Кабала (Витковский)/РС 1863 (ДО)
КАБАЛА.
правитьI.
правитьСтраннымъ, загадочнымъ существомъ выглядѣла моя знакомая; — звали ее Ольгой Васильевной. Она была очень хороша собой: высокая, стройная; казалось, вѣтеръ могъ переломить ее; во всей ея фигурѣ, въ походкѣ, въ движеніяхъ, въ голосѣ было что-то необыкновенно изящное и симпатичное. Она говорила тихо, ровно и какъ будто задумавшись. Большіе темноголубые глаза смотрѣли безучастно, они только мимоходомъ останавливались на всемъ окружающемъ и ни на что ни заглядывались; худо скрытыя слезы часто блестѣли на ихъ длинныхъ серебряныхъ рѣсницахъ; на тонкихъ полураскрытыхъ губахъ мелькало что-то двусмысленое, не то улыбка, не то сдержанный сарказмъ; изъ-подъ нихъ выглядывали два ряда бѣлыхъ, ровныхъ зубовъ; тонкій, правильный носъ казался выточеннымъ изъ мрамора; лобъ большой, открытый; его окаймляли вьющіеся, совершенно бѣлокурые волосы, на солнцѣ они казались сѣдыми; густая, небрежно скрученная коса лежала на затылкѣ, и своею тяжестію какъ будто подымала всю голову, противъ воли заставляя ее держаться прямо; цвѣтъ лица матовый, блѣдный, безъ малѣйшаго румянца; щеки, нѣсколько впалыя, за вискахъ синеватыя жилки, только маленькія прозрачныя уши горѣли живымъ, розовымъ цвѣтомъ. Она походила на больную; можно было подумать, что какой-нибудь сильный внутренній недугъ томилъ ее, не давалъ ей покоя. По всему было видно, что она жила насильно и съ безстрастнымъ взглядомъ на будущее ожидала того времени, когда смерть прекратитъ ея лишніе, ни кому ненужные дни. И одѣвалась она только по крайней необходимости надѣть что нибудь; черное шерстяное платье не сходило съ плечъ ея; на рукахъ четки, она всегда перебирала ими; на головѣ черная кружевная косынка; когда она ходила гулять, почти непроницаемый вуаль скрывалъ лицо ея. Она боялась людей, избѣгала всякаго общества; встрѣтить ее можно было или въ церкви, да и то гдѣ нибудь въ уголку, въ полумракѣ, между старухами нищими, или въ такомъ мѣстѣ, гдѣ она была увѣрена, что никто не увидитъ ее. Она за-живо похоронила себя. Ей было всего за двадцать лѣтъ.
II.
правитьКакъ-то давно, лѣтъ пять — шесть назадъ, я жилъ на дачѣ на одномъ изъ петербургскихъ острововъ. Дачи эти извѣстны каждому, по крайней мѣрѣ среднее небогатое сословіе нашего благословеннаго болотами града очень хорошо знаетъ ихъ: крошечный, щелистый домикъ съ плохозапирающимися дверями и окнами; передъ нимъ палисадникъ, по величинѣ смахивающій на простой курятникъ, съ запыленными акаціями, да кустами чего-то похожаго на цвѣты. Мое помѣщеніе впрочемъ было одно изъ лучшихъ — вдали, въ тиши; окна глядѣли на малую Невку; пыли не много, стукотни еще меньше; передъ домомъ имѣлись скамейка, береза и два куста сирени; по сосѣдству, съ лѣвой стороны жили какіе-то почтенные супруги, вѣчно молчавшіе и вѣчно сидѣвшіе отвернувшись другъ отъ друга. Въ правомъ палисадникѣ я никого не видѣлъ и радовался, что избавился отъ лишнихъ сосѣдей, быть можетъ, отъ лишнихъ взглядовъ и толковъ. На дачѣ не то что въ городѣ, всѣ другъ дружку на перечетъ знаютъ; поселись только рядомъ какая-нибудь вдова, дѣвица, того и гляди женихомъ объявятъ.
Разъ, какъ теперь помню, вечеръ былъ тихій, чудесный, въ воздухѣ не шелохнетъ, ни одинъ листъ на деревѣ не дрогнетъ, рѣка заснула, вдали кто-то тянулъ на гармоникѣ. Я лежалъ на скамейкѣ и смотрѣлъ въ безконечное темноголубое небо; полумракъ лѣтней, іюльской ночи покрывалъ его: казалось, какая-то прозрачная, зеленоватая ткань разстилалась по всему его пространству: луна свѣтила своимъ полнымъ свѣтомъ; дымокъ отъ сигары тонкой струйной вился въ воздухѣ: мнѣ не хотѣлось двинутся съ мѣста; въ комнатѣ было слишкомъ душно. Молчаливые супруги убрались на боковую и щелкнули задвижкой у двери; настала тишина совершенная, я забылся; мысли мои улетѣли куда-то очень далеко. Вдругъ съ правой стороны что-то шелеснуло, послышались чья-то легкіе шаги; я повернулъ голову, — въ сосѣднемъ палисадникѣ между кустами мелькнула черная фигура. Не знаю почему, только въ это самое время сердце екнуло у меня, быть можетъ, отъ неожиданности появленія; я былъ увѣренъ, что дача оставалась пустою и вдругъ посреди тишины и полумрака увидѣлъ въ ней что-то странное; я даже вспомнилъ читанную когда-то въ дѣтствѣ «Черную женщину» Греча. Бываютъ минуты, когда человѣкъ расположенъ къ таинственности, когда самыя простыя вещи кажутся ему почти сверхъестественными. Фигура шла очень медленно, черное платье, казалось, плыло по воздуху, ноги еле до земли дотрогивались; лица ея изъ за кустовъ нельзя было разглядѣть. Она остановилась у заборчика, положила на него свои руки, нѣсколько минутъ простояла здѣсь неподвижно; потомъ прежними, медленными, неслышными шагами обошла вторую половину палисадника, поднялась на крыльцо и сѣла на его верхнюю ступеньку. Луна освѣтила всю ея голову. Я притаилъ дыханіе, я боялся быть открытымъ, боялся спугнуть это загадочное, фантастическое видѣніе. Я былъ пораженъ и красотой и страдальческимъ выраженіемъ лица женщины. Это было первое мое знакомство съ Ольгой Васильевной. Она сидѣла совершенно неподвижно; только сухая, бѣлая какъ снѣгъ рука ея машинально перебирала черныя костяныя четки. Широко раскрытые глаза задумчиво вперились вдаль, какъ будто хотѣли прорѣзать ее; на рѣсницахъ блестѣли слезы, одна изъ нихъ покатилась по блѣдной щекѣ; лицо при лунномъ свѣтѣ казалось прозрачнымъ, мраморнымъ; полураспущенные волосы серебрились; раскрытыя губы трепетали, грудь высоко подымалась, бѣлая сорочка на ней рѣзко отдѣлялась отъ чернаго платья. Порой она прижимала руку къ сердцу, точно хотѣла удержать его біеніе, и все лицо ея судорожно передергивалось. Нѣсколько минутъ она просидѣла въ такомъ положеніи; потомъ сбросила платокъ съ плечъ, сильно тряхнула головой, какъ будто для того, чтобъ опомниться, разсѣять тяжелыя думы; откинула падавшіе на лобъ волосы и вытянула впередъ руки; пальцы ихъ захрустѣли.
