Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
правитьТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ
правитьИ ТОМУ ПОДОБНАЯ БАБА.
Разсказъ.
править
I.
правитьШесть часовъ лѣтняго утра. Яркое солнце просѣивается сквозь зеленую сѣтку густой кленовой листвы живымъ золотомъ, разливается по травѣ, овальными пятнами бродитъ по песку садовыхъ дорожекъ и точно чего-то ищетъ своими лучами-щупальцами. Лѣтомъ я люблю вставать рано и удивляюсь, какъ люди могутъ просыпать такія утра. Много ли солнечныхъ лѣтнихъ дней отпущено на нашу долю, а раннее утро — самая лучшая часть лѣтняго дня. Обыкновенно я ухожу часовъ въ пять утра въ паркъ и тамъ гуляю положенные два часа. Павловскій паркъ, можетъ-быть, единственный въ мірѣ по своей красотѣ, устройству и величинѣ. На эту громадную площадь затрачено въ теченіе болѣе сотни лѣтъ масса труда и спеціально-парковаго искусства. Почти всѣ деревья посажены рукой садовника, по извѣстному плану, который былъ составленъ еще въ XVIII столѣтіи какимъ-то французскимъ художникомъ-декораторомъ.
Сегодня противъ обыкновенія я не пошелъ въ паркъ, а остался дома. Хорошо посидѣть на садовой террасѣ и что-нибудь почитать. Есть авторы, которые хорошо читаются зимой, и есть другія книги, которыя написаны точно спеціально для лѣтняго чтенія. Но сегодня и чтеніе шло какъ-то плохо. Просто не читалось, и мысли какъ-то разбѣгались. Мой дачный садикъ невеликъ, но вѣдь это былъ цѣлый міръ, въ которомъ жизнь кипѣла. Гдѣ-то въ кустахъ чиликали какія-то маленькія пичужки, точно задыхавшіяся отъ радости собственнаго существованія; летали суетливо шмели, пчелы, осы, собиравшія медъ по цвѣтамъ; пестрѣли бабочки, неловко дѣлая въ воздухѣ имъ однимъ понятные зигзаги и ломаныя линіи. Два раза, повидимому, ни съ того ни съ сего, залетала ворона, садилась на старую березу, хлопала носомъ по суку и тотчасъ же безъ всякой видимой причины исчезала, тяжело размахивая крыльями. Въ одномъ мѣстѣ, гдѣ аллея дѣлала поворотъ, по утрамъ имѣли привычку собираться бездомныя кошки. Ихъ никто не кормилъ, дачный дворникъ Пименъ гонялся за ними съ метлой, но онѣ стоически переносили всякія напасти и почему-то собирались именно у меня въ саду. Иногда ихъ набиралось штукъ восемь.
— А это все барыни виноваты, — оправдывался передо мной дворникъ Пименъ. — Навезутъ по веснѣ кошекъ видимо-невидимо, а поѣдутъ съ дачи осенью въ городъ и всѣхъ ихъ бросятъ здѣсь. Ну, вотъ онѣ и собираются. въ саду… А дачники меня обвиняютъ: «Дворникъ Пименъ развелъ кошекъ!». Каждое утро ихъ гоняю, а онѣ опять тутъ. Извѣстно, кошка самая упрямая тварь. Собаку прогонишь — она въ слѣдующій разъ и посовѣстится прійти, а кошка даже наоборотъ. Ее гонишь, а она пуще того лѣзетъ…
Въ числѣ враговъ дворника Пимена, мужика «сумлительнаго» и большого хлопотуна, второе мѣсто послѣ бездомныхъ кошекъ занимала старуха Матрена, приносившая грибы.
— Эта еще похуже, пожалуй, кошекъ-то будетъ, — увѣрялъ онъ меня. — Самая вредная старушонка… И какъ она прорвется въ садъ?.. Только отвернешься, а она и успѣетъ прошмыгнуть.
— Тебѣ-то она чѣмъ помѣшала? — защищалъ я старуху. — Она грибы продаетъ…
— Она-то? Грибы? Ежели бы она была правильная женщина, такъ она честь честью несла бы въ куфню, дождалась бы барыни, а она нѣтъ, норовитъ непремѣнно прорваться въ садъ, чтобы вамъ свои грибы подсунуть. Хищная старушонка, знаетъ, что вы не будете торговаться, ну, она и деретъ съ васъ дикую пошлину. Всѣ онѣ, палкинскія-то бабы, на одинъ фасонъ. Я ихъ всѣхъ насквозь знаю… Мужичонки всѣ плуты и горькіе пьяницы, а бабы… Недаромъ про нихъ говорится: и тому подобная баба…
— А что это значитъ: и тому подобная баба?
