И pro и contra (Соболева)/ДО

И pro и contra
авторъ София Павловна Соболева

Опубл.: 1863. Источникъ: az.lib.ru • Мечты и думы надворной советницы Лисицыной.

И PRO, И CONTRA

МЕЧТЫ И ДУМЫ НАДВОРНОЙ СОВѢТНИЦЫ ЛИСИЦЫНОЙ.

I.

Прежде всего должна я предупредить читателя, что всѣ меня называютъ эмансипированной женщиной, прогресисткой. Какимъ образомъ заслужила я это названіе — постараюсь объяснить въ короткомъ разсказѣ. Первоначально я была ни болѣе, ни менѣе какъ русская дворянка и надворная совѣтница… или нѣтъ, ужь позвольте лучше разсказать по порядку съ самаго начала.

Я родилась въ наслѣдственномъ имѣніи моей maman.

Говоря языкомъ старинныхъ романистовъ, всѣ благодѣтельныя феи присутствовали при моемъ рожденіи. Папа мой былъ богатъ, и я явилась на свѣтъ въ очень счастливую эпоху, въ ту прекрасную эпоху, когда особенно была въ модѣ на землѣ фея порядка и благочинія. Чудныя тогда были времена! Дѣвушекъ воспитывали совсѣмъ иначе. Никакихъ идей намъ не позволялось имѣть, а тѣмъ болѣе ломать надъ ними голову, или увлекаться ими. Даже я никогда не слыхивала, чтобы моя maman высказывала какія нибудь другія идеи, кромѣ тѣхъ, которыя удерживала ея память изъ прочитанныхъ романовъ. Я сильно подозрѣваю, что и самъ папа мой жилъ только идеями, благопріобрѣтенными на службѣ… Онъ служилъ когда-то въ молодости по виннымъ откупамъ. Въ тѣ времена все шло не такъ, какъ теперь. Въ журналахъ помѣщались только бонтонныя повѣсти все про благородныхъ дамъ, про гвардейскихъ офицеровъ, про графинь и про юныхъ князей съ выразительной наружностью. Les moujiks russes тогда еще не были въ модѣ. Романы писались обыкновенно такъ: гдѣ нибудь процвѣтали Владиміръ и Ольга, два прекрасныя существа, страстно любящія другъ друга. Встрѣчались различныя препятствія для ихъ соединенія, и четвертая часть оканчивалась или законнымъ бракомъ, или одинъ изъ героевъ гдѣ нибудь погибалъ, оставляя другаго на всю жизнь въ неутѣшныхъ слезахъ. Чтобъ романъ приносилъ пользу читателю, выводилась на сцену и исторія, разумѣется, наша же отечественная, немножко прикрашенная фантазіей автора, какъ и слѣдуетъ «изящной» литературѣ. Дамы занимались приличными рукодѣліями, хозяйствомъ и модами. Мужья служили. Дѣвицы занимались модами и женихами изъ военныхъ, отчасти также музыкой, пѣніемъ и также вышиваніемъ. Всѣ порядочныя mamans требовали, чтобъ ихъ дочки носили корсеты. Я уже сказала, что тогда во всемъ господствовали порядокъ и акуратность. Волосы на головахъ стриглись по мѣркѣ. Будочникъ не дерзалъ высовывать носъ за предѣлы своей будки. Всякій спокойно занимался своимъ дѣломъ, и Боже упаси! еслибъ дамы вздумали пуститься въ эмансипацію. Да мой папа, первый, отрекся бы отъ меня, еслибъ я вздумала такимъ образомъ компрометировать себя, и не бывать бы мнѣ никогда замужемъ за моимъ настоящимъ мужемъ, надворнымъ совѣтникомъ Лисицынымъ.

Дѣтство мое протекло въ деревнѣ. Меня окружалъ съ самой колыбели цѣлый штатъ маленькихъ Матрёшекъ, Катюшекъ, Варюшекъ и Дашекъ. Для чего явилась я на божій свѣтъ — это трудно опредѣлить даже и по настоящую пору. Но съ самаго дѣтства я очень ясно понимала, для чего жили Дашки, Катюшки и Варюшки. Няня Астафьевна убѣдила меня и вкоренила и въ нихъ глубокое убѣжденіе, что вся цѣль ихъ существованія состояла въ томъ, чтобъ угождать барышнѣ, для того чтобъ барыншя не скучала, не плакала, не капризничала и не кусалась. Няня Астафьевна, въ простотѣ души, твердо вѣрила, что и ее Богъ создалъ для того, чтобы всю жизнь служить и угождать барынѣ. Вслѣдствіе такого вѣрованія, у няни не было ничего собственнаго, самостоятельнаго — ни мысли, ни чувства, ни привязанности, ни башмаковъ, ни платья., ни даже чашки чая, до котораго она была большая охотница: все было барское, жалованное… Система моего первоначальнаго воспитанія была очень проста. Мнѣ позволяли дѣлать, что я хотѣла, и, разумѣется, я пользовалась этимъ правомъ. Нянѣ Астафьевнѣ строго было наказано смотрѣть только за тѣмъ, чтобъ ребёнокъ былъ цѣлъ и чтобъ его не дразнили. Все же остальное было предоставлено природѣ. А я съ природой не очень церемонилась: лѣтомъ объѣдалась въ огородѣ огурцами, крыжовникомъ и малиной, безъ всякаго ущерба моему здоровью; зимой, въ дѣтской, окруженная моимъ штатомъ, играла въ разныя игры и вполнѣ предавалась влеченію моей природы, довольно настойчивой и эгоистической. Maman нѣкогда было заниматься мною. Она была тогда еще молода, недурна собой и играла не послѣднюю роль въ обществѣ. Деревня наша была въ двадцати верстахъ отъ губернскаго города. У знакомыхъ часто бывали собранія, обѣды, балы. А моя maman выбивалась изъ силъ, чтобъ во всякое время года и во всякій часъ дня перещеголять нарядами всю губернскую аристократію и, главное, губернаторшу.

Можете сами судить, сколько ей было хлопотъ съ однимъ своимъ туалетомъ, не говоря уже о хозяйствѣ, которому все-таки, волею или неволею, приходилось посвящать частицу дня. Гдѣ же ей было взять еще время для меня? Вѣдь не изъ сорока же осьми часовъ состоятъ сутки. Но что она любила меня горячо и искренно, въ этомъ я не могу сомнѣваться, потому что впослѣдствіи не разъ доказала мнѣ это, какъ умѣла. Дѣло въ томъ, что тогда былъ совсѣмъ другой взглядъ на многіе предметы, въ томъ числѣ и на воспитаніе. Если на ребёнкѣ не было синяковъ да не болѣла у него голова, да не блажилъ онъ, такъ и слава-богу. Чего ему больше надо! Однако, когда мнѣ минуло восемь лѣтъ, maman спохватилась, что пора меня учить чему нибудь. Такъ-какъ богатымъ людямъ, въ тѣ времена, слѣдовало непремѣнно держать гувернантку изъ иностранокъ, то и для моего образованія выписали изъ Москвы высокую, толстую швейцарку, въ родѣ тамбур-мажора. Но какъ она ни была высока и толста, а со мной ей было не справиться. Справедливость требуетъ сказать, что я была своевольная, настойчивая и подчасъ злая дѣвчонка. Но одно спасительное чувство съ самаго ранняго возраста запало мнѣ въ душу. Никогда я не лгала и не обманывала никого, ни для какихъ цѣлей. Обманъ и ложь были для меня непонятны. И теперь, когда я прожила такъ много, когда такъ часто имѣла случай узнать человѣческое сердце, мнѣ всегда становится невыносимо тяжело, когда я посмотрю попристальнѣе на грустную человѣческую комедію. Для чего люди обманываютъ другъ друга, хитрятъ, унижаются одинъ передъ другимъ, лицемѣрятъ? Кажется, въ нашъ вѣкъ прогреса, пора бы убѣдиться, что люди не глупѣе насъ и что всякій обманываемый очень хорошо понимаетъ, что его обманываютъ, но притворяется, что вѣритъ, или по слабости своихъ силъ, или по незлобивости характера. Я только тогда повѣрю въ дѣйствительность прогреса, когда мой ближній, входя ко мнѣ въ комнату, не будетъ освѣдомляться съ лицемѣрнымъ участіемъ о моемъ здоровьѣ, до котораго ему въ сущности нѣтъ ровно никакого дѣла, но когда, въ тяжелыя для меня минуты, онъ будетъ вести себя въ отношеніи ко мнѣ просто какъ человѣкъ, а не какъ человѣкъ свѣтскій. Хотя я и надворная совѣтница Лисицына, но есть и у меня одна мечта, которой подчасъ люблю я предаваться. Я говорю — мечта, потому что еслибъ она могла превратиться въ дѣйствительность, то давно бы осуществилась хоть гдѣ нибудь, хотя когда нибудь. Часто думаю я, какъ было бы хорошо, еслибъ на нашей бѣдной землѣ водворились и осѣняли бы всѣхъ насъ своими крыльями три свѣтлые ангела: истина, теплое искреннее сочувствіе къ человѣку и разумный трудъ. Но виновата, я увлеклась.

Толстую швейцарку, мою наставницу, не взлюбила я за многое, а въ особенности за двѣ вещи: за распредѣленіе занятій по командѣ, въ назначенные часы, чему сильно противилась моя неусидчивая и ничѣмъ необузданная натура. А еще больше за то, что она безпрестанно лгала. Она лгала моей maman, увѣряя ее, что всѣмъ довольна, между тѣмъ какъ въ классной, дѣтской, въ дѣвичьей, въ буфетной, вездѣ гдѣ maman ее не могла слышать, вѣчно ворчала, приговаривая, что такого безпорядка какъ въ домахъ у pométchiks russes она нигдѣ не встрѣчала. Кушанья готовили не по ея вкусу, воротнички и манишки гладили нехорошо. Кофе варился у насъ «d’une manière barbare». Она лгала моему папа, говоря, что я прилежно занимаюсь, между тѣмъ какъ я ровно ничего не дѣлала. Если я скоро выучилась лепетать по-французски, то въ этомъ виновата была моя память и болтливость моей наставницы, а ужь никакъ не собственное мое желаніе. Я обращалась со швейцаркой довольно фамильярно, и она терпѣливо переносила это, потому что жалованье платили ей хорошее. Но наконецъ-таки она не выдержала и въ одинъ прекрасный день пожаловалась на меня папа. Я была кругомъ виновата, но папа и maman мои, которые были оба миролюбиваго характера и не любили, чтобъ безъ крайней надобности нарушали ихъ спокойствіе, обвинили не меня, а гувернантку же на томъ основаніи, что какая жь она сама наставница, если не умѣетъ справиться съ ребёнкомъ. Этой жалобы на меня я не забыла. Штатъ мой былъ изгнанъ изъ дѣтской. Но въ рекреаціонные часы я играла на дворѣ и въ саду съ моими маленькими подругами и передъ ними-то дала слово, что выживу изъ дому швейцарку. Слово это я сдержала. Я грубіянила ей, строила гримасы, проливала ея кофе, пачкала ея платья, такъ что она сама сочла за лучшее отказаться отъ своей питомицы. Къ тому же няня Астафьевна много помогла мнѣ своими наушничаньями на нее передъ maman. Когда она уѣхала, родители мои, посовѣтовавшись между собою, рѣшились взять мнѣ англичанку. Maman находила, что англичанки солиднѣе и настойчивѣе, а слѣдовательно и болѣе годятся въ наставницы. Выписали мнѣ изъ Москвы и англичанку, мистриссъ Тёрлинъ. Она была очень солидна и такъ серьёзна, что сначала я даже боялась смотрѣть на нее, но это продолжалось недолго. Дня черезъ три я присмотрѣлась къ ней и опять возобновилась та же комедія, что и со швейцаркой. Учиться я положительно не хотѣла. Во все время класса я не спускала съ мистриссъ Тёрлинъ глазъ, чтобы потомъ удачнѣе передразнить ее. На бѣду, она была кривобока и хромала. Я изучила всѣ ея позы и движенья и втихомолку выучила всѣхъ моихъ Акулекъ и Дашекъ хромать точно такъ же, какъ она. Въ одинъ прекрасный день, когда мнѣ особенно надоѣла моя нѣмая наставница — потому что я ни слова не понимала изъ всего, что она мнѣ говорила — мы дали блистательное представленіе. Окно ея комнаты въ нижнемъ этажѣ выходило во дворъ, среди котораго былъ зеленый лугъ. Послѣ обѣда, когда мистриссъ Тёрлинъ, отпустивъ меня играть подъ присмотромъ няни, сѣла къ окошечку съ чашкой кофе, я построила на лужкѣ въ шеренгу всю мою команду и сосчитавъ разъ, два, три, хлопнула въ ладоши. По этому сигналу, всѣ дѣвчонки пустились бѣжать одна за другой, вокругъ лужка, прихрамывая точь въ точь какъ мистриссъ Тёрлинъ; только для разнообразія половина команды прихрамывала направо, другая налѣво, а ужь позади всѣхъ, ковыляла я на обѣ ноги. Можете представить себѣ, въ какое негодованіе пришла дочь Британіи, увидѣвъ эту продѣлку. Она бросилась въ гостиную, привлекла за руки родителей моихъ къ окну и кричала что-то по-англійски очень громко и долго. Результатъ вышелъ тотъ, что меня поставили на колѣни, въ первый разъ въ жизни. Акулекъ и Дашекъ, весьма справедливо, велѣли пересѣчь нянѣ Астафьевнѣ, а англичанка на другой же день уѣхала обратно въ Москву, въ сильномъ негодованіи. Тогда-то родители мои увидѣли необходимость приняться со мною за строгія мѣры. Подумали, посовѣтовались и рѣшились отдать меня въ казенное заведеніе. «Тамъ — приговаривалъ папа — выучатъ тебя послушанію и субординаціи».

Почему мои родители принимали казенное заведеніе за исправительный домъ — этого я не знаю. Въ августѣ того же года отвезли меня въ институтъ, гдѣ я пробыла ровно шесть лѣтъ. Должно быть, я очень тупа отъ природы, потому что въ эти шесть лѣтъ ничему не выучилась основательно, даже и родному языку… или нѣтъ, я выучилась основательно дѣлать низкіе, церемонные реверансы. Впрочемъ, это основательное познаніе не принесло мнѣ никакой пользы въ свѣтѣ, потому что сколько я ни выѣзжала, но никогда не видала, чтобы такъ кланялись въ обществѣ. Актрисы на сценѣ, когда благодарятъ публику, раскланиваются почти такимъ образомъ. Но, увы, судьба и родители не готовили меня къ артистическому поприщу и мои реверансы пропали даромъ!

