрѣ освобожденія отъ приторной чувствительности росло и чувство природы. Описаніе села, въ которомъ жили родители «Вѣслава» — прекрасная поэтическая картинка:

Skrzypią z ról czarnych wracające pługi,

А cała wioska, jako ogród długi,

W kwitnących sadach nizkie strzechy kryje,

Z których dym kręty ku niebu się wije.

А stary kościół z blaszanemi szczyty

Po nad wsią błyszczy lipami zakryty,

Wieża, z której dzwon o milę donosi,

Już pogrzeb piątym pokoleniom głosi.

По объему поэма «Вѣславъ» очень не велика. Таланта Бродзинскаго еле хватило на 800 стиховъ. Во даже въ этой небольшой поэцѣ можно замѣтить рядъ вліяній и прежде всего идилліи Гёте «Hermann und Dorothea».

Между этими двумя поэмами есть нѣкоторыя черты сходства. И тутъ, и тамъ герой поэмы находитъ свое счастье случайно, такъ сказать, на дорогѣ; и тутъ, и тамъ онъ долженъ жениться на другой дѣвушкѣ, предусмотрительно выбранной родителями; и тутъ, и тамъ дѣло доходитъ до коллизіи и семейныхъ недоразумѣній, которыя улаживаются друзьями дома. Въ обѣихъ поэмахъ эти друзья выѣзжаютъ вмѣстѣ съ влюбленными юношами на развѣдки; въ обѣихъ содержаніе поэмы связано съ жизнью цѣлаго народа и пріурочено къ извѣстному историческому моменту.

Сходство между двумя поэмами не идетъ дальше этихъ внѣшнихъ сближеній. Бродзинскій не воспользовался изъ идилліи Гёте даже тѣми художественными подробностями, которыя пожалуй подходили бы и къ настроенію нашего поэта и были бы близки этнографической правдѣ.

Кому не извѣстно, какую поэтическую роль играетъ въ народной поэзіи и жизни — колодезь? Во всѣ времена и у всѣхъ народовъ это мѣсто, гдѣ зарождалось самое дорогое чувство — любовь, это мѣсто свиданія влюбленныхъ, первыхъ любовныхъ объясненій, мѣсто, гдѣ не одно молодое сердце впервые забилось новымъ, невѣдомымъ еще чувствомъ. Здѣсь молодые люди часто впервые знакомились, и паробокъ могъ, здѣсь убѣдиться въ силѣ и ловкости дѣвушки. Еще въ Библіи мы встрѣчаемъ такія сцены у колодезя; въ пѣсняхъ славянъ, у сербовъ, южноруссовъ въ особенности, криница неизбѣжна. Гёте, какъ глубокій и топкій наблюдатель художникъ, подмѣтилъ эту черту, и какую чудную картину, полную очарованья и прелести, рисуетъ онъ!

На низкія стѣны колодца

Сѣли оба, не медля. Она перегнулась черпать;

Взявши другой за ручку кувшинъ, и онъ перегнулся,

И на лазури небесной они увидали свой образъ:

Въ зеркалѣ чистомъ они, колыхаясь, кивали другъ другу.

«Дай мнѣ напиться», сказалъ ей юноша, полонъ веселья,

И кувшинъ подала она. Тутъ, опершись на кувшинъ,

Оба они отдыхали ¹).

¹) Мы приводимъ этотъ отрывокъ въ прекрасномъ переводѣ Фета — Сочиненія Гёте изд. Гербеля, т. I.

Бродзинскій не использовался этимъ эпизодомъ, вѣроятно, не оцѣнивъ его по достоинству.

Гораздо больше Гёте на Бродзинскаго повліялъ Б. Реклевскій. У Гёте Бродзинскій взялъ только канву разсказа, у Реклевскаго и колоритъ, и многіе образы и даже имена^[941].

Мудрый Янъ выведенъ Реклевскимъ въ его произведеніи « Urodziny», гдѣ онъ называется, впрочемъ, Микутой (Микула?); Онъ такъ же, какъ и Янъ, пользуется почетомъ и уваженіемъ всего села, — первая голова во всемъ околоткѣ:

Siedział w oknie Mikuta, przyjaciel wsi całej.

śnieżnie mu włosy z brody na piersi spadali;

Z każdej chaty do niego biegła ścieżka nowa,

Bo tu bywa bogaty i uboga wdowa ¹).

¹) «Сидѣлъ возлѣ окна Микута, другъ всего села. Сѣдыя волосы бороды падали на грудь. Изъ каждой хаты новая къ нему вела дорожка: бывалъ тутъ и богатый, и убогая вдова». Чит. «Pienia Wiejskie», Kraków 1811. стр. 176.

Насъ поразило одно обстоятельство: мы указывали уже, какъ часто и съ какимъ уваженіемъ возвращался Бродзинскій въ своихъ статьяхъ къ литературной дѣятельности Реклевскаго. Замѣчательно то, что въ курсѣ литературы и во всѣхъ отзывахъ, которые появились послѣ написанія «Вѣслава», Бродзинскій ни однимъ словомъ не обмолвился объ «Urodzinach» Реклевскаго, а также и о другомъ его произведеніи — «Krakowiaki», которыя главнымъ образомъ и послужили Бродзинскому образцомъ и матерьяломъ при созданіи «Вѣслава»; между тѣмъ въ 1815 году, въ первой статьѣ о Реклевскомъ, т. е. за пять лѣтъ до появленія «Вѣслава», мы нахддимъ отзывы объ этихъ произведеніяхъ Реклевскаго!

Бродзинскій хвалитъ очень многія произведенія Реклевскаго: «Fauny», «Pierwsze tłoczenie», Wieńce"; говоритъ вскользь, что «поэтъ изображаетъ съ рѣдкой талантливостью веселье и обычаи поселянъ», и ни словомъ не упоминаетъ ö тѣхъ именно произведеніяхъ покойнаго друга, въ которыхъ всего лучше выразились «талантливость» поэта и его знаніе народа^[942].

Была ли это только простая случайность? Судить не беремся. Но нельзя не признать, что заимствованія изъ Реклевскаго были довольно велики {Такъ напр., многія бытовыя сцены «Вѣслава» безспорно взяты изъ «Krakowiaków» Реклевскаго. Въ «Krakowiakach» («Pienia wiejskie», стр. 99—103) подробно описаны отношенія Стася и Каси. Разсказъ ведется тѣмъ же ритмомъ, какъ и многія сцены «Вѣслава»:

Przyjechali z obcej wsi parobeczki hoże,

Wprowadzili koniki na nasze podwórze.

Jeden z nich przed okienkiem w podkóweczki krzesze,

Kiedy Kasia w komorze czarny warkocz czesze.

Proszą, ojca i matki, by córce kazali —

Wyjść z komory. Ojczowie córkie zawołali.

Но родители не позволяютъ танцовать на дворѣ, потому — что старый дѣдъ, который хочетъ еще выкормить своихъ внуковъ, лежитъ больной, въ избѣ; поэтому всѣ удаляются на средину села,

…gdzie cieniący dęby,

Gdzie często kochankowi poda dzięwcę gęby,

Gdzie jest ziemia ubita niedzielnemi tany,

Gdzie często spadnie w tańcu wianeczek ruciany и т. д.

Тамъ на серединѣ села, подъ тѣнью дубовъ сидятъ вокругъ старики, а молодежь при свѣтѣ пылающей лучины танцуетъ подъ веселые звуки незатѣйливой скрипки. Красавица Кася гуляетъ до самаго свѣта со своимъ Сгасемъ, который хвалится тѣмъ, что его не утомитъ никакой танецъ:

Po kilkunastu kołach na prost skrzypka stawa,

W podkóweczki uderza i śpiewkami wiela

Nadobny chłopiec rącze hasanie przezdziela;

Zagraj mi moję piosnkę, luby przyjacielu,

Bo ja będę za drużbę na twojem weselu,

А ty się kręć, dziewczyno! и т. д.

Стась, который такъ молодцевато притопываетъ ногой, пускаясь въ плясъ, такъ же какъ Вѣславъ, импровизуетъ краковякъ. Когда Стась поетъ:

Niemasz nic piękniejszego nad słońce na niebie,

Ni na ziemi piękniejszej, dziewczyno, nad ciebie,

I kiedy słońce zgaśnie, noc pola zamraeży

Pomiędzy nami świecą twoje śklniące oczy —

этотъ краковякъ напоминаетъ намъ другой — тотъ, который пѣлъ Вѣславъ своей Галинѣ. Такъ же, какъ Вѣславъ, Стась любитъ всякое ухарство. Онъ никому не свернетъ съ дороги, никто его не обгонитъ, когда онъ, подобно Вѣславу, возвращается изъ Кракова.

żaden mi dziarski chłopak nie stanie na drodze,

Cztery krnie na jednem miejscu dzielnie wodzę

żaden mnie wóz, gdy jade z Krakowa nie minie и т. д.

Стась и Вѣславъ положительно одно и то же лицо, такъ же, какъ Янъ и Микута. Самая лучшая часть поэмы Бродзйнскаго — сцена танцевъ и веселія въ селѣ, гдѣ жила Галина — является не оригинальнымъ произведеніемъ поэта, а только дальнѣйшимъ развитіемъ того, что онъ нашелъ въ произведеніи своего друга.}.

Подражаніе Реклевскаго сказывается даже въ именахъ героевъ. Галина, Броника, Станиславъ, Вѣславъ, Іолента взяты безспорно изъ произведеній Реклевскаго^[943].

Но и для Бродзинскаго, и для Реклевскаго, очень можетъ быть, первымъ толчкомъ въ сторону народности и поэтическимъ образомъ служила знаменитая опера Войтѣха Богуславскаго «Cud, czyli krakowiacy i górale», которая впервые была поставлена на сценѣ въ 1794 году, 1-го мая, и имѣла громаднѣйшій успѣхъ, выдержавъ болѣе 150 представленій^[944].

Народный элементъ въ этой оперѣ весьма значителенъ; бытовыя сцены, краковякъ такъ же реальны, какъ и въ произведеніяхъ Реклевскаго и Бродзинскаго^[945]. Устами студента (skubent!) Бардоса въ оперѣ выражается порицаніе школьной рутинѣ, благодаря которой люди забываютъ родной языкъ^[946]. Этотъ же Бардосъ высказываетъ мысль о «добродѣтельности и простотѣ неизвращенной натуры» крестьянъ^[947], защищаетъ права сердца {Czemu tak małe dary, wielką roskosz rodzą?

Czemu tak sercu miłe? Bo e serca pochodną.

Чит. стр. 82.}, обнаруживаетъ извѣстный демократизмъ и вражду къ панамъ^[948]. На сценѣ игра талантливыхъ актеровъ могла сдѣлать это первое народное произведеніе еще болѣе реальнымъ. Намекъ на гораловъ въ характеристикѣ Вѣслава доказываетъ, что Бродзинскому было хорошо извѣстно это замѣчательное произведеніе В. Богуславскаго^[949].

Такимъ образомъ въ «Вѣславѣ» отразились различныя вліянія: Богуславскаго, Реклевскаго, Гёте и, можетъ быть, даже Котляревскаго.

Намъ остается разсмотрѣть отзывы польской критики о «Вѣславѣ» и опредѣлить его значеніе въ исторіи польской литературы.

О томъ, что «Вѣславъ» произвелъ очень сильное впечатлѣніе, и молодежь учила его на память, мы имѣемъ опредѣленное свидѣтельство только одного Поля^[950], другіе даютъ болѣе умѣренныя свидѣтельства успѣха «Вѣслава»^[951], и на основаніи ихъ можно сказать, что поэма была встрѣчена довольно безразличными отзывами критики. Умѣренныя похвалы представителей всѣхъ литературныхъ партій^[952] доказываютъ безцвѣтность и незначительность достоинствъ произведенія Бродзинскаго. Значеніе «Вѣслава» прежде всего опредѣляется общимъ состояніемъ польской литературы въ началѣ этого столѣтія. Безцвѣтная и худосочная, она, по выраженію Крашевскаго, напоминала собой анемичную женщину, воспитанную за границей, нарумяненную, всю въ блесткахъ и побрякушкахъ, чуждую краю, презирающую все свое^[953]. Тамъ, гдѣ бездарный писака Мольсісій, «воспѣвавшій и Христа, и Ирода», считался поэтомъ, живая струя народности и художественности въ поэзіи Бродзинскаго не могли не оказать своего довольно значительнаго вліянія на общество и литературу. Но оно не было очень велико. Хотя по поэтическимъ достоинствамъ «Вѣславъ» безспорно гораздо выше «Бѣдной Лизы», тѣмъ не менѣе эта послѣдняя оказала гораздо болѣе серьезное и благотворное вліяніе на русскую литературу, чѣмъ «Вѣславъ» — на польскую. О «Бѣдной Лизѣ» много говорили, писали, подражали ей («Марьина Роща» Жуковскаго); ничего подобнаго не случилось при появленіи «Вѣслава». Главная заслуга Бродзинскаго это то, что его произведенія нравились, были доступны и понятны широкой публикѣ, но на молодыхъ писателяхъ его поэзія не оставляла замѣтныхъ слѣдовъ. Изъ польско-украинскихъ поэтовъ ей отчасти подчинился Залѣсскій, изъ варшавскихъ — Витвидкій, изъ Виленскихъ — Одынецъ, все второстепенные поэты. Вообще литовская школа писателей, какъ это видно и изъ «Воспоминаній» Одынца, развивалась вполнѣ самостоятельно. Д-ръ П. Хмѣлёвскій въ самомъ гадательномъ тонѣ говоритъ о возможности вліянія Бродзинскаго на Мицкевича: «Мицкевичъ изъ любви и по обязанности, вѣроятно, слѣдилъ за успѣхами родной литературы и читалъ поэму Бродзинскаго „Вѣславъ“, въ которой поэтъ представилъ намъ крестьянъ не по шаблону…» и т. д.^[954]. О вліяніи на Мальчевскаго и Гощинскаго и рѣчи быть не можетъ: «первая фіалка» не имѣла еще сильнаго запаха и скоро отцвѣла. Вотъ почему уже въ 1844 году Крашевскій могъ допустить мысль о томъ, что многіе изъ польскихъ читателей не знаютъ, что сдѣлалъ и чѣмъ извѣстенъ Бродзинскій^[955]; на равнодушіе къ нему и забвеніе указываетъ и Скимборовичъ^[956]; на это же жалуется и Земенская, которая находитъ еще въ 1841 году, что Бродзинскій мало извѣстенъ^[957], а 1844 году удивляется тѣмъ, кто судитъ о Бродзинскомъ съ точки зрѣнія «раціонализма и соціализма» (!) и потому неспособенъ оцѣнить его^[958]. Жалобы на то, что Бродзинскій и до сихъ поръ не оцѣненъ, повторяетъ тотъ же Скимборовичъ и въ 1846 году^[959]. Въ наше время о томъ, что Бродзинскій совершенно забытъ, свидѣтельствуютъ Дмоховскій, Гавалевичъ и мн. др.^[960]. Тѣмъ не менѣе изъ современныхъ критиковъ большинство признаютъ произведенія Бродзинскаго вполнѣ народными, художественными, и только одинъ Спасовичъ въ своемъ замѣчательномъ очеркѣ исторіи польской литературы говоритъ, что они «милы и граціозны, но блѣдны и слащавы въ сравненіи съ произведеніями его же слушателей и Мицкевича»^[961]. На успѣхахъ Бродзинскаго самымъ фатальнымъ образомъ сказалась близость его къ новой, свѣтлой эпохѣ польской поэзіи. Его «Вѣславъ» явился какъ разъ въ исходѣ переходной эпохи и на рубежѣ новой эры, и слабый, чуть-чуть брезжащій свѣтъ его поэзіи померкъ въ лучахъ сіянія, окружавшаго высокохудожественныя произведенія молодыхъ поэтовъ. Отъ того-то даже лучшія и безспорно талантливыя произведенія Бродзинскаго не имѣли прочнаго успѣха, не были въ должной мѣрѣ оцѣнены современниками, не оказали на нихъ сильнаго вліянія. Было бы однако несправедливо утверждать, что Бродзинскій былъ забытъ польской критикой. Начиная съ 1820 года и до нашихъ дней, мы насчитали изъ года въ годъ до 50 статей, посвященныхъ литературной дѣятельности Бродзинскаго, и въ этомъ отношеніи, какъ кажется намъ, на забвеніе его памяти жаловаться не приходится. При жизни же поэта въ общемъ хорѣ лестныхъ отзывовъ о его произведеніяхъ, мы не знаемъ ни одного голоса, звучавшаго диссонансомъ, рѣзкой критикой. Хвалили однако преимущественно эклектики.

Дмоховскій писалъ: «Кто же не увидитъ въ „Вѣславѣ“ вѣрнаго изображенія народа? Кому не понравится та простота, кототорой дышетъ эта идиллія? Кто же не будетъ признателенъ автору за то, что онъ въ своихъ пѣсняхъ сохранилъ способъ выраженія, чисто польскій и сельскій и въ то же время милый и благородный, — достоинство, которое встрѣчается теперь (!) такъ рѣдко?»^[962]

Это самый лестный отзывъ о «Вѣславѣ» Бродзинскаго; отзывы романтиковъ, какъ мы уже знаемъ, гораздо болѣе умѣренные^[963], и только юный Красинскій въ 1830 году хвалитъ по прежнему усердно произведенія Бродзинскаго и его талантъ^[964]. Но тотъ же Дмоховскій по поводу таланта Бродзинскаго даетъ гораздо болѣе сдержанный отзывъ въ 1822 году, когда вышло въ свѣтъ первое собраніе стихотвореній Бродзинскаго^[965].

Этимъ собраніемъ Бродзинскій какъ-бы подводитъ итогъ своей литературной дѣятельности. Съ 1822 года онъ отдается наукѣ, а поэзіи удѣляетъ только свободное время.

Чтобы закончить разсмотрѣнный нами періодъ поэтической дѣятельности Бродзинскаго, отмѣтимъ еще три стихотворенія, понравившихся въ свое время публикѣ. На первомъ мѣстѣ долженъ быть поставленъ „Легіонистъ“^[966]. Это діалогъ между молодымъ Лехитомъ, прискакавшимъ въ Италію, и итальянцемъ, сердечно встрѣтившимъ гостя.

Молодой Лехитъ удрученъ страшнымъ горемъ — потерей независимости своей отчизны, и вотъ онъ отправляется теперь служить чужимъ. Итальянецъ пробуетъ утѣшить Лехита указаніемъ одинаковой исторической судьбы всѣхъ народовъ.

Zwodnia twoja otucha, nieszczęsny młodzianie,

Naród ginie, jak człowiek, z grobu nie powstanie.

Вѣдь такъ же погибъ гордый Римъ, заковавшій весь міръ въ кандалы; и все такъ же цвѣтетъ и оцвѣтаетъ.

Легіонистъ оспариваетъ это мнѣніе съ необыкновеннымъ благородствомъ и воодушевленіемъ. Онъ не допускаетъ и мысли объ окончательной гибели родины. Римъ былъ тираномъ всего свѣта, желѣзомъ добывалъ онъ себѣ славу и могущество, а поляки — народъ мирный, земледѣльческій:

żelazną zasłynęły potęgą Rzymiany,

Miecz zdobywał ich kraje; trzymały kajdany, —

U nas pługiem żelazo, złotem byli kłosy;

Koń do boju, iz pługa do obrony kosy.

Własneśmy tylko ziemie po ojcach orali,

Przy swoich tylko miedzach szable zatykali.

А kiedyśmy porządkiem wolność wieńczyć chcieli

Obcy na pola nasze zewsząd się zbieżeli.

Jeszczeć mojej ojczyzny nie biła godzina,

Gdy dotąd duch jej czuwa w krwi każdego syna.

Gdy wolność czuć przestali, upadli Rzymianie,

Ja pójdę na kraj świata abym walczył za nie. ¹)

¹) „Желѣзною мощью прославился Римъ: мечъ далъ имъ края, кандалы ихъ держали. У насъ же желѣзо служило для плуговъ, и колосъ былъ золотомъ нашимъ. Отъ плуга мы брали коня на войну; намъ косы были для защиты. Мы только отцовскія земли пахали, на ихъ лишь межѣ свои сабли втыкали. И вотъ, когда вольность съ порядкомъ вѣнчать мы хотѣли, на наши ноля отовсюду враги налетѣли… Но нѣтъ, не пришелъ еще часъ для отчизны послѣдній, когда ея духъ — въ крови каждаго сына ея. И Римъ вѣдь погибъ, когда сталъ равнодушенъ въ свободѣ; а я на край свѣта пойду, защищая ее!“

Итальянецъ прельщаетъ бѣглеца роскошной природой Италіи, прелестями изящныхъ искусствъ ея, радостями счастливой семейной жизни и предлагаетъ ему забыть о несчастной, погибающей родинѣ, потому-что „для добрыхъ и любящихъ людей всюду отечество“. Но нѣтъ! Полякъ не измѣнитъ отчизнѣ, вернется домой, но тогда, когда родина будетъ свободна; тогда онъ вручитъ саблю отцу, а сердце возлюбленной.

Gdy tak mówił, posłyszał ukraińskie dumy ¹);

Ciągną z góry cienistej legionów tłumy;

Jako strzała naprzeciw leci konik wrony,

А potomek Rzymianów stoi zadziwiony ²).

¹) Ср. у Ревлевскаго: „Kiedy Podolskie wyciągali dumy“ („Halina“, „Pienia wiejskie“, стр. 64—65). Содержаніе этого стихотворенія отчасти напоминаеті' „Ольдину“ Бродзинскаго.

²) Ср. послѣднія строчки „Спора“ Лермонтова.

Стихотвореніе пользовалось особеннымъ успѣхомъ среди военныхъ^[967]; оно льститъ народной гордости, объясняя всѣ скитанія польскихъ войскъ (даже въ Италіи!) патріотическимъ мотивомъ, и возбуждаетъ благородныя чувства, любовь къ свободѣ. Другое дѣло, насколько правъ поэтъ, когда онъ говоритъ, что поляки

Na własnych tylko miedzach szahle wtykali;

точно также, мы не станемъ указывать и на странную аномалію, въ силу которой „ukraińskie tłumy“ поведены были биться за „утраченную вольность“ чуждаго имъ государства… Для насъ важно это стихотвореніе только въ художественномъ отношеніи; въ этомъ смыслѣ оно очень удачно. Возвышенный патріотическій тонъ, горячая вѣра въ лучшее будущее уравновѣшиваютъ въ немъ чувства отчаянія и горечи по поводу многихъ не сбывшихся надеждъ…

Поэтъ дѣйствительно горячо и искренне любилъ свою родину не только, какъ идею, какъ воспоминаніе о прошломъ, — онъ любилъ ее такою, какою она есть теперь, любилъ ея сѣренькое небо, ея поля, луга, лѣса, ея пѣсни и добрый простой народъ. Эти чувства привязанности къ родному краю выражены имъ въ двухъ глубокопрочувствованныхъ стихотвореніяхъ: „Pobyt na górach karpackich“^[968] и „Powrót z Włoch“^[969]. Изъ лучшихъ произведеній разобраннаго нами періода поэтической дѣятельности Бродзинскаго можно отмѣтить еще большее дидактическое стихотвореніе: „Kłos“^[970], нечуждое достоинствъ и граціи.

Вотъ почти и всѣ оригинальныя произведенія этого періода, заслуживающія вниманія.

Со времени вступленія въ университетъ творчество Бродзинскаго ослабѣваетъ, начинается паденіе его таланта. Такимъ образомъ оскудѣніе поэтической энергіи Бродзинскаго наступило много раньше общаго упадка силъ нашего тщедушнаго и болѣзненнаго поэта.

IV.

(1822—1835).

Характеръ дѣятельности Бродзинскаго въ этотъ періодъ опредѣляется имъ самимъ въ одной эпиграмѣ:

Byłbym ja coś budował, ale się nie dało.

Jak się wszystko na lekkie fraszki rozleciało ¹).

¹) Pisma, t. I, 251.

Нѣсколько разъ пытался поэтъ создать какое-нибудь крупное, оригинальное произведеніе, но всѣ попытки были неудачны. Онъ самъ чувствовалъ, что ему „чего-то недоставало“; съ грустью сознается онъ, что уже отжилъ, что уже не въ силахъ создать что-нибудь достойное своего „Вѣслава“^[971] и утѣшаетъ себя слѣдующимъ двустишіемъ:

Górą dziś wszystki, górą, a ja fraszki z wami;

Wszyscy z drogi do domu wrócimy z fraszkami.

Въ теченіи 1822—23 годовъ Бродзинскій не написалъ почти ни одного стихотворенія. Въ 1824 году онъ уѣхалъ за границу, и отъ этого времени, какъ извѣстно, сохранился дневникъ, доведенный до 1828 года. Дмоховскій, которому принадлежитъ заслуга отысканія и опубликованія дневниковъ поэта, напечаталъ отрывки изъ большой поэмы „Dwór w Lipinach“, которую Бродзинскій задумалъ и писалъ въ 1824—25 годахъ. Изъ тѣхъ отрывковъ, какіе сохранились въ этомъ дневникѣ, видно, что Бродзинскій помышлялъ о произведеніи, которое, если бы оно было исполнено, и по характеру, и по содержанію, и по плану должно было бы опередить на много лѣтъ „Pana Tadeusza“. Поэма должна была быть раздѣлена на книги, была писана тринадцати-сложнымъ стихомъ, основана на событіяхъ 1812 года, и даже въ подробностяхъ имѣла много сходства съ знаменитой поэмой Мицкевича.

Изъ содержанія сохранившихся отрывковъ мы узнаемъ, что почтенный сѣдовласый помѣщикъ села Липинъ имѣетъ единственную дочь, руки которой домогается молодой помѣщикъ и сосѣдъ Вацлавъ. Вскорѣ послѣ обрученія Вацлавъ идетъ на войну въ рядахъ Наполеоновой арміи. По мысли автора дальше должны были слѣдовать описанія военныхъ событій 1812 года: штурма Смоленска, битвы подъ Можайскомъ, пожаръ Москвы и другія событія, очевидцемъ и участникомъ которыхъ былъ самъ Бродзинскій. Изъ дѣйствующихъ лицъ намѣчалась фигура священника, играющаго очень важную роль въ совершающихся событіяхъ; затѣмъ имѣли мѣсто воспоминанія Ганны. Какой однако должна была быть поэма въ цѣломъ, — трудно сказать. Изъ дневника видно, что Бродзинскій нѣсколько разъ возвращался къ ней, начиналъ съизнова, бросалъ, вновь начиналъ, и т. д. Дмоховскій видѣлъ въ свое время часть поэмы съ надписью: книга III. Изъ этого не слѣдуетъ однако заключать, что поэтъ довелъ свою поэму до 3-й книги. Весьма возможно, что онъ сдѣлалъ только наброски первыхъ двухъ книгъ и принялся за ту, которая должна была быть по плану третьей просто потому, что она легче давалась. Во всякомъ случаѣ безспорно, что предпринятый трудъ былъ уже не по силамъ автору, требовалъ болѣе свѣжаго и болѣе сильнаго дарованія. Чтобы составить понятіе объ этой поэмѣ, приведемъ нѣсколько отрывковъ^[972].

Вотъ напр. начало первой сцены:

Z białego dworu Lipin wychodzi dziewica,

Z mostu ku jasnym zorzom odwróciła lica,

Jak bym tem licem zorzy przeciwić się chciała.

I idzie pod rzęd olszyn, kędy droga biała,

Do boru jodłowego rozwita jak wstęga,

Staje najwyżej, okiem jak najdalej sięga;

Ale nie widać wozu z jodłowego boru.

Jdą z siejby rolnicy do białego dworu;

Tętnią od paszy na most zapędzony stada,

Z chwalbą Chrystusa mija z pańskiego gromada;

Aż się zdała od drogi długi cień rozwija,

Iedzie wóz z nieznajomym nadjeżdża i mija…

Trudno się dłóżej bawić, lub pusczać ku boru.

Wraca nadobna Hanna do białego dworu ¹).

¹) „Bibl. Polska“, стр. 375—379.

На дворѣ сидѣлъ самъ помѣщикъ — строгій, угрюмый старикъ, окруженный подобострастной челядью. Его образъ нарисованъ довольно живо и картинно. Эта первая сцена обрывается разговоромъ Ганны съ отцомъ. Извѣстный уже намъ набросокъ сцены, въ которой разсказывается о видѣніяхъ поэта подъ Смоленскомъ (тѣнь Рекіевскаго), долженъ былъ повидимому входить въ поэму, какъ одинъ изъ эпизодовъ. Здѣсь опять мы встрѣчаемся съ рѣдкимъ постоянствомъ настроеній. За 12 лѣтъ душа поэта не обогатилась новыми впечатлѣніями, и воспоминанія прошлаго въ глазахъ Бродзинскаго не потеряли еще въ 1824—25 годахъ своей цѣнности.

Есть указанія, что поэтъ хотѣлъ замѣнить тринадцати-сложный размѣръ стиха одиннадцати-сложнымъ. Вообще взгляды Бродзинскаго на размѣръ не установились; по вопросу о размѣрѣ онъ велъ переписку съ Челяковскимъ, мнѣнія котораго окончательно сбили его съ толку^[973]: онъ пробовалъ написанныя уже строчки передѣлывать другимъ размѣромъ {Вотъ напр. передѣлка одинадцати-сложнымъ стихомъ приведеннаго уже нами отрывка:

Widzisz rzęd olszyn na krętym strumienim,

Po białych tarniach, co rzucają cieniem?

Tędy po łękach z jodłowego boru,

Droga prowadzi do białego dworu.

Od wrót nadobna dziewica wychodzi;

Czy się z słowikiem pod olszami chłodzi? и т. д.}. Разсказъ о событіяхъ 1812 года Бродзинскій собирался передать нериѳмованными стихами гекзаметромъ {Это видно изъ нѣсколькихъ найденныхъ строчекъ:

Wiele wymagasz ode mnie, bo wiesz, jak trudno określić

Tyle zniesionych trudów, zaledwie do wiary podobnych;

Młodzi słuchacze wieściom dawniejszym napół niewierzą,

Znają i pomną, jak żołnierz zwykł to co widział powiększać и т. д.}.

Священникъ въ поэмѣ Бродзинскаго напоминаетъ отчасти ксендза Робака въ „Панѣ Тадеушѣ“. Ганна такъ же, какъ Зося, — сирота; обѣ поэмы начинаются описаніемъ барской усадьбы — вотъ немногія черты сходства межди двумя поэмами. Изъ нихъ видно, что Бродзинскій инстинктомъ стремился къ изображенію той же среды, которая черезъ 10 лѣтъ дала богатый матерьялъ для знаменитой поэмы Мицкевича. Здѣсь Бродзинскій хотѣлъ видимо оправдать и свои взгляды на идиллію. Помѣщикъ села Липинъ долженъ былъ быть очевидно образцомъ того идеальнаго пана, — „патріарха, благодѣтеля крестьянъ“ и проч., о которомъ Бродзинскій говоритъ въ своей статьѣ „Объ идилліи“. Но для выполненія замысла не хватило таланта^[974].

Послѣднія вспышки таланта Бродзинскаго относятся ко времени революціи 1830—1831 года. Нѣкоторыя стихотворенія его, написанныя въ это время, исполнены огня и патріотизма^[975]. Правда, поэтъ нашелъ возможнымъ перепечатать и старое стихотвореніе: „Ojciec do syna“^[976] и сочинить новое въ такомъ же духѣ {„Dumka“ („Kurjer Polski“, 1831 г., 1 kw., № 467). Сынъ споритъ съ отцомъ, кому идти на войну, и наконецъ идутъ оба:

Jedzie ojciec w jednę stronę

I zostawia z dziećmi żonę;

А syn z drugiej żegna chatkę

Jedzie bronić spólnę matkę.}, по на ряду съ ними есть и превосходныя воззванія къ борьбѣ. Поэтъ вызываетъ на бой всѣхъ, торопитъ ихъ, потому — что „теперь или никогда“ не завоюютъ поляки самостоятельности, и „никто чужой не спасетъ польскаго народа“^[977]. Довольно веселиться, вести разгульную жизнь, пора настала биться за свободу^[978]. „Грудь къ груди стойте; какъ одна стѣна, дайте отпоръ насилію; не потеряйте свободы, а вмѣстѣ съ тѣмъ и отчизны“, взываетъ поэтъ. Въ стихотвореніи „Rok 1830“, безспорно лучшемъ, въ самыхъ яркихъ краскахъ и очень рѣзкомъ тонѣ изображаетъ онъ положеніе польскаго народа до революціи, созданное Вѣнскимъ конгрессомъ, на которомъ

…….w nagrodę trudów

Targ był o ludy same, nie oprawa ludów.

Въ четвертый разъ тогда „растерзали“ Польшу и

Nam dano jakieś prawa, knutem obwiązanie.

Настало время, когда было

Same nazwisko ojca podejrzane w synie,

когда изъ сердца дѣтей хотѣли вырвать любовь къ родной исторіи и народу, вѣру въ будущее, когда

Słowo w piersi się cofa i wszędzie cichość głucha

ścian samotnych się lękaj i włosnego ucha.

Пробужденіе народа поэтъ сравниваетъ съ весеннимъ разливомъ Вислы. Она еще лежитъ подъ ледянымъ покровомъ, спокойно и тихо. Но солнце ужъ грѣетъ! Сначала мелкія рѣчки проснутся, почуявъ весну. За ними и Висла, разливаясь все шире и шире, поддерживаемая своими дѣтками, съ трескомъ разобьетъ оковы, и грохотъ ломаемаго льда далеко разнесется, изъ края въ край возвѣщая, что

Царица рѣкъ славянскихъ возвѣщаетъ жизнь!

Чтобы закончить очеркъ поэтической дѣятельности Бродзинскаго, отмѣтимъ еще его эпиграммы и мелкія стихотворенія^[979].

Эти мелкія произведенія нашего поэта могутъ служить прекраснымъ матеріаломъ для характеристики его личности. Всѣ они писаны какъ-бы въ торопяхъ, между дѣломъ, безъ опредѣленной цѣли и по случайнымъ поводамъ: пришла ли поэту новая мысль, огорченъ ли онъ чѣмъ-нибудь, или доволенъ, онъ выражаетъ свои чувства въ коротенькихъ стихотвореніяхъ. Такъ, недовольный «критиками и рецензентами», онъ пишетъ:

Do roboty niema was,

Do krytyki czystej wczas.

Или:

Jak pisać już nie modnie, ostrzegam wacpana.

— Albo te ja panienka na bał wyszukana?

отвѣчаетъ онъ, наивно убѣжденный, что новое литературное направленіе есть только мода. Противъ молодого поколѣнія Бродзинскій выступаетъ съ слѣдующимъ четверостишіемъ:

śmialiście się z jego roli,

Więc wam stary na bok zjedzie

I napatrzy się dowoli,

Jak się też to wam powiedzie!

Здѣсь ужъ ясно звучитъ нотка старческаго раздраженія и брюзжанія, хотя поэтъ, собственно говоря, по лѣтамъ былъ еще вовсе не старъ.

Въ нѣкоторыхъ эпиграммахъ выражены его философскія, эстетическія и религіозныя воззрѣнія^[980]. Во многихъ отражается глубокая скорбь поэта, его отчаяніе по поводу того, что онъ уже отжилъ свое и долженъ уступить дорогу другимъ^[981]. Такъ напр., сравнивая свою судьбу съ судьбою друга, онъ говоритъ:

On miał morze przesledzać, aż dziecko kołysze;

Ja miał lecieć nad gwiazdy, ano fraszki piszę.

Есть нѣсколько эпиграммъ и въ шутливомъ тонѣ. Лучшая изъ нихъ — «Do chrabąszcza».

Въ стихотвореніи «Ziemska nagroda» поэтъ даетъ довольно вѣрную характеристику собственной литературной дѣятельности. Онъ говоритъ:

Kiedy był młodym, mówili starzy:

«Czego nam drogę zachodzi

I o czem nowem marzy?»

Kiedy się starzał, wołali młodzi:

«Czemu on z drogi nie schodzi

I stare rzeczy nam gwarzy?»

On w starości, jak za miodu

Pełnił, co kazał Duch święty,

żył i działał dla narodu,

Jemu, sobie niepojęty.

Gdy kiedyś z drzew cieniu

Spokojny potomek siądzie,

O ich zaszczepcy imieniu

Wiedzie nie będzie ¹).

¹) «Когда былъ молодъ, старики говорили: „зачѣмъ онъ забѣгаетъ впередъ на дорогу, о чемъ новомъ мечтаетъ?“ Когда я состарился, молодежь кричала: „зачѣмъ онъ не сходитъ съ дороги и старыя вещи твердитъ?“ Я же и въ старости, какъ въ молодости, выполнялъ, что говорилъ мнѣ Духъ Святой, жилъ и трудился для народа, непонятный ему и себѣ самому. И когда потомокъ спокойно засядетъ въ тѣни подъ деревомъ о томъ, кто посадилъ его, онъ знать не будетъ».

О своей же дѣятельности говоритъ поэтъ еще въ нѣсколькихъ стихотвореніяхъ. Изъ нихъ три писаны въ послѣдніе годы его жизни: «Посланіе къ Тымовскому», «Къ пріятелямъ» и «Къ Васютинскому». Въ посланіи «Къ друзьямъ» онъ такъ выражаетъ свой взглядъ на значеніе общественной и литературной дѣятельности:

Niech о mnie w miastach, w pałacach nie wspomnią,

Na wsi ja sławę chcę zbudować skromną.

Niechaj przy ucztach niechaj śpiewki moje

I rozkochanie śpiewają dziewoje.

А kiedy ziemi opuszczę mieszkanie,

Tam za ołtarzem na kościółku ścianie,

Gdzie zmarłych dziewcząt zwiędłe wiszą wieńce,

I moję lutnię powieście, młodzieńcze ²).

¹) Чит. «Do przyjaciół». Переводъ: «Пусть обо мнѣ въ палацахъ, въ городахъ не вспоминаютъ: я въ селѣ хочу себѣ составить скромную-извѣстность. И пусть въ веселую минуту влюбленныя дѣвчата мои пѣсни распѣваютъ. А какъ земную я. опущу обитель, то тамъ въ костелѣ на стѣнѣ за алтаремъ, гдѣ умершихъ дѣвчатъ висятъ поблекшіе вѣнки, друзья, мою повѣсьте лютню».

До послѣдней минуты жизни оставался такимъ образомъ поэтъ вѣренъ своему сентиментально-набожному настроенію! Остается сказать еще нѣсколько словъ о томъ, какъ творилъ поэтъ, легко ли давались ему его произведенія, или они требовали труда и усидчивости, Какъ извѣстно, романтики отличались необыкновеннымъ даромъ импровизаціи. Стихи и риѳмы приходили имъ въ голову почти мгновенно: Мицкевичъ, Словацкій просто утопали въ нихъ. Бродзинскій и въ этомъ отношеніи отличается отъ романтиковъ. Стихи давались ему съ большимъ трудомъ. Дневники поэта, его черновые наброски даютъ намъ данныя для такого утвержденія. Легкости и гладкости стиха Бродзинскій достигалъ путемъ усиленной работы. Дмоховскій приводитъ напр. нѣсколько версій элегіи «Pobyt na Alpach». Въ каждой слѣдующей версіи замѣтно нѣкоторое улучшеніе. Бродзинскій прежде всего набрасывалъ на бумагу прозой тѣ мысли, которыя приходили ему въ голову; потомъ старался облечь ихъ въ стихотворную форму {Вотъ наприм. начало стихотворенія «Do obłoku» въ прозѣ: «I dokąd obłoku, jedyny z dolin posłańcze, przez tę się skałę przezdzirasz? Ozem że ty jesteś, ty, który z dolin widziany, toś się wydawał orłem piorunnego Jowisza, to wozem Fingała? Czemżeś tu jesteś ty!» и т. д.

Тоже самое выражено въ стихахъ:

Czem ty jesteś, obłoku! który na przestrzenie

Piorynny rzucasz postrach, albo sępne cienie?

Albo zatopy nosisz lub widziany zdale

Toś jest ptakiem Jowisza, to wozem Fingała….

Какъ мы уже знаемъ, видѣніе Рекіевскаго тоже было написано сначала прозой.}.

Такимъ образомъ даже въ формальныхъ вопросахъ Бродзинскій болѣе приближается къ писателямъ отжившей эпохи, чѣмъ къ той, которая отмѣчена именами Мицкевича, Словацкаго, Красинскаго, Мальчевскаго, Гощинскаго и друг.

Разобравъ всѣ поэтическія произведенія Бродзинскаго, мы приходимъ къ тому заключенію, что нашего поэта ни въ какомъ случаѣ нельзя называть романтикомъ. Сентиментализмъ его поэзіи только слегка подернутъ романтическимъ чувствомъ, и то въ немногихъ произведеніяхъ; притомъ вліяніе классической формы и старыхъ образцовъ еще очень велико; талантомъ онъ обладалъ крохотнымъ, хотя чувство природы въ немъ было развито больше, чѣмъ у сентиментальныхъ поэтовъ вообще. На всѣхъ произведеніяхъ Бродзинскаго отразилась его умственная и поэтическая несамостоятельность^[982], и всѣ они служатъ превосходнымъ матерьяломъ для выясненія законовъ и проявленій вѣчно свершающейся литературной эволюціи, вѣчнаго движенія отъ стараго къ новому.

V.

Огромную общественную заслугу Бродзинскаго составляютъ многочисленные переводы его съ иностранныхъ языковъ на польскій. Еще въ 1822 г. Дмоховскій писалъ о Бродзинскому, что «онъ извѣстенъ не только своими прекрасными переводами, но и оригинальными произведеніями»^[983]; очевидно тогда уже переводческая дѣятельность Бродзинскаго была оцѣнена по достоинству. Переводы Бродзинскій дѣлалъ частью по собственному выбору, частью по заказу; послѣдніе — преимущественно для сцены. Кромѣ Шиллера и Оссіана, о которыхъ мы уже говорили, онъ переводилъ Гёте, Гердера, Парни, Кохановскаго, Тибулла, Валтеръ-Скотта, народныя пѣсни славянъ, изъ Библіи^[984].

Всѣ эти переводы, и въ особенности тѣ, которые были предназначены для сцены, распространяли въ широкой публикѣ знаніе родного языка, служили образцами правильной польской рѣчи, и въ этомъ нельзя не признать серьезной заслуги Бродзинскаго въ эпоху всеобщей галломаніи и порчи вкуса. Изъ стихотворныхъ переводовъ Бродзинскаго слѣдуетъ отмѣтить еще переводы изъ Гердера, которыхъ довольно много. Значительная часть ихъ взята изъ сборника «Zerstreute Blätter»^[985], который мы имѣли подъ руками и могли сличить и удостовѣриться въ безупречной правильности перевода. Первыми по времени явились «Myśli wschodnie» («Pam. W» 1821), потомъ изъ «Греческой антологіи» (до 30 эппиграммъ). Лучшіе изъ нихъ «Mądrość Łokmana»^[986], «Wino i kozieł»^[987], «Lata Niestora»^[988].

Огромный успѣхъ имѣли въ свое время переводы латинскихъ элегій Кохановскаго, впервые появившихся на польскомъ языкѣ въ 1826—30 гг.^[989].

Этими переводами Бродзинскій возбудилъ въ польскомъ обществѣ интересъ къ изученію произведеній Кохановскаго и въ данномъ случаѣ на двадцать слишкомъ лѣтъ упредилъ другого замѣчательнаго переводчика, Сырокомлю. Десять элегій Кохановскаго были опущены Бродзинскимъ, а переводъ нѣкоторыхъ сдѣланъ не вполнѣ точно, въ чемъ, поэтъ надѣется, его оправдаютъ тѣ, кто знакомъ съ подлинникомъ (t. II, 9). Кромѣ элегій Кохановскаго онъ перевелъ еще нѣсколько его эпиграммъ: «О Nerei», «Do Fausta», «Do przyjaciół», «Do mego obrazu», «Do wieńca» и друг.^[990].

Въ послѣдніе году своей жизни Бродзинскій, и безъ того религіозный человѣкъ, впалъ въ мистическо-патріотическое настроеніе. Въ этотъ періодъ явились переводы его изъ Священнаго Писанія: «Іовъ», «Суламитка» и «Плачъ Іереміи»^[991]. Нельзя, впрочемъ, утверждать, чтобы переводы изъ Св. Писанія были навѣяны исключительно религіознымъ настроеніемъ. «Плачъ Іереміи» по поводу паденія Іерусалима и утраты еврейскимъ народомъ самостоятельности находилъ откликъ въ душѣ нашего поэта, конечно, не въ силу его религіозности. Что касается другихъ переводовъ изъ Библіи, то они тоже отчасти могли возникнуть подъ вліяніемъ Гердера, живо интересовавшагося еврейской поэзіей и между прочимъ въ 1778 году написавшаго небольшое, но въ высшей степени важное сочиненіе о пѣсняхъ любви Соломона, «самое трогательное изъ всего, что когда-либо написалъ Гердеръ»^[992].

Переводы Бродзинскаго не сохранились въ цѣлости^[993].

Что касается ихъ достоинствъ, то мы согласны съ Белциковскимъ въ томъ, что «трагически — грозный Іовъ въ своей величественной простотѣ прозаическаго разсказа» много утратилъ всѣдствіе стихотворнаго перевода; но за то лирическія пѣсни Соломона, которыя, кстати сказать, и были написаны, какъ всѣ народныя произведенія, ритмическимъ размѣромъ, — выиграли отъ стихотворнаго переложенія. Переводъ исполненъ превосходно. Онъ дышетъ нѣгой и сладострастіемъ Востока. Когда Суламитка говоритъ:

Póki nie minie dzień,

Póki nie zbiegnie cień,

Pojdę do mirrhy gór,

Pojdę na wzgórki ziół… и т. д.,:

чувствуешь себя перенесеннымъ на Востокъ. Очень хороши и другія переведенныя пѣсни, напр. 10:

śpię, ale serce czuwa:

Słyszę głos kochanka mego,

On puka:

«Otwórz, siostro, przyjaciółko!

Mój gołąbku, moja miła,

Ach! otwórz!»

— Szata moja zewleczona,

Jakże ja wstanę?

Nogi moje są umyte,

Jak że ja pójdę?

On ściągnął rękę za kratę,

Aż serce we mnie zadrżało;

Pospiesnie wstałam miłemu,

Miłemu memu otworzyć ¹).

¹) Это поэтическое стихотвореніе есть въ превосходномъ переводъ Мея, нѣсколько далекомъ, впрочемъ, отъ подлинника:

Сплю, но сердце мое чуткое не спитъ:

За дверями голосъ милаго звучитъ;

«Отвори, моя невѣста, отвори,

Догорѣло пламя алое зари»… и т. д.

Но если переводы изъ Библіи только отчасти вызваны трудами Гердера, то переводомъ народныхъ пѣсенъ и интересомъ къ народной поэзіи вообще Бродзинскій всецѣло обязанъ Гердеру, о чемъ мы и будемъ говорить ниже.

ГЛАВА IV.

К. Бродзинскій, какъ этнографъ и славянофилъ.

I. К. Бродзинскій, какъ славянофилъ. Его отношенія къ Челяковскому. Его славя нофильство въ связи съ политическими теченіями въ польскомъ обществѣ. II. Изученіе народности у славянъ и у поляковъ. Переводы Бродзинскаго. Его «Предисловіе». Оцѣнка этнографическихъ взглядовъ Бродзинскаго.

Славянское возрожденіе конца XVIII в. и начала XIX создано многоразличными причинами, взаимно перекрещивающимися и дополняющими одна другую. Въ немъ сказалось и вліяніе общихъ фактовъ умственнаго и общественнаго развитія З. Европы (идеи Руссо и Гердера, французская революція, нѣмецкое національное движеніе, итальянское возрожденіе XVI-го вѣка); отразились и чисто мѣстныя вѣянія, напр. развитіе идеи славянской взаимности; все это вмѣстѣ создаетъ на почвѣ славянской къ началу XIX в. то литературно-общественное движеніе, которое примыкаетъ отчасти къ романтизму и вызываетъ къ жизни всѣми забытыя негосударственныя народности. Интересъ къ народной поэзіи и чувство племенного единства славянъ ростутъ въ тѣсной взаимной связи и въ этой связи и должны быть изучаемы. Поэтому мы и намѣрены говорить о Бродзинскомъ одновременно, какъ о славянофилѣ и этнографѣ. Идея славянской взаимности присуща всѣмъ славянскимъ племенамъ^[994]. Сознаніе родства и близости съ особенной силой вспыхнуло тогда, когда съ запада возникла опасность погибнуть въ «ненасытной пасти тевтоновъ». Впервые славянская идея блеснула въ умахъ хорватско-далматскихъ поэтовъ, а затѣмъ и польскихъ. Срединное положеніе Польши въ центрѣ славянскихъ народовъ давно вызвало среди поляковъ интересъ къ славяновѣдѣнію. Начиная съ Кохановскаго^[995] и до Воронича включительно, польскихъ поэтовъ воодушевляетъ мысль о всеобщемъ славянскомъ союзѣ. По мѣрѣ ослабленія могущества Польши поэты ея переносятъ свои надежды на «сѣвернаго колосса». Ст. Трембецкій, которымъ зачитывался въ молодости Бродзинскій, создаетъ цѣлую панславистическую систему съ Россіей во главѣ славянства. Онъ уже былъ довольно искренній руссофилъ. Идея сближенія, славянскаго единства увлекаетъ и Воронича, и другихъ польскихъ писателей нач. XIX в. (С. Линде, Иг. Раковецкій, Бандке, Ходаковскій). Въ началѣ XIX в. и съ русской, и съ польской стороны дѣлается рядъ попытокъ къ сближенію. Въ Орлѣ напр. возникаетъ журналъ, поставившій своей спеціальной цѣлью примиреніе русскихъ съ поляками: «Другъ Россіянъ и ихъ единомышленниковъ обоего пола» (1816—1817)^[996].

Въ русскихъ журналахъ печатается много переводовъ съ польскаго, въ особенности въ «Вѣстн. Евр.»^[997] и «Украинск. Вѣстникѣ». Точно также и наоборотъ^[998].

Лучшіе славянскіе патріоты: Колларъ, Юнгманъ, Ганка, Челяковскій, Воронинъ, являются горячими поклонниками идеи сближенія. Такое обще-славянское настроеніе должно было отразиться и на Бродзинскомъ. Хотя славянофильство его не было преобладающей чертой его настроенія, тѣмъ не менѣе онъ съ восторгомъ говоритъ о прошломъ славянства и его будущемъ^[999], и, конечно, славянская гордость заставляетъ его отвести славянскому племени огромную территорію «отъ Камчатки до Эльбы, отъ Сѣверныхъ морей до Средиземнаго, до Китая и Индіи» и даже доказывать образованіе греческаго языка отъ славянскаго (!). Славянству же посвящено второе письмо его «Listów о literaturze», которое начинается жалобой на то, что до сихъ поръ въ польскомъ обществѣ еще слабъ интересъ къ славяновѣдѣнію.

«Убожество» польской литературы относительно свѣдѣній о древнихъ славянахъ и въ особенности о современныхъ «братнихъ» народахъ Бродзинскій не можетъ ничѣмъ объяснить и оправдать. «Насъ интересуютъ мельчайшія подробности о жизни какого-нибудь ничтожнаго придворнаго или актрисы, а народы, которые входили въ самыя близкія связи съ нашимъ краемъ, языкъ которыхъ и обычаи должны бы насъ интересовать хотя ради пользы нашей литературы, — или почти совсѣмъ для насъ чужды, или слишкомъ мало интересуютъ читателей».

Чтобы возбудить въ польскихъ читателяхъ интересъ и охоту къ изученію старины и быта, Бродзинскій приводитъ большой отрывокъ о славянахъ изъ извѣстнаго сочиненія Гердера: «Ideen zur Geschichte der Menschheit»^[1000] и самъ перефразируетъ его мнѣнія. Вотъ тѣ немногія данныя, которыя можно извлечь изъ сочиненій Бродзинскаго. Весьма немного можно сказать и объ отношеніяхъ Бродзинскаго къ славянскимъ дѣятелямъ и патріотамъ. Изъ русскихъ ученыхъ онъ упоминаетъ одного Карамзина; изъ памятниковъ русской поэзіи ему извѣстно «Слово о полку Игоревѣ» и нѣсколько народныхъ пѣсенъ.

Извѣстны отношенія Бродзинскаго только къ одному чешскому ученому и поэту Францу Ладиславу Челяковскому, о которыхъ сообщилъ нѣкоторыя новыя данныя Эдуардъ Фелинка^[1001]. Переписка Челяковскго въ значительной ея части исчезла безслѣдно: Э. Фелинка занимался разысканіемъ ея и выяснилъ, что драгоцѣнное собраніе писемъ покойнаго Челяісовскаго находилось нѣкоторое время у Пуркинье^[1002], но что онъ съ ними сдѣлалъ, осталось неизвѣстнымъ.

Въ громадной перепискѣ Челяковскаго находились письма Бродзинскаго, А. Гарчинскаго, Коллонтая, Линде, автографы Красицкаго, Бандке, Лелевеля, Нарушевича, Соколова, Срезневскаго, Шишкова, Гоголя, Востокова, Шевырева.

Нѣкоторыя свѣдѣнія объ отношеніяхъ Бродзинскаго и Челяковскаго г. Фелинка нашелъ въ письмахъ Челяковскаго къ друзьямъ, главнымъ образомъ къ Властимилу Камариту.

По дорогѣ въ Италію Бродзинскій останавливался въ Прагѣ, познакомился со многими чешскими патріотами и въ томъ числѣ съ Ганкой и Челяковскимъ. Съ послѣднимъ онъ близко сошелся: ихъ роднили многія общія черты характера. Изъ писемъ Челяковскаго къ Камариту мы узнаемъ, какое симпатичное впечатлѣніе произвелъ на автора «Ruże stulistej» пѣвецъ «Wiesława». «Это хорошо, пишетъ Челяковскій своему другу, что тебѣ понравилось стихотвореніе Бродзинскаго „Легіонистъ“^[1003]. Я имѣю его въ оригиналѣ, но дамъ тебѣ, когда ты пріѣдешь на святки въ Прагу; въ такомъ случаѣ получишь хорошо переписанный экземпляръ. При этой оказіи прочитаемъ вмѣстѣ поэму Бродзинскаго „Вѣславъ“. Вотъ понравится она тебѣ! Я переписалъ ее цѣликомъ и собираюсь перевести гекзаметромъ. Ахъ, почему не было тебя въ Прагѣ вчера?! Именно вчера меня посѣтилъ… ну, угадай, кто? Самъ Бродзинскій, онъ — собственной персоной! Профессоръ эстетики и польской литературы, онъ путешествуетъ теперь и по дорогѣ въ Римъ пробудетъ цѣлую недѣлю въ Прагѣ, Читаетъ усердно по — чешски, пересматриваетъ вмѣстѣ съ Ганкой Краледворскую рукопись, которую собирается переводить на польскій языкъ. Премилый человѣкъ и отмѣнный любитель народной поэзіи. Разсказывалъ онъ мнѣ о нашихъ пѣсняхъ забавный анекдотъ^[1004]. Этотъ самый Бродзинскій имѣетъ уже большую часть нашихъ пѣсенъ въ польскомъ переводѣ. Сообщалъ также Бродзинскій, что „Общество любителей наукъ“ въ Варшавѣ собирается взяться за изданіе славянской энциклопедіи, т. е. такого сочиненія, въ которомъ были бы приняты въ соображеніе всѣ предметы, такъ или иначе относящіеся къ славянству». Два мѣсяца спустя, въ письмѣ отъ 27 мая 1824 года, Челяковскій вновь сообщаетъ своему другу: «Двѣ недѣли назадъ получилъ письмо отъ К. Бродзинскаго изъ „Королевыхъ Варовъ“. Дорога въ Римъ не была удачна. Онъ едва добрался до Флоренціи, тамъ захворалъ и пишетъ мнѣ, что это путешествіе стоитъ ему поперекъ горла. Чешская вода, говоритъ онъ, болѣе ему по вкусу, чѣмъ даже итальянское вино. Ждемъ его въ Прагѣ, такъ-какъ онъ, вѣроятно, вскорѣ будетъ возвращаться домой».