— Да очень просто, баринъ… — Пименъ нѣсколько замялся и почесалъ въ затылкѣ. — Пустяками онѣ занимаются, когда въ дѣвкахъ сидятъ… Особенно это прежде было, когда лезервы на маневры выходили къ Палкиной. Лезервы-то уйдутъ, а глядишь — въ Палкиной съ десятокъ дѣвокъ и того… Однимъ словомъ, и тому подобныя бабы образуются еще до вѣнца. И сейчасъ, напримѣръ, у такой дѣвицы и женихъ объявится. У нихъ это очень просто… А расчетъ такой: послѣ вѣнца-то она мѣсяца черезъ два разродится и сейчасъ къ господамъ въ кормилки поступаетъ. Мужу-то и лафа, потому какъ она и жаренымъ и варенымъ волокетъ отъ господъ-то, водкой его поитъ, денегъ даетъ да еще мамошное приданое вынесетъ.
— И Матрена тоже была «и тому подобной бабой»?
— А то какъ же… Только она дура, ничего не умѣла про себя сберечь, а мужишка все и пропивалъ, да еще ее же за труды праведные колотилъ. Очень даже просто… А все по хорошимъ господамъ жила и добра-то вотъ сколько волокла къ себѣ домой. Ну, а теперь и сиди да на кулакъ слезы мотай…
Сегодня, какъ и раньше, старуха Матрена проскользнула въ садъ, когда дворникъ Пименъ кончилъ свою работу и ушелъ въ дворницкую. Это была сморщенная, совсѣмъ дряхлая, беззубая женщина. Ее еще больше старилъ костюмъ, состоявшій изъ рваной грязной кофты, такой же юбки и рванаго платка на головѣ. Все лѣто она ходила босая. Меня интересовало, какъ и чѣмъ она существуетъ, и мы подолгу разговаривали. Матрена уже страдала спеціально-старческой болтливостью и охотно разсказывала про свою горькую жизнь. Любопытно было то, что она о самой себѣ говорила, какъ о постороннемъ человѣкѣ, и какъ-то странно смѣялась, припоминая разныя злоключенія. Каждый такой разсказъ она заканчивала стереотипной фразой: «Конечно, глупая была… Охъ, какая глупая!». Дѣлалось даже немного жутко, когда Матрена, прикрывъ изъ вѣжливости беззубый ротъ рукой, начинала смѣяться старческимъ короткимъ смѣшкомъ надъ самой собой.
Въ садъ она вошла крадучись, совсѣмъ по-кошачьи. Очевидно, ее одолѣвалъ страхъ встрѣчи съ грознымъ гонителемъ Пименомъ. Поздоровавшись, старушка сняла съ плечъ плетеный коробокъ со своимъ товаромъ и проговорила нерѣшительно:
— А я тебѣ принесла сегодня гостинцу… Только не знаю, уважаешь ли ты рыбку?
— Какая у тебя рыба?
— А ужъ вотъ этого не умѣю сказать… Для меня всякая рыба одинакова, да и не ѣла я ее годовъ съ пятнадцать. Зять, значитъ, у меня есть, Степаномъ звать… Прегорькая пьяница… Ну, онъ, когда черствый, охочъ рыбки половить. Вотъ вчера наловилъ и принесъ мнѣ, чтобы я, значитъ, продала. Обѣщалъ за труды цѣлый пятакъ заплатить… Ей-Богу!.. Значитъ, цѣльный фунтъ ситнаго заработаю, ежели продамъ.
Я посмотрѣлъ въ ея кузовокъ и ахнулъ отъ изумленія. Въ свѣжей крапивѣ лежали чудные харюзы[1]. Крайне рѣдкая и замѣчательно вкусная рыба, которая водится только на сѣверѣ. По наружному виду она напоминаетъ сига, только гораздо тоньше. Въ продажѣ харюзы почти не встрѣчаются, потому что не выносятъ перевозки. Ихъ нужно употреблять на мѣстѣ лова или перевозить съ особыми предосторожностями: въ крапивѣ или во льду. «Горькій пьяница» Степанъ, очевидно, умѣлъ обращаться съ капризной рыбой.
— А Степанъ часто ловитъ такую рыбу? — спрашивалъ я.
— А кто его знаетъ… Жену-то его знаешь? Палагеей звать… Такъ онъ, змѣй, что дѣлаетъ: наловитъ рыбы-то да украдомъ отъ нея и продастъ. Ей-Богу… А деньги на пропой души.
— Ты поговори съ нимъ, что я приду къ вамъ въ Палкину и пойду вмѣстѣ съ нимъ ловить рыбу.
— Господа къ намъ наѣзжаютъ, которые любопытничаютъ насчетъ рыбки. А Степану это на руку… Водочкой угостятъ да еще денегъ за труды сунутъ. Глядишь, онъ и пьянъ цѣлыхъ два дня. Ужъ такой обормотъ, что не приведи, Господи…
— Такъ я приду къ тебѣ, Матрена, а ты узнай, когда Степанъ будетъ дома.