Вдругъ она вся вздрогнула, точно испугалась чего-то, прислушалась и склоняла въ колѣни голову; когда она подняла ее, лицо было довольно спокойно, только еще блѣднѣе прежняго; губы вытянулись и замерли, что-то мучительное выразилось на нихъ, глаза смотрѣли неподвижно на одну точку, грудь перестала колыхаться; казалось, она устала, изнемогла, или помертвѣла отъ горя и страданія. Около часу просидѣла она; потомъ встала, накинула платокъ на плечи, провела рукою по головѣ и неслышно, медленно удалилась во внутрь дома, задвижка щелкнула вслѣдъ за ней.
Я вскочилъ со скамейки и почувствовалъ сильное, давно небывалое со мной волненіе. Богъ знаетъ, чего не пришло въ эту минуту мнѣ въ голову; долго просидѣлъ я, придумывая, что это за женщина, что за причина ея страданій; мученическое, прекрасное лицо ея не выходило изъ моей памяти, цѣлую ночь она снилась мнѣ; на слѣдующее утро я бросился въ палисадникъ, — тамъ никого не было, окна въ сосѣднемъ домѣ были завѣшаны сторами. Я вышелъ на улицу въ надеждѣ что нибудь развѣдать о таинственной сосѣдкѣ.
Дворникъ сказалъ мнѣ фамилію, назвалъ барыней, объявилъ, что она переѣхала на дачу еще ранней весной, что при ней живетъ какая-то старуха — и только; больше я ничего не могъ добиться. На дорогѣ кабріолетъ въ одну лошадь, съ англійскою щегольскою упряжью, обогналъ меня, въ немъ сидѣлъ какой-то мужчина въ соломенной шляпѣ, я не успѣлъ замѣтить лица его, онъ круто повернулъ лошадь къ воротамъ и въѣхалъ на дворъ. Дворникъ отстранилъ передъ нимъ метлу свою и почтительно снялъ шапку.
— Кто это? спросилъ я въ недоумѣніи, какъ будто въ самомъ дѣлѣ увидѣлъ что нибудь совершенно рѣдкое.
— Кто его знаетъ, баринъ надоть, — все къ этой самой ѣздитъ.
— Къ ней?
— Вѣстимо-тъ къ ней.
— Часто бываетъ?
— На недѣлѣ два раза ѣздитъ, ишь кипажъ какой! Дворникъ почему-то качнулъ головой и усмѣхнулся, какъ усмѣхается русскій мужикъ, когда о чемъ-то догадывается.
— Вотъ это что, подумалъ я и опустился на скамью противъ воротъ; мнѣ хотѣлось непремѣнно видѣть этого барина.
Но почему-жъ — эти страданія, слезы, болѣзненность лица, безнадежность во взглядѣ, глухое отчаяніе? Тутъ не такъ что нибудь, рѣшалъ я самъ съ собою и поминутно посматривалъ то на палисадникъ, то на завѣшанныя сторами окна.
Любопытство такъ и тянуло меня.
Часа черезъ два, кабріолетъ выѣхалъ.
Въ немъ сидѣлъ мужчина лѣтъ пятидесяти; загорѣлое лицо его было довольно красиво; черные большіе глаза сверкали изъ подъ полей шляпы, усы съ просѣдью спускались до самой шеи. Одѣтъ онъ былъ очень изящно, воротнички его рубашки блестѣли, какъ снѣгъ на солнцѣ, за рукахъ темно-зеленыя перчатки. Увидѣвъ меня, онъ сильно ударилъ хлыстомъ лошадь и что есть духу помчался по усаженной липами дорогѣ.
Не знаю почему, но мнѣ показалось, что онъ долженъ быть большимъ мерзавцемъ; я пожалѣлъ лошадь, рванувшуюся подъ его желѣзнымъ ударомъ.
Цѣлый день Ольга Васильевна не выходила изъ комнаты, даже двери ея оставались запертыми, сторы не подымались; вечеромъ я долго понапрасну прождалъ ее.
Прошла недѣля; я не видѣлъ ея, въ домѣ ничто не напоминало о ея присутствіи; можно было подумать, что она переѣхала на другую квартиру, или была очень больна.
Мнѣ было очень досадно; я ломалъ себѣ голову, дѣлалъ всевозможныя предположенія и ни на чемъ не могъ остановиться; я даже старался успокоить себя.
