.jpg){kind=link}
КАЗАЧОНОК
В вагоне душно, накурено и пахнет размокшей обувью — дождь и мокрый снег идут три дня. Холодно.
На одной из станций, где поезд стоит полчаса, в вагон входит мальчик лет четырнадцати, казачок, с шинелью, накинутой на одно плечо, и фуражкой, лихо заломленной на затылок. Он останавливается в дверях и отыскивает глазами место.
— Ишь ты, — громко удивляется какой-то не то мещанин, не то мелкий землевладелец в драповом пальто и каракулевой шапке. — Ишь ты! Маленький да удаленький. Казак, как есть казак! Ну, поди сюда, сядь: я немного подвинусь.
Казачонок, бойко стуча сапожками, идёт и старается уместиться на кусочке места, который добыл мещанин, придавив к стенке старушку, состоящую из одних морщин, да тонкого еврея в ермолке. В вагоне публика самая разнообразная. Две старухи, три кубанских казака, несколько санитаров, несколько денщиков, провожающих своих раненых офицеров в Россию, мужики в белых свитках, мастеровые с инструментами в ящиках. И вся эта публика громко разговаривает, курит махорку и плюется прямо на пол. Моментально глаза всех поворачиваются в сторону казачка. Сыпятся вопросы и восклицания:
— Кто ты?
— Откуда?
— Такой маленький, а такой бравый! Одно слово — казак!
— Куда же ты едешь, герой?
У героя уже давно чешется язык, но он всё-таки находит в себе силы отвечать лениво и солидно.
— Я-то? Я — казак. Да вот еду — ищу свою сотню.
— Ишь ты! — Опять удивляется каракулевая шапка. — И что же, был ты на войне, что ли?
— Я-то? — иронически щурится казачок. — Ещё с самого 23 июля на театре.
— А чего же ты здесь?
— Да вот, был ранен в левую ногу и пришлось проваляться недели три в лазарете. А теперь ищу свою сотню, да найти больно трудно. Ведь казаки народ вольный — сегодня здесь, а завтра — там! Всё в лесах, чай, рыщут.
— В каких же это лесах ваши казаки рыщут?
— А в каком ты лазарете лежал?
— Где ранен? То есть в каком деле? — опять сыпятся вопросы.
— Ранен я под И., а лечился в Харькове и в Двинске. А казаки-то наши? Да где-нибудь на западном форте немцев колотят.
Мало-помалу завязывается интересный разговор, в котором принимает участие весь вагон, кроме старухи (она всё время крестится и со страхом ожидает, когда двинется поезд).
— Эх, — рассказывает казачонок. — Едем это мы по полю («мы» — то есть я и два брата — тоже казаки, все из одной сотни) — сзади речка, а спереди лесочек; смотрим — из-за леса выезжает ихний разъезд, человек десять. Ну, думаем, всё равно, хоть нас трое, а их десять. Атакуем! Поскакали мы, значит, на них. Я спереди, один брат справа, другой слева. Да так налетели, что те не успели даже и ружей поснимать. Как ахнули мы их! Да как начали рубить направо и налево! Жжах, жжах, жжах! Всех чисто, как капусту, порубили! — От волнения казачок вскакивает с места и энергичными жестами показывает, как они рубили немцев. В вагоне довольный смех.
— Так им и надо, горячая кровь течёт. Я и в четырех атаках был, — важно заявляет мальчик… И мне странно видеть чистенькое, розовое лицо, тонкий рот, голубые глаза и красиво очерченные ноздри, слышать детский, слегка шепелявый, милый голос и представлять себе, как этот малыш «рубит немцев как капусту». Но допустить с его стороны хвастовство или ложь невозможно: слишком свободно и просто сыпет он чисто техническими, военными терминами, слишком правдиво смотрят его умные глаза!
— А что, приходилось тебе, хлопец, бывать в головном дозоре? — интересуется кубанский казак.
— А как же, раз десять. А то часто и один на разведку идёшь. Бывают такие места, что взрослому и проехать нельзя — сразу заметят «у них», так меня и посылают. Привяжешь лошадь где-нибудь в прикрытии, а сам ползёшь тихонько: на локтях, на локтях… (Казачок опять показывает руками, как он ползёт). Подползёшь как можно ближе, вытянешь бинокль, хорошенько посмотришь ихнюю позицию, да и назад к лошади. А то ещё бывает, что тебя заметят; ну, тогда прижмёшься к земле, как можно ниже, и полезешь, а они, сволочи, поставят пулемёт и ну сыпать: тыр, тыр, тыр… тар, тар, тар! И пули через голову втыкаются в землю: цок, цок, цок… Доползёшь кое-как до лошади, вскочишь и и — до свиданья! — (Казачок снимает фуражку и машет ею над головой). Публика восхищена. Потом вопросы опять:
— Сколько лет?
— Имеешь награду?
— Как зовут?
— Кто отец?
Казачонок отвечает бойко, с охотой. Оказывается, зовут его Виктором, фамилия — Качанов, 13 лет. Отец казак; участвовал в трёх войнах; прощаясь с сыном, дал ему свою боевую шашку, доставшуюся в свою очередь от деда. Рассказывает мальчик и о легендарном Козьме Крючкове, который служил в их полку, но в другой сотне. Оказывается, что казачок уже имеет отличие: прозведён из простого казака в «отъявленного». Рассказывает о трудностях походной жизни и о госпитале.
— А что, — интересуется практичный мещанин, — чай, в газетах про тебя печатали?
— Да-а, — неохотно тянет Виктор, — в лазарете много этих самых корреспондентов ко мне лазило.
От этого ответа мещанин чувствует ещё больше уважения к маленькому герою и предлагает ему сала.
Откуда-то из угла казачку предлагают кислых галицийских яблок и булку. Мне ужасно хочется его проинтервьюировать, но я боюсь, что, узнав, что я «корреспондент», он не будет искренним, а потому я сижу и молча наблюдаю. До самого Волочиска мальчуган рассказывает захватывающие эпизоды из походной жизни. В Волочиске слезаем. Пользуясь остановкой, наспех записываю всё слышанное. Барашковая шапка заглядывает в записную книжку и мешает писать, но никак не может разобрать, что написано; потом боязливо кашляет в рукав и спрашивает:
— Вы корреспондент, что ли?
Старуха крестится, шепчет: «Господи, Господи, ну и ужасти» — и в пятнадцатый раз спрашивает контролёра, когда приедем в Деражню.
Волочиск.