Это письмо, какъ кажется, съ невѣрной датой (2 lipca 1824), было напечатано въ 1850 г.^[1005]. Въ немъ, между прочимъ, Бродзинскій пишетъ: «Руины и славяне больше меня интересуютъ, чѣмъ Италія».^[1006] Съ нетерпѣніемъ ждетъ онъ сборника славянскихъ пѣсенъ, чтобы сообщить его польскому обществу. Взамѣнъ обѣщаетъ «очень убогій сборникъ польскихъ пѣсенъ». «Бѣдствія нашихъ селянъ, положеніе шляхты, безобразія дворовыхъ и тому подобныя причины уничтожили у насъ эти цвѣтки наинѣжнѣйшей поэзіи». Съ восторгомъ вспоминаетъ Бродзинскій о времени пребыванія въ Прагѣ, но досадуетъ на то, что споры о польской просодіи окончательно сбили его съ толку. На это же онъ жалуется и въ письмѣ къ Челяковскому изъ Швейцаріи, въ которомъ сообщаетъ также о томъ, что онъ составилъ планъ большой «героической поэмы» (очевидно «Dwór w Lipinacli»)^[1007]. Вотъ тѣ немногія данныя объ отношеніяхъ двухъ поэтовъ, которыя можно извлечь изъ ихъ переписки; дружескій ихъ характеръ не подлежитъ сомнѣнію. Это подтверждается и тѣмъ посвященіемъ, которое сдѣлалъ Бродзинскому Челяковскій на 2 томѣ своихъ «Славянскихъ народныхъ пѣсенъ» въ 1825 году: «Pfiteli svému vazenému а miłemu Kazimirovi Brodzińskiemu, professorovi krasovédy а Literatury Polskę spolutajemniku pri universitétu Warsavském obétuge wydawatel»^[1008]. Эпиграфомъ для этого сборника послужили тоже слова Бродзинскаго^[1009]. Сходство характеровъ и отчасти политическихъ взглядовъ благопріятствовали дружбѣ двухъ поэтовъ. Но, какъ славянофилъ, Челяковскій высказывается опредѣленнѣе Бродзинскаго. Этого послѣдняго отнюдь нельзя назвать руссофиломъ. Симпатіи и преданность Бродзинскаго къ Александру I объясняются главнымъ образомъ оппортунистическими соображеніями, но въ его многихъ произведеніяхъ и отдѣльныхъ замѣчаніяхъ вообще нельзя не усмотрѣть нѣкотораго нерасположенія къ Россіи (ср. напр. стих. «Легіонисту», «Pole Raszyńskie», не говоря уже о революціонныхъ стихотвореніяхъ). Въ своемъ курсѣ литературы, въ главѣ о славянахъ, Бродзинскій, говоря о малороссахъ, рекомендуетъ ихъ языкъ вниманію «всѣхъ друзей славянства» и полагаетъ, что всему славянству было бы много выгоднѣе, если бы Кіевъ остался центральнымъ пунктомъ южной Руси, какъ столица отдѣльнаго государства. О малорусскомъ языкѣ онъ говоритъ: «это самое чистое и самое близкое къ славянскому нарѣчіе; такъ-какъ оно до сихъ поръ еще не сдѣлалось языкомъ письменности, то его можно считать по простотѣ выраженій и ихъ богатству равнымъ языку Гомера»^[1010]. На бѣлорусскомъ нарѣчіи Бродзинскому извѣстны труды доктора Скорины^[1011]. Великорусскимъ языкомъ, по мнѣнію Бродзинскаго, начали писать только со времени Петра Великаго^[1012]. Тѣмъ не менѣе Бродзинскій защищаетъ Трембецкаго, довольно, впрочемъ, умѣренно, полагая, что онъ вполнѣ искренно стоялъ за Екатерину, хотя она въ дѣйствительности «руководилась не славянской идеей, а идеей грабежа»^[1013].

Въ курсѣ литературы Бродзинскій ничего не говоритъ о Воронинѣ, какъ славянофилѣ, ограничиваясь замѣчаніемъ, что поэма «świątynia Sybilli» — произведеніе одинаково народное для всѣхъ славянъ и навсегда^[1014]. Мысль о великой славянской федераціи привлекаетъ славянскихъ дѣятелей. О ней мечтаетъ уже Сташицъ^[1015]; многіе польскіе дѣятели связываютъ ее съ стремленіемъ къ политической независимости Польши. Все это получаетъ дальнѣйшее развитіе въ масонскихъ обществахъ, впослѣдствіи преобразованныхъ въ тайные политическіе союзы^[1016]. Связь масонскихъ, политическихъ и славянскихъ теченій, какъ кажется, не подлежитъ сомнѣнію. Такъ напр., еще въ XVIII в. въ обществѣ «Prawdziwa masorerya Rzeczy Pospolitej» 1782 г. первая степень — «вольный славянинъ»^[1017]. Въ 1819 году въ Кіевѣ явилось масонское общество съ страннымъ названіемъ: «Бѣдные Славяне». Въ немъ были русскіе и поляки. Общество было заподозрено въ революціонныхъ цѣляхъ^[1018]. Въ 1825 году одна изъ масонскихъ ложъ, имѣющихъ политическія цѣли, получаетъ названіе «Соединенныхъ Славянъ» и проводитъ мысль о всеславянской федераціи, что было не безызвѣстно и такимъ славянскимъ патріотамъ, какъ напр. Ганкѣ и Челяковскому, подвергавшимся по этому поводу допросу и преслѣдованіямъ австрійской полиціи^[1019]. «Въ донесеніяхъ слѣдственной коммиссіи 30-го мая 1826 года упоминаются въ показаніяхъ какія-то малороссійскія общества, имѣющія политическія цѣли и основанныя при масонскихъ ложахъ»^[1020]. Напомнимъ кстати, что первый южно-русскій славянофилъ и патріотъ, извѣстный философъ Сковорода, тоже былъ масономъ^[1021].

Очевидно, славянофильство и масонство находились въ какой-то связи и съ политическими стремленіями общества^[1022]. Нѣкоторыя указанія въ этомъ смыслѣ мы находимъ и въ масонскихъ стихотвореніяхъ Бродзинскаго. Такъ напр., въ 1819 году Бродзинскій, привѣтствуя Длусскаго, пріѣхавшаго въ Варшаву представителемъ литовскихъ масоновъ, пишетъ стихотвореніе и въ немъ восхваляетъ добродѣтели дочери Казимира, этого короля, который «черпалъ прямо изъ сердца, а не изъ науки, всѣ правила масонства», и особенно возноситъ его дочь за то, что она отказалась отъ сердечной симпатіи и избрала достойнаго князя для Литвы, чтобы соединить славянскія племена^[1023].

Вотъ тѣ немногія данныя, какія мы можемъ привести о славянофильствѣ Бродзинскаго. Мы видимъ, что Бродзинскій прежде всего и больше всего былъ полякъ и горячій патріотъ. Нигдѣ не встрѣчаемъ мы у него и намека на идею общеславянскаго языка, волновавшую тогда славянскихъ ученыхъ; никогда бы не поступился онъ сокровищами родного языка ради этой идеи, и отъ Россіи онъ ждалъ защиты и охраны правъ польскаго языка и народности. Особеннаго увлеченія славянскимъ возрожденіемъ не видно въ дѣятельности Бродзинскаго.

II.

Еще меньшій интересъ обнаруживаетъ Бродзинскій къ народной поэзіи, изученіе которой въ это время было уже въ полномъ разгарѣ не только въ Европѣ, но и у славянъ.^[1024] Уже изъ предисловія Гердера къ его «Stimmen der Völker» («Vorrede der Volkslieder»)^[1025] мы видимъ, что интересъ къ народной поэзіи былъ очень силенъ въ 2-ой половинѣ XVIII вѣка и начался гораздо раньше. Уже въ концѣ XVII в. Мольеръ въ своемъ «Мизантропѣ» хвалитъ простую народную пѣсенку, пѣсню старины, «натуры», въ противоположность придуманной и искусственной.^[1026] Геллертъ, Готшедъ, Бодмеръ, Глеймъ, Гёте, Бюргеръ интересуются народной поэзіей и пишутъ многія свои произведенія подъ ея вліяніемъ. Одновременно съ Гердеромъ и Лессингъ тоже чувствовалъ себя глубоко охваченнымъ наивной, естественной свѣжестью старинныхъ народныхъ пѣсенъ, и въ его разсужденіи о гевристическомъ употребленіи басенъ повторяются тѣ же мысли, которыя примѣнилъ потомъ Гердеръ къ болѣе общему вопросу^[1027]. Лессингъ же нашелъ три литовскихъ пѣсни и перевелъ ихъ на нѣмецкій языкъ.^[1028] Въ средѣ славянъ къ собиранію народныхъ пѣсенъ приступили Дубровничане, какъ сообщаетъ Ягичъ, въ XVII в., т. е. въ ту пору, когда на Западѣ лишь такіе свѣтлые умы, какъ Лейбницъ, стали думать о такихъ предметахъ^[1029]. Изъ дубровницкаго сборника Качича Міошича аббатъ Фортисъ^[1030] заимствовалъ знаменитую пѣсню Асанъ-Агиницы.^[1031] Въ концѣ XVIII в. и началѣ XIX появляется очень много сборниковъ среди славянъ и въ особенности у русскихъ^[1032] и южноруссовъ^[1033], а также на территоріи былой «исторической Польши.» Здѣсь работаютъ воодушевленные этнографы^[1034]. Уже въ 1818 году, одновременно съ появленіемъ у насъ замѣчательной грамматики Павловскаго^[1035], статьи Глаголева «О русскихъ народныхъ пѣсняхъ»^[1036] и разсужденія Цертелева «О старинныхъ малороссійскихъ пѣсняхъ», на территоріи Польши появляются двѣ статьи о народныхъ пѣсняхъ: Доленги Ходаковскаго и Ляха Ширмы^[1037], оказавшія огромное вліяніе на развитіе въ обществѣ интереса къ народной поэзіи. Съ 1819 года на страницахъ «Tygodnik. Wileńsk.» открывается отдѣлъ «Etologia»^[1038], начинается дѣятельность цѣлой группы бѣлорусскихъ этнографовъ — Яна Чечота, Шидловскаго и др.^[1039]

Въ 1822 году мы находимъ въ Львовскомъ альманахѣ, вышедшемъ на польскомъ и нѣмецкомъ языкахъ: «Pielgrzym lwowski» («Der Pilger von Lemberg»), статью профессора Гютнера о Галицкихъ народныхъ пѣсняхъ (русск. и польскихъ) съ приложеніемъ двухъ пѣсенъ въ нѣмецкомъ переводѣ.^[1040]

Въ слѣдующемъ году въ томъ же календарѣ появляется небольшая статейка Діонисія Зубрицкаго^[1041], съ приложеніемъ двухъ народныхъ пѣсенъ: «Шумыть, шумыть дубровонька», «Вже три дни и три недили». Къ этому же времени относятся и занятія народной поэзіей другого львовскаго профессора Лойбко, который тоже собиралъ народныя пѣсни и между прочимъ переслалъ 5 пѣсенъ Максимовичу для его перваго сборника^[1042].

Собираніе памятниковъ народнаго творчества было въ полномъ разгарѣ и въ другихъ славянскихъ земляхъ. Букъ Караджичъ успѣлъ уже издать около десятка своихъ сборниковъ^[1043].

Изданія Караджича очень быстро сдѣлались извѣстны ученому міру.^[1044] Его примѣру послѣдовалъ Ганка; появились сборники Коллара, Челяковскаго, поддѣльная «Краледворская рукопись» и пр. Къ срединѣ 20-хъ годовъ увлеченіе народной поэзіей дошло до апогея; въ ней искали живыхъ началъ, способныхъ пересоздать человѣчество. Живая струя народной поэзіи отразилась въ произведеніяхъ Мицкевича, Залѣсскаго (съ 1819 г.), Падурры, Гощинскаго, Гославскаго, Заборовскаго^[1045], Грозы, Олизаровскаго, Магнушевскаго, Ковальскаго.

Такому общему увлеченію не могъ быть совершенно чуждъ и Бродзинскій, но отозвался онъ довольно поздно. Сначала переводитъ онъ Оссіана (1818 г.); въ 1819 г. помѣщаетъ въ «Pam Nauk.» двѣ пѣсни Мадагаскарцевъ изъ сборника Парни.^[1046] Такимъ образомъ поддѣлки прежде всего приковываютъ вниманіе Бродзинскаго.^[1047] Пѣсни Мадагаскарцевъ вызваны были повидимому намѣреніемъ «Towarzystwa przyjaciół nauk» издать сборникъ народныхъ пѣсенъ и думъ польскихъ провинцій^[1048]. Въ томъ же году въ «Pam. Nauk.» Бродзинскій напечаталъ «Жалобную пѣсню Асанъ-Агиницы», переводъ которой повидимому очень понравился публикѣ^[1049], и поэму «Radosław», взятую изъ сборника Гердера^[1050]. Оттуда же заимствовалъ Бродзинскій и нѣкоторыя литовскія пѣсни, напечатанныя въ 1820 г.^[1051] въ "Pam. Warsz. ". Тамъ же мы находимъ «Stół królewski», чешскую повѣсть въ стихахъ, и «Zbichon». Весьма любопытно отношеніе Бродзинскаго къ подлиннику: переводы съ нѣмецкаго онъ дѣлаетъ весьма точно, но зато не стѣсняется съ переводами вообще народныхъ произведеній, не церемонясь передѣлывать ихъ согласно «вкусу образованнаго общества» {Такъ напр. послѣднія строчки въ поэмѣ «Zbichon»:

I litala sem i litala же svem holoubkiem,

S holoubkiem spâvala na jedné yëtvici.

Zradovala же dëva же svym jinochem,

Chodila te tarn vsude, kam zachtël,

S mileńcem spavala na jednom lożici, и т. д.

Бродзинскій, очевидно шокированный откровенностью подлинника, передѣлываетъ это мѣсто такъ:

Dziewica kochana na wzajem szczęśliwa

Przy dolcu (?) młodziana i pląsa i śpiewa, (?)

Przy jego wciąż boku dzień cały z nim dzieli, я т. д.

Чит. «Basnë staronarodni rukopisuv Zelen. i Kralody.». V Praze, 1879 г., стр. 100; сравни Бродзинскаго, «Pisma», t. I, 308. Сравни также «Charon i divka» Челяковскаго и «Charon i dziewica» Бродзинскаго.}. Въ 1821 году, кромѣ статьи Khez-а и нѣсколькихъ литовскихъ пѣсенъ, Бродзинскій переводитъ пять сербскихъ пѣсенъ^[1052]. Всѣ остальные переводы народныхъ пѣсенъ сдѣланы Бродзинскимъ позже, между 1822—1880 годами. Хотя на основаніи приведенныхъ данныхъ и можно было бы сдѣлать заключеніе, что въ Бродзинскомъ мы встрѣчаемъ усерднаго и убѣжденнаго собирателя народныхъ пѣсенъ, но такое заключеніе къ сожалѣнію не можетъ быть оправдано. Въ письмѣ къ редактору «Dzienn. Warsz.» (1827), которое является какъ-бы предисловіемъ къ его переводамъ, Бродзинскій старается оправдать свое «смѣлое» намѣреніе — познакомить общество съ народными пѣснями и дѣлаетъ это въ слѣдующей легкомысленной формѣ:

"Исполняя ваше (а не свое!) желаніе, посылаю сборипкъ пѣсенъ славянскихъ народовъ, изъ которыхъ соблаговолите выбрать и помѣстить въ вашемъ журналѣ, какія заблагоразсудится. Здѣсь все самыя легенькія, какъ называютъ ихъ Сербы, женскія пѣсни (żeńskie pjesme)… Посылаю эти, а не другія, прежде всего потому, что онѣ менѣе другихъ идутъ въ разрѣзъ съ теперишними (1826 годъ!) требованіями общаго вкуса.

«Долженъ сознаться, что, хотя собираніе и переводъ на польскій языкъ пѣсенъ братнихъ народовъ и доставляетъ мнѣ при другихъ моихъ трудахъ весьма пріятное развлеченіе (jest mi przy innycli pracach najmilszą zabawą,), — однако я не безъ колебанія рѣшился исполнить ваше приглашеніе, сообщая свои переводы соотечественникамъ, потому-что боюсь, какъ-бы эти невинныя произведенія (te niewiniątka) не вызвали криковъ, будто истинному вкусу грозитъ опасность… Я вовсе не думаю, чтобы пѣсни славянъ можно было поставитъ, какъ образцы, и не стану ихъ восхвалять больше, чѣмъ слѣдуетъ (ich nad sferą uwielbiać); но если англійскія и нѣмецкія баллады, часто сочиненныя по образцу неудачныхъ народныхъ пѣсенъ, могутъ насъ занимать, то почему бы эти невинныя, милыя братнія произведенія не могли пріятно развлечь и даже нѣсколько (!) повліять на духъ народной поэзіи! Я думаю, что не только у насъ, но и всюду, гдѣ пройдетъ наконецъ помѣшательство на оригинальности (szal nadzwyczajności!), эти естественныя, чистыя, согласныя пѣсни могутъ найти поклонниковъ. Каждый любящій человѣчность и спокойствіе будетъ видѣть въ нихъ прекрасный (miły) образецъ невинности и человѣческаго счастья»^[1053].

Итакъ, занятіе пѣснями для Бродзинскаго только «милое и пріятное развлеченіе» между дѣломъ; на литературу же пѣсни только, «можетъ быть», «нѣсколько» повліяютъ; да и вообще читать ихъ не вредно, разъ читаетъ публика дурныя баллады англійскаго и нѣмецкаго производства!

Такое легкомысленно-пренебрежительное отношеніе къ народной поэзіи просто непонятно въ концѣ 20-хъ годовъ этого столѣтія. Не говоря уже о восторгахъ и упованіяхъ, связанныхъ съ изученіемъ народной поэзіи у Гердера^[1054], котораго поклонникомъ былъ и Бродзинскій^[1055], мы находимъ и у поляковъ (Ляхъ Ширма, Ходаковскій, Бухарскій, Войцицкій), и у другихъ славянъ гораздо болѣе правильное и даже восторженное отношеніе къ народной поэзіи^[1056].

Тотъ же самый Челяковскій, съ которымъ былъ такъ друженъ Бродзинсхсій, говоритъ, что во всемъ свѣтѣ нельзя найти ничего подобнаго чарующей прелести чудныхъ славянскихъ пѣсенъ^[1057].

О достоинствѣ и значеніи предисловія Бродзинскаго можно будетъ составить себѣ ясное и вполнѣ опредѣленное представленіе, если мы въ заключеніе отмѣтимъ любопытный фактъ, что даже Каченовскій, извѣстный защитникъ классицизма въ Россіи, помѣстилъ переводъ статьи Бродзинскаго въ своемъ «Вѣстникѣ Европы», выпустивъ изъ нея многія слишкомъ легкомысленныя и ни съ чѣмъ несообразныя сужденія Бродзинскаго!^[1058]

И нельзя сказать, чтобы Бродзинскій не былъ знакомъ съ обширной литературой о народной поэзіи. Въ его же предисловіи упоминаются имена Гердера, Гёте, Шиллера, Шафарика («Pisnesvétské lidu slovenského w Uhrich. Svazek prvni»), говорится о русскихъ, сербскихъ, чешскихъ ученыхъ, усердно занявшихся собираньемъ памятниковъ народной поэзіи. Бродзинскому же принадлежатъ нѣкоторыя переводныя статьи о народной поэзіи; между тѣмъ знакомство Бродзинскаго съ пѣснями славянъ ничтожно, а характеристика ихъ поэзіи — рядъ общихъ мѣстъ. Такъ напр. пѣсни сербовъ, по мнѣнію Бродзинскаго, образецъ самой полной идилліи, но «сербы готовы послѣ юношескихъ удовольствій, послѣ занятій въ полѣ и наслажденій любовью послушать и серьезныя историческія пѣсни, повсюду распѣваемыя старцами подъ аккомпаниментъ гуслей. Они не имѣютъ возвышенныхъ чувствъ, но по красотѣ образовъ часто напоминаютъ Гомера».

Такъ же характеризуетъ Бродзинскій и пѣсни нѣмецкихъ и венгерскихъ словаковъ, чеховъ и мораванъ, только слегка видоизмѣняя выраженія. «Пѣсни словаковъ изображаютъ людъ близкій природѣ, живущій самъ въ себѣ, невинный, любящій спокойствіе, неспособный ко всякому отчаянію. Ихъ поэзія болѣе всего приближается къ польской. Чехи и Мораване сохранили въ своихъ пѣсняхъ „łagodnie uczucia, słodycz wiejskości“ и рисуютъ въ нихъ совершенно идиллическій народъ». Думы малорусскія болѣе извѣстны, по заявленію Бродзинскаго. «Онѣ имѣютъ въ себѣ больше сладкой меланхоліи, чѣмъ сербскія, а пѣсни рыцарскія — болѣе поэтическихъ отзывовъ и силы»^[1059].

Только относительно польскихъ пѣсенъ замѣчанія Бодзинскаго заслуживаютъ вниманія. «Польскій народъ, говоритъ онъ, не сохранилъ военныхъ (историческихъ?) пѣсенъ, а женскихъ пѣсенъ меньше, чѣмъ у всѣхъ другихъ народовъ, ни сербской нѣжности (łagodności), ни малорусской меланхоліи. Шляхетское сословіе до излишества размножилось, выдѣлилось изъ народа, придавивъ несчастнаго земледѣльца, который поэтому и не могъ сохранить, не говоря уже о свободѣ и сельскомъ счастьѣ, хотя-бы дѣтскую наивность. Роскошь пановъ, развратъ и безобразія мелкой шляхты, которая толпилась при помѣщичьихъ усадьбахъ, и для которой крестьянинъ былъ жертвой и забавой, — все это должно было возмутить его внутренній покой, измѣнить его внѣшность и привычки. Притѣсненія, пропинація и евреи довершили остальное»^[1060]. Уцѣлѣли, конечно, пѣсни и польскаго люда, но собираніе ихъ затруднительно (почему?), и онѣ мало-помалу исчезаютъ, потому-что у насъ высшее (?) сословіе предано чужеземному и никогда не обратитъ на нихъ своего вниманія".

Пѣсни Бродзинскаго не всѣ вошли въ собраніе его сочиненій. Очень многія изъ нихъ растеряны по разнымъ періодическимъ изданіямъ, въ которыхъ своевременно печатались^[1061]. Что касается источниковъ, откуда бралъ Бродзинскій пѣсни, то, кромѣ указанныхъ уже нами печатныхъ изданій, у него были очевидно и нѣкоторые рукописные сборники^[1062].

Изъ славянскихъ пѣсенъ особенно удачнымъ выборомъ отличаются словацкія (напр. «Zapłakana»). Русскихъ и малорусскихъ пѣсенъ всѣхъ вмѣстѣ 7; но ихъ почти нельзя узнать въ передѣлкѣ Бродзинскаго. Болѣе точно переведена только одна пѣсня «Zgon komara», осмѣивающая, какъ извѣстно, Козаковъ Дунайской Сѣчи.

Кромѣ славянскихъ пѣсенъ Бродзинскій, по примѣру Гердера и Челяковскаго, переводилъ народныя пѣсни и другихъ народовъ: греческія, новогреческія, эстонскія, норвежскія, сицилійскія и пр. Что касается перевода, то онъ только тогда чоченъ, когда сдѣланъ съ нѣмецкаго подлинника; въ другихъ же переводахъ Бродзинскій допускалъ значительныя измѣненія.

Могли ли переводы Бродзинскаго и его взгляды на народную поэзію удовлетворить польское общество? Конечно, нѣтъ. Романтики народности предчувствовали уже великое нравственное и общественное значеніе изученія народа, понимали необходимость этой идеи народности для національнаго самосознанія. Заслугой романтиковъ должно признать ихъ стремленіе искать въ народной жизни ея внутренняго смысла, историческаго и бытового; въ этомъ отношеніи занятія народной поэзіей для нихъ не могли быть только однимъ «пріятнымъ развлеченіемъ». Уже въ 1833 году, въ замѣчательномъ сборникѣ Вацлава Залѣсскаго, мы находимъ довольно рѣзкую критику на Бродзинскаго и его предисловіе. Авторъ удивляется той «несмѣлости», съ какой Бродзинскій выступаетъ въ своемъ предисловіи: оно « — есть какъ-будто большое извиненіе, salva renia; и однако онъ далъ тогда только нѣкоторыя женскія пѣсни, очень гладко обдѣланныя и приноровленныя къ такъ называемому высшему вкусу…»^[1063]. Мы думаемъ, всего сказаннаго нами достаточно для того, чтобы признать ничтожнымъ значеніе Бродзинскаго, какъ этнографа. Впрочемъ, его переводы народныхъ пѣсенъ нравились и, быть можетъ, усиливали въ обществѣ интересъ къ народной поэзіи.

ГЛАВА V.

Педагогическая и ученая дѣятельность К. Бродзинскаго.

I. Педагогическія етатьи. Повѣсти и басни. Академическія рѣчи. II. Ученые труды Бродзинскаго.

I.

Педагогическая и ученая дѣятельность Бродзинскаго начинается со времени приглашенія его К. Каминскимъ въ преподаватели Жолиборскаго конвикта (1818—1819 гг.). Уже въ 1822 году мы застаемъ его на каѳедрѣ польской литературы въ Варшавскомъ университетѣ. При всей массѣ литературныхъ и научныхъ занятій Бродзинскій находилъ время и для обсужденія вопросовъ чисто педагогическихъ^[1064]. Въ самой ранней своей статьѣ «О wdzięku naturalności»^[1065] Бродзинскій взываетъ къ естественности и простотѣ. Чтобы быть естественнымъ, «наше поведеніе и образъ мыслей должны носить на себѣ печать нашего характера». Совѣтъ: «нужно быть такими, какъ всѣ» — глубоко возмущаетъ Бродзинскаго. Напротивъ, мы любимъ тѣхъ людей, которые являются въ своемъ собственномъ видѣ, и Бродзинскій горячо совѣтуетъ каждому быть прежде всего самимъ собою. Это правило должно быть въ особенности примѣняемо къ писателю, ибо «le style c’est Thomme», приводитъ Брозинскій изреченіе Бюффона^[1066].

Но не только о воспитаніи молодежи заботился Бродзинскій, — ему принадлежитъ честь поднятія вопроса о женскомъ образованіи^[1067] и — что еще важнѣе — объ образованіи народномъ. По поводу «удачно написаннаго разсказа»: «Pielgrzym w Dobromilu», Бродзинскій восклицаетъ: «давно пора нашимъ писателямъ заняться вопросомъ объ образованіи народа», и предлагаетъ свой проэктъ изданія книгъ для народа подъ надзоромъ Министерства Народнаго Просвѣщенія. Такія книги, по мнѣнію Бродзинскаго, особенно необходимы въ краяхъ, «оторванныхъ» отъ Царства Польскаго, и главнымъ образомъ въ Пруссіи, гдѣ «правительство совершенно не заботится о народномъ образованіи». Удачный подборъ такихъ книгъ долженъ сослужить большую службу дѣлу сохраненія «народнаго языка» въ этихъ провинціяхъ. Вмѣстѣ съ Клем. Танской Бродзинскій пробовалъ писать подобнаго рода разсказы и помѣстилъ въ ея журналѣ, «Rozrywki dla dzieci» (1824—1828), цѣлый рядъ разсказовъ для дѣтей и юношества^[1068]. Съ той же цѣлью написаны имъ дидактическія стихотворенія: «Zle i dobre», «Kłos», «Praca», а также 8 басенъ^[1069]. Художественное значеніе этихъ произведеній ничтожно; разсказы скучны, нравственный выводъ пристегнутъ къ фабулѣ крайне искуственно и неумѣло. Изъ разсказовъ лучшимъ можно признать по гуманности идеи повѣсть «Dziedzic z Jodłowa»^[1070], въ которой изображенъ злой помѣщикъ, притѣснявшій крестьянъ. Когда онъ умеръ, крестьяне усердно заботились объ его сынѣ-сироткѣ, отдали его въ школу Шаровъ, навѣщали его за все время пребыванія въ школѣ. Изъ мальчика вышелъ превосходный помѣщикъ, сохранившій навсегда признательность къ крестьянамъ. Нравоученіе совѣтуетъ дѣтямъ любить крестьянъ потому, «что они трудятся на вашихъ родителей, отдаютъ ихъ въ школу и терпятъ страданія ради нихъ». Почтенный по мысли выводъ, какъ видимъ, связанъ съ фабулой случайнымъ обстоятельствомъ. То же неумѣнье связать фабулу съ выводомъ сказывается и въ басняхъ Бродзинскаго^[1071]. Такъ напр., въ баснѣ «Koguty» мальчикъ запѣлъ пѣтухомъ, а за^: нимъ начали пѣть и всѣ пѣтухи деревни до разсвѣта. Жители объясняютъ, каждый по своему, такое несвоевременное пѣнье. Одни ждутъ дождя, другіе вёдра, вѣтра. Отсюда выводъ:

Takie właśnie и nas baśnie:

Kto co głupcowi powie,,

Wszyscy mu wierzą i dalej szerzą.

Иногда заключеніе просто неожиданно, а въ одномъ случаѣ даже прямо ненравственно, — только благодаря неумѣнію автора подобрать соотвѣтственнный образъ для своей мысли. Въ баснѣ «Муравей и Пчела» трудолюбивый муравей гордится передъ легкомысленной пчелой (!) тѣмъ, что онъ живетъ только для самого себя и не трудится ни для кого другого. Мораль гласитъ:

Lżej wspólniéj niż jednego dogadzać potrzebie.

Въ другой баснѣ мотылекъ утѣшаетъ мальчика въ лохмотьяхъ примѣромъ собственной жизни:

«I ja wprzód, niżlim latał, czołgałem nisko».

Не велико однако утѣшеніе и летать такъ, какъ мотылекъ! Въ баснѣ «Sosienki» образъ величественной, въ небо взносящейся сосны служитъ Бродзинскому для вывода о необходимости смиренія. Такимъ образомъ, значеніе Бродзинскаго, какъ писателя для дѣтей, можетъ быть признано весьма относительнымъ.

Гораздо большее значеніе нужно признать за двумя академическими рѣчами Бродзинскаго^[1072], принесшими свою долю пользы учащемуся юношеству. Основная мысль обѣихъ рѣчей: «non scholae sed vitae discendum». «Въ чистомъ и свѣтломъ сердцѣ, говоритъ Бродзинскій, пусть горитъ свѣтъ знанія и науки: будемъ учиться жить въ полномъ смыслѣ этого слова». Особеннымъ успѣхомъ пользовалась вторая рѣчь Бродзинскаго, сказанная въ 1826 г. въ университетѣ^[1073]: она раздавалась потомъ, какъ сообщаетъ г-жа Маррене, всѣмъ вновь поступавшимъ въ университетъ^[1074]. Искать въ педагогическихъ произведеніяхъ Бродзинскаго проведенія какой нибудь опредѣленной системы нельзя. Совершенно справедливо было уже замѣчено^[1075], что Бродзинскій руководился необыкновенно счастливой способностью наблюденія, практическимъ смысломъ, а въ своей педагогической дѣятельности — рѣдкимъ умѣньемъ соединять требованія здраваго смысла съ практическими интересами учащейся молодёжи, сердечнымъ отношеніемъ къ ней. То-же нужно сказать и относительно данной рѣчи, хотя для нея и послужила основаніемъ рѣчь Шеллинга, вполнѣ философскаго характера. Между Шеллингомъ и Бродзинскимъ мы находимъ основное сходство во взглядахъ на характеръ университетской науки вообще. «Въ средней школѣ, говоритъ онъ, (szkołach wojewódzkich) юноша развиваетъ въ себѣ дары природы и пріобрѣтаетъ фактическія данныя (cognitiones ex datis) историческимъ путемъ; въ университетѣ же онъ восполняетъ эти данныя и свои природныя способности изученіемъ и усвоеніемъ принциповъ науки (cognitiones ex principiis)… Университетъ носитъ свое названіе не потому, что онъ приготовляетъ людей съ универсальнымъ образованіемъ и является въ нѣкоторомъ родѣ всеучилищемъ, какъ нѣкоторые неправильно его называютъ, а потому, что обнимая всѣ знанія, образующія вообще и приготовляющія къ извѣстному призванію, университетъ даетъ ихъ съ высшей точки зрѣнія въ тѣсной взаимной связи всѣхъ отдѣльныхъ знаній»^[1076]. Здѣсь въ университетѣ молодой человѣкъ долженъ измѣнить склонности въ знанія, задатки характера въ опредѣленный характеръ. По мнѣнію Бродзинскаго не должно итти въ университетъ только ради пріобрѣтенія патента, ярлычка, ради поживы. Но такъ какъ человѣкъ существо «мыслящее, чувствующее и ограниченное», то и правильное гармоническое образованіе возможно только при развитіи въ трехъ отношеніяхъ: религіозномъ, умственномъ и нравственномъ. Объ отношеніи между религіей, знаніемъ и чувствами Бродзинскій говоритъ очень подробно въ своей рѣчи, но мы уже достаточно знакомы съ его взглядами и общимъ міровоззрѣніемъ изъ предыдущихъ главъ. Гораздо большій интересъ представляютъ для насъ практическіе совѣты, предлагаемые Бродзинскимъ университетской молодёжи. Такъ, напр. онъ совѣтуетъ ей выбирать дополнительные курсы соотвѣтственно своей спеціальности: по философіи, математикѣ, исторіи или литературѣ, признаетъ весьма важнымъ изученіе естественныхъ наукъ, между прочимъ и потому, что онѣ благотворно вліяютъ на здоровье (!), хвалитъ обычай, существующій въ нѣкоторыхъ заграничныхъ университетахъ, заставлять студентовъ всѣхъ факультетовъ проходить предварительный курсъ по философскому отдѣленію такъ-же, какъ и правила варшавскаго университета, обязавшія всѣхъ студентовъ слушаніемъ лекцій по исторіи и литературѣ, но предостерегаетъ отъ излишняго увлеченія посѣщеніемъ постороннихъ лекцій. Для успѣшнаго прохожденія лекцій Бродзинскій рекомендуетъ: 1) аккуратное слушаніе лекцій, 2) размышленіе и чтеніе, 3) устныя и письменныя упражненія. Слушаніе лекцій развиваетъ способность вниманія и пониманія чужихъ мыслей въ системѣ, но «лекція не диктовка и не упражненіе въ скорописи», и потому Бродзинскій не одобряетъ тѣхъ «борзописцевъ», которые ловятъ каждое слово профессора, чтобы потомъ дословно «отзубрить» всё на память. Домашнее чтеніе книгъ и матерьяловъ необходимо: «кто знаетъ только то, что слышалъ на лекціи, знаетъ слишкомъ мало; пріобрѣтенныя такимъ образомъ свѣдѣнія такъ же мало интересуютъ студента, какъ люди, о которыхъ онъ слышалъ что-то такое издалека. Очень полезны для умственнаго развитія товарищескіе споры и пріятельскія отношенія со студентами разныхъ факультетовъ. Споры въ кругу товарищей являются школой краснорѣчія для будущихъ государственныхъ и общественныхъ дѣятелей»; но многолюдныя сходки, гдѣ только «галдятъ» (piersi zrywają), совершенно безполезны. Очень полезны письменныя работы: «работая въ уединеніи, мы въ тои.е время какъ бы говоримъ публично»; притомъ, имѣя опредѣленную цѣль, мы и читаемъ съ большимъ смысломъ и пользой. Для выработки языка и сильной логики Бродзинскій совѣтуетъ брать страницу — другую изъ классическаго писателя и пробовать передать её таісъ-же сильно и мѣтко, какъ въ оригиналѣ, безпрестанно передѣлывая и поправляя написанное. Въ этомъ же смыслѣ весьма полезны и переводы съ другихъ языковъ: особенно настаиваетъ Бродзинскій на необходимости упражненія и развитія памяти, на что обыкновенно обращаютъ такъ мало вниманія. Точно такъ-же необходимо развивать и другія наши способности: «чувство и фантазію». Въ университетской жизни Бродзинскій настаиваетъ на строгомъ, по принципу, соблюденіи устава, развивающемъ чувство права и законности, и искренне негодуетъ противъ всякихъ обходовъ, заискиванія и окольныхъ путей, къ которымъ иногда прибѣгаютъ студенты.

Таковы симпатичныя наставленія симпатичнаго профессора, друга юношества, человѣка искренняго, сердечнаго и благороднаго. Многія правила его не потеряли и въ наше время своего смысла и значенія, и эту рѣчь скромнаго Бродзинскаго должно признать вѣнцомъ его педагогической дѣятельности. Если она и не оказала вполнѣ надлежащее вліяніе на умы молодёжи, то только потому, что потокъ времени и бурное настроеніе увлекали её въ другую сторону. Тамъ, вдали, открывалась для молодежи устланная теоріями «геніальности» и вдохновенія широкая вольная дорога, неудержимо влекшая молодежь призракомъ личной самостоятельности и политической свободы; съ этой дороги не въ силахъ были совлечь молодежь совѣты умѣреннаго Бродзинскаго!

II.

О научной дѣятельности Бродзинскаго мы скажемъ вкратцѣ. Университетское преподаваніе въ 20-хъ годахъ этого столѣтія всюду имѣло нѣсколько иной характеръ, чѣмъ въ наше время. Профессора были не только учеными, они являлись въ тоже время и учителями въ элементарномъ значеніи этого слова. Такъ было въ русскихъ университетахъ^[1077], такъ было и въ Польшѣ. Въ виленскомъ университетѣ славились въ началѣ 20-хъ годовъ профессора-учителя Боровскій и Гродекъ, соединявшіе теоретическій курсъ исторіи литературы съ практическими занятіями по языку, теоріи прозы, стилистикѣ^[1078]; — въ Варшавѣ былъ извѣстенъ Осинскій^[1079], лекціи котораго довольно усердно посѣщалъ и варшавскій «beau monde», любившій громогласную напыщенность и риторику псевдоклассицизма. Лекціи же Бродзинскаго, читавшаго скромнымъ, тихимъ голосомъ, какъ видно изъ воспоминаній Одынца, Войцицкаго и др., почти не привлекали слушателей^[1080].

Кромѣ курса литературы и стилистики Бродзинскимъ написано довольно много и другихъ работъ научнаго характера. Такъ, онъ написалъ обширное сочиненіе «О Synonimach», изслѣдованіе «О метрикѣ»; ему принадлежитъ трудъ по упорядоченію польской орѳографіи^[1081], статьи «О stylu polskiem» (1824), «Myśli о języku polskiem»,^[1082] «O miękości i wartości języka polskiego»^[1083], «Listy o polskiéj literaturze». Кромѣ того Бродзинскимъ написанъ рядъ статей по теоріи литературы^[1084] и по многимъ отдѣльнымъ вопросамъ исторіи польской литературы^[1085]. Изъ всѣхъ его многочисленныхъ тру, довъ слѣдуетъ прежде всего отмѣтить изслѣдованіе «O Synonimach», трудъ очень почтенный, не утерявшій своего значенія и до сихъ поръ. По мнѣнію такого знатока польскаго языка, какъ Крашевскій, въ своей работѣ Бродзинскій «обнаруживаетъ необыкновенную способность проникновенія во всѣ тонкости польской рѣчи, во всѣ изгибы языка»^[1086]. Трудъ «О Synonimach» можно и теперь еще порекомендовать каждому изучающему польскій языкъ. Другой трудъ Бродзинскаго, курсъ стилистики, имѣлъ вполнѣ практическую цѣль: научить студентовъ правильно и изящно выражать свои мысли. Это былъ учебникъ, составленный преимущественно по сочиненію Аделунга и Bliar’а, хотя авторъ пользовался и всѣми польскими пособіями: Пирамовича, Голянскаго, Э. Словацкаго, Хржановскаго (передѣлка нѣмецкой книги Эшенбурга). Курсъ этотъ дошелъ до насъ, вѣроятно, не въ полномъ видѣ, потому что въ немъ мы не находимъ никакихъ замѣчаній о нѣкоторыхъ видахъ краснорѣчія: судебномъ, духовномъ, академическомъ, надгробномъ, — планъ лекціи которыхъ былъ найденъ Дмоховскимъ въ бумагахъ Бродзинскаго^[1087].

Самый курсъ стилистики изложенъ прекраснымъ языкомъ, ясно и занимательно. Вообще Бродзинскій былъ хорошій стилистъ; въ этомъ согласны всѣ польскіе критики, начиная съ Дмоховскаго, хотя этотъ послѣдній и дѣлалъ нѣкоторыя замѣчанія насчетъ правильности отдѣльныхъ выраженій въ языкѣ Бродзинскаго^[1088]; съ большой похвалой отзывается о немъ и Крашевскій. Но самый лестный отзывъ о языкѣ Бродзинскаго сдѣланъ Скимборовичемъ въ 1836 г.^[1089] и такъ, по видимому, понравился всѣмъ польскимъ критикамъ, что они повторяютъ его въ своихъ статьяхъ безъ всякихъ измѣненій или съ очень незначительными, не указывая источника заимствованія. Такъ поступилъ Ходьзько^[1090], Мехержинскій^[1091], Войцицкій^[1092], Здановичъ^[1093] и многіе другіе Но самое крупное произведете Бродзинскаго, которымъ онъ могъ такъ-же гордиться, какъ Карамзинъ своей русской исторіей, это — курсъ критической исторіи польской литературы, первый серьезный трудъ въ польской литературѣ, требовавшій массы энергіи, огромныхъ знаній и рѣдкой любви къ отечественной наукѣ. Въ 6—8 лѣтъ, при массѣ другихъ занятій, выполнилъ Бродзинскій свою задачу въ условіяхъ крайне неблагопріятныхъ для успѣшнаго ея окончанія. Ученыхъ работъ и пособій по исторіи польской литературы почти не существовало^[1094]. Всѣ сочиненія по исторіи польской литературы, начиная съ энциклопедіи Красицкаго „О rymotworcach“ носили характеръ подробныхъ каталоговъ — библіографій, лишенныхъ всякаго научнаго значенія. Одной изъ лучшихъ еще книгъ является словарь Юшинскаго^[1095], на который мы находимъ довольно строгую рецензію Бродзинскаго. Въ польской наукѣ царилъ духъ затхлой мертвечины, рутины; преобладало археологическое, нумизматическое направленіе^[1096], молодёжь неохотно обращалась къ наукѣ, и въ ней безраздѣльно хозяйничали псевдоклассики. Изъ нихъ наиболѣе ученый и свѣдущій Ф. Бентковскій издалъ дѣйствительно почтенный справочный трудъ библіографическаго характера: «Literatura polska», дополненный нѣсколько лѣтъ спустя Ад. Хлендовскимъ и Л. Соболевскимъ^[1097]. Въ книгѣ Бентковскаго мы видимъ первую попытку систематизаціи матерьяла; авторъ дѣлитъ польскую исторію на пять періодовъ: 1-й отъ 964 до 1333 г., 2-й отъ 1333 до 1506, 3-й отъ 1506 до 1602, 4-й отъ 1622 до 1760 г., 5-й отъ раздѣла Польши до послѣдняго времени^[1098]. Бродзинскій всецѣло принялъ это дѣленіе., повторяя Бентковскаго даже въ характеристикѣ каждой эпохи, въ отдѣльныхъ выраженіяхъ, но прибавляетъ еще періодъ до введенія христіанства, и 5-й, болѣе основательно, закапчиваетъ годомъ окончательной утраты самостоятельности Польши. Собственно говоря, Бродзинскій дѣлитъ исторію польской литературы на два главныхъ періода: 1-й до времени Станислава Августа, и 2-й отъ Ст. Августа до 20-хъ годовъ XIX в.^[1099]. Первый періодъ онъ разсматриваетъ историческимъ методомъ, къ литературѣ 2-го періода прилагаетъ критическую и художественную оцѣнку. Въ прошломъ польскаго народа Бродзинскій видитъ необыкновенную цѣльность и единство, характеризующія дѣятельность каждаго гражданина, какой бы девизъ не выбиралъ онъ: серпъ, оружіе или перо. Это, по его мнѣнію, сказывается и въ литературѣ. Главной заслугой Бродзинскаго слѣдуетъ признать то, что онъ первый обратилъ вниманіе на тѣсную связь исторіи польской литературы и западно-европейской и въ этой связи и пытался ее изложить; съ этой цѣлью Бродзинскій даетъ очеркъ первыхъ вѣковъ христіанства, горячо оспаривая мнѣніе, что „распространеніе христіанства задержало цивилизацію на 10 вѣковъ“, говоритъ о причинахъ паденія науки и литературы къ концу IX вѣка, указываетъ на громадное значеніе рыцарской поэзіи въ XI и XII вѣкахъ, отмѣчая достоинства и недостатки средневѣковой поэзіи^[1100], которой онъ не можетъ отказать въ содержательности, добрыхъ намѣреніяхъ и цѣляхъ, хотя ей и недоставало „художественности вкуса и изящной формы“; недостаткомъ ея Бродзинскій считаетъ преувеличенное представленіе о рыцарской чести и наклонность къ чудесному. Эти чародѣйства, духи, предразсудки наполняютъ душу безпокойствомъ и страхомъ, приводятъ къ черной меланхоліи и возникаютъ вслѣдствіи необразованности», — невольно повторяетъ Бродзинскій мнѣніе Яна Снядецкаго^[1101]. Засимъ Бродзинскій говоритъ о Дантѣ Петраркѣ, Боккачіо, вкратцѣ касается всеобщей литературы XVII в. и въ XVIII в., изложивъ только французскую литературу, переходитъ къ исторіи польской литературы этого времени. Подробно говорить объ исторіи польской литературы Бродзинскаго мы не станемъ. Въ настоящее время она, конечно, утеряла всякое значеніе. Еще литература болѣе поздняго времени изложена Бродзинскимъ не безъ достоинствъ, но первый періодъ исторіи литературы, и въ особенности глава о славянахъ, до принятія христіанства весьма слабы. Подъ вліяніемъ Ходаковскаго^[1102] и, вѣроятно, Маевскаго Бродзинскій допускаетъ самыя смѣлыя гипотезы, пускается въ весьма рискованныя филологическія сближенія и соображенія^[1103]. Позднѣйшая исторія литературы обработана съ большимъ знаніемъ и пониманіемъ дѣла. Вообще Бродзинскій впервые перечиталъ многіе памятники и далъ о нихъ довольно справедливые отзывы^[1104], хотя и грѣшащіе очень часто излишней снисходительностью (напр. о Мольскомъ, Трембецкомъ). Многія сужденія Бродзинскаго повторены позднѣйшими историками. Такъ, Вишневскій повторилъ сужденія Бродзинскаго объ Оржевскомъ, Войцицкій, Здановичъ — о Реклевскомъ и многихъ др.

Въ оцѣнкѣ Яна Кохановскаго Бродзинскій обнаруживаетъ художественное чутье. Онъ признаетъ его вполнѣ народнымъ писателемъ^[1105] и, приводя лучшіе отрывки изъ его «Sobótki», указываетъ дѣйствительно тѣ пѣсни, въ которыхъ болѣе поздняя критика нашла слѣды вліянія народной поэзіи^[1106], чѣмъ и доказываетъ свою способность цѣнить народную поэзію; ему же первому принадлежитъ честь изученія произведеній польскихъ идилликовъ, Шимоновича и Зиморовича, на которыхъ онъ впервые обратилъ вниманіе не только польскаго, но и всего славянскаго міра^[1107].

Такимъ образомъ, заслуги Бродзинскаго въ дѣлѣ изученія исторіи польской литературы нельзя не признать весьма значительными, и вліяніе его курса могло бы быть даже очень велико, если-бы лекціи его были своевременно изданы, а не лежали въ рукописи около 50 лѣтъ.

ГЛАВА VI.

Масонскія и мистическія произведенія К. Бродзинскаго.

Бродзинскаго застаемъ мы въ масонской ложѣ уже въ 1815 году, т. е. немедленно послѣ того, какъ она была возобновлена; къ этому году относятся и первыя масонскія стихотворенія Бродзинскаго^[1108], числомъ три. Вообще Бродзинскій сразу же дѣлается оффиціальнымъ польскимъ поэтомъ ложи, точно такъ же, какъ для «братьевъ» нѣмцевъ присяжнымъ поэтомъ былъ Кольбергъ^[1109]. 27-го апрѣля 1815 года былъ выбранъ новый намѣстникъ ордена, Стан. Потоцкій, а 24-го Іюня (czerwca) въ торжественномъ собраніи «братья» распѣвали положенные на музыку Ант. Вейнертомъ стихи Бродзинскаго:

Powitaj, o dniu radosny,

Pokojny zesłanćze Boży,

Przybywasz, jak pośród wiosny

Zefir z woniejącej róży.

Поэтъ воспѣваетъ добродѣтель, украшенную спокойствіемъ, благожелательствомъ и невинностью {Многія выраженія заимствованы Бродзинскимъ изъ его «Pieśni rolników», наприм.:

Spokojność wiflać z jéj czoła…

Łagodność mieszka jéj w oku

А newinność przy jéj boku.

Раньше этими выраженіями были описаны прекрасныя пастушки…}, взываетъ къ дружбѣ, которая «добудетъ родинѣ правду, навѣки вгонитъ въ гробъ предразсудки»; стихотвореніе заканчивается похвалой «mądrości synu» — Александру I, покровительства котораго ждетъ орденъ^[1110].

Второе стихотвореніе написано по случаю именинъ Л. Осинскаго, 25 іюня, съ музыкой Курпинскаго. Это — діалогъ между солистомъ и хоромъ, который начинаетъ похвалой правдѣ:

Kapłanko mularzy święta,

W łonie wieczności poczęta,

O prawdo! niech twe natchnienia

Ożywią mularskie pienia!

На это намѣстникъ отвѣчаетъ:

Tajemna jest twoja brama,

Mądrość trzyma w niej pochodnie,

Blask ich zniesie cnota sama,

W proch przed niemi nikną zbrodnie.

Хоръ повторяетъ первый куплетъ, и затѣмъ одинъ изъ учениковъ обращается къ намѣстнику ложи, «Filaru mądrości», съ просьбой, чтобы онъ воздалъ хвалу закону. Въ длинной рѣчи важнымъ тринадцати-сложнымъ стихомъ излагаетъ намѣстникъ исторію ордена и его блестящую будущность:

"Свѣтъ долго спалъ подъ скипетромъ ночи, пока не появилась правда

I z światłem szybkiem przeszła urokiem,

А złym sen przedłużając; jej moc tajemnicza

Wzbudziła mężów prawych, godnych jej oblicza.

"Со всѣхъ сторонъ сходятся каменщики разныхъ народностей, всюду распространяютъ они свою власть, и сами короли сходятъ на встрѣчу имъ со своихъ троновъ. Разрушаются города, погибаютъ народы, и только одинъ орденъ, свободный и сильный внутреннимъ согласіемъ, спокойный и скромный, удерживается среди всеобщаго разрушенія.

Zakon pewny w zasadach, w skutkach nieomylny,

Pracuje, jak czas, tajny, nieustanny, silny.

On to kiedyś opasze ziemię w łańcuch zgody,

Z nim od morza do morza uklękną narody.

Намѣстникъ кончаетъ, и затѣмъ другой членъ ложи говоритъ о принципахъ масонства и о его заслугахъ. "Когда надменность, говоритъ онъ, вознесшись на плечахъ подлости, изгнала изъ людского общества братское единеніе, когда вмѣсто естественнаго состоянія равенства и согласія наступило раздѣленіе міра религіями, народностями и сословіями, предразсудки закрыли всѣмъ глаза, насиліе связало руки лицъ, готовыхъ объяснить человѣчеству его единство, а человѣкъ, задавленный, презираемый, мыслилъ и поступалъ по волѣ другого, — возникъ орденъ тамъ,

…gdzie blask prawdy świeci.

Въ немъ царитъ братская между всѣми любовь, украшенная всеобщимъ равенствомъ, всеобщее довольство и радость:

Tu w ogniwach braterskich wszyscy sobie bliscy:

Jeden wsparty na wszystkich, а na jednem wszyscy.

Хоръ поетъ славу великому мастеру ордена, П. Рейху, а затѣмъ второй солистъ, указывая на человѣческія слабости и предразсудки, говоритъ:

Lecz szszęsny, komu w życiu na morzu goryczu

Opiekuńcza mularstwa gwiazda przewodniczy.

Jazon za runem, Ulisses za Itaką dąży,

Mularz po głębiach myśli za prawdami krąży.

Такимъ счастливцемъ, познавшимъ добродѣтель, является виновникъ торжества Л. Осинскій, котораго П. Рейхъ ввелъ въ ложу еще въ 1806 году.

Все стихотвореніе носитъ не поздравительный, а назидательный характеръ, напоминаетъ о задачахъ масонства и истинныхъ его основахъ: свободѣ, правдѣ, равенствѣ. Въ томъ же 1815 году написанъ и «Pogrzeb przyjaciela» по случаю смерти «великаго дозорцы», масона Іосифа Орсетима^[1111]. Мы уже знаемъ, что въ этомъ стихотвореніи первыя строчки взяты Б-скимъ изъ его юношескаго стихотворенія на смерть товарища. Но кромѣ этого стихотворенія и другое, «Duma nad grobem» (1812—1814), нельзя не признать какъ-бы черновымъ наброскомъ, первымъ очеркомъ болѣе зрѣлаго масонскаго стихотворенія. Въ слѣдующемъ 1816 году Бродзинскій передѣлалъ «An die Freude» Шиллера («Radość»)^[1112], который, какъ извѣстно, написалъ свой восторженный гимнъ подъ вліяніемъ охватившаго его чувства любви къ Шарлоттѣ; переполненный счастьемъ Шиллеръ признаетъ радость доступной и хорошимъ и дурнымъ людямъ. Бродзинскій, написавшій гимнъ радости по случаю именинъ своего «брата» по ложѣ, морализуетъ: радость доступна, по его мнѣнію, только людямъ добродѣтельнымъ.

Къ 1817 году относятся четыре масонскихъ стихотворенія Бродзинскаго. Въ первомъ изъ нихъ поэтъ обращается къ великому мастеру ордена, графу Станиславу Потоцкому, который былъ тогда министромъ народнаго просвѣщенія, и превозноситъ его заслуги въ томъ, что орденъ масоновъ, благодаря его покровительству, сохранилъ въ самую бурную пору «цвѣтущія надежды». Бродзинскій сравниваетъ графа Потоцкаго съ восходящимъ солнцемъ, которое будитъ людей и зоветъ ихъ къ новымъ трудамъ.

Второе стихотвореніе написано по случаю именинъ Ю. Вильчевскаго^[1113] и посвящено развитію мысли, что истинное веселье только

…na czystéj skroni

Prawego męża osiedzie.

Третье стихотвореніе, тоже именинное, въ честь Карла Войды, мастера ложи «Астрея»; на музыку положено Эльснеромъ^[1114]. Содержаніе его незначительно. Гораздо болѣе характерно четвертое стихотвореніе^[1115], пѣтое на банкетѣ ордена 25 Іюля 1817. Это, по мнѣнію Кс. Заленскаго, — своего рода credo масонской свободы:

Wiara, wolność i światło, trzy świątynie złote,

W których lud szukał i rozwijał cnotę.

Но не скоро человѣкъ объялъ все величіе этихъ принциповъ: вѣры, свободы и свѣта. Во имя свободы Римъ обагрилъ кровью весь міръ:

Krwią twe imię po całym Rzym wypisał głobie,

Tobie on lud ujarzmiał z południa, z północy.

Точно такъ-же фанатизмъ возжегъ въ людяхъ «адскій огонь», и только свѣтъ знанія, не уничтоженный насиліемъ, сохраненный въ нѣдрахъ масонства, освободитъ человѣчество.

Поэтъ увѣщаетъ смертнаго:

…śmiertelny! póki życia póki sił ci stawa.

Chroń się stracić trzech dziedzictw: światła, wiary, prawa.

Масонская дѣятельность Бродзинскаго не прекращалась и въ слѣдующіе годы, хотя уже съ 1818 года замѣчается поворотъ въ польскомъ обществѣ: съ одной стороны нѣкоторые желаютъ придать масонскимъ ложамъ революціонно-политическій характеръ, а съ другой, обскурантной, стремятся ихъ окончательно уничтожить. Въ 1818 году Бродзинскій произноситъ рѣчь, посвященную выясненію принциповъ масонства, какъ онъ ихъ самъ понималъ^[1116]. Изъ нея мы видимъ, что Бродзинскій понималъ и цѣнилъ въ масонствѣ почти исключительно его религіозно-нравственную сторону; это не мѣшало ему однако въ привѣтственной рѣчи Длусскому, представителю литовскаго ордена, высказать мысль о соединеніи братскими узами масонства Литвы и Царства Польскаго и видѣть въ Казимирѣ короля, который правильно «разумѣлъ всѣ масонскія добродѣтели не изъ наукъ, а черная изъ глубины сердца». Молодое поколѣніе развивало мысль, брошенную Бродзинскимъ, и стремилось къ соединенію Литвы и Польши не только узами масонскими… Въ томъ же 1818 году, въ маѣ, Бродзинскій говорилъ и другую рѣчь, не чуждую политикѣ: привѣтствіе товарищу Костюшки, швейцарцу Цельтнеру, сопровождавшему въ Варшаву смертные останки своего друга^[1117]. Не смотря на всѣ эти политическіе намеки, нельзя не признать, что масонскія идеи въ общемъ Бродзинскій дѣйствительно понимали въ духѣ той космополитической гуманности, которую проповѣдовали Шредеръ и Феслеръ, положившіе начало реорганизаціи масонскихъ ложъ и у насъ въ Россіи^[1118]. Съ цѣлью устраненія предубѣжденія противъ масоновъ Бродзинскій перевелъ забавную пьесу Коцебу «Wolny Mularz». Баронъ Гехтъ (щука) желаетъ знать, что такое масонство, и изъ любопытства готовъ даже поступитъ въ ложу, но его смущаетъ мысль о равенствѣ.