— Что мнѣ за дѣло до нея, думалъ я самъ съ собою, — мало ли людей бьется, страдаетъ; что за непрошеное участіе!
Только по прошествіи нѣсколькихъ дней, однажды вечеромъ, я снова увидѣлъ ее, но какъ!.. лучше бы было и не видѣть.
Я сидѣлъ въ палисадникѣ и читалъ какую-то книгу, какъ вдругъ полоса свѣта мелькнула на крыльцѣ сосѣдняго дома. Въ одномъ окнѣ его горѣла свѣчка, стора была поднята; я увидѣлъ слѣдующую сцену.
У самаго окна, придерживаясь руками за столъ, стояла Ольга Васильевна; глаза ея были опущены внизъ, лицо казалось мертвымъ, тѣнь отъ горѣвшей свѣчки набрасывала на немъ темныя пятна, волосы были распущены, платье на груди растегнуто. Мнѣ показалось, что въ эти дни она еще больше похудѣла. Она стояла безъ всякаго движенія, какъ приговоренная къ смерти.
Противъ нея, развалясь на креслѣ, сидѣлъ тотъ самый господинъ, который пріѣзжалъ въ кабріолетѣ; глаза его злобно сверкали, онъ что-то говорилъ, по крайней мѣрѣ усы его шевелились; въ одной рукѣ онъ держалъ хлыстъ и мѣрно колотилъ имъ по столу.
Губы Ольги Васильевны судорожно подергивались при этихъ ударахъ. Прошло нѣсколько минуть, глаза господина все сверкали сильнѣе и сильнѣе, и вдругъ онъ всталъ съ кресла, сильно ударилъ кулакомъ по столу, схватилъ женщину за руку и грубо оттолкнулъ ее. Она пошатнулась, прижалась къ косяку окна и простерла къ нему свои руки, какъ будто о чемъ-то умоляла его или защитить себя хотѣла. Онъ ударилъ ее хлыстомъ по рукѣ, она вся задрожала, съежилась, грудь ея выдалась впередъ, ротъ раскрылся, глаза такъ смотрѣли, какъ будто хотѣли выскочить изъ сбояхъ орбитъ.
Хлыстъ снова закачался въ воздухѣ.
Больше я ничего не видѣлъ, кровь бросилась въ голову, я схватился рукою за колъ отъ забора; мнѣ послышался чей-то слабый крикъ, топанье, паданіе, стукъ удаляющагося экипажа; когда я опомнился и взглянулъ въ окно, въ немъ было совершенно темно.
На другой день утромъ сосѣдка моя противъ обыкновенія вышла изъ дому. Я отправился за ней. Черный вуаль закрывалъ лицо ея, мы подошли къ церкви, она остановилась, перекрестилась, подала милостыню двумъ старухамъ и пошла далѣе. Мы вошли въ паркъ, она шла очень скоро, почти бѣжала, какъ будто торопилась куда-то, какъ будто только на срокъ отпустили ее; я нарочно отставалъ и старался быть незамѣченнымъ ею. Она вошла въ самую отдаленную, глухую аллею сада; я остановился въ нерѣшимости и только черезъ нѣсколько минутъ подъ видомъ гуляющаго, склонивъ задумчиво голову, побрелъ далѣе.
Она сидѣла на скамейкѣ и что-то чертила зонтикомъ на пескѣ, только звукъ шаговъ моихъ заставилъ ее встрепенуться. Я поравнялся съ нею и прошелъ мимо; мысли мои путались, мнѣ было какъ-то неловко, совѣстно; мнѣ показалось, что я не имѣю никакого права говорить съ нею, что она можетъ перепугаться, обидѣться, принять за дерзость; я уже хотѣлъ уйти изъ сада, но вчерашняя сцена вдругъ ворвалась въ мое воображеніе, — я вернулся.
— Извините меня, говорилъ я очень робко, вдругъ остановившись передъ нею; голосъ мой дрожалъ и прерывался: — извините меня, если я осмѣлился заговорить съ вами, это не дерзость, не простое любопытство… ваша грусть…
Она откинула вуаль со шляпки и строго, вопросительно посмотрѣла на меня.
Я совершенно смѣшался.
— Простите меня, бормоталъ я: — я не имѣю права, я здѣсь живу… вчера…
Она еще строже, еще пристальнѣе взглянула на меня, руки ея слегка дрожали.
— Что вчера?.. я васъ не знаю, произнесла она очень тихо и казалось сама испугалась чего-то.
Я молчалъ.
Она съ ногъ до головы оглядывала меня, только взглядъ ея сдѣлался снисходительнѣе. Она замѣтила мое смущеніе.
— Вчера!.. этотъ вечеръ… я никогда не забуду его! повторилъ я.
Она закрыла лицо руками.
— Кто вы?.. что вамъ нужно отъ меня? говорила она со страхомъ.
Я ободрился.
— Я вашъ сосѣдъ и знаю, что васъ зовутъ Ольгой Васильевной; быть можетъ, поступокъ мой вамъ кажется страннымъ, нелѣпымъ, — все равно… я обязанъ подать свой голосъ, я видѣлъ ваши слезы, наше отчаяніе, и сколько могу догадываться, исторія вашей жизни не совсѣмъ обыкновенная исторія нашей женщины….
Она отняла отъ лица руки, глаза ея были полны слезъ.
— Но какъ же вы узнали обо мнѣ?
Я въ короткихъ словахъ объяснялъ ей.
— Да… отъ людей не скроешься, помолчавъ, замѣтила она и потомъ продолжала: — я вамъ ничего не скажу, не потому чтобъ считала неприличнымъ говорить съ постороннимъ человѣкомъ, нѣтъ… какъ горемъ, такъ и счастіемъ со всякимъ подѣлиться хочется, только мое горе не изъ такихъ, которымъ дѣлятся… бы видѣли только частицу его и жаль, что видѣли… по крайней мѣрѣ, я бы васъ попросила молчать о немъ; быть можетъ, когда нибудь вы узнаете больше; я скоро уѣду отсюда, и вы вѣроятно никогда не встрѣтите меня…
Я стоялъ передъ ней, какъ виноватый, повѣся голову.