Когда я вышла изъ института, родители мои переѣхали на житье въ Петербургъ. Жизнь моя потекла такъ пріятно и весело, что я не имѣла ни времени, ни охоты, ни повода ни надъ чѣмъ задуматься. Maman моя, какъ добрая мать, сошла съ бальной сцены, и уступила мнѣ свое мѣсто въ кадрилѣ. За то днемъ мы вмѣстѣ съ ней кружились по магазинамъ и по визитамъ. Знакомыхъ у насъ развелось великое множество. Maman очень хотѣлось образовать изъ меня вполнѣ свѣтскую дѣвушку. Въ томъ кругу, гдѣ мы вращались съ половины дня до половины ночи, очень уважали свѣтскость, моды, аристократію и деньги.

У меня не было голоса, но мнѣ взяли учителя пѣнія; у меня не было музыкальнаго слуха — а мнѣ взяли учителя, чтобы продолжать музыку. Все это дѣлалось, я думаю, потому, что мужики наши хорошо платили оброки.

Въ Петербургѣ былъ у насъ одинъ дальній, очень бѣдный родственникъ, Григорій Васильевичъ Темрюковъ. Отецъ мой взялъ его подъ свое покровительство, то есть далъ ему въ нашемъ домѣ одну лишнюю для насъ комнату и ежедневный обѣдъ, за которымъ онъ часто, для собственнаго развлеченья, любилъ читать мораль молодому человѣку. Темрюковъ былъ круглый сирота и бѣденъ какъ Іовъ, или какъ отставной чиновникъ. Онъ пробивался на божьемъ свѣтѣ кое-какъ одинъ, возлагая все свое упованіе на энергію, которой былъ у него большой запасъ, и на талантъ, въ который не смѣлъ еще вполнѣ вѣрить. Въ тѣ времена онъ былъ ученикъ академіи, страстно влюбленный въ великихъ художниковъ, молодой человѣкъ лѣтъ двадцати-двухъ, довольно неловкій и застѣнчивый въ обществѣ, съ лицомъ некрасивымъ, но умнымъ. Уже въ тѣ годы, господствующій тонъ его рѣчи былъ горькій, подъ часъ тонкій и меткій сарказмъ. Отъ него отъ перваго услышала я, какъ говорится правда. Онъ не принималъ на себя торжественной роли рыцаря истины. Но когда его вызывали на противорѣчіе, онъ не хотѣлъ и не умѣлъ лицемѣрить. Maman называла его, разумѣется за глаза, неотесаннымъ мальчишкой, грубіяномъ. Папа часто пророчилъ ему недобрый конецъ, если онъ не уймется. У нихъ всегда выходилъ споръ за одинъ и тотъ же предметъ. Папа моему очень хотѣлось, чтобы Темрюковъ, какъ русскій дворянинъ, приносилъ дѣйствительную пользу отечеству. Для этой-то благой цѣли, папа нѣсколько разъ покушался посягнуть на его личную и нравственную свободу, хотѣлъ сдѣлать ему благодѣяніе, то есть засадить его на многія лѣта писцомъ въ какую-то управу. Такая страсть благодѣтельствовать выводила молодаго человѣка изъ себя.

Не знаю почему, но я ненавижу слово «благодѣяніе». Я вполнѣ понимаю, какъ горекъ былъ хлѣбъ нашего дома бѣдному Темрюкову и какъ тяжелы были для него ступени нашего крыльца. Когда я вышла изъ института, онъ жилъ уже у насъ. Сначала онъ мнѣ очень не понравился, и мы съ нимъ долго не сходились. Его насмѣшки надъ моимъ воспитаніемъ и надъ нашимъ образомъ жизни не разъ доводили насъ до продолжительныхъ ссоръ. Въ моихъ тогдашнихъ понятіяхъ онъ былъ мальчикомъ, маляромъ, немножко побольше нуля. Одинъ случай сблизилъ меня съ нимъ и заставилъ взглянуть на него другими глазами. Въ академіи была выставка. Всѣ туда ѣздили, и мы отправились. Мы обошли всѣ залы, заглядывая мимоходомъ на картины и останавливаясь передъ тѣми, гдѣ было побольше народа, минутъ по пяти, а гдѣ было потѣснѣе — тамъ и по десяти. Окончивъ этотъ парадный, инспекторскій смотръ, мы возвратились домой. Вечеромъ у насъ были гости и зашелъ разговоръ о выставкѣ. Темрюковъ улыбался какъ демонъ, выслушивая мои сужденья о картинахъ и художникахъ, которыя, впрочемъ, высказывались вовсе не для него. Наконецъ онъ не выдержалъ, отдѣлился отъ нашего кружка и ушелъ въ другую комнату. На другой день зашла какъ-то между нами рѣчь о его занятіяхъ. Я никогда не видала его работъ и сказала, что хотѣла бы посмотрѣть, что онъ рисуетъ.

— Очень вамъ надо, отвѣчалъ онъ, презрительно усмѣхнувшись.

— Отчего жь вы не хотите показать? спросила я.

— Оттого, что васъ не можетъ интересовать то, въ чемъ вы не понимаете толку. Вы еще, пожалуй, примитесь судить о моей работѣ, какъ судили вчера о тѣхъ несчастныхъ картинахъ, которыя видѣли на выставкѣ.

Какъ ни привыкла я, равно какъ и всѣ домашніе, къ подобнымъ выходкамъ Темрюкова, но на этотъ разъ мнѣ стало такъ досадно, а главное, это показалось мнѣ такъ обидно, что я заплакала. Онъ покраснѣлъ и стоялъ передо мною какъ мальчикъ, поглядывая на меня изподлобья и вертя въ рукахъ карандашъ.

— Я васъ обидѣлъ, проговорилъ онъ, наконецъ, полувопросительнымъ, полуизвиняющимся тономъ.

— Нисколько, отвѣчала я, отеревъ слезы. — Я дорожу только мнѣніемъ тѣхъ людей, которыхъ уважаю. Еслибъ у васъ было доброе сердце, то вмѣсто того, чтобъ смѣяться надъ моими сужденьями о живописи, вы постарались бы объяснить мнѣ, въ чемъ я ошибаюсь.

— Но развѣ вы стали бы меня слушать? спросилъ онъ.

— Конечно, стала бы.

— Вамъ скоро наскучитъ. Чтобъ имѣть право судить объ искусствѣ, надо изучить хотя отчасти его теорію, а вѣдь этого нельзя сдѣлать въ два часа.

— Если я захочу, у меня найдется и побольше времени, отвѣчала я.

— Право?

И на лицѣ Темрюкова выразилось недовѣріе.

— Попробуйте, начните читать мнѣ лекціи о живописи.

— Для начала, вы должны завтра же поѣхать въ академію и взять съ собою меня. Тамъ я постараюсь вамъ объяснить, что хорошо и почему оно хорошо. Конечно, эта первая лекція будетъ очень неполна и очень поверхностна. Есть картины, передъ которыми можно стоять по цѣлымъ часамъ и къ которымъ на другой же день опять готовъ возвратиться и опять будешь смотрѣть на нихъ, и все мало. Вѣдь хорошая картина — не кусокъ полотна, на которомъ изображены бездушныя фигуры. Нѣтъ, это — созданье живаго человѣка, его мысль, частица его жизни. Художникъ, поэтъ, писатель всегда живутъ, больше или меньше, разумѣется, одною жизнью съ своими произведеніями. Знаете ли, какое наслажденіе въ томъ, чтобъ взлелѣять, выхолить какую нибудь завѣтную, глубоко-запавшую думу и передать ее въ живыхъ образахъ, передать такъ, чтобъ передъ нею остановился и задумался такой же человѣкъ, какъ я.

Темрюковъ въ первый разъ такъ говорилъ со мною. Я удивилась, почему до сихъ поръ находила, что онъ нехорошъ собой. Въ эти минуты онъ показался мнѣ красавцемъ. Его лицо выражало столько энергіи, такую силу воли, какую трудно предположить, а еще труднѣе встрѣтить.

— Вы любите славу? спросила я, когда онъ замолчалъ, и чувствовала, что спросила некстати.

— Славу? повторилъ онъ задумчиво. — Право, не знаю. Да я думаю, что, можетъ быть, современемъ буду любить славу, но я готовъ скорѣе всю мою жизнь не пользоваться славой, лишь бы въ груди своей носить убѣжденіе, что дѣлаешь дѣло по призванію, а не играешь въ искусство, какъ играютъ въ жмурки. Дорого не то, что про насъ говорятъ люди, а то, что говоритъ собственное сознаніе.

Съ этого дня мы стали хорошими друзьями. Maman ни за что не хотѣла, чтобъ Темрюковъ былъ нашимъ чичероне на выставкѣ, потому что онъ всегда щеголялъ въ рваныхъ перчаткахъ; но я устранила это неудобство — и мы были на выставкѣ. На этотъ разъ всѣ картины получили уже другое значеніе для меня. Каждая изъ нихъ имѣла свой смыслъ. Но, Боже! сколько блестящихъ картинъ потеряли всякую цѣну въ моихъ глазахъ. Какъ онъ бранилъ тѣхъ художниковъ, которые щеголяли атласомъ и бархатомъ своихъ картинъ, и какъ умѣлъ остановить мое вниманіе на невзрачныхъ, повидимому, картинахъ русскаго «жанра». Темрюковъ объяснялъ все это съ такимъ увлеченіемъ, съ такой любовью и благоговѣніемъ къ задачамъ искусства, что заразилъ имъ и меня.

Очень интересна та метода рисованія, по которой, во времена оны, насъ учили въ пансіонахъ и институтахъ. Первоначально насъ заставляли дѣлать палочки, потомъ кружки и наконецъ давали рисовать съ оригиналовъ величественно-классическіе носы. За тѣмъ переходили мы къ головкамъ въ шлемахъ. Нарисовавъ чернымъ карандашомъ достаточное количество физіономій разныхъ героевъ и полубоговъ, вдругъ, ни съ того, ни съ сего, такъ себѣ, для разнообразія, принимались копировать пейзажи. Переходя въ большой классъ, мы всѣ брались за акварельныя краски и подъ нашими перстами разцвѣтали розы, тюльпаны и маки съ порхающими бабочками. Тѣмъ и ограничивались всѣ паши познанія въ искусствѣ. Объяснять, толковать было учителю некогда. Онъ едва успѣвалъ, впродолженіе класса, поправить десятую долю нашихъ копій. Въ день имянинъ родителей, мы дарили имъ великолѣпные букеты, рисованные красками. На экзаменахъ столы украшались изящными рисунками нашей работы. Но еслибъ насъ заставили нарисовать съ натуры чернильницу или яблоко, то изъ двадцати едва ли бы одна съумѣла за это взяться. Темрюковъ началъ со мной почти съ азбуки, то-есть съ первоначальныхъ правилъ рисовки съ натуры. Maman и папа моимъ не очень нравилась моя страсть къ рисованью. Она отнимала у меня много времени, которое прежде употреблялось на визиты и прогулки по магазинамъ. Кромѣ того, имъ не нравилось также и то, что чѣмъ болѣе сближалась я съ Темрюковымъ, тѣмъ становилась серьёзнѣе и равнодушнѣе къ свѣтской болтовнѣ. Не одному рисованью училъ меня Темрюковъ. Часто вели мы съ нимъ продолжительные разговоры и онъ невольно заставилъ меня размышлять. Онъ много-много перенесъ горя, несмотря на молодость. Онъ научилъ меня безпристрастно ставить себя на мѣсто ближняго, и тогда уже не судить его, но прощать ему. Несмотря на горечь его рѣчи, у него была добрая, живо сочувствующая душа. Особенно вынесла я изъ нашихъ бесѣдъ уваженье къ бѣдности. Бѣдняку можно простить многое: можно простить невѣжество, раздражительность, зависть. Богатые имѣютъ все — онъ ничего. Они веселятся — онъ страдаетъ. Они давятъ его своимъ превосходствомъ и еще навязываютъ ему долгъ благодарности, не разбирая того, до какой степени натура человѣка, и ихъ собственная въ томъ числѣ, способна къ благодарности. Изъ всѣхъ золъ въ нашъ вѣкъ, бѣдность — едва ли не самое лютое; даже болѣзнь сноснѣе. Только одного нельзя простить бѣдняку: нежеланія работать, отсутствія энергіи.

Прошло три года, съ тѣхъ поръ, какъ я вышла изъ института. Родители мои съ каждымъ годомъ замѣчали мнѣ чаще и чаще, что я теряю привычки хорошаго тона. Однажды, осенью, Темрюковъ простудился и захворалъ. Болѣзнь приняла опасный оборотъ. Во все время болѣзни, продолжавшейся три мѣсяца, я не видала его. Мы переписывались. Но когда докторъ сказалъ, что онъ очень плохъ и едва ли проживетъ еще день, я встала и отправилась прямо къ нему въ комнату. Даже сама maman, строгая блюстительница приличій, не смѣла остановить меня. Она только посмотрѣла на меня съ изумленіемъ. Впослѣдствіи она говорила, что опасалась, не сошла ли я съ ума — такъ дикъ показался ей мой поступокъ. Темрюковъ очень хорошо зналъ свое положеніе. Онъ умиралъ въ скоротечной чахоткѣ, которая была слѣдствіемъ усиленныхъ трудовъ и сырыхъ квартиръ, по которымъ онъ скитался прежде. Ему не хотѣлось умирать. Смерть явилась къ нему слишкомъ внезапно и совсѣмъ не во время. Онъ только что получилъ золотую медаль. Тяжело умирать при такихъ условіяхъ и въ двадцать-пять лѣтъ! За нѣсколько часовъ до смерти онъ сказалъ мнѣ:

— Не плачьте. Я часто думалъ о томъ, что ожидаетъ насъ въ будущемъ, и скажу вамъ откровенно, предвидѣлъ много горя для насъ обоихъ. Чѣмъ бы все это кончилось? Васъ вѣдь никогда не отдали бы за меня, а мнѣ слишкомъ было бы тяжело, еслибъ вы вышли за другаго.