….Mam zdanie osobne, говоритъ онъ:

Doktorki i sekretarze, te i tym podobne

Mogą być dobrze ludzie….

но называть ихъ своими братьями баронъ не желаетъ, не смотря, на всѣ увѣренія молодого графа, что

Miłość praw i ludzkości, czyste obyczaje

To czyni ludzi bracią, to szlachetswo daje.

Въ концѣ концовъ однако баронъ убѣждается, что

Wolny mularz dla chluby nie prawie o cnocie,

Nigdy nie dba o pozór, kto ma rzecz w istocie,

Stały roztropnych zasad nigdy nie odmieni

I człowieka jedynie jak człowieka ceni.

Съ такою же цѣлью защиты масонства въ 1821 году Бродзинскій переводитъ нѣмецкую статью «О towarzystwie wolnych mularzy» («Pam. Warsz.» XIX), заключительныя слова которой такъ опредѣляютъ цѣль и значеніе масонскаго ордена: «Союзъ масоновъ, это — общество, которое и по своему возникновенію, и въ своемъ дальнѣйшемъ развитіи тѣсно связано съ развитіемъ и совершенствованіемъ человѣчества; это единственный до сихъ поръ союзъ, который посвятилъ себя идеѣ исключительно чистой гуманности, и насколько онъ остается вѣренъ основнымъ принципамъ масонства, настолько онъ пролагаетъ дорогу всѣмъ высшимъ и лучшимъ стремленіямъ человѣчества. Если эти принципы чистыхъ человѣчныхъ чувствъ, которыя заключаются въ масонствѣ, превратятся подъ вліяніемъ образованія и упражненія въ опредѣленныя знанія, если сердца братьевъ при помощи взаимнаго поддержанія разгорятся благороднымъ огнемъ, а поступки ихъ будутъ руководимы разумомъ; если усиліями своихъ благородныхъ товарищей союзъ съумѣетъ подняться на третью степень своего существованія и съумѣетъ охватить весь міръ въ объятія любви, — общество масоновъ можетъ тогда сдѣлаться и сдѣлается союзомъ высшимъ и приносящимъ счастье роду людскому».

Въ 1822 года русское правительство, какъ извѣстно, закрыло всѣ масонскія и мистическія общества; само собою разумѣется, что и масонская дѣятельность Бродзинскаго должна была прекратиться.

Довольно положительное масонское міровоззрѣніе Бродзинсаго къ началу 30-хъ годовъ переходитъ въ особое мистическое настроеніе, возникшее у многихъ польскихъ поэтовъ подъ вліяніемъ тяжелыхъ событій 1830—1831 года, когда душевное равновѣсіе было окончательно нарушено, и самыя дорогія, завѣтныя мечты и надежды поляковъ были жестоко попраны суровой дѣйствительностью. Вѣра въ свои силы была утеряна, польское общество растратило временно всѣ лучшія свои силы, реакція и утомленіе явились на смѣну жизнедѣятельнаго, бодраго романтизма, встрѣчая соотвѣтственный отзвукъ и въ настроеніи европейскаго общества^[1119]. Вѣра въ провидѣніе, въ Бога, замѣняетъ вѣру въ свои силы и помощь друзей. На этой почвѣ легко создается настроеніе, которое называютъ мессіанизмомъ. Г. Урсинъ справедливо опредѣляетъ мессіанизмъ, какъ вѣру въ благодать и любовь Бога, почившую на данномъ народѣ^[1120]. Главнымъ представителемъ этого направленія считается Мицкевичъ^[1121], но для насъ не подлежитъ сомнѣнію, что основателемъ этого направленія слѣдуетъ признать К. Бродзинскаго, въ нѣкоторыхъ произведеніяхъ котораго мы находимъ всѣ черты мессіанизма на нѣсколько лѣтъ раньше, чѣмъ появились «Księgi pielgrzymstwa». Мы знаемъ, какое преувеличенное представленіе имѣлъ Бродзинскій о своемъ народѣ и его многочисленныхъ достоинствахъ. Еще въ 1815 году онъ писалъ:

Strudzon strażą, Europy wreszcie polak zasnął,

Upadł, kaganiec światła północy zagasnął.

Но если польскій народъ является образцомъ совершенства и невинности, не трудно догадаться, что именно на немъ и должна почить благодать Божія, — и вотъ мы уже въ дебряхъ мессіанизма. Впервые въ 1831 году Бродзинскому пришла мысль сравнить воскресеніе возставшаго народа съ воскресеніемъ Христа. Въ стихотвореніи «Na dzień zmartwychwstania Pańskiego» польскій народъ изображенъ страдающимъ по примѣру Христа:

Chwała tobie, Chrystie Panie!

Lud, który chodził twym śladem,

Co twoim cierpiał przykładem,

Z tobą święci zmartwychwstanie! ¹).

¹) «Kur. Polski», 1831, № 484.

Ta же мысль еще настойчивѣе звучитъ въ рѣчи «О narodowości», сказанной 3-го мая 1831 года. Народъ польскій признается въ ней найболѣе чистымъ и найболѣе годнымъ для воспринятія небеснаго огня^[1122]; онъ страдаетъ во имя Христово для блага всего человѣчества. Польскій народъ « философъ по вдохновенію»; онъ — Коперникъ въ мірѣ нравственномъ. Его терновый вѣнокъ замѣнится вѣнцомъ побѣды; его предопредѣленіе — стать на стражѣ общей свободы и независимости, выстрадать ее для человѣчества среди бури и натиска варваровъ^[1123]. Въ другомъ произведеніи, «Posłanie do braci na wygnaniu», Бродзинскій идетъ еще дальше въ своемъ мистицизмѣ. Онъ пишетъ, въ духѣ посланій апостольскихъ, къ эмигрантамъ въ такомъ тонѣ, какъ будто онъ отчасти считаетъ себя вдохновеннымъ самимъ Богомъ, Онъ увѣщеваетъ ихъ возложить все упованіе свое на Бога, бросить ссоры, партійность, не писать — потому, что и Христосъ немного писалъ: всего одинъ разъ, и то — пальцемъ на пескѣ^[1124]. Онъ говоритъ имъ: «намъ нужно сѣять любовь, терпѣніе, отзывчивость, а вы разсѣеваете куколь, партіи, ненависть. Жизнь Христа — прообразъ жизни и страданій нашего народа» ради спасенія (т. е. свободы) человѣчества. «Вѣруйте, что вѣра Христова возсіяетъ во всей своей огненной чистотѣ черезъ Польшу, а Польша вѣрою спасена будетъ. Рядомъ съ мѣстами (stacye) страданій Господнихъ будутъ поставлены мѣста страданій польскаго народа, и рядомъ съ хоруговью ягненка будетъ помѣщена хоругвь съ польскимъ орломъ»^[1125] (!). Между всѣми событіями священной исторіи и польской Бродзинскій видитъ поразительную аналогію^[1126], и это еще разъ убѣждаетъ его въ томъ, что неслѣдуетъ полагаться ни на свои силы, ни на друзей и союзниковъ, которые, какъ мельничный жерновъ, мелютъ для себя муку, а все упованіе нужно возложить на Бога^[1127].

Буквально всѣ эти мысли мы находимъ и у Мицкевича либо дословно, либо въ дальнѣйшемъ ихъ развитіи. Такъ напр., сравненіе польскаго народа съ Коперникомъ дословно повторено Мицкевичемъ въ курсѣ славянской литературы^[1128]. Въ особенности же поражаетъ сходство со взглядами Бродзинскаго мысли въ посланіи Мицкевича «Księgi pielgrzymstwa polskiego». Такимъ образомъ, намъ кажется, не подлежитъ сомнѣнію, что въ основу мессіанизма Мицкевича положены взгляды, не разъ высказанные еще Бродзинскимъ, и на это обстоятельство въ исторіи польской литературы и до сихъ поръ еще не было обращено должнаго вниманія.

ЗАКЛЮЧЕНІЕ.

Подводя итогъ всему сказанному нами о Бродзинскомъ, мы не можемъ не признать, что значеніе дѣятельности Бродзинскаго въ исторіи польской литературы и общественности довольно велико, но не въ такой степени, какъ думаютъ это многіе польскіе историки, и не въ той области, какую обыкновенно указываютъ. К. Бродзинскій оказалъ гораздо большее вліяніе на польское общество и литера туру, какъ ученый, педагогъ, переводчикъ, а не какъ поэтъ. Вообще въ оцѣнкѣ значенія литературной дѣятельности того или другого писателя историки склонны впадать въ ошибки и преувеличенія вслѣдствіе ложнаго пріема дѣлить живую жизнь на рубрики и главы и искать между выдающимися представителями отдѣльныхъ періодовъ такой же обязательной преемственной связи, какая существуетъ напр. въ хронологіи царей, папъ и т. д. Но жизнь не логическая формула: она гораздо сложнѣе и не такъ прямолинейна, какъ наши обобщенія; она — постоянное perpetuum, исключающее всякія рубрики и главы, которыя возможны только въ нашей логической дѣятельности; тѣ или другія общественныя понятія не поглощаютъ никогда общественной жизни цѣликомъ, новыя не искореняютъ сразу старыхъ; круговоротъ, взаимодѣйствіе ихъ обусловлены въ жизни общества тѣмъ, что обыкновенно называютъ consensus communis.

Нельзя привязывать къ отдѣльнымъ личностямъ весь ходъ исторіи умственнаго и литературнаго развитія извѣстнаго общества и искать въ этихъ личностяхъ причины цѣлаго ряда сложныхъ явленій значительной общественной цѣнности. И если этого нельзя дѣлать относительно самыхъ выдающихся дѣятелей, то тѣмъ менѣе это возможно относительно Бродзинскаго. Если бы еще онъ явился со всѣми своими идеалами и стремленіями лѣтъ на десять раньше, въ немъ нельзя было бы не признать личности въ высокой степени незаурядной. Но онъ выступилъ тогда, когда всюду уже чуялось дыханіе новой жизни. Гораздо раньше его началась романтическая дѣятельность первыхъ восторженныхъ этнографовъ-собирателей въ родѣ Ходаковскаго; одновременно съ Бродзинскимъ и совершенно независимо отъ него развивается группа виленскихъ романтиковъ, глава которыхъ — знаменитый Мицкевичъ — уже черезъ годъ послѣ появленія «Вѣслава» (1821) выпускаетъ два тома своихъ романтическихъ произведеній. Также почти независимо отъ Бродзинскаго развивалась и польско-украинская школа писателей, на которой, какъ и на виленскихъ поэтахъ, отразилось отчасти вліяніе и русской литературы (хотя, конечно, на «украинцевъ» болѣе всего вліяла народная украинская поэзія). Если Бродзинскій писалъ въ 1821 году въ своей поэмѣ «О поэзіи»:

Maluj . . . . . . . . . . . .

Ruiny smutne świadki dawnej duchów chwały,

Mogiły, co z ojcyzną synów pogrzebały, и т. д.,

то польско-украинскимъ писателямъ не нужно было выслушивать этихъ совѣтовъ отъ Бродзинскаго, чтобы создать культъ могилъ. Онъ существовалъ уже въ народной поэзіи, и разъ поэты увлекались ею, обращеніе къ могиламъ было неизбѣжно, такъ-какъ оно встрѣчается чуть ли не въ каждой народной пѣсни, полной романтическо-меланхолическихъ воспоминаній о старинѣ. Мальчевскій, Залѣсскій, Ляхъ Ширма, точно такъ же какъ и Рылѣевъ, Метлипскій, Гоголь, Шевченко, говорятъ о могилахъ, обращаются къ нимъ, какъ къ нѣмымъ свидѣтелямъ давней славы, не по совѣту того или другого писателя, а подъ непосредственнымъ вліяніемъ романтическаго чувства, возбужденнаго народной поэзіей {Замѣтимъ кстати, что у Т. Падурры, писавшаго украинскія думы съ 1826 года, на одной изъ первыхъ его думъ «Muraszka» стоитъ въ видѣ эпиграфа цитата изъ Байроновскаго «Путешествія Чайльдъ-Гарольда по славянскимъ землямъ», которая указываетъ, что интересъ къ могиламъ у польско-украинскихъ писателей могъ быть возбужденъ и англійскимъ поэтомъ. Падурра этотъ отрывокъ переводитъ такъ:

Kołyś mołiyły roskażut,

Jak naszi kośti prylażut,

De rosły, de porodyłyś,

А za szczo i jak skińczyłyś.

«Piśma» Tomasza Paurry, Lwiw 1874, стр. 101.}. Что касается Бродзинскаго — и это весьма замѣчательный фактъ, — то онъ никогда не выполнилъ тѣхъ совѣтовъ, которые даетъ въ заключительныхъ строкахъ своей поэму " О поэзіи " и въ статкѣ " О романтизмѣ ", потому что для него была еще мало понятна народная и романтическая поэзія. Да и выросъ онъ въ коренной Польшѣ, которой не суждено было играть первенствующей роли въ литературномъ и общественномъ движеніи этой поры. Если критическія произведенія Бродзинскаго и оказывали извѣстное вліяніе на развитіе и направленіе молодыхъ писателей, то это вліяніе было не исключительное и не безусловное. Оно сочилось струйкой въ общемъ потокѣ многоразличныхъ вліяній и вѣяній.

Это вліяніе Бродзинскаго совершенно незамѣтно въ произведеніяхъ Мальчевскаго, Гощинскаго и весьма слабо отразилось даже на Б. Залѣсскомъ, который еще болѣе другихъ обязанъ своимъ развитіемъ Бродзинскому. Если пересмотрѣть всѣ раннія произведенія Залѣсскаго, то должно сознаться, что только одно изъ нихъ — самое раннее — навѣяно поэзіей Бродзинскаго. Мы говоримъ о его «Duma о Wacławie»^[1129] — произведеніи, написанномъ, очевидно, подъ впечатлѣніемъ только-что прочитанной въ «Pamiętnik Naukowy» «Ольдины» Бродзинскаго. Какъ Бродзинскій назвалъ свое произведеніе «галицкой думой», такъ и Залѣсскій пишетъ: «ze śpiewu ludu tciejskigo». Но уже въ этомъ заглавіи нельзя не видѣть разницы между двумя поэтами: Залѣсскій называетъ свое произведеніе «народнымъ», Бродзинскій же не рѣшился еще этого сдѣлать. По тону и по формѣ (размѣру) «Duma о Wacławie» очень близка къ «Одьдинѣ» Бродзинскаго; но въ содержаніи замѣтна разница. Многія подробности «Вацлава» довольно реальны. Когда Вацлава

w rekruty

Dziedzicz przeznacza strwożony,

Zaraz w kajdany okuty

Był do obozu wiedziony, —

мать плачетъ надъ бѣднымъ Вацлавомъ, какъ надъ покойникомъ. Ея причитанія напоминаютъ причитанія простыхъ деревенскихъ бабъ. Деревенскій бытъ у Залѣсскаго изображенъ отнюдь не розовыми красками. Правда, Вацлавъ выражается довольно риторически:

Znośniej jest służyć krajowi,

Niż łakomstwu tyranów, —

тѣмъ не менѣе въ его словахъ заключается мысль осужденія тѣхъ отношеній, которыя установились между паномъ и мужикомъ. На это намекаютъ и послѣднія строки думы. Вацлава убиваютъ на войнѣ и погребаютъ въ чужомъ селѣ:

А gdy w wieczorniej tam dobie

Słowik pieśń nuci wolności,

Rolnik łzy roniąc na grobie

Zgonu chlubnego zazdrości.

Такимъ образомъ уже въ этомъ произведеніи Залѣсскаго вліяніе Бродзинскаго отразилось главнымъ образомъ только съ внѣшней сторонѣ. Въ 1820 году Залѣсскій вмѣстѣ съ Гощинскимъ прибылъ въ Варшаву, куда влекло всѣхъ энергичныхъ и талантливыхъ людей того времени. Но Хмѣлёвскій сомнѣвается, чтобы молодые люди приѣхали слушать лекціи въ Университетѣ и аккуратно посѣщали ихъ^[1130]. У насъ нѣтъ данныхъ признать и личное вліяніе Бродзинскаго особенно значительнымъ. Даже въ тѣхъ произведеніяхъ Залѣсскаго, которыя помѣщены въ «Pamiętn. Warsz.», редактируемомъ Бродзинскимъ, можно видѣтъ частью подражаніе Шиллеру, частью вліяніе русскаго романтизма и мотивовъ украинской поэзіи. Такъ напр. «Lubor» безспорно навѣянъ Шиллеромъ и, можетъ быть, даже черезъ посредство Жуковскаго. Во многихъ произведеніяхъ встрѣчаются имена, хорошо знакомыя русскому романтизму: «Ludmiła» (duma z peśni ukraińskiej)^[1131], «Rusłan» (Nieszczęśliwa rodzina, duma ukraińska) и т. д. На мотивы изъ малорусской исторіи мы находимъ здѣсь знаменитую «Думу о гетманѣ Косинскомъ», въ которой не видимъ никакого вліянія Бродзинскаго. Къ тому же лучшія произведенія Залѣсскаго созданы послѣ 1825 года, т. е. со времени болѣе близкаго знакомства его съ знаменитымъ критикомъ-романтикомъ Мавр. Мохнацкимъ. Около этого же времени выступилъ со своими думками на ломанномъ малорусскомъ языкѣ Тимко Падурра; украинецъ по языку и костюму и шляхтичъ по воззрѣніямъ и воспитанію — онъ воспѣвалъ, какъ извѣстно, только историческія событія эпохи до Богдана Хмельницкаго, изображая взаимныя отношенія поляковъ и казаковъ въ самомъ розовомъ свѣтѣ^[1132]. Нечего говорить, что здѣсь вліяніе Бродзинскаго тоже не имѣло мѣста. Вообще вліяніе Бродзинскаго, какъ поэта, было, по нашему убѣжденію, весьма невелико, оно ограничивается проповѣдью идеи народности; но за то политическія и историческія тенденціи Бродзинскаго безспорно вліяли на польское общество, — которое плохо знало родную исторію и не занималось ею; серьезный трудъ при ничтожномъ умственномъ развитіи былъ ему не по силамъ; поэтому, кажется намъ, оно и было падко на тѣ скороспѣлые выводы и обобщенія, которые удовлетворяли современнымъ потребностямъ историческаго и государственнаго инстинкта и въ то же время, какъ это было напр. въ произведеніяхъ Бродзинскаго, льстили національной гордости. Сентиментально-самодовольные взгляды Бродзинскаго въ этомъ направленіи не могли не имѣть своего дѣйствія и до 1830 г., и въ особенности послѣ революціи, когда всѣ лучшіе, талантливые и энергичные люди или погибли въ борьбѣ за родину, или принуждены были эмигрировать. Популярность Бродзинскаго и рѣдкое единодушіе польскихъ критиковъ въ общемъ хорѣ лестныхъ о немъ отзывовъ объясняется, по нашему убѣжденію, тѣмъ, что Бродзинскій былъ средній писатель, средняго ума, средняго таланта и, какъ таковой, долженъ былъ пользоваться извѣстностью въ широкомъ кругѣ посредственности. Въ этомъ смыслѣ изученіе мировоззрѣнія и литературной дѣятельности Бродзинскаго имѣетъ огромное значеніе для характеристики литературныхъ вкусовъ и средняго развитія польскаго общества. Бродзинскій не былъ Іоанномъ Крестителемъ, какъ пышно величаютъ его польскіе критики, но, пожалуй, его можно назвать первымъ подснѣжникомъ, возвѣщавшимъ роскошную весну. Какъ самый лучшій выразитель переходной поры, какъ человѣкъ лично необыкновенно привлекательный и гуманный, Бродзинскій невольно внушаетъ къ себѣ симпатіи; неутомимый труженикъ, полезный популяризаторъ европейской литературы и критики, онъ заслуживаетъ глубокаго уваженія. Особенно велика заслуга Бродзинскаго въ дѣлѣ выработки и совершенствованія польскаго языка, и въ этомъ отношеніи его дѣятельность такъ же почтенна и полезна, какъ и дѣятельность Линде. И какъ у насъ до свое время романтики считали Карамзина своимъ, такъ и польская молодежь съ уваженіемъ и любовью смотрѣла на Бродзинскаго и хотя и понимала, что онъ не во всемъ ей сочувствуетъ, все же видѣла въ немъ своего друга и хотѣла хотя отчасти признать въ немъ своего руководителя.

ПРИЛОЖЕНІЯ.

«Opis biegu życia professorów, nauczycieli szkół publicznych w Królewstwie Polskim» (Lit. B.).

Автобіографія Бродзинскаго.

«Mam honor złożyć opis życia mojego, obejmujący»:

1 — wychowanie,

2— zawód wojskowy,

3— zawód administracyjny,

4— zawód nauczycielki,

5— literacki.

«Dowodów szlachetswa nie mam innych nad ten, iż po zgonie ojca zostawałem pod opieką Forum nobilium w Tarnowie. Otbyłem tak zwane szkoły niemieckie normalne, tudzież gimnazyum w Tarnowie. Przez czas pobytu mego w gimnazyum professorowie Parczewski i Szmidt udzielali mi przywatnie nauk i języków w szkołach niedawanych, ostatnie zaznajomili mię z literaturą niemiecką, obadwaj bez żadnego wynagrodzenia; za to niech mi tu będzie wolno wdzięczność tym mężom wyrazić. Wcześnie utraciwszy rodziców, gdy spadek po nich doznał prawniczego za wikłania, od młodości trudiłem się wychowaniem dzieci jako sposobem utrzymywania się w szkołach. Za przełożenie w szkołach poezyi Collina otrymałem od rządu austryackiego stypendyum i miejsce w Instytucie Wiedeńskim, ale niedoświadczenie i tęschność do języka i literatury polskiej nie dozwalały mi korzystać z tej łaski mojego rządu, udałem się do uniw. Krakowskiego, przy którym przez półtora roku poświęcałem się naukom filologicznym i filozoficznym. W roku 1809 gdy wojsko X-twa Warszawskiego weszło do Krakowa, idąc za powszechną opinią wszedłem w służbę artylleryi (pieszej) jako ochotnik. Odbyłem kampanię rossyjską i niemiecką; za Moskwą mianowany oficerem, pod Lipskiem wzięty byłem w niewolę а utraciwszy siły i chęć do służby wojskowej otrzymałem żądane uwolnienie»^[1133].

Po krótkim odpoczynku na wsi udałem się do Warszawy w celu poświęcenia się służbie publicznej. W r. 1816 po bezpłatnem zasługiwaniu się w komis, oświeceń wyznaczone miałem obowiązki zastępcy kancellisty; lecz gdy tu nie miałem innego utrudnienia, jak ciągłe przepisywanie naczysto, prosiłem o uwolnienie, które otrzymawszy, udałem się do komissyi rządowej spraw wewnętrznych, gdzie dziewięć miesięcy jako bezpłatny adjunkt, а pięć jako płatny sekretarz w sekcyi administracyjnej zostawałem^[1134]. Gdy w skutek traktatów wiedeńskich utworzoną być miała komissya likwidacyjna, trudniłem się z własnej ochoty przez pół roku przygotowaniem materyałow do prac téj że komissyi. Później mianowany zostałem sekretarzem tejże komissyi trzech dworów. Obowiązki moje pełniłem do końca roku 1820, w którym też magistratura rozwiązaną została. Otrzymałem polecenia do wszystkich komissyi rządowych względem umieszczenia się w stopniu odpowiadającym, lecz dawniej już sposobiłem się do stanu nauczycielskiego^[1135]. W roku 1817 Kamieński prowinczyał Pij arski, któremu z pism niektórych tylko znany byłem, zaproponował mi dawanie lekcyi języka i literatury polskiej w konwikcie żolibowskim. Obowiązki te pełniłem od r. 1818 do r. 1822^[1136]. Równie przez cztery lata dawałem dla młodzieży duchownej w seminaryum Pijarskim naukę wymowy i Poezyi^[1137]. Przez, roku 18¹⁹/₂₀ dawałem lekcyi literatury w szkole wojewódzkiej Pijarskiej^[1138]. W roku 1818 otrzymałem od K. Rząd. Spr. Wewn. noininacyę na nauczyciela literatury dramatycznej przy tutejszem lionserwatoryum, od którego to obowiązku dla mych zatrudnień musiałem się wymówić^[1139].

W roku 1821 wezwany na professora literatury w liceum warszawskiem z oświadczeniem iżby wraz wykładał kui’s publiczny i w uniwersitecie. Później Kom. Rz. wchodząc w słuszność moich w téj mierze przełożeń raczyła mię wazwać do czytania, kursu historyi krytycznej literatury polskiej w uniwersytecie^[1140]. W roku 1823 Kom Rz… podtwierdziła sekretarzem. Co do obyczajów i pełnienia moich obowiązków w zawodzie nauczycielskim odwołuję się do świadectw, dołączanych.

Od roku 1816 bezpłatnie przez 6 lat pełniłem obowiązki sekretarza teatru narodowego (miałem) w części powierzoną cenzurę literacką dzieł dramatyczych. Kilkanaście dzieł teatralnych przez siebie tłómaczonych, lub ułożonych oddałem do repertuaru sceny narodowej. W r. 1820. «Tow. pr. nauk» wezwało na członka przybranego, а w r. 1822 na czynnego. Towarzystwu muzyki kościelnej złożyłem przełożoną przez siebie część teoretyczną dzieła Forkla o muzyce, którą dla braku funduszu dotąd Towarzystwo nie drykuje. Do dzieła I. Elsnera część practycznę; ułożyłem do Cajetow (?) nauki muzyki w konserwator у urn równie pieśni do muzyki po kościołach używane. Od roku 1819 wspólnie z Bentkowskim а od r. 1821 wspólnie z Skrodzkim i Skarbkiem prowadziłem redakcyą Pam. Warszawskiego. W roku bieżącym otrzymałem od Komis. Rz. zachęcenie do wykończenia projektowanego wydania przepisów i wzorów wymowy dla szkół. Wydałem Dzewicę orleańską.

Lubo głównem moim zatrudnieniem jest Historya Literatury polskiej, podałem jednak do druku: Dwa tomy poezyj, Templaryusze, Abutar, Rozp. o piśm. klas. i romantycznych, Myśli o dążeniu polskiej litei’atury, o satyrze, o elegii o wpływie nauk na rząd… rozprawa z Herdera. Rozprawę Garwego, Poemat Walt. Skota: Ostatni bard, prócz listów o polskiej literaturze i mych piśm w Pamiętnikach, Rocznikach To warz. prz. nauk.

30 Sierp. 823.

K. Brodziński.

КОНЕЦЪ.