Она насильно улыбнулась.
— Я не думала кого нибудь встрѣтить здѣсь; не присматривайте за мной… скажите мнѣ ваше имя.
Я сказалъ.
— Ольга Васильевна, простите меня! пробормоталъ я.
— Въ чемъ? благодарю васъ! Она кивнула головою, какъ-бы дѣлая знакъ, чтобъ я удалился, и протянула мнѣ свою руку.
Я слегка дотронулся до нея и побрелъ восвояси.
Лице мое горѣло, сердце сильно билось, я не смѣлъ обернуться.
— Глупо, ужасно глупо! думалъ я самъ съ собою: — заговорить съ посторонней женщиной, навязываться на участіе къ ея положенію, о которомъ узнаю случайно. — Мнѣ было и смѣшно, и досадно на самого себя. Нѣсколько дней я не выходилъ въ палисадникъ, я какъ будто боялся встрѣтиться съ ней, мнѣ казалось, что я чѣмъ-то оскорбилъ ее, нарушилъ тайну ея страданій.
Господинъ въ кабріолетѣ продолжалъ ѣздить по прежнему, я его избѣгалъ всячески.
Разъ какъ-то поздно вечеромъ, возвращаясь домой, я невольно взглянулъ на ея окно; мнѣ показалось, что за крыльцѣ сидѣла знакомая, черная фигура; я опустилъ голову и ускорилъ шаги.
— Дмитрій Петровичъ! раздался позади меня тихій, мягкій голосъ.
Я остановился и устремилъ, глаза въ глубь палисадника, — фигуры на крыльцѣ уже не было. Возлѣ меня шелеснуло платье.
Я вздрогнулъ, только не отъ страха… какое-то пріятное ощущеніе пробѣжало по всему моему тѣлу.
— Дмитрій Петровичъ, простите меня, я въ свою очередь рѣшаюсь заговорить съ вами, сказала Ольга Васильевна, прислонившись къ заборику положивъ на него бѣлыя, сухія руки.
Въ одной изъ жъ быть свертокъ бумаги.
Я не нашелся ничего отвѣтить и только любовался ея свѣтлой улыбкой, пересилившей на этотъ разъ обычное страданіе.
— Вы хотѣли чѣмъ-то помочь мнѣ, продолжала она тѣмъ же мягкимъ, симпатичнымъ голосомъ: — мои страданія тронули васъ… мнѣ словъ не нужно, я все вижу… я завтра уѣзжаю отсюда. Куда — вы не узнаете, не ваше дѣло… только на прощаньи мнѣ хотѣлось оправдаться передъ вами… прочтите это… хотите — сожгите потомъ, хотите — на память оставьте.
Она протянула мнѣ свертокъ бумаги.
Я принялъ его.
— Благодарю васъ за довѣріе! бормоталъ я.
— Не за что, я рада, что хоть разъ въ жизни могу съ кѣмъ нибудь подѣлиться… прощайте… мы больше не увидимся.
Она протянула мнѣ свою руку, я дотронулся до нея и продолжалъ смотрѣть въ лицо ей.
Слезы блеснули на ея рѣсницахъ.
— Прощайте, пора! повторила она и въ свою очередь взглянула на меня. Я понялъ этотъ взглядъ и припалъ къ рукѣ ея. Она была совершенно холодна.
Черезъ минуту черная фигура уже подымалась на крыльцо, она обернулась, кивнула головой и исчезла за дверью.
Я побѣжалъ домой, зажегъ свѣчку, не раздѣваясь бросился за постель и прочелъ слѣдующее.
III.
править«Помню я свѣтлую, чистую комнату, цвѣты на окнахъ, кровать съ кисейною занавѣскою, образа въ углу, помню, какъ мать заставляла меня молиться предъ ними, какъ заботливо охорашивала меня, расчесывала мои волосы, какъ крѣпко прижимала къ своей груди… Время это теперь отраднымъ сномъ кажется; хорошо, беззаботно жилось тогда. Дѣтство человѣку ость чистая страница его жизни: кто узнаетъ, что судьба въ послѣдствіи напишетъ на ней.
Мнѣ было тогда лѣть восемь, мать моя была очень хороша собой, всѣ называли ее красавицей, а я гордилась ею; мнѣ казалось, что лучше ея никого и на свѣтѣ нѣтъ. Отца я не помню, онъ умеръ гораздо раньше этого времени. Часто съ слезами на глазахъ мать мнѣ говорила о немъ, о своей прежней жизни; а я, притаивъ дыханіе, припавъ къ рукамъ ея, жадно слушала эти разсказы, сердце переставало тогда биться во мнѣ. Слова ея на всю жизнь врѣзались въ мою память, я и теперь какъ будто слышу ихъ: — „Добрый онъ былъ человѣкъ, Оля, говорила она, еслибъ не злая судьба, жилъ бы онъ до сихъ поръ судьба сгубила его“. — Когда я спрашивала, что за судьба, она не отвѣчала мнѣ, изъ глазъ ея текла слезы, она прижимала меня къ груди своей и долго, крѣпко цаловала, какъ будто поцалуями хотѣла слова замѣмть, какъ будто въ чемъ-то каялась предо мной. Въ эти минуты я тоже плакала, мнѣ было жаль отца, а еще больше жаль матери. Я представляла себѣ, какъ бы онъ ласкалъ меня. Жили мы тихо, скромно, въ двухъ небольшихъ комнатахъ; ни родныхъ, ни знакомыхъ у насъ почти никого не было; ходила какая-то старушка съ внучкой, мнѣ ровесницей, да господинъ ѣздилъ. Съ тѣхъ поръ онъ нисколько не измѣнился, только постарѣлъ немного, у него я тогда тѣже длинные усы были, тотъ же взглядъ!.. Не знаю почему, я всегда дичилась, боялась его; когда онъ ласкалъ меня, грудь моя сжималась, по тѣлу мурашки бѣгали, я не смѣла взглянуть въ лицо ему; когда онъ хотѣлъ поцаловать меня, я вырывалась отъ него и забивалась куда нибудь въ уголъ; я плакала, когда онъ смѣялся надо мной, называлъ себя женихомъ моимъ. Мой дѣтскій умъ угадывалъ, что въ этомъ человѣкѣ есть что-то недоброе, что онъ-то именно и есть та злая судьба, о которой шептала мать моя.