Это объясненіе было такъ неожиданно и оригинально — на смертномъ одрѣ — что часто теперь рисуется въ моемъ воображеніи комната, съ опущенными сторами; въ полусвѣтѣ, чуть мерцая, теплится лампада; слабый лучъ ея освѣщаетъ замогильной жизнью блѣдное, исхудалое лицо. Никогда не забуду я выраженія этого лица. Оно безъ словъ высказывало цѣлую исторію его жизни. И воспоминаніе минувшихъ страданій, и привычка къ вѣчной борьбѣ, и жажда обольстительной будущности, и безъисходное отчаяніе передъ судьбой, сломившей эту твердую душу — все, все отражалось на немъ и не поперемѣнно, не одно за другимъ, но, какъ-то все разомъ, какъ будто въ послѣднія минуты умирающаго, всѣ силы душевныя пришли въ послѣднее, крайнее напряженіе. И потомъ вдругъ напряженіе этого лица измѣнилось. Взглядъ безконечной любви обратился на меня и остановился такъ, неподвижный…

Онъ уже не жилъ, а я все еще сидѣла подлѣ постели и держала въ моихъ рукахъ его холодную руку. Я, въ первый разъ въ жизни, была свидѣтельницей таинства смерти. Я внимательно разсматривала лицо умершаго.

Голосъ горничной вывелъ изъ забытья.

— Да что вы, барышня, держите его за руку, шепнула она. — Вѣдь онъ ужь умеръ.

— Умеръ! повторила я, выпустивъ руку умершаго и стараясь вникнуть въ смыслъ этихъ словъ.

II.

Мой единственный, едва-начатый романъ такъ и кончился на первой главѣ. Да и не кончился онъ, а какъ-то глупо замеръ, оледенѣлъ. Я могла бы выпустить его изъ моего разсказа, потому что онъ вовсе не идетъ къ дѣлу. Любила ли я кого нибудь или нѣтъ, живъ онъ или умеръ — это все равно для читателя. Но вѣдь я женщина. Могу ли обойти молчаніемъ мой романъ, когда онъ встрѣтился мнѣ на пути моего разсказа? Тѣмъ болѣе, что этотъ романъ такъ измѣнилъ меня! Проходили дни и даже годы, я подвигалась быстро къ тридцатилѣтнему возрасту. Родители мои приходили въ отчаяніе, при мысли, что я останусь старой дѣвой, хотя, по правдѣ сказать, приходить въ отчаяніе было не отъ чего. Какъ бы ни смѣялись надъ старыми дѣвами, но все-таки остаться старой дѣвой добросовѣстнѣе, нежели выйдти замужъ не любя. Дайте женщинамъ другое направленіе, тогда и старыя дѣвы не будутъ существами безполезными и смѣшными.

Въ первые годы по смерти Темрюкова, я избѣгала общества. Пустая, праздная жизнь меня тяготила. Я полюбила живопись вдвойнѣ: и за художническое наслажденіе, какое всегда доставляетъ намъ искусство, и за то, что оно было звѣномъ, соединяющимъ меня съ дорогимъ человѣкомъ. Все это не нравилось моимъ папа и maman. Папа дулся и устроивалъ у насъ по вторникамъ вечера, гдѣ я должна была играть роль любезной хозяйки и занимать гостей. Maman не дулась. Ей было жаль меня. Она такъ же, какъ и я, была женщина и не прочь отъ романа въ жизни, но по ея понятіямъ романъ не долженъ былъ преступать за границы приличія и вѣчный сердечный трауръ былъ для нея непонятенъ. Она такъ искренно и такъ неутѣшно скорбѣла обо мнѣ, такъ часто толковала про необходимость выйдти замужъ для того, чтобъ имѣть положеніе въ обществѣ, что наконецъ мнѣ все это страшно надоѣло. Я не выдержала. Я малодушно отреклась отъ самой себя и отдалась совершенно въ распоряженіе этихъ людей, которые любили меня такою докучливою и тяжелою любовью. Мало по малу я втянулась опять въ омутъ свѣтской жизни. Но теперь я была нравственно ниже, нежели по выходѣ изъ института. Тогда я была куклой, меня извиняло невѣдѣнье. Теперь ничто не могло извинить моей мелочности. Я сознавала это и ненавидѣла общество, которое развивало эту мелочность.

Въ одинъ прекрасный день, надворному совѣтнику Лисицыну вздумалось сдѣлать моимъ родителямъ торжественное и формальное предложеніе насчетъ моей руки и приданаго. Мнѣ сообщили объ этомъ событіи, исчисливъ при томъ всѣ прекрасныя качества моего жениха и прибавивъ въ заключеніе, что мнѣ уже двадцать-седьмой годъ. Я думала-думала — и изъявила мое согласіе. Мнѣ было душно въ родительскомъ домѣ. Я жаждала свободы, потому что свобода была отдохновеніе, покой и нѣкоторыя права впереди. Я думала, что замужней женщинѣ общество больше даетъ свободы, нежели дѣвушкѣ. Выходя замужъ, я нисколько не думала о тѣхъ обязанностяхъ, которыя принимала на себя. Лисицынъ былъ довольно презентабельная личность. Въ обществѣ мужчинъ онъ былъ серьёзенъ, говорилъ мало, но за то много думалъ. Съ женщинами онъ былъ ласковъ и нѣженъ какъ съ дѣтьми, которыхъ собираются обмануть и не взять съ собой на гулянье или въ театръ. Я и до-сихъ-поръ не знаю хорошенько характера моего мужа. Я никогда не позволяла себѣ изучать его. Говорятъ, что онъ добрый человѣкъ. Я вѣрю охотно, потому что вѣрить — потребность нашей души. Выходя замужъ, я не интересовалась знать подробно о занятіяхъ моего супруга. Мнѣ было извѣстно, что онъ служилъ по статской службѣ въ какомъ-то министерствѣ. Я знала очень хорошо всѣ роды службъ въ нашемъ отечествѣ. Я знала, что служить въ военной службѣ, значило быть гвардейскимъ или армейскимъ офицеромъ, кавалерійскимъ или пѣхотнымъ. Быть морякомъ — значило ходить лѣтомъ въ Балтійское Море. Быть инженеромъ — значило чинить шоссе и мосты. Быть статскимъ — значило писать бумаги. Эти бумаги не имѣли ко мнѣ рѣшительно никакого отношенія, несмотря на то, что ихъ писалъ мой собственный мужъ, а потому я о нихъ никогда и не разспрашивала. Жили же мы не тѣмъ, что давали ему за писанье бумагъ — этого было слишкомъ недостаточно — а доходами съ моего имѣнія, а потому я нисколько не удивилась, когда черезъ годъ послѣ свадьбы Лисицынъ окончилъ писаніе бумагъ, то-есть вышелъ въ отставку. По желанію Лисицына мы поѣхали въ деревню. Мнѣ предстояла не блестящая, но за то весьма полезная будущность: я должна была превратиться въ барыню-помѣщицу, засаживать за паутинныя вышиванья тѣхъ самыхъ Акулекъ и Дашекъ, съ которыми игрывала во времена оны, наливать чай моему супругу, толстѣть не по днямъ а по часамъ, протежировать разныхъ мелкопомѣстныхъ приживалокъ и рядиться въ пухъ-и-прахъ для убійственно-монотонныхъ баловъ губернскаго города.

Лисицынъ такъ и разсчитывалъ въ невинности своей души. Но на этотъ разъ мы не сошлись во мнѣніяхъ. Я была терпѣливой, внимательной и послушной женой, кромѣ одного пункта: я имѣла прямыя, здравыя понятія о правѣ собственности. На Темрюковѣ я видѣла, къ чему приводитъ бѣдность! А вѣдь и у меня могутъ быть дѣти. Я не хотѣла бы, чтобы и они нуждались въ молодости, чтобы сырыя квартиры и безсонныя ночи также вогнали ихъ въ чахотку. Основываясь на своемъ правѣ, я распоряжалась сама доходами съ моего имѣнія. По этому поводу у насъ возникло, однажды, нѣчто въ родѣ пренія съ моимъ супругомъ. Онъ старался доказать мнѣ, что между мужемъ и женой все должно быть общее.

— Какъ же, прибавилъ онъ въ заключеніе: — вѣдь ты отдала мнѣ сердце и руку, а не хочешь раздѣлить со мною труда управленія имѣніемъ. Неужели ты цѣнишь деньги выше твоей руки и сердца?

Такое логическое разсужденіе нисколько меня не убѣдило.

— Я отдала тебѣ, мой другъ, отвѣчала я:-- мою руку и сердце. Но деньги — совсѣмъ другое дѣло. Деньги съ моего имѣнія созданы именно для того, чтобы быть моими и не доставаться никому, пока я жива. А староста Гаврила прекрасно умѣетъ управляться съ мужиками. Къ чему же тебѣ обременять себя лишнимъ трудомъ? Вѣдь ты созданъ, право, не для труда, а для того, чтобъ наслаждаться жизнью. Я хочу, чтобъ ты былъ совершенно счастливъ. Притомъ же, неужели ты женился на мнѣ изъ-за моего состоянія?

— Конечно нѣтъ, поспѣшилъ сказать Лисицынъ.

— Я въ этомъ увѣрена. Въ противномъ случаѣ я бы тебя ненавидѣла. Можетъ ли женщина любить, а тѣмъ болѣе уважать человѣка, который женится не на ней, а на ея состояніи? Я бы по-крайней-мѣрѣ никогда не могла.

— Неужели всѣ женщины думаютъ такъ, какъ ты?

— Всѣ ли — не знаю. По-крайней-мѣрѣ изъ ста, пятьдесятъ — одного со мною мнѣнія.

— Такъ неужели мужчина при женидьбѣ не имѣетъ ни малѣйшаго права принимать, хотя отчасти, въ соображеніе состояніе будущей жены?

— Никакого.

— Но развѣ это — преступленіе?

— Это — хуже нежели преступленіе. Это — низость. А вообще женщины не любятъ низостей и за нихъ всегда скорѣй расплатятся, нежели за что другое.

— Но какъ прикажешь, если, напримѣръ, мужчина любитъ дѣвушку, а его средства не позволяютъ жениться на ней?

— Надо работать. Для того Богъ далъ голову и руки.

— Но вѣдь мы всѣ работаемъ — то-есть всѣ служимъ.

— Въ такомъ случаѣ средства есть.

— Но если они недостаточны, а онъ влюбленъ безъ ума?

— Да кто же вамъ велитъ вѣчно заниматься писаніемъ бумагъ? Вѣдь мы невиноваты въ томъ, что вы не найдете себѣ другаго дѣла.

— Но что жь намъ дѣлать больше?

— Э, мой другъ, мало ли найдется на свѣтѣ занятій, которыя приносятъ дѣйствительную пользу и вполнѣ вознаграждаютъ труды. Торгуйте, изобрѣтайте машины, стройте ихъ, разводите огороды, наконецъ, это все-таки лучше, чѣмъ разсчитывать на женины деньги.

— Какъ, ты даже огородниками хочешь насъ сдѣлать?

— Я знаю только то, что если мужчина изъ любви къ женщинѣ и для того, чтобъ имѣть средства содержать ее, разведетъ огородъ и будетъ даже собственными руками сажать капусту и рѣпу и потомъ продавать ихъ, то если у той, которую онъ любитъ, есть хоть частица сердца и хоть капля здраваго смысла, она будетъ способна оцѣнить и уважать мужа. Если же мужчина женится для того, чтобъ посредствомъ своей жены пріобрѣсть удобства и роскошь жизни, то и самая ограниченная пойметъ наконецъ, что она — нуль, какъ въ отношеніи къ мужу, такъ и въ отношеніи къ обществу. А вѣдь у женщинъ столько же самолюбія, какъ и у мужчинъ. Самъ посуди, пріятно ли быть нулемъ. Еслибъ, напримѣръ, я вышла замужъ за человѣка, который имѣлъ бы въ виду не меня, а мое состояніе, я каждую бы минуту думала, что моему мужу все равно, еслибъ я была горбатая, злая, кривая, еслибъ у меня не было ни души, ни сердца, еслибъ я была идіотка. А вѣдь такая безпрестанная мысль — самая страшная нравственпая пытка. Это — невыносимое униженіе для женщины… Поневолѣ возненавидишь того, кто ее внушилъ.

— Ты все преувеличиваешь.

— Можетъ быть. Но, повѣрь, если я преувеличиваю, то и всѣ женщины такъ преувеличиваютъ. А потому въ бракахъ по разсчету — разсчетъ почти всегда оказывается ошибочнымъ.

— Слѣдовательно, по твоему выходитъ, что небогатый человѣкъ никогда не можетъ жениться на богатой дѣвушкѣ, какъ бы сильно ни любилъ ее?

— Можетъ. Почему же нѣтъ. Вѣдь это дѣлается же каждый день. Но только въ такомъ случаѣ онъ не долженъ никогда посягать на ея имѣніе. Онъ долженъ смотрѣть на него, какъ на достояніе своей жены, а не какъ на свое собственное. Если она любитъ мужа, то сама подѣлится съ нимъ земными благами. А любовь и уваженіе жены онъ долженъ заслужить.