↑ Отзывъ ист. фил. факультета напеч. въ «Унив. Изв.» 1889, 1.
↑ Съ большимъ трудомъ, и то благодаря случайности, удалось намъ отыскать этотъ сборникъ. Судя по литерѣ B, стоящей на заглавномъ листѣ, нужно думать, что такихъ сборниковъ было много. Сохранились-ли они, или нѣтъ — намъ не удалось выяснить. Было бы очень грустно, если бы эти цѣнные матеріалы по исторіи польской литературы и науки безвременно погибли…
↑ Оцѣнку курсовъ по исторіи польской литературы чит. у Эстрейхера „Bibliografia“ XIX st.», предисловіе; а также у Д-ра П. Хмѣлевскаго въ «Zarysy lit. р. zost. lat. 20».
↑ «Dyctyonarz poetów polskicłi», w Krak. 1820.
↑ "Dyctyonarz uczonych polaków, Lwów 1833.
↑ Historya literatury polskiej podług Bent., Juszynsk., Ossol., Sołtykowicza. W Wilnie 1828, in 16° стр. 1—77. Въ спискѣ поэтовъ на стр. 75 упоминается «Kazimierz Brodziński [(Wanda] 1821) i inni żyjący». Ни слова о Мицкевичѣ, Залѣскомъ, Гощинскомъ и друг.
↑ «Słodki, tkliwy łagodny… On pierwszy zaczął pisemnie wskazywać inne nowe stanowisko poezyi». («Rys dziejów» стр. 77—78). Книжка Лукашевича имѣла огромный успѣхъ въ Польшѣ и выдержала 15 изданій (Эстрейхеръ, Библіографія).
↑ Чит. Piśmiennictwo polskie w zarysie, Poznań 1845, Дембовскій помѣщаетъ Бродзинскаго вмѣстѣ съ Мальчевскимъ въ "podokres pierwszy od. г. 1820 do 1825 (epoka budzenia się poezyi narodowej) и такъ характеризуетъ: «W ogóle można powiedzieć, iż Brodziński pierwszy przygotował przemianę pojęć narodu o poezyi i sam ku tćj przemianie pierwszy krok uczynił». (Чит. стр. 327—30.
↑ Ad. Majorkiewicza: Historya, literatura i krytyka w Warszawie 1847. О Бродзинскомъ онъ говоритъ: "Uczuciowość w nim przemaga jak w Karpinskiem, chociaż się starał opracować swoje zdolności i poświęcał się badaniu estetyki w duchu filozofii nowszćj przeważnie Kanta i Szyllera, których był zwolennikiem.
↑ Hist. lit. polsk. w zarysach, W. 1846, t. IV стр. 57—76.
↑ Historya lit. polsk. potocznym sposobem opowiedziana W 1861.
↑ Бродзинскій де былъ Janem Chrzcicielem dla Mickiewicza, dla nowej poezyi… «Wiesław» — поэма «wysokiój artystycznéj wartości.
↑ Historya lit. polsk. W 1871, t. II, стр. 391.
↑ Ad. Kuliezkowski. Zarys dziejów lit. polskiój 1884 г. (3-e изданіе).
↑ Лекціи Цибульскаго, а также книги Nehringa и книги Н. Hitschman’а: „Geschichte der Polnischen Literatur“ (Leipz 1889) мы недостали.
↑ Słownik Geograficzny Królewstwa Polskiego. Kraków, t. IV. Изъ этого же словаря мы узнаемъ, что довольно густо населенная Королевка — древнее поселеніе, к ея костёлъ построенъ еще при Сигизмундѣ Августѣ въ 1569 году.
↑ Въ бумагахъ Бродзинскаго документовъ о его дворянствѣ не сохранилось; по крайней мѣрѣ въ свози университетской автобіографіи (Opis biegu życia professorów i naucz. szk. publ. w Królew. Polsk.) онъ говоритъ: «Dowodów szlachetstwa nie mam innych nad ten, że po zgonie ojca zostawałem pod opieką. Forum nobilium w Tarnowie». Вѣроятно, по недостатку документовъ Бродзинскій долгое время встрѣчалъ затрудненія и по утвержденію въ наслѣдствѣ (ibid.).
↑ Приводимый отрывокъ напечатанъ также у Ходзька: «Wzmianka о życiu», 5—14 стр, и у Крашевскаго: «Słówko о Kazim. Brodzińskim», «Atheneum» 1844 г., 28—35 стр. Дмоховскій приводитъ его въ сокращеніи («Bibl. Warn.» 1870. t. III).
↑ Поэтъ ошибся: ему было тогда только три года; мать умерла какъ разъ въ день своихъ именинъ 9-го марта 1794 года, а не 1796 года. Объ этомъ чит. Hordyński «Lata szkolne К. Brodzińskiego». «Kwart. Histor. 1888 г.» стр. 1.
↑ Бродзинскій сознается въ своихъ воспоминаніяхъ, что онъ „легче можетъ и до сихъ поръ войти въ положеніе женщинъ, чѣмъ мужчинъ“ „Przegląd Naukowy“ 1844 г. № 20 стр. 49.
↑ Ibid. стр. 25.
↑ Ibid. 26.
↑ Ibid. 79 стр.
↑ Сравни М. Е. Салтыкова: „Пошехонская Старина“ или Марью Алексѣевну въ извѣстномъ романѣ 60-хъ годовъ.
↑ „Przegl. N.“ 1844, № 20, 42 стр.
↑ Ibid. 43 стр.
↑ Напр. въ поэмѣ „Oldyna“.
↑ Чит. ero „Dziedzic z Jodłowa“.
↑ „Wspomnienia“. Также у L, Siemieńskiego. „żywot K. B-ego“. t. VIII 181 стр.
↑ „Pam. Nauk.“ 1844. № 21: „Wspomnienia“.
↑ Чит. его „Pieśni Bolników“; какъ образецъ, могутъ служить и его идилліи (даже „Wiestaw“).
↑ Робость и удивительная скромность были, но нашему мнѣнію, главной причиной всѣхъ житейскихъ успѣховъ Бродзинскаго.
↑ Чит. стих. «Chłopek».
↑ Брандесъ. «Главн. теченія» стр. 147 (мы имѣли подъ руками только русскій переводъ этого произведенія).
↑ Odyniec. «Wspomnienia z przeszłości». Warsz. 86. стр. 19 и слѣдующ.
↑ Чалый. «Жизнь и произведенія Т. Г. Шевченка». К. 82. стр. 9.
↑ Весь нижеприводимый эпизодъ не безъ добродушія передаетъ Бродзинскій въ своихъ воспоминаніяхъ. Онъ же приводится и у Семенскаго, VIII. 182; у Гордынскаго, стр. 3.
↑ Изъ біографіи Карпинскаго извѣстно, что въ молодости онъ мечталъ объ отшельнической жизни, хотѣлъ поселиться гдѣ-нибудь въ недоступномъ бору, собирать коренья и жолуди для ѣды, или претерпѣть муки за вѣру и т. д.
↑ Чит. В. Дѣдицкаго. «Зоря Галицкая яко альбуль» 1861.
↑ «Wspomnienia mej młodości», 43 стр. Id. Siemieński 181 стр. и др.
↑ Ibid. 44.
↑ Hordyński «Lata szkolne K. B--ego», «Kwart. Hist.» 1888.
↑ Ibid.
↑ Hordyński «Lata szkolne…», 10—13 стр.
↑ «Wspomnienia», стр. 18 и слѣд.
↑ «Wspomnienia», 81 стр.
↑ «Wspomnienia», 77—78 стр. Воспитаніе въ Галиціи и въ болѣе позднее время не отличалось по видимому особенными достоинствами. Извѣстный польскій сатирикъ Янъ Ляпъ въ своемъ интересномъ романѣ «Głowy do pozłoty» (Lwów, 1876) сообщаетъ аналогичный же эпизодъ изъ школьной жизни своего героя (стр. 51—52).
↑ «Wspomnienia»; также въ «Atheneum» 1844, «Słówko о К. Br.» Крашевскаго.
↑ Какъ извѣстно, Мицкевичъ также находился въ молодости подъ вліяніемъ стихотвореній Трембецкаго и вообще очень цѣнилъ ихъ и училъ наизусть. О вліяніи языка Трембецкаго на Мицкевича см. очень интересную статью I. Третьяка: «Mickiewicz i Trembecki» — «Przegl. Polski» 1886. IX.
↑ "Sielanki Gesnera, z niemieckiego oryginału na język polski przełożone przea tłomaeza książki «wiersz o człowieku». Kraków 1800.
↑ Объ этомъ см. въ 4-ой главѣ нашей работы.
↑ «Przegl. Naukowy» 1844 № 22.
↑ Одынецъ въ своихъ «Wspomnieniach z przeszłości» приводитъ по этому поводу нѣсколько забавныхъ анекдотовъ, о томъ, напр., какъ Бродзинскій, будучи уже женатымъ человѣкомъ, чувствовалъ неловкость, идя подъ руку со своей женой и просилъ Одында замѣнить его…
↑ «Bibl. Warn.» t. III 1870, 367—370.
↑ Оборотъ нѣмецкій.
↑ Дмоховскій (Bibl. Warsz. 1870).
↑ Ibid.; «Wspomnienia», 148. Также у Семенскаго, VIII, 198—199.
↑ Ibid. «Wspomnienia», 149—150. Также у Семенскаго.
↑ О томъ, какъ относились въ гимназіи ко всякимъ проявленіямъ любознательности, можемъ уже судить изъ эпизода съ религіозными сомнѣніями Бродзинскаго. Вообще учительскій персоналъ былъ очень плохъ. Бродзинскій разсказываетъ въ своихъ «Воспоминаніяхъ» объ одномъ учителѣ, жестокомъ пьяницѣ и циникѣ. Онъ пьянствовалъ всюду, гдѣ прійдется, даже на улицѣ, и въ классѣ ничего не дѣлалъ. Любимымъ его занятіемъ было участіе въ процессіяхъ, гдѣ онъ командовалъ отрядомъ гимназистовъ и, приходя въ воинственный азартъ, отдавалъ громоносныя приказанія, какъ будто дѣло шло о цѣлой дивизіи драгуновъ. Кончилось тѣмъ, что у него сдѣлалась mania bellicosa, и бѣднаго учителя отвезли прямо изъ класса въ домъ умалишенныхъ. (Wspomnienia, 147).
↑ О Гете Бродзинскій говоритъ, что онъ «długo był moim ulubieńcem i najwięcej odpowiadał memu usposobieniu». Мы, однако, не могли замѣтить на Бродзинскомъ особенно сильное вліяніе Гете.
↑ Кромѣ Шмидта Бродзинскій съ признательностью упоминаетъ въ своей университетской автобіографіи и о Парчевскомъ (Opis biegu życia prof, i naucz, сгр. 223).
↑ «Тотъ, кто воспиталъ свое поэтическое чувство на Геллертѣ, говоритъ Кирпичниковъ, если не потребуетъ отъ поэта фантазіи и чувства, потребуетъ по крайней мѣрѣ ума, образованія, серьезной мысли». Коршъ, «Исторія всеобщей литературы», XXII, 775 сгр.
↑ „Wspomnienia“ 150, а также у D. Chodźką „Wspomnienia о życiu K. B-ego“. Wilno. 1845. 12 стр.
↑ Cp. «Duma nad rzeką Moskwą» 1812 г. Подобнаго друга Бродзинскій нашелъ впослѣдствіи въ Рекіевскомъ (чит. отрывокъ изъ походнаго дневника Бр-го, приведенный Дмоховскимъ: «Bibl. Warsz.» 1870. t. III).
↑ Ibid. Wspomnienia 152. Также у Ходзька («Wzmianka….» стр. 13).
↑ „Zabawki wierszem Andrzeja Brodzińskiego“. W Krakowie, 1807; w drukarni Jana Maja.
↑ Mały ten chłopiec za moim śladem mocno się pokochał w Poezyi. Pisze piosnki, Nadgrobki, bajki i z nich wiele obiecuje po sobie. Ja w tem wiekn, w którem on lutnią wziął w rękę, uciekałem na głos jej ledwie nie tak, jak zając na odgłos trąby myśliwskiej…. Tak nie jeden skromny poeta mówił drugiemu…. Тупа skrzydłach Pegaza w górę wzlatujesz, а ja tylko piechotą chodzę po krajach Parnaskiej góry. Tym czasem temu upokorzonemu pierwszeństwo nad tamtego przyznano. Tak się może stanie między nami. Brat mój jednak zawsze nato pamiętać musi, że to przecie ja zacsąłem pierwszy Ц niwę, na której może dla niego Laury zakwitną». — «Zabawki wierszem….» стр. 149.
↑ Hordyński. «Lata szkolne K. B-ego».
↑ «Wspomnienia….»
↑ «Wspomnienia mej młodości», стр. 155.
↑ Jan Albertrandi былъ первымъ презесомъ «Tow. przyjąć, nauk» въ Варшавѣ. Чит. Wójcicki. «Społeczność Warszawy», t. II. 1877 г., стр. 15, 25—26.
↑ Wójcicki. Ibid. стр. 25.
↑ Wspomnienia. 159 стр.
↑ Ibid. 157.
↑ Wspomnienia…. 155.
↑ Ibid. 156.
↑ Каково было отношеніе къ Австріи, видно изъ слѣдующаго забавнаго эпизода. Изъ Вѣны былъ какъ-то присланъ патріотическій гимнъ. Было поручено старшимъ ученикамъ разучить его съ младшими и исполнить въ костелѣ. Спѣвка была въ долѣ, безъ свидѣтелей. Не долго думая, ученики подобрали къ торжественному гимну мотивъ мазурки и къ ужасу учителей такъ и пропѣли его въ костелѣ. Когда же зачинщиковъ подвергли строгому взысканію, то вся молодежь единогласно рѣшила отбывать наказаніе сообща (Wśpomn. 156 стр.). Что настроеніе общества было рѣшительно патріотическое, видно изъ другихъ данныхъ, сообщаемыхъ и самимъ Бродзинскимъ. Такъ, онъ упоминаетъ объ ученикѣ Немеринцѣ, который укрѣпилъ его въ намѣреніи поступить въ войско. Когда объ этомъ своемъ намѣреніи Бродзинскій сообщилъ учителю Парчевскому, то и онъ ничего не имѣлъ противъ и только, какъ австрійскій чиновникъ, доказывалъ видъ, что ничего не знаетъ объ этомъ; но зато его сынъ и жена открыто сочувствовали смѣлому предпріятію (Ibid.).
↑ Въ своей автобіографической запискѣ («Opis biegu życia naucz, i professorów…») Бродзинскій говоритъ: «Za przełożenie w szkołach poezyi Coilina, otrzymałem od rządu austryackiego stypendyum i miejsce w Instytucie Wiedeńskim, ale niedoswiadczenie i tęschność do języka i literatury polskiej nie dozwalały mi korzystać z tej łaski mojego rządu, udałem się do uniw. Krakowskiego, przy którym przez półtora roku Poświęcałem się naukom filologicznym i filozoficznym»….
↑ Чит. «Sielanki» Gesnera, «Zabawki wierszem» А. Br-ego, «Pienia wiejskie» W. R-ego и проч.
↑ Чит. «Письма русск. путешеств.», а также А. Н. Папина, «Общественное движеніе при Александрѣ I». Спб. 1885, 183—260.
↑ Объ этомъ чит. ниже.
↑ Чит. ниже, а также 2-ю главу нашего труда.
↑ Hordyński, «Lata szkolne….», стр. 41.
↑ «Opis biegu życia naucz….», стр. 223.
↑ На это указываетъ только Романъ Пилатъ, львовскій црофесс. (Рукописи, лекціи), и г-жа Духинская.
↑ «Opis biegu….», стр. 223.
↑ «Opiekun Domowy». 1865: «Kaz. Brodziński», przez G. Czernieckiego, стр. 206.
↑ Въ «Zabawk. wierszem» очень многія стихотворенія съ выраженіемъ самыхъ искреннихъ чувствъ дружбы посвящены Реклевскому (W. R.).
↑ Чит. его «Wiesław», «Halina», «Zachęcenie do tańca», «Krakowiaki», «Urodziny» («Pienia wiejskie», Kraków, 1811).
↑ О вліяніи Реклевскаго на Бродзинскаго впервые говоритъ Мехержинскій («Bibl. Polska» 1859). Въ недавнее время г. Гавалевичъ представилъ довольно обстоятельный разборъ вліянія нѣкоторыхъ (но не всѣхъ) произведеній Реклевскаго на поэму Бродзинскаго «Wiesław». Мы будемъ говорить подробнѣе объ этомъ въ 3-й главѣ.
↑ «Bibliot. Warszawska», 1870, t. III. 372.
↑ Объ этомъ сообщаетъ Одынецъ, а также и Ходзько («Wzmianka о życiu»).
↑ Skimboroivicz. «Dzieła, żywoty uczonych, pisarzów i artystów polskich oraz cudzodziemeów, będących w Polsce lub jej przedmiotów dotykających pod jakimbądź względem, porządkiem abecadłowym opisał H. S.», t. VII. Съ этимъ интереснымъ сборникомъ мы познакомились благодаря предупредительной любезности г. С. Вольскаго, помощника библіотекаря въ библіотекѣ «Ordyn. gr. Krasińskich» въ Варшавѣ.
↑ «Oda na dzień vrodzin Napoleona».
↑ «Gazeta Krakowska», rok 1810.
↑ «świadectwo komissyi wojny». «Opis biegu…», стр. 226. Въ «Opiekun Domowy», 1866, Черницкій невѣрно опредѣляетъ это повышеніе другой датой — 4 ноября.
↑ «Przyjaciel Ludu», 1836, стр. 176.
↑ «Encyclopedia Powszechna» Orgelbranda. W. 1867, t. 24, стр. 737.
↑ «życiorysy znakomitych ludzi, wsławionych w różnych zawodach», zesz. I, 1849, стр. 14.
↑ Вѣроятно, первыя его стихотворныя работы 1808 года. Чит. «Złota Przędza», 1885 г. т. II, стр. 96.
↑ «Warszawa i jej życie umysłowe i ruch literacki w ciągu lat trzydziestu», t. III, 1880 г., стр. 12—20.
↑ Въ Суликовѣ Бродзинскій вполнѣ наслаждался отдыхомъ. О томъ, какъ онъ проводилъ здѣсь время, можно судить изъ слѣдующаго отрывка его письма къ Ам. Грабовскому: «Z nowin nie donoś mi nic, bo teraz chcę być ową cliryzalidą, а jak przyjdzie czas, całkiem nowo ukazać się przed światem». Sewer. Duchińska. «K. В-ski.» Paryż, 1885, стр. 22.
↑ «Opis biegu życia….». Свидѣтельство объ увольненіи подписано дивизіоннымъ генераломъ Вельгорскимъ и бригаднымъ — Рентенштраухомъ.
↑ Часть этого дневника напечатана Дмоховскимъ. Почти весь онъ помѣщенъ въ статьѣ Ходзька: «Wzmianka о życiu….»
↑ Дмоховскій, стр. 371; Ходзько, стр. 16.
↑ Въ своей автобіографіи, запискѣ Бродзинскій, кажется, перепуталъ факты. Онъ говоритъ довольно неясно: «w roku 1816 po bezpłatnem zasługiwaniu się w komissyi oświecenia wyznaczone miałem obowiązki zastępcy kancellisty, lecz gdy tu nie miałem innego utrudnienia, jak ciągle przepisywanie naczysto, prosiłem uwolnienie, które otrzymawszy udałem się do Kom. Rz. Spr. Wewn.» Но изъ документовъ видно, что Бродзинскій поступилъ въ Комис. Мин. Вн. Дѣлъ уже въ 1815 году.
↑ D. Chodźko, «Wzmianka о życiu К. B-ego», стр. 78.
↑ Такъ, напр., свидѣтельство «Kom. Rz. Sp. Wewn.», данное Б-му при переходѣ его на службу въ «Likwidac. Komis.», удостовѣряетъ «zdolność, pilność, pracowitość, niemniej najlepsze moralne postępowanie». «Opis biegu życia», стр. 227.
↑ Въ свидѣтельствѣ, полученномъ Бродзинскимъ отсюда, говорится, что онъ исполнялъ свои обязанности «zdatnie i gorliwie» и «при примѣрной нравственности своего поведенія». «Opis biegu….», стр. 228.
↑ Чит. 3 гл. нашего изслѣдов.
↑ Чит. Wójcicki, t. III, стр. 142.
↑ «Pam. Warsz.» 1815, t. I, 26.
↑ «Pam. Warsz.» 1815. Cp. Zalęski, «O masonii w Polsce», Kr. 1889.
↑ «Pam. Warsz.» 1815—1816.
↑ Чит. «Opis biegu życia….»
↑ «Rocznik teatru narodowego warszawskiego» 1810—1817, стр. 4—22.
↑ «Pam. Warsz.» 1816, VI, 214: «Kassandra».
↑ «Pam. Warsz.» 1816, IV, 85, 456.
↑ «Bibliot. Warsz.» 1870, III, стр. 223; id. у Ходзьки.
↑ «Pam. Warsz.» 1818, январь — май.
↑ «Wzmianka….», стр. 78.
↑ Odyniec, «Wspomnienia….», стр. 312.
↑ Ibidem.
↑ «Dzienn. Wil.» 1819, I. Чит. 2-ю главу нашей работы.
↑ Luc. Siemieński, «Obóz klassyków», Полное Собр. сочин., т. 5.
↑ «Dalibóg — восклицаетъ онъ — gdybym nie żył w owej epoce, а miałem wtedy lat 18, gdybym nie czytał i nie pamiętał, co mówiono o tój rozprawie Brodzińskiego, i jabym uwierzył tój powszechnej gadaninie i powtarzał bym za drugimi, jak gęsi za. gąsiorem, że Brodziński był prześladowany przez zapamiętałych klassyków». «Bibl. Warsz.» 1870, III, стр. 380.
↑ «Cmentarz Powązkowski pod Warszawą», t. II, 1856; Wójcicki, стр. 201.
↑ Tomkowicz Stan. «Przyczynek do historyi początków romantyzmu w Polsce». «Archiw. do dziejów literatury i oświaty w Polsce», t. I, Kraków, 1878. стр. 265, 266 и слѣд.
↑ «Złota Przędza», IV, W. 1887. Pogląd ogólny P. Chin. XXIII.
↑ Wójcicki, t. Ш, стр. 139, 159.
↑ Дмоховскій; «Wspomnienia», «Bibliot. Warszawska», 1870, t. III.
↑ Во всѣхъ этихъ заведеніяхъ Бродзинскій былъ отличенъ начальствомъ, какъ ьфямѣрный чиновникъ и педагогъ. Такъ, Каэтанъ Каминскій, ректоръ конвикта Жолиборскаго, пишетъ о Бродзинскомъ, «….iż…. dawał lekcye stylu i literatury z wielką pilnością i wielkim uczniów pożytkiem…. Gruntowną znajomością swego przedmiotu, pracowitością, rzadką skromnością i przylcładnością obyczajów równo był pożytecznym szkolnej młodzieży we względzie naukowym i moralnym а przeto powszechny и całego zgromadzenia konwiktu zjednał sobie szacunek, powszechną miłość» («Opis biegu….», стр. 229). Точно такое же лестное свидѣтельство выдано Бродзпискому и изъ воеводской школы, въ которой Бродзинскій названъ «wzorem nauki i cnoty» (ibid., стр. 230). Въ семинаріи Бродзинскій «dawał piękny wzór bogobojazności, skromności i wszystkich innych cnót chrześciańskich» (ibid., стр. 230). Словомъ, отзывы весьма лестные, какъ о человѣкѣ самыхъ испытанныхъ правилъ.
↑ Ibid.
↑ Изъ отчета этого общества (."Pam. Warsz." 1823 годъ, V, 117) мы узнаемъ, что Бродзинскій перенесенъ изъ «klassy przybranych członków do klassy czynnych członków» одновременно со Скарбкомъ и Раковецкимъ 30 апрѣля 1823 года.
↑ Въ «Towarz. Przyjąć. Nauk» Бродзинскому приходилось встрѣчаться со всѣми знаменитостями Варшавы. Всѣ слоны классицизма, всѣ столпы учености, собирались сюда въ сіяніи своей отживающей славы. Между членами существовали, но свидѣтельству Войцицкаго, самыя благожелательныя отношенія. «Это былъ одинъ семейный кружокъ, соединенный узами любви и уваженія, единой мыслью и чувствомъ» (Wójcicki, II, 5S). Бродзинскій въ этомъ кругу былъ ближе другихъ съ Голэмбёвскимъ, Скродзкимъ и Скарбкомъ. Засѣданія были открыты для публики, и она апплодисментами выражала свои симпатія. Апплодировали исключительно Нѣмцевичу, какъ предсѣдателю, Бродзинскому и Скарбку, что вызывало не разъ глухое недовольство среди стариковъ. «Это вѣдь не театръ, а ученое собраніе», говорилъ не разъ Воицицкому извѣстный Свенцкіи (ibid. 61).
↑ О немъ чит. М. Mochnacki, «Historya powstania narodu Polskiego», а также «Złota Przędza» 1886, t. II, P. Chm.
↑ Чит. Dmochowski. «Bibl. Warsz». 1870, t. III. «Zwykłe i ulubione jego towarzystwo, сообщаетъ Одынецъ, składali professorowie koledzy, и których skromne kolejne wieczorki obok swobodnych (?) pogadanek urozmaicały: dla młodszych gry towarzyskie, dla starszych boston lub wist szelągowy». «Wspomnienia….» 322.
↑ Читай IV-ю главу нашего изслѣдованіи.
↑ «Oryginalność, prostota, piękna, jędrna budowa wiersza, wyobraźnia żywa ognista i śmiałość myśli niezwyczajnym sposobem wyrażonych jest główną cechą tego płodu młodego bardzo wiele obiecującego poety». «Wanda» 1822 r., № 7, 97—114. Этотъ интересный отзывъ до сихъ поръ не отмѣченъ историками польской литературы.
↑ «Wanda», tygodnik płci pięknej i literaturze poświęcony. W. 1820. t. I. «Pieśń Ateńska», «Bogowie Grecyi» Br. K. (43—198), «Godność kobiet» и т. д.
↑ «Wanda» 1821. t. I, стр. 26—34.
↑ Ibid. t. IV, 1-6.
↑ Ibid. t. I, 115—121.
↑ «Gazeta literacka» 1822, № 1—21; «Piśma Brodzińskiego», t. I. 221, t. II, 223.
↑ «Bibliot. polska», 1825.
↑ «…Zamilczamy o reszcie: bo chociaż by można wiele jeszcze takich naliczyć, które po kilko strof prawdziwie pięknych zawierają, rzadko jednak natrafiamy na całość zupełnie wykończoną. Pewni nawet jesteśmy, że i sam autor małą do których przywiązywał wagę i dla tego je tylko w zbiorze swoim umieścił, aby nie zgińęło, co zpód pióra jego wyszło». «Gaz lit.» № 10.
↑ Объ этомъ подробнѣе см. въ слѣдующ. главахъ.
↑ «Bibl. Polsk». 1825. «Uwagi nad teraźniejszym stanem, duchem i dążnością poezyi polskiej».
↑ «Astrea», 1825. № 1. «Uwagi nad balladami Stef. Witwickiego z przyłączeniem uwag ogólnych nad szkołą romantyczną w Polsce» (15—55).
↑ Напр. Rogalski L. «Hist. lit. Polsk.», Warsz. 1871. t. II. стр. 391 ii слѣд.: также Wójcicki «Hist. literat.», t. IV, стр. 57; M. Dubiecki «Hist. lit. polsk» W. 1890. приводитъ это же мѣсто, указывая, откуда его беретъ.
↑ «Astrea» 1825, № 1, стр. 54.
↑ «Dziennik Warszawski», 1825. I: «О duchu i źródłach poezyi polskiej».
↑ Отзывъ дословно повторенъ въ его «Hist. lit. XIX w.», 1830 г.
↑ «Nowa Polska», dzienn. polityczny, 5. St. 1831, № 1.
↑ Любопытно отмѣтить, что съ этимъ дѣленіемъ согласенъ до извѣстной степени и самъ Бродзинскій, имя котораго красуется среди многочисленныхъ подписей редакторовъ «Now. Polsk.», включительно до 10 No этого изданія.
↑ «Nowa. Polska». 1831. 3 Мая, № 122. Исповѣдь Островскаго.
↑ «Opis biegu życia…»
↑ «Opiekun Domowy», 1865, t. I. Warsz. 1866: «Kazimierz Brodziński» przez Gustawa Czernickiego, стр. 206.
↑ Весьма любопытно то обстоятельство, что Бентковскаго, съ которымъ въ такихъ близкихъ отношеніяхъ былъ Бродзинскій, въ Вильнѣ молодые романтики, собиравшіеся на засѣданіяхъ общества Филоматовъ, уже въ 1818 году подвергали жестокимъ нападкамъ и насмѣшкамъ, отъ которыхъ не спасало его даже всеобщее уваженіе къ почтенному труду его — «Польской литературѣ». См. Р. Chmielowski, «Adam Mickiewicz», t. I, стр. 110.
↑ «Dawność Pam. Warsz., пишутъ редакторы въ объявленіи („Prospekt do nowego wydania…“), skłoniła niżej podpisanych do zajęcia się dalszem owego wydawaniem… Nowi jego wydawcy ten sam cel, co i dawni, sobie zakładają i tych że samych podejmują się obowiązków» («Pam. W.». XXI. 482).
↑ Чит. Wójcicki. „Warszawa…“.
↑ „Pam. Warsz.“ 1821, IX. Вотъ полный списокъ произведеній I. Б. Залѣсскаго, помѣщенныхъ въ „Pam. Warsz.“ за эти два года: въ 1822 г. — „Ludmiła, duma z pieśni ukraińskich“ (II. 115), „Niesczęsliwa rodzina“, (V. 4), „Lubor, ballada z powieści ludu I. Zalewskego“, (VI. 130), „Arab и mogiły konia“, Z., „Pieśń staroczeska“ J. Z. (IX. 9. 14). Въ 1823 году — „Wyjątek z rycerskiego rapsodu“, „Janusz Bieniawski“ (II. 161—177), „Dumka o Hetmanie Kosińskiem“ (IX. 45).
↑ Онъ напечаталъ въ 1822 г. „Jasio i Haneczka“, sielanka. (IV.), „Xenor i Zelina“, ballada, „Znikomość“, „Odmiana“ (X) „Obraz Zeny“, „Tryolet do Malwiny“, „Bitwa pod łorą Ossyana, przekł. wolny“; въ 1823 году, — „Odsługa“, ballada (V), „Noc“, wiersz, „Wyimek z traged. Rasyna Mitrydat“, „Kroma“, „Minwana“ (XI) изъ Оссіана».
↑ «Pam. Warsz.» 1823, VII, «Wiersz do Fr. Morawskiego.
↑ 26 Ноября 1821 года; чит. „Pam. W.“ 1822, I, 3.
↑ Они были перепечатаны въ „Niwie“ (1876 г., t. II, 268—278). Въ „Pam. Warsz.“ они были помѣщены безъ подписи, и только въ оглавленіи содержанія 1-го тома мы находимъ буквы „К. В.“, разоблачающія автора.
↑ «Pam. Warsz.» 1822. II. VI. VII, 1823. I. II. X.
↑ «Opis buntów ukraińskich, z hebrajskiego przekł. Sterna». «Pam. Warsz.». 1823. ХІ-ХІІ.
↑ Въ началѣ этого столѣтія извѣстный Чацкій написалъ «О nazwisku Ukrainy о początku kozaków». Zdanowicz--Sowiński, «Rys dziejów…», t. II, стр. 209.
↑ «Astrea» 1821. Д-ръ П. Хмѣлевскій не вполнѣ точно указываетъ, какъ на первый отзывъ о Мицкевичѣ, статью Гржимала въ 1823 г. (чит. ero «Ad. Mickiewicz», t. I).
↑ Въ журналѣ Кицинскаго сотрудничалъ и Горецкій, и Бродзинскій. Чит. Dmochowski, «Wspomnienia od г. 1806 do 1830», Warszawa, 1858 г., стр. 153.
↑ Появленіе ея было огромнымъ событіемъ въ журналистикѣ того времени. Чит. Р. Chmielowski, «Ad. Mickiewicz», I, 189.
↑ Wójcicki, «Warszawa», 1880, стр. 79, 153.
↑ Wójcicki, t. III, стр. 135. За свои переводъ Бродзинскій получилъ 300 zł.. а изданіе, напечатанное въ 1500 экземплярахъ, разошлось въ три мѣсяца. Переводъ былъ встрѣченъ восторженными отзывами въ «Gaz. Liter.» за 1821 (на переводѣ однако стоитъ 1822 годъ. Чит. Р. Chmielowski, «А. Mickiewicz», t. I, 189).
↑ Чит. Felinka, «Brodziński i Czelakowski», «Kraj» 1888, № 18, dodatek.
↑ Ibid., стр. 5.
↑ P. Climiélowski, «Studya…», стр. 149.
↑ «Index praeleetiormm» за 1826—7 и 1827—8 учебные годы.
↑ «Wspomnienia», стр. 315.
↑ Чит. «Różne myśli о kobietach», «Myśli о wychowaniu kobiet», «Piękność i, wyniosłość» и друг.
↑ Чит. «Wspomienia…», 316—317.
↑ «О poezyi polskiéj XIX stulec», W. 1887.
↑ Чит. 2-ю главу.
↑ «Pisma rozmaite К. B-ego», t. I, Warszawa, nakładem autora, 1830.
↑ Wójcicki. «Warszawa», стр. 119.
↑ «Dziennik powszechny krajowy» 1830, № 130: «Co są, prawidła», стр. 660—662.
↑ Ibid. № 134, стр. 684.
↑ Ibid. № 136. Отвѣтъ Островскаго въ № 140.
↑ «Gazeta Polska» 1830, № 124.
↑ «Pam. dla płci pięknej» t. II. «Pisma K. B-ego», стр. 175, также 85 рецензія элегіи, t. I.
↑ M. Mochnacki, «Powstanie Narodu Polskiego», t. II, 1863, Poznań.
↑ Ibid. стр. 85—86.
↑ M. Mochnacki, «Hystorya powstania», t. II, а также Smit, «Geschichte des polnischen Aufstandes», I. Срави. Spacier, «Geschichte des Aufstandes», I.
↑ «Zwiędły już i schorzały, говоритъ о немъ Заяѣсскій, odzyskał żartkość Napoleonowskiego wojaka, jak mógł i umiał najlepiej krzątał się około sprawy: na posterunkach w stolicy z karabinem na plecach, przedumał wiele nocy i owoce tych dumań przesyła członkom rady». (Duchińska…. 46).
↑ Ibid. № 11.
↑ «Kurjer Polsld» 6 Stycznia, № 382, стр. 1978.
↑ «Nowa Polska», 1831, № 31, 28 St. «Rok 1830».
↑ «Odpowiedź I. B. Os — kiemu», 24 Stycznia.
↑ «Nowa Polska» 1831, № 122.
↑ «Kurjer Polski», 1831, № 535.
↑ Ibid. № 437, стр. 507.
↑ «Nowa Polska», № 167.
↑ «Zjednoczenie, dziennik narodowości poświęcony». Rok 1831 dnia 1 Lipca. «Do Gospodarza. Pieśń za czasów Rosyjskich napisana». K. Br.
↑ «Mowa o Narodowości», «Bibl. Mrówki», t. 52, Lw. 1878.
↑ Maryan Dubecki, «Historya literatury Polskiej, na tle dziejów narodu kre lona», Warsz. 1890. Дубецкій говоритъ: «Od roku 1823 (? 1833) kierował „Magaz. Powszechnym“, które w swoim czasie budziło umysł z uśpienia w epoce niepomyślnej dla piśmiennictwa», стр. 180.
↑ Rut. «Posłanie do braci wygnańców», «Bibl. Mrówki», t. 52. Lw. 1878.
↑ Крашевскій сообщаетъ («Atheneum» 1844, VI, стр. 37), что Бродзинскій выѣхалъ первоначально только для отдыха въ Краковъ въ 1834 году, потомъ возвратился въ Варшаву и оттуда уже, не чувствуя улучшенія здоровья, выѣхалъ за границу. Послѣдній вечеръ провелъ Бродзинскій въ домѣ своихъ пріятелей Левоцнихъ (S. Duchińska, «К. B-ski», стр. 54—55).
↑ По поводу этихъ воспоминаній, а также многихъ другихъ рукописей Бродзинскаго г-жа Духинская (стр. 55) утверждаетъ, что вскорѣ послѣ смерти поэта у его жены былъ произведенъ обыскъ и по странной случайности обыскъ производилъ извѣстный малорусскій писатель Стороженко, который и захватилъ съ собой всѣ рукописи Бродзинскаго, пересылая потомъ отрывки изъ нихъ въ ту или другую польскую газету. Насколько это вѣрно, судить не беремся.
↑ Послѣднія минуты его жизни описаны Одынцемъ въ его «Wspomn. z przeszłości».
↑ Odyniec, ibid.
↑ Чит. «Złota Przędza», I, 1884, стр. 48.
↑ «Przegląd Naukowy», 1842, t. III.
↑ «Tygodnik literacki», 1841, t. IV.
↑ Чит. его статьи: «объ идилліи», «элегіи», «сатирѣ» и т. д.
↑ «О wpływie rządu na nauki i nauk na rząd».
↑ «Pisma», Poznań, t. V, 140.
↑ «Pierwiosnek, złożony z pism samych dam….» 1841: «Poezya i K. z Krolówki», E. Z.
↑ Bełcikowski, «Ze studyów….», стр. 447. Да и статья о романтизмѣ напоминаетъ во многомъ лекціи Шлегеля о новой и древней литературѣ.
↑ F. Bentkowski. «Historya literatury polskiej, wystawiona w spisie dzieł drukiem ogłoszonych», Warszawa, 1814, t. I, II, трудъ, имѣющій, но мнѣнію Эстрейхера, и до сихъ поръ громадную научную цѣнность.
↑ «Pisma….», Poznań, t. VII. 294, VI. 52, 93, 94.
↑ Ibid. t. III. 110, t. V. 552-3, t. VI. 40, 170, 172, 178—180 и т. д.
↑ Ibid. t. III. 219, VI. 52, VIII. 296—299. Также см. въ статьѣ о романтизмѣ.
↑ Ibid. t. VIII. 225—299.
↑ Всего два-три мелкихъ перевода («Pasterz» и др.), и ничего больше.
↑ Лекц. о славянск. литературѣ.
↑ Ibid. I. 49, t. III. 114—115, 141—151, t. VI. 168, 181, 5, 53, 174, t. V. 534. 533, 535, 538, 119 и пр.
↑ Шлоссеръ говоритъ въ своей «Исторіи 18 вѣка» (t. IV, стр. 151—2), что всѣ поклонники Гердера боготворили впослѣдствіи Ж. П. Рихтера.
↑ Чит. t. III, 154 и слѣд.
↑ О немъ чит. Dubiecki М., «Historya lit. Polskiej», W. 1890, стр. 179.
↑ Ibid. № 47.
↑ «Bibl. Warsz.», 1870, III, 226.
↑ Odyniec, «Wspomnienia z przeszłości».
↑ Объ отношеніяхъ чит. «Воспоминанія» Дмоховскаго, 1859 г.
↑ Здѣсь онъ помѣстилъ «Wiersz, pisany w Alpach» и письма изъ путешествія въ Швейцарію.
↑ Чит. «Pam. Warsz.» 1815—1821, tt. 1—21.
↑ Объ этомъ чит. Wójcicki, «Warszawa….», 1880, стр. 51, 56, 57, 59—68 и т. д.
↑ «Wspomnienia z przeszł.» Odyńca, стр. 318.
↑ Ibid.
↑ «Kawa literacka», Wójcicki, стр. 6.
↑ Романтики, какъ молодежь, всѣ были люди худощавые, за исключеніемъ одного Залѣсскаго, толстая фигура котораго была, по мнѣнію Войдицкаго, похожа на фигуру классика. Что же касается общества, собиравшагося въ кофейнѣ «Pod znakiem Kopciuszko», то здѣсь были и толстые, и худые. Ibid. 2.
↑ О ней чит. «Autorki polskie wieku XIX», Р. Chmielowskiego: Klementyna Hofmanówna, стр. 67 и т. д.
↑ Wójcicki, t. II, 1877, стр. 61. Въ спискѣ своихъ произведеній Бродзинскій упоминаетъ подъ 1820 годомъ статью «Pochwała Lipińskiemu». Bibl. Warsz. 1870, стр. 295.
↑ Odyniec, «Wspomnienia», 325. Кстати отмѣтимъ, что первое признаніе таланта Шопена мы встрѣчаемъ въ «Pam. Warsz.»
↑ Изъ писателей переходной эпохи Тымовскій болѣе другихъ держался старыхъ симпатій къ ложноклассическимъ произведеніямъ.
↑ «Przegląd Miesięczny», zesz. VII, mies. Kwiecień, kr. 75: «Korrespondencya K. Koźmiana z Fr. Wężykiem». Венжикъ пишетъ: «jeden Brodziński poczciwem sercem i nieuprzedzonym umysłem oddał nam sprawiedliwość» (стр. 122). Козьмянъ отвѣчаетъ: «Zawstydziłeś mię tern, co mówisz o zacnym, cichym i poczciwym Brodź., że on nam jeden oddał sprawiedliwość».
↑ L. Siemienślci, "Obóz klassyków, V.
↑ Объ этомъ чит. Wójcickiego «Warszawa i jej społeczność w początku naszego stulecia», Warszawa, 1875, стр. 79, и у насъ во 2-й главѣ.
↑ «Pam. Warsz.» 1821, XIX, стр. 118.
↑ «Tryumf Poety», VIII. Объ этомъ нѣсколько иначе разсказываетъ Духинская («К. B-ski….», стр. 42).
↑ «Biblioteka Warszawska» 1870, III, стр. 382. Что касается А. Горецкаго, то это былъ поэтъ переходной эпохи. Онъ сочувствовалъ новому направленію, но не могъ писать въ новомъ духѣ, хотя ему и принадлежитъ одинъ изъ первыхъ польскихъ сонетовъ («Dzen. Wik»). О немъ чит. «Złota Przędza», 1884, t. I, стр. 883.
↑ О томъ впечатлѣніи, какое произвелъ «Вѣславъ», пишетъ Поль: «nigdy polska książka większego wrażenia nie zrobiła. Cała młodzież prawie umiała na pamięć i zaraz w pierwszej chwili był on poznany i ujęły z całem czuciem, bo wszyscy widzieli w nim zapowiedzianą wielką zorzę przyszłości, która miała zejść nad poezyą narodu». Cp. Fr. Henr. Lewenstam, «Kurs publiczny literatury polskiej XIX st.». Warsz. 1867, zesz. 2, стр. 58.
↑ M. Mochnacki, «Historya powstania», t. II, стр. 86.
↑ «Pam. Naukowy» 1819, t. I, стр. 22, 86—90, 27, 243—247 и т. д.
↑ Вѣроятно, подъ вліяніемъ Корженёвскаго молодой Красннскій напечаталъ «Lettre sur l'état actuel de la littérature polonaise, adressée а M. de Bonstetten» въ «Bibliothèque Universelle» 1830 года, въ которой помѣщенъ лестный отзывъ о литературной и научной дѣятельности К. Бродзинскаго.
↑ Чит. «List do księcia Osińskiego», «Pam. Wars.» 1820, t. XVII, 110. О немъ чит. «Złota Przędza», II, 394—98, также библіограф. указанія о немъ въ «Біографическомъ словарѣ професс. и преподавателей Имп. Унив. св. Владимира», стр. 279 и слѣд.; также Beleihen"siei, «Ze studyów….», 566—586.
↑ «Dzieła Ad. Mickiewicza», zupeł. wyd., Paryż, t. VIII, V 1880. Bibliografia, XXII, приписка Б. Залѣсскаго.
↑ Его посланіе «Къ Моравскому» исполнено лестныхъ похвалъ этому поэту и приглашеній печатать свои произведенія.
↑ Любопытную характеристику личности Рощинскаго даетъ П. Хмѣлёвскій въ статьѣ «Sobótka» (zestawienie dwu wieków i pokoleń), «Studya», I.
↑ Въ воспоминаніяхъ нѣкоторыхъ учениковъ Бродзинскаго есть однако указанія на то, что онъ въ своихъ лекціяхъ разбиралъ «Zamek Kaniowski».
↑ Въ нихъ онъ находитъ «больше фантазіи, чѣмъ риѳмъ» — Pisma, t. VII, стр. 235.
↑ Dmoch. «Bibl. Warsz.», 1870 t. III, 395.
↑ «Kawa literacka», Woje., стр. 21.
↑ «Correspondencya Mickiewicza». Dzieła P. 1880.
↑ Ibid. 95, 96. Какъ извѣстно, Мицкевичъ далъ о Бродзинскомъ очень лести. отзывъ Жуковскому, передъ отъѣздомъ его въ Варшаву (чит. Duch. «К. В.», 44).
↑ Впослѣдствіи мнѣнія Бродзинскаго о идентичности характера Славянъ Мицкевичъ осмѣялъ въ 4-хъ строчк. «Dziadów» (ч. III).
↑ Ibid. t. IV, стр. 88.
↑ Odyniec «Wspomnienia z przeszłości….», стр. 335. Одынецъ, какъ пріятель обоихъ поэтовъ, желалъ ихъ сближенія и быть можетъ, нѣсколько преувеличивалъ значеніе фактовъ, характеризующихъ дружественныя отношенія поэтовъ заграницей.
↑ Correspondencya…. t. IX, стр. 196.
↑ Мицк. «Rzecz, о literat, stow.», lekcya pierwsza.
↑ Одынецъ сообщаетъ однако, что имѣлъ случай видѣть Бродзинскаго у Мохнацкаго на свадьбѣ его сестры, на которой присутствовала вся романтическая Варшава, («Wspom. z przeszł.», 327).
↑ Чит. «Pam. Warsz.» за 1821—1823 годы.
↑ Siemieński, «Obóz klassyków».
↑ «Astrea», 1825: «Uwagi nad balladami St. Witwickiego….», стр. 54.
↑ Odyniec, «Witwicki i Garczyński».
↑ «Złota Przędza», 1885, t. II: «życiorys St. W.», стр. 352.
↑ Ibid. стр. 171.
↑ «Dzienn. Wileński» 1819: «Duma о Wacławie».
↑ На это вліяніе впервые, кажется, било указано въ журналѣ: «Powszechny Pamiętnik nauk i umiejętności», Kraków, 1835. Въ статьѣ: «Nowa epoka poezyi polskiej», стр. 214—216, а также P. Chm. (Studya….).
↑ P. Chmielowski, «Studya….», t. II, 350—351 («J. B. Zaleski»).
↑ Хмѣлёвскій говоритъ, что Залѣсскаго сближала съ Бродзинскимъ «główna cecha jego charakteru łagodność». (Studya. II).
↑ P. Chm. «Studya…», II, 354. Произведенія Залѣсскаго, напечатанн. въ журналѣ Бродзинскаго, не имѣютъ еще никакихъ чертъ, опредѣляющихъ украинск. романтическую школу.
↑ О нихъ чит. S. Duchińska, «К. В-ski», Paryż, 1885, стр. 37—40.
↑ «życiorysy…», глава II, стр. 118.
↑ «Społeczność Warszawy», t. II, 1877, стр. 191—193.
↑ «życiorysy….», 120.
↑ Чит. Chodźko, «Wzmianka…», Wójcicki, «Kawa literacka», стр. 8, «życiorysy…», гл. 2-я, Odyniec, «Wspomnienia».
↑ Въ «życiorysach» (портретъ и автографъ), въ «Pomniki i Mogiły Polaków na cmentarzach zagranicznych», W. 1860, въ «Opiek. Domowy», 1865 (портретъ рисованъ Герсономъ), въ «Kleinodach poezyi polskie» W., 1858, стр. 161, въ VIII t. познанск. собр. соч. Б-го и др.
↑ Приведенъ въ «Opiek. Domowy» 1865, 181.
↑ B. Haym въ своемъ капитальномъ изслѣдованіи «Die romantische Schule», Berlin, 1870, начинаетъ исторію романтизма прямо съ Тика (стр. 19).
↑ Пыпинъ, «Характеристика литературныхъ мнѣній отъ 20-хъ до 50-хъ годовъ». Спб. 1890, стр. 25.
↑ Чит. напр. В. Бѣлинскаго, «Сочиненія», т. II, 10, Y, 15—17, VIII. 150, 196, XII, 170—179 и т. д.
↑ Довольно вѣрную характеристику романтизма даетъ Скабичевскій въ своей статьѣ «Сорокъ лѣтъ русской критики», «Сочиненія», Спб. 1890, т. I, стр. 291—298.
↑ «Pamiętnik Warszawski» 1819, t. XIII, «О poetycznej literaturze niemieckiéj z uwagami nad poezyą polską», стр. 362.
↑ Чит. Т. Брандесъ, «Главныя литературныя теченія XIX в.», ч. II, гл. 1,2,5, 10. Cp. «Die romantische Schule» горячаго противника романт. Гейне съ болѣе справедливыми отзывами Д. Гайма («Die romantische Schule», I кя., гл. 1-я, III кн. гл. 1-я и т. д.).
↑ Vogüé «Le roman russe», Paris, 1888, p. LIV. Гете сравнивалъ современную цивилизацію съ музыкальной фугой, въ которой голоса отдѣльныхъ народовъ, при общей гармоніи, ведутъ, каждый, свою партію.
↑ Г. Геттнеръ, «Французская литература», Спб. 1866, т. 2.
↑ Ibid. гл. I, отд. 2, глава II, от. 1 и т. д.
↑ Чит. его «Гамбургская драматургія». Смирнова «Гамбургская драматургія», 1882, I, II.
↑ Н. П. Дашкевичъ, «Отчетъ о 29 присужденіи наградъ графа Уварова», (реценз. соч. Н. И. Петрова «Оч. исторіи укр. лит. XIX в.»), стр. 143.
↑ «Основная черта „Острова Фельзенбурга“, говоритъ Геттнеръ, мечтательное стремленіе къ миру и спокойствію, короче то, что Шиллеръ назвалъ сентиментальнымъ въ лучшемъ значеніи этого слова. Это незамолкающее взываніе къ свободѣ изъ естественной душной темницы, громкое скорбное требованіе мрачной первобытной жизни. Это Руссо, явившійся прежде Руссо», «Нѣмецкая литерат.», М. 1872 г., т. I, сгр, 293.
↑ Т. Геттнеръ, «Ист. фр. литер.», т. II.
↑ I. K. Bluntschli въ своей книгѣ «Geschichte der neueren Staatwissenschaft, allgemeines Staatsrecht und Politik», München und Leipzig, 1881 (стр. 317—328) говоритъ по поводу этой книги Гердера, что «онъ былъ апостоломъ идеи человѣчества»; «признавая, что между человѣчествомъ и народничествомъ нѣтъ внутренняго противорѣчія, хотя и есть контрастъ, Гердеръ былъ заступникомъ національности»…. «Соединяя обѣ идеи, онъ однако былъ совершенно свободенъ и отъ узкаго націонализма, и національнаго чванства», какъ политическій умъ, Гердеръ можетъ быть по мнѣнію Блюнчли сравниваемъ только съ Монтескье и Вико (стр. 317). Вообще многосторонняя дѣятельность Гердера до сихъ поръ еще не оцѣнена по достоинству. Шлоссеръ въ своей «Исторіи литературы XVIII в.» (т. III, IV.) отзывается о немъ довольно рѣзко. Всего болѣе выдвигаетъ значеніе Гердера Шереръ въ своей книгѣ «Geschichte der deutschen Litteratur», Berlin 1883 г. О вліяніи Руссо на Гердера Гаймъ въ своей монографіи «Гердеръ, его жизнь и сочиненія», 1888—1890, говоритъ, что оно было незначительно, и Гердеръ былъ самъ своимъ Руссо. Мы болѣе склоняемся въ этомъ случаѣ къ мнѣніямъ Геттнера и Штерна («Всеобщ. лит.»). Интересную статью Пыпина о Гердерѣ чит. въ «Вѣстн. Евр.» 1890, III, IV.
↑ Edgar Quinet. «Oeuvres complètes» 1857. Чит. А. П. Пыпина: «О Гердерѣ», «В. Е.», 1890, 3.
↑ Edgar Quinet. «Oeuvres complètes» 1857. Чит. А. П. Пыпина: «О Гердерѣ», «В. Е.», 1890, 3.
↑ Уже Бродзинскій въ статьѣ «О klass. i romantyczn.» указывалъ ея слѣды въ произведеніяхъ Корнеля ("Lubo nauczycielami Kornela był Eurypides i RomantyCzność Hyszpańska, geniusz jego potrafił utworzyć z nich właściwą, francuzom tragedją.Гейне говоритъ о Корнелѣ («Die romantische Schule», 1887, стр. 48): «In Corneille atmet noch das Mittelalter. In ihm und in der Fronde röchelt noch das alte Ritterthum. Man nennt ihn auch deshalb manchmal romantisch». Мольеръ тоже не можетъ быть названъ классикомъ чистой воды. Чит. Н. П. Дашкевичъ, «Новѣйшая научная литература о Мольерѣ» — «Унив. Извѣст.» 1888, № 5, 93—122. О средневѣк. романтикѣ чит. того же автора: «Романтика Круглаго Стола въ литературахъ и жизни Запада», К. 1890.
↑ Чит. Г. O. Тэнь «Histoire de la littérature anglaise», т. II, глава III, 3.
↑ Смирновъ, «Гамбургск. драматургія».
↑ Въ его «Семирамидѣ» появляется даже тѣнь (Нина): чит. Ch. Voltaire, «Ouvrages dramatiques, précédés et suivis de pièces qui leur sont relatives», t. III. MDCCLXXL. «Sémiramis» (cp. сц. 4, 6, 7, 8, актъ 5).
↑ Имя Шекспира впервые было названо въ одной книгѣ, переведенной въ 1715 г. съ англійскаго: чит. La critique du théâtre anglois; H. И. Дашкевичъ, «Унив. Изв.» 1888, № 5, 119 («Литература о Мольерѣ»).
↑ Г. Геттнеръ, «Франц. лит.», т. II, стр. 92.
↑ Г. Брандесъ, «Главныя теченія лит. XIX ст.», Москва, 1881, стр. 15.
↑ I. Шерръ, «Всеобщ. исторія литературы», 3-е изд. Сиб. 1880, т. II, стр. 238.
↑ По словамъ Шиллера «Гете соединилъ въ своемъ произведеніи всё, что способно дѣйствовать надушу, и мечтательно-несчастную любовь, и влеченіе къ красотамъ природы, и религіозныя ощущенія, и философскую наблюдательность, и наконецъ, мрачный, туманный оссіановскій міръ, при чемъ сосредоточилъ всё это въ одномъ характерѣ, который съ пламенной страстью стремится въ слѣдъ за своимъ идеаломъ, убѣгаетъ дѣйствительности, чтобы отдаться неизвѣстному, который только свои грёзы считаетъ чѣмъ — то существеннымъ, для котораго наконецъ собственная опытность и свое собственное существованіе служатъ препятствіемъ, уничтожаемымъ имъ самимъ для достиженія существеннаго». Это опредѣленіе заключаетъ всѣ существенные признаки, характеризующіе такъ называемый «Sturm-und-Drang période», который и должно считать первымъ актомъ Начавшейся реакціи «вѣку просвѣщенія».
↑ Чит. его «Profession de foi du Vicaire Savoyard.» О Руссо чит. книгу Mopлея (Русск. перевод. Невѣдомскаго. Спб. 1886 г.).
↑ Руссо въ своихъ «Confessions» разсказываетъ, что въ Мотъе онъ плететъ со старыми женщинами шнурки и всегда вообще чувствуетъ потребность вмѣшаться между поселянами и раздѣлить ихъ простыя радости. Чит. «Les Confessions de J. J. Rousseau», Paris, 1844. Cp. «Leiden des jungen Werthers», Stuttgart, 1868: Письма отъ 15 марта, 17 марта и т. д.
↑ О періодѣ «бурныхъ стремленій» чит. I. Шерра, «Шиллеръ и его время», М. 1875 г., а также Геттнера, «Ист. нѣм. лит.» (глава: «Гете и Гетеанцы»).
↑ «Leiden des jungen Werthers». Sämmtliche Werke. Stuttgart. 1868. Чит. письма 15, 17 марта.
↑ Ibid. Пис. 25 марта.
↑ Ibid. Пис. 16 іюля, 10 сент., 15 сент., 30 нояб., 4 дек.
↑ Ibid. Пис. 22, 9 мая.
↑ Ibid. 13 м, 12 окт.
↑ О ней чит. отзывъ Heine, "«Die romantische Schule»; cp. «Leiden des jungen Werthers», 16 іюля.
↑ Ibid. Пис. 18 іюля.
↑ Всѣ эти черты отражались, конечно, съ большей уродливостью и крайностями на второстепенныхъ представителяхъ романтизма.
↑ Чит. «О exaltacyi», «О krytyce» и т. д.
↑ «Werther» былъ переведенъ въ 1821 году. «Польскій Вертеръ», какъ говоритъ д-ръ П. Хмѣлёвскій о «Dziadach», явился 1822 г. вмѣстѣ съ стихотвор. «Romantyczność» и одой «Do młodości».
↑ Гейне говоритъ («Die romantische Selmie», H. 1887, стр. 45), что «Гердеръ смотрѣлъ на человѣчество, какъ на арфу въ рукѣ великаго артиста: каждый народъ ему казался отдѣльной струной, и онъ понималъ общую гармонію, истекавшую изъ этихъ различныхъ акордовъ».
↑ «Stimmen der Völker», Halle: чит. напр. «Vorrede der Volkslieder», (o. cit. стр. 61—77). О его сборникѣ чит. Von В. Suphan, «Herders Volkslieder und Iohann vou Müllers „Stirn, der Vol.“ in Liedern» — «Zeit, für deutsche Philologie», 1871, t. III.
↑ Гаймъ, «Гердеръ, его жизнь и сочиненія», М. 1888, т. I, 785—800.
↑ Ibid. 157—169.
↑ Ibid. 610—626.
↑ Шерръ, «Шиллеръ и его время», стр. 362.
↑ Что въ піэтизмѣ кроются элементы сладострастія, говоритъ уже Новалисъ въ «Fragmenten».
↑ «Вотъ ужъ нѣсколько дней, какъ я не читаю французскихъ газетъ, — такъ опротивѣли мнѣ эти подлые живодеры», пишетъ Шиллеръ къ Кернеру послѣ казни Людовика XVI; Шерръ, «Шиллеръ и его время….», стр. 282.
↑ Чит. Гервинусъ, «Ист. XIX вѣка», Спб. 1863, т. I, 282. Ср. Брандеса, «Главн. литер. теч. XIX вѣка», стр. 129, 142.
↑ Шерръ. «Всеобщ. ист. литер.» Сиб. 1880, т. II, стр. 260.
↑ Увлеченіе католицизмомъ сказывается въ произведеніяхъ такъ наз. писателей-эмигрантовъ. Чит. M-me de Staël, «Corinne», Paris, Charpentier, 1882, avec préface de M-me Necker.
↑ Шерръ, «Шиллеръ и его время», стр. 303.
↑ Ibid. 303.
↑ Grabowski писалъ еще въ 1837 году: «Zadaniem literatury naszego wieku jest utworzenie poezyi narodowej albo raczej poezyj narodowych». «Literatura i Krytyka» — Pisma M. Grabowskiego, t. I, Wilno, 1837, стр. 8—9.
↑ Ibid. стр. 106.
↑ На это указываетъ вполнѣ опредѣленно и Грабовскій. «Takim sposobem, говоритъ онъ, jest niewątpliwą rzeczą że nasza tak nazwana romantyczna poezya wzięła początek nie w naśladowaniu niemców, nie w teoryacli Schleglów; она wyszła świeża i piękna z żywego źródła narodowych gminnych poezyi». «Literatura i Krytyka», t. I: «O pieśniach ukraińskich….», стр. 106.
↑ Чит. D. Chmielowski, «Pogląd na poezyę polską». Studya, II. Kraków, 1886. Cp. I. Brandes «O poezyi polskiéj XIX st.», W. 1887.
↑ На это указываетъ и Бродзинскій: «Pisma», Poznań, t. IV.
↑ Изъ романтиковъ только одинъ Мальчевскій участвовалъ въ наполеоновскихъ походахъ («Złota Przędza» 1884 г., 791).
↑ Jerzy Brandes, „О poezyi polskiej XIX st.“ Warsz. 1887, стр. 15.
↑ Чит. Waler. Kalinka: «Sejm czteroletni», Lwów, 1884—1886. Rozdz. III: «Jan Jakób Rousseau i jego wpływ na Polsce». Также Boi. Limanowski: «Polska w czasie wielkiej rewolucyi francuskiój i wpływ tej ostatniej na nią», «Przegląd społeczny» 1886, t. II. Сравни также H. Карѣева. «Паденіе Польши», Спб. 1888, стр. 80—81.
↑ Исторіи Польши въ періодъ отъ раздѣловъ до 1815 года посвящено соч. Fryd. Skarbka, «Dzieje księżstwa Warszawskiego», Poznań, 1860. I, II. Cp. изслѣд, Н. А. Лонова: «Варшавское герцогство», «Pyc. Вѣст.», 1866, 1, 3.
↑ Fr. Skarbek, «Dzieje….», стр. 37.
↑ Skarbek, I, 42.
↑ Дмоховскій въ своихъ «Воспоминаніяхъ» передаетъ о нихъ весьма хорошіе отзывы. Чит. «Wspomnienia od roku 1806 do 1830», W. 1859, стр. 25—32.
↑ Skarbek, t. I, 45—46.
↑ Hordyński, «Lata szkolne….», стр. 25. «Kw. Histor.» 1888.
↑ Чит. «Zapiski i dokumenta do dziejów instrukcyi publicznéj w Polsce», D-ra Wł. Seredyńskiego («Arch. do dziejów lit. i oświaty w Polsce», t. I, Kraków, 1878 r.). Cp. также «Obraz ogólny instytutów naukowych w Cesarstwie Ross. i królewstwie polakiem» («Pam. W.» 1821, tt. XX. 456, XXI, 141).
↑ Прекрасную характеристику польской литературы этого времени даетъ Дмоховскій въ своей статьѣ о Бродзинскомъ («Biblioteka Warszawska», 1870, III, 878).
↑ Skarbek, ibid. I, 46.
↑ О немъ подробно въ книгѣ Войцицкаго: «Społeczność Warszawy 1800—1830 г.», t. II, 1877, стр. 1—78.
↑ Ibid. стр. 26—27.
↑ Ibid. стр. 73—78. Здѣсь Войницкій сообщаетъ подробный списокъ всѣхъ изданій и содержанія «Rocznik-овъ».
↑ Ibid. 61.
↑ Въ своей знаменитой статьѣ «О krytykach i recenzentach».
↑ Насколько такія надежды согласовалась съ видами правительствъ, можно судить хотя-бы изъ статей договора между Александромъ I и Наполеономъ, приведенныхъ г. Татищевымъ («Русскій Архивъ» 1890, VIII).
↑ Чит. «Dzieje», Skarbka, II, 158 и слѣд.
↑ Въ одномъ 1812 году княжество Варшавское выставило 100-тысячную армію (Stan. Szczepanowski, «Nędza Galicyi w cyfrach», Lwów, 1888, стр. 169.
↑ Wó;jcicki, «Społeczność Warszawy»…. 1877, 29.
↑ S. Dmochowski, «Wspomnienia od 1806 do 1830 roku», W. 1858, стр. 57 и слѣд.
↑ «J’eprouve une grande satisfaction, général, à repoudre à votre lettre. Vos voeux les plus chers seront accomplis. Avec l’aide du tout Puissant j’espère réaliser la généralition de la brave et respectable nation, à laquelle vous appartenez….», и т. д. Skarbek, «Dzieje….», t. II. Гервинусъ, однако, говоритъ: «Если Александръ I утѣшалъЧарторижскаго, увѣряя его, что либеральныя идеи ему всего пріятнѣе, то съ другой стороны утѣшалъ и Штейна увѣреніемъ, что онъ съумѣетъ держать Польшу въ страхѣ и повиновеніи». Гервинусъ, «Ист. XIX вѣка», Спб. 1863, т. I, стр. 171.
↑ Wal. Marrem, «Studyum o K. Brodź.», Kraków, 1881.
↑ Объ этомъ чит. предисловіе Войцицкаго къ «Собр. соч.» Мицкевича (Варшава, 1858 г., т. I), а также Chodźko, «Dwie konwersacye».
↑ Ad. Bełcikowski, «Ze studyów nad literaturą polską». Warsz. 1886, стр. 410.
↑ L. Sowiński-Ldamowica, «Rys dziejów literatury polskiej», t. II. Wilno. 1875, стр. 32.
↑ K. Wl. Wójcicki, «Historya literatury polskiej w zarysach», W. 1845, t. III, стр. 369.
↑ «Złota przędza», t. IV, W. 1887, 602—623. Cp. P. Chmielowski, «Studya….», II, стр. 14.
↑ "Złota pzędzi,, 1887, t. IV, 864—867. Срав. P. Chmielowski, «Studya….» II, стр. 14.
↑ Ibid. стр. 338.
↑ L. Sowiński-Zdanowicz, «Rys dziejów», t II, W. 1875, стр. 109.
↑ Ibid. 193—286. Полное перечисленіе ихъ можно найти въ библіографіи Эстренхера.
↑ «Kwartalnik Historyczny», Lw. 1887, zesz. I, стр. 46.
↑ Ad. Bełcikowslci, «Romantyczność przed Mickiewiczem» — «Ze studyów», 410.
↑ Интересующіеся могутъ ознакомиться съ этой пьесой въ изданіи «Biblioteka Mrówki», t. 217, Lwów.
↑ Sowiński-Zdanowicz, «Rys dziejów…», t. II, стр. 172.
↑ Ad. Bełcikowski, «Ze studyów….», 411. Относительно Шиллера возникаетъ однако сомнѣніе, такъ-какъ другой извѣстный ученый R. Piłat утверждаетъ, что Шиллеръ впервые появился на іюльской сценѣ въ 1818 году («фіеско»). Чит. «Kwart. Historyczny», 1887, t. I, 48.
↑ «Biblioteka. Warszawska», 1870, III. «О życiu i pismach K. Brodzińskiego», стр. 378.
↑ «Wiadomość o życiu i dziełach Schyllera», "Dzień. Wił., 1805 r., № 7-й, стр. 303—307.
↑ …"rozwlekła ta sztuka wiele ma błędów, pełna jednakże jest najpiękniejszych kawałków poezyi i najwięcej do ugruntowaniu sławy Szyllera pomogła". Ibid. стр. 303.
↑ «Dzień. Wileński», 1805 г., № 5, стр. 29.
↑ «Dzień. Wileński», 1805 г., № 6, Przekiad X. Mich. Dłuskiego.
↑ «Dziewica Orleańska», tragedya romantycz. z Szyllera, polskim wierszem przełożona przez Andrzeja Brodzińskiego", Warszawa, Zawadzki i Węcki, 1821, str. XXI+178, Przedmowa wydawcy (К. Бродзинскій).
↑ L. Sowiński-Zdanowicz, Rys dziejów, t. II, 331.
↑ Напечат. въ «Pam. Warsz.», 1815 г., I, 80.
↑ L. Sowiński-Zdanowicz, Rys dziejów….. II, стр. 22.
↑ P. Chmielowski, Studya i Szkice, t. I, «Sobótka».
↑ Чит. произвед. Зиморовича, Симоновича, а также такъ называемыхъ поэтовъ польско-украинск. школы.
↑ Объ этомъ чит. трудъ Н. П. Дашкевича, «Рецензія на трудъ Петрова», въ отчетѣ о 29 присуж. нагр. графа Уварова.
↑ Почтенный дѣятель этой эпохи Ф. Дмоховскій, писалъ въ 1825 году въ своей статьѣ «Uwagi nad teraźniejszym stanem, duchem i dążnością, poezyi Polskiej»: «Pisząc o literaturze polskiéj, uważam teraz Wielką i Mało Polskę, nie mówię tu o Litwie, Rusi, Ukrainie, gdzie poeeya ludu daleko więcej kwitnie, i skąd dla literatury naszej najpiękniejszych skarbów spodziewać się możemy….» («Bibl. Polska», 1825, t. I, стр. 129).
↑ «Gdyby nie Wołyń, Litwa i Ukraina, już by dawno księgarze warszawscy zbankrutowali», — пишетъ нѣкто R. D. (List do wydawców o stanie krytyki i gustu w kraju naszym. «Bibl. Polska», 1825, t. I, стр. 61).
↑ «Pam. Warsz.» 1805: «Swactwa, wesela i urodziny ludu na Rusi Czerwonej».
↑ «Roczniki tow. Warsz. przyjąć, nauk.», t. VI, стр. 308.
↑ Czerwiński, «Okolica zadniestrska….», Lw., 1811.
↑ Чит. А. Н. Пыпина: «Зоріанъ-Доленга Ходаковскіе», «Вѣстн. Евр.» 1886 г., 11. Также Sowiński-Zdanowicz, Rys dziejów, t. II и др.
↑ «Dziennik Wileński» 1818, I, 486—496.
↑ «ćwiczenia Naukowe» 1818, t. II.
↑ Мы указывали уже на него въ 1-й главѣ. О Венжикѣ чит. О. Томковича: «Przyczynek do historyi romantyzmu w Polsce».
↑ Д-ръ П. Хмѣлёвскій полагаетъ, что Гете былъ извѣстенъ Венинку изъ лекцій по литературѣ Шлегеля (Ogólny pogląd na poezyę polską w połowie XIX st., стр. 25). Но, какъ извѣстно, лекціи Шлегеля были прочитаны въ Вѣнѣ впервые въ 1812 году (R. Haym, Die romantiscke Schule, В. 1870, 2-я кн., 2 гл.).
↑ «Principes de littérature» 1747—1755. Зульцеромъ пользовался и Круликовскій, и Бродзинскій.
↑ «Wreszcie jakkolwiek słuszne są narzekania autora, гласитъ это любопытное опроверженіе, na wady sceny francuskiéj, gdzie czasem obok gabinetów monarchy mają swe zejścia przysiężeni, można wszelako powiedzieć, iż sprawiedliwiéj jest te oszczędnie, zdarzające się niemożliwości darować niż otwierać swobodne pole szkodliwszym nadużyciam» [Arch, do dziejów lit. i ośw. w Polsce, t. I, 1875 r., Kraków, стр. 337).
↑ Ibid. 337.
↑ Ibid. 338.
↑ P. Chmielowski, „А. Mickiewicz“, I, 143.
↑ «Pam. Warsz», 1816, VI, 289: «Rzut oka na literaturą angielską w ostatnich 20 latach».
↑ "Fam. Warss. 1817, VII, 154—183: «Rzut oka na stan niniejszéj literatury niemieckiéj».
↑ Ibid. 179.
↑ Ibid. 158, 173, 174, 178.
↑ Ibid. 160.
↑ Willers еще въ 1809 году написалъ «Coup d’oeuil sur l'état actuel de la litteraiure allemande» — въ донесеніяхъ институту (чит. ibid. 163).
↑ Ibid. 161.
↑ Ibid. стр. 162.
↑ Ibid. стр. 183.
↑ Ibid. стр. 184.
↑ Подробное содержаніе этого разсужденія изложено въ рецензіи на него («Pam. Warsz.» 1818, XI, 518—537), а также въ монографіи П. Хмѣлёвскаго: «Ad Mickiewicz» (t. I, 144—146).
↑ Такъ-какъ но мнѣнію Каульфуса: «Język i literatura wtenczas uwłaściwiają się za środek pomocniczy do wykstałcenia innych narodów, gdy 1) nie narusząsią narodowości, ale owszem w nią się przelać dają, 2) gdy dia umysłu i sercu tak obfite przynoszą owoce, iż 3) prowodzą do ogólnych wyobrażeń i tym sposobem zbliżają człowieka do prawdziwego uksztalcenia» («Pam. Warsz.» XI, стр. 519).
↑ «Iej charakterzem jest uniwersalność» (ibid. 521). Срав. «Rzut oka na stan literat, niemieckiéj», «Pam. W.» 1817, VII, стр. 163.
↑ Ibid. стр. 522—523.
↑ Коротенькую замѣтку по поводу этой статьи помѣстилъ «Dziennik Wileński» за 1817 г. (VI, 232). Суровый разборъ статьи Каульфуса мы находимъ въ указанной выше рецензіи, написанной въ тотъ годъ, когда была напечатана и статья Бродзинскаго «О klas. i romantyczności». Рецензія заканчивается слѣдующимъ отрывкомъ изъ письма «одного изъ мужей, просвѣщающихъ литературу и польскій народъ»: «Romantyczność najgorszy ten rodzay wprowadzony przez Niemców, który nic w kłassycznym rodzaju zrobić nie mogli….» и т. д. Весь этотъ отрывокъ мы находимъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ въ знаменитомъ отвѣтѣ Снядецкаго на статью Бродзинскаго.
↑ Объ этомъ чит. Z. I. Sulima, «Polacy w Hiszpanii 1808—1812», W. 1890.
↑ …"poezya Ossyana, która malując męztwo i posępność charakteru w dawnych ludach północnych, żywiąc się i zdobiąc mitologią sobie właściwą, nie jest przepisom Horacego przeciwna" («Dzienn. Wileński» 1819, 1, 5).
↑ Объ этомъ чит. «Warszawa i jéj społeczność w początku naszego stulecia», K. Wl. Wójcicki, W. 1875, стр. 79.
↑ "Pam. War же. " 1815, III, 494: «Bitwa pod Lorą»; ibid. 1816, V, 182: «śmierć Oskara» i т. д.
↑ Ibid. VI, 203, VIII. 52: «Karton» и т. д.
↑ Ibid. VI, 473—480, «Ostatny Hymn Ossyana».
↑ «Pam. Warsz.» 1809 г. Переводилъ Руссо и Иг. Шидловскій («Dzienn. Wil.» 1818, t. I, 611 и т. д.).
↑ «Rękoimia» Kamińskiego («Kw. Historyczny» 87, I, 50).
↑ «Pam. Warsz.» 1816, V, 135.
↑ Ibid. 1816, V, 214.
↑ Ibid. 1817, X, 242, VIII, 63.
↑ Чит. Е. Sehnobrich, «Szyller w Polsce».
↑ Напеч. «Pam. W.» 1821, XIX, 393. Въ 1818 году мы находимъ два сонета въ польскихъ журналахъ. Одинъ принадлежитъ Бродзняскому и помѣщенъ въ примѣчаніи къ его статьѣ «О романтизмѣ и клас.», а другой, — Barreau, переведенъ Антоніемъ Горецкимъ («Dzień. Wil.» 1818, t. I, стр. 610).
↑ «Pam. W.» 1816, V, Объ этомъ чит. 5-ю главу нашей работы.
↑ «Pam. W.» 1816, IV, 327—332.
↑ L. Sowiński-Zdanow., Rys Dziejów, H, 146.
↑ А. Штернъ. «Всеобщая ист. лит.», Спб. 1885, стр. 472.
↑ О романт. вѣяніяхъ на Литвѣ чит. ниже.
↑ Если новое направленіе и не было еще формулировано, то все же оно чувствовалось современниками. Грабовскій говоритъ но этому поводу слѣдующее: «jak zawsze, kiedy ważna zmiana ma nastąpić w państwie wyobrażeń, natychmiast rodzi się całe pokolenie uzdolnione i skłonne zmianę takową przyjąć i popierać, wszędy natrafiają się usposobienia, przygotowane ku niej i nim się nawet objawi, już ją niemal wszystkie umysły przewidują, przeczuwają, rzekł byś, że się naprzód o niej jakaś głucha mowa rozeszła, tak było i teraz» («Literatura i krytyka», t. I, W., 1837 г., стр. 100).