Разъ онъ пріѣхалъ къ намъ очень сердитый; собачка моя стала ласкаться къ нему, онъ такъ ударилъ ее ногой, что бѣдное животное чуть не околѣло отъ этого удара. Съ тѣхъ поръ я возненавидѣла его. Онъ ѣздилъ къ намъ довольно часто и всегда толковалъ о какихъ-то деньгахъ; черные глаза его въ это время сверкали, а я досадовала, слушая эта толки. Мать моя тоже не совсѣмъ-то жаловала его, по крайней мѣрѣ тогда мнѣ казалось такъ, — когда она ждала его, лицо ея было блѣднѣе обыкновеннаго, руки судорожно подергивались, она безпрестанно подходила къ окну и вздрагивала, когда знакомыя ей сѣрыя лошади останавливались у нашего дома. Онъ уѣзжалъ, она успокоивалась и всегда какъ-то особенно горячо ласкала меня.
Разъ я спросила ее, зачѣмъ этотъ баринъ ѣздить къ намъ. Она вся задрожала, мнѣ показалось, что даже руки ея похолодѣли.
— Этимъ человѣкомъ Богъ наказалъ насъ, отвѣтила она, минуту спустя: — не спрашивай меня о немъ, когда нибудь ты все узнаешь, только прости меня… Я ни въ чемъ не виновата!
Она заплакала.
Я бросилась ее успокоивать.
Съ этой минуты и еще больше стала бояться нашего гостя, я поняла, что мать терпитъ отъ него; случалось, что онъ снился мнѣ во снѣ, тогда я просыпалась, плотнѣе завертывалась въ одѣяло, прятала въ подушки голову или, со страхомъ открывъ глаза, оглядывала окружающіе меня предметы.
Только съ матерью я больше не говорила о немъ.
Прошло нѣсколько лѣтъ. Мы жили довольно благополучно, по крайней мѣрѣ ничто не нарушало вашего спокойствія; дни наши проходили, какъ часы заведенные; мать не отходила отъ меня, господинъ продолжалъ ѣздить по прежнему.
Однажды утромъ, когда я проснулась, мать моя противъ обыкновенія еще лежала за кровати, лицо ея было совершенно красное, глаза горѣли, губы запеклись, она страшно заболѣла. Наканунѣ она ѣздила куда-то очень далеко, возвратилась очепъ разстроенная — мнѣ казалось, что господинъ чѣмъ-то огорчилъ ее, — пожаловалась на ознобъ, а къ утру у ней развилась горячка. Когда я подошла къ ней, она съ трудомъ могла отвѣтить мнѣ. Я испугалась, послала за докторомъ, а нѣсколько дней спустя она уже умирала. Страшенъ былъ этотъ день, нельзя забыть его; тогда мнѣ казалось, что я не переживу его, да и лучше бы было не пережить!.. Она лежала безъ всякаго движенія, вытянувшись на спинѣ подъ одной простыней; волосы ея разсыпались по подушкѣ; исхудалыя руки искали чего-то, впалые глаза закатились и казались темными, пятнами, раскрытыя губы совершенно посинѣли, грудь медленно подымалась. Въ изголовьяхъ ея стоялъ извѣстный господинъ, лицо его было блѣднѣе обыкновеннаго, глаза смотрѣли сердито. Я вцѣпилась въ ноги матери и чувствовала, какъ холодѣли онѣ. Вдругъ она остановила свой взоръ на мнѣ, губы ея зашевелились, она хотѣла что-то сказать, во вмѣсто словъ одинъ предсмертный, хриплый вздохъ вырвался изъ груди ея. Я зарыдала, господинъ зажалъ мой ротъ. Мать отходила. Минуту спустя, онъ положилъ свою руку на ея голову. Я стояла, какъ окаменѣлая, и крѣпко держалась за сюртукъ его; ужасъ оледеижлъ меня. Въ комнатѣ воцарялось какое-то гробовое молчаніе.
— Умерла! произнесъ господинъ совершенно покойно.
Я взглянула и припала къ кровати. Онъ махнулъ рукой и отошелъ въ сторону.
Бываютъ минуты, когда человѣкъ и съ своимъ злодѣемъ радъ горемъ подѣлиться, когда тягость несчастія заглушаетъ всѣ чувства, — такая минута была и со мной.
Когда въ смерти матери нельзя было сомнѣваться, я вдругъ, сама не зная для чего, бросилась на колѣни передъ господиномъ и рыдала въ ногахъ его, даже цаловала ихъ; онъ тогда поднялъ меня, сказалъ что-то, посадилъ на кресло и долго держалъ мою руку. Казалось, и онъ былъ взволнованъ. Когда на третьи сутки гробъ матери опустили въ могилу, я упала безъ чувствъ; не знаю, что было со мной, — я очнулась только въ каретѣ, стукъ колесъ разбудилъ меня; возлѣ сидѣлъ извѣстный господинъ; когда я открыла глаза, мнѣ показалось, что онъ пристально смотрѣлъ на меня.