Я понимала очень хорошо, что деньги — единственная гарантія моихъ правъ противъ надворнаго совѣтника Лисицына. Мы прожили лѣто въ деревнѣ. Осенью я предложила моему мужу ѣхать за границу. Мнѣ захотѣлось видѣть другія страны, другихъ людей, другіе нравы и обычаи. Провести всю жизнь, какъ улитка въ своей раковинѣ, когда имѣлись средства посмотрѣть на божій міръ — казалось мнѣ непростительнымъ. Мужъ мой былъ также непрочь людей посмотрѣть и себя показать. Мнѣ хотѣлось ѣхать на югъ. Но мой мужъ, какъ настоящій русскій баринъ, стремился въ Парижъ. На этотъ разъ я ему уступила: можно было начать и съ Парижа. Мы прожили въ немъ всю зиму. Я не могла вытащить оттуда моего супруга. Врожденная русская воспріимчивость развернулась въ немъ за границей блистательнымъ образомъ. Я не узнавала моего Лисицына. Въ Парижѣ онъ нетолько превратился во француза, но даже въ парижанина. Онъ торопился жить, суетился, бросался во всѣ кружки общества, слѣдилъ вмѣстѣ съ французами за политическими новостями, толковалъ о прогресѣ и веселился на балахъ. Все это онъ дѣлалъ съ жаромъ, съ увлеченіемъ, какъ будто отъ самой колыбели выросъ на французской почвѣ и пропитался національнымъ духомъ парижанъ. Мнѣ часто становилось смѣшно, глядя на него. Еслибъ я не вытащила его изъ деревни, онъ преспокойно просидѣлъ бы всю зиму въ халатѣ на диванѣ: наслаждался бы комфортомъ отдохновенія послѣ своего политическаго поприща, читалъ бы лѣниво русскія газеты, игралъ въ карты съ помѣщиками, вмѣсто гризетокъ ухаживалъ бы за россійскими дѣвами въ сарафанахъ и не было бы ему никакого дѣла до этихъ самыхъ парижанъ, которымъ теперь онъ такъ живо сочувствовалъ. Когда я осмотрѣла почти все, что возбуждаетъ любопытство въ Парижѣ, присмотрѣлась къ тамошней жизни и познакомилась поближе съ различными образчиками многочисленныхъ слоевъ парижскаго общества — мнѣ стало скучно среди этой вѣчной ярмарки. Въ характерѣ французовъ есть какая-то хрупкость, которая мнѣ не нравится. А я не люблю жить съ людьми, которымъ не симпатизирую. Большинство французовъ — фразёры. Я терпѣть не могу фразъ, по русской, весьма справедливой пословицѣ: «Кто много говоритъ, тотъ мало дѣлаетъ». Весной возвратились мы опять въ наши Липовки и прожили въ нихъ все лѣто и всю слѣдующую зиму. Мнѣ хотѣлось отдать себѣ отчетъ въ моихъ впечатлѣніяхъ, пораздумать, поразмыслить на просторѣ и въ тишинѣ о всемъ, что видѣла и слышала. Вѣдь Темрюковъ ненапрасно же выучилъ меня размышлять. Въ началѣ лѣта мы отправились въ Германію. Добрые и честные нѣмцы пришлись мнѣ больше по душѣ. Въ Германіи Лисицыну было не такъ весело, какъ въ Парижѣ, но онъ сошелся и съ нѣмцами на столько, на сколько позволяло ему знаніе ихъ языка. Зато онъ очень легко усвоилъ себѣ ихъ привычки и нравы. Онъ пилъ пиво, восхищался музыкой и природой и все толковалъ, что когда возвратится въ Липовки, то серьёзно займется чѣмъ нибудь. И дѣйствительно, когда возвратились мы въ Липовки, онъ началъ-было заводить кабинетъ древностей; эта страсть къ археологіи не на шутку перепугала меня. Но я не дала ей развиться, отказавъ ему наотрѣзъ въ деньгахъ. Лисицынъ съ горя завелъ токарный станокъ. По моему это все-таки было полезнѣе его археологическаго кабинета. Между тѣмъ время шло своимъ чередомъ. Возвратясь на родину, мы прожили три зимы сряду въ деревнѣ. Потомъ я еще разъ побывала за границей, но уже безъ мужа: онъ слишкомъ облѣнился и слишкомъ заразился окружающей помѣщичьей жизнью. Я взяла мою маленькую дочь и отправилась прямо въ Италію. Это былъ второй хорошій періодъ моей жизни. Я была почти счастлива. Я жила въ странѣ, интересной въ высшей степени нетолько настоящей, но и прошедшей жизнью, среди народа, которому нельзя не сочувствовать, несмотря на его отсталость, а можетъ быть и по поводу этой отсталости — среди такой природы, которая сама по себѣ есть уже счастье для того, кто ее любитъ. Возвратясь на родину, я нашла много перемѣнъ: измѣнилось положеніе крестьянъ, измѣнился также и духъ общества. На меня вдругъ какъ будто пахнуло какимъ-то свѣжимъ благодѣтельнымъ вѣтеркомъ. Слова: «современность», «эманципація», «прогресъ» стали чаще раздаваться въ гостиныхъ губернскаго города. «Слава-богу», подумала я. Мнѣ показалось, что вдругъ какъ будто проснулся вѣковой лѣсъ, усыпленный волшебникомъ. Все въ немъ зашевелилось, заговорило, огласилось несвязнымъ еще щебетаньемъ мильйоновъ голосовъ. Порою, среди этихъ голосовъ, раздавались уже выдержанные звуки, обѣщавшіе въ полдень чудную гармонію.

Все мое сочувствіе было на сторонѣ женщинъ. Мужчинамъ всегда лучше жить, чѣмъ намъ. «Прогресъ, думала я — просвѣщеніе; просвѣщеніе, значитъ — справедливость.» Справедливо ли общество въ отношеніи къ женщинѣ — рѣшите вы, умные люди, только не m-r Michelet. Взглянемъ только на ту степень развитія и труда, которые у насъ доступны женщинѣ. Общество предоставило ей кое-какія весьма поверхностныя познанія въ наукахъ, которыя не приносятъ никакой дѣйствительной пользы ни ей, ни другимъ — фортепіано и иголку. Я должна замѣтить, что все, что скажу про женщинъ, относится никакъ не къ богатымъ. Мои мечты и думы — не для нихъ. Имъ не о чемъ горевать: онѣ всегда могутъ обогатить своей рукой и состояніемъ какого нибудь милаго молодаго человѣка. Если найдутся изъ нихъ такія, которыя почувствуютъ потребность серьёзнаго умственнаго труда и нравственнаго развитія, тѣмъ лучше будетъ для нихъ и для общества. Теперь же пока моя рѣчь не о нихъ. Кто не согласится, что бѣдняку трудно добывать себѣ насущный хлѣбъ? Понятія общества предоставили только мужчинамъ всѣ средства, разумѣется, если мужчина свободенъ отъ предразсудковъ; въ противномъ случаѣ онъ также стѣсненъ. Иному бѣдному дворянину, пожалуй, зазорно заняться ремесломъ или торговлей; онъ терпитъ нужду на томъ поприщѣ, по которому шли его дѣды и прадѣды; онъ терпитъ эту нужду добровольно для того только, чтобъ не избирать пути, неосвященнаго стопами его предковъ. Это — его добрая воля. Нищета давитъ своею тяжестью и женщинъ. Ко всему этому, общество наше не допускаетъ въ женщинѣ возможности серьёзнаго труда на томъ основаніи, что слабость сложенія и здоровья дѣлаютъ ее неспособной къ нему; забываютъ только одно, а именно: что нищета все-таки заставляетъ ее работать для насущнаго пропитанія, и она трудится часто съ утра до ночи только при той степени развитія, до которой у насъ допускается женщина, и среди удушающей атмосферы предразсудковъ трудъ ея не можетъ быть истинно-дѣльнымъ трудомъ, и еще скорѣе разстроиваетъ ея здоровье, потому что не приноситъ того вознагражденія, какое далъ бы ей при другихъ познаніяхъ.

У насъ, если дѣвушка бѣдна и должна доставать себѣ пропитаніе, а часто даже содержать своими трудами мать, меньшихъ сестеръ или братьевъ — ей предстоитъ только три карьеры: если она получила легкое, поверхностное образованіе и говоритъ на трехъ или четырехъ языкахъ — изъ которыхъ часто ни одного не знаетъ спеціально — она идетъ въ гувернантки. Знаетъ ли большинство общества, что такое жизнь гувернантки? Это — самая тяжелая кабала, самое грустное ремесло, благодаря образу мыслей — того же общества. Есть дома, гдѣ родители требуютъ отъ гувернантки, чтобы она ничего не читала, кромѣ евангелія по воскресеньямъ, потому что чтеніе отвлекаетъ ея вниманіе отъ дѣтей. Есть другіе дома, гдѣ она пьетъ горькую чашу вѣжливаго униженія на томъ основаніи, что она подчинена ихъ власти и что ей за то платятъ деньги. И такіе дома — не исключенія. Они встрѣчаются сплошь и рядомъ, потому что и масса общества у насъ не отличается развитіемъ. Есть, наконецъ, и такіе дома, гдѣ, несмотря на все желаніе доставить гувернанткѣ счастливое существованіе, рѣдко успѣваютъ въ томъ, потому что условія ея быта тому противятся. Напримѣръ, если въ семействѣ много дѣтей — она не можетъ имѣть для себя въ цѣлый день ни одной минуты. Сколько есть гувернантокъ, которыя ненавидятъ свое тяжелое ремесло, и несутъ его какъ вериги, выжидая только удобной минуты, чтобъ отъ него освободиться. И что жь получаютъ онѣ за продажу себя въ кабалу? Какіе нибудь двадцать, тридцать, много сорокъ рублей въ мѣсяцъ, а большинство еще и меньше двадцати. Ухитритесь же теперь съ двадцатью рублями содержать, напримѣръ, больную мать или меньшихъ сестеръ? Если гувернантка недурна собою, ей предстоитъ единственный путь къ спасенію — выйти замужъ за перваго господина, которому она приглянется до такой степени, что онъ рѣшится великодушно взять ее подъ свое покровительство. Нравится ли онъ ей или нѣтъ, молодъ или старъ, уменъ или ограниченъ, добръ или нѣтъ — все равно. Она — бѣдная дѣвушка, она не должна разбирать, а съ благодарностью принять благодѣяніе великодушнаго господина. Если же не приметъ — тѣмъ хуже для нея. Она до самой смерти будетъ рабою въ чужихъ домахъ, или ей предстоитъ еще худшая участь. Все, что сказала я про гувернантокъ, относится также и къ компаньонкамъ. Только роль компаньонки еще незавиднѣе: это нѣчто среднее между домашней обезьяной и попугаемъ. Остаются еще учительницы музыки и швеи.

Музыка — чудная вещь. Но чтобъ быть музыкантшей, надо имѣть природный талантъ. У насъ въ Россіи фортепьяно — почти необходимость въ каждомъ мало-мальски достаточномъ домѣ. Родители, не разбирая, есть ли у дѣтей музыкальныя способности, есть ли призваніе, берутъ имъ учителей или учительницъ музыки. Отъ этой, не скажу музыкальной, потребности общества, но просто отъ этой моды — происходитъ только безчисленное множество плохихъ музыкантшъ и плохихъ учительницъ музыки.

Предположимъ, напримѣръ, что бѣдная дѣвушка выучилась довольно сносно играть на фортепьяно. Она избираетъ это средствомъ къ существованію: газеты наполнены объявленіями о дамахъ, предлагающихъ музыкальные уроки по сорока копеекъ и по четвертаку. Въ проливной дождь, въ вихрь, въ самую невыносимую погоду, бѣдная музыкальная учительница бѣгаетъ изъ одного конца города въ другой и собираетъ четвертаки. И все-таки на эти четвертаки она не можетъ существовать, особенно если ей еще надо позаботиться о другихъ, кромѣ себя. А результатъ ея трудовъ для общества состоитъ въ томъ, что въ любомъ домѣ, гдѣ есть дѣвицы, васъ угощаютъ музыкой такой, что отъ всей души пожалѣешь, зачѣмъ изобрѣтено фортепьяно.

Жизнь швей не имѣетъ ничего привлекательнаго. Ихъ такое множество на каждомъ шагу, что, право, десятой доли было бы довольно для того, чтобъ одѣть все человѣчество въ самые модные шляпки и чепцы. Зато половина ихъ ходитъ шить поденно, и съ девяти часовъ утра онѣ работаютъ за тридцать копеекъ въ день, не разгибая спины. Здорово ли это?

Что скажутъ на это тѣ господа философы, которые ставятъ здоровье женщины на первомъ планѣ, какъ препятствіе къ ея развитію?

Я не имѣю претензіи утверждать, чтобы, при одинаковомъ умственномъ развитіи съ мужчинами, изъ женщинъ вышли бы Ньютоны, Гегели или Коперники. До сихъ поръ ихъ, кажется, не бывало, да никакъ и не могло быть. Но что были, есть и будутъ женскія головы прекрасно организованныя — съ этимъ никто не будетъ спорить. И такихъ головъ наберется гораздо болѣе, нежели думаетъ наше общество. Онѣ незамѣтны, потому что подъ постояннымъ угнетеніемъ той среды, гдѣ находятся — способности ихъ не развиваются, но тупѣютъ и исчезаютъ въ общей массѣ.

Роль женщины не въ томъ, чтобъ блестѣть, но чтобъ быть полезной, разливать вокругъ себя какъ можно больше счастья. При ея настоящемъ общественномъ положеніи — эта мысль не можетъ укорениться въ ея головѣ. Можетъ ли, напримѣръ, дѣвушка, съ трудомъ добывающая себѣ горькій и недостаточный кусокъ хлѣба, при нравственной неразвитости отъ получаемаго ею воспитанія, проникнуться высокой нравственной идеей и основать на ней всю свою жизнь? Прежде всего она позаботится о томъ, чтобъ сдать кому нибудь попеченіе о своей собственной особѣ — все равно, кому бы то ни было, лишь бы избавилъ ее отъ труда и страданья.

Существуетъ у насъ закоснѣлое мнѣніе, что если женщина возьмется за науки, то-есть не за свое дѣло, какъ у насъ говорится, то будто бы это помѣшаетъ ей быть хорошей матерью и хозяйкой, отвлечетъ ея вниманіе отъ семейства и отъ домашнихъ обязанностей. Но, помилуйте! За что же взводить на насъ такую клевету, что будто мы ужь такія ретивыя хозяйки и такія заботливыя матери семействъ? Мы, слава-богу, русскія дворянки, картофель сами чистить не будемъ, чулокъ штопать также не любимъ, какъ бы мы бѣдны ни были. А если ужь и заставитъ насъ горькая судьба, по выходѣ замужъ, часто заглядывать на кухню, то не возрадуются отъ этого наши супруги. Спросите хоть у нихъ самихъ. Намъ прежде всего надо удовольствія, роскошь и игра въ любовь. Это послѣднее занятіе продолжается до пятидесяти лѣтъ, по крайней мѣрѣ. Такъ мы воспитаны, что всѣ мечты наши стремятся къ удовольствіямъ. Нѣтъ у мужа средствъ на это — онъ же виноватъ. Никто не просилъ жениться. На дѣтей мы также часто смотримъ, какъ на забавныхъ куколъ, пока эти куклы не выростутъ. А когда расходъ на нихъ увеличится, и мы, маменьки, поймемъ, что должны сами себѣ во многомъ отказывать, наши дочки становятся для насъ обузой, которую мы всѣми силами хлопочемъ свалить съ плечъ.