↑ Статья о романтизмѣ и классицизмѣ напечатана въ «Pam. Warsz.» за 1818 г., I—V кн. Первоначальное заглавіе этой статьи таково: «Uwagi nad duchem poezyi polskiej» («Pam. W.», t. X, 336), но уже въ оглавленіи содержанія этого тома она озаглавлена болѣе точно: «О klassyczności i romantyczności, tudzież о duchu poezyi polskiej» (ibid. 558).
↑ „Pam. Warsz.“ 1818, t. X, стр. 356.
↑ Ibid. стр. 358.
↑ Ф. Гржимала въ 1821 году даетъ уже новое опредѣленіе: «nie zachowanie martwych prawideł, ale prawdziwa dzieła doskonałość stanowi kłassyczności znamiona» («Astrea» 1821, t. I, 380).
↑ Ibid. стр. 358.
↑ Ibid. стр. 359.
↑ Въ разсужденіи Бродзинскаго о романтизмѣ нужно постоянно имѣть въ виду, что романтическое направленіе не могло быть вполнѣ ясно для Бродзинскаго. Чтобы понимать Бродзинскаго, слѣдуетъ помнить, что подъ словомъ романтизмъ Бродзинскій иногда разумѣетъ литературу, возникшую изъ народной поэзіи, и слово romantyczność предлагаетъ замѣнить словомъ narodowość (такъ думалъ напр. и Грабовскій); въ другихъ случаяхъ романтизмъ Бродзинскій видитъ въ поэзіи среднихъ вѣковъ и подражателей ей также порицаетъ, какъ и псевдоклассиковъ («Pam. W.» X, 358); иногда же подъ романтической поэзіей онъ разумѣетъ современную ему нѣмецкую литературу съ ея причудливой фантастикой, крайностями мистицизма и мечтательности или необузданными порывами геніальничанья; но онъ не безъ основанія признаетъ романтизмъ извѣстнымъ настроеніемъ, возможнымъ въ различные періоды жизни человѣчества и потому доступнымъ и польской литературѣ (объ этомъ чит. ниже, а также ср. «Pisma Brodzińskiego», t. V. 557, 339, 348, 370, VI. 305, «O krytyce», «O Exaltacyi» и т. д.).
↑ Г. Геттнеръ, «Нѣмецк. литература».
↑ Чит. напр. Chapitre IX: «De l’imitation», 66—79 (De l’Allemagne, Paris, 1876): «II n’у а point de nature, point de vie dans l’imitation», пишетъ г-жа Сталь.
↑ Такъ напр. только что приведенная глава была напечатана въ переводѣ въ «Pam. Warsz.» 1816, 63—71.
↑ «Pisma К. Brodzińskago», IV, 456, V. 559. 416 и т. д.
↑ Лекціи Шлегеля были переведены на польскій языкъ въ 1831 году, но не сполна, а только 1-я часть ихъ. Чит. «Obraz literatury starożytnej i nowożytnej», Warsz., 1831 г.
↑ Нѣкоторыя мысли Бродзинскаго какъ-бы заимствованы изъ статьи «О Poetyczn. liter. niemieckiej», переводъ въ «Pam. Warsz.» за 1819 г., t. XIII.
↑ О немъ чит. предисловіе К. В. Войцицкаго къ соч. А. Мицкевича (Warszawa, 1858, t. I, 5), а также Р. Chmielowski, Studya i Szkice, t. II, 44, его-же «А. Mickiewicz», t. I, 56—57 и В. Спасовича, «Ист. польск. лит.», Спб. 1881, стр. 605, 628, 629, 636.
↑ Гердеръ въ предисловіи къ своему замѣчательному труду «Stimmen der Völker….» пишетъ: «Sie (т. е. поэзія) war die Blume der Eigenheit eines Volks, seiner Sprache und seines Landes, seiner Geschäfte und Vorurteile, seiner Leidenschaften und Anmaszungen, seiner Musik und Seele» (Vorrede der Volkslieder, стр. 62—63). Чтобы не повторяться, отмѣтимъ, что вліяніе Гердера сказывается на каждомъ шагу и каждой строчкѣ. Увлеченіе Оссіаномъ, Гомеромъ, нѣкоторыя мысли о римской и греческой литературѣ, характеристика славянъ, понятіе о народности и общечеловѣческомъ, — все это заимствовано Бродзинскимъ изъ разныхъ статей Гердера (интересующіеся могутъ судить по работѣ Гайма о Гердерѣ: «Гердеръ, его жизнь и произведенія», t. I—II).
↑ Характеристика греческой жизни и литературы очень похожа на подобную же характеристику въ лекціяхъ Шлегеля, такъ-что наводитъ на мысль о заимствованіи. Чит. Шлегеля: «О новой и древи. литерат.», глава 1-я.
↑ «Pam. Warsz.» 1818, X, 366.
↑ Ibid. 367.
↑ «Pam. Warsz.» X, 368.
↑ Ibid. 369—370.
↑ Ibid. 371—373.
↑ Ibid. 375.
↑ Ibid. 380.
↑ Ibid. 516.
↑ Чит. «О duchu i źródłach poezyi polskiej» («Dzienn. Warsz.» 1825 r., t I стр. 129—196); также чит. «Złota Przędza», t. II, 1885.
↑ M. Mochnacki, «O literaturze polskiej XIX w.», Poznań, 1863. Чит. напр. стр. 93—95 («Czego chcieli romantycy na ziemi Bolesława….»). Сравни стр. 8, 33, 56, 69 и т. д.
↑ Сравни напр. сочин. Бѣлинскаго т. VIII, стр. 203. «Что такее романтизмъ? Это желаніе, стремленіе, порывъ, чувство, вздохъ, стонъ, жалоба на несовершенныя надежды, грусть по утраченному счастью, которое Богъ знаетъ въ чемъ состояло; это міръ, чуждый всякой дѣйствительности, населенный тѣнями и призраками, конечно, очаровательными и милыми, но тѣмъ не менѣе неуловимыми; это уныло, медленно текущее, никогда не оканчивающееся настоящее, которое оплакиваетъ прошедшее и не видитъ передъ собою будущаго; наконецъ, это любовь, которая питается грустью, и которая безъ грусти не имѣла бы чѣмъ поддерживать свое существованіе». Неудовлетворительны и многія другія опредѣленія Бѣлинскаго.
↑ Сравни «О poetycznéj literaturze niemieckiej» («Pam. Warsz.», t. XIII, стр. 358). «Romantyczność i klassyczność nie są rodzaje, wyłączające się połączenia się, ale dwa charaktery, skłonne do dobrego połączenia się z sobą» — слова автора этой переводной статьи (изъ франц. журнала «Минерва»).
↑ «Pam. Warsz.» 1818, X, стр. 517—518.
↑ Ibid. 523.
↑ Ibid. 530.
↑ Ibid. 536.
↑ Ibid. 538.
↑ «Najłatwiej wad jego ustrzedź, najtrudniej wielkości dosięgać; jest to samotny geniusz, który wskroś całą naturą przemierzył, powiernik serca….», ibid. 540.
↑ «Pam. W.» XI, 25. Подобныя мысли высказывали и другіе писатели, напр. Deszanel («Le romantisme des classiques»). Пит. H. П. Дашкевича, «Отъ о 29 прис. нагр. гр. Увар.», стр. 278.
↑ Ibid. XI, 42-44.
↑ Ibid. 129, 130—133, 385 и т. д.
↑ Ibid. 40-41.
↑ Ibid. 37.
↑ Ibid. 38.
↑ Ibid. 39.
↑ Нижеслѣдующій отрывокъ мы беремъ изъ другой статьи Бродзинскаго „О dążeniu polskiej literatury“ (VI, 303). Мы позволяемъ себѣ сдѣлать это для большей выпуклости въ изложеніи взглядовъ Бродзинскаго по этому вопросу. Отрывки эти, взятые вмѣстѣ, прекрасно дополняютъ другъ друга, хотя и каждый въ отдѣльности даетъ представленіе о воззрѣніяхъ поэта.
↑ «Pam. Warsz.», XI, 133.
↑ Ibid. 133—141.
↑ Ibid. 141—148.
↑ Ibid. 347—379.
↑ Jest to nasza Wisła (jeżeli to przyrównanie uczynić wolno), pierwsza z naszych skał wytryskująca, zaraz od źródła znakomita, przepływająca najpiękniejsze polski okolice i pomniki świętości naszej…." (ibid. 140).
↑ Его пѣсни «tchną duchem starożytności i mają myśli godne Homera, obrazy wzawód idące z Ossyanem….» (ibid. 146).
↑ Ibid. 363: «jest on w tym rodzaju tem, co Niemcy przez romantyczność rozumieją».
↑ Такъ, напр., оцѣнка литературной дѣятельности Кохановскаго составляетъ безспорную заслугу Бродзинскаго. Онъ же первый обратилъ вниманіе на элементъ народныхъ пѣсенъ въ произведеніяхъ Симоновича и Зиморовича (ibid. 141); ему же первому принадлежитъ справедливая оцѣнка періода польской литературы отъ Сигизм. III до Стан. Августа (ibid. 347) и т. д.
↑ «О poetycznej lit. niemieckiej, z uwagami tłumacza nad poezyą polską».
↑ Д-ръ П. Хмѣдёвскііг цитируетъ эту статью («А. Mickiewicz», t. 1,152), повидимому не зная, что она принадлежитъ Бродзинскому. Но въ этомъ нельзя сомнѣваться и но ея содержанію, и слогу, и согласно прямому свидѣтельству самого Бродзинскаго («Bibl. Warsz.» 1870, III. 224).
↑ «Ale nazwijmy w duchu powyższego autora romantyczność malowaniem uczuć według narodowości, religii i nowych ludzi stosunków, а to niemiłe naszym literatom słowo już и nas wspomniane nie będzie, а pod nazwiskiem narodności zamieni się w przyjemne uczucie». «Pam. Warsz.» 1819 г., VIII, 363.
↑ Ibid. 304.
↑ Ibid. 360—365.
↑ «Ten jest stosunek między formą а istotą poezyi, а kto obadwa umie połączyć powszechnie ceniony być musi» (ibid. 367. Статья написана 3 января 1819 года).
↑ Напр. «Gazeta literacka» г. 1822, t. I. 24, 67, 82, 112, 121, 158, 168, 213. 215; срав. ibid. № 18: «List literata, zamieszkującego na wsi». Op. отзывы Мохнацкаго, Лелевеля, Грабовскаго, и др.
↑ Dzieła М. Mochnackiego, I. Poznań 1863. «O literaturze w wieku XIX» 1830 г.
↑ «Dzienn. Warsz.» 1825.
↑ Walery а Marrené, «Kaz. Brodziński», st. literacki, Kraków. 1886.
↑ «Pam. W.» XI.
↑ «Pam. Warsz.» 1821 г., XIX, 381—382. Неизмѣнность воззрѣній Бродзинскаго лучше всего можетъ быть подтверждена на его отзывахъ о Реклевскомъ. Самъ Бродзинскій въ приведенномъ выше предисловіи къ поэмѣ «Wieńce» ссылается на свою 1-ю статью о Реклевскомъ въ 1815 году («Pam. W.» t. I). Въ курсѣ литературы онъ повторяетъ о немъ то же самое (чит. Pisma Brodzińskiego, t. IV).
↑ Чит. напр. тирады Бродзинскаго въ Черняковѣ противъ цивилизаціи (К. W. Wójcicki, «Społeczność Warszawy 1800—1830 r.» Warsz. 1877, стр. 190—192).
↑ «Atheneum» 1844, Wilno, VI: «Słówko о Kazimierzu Brodzińskiem», стр. 41.
↑ Чит. «O dążeniu polskiej literatury».
↑ «Słówko о К. Brodzińskiem» («Atkeneum» 1844 г. стр. 34).
↑ Чит. J. Dmochowski, «Bibl. Warsz.» 1870. t. III, 224.
↑ Заглавіе статьи таково: «О literaturze. Rozprawa, w której się rozważają istotne cele dzieł smaku i sposoby ich osiągnienia; tudzież co czególniejszym pzedmiotem literatury narodnéj być powinno, przez I. F. Królikowskiego».
↑ Ibid. стр. 7, 26, 26.
↑ «Chcemy być użyteczni Polacy dla Polaków, dla naszych obyczajów, dla naszych obrzędów, naszego ducha myślenia i narodowości; chcemy przemawiać do serca polskiego, kształcić jego własny, ale nie grecki, rzymski, angielski, francuzki, niemecki umysł, chcemy wznosić nasz tylko geniusz»…. Ibid. 31.
↑ «Ad. Bełcikowski, Ze studyów nad literaturą polską», W. 1886, стр. 419.
↑ «Dzienn. Wileński» 1819, Март.
↑ «Pam. Warsz.» 1819, XIII, Stycz., 1—17.
↑ «Pam. Warsz.» 1819, XIV, 35.
↑ «Może nie każda tragiczna okropność, говоритъ авторъ, za którą Anglicy przepadają, byłaby na scenie naszej wyborną, а przecież krytyk był by bardzo niesprawiedliwym gdyby ich wprost odrzucił inny jest geniusz Anglika; inny polaka; а może samo klima i sposób życia nadaje zmysłom inny stopień drażliwości, а ztąd inny stopień uczucia»… и т. д. Чит. ibid. стр. 14—15.
↑ «Pam. Naukowy» 1819, t. I. Pocc. Академія Наукъ присудила Караджичу въ въ этомъ году золотую медаль; чит. трудъ Н. Кулаковскаго о Букѣ Караджичѣ.
↑ Ibid. Ему же принадлежитъ статъя «О doskonaleniu mowy ojczystej….» («ćwicz. Nauk.» 1818, t. I).
↑ P. Chmielowski, «Ballady Tomasaz Zana», Studya i szkice, II, 202. О немъ же чит. Макушева: «Забытый польскій поэтъ», «Слав. Ежегодн.», Кіевъ, 1878.
↑ «Pam. Nauk» 1819, t. I, 358—366.
↑ Ihid. 275—280.
↑ «Poezye Mickiewicza», W. 1888 г., t. I.
↑ Усерднымъ переводчикомъ Шиллера является графъ Бруно Кнцинскій, талантливый поэтъ и публицистъ (чит. «Wanda» и «Tygod. Polski»).
↑ Чит. «Kwartału. Historyczny» 1890, zesz. Ill, реценз. профессора Р. Пилата на книгу Густава Карпедеса: «Goethe in Polen», Berlin 1890, стр. 540. Въ «Tygodn. Pol.» за 1819 напечат. «Nawrócona», «Pasterz», «Płocha», «Różyczka na łące».
↑ Такъ въ «Pam. Warsz.» 1820 г. за сентябрь мы находимъ «Rozstanie się z żoną», переводъ L. S.; другіе переводы, напр. B. H. K. (Pieśń Ateńśka) изъ «Child Harolda», печатала «Wanda» 1820 и 1821 годовъ и т. д. (t. I—V), напр. «Oblężenie Korynta», «Narzeczona z Abydos» K. Островскаго и др.
↑ «Wanda» 1820, t. I, стр. 278—280.
↑ Ibid., стр. 280.
↑ «Dziennik Wileński» 1820 г. «О Боровскомъ», какъ профессорѣ чит. Е. Odyńca. Wspomnienia z przeszłości.
↑ Р. Chmielowski, «А. Mickiewicz», t. I, стр. 189.
↑ «Pam. Warsz.» 1822, 4, 5. Чит. стр. 14—15.
↑ «Astrea» 1821 г., t. I, № 1, а также № 1 1822 г.
↑ «W poezyi malujmy czyny, uczucia, obyczaje i zwyczaje, ale przenośmy porządnie, przenośmy tak żywemi, tak prawdziwemi kolorami, jakiemi przedmioty swoje wydawali starożytni pisarze; oto właśnie, czego klassycznosć wymaga, to, w czem starożytne wzory naśladować należy»…
↑ А. Bełcikowski, «Ze studyów….», W., 1886 стр. 421.
↑ „Wanda“ 1821, t. I, 212.
↑ Ibid. 214.
↑ Быть можетъ, къ Бродзинскому относится слѣдующее замѣчаніе Мицкевича: Cal: niestosowność podziałów i nagłych wniosków ztąd pochodzi, że piszący o poezyi, pochwyciwszy od teoretyków niemieckich wyrazy klassyczność, podszywają pod nie właśnie swoje wyobrażenia». Мицкевичъ требуетъ, чтобы всѣ выраженія употреблялись въ ихъ техническомъ значеніи, а не произвольно. «Poezye А. Mickewicza», W. 1888, t. IV, 259.
↑ «Tym sposobem w narodzie rzymskiem nie było właściwie poezyi, bo nie było poezyi narodowej….», ibid.
↑ «Bajron w rodzaju powieściowymi opisowym jesttem, czem Szekspir w dramatycznym.», ibid.
↑ О другихъ періодич. изд. этого времени мы уже говорили въ 1-й главѣ.
↑ Бродзинскій неоднократно отзывается о Снядецкомъ съ почтеніемъ. Точно такъ же относится къ нему и горячій приверженецъ романтизма, извѣстный критикъ М. Мохнацвій (чит. его "Hystorya powstania naroda polskiego w r. 1830—1831, Beri. — Poznań. 1863, t. I, стр. 245—249 и др.).
↑ Чит. выше.
↑ «Dzienn. Wileński» 1819, t. I, 2—27.
↑ Чит. Skarbek «Dzieje ks. Warszawskiego», IV, 183.
↑ Такъ напр. въ апрѣлѣ мѣсяцѣ того же года, когда онъ выступилъ со своей статьей противъ романтизма, онъ читаетъ на засѣданіи литературнаго общества въ Варшавѣ свой рефератъ «О философіи», въ которомъ весьма остроумно полемизируетъ съ Кантомъ. «Dzienn. Wileńsk.», 1819, май, 457—481.
↑ «Listy J. śniadeckiego», Poznań, 1878. Чит. Пыпинъ и Спасовичъ. «Ист. славянск. лит.», О.-Пб. 1881, т. II, стр. 593.
↑ Сравни К. Бродзинскаго: «О dążeniu literat, polskiéj», Pisma t. VI, стр. 303.
↑ Чит. Пыпинъ и Спасовичъ, «Ист. слав. лит.», t. II, стр. 600.
↑ О Янѣ Снядецкомъ существуетъ довольно значительная литература. Но почти всѣ отзывы о немъ, начиная съ Бродзинскаго и Мохнацкаго, исполнены уваженія къ личности Снядецкаго и признанія его научныхъ заслугъ. Чит. напр. «Jeszcze kilko słów о J. śniadeckim» въ «Pielgrzym-Ѣ» 1843 г., t. II; cp. M. Страшевскій: «Rozbior piśm literaeko-filozoficznycb J. Sn.», Krak. 1875; также «Kłosy» 1873, t. XVII, «Krytyka nasza w wieku XIX», S. T. Hodi и т. д.
↑ О. Я. Снядецкомъ, какъ философѣ, чит. Н. Struwe: «О filozofji Jana śniadeckiego», «Wiek» 1873 г., №№ 13, 14, 16.
↑ Въ русской литературѣ высказывались подобныя же мнѣнія и почти дословно въ той же формѣ. Такъ въ журналѣ «Благонамѣренный», 1823 г., № 13, какой-то классикъ пишетъ: «Что такое романтическая поэзія? Думаю, что романтической поэзіей, которую обыкновенно противуполагаютъ классической, называются стихотворенія, написанныя безъ всякихъ правилъ, утвержденныхъ вѣками и основанныхъ на истинномъ вкусѣ…», и т. д. Любопытно и то, что самый журналъ, въ которомъ помѣщались подобныя сужденія, названъ «Благонамѣреннымъ». Чит. Весина, «Очерки по исторіи русской журналистики 20-хъ и 30-хъ годовъ», С-пб. 1881, стр. 228.
↑ „Przy dobrych pokarmach i napojach, jako darach rolnictwa i przemysłu, nikt zapewnie z nich nie tęskni do jabłek leśnych, korzonków i żołędzi: w domu wygodnym któż by płakał do hud leśnych, do jaskiń, albo do jam podziemnych? Mieszkańcy miast nie tęsknią zapewnie do borów i lasów, do napaści i krwawych bojów z Rzymianami. Przy opiece praw własności i rządnego towarzystwa nikt zapewnie nie wzdycha do ucisków i rozbojów feudalnych“. „Dzień. Wil.“ 1819, I, стр. 8.
↑ Геттнеръ, „Ист. Франц. лит.“, t. II, стр. 171.
↑ Ch. Voltaire, «Ouvrages dramatiques, précédés et suivis de toutes les pièces, qui leur sont relatives», t. III, MDCCLXXV.
↑ Ibid. 24.
↑ Ibid, стр, 25.
↑ «Dzienn. Wil.», 1819, I, стр. 27.
↑ Adam Bełcikowski, „Komantyczność przed Mickiewiczem“, стр. 418.
↑ „Pam. Warsz.“ 1819, XIV, 459.
↑ Въ критикѣ на извѣстную уже намъ статью Каульфуса излагается вкратцѣ содержаніе этой драмы. Чит. „Pam. Warsz.“ 1818, XII, 531—533.
↑ Ibid. 462.
↑ Ibid. 474—475.
↑ Ibid. 476.
↑ „Pam. Warsz.“, XIV, 337.
↑ Ibid. XV. 311.
↑ «Pam. Warsz.» XVI, стр. 25. Эту мысль подробно развиваетъ Бродзинскій въ статьѣ «О dążeniu polskiéi liter.».
↑ Ibid. 26.
↑ Ibid. 24, 27.
↑ «Pam. Warsz.» XVI, 212, 310, t. XVII, 53, 65. Въ Познанскомъ изданіи напечатано еще письмо "О poezyi w ogólności, mi оно, какъ замѣтилъ еще д-ръ П. Хмѣлёвскій, принадлежитъ не Бродзинскому, а Венжику, и было напечатано въ «Pam. Warsz.» за 1815 годъ (t. III, 35—47).
↑ «Pam. Warsz.» XVI, 219—223.
↑ Ibid. 224.
↑ Ibid. t. XVII, 65—71.
↑ Pisma К. Brodzińskiego, Pozn., t. VII, 269.
↑ Ibid. 71.
↑ Ibid. t. V, 453, 545, t. VI, 92, 93, 144, 145, 296, 302, 303, 306, t. VII. 269—270, 281 и т. д.
↑ «Pam. Warsz.» XVIII, 324—342, 346—478.
↑ Излагаемъ въ сокращеніи. Отрывки изъ этой статьи приведены и у В. Спасовича («Ист. польск. лит.», С-пб. 1881, стр. 613 и слѣд.).
↑ Ср. въ его курсѣ литерат. (V, 545): «…literatura zamiast być środkiem, stała celem» и т. д.
↑ Ibid. XVIII, 458.
↑ Пушкинъ только 10 лѣтъ спустя повторилъ этотъ образъ въ своемъ знаменитомъ стихотвореніи «Клеветникамъ Россіи».
↑ Праздность была идеаломъ нѣмецкихъ романтиковъ, и такой идеалъ съ особенной настойчивостью проводилъ Ф. Шлегель (чит. Шерръ, «Ист. всеобщ. литерат.», II, 263).
↑ "Pam. Warsz., XVIII, 460—478.
↑ М. Mochnacki. Historya lit. XIX st., стр. 69—70.
↑ «Gra tych przeciwieństw sprawuje najpiękniejszy fenomen — fenomen życia» и т. д. Чит. стр. 70 и слѣд.
↑ «Gdzie zachodzi jednostajność, tam niema życia, którego rozmaitość i zmienność są najistotniejszym warunkiem» («Liter. i kryt.», t. I, стр. 11).
↑ Нѣкоторыя мысли въ статьѣ «О dążeniu polskiéj lit.», какъ замѣтилъ уже д-ръ П. Хмѣлёвскій, навѣяны разсужденіемъ Шиллера «О театрѣ, какъ нравственномъ учрежденіи», которое Бродзинскій перевелъ на польскій языкъ («Pam. Warsz.» 1821, t. XX, 312—327). Такъ, напр. идеи «о единеніи и согласіи» безспорно являются извращеніемъ мыслей Шиллера, (Ор., напр., въ польск. перев. на стр. 325). Нѣкоторыя другія мнѣнія — объ взаимныхъ отношеніяхъ правительства и наукъ взяты у Гердера изъ статьи «О wpływie rządu na nauki i nauk na rząd» («Pam. Warsz.» XVII, 358, 470. XVIII, 35). Переводъ этой статьи Бродзинскій дополнилъ тоже своими примѣчаніями, въ которыхъ высказываетъ нѣсколько мыслей, повторенныхъ имъ въ разсужденіи «О dążeniu polskiéj lit.» Онъ возстаетъ противъ обилія переводовъ, которые застилаютъ поле народной литературы и «сушатъ народные цвѣты», и также требуетъ «jednośći dążenia» (498), такъ-какъ въ противномъ случаѣ литература будетъ «pomieszaną wrzawą, niezgodnym echem» (499). Въ народныхъ пѣсняхъ Бродзинскій видитъ «żyzne i obszyrne pola, jak stepy ukraińskie», которые "czekają przemysłu i rąk pracowitych (ibid. стр. 366).
↑ «Pam. Warsz.» XVIII, 214—226.
↑ Всѣ указанные переводы напеч. въ «Pam. Warsz», tt. XIX и XX.
↑ «Pam. Warsz.» XIX, стр. 160—161.
↑ Ibid. 473—474.
↑ S. Siemieński, Dzieła., W. 1881 г., t. V, «Obóz klassyków», стр. 86. Письмо M. къ А. К. отъ 5 апрѣля 1828 года.
↑ Читай ниже отповѣдь Островскаго Бродзинскому.
↑ М. Мохнацкій открыто говоритъ: «…te dwie sekty literackie dość śmiesznie, bo zapalczywe, miały w Warszawie w swej wojnie papierowej stronę polityczną ukrytą». «Powstanie narodu polskiego», t. II, стр. 85.
↑ Ks. St. Załęski «О Masonii w Polsce, (1742—1822)», Kraków 1889, стр. 227—235. Сравни M. Mochnacki, «Powstanie narodu polskiego», гл. «Tajne związki».
↑ Объ этомъ кромѣ, указанныхъ уже работъ, чит. Schmitt, «Geschichte des polnisches Aufstandes», а также Spazier, «Geschichte des Aufstandes». Рецензію на эти труды чит. Пузыревскій, «Русско-польская война 1831 года». С.-пб. 1885, стр. 1—12.
↑ Когда масонство изъ явнаго сдѣлалось тайнымъ, изъ него выключили всѣхъ ненадежныхъ и нерѣшительныхъ членовъ (М. Mochnacki, «Powstanie…»); вѣроятно, въ числѣ исключенныхъ былъ и К. Бродзинскій, о участіи котораговъ масонскихъ ложахъ нѣтъ съ 1821 года никакихъ свѣдѣній (чит. «О Masonii»).
↑ Несамостоятельный складъ ума Бродзинскаго сказывается на каждомъ шагу. Такъ и эти «Письма» по всей вѣроятности имитируютъ подобное же произведеніе Нѣмцевича: «Dwaj Sieciechowie» 1815 г. («Złota Przędza», 1887., t. IV, стр. 860).
↑ «Bibl. Warsz.», 1870, t. III, 224. Принадлежность «Listów» Бродзинскому нетрудно установить и безъ этого свидѣтельства — и по содержанію, и по способу выраженія мыслей, и по отдѣльнымъ намекамъ; такъ, напр., Сѣцѣхъ высказываетъ свои симпатіи къ Карпинскому, Трембецкому, Кохановскому (любимые авторы Бродзинскаго), говоритъ о толстой книгѣ своихъ выписокъ изъ лучшихъ польскихъ писателей, что совѣтуетъ дѣлать Бродзинскій въ своей рѣчи «О powołaniu młodzieży akademicznéj», и т. д.
↑ «Pam. Warsz.» 1822, I, 8—23. Въ познанскомъ издан. соч. Бродзинскаго этой статьи нѣтъ.
↑ Снядецкій носилъ лорнетъ, какъ это мы узнаемъ изъ переписки Моразскаго съ Козьминомъ (S. Siemieński, «Obóz klassyków…»).
↑ «Pam. Warsz.», 1823, X. Въ познанскомъ изданіи соч. Бродзинскаго этой статьи нѣтъ.
↑ Чит. «Pisma» К. Br. Poznań, t. IV, Poeci sielscy, 77—127; V. 348, 370, 426, 461 и т. д.
↑ Сравн. напр. «О narodowości (1820) и Na czem narodowość zależy», отзывы о Рекжевскомъ 1815, 1821 и 1824 года, отзывы о Карпинскомъ 1818 и 1827 года, «Myśli о dążeniu liter». 1820 и «Uwagi о duchu i dążeniu pisarzy i krytyków….» 1829 года, «Głos do uczniów konwictu» 1821 и «Ogólne myśli» и т. д.
↑ F. S. Dmochowski, «Wspomnienia», W. 1858, стр. 248, 249.
↑ L. Siemieński, «Obóz klassyków» t. V, 68—69.
↑ Любопытно, что и Бродзинскій нашелъ возможнымъ дать переводъ «Орл. Дѣвы» для просмотра и поправокъ Л. Осинскому.
↑ S. Siemieński, ibid. 61.
↑ А. Bełcikowski, «Ze studyów nad literaturą polską», W. 1885, стр. 422.
↑ S. Siemieński, t. V, 67.
↑ Ibid. 88, 59.
↑ Такъ онъ заявлялъ, что собирается написать балладу на тему: «Przeleciały trzy pstre przepiorzyce», а также: «Tańcowała ryba z rakiem, а petruszka z pasternakiem» (ibid.).
↑ Ibid. стр 54. Письмо къ К. Козьмяну 13-го ноября 1824 г.
↑ Ibid. стр. 57.
↑ Ibid. 58.
↑ F. S. Dmochowski, «Wspomnienia», W. 1858. Здѣсь приведенъ весь его отзывъ на стр. 250—264. Дмоховскій довольно вѣрно указываетъ на нѣкоторые неудачные провинціонализмы, справедливо замѣчаетъ напр., что слово «włoski» нельзя употребить вмѣсто «włosy» и т. д. Вообще его замѣчанія относительно языка нельзя назвать нсевдоклассической придирчивостью. Мы будемъ еще имѣть случай убѣдиться, на сколько мѣтки и справедливы его стилистическія поправки относительно произведеній Бродзинскаго. Что же касается самаго содержанія его рецензій, то д-ръ Хмѣлёвскій справедливо говоритъ о нихъ: «w ogôlnéj zasadzie wydawania sądu krytycznego o dziełach poetyckich (Дмоховскій) wykazał taki rozum, że i dziś nic lepszego w téj mierze powiedzieć nie zdołamy» (А. Mickiewicz, t. I, 339).
↑ Онъ пишетъ: «Kto chce sprawiedliwie ocenić autora, ten nigdy przeciw niemu iść nie powinien: trzeha postawić się w jego miejscu, wyrozumieć, jaki miał cel i wybadać, czyli go osiągnął, jeżeli tego dokazał, jeżeli zajął wyobraźnią, nie pytajmy się dla czego tą, а nie inną poszedł drogą» (ibid. стр. 261). Эта статья Дмоховскаго была переведена въ «Московск. Телеграфѣ» Полевого за 1826 годъ, а Полевой, какъ извѣстно, былъ горячимъ поклонникомъ Мицкевича.
↑ Р. Chmielowski, «А. Mickiewicz», 1886, t. I, 360—431.
↑ Объ отношеніи Мицкевича къ классикамъ чит. Biegieleisena, «Attak Mickiewicza na obóz klassyków», въ «Przegl. Tyg.» 1885 г.
↑ F. S. Dmochowski, «'Wspomnienia….», стр. 265.
↑ Чит. С. Весинъ, «Очеркъ русской журналистики», Спб. 1884 г.
↑ «Pisma», t. V, 432.
↑ L. Siemieński, «Obóz klassyków….», стр. 75.
↑ Чит. 1-ю главу, стр. 74.
↑ «Gaz. Polska» 1827, № 160—161. Чит. у d-ra P. Chmielowskiego, «А. Mickiewtcz», t. I, стр. 372.
↑ «Pisma», t. VII, 233—237.
↑ "Pisma rozmaite «Kazimierza Brodzińskiego. Tom pierwszy. W Warszawie, nakładem autora, 1830 г. Здѣсь помѣщены статьи:,0 krytyce», «О życiu i pismach Karpińskiego», «O satyrze», «O Fabianie Birkowskim», «O elegii», «O exaltcyi i entyzyazmie».
↑ Вообще о романтизмѣ вскользь у Бродзинскаго разбросано много замѣчаній въ курсѣ литературы, а такліе и эстетики. Много замѣчаній мы находимъ и въ очеркѣ, посвященномъ жизни и сочиненіямъ Карпинскаго («Pisma rozmaite», 1830, а также т. V, познанскаго изд.). въ статьѣ «О Кохановскомъ», t. IV), въ 4-мъ же томѣ на стр. 10, 453; въ t. VI, 84, 101, 178, 200, 215, 305, 313 и т. д.
↑ «Dziady», «Grażyna», «Sonety», «Konrad Wallenrod», «Marya», «Zamek Kar niowski» — были уже извѣстны Бродзинскому.
↑ Очевидныя указанія на самого себя.
↑ Ср. Горацій, „Ars poëtika“, стихи 309—316.
↑ Подобные отзывы повидимому были повсемѣстны. Мы встрѣчаемъ ихъ и въ русской литературѣ 20-хъ и 30-хъ годовъ; вѣроятно, они навѣяны нѣмецкой критикой (чит. Весина, «Очерки русск. журн.»; сравни также превосходный отзывъ Бѣлинскаго, т. II, 391—392).
↑ Кантъ говоритъ: «Я не хочу рѣшать вопросъ, какую пользу приносятъ міру геніи, которые прокладываютъ новые пути, указываютъ новые горизонты, и какая польза — отъ скромныхъ работниковъ которые упорнымъ трудомъ и мыслью, постепенно прогрессирующей съ помощью опыта, хотя и не созидаютъ эпохи, но весьма значительно содѣйствуютъ развитію наукъ и знанія; они не возбуждаютъ удивленія, но за то и не вносятъ никакого безпорядка. Но есть родъ людей, будто бы геніальныхъ, утверждающихъ, что они отъ природы надѣлены блестящими мыслями и идеями и считающихъ удѣломъ посредственности всякія научныя занятія и изслѣдованія. Эти люди весьма вредны для научнаго и общественнаго прогресса, такъ-какъ они толкуютъ о самыхъ важныхъ предметахъ такимъ авторитетнымъ тономъ, какъ будто умы ихъ просвѣтлены самой мудростью, и этимъ ловко прикрываютъ убожество своего духа. И нѣтъ противъ нихъ никакого иного оружія, какъ только насмѣшка; самому же слѣдуетъ совершенно не считаться съ этимъ фиглярствомъ, а продолжать совершенствоваться, терпѣливо и прилежно работая, приводя въпорядокъ и ясность свои мысли». «Anthropologie», 163. Чит. «Pisma» Бродзинскаго, t. VI, стр. 163. Ср. Геттнеръ, «Нѣмецк. литература», t. III, кн. 3. (отзывъ Канта во введеніи приводится).
↑ Это замѣчаніе, относящееся по всей вѣроятности къ критику Мохнацкому, не совсѣмъ несправедливо. Кто прочелъ до конца его книгу «О польской литературѣ XIX вѣка», тотъ согласится съ Бродзинскимъ, что романтики не особенно заботились о планѣ, порядкѣ и послѣдовательности изложенія.
↑ О лирическихъ рецензіяхъ Бродзинскій говоритъ въ статьѣ «О krytyce». «Piśma», t. V, стр. 552.
↑ «Pisma», t. V, «О krytyce», стр. 558.
↑ Чит. «О exaltacyi», такте и «О krytyce».
↑ Тоже говоритъ Бродзинскій и въ своей рѣчи «О powołaniu i obowiązkach młodzieży akademicznej» 1826 года. «Pisma», t. VIII, 43—82.
↑ Бродзинскій намекаетъ здѣсь, очевидно, на ново-романтическое движеніе „юной Франціи“.
↑ «Pam. dla płci pięknej», W., 1830, t. I, стр. 47. Замѣчательно, что среди массы статей о Бродзинскомъ самыя лестныя принадлежатъ женщинамъ и помѣщены въ женскихъ журналахъ.
↑ Ibid. «Prenumerata na literacko-estetyczne prace K. Brodzińskiego», стр. 86.
↑ Ibid. «Pisma K. B-ego», t. II, стр. 175.
↑ «Pisma czasowe umrą z swoją datą, а chwała wielkiego męża do sądu wieków należy» (ibid.).
↑ «Gazeta Polska» 1830, № 124.
↑ Напр. "Pięknie powiedziały młody poeta: «Mysi gdy młoda nie rozwiła, już się nigdy nie rozwija….»
↑ Ibid. стр. 4.
↑ «Powszechny Dziennik Krajowy» 1830 r., 12 мая, № 130, стр. 660—662; девять столбцовъ.
↑ Не смотря на такую энергическую отповѣдь Островскій нѣсколько разъ говоритъ съ почтеніемъ и расположеніемъ о личности Бродзинскаго.
↑ Odpowiedź P. J. В. Ostrowskiemu, Pisma, VIII, 40—43.
↑ Его отвѣтъ появился черезъ 4 дня въ № 134 «Powsz. Dz. Kraj». Здѣсь онъ между прочимъ заявляетъ, что такіе писатели, какъ Мицкевичъ, не нуждаются ни въ похвалахъ, «а ni tak niewczesnej obrony» стр. B84.
↑ Ibid. № 134.
↑ Ibid, № 140.
↑ Чит. Шерръ, «Ист. всеобщ. лит.», II, 261.
↑ Чит. Р. Chmielowski, «Zarys literatury polskiej z ostatnich lat dwudziestu» Warszawa, 1886. Первая часть «Przekonania i dążności» 1—176. — Спасовичъ «Маркизъ Велепольскій -и его время» «Вѣстникъ Европы» 1880 г., № 10, 11, 1881 г. № 2, 5—7, 12.
↑ Пыпинъ и Спасовичъ, «Ист. славянск. лит.», II, 611.
↑ Сочиненія. IX, стр. 30 и слѣд.
↑ Почти тоже говоритъ Мохнацкій въ своей «Истор. лит. XIX. в.».
↑ Припомнимъ кстати, какъ возстаетъ Бродзинскій противъ этой погони за новизной.
↑ Соч., VII, 20—21.
↑ А. Пыпинъ, „Обществ. движ. въ Россіи при Алек. I,“ стр. 451 и сл.
↑ Дмоховъ, VII, 237….. а также Белциковскій (Ze Studyóww).
↑ W. Wójcicki, Społeczność Warszawy, t. II; cp. «Kawa literacka», W. 1873.
↑ Объ образованіи Мицкевича Чит. Р. Chmielowski: Ad. Mickiewicz, zarys literacko-biograficzny, t. I, гл. 4, 5 и т. д.
↑ О Надеждинѣ чит. Пыпина: «Бѣлинскій, его жизнь и переписка». Спб. 1876, I, глава 3-я, — его же «Исторія русской этнографіи», t. I, 233—275. Спб. 1890, а также Веста. «Очерки рус. журналистики 20 и 30-хъ годовъ этого столѣтія». Срав. Скабичевскій. Сочиненія. Спб. 1890. T. I. Сорокъ лѣтъ русской критики, стр. 360. Также «Очерки Гоголевскаго періода» «Современникъ» 1856. № 4.
↑ "De origine, natura et fatis poeseos, quae romantika audit. M. 1830 r.
↑ Скабичевскій, Сочиненія, Спб. 1890, t. I стр. 360.
↑ Чит. его статьи: «Европеизмъ и народность», «Здравый смыслъ и баронъ Брамбеусъ» («Телескопъ» 1836).
↑ Бродзинскій тоже писалъ: «jeżeli chcemy zbogacić język przez tłómaczenia, nie zapominajmy o pobratnich językach» (t. VI).
↑ А. H. Пыпинъ. Исторія русской этнографіи. Спб., 1890, t. I.
↑ VII. 290.
↑ Чит. J. K. Bluntschli. «Geschichte der neueren Staatwissenschaft und Politik», 3-te Ausg. München und Leipzig, 1881, стр. 321 и Бродзинскаго «O dążeniu lit. polskiéj», а также переводъ статьи Гердера «О wpływie rządu na nauki i nauk na rząd», «Pam. W.», t. XVII.
↑ Чит. Pisma, tt. VII, 272, 276. VI, 145, 308, 309. V, 117. Cp. стих. «Legionista» и т. д. Въ общемъ однако эта идеализація — дѣло вліянія Гердера.
↑ «Każdy… nięchcąc mieć króla panem, po bratersku sobie powiedzieli: każdy z nas niech będzie panem wszystkich i stali się chętnie niewolnikami najlichszego z pomiędzy siebie. To panowanie szanowali więcej niż wszystkie prawa, pod wolności i równości imieniem; czem że był ów szlachcic siejm zrywający? Jurgieltnik możnego pana, który nie cierpiąc władzy ani króla, ani społbraci, umiał przez veto rozproszyć sejm, związać ręce królowi, а prawo…. milczącym uczynić» Piśma t. VII, 277. Cp. подобн. отзывъ въ «Pam. W.» 1823, t. V.
↑ Piśma t. VII, 307.
↑ Piśma, t. IV, 137—138.
↑ Piśma, VI, 145. Во взглядахъ на французскую революцію Бродзинскій очень сходится съ Карамзинымъ. Объ немъ чит. Пятковскаго: «Изъ исторіи нашего литературнаго общественнаго развитія», I, 180, (старое изданіе).
↑ Piśma, t. IV, 259—264.
↑ Piśma, VII, 276.
↑ ногочисленные отзывы объ Александрѣ I, начиная отъ 1818 до 1830 года, мы находимъ почти во всѣхъ его статьяхъ.
↑ Чит. Zaleski, «О Masonii w Polsce», kraków, 1889, 219—220.
↑ «Nowa Polska» 1831, № 24: «Rok 1830»; cp. «Mowa o narodowości polaków» «Bibl. Mrówki», t. 52, стр. 17—20.
↑ «По истинѣ, говоритъ онъ, трудно видѣть идиллію въ положеніи нашего землепашца: мало пользовались они всюду разсѣянными дарами природы; потомъ обливали они свой хлѣбъ, отправляемый затѣмъ за гранту для тою, чтобы другіе получили оттуда предметы роскоши. Притомъ пропинація, развратъ бездѣльной шляхты (próżniaków), продолжительныя, войны, солдатчина, нужда — могли и должны были испортитъ врожденныя, добродѣтели народа». («Pam. Warsz.» 1823, X, 184. Чит. «О Idyllii pod względem moralnym»).
↑ «Pamiątka po dobréj matce». Чит. замѣчанія Бродзинскаго на эту книгу въ «Pam. Warsz.».
↑ «Pam. Warsz.» 1823 г., X, стр. 185.
↑ Чит. переписку Бродзинскаго съ Челяковскимъ въ статьѣ Фелинки: «Kraj» 1888, № 18.
↑ Чит. I. Bluntschli, «Geschichte der neueren Staatswissenschaft», 1881, стр. 322.
↑ Между прочимъ по поводу государства и народности Гердеръ говоритъ такъ: "Природа воспитываетъ семейства; самое естественное государство состоитъ тоже изъ единаго народа, съ единымъ національнымъ характеромъ; тысячелѣтіями держится онъ въ народѣ и можетъ развиваться такимъ образомъ вполнѣ естественно, — если это интересуетъ единоплеменнаго правителя; вѣдь народъ есть такой же отпрыскъ природы, какъ и семья, только съ большимъ количествомъ вѣтокъ. Слѣдовательно ничто такъ явно не противорѣчитъ цѣли правленія, какъ смѣшеніе различныхъ національностей подъ однимъ скипетромъ "(Ibid. 323).
↑ О вліяніи идей Гердера мы говорили уже раньше. О томъ, какъ это вліяніе сказывалось на Суровецкомъ, Шафарикѣ и другихъ польскихъ и чешскихъ славистахъ чит. въ замѣткѣ о новомъ трудѣ г. Собѣстьянскаго въ «Сборникѣ Харьковскаго Историко-филологическаго Общества», т. 2-й, Харьк. 1890 г. стр. VI—VII.
↑ Чит. «Listy о literaturze», «Ogólne myśli», «Głos do uczniów konwiktu»; cp. Pisma t. IV, 461 стр., статьи «O narodowości», «Naczem narodowość zalieży» и т. д. «Literatura, говоритъ Бродзинскій въ статьѣ „О dążeniu lit. polskiéj“, jest częścią ogólnej oświaty» и т. д.
↑ Объ этомъ чит. 4-ю главу нашей работы.
↑ Pisma, t. VII, 298. «Wpływ rodziców na synów» и т. д.
↑ «Pam. Warsz.» 1821, XX, 447—451.
↑ Это мнѣніе принадлежитъ Канту, который полагалъ, что «чувство красоты болѣе доступно женщинамъ, а возвышенное — мужчинамъ. Въ этомъ женщина и мужчина другъ-друга дополняютъ. Женщина умѣряетъ слишкомъ безумную отвагу мужчины, онъ — ея слишкомъ нѣжныя чувства. Мужчинѣ свойственна справедливость, ей сожалѣніе и состраданіе. Мужчина готовъ на самопожертвованіе, женщина способна претерпѣть. Замѣчено, что дружба болѣе свойственна мужчинамъ, чѣмъ женщинамъ: эта добродѣтель имѣетъ въ себѣ дѣйствительно что-то возвышенное и ведетъ къ героизму; у женщинъ же только любовь и во особенности материнская, служитъ источникомъ героизма. У женщинъ семья составляетъ цѣль всѣхъ стремленій и грёзъ; у мужчинъ она является лишь средствомъ къ стремленіямъ и дѣятельности на пользу общества. Оба пола взаимно другъ друга дополняютъ, и міровая гармонія установила такую мудрую связь, что оба пола всегда цѣнятъ и уважаютъ добродѣтели, свойственныя другому полу». Ср. Э. Кантъ «Critique du jugement», фр. перев. J. Barni, P. 1846, стр. 273—299. Чит. К. Brodziński, Piśma, t. ТІ, стр. 69.
↑ Его галантная точка зрѣнія на взаимныя отношенія двухъ половъ характеризуется слѣдующей тирадою: «młodzieńcy padają, na kolana przed kobietami, jak piechota…. przed jazdą, aby ją zwyciężyć, albo jak strzelcy, którzy z ugiętemi kolanami swoich ofiar szukają» («Pam. Warsz.», XX, 456).
↑ «Młodzi i Starzy» (Pisma, VII, 307).
↑ Pisma t. VI, 42, 44, 45, 160, 177, t. VII, 278, и т. д.
↑ Чит. «O duszy і sumienu».
↑ Г. Геттнеръ, «Исторія всеобщей литературы XVIII в.», т. I, Спб. 1858, стр. 111—184.
↑ Ks. St. Zalęski, «О Masonii w Polsce od r. 1742—1822», Kr. 1889, стр. 4, 5, 38 и т. д.
↑ Ibid. er. 8.
↑ Pisma, t. VII, 287—198. Содержаніе ея излагаемъ въ сокращеніи.
↑ Очень интересное доказательство въ пользу существованія души независимо отъ тѣла Бродзинскій приводитъ въ курсѣ эстетики (Piśma, t. VI, стр. 38).
↑ „О exaltacyi і entyzyazmie“.
↑ Pisma, t. V. 172.
↑ Ibid. VI, 3.
↑ Piśma, V, 530. Ср. ниже.
↑ О судьбѣ, о Предопредѣленіи и Провидѣніи Бродзинскій говоритъ очень часто. Чит. его «Piśma», t. VI, 7, 26, 27, 30, 32—33, 35, 48 t. VIII, 54, 56—7 и т.д
↑ Ср. «О powołaniu młodzieży akademickiej», id. стр.
↑ Тоже говоритъ Бродзинскій и въ своей рѣчи „О powołaniu młodzieży“.
↑ Pisma, t. V, 56—57.
↑ Ibid. t. VI, 92.
↑ Pisma, VI, 32.
↑ Pisma, t. VI, 23.
↑ Въ подтвержденіе этого мнѣнія Бродзинскій приводитъ разсказъ о землетрясеніи въ Лиссабонѣ, когда жители города, друзья и враги, богатые и бѣдные, старые и малые, — всѣ бросались въ объятья другъ другу, дѣлились пищей и платьемъ. Лиссабонское землетрясеніе произвело дѣйствительно сильное потрясеніе въ умахъ современниковъ; объ этомъ мы имѣемъ указанія въ «Dichtung und Wahrheit»' Гёте. Вольтеръ написалъ по этому же поводу «Le poème sur le désastre de Lisbonne» и въ одномъ изъ писемъ говоритъ, что землетрясеніе должно бы научить людей не преслѣдовать другъ друга: «въ то время, какъ одинъ собирался сжечь другого, земля поглотила обоихъ» (Г. Геттнеръ «Ист. фр. лит.» т. II, стр. 141).
↑ Pisma, VI, 34.
↑ Это дѣленіе тоже заимствовано у Канта. Чтгт. его „Критику сужденія“ (Мы пользовались французскомъ переводомъ J. Barni: „Critique du jugement suivie des observations sur le sentiment du beau et du sublime“, Paris. 1846, t. Il; чит. стр., 14, 45, 233—299).
↑ Pisma, t. VI, 99.
↑ Ibid. t. VI, 135.
↑ Ibid. t. IV, 260—262.
↑ Ibid. t. VII, 51.
↑ Ср. id. въ рѣчи «О powołaniu młodzieży akademickiej», Piśma, t. VIII. 40—82.
↑ Pisma, t. I, 231, t. IV, 327, t. VI, 19, 128, t. VIII, 51.
↑ Онъ говоритъ о нихъ: «Ani kasty kapłanów wschodnich, ani Jezuici, ani filozofowie greccy, ani professorowie w Niemczech, ani nauczyciele…. z Paryżu… nie mogą być piastunami tego ognia, który jest duszą, całego narodu» (чит. ero «O lit. polskiej»).
↑ Курсъ эстетики напечатанъ въ 6-мъ томѣ познанскаго собранія сочиненій Бродзинскаго.
↑ «Pisma», t. VII, 282—287.
↑ Ibid. V, 316, 324, 376—424.
↑ «Pam. Warsz.» 1820, XIX, 579—588.
↑ Появлялась эта поэма отрывками въ «Pam. Warsz.», IV, 85, 456, XX, 179 и въ «Pam. Nauk.», t. I, 1819 г., 22—27.
↑ «Miłość i poezya są przybytki święte», «Poezya», I, 46.
↑ Понятіе о прекрасномъ, коренной вопросъ эстетики, подвергалось многочисленнымъ изслѣдованіямъ, начиная отъ Баумгартена и Канта и до нашихъ дней. Объ этомъ чит. книгу Lotze, «Geschichte der Aesthesik ia Deutschland», München, 1868, а также докторскую диссертацію проф. Троицкаго: «Нѣмецкая психологія въ текущемъ столѣтіи», М. 1883 г. Изъ современныхъ работъ укажемъ на труды молодого безвременно скончавшагося ученаго Gujau: «Le plaisir du beau et le plaisir du jeu, d’après l'école de l'évolution», также его «Современная эстетика» въ рус. переводѣ Чудинова, «Пантеонъ литерат.» 1889—1890 г.), Fechner’а «Vorschule der Aesthetik». Изъ русскихъ ученыхъ, кромѣ замѣчательныхъ работъ Н. Чернышевскаго по эстетикѣ, слѣдуетъ отмѣтить книгу г. Вл. Велямовича: «Психо-физіологическія основанія эстетики», Спб. 1877, а также статьи гг. Оболенскаго, Арсеньева, Гольцева.
↑ Объ этомъ чит. Н. Lotze, «Geschichte der Aesthetik in Deutschland», München, 1868.
↑ «Pisma», t. VI, «Kurs estetyki», стр. 11.
↑ Ibid. гл. IX, 1, стр. 24.
↑ Ibid. гл. XXV, 12, стр. 72. Подобные взгляды высказываетъ уже и Сервантесъ въ своемъ знаменитомъ «Донъ-Кихотѣ».
↑ Lessing’s «Нашburgische Dramaturgie», erläutert von dr. F. Schröter und dr. R. Thiele. Halle, 1877.
↑ Лессингъ подробно объясняетъ, въ чемъ заключается смыслъ словъ Аристотеля — «вѣрно», «украшеніе» и т. д. Задача искусства заключается въ типическомъ возсожданіи предметовъ или ихъ различныхъ соединеній съ такою ясностью и точностью, какія только допускаются ощущеніемъ, которое они должны произвести.
↑ Pisma, t. VI, «Estetyka», стр. 17.
↑ «Pisma», t. VI, «Kurs estetyki», стр. 4—6.
↑ Въ спискѣ сочиненіи Бродзинскаго, сдѣланномъ самимъ авторомъ и напечатанномъ Дмоховскимъ, статья «Piękność i wzniosłość» отнесена къ 1825 г. и названа прямо переводомъ изъ Канта («Bibl. Warsz.» 1870, 225).
↑ Lotze въ своей «Geschichte der Aesthetik in Deutschland» считаетъ главной заслугой Канта признаніе этой субъективности чувства прекраснаго.
↑ Объ этомъ чит. указанный уже нами трудъ Канта: «Critique du jugement», trad, par J. Barni, Paris, 1846, стр. 14, 97—98, и т. д. О прекрасномъ чит. новую работу Arthur Seidl: «Zur Geschichte des Erhabenheitbegriffes seit Kant», Leipzig, 1889.
↑ Изложеніе статьи о прекрасномъ чит. въ трудѣ Альфр. Вебера: «Исторія европейской философіи» (русскій переводъ), Кіевъ, 1882.
↑ «Piśma», t. VI.
↑ Ibid.
↑ Ibid. «Estetyka», t. III, стр. 50.
↑ Ibid. стр. 53.
↑ «Ueber naive und sentimentalische Diohtnng» (Schillers sämtliche Werke, Stuttgart, 1874, стр. 1091—1118); статья написана въ 1795—1796 году.
↑ «…als die drei einzig möglichen Arten sentimentalischer Poesie»…. (Ibid, стр. 1107).
↑ I. Шерръ, «Шиллеръ и его время», М. 1875, стр. 305.
↑ Вліяніе Шиллера сказалось однако въ порядкѣ появленія статей Бродзинскаго: точно такъ же, какъ Шиллеръ говоритъ сначала о сатирѣ, а потомъ объ элегіи и идилліи, и Бродзинскій печатаетъ первой статью о сатирѣ, а потомъ объ элегіи и идилліи.
↑ In — 8°, стр. 56. Въ 1823 году статья эта появилась въ «Pam. Warsz.» («Wyimki z rozprawy o satyrze», № 1—2).
↑ «Pam. Warsz.» 1822, I, стр. 1.
↑ Hut. «Ueber naiv. u. sent. Dicht.», ibid., стр. 1100. Cp. "Pam. Warsz. 1823, II, стр 11.
↑ Бродзинскій съ восторгомъ отзывается о Красицкомъ, какъ о сатирикѣ, упоминаетъ о сатирѣ Яна Кохановскаго «Satyr i zgoda» и первый подробно останавливается на произведеніяхъ Оналинскаго, которыя дѣлитъ на четыре группы («Pam. Warsz.» 1823, II, стр. 119). Касаясь сатирической дѣятельности Петровскаго, Венгерскаго, Нарушевича, Ципріана Годебскаго, онъ между прочимъ говоритъ объ этомъ послѣднемъ, что «онъ имѣлъ легкость стиха Венгерскаго и достаточный запасъ злостности Буало». Въ заключеніе Бродзинскій упоминаетъ о сатирѣ Горчишевскаго «Gotowalua sentymentalna», написанной въ ложноклассическомъ тонѣ.
↑ «Pam. Warsz.» 1823, V—VI.
↑ Шиллеръ говоритъ: «Если поэтъ природу противуполагаетъ искусству, а идеалъ дѣйствительности такимъ образомъ, что представленіе природы и идеала становится владычествующимъ, а интересъ къ нимъ главнымъ ощущеніемъ, то такого поэта я называю элегическимъ». Werke….. стр. 1101.
↑ Чит. Р. Гаймъ: «Гердеръ, его жизнь и произведенія», М. 1888, t. I, стр. 234. Ср. статью Бродзинскаго въ «Pam. W.» 1823 (VII, 265).
↑ Ibid. t. II, стр. 181; ср. Бродзинскаго, «О элегіи» («Pam. Warsz.» 1823, VI, стр. 138—140).
↑ «Pam. Warsz.» 1823, V, 48.
↑ Ibid. 45.
↑ Ibid. 46
↑ Ibid. 52.
↑ Ibid. 47.
↑ Ibid. 49.
↑ Ibid. t. V, 56, t. VI, 135—136.
↑ Ср. Шиллера, «Sämtl. W.», стр. 1102.
↑ Онъ упоминаетъ о слѣдующихъ: La Fontaine, Bertin, Parny, Le Brun, Millevoye, Geraud, Dufremoy и др.
↑ Какъ извѣстно, самъ Бродзинскій и перевелъ ихъ въ 1826 году.
↑ «Pam. Warsz.» 1823, t. VII, 285.
↑ Изъ «Слова о полку Игоревѣ» приведенъ въ переводѣ "Плачъ Ярославны"Польскій переводъ «Слова» Ц. Годебскаго Бродзинскій признаетъ неудовлетворительнымъ («Pam. Warsz.» 1823, t. VII, 268—273).
↑ Чит: «O idylli i pod względem moralnym» («Pam. W.» 1823, 10), а также главу изъ курса польской литературы: «Poeci sielscy» («Piśma», t. IV, 77—121).
↑ Ibid. стр. 148. Шиллеръ опредѣляетъ ея цѣль такъ: «Der Zweck selbst ist überall nur der, den Menschen im Stande der Unschuld, d. h. in einem Zustand der Harmonie und des Friedens mit sich selbst und von auszen darzustellen» (стр. 1107).
↑ «Poeci sielscy» («Piśma», t. IV, 82).
↑ "О idyllii «, стр. 152.
↑ Чит. раньше примѣч. на стр. 186.
↑ „О idylli….“, стр. 150, 151 и т. д.
↑ „Piśma“, t. V, стр. 109.
↑ „Słówko о Kaz. Brodzińskim“, „Atheneum“ 1844, стр. 25—26.
↑ „О tragedji“, t. V, 376—423.
↑ Эта же статья носитъ другое названіе: „О Barbarze, trajedyi Felińskiego“ („Pam. Wazsz.“, 1820, t. XIX стр. 579—89). Она не вошла въ собраніе сочиненіи Бродзинскаго.
↑ Ср. Бродзинскаго «О tragedyi», стр. 379, и Lessiug’s «Hamburgische Dramaturgie erl. von d-r. F. Schröter und d-r. Tiel», стр. 422 (st. LXXV, также st. LXXIV). Неизвѣстно однако, почему Бродзинскій ссылается на «Hamburg. Dram.» только въ своей статьѣ «О Barbarze» (стр. 584—585) а въ статьѣ «О tragedyi» вездѣ упоминаетъ преимущественно французскихъ писателей: Le Mercier и Мармонтеля, приводя слова этого послѣдняго даже для объясненія причины нашего страха и состраданія, тогда какъ именно Лессингу принадлежитъ заслуга правильнаго истолкованія этихъ понятій. О Мармонтелѣ, какъ неудачномъ переводчикѣ «Поэтики» Аристотеля чит. примѣч. къ «Hamb. Dram.», st. XIV, стр. 83, cp. st. LXXVI прим. 7 стр. 451.
↑ Pisma, t. V, стр. 379; ср. Lessing’s «Hamburg. Dramaturgie», st. LXXV. См. Аристотеля «Реторика» кн. II, гл. 5.
↑ Pisma, t. V, 385. «Niech będzie rzecz sama z siebie najrzewniejsza, jeżeli jej poeta nie odda stylem do serca przemawiającym, żadnego nie zrobi wrażenia».
↑ Ibid. стр. 384.
↑ Ibid. стр. 386.
↑ Чит. Lessing’s «Hamb. Dramat.»… st. LXXVII.
↑ Ibid.; чит. прим. 3 на стр. 434.
↑ Pisma, t. V, стр. 407.
↑ Онъ приводитъ по поводу ея отзывъ французскаго критики De Barantc и прибавляетъ къ его словамъ слѣдующія строки: «Zdaniem nie tak moim jak większej liczby krytyków Francuzi mają wiele za sobą w malowaniu namiętności, Anglicy i Niemcy w charakterach. Przy tragedyi francuzskiéj czujemy litość i przerażenie, przy greckiej, niemeckiej, angelskićj sympatyzujemy z osobami, dzielimy z niemi ich stan; występują oni przed nami więcej indywydualnie; w francuzskich poznajemy w ogólności ludzi, w tych poznajemy szczególny osoby, na zawsze zostający w pamięci naszej….» и т. д. Ibid. 417.
↑ «Jest to książką podręczna królów i książąt…. Ten ciąg dramatów jest dla teraźniejszej historyi tem, czem są roczniki Tacyta dla Kzymian». Ibid. 417, 421 Г. Белциковскій убѣдился, что этотъ отзывъ дословно выписанъ изъ статьи Шлегеля о драмѣ («Ze studyów….»).
↑ «G. E. Lessing, ais Reformator der deutschen Litteratur» von d-r Kuno Ficher (Русск. пер. Н. П. Разсадина, М. 1882). Не смотря на то, что Лессингъ имѣлъ огромное вліяніе и на русскую литературу, у насъ кромѣ перевода книжки Куно Фишера нѣтъ ни одной монографіи, посвященной его литературной дѣятельности. Юношеская работа покойнаго Н. Г. Чернышевскаго: «Лессингъ, его время, его жизнь и дѣятельность» — свидѣтельствуя объ отзывчивости автора и его рѣдкой чуткости къ литературнымъ потребностямъ нашей жизни, — не можетъ идти въ счетъ. Засимъ, кромѣ упоминаемой нами книжки С. Смирнова: «Гамб. драматургія» и двухъ-трёхъ переводныхъ статей («Заслуги Лессинга для нѣмецкой драмы» въ «Филол. Зап. 1860 г. в. IV „Дидро и Лессингъ“ въ „Отеч. Зап.“ 1868 г., Лессингъ В. Т-на въ Сѣвери. цвѣткѣ 1857 г., также статьи въ „Русск. Вѣсти.“ за 1867, и очеркъ В. Шерера въ „Русской Мысли“ 1890, II), въ русской литературѣ мы не имѣемъ ничего больше о Лессингѣ. Полгый переводъ его сочиненіи сдѣланъ П. Н. Полевымъ и появился только въ 1882 году. Кромѣ того есть переводъ П. Вейнберга 3-хъ драматическихъ произведеній Лессинга; „Лаокоопъ“ переведенъ и прекрасно объясненъ Эдельсономъ (чит. отзывъ проф. Кирпичникова въ XXIII вып. „Ист. всеобщ. лит.“ Корша); „Гамбургская драматургія“ переведена И. П. Разсадинымъ, подробныя примѣчанія котораго, сколько мы могли прослѣдить, заимствованы безъ указанія источника преимущественно изъ упомянутаго уже нами изданія „Гамб. драмат.“ съ комментар. Ф. Шрётера и Д. Тиля (Halle 1877).
↑ Pisma, t. VI: „Sztuki piękne“, стр. 76.
↑ Ibid. 78.
↑ Ibid. 78.
↑ Ibid. 79.
↑ Ibid. 81.
↑ Чит. Ibid. 80—85.
↑ Ibid. стр. 85—86.
↑ Ibid. стр. 88.
↑ Ibid. 89—92.
↑ Вопросу «Объ идеалѣ въ жизни и искусствѣ», а также «Объ идеалѣ у грековъ» посвящены двѣ небольшія главы его эстетики, сохранившіяся къ сожалѣнію въ отрывкахъ (Pisma, t. VI, 97—100, 101—118).
↑ Ibid. стр. 101; ср. съ Шиллеромъ («О наивн. и сент. поэзіи»).
↑ Ibid. 110.
↑ Ibid. 110—113.
↑ Ср. выше, стр, 202—203.
↑ Чит. «О czuciu», Pisma, VI, 127—152.
↑ Ibid. стр. 138.
↑ Ibid. 152.
↑ Въ статьѣ «O czuciu» Бродзинскій говоритъ о разныхъ родахъ чувства: о любви, патріотизмѣ, религіозномъ чувствѣ, чувствѣ жалости, сообщаетъ нѣсколько замѣчаній и относительно чувствъ низшаго порядка.
↑ «Pam. Warsz.» 1815, t. II. стр. 328.
↑ Fiśma, t. V, 3—14, t. VI, 3, 10, 16—18, 80 и т. д.
↑ «О imaginacyi» (t. VI, 114—127). Къ сожалѣнію пользоваться этой статьей довольно Затруднительно, такъ-какъ она весьма небрежно проредактирована издателями послѣдняго, познанскаго изданія, а, можетъ быть, и сохранилась въ недоконченномъ видѣ. Во многихъ мѣстахъ замѣчается несвязность въ изложеніи, повторенія. Такъ, напр., на стр. 115 мы читаемъ: «jakkolwiek bogate i śmiałe и т. д….»; эта тирада цѣликомъ повторена и на слѣдующ. страницѣ, и т. д.
↑ Въ статьѣ «О sumieniu» (t. VII) глупость названа родной сестрой фантазіи. Чит. выше стр. 193.
↑ Одинъ изъ современныхъ эстетиковъ Эж. Верронъ говоритъ: «Le génie est avant tout un pouvoir de créer»; чит. «L’esthétique» par Eugène Yerron, Paris 1878 (изд. «Bibl. des sciences contemp.») Cp. Гюйо: «Современная эстетика» (русск. переводъ въ «Пантеонѣ литературы» 1890 г. кн. V—VIII, стр. 97); «Геній, это творческій инстинктъ. Что бы объ этомъ не думали наши современные „Парнасцы“, расчетъ, терпѣніе, методъ, добрая воля — одни безсильны создать великое произведеніе».
↑ Подобныя мысли высказываетъ въ наше время извѣстный польскій ученый ІО. Охоровичъ. Чит. ero «О twórczości poetyckiej ze stanowiska psychologii», Lwów, 1877 г., стр. 57 ii слѣд. Анализу фантазіи носилш;ена и работа д-ра П. Хмѣлёвскаго: «Geneza fantazyi», szkic psychologiczny, Warsz. 1873 г. Cp. о фантазіи H. Lotze. Grundzüge der Aesthetik. Leipsig 1884, стр. 17.
↑ «О naśladowaniu natury», t. V, 318.
↑ Объ этомъ чит. многочисленныя замѣчанія Бродзинскаго въ его сочиненіяхъ: «Pisma», t. VI, 85, 90, 92, 97—98, 101, 108, 109, 119, 120, 134, t. VII и проч.
↑ Въ польской литературѣ этимъ вопросомъ занимались J. Ochorowicz («О twórczości poetyckéj») и d-r Р. Chmielowski («Artyści i Artyzm», «Studya i Szkyce», 1.1); въ русской литературѣ есть статья г. Боборыкина «О психологіи творчества», («Вѣстн. Евр.» 1885 г.), гдѣ приводится довольно значительная европейская литература по этому вопросу; важенъ также сборникъ статей «Объ искусствѣ» г. Гольцева, въ которомъ интересующіеся найдутъ между прочимъ и довольно обстоятельное изложеніе взглядовъ Габріэля Сеаиля: «Essai sur le génie dans l’art» («Объ искусствѣ», M. 1890, стр. 64—86).
↑ Гудковъ говорилъ: «Хорошія поэтическія произведенія это звѣзды, павшія съ неба».
↑ Такъ напр. муза Пушкина, какъ извѣстно, была особенно плодовита въ осеннее время; Словацкій предпочиталъ лѣто: Мицкевичъ всего успѣшнѣе творилъ подъ звуки одной любимой мелодіи; Кантъ не могъ читать лекцій, не устремивъ своего взора на пуговицу передняго слушателя; оживленная, плавная рѣчь г-жи Сталь прерывалась, если въ ея рукахъ не было вѣтки, цвѣтовъ и т. д. Объ этомъ собрано много фактовъ у Е. Deschanel, «Physiologie des écrivains et des artistes», Paris, 1864, а также въ книжкѣ Р. Жоли: «Психологія великихъ людей», рус. изд. Ф. Павленкова, Спб. 1890 года.
↑ Eugène Yerron, "L’esthétique (изд. «Bibi, des sciences cont.», Paris, 1878, стр. 89).
↑ Eug. Verron говоритъ: «Il n’у а pas de science qui ait été plus que l’esthétique livrée aux rêveries des métaphysiciens. Depuis Platon jusqu’aux doctrines officielles des nos jours, on а fait de l’art je ne sais quel amalgame de fantaisies quintessences et de mystères transcendantaux, qui trouvent leux expression suprême dans la conception absolue du Beau idéal prototype immuable et divin des choses réelles» (L’esthéttque, Introduction).
↑ «Тиней», «Іонъ», «Федръ» и др.
↑ Послѣднее впрочемъ относится преимущественно къ англійскимъ психологамъ; въ Германіи только Sibeck и Fecłmer стоятъ на почвѣ опытной психологіи; но H. Lotze еще въ книжкѣ: «Grundzüge der Aesthetik» (1884), говоря о прекрасномъ, старается примирить старую и новую точку зрѣнія, (Чит. §§ 4—5, стр. 7—8).
↑ «Artyści i Artyzm» (Studya, t. I).
↑ Ibid."Artyści i Artyzm".
↑ Взглядъ на божественное происхожденіе вдохновенія впервые изложенъ съ научной систематичностью въ трудѣ К, Либельта: «Estetyka». Онъ говоритъ между прочимъ о геніяхъ: "W Geniuszach jak w tylu słońcach wschodzi światło dla ludzkości i poświecą społecznemu wszech narodów pochodowi. W nich i przez nich objawia się najwyższa potęga ducha. Ogień boski niegdyś, jak mówi bajka, przez Prometeusza wykradziony był z niebu i sprowadzony na ziemię. Widomemi połyslcami tych płomieni niebiesluch są geniusze…. Rzeczywiście Geniusze są pośrednikami między ludzkością a Bogiem…. światło ich zapalone и podnoża tronu Wszechmocnego i mądrości boskiej… Чит. 356—457.
↑ О геніи чит. выше. Замѣчанія Бродзинскаго разсѣяны въ t. VI, 90, 92, 97, 98, 101, 108, 119, 183—4.
↑ И во многихъ современныхъ трудахъ но эстетикѣ воображеніе или фантазія поставлена первенствующей и основной способностью, безъ которой никакая работа ума не мыслима. Но такая точка зрѣнія немыслима. Новая опытная психологія доказала основательно, что работа нашего ума, нашей души держится за основную способность — «ассоціацію». Объ этомъ чит. «Современ. англ. психологія», Т. Рибо (рус. перев. П. Д. Боборыкина, М. 1881 годъ).
↑ Подобныя наблюденія надъ самимъ собой дѣлалъ еще въ прошломъ столѣтіи Дидро. Онъ между прочимъ подмѣтилъ то, что мы называемъ вдохновеніемъ, и подтверждаетъ, что творчество составляетъ только тотъ моментъ, который является самъ собой, неожиданно, а не вслѣдствіе усиліи воли и техники. Наблюденія Бродзинскаго поразительно сходны съ наблюденіями Дидро (ср. «Парадоксъ объ актерѣ» Дидро и «Myśl» Бродзинскаго).
↑ Это въ высшей степени вѣрное наблюденіе: форма оказываетъ значительное вліяніе на содержаніе, и это всего сильнѣе проявляется въ произведеніяхъ, требующихъ размѣра и риѳмы.
↑ Кромѣ того Бродзинскій указываетъ еще нѣсколько второстепенныхъ условій, содѣйствующихъ успѣшному ходу мышленія. Отрывокъ «Myśl» не конченъ, но, судя по плану, Бродзинскій имѣлъ въ виду поговорить о разныхъ методахъ мышленія; выполнилъ ли онъ когда-либо такое намѣреніе, мы не знаемъ.
↑ Чит. «Сущность мірового процесса или философія безсознательнаго» (русск. переводъ А. А. Козлова, М. 1879 г., гл. VI). Гартманъ между прочимъ говоритъ: «Геній все-таки долженъ быть развитъ и упражняемъ въ своей спеціальной области. Онъ долженъ сохранять въ своей памяти богатый запасъ яркихъ образовъ и руководиться тонкимъ чувствомъ въ ихъ выборѣ: ибо безформенная идея безсознательнаго должна воплотиться въ матерьялѣ, доставляемомъ этимъ запасомъ». «Безсознательное въ умственной жизни есть ничто иное, какъ накопленное размышленіе», говоритъ Г. Жоли («Психологія великихъ людей», гл. IV, Спб., 1890, стр. 17). Cp. Eug. Verron, «L’esthetique», гл. IV стр. 92—94. То же говоритъ и Gabr. Séailes въ «Essai sur le génie dans l’art». Подготовивъ себя усиленной работой и техническими пріемами, художникъ долженъ ждать момента, когда его охватитъ воодушевленіе. О необходимости «wprawy i rozwagi» говоритъ и I. Ochorowicz въ своей книжкѣ «О twórczości poetyckiej» (стр. 95—105).
↑ «Sztuka jest sama siebie celem», писалъ К. Либельтъ въ своей эстетикѣ («Estetyka», Pozn., 1849, стр. 59—65). Подобные взгляды распространились въ Польшѣ въ началѣ 40-хъ годовъ подъ вліяніемъ философіи Гегеля. Впервые подобные взгляды встрѣчаемъ мы въ «Listach z Krakowa» Ое. Премера (о немъ чит. «Złota Przędza», 1886, t. III, стр. 250—267). О судьбахъ гегеліанства въ Польшѣ говорится подробно въ статьѣ Ф. Прупннскаго «Filozofia w Polsce», приложенной къ переводу «Исторіи философіи» Швеглера (Варіи. 1862). Краткій историческій очеркъ философіи въ Польшѣ съ обстоятельными библіограф. данными можно найти у Я. Колубовскаго (чит. его переводъ книги Ибервега Гейнде: «Исторія покой философіи» въ сжатомъ очеркѣ — «Философіи у поляковъ», § 51, стр. 504—528).
↑ «Pisma», t. IV, 82, t. VI, 169, t. VIII, 41.
↑ Ibid. t. VI, 144.
↑ Ibid. стр. 136.
↑ Ibid. t. V, 326, 327, VI, 131—138 и проч.