О себѣ я до сихъ поръ ничего не думала, горесть оглушила меня, только въ эту минуту мнѣ пришло на мысль, что будетъ со мной, куда везутъ меня… Я поняла, что жить одна не могу; я знала, что нѣтъ у меня никого близкаго, я волей-неволей должна была покориться своей участи, быть обязанной тому, кого почти съ колыбели считала врагомъ своимъ.
Господинъ, казалось, понялъ меня.
— Ты, Оля, сирота теперь, говорилъ онъ какимъ-то мѣрнымъ, страннымъ голосомъ, по крайней мѣрѣ мнѣ казалось, что голосъ этотъ изъ-подъ земли выходилъ: — ты знаешь, что у тебя никого и ничего нѣтъ; тебѣ дѣться некуда, оставаться такъ нельзя, твоя мать и твой отецъ были мнѣ всѣмъ обязаны: я не разъ спасалъ ихъ, — я спасу и тебя, ты будешь жить у одной старушки, моей родственницы, твое дѣло во всемъ слушаться ее; а я буду навѣщать тебя. Онъ снова пристально посмотрѣлъ на меня. Я ничего не отвѣчала и только закрыла лицо руками и горько заплакала, — да и что было отвѣчать? Круглая сирота, двѣнадцатилѣтняя дѣвушка — могла ли а располагать собой?
— Матушка, матушка! повторяла я, всхлипывая.
Мы ѣхали очень долго и остановились у какого-то деревяннаго дома. Господинъ взялъ меня за руку и почти выташилъ изъ кареты. На крыльцѣ насъ встрѣтила сѣдая, сморщенная старуха; увидѣвъ меня, она какъ-то странно улыбнулась и провела своей жесткой рукой по головѣ моей. Господинъ заговорилъ съ ней по нѣмецки, я не знала этого языка и потому ничего понять не могла; старуха долго кивала головой, кланялась и на прощаньи поцаловала руку господина.
Я начала свою новую, сиротскую жизнь.
Въ первое время я даже ничего не говорила съ моей покровительницей и только по цѣлымъ днямъ плакала; ея сморщенное, старое лицо казалось мнѣ такимъ противнымъ въ сравненіи съ добрымъ, прекраснымъ лицомъ моей матери. Только впослѣдствіи, мало по малу, я нѣсколько привыкла къ ней, — вѣдь человѣкъ даже и къ кнуту привыкаетъ. Мы жили въ одной комнатѣ, кровати наши стояли рядомъ, она почти не отходила отъ меня, глаза ея зорко слѣдили за мною. Она во всемъ хотѣла унизить меня, безпрестанно напоминала, что у меня нѣтъ ничего, что я сирота, нищая, что я существую благодѣяніемъ. Ея присмотръ становился для меня тягостнымъ, почти невыносимымъ; я не смѣла подойти къ окну, не смѣла выйти на улицу, читать, работать безъ ея позволенія; разъ я въ чемъ-то не послушалась ее, она застучала своей костлявой рукой по столу, а на другой день пожаловалась господину. Тотъ выслушалъ ее, посовѣтовалъ мнѣ быть осторожнѣе, сказалъ, что я должна готовиться къ чему-то очень важному, что счастіе всей моей жизни зависитъ отъ моего послушанія, что нужно быть благодарной и помнить своихъ благодѣтелей.
— Боже мой! думала я сама съ собою, къ чему готовятъ меня, что будетъ со мной, почему я должна повиноваться тому, кому повиноваться нѣтъ силы, нѣтъ воли, — почему судьба моя сложилась такъ уродливо?.. что за люди окружаютъ меня, чего они хотятъ отъ меня!
Мнѣ становилось слишкомъ тяжело; старуха безпрестанно дулась за меня, я жила, какъ въ монастырѣ, по цѣлымъ днямъ мнѣ не съ кѣмъ было слова сказать, не съ нѣмъ раздѣлить своихъ мыслей, — а онѣ давили меня, отъ нихъ у меня голова болѣла, сердце ныло; чего только въ это скверное время не передумала я, какъ не слагала мое будущее — и все тш ошиблась. Иногда я намѣревалась бѣжать куда нибудь; мнѣ казалось, что я могу найти другое пристанище, что люди сжалятся надо мною, что я разскажу имъ про свою долю злую, иногда напротивъ какое-то тупое отчаяніе овладѣвало мною, мнѣ чудилось, что я уже принадлежу кому-то, что вся жизнь моя давно порѣшена и законтрактована; я припоминала слова матери, и Богъ знаетъ почему, выводила какую-то связь между ея и своимъ положеніемъ. Мнѣ казалось, что и я также должна ожидать этого господина, также блѣднѣть при его взглядахъ, также вздрагивать при его появленіи. И странное дѣло, чѣмъ дальше шло время, тѣмъ больше боялась я его; чѣмъ онъ былъ ласковѣе со мной, тѣмъ больше я избѣгала этихъ ласкъ, но за то тѣмъ больше и убѣждалась, что мнѣ не вырваться отъ него, что я раба его, что онъ въ правѣ все сдѣлать со мной. Разъ онъ поцаловалъ меня въ голову, и я похолодѣла отъ этого поцалуя, а потомъ цѣлую ночь проплакала. Только въ молитвѣ я находила отраду я, Боже мой! какъ горячо, жарко молилась я тогда; мнѣ казалось, что эта молитва отъ чего-то защищала меня; иногда ночью я вставала съ постели и украдкой отъ старухи становилась за колѣни передъ образомъ.