Слѣдовательно, нечего намъ опасаться, что умственное развитіе сдѣлаетъ изъ насъ дурныхъ, незаботливыхъ хозяекъ и матерей семействъ. Говорятъ также, будто и здоровье и сложеніе женщинъ тоже препятствуютъ ихъ развитію? Но вѣдь нужда имѣетъ свойство устранять тысячи неудобствъ. Притомъ же, развѣ мы не видимъ каждый день и мужей, которые, несмотря на то, что кричатъ первые, будто сфера женщины должна ограничиваться только домашней дѣятельностью, сами не заботятся о семействѣ и предоставляютъ женамъ право кормить его, какъ имъ угодно? А такъ-какъ у матерей все-таки есть сердце, то вотъ жена и бѣгаетъ въ грязь и слякоть, проклинаетъ свою участь, даетъ какіе нибудь уроки или просиживаетъ ночи за шитьемъ, или заводитъ какую нибудь безтолковую школу, гдѣ человѣкъ тридцать шалуновъ шумятъ и кричатъ во все время класса, и скоро вгоняютъ ее въ чахотку. Развѣ не видимъ мы этого каждый день?

Сколько мы видимъ и такихъ мужей, которые, несмотря на всю добрую волю и на всю привязанность къ семейству, не могутъ удовлетворить всѣмъ его потребностямъ, и жены, несмотря на свое здоровье, помогаютъ имъ добывать средства къ жизни. Теперь еще вопросъ: всѣ ли женщины выходятъ замужъ? у всѣхъ ли есть семейства? И въ наши времена, времена гуманности и прогреса, что тамъ себѣ ни толкуй, а презрѣнный металъ играетъ важную роль, какую игралъ, вѣроятно, во всѣ времена. Бѣдныхъ дѣвушекъ гораздо болѣе, нежели богатыхъ. Сколько бываетъ случаевъ, что дѣвушка любитъ и любима, но женихъ получаетъ мало, а у невѣсты ничего нѣтъ. Вотъ они и бѣдствуютъ каждый порознь. Разумѣется, мужчина меньше, женщина больше. А если и сойдутся и обвѣнчаются, то также не на радость. Тѣ же, которыя остаются старыми дѣвами, дѣлаются самыми безполезными существами: вяжутъ себѣ филе да сплетничаютъ, обременяютъ собою отцовъ или братьевъ, да и сами, чувствуя свою безполезность на этомъ свѣтѣ, дѣлаются существами раздражительными, эгоистическими. Бросьте въ ихъ тяжелое существованіе какую нибудь науку, которая поглотила бы ихъ мыслящія способности и приносила бы какую нибудь дѣйствительную пользу — вы дадите имъ средство быть прекрасными, добрыми и полезными существами. Ничто такъ отрадно не дѣйствуетъ на сердце, какъ возможность не только не быть въ тягость окружающимъ насъ, но даже приносить имъ хотя маленькую пользу. Когда умъ занятъ серьёзно, онъ не растрачивается по мелочамъ на пустыя и часто вредныя житейскія дрязги. Потомъ, кромѣ старыхъ дѣвъ, сколько есть вдовъ, остающихся съ дѣтьми безъ средствъ? Часто онѣ рады отдать для своихъ дѣтей все и поневолѣ разстаются съ ними, отдаютъ ихъ куда нибудь къ роднымъ, а сами идутъ въ кабалу гувернантками или компаньонками — и кабала эта дѣлается настоящею пыткою, потому что у нихъ сердце неспокойно каждую минуту. Онѣ не видятъ своихъ дѣтей по цѣлымъ недѣлямъ, по мѣсяцамъ, а иногда и по цѣлымъ годамъ.

Вотъ во имя-то всѣхъ этихъ женщинъ, истинно несчастныхъ для тѣхъ, кто насмотрѣлся на нихъ и кто коротко знакомъ съ ихъ бытомъ, рѣшилась я высказать мою задушевную мысль. Эта мысль не новая и не мной изобрѣтенная… но все-таки надо собраться съ духомъ, чтобъ упомянуть о ней нашему обществу.

Меня закидаютъ насмѣшками и, вѣроятно, обвинятъ въ желаніи умничать. Но — rira bien, qui rira le dernier.

Что было бы, еслибы на первый разъ, хоть для испытанія, открыли въ небольшомъ объемѣ высшее учебное заведеніе, гдѣ, по выходѣ ихъ изъ гимназіи, желающимъ преподавали бы науки — древніе и новые языки, такъ какъ обыкновенно преподаютъ ихъ мужчинамъ — съ тою цѣлью, чтобъ женщины, такъ же какъ и мужчины, могли существовать своими трудами, не продавая себя ни богатымъ женихамъ, ни во временную кабалу гувернаничанья и комнаньоничества.

Что бы вышло, еслибъ основали у насъ такой quasi-университетъ? Вышло бы то, что сначала всѣ женщины, богатыя какъ и бѣдныя, принялись бы съ увлеченіемъ слушать всевозможныя лекціи, потому что это было бы модной новостью.

Пожалуй, великосвѣтскія дамы первыя подали бы такой благой примѣръ. Онѣ — большія мастерицы подавать хорошіе примѣры. Потомъ большинству, которое не имѣетъ ни призванія къ серьёзному труду, ни необходимости заняться имъ, это скоро бы наскучило. Праздныя женщины перестали бы посѣщать это учебное заведеніе. Остались бы только тѣ, которыхъ заставляетъ работать необходимость. Что бы вышло изъ этихъ? Я думаю, вышло бы то, что каждая изъ нихъ изучила бы спеціально какую нибудь часть, которая не пропала бы для нея даромъ, а доставила бы ей вѣрный кусокъ хлѣба. Спрашивается, до какой степени можетъ женщина примѣнить свои познанія къ дѣйствительной жизни и извлечь изъ нихъ практическую пользу, для себя и для другихъ? А вотъ на это-то и можно сказать: устройте сперва такой университетъ, а тамъ посмотримъ, что выйдетъ. Безъ опыта и безъ доказательствъ нельзя ничего опровергать. Въ нравственномъ отношеніи женщины выиграютъ отъ этого. Чѣмъ болѣе, не скажу, воспитана, но просвѣщена женщина, тѣмъ лучше для нея самой и для окружающихъ ее. Не всѣ женщины одарены одинаковыми способностями, но по крайней мѣрѣ, пусть же онѣ не пропадаютъ у тѣхъ, которымъ даны. Только, чтобъ изъ женскаго просвѣщенія вышелъ толкъ, надо чтобъ въ воздухѣ, которымъ мы дышимъ, разлилось убѣжденіе, что просвѣщеніе хорошо само по себѣ, а не какъ средство блестѣть и обращать на себя вниманіе. Безъ этого убѣжденія — лучше и не начинать.

Вернемся къ моему разсказу.

Обстоятельства заставили насъ ѣхать въ Петербургъ. Я была этому очень рада. Мнѣ хотѣлось видѣть нашу столицу именно въ тотъ моментъ, когда вся Россія готовилась возродиться къ новой жизни. По пріѣздѣ, я отъискала старыхъ знакомыхъ, пріобрѣла новыхъ, стала слѣдить за общественной жизнью, ко всему присматривалась, прислушивалась, такъ сказать подстерегала каждое проявленіе развитія. Лисицынъ не совсѣмъ былъ доволенъ мною. Въ его умѣ слова: «эмансипація женщинъ» равнялись слову «безнравственность». Было время, когда онъ понималъ эти слова иначе. Но то было совсѣмъ другое дѣло. Въ Парижѣ, онъ не прочь былъ и самъ отъ прогреса, потому что тамъ необходимо было казаться современнымъ человѣкомъ. Лисицынъ смекнулъ какъ разъ, что въ Парижѣ всякій порядочный человѣкъ, если желаетъ, чтобъ его личность имѣла какое нибудь значеніе, обязанъ выставлять на видъ свои мнѣнія — свои или чужія, хоть мудрыя до невозможности, хоть дикія до нелѣпости — все равно, лишь было бы на сценѣ какое нибудь мнѣніе, былъ бы поводъ къ фразамъ, къ ораторству, къ увлеченію, изъ-за котораго собственное я выглядываетъ такъ же живописно и величественно, какъ полная луна изъ-подъ легкаго пара облаковъ. Но Лисицынъ также очень хорошо зналъ и то, что въ Парижѣ мы были мимолетными гостями, что фразы такъ себѣ останутся фразами и что когда возвратимся въ Липовки, дѣла опять пойдутъ постарому.

Въ Петербургѣ же было совсѣмъ не то. Слово «эмансипація», которое онъ понималъ такъ дурно, пугало его. Онъ былъ самолюбивъ отъ природы и къ довершенію напасти полагалъ, что допустить эмансипацію въ европейской женщинѣ то же самое, что допустить ее въ турчанкѣ, запертой съ колыбели въ четырехъ стѣнахъ гарема. Я не могла понять, откуда у него взялось такое дикое мнѣніе. Въ отношеніи къ русской женщинѣ оно тѣмъ обиднѣе, что чувство собственнаго достоинства развито въ ней болѣе, нежели можно ожидать отъ той среды, въ которой она живетъ. Мои стремленія къ наблюдательности, общество моихъ знакомыхъ, наши сужденія, толки — все сильно безпокоило Лисицына. Онъ нѣсколько разъ намекалъ мнѣ, хотя очень осторожно, о томъ, что ему не совсѣмъ нравится эмансипація въ собственной его женѣ. Такъ-какъ я не люблю никакихъ обиняковъ и всегда, какъ говорится, рублю съ плеча — мнѣ часто доставалось за это, да и теперь еще достается отъ моихъ ближнихъ — то я рѣшилась разъ навсегда высказать откровенно мое мнѣніе объ этомъ предметѣ.

— Мой другъ, сказала я ему: — еслибъ я была расположена обманывать тебя, то неужели ты думаешь, я стала бы дожидаться того времени, когда заговорятъ о прогресѣ? Повѣрь мнѣ, что, еслибъ мы жили съ тобой въ до-петровскія времена и ты носилъ бы длинную бороду, а меня для своей безопасности запиралъ въ высокій теремъ съ косящатымъ окномъ — то и тогда, еслибъ только я захотѣла, обманула бы тебя, и не одинъ разъ, а столько, сколько мнѣ было бы угодно. Женщина въ рабствѣ дѣлается хитрой какъ кошка. Но такъ-какъ ты мой законный мужъ, съ которымъ я дала слово пройти длинное поле жизни рука объ руку, то будь совершенно спокоенъ: я никогда не измѣню тебѣ, тѣмъ болѣе, что мнѣ ужь подъ сорокъ лѣтъ, а свѣтъ полонъ молоденькихъ и хорошенькихъ женщинъ.

Этотъ послѣдній аргументъ понравился Лисицыну и онъ пересталъ вмѣшиваться въ мои дѣла.

Въ числѣ моихъ прежнихъ знакомыхъ было одно семейство, которое меня очень интересовало въ настоящее время. Оно состояло изъ бабушки, старушки старинныхъ временъ, которая, кажется, и во снѣ бредила не иначе, какъ по-французски. Съ утра, несмотря на горбъ, одѣвалась въ корсетъ и никогда не носила другихъ платьевъ, кромѣ шелковыхъ. Съ нею жилъ ея вдовый сынъ, существо довольно оригинальное. Онъ былъ вмѣстѣ и ученый и русскій баринъ. У него были двѣ страсти: привязанность къ археологіи и къ единственной дочери. Въ то время, когда я вышла замужъ, этой дѣвочкѣ было четырнадцать лѣтъ. У ней было умненькое, острое личико, много обѣщавшее. Отецъ и бабушка занимались ея воспитаніемъ. Отецъ воспитывалъ ее на свой ладъ, а бабушка на свой. Андрей Осиповичъ Вѣтлягинъ не любилъ ни музыки, ни пѣнія, и цѣнилъ въ женщинѣ только познанія въ наукахъ. У Зины были прекрасныя способности. Она училась легко и охотно и тогда уже про нее говорили, какъ про маленькое чудо. Но дѣло въ томъ, что Андрей Осиповичъ, несмотря на свою ученость, былъ истый русскій баринъ. Хвастовство не было чуждо его характера. Онъ образовывалъ Зину не для нея самой, не для того, чтобъ образованіе принесло ей пользу, а какъ часто водится у насъ у русскихъ — напоказъ. Вслѣдствіе этого Зину учили многому, такъ многому, что основательно не могли учить ничему. При гостяхъ Андрей Осиповичъ любилъ выставлять на видъ блестящія способности дочери. Зинѣ понравилась роль маленькаго чуда. Сметливая дѣвочка схватывала поверхностно кое-какія познанія изъ тѣхъ наукъ, которыя обыкновенно не интересуютъ дѣвочекъ ея лѣтъ. И очень ловко въ разговорѣ вставляла иногда техническіе термины, которые приводили въ умиленіе отца и бабушку.

Сначала бабушка сильно возставала противъ ученаго воспитанія. Ей лучше бы хотѣлось, чтобъ ея внучка получила только блистательное, свѣтское воспитаніе. Но старушка успокоилась, когда убѣдилась, что Зина, несмотря на свой ребяческій возрастъ, уже производитъ маленькій фуроръ въ кругу короткихъ знакомыхъ.

— Изъ нея выйдетъ что нибудь замѣчательное, говаривала старушка. — Вы увидите, это будетъ вторая мадамъ Сталь, а, можетъ быть, что нибудь еще и выше. Такія женщины родятся вѣками.

Выйдетъ ли изъ Зины полезная и себѣ и обществу, истинно-добрая и истинно-просвѣщенная женщина — объ этомъ не подумали ни отецъ, ни бабушка.

Объ этой личности вспомнила я по пріѣздѣ въ Петербургъ. Я думала, что изъ Зины непремѣнно должно было выйдти что нибудь замѣчательное. Особенно хотѣлось мнѣ знать, какъ-то справилась она съ своимъ полуученымъ, полусвѣтскимъ образованіемъ. Превратилась ли она въ педантку, несносную bas-bleu, или ея женская душа, съ помощью здраваго смысла, проложила себѣ прямую тропинку сквозь хаосъ разнообразныхъ отрывочныхъ познаній и вышла невредима изъ среды несообразностей и лести, столь обольстительной для молодости. Я освѣдомилась о семействѣ Вѣтлягиныхъ у моихъ знакомыхъ. Когда я пріѣхала въ Петербургъ, они были за границей. Говорили, что они пріѣдутъ осенью. Мнѣнія насчетъ Зины были различны. Одни восхищались ею, другіе смѣялись надъ ней; третьи, въ особенности женщины, утверждали, что она — профессоръ кокетства. Но всѣ единогласно сходились въ томъ, что она развитая, современная дѣвушка. Нѣкоторые увѣряли, что она эмансипировала даже отца; прибавляли, что очень забавно смотрѣть, какъ въ русскомъ баринѣ старинные закоснѣлые предразсудки боролись съ новѣйшими идеями и очень часто, по привычкѣ, всплывали наверхъ. Про бабушку ничего не говорили.