↑ Ibid. стр. 146.
↑ Въ Польшѣ матерьялистичсское направленіе возникло позже — въ 70-хъ годахъ. Чит. Р. Chmielowski, «Zarys literatury z ostatnich lat dwudziestu», W. 1886, стр. 69, 89.
↑ «Такой взглядъ, говоритъ Гольцевъ, былъ естественнымъ протестомъ противъ искусства, которое пренебрегало величайшими задачами и превращалось въ услажденіе для людей индифферентныхъ къ различнымъ вопросамъ дня. Авторъ „Эстетическихъ отношеній искусства къ дѣйствительности“ ясно понималъ и открыто признавалъ значеніе прекраснаго» (чит. «Объ искусствѣ», гл. I).
↑ Въ послѣднее время замѣтны попытки поворота въ этомъ смыслѣ даже къ старымъ формуламъ 50-хъ годовъ. Чит. напр. любопытный споръ между г. Ясинскимъ (М. Бѣлинскимъ), г. Супиномъ, г. Минскимъ и г. Обывателемъ на страницахъ «Пари» за 1885 г. О немъ статья Н. Михайловскаго въ «Сѣв. Вѣстн.» за 1886 г. Ср. также любопытную въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ книгу С. С. Трубачева: «Пушкинъ въ русской критикѣ», Спб. 1889. Рецензія на нее въ «Русской Мысли» 1889 г., № X.
↑ Изъ современныхъ эстетиковъ это подробно выясняетъ Гюйо въ своей книгѣ: L’art au point de vue sociologique" (изложеніе его взглядовъ у г. Гольцева въ «Русс. Мысли» 1889, № X). Признаніе соціальнаго элемента въ искусствѣ мы находимъ въ наслѣдованіи г. Плотникова: «Основные принципы научной теоріи литературы» («Ворои. Фил. Записки» 1887—88, чит. вып. III—IV, и 1888, вып. I, II).
↑ K. Е. Арсеньева: «Критическіе этюды по русской литературѣ», Спб. 1888, вып. I, II; также его статьи въ «Вѣстникѣ Европы» 1859, I, X.
↑ Ѳ. И. Буслаевъ, «Задачи современной эстетической критики», «Русскій Вѣстникъ» 1868 г., № 9, стр. 301. Перепечат. въ «Мои досуги», т. I, М. 1886.
↑ Index prelectionum…. 1825, 1826, 1827 годы.
↑ «Pam. Warsz.» г. 1821.
↑ О кружкѣ Андрея Бродзинскаго чит. въ статьѣ Гордынскаго: «Lataszkolne X. B-ego». Рецензію Прокеша на эту работу чит. въ «Atheneum» 1888, t: IV, стр. 546—548. О литературной физіономіи этого кружка можно судить по книжкѣ стихотвореній А. Бродзинскаго: «Zabawki wierszem», Kraków 1807.
↑ «Wspomnienia». Этотъ отрывокъ напечатанъ въ статьѣ Крашевскаго: «Słówko о К. B.» (Atheneum" 1844 года).
↑ Чит. 1-ю главу нашей работы, стр. 20—21.
↑ Ibid. «Wspomnienia».
↑ Ibid.
↑ Ibid.
↑ Чит. 1-ю главу, стр. 29.
↑ «Kochany cieniu, пишетъ онъ, nie będę tu wynurzał publicznie moich uczuć dla ciebie. Skromne i ezyste było twe życie, równie jak prosta muza twoja; pamięć o tobie pozostanie tylko w sercach tych, którzy cię znali; ja prócz miłości braterskiej dochowuję ci wzdzieczność za przewodnictwo i wzory dla mnie w zawodzie życia1 nauki; pamiętny na nie, niemi się pocieszać, niemi naśladować pragnę aż do połączenia się z tobą». D. C. Chodźko, «Wzmianka o życiu….» Wilno 1845, стр. 50.
↑ «Wzmianka o życiu…» стр. 51—56.
↑ Чит. напр. «Laurai Filoń, czyli zakład», «Olzach Ismeny», «Pieśń Damona do Filis», переводы идиллій Клейста и Геснера (Narodzonemu, Pogzebionemu, Milon i Iris) и т. д.
↑ Чит. «Do filozofa о nowym Systemacie».
↑ Ibid. стр. 102.
↑ Здѣсь же напечатанъ отрывокъ и изъ другой идилліи В. Реклевскаго: «Wiesław i Skotosław», ему же принадлежитъ напечатанная здѣсь и строго классическая идиллія: «Laura і Filon».
↑ Ibid. стр. 145.
↑ Чит. «Pierwiosnek, noworocznik na rok 1841, złożony z piśm samych dam, zebrany przez Pauline K….»: «Poezya i Kazimierz z Krolówki», El. Ziemięska, «Ow pogrzeb przyjacela, пишетъ г-жа Земеыская, arczydzieło smutku ehrześciańskiego, nie wyszłoby nigdy z pód piorą Karpińskiego». Такъ же хвалитъ она и другое стихотвореніе: «Dziadek». Ср. «Gazeta Literacka» 1822: «Pisma Brodzińskiego», отзывъ. Дмоховскаго.
↑ Чит. 1-ю главу, стр. 35.
↑ D. Chodźko, «Wzmianka o życiu K. Br.», Wilno 1844, стр. 62.
↑ Этотъ дневникъ трудно переводимъ, такъ-какъ написанъ весьма неграмотно. Послѣдняя фраза напр. выражена танъ: «Strata jego, prócz wiecznego żalu, miała wpływ na dalszy los mój szczęśliwy».
↑ «Bibl. Warsz.» 1870, III, 372—3.
↑ Ср. «прекрасныхъ, какъ ангелы», школьныхъ товарищей Бродзинскаго. Чит 1-ю паву нашей работы.
↑ Нужно удивляться постоянству въ настроеніи Бродзинскаго: черезъ 14 лѣтъ онъ повторяетъ ту же самую мысль, почти въ такихъ же выраженіяхъ, въ своей статьѣ: „О жизни и сочиненіяхъ Карпинскаго“! Чит. Pisma, t. V, стр. 102.
↑ На забвеніе публики жалуется Бродзинскій и два года спустя въ статьѣ: «О życiu i pismach Reklewskiego», "Pam. Warszawek. « 1815. А между тѣмъ „Pienia wiejskie“ напечатаны были въ 1811 году.
↑ «Bibl. Warsz.» 1870, t. III, стр. 372—373. Дмоховскій полагаетъ, что это была прозаическая черновая будущей поэмы.
↑ Pisma t. I, стр. 218.
↑ Ibid. t. IV, 411—416, t. V. 129—132.
↑ «…czułość, melancholia, poczciwość serca, baczność na wszelkie szczegóły wiejskie» («Pam. Warsz.» t. I, 261—266).
↑ Odyniec, «Wspomnienia z przeszłości», стр. 336.
↑ Чит. стр. 126, 214.
↑ «Pienia Wiejskie», стр. 112—155.
↑ Большая часть ихъ не вошла въ собраніе сочиненій Бродзинскаго и отмѣчена только въ дневникѣ поэта; таковы: «Do Czesławy», «Do…», «Stanisław», «Kwiatosława», «Bohdan i Milko», «Duma nad drzewami, zasadzonemi w rynku krakowskim», «Wyprawa mędrców», «Z kantyków Ezechyela», «Amorek», «Brzozy», «Wszystko nam się uśmiecha», «Drzewka», «do Elwiry», «Filojki».
↑ F. S. Dmochowski, «Bibl. Warsz.» III, 1870, стр. 370.
↑ Подъ этимъ стихотвореніемъ, какъ и подъ многими другими, нѣтъ даты. Издатели послѣдняго, лознанскаго, изданія сочиненій Бродзинскаго полагаютъ, что это посланіе написано еще въ 1807-мъ году семнадцатилѣтнимъ юношей, «уже тогда помышлявшемъ о военной карьерѣ». Это невѣрно. Кто знаетъ біографію нашего поэта, тотъ согласится съ нами, что переводчикъ австрійскихъ патріотическихъ стихотвореній (1808) былъ далекъ отъ мысли о военной службѣ за нѣсколько мѣсяцевъ до побѣга и, конечно, не помышлялъ о ней въ бытность свою въ Тарновѣ (1807). Изъ воспоминаній Одынца, а также Ходзька («Wzmianka о życiu»), намъ извѣстенъ забавный анекдотъ, разсказанный самимъ Бродзинскимъ о поступленіи его на службу. Молодой поэтъ, проникнутый духомъ классической древности, мечталъ о военныхъ подвигахъ и съ жаромъ декламировалъ отрывки изъ Иліады; какъ вдругъ во вниманіе къ болѣзненности и слабосилію нашего поэта начальство поручаетъ ему завѣдываніе провіантомъ, и юному защитнику родины оставалось только декламировать Гомера въ то время, когда онъ разрѣзалъ и дѣлилъ на порціи мясо…. Намъ кажется, что именно къ этому времени и слѣдуетъ отнести «List о wojskowości». Въ «Посланіи» упоминаются Гекторъ, Ахиллъ, Одиссей, Марсъ, военныя колесницы и проч.
↑ «Ojciec do syna», «Chorągiewka», «Matka do syna», «Kochanka», «Jadący do wojska», «Nabożeństwo», «Do Boga przed bitwą», «Gospodyni», «Pobudki», «Aby dalej» и т. д.
↑ żal parterki, Kloe, Mikon i Filis, Pasterka, Pustoty amorka (напеч. 1821 г.), Sen, Pasterz do Zosi, Amorek, Dumka, Płocha, Nawrócona и др.
↑ Tęskna, Gołąbki, Do Hanny (2 стихотворенія) Emma, do Myrtu, Iodła, Pieśń, śpiewka, Rana и проч.
↑ «Matka i dziecię», «żal matki», «żona do męża», «Chłopek», «Mazurek» и проч.
↑ Sowiński-Zdanowicz, «Rys Dziejów»… t. II, стр. 487.
↑ «Istotnie arcydziełka prostoty i wdzięku».. «Studya i Szkice», t. II, стр. 184.
↑ Даже въ выборѣ именъ Бродзинскій не оригиналенъ. Онъ беретъ ихъ изъ идиллій Геснера и Реклевскаго, Карпинскаго.
↑ Чит. выше стр. 186.
↑ «Głos» 1888 г., № 30 и слѣд.
↑ Замѣчательно, что даже заглавіе «Pieśni Rolników» не оригинально, а составляетъ простой перифразъ «Pienia wiejskie» Реклевскаго.
↑ «Gościć» і «Swemi» мы находимъ еще 1819 году въ «Pam. Nauko w.», стр. 315—317, гдѣ было напечатано это стихотвореніе.
↑ Русскій переводъ этого стихотворенія сдѣланъ Бергомъ («Славянскіе поэты», Спб. 1871, 413—416), чешскій — Челяковскимъ: "Slovanskié nürodni pjsnë djl druhy, w Praze, 1825, стр. 74—79.
↑ «Wspomnienia», 311—313.
↑ Это стихотвореніе приводимъ по-русски, въ превосходномъ переводѣ Ѳ. Миллера.
↑ Это стихотвореніе напечатано въ „Pam. Nauk.“ 1819, t. I.
↑ „Do Boga przed bitwą“, „Pobudka“.
↑ Skarbek, „Dzieje“…
↑ Béranger, Oeuvres complètes publié par, Riga, Bruxelles, 1844, p. 457—459. Написано въ 1829 г. я напечатано въ 1831 г., въ пользу польскаго комитета.
↑ Стихотвореніе Бродзинскаго не вошло въ собраніе его сочиненій; чит. Нѣмцевича „śpiewy Hystoryczne“, Lw. 1884, 91—93; стихотвореніе бездарнаго Кольскаго не било напечатано.
↑ „Bibl. Warsz.“ 1870, t. III.
↑ „Wójcicki, Warszawa“… стр. 203.
↑ Въ познанскомъ изданіи его нѣтъ. Напечатано оно въ 1819 году. „Pam. Warsz.“ XIII. 345.
↑ Ср. тѣнь Реклевскаго изъ упоминаемаго нами отрывка дневника.
↑ Культъ формы въ искусствѣ при полномъ равнодушіи къ содержанію и идеѣ въ наше время проповѣдуютъ такъ называемые «парнасцы», эти реакціонеры въ современномъ искусствѣ, главными представителями которыхъ являются Теодоръ Банвиль, Леконтъ-де-Лиль, Катулъ Мендесъ. Ихъ продолжателями и послѣдовательными учениками являются «Декаданы» (Малларме, Анатоль Бажю и др.). Они издаютъ, начиная съ 1885 года, свой журналъ «Décadent». Объ этомъ чит. интересный очеркъ В. Г--ра въ «Русск. Вѣд.» 1889 г., № 34.
↑ Gawalewicz, «Szkyce» 1888, стр. 60.
↑ Одынецъ о немъ говоритъ (Wspomnienia, стр. 99): «Sam nawet zbieg brzmienia głosek dostarczał krytykowi wątku, tak do oceny właściwości ich użycia, jak i co do ogólnych uwag w tym przedmiocie».
↑ Чит. отзывы Бѣлинскаго о переводѣ «Кассандры», «Торжества побѣдителей» въ т. VIII собранія его сочиненій.
↑ «Pam. Warsz.» 1819, XV, 107: «Obchód zwyciężstwa».
↑ Бѣлинскій ставитъ эти строчки выше оригинала.
↑ Всего Б--скій перевелъ 8 произведеній Шиллера, всѣ съ одинаковымъ достоинствомъ. Нужно замѣтить, что такъ же удачны произведенія и другихъ польскихъ переводчиковъ.
↑ Переводы Бродзинскаго хвалитъ и Дмоховскій, за исключеніемъ баллады «Rycerz Togenburg», начало которой, по его мнѣнію, «razi nadzwyczajną niepoprawnością»; чит. «Gazeta literacka» na rok 1822, t. I, стр. 121.
↑ «An die Freude» была переводима на польскій языкъ нѣсколько разъ; такъ въ 1821 году напечатанъ переводъ Бруно — Кицпискаго («Kantata do Radości», «Wanda» 1821 r., t. II, 1—8). Интересъ къ этому гимну радости объясняется, вѣроятно, тѣмъ обстоятельствомъ, что въ началѣ 20-хъ годовъ было общимъ убѣжденіемъ, какъ кажется, неосновательнымъ, что слово «Freude» замѣняло по цензурнымъ причинамъ слово «Freiheit» — свобода. По крайней мѣрѣ Бетховенъ, взявшій этотъ гимнъ темой для своей 9-й симфоніи, имѣлъ въ виду именно такое пониманіе текста. Кит. Victor Widder: «Beethoven, за vie et son oeuvre» Paris, 1883. Вотъ что говоритъ по этому поводу Nohl въ «Beethoven’s Lehen»: "Es ist bekannt, dasz Schiller ursprünglich sogar gedichtet: «Freiheit, schöner Götterfunken etc.» (t. III, стр. 903).
↑ «Pam. Warsz.» t. XX. 82.
↑ Ibid. стр. 447.
↑ Ibid. t. II, 188, 209, 210.
↑ «Wzmianka о życiu…» Wilno, 1845.
↑ Интересующійся найдетъ нѣсколько примѣровъ подобныхъ передѣлокъ въ статьѣ Ходзька «Wzmianka о życiu…» стр. 51 и слѣд.
↑ А также и въ «Одѣ къ Линде».
↑ «Трудъ доставитъ сокровища, которыхъ и не перечтешь».
↑ А именно; «Pasterka» (трохаич.-адои. разм.), «Mikon», «Filon» (дакт. — трох.), «Matka i dziecię» (дакт. — адон.), «Gołąbki» (первый и третій стихъ — трохей, второй — дакт. Четверт. — адонич.), «Tęskna» (дакт. и трохей), «Brat i siostra» «Wiosna» (трохей), «Przodkowie» (1-й и 4-й — адонич. 5—6 трохей). «Muza wiejska» (первые четыре строчки трохич., 2-е четыре — адонич., 3-е четыре сапфич., 4-е четыре — дактич., затѣмъ снова трох., и т. д.), «Praca» (трох.-адон.).
↑ Совершенно вѣрное наблюденіе, приводимое Бродзинск. и въ курсѣ эстетики!
↑ Chodźko «Wzmianka…», стр. 75—78.
↑ «Pam. Warsz.» t. XII. 64, 86.
↑ Ibid.
↑ Поэтому Дмоховскій и не признаетъ ихъ удовлетворительными, „Gaz. literacka“, 1822 r» t. II, стр. 121.
↑ «Paw. Warsz.» XII, 417. Въ нознаискомъ изданіи ея нѣтъ.
↑ Sowiński — Zdanowicz, «Rys dziejów…», стр. 407.
↑ Wójcicki, «Hist. literatury polskiej» Warsz. 1879, стр. 398.
↑ Напеч. въ «Pam. Naukowy», 1819, t. I, стр. 86—90.
↑ «Черняковъ» очень хвалитъ г-жа Е. Земенская въ своей статьѣ о Бродзинскомъ. Она говоритъ: — «Znajdujemy tu śliczny Czerniaków. Która ż literatura pokaże nam równie sielski i doskonały utwór? To jest wyłącznie polska poezya»….. «Pielgrzym», 1844, t. II, «Rozbior dzieł Kaz. B--ego», стр. 197.
↑ Pisma K. B--ego, t. I, 99. на экз. p. L. W.).
↑ «Studya i Szkyce»…
↑ О характерѣ Наталки чит. Н. И. Петрова «Очерки исторіи украинской литературы XIX ст.», Кіевъ 1884, стр. 31; ср. Н. П. Дашкевича: «Отчетъ о 29 присужденіи наградъ графа Уварова», Спб. 1888 г., стр. 73.
↑ «Наталка Полтавка» могла быть извѣстна Бродзинскому. Она своевременно пріобрѣла популярность въ Галиціи; къ тому же въ царствованіе Александра I литературныя сношенія между поляками и русскими были весьма оживлены. Произведенія Котляревскаго могли быть занесены въ Варшаву въ 1818 году молодыми писателями украинцами, съѣхавшимися въ Варшаву изъ Кременца, Умани и другихъ мѣстъ Украины. Имя Котляревскаго, какъ автора «Энеиды», было извѣстно въ Польшѣ еще раньше. Такъ, въ 1815 году мы нашли въ «Pam. Warsz.» (t. I, стр. Ill) статью извѣстнаго въ свое время ученаго Юрія Самуила Бандке: «Uwagi nad językiem polskim, czeskim i teraźniejszym rossyjskim». Въ ней Бандке говоритъ между прочимъ и о сочиненіяхъ Котляревскаго, указывая на одну нѣмецкую рецензію, авторъ которой изумляется множеству словъ, требующихъ въ «Энеидѣ» перевода на русскій языкъ (Бандке по этому поводу поясняетъ, что существуетъ два языка, а не одинъ, какъ думаютъ нѣмцы). Возможность заимствованія оправдывается и несамостоятельностью Бродзинскаго и тѣмъ фактомъ, что въ эту пору польская литература неразъ черпала содержаніе изъ малорусской жизни. Въ польскомъ сознаніи двѣ народности долго еще не отдѣлялись одна отъ другой. Мы видимъ это на примѣрѣ Ляха Ширмы, который нервыи въ 1819 году пробовалъ передѣлывать малорусскія народныя пѣсни въ польскія баллады. Точно также и другіе писателиромантики польско-украинской школы заимствовали содержаніе и образы изъ украинской жизни и поэзіи.
↑ Słówko"… (Athen. 1844, стр. 18).
↑ «Obóz klassyków» Siemieńskiego.
↑ На это указываетъ и Белциковскій, и Гавалевичъ.
↑ «Szkyce», стр. 66.
↑ Zdanowicz, «Rys dziejów…» t. II, стр. 480. Cp. Скимборовича «Przegląd naukowy literaturze poświęcony», 1844 г., стр. 12. Чит. у Мехёрашискаго, Крашевскаго, Зеленской, Войцицкаго и др.
↑ Ивасевичъ, «Собираніе памят. поэтическаго творчества славянъ», Спб. 1882, стр. 134.
↑ «Ruciany» вѣнокъ носитъ и одна изъ дѣвчатъ у Рекжевскаго.
↑ Первый разборъ этого вліянія представилъ Гавалевичъ («Sylwetki iszkyce…» 1888, стр. 1—90).
↑ При этомъ надо напомнить еще одно обстоятельство — именно то, что произведенія Реклевскаго были слишкомъ рано забыты, и Бродзинскій уже въ 1815 году (т. е. черезъ два года послѣ выхода въ свѣтъ стихотвореній Реклевскаго) въ своемъ дневникѣ выражаетъ скорбь, что Реклевскаго никто не знаетъ и не читаетъ….
↑ Чит. «Wiesław», «Jolenta», «Halina», «Nadzieja», «Zachęcenie do tańca», «Cztery doby roku» и др. «Pienia wiejskie», стр. 51, 64—65, 74—86 и т. д.
↑ Sowiński — Zdanowicz, «Rys dziejów…», стр. 173.
↑ Чит. напр. дѣйсти. I, сц. 6-я («Cud, czyli krakowiacy i górale», «Bibl. Mrówki», t. 217).
↑ Ibid. стр. 28.
↑ Ibid. стр. 77, 99.
↑ Ibid. стр. 83, 101.
↑ Гощинскій въ свой статьѣ: «Nowa epoka poezyi polskiéj» говоритъ объ этомъ произведеніи Богуславскаго: «była to daleka wprawdzie, ale pierwsza zapowied nia polsMéj literatury, pierwsze zadrżenie płodu ożywiającego się w matki wnętrznoścach, pierwszy znak życia istoty mającej przyjść na świat — po kilkudziesięciu latach. Nie ważmy lekce tego niepozornego utworu», и затѣмъ указываетъ, что прошло 30 лѣтъ «między pierwszem а drugim objawieniem się polskićj narodowéj poezyi, między operą Bogusławskiego а Wiesławem Brodzińskiego», прямо ставя такимъ образомъ въ тѣсную связь преемства эти два народныя произведенія («Powszechny pamiętnik nauk i umiejętności», Kraków, 1835, zesz. II, стр. 206—207).
↑ Fr. Henr. Lewenstam, «Kurs publiczny literatury polskiéj XIX. st.», W. 1867, zesz. 2, стр. 58.
↑ Объ этомъ чит. 1-ю главу нашей работы, стр. 47—49.
↑ Козьминъ, Мохнацкій, Дмоховскій, Моравскій, Грабовскій.
↑ «Athenęum» 1844, «Słówko о K. Br.», стр. 17 и слѣд.
↑ Р. Chmielowski, «Adam Mickiewicz», t. I, стр. 174—5.
↑ «Zapytajcie mnie może (nie jeden się znajdzie, co pytać będzie zmuszony), co tak wielkiego uczynił Brodziński» («Słówko…», стр. 14).
↑ «O K. Br. i jego pismach» — «Przyjaciel Ludu» №№ 46—48.
↑ «Pierwiosnek» 1841 г. («Czuły ten poeta mało jest u nas znany, mało cieniony…» и т. д., стр. 58).
↑ «Pielgrzym» 1844, t. II, стр. 186—206.
↑ «Kuczci Brodzińskiego» («Przegl. Naukowy», 1846, № 16).
↑ «Вѣславъ», какъ сообщаетъ «Kraj» (1888 г.), переводится на болгарскій языкъ. На польскомъ онъ дождался прекраснаго иллюстрованнаго изданія съ предисловіемъ г. Гавалевича.
↑ А. Н. Цыпинъ и Спасовичъ, «Исторія славянскихъ литературъ», Спб. 1881, т. II, стр. 615.
↑ «Biblioteka Polska» 1825.
↑ Такъ, Мохнацкій въ своей "Исторіи польской"литературы" въ 1830 году только вскользь упоминаетъ объ авторѣ «Вѣслава» (чит. стр. 118, 145) и только въ одномъ мѣстѣ говоритъ: «Mieli ż choć jedną powieść tak ojczystą i tak miejscową, jaką, jest „Marya“, „Wiesław“, „Grażyna“, „Rapsod rycerski“ (стр. 14).
↑ Чит. „Bibliothèque universelle“ 1830: „….L’un de nos professeurs les plus distingués, m-r Brodziński est le premier qui а instruit de nos jours un genre de poésie vraiment national et qui n’appartient ni à l'école classique, ni à l'école romantique. Beau par за simplicité, il est à la fois doux et mélancolique. En le lisant on éprouve l’influence d’un charme irrésistible…“ и т. д. („Lettre sur l'état de la lit. pol.“).
↑ Мы привели отрывки изъ него на стр. 48; отмѣтимъ теперь, что Дмоховскій дѣлаетъ довольно справедливыя упреки Бродзинскому относительно языка; такъ напр., нельзя сказать: „Ojczyzna stanem moim“, „Z piekłem niebo łańcuch wije“ или: dzień przyszłości iviekiem liczeni, wiek przeszłości jest jak niczem, do przyszłości utęshnienia w późne żale przesłość zmienia. Здѣсь что ни строчка, то неправильность и т. д.
↑ „Pam. Warsz.“ 1820, t. XVII, 396. Въ познанскомъ изд. не напечатано.
↑ L. Siemieński, „Tryumf poety“.
↑ „Pam. Warsz.“ 1822, январь.
↑ Напис. въ Швейцаріи въ 1826 году. Чит. Chmielowski, „Szkyce“… 181, Bełc., 439.
↑ „Pam. Warsz.“ 1822, VIII, 364. Въ виленск. издан. нѣтъ. Въ познанскомъ I, стр. 21.
↑ Чит. напр. стихотвореніе „Къ музѣ“.
↑ Ни въ виленскомъ, ни въ познанскомъ изданіи этихъ отрывковъ мы не находимъ.
↑ „Brodziński и Czelakowski“, Фелинки („Kraj“, 1888, № 18, dodatek).
↑ Люціанъ Семенскій упоминаетъ еще объ одной поэмѣ Бродзинскаго, написанной въ 1832 году: „Rocznica“. Поэтъ изображаетъ блестящую иллюминацію въ Варшавѣ по поводу годовщины 8-го сентября, — оживленную картину толпящагося народа, экипажей, подвозящихъ гостей на балъ во дворецъ. Въ это время по Вислѣ проникаетъ скромный челнокъ до Ольшанки, гдѣ много вдовъ и сиротъ празднуютъ это событіе нѣсколько иначе Но ни въ одномъ изъ собраній сочиненіи Бродзинскаго, ни въ статьяхъ о немъ мы не нашли никакихъ указаній по поводу этого стихотворенія. Самъ Семенскій, писавшій о немъ еще въ 1859 году, говоритъ, что это произведеніе исчезло, но онъ видимо читалъ его и очень хвалитъ: „piękny ten utwór czas by wydobyć z ukrycia“ (Pisma L. Siemieńskiego, t. VIII, стр. 228).
↑ Чит. 1-ю главу, стр. 60—61.
↑ „Bard oswobodzonéj Polski“, t. I, W. 1830, стр. 38.
↑ „Patryota“, № 11, 1830.
↑ „Do gospodarza“ („Zjednoczenie“ 1831, Lipca 1).
↑ Самыя раннія изъ нихъ относятся къ 1821 году („Dary natury“, „Geniusz“, „Eza“, Patryotyzm», «Dobrodziejstwo», «żołtaczna», «Rada życzliwa nie mądra», «Nocz poety», — «Pam. Warsz.», 1922, XIX). Въ виленское изданіе сочиненій Бродзинскаго вошли только тѣ эпиграммы, которыя напечатаны въ познанскомъ на 223—248 страницахъ. Остальныя взяты изъ собственноручно писаннаго экземпляра автора, который находится теперь въ библіотекѣ сенатора Ланскаго, получившаго его въ подарокъ отъ Станислава Яницкаго.
↑ Таковы напр. «Wiara», «Rozsądek», «Nowa poetyka», «Filozofia», «Genjusz», «Patryotyzm», «Spółpracownictwo», «Nasza koliej», и т. д.
↑ «Ziemska nagroda», «Mój towarzysz», «Do muzy», «Spoczynek», «Skarga» и друг.
↑ Въ этомъ отношеніи можно согласиться съ Мехержинскимъ («Bibl. Warsz.» 1859 г.), распространивъ только на всѣ періоды его мнѣніе о первомъ періодѣ литературной дѣятельности Бродзинскаго: «Въ произведеніяхъ поэта замѣтно блужданіе по всѣмъ областямъ поэзіи разнаго направленія и разныхъ временъ. Кто захотѣлъ бы разсмотрѣть порознь каждое его произведеніе, тотъ нашелъ бы почти въ каждомъ частицу того писателя, которымъ онъ занимался въ это время, какой-нибудь слѣдъ выполненныхъ или совершаемыхъ трудовъ». Но мы не можемъ признать вмѣстѣ съ нимъ въ другихъ произведеніяхъ Бродзинскаго «духъ нѣмецкаго лиризма, оссіанизмъ въ меланхолическихъ стихотвореніяхъ, классицизмъ въ дидактическихъ и наконецъ духъ славянской поэзіи». Славянской поэзіи, равнымъ образомъ и «нѣмецкаго лиризма», всего меньше въ произведеніяхъ Бродзинскаго.
↑ «Gaz. liter.» 1822.
↑ Приводимъ въ хронологическомъ порядкѣ списокъ его многочисленныхъ переводовъ. Звѣздочкой мы обозначаемъ ненапечатанные или недошедшіе до насъ переводы. Безъ обозначенія остаются тѣ переводы, которые либо напеч. въ «Pam. W.», либо вошли въ познанское изданіе соч. Бродзинскаго. 1815 г.: *"Szkodliwe zwierzenie" оп. Николо, *"Bord zmyślony" (ком.), *"Rozprawa Fonkla о muzyce". 1816 г.: *"Wieś w górach", оп. Вейгля (съ нѣм.), *"Milton" Спонтанини (ит. оп.), «Kassandra» Шиллера. 1817 г.: *"Don żuan" Моцарта, «Abufar» Дюси (отрывки напеч. въ «Pam. Nauk.» 1819 г., стр. 257 и сдѣд.), *"Kwadrans milczenia" Гаво (съ фр.), «Pieśni Magadaskaru» Парни («Pam. Nauk.»). 1818 г.: Двѣ элегіи Тибулла («Pam. W.» XII), «Baraton» Оссіана, «Wolny mularz» Коцебу. 1819 г.: *"Tankred" Россини, «Templaryusze» Райноярда, съ предисловіемъ объ орденѣ Тампліеровъ; «Safo» Грильпарцера (передѣлка напеч. въ «Pam. W.» 1821, 1-ый актъ, Бродзинскій перевелъ стихами 2 акта), *"Napoleon sam przez siebie odmalowany", «Эсѳирь» Расина (2 акта), «Radosław duma Morlaeka», «Obchód zwyciężstwa» Шиллера, «O poetycznej literaturze niemieckiej». 1820 г.: *"Włoszka w Algierze" Россини, *"Szczęsliwe oszukanie" его же, «Obyczeje Morłachuw z dzieł Fortis», «O wpływie nauk na rządy…» Гердера, «O teatrze pod względem moralnym» Шиллера, «O opinii publicznej» Гарвэ, «Stół królewski» (чешск. повѣсть), «Zdania wschodnie», «Pieśni literskie», «Zbichon» (съ чеш.) «Geniusz» (Шиллера), «Poeci starożytni» (его же), «Trzy dziedzictwa». 1821 г.: «Pieśń ostatniego Barda» Балтеръ Скотта, «Obyczaje francuzów» Леди Морганъ, «Sfinx» Гердера «Cierpienia Wertera» Гете (отд. изд.); изъ Гете же переведено имъ нѣсколько мелкихъ стихотвореній; «Zdanie francuzów о Byronie», «Szczęście» Шиллера «żale Cerery» id. «Pieśni Serbskie» («Pam. W.» XXI, 233), «Poema ostatniego barda» Валтеръ Скотта. 1822 г.: «Marya Stuart» Шиллера, два акта (есть только 1-й, t. III), *"Kalmora" оригиналн. опера (Бродзинскаго?) съ музыкой Курпинскаго. 1823 г.: «О poezyi angelskiej». 1825 «Piękność i wzniosłość» Канта, напеч. въ «Jutrzenka» 1835 г.; тамъ-же много эпиграммъ. «О characterze wieku XVIII» Анси.тьона. 1826 г.: элегіи Кохановскаго, переводы славянскихъ пѣсенъ. 1827 г.: «Іовъ». 1830 г.: «Sulamitka» «Pieśni serbskie» ("Pamiętnik dla płci pięknej W. 1830, t. I—IV), «Pieśni czeskie», «Do słońca» Оссіана. Многія изъ напечатанныхъ здѣсь переводовъ не вошли въ познанск. собр. соч. Бродзинскаго. 1832 г.: «Sawitry», «Treny Jeremiasza». 1833 г.: «Zesłanie Moiżesza».
↑ «Zerstr. Blätter» von I. G. Herder. Zweite, neu durchgesehene Ausgabe. Gotha, 1791.
↑ Cp. «Zerstreute Blätter», t. IV, 16.
↑ Ibid. t. II, 157.
↑ Ibid. t. II, 75. Кромѣ того Бродаинскій перевелъ изъ соч. Гердера: «Człowiek i cień», «śmierć i niewola», «Laska proroka».
↑ Въ рецензіи, помѣщенной въ «Pam. dla płci pięknej», W. 1830, t. I, сказано объ этомъ переводѣ: «Jasność, zwięzłość, czystość, а co najważniejsza szczęśliwa łatwość w przepolszczaniu mowie Rzymskiej właściwych zwrotów i wyrażeń kładnie ten utwór w rzędzie najszacowniejszych skarbów poezyi naszćj» (стр. 47).
↑ Кромѣ того Бродзинскій переводилъ еще нѣкоторыя произведенія знаменитаго латинопольскаго лирика Казимира Сарбѣвскаго.
↑ Въ познанскомъ изданіи сочиненій Бродзинскаго напечатаны только «Іовъ» и «Суламитка»; «Плачъ Іереміи» утерянъ, и о немъ упоминаетъ только Дмоховскій («Bibl. Warsz.» 1870, III, 225).
↑ Г. Геттнеръ, «Исторія всеобщей литературы XVIII в.», т. III, стр. 34—36.
↑ На рукописи самого поэта виленскій издатель нашелъ на переводѣ Іова приписку, сдѣланную неизвѣстной рукой слѣдующаго содержанія: «Книга Іова была совершенно окончена Бродзинскимъ, переписана начисто и приготовлена къ печати передъ выѣздомъ автора на карльсбадскія воды въ 1835 году. Я самолично видѣлъ этотъ экземпляръ; въ письмахъ своихъ къ женѣ передъ смертью Бродзинскій нѣсколько разъ упоминалъ объ этомъ переводѣ, опасаясь, какъ бы онъ не затерялся; онъ хотѣлъ его имѣть подъ рукой потому, что, выѣзжая на воды, совсѣмъ больной и усталый, забылъ передать его въ руки жены или мои; но не смотря на всѣ розыски, мы не могли найти рукописи и предположили, что она дана кому-нибудь для прочтенія или забыта имъ у кого-нибудь изъ знакомыхъ. Весьма возможно, что кто-нибудь даже стащилъ (ściągnął) эту рукопись потихоньку, потому — что Бродзинскій, по своему характеру искренній и довѣрчивый, предполагалъ эти качества и во всѣхъ другихъ, а его бумаги, точно также какъ и дѣла, были на глазахъ у всѣхъ, безъ укрывательствъ и замкнутости…» Подъ этой припиской стоитъ фамилія F. Holli и дата — 1837-й годъ. Такимъ образомъ исчезъ безслѣдно громадный трудъ неутомимаго Бродзинскаго!
↑ Объ этомъ чит. I. Первольфа: «Славяне, ихъ взаимныя отношенія и связи», т. II, Варшава, 1888 г., а также А. Н. Пыпина, «Литературный панславизмъ», «Вѣстн. Евр.» 1879 г., №№ 6, 8 и 9.
↑ I. Первольфъ, ibid. стр. 165.
↑ А. Н. Пятковскій, «Изъ ист. нашего лит. и обществ. развитія», Спб. 1876, т. II, стр. 255—256.
↑ Списокъ у А. А. Кочубинскаго: «Начальные годы русскаго славяновѣдѣнія», Одесса, 1887—1888, стр. 43—44.
↑ «Dzienn. Wil.» переводитъ статью Бестужева, «Pam. Warsz.» — «Опытъ» Сопикова, «Tygodn. Wil.» — оду Державина «Богъ» (чит. И. Левицкаго, «Галицко-русск. библ.», Льв. 1888); въ Вильнѣ выходитъ переводъ «Думъ» Рылѣева (чит. отзывъ «Pam. dla płci piękn.» 1830, t. II, стр. 43) и т. д.
↑ «Miłość ogólno sławiańska, говоритъ онъ, winna kierować piórem hystoryka» (Pisma, t. III, 294).
↑ Въ «Письмахъ славянскихъ ученыхъ къ Погодину» ни разу не встрѣчается имя Бродзинскаго. Точно также не нашелъ о немъ данныхъ и Кочубинскій (чят. «Нач. годы русск. славяновѣд.», стр. 278).
↑ «Przegląd literacki», dodatek do «Kraju», 1888 года, № 18: «Brodziński i Czelakowski». Матерьяломъ послужили преимущественно письма Пеляковскаго.
↑ Объ этомъ г. Фелинкѣ сообщилъ сынъ Челяковскаго д-ръ Яромиръ, адъюнктъ мѣстнаго архива въ Прагѣ.
↑ Прекрасный переводъ этого стихотворенія сдѣланъ Челяковскимъ. Чит, „Sebrané spisy“, у Praze, 1871, стр. 428.
↑ О томъ, какъ онъ обучалъ пѣснямъ одну „panienku“… Мы опускаемъ его.
↑ «Vśeslowanske pocatëcne cteni», Челяковскаго, Praha, 1850, I, 29.
↑ У д-ра П. Хмѣлёвскаго («Studya і szkyce», t. I, стр. 107) по ошибкѣ очевидно напечатано «Rusiny i Słowianie więcej mnie obchodzą, niżeli Włoch».
↑ «Kraj» 1888 r., dodatek, № 18, статья Фелинки.
↑ «Slowanské nâroclnj pjsnë sebrané Frant. Ladisl. (Jelakowskym». Djl druby. V Praze 1825. Pjsmem I. Owd. Vetterlowé z Wildenbrunu.
↑ «Poezye ludu tem są, dla teraźniejszego poety, czem dawne kroniki dla myślących hystoryków» («Pam. Warsz.» 1820). Третій томъ своихъ дѣсенъ Челяковскій посвятилъ уже Буку Караджичу.
↑ Piśma, t. III, 154—8.
↑ О нихъ Бродзинскій могъ знать изъ статьи Линде «О literaturze rossyjskiéj» («Pam. Warsz.» 1815—1816), а также и изъ нѣкоторыхъ другихъ источниковъ. Чит. Л. В. Владимирова, «Докторъ Францискъ Скорина», Спб. 1888, стр. X.
↑ Мицкевичъ въ своемъ курсѣ слав. литер. тоже говоритъ, что русскій литературный языкъ образовался въ Петербургѣ (чит. соч. Мицкевича т. II, 6; ср. А. Гильфердинга, «Собраніе сочиненій», Спб. 1868, т. II, стр. 63).
↑ Г. Спасовичъ говоритъ о немъ, какъ объ измѣнникѣ: «На свѣжей могилѣ отечества онъ, космополитъ, поетъ о братскомъ единеніи единокровныхъ племенъ»(стр. 561). Также отзываются о немъ и Здановичъ («Bys dziejów…» t. II, 94), и Войцицкій («Hist, pol. lit.», стр. 126). Но если въ наше время даже такой польскій историкъ, какъ іезуитъ Калинка, признаетъ, что въ концѣ XVIII в. единственное спасеніе для Польши заключалось въ союзѣ съ Россіей (чит. W. Kalinka, «Sejm czteroletni…» Lw., стр. 244—5), то нѣтъ никакого основанія заподазривать искренность симпатіи къ Россіи свидѣтеля — очевидца отчаяннаго положенія Польши.
↑ Pisma, t. IV, 357, 447.
↑ «Myśl о wielkiej federacyi słowiańskiej zajmuje Staszyca nawet w Tatrach… O niej marzy na szczytach Wołoszyna i Krępaku», говоритъ о немъ г. Петкевичъ (Dodatek do «Wieku» 1882 г., № 117).
↑ Объ этомъ говоритъ Мохнацкій и Заленскій. Чит. 2-ю главу, стр. 154—155.
↑ Первольфъ. «Славяне….», т. II, стр. 98.
↑ А. А. Кочубинскій «Начальные годы русскаго славяновѣдѣнія», стр. 49.
↑ Ibid. 50.
↑ А. Пыпинъ, «Обзоръ малорусской этнографіи». «В. E.» 1885, X, 329.
↑ О его дѣятельности чит. очеркъ Колубовскаго въ переводѣ книги Ибервегъ-Гейнце; см. также Бесина «Очерки русской журналистики», Спб. 1884. Здѣсь указаны статьи, касающіяся его литературной дѣятельности.
↑ Такъ напр., въ обществѣ: «Wolnomularskie narodowe czyli wojskowe» были 4 степени. Въ ложахъ 1-ой степени висѣлъ портретъ Александра I, и цѣлью общества было неопредѣленное обязательство: «rozkrzewiać sławę narodową i osób zasłużonych w narodzie». Въ ложахъ слѣдующихъ 3-хъ степеней уже портрета императора Александра I не было. Въ ложѣ 2-й степени на вопросъ: «Jak obszerna jest twoja łoża» слѣдовалъ отвѣтъ: «Wysokie góry, dwa wielkie morza i dwie rzeki służą jéj za granicę» (Чит. Zalęski, «O masonii w Polsce», стр. 228—229). Самое имя Гирама въ извѣстной масонской легендѣ служило для цѣлей политической символики. «śmierć prawego i newinnego Hirama, говоритъ Мохнацкій, wyobrażała rozbiór, trzéj jego mordercy były to trzy mocarstwa sąsiedzkie…» и т. д. (Mochnacki, «Powstanie narodu polskiego», t. I, стр. 225—226).
↑ P. Chmielowski, «Studya», t. I, стр. 128.
↑ Подробный очеркъ возникновенія и постепеннаго роста интереса къ народной поэзіи мы опускаемъ. Объ этомъ чит. замѣчательнѣйшій трудъ Н. П. Дашкевича: «Отзывъ о сочиненіи г. Петрова» («Отчетъ о 29 прис. наградъ графа Уварова», Спб. 1888, стр. 103 и дальше).
↑ Чит. сборникъ «Stimmen der Völker» Halle, 1888, стр. 61—77.
↑ Чит. 2-ую сцену 1-го акта «Мизантропа».
↑ Гаймъ, «Гердеръ, его жизнь и сочиненія», Сиб. 1888, стр. 190.
↑ По этому поводу есть статья Rhez’а, въ которой приведены отрывки изъ писемъ Лессинга къ друзьямъ: «О литовскихъ пѣсняхъ». Статья эта была переведена Бродзинскимъ: «О pieśniach ludu litowskiego» («Pam. Warsz.», 1822, № 11).
↑ В. Ягичъ, «О славянской народной поэзіи» («Слав. Ежегодникъ» 1878 г., стр. 256).
↑ Его «Viaggio in Dalmazia» 1774 частью переведено Бродзинскимъ въ «Pam. W.», t. XVI—XVII. О Фортисѣ чит. хотя-бы S. Singer, «Beiträge zur Literatur der kroatichen Volkspoesie», Agram, 1882, стр. 16—21.
↑ Въ переводѣ Гёте она вошла въ «Stimmen der Völker» Гердера (чит. въ изд. Bibliothek der Gesamt — Litteratur, Halle, 1888, стр. 110) и оттуда уже перешла во всѣ литературы (Бродзинскій перевелъ ее въ 1819 г., Веллковскій — въ 1822).
↑ Чит. А. П. Пыпина, «Исторія русской этнографіи» Спб. 1890, т. 1.
↑ Чит. А. П. Пыпина «О мал. этнографіи», «Вѣстн. Европы» 1885 г. № 10—12. Одновременно распространяются и многія поддѣльныя въ народномъ духѣ пѣсни Сковороды, Климковича. Объ этомъ послѣднемъ писалъ еще Ив. Вагилевичъ: «Его сочиненьемъ есть одна изъ наибольше любимыхъ думокъ: „Ѣхавъ козакъ за Дунай“; переложилъ его по-нѣмецки знакомитыи поета Кёрнеръ». «Библіотека Онышкевича», Льв., 1884 г., т. III, стр. 152.
↑ Чит. выше, стр. 106. О польск. этнографахъ чит. также въ книгѣ Ивацевича: «Собираніе памятниковъ народнаго творчества у славянъ», Спб. 1883.
↑ «Грамматика Малороссійскаго нарѣчія»… Спб. 1818.
↑ "Труды общества люб. росс. слов. М. 1818.
↑ Вит. стр. 106. Замѣчательная статья его извѣстна только вскользь Грабовскому и д-ру Хмѣлёвскому; вскользь о ней упоминаетъ и проф. Н. П. Дашкевичъ. А между тѣмъ статья Ляха Ширмы положительно заслуживаетъ особеннаго вниманія: она исполнена самаго восторженнаго отношенія къ народной поэзіи.
↑ Р. Chmielowski, «А. Mickiewicz», 1.1, стр. 156.
↑ Odyniec, «Wspomnienia…»; Пыпинъ, «Бѣлорусская этногр.» В. Е. 1887 г., № 4—7. Первыя попытки писать на бѣлорусскомъ языкѣ появились позже. Чит. напр. «Гапонъ», М. 1888 года.
↑ «Не ходы, Грыдю, на вечерныцю» и «Козакъ коня напувавъ». «Галицко-русская библіографія» И. Левицкаго, Льв. 1888, стр. 6.
↑ «Ueber galicisclie Volkslieder», cip. 44— 45; Левицкій, ibid., стр. 6.
↑ А. H. Пыпинъ, «Малор. Этногр.» «B.E.» 1885. № 9.
↑ Въ 1814—1824 годахъ. Лит. П. Куликовскаго, «Вукъ Караджичъ…», Москва, 1882, стр. 237—244. Полное собраніе его пѣсенъ вышло въ 1823 году въ 3-хъ томахъ: «Народне српске пjесме скупио и на свиjет издао Вукъ Стеф. Караджичъ».
↑ Какъ кажется, первая замѣтка о немъ появилась въ Польшѣ въ 1819 году: «Wiadomość о dziełach Р. Wuka Stefanowicza Serblanina». Автору извѣстенъ его сборникъ 1815 года и словарь 1818. Въ статьѣ сообщаются біографическія свѣдѣнія о Караджичѣ, приводятся по-сербски нѣкоторыя пѣсни; къ нимъ приложенъ словарь непонятныхъ словъ. Авторъ былъ лично знакомъ съ Караджичемъ: «W czasie bytności pana Wuka w Warszawie miałem sposobność poznać go osobiście, а udzielenie sobie na wzajem prac i uwag naszych w tej gałęzi Sławiansczyzny zbłiżyło nas do siebie i ściślejsze odtąd utwierdziło między nami stosunki». Авторъ говоритъ, что у Караджича было собрано матерьяловъ на 12—15 томовъ, указываетъ на то, что читалъ Караджичу нѣкоторые отрывки no-санскритски и въ 20 часовъ съ помощью словаря Караджича настолько изучилъ сербскій языкъ, что можетъ читать, понимать на немъ и говорить (wymawiać?). Кто авторъ этой статьи: Бродзинскій, Ходаковскій, Маевскій? Мы не беремся отвѣтить (Чит. «Раіи. Naukowy» 1819, t. I).
↑ Такъ напр. Zaborowski написалъ, «Dumy Podolskie» («Pam. dla płci pięknej» 1830; тамъ же Конст. Данилевичъ напечаталъ: «Duma Zaporożska», «Fantazya ukraińska» nnp. Какъ извѣстно, еще раньше Карпинскій передѣлалъ пѣсню: «У сосѣда хата бѣла», въ «Astrea» 1823 г. Залѣекіи напечаталъ: «Wzgórek pożegnania», duma г pieśni ludu, переводы изъ Краледв. рукописи; Одынецъ тамъ же — балладу Бюргера «Wierność» (№ 40, № 5), въ «Вандѣ» («Wanda», tygodnik Polski… 1821, t. I). Рощинскій помѣстилъ думу: «śmierć Stefana Czarnieckiego», въ которой сильно подражаніе народной поэзіи. Тамъ же (t. II, стр. 355—6) напечатано нѣсколько народныхъ краковяковъ и проч. Увлеченіе народной поэзіей и въ особенности украинской вызвали рядъ статей въ,Tyg. Pet." 1839 г. («Ukrainomania», «O literaturze szalonej» — № 58, 64,83; «Wyjątek z listu»… «O przyjaciołach Słowian w Warszawie», № 66—67; «Kilka słów o literaturze szalonej» I. E. herbu G.,№ 69; «Krotki rozbiór poezyi gminnej», E. № 87; «Odpowiedź» Грабовскаго, № 96, и пр.
↑ «Oeuvres complètes» de Parny, Bruxelles 1834 г., стр. 401 и слѣд. Бродзинскій перевелъ сначала только V и IX п.п., а впослѣдствіи еще восемь. Всѣ онѣ включены въ изданіе сочиненій Бродзинскаго 1821 года. Парни въ иредисл. къ «Chansons de Madécasses» говоритъ: «Les Madécasses sont naturellement gais. Les hommes vivent dans l’oisiveté, et les femmes travaillent. Ils aiment avec passion la musique et la danse…. Leur musique est simple, douce et toujours mélancolique». Не смотря на страстную любовь къ танцамъ и музыкѣ, Мадагаскарцы, какъ увѣряетъ Парни, не имѣютъ ритма, и ихъ пѣсня «n’est qu’une prose soignée». Бродзинскій передаетъ ихъ риѳмованными стихами.
↑ О поддѣльности пѣсенъ Парни чит. P. S. Tissot, «Notice sur Е. Parny», («Oeuvres complètes», t. I, стр. 1—70).
↑ Объ этомъ мы узнаемъ изъ примѣчанія редакціи «Pam. Nauk.» къ переводамъ Бродзинскаго. Объ авторѣ редакція говоритъ: «Zajmuje się, о ile nam wiadomo, zbieraniem i przekładaniem pieśni ludu najwięcej ojczystych i innych sławiańskich, oraz ułożeniem stosownej do tego rozprawy» (t. I, стр. 243). Въ познанскомъ изд. соч. Бродзинскаго (Pisma, t. II, стр. 221) невѣрно указанъ вмѣсто «Pam. Nauk.» — «Pam. Warn».
↑ Въ письмѣ «Do redaktora oddziału literatury „Pam. Nauk.“ неизвѣстный любитель пѣсенъ пишетъ: „Z przyjemnością odczytałem… trafny przekład pieśni morłac. kiéj ..“żona Asan Agi» przez K. Brodzińskiego. Wiele obiecujący ten miłośnik oświaty dzieli, jak się zdaje, ze mną tę myśl, iż czas, abyśmy się zajęli zbieraniem pomników języka i literatury słowian…", и приводитъ подлинную пѣсню жены Асанъ-Аги польскими буквами (стр. 251—256).
↑ «Stimmen der Völker», стр. 104. Переводъ напечатанъ въ «Pam. Warsz.» 1819, t. XIV, стр. 368, и сдѣланъ не вполнѣ точно. Въ сборникѣ Челяковскаго (т. 2, стр. 173—179) къ переводу приложенъ и подлинникъ. Русскій переводъ Востокова явился только въ 1827-мъ году («Сѣверные Цвѣты»).
↑ T. XVI, 449—450. Въ познанскомъ изд. соч. Бродзинскаго онѣ озаглавлены: «Przed ślubem» и «Chora kochanka» (cp. «Stimmen der Völker», стр. 94, 97).
↑ О статьѣ Rhez-а упоминаетъ и Челяковскій, который слышалъ о намѣреніи его издать въ 1818 г. сборникъ литовскихъ народныхъ пѣсенъ, но не зналъ, выполнилъ ли это онъ намѣреніе («Slov. naród. pisnë», у Praze, 1825, t. 2, стр. 222). Что касается сербскихъ пѣсенъ, то мы не могли найти ихъ у Караджича, такъ-какъ не имѣли подъ руками всѣхъ его сборниковъ. Одну изъ нихъ «Девоjка je лице умивала» мы нашли и у Челяковскаго (ibid. стр. 122).
↑ Pisma, t. I, 265—276.
↑ Чит. напр. «Vorwort der Volkslieder» въ его «Stimm, d. Volk.», также Гайма, «Гердеръ….», т. I, стр. 174.
↑ Въ эпиграммахъ онъ пишетъ: «Если бы Гердеръ былъ живъ, я на колѣняхъ бы молилъ его заняться славянской поэзіей и языкомъ».
↑ "Я обираю ваши пѣсни, говорилъ Пушкинъ Максимовичу по поводу его сборника малор. пѣсенъ (А. Н. Пыпинъ, «Объ изученіи русской народности», «В. Евр.», 1882 г., № 12). Въ предисловіи къ этому сборнику Максимовичъ пишетъ: «…Начинаетъ уже сбываться желаніе, да создастся поэзія истинно русская… Въ семъ отношеніи большое вниманіе заслуживаютъ памятники, въ коихъ полнѣе бы выражалась народность: это суть пѣсни, гдѣ звучитъ душа, движимая чувствомъ, и сказки, гдѣ отсвѣчивается фантазія народная» (Сборникъ 1827 года). Такіе же отзывы мы находимъ и у Цертелева, и у Павловскаго.
↑ «Prepodivnÿ to stroni zajiste а carodëjnÿ, jehoż każda haluze jinym а jinym obsypana jest kvëtem — kvëtem preroskośnym k vuni а pohledu…» и т. д.
↑ «Вѣстн. Евр.» 1826 г., № 7—8, стр. 42—55: «О народныхъ пѣсняхъ славянъ, изъ письма г-на Бродзинскаго».
↑ Каченовскій перевелъ: «въ пѣсняхъ же военныхъ болѣе силъ и картинъ піитическихъ». Ср. этотъ отзывъ съ характеристикой украинцевъ и ихъ поэзіи въ"Граммат. Малоросс. нар." Павловскаго.
↑ Ср. этотъ отзывъ съ другими: стр. 186, и т. п.; этотъ отзывъ перепечаталъ въ 1827 году Челяковскій: чит. его «Slov. narodni pisnë», t. III, Pralia, 1827, стр. 222.
↑ Такъ напр., мы нашли въ «Pam. dla płci pięknej» (Warsz., 1830, tt. I—IV) слѣдующія пѣсни, неизвѣстныя ни одному изъ польскихъ біографовъ Бродзинскаго: — съ Сербскаго: «Stały kwiaty trzy kochanki», «Klęła dziewczyna czarne swoje oczy» (t. I, стр. 186, 223), «Gdybym’się mogła w strumyk przeistoczyć» (t. III, стр. 230); съ Чешскаго: «Czarne masz oczy o dziewczę moje», «Była ścieżka wydptana» (t. III, стр. 147, 149). Подъ рубрикой: «Pieśni gminne słowackie na miarę naszych Krakowiaków» напечатано 13 словацкихъ пѣсенъ, изъ которыхъ слѣдующія не вошли въ собр. соч. Бродзинскаго: «Mój Boże ojcze! com ja porobiła», «Tędy pójdę z domu, tędy powędruję», «Przy drzewianym moście, tam traweezka rośnie», «Za dworem przy stawie dziewica len moczy», «Za naszymi gumny zboże i kapusta», «Kwitnie majeranek przy Halickim moście», «Jaskułeczka w koło krąży już wesoło» (t. III, стр. 68—70).
↑ Такъ напр. изъ 7 чешско-моравскихъ пѣсенъ, «Małgorzata» взято изъ неизвѣстнаго намъ рукописнаго сборника. Точно также изъ рукописи взяты пѣсни «Obawa», «Młodość miniona», литовскія: «Moc spojrzania», «Narzeczona».
↑ «Pieśni polskie i ruskie ludu Galicyjskiego….» Zebrał Wacław z Oleska. We Lwowie, 1833, nakładem Franciszka Pillera, стр. LIV+516.
↑ Таковы его статьи: «О wdzięku naturalności», «Uwagi nad książkami ełementarnemi dla płci żeńskiej», «Listy o literaturze», Rożne myśli o kobietach", двѣ рѣчи: «Głos do uczniów konwikty XX pijarów w Warszawie» и «O powołaniu młodzieży akademickiej». Сюда же слѣдуетъ отнести и его переводы, имѣющіе литературно-педагогическій интересъ: «О teatrze pod względem móralnym», «O opinii publiczéj z Garwego», а также переводъ Библіи, переработанной для дѣтскаго возраста Деромомъ.
↑ «Pam. W.». 1819, t. XIV, 337—348.
↑ О дѣятельности Бродзинскаго, какъ педагога, кромѣ статьи д-ра П. Хмѣлёвскаго, есть еще очеркъ «Kilko słów о działalności nauczycielskiej K. B--ego» («Bluszcz» 1882 r., №№ 13—15).
↑ Въ рецензіи по поводу книжки «Pamiątka po dobrej matce» онъ указываетъ на громадное общественное значеніе образованія женщинъ и скорбитъ о томъ, что между прекраснымъ поломъ находятъ сбытъ дрянныя изданія во вкусѣ романовъ Жанлисъ, развивающія только наклонность къ приторному сентиментализму и салонности.
↑ Таковы «Dziedzic z Jodłowa», «Kłosy czerwone», «Wizerunki», «Ziemiaństwo», «Człowiek i cień» (изъ Гердера), «Sfinx» (тоже), «Młodość Abrahama» и проч. (Piśma, t. VIII, 306—328).
↑ Всѣ онѣ были напеч. разновременно на страницахъ «Pam. Warsz.».
↑ «Pam. W.» 1822, № 8, стр. 324.
↑ «Koguty», «Kura — Sowa» (1815), «Mrówka i Pszczoła», «Pijany» (перев). «Sosianki» (1816), «Indyk i Sroka» (1817), «Chłopiec i Motyl», «Szczygieł» (1823). Эти послѣднія не подписаны Бродзинскимъ, но повидимому принадлежатъ ему, какъ указалъ на это д-ръ П. Хмѣлёвскій.
↑ «Głos do uczniów konwiktu» и «O powołaniu młodzieży akadamickiéj», напеч въ «Program popisu publicznego w konwikcie żoliborskim»; чит. P. Chmielowski, «Studya i szkice», t. II, стр. 140—141.
↑ Какъ и всегда, Бродзинскій былъ и въ данномъ случаѣ несамостоятеленъ. Образцами для рѣчи Бродзинскаго служили: проповѣдь Яна Кудлича, сказанная въ Вильнѣ въ 1822 году виленской молодежи (чит. «Dzieje dobroczynności krajowej i zagranicznej» W. 1824.) и въ особенности «Ueber das akademische Studium» Шеллинга (1803), философская попытка систематизаціи знаній въ родѣ той, какую сдѣлалъ позднѣе Огюстъ Контъ (объ этой рѣчи чит. Р. Chmielowski, Studya, t. II). У Бродзинскаго же мы находимъ рядъ практическихъ совѣтовъ и соображенія, уясняющія планъ университетскихъ занятій, существующая система которыхъ признавалась имъ вполнѣ цѣлесообразной.
↑ W. Marrené, «К. Brodziński (odbitka z Muzeum, Krak. 1881, — 15 czerwca)». О ней чит. «Atheneum» Warsz. 1881, t. IV, а также — Крашевскаго въ «Bibl. Warsz.» 1881, 12, стр. 462—469.
↑ Чит. напр. «О działalności nauczycielskiéj K. B--ego», «Bluszcz», 1882 г., № 13—15; ср. обстоятельную статью Хмѣдёвскаго въ «Encyklop. wyckowawcz.», t. II, zesz, 4., W. 1881.
↑ Эти мысли высказываетъ Шеллингъ въ своей лекціи: «Ueber die wissenschaftliche und sittliche Bestimmung der Academien»; здѣсь мы находимъ высказанную Бродзинскимъ мысль, что науки должны быть трактуемы «im Geiste des Allgemeinen» (чит. «Eneyclopedya wychowawcza», t. II, Warsz. 1883, стр. 305).
↑ Cp. напр. дѣятельность Мерзлякова, Метлинскаго, Максимовича.
↑ О нихъ чит. Odyniec, «Wspomnienia z przeszłości», а также Р. Chmielowski, «Kraszewski, zarys biograficzno-literacki», Kr. 1888 г., стр. 8 и сл.; егоже «Mickiewicz», t. I, стр. 140 и сл.
↑ О его голосѣ, дикціи, манерѣ читать и лекціяхъ чит. воспоминанія Войцицкаго: «życiorysy znakomitych ludzi», W. 1849, гл. II, стр. 18—19."
↑ Свѣдѣнія о читанныхъ Бродзинскимъ курскихъ см. въ «Index praelectionum… habendarym in univ. Varsoviensi», 1818—1829 гг.
↑ "Zdanie sprawy deputacyi… przy złożeniu rozpraw i wniosków, dotyczących się ustalienia pisowni polskiej (чит. Piśma, t. VIII, 225—247).
↑ Piśma, t. VIII, 83—214.
↑ Это самая ранняя статья Бродзинскаго; напечатана она въ «Pam. Warsz.» 1816, t. IV, 140 160.
↑ «О satyrze», «О idyllii», «О elegii», «О krytyce», « О dramatyce polskiej», «О tragedyi», «О poezyi lirycznej», Отрывки: «Listy poetyczne», «O epigramacie», «triolet» и проч.
↑ «O pismach i życiu Beklewskiego», «O romansash historycznych», «O tańcach», «Wiadomości o polskiej literaturze dla francuzów», «O muzeum narodowem czeskiem», «O życiu i piśmach Birkowskiego», «życie jenerała Sowińskiego», «Obyczaje dawnój Polski», «O życiu i piśmach F. Karpińskiego», «O wymowie и dawnych polaków», «O Iozefie Lipińskiem» и проч.
↑ «Atheneum» 1844 r., "Słówko o K. Brodzińskim, стр. 41.
↑ Чит. Pisma, t. V, 309.
↑ Чит. «Bihliot. Polska» 1825 r. cp. «Bibl. Warsz.» 1870 r. t. III.
↑ «Przyjaciel ludu» 1836 г. № 46—48. Онъ говоритъ; «Styl Brodzińskiego jest nader characterystyczny. Łączy się w nim męzska siła i wzdzięk miękki, jak na posagu Apollina, gdzie przez pełne lekkookrągławe zarysy moc i jedność. Zdanie to o stylu Brodzińskiego może komu brzmieć jak sprzeczność, а jednak kto uważnie piśma jego czytał przyzna tę prawdę. Owa siła leży w mocnych myślach… w wyrażeniach dobitnych i jasnych w niewypracowanèj zwięzłości…» (№ 48).
↑ «Wzmianka o życiu…» стр. 37.
↑ «Bibl. Warsz.» 1859 г., стр. 321.
↑ «życiorysy… 1849, гл. 2-я, а также и въ курсѣ литературы.
↑ „Rys dziejów…“ t. II, 497.
↑ Списокъ трудовъ по исторія польской литературы этого времени и ихъ оцѣнку можно найти въ трудѣ Совинскаго — Здановича: „Rys dziejów…“ t. II, 242—290 и у Эстрейхера въ предисловіи къ его „Bibliografja XIX st.“.
↑ Н. Juszyński, „Dyctyonarz poetów polskich, w Krakowie“, 1820.
↑ Объ этомъ можно составить представленіе по Rocznik’амъ», издаваемымъ при «Tow. przyj. nauk.».
↑ Первыя рецензіи на трудъ Бентковскаго появились однако не въ польской литературѣ, о чемъ Бентковскій глубоко скорбитъ, а въ литературѣ нѣмецкой въ «Wiener Allgemeine Literaturzeitung» 1814 г. № 28, 8 апрѣля и «Hall. Allg. Lit. zeitung, № 72, s. 569 (чит. „F. Bentkowski, Literatura Polska 1814 w Warszawie i Wilnie“, t. II, стр. VI).
↑ Чит. Б. Bentkowski, „Lit. Polska“, t. I, rozdział trzeci, стр. 162—176. Уже Майоркевичъ признавалъ такое дѣленіе неосновательнымъ (чит. Pisma Ad. Majorkiewicza, w 1847 г.).
↑ Pisma, t. III, 286.
↑ Pisma, t. V, 361—4, 349—376.
↑ Сравни «Dzien. Wil.» 1819, t. I, 12.
↑ Бродзинскій очень часто цитуетъ мнѣнія Ходаковскаго изъ его статьи «О sławiansczyznie przed chrzesciaństwem» («ćwiczenia Naukowe» 1818, т. 2), чит. Pisma, t. III, стр. 136.
↑ Въ миѳологіи славянъ Бродзинскій видитъ полное сходство съ древнегреческой; языкъ народа, который только въ VI в. получилъ названіе Славянскаго, былъ по мнѣнію Бродзинскаго либо тотъ-же, что у ѳракійцевъ, либо отъ него происходитъ. Даже больше: Греческій и Славянскій языки это одно и то же. Бакхъ — это Богъ, дерера — córka, mars — отъ корня «морить», Греки — Grai то же, что Kraincy (украинцы!): таковы филологическія изысканія Бродзинскаго.
↑ Такъ, онъ первый, по отзыву П. Хмѣлевскаго, прочиталъ «Wizerunek» Рея, поэмы Одымальскаго, Гавловскаго, раскрылъ передъ нами образъ поэтическаго творчества Кохановскаго, Шимоновича, Зиморовича, Гавинскаго, Красицкаго, Карпинскаго, Князнина, Трембецкаго, Венгерскаго, а его отзывъ о Сам. Твардовскомъ (въ произведеніяхъ котораго онъ указалъ слѣды романтизма) остается и до сихъ поръ образцомъ обстоятельности (Studya, t. I, стр. 161, Warsz. 1886). Белциковскій хвалитъ Бродзинскаго за разборъ литератури. дѣятельности Скарги, Сарбѣвскаго, Опалинскаго и др. («Ze studyów…» W. 1886, 427—459).
↑ Pisma, t. IV, 36.
↑ Именно въ II, III, IV, V, VIII пѣсняхъ. Объ этомъ чит. Р. Chmielowski, «Sobótka», «Studya i Szkice», t. I, 87—120.
↑ «śpiew Pietruchy» былъ переведенъ Челяковскимъ на чешскій языкъ.
↑ О масонствѣ Бродзинскаго въ польской литературѣ мы не находимъ никакихъ указаній почти до 70-хъ годовъ. Нѣкоторыя масонскія стихотворенія были указаны Эстрейхеромъ («Bibliografja XIX st.», t. I, стр. 152); затѣмъ нѣсколько небольшихъ отрывковъ изъ стихотвореній масонскаго характера приводитъ Дмоховскій («Bibl. Polska» 1870 г.). Крашевскій въ предисловіи къ Познаней, изд. соч. Бродзинскаго обѣщаетъ масонскія произведенія помѣстить въ VI т., но мы ихъ и тамъ не находимъ. Самый полный очеркъ принадлежитъ д-ру П. Хмѣлёвскому, который пользовался рукописными матерьялами, собранными Скимборовичемъ. Этотъ очеркъ, помѣщенный первоначально въ «Atheneum’k», включенъ впослѣдствіи въ общій очеркъ литературной дѣятельности Бродзинскаго («Studya…» 111—132). Новыя и довольно важныя данныя о Бродзинскомъ можно найти въ книгѣ Заленскаго: «О Masonii w Polsce», Kraków 1889 г., гдѣ между прочимъ приводятся и новыя масонскія стихотворенія Бродзинскаго. Кромѣ того въ «Pam. Warsz.» 1816—1823 были въ свое время напечатаны стих. «Pogrzeb przyjaciela», «Do radości» и переводъ съ нѣм. «О towarzystwie wolnych mularzy» (t. XIX, 79—100).
↑ Zalęski, «O Masonii w Polsce», стр. 191.
↑ Это стихотв. впервые сообщено Кс. Заленскимъ («О Masonii…»).
↑ «Pam. Warsz.». 1817, t. VIII, 424. Въ познанскомъ изданіи это стихотвореніе напечатано въ версіи, утратившей слѣды масонства. Такъ напр. совѣтъ черпать утѣшеніе въ масонствѣ въ болѣе поздней версіи отнесенъ къ религіи; совсѣмъ нѣтъ заключительныхъ строкъ.
↑ Нап. «Pam. W.» t. VI.
↑ Въ познанскомъ изданіи соч. Бродзинскаго оно озаглавлено: «Prawdziwa Wesołość», id., и въ «Pam. Warsz.» 1821 г. Подлинное заглавіе чит. Р. Chmielowski, «Studyа i Szkice…» стр. 122.
↑ Стихотвореніе впервые сообщено Заленскимъ («О Masonii»…. стр. 192) и было записано Крашевскимъ.
↑ Тоже впервые сообщено Заленскимъ.
↑ Она сохранилась въ матерьялахъ Скимборовича и перепечатана въ отрывкахъ Хмѣлёвскимъ («Stndya…» 124—126).
↑ Въ познанскомъ изданіи она сокращена и напечатана безъ всякихъ слѣдовъ масонскаго происхожденія (ср. Zalęski, 211).
↑ А. Н. Пыпинъ, «Обществ. движ. при Ал. I», Спб. 1885, гл. VI.
↑ На сходство новаго мессіоническаго направленія съ реакціоннымъ романтизмомъ указываетъ и авторъ очерка философіи поляковъ въ книгѣ Ибервега-Гейнце (въ перев. Колубовскаго).
↑ Урсинъ (Здѣховскій) «Очерки психологіи слав. племени», Спб. 1887. Ред. чит. «Kraj» 1888, «Kwart. Hist.» (Франка), «В. Евр. Пыпина».
↑ Чит. «Księgi pielgrzymstwa polskiego» («Dzieła» Ad. Mickiewicza, t. IV Paryż, 1880, 1—58.
↑ «….Najczystszy do przejęcia ognia niewidomego, jaki mu niosę».
↑ «Mowa о narodowości», стр. 5, 6 и др.
↑ Чит. стр. 63.
↑ Чит. стр. 30, 32, 33, 54 и др.
↑ Ibid. стр. 54.
↑ У Эстрейхера есть еще указаніе на другую статью, очевидно такого же мессіанистическаго характера: «Poselstwo z ziemi ucisku do synów jej w rozproszeniu» P. 1838. Но мы не нашли никакихъ указаній о ней. О нѣкоторыхъ другихъ произведеніяхъ безспорно того же характера (чит. 1-ю главу, стр. 62), а также о переводахъ изъ Библій мы уже говорили.
↑ А. Mickiewicz, «Dzieła», W. 1858, t. VI, стр. 10—11.
↑ «Dziennik Wileński» 1819, Lipiec-Grudzień, стр. 526—528.
↑ Р. Chmielowski, «Studyа i szkice», II, стр. 348: «Bohd. Zaleski».
↑ Содержаніе сходно съ одноименной балладой Жуковскаго.
↑ Какъ онъ самъ говоритъ, онъ рѣшился «написать исторію Украины въ пѣсняхъ» («Pisma Tom. Padurry», Lwiw, 1874, предисловіе, стр. IX). О Т. Падуррѣ чит. интересный очеркъ Равитты въ «Кіевской Старинѣ» 1889 г., № 10.
↑ Въ приложеніяхъ къ автобіографіи, гдѣ помѣщены оправдательные документы, къ И приложено свидѣтельство: Komissya wojny…. wydaje niniejsze uwolnienie od służby porucznikowi z dawnego pułky artylleryi pieszéj K. B-emu który wszedłszy do tego putku w roku 1809 jako ochotnik… 1 Listopada 1812 r. na porucznika drugiéj klassy (mianowany), odbył kampanią, w latach 1812—181Б i w téj ostatniéj pod Lipskiem wzięty był w niewolę. Увольненіе было дано по просьбѣ Бродзинскаго отъ ¹⁴/₂₄ декабря 1813 года и подписано 30 декабря дивизіон. генераломъ Вельгорскимъ и Раутенштраухомъ (referendarz komitetn wojskowego gr. brygady).
↑ Документъ E (стр. 227) гласитъ, что на основаніи просьбы Бродзинскаго объ увольненіи отъ службы "Komissya rządowa spraw wewnętrznych i Policyi ..nie może odmowie świadectwa, na jakie zasłużył K. Brodziński przez zdolność i pracowitość, nie mniej Dajlepsze moralne postępowanie w ciągu dziewięciomiesięcznej bezpłatnej aplikacyi а później pięciomiesięcznćj pîatnéj funkcyi w sekretaryacie bióra komissyi Rz. Spr. Wewn. i Policyi. Свидѣтельство дано 1816 г. 17 апрѣля и подписано И. Гославскимъ.
↑ Удостовѣреніе комиссіи ликвидаціонной, выданное 7-го февраля 1820 года и подписанное Кс. Любецкимъ, Войцпискимъ, Чижевскимъ, Даревскимъ, гласитъ, что Бродзинскій исполнялъ свои обязанности «zdatnie i gorliwie…. tocząc (?) przykładną moralność w postępowaniu swojem».
↑ Свидѣтельство Каминскаго гласитъ (стр. 229). Na żądanie… zaświadczam, iż… Brodziński… dawał łekeye stylu i literatury polskiej w konwikcie XX. Pijarów żolibowskim z wielką pilnością i wielkim uczniów pożytkiem od miesiąca wrzęsnia roku 1818 do końca mieś. Lipca roku 1822. Gruntowną znajomością swego przedmiotu, pracowitością rzadką skromnością i przykładnoscią obyczajów równo był pożytecznym szkolnej młodzieży we względzie naukowym i moralnym а przeto powszechny и całego zgromadzenia konwictu zjednał sobie szacunek, powszechną miłość (23 Sierpuia 1823 г.).
↑ Въ свидѣтельствѣ, выданномъ Калинскимъ того же числа къ прежнимъ похваламъ, дословно повтореннымъ прибавлено, что Бродзинскій «dawał piękny wzór bogobojazności, skromności i wszystkich innych cnót chrzesciańskich». (E., стр. 230).
↑ Въ свидѣтельствѣ отъ 9-ro ноября (Listopad) 1823 года ректоръ сообщаетъ, что Бродзинскій преподавалъ "Z wielkim uczącej się młodzieży pożytkiem, dla której stał się wzorem nauki i cnoty (Подпись заступающаго мѣсто ректора).
↑ Изъ свидѣтельства дирекціи театровъ отъ 28 апрѣля 1819 года, видно что Бродзинскій состоялъ и секретатемъ театра.
↑ Удостовѣреніе ректора университета Швейковскаго отъ 25 września 1823 года сообщаетъ, что, "wyjąwszy punkt wychowania reszta opisu życia, we wszystkiem sprawdzona i udowodniona nie podlega żadnej wątpliwości.