Мнѣ минуло семьнадцать лѣтъ. Господинъ все продолжалъ ѣздить, въ послѣднее время, визиты его сдѣлались чаще, онъ самъ выглядѣлъ ласковѣе, предупредительнѣе, привозилъ мнѣ кое-какія бездѣлушки, я не смѣла отказатся и по неволѣ брала ихъ, я знала что все что окружаетъ меня, все принадлежитъ ему, что каждый кусокъ хлѣба купленъ на его деньги, самолюбіе кололо меня, какой-то неопредѣленный страхъ недавалъ мнѣ покою, а между тѣмъ что я могла сдѣлать? Отказаться, непринять, нехватило смѣлости, вѣдь онъ же выкормилъ, вырастилъ меня; скрыться бѣжать, куда?.. онъ вездѣ бы отыскалъ меня!.. и Боже мой, какъ мнѣ опротивѣло все, въ каждомъ кускѣ, въ каждой тряпкѣ, я видѣла что-то такое что опутывало, уничтожало меня. Я хотѣла работать, чтобъ добыть собственную копейку, да старуха запретила мнѣ Я не выдержала и рѣшилась объясниться съ своимъ благодѣтелемъ, слова замирали на языкѣ, предчувствіе нашептывало что-то ужасное.
Однажды старухи не было дома, онъ вдругъ явился совершенно неожиданно. Не знаю почему я похолодѣла, я чувствовала, что лицо мое поблѣднѣло, что кровь въ жилахъ остановилась. Онъ крѣпко стиснулъ мою руку и пристально посмотрѣлъ на меня.
— Ты нездорова Ольга, ты очень блѣдна, или меня испугалась… ты все еще боишься меня? спросилъ онъ и какъ то насильно улыбнулся, и глаза его сверкнули.
Онъ всегда говорилъ мнѣ ты, даже иногда шутя называлъ меня дочкой своей.
Я молчала.
Онъ сѣлъ въ кресло, положилъ ногу на ногу и приказалъ мнѣ сѣсть возлѣ. — Я повиновалась.
Нѣсколько минутъ онъ ничего не говорилъ, все крутилъ большіе усы свои, потомъ вдругъ поднялъ голову я снова стиснулъ мою руку.
— Ольга! началъ онъ какимъ-то глухимъ, сдержаннымъ голосомъ, ты больше не ребенокъ, и долженъ говорить съ тобой, ты узнаешь многое… Жизнь твоя должна измѣниться; я бы не хотѣлъ ни къ чему принуждать тебя, ты сама должна опредѣлить свою участь, добрая воля лучше неволи. Выслушай меня. — Онъ за минуту остановился.
Я вся дрожала.
— Отецъ твой, продолжалъ онъ, когда-то служилъ подъ моимъ начальствомъ, я зналъ его за честнаго человѣка, я покровительствовалъ ему, я благословилъ его на свадьбу съ твоей матерью, я даже далъ ему денегъ на все. Я былъ слишкомъ богатъ и просто хотѣлъ обязать его… странная судьба связала меня съ вашимъ семействомъ… черезъ два года послѣ свадьбы, съ твоимъ отцемъ случилось большое несчастіе, у него пропала значительная сумма казенныхъ денегъ, всѣ данныя были противъ него, однимъ взмахомъ пера я могъ погубить его, ему оставались три средства: или заплатить, или пустить себѣ пулю въ лобъ, или сгнить на каторгѣ. Я заплатилъ за него, отца твоего отставили отъ мѣста, ему не чѣмъ было существовать, я сталъ содержать и его, и мать твою, я разорялся, я ничего не жалѣлъ для васъ; въ это самое время ты родилась, въ минуту рожденія я спасъ тебя отъ смерти; твой отецъ зачахъ, я созвалъ лучшихъ докторовъ лечить его, онъ умеръ я похоронилъ его. Втеченіе пятнадцати лѣтъ ты и твое семѣйство существовали мною; умерла твоя мать, я тебя призрѣлъ, безъ мени ты бы погибла! Онъ на минуту остановился, сложилъ на грудь руки и не спускалъ глазъ съ меня.
— Ты должна понять, что такія вещи не дѣлаются даромъ, продолжалъ онъ: — благодарности тутъ мало; мнѣ пожалуй ненужна она, долгъ платежемъ красенъ… Смотри, сколько вы задолжали мнѣ! Читай, что твоя мать когда-то писала мнѣ… Я знаю, что ты ненавидишь меня… ты горда, я тоже гордъ. — Я своимъ благодѣяніемъ задавилъ тебя, волю у тебя отнялъ!.. Пора разчитаться со мной!
Онъ какъ-то дико захохоталъ, вытащилъ изъ кармана какія-то бумаги, швырнулъ ихъ за столъ, потомъ схватилъ меня за руку, рванулъ съ дивана и поставилъ передъ собой.
Я взглянула въ лицо ему, оно было страшно, глаза сверкали; я не вынесла этого взгляда и, какъ мертвая, растянулась въ ногахъ его…
Боже мой, что это за странный человѣкъ! Вотъ уже нѣсколько лѣтъ, какъ я совершенно отдалась ему, сдѣлалась полной рабой его: ему все мало, онъ говоритъ, что любитъ меня, а между тѣмъ, сказать страшно, чего только не терплю я!.. Нѣтъ у меня ничего собственнаго, ни души, ни тѣла, мнѣ за все достается, старуха каждый разъ доноситъ на меня, ей до сихъ поръ поручено смотрѣть за мной. Я совершенно чиста передъ нимъ, а онъ меня вѣчно въ чемъ-то подозрѣваетъ, ему все кажется, что я въ долгу у него; какая-то непонятная сила приковываетъ меня къ этому человѣку, — я совершенно закабалена ему. Что за жестокая натура, что за извращенное чувство! Разъ онъ искололъ мнѣ всю руку булавками, а черезъ минуту цѣловалъ мои ноги и клялся въ вѣчной любви. Нѣтъ мнѣ исхода, нѣтъ спасенія, только одна мысль утѣшала меня: мнѣ кажется, я умру скоро! Когда вы прочтете эти строчки, меня уже не будетъ здѣсь, я рада, что могла подѣлиться съ вами моимъ страданіемъ. Я никогда ни съ кѣмъ не дѣлилась имъ. Не трудитесь узнавать, гдѣ я, вы ничего и никогда не узнаете!»