Когда Вѣтлягины возвратились изъ-за границы, я посѣтила ихъ и возобновила старое знакомство. Зинѣ было теперь около двадцати лѣтъ. Слухи были почти справедливы. Зина оказалась великой прогресисткой. Она отреклась совершенно отъ всѣхъ женскихъ рукодѣлій, посѣщала публичную библіотеку, гдѣ читала того самаго Шекспира, который стоялъ у ней въ кабинетѣ на этажеркѣ, выказывала равнодушіе къ туалету, потому что онъ отнимаетъ много драгоцѣннаго времени, хотя сказать по правдѣ, она цѣлый день не занималась ничѣмъ дѣльнымъ. Я стала посѣщать ихъ довольно часто, потому что Зина и ея кругъ стали для меня предметомъ изученія. Иногда по вечерамъ собиралась у нихъ молодёжь, такая же эмансипированная, какъ и хозяйка. Дѣвицы, молодыя дамы и кавалеры очень много и очень громко разсуждали о современныхъ вопросахъ, о наукахъ и о разныхъ серьёзныхъ вещахъ. Никто не высказывалъ своихъ мнѣній такъ рѣзко, какъ Зина. Особенно любила она распространяться о правахъ человѣчества, и такъ горячо стояла за эти права, что, казалось, отдала бы за нихъ всю свою душу. Но отецъ Зины и бабушка съ умиленіемъ слушали ея мудрыя рѣчи, никакъ не дерзая прерывать ихъ, и только иногда бабушка въ порывѣ восторга восклицала:

— C’est un coeur d’or!

Молодыя прогресистки оканчивали обыкновенно вечеръ танцами и Зина танцовала очень усердно. Многіе изъ молодыхъ людей ухаживали за ней. У Зины было интересное, умное лицо. На немъ, какъ выражался семинаристъ, о которомъ рѣчь впереди — «всегда лежала печать мысли». Нарядъ Зины, несмотря на простоту и даже маленькую небрежность, былъ ей всегда очень къ лицу. Чтобы подобрать такой нарядъ, надо было много драгоцѣннаго времени потратить передъ зеркаломъ. Прическа Зины отличалась оригинальностью. Она носила короткіе волосы, которые совершенно откидывала назадъ, какъ осьмилѣтняя дѣвочка. Но отъ природы ли, отъ искусства ли, волосы вились мелкими локонами — и прическа эта, изобрѣтенная для экономіи времени, очень была къ лицу Зинѣ. На вечерахъ Вѣтлягиныхъ часто бывала молодая дѣвушка, которой нельзя было не замѣтить, потому именно, что она не обращала на себя ничьего вниманія. Она никогда не вмѣшивалась ни въ какія разсужденія. Мужчины обращались къ ней только тогда, когда начинались танцы, несмотря на то. что въ этой дѣвушкѣ было много привлекательнаго. Она была средняго роста, по казалась выше, потому что ея сложеніе было изъ тѣхъ тонкихъ, гибкихъ сложеній, которыя какъ будто гнутся отъ дуновенія вѣтра. У ней было блѣдное, неправильное, но очень милое лицо. На немъ выражалось постоянно что-то грустное, почти страдальческое. Одѣта она была всегда проще всѣхъ.

Одинъ разъ поутру я застала ее въ комнатѣ Зины. Она шила очень усердно.

— Что вы шьете? спросила я.

— Платье — вотъ имъ, отвѣчала она, указывая глазами на Зину.

Когда мы остались одни, я спросила у Зины:

— Кто эта дѣвушка?

— Это — моя двоюродная сестра, отвѣчала Зина.

— Отчего она всегда такъ печальна? Она почти никогда не говоритъ, когда у васъ гости.

— Да ей не о чемъ и говорить. Вѣдь она безъ всякаго образованія.

— Но отчего жь ее не учили?

— Оттого, что они очень бѣдны. За матерью ея было тысячъ пять или шесть, но отецъ моей кузины все промоталъ, а потомъ умеръ. Служилъ онъ немного, женѣ его не дали никакой пенсіи.

— Но развѣ мать сама не могла заняться ею?

— Да она и сама-то недалеко ушла. Она воспитывалась въ институтѣ. Или она плохо училась, или, можетъ, забыла все, что прежде знала, только когда осталась вдовой, такъ не могла идти даже въ гувернантки.

— Чѣмъ же онѣ жили?

— Родные помогали. Притомъ же она брала кое-какую работу, а Любиньку отдала въ пріютъ. Тамъ ее выучили читать, писать по-русски, да шить.

— Бѣдная дѣвушка, какъ ее жаль.

— Да, жаль, повторила Зина равнодушно.

— Гдѣ же онѣ живутъ?

— Да въ двухъ шагахъ отсюда. Мать Любиньки нанимаетъ комнату у какой-то чиновницы, а Люба беретъ шить платья.

— Я познакомлюсь съ ней.

— Неужели она васъ такъ интересуетъ?

— Очень.

Зина какъ-то странно улыбнулась, но не сказала ни слова. Я въ самомъ дѣлѣ сблизилась съ Любинькой. Эта дѣвушка вела самую грустную, тяжелую жизнь. Мать ея была больная женщина, раздраженная болѣзнью и недостатками. Когда не было работы, а слѣдовательно и денегъ, дочь была во всемъ виновата. Горькая необходимость заставляла ее прибѣгать въ такихъ случаяхъ къ помощи родственниковъ, которыхъ у нихъ, надо замѣтить, было довольно, и нѣкоторые были люди болѣе нежели достаточные. Бѣдная Люба отправлялась то въ одинъ, то въ другой домъ занимать денегъ. Родственники ей никогда не давали въ займы, но вмѣсто того великодушно дарили ей гдѣ цѣлковый, гдѣ два, гдѣ старое платье или шляпку. Любинька была не глупа отъ природы и, несмотря на свою неразвитость, не лишена той справедливой гордости, которой легче заработать себѣ кусокъ насущнаго хлѣба, нежели принять его какъ милостыню. Эти визиты по родственникамъ были для нея самою жестокою нравственною попыткою. Но дѣлать было нечего: мать посылала, мать сердилась и бранила ее. За то Люба всегда хлопотала заранѣе о томъ, чтобъ была работа, и часто брала дешевле для того только, чтобъ въ домѣ водилось хоть немножко денегъ. Онѣ жили очень незатѣйливо. Комната, гдѣ онѣ помѣщались, имѣла шаговъ шесть въ длину и столько же въ ширину. Окно выходило во дворъ, вѣчно грязный и темный отъ высокаго строенія, окружавшаго его. Въ этой-то комнатѣ проходила большею частью жизнь Любиньки, жизнь безцѣльная, несогрѣтая никакимъ отраднымъ чувствомъ, неоживляемая ни одной изъ тѣхъ мыслей, которыя даютъ иногда силу переносить и болѣе тяжелое существованье. Когда водилась работа, она садилась за иголку съ ранняго утра и просиживала за ней до поздней ночи. Развлеченій у ней было очень немного. Когда у Зины было что нибудь шить, она брала къ себѣ кузину гостить на недѣлю или на двѣ, а иногда и на мѣсяцъ и платила ей за работу не то, что платятъ другіе, а по правамъ родства, сколько ей приходило въ голову. Иногда денежное вознагражденіе бывало довольно ограничено. Но за то Зина была щедра на разныя бездѣлушки. Она дарила Любинькѣ помаду, духи, свой поношеные воротнички, а Вѣтлягинъ присоединялъ иногда къ этому четверикъ картофелю или что нибудь въ такомъ же родѣ, весьма необременительное для кармана. Раза два или три въ годъ, кто нибудь изъ родственниковъ бралъ съ собой Любиньку въ театръ. Къ святой и къ рождеству дарили ей новаго ситцу на платье.

Сначала, когда я познакомилась съ Любинькой, она долго чуждалась меня. Она была запугана образованными подругами Зины, среди которыхъ она терялась. Мало по малу она сблизилась со мной и стала не такъ робка. Когда у меня было шитье, я также брала Любиньку работать на домъ. Я изучала эту дѣвушку, сначала изъ любопытства, а потомъ къ моимъ наблюденіямъ присоединилось теплое участіе. Тяжелѣе всего лежало на сердцѣ Любиньки ея невѣжество.

— Вы никогда не читаете? спросила я ее однажды.

— Да когда же? отвѣчала она. — Мнѣ уже не до чтенія: слава-богу когда работа есть. Она тяжело вздохнула.

— А что, прибавила она послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія: — какъ вы думаете, поздно ужь мнѣ теперь учиться чему нибудь или нѣтъ?

— Я думаю, что не поздно. Сколько вамъ лѣтъ?

— Восьмнадцать.

— Въ ваши годы, да притомъ и во всякій возрастъ можно многому выучиться. Стоитъ только захотѣть.

— Право? сказала Люба и вся физіономія ея просіяла. — Вотъ и Яковъ Иванычъ тоже говоритъ. Точно будто сговорился съ вами.

— А кто это Яковъ Иванычъ?

— Да нашей хозяйки племянникъ.

— Что жь онъ говоритъ?

— Да все заставляетъ меня учиться. Приноситъ книжки и читаетъ мнѣ иногда по вечерамъ, когда я работаю, а потомъ велитъ разсказывать, что прочиталъ, толкуетъ, чего я не понимаю.

— Да кто онъ такой, этотъ Яковъ Иванычъ? откуда онъ взялся?

Люба засмѣялась.

— Онъ еще лѣтомъ пріѣхалъ изъ Пензенской губерніи. Отецъ его священникомъ былъ, а онъ учился въ семинаріи и очень хорошо. Его и въ Петербургъ прислали за отличіе въ наукахъ.

— Чѣмъ же онъ занимается?

— Онъ служитъ, да жалованье-то получаетъ небольшое, двадцать рублей въ мѣсяцъ. Тётка и взяла его къ себѣ на хлѣбы.

И Люба снова пригорюнилась.

— Ну, вотъ и прекрасно, сказала я: — Яковъ Иванычъ выучитъ васъ.

Люба покачала головой.

— Еслибъ у меня времени-то было больше, начала она, и не кончила.

Мѣсяца черезъ два послѣ этого разговора, Зина заѣхала ко мнѣ утромъ.

— Я поспѣшила васъ обрадовать, сказала она.

— Что такое?

— У вашей protégée есть женихъ.

Она обыкновенно, говоря со мной, такъ называла Любу.

— Я очень рада. Кто жь онъ такой?

— Чиновникъ. Онъ очень неглупъ и довольно развитъ. Мнѣ даже жаль его, бѣдненькаго, хоть, по правдѣ сказать, онъ порядочный мѣшокъ.

— Отчего жь ты жалѣешь объ немъ?

— Оттого, что онъ не будетъ счастливъ съ Любой.

— Ты въ этомъ увѣрена?

— Конечно. Развѣ можетъ быть умный человѣкъ счастливъ съ женой, которая такъ ограничена, какъ Люба?

— Люба совсѣмъ не такъ глупа, какъ ты думаешь. У ней много природнаго ума, ей недостаетъ только образованія. Если онъ умный человѣкъ, то онъ разовьетъ ее. Зина недовѣрчиво улыбнулась.

— Гдѣ жь ты видѣла его? спросила я.

— Вчера Любина мать приходила съ нимъ. Онъ уже былъ у всѣхъ нашихъ родныхъ.

— Значитъ, это уже совсѣмъ рѣшено?

— Окончательное рѣшеніе будетъ тогда, когда у жениха и невѣсты будутъ деньги. До этого, я думаю, долго ждать.

— Неужели же родные Любиньки не помогутъ ей?

— Конечно, помогутъ. Если хотите видѣть жениха, пріѣзжайте къ намъ сегодня вечеромъ. У насъ будутъ гости.

Вечеромъ я поѣхала къ Вѣтлягинымъ. Гостей было немного. Двѣ какія-то дѣвицы, Любинька, женихъ ея, одинъ кадетъ, высокій стройный, какъ тополь, и еще два юныхъ господина. У Вѣтлягиныхъ было хорошо хоть тѣмъ, что никто не стѣснялъ свободу гостей. Всякій дѣлалъ что хотѣлъ. Ничего не можетъ быть несноснѣе тѣхъ домовъ, гдѣ хозяева выбиваются изо-всѣхъ силъ, чтобы занять свое общество и дѣлаются его настоящими деспотами. Ныньче, слава-богу, эта дикая, татарская учтивость начинаетъ исчезать. Любинька представила мнѣ своего жениха.

Я нисколько не намѣрена нападать на семинаристовъ. Напротивъ, я ихъ очень уважаю, потому что они болѣе или менѣе люди мыслящіе и просвѣщенные; но нельзя не сознаться, что семинарія кладетъ на своихъ возлюбленныхъ чадъ особую печать, по которой они узнаются почти безошибочно съ перваго взгляда. Замѣтьте только, какъ кланяется семинаристъ. Онъ не сгибаетъ ни спины, ни шеи, наклоняется только голова. Другая черта ихъ — какая-то неловкость и какъ будто обдуманная медленность въ пріемахъ. Нравственныя отличительныя черты ихъ: недовѣрчивость и гордость, которая иногда доходитъ до смѣшнаго.

Яковъ Ивановичъ не былъ исключеніемъ изъ своихъ собратій. Онъ отвѣчалъ на мое привѣтствіе съ замѣшательствомъ и потомъ смиренно прижался въ уголокъ близь окна.