[1] Отзывъ ист. фил. факультета напеч. въ «Унив. Изв.» 1889, 1.

[2] Съ большимъ трудомъ, и то благодаря случайности, удалось намъ отыскать этотъ сборникъ. Судя по литерѣ B, стоящей на заглавномъ листѣ, нужно думать, что такихъ сборниковъ было много. Сохранились-ли они, или нѣтъ — намъ не удалось выяснить. Было бы очень грустно, если бы эти цѣнные матеріалы по исторіи польской литературы и науки безвременно погибли…

[3] Оцѣнку курсовъ по исторіи польской литературы чит. у Эстрейхера „Bibliografia“ XIX st.», предисловіе; а также у Д-ра П. Хмѣлевскаго въ «Zarysy lit. р. zost. lat. 20».

[4] «Dyctyonarz poetów polskicłi», w Krak. 1820.

[5] "Dyctyonarz uczonych polaków, Lwów 1833.

[6] Historya literatury polskiej podług Bent., Juszynsk., Ossol., Sołtykowicza. W Wilnie 1828, in 16° стр. 1—77. Въ спискѣ поэтовъ на стр. 75 упоминается «Kazimierz Brodziński [(Wanda] 1821) i inni żyjący». Ни слова о Мицкевичѣ, Залѣскомъ, Гощинскомъ и друг.

[7] «Słodki, tkliwy łagodny… On pierwszy zaczął pisemnie wskazywać inne nowe stanowisko poezyi». («Rys dziejów» стр. 77—78). Книжка Лукашевича имѣла огромный успѣхъ въ Польшѣ и выдержала 15 изданій (Эстрейхеръ, Библіографія).

[8] Чит. Piśmiennictwo polskie w zarysie, Poznań 1845, Дембовскій помѣщаетъ Бродзинскаго вмѣстѣ съ Мальчевскимъ въ "podokres pierwszy od. г. 1820 do 1825 (epoka budzenia się poezyi narodowej) и такъ характеризуетъ: «W ogóle można powiedzieć, iż Brodziński pierwszy przygotował przemianę pojęć narodu o poezyi i sam ku tćj przemianie pierwszy krok uczynił». (Чит. стр. 327—30.

[9] Ad. Majorkiewicza: Historya, literatura i krytyka w Warszawie 1847. О Бродзинскомъ онъ говоритъ: "Uczuciowość w nim przemaga jak w Karpinskiem, chociaż się starał opracować swoje zdolności i poświęcał się badaniu estetyki w duchu filozofii nowszćj przeważnie Kanta i Szyllera, których był zwolennikiem.

[10] Hist. lit. polsk. w zarysach, W. 1846, t. IV стр. 57—76.

[11] Historya lit. polsk. potocznym sposobem opowiedziana W 1861.

[12] Бродзинскій де былъ Janem Chrzcicielem dla Mickiewicza, dla nowej poezyi… «Wiesław» — поэма «wysokiój artystycznéj wartości.

[13] Historya lit. polsk. W 1871, t. II, стр. 391.

[14] Ad. Kuliezkowski. Zarys dziejów lit. polskiój 1884 г. (3-e изданіе).

[15] Лекціи Цибульскаго, а также книги Nehringa и книги Н. Hitschman’а: „Geschichte der Polnischen Literatur“ (Leipz 1889) мы недостали.

[16] Słownik Geograficzny Królewstwa Polskiego. Kraków, t. IV. Изъ этого же словаря мы узнаемъ, что довольно густо населенная Королевка — древнее поселеніе, к ея костёлъ построенъ еще при Сигизмундѣ Августѣ въ 1569 году.

[17] Въ бумагахъ Бродзинскаго документовъ о его дворянствѣ не сохранилось; по крайней мѣрѣ въ свози университетской автобіографіи (Opis biegu życia professorów i naucz. szk. publ. w Królew. Polsk.) онъ говоритъ: «Dowodów szlachetstwa nie mam innych nad ten, że po zgonie ojca zostawałem pod opieką. Forum nobilium w Tarnowie». Вѣроятно, по недостатку документовъ Бродзинскій долгое время встрѣчалъ затрудненія и по утвержденію въ наслѣдствѣ (ibid.).

[18] Приводимый отрывокъ напечатанъ также у Ходзька: «Wzmianka о życiu», 5—14 стр, и у Крашевскаго: «Słówko о Kazim. Brodzińskim», «Atheneum» 1844 г., 28—35 стр. Дмоховскій приводитъ его въ сокращеніи («Bibl. Warn.» 1870. t. III).

[19] Поэтъ ошибся: ему было тогда только три года; мать умерла какъ разъ въ день своихъ именинъ 9-го марта 1794 года, а не 1796 года. Объ этомъ чит. Hordyński «Lata szkolne К. Brodzińskiego». «Kwart. Histor. 1888 г.» стр. 1.

[20] Бродзинскій сознается въ своихъ воспоминаніяхъ, что онъ „легче можетъ и до сихъ поръ войти въ положеніе женщинъ, чѣмъ мужчинъ“ „Przegląd Naukowy“ 1844 г. № 20 стр. 49.

[21] Ibid. стр. 25.

[22] Ibid. 26.

[23] Ibid. 79 стр.

[24] Сравни М. Е. Салтыкова: „Пошехонская Старина“ или Марью Алексѣевну въ извѣстномъ романѣ 60-хъ годовъ.

[25] „Przegl. N.“ 1844, № 20, 42 стр.

[26] Ibid. 43 стр.

[27] Напр. въ поэмѣ „Oldyna“.

[28] Чит. ero „Dziedzic z Jodłowa“.

[29] „Wspomnienia“. Также у L, Siemieńskiego. „żywot K. B-ego“. t. VIII 181 стр.

[30] „Pam. Nauk.“ 1844. № 21: „Wspomnienia“.

[31] Чит. его „Pieśni Bolników“; какъ образецъ, могутъ служить и его идилліи (даже „Wiestaw“).

[32] Робость и удивительная скромность были, но нашему мнѣнію, главной причиной всѣхъ житейскихъ успѣховъ Бродзинскаго.

[33] Чит. стих. «Chłopek».

[34] Брандесъ. «Главн. теченія» стр. 147 (мы имѣли подъ руками только русскій переводъ этого произведенія).

[35] Odyniec. «Wspomnienia z przeszłości». Warsz. 86. стр. 19 и слѣдующ.

[36] Чалый. «Жизнь и произведенія Т. Г. Шевченка». К. 82. стр. 9.

[37] Весь нижеприводимый эпизодъ не безъ добродушія передаетъ Бродзинскій въ своихъ воспоминаніяхъ. Онъ же приводится и у Семенскаго, VIII. 182; у Гордынскаго, стр. 3.

[38] Изъ біографіи Карпинскаго извѣстно, что въ молодости онъ мечталъ объ отшельнической жизни, хотѣлъ поселиться гдѣ-нибудь въ недоступномъ бору, собирать коренья и жолуди для ѣды, или претерпѣть муки за вѣру и т. д.

[39] Чит. В. Дѣдицкаго. «Зоря Галицкая яко альбуль» 1861.

[40] «Wspomnienia mej młodości», 43 стр. Id. Siemieński 181 стр. и др.

[41] Ibid. 44.

[42] Hordyński «Lata szkolne K. B--ego», «Kwart. Hist.» 1888.

[43] Ibid.

[44] Hordyński «Lata szkolne…», 10—13 стр.

[45] «Wspomnienia», стр. 18 и слѣд.

[46] «Wspomnienia», 81 стр.

[47] «Wspomnienia», 77—78 стр. Воспитаніе въ Галиціи и въ болѣе позднее время не отличалось по видимому особенными достоинствами. Извѣстный польскій сатирикъ Янъ Ляпъ въ своемъ интересномъ романѣ «Głowy do pozłoty» (Lwów, 1876) сообщаетъ аналогичный же эпизодъ изъ школьной жизни своего героя (стр. 51—52).

[48] «Wspomnienia»; также въ «Atheneum» 1844, «Słówko о К. Br.» Крашевскаго.

[49] Какъ извѣстно, Мицкевичъ также находился въ молодости подъ вліяніемъ стихотвореній Трембецкаго и вообще очень цѣнилъ ихъ и училъ наизусть. О вліяніи языка Трембецкаго на Мицкевича см. очень интересную статью I. Третьяка: «Mickiewicz i Trembecki» — «Przegl. Polski» 1886. IX.

[50] "Sielanki Gesnera, z niemieckiego oryginału na język polski przełożone przea tłomaeza książki «wiersz o człowieku». Kraków 1800.

[51] Объ этомъ см. въ 4-ой главѣ нашей работы.

[52] «Przegl. Naukowy» 1844 № 22.

[53] Одынецъ въ своихъ «Wspomnieniach z przeszłości» приводитъ по этому поводу нѣсколько забавныхъ анекдотовъ, о томъ, напр., какъ Бродзинскій, будучи уже женатымъ человѣкомъ, чувствовалъ неловкость, идя подъ руку со своей женой и просилъ Одында замѣнить его…

[54] «Bibl. Warn.» t. III 1870, 367—370.

[55] Оборотъ нѣмецкій.

[56] Дмоховскій (Bibl. Warsz. 1870).

[57] Ibid.; «Wspomnienia», 148. Также у Семенскаго, VIII, 198—199.

[58] Ibid. «Wspomnienia», 149—150. Также у Семенскаго.

[59] О томъ, какъ относились въ гимназіи ко всякимъ проявленіямъ любознательности, можемъ уже судить изъ эпизода съ религіозными сомнѣніями Бродзинскаго. Вообще учительскій персоналъ былъ очень плохъ. Бродзинскій разсказываетъ въ своихъ «Воспоминаніяхъ» объ одномъ учителѣ, жестокомъ пьяницѣ и циникѣ. Онъ пьянствовалъ всюду, гдѣ прійдется, даже на улицѣ, и въ классѣ ничего не дѣлалъ. Любимымъ его занятіемъ было участіе въ процессіяхъ, гдѣ онъ командовалъ отрядомъ гимназистовъ и, приходя въ воинственный азартъ, отдавалъ громоносныя приказанія, какъ будто дѣло шло о цѣлой дивизіи драгуновъ. Кончилось тѣмъ, что у него сдѣлалась mania bellicosa, и бѣднаго учителя отвезли прямо изъ класса въ домъ умалишенныхъ. (Wspomnienia, 147).

[60] О Гете Бродзинскій говоритъ, что онъ «długo był moim ulubieńcem i najwięcej odpowiadał memu usposobieniu». Мы, однако, не могли замѣтить на Бродзинскомъ особенно сильное вліяніе Гете.

[61] Кромѣ Шмидта Бродзинскій съ признательностью упоминаетъ въ своей университетской автобіографіи и о Парчевскомъ (Opis biegu życia prof, i naucz, сгр. 223).

[62] «Тотъ, кто воспиталъ свое поэтическое чувство на Геллертѣ, говоритъ Кирпичниковъ, если не потребуетъ отъ поэта фантазіи и чувства, потребуетъ по крайней мѣрѣ ума, образованія, серьезной мысли». Коршъ, «Исторія всеобщей литературы», XXII, 775 сгр.

[63] „Wspomnienia“ 150, а также у D. Chodźką „Wspomnienia о życiu K. B-ego“. Wilno. 1845. 12 стр.

[64] Cp. «Duma nad rzeką Moskwą» 1812 г. Подобнаго друга Бродзинскій нашелъ впослѣдствіи въ Рекіевскомъ (чит. отрывокъ изъ походнаго дневника Бр-го, приведенный Дмоховскимъ: «Bibl. Warsz.» 1870. t. III).

[65] Ibid. Wspomnienia 152. Также у Ходзька («Wzmianka….» стр. 13).

[66] „Zabawki wierszem Andrzeja Brodzińskiego“. W Krakowie, 1807; w drukarni Jana Maja.

[67] Mały ten chłopiec za moim śladem mocno się pokochał w Poezyi. Pisze piosnki, Nadgrobki, bajki i z nich wiele obiecuje po sobie. Ja w tem wiekn, w którem on lutnią wziął w rękę, uciekałem na głos jej ledwie nie tak, jak zając na odgłos trąby myśliwskiej…. Tak nie jeden skromny poeta mówił drugiemu…. Тупа skrzydłach Pegaza w górę wzlatujesz, а ja tylko piechotą chodzę po krajach Parnaskiej góry. Tym czasem temu upokorzonemu pierwszeństwo nad tamtego przyznano. Tak się może stanie między nami. Brat mój jednak zawsze nato pamiętać musi, że to przecie ja zacsąłem pierwszy Ц niwę, na której może dla niego Laury zakwitną». — «Zabawki wierszem….» стр. 149.

[68] Hordyński. «Lata szkolne K. B-ego».

[69] «Wspomnienia….»

[70] «Wspomnienia mej młodości», стр. 155.

[71] Jan Albertrandi былъ первымъ презесомъ «Tow. przyjąć, nauk» въ Варшавѣ. Чит. Wójcicki. «Społeczność Warszawy», t. II. 1877 г., стр. 15, 25—26.

[72] Wójcicki. Ibid. стр. 25.

[73] Wspomnienia. 159 стр.

[74] Ibid. 157.

[75] Wspomnienia…. 155.

[76] Ibid. 156.

[77] Каково было отношеніе къ Австріи, видно изъ слѣдующаго забавнаго эпизода. Изъ Вѣны былъ какъ-то присланъ патріотическій гимнъ. Было поручено старшимъ ученикамъ разучить его съ младшими и исполнить въ костелѣ. Спѣвка была въ долѣ, безъ свидѣтелей. Не долго думая, ученики подобрали къ торжественному гимну мотивъ мазурки и къ ужасу учителей такъ и пропѣли его въ костелѣ. Когда же зачинщиковъ подвергли строгому взысканію, то вся молодежь единогласно рѣшила отбывать наказаніе сообща (Wśpomn. 156 стр.). Что настроеніе общества было рѣшительно патріотическое, видно изъ другихъ данныхъ, сообщаемыхъ и самимъ Бродзинскимъ. Такъ, онъ упоминаетъ объ ученикѣ Немеринцѣ, который укрѣпилъ его въ намѣреніи поступить въ войско. Когда объ этомъ своемъ намѣреніи Бродзинскій сообщилъ учителю Парчевскому, то и онъ ничего не имѣлъ противъ и только, какъ австрійскій чиновникъ, доказывалъ видъ, что ничего не знаетъ объ этомъ; но зато его сынъ и жена открыто сочувствовали смѣлому предпріятію (Ibid.).

[78] Въ своей автобіографической запискѣ («Opis biegu życia naucz, i professorów…») Бродзинскій говоритъ: «Za przełożenie w szkołach poezyi Coilina, otrzymałem od rządu austryackiego stypendyum i miejsce w Instytucie Wiedeńskim, ale niedoswiadczenie i tęschność do języka i literatury polskiej nie dozwalały mi korzystać z tej łaski mojego rządu, udałem się do uniw. Krakowskiego, przy którym przez półtora roku Poświęcałem się naukom filologicznym i filozoficznym»….

[79] Чит. «Sielanki» Gesnera, «Zabawki wierszem» А. Br-ego, «Pienia wiejskie» W. R-ego и проч.

[80] Чит. «Письма русск. путешеств.», а также А. Н. Папина, «Общественное движеніе при Александрѣ I». Спб. 1885, 183—260.

[81] Объ этомъ чит. ниже.

[82] Чит. ниже, а также 2-ю главу нашего труда.

[83] Hordyński, «Lata szkolne….», стр. 41.

[84] «Opis biegu życia naucz….», стр. 223.

[85] На это указываетъ только Романъ Пилатъ, львовскій црофесс. (Рукописи, лекціи), и г-жа Духинская.

[86] «Opis biegu….», стр. 223.

[87] «Opiekun Domowy». 1865: «Kaz. Brodziński», przez G. Czernieckiego, стр. 206.

[88] Въ «Zabawk. wierszem» очень многія стихотворенія съ выраженіемъ самыхъ искреннихъ чувствъ дружбы посвящены Реклевскому (W. R.).

[89] Чит. его «Wiesław», «Halina», «Zachęcenie do tańca», «Krakowiaki», «Urodziny» («Pienia wiejskie», Kraków, 1811).

[90] О вліяніи Реклевскаго на Бродзинскаго впервые говоритъ Мехержинскій («Bibl. Polska» 1859). Въ недавнее время г. Гавалевичъ представилъ довольно обстоятельный разборъ вліянія нѣкоторыхъ (но не всѣхъ) произведеній Реклевскаго на поэму Бродзинскаго «Wiesław». Мы будемъ говорить подробнѣе объ этомъ въ 3-й главѣ.

[91] «Bibliot. Warszawska», 1870, t. III. 372.

[92] Объ этомъ сообщаетъ Одынецъ, а также и Ходзько («Wzmianka о życiu»).

[93] Skimboroivicz. «Dzieła, żywoty uczonych, pisarzów i artystów polskich oraz cudzodziemeów, będących w Polsce lub jej przedmiotów dotykających pod jakimbądź względem, porządkiem abecadłowym opisał H. S.», t. VII. Съ этимъ интереснымъ сборникомъ мы познакомились благодаря предупредительной любезности г. С. Вольскаго, помощника библіотекаря въ библіотекѣ «Ordyn. gr. Krasińskich» въ Варшавѣ.

[94] «Oda na dzień vrodzin Napoleona».

[95] «Gazeta Krakowska», rok 1810.

[96] «świadectwo komissyi wojny». «Opis biegu…», стр. 226. Въ «Opiekun Domowy», 1866, Черницкій невѣрно опредѣляетъ это повышеніе другой датой — 4 ноября.

[97] «Przyjaciel Ludu», 1836, стр. 176.

[98] «Encyclopedia Powszechna» Orgelbranda. W. 1867, t. 24, стр. 737.

[99] «życiorysy znakomitych ludzi, wsławionych w różnych zawodach», zesz. I, 1849, стр. 14.

[100] Вѣроятно, первыя его стихотворныя работы 1808 года. Чит. «Złota Przędza», 1885 г. т. II, стр. 96.

[101] «Warszawa i jej życie umysłowe i ruch literacki w ciągu lat trzydziestu», t. III, 1880 г., стр. 12—20.

[102] Въ Суликовѣ Бродзинскій вполнѣ наслаждался отдыхомъ. О томъ, какъ онъ проводилъ здѣсь время, можно судить изъ слѣдующаго отрывка его письма къ Ам. Грабовскому: «Z nowin nie donoś mi nic, bo teraz chcę być ową cliryzalidą, а jak przyjdzie czas, całkiem nowo ukazać się przed światem». Sewer. Duchińska. «K. В-ski.» Paryż, 1885, стр. 22.

[103] «Opis biegu życia….». Свидѣтельство объ увольненіи подписано дивизіоннымъ генераломъ Вельгорскимъ и бригаднымъ — Рентенштраухомъ.

[104] Часть этого дневника напечатана Дмоховскимъ. Почти весь онъ помѣщенъ въ статьѣ Ходзька: «Wzmianka о życiu….»

[105] Дмоховскій, стр. 371; Ходзько, стр. 16.

[106] Въ своей автобіографіи, запискѣ Бродзинскій, кажется, перепуталъ факты. Онъ говоритъ довольно неясно: «w roku 1816 po bezpłatnem zasługiwaniu się w komissyi oświecenia wyznaczone miałem obowiązki zastępcy kancellisty, lecz gdy tu nie miałem innego utrudnienia, jak ciągle przepisywanie naczysto, prosiłem uwolnienie, które otrzymawszy udałem się do Kom. Rz. Spr. Wewn.» Но изъ документовъ видно, что Бродзинскій поступилъ въ Комис. Мин. Вн. Дѣлъ уже въ 1815 году.

[107] D. Chodźko, «Wzmianka о życiu К. B-ego», стр. 78.

[108] Такъ, напр., свидѣтельство «Kom. Rz. Sp. Wewn.», данное Б-му при переходѣ его на службу въ «Likwidac. Komis.», удостовѣряетъ «zdolność, pilność, pracowitość, niemniej najlepsze moralne postępowanie». «Opis biegu życia», стр. 227.

[109] Въ свидѣтельствѣ, полученномъ Бродзинскимъ отсюда, говорится, что онъ исполнялъ свои обязанности «zdatnie i gorliwie» и «при примѣрной нравственности своего поведенія». «Opis biegu….», стр. 228.

[110] Чит. 3 гл. нашего изслѣдов.

[111] Чит. Wójcicki, t. III, стр. 142.

[112] «Pam. Warsz.» 1815, t. I, 26.

[113] «Pam. Warsz.» 1815. Cp. Zalęski, «O masonii w Polsce», Kr. 1889.

[114] «Pam. Warsz.» 1815—1816.

[115] Чит. «Opis biegu życia….»

[116] «Rocznik teatru narodowego warszawskiego» 1810—1817, стр. 4—22.

[117] «Pam. Warsz.» 1816, VI, 214: «Kassandra».

[118] «Pam. Warsz.» 1816, IV, 85, 456.

[119] «Bibliot. Warsz.» 1870, III, стр. 223; id. у Ходзьки.

[120] «Pam. Warsz.» 1818, январь — май.

[121] «Wzmianka….», стр. 78.

[122] Odyniec, «Wspomnienia….», стр. 312.

[123] Ibidem.

[124] «Dzienn. Wil.» 1819, I. Чит. 2-ю главу нашей работы.

[125] Luc. Siemieński, «Obóz klassyków», Полное Собр. сочин., т. 5.

[126] «Dalibóg — восклицаетъ онъ — gdybym nie żył w owej epoce, а miałem wtedy lat 18, gdybym nie czytał i nie pamiętał, co mówiono o tój rozprawie Brodzińskiego, i jabym uwierzył tój powszechnej gadaninie i powtarzał bym za drugimi, jak gęsi za. gąsiorem, że Brodziński był prześladowany przez zapamiętałych klassyków». «Bibl. Warsz.» 1870, III, стр. 380.

[127] «Cmentarz Powązkowski pod Warszawą», t. II, 1856; Wójcicki, стр. 201.

[128] Tomkowicz Stan. «Przyczynek do historyi początków romantyzmu w Polsce». «Archiw. do dziejów literatury i oświaty w Polsce», t. I, Kraków, 1878. стр. 265, 266 и слѣд.

[129] «Złota Przędza», IV, W. 1887. Pogląd ogólny P. Chin. XXIII.

[130] Wójcicki, t. Ш, стр. 139, 159.

[131] Дмоховскій; «Wspomnienia», «Bibliot. Warszawska», 1870, t. III.

[132] Во всѣхъ этихъ заведеніяхъ Бродзинскій былъ отличенъ начальствомъ, какъ ьфямѣрный чиновникъ и педагогъ. Такъ, Каэтанъ Каминскій, ректоръ конвикта Жолиборскаго, пишетъ о Бродзинскомъ, «….iż…. dawał lekcye stylu i literatury z wielką pilnością i wielkim uczniów pożytkiem…. Gruntowną znajomością swego przedmiotu, pracowitością, rzadką skromnością i przylcładnością obyczajów równo był pożytecznym szkolnej młodzieży we względzie naukowym i moralnym а przeto powszechny и całego zgromadzenia konwiktu zjednał sobie szacunek, powszechną miłość» («Opis biegu….», стр. 229). Точно такое же лестное свидѣтельство выдано Бродзпискому и изъ воеводской школы, въ которой Бродзинскій названъ «wzorem nauki i cnoty» (ibid., стр. 230). Въ семинаріи Бродзинскій «dawał piękny wzór bogobojazności, skromności i wszystkich innych cnót chrześciańskich» (ibid., стр. 230). Словомъ, отзывы весьма лестные, какъ о человѣкѣ самыхъ испытанныхъ правилъ.

[133] Ibid.

[134] Изъ отчета этого общества (."Pam. Warsz." 1823 годъ, V, 117) мы узнаемъ, что Бродзинскій перенесенъ изъ «klassy przybranych członków do klassy czynnych członków» одновременно со Скарбкомъ и Раковецкимъ 30 апрѣля 1823 года.

[135] Въ «Towarz. Przyjąć. Nauk» Бродзинскому приходилось встрѣчаться со всѣми знаменитостями Варшавы. Всѣ слоны классицизма, всѣ столпы учености, собирались сюда въ сіяніи своей отживающей славы. Между членами существовали, но свидѣтельству Войцицкаго, самыя благожелательныя отношенія. «Это былъ одинъ семейный кружокъ, соединенный узами любви и уваженія, единой мыслью и чувствомъ» (Wójcicki, II, 5S). Бродзинскій въ этомъ кругу былъ ближе другихъ съ Голэмбёвскимъ, Скродзкимъ и Скарбкомъ. Засѣданія были открыты для публики, и она апплодисментами выражала свои симпатія. Апплодировали исключительно Нѣмцевичу, какъ предсѣдателю, Бродзинскому и Скарбку, что вызывало не разъ глухое недовольство среди стариковъ. «Это вѣдь не театръ, а ученое собраніе», говорилъ не разъ Воицицкому извѣстный Свенцкіи (ibid. 61).

[136] О немъ чит. М. Mochnacki, «Historya powstania narodu Polskiego», а также «Złota Przędza» 1886, t. II, P. Chm.

[137] Чит. Dmochowski. «Bibl. Warsz». 1870, t. III. «Zwykłe i ulubione jego towarzystwo, сообщаетъ Одынецъ, składali professorowie koledzy, и których skromne kolejne wieczorki obok swobodnych (?) pogadanek urozmaicały: dla młodszych gry towarzyskie, dla starszych boston lub wist szelągowy». «Wspomnienia….» 322.

[138] Читай IV-ю главу нашего изслѣдованіи.

[139] «Oryginalność, prostota, piękna, jędrna budowa wiersza, wyobraźnia żywa ognista i śmiałość myśli niezwyczajnym sposobem wyrażonych jest główną cechą tego płodu młodego bardzo wiele obiecującego poety». «Wanda» 1822 r., № 7, 97—114. Этотъ интересный отзывъ до сихъ поръ не отмѣченъ историками польской литературы.

[140] «Wanda», tygodnik płci pięknej i literaturze poświęcony. W. 1820. t. I. «Pieśń Ateńska», «Bogowie Grecyi» Br. K. (43—198), «Godność kobiet» и т. д.

[141] «Wanda» 1821. t. I, стр. 26—34.

[142] Ibid. t. IV, 1-6.

[143] Ibid. t. I, 115—121.

[144] «Gazeta literacka» 1822, № 1—21; «Piśma Brodzińskiego», t. I. 221, t. II, 223.

[145] «Bibliot. polska», 1825.

[146] «…Zamilczamy o reszcie: bo chociaż by można wiele jeszcze takich naliczyć, które po kilko strof prawdziwie pięknych zawierają, rzadko jednak natrafiamy na całość zupełnie wykończoną. Pewni nawet jesteśmy, że i sam autor małą do których przywiązywał wagę i dla tego je tylko w zbiorze swoim umieścił, aby nie zgińęło, co zpód pióra jego wyszło». «Gaz lit.» № 10.

[147] Объ этомъ подробнѣе см. въ слѣдующ. главахъ.

[148] «Bibl. Polsk». 1825. «Uwagi nad teraźniejszym stanem, duchem i dążnością poezyi polskiej».

[149] «Astrea», 1825. № 1. «Uwagi nad balladami Stef. Witwickiego z przyłączeniem uwag ogólnych nad szkołą romantyczną w Polsce» (15—55).

[150] Напр. Rogalski L. «Hist. lit. Polsk.», Warsz. 1871. t. II. стр. 391 ii слѣд.: также Wójcicki «Hist. literat.», t. IV, стр. 57; M. Dubiecki «Hist. lit. polsk» W. 1890. приводитъ это же мѣсто, указывая, откуда его беретъ.

[151] «Astrea» 1825, № 1, стр. 54.

[152] «Dziennik Warszawski», 1825. I: «О duchu i źródłach poezyi polskiej».

[153] Отзывъ дословно повторенъ въ его «Hist. lit. XIX w.», 1830 г.

[154] «Nowa Polska», dzienn. polityczny, 5. St. 1831, № 1.

[155] Любопытно отмѣтить, что съ этимъ дѣленіемъ согласенъ до извѣстной степени и самъ Бродзинскій, имя котораго красуется среди многочисленныхъ подписей редакторовъ «Now. Polsk.», включительно до 10 No этого изданія.

[156] «Nowa. Polska». 1831. 3 Мая, № 122. Исповѣдь Островскаго.

[157] «Opis biegu życia…»

[158] «Opiekun Domowy», 1865, t. I. Warsz. 1866: «Kazimierz Brodziński» przez Gustawa Czernickiego, стр. 206.

[159] Весьма любопытно то обстоятельство, что Бентковскаго, съ которымъ въ такихъ близкихъ отношеніяхъ былъ Бродзинскій, въ Вильнѣ молодые романтики, собиравшіеся на засѣданіяхъ общества Филоматовъ, уже въ 1818 году подвергали жестокимъ нападкамъ и насмѣшкамъ, отъ которыхъ не спасало его даже всеобщее уваженіе къ почтенному труду его — «Польской литературѣ». См. Р. Chmielowski, «Adam Mickiewicz», t. I, стр. 110.

[160] «Dawność Pam. Warsz., пишутъ редакторы въ объявленіи („Prospekt do nowego wydania…“), skłoniła niżej podpisanych do zajęcia się dalszem owego wydawaniem… Nowi jego wydawcy ten sam cel, co i dawni, sobie zakładają i tych że samych podejmują się obowiązków» («Pam. W.». XXI. 482).

[161] Чит. Wójcicki. „Warszawa…“.

[162] „Pam. Warsz.“ 1821, IX. Вотъ полный списокъ произведеній I. Б. Залѣсскаго, помѣщенныхъ въ „Pam. Warsz.“ за эти два года: въ 1822 г. — „Ludmiła, duma z pieśni ukraińskich“ (II. 115), „Niesczęsliwa rodzina“, (V. 4), „Lubor, ballada z powieści ludu I. Zalewskego“, (VI. 130), „Arab и mogiły konia“, Z., „Pieśń staroczeska“ J. Z. (IX. 9. 14). Въ 1823 году — „Wyjątek z rycerskiego rapsodu“, „Janusz Bieniawski“ (II. 161—177), „Dumka o Hetmanie Kosińskiem“ (IX. 45).

[163] Онъ напечаталъ въ 1822 г. „Jasio i Haneczka“, sielanka. (IV.), „Xenor i Zelina“, ballada, „Znikomość“, „Odmiana“ (X) „Obraz Zeny“, „Tryolet do Malwiny“, „Bitwa pod łorą Ossyana, przekł. wolny“; въ 1823 году, — „Odsługa“, ballada (V), „Noc“, wiersz, „Wyimek z traged. Rasyna Mitrydat“, „Kroma“, „Minwana“ (XI) изъ Оссіана».

[164] «Pam. Warsz.» 1823, VII, «Wiersz do Fr. Morawskiego.

[165] 26 Ноября 1821 года; чит. „Pam. W.“ 1822, I, 3.

[166] Они были перепечатаны въ „Niwie“ (1876 г., t. II, 268—278). Въ „Pam. Warsz.“ они были помѣщены безъ подписи, и только въ оглавленіи содержанія 1-го тома мы находимъ буквы „К. В.“, разоблачающія автора.

[167] «Pam. Warsz.» 1822. II. VI. VII, 1823. I. II. X.

[168] «Opis buntów ukraińskich, z hebrajskiego przekł. Sterna». «Pam. Warsz.». 1823. ХІ-ХІІ.