Я кончилъ читать и продолжалъ смотрѣть на исписанный листъ бумаги; всѣ чувства, казалось, замерли во мнѣ, я былъ совершенно ошеломленъ, озадаченъ. Стукъ колесъ за улицѣ разбудилъ меня. Я бросился къ окну: карета, освѣщенная двумя фонарями, промчалась мимо палисадника. На другой день сосѣдняя дача оказалась пустою.
V.
правитьОднажды ранней весной, когда еще деревья не распускались, а петербургскіе жители не успѣли разъѣхаться на дачи, въ ворота лѣтняго сада въѣхалъ щегольской кабріолетъ, запряженный сѣрою лошадью. Въ кабріолетѣ сидѣлъ мужчина лѣтъ за пятьдесятъ; загорѣлое лицо его было довольно красиво, почти сѣдые усы спускались до самой шеи. Породистый конь выступалъ какъ-то горделиво, закрутивъ голову и растопыривъ ноздри; куски земли летѣли изъ-подъ копытъ его; казалось, ему хотѣлось рвануться, разгуляться на волѣ, поиграть, попрыгать, да только дюжая рука сѣдока удерживала его. Господинъ, повидимому, былъ чѣмъ-то взволнованъ, по крайней мѣрѣ черные, большіе глаза его сердито оглядывали всѣхъ прохожихъ. Онъ проѣхалъ по большой аллеѣ и сильно дернулъ возжами, какъ будто этимъ хотѣлъ выразить свою злобу; конь заупрямился и отскочилъ всторону; глаза господина сверкнули, онъ щелкнулъ хлыстомъ по спинѣ коня, конь взвился на дыбы; онъ ударилъ второй разъ такъ сильно, какъ будто бы хотѣлъ раздавить его: животное рванулось подъ этимъ ударомъ; казалось, всѣ жилы затрепетали въ немъ, оно круто повернуло въ аллею, неудержимымъ вихремъ помчалось по ней, — кабріолетъ лежалъ на землѣ, одно колесо его разбилось въ дребезги, ноги господина запутались въ возжахъ, голова то бороздила песокъ, то ударялась о тумбы. Тщетно прохожіе пытались остановить разгоряченнаго коня; отъ ихъ криковъ да взмаховъ онъ только или бросался въ стороны, ломалъ, билъ все попадавшееся, или мчался все сильнѣе и сильнѣе, только чугунныя ворота сада остановили его. Обезображенный трупъ господина положили на ближайшую скамейку; конь какъ-то гордо смотрѣлъ на него, ноздри его такъ и раздувались, брызги пѣны летѣли изъ нихъ.
VI.
правитьВъ прошломъ году, отправившись въ одну изъ провинцій я посѣтилъ одинъ изъ нашихъ женскихъ монастырей: пригласилъ меня туда одинъ изъ моихъ знакомыхъ — послушать монастырское пѣніе. Мы пошли. Почему жь и не пойти въ самомъ дѣлѣ, хоть бы за тѣмъ, чтобъ посмотрѣть на этихъ за-живо похороненныхъ людей за монастырской оградог? Мы вошли въ ворота съ вставленной надъ ними темной иконой, миновали дворъ, поросшій травой да крапивой, и по деревянной лѣстницѣ поднялись въ церковь; на ступеняхъ ея стояло нѣсколько старыхъ монахинь съ книжками въ рукахъ, собиравшихъ подаяніе. Въ церкви шла обѣдня. На клиросѣ помѣщался хоръ, прочія монахини стояли вразсыпную по разнымъ угламъ, наклонивъ головы и перебирая четки. Лица всѣхъ были большею частію желтыя, покрытыя морщинами и старческія; только изъ числа пѣвицъ я замѣтилъ нѣсколько молоденькихъ. Народу въ церкви почти никого не было, на насъ никто не обратилъ вниманія, никто даже головы не повернулъ при нашемъ входѣ. Я заглядѣлся на свѣжее личико дисканта почти ребенка и думалъ: зачѣмъ она здѣсь? Цѣлая жизнь у ней впереди, а здѣсь, между могилой и жизнью, нѣтъ.
Отъ хора отдѣлилась монахиня высокаго роста съ книжкой въ рукѣ, она остановилась противъ царскихъ дверей и три раза перекрестилась; ряса какъ-то особенно хорошо сидѣла на ея статной фигурѣ; бѣлыя, какъ снѣгъ, руки рѣзко отдѣлялись отъ черныхъ рукавовъ; движенія были плавны, медленны. Она повернулась, почтительно поклонилась стоявшей впереди монахинѣ и пошла собирать подаяніе. Сначала я не могъ разглядѣть лица ея, я замѣтилъ только необыкновенную бѣлизну его, оно было почти закрыто чернымъ, спускавшимся съ головы покрываломъ; она обошла церковь, повернула и пошла прямо ко мнѣ; я остановился, какъ вкопаный, и, вытаращивъ глаза, съ ужасомъ смотрѣлъ на нее. Я не вѣрилъ самъ себѣ: передо мной стояла бывшая сосѣдка на дачѣ. Лицо ея все еще было прекрасно, только прежнее страдальческое выраженіе его замѣнилось тихою, безотвѣтною грустью.
— Ольга! чуть было не вскрикнулъ я, да вдругъ вспомнилъ, что она даже и не Ольга теперь, и только дрожащею рукой вынулъ изъ кармана какую-то серебряную монету и положилъ ей на книжку.
Не знаю, видѣла ли она меня; глаза ея были опущены внизъ, а на правой рѣсницѣ по прежнему дрожала слеза.
Аминь! пропѣли пѣвчіе. Аминь! подумалъ я и вышелъ изъ церкви.
Примечания
править- ↑ Впервые — в журнале «Русское слово», 1863, № 9, отд. I, с. 1—20.