Но въ Любинькѣ произошла большая перемѣна. Она стала какъ-то развязнѣе и веселѣе. Замѣтно было, что счастье пахнуло на нее какъ освѣжающій вѣтерокъ. Пріѣхало еще нѣсколько знакомыхъ и вечеръ оживился. Яковъ Ивановичъ сильно занималъ меня. Мнѣ хотѣлось познакомиться съ нимъ поближе, по я выжидала удобнаго случая, боясь испугать его нелюдимость, а между тѣмъ втихомолку издали наблюдала за нимъ. Попросили спѣть одну даму. Гостиная, гдѣ сидѣлъ Яковъ Ивановичъ, почти опустѣла. Любинька ушла слушать пѣвицу, вмѣстѣ съ другими. Я видѣла, сакъ Зина подсѣла къ Якову Ивановичу и, посматривая на него, къ любопытствомъ стала съ нимъ разговаривать. Яковъ Ивановичъ сначала отвѣчалъ очень короткими фразами. Но Зина, нисколько не отчаяваясь, продолжала бесѣду. Начались танцы. Зина сказала, что не хочетъ танцовать и осталась подлѣ Якова Ивановича. Онъ дѣлался все ручнѣе, если можно такъ выразиться. Когда я замѣтила, что разговоръ началъ интересовать его, я перешла въ гостиную и сѣла черезъ два кресла отъ Зины. Рѣчь шла объ Америкѣ. Зина говорила съ восторженностью объ американскихъ нравахъ и обычаяхъ. Яковъ Ивановичъ слушалъ ее не безъ удовольствія. Иногда противорѣчилъ ей, иногда соглашался съ ея мнѣніемъ. Отъ Америки разговоръ перескочилъ на новѣйшія изобрѣтенія, потомъ на женщинъ-литераторовъ, потомъ на барышенъ-провинціалокъ. Яковъ Ивановичъ развернулся до такой степени, что началъ острить надъ воспитаніемъ этихъ бѣдныхъ барышенъ. Зина ему поддакивала. Вообще я замѣтила, что Зина старалась блеснуть своей ученостью и современными мнѣніями. Это ей было нетрудно.

Яковъ Ивановичъ очень мало бывалъ въ женскомъ обществѣ. Онъ и не подозрѣвалъ въ простотѣ души своей, что ныньче существуютъ женщины, которыя умѣютъ толковать обо всемъ, для того только, чтобы пустить пыль въ глаза и свести съ-ума какого нибудь бѣднаго семинариста. Этотъ вечеръ произвелъ на меня очень непріятное впечатлѣніе. Я предвидѣла что-то недоброе. Уѣзжая, я просила Якова Ивановича посѣтить меня, какъ особу, принимающую живое участіе въ его невѣстѣ. Въ одно прекрасное утро онъ явился ко мнѣ застѣнчивый, неловкій, съ такимъ видомъ, какъ будто сердился на меня за то, что сдѣлалъ мнѣ визитъ. Я тотчасъ же приняла свои мѣры и заговорила съ нимъ такъ, какъ будто вѣкъ его знала. Сначала это его удивило. Бесѣда шла довольно вяло. Разговоръ коснулся Петербурга и его удовольствій, потомъ перешелъ на петербургское общество и Яковъ Ивановичъ началъ понемногу высказываться. Онъ былъ не совсѣмъ доволенъ Петербургомъ, находилъ, что въ петербургскихъ жителяхъ мало радушія и искренности. У меня на этажеркѣ стояли фотографическіе портреты и между ними портретъ Зины. Яковъ Ивановичъ замѣтилъ его и по поводу этого портрета разговорился о воспитаніи женщинъ и высказалъ все, что у него лежало на сердцѣ. Зина совершенно поразила, ослѣпила его. Онъ почти съ благоговѣніемъ толковалъ объ ея умѣ, объ ея здравыхъ, почти мужскихъ, сужденіяхъ, забывая, а можетъ быть и не подозрѣвая, что она заимствовала эти сужденья отъ мужчинъ же. Ничего нѣтъ легче, какъ блестѣть чужими мнѣніями, высказывая ихъ увѣреннымъ тономъ.

— Это — рѣдкая дѣвушка, сказалъ Яковъ Ивановичъ. — Я никогда не встрѣчалъ въ женщинѣ такой развитости.

Напрасно старалась я его увѣрить, что ныньче не рѣдкость встрѣтить дѣвушку съ современнымъ направленіемъ, хотя иногда и наружнымъ. Наконецъ разговоръ дошелъ и до Любиньки. Яковъ Ивановичъ сказалъ, что она — дѣвушка съ прекрасной душой и что она много страдала и страдаетъ. Но когда онъ заговорилъ о ней, ему какъ будто стало неловко и онъ даже слегка покраснѣлъ.

Прошло недѣли три. Въ это время я захворала, не могла никуда выѣзжать я не видала Зины. Когда я стала поправляться, меня пришла навѣстить Любинька, попрежнему печальная.

Бѣдная дѣвушка была какъ-то растеряна, какъ будто у ней лежало что нибудь на сердцѣ, чего она не рѣшалась высказать и что просило сочувствія.

— Ну, что подѣлываетъ Яковъ Иванычъ? спросила я ее, видя, что она не начинаетъ говорить о немъ.

— Ничего, слава-богу здоровъ, отвѣчала она со вздохомъ.

— Былъ онъ у всѣхъ вашихъ родныхъ?

— Да, у всѣхъ.

— Что жь, скоро ваша свадьба будетъ?

— О, нѣтъ, до этого еще далеко, отвѣчала Любинька съ какой-то горькой усмѣшкой.

— Отчего же?

— Да онъ говоритъ, что надо подождать, пока ему дадутъ хоть прибавку жалованья.

— Онъ вамъ и тогда это говорилъ, когда сватался за васъ?

— Нѣтъ, про свое жалованье онъ тогда ничего не говорилъ. Онъ только хотѣлъ, чтобы родные дали мнѣ хоть рублей полтораста, чтобы я хоть какое нибудь приданое могла себѣ сдѣлать.

— А что жь, ваши родные согласны?

— Маменька говорила имъ, они обѣщались помочь.

— Яковъ Иванычъ правъ, что отложилъ свадьбу до тѣхъ поръ, пока ему прибавятъ жалованья. Вѣдь на двадцать рублей невозможно прожить.

— Вамъ, конечно, невозможно, отвѣчала Любинька: — ну, а мы прожили бы какъ нибудь.

— Но какимъ же образомъ, разскажите ради-бога?

— Мы взяли бы квартиру побольше, пустили бы человѣка два нахлѣбниковъ, я бы сама стряпала, работу чужую брала бы…

— Говорили вы обо всемъ этомъ Якову Иванычу?

— Прежде мы такъ и хотѣли, а теперь я и сама думаю, что лучше подождать.

— Онъ ходитъ къ вашимъ роднымъ?

— Только къ дядѣ Андрею Осипычу теперь ходитъ.

— Часто?

— Да почти каждый вечеръ тамъ бываетъ.

— Такъ и вы, значитъ, у дяди каждый вечеръ бываете?

— Нѣтъ. У меня работа есть чужая. Я была тамъ на прошедшей недѣлѣ въ среду.

Я не хотѣла далѣе продолжать этого разговора. Когда я совершенно поправилась и стала выѣзжать, то въ первый же вечеръ, проведенный у Зины, убѣдилась, что она совершила полную, торжественную побѣду надъ Яковомъ Ивановичемъ. — Онъ сталъ развязенъ до такой степени, то нетолько ужь не садился въ уголокъ, но спорилъ даже громче и бойчѣе другихъ и всегда поддерживалъ мнѣніе Зины. Между ними господствовала совершенная гармонія. Любиньки не было. Прошло еще нѣсколько мѣсяцевъ. Наступило лѣто. Вѣтлягины переѣхали на дачу. Я продолжала навѣщать ихъ. Подъ открытымъ небомъ, среди свободы дачной жизни, люди какъ-то скорѣе сближаются. Яковъ Ивановичъ познакомился со мной покороче, такъ что я успѣла пріобрѣсти его довѣренность. Онъ переѣхалъ отъ тётки на другую квартиру и навѣщалъ свою невѣсту довольно рѣдко. Любинька блѣднѣла и сохнула, но ничего не говорила ни про жениха, ни про кузину. Впродолженіе всего лѣта она была на дачѣ у Вѣтлягиныхъ всего два раза. Яковъ Ивановичъ въ ея присутствіи конфузился, становился угрюмъ и молчаливъ. Любинькѣ также было неловко между нимъ и Зиной.

Разъ какъ-то вечеромъ, въ началѣ уже сентября, сидѣла я въ гостиной съ моей маленькой Машей и помогала ей одѣвать куклу въ новое платье. Дѣвушка доложила объ Яковѣ Ивановичѣ. Посѣщеніе это меня удивило и обрадовало. Мнѣ давно хотѣлось поговорить съ нимъ на просторѣ. Когда онъ вошелъ, мнѣ тотчасъ бросилось въ глаза что-то страшное, тревожное во всей его наружности. Онъ поклонился мнѣ съ замѣшательствомъ, какъ школьникъ, сознающій внутренно, что виноватъ, но нежелающій сознаться въ этомъ громко. Послѣ первыхъ пустыхъ фразъ, Яковъ Ивановичъ замолчалъ и задумался.

— Я пришелъ къ вамъ, проговорилъ онъ наконецъ: — просить вашего совѣта. Можетъ быть, вы меня и осудите, я и самъ не знаю, виноватъ я или правъ, но дѣло въ томъ, что я самый несчастный человѣкъ. Вы однѣ можете дать мнѣ совѣтъ, какъ выйдти изъ очень тяжелаго положенія.

— Говорите, если могу дать добрый совѣтъ, то, конечно, дамъ.

Яковъ Ивановичъ разсказалъ мнѣ то, что я давно знала. Зина очаровала, околдовала его такъ, что во всемъ мірѣ онъ видѣлъ и понималъ только ее одну. Онъ нисколько не хотѣлъ освободиться изъ подъ ея чарующаго вліянія. Но онъ былъ добросовѣстенъ, Отношенія его къ Любинькѣ тяжелымъ упрекомъ отравляли для него каждую минуту. Она была бѣдная дѣвушка, неимѣвшая ничего, кромѣ добраго имени. Яковъ Ивановичъ представлялся всѣмъ ея роднымъ. Внутренній голосъ неумолимо докладывалъ ему, что онъ долженъ на ней жениться. Яковъ Ивановичъ готовъ былъ наконецъ съ отчаяніемъ въ сердцѣ стать подъ вѣнецъ съ невѣстой, которую уже не любилъ. Но прежде нежели рѣшиться совершить этотъ шагъ, онъ чувствовалъ потребность въ чьемъ нибудь совѣтѣ. Можетъ быть, у него не хватало силъ и онъ хотѣлъ, чтобъ его нравственно поддержали. Когда онъ высказалъ все, что у него лежало на сердцѣ, мнѣ стало жаль его. Все, что было въ немъ неловкаго и страннаго, исчезло. Я видѣла только молодаго и очень неопытнаго человѣка, честнаго, съ душой, съ силой характера, который готовъ скорѣе самъ броситься на несчастье, нежели поступить противъ совѣсти.

— Это вовсе не такъ важно, какъ вы себѣ воображаете, сказала я ему. — Я вамъ дамъ хорошій совѣтъ, если только вы обѣщаете отвѣчать на мои вопросы, какъ на исповѣди.

— Исповѣдуйте, отвѣчалъ онъ, слегка улыбнувшись.

— Вы любили прежде Любиньку?

— Конечно, любилъ, если дошло до того, что навязался ей въ женихи.

— Вы знали, что она неразвита, знали, что она бѣдная дѣвушка, что много времени пройдетъ прежде, нежели вы сдѣлаете изъ нее женщину мыслящую, какъ ваша Зина, и все-таки любили ее. Спрашивается, за что?

Яковъ Ивановичъ молчалъ.

— Вы и сами не знаете, потому что не пробовали отдавать себѣ отчета въ своихъ чувствахъ. А я такъ знаю, за что вы ее любили.

Яковъ Ивановичъ взглянулъ на меня вопросительно.

— Вопервыхъ за милую наружность, сквозь которую просвѣчиваетъ ея добрая душа; вовторыхъ за природный умъ; въ-третьихъ за то, что видѣли въ ней сочувствіе и чувствовали, что вносите счастье въ ея безотрадную жизнь.

Яковъ Ивановичъ мрачно кивнулъ головой.

— Теперь вы любите Зину, я также знаю за что. За то, что она поразила, оглушила васъ. Она — первая развитая женщина, которая вамъ встрѣтилась, и потому она кажется вамъ совершенствомъ. Вы забываете, что ныньче такія женщины встрѣчаются на каждомъ шагу. Васъ свели съ-ума ея современныя фразы, вы имъ вѣрите до такой степени, что не замѣчаете разладицы между ея поступками и словами. По моему, извините за откровенность, Зина со всѣмъ своимъ просвѣщеніемъ, гуманными идеями и мудрыми воззрѣніями не стоитъ любинькинаго мизинца.

Яковъ Ивановичъ быстро поднялъ голову и взглянулъ на меня такимъ взглядомъ, какъ будто его ужалила змѣя.

— Не сердитесь, продолжала я. — Вы можете имѣть на Зину свой взглядъ, но вѣдь это вамъ нисколько не мѣшаетъ выслушать меня. — Она не стоитъ любинькинаго мизинца, потому что у Любиньки есть сердце и душа, а у Зины они заключаются въ фразахъ. — Изъ Любиньки всегда будетъ толкъ, потому что изъ нея и безъ образованности выйдетъ дѣльная и истинно добрая женщина, а изъ Зины, кажется, никогда не выйдетъ ничего, кромѣ бездушной кокетки. Это — настоящій пустоцвѣтъ.

— Вы нападаете на нее, робкимъ, почти умоляющимъ голосомъ проговорилъ Яковъ Ивановичъ.

— А вотъ увидимъ. Скажите, можете ли вы любить женщину, если она не обращаетъ на васъ ни малѣйшаго вниманія и если стоитъ такъ недосягаемо для васъ, что вы не можете питать и тѣни надежды?

— Я думаю, что такую женщину трудно любить, отвѣчалъ Яковъ Ивановичъ.

— И я также. Она можетъ нравиться, но здравый смыслъ и самолюбіе не дадутъ развиться этой любви. У васъ, кажется, есть то и другое. Слѣдовательно, еслибъ Зина не кокетничала съ вами — вы бы не влюбились въ нее но уши.

— Но отчего жь вы думаете, что она кокетничала? Развѣ же и она не могла увлечься? возразилъ Яковъ Ивановичъ, одушевляясь.

— Вы обѣщались мнѣ отвѣчать откровенно, какъ на исповѣди. Не требую отъ васъ подробностей — но спрашиваю только одно: имѣете ли вы поводъ думать, что Зина въ самомъ дѣлѣ симпатизируетъ вамъ, что вы для нее значите болѣе, нежели хорошій знакомый, съ которымъ пріятно поболтать?

— Можетъ быть.

— И прекрасно. Въ такомъ случаѣ вопросъ рѣшается самъ собою. Сдѣлайте испытаніе: предложите Зинѣ соединить съ вами свою судьбу.