[169] Въ началѣ этого столѣтія извѣстный Чацкій написалъ «О nazwisku Ukrainy о początku kozaków». Zdanowicz--Sowiński, «Rys dziejów…», t. II, стр. 209.

[170] «Astrea» 1821. Д-ръ П. Хмѣлевскій не вполнѣ точно указываетъ, какъ на первый отзывъ о Мицкевичѣ, статью Гржимала въ 1823 г. (чит. ero «Ad. Mickiewicz», t. I).

[171] Въ журналѣ Кицинскаго сотрудничалъ и Горецкій, и Бродзинскій. Чит. Dmochowski, «Wspomnienia od г. 1806 do 1830», Warszawa, 1858 г., стр. 153.

[172] Появленіе ея было огромнымъ событіемъ въ журналистикѣ того времени. Чит. Р. Chmielowski, «Ad. Mickiewicz», I, 189.

[173] Wójcicki, «Warszawa», 1880, стр. 79, 153.

[174] Wójcicki, t. III, стр. 135. За свои переводъ Бродзинскій получилъ 300 zł.. а изданіе, напечатанное въ 1500 экземплярахъ, разошлось въ три мѣсяца. Переводъ былъ встрѣченъ восторженными отзывами въ «Gaz. Liter.» за 1821 (на переводѣ однако стоитъ 1822 годъ. Чит. Р. Chmielowski, «А. Mickiewicz», t. I, 189).

[175] Чит. Felinka, «Brodziński i Czelakowski», «Kraj» 1888, № 18, dodatek.

[176] Ibid., стр. 5.

[177] P. Climiélowski, «Studya…», стр. 149.

[178] «Index praeleetiormm» за 1826—7 и 1827—8 учебные годы.

[179] «Wspomnienia», стр. 315.

[180] Чит. «Różne myśli о kobietach», «Myśli о wychowaniu kobiet», «Piękność i, wyniosłość» и друг.

[181] Чит. «Wspomienia…», 316—317.

[182] «О poezyi polskiéj XIX stulec», W. 1887.

[183] Чит. 2-ю главу.

[184] «Pisma rozmaite К. B-ego», t. I, Warszawa, nakładem autora, 1830.

[185] Wójcicki. «Warszawa», стр. 119.

[186] «Dziennik powszechny krajowy» 1830, № 130: «Co są, prawidła», стр. 660—662.

[187] Ibid. № 134, стр. 684.

[188] Ibid. № 136. Отвѣтъ Островскаго въ № 140.

[189] «Gazeta Polska» 1830, № 124.

[190] «Pam. dla płci pięknej» t. II. «Pisma K. B-ego», стр. 175, также 85 рецензія элегіи, t. I.

[191] M. Mochnacki, «Powstanie Narodu Polskiego», t. II, 1863, Poznań.

[192] Ibid. стр. 85—86.

[193] M. Mochnacki, «Hystorya powstania», t. II, а также Smit, «Geschichte des polnischen Aufstandes», I. Срави. Spacier, «Geschichte des Aufstandes», I.

[194] «Zwiędły już i schorzały, говоритъ о немъ Заяѣсскій, odzyskał żartkość Napoleonowskiego wojaka, jak mógł i umiał najlepiej krzątał się około sprawy: na posterunkach w stolicy z karabinem na plecach, przedumał wiele nocy i owoce tych dumań przesyła członkom rady». (Duchińska…. 46).

[195] Ibid. № 11.

[196] «Kurjer Polsld» 6 Stycznia, № 382, стр. 1978.

[197] «Nowa Polska», 1831, № 31, 28 St. «Rok 1830».

[198] «Odpowiedź I. B. Os — kiemu», 24 Stycznia.

[199] «Nowa Polska» 1831, № 122.

[200] «Kurjer Polski», 1831, № 535.

[201] Ibid. № 437, стр. 507.

[202] «Nowa Polska», № 167.

[203] «Zjednoczenie, dziennik narodowości poświęcony». Rok 1831 dnia 1 Lipca. «Do Gospodarza. Pieśń za czasów Rosyjskich napisana». K. Br.

[204] «Mowa o Narodowości», «Bibl. Mrówki», t. 52, Lw. 1878.

[205] Maryan Dubecki, «Historya literatury Polskiej, na tle dziejów narodu kre lona», Warsz. 1890. Дубецкій говоритъ: «Od roku 1823 (? 1833) kierował „Magaz. Powszechnym“, które w swoim czasie budziło umysł z uśpienia w epoce niepomyślnej dla piśmiennictwa», стр. 180.

[206] Rut. «Posłanie do braci wygnańców», «Bibl. Mrówki», t. 52. Lw. 1878.

[207] Крашевскій сообщаетъ («Atheneum» 1844, VI, стр. 37), что Бродзинскій выѣхалъ первоначально только для отдыха въ Краковъ въ 1834 году, потомъ возвратился въ Варшаву и оттуда уже, не чувствуя улучшенія здоровья, выѣхалъ за границу. Послѣдній вечеръ провелъ Бродзинскій въ домѣ своихъ пріятелей Левоцнихъ (S. Duchińska, «К. B-ski», стр. 54—55).

[208] По поводу этихъ воспоминаній, а также многихъ другихъ рукописей Бродзинскаго г-жа Духинская (стр. 55) утверждаетъ, что вскорѣ послѣ смерти поэта у его жены былъ произведенъ обыскъ и по странной случайности обыскъ производилъ извѣстный малорусскій писатель Стороженко, который и захватилъ съ собой всѣ рукописи Бродзинскаго, пересылая потомъ отрывки изъ нихъ въ ту или другую польскую газету. Насколько это вѣрно, судить не беремся.

[209] Послѣднія минуты его жизни описаны Одынцемъ въ его «Wspomn. z przeszłości».

[210] Odyniec, ibid.

[211] Чит. «Złota Przędza», I, 1884, стр. 48.

[212] «Przegląd Naukowy», 1842, t. III.

[213] «Tygodnik literacki», 1841, t. IV.

[214] Чит. его статьи: «объ идилліи», «элегіи», «сатирѣ» и т. д.

[215] «О wpływie rządu na nauki i nauk na rząd».

[216] «Pisma», Poznań, t. V, 140.

[217] «Pierwiosnek, złożony z pism samych dam….» 1841: «Poezya i K. z Krolówki», E. Z.

[218] Bełcikowski, «Ze studyów….», стр. 447. Да и статья о романтизмѣ напоминаетъ во многомъ лекціи Шлегеля о новой и древней литературѣ.

[219] F. Bentkowski. «Historya literatury polskiej, wystawiona w spisie dzieł drukiem ogłoszonych», Warszawa, 1814, t. I, II, трудъ, имѣющій, но мнѣнію Эстрейхера, и до сихъ поръ громадную научную цѣнность.

[220] «Pisma….», Poznań, t. VII. 294, VI. 52, 93, 94.

[221] Ibid. t. III. 110, t. V. 552-3, t. VI. 40, 170, 172, 178—180 и т. д.

[222] Ibid. t. III. 219, VI. 52, VIII. 296—299. Также см. въ статьѣ о романтизмѣ.

[223] Ibid. t. VIII. 225—299.

[224] Всего два-три мелкихъ перевода («Pasterz» и др.), и ничего больше.

[225] Лекц. о славянск. литературѣ.

[226] Ibid. I. 49, t. III. 114—115, 141—151, t. VI. 168, 181, 5, 53, 174, t. V. 534. 533, 535, 538, 119 и пр.

[227] Шлоссеръ говоритъ въ своей «Исторіи 18 вѣка» (t. IV, стр. 151—2), что всѣ поклонники Гердера боготворили впослѣдствіи Ж. П. Рихтера.

[228] Чит. t. III, 154 и слѣд.

[229] О немъ чит. Dubiecki М., «Historya lit. Polskiej», W. 1890, стр. 179.

[230] Ibid. № 47.

[231] «Bibl. Warsz.», 1870, III, 226.

[232] Odyniec, «Wspomnienia z przeszłości».

[233] Объ отношеніяхъ чит. «Воспоминанія» Дмоховскаго, 1859 г.

[234] Здѣсь онъ помѣстилъ «Wiersz, pisany w Alpach» и письма изъ путешествія въ Швейцарію.

[235] Чит. «Pam. Warsz.» 1815—1821, tt. 1—21.

[236] Объ этомъ чит. Wójcicki, «Warszawa….», 1880, стр. 51, 56, 57, 59—68 и т. д.

[237] «Wspomnienia z przeszł.» Odyńca, стр. 318.

[238] Ibid.

[239] «Kawa literacka», Wójcicki, стр. 6.

[240] Романтики, какъ молодежь, всѣ были люди худощавые, за исключеніемъ одного Залѣсскаго, толстая фигура котораго была, по мнѣнію Войдицкаго, похожа на фигуру классика. Что же касается общества, собиравшагося въ кофейнѣ «Pod znakiem Kopciuszko», то здѣсь были и толстые, и худые. Ibid. 2.

[241] О ней чит. «Autorki polskie wieku XIX», Р. Chmielowskiego: Klementyna Hofmanówna, стр. 67 и т. д.

[242] Wójcicki, t. II, 1877, стр. 61. Въ спискѣ своихъ произведеній Бродзинскій упоминаетъ подъ 1820 годомъ статью «Pochwała Lipińskiemu». Bibl. Warsz. 1870, стр. 295.

[243] Odyniec, «Wspomnienia», 325. Кстати отмѣтимъ, что первое признаніе таланта Шопена мы встрѣчаемъ въ «Pam. Warsz.»

[244] Изъ писателей переходной эпохи Тымовскій болѣе другихъ держался старыхъ симпатій къ ложноклассическимъ произведеніямъ.

[245] «Przegląd Miesięczny», zesz. VII, mies. Kwiecień, kr. 75: «Korrespondencya K. Koźmiana z Fr. Wężykiem». Венжикъ пишетъ: «jeden Brodziński poczciwem sercem i nieuprzedzonym umysłem oddał nam sprawiedliwość» (стр. 122). Козьмянъ отвѣчаетъ: «Zawstydziłeś mię tern, co mówisz o zacnym, cichym i poczciwym Brodź., że on nam jeden oddał sprawiedliwość».

[246] L. Siemienślci, "Obóz klassyków, V.

[247] Объ этомъ чит. Wójcickiego «Warszawa i jej społeczność w początku naszego stulecia», Warszawa, 1875, стр. 79, и у насъ во 2-й главѣ.

[248] «Pam. Warsz.» 1821, XIX, стр. 118.

[249] «Tryumf Poety», VIII. Объ этомъ нѣсколько иначе разсказываетъ Духинская («К. B-ski….», стр. 42).

[250] «Biblioteka Warszawska» 1870, III, стр. 382. Что касается А. Горецкаго, то это былъ поэтъ переходной эпохи. Онъ сочувствовалъ новому направленію, но не могъ писать въ новомъ духѣ, хотя ему и принадлежитъ одинъ изъ первыхъ польскихъ сонетовъ («Dzen. Wik»). О немъ чит. «Złota Przędza», 1884, t. I, стр. 883.

[251] О томъ впечатлѣніи, какое произвелъ «Вѣславъ», пишетъ Поль: «nigdy polska książka większego wrażenia nie zrobiła. Cała młodzież prawie umiała na pamięć i zaraz w pierwszej chwili był on poznany i ujęły z całem czuciem, bo wszyscy widzieli w nim zapowiedzianą wielką zorzę przyszłości, która miała zejść nad poezyą narodu». Cp. Fr. Henr. Lewenstam, «Kurs publiczny literatury polskiej XIX st.». Warsz. 1867, zesz. 2, стр. 58.

[252] M. Mochnacki, «Historya powstania», t. II, стр. 86.

[253] «Pam. Naukowy» 1819, t. I, стр. 22, 86—90, 27, 243—247 и т. д.

[254] Вѣроятно, подъ вліяніемъ Корженёвскаго молодой Красннскій напечаталъ «Lettre sur l'état actuel de la littérature polonaise, adressée а M. de Bonstetten» въ «Bibliothèque Universelle» 1830 года, въ которой помѣщенъ лестный отзывъ о литературной и научной дѣятельности К. Бродзинскаго.

[255] Чит. «List do księcia Osińskiego», «Pam. Wars.» 1820, t. XVII, 110. О немъ чит. «Złota Przędza», II, 394—98, также библіограф. указанія о немъ въ «Біографическомъ словарѣ професс. и преподавателей Имп. Унив. св. Владимира», стр. 279 и слѣд.; также Beleihen"siei, «Ze studyów….», 566—586.

[256] «Dzieła Ad. Mickiewicza», zupeł. wyd., Paryż, t. VIII, V 1880. Bibliografia, XXII, приписка Б. Залѣсскаго.

[257] Его посланіе «Къ Моравскому» исполнено лестныхъ похвалъ этому поэту и приглашеній печатать свои произведенія.

[258] Любопытную характеристику личности Рощинскаго даетъ П. Хмѣлёвскій въ статьѣ «Sobótka» (zestawienie dwu wieków i pokoleń), «Studya», I.

[259] Въ воспоминаніяхъ нѣкоторыхъ учениковъ Бродзинскаго есть однако указанія на то, что онъ въ своихъ лекціяхъ разбиралъ «Zamek Kaniowski».

[260] Въ нихъ онъ находитъ «больше фантазіи, чѣмъ риѳмъ» — Pisma, t. VII, стр. 235.

[261] Dmoch. «Bibl. Warsz.», 1870 t. III, 395.

[262] «Kawa literacka», Woje., стр. 21.

[263] «Correspondencya Mickiewicza». Dzieła P. 1880.

[264] Ibid. 95, 96. Какъ извѣстно, Мицкевичъ далъ о Бродзинскомъ очень лести. отзывъ Жуковскому, передъ отъѣздомъ его въ Варшаву (чит. Duch. «К. В.», 44).

[265] Впослѣдствіи мнѣнія Бродзинскаго о идентичности характера Славянъ Мицкевичъ осмѣялъ въ 4-хъ строчк. «Dziadów» (ч. III).

[266] Ibid. t. IV, стр. 88.

[267] Odyniec «Wspomnienia z przeszłości….», стр. 335. Одынецъ, какъ пріятель обоихъ поэтовъ, желалъ ихъ сближенія и быть можетъ, нѣсколько преувеличивалъ значеніе фактовъ, характеризующихъ дружественныя отношенія поэтовъ заграницей.

[268] Correspondencya…. t. IX, стр. 196.

[269] Мицк. «Rzecz, о literat, stow.», lekcya pierwsza.

[270] Одынецъ сообщаетъ однако, что имѣлъ случай видѣть Бродзинскаго у Мохнацкаго на свадьбѣ его сестры, на которой присутствовала вся романтическая Варшава, («Wspom. z przeszł.», 327).

[271] Чит. «Pam. Warsz.» за 1821—1823 годы.

[272] Siemieński, «Obóz klassyków».

[273] «Astrea», 1825: «Uwagi nad balladami St. Witwickiego….», стр. 54.

[274] Odyniec, «Witwicki i Garczyński».

[275] «Złota Przędza», 1885, t. II: «życiorys St. W.», стр. 352.

[276] Ibid. стр. 171.

[277] «Dzienn. Wileński» 1819: «Duma о Wacławie».

[278] На это вліяніе впервые, кажется, било указано въ журналѣ: «Powszechny Pamiętnik nauk i umiejętności», Kraków, 1835. Въ статьѣ: «Nowa epoka poezyi polskiej», стр. 214—216, а также P. Chm. (Studya….).

[279] P. Chmielowski, «Studya….», t. II, 350—351 («J. B. Zaleski»).

[280] Хмѣлёвскій говоритъ, что Залѣсскаго сближала съ Бродзинскимъ «główna cecha jego charakteru łagodność». (Studya. II).

[281] P. Chm. «Studya…», II, 354. Произведенія Залѣсскаго, напечатанн. въ журналѣ Бродзинскаго, не имѣютъ еще никакихъ чертъ, опредѣляющихъ украинск. романтическую школу.

[282] О нихъ чит. S. Duchińska, «К. В-ski», Paryż, 1885, стр. 37—40.

[283] «życiorysy…», глава II, стр. 118.

[284] «Społeczność Warszawy», t. II, 1877, стр. 191—193.

[285] «życiorysy….», 120.

[286] Чит. Chodźko, «Wzmianka…», Wójcicki, «Kawa literacka», стр. 8, «życiorysy…», гл. 2-я, Odyniec, «Wspomnienia».

[287] Въ «życiorysach» (портретъ и автографъ), въ «Pomniki i Mogiły Polaków na cmentarzach zagranicznych», W. 1860, въ «Opiek. Domowy», 1865 (портретъ рисованъ Герсономъ), въ «Kleinodach poezyi polskie» W., 1858, стр. 161, въ VIII t. познанск. собр. соч. Б-го и др.

[288] Приведенъ въ «Opiek. Domowy» 1865, 181.

[289] B. Haym въ своемъ капитальномъ изслѣдованіи «Die romantische Schule», Berlin, 1870, начинаетъ исторію романтизма прямо съ Тика (стр. 19).

[290] Пыпинъ, «Характеристика литературныхъ мнѣній отъ 20-хъ до 50-хъ годовъ». Спб. 1890, стр. 25.

[291] Чит. напр. В. Бѣлинскаго, «Сочиненія», т. II, 10, Y, 15—17, VIII. 150, 196, XII, 170—179 и т. д.

[292] Довольно вѣрную характеристику романтизма даетъ Скабичевскій въ своей статьѣ «Сорокъ лѣтъ русской критики», «Сочиненія», Спб. 1890, т. I, стр. 291—298.

[293] «Pamiętnik Warszawski» 1819, t. XIII, «О poetycznej literaturze niemieckiéj z uwagami nad poezyą polską», стр. 362.

[294] Чит. Т. Брандесъ, «Главныя литературныя теченія XIX в.», ч. II, гл. 1,2,5, 10. Cp. «Die romantische Schule» горячаго противника романт. Гейне съ болѣе справедливыми отзывами Д. Гайма («Die romantische Schule», I кя., гл. 1-я, III кн. гл. 1-я и т. д.).

[295] Vogüé «Le roman russe», Paris, 1888, p. LIV. Гете сравнивалъ современную цивилизацію съ музыкальной фугой, въ которой голоса отдѣльныхъ народовъ, при общей гармоніи, ведутъ, каждый, свою партію.

[296] Г. Геттнеръ, «Французская литература», Спб. 1866, т. 2.

[297] Ibid. гл. I, отд. 2, глава II, от. 1 и т. д.

[298] Чит. его «Гамбургская драматургія». Смирнова «Гамбургская драматургія», 1882, I, II.

[299] Н. П. Дашкевичъ, «Отчетъ о 29 присужденіи наградъ графа Уварова», (реценз. соч. Н. И. Петрова «Оч. исторіи укр. лит. XIX в.»), стр. 143.

[300] «Основная черта „Острова Фельзенбурга“, говоритъ Геттнеръ, мечтательное стремленіе къ миру и спокойствію, короче то, что Шиллеръ назвалъ сентиментальнымъ въ лучшемъ значеніи этого слова. Это незамолкающее взываніе къ свободѣ изъ естественной душной темницы, громкое скорбное требованіе мрачной первобытной жизни. Это Руссо, явившійся прежде Руссо», «Нѣмецкая литерат.», М. 1872 г., т. I, сгр, 293.

[301] Т. Геттнеръ, «Ист. фр. литер.», т. II.

[302] I. K. Bluntschli въ своей книгѣ «Geschichte der neueren Staatwissenschaft, allgemeines Staatsrecht und Politik», München und Leipzig, 1881 (стр. 317—328) говоритъ по поводу этой книги Гердера, что «онъ былъ апостоломъ идеи человѣчества»; «признавая, что между человѣчествомъ и народничествомъ нѣтъ внутренняго противорѣчія, хотя и есть контрастъ, Гердеръ былъ заступникомъ національности»…. «Соединяя обѣ идеи, онъ однако былъ совершенно свободенъ и отъ узкаго націонализма, и національнаго чванства», какъ политическій умъ, Гердеръ можетъ быть по мнѣнію Блюнчли сравниваемъ только съ Монтескье и Вико (стр. 317). Вообще многосторонняя дѣятельность Гердера до сихъ поръ еще не оцѣнена по достоинству. Шлоссеръ въ своей «Исторіи литературы XVIII в.» (т. III, IV.) отзывается о немъ довольно рѣзко. Всего болѣе выдвигаетъ значеніе Гердера Шереръ въ своей книгѣ «Geschichte der deutschen Litteratur», Berlin 1883 г. О вліяніи Руссо на Гердера Гаймъ въ своей монографіи «Гердеръ, его жизнь и сочиненія», 1888—1890, говоритъ, что оно было незначительно, и Гердеръ былъ самъ своимъ Руссо. Мы болѣе склоняемся въ этомъ случаѣ къ мнѣніямъ Геттнера и Штерна («Всеобщ. лит.»). Интересную статью Пыпина о Гердерѣ чит. въ «Вѣстн. Евр.» 1890, III, IV.

[303] Edgar Quinet. «Oeuvres complètes» 1857. Чит. А. П. Пыпина: «О Гердерѣ», «В. Е.», 1890, 3.

[304] Edgar Quinet. «Oeuvres complètes» 1857. Чит. А. П. Пыпина: «О Гердерѣ», «В. Е.», 1890, 3.

[305] Уже Бродзинскій въ статьѣ «О klass. i romantyczn.» указывалъ ея слѣды въ произведеніяхъ Корнеля ("Lubo nauczycielami Kornela był Eurypides i RomantyCzność Hyszpańska, geniusz jego potrafił utworzyć z nich właściwą, francuzom tragedją.Гейне говоритъ о Корнелѣ («Die romantische Schule», 1887, стр. 48): «In Corneille atmet noch das Mittelalter. In ihm und in der Fronde röchelt noch das alte Ritterthum. Man nennt ihn auch deshalb manchmal romantisch». Мольеръ тоже не можетъ быть названъ классикомъ чистой воды. Чит. Н. П. Дашкевичъ, «Новѣйшая научная литература о Мольерѣ» — «Унив. Извѣст.» 1888, № 5, 93—122. О средневѣк. романтикѣ чит. того же автора: «Романтика Круглаго Стола въ литературахъ и жизни Запада», К. 1890.

[306] Чит. Г. O. Тэнь «Histoire de la littérature anglaise», т. II, глава III, 3.

[307] Смирновъ, «Гамбургск. драматургія».

[308] Въ его «Семирамидѣ» появляется даже тѣнь (Нина): чит. Ch. Voltaire, «Ouvrages dramatiques, précédés et suivis de pièces qui leur sont relatives», t. III. MDCCLXXL. «Sémiramis» (cp. сц. 4, 6, 7, 8, актъ 5).

[309] Имя Шекспира впервые было названо въ одной книгѣ, переведенной въ 1715 г. съ англійскаго: чит. La critique du théâtre anglois; H. И. Дашкевичъ, «Унив. Изв.» 1888, № 5, 119 («Литература о Мольерѣ»).

[310] Г. Геттнеръ, «Франц. лит.», т. II, стр. 92.

[311] Г. Брандесъ, «Главныя теченія лит. XIX ст.», Москва, 1881, стр. 15.

[312] I. Шерръ, «Всеобщ. исторія литературы», 3-е изд. Сиб. 1880, т. II, стр. 238.

[313] По словамъ Шиллера «Гете соединилъ въ своемъ произведеніи всё, что способно дѣйствовать надушу, и мечтательно-несчастную любовь, и влеченіе къ красотамъ природы, и религіозныя ощущенія, и философскую наблюдательность, и наконецъ, мрачный, туманный оссіановскій міръ, при чемъ сосредоточилъ всё это въ одномъ характерѣ, который съ пламенной страстью стремится въ слѣдъ за своимъ идеаломъ, убѣгаетъ дѣйствительности, чтобы отдаться неизвѣстному, который только свои грёзы считаетъ чѣмъ — то существеннымъ, для котораго наконецъ собственная опытность и свое собственное существованіе служатъ препятствіемъ, уничтожаемымъ имъ самимъ для достиженія существеннаго». Это опредѣленіе заключаетъ всѣ существенные признаки, характеризующіе такъ называемый «Sturm-und-Drang période», который и должно считать первымъ актомъ Начавшейся реакціи «вѣку просвѣщенія».

[314] Чит. его «Profession de foi du Vicaire Savoyard.» О Руссо чит. книгу Mopлея (Русск. перевод. Невѣдомскаго. Спб. 1886 г.).

[315] Руссо въ своихъ «Confessions» разсказываетъ, что въ Мотъе онъ плететъ со старыми женщинами шнурки и всегда вообще чувствуетъ потребность вмѣшаться между поселянами и раздѣлить ихъ простыя радости. Чит. «Les Confessions de J. J. Rousseau», Paris, 1844. Cp. «Leiden des jungen Werthers», Stuttgart, 1868: Письма отъ 15 марта, 17 марта и т. д.

[316] О періодѣ «бурныхъ стремленій» чит. I. Шерра, «Шиллеръ и его время», М. 1875 г., а также Геттнера, «Ист. нѣм. лит.» (глава: «Гете и Гетеанцы»).

[317] «Leiden des jungen Werthers». Sämmtliche Werke. Stuttgart. 1868. Чит. письма 15, 17 марта.

[318] Ibid. Пис. 25 марта.

[319] Ibid. Пис. 16 іюля, 10 сент., 15 сент., 30 нояб., 4 дек.

[320] Ibid. Пис. 22, 9 мая.

[321] Ibid. 13 м, 12 окт.

[322] О ней чит. отзывъ Heine, "«Die romantische Schule»; cp. «Leiden des jungen Werthers», 16 іюля.

[323] Ibid. Пис. 18 іюля.

[324] Всѣ эти черты отражались, конечно, съ большей уродливостью и крайностями на второстепенныхъ представителяхъ романтизма.

[325] Чит. «О exaltacyi», «О krytyce» и т. д.

[326] «Werther» былъ переведенъ въ 1821 году. «Польскій Вертеръ», какъ говоритъ д-ръ П. Хмѣлёвскій о «Dziadach», явился 1822 г. вмѣстѣ съ стихотвор. «Romantyczność» и одой «Do młodości».

[327] Гейне говоритъ («Die romantische Selmie», H. 1887, стр. 45), что «Гердеръ смотрѣлъ на человѣчество, какъ на арфу въ рукѣ великаго артиста: каждый народъ ему казался отдѣльной струной, и онъ понималъ общую гармонію, истекавшую изъ этихъ различныхъ акордовъ».

[328] «Stimmen der Völker», Halle: чит. напр. «Vorrede der Volkslieder», (o. cit. стр. 61—77). О его сборникѣ чит. Von В. Suphan, «Herders Volkslieder und Iohann vou Müllers „Stirn, der Vol.“ in Liedern» — «Zeit, für deutsche Philologie», 1871, t. III.

[329] Гаймъ, «Гердеръ, его жизнь и сочиненія», М. 1888, т. I, 785—800.

[330] Ibid. 157—169.

[331] Ibid. 610—626.

[332] Шерръ, «Шиллеръ и его время», стр. 362.

[333] Что въ піэтизмѣ кроются элементы сладострастія, говоритъ уже Новалисъ въ «Fragmenten».

[334] «Вотъ ужъ нѣсколько дней, какъ я не читаю французскихъ газетъ, — такъ опротивѣли мнѣ эти подлые живодеры», пишетъ Шиллеръ къ Кернеру послѣ казни Людовика XVI; Шерръ, «Шиллеръ и его время….», стр. 282.

[335] Чит. Гервинусъ, «Ист. XIX вѣка», Спб. 1863, т. I, 282. Ср. Брандеса, «Главн. литер. теч. XIX вѣка», стр. 129, 142.

[336] Шерръ. «Всеобщ. ист. литер.» Сиб. 1880, т. II, стр. 260.

[337] Увлеченіе католицизмомъ сказывается въ произведеніяхъ такъ наз. писателей-эмигрантовъ. Чит. M-me de Staël, «Corinne», Paris, Charpentier, 1882, avec préface de M-me Necker.

[338] Шерръ, «Шиллеръ и его время», стр. 303.

[339] Ibid. 303.

[340] Grabowski писалъ еще въ 1837 году: «Zadaniem literatury naszego wieku jest utworzenie poezyi narodowej albo raczej poezyj narodowych». «Literatura i Krytyka» — Pisma M. Grabowskiego, t. I, Wilno, 1837, стр. 8—9.

[341] Ibid. стр. 106.

[342] На это указываетъ вполнѣ опредѣленно и Грабовскій. «Takim sposobem, говоритъ онъ, jest niewątpliwą rzeczą że nasza tak nazwana romantyczna poezya wzięła początek nie w naśladowaniu niemców, nie w teoryacli Schleglów; она wyszła świeża i piękna z żywego źródła narodowych gminnych poezyi». «Literatura i Krytyka», t. I: «O pieśniach ukraińskich….», стр. 106.

[343] Чит. D. Chmielowski, «Pogląd na poezyę polską». Studya, II. Kraków, 1886. Cp. I. Brandes «O poezyi polskiéj XIX st.», W. 1887.

[344] На это указываетъ и Бродзинскій: «Pisma», Poznań, t. IV.

[345] Изъ романтиковъ только одинъ Мальчевскій участвовалъ въ наполеоновскихъ походахъ («Złota Przędza» 1884 г., 791).

[346] Jerzy Brandes, „О poezyi polskiej XIX st.“ Warsz. 1887, стр. 15.

[347] Чит. Waler. Kalinka: «Sejm czteroletni», Lwów, 1884—1886. Rozdz. III: «Jan Jakób Rousseau i jego wpływ na Polsce». Также Boi. Limanowski: «Polska w czasie wielkiej rewolucyi francuskiój i wpływ tej ostatniej na nią», «Przegląd społeczny» 1886, t. II. Сравни также H. Карѣева. «Паденіе Польши», Спб. 1888, стр. 80—81.

[348] Исторіи Польши въ періодъ отъ раздѣловъ до 1815 года посвящено соч. Fryd. Skarbka, «Dzieje księżstwa Warszawskiego», Poznań, 1860. I, II. Cp. изслѣд, Н. А. Лонова: «Варшавское герцогство», «Pyc. Вѣст.», 1866, 1, 3.

[349] Fr. Skarbek, «Dzieje….», стр. 37.

[350] Skarbek, I, 42.

[351] Дмоховскій въ своихъ «Воспоминаніяхъ» передаетъ о нихъ весьма хорошіе отзывы. Чит. «Wspomnienia od roku 1806 do 1830», W. 1859, стр. 25—32.

[352] Skarbek, t. I, 45—46.

[353] Hordyński, «Lata szkolne….», стр. 25. «Kw. Histor.» 1888.

[354] Чит. «Zapiski i dokumenta do dziejów instrukcyi publicznéj w Polsce», D-ra Wł. Seredyńskiego («Arch. do dziejów lit. i oświaty w Polsce», t. I, Kraków, 1878 r.). Cp. также «Obraz ogólny instytutów naukowych w Cesarstwie Ross. i królewstwie polakiem» («Pam. W.» 1821, tt. XX. 456, XXI, 141).

[355] Прекрасную характеристику польской литературы этого времени даетъ Дмоховскій въ своей статьѣ о Бродзинскомъ («Biblioteka Warszawska», 1870, III, 878).

[356] Skarbek, ibid. I, 46.

[357] О немъ подробно въ книгѣ Войцицкаго: «Społeczność Warszawy 1800—1830 г.», t. II, 1877, стр. 1—78.

[358] Ibid. стр. 26—27.

[359] Ibid. стр. 73—78. Здѣсь Войницкій сообщаетъ подробный списокъ всѣхъ изданій и содержанія «Rocznik-овъ».

[360] Ibid. 61.

[361] Въ своей знаменитой статьѣ «О krytykach i recenzentach».

[362] Насколько такія надежды согласовалась съ видами правительствъ, можно судить хотя-бы изъ статей договора между Александромъ I и Наполеономъ, приведенныхъ г. Татищевымъ («Русскій Архивъ» 1890, VIII).

[363] Чит. «Dzieje», Skarbka, II, 158 и слѣд.

[364] Въ одномъ 1812 году княжество Варшавское выставило 100-тысячную армію (Stan. Szczepanowski, «Nędza Galicyi w cyfrach», Lwów, 1888, стр. 169.

[365] Wó;jcicki, «Społeczność Warszawy»…. 1877, 29.

[366] S. Dmochowski, «Wspomnienia od 1806 do 1830 roku», W. 1858, стр. 57 и слѣд.

[367] «J’eprouve une grande satisfaction, général, à repoudre à votre lettre. Vos voeux les plus chers seront accomplis. Avec l’aide du tout Puissant j’espère réaliser la généralition de la brave et respectable nation, à laquelle vous appartenez….», и т. д. Skarbek, «Dzieje….», t. II. Гервинусъ, однако, говоритъ: «Если Александръ I утѣшалъЧарторижскаго, увѣряя его, что либеральныя идеи ему всего пріятнѣе, то съ другой стороны утѣшалъ и Штейна увѣреніемъ, что онъ съумѣетъ держать Польшу въ страхѣ и повиновеніи». Гервинусъ, «Ист. XIX вѣка», Спб. 1863, т. I, стр. 171.

[368] Wal. Marrem, «Studyum o K. Brodź.», Kraków, 1881.

[369] Объ этомъ чит. предисловіе Войцицкаго къ «Собр. соч.» Мицкевича (Варшава, 1858 г., т. I), а также Chodźko, «Dwie konwersacye».

[370] Ad. Bełcikowski, «Ze studyów nad literaturą polską». Warsz. 1886, стр. 410.

[371] L. Sowiński-Ldamowica, «Rys dziejów literatury polskiej», t. II. Wilno. 1875, стр. 32.

[372] K. Wl. Wójcicki, «Historya literatury polskiej w zarysach», W. 1845, t. III, стр. 369.

[373] «Złota przędza», t. IV, W. 1887, 602—623. Cp. P. Chmielowski, «Studya….», II, стр. 14.

[374] "Złota pzędzi,, 1887, t. IV, 864—867. Срав. P. Chmielowski, «Studya….» II, стр. 14.

[375] Ibid. стр. 338.

[376] L. Sowiński-Zdanowicz, «Rys dziejów», t II, W. 1875, стр. 109.

[377] Ibid. 193—286. Полное перечисленіе ихъ можно найти въ библіографіи Эстренхера.

[378] «Kwartalnik Historyczny», Lw. 1887, zesz. I, стр. 46.

[379] Ad. Bełcikowslci, «Romantyczność przed Mickiewiczem» — «Ze studyów», 410.

[380] Интересующіеся могутъ ознакомиться съ этой пьесой въ изданіи «Biblioteka Mrówki», t. 217, Lwów.

[381] Sowiński-Zdanowicz, «Rys dziejów…», t. II, стр. 172.

[382] Ad. Bełcikowski, «Ze studyów….», 411. Относительно Шиллера возникаетъ однако сомнѣніе, такъ-какъ другой извѣстный ученый R. Piłat утверждаетъ, что Шиллеръ впервые появился на іюльской сценѣ въ 1818 году («фіеско»). Чит. «Kwart. Historyczny», 1887, t. I, 48.

[383] «Biblioteka. Warszawska», 1870, III. «О życiu i pismach K. Brodzińskiego», стр. 378.

[384] «Wiadomość o życiu i dziełach Schyllera», "Dzień. Wił., 1805 r., № 7-й, стр. 303—307.

[385] …"rozwlekła ta sztuka wiele ma błędów, pełna jednakże jest najpiękniejszych kawałków poezyi i najwięcej do ugruntowaniu sławy Szyllera pomogła". Ibid. стр. 303.

[386] «Dzień. Wileński», 1805 г., № 5, стр. 29.

[387] «Dzień. Wileński», 1805 г., № 6, Przekiad X. Mich. Dłuskiego.

[388] «Dziewica Orleańska», tragedya romantycz. z Szyllera, polskim wierszem przełożona przez Andrzeja Brodzińskiego", Warszawa, Zawadzki i Węcki, 1821, str. XXI+178, Przedmowa wydawcy (К. Бродзинскій).

[389] L. Sowiński-Zdanowicz, Rys dziejów, t. II, 331.

[390] Напечат. въ «Pam. Warsz.», 1815 г., I, 80.

[391] L. Sowiński-Zdanowicz, Rys dziejów….. II, стр. 22.

[392] P. Chmielowski, Studya i Szkice, t. I, «Sobótka».

[393] Чит. произвед. Зиморовича, Симоновича, а также такъ называемыхъ поэтовъ польско-украинск. школы.

[394] Объ этомъ чит. трудъ Н. П. Дашкевича, «Рецензія на трудъ Петрова», въ отчетѣ о 29 присуж. нагр. графа Уварова.

[395] Почтенный дѣятель этой эпохи Ф. Дмоховскій, писалъ въ 1825 году въ своей статьѣ «Uwagi nad teraźniejszym stanem, duchem i dążnością, poezyi Polskiej»: «Pisząc o literaturze polskiéj, uważam teraz Wielką i Mało Polskę, nie mówię tu o Litwie, Rusi, Ukrainie, gdzie poeeya ludu daleko więcej kwitnie, i skąd dla literatury naszej najpiękniejszych skarbów spodziewać się możemy….» («Bibl. Polska», 1825, t. I, стр. 129).

[396] «Gdyby nie Wołyń, Litwa i Ukraina, już by dawno księgarze warszawscy zbankrutowali», — пишетъ нѣкто R. D. (List do wydawców o stanie krytyki i gustu w kraju naszym. «Bibl. Polska», 1825, t. I, стр. 61).

[397] «Pam. Warsz.» 1805: «Swactwa, wesela i urodziny ludu na Rusi Czerwonej».

[398] «Roczniki tow. Warsz. przyjąć, nauk.», t. VI, стр. 308.

[399] Czerwiński, «Okolica zadniestrska….», Lw., 1811.

[400] Чит. А. Н. Пыпина: «Зоріанъ-Доленга Ходаковскіе», «Вѣстн. Евр.» 1886 г., 11. Также Sowiński-Zdanowicz, Rys dziejów, t. II и др.

[401] «Dziennik Wileński» 1818, I, 486—496.

[402] «ćwiczenia Naukowe» 1818, t. II.

[403] Мы указывали уже на него въ 1-й главѣ. О Венжикѣ чит. О. Томковича: «Przyczynek do historyi romantyzmu w Polsce».

[404] Д-ръ П. Хмѣлёвскій полагаетъ, что Гете былъ извѣстенъ Венинку изъ лекцій по литературѣ Шлегеля (Ogólny pogląd na poezyę polską w połowie XIX st., стр. 25). Но, какъ извѣстно, лекціи Шлегеля были прочитаны въ Вѣнѣ впервые въ 1812 году (R. Haym, Die romantiscke Schule, В. 1870, 2-я кн., 2 гл.).

[405] «Principes de littérature» 1747—1755. Зульцеромъ пользовался и Круликовскій, и Бродзинскій.

[406] «Wreszcie jakkolwiek słuszne są narzekania autora, гласитъ это любопытное опроверженіе, na wady sceny francuskiéj, gdzie czasem obok gabinetów monarchy mają swe zejścia przysiężeni, można wszelako powiedzieć, iż sprawiedliwiéj jest te oszczędnie, zdarzające się niemożliwości darować niż otwierać swobodne pole szkodliwszym nadużyciam» [Arch, do dziejów lit. i ośw. w Polsce, t. I, 1875 r., Kraków, стр. 337).

[407] Ibid. 337.

[408] Ibid. 338.

[409] P. Chmielowski, „А. Mickiewicz“, I, 143.

[410] «Pam. Warsz», 1816, VI, 289: «Rzut oka na literaturą angielską w ostatnich 20 latach».

[411] "Fam. Warss. 1817, VII, 154—183: «Rzut oka na stan niniejszéj literatury niemieckiéj».

[412] Ibid. 179.

[413] Ibid. 158, 173, 174, 178.

[414] Ibid. 160.

[415] Willers еще въ 1809 году написалъ «Coup d’oeuil sur l'état actuel de la litteraiure allemande» — въ донесеніяхъ институту (чит. ibid. 163).

[416] Ibid. 161.

[417] Ibid. стр. 162.

[418] Ibid. стр. 183.

[419] Ibid. стр. 184.

[420] Подробное содержаніе этого разсужденія изложено въ рецензіи на него («Pam. Warsz.» 1818, XI, 518—537), а также въ монографіи П. Хмѣлёвскаго: «Ad Mickiewicz» (t. I, 144—146).

[421] Такъ-какъ но мнѣнію Каульфуса: «Język i literatura wtenczas uwłaściwiają się za środek pomocniczy do wykstałcenia innych narodów, gdy 1) nie narusząsią narodowości, ale owszem w nią się przelać dają, 2) gdy dia umysłu i sercu tak obfite przynoszą owoce, iż 3) prowodzą do ogólnych wyobrażeń i tym sposobem zbliżają człowieka do prawdziwego uksztalcenia» («Pam. Warsz.» XI, стр. 519).

[422] «Iej charakterzem jest uniwersalność» (ibid. 521). Срав. «Rzut oka na stan literat, niemieckiéj», «Pam. W.» 1817, VII, стр. 163.

[423] Ibid. стр. 522—523.

[424] Коротенькую замѣтку по поводу этой статьи помѣстилъ «Dziennik Wileński» за 1817 г. (VI, 232). Суровый разборъ статьи Каульфуса мы находимъ въ указанной выше рецензіи, написанной въ тотъ годъ, когда была напечатана и статья Бродзинскаго «О klas. i romantyczności». Рецензія заканчивается слѣдующимъ отрывкомъ изъ письма «одного изъ мужей, просвѣщающихъ литературу и польскій народъ»: «Romantyczność najgorszy ten rodzay wprowadzony przez Niemców, który nic w kłassycznym rodzaju zrobić nie mogli….» и т. д. Весь этотъ отрывокъ мы находимъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ въ знаменитомъ отвѣтѣ Снядецкаго на статью Бродзинскаго.

[425] Объ этомъ чит. Z. I. Sulima, «Polacy w Hiszpanii 1808—1812», W. 1890.

[426] …"poezya Ossyana, która malując męztwo i posępność charakteru w dawnych ludach północnych, żywiąc się i zdobiąc mitologią sobie właściwą, nie jest przepisom Horacego przeciwna" («Dzienn. Wileński» 1819, 1, 5).

[427] Объ этомъ чит. «Warszawa i jéj społeczność w początku naszego stulecia», K. Wl. Wójcicki, W. 1875, стр. 79.

[428] "Pam. War же. " 1815, III, 494: «Bitwa pod Lorą»; ibid. 1816, V, 182: «śmierć Oskara» i т. д.

[429] Ibid. VI, 203, VIII. 52: «Karton» и т. д.

[430] Ibid. VI, 473—480, «Ostatny Hymn Ossyana».

[431] «Pam. Warsz.» 1809 г. Переводилъ Руссо и Иг. Шидловскій («Dzienn. Wil.» 1818, t. I, 611 и т. д.).

[432] «Rękoimia» Kamińskiego («Kw. Historyczny» 87, I, 50).

[433] «Pam. Warsz.» 1816, V, 135.

[434] Ibid. 1816, V, 214.

[435] Ibid. 1817, X, 242, VIII, 63.

[436] Чит. Е. Sehnobrich, «Szyller w Polsce».

[437] Напеч. «Pam. W.» 1821, XIX, 393. Въ 1818 году мы находимъ два сонета въ польскихъ журналахъ. Одинъ принадлежитъ Бродзняскому и помѣщенъ въ примѣчаніи къ его статьѣ «О романтизмѣ и клас.», а другой, — Barreau, переведенъ Антоніемъ Горецкимъ («Dzień. Wil.» 1818, t. I, стр. 610).

[438] «Pam. W.» 1816, V, Объ этомъ чит. 5-ю главу нашей работы.

[439] «Pam. W.» 1816, IV, 327—332.

[440] L. Sowiński-Zdanow., Rys Dziejów, H, 146.

[441] А. Штернъ. «Всеобщая ист. лит.», Спб. 1885, стр. 472.

[442] О романт. вѣяніяхъ на Литвѣ чит. ниже.

[443] Если новое направленіе и не было еще формулировано, то все же оно чувствовалось современниками. Грабовскій говоритъ но этому поводу слѣдующее: «jak zawsze, kiedy ważna zmiana ma nastąpić w państwie wyobrażeń, natychmiast rodzi się całe pokolenie uzdolnione i skłonne zmianę takową przyjąć i popierać, wszędy natrafiają się usposobienia, przygotowane ku niej i nim się nawet objawi, już ją niemal wszystkie umysły przewidują, przeczuwają, rzekł byś, że się naprzód o niej jakaś głucha mowa rozeszła, tak było i teraz» («Literatura i krytyka», t. I, W., 1837 г., стр. 100).

[444] Статья о романтизмѣ и классицизмѣ напечатана въ «Pam. Warsz.» за 1818 г., I—V кн. Первоначальное заглавіе этой статьи таково: «Uwagi nad duchem poezyi polskiej» («Pam. W.», t. X, 336), но уже въ оглавленіи содержанія этого тома она озаглавлена болѣе точно: «О klassyczności i romantyczności, tudzież о duchu poezyi polskiej» (ibid. 558).

[445] „Pam. Warsz.“ 1818, t. X, стр. 356.

[446] Ibid. стр. 358.

[447] Ф. Гржимала въ 1821 году даетъ уже новое опредѣленіе: «nie zachowanie martwych prawideł, ale prawdziwa dzieła doskonałość stanowi kłassyczności znamiona» («Astrea» 1821, t. I, 380).

[448] Ibid. стр. 358.

[449] Ibid. стр. 359.

[450] Въ разсужденіи Бродзинскаго о романтизмѣ нужно постоянно имѣть въ виду, что романтическое направленіе не могло быть вполнѣ ясно для Бродзинскаго. Чтобы понимать Бродзинскаго, слѣдуетъ помнить, что подъ словомъ романтизмъ Бродзинскій иногда разумѣетъ литературу, возникшую изъ народной поэзіи, и слово romantyczność предлагаетъ замѣнить словомъ narodowość (такъ думалъ напр. и Грабовскій); въ другихъ случаяхъ романтизмъ Бродзинскій видитъ въ поэзіи среднихъ вѣковъ и подражателей ей также порицаетъ, какъ и псевдоклассиковъ («Pam. W.» X, 358); иногда же подъ романтической поэзіей онъ разумѣетъ современную ему нѣмецкую литературу съ ея причудливой фантастикой, крайностями мистицизма и мечтательности или необузданными порывами геніальничанья; но онъ не безъ основанія признаетъ романтизмъ извѣстнымъ настроеніемъ, возможнымъ въ различные періоды жизни человѣчества и потому доступнымъ и польской литературѣ (объ этомъ чит. ниже, а также ср. «Pisma Brodzińskiego», t. V. 557, 339, 348, 370, VI. 305, «O krytyce», «O Exaltacyi» и т. д.).

[451] Г. Геттнеръ, «Нѣмецк. литература».

[452] Чит. напр. Chapitre IX: «De l’imitation», 66—79 (De l’Allemagne, Paris, 1876): «II n’у а point de nature, point de vie dans l’imitation», пишетъ г-жа Сталь.

[453] Такъ напр. только что приведенная глава была напечатана въ переводѣ въ «Pam. Warsz.» 1816, 63—71.

[454] «Pisma К. Brodzińskago», IV, 456, V. 559. 416 и т. д.

[455] Лекціи Шлегеля были переведены на польскій языкъ въ 1831 году, но не сполна, а только 1-я часть ихъ. Чит. «Obraz literatury starożytnej i nowożytnej», Warsz., 1831 г.

[456] Нѣкоторыя мысли Бродзинскаго какъ-бы заимствованы изъ статьи «О Poetyczn. liter. niemieckiej», переводъ въ «Pam. Warsz.» за 1819 г., t. XIII.

[457] О немъ чит. предисловіе К. В. Войцицкаго къ соч. А. Мицкевича (Warszawa, 1858, t. I, 5), а также Р. Chmielowski, Studya i Szkice, t. II, 44, его-же «А. Mickiewicz», t. I, 56—57 и В. Спасовича, «Ист. польск. лит.», Спб. 1881, стр. 605, 628, 629, 636.

[458] Гердеръ въ предисловіи къ своему замѣчательному труду «Stimmen der Völker….» пишетъ: «Sie (т. е. поэзія) war die Blume der Eigenheit eines Volks, seiner Sprache und seines Landes, seiner Geschäfte und Vorurteile, seiner Leidenschaften und Anmaszungen, seiner Musik und Seele» (Vorrede der Volkslieder, стр. 62—63). Чтобы не повторяться, отмѣтимъ, что вліяніе Гердера сказывается на каждомъ шагу и каждой строчкѣ. Увлеченіе Оссіаномъ, Гомеромъ, нѣкоторыя мысли о римской и греческой литературѣ, характеристика славянъ, понятіе о народности и общечеловѣческомъ, — все это заимствовано Бродзинскимъ изъ разныхъ статей Гердера (интересующіеся могутъ судить по работѣ Гайма о Гердерѣ: «Гердеръ, его жизнь и произведенія», t. I—II).

[459] Характеристика греческой жизни и литературы очень похожа на подобную же характеристику въ лекціяхъ Шлегеля, такъ-что наводитъ на мысль о заимствованіи. Чит. Шлегеля: «О новой и древи. литерат.», глава 1-я.

[460] «Pam. Warsz.» 1818, X, 366.

[461] Ibid. 367.

[462] «Pam. Warsz.» X, 368.

[463] Ibid. 369—370.

[464] Ibid. 371—373.

[465] Ibid. 375.

[466] Ibid. 380.

[467] Ibid. 516.

[468] Чит. «О duchu i źródłach poezyi polskiej» («Dzienn. Warsz.» 1825 r., t I стр. 129—196); также чит. «Złota Przędza», t. II, 1885.

[469] M. Mochnacki, «O literaturze polskiej XIX w.», Poznań, 1863. Чит. напр. стр. 93—95 («Czego chcieli romantycy na ziemi Bolesława….»). Сравни стр. 8, 33, 56, 69 и т. д.

[470] Сравни напр. сочин. Бѣлинскаго т. VIII, стр. 203. «Что такее романтизмъ? Это желаніе, стремленіе, порывъ, чувство, вздохъ, стонъ, жалоба на несовершенныя надежды, грусть по утраченному счастью, которое Богъ знаетъ въ чемъ состояло; это міръ, чуждый всякой дѣйствительности, населенный тѣнями и призраками, конечно, очаровательными и милыми, но тѣмъ не менѣе неуловимыми; это уныло, медленно текущее, никогда не оканчивающееся настоящее, которое оплакиваетъ прошедшее и не видитъ передъ собою будущаго; наконецъ, это любовь, которая питается грустью, и которая безъ грусти не имѣла бы чѣмъ поддерживать свое существованіе». Неудовлетворительны и многія другія опредѣленія Бѣлинскаго.

[471] Сравни «О poetycznéj literaturze niemieckiej» («Pam. Warsz.», t. XIII, стр. 358). «Romantyczność i klassyczność nie są rodzaje, wyłączające się połączenia się, ale dwa charaktery, skłonne do dobrego połączenia się z sobą» — слова автора этой переводной статьи (изъ франц. журнала «Минерва»).

[472] «Pam. Warsz.» 1818, X, стр. 517—518.

[473] Ibid. 523.

[474] Ibid. 530.

[475] Ibid. 536.

[476] Ibid. 538.

[477] «Najłatwiej wad jego ustrzedź, najtrudniej wielkości dosięgać; jest to samotny geniusz, który wskroś całą naturą przemierzył, powiernik serca….», ibid. 540.

[478] «Pam. W.» XI, 25. Подобныя мысли высказывали и другіе писатели, напр. Deszanel («Le romantisme des classiques»). Пит. H. П. Дашкевича, «Отъ о 29 прис. нагр. гр. Увар.», стр. 278.

[479] Ibid. XI, 42-44.

[480] Ibid. 129, 130—133, 385 и т. д.

[481] Ibid. 40-41.

[482] Ibid. 37.

[483] Ibid. 38.

[484] Ibid. 39.

[485] Нижеслѣдующій отрывокъ мы беремъ изъ другой статьи Бродзинскаго „О dążeniu polskiej literatury“ (VI, 303). Мы позволяемъ себѣ сдѣлать это для большей выпуклости въ изложеніи взглядовъ Бродзинскаго по этому вопросу. Отрывки эти, взятые вмѣстѣ, прекрасно дополняютъ другъ друга, хотя и каждый въ отдѣльности даетъ представленіе о воззрѣніяхъ поэта.

[486] «Pam. Warsz.», XI, 133.

[487] Ibid. 133—141.

[488] Ibid. 141—148.

[489] Ibid. 347—379.

[490] Jest to nasza Wisła (jeżeli to przyrównanie uczynić wolno), pierwsza z naszych skał wytryskująca, zaraz od źródła znakomita, przepływająca najpiękniejsze polski okolice i pomniki świętości naszej…." (ibid. 140).

[491] Его пѣсни «tchną duchem starożytności i mają myśli godne Homera, obrazy wzawód idące z Ossyanem….» (ibid. 146).

[492] Ibid. 363: «jest on w tym rodzaju tem, co Niemcy przez romantyczność rozumieją».

[493] Такъ, напр., оцѣнка литературной дѣятельности Кохановскаго составляетъ безспорную заслугу Бродзинскаго. Онъ же первый обратилъ вниманіе на элементъ народныхъ пѣсенъ въ произведеніяхъ Симоновича и Зиморовича (ibid. 141); ему же первому принадлежитъ справедливая оцѣнка періода польской литературы отъ Сигизм. III до Стан. Августа (ibid. 347) и т. д.

[494] «О poetycznej lit. niemieckiej, z uwagami tłumacza nad poezyą polską».

[495] Д-ръ П. Хмѣдёвскііг цитируетъ эту статью («А. Mickiewicz», t. 1,152), повидимому не зная, что она принадлежитъ Бродзинскому. Но въ этомъ нельзя сомнѣваться и но ея содержанію, и слогу, и согласно прямому свидѣтельству самого Бродзинскаго («Bibl. Warsz.» 1870, III. 224).

[496] «Ale nazwijmy w duchu powyższego autora romantyczność malowaniem uczuć według narodowości, religii i nowych ludzi stosunków, а to niemiłe naszym literatom słowo już и nas wspomniane nie będzie, а pod nazwiskiem narodności zamieni się w przyjemne uczucie». «Pam. Warsz.» 1819 г., VIII, 363.

[497] Ibid. 304.

[498] Ibid. 360—365.

[499] «Ten jest stosunek między formą а istotą poezyi, а kto obadwa umie połączyć powszechnie ceniony być musi» (ibid. 367. Статья написана 3 января 1819 года).

[500] Напр. «Gazeta literacka» г. 1822, t. I. 24, 67, 82, 112, 121, 158, 168, 213. 215; срав. ibid. № 18: «List literata, zamieszkującego na wsi». Op. отзывы Мохнацкаго, Лелевеля, Грабовскаго, и др.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

[10]

[11]

[12]

[13]

[14]

[15]

[16]

[17]

[18]

[19]

[20]

[21]

[22]

[23]

[24]

[25]

[26]

[27]

[28]

[29]

[30]

[31]

[32]

[33]

[34]

[35]

[36]

[37]

[38]

[39]

[40]

[41]

[42]

[43]

[44]

[45]

[46]

[47]

[48]

[49]

[50]

[51]

[52]

[53]

[54]

[55]

[56]

[57]

[58]

[59]

[60]

[61]

[62]

[63]

[64]

[65]

[66]

[67]

[68]

[69]

[70]

[71]

[72]

[73]

[74]

[75]

[76]

[77]

[78]

[79]

[80]

[81]

[82]

[83]

[84]

[85]

[86]

[87]

[88]

[89]

[90]

[91]

[92]

[93]

[94]

[95]

[96]

[97]

[98]

[99]

[100]

Казимир Бродзинский и его литературная деятельность (Арабажин)/ДО

ЛИТЕРАТУРА О БРОДЗИНСКОМЪ.

Казимръ Бродзинскій и его литературная дѣятельность.

ГЛАВА I.

Біографическій очеркъ.

ГЛАВА II.

I.

II.

III.

IV.

V.

ГЛАВА II. Отдѣлъ 2.

Общественныя, философскія и эстетическія воззрѣнія Н. Бродзинскаго,

I.

II.

III.

ГЛАВА III.

И. Бродзинскій, какъ поэтъ.

I.

II.

III.

IV.

V.

ГЛАВА IV.

К. Бродзинскій, какъ этнографъ и славянофилъ.

II.

ГЛАВА V.

Педагогическая и ученая дѣятельность К. Бродзинскаго.

I.

II.

ГЛАВА VI.

Масонскія и мистическія произведенія К. Бродзинскаго.

ЗАКЛЮЧЕНІЕ.

ГЛАВА II.
Отдѣлъ 2.