Яковъ Ивановичъ встрепенулся и посмотрѣлъ на меня съ недоумѣніемъ. Онъ никакъ не ожидалъ, чтобы дѣло приняло такой оборотъ. Страхъ, надежда, раздумье поперемѣнно отражались на его лицѣ.

— Да развѣ можно? проговорилъ онъ наконецъ.

— Отчего же нельзя? Вѣдь Зина расположена къ вамъ?

— А Любовь-то Петровна?

' — Любинька такъ же хорошо видитъ, какъ и другіе. Повѣрьте, что въ ней довольно есть самолюбія. Она не будетъ помѣхой вашему счастью. А если вы женитесь на ней не любя ее, вы ее сдѣлаете истинно несчастной на всю жизнь. Не берите на себя больше, нежели возможно человѣку, и изъ двухъ золъ выбирайте меньшее.

— Но пойдетъ ли за меня Зина Андревна? проговорилъ Яковъ Ивановичъ нерѣшительно.

— Конечно, пойдетъ, если она такая чудная дѣвушка, какой вы себѣ ее представляете. Вѣдь она ясно видитъ, что вы только ею и дышите. Если жь она только кокетничала съ вами, то я, значитъ, права. Она — бездушное созданье, потому что изъ пустаго тщеславія и для собственной забавы, отбила жениха у бѣдной Любиньки.

— Нѣтъ, я не къ тому говорю. Но я боюсь, что Андрей Осипычъ не отдастъ ее за меня. Что жь я такое? вѣдь я небогатъ, незнатенъ, а у нихъ все-таки есть состояніе. Онъ захочетъ для дочери партію повиднѣе.

— А прогресъ-то? А эмансипація? подхватила я не безъ злобной радости. — Вѣдь они тамъ всѣ эмансипировались, начиная съ самой бабушки. И та ужь выучилась ныньче сама отыскивать свою табакерку, для того чтобъ не тревожить Мишки, который цѣлый день ловитъ мухъ въ передней. Андрей-то Осипычъ сдѣлаетъ все, что захочетъ дочка; я увѣрена, что еслибъ ей пришла фантазія выйдти замужъ за египетскаго пашу, то онъ послалъ бы къ нему пословъ съ предложеніемъ.

Долго и много бесѣдовали мы съ Яковомъ Ивановичемъ. Наконецъ-таки я вдохновила его рѣшимостью. Онъ больше всего опасался, чтобы Любинька не захворала, съ отчаянія и не умерла. Я посовѣтовала до полученія отвѣта отъ Зины ничего не говорить Любинькѣ.

Прошла недѣля, впродолженіе которой я никого не видала и не слыхала, что дѣлается у Вѣтлягиныхъ. Меня разбирало любопытство, но дурная погода мѣшала навѣстить ихъ. Вдругъ, послѣ обѣда, кто-то позвонилъ такъ оглушительно, что я въ ужасѣ вскочила со стула.

Шелъ проливной дождь. — Кто же могъ придти въ такую погоду и звонить такъ сильно, если не человѣкъ, находившійся подъ вліяніемъ сильныхъ ощущеній? Не успѣло въ моей головѣ мелькнуть воспоминаніе объ Яковѣ Ивановичѣ, какъ онъ самъ, своею особой, явился на порогѣ гостиной.

Онъ былъ блѣденъ и разстроенъ.

— Что съ вами? спросила я, взглянувъ на него.

— Вы правы, отвѣчалъ онъ, тряхнувъ шляпой, съ которой струя воды потекла прямо на коверъ. — Это — коварное созданье! Женщины!.. Это… это, просто кокетки притворщицы, созданныя на погибель всего рода человѣческаго, продолжалъ онъ, бѣгая по комнатѣ и размахивая шляпой.

— Благодарствуйте за комплименты. Поставьте, пожалуйста, вашу шляпу и разскажите, что съ вами случилось.

Яковъ Ивановичъ швырнулъ шляпу на стулъ въ углу и продолжалъ бѣгать по комнатѣ, ни на что не взирая.

— Успокойтесь, сядьте, упрашивала я его, сильно опасаясь, что онъ зацѣпитъ за какую-нибудь мебель и опрокинетъ ее. — Что, здорова ли Зинаида Андревна?

— Здорова, произнесъ онъ протяжно съ злобной усмѣшкой, остановись прямо противъ меня. — Что ей дѣлается? Она проживетъ сто лѣтъ еще и сведетъ съ-ума не одинъ десятокъ такихъ дураковъ, какъ я.

— Будто?

— А вы рады?

— Чему?

— Она выходитъ замужъ!

— За васъ?

— Нѣтъ. Слава-богу, не за меня.

— Такъ за кого же?

— За начальника отдѣленія-съ въ какомъ-то департаментѣ.

— Да правда ли это?

— Какъ же не правда, когда она сама мнѣ написала.

Яковъ Ивановичъ вынулъ изъ кармана тоненькую надушеную бумажку, на которой красивымъ почеркомъ и изящнымъ слогомъ былъ написанъ самый ловкій и увертливый отказъ на его предложеніе. Зина писала, что чувствуетъ къ Якову Ивановичу глубокую симпатію и увѣрена, что, соединивъ съ нимъ свою судьбу, была бы вполнѣ счастлива, но что голосъ свѣта осудитъ ее, если она выйдетъ за жениха своей кузины. Но этому поводу Зина распространилась о зависимости женщинъ отъ общественнаго мнѣнія, о необходимости приносить себя ему въ жертву и проч. Въ заключеніе она писала, что дала отцу слово выйдти за господина Шестакова, который сватался за нее уже прежде и за котораго она не рѣшалась выйдти. «Но теперь — писала Зина — мнѣ все равно. Если ужь я должна пожертвовать собою, то чѣмъ скорѣй совершится жертва, тѣмъ лучше. Знайте, что я его не люблю и никогда не буду любить. Я сохраню на всегда воспоминаніе о васъ». Она заключала письмо сожалѣніемъ о томъ, зачѣмъ Яковъ Ивановичъ не прежде встрѣтился съ ней.

— Что вы скажите на это? спросилъ Яковъ Ивановичъ, когда я окончила чтеніе и въ раздумьѣ вертѣла письмо.

— Скажу, что все идетъ, какъ слѣдуетъ. Я знала, что она не выйдетъ за васъ.

— Знали! Такъ зачѣмъ же вы совѣтовали мнѣ сдѣлать ей предложеніе? Неужели вы также хотѣли только посмѣяться надо мной? проговорилъ Яковъ Ивановичъ, въ совершенномъ отчаяніи отъ женскаго коварства.

— Тутъ не надъ чѣмъ смѣяться. Напротивъ, все это очень-очень грустно. Мнѣ было жаль васъ и Любиньку. Я хотѣла открыть вамъ глаза.

Яковъ Ивановичъ прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ и немного успокоился.

— Можно ли было ожидать, чтобъ Зинаида Андревна оказалась такимъ холоднымъ существомъ? сказалъ онъ наконецъ, садясь въ кресло, противъ меня.

— Скажите лучше, отчего нельзя было?

— Но, помилуйте! Съ ея умомъ, съ ея образованіемъ, при этомъ свѣтломъ взглядѣ на жизнь, при ея развитыхъ, возвышенныхъ мнѣніяхъ о человѣчествѣ… Чего же. скажите ради-бога, ожидать послѣ того отъ другихъ женщинъ? Вѣдь, право, можно съ-ума сойти!

И Яковъ Ивановичъ схватился за лобъ.

Я засмѣялась.

— Зина не такъ преступна, какъ вы думаете, сказала я. — Такихъ женщинъ какъ она, очень-очень много. Только она первая встрѣтилась вамъ. Виновато въ этомъ въ высшей степени безтолковое и эфемерное воспитаніе, какое у насъ получаютъ женщины. Присмотритесь хорошенько, какая пружина главный двигатель въ нашей частной жизни? Хвастливость. Въ насъ бездна тщеславія. Отъ этого выходитъ, что во многихъ нашихъ дѣлахъ — хорошъ бываетъ только казовый конецъ. У насъ женщину воспитываютъ не для нея самой. Она съ дѣтства пріучается выставлять напоказъ свои таланты, умъ, красоту, ловкость. Виноваты въ этомъ не столько женщины, какъ тѣ, кто ихъ воспитываетъ. А большинство нашего общества, съ головы до ногъ и внутри головы — самое жалкое подражаніе. Пронеслись въ воздухѣ слова: «прогресъ», «эмансипація», мы подхватили ихъ на лету — и принялись работать на эту тэму, для того, чтобъ не отстать отъ другихъ, въ грязь лицомъ не ударить — а вовсе не изъ того, чтобъ дѣйствительно чувствовали потребность улучшеній. Вѣдь этакихъ фазъ внѣшняго развитія, внѣшняго лоска, отъ Петра и до нашихъ дней было множество. Я говорю о большинствѣ общества. Чего же можно требовать отъ женщины, среди такого общества? Можетъ ли въ ней укорениться убѣжденіе, что истинное просвѣщеніе должно начинаться съ ея собственной души, что всѣ ея познанія, все развитіе ума не будутъ безплодны тогда только, когда они будутъ проводниками къ ея нравственному прогресу? Посмотрите на Зину. Она — умная дѣвушка, а между тѣмъ, цѣлые дни ничего не дѣлаетъ, только разсуждаетъ. Чтобъ сохранить decorum эмансипированной, современной дѣвушки, она ни за что въ мірѣ не дотронется до иголки, и сочла бы позоромъ для себя, еслибъ заглянула въ кухню. И не одна она. Въ нынѣшнихъ модныхъ дѣвушкахъ быстро развивается это опасное направленіе — слѣдствіе идей, дурно или вовсе непонятыхъ…

— Я отмщу ей! прервалъ меня вдругъ Яковъ Ивановичъ. — Я напишу ей письмо. Вы позволите? прибавилъ онъ, усаживаясь къ письменному столику. — Мнѣ хочется, чтобъ вы прочли его.

— Пишите, отвѣчала я. — Мнѣ также было любопытно знать, что онъ напишетъ.

Черезъ четверть часа Яковъ Ивановичъ далъ мнѣ прочесть слѣдующее посланіе, написанное съ самыми краснорѣчивыми росчерками.

"Что вы со мной сдѣлали? Что вы сдѣлали съ собою? Ваше письмо повергнуло меня въ бездну отчаянія. Я не знаю, что со мной: я готовъ сойти съ ума. Голова моя идетъ кругомъ, адскій пламень пожираетъ внутренность, сердце трепещетъ страданіемъ. О, Зинаида Андреевна! Вы ли, высшее, эмансипированное созданье, испугались общественнаго мнѣнія? Что вамъ до цѣлаго свѣта, вы стойте несравненно выше его. Въ прахъ его глупые приговоры. Ахъ, сердце мое раздирается! Вы не знали, какую чудную, завидную участь готовилъ я. Еслибъ вы любили меня, какъ я имѣлъ не разъ поводъ это думать, и соединили бы вашу судьбу съ моею, мы бы съ вами презрѣли весь свѣтъ, открыли бы новыя, никому невѣдомыя истины, уѣхали бы въ какой нибудь отдаленный уголокъ міра, гдѣ возобновили бы золотой вѣкъ, и увлекли бы своимъ примѣромъ все остальное человѣчество! Міръ покланялся, удивлялся бы вамъ. Вы возвели бы женщину на тотъ высокій пьедесталъ, съ котораго теперь спускаетесь сами. А теперь, что вы сдѣлали? Вы будете мадамъ Шестаковой, начальницей отдѣленія — и только! а я — несчастный! Вы погубили и меня. Погубили, можетъ быть, во мнѣ будущаго генія! Ахъ, вѣйте вы, вѣтры буйные! разносите мою тоску. Трепещи вся природа, гори все человѣчество въ адскомъ пламени коварства и лицемѣрія. Вы разлейтесь, рѣки быстрыя, поглотите все живущее, нестерпимъ мнѣ сталъ божій свѣтъ. Мракъ въ душѣ моей, мракъ вокругъ меня. Солнце моей жизни закатилось!

"Вашъ покорный слуга
"Яковъ Пересвѣтовъ".

— Къ чему вы написали это? спросила я Якова Ивановича, прочитавъ его галиматью.

— Пусть она пойметъ, что я смѣюсь надъ ней. Мнѣ все-таки будетъ легче. Какъ вы думаете: отослать ей это письмо?

— Если вамъ будетъ легче, такъ, пожалуй, отошлите.

Яковъ Ивановичъ запечатавъ письмо, побѣжалъ на почту. Мнѣ очень хотѣлось приписать къ этому письму заглавіе: «мщеніе семинариста», но не всѣ идеи можно приводить въ исполненіе.

Черезъ нѣсколько дней я навѣстила Любиньку. Мы разговорились о свадьбѣ ея кузины.

— А у васъ бываетъ Яковъ Иванычъ, Любинька? спросила я.

— Онъ вчера былъ, отвѣчала она неохотно.

— Скоро ваша свадьба будетъ?

Любинька вспыхнула.

— Я не хочу за него идти, отвѣчала она: — Богъ съ нимъ.

— Отчего это?

— Ему надо жену умную, образованную, такую же, какъ онъ самъ. Со мной онъ не будетъ счастливъ.

— Вы на него сердитесь, Любинька? Можетъ быть, вы имѣете поводъ! но и ему можно простить? Онъ еще такъ молодъ, а молодые люди такъ легко увлекаются.

— Сердиться не за что, отвѣчала она спокойно: — вѣдь онъ невиноватъ, что у него есть глаза, чтобъ видѣть, что лучше; а выходить за него мнѣ все-таки не слѣдъ. Вы сами говорите, что онъ молодъ — пусть его и увлекается, а я не хочу ни сама мучиться, ни его несчастнымъ дѣлать.

— Такъ вы, значитъ, никогда не любили его, Любинька? Вы обманывались въ вашихъ чувствахъ?

Любинька пристально взглянула на меня, хотѣла что-то сказать, по вмѣсто отвѣта на глазахъ ея задрожали слезы, долго удерживаемыя изъ гордости. Какъ я ни убѣждала ее простить великодушно Якова Ивановича, Любинька стояла на своемъ.

— Куда мнѣ, повторяла она: — выходить за образованнаго мужа. Онъ будетъ краснѣть за меня на каждомъ шагу. Авось ужь проживу какъ нибудь и одна. Богъ не безъ милости. А вѣдь всему бываетъ конецъ, и жизнь-то наша, слава-богу, здѣсь не вѣчная.

В. Самойловичъ.

"Отечественныя Записки", № 6, 1863