— Да онъ всегда дома. Куды ему дѣваться-то… А я тебя кофіемъ угощу, только безъ молока. Своей-то коровы у меня нѣтъ, а наши палкинскія бабы не продаютъ мнѣ молока…
— Почему же не продаютъ?
— А кто ихъ знаетъ… Должно-быть, мои-то деньги погаными считаютъ. Мы ужъ съ дочерью такъ кофій-то пьемъ, безъ молока. Вотъ ситника куплю принесу домой — и сыты.
— А къ обѣду что готовите?
— Какой у насъ обѣдъ: тотъ же кофій. Другой разъ вотъ картошку сваримъ, да и то начетисто… Дровцы-то въ сапожкахъ ходятъ. Если надо печку истопить, ну, пойдешь въ мелочную лавочку и купишь полѣнъ пять-шесть. По пятачку за каждое полѣно платишь, какъ за французскую булку. Наши-то палкинскія бабы позабыли, какъ и хлѣбъ дома-то пекутъ. Все въ Павловскѣ покупаютъ… Нѣтъ у насъ дровъ-то.
— Да вѣдь у васъ есть свой лѣсъ? Ваши палкинскіе мужики намъ продаютъ дрова.
— Вамъ-то продаютъ, а дома ничего не оставляютъ. Сколько продалъ — столько и пропилъ… И лѣсъ агромадный былъ, только теперь онъ, значитъ, отдалѣлъ. Начальство давно запретило рубить, а наши пьяницы у себя воруютъ…
II.
правитьСело Палкино заняло своими двумя сотнями избъ красивый пригорокъ, вытянувшись одной улицей по широкому шоссе. Издали, какъ восковая свѣча, красиво бѣлѣла каменная церковь, построенная еще «княземъ» до воли. Вблизи впечатлѣніе портилось тѣмъ, что нигдѣ не было видно ни одного дерева, ни одного кустика. А еще ближе получалась уже полная картина крестьянской разрухи. Когда-то стояли крѣпкія избы, большею частью въ два этажа, были хозяйственныя пристройки, а березовые пни по сторонамъ шоссе остались единственнымъ воспоминаніемъ когда-то существовавшихъ здѣсь березовыхъ аллей. Однимъ словомъ, село было зажиточное и невпримѣръ другимъ благоустроенное благодаря неусыпной бдительности самого князя. При освобожденіи князь надѣлилъ палкинскихъ крестьянъ по-княжески. На каждую душу пришлось по семнадцати десятинъ и кромѣ того громадный лѣсъ, причемъ князь все это подарилъ своимъ бывшимъ крѣпостнымъ.
Настоящее существованіе Палкина составляло сплошную загадку, по крайней мѣрѣ для меня. Разореніе и нищета глядѣли изъ каждаго покосившагося окна, сквозь щели въ крышахъ, изъ разъѣхавшихся пазовъ осѣвшихъ построекъ, точно какая-то невидимая рука неустанно трудилась надъ всеобщимъ разрушеніемъ. Получалась какая-то обидная наглядная несообразность, обидная тѣмъ болѣе, что, помимо громаднаго земельнаго надѣла, Палкино было обезпечено самой выгодной работой, благодаря близости большого дачнаго мѣста. Не говоря о мужикахъ, каждая баба вела бойкую торговлю молочными продуктами, яйцами, овощами, цыплятами, грибами и ягодами, и, какъ говорила Матрена, безъ рубля домой не возвращалась.
Отъ Павловска до Палкина было верстъ пять, и я нѣсколько разъ дѣлалъ туда прогулки прямой дорожкой среди полей и луговъ. Кругомъ столько простора, свѣта, зелени… Идешь, и даже какъ-то не вѣрится, что всего какой-нибудь часъ ходьбы отдѣляетъ отъ дачнаго муравейника, гдѣ петербуржцы съ трогательнымъ усердіемъ стараются создать себѣ неосуществимый призракъ дачнаго отдыха и кажущейся лѣтней свободы.
Уговорившись съ горькимъ пьяницей Степаномъ черезъ Матрену относительно рыбной ловли, я раннимъ утромъ отправился въ Палкино. Изба Матрены стояла недалеко отъ церкви и когда-то была, вѣроятно, изъ числа лучшихъ, а сейчасъ едва держалась. Въ нижнемъ этажѣ жилъ племянникъ со своей семьей, переднюю половину второго этажа занималъ Степанъ, а Матрена съ дочерью ютились въ задней избѣ, состоявшей изъ одной комнаты, половину которой занимала громадная русская печь. На завалинкѣ у избы сидѣли два мужика въ бѣлыхъ передникахъ, какіе носятъ дворники. Въ одномъ, который былъ постарше, я сразу узналъ горькаго пьяницу Степана. Это былъ красивый, типичный мужикъ лѣтъ пятидесяти. Коренастый, крѣпкій, съ добродушнымъ лицомъ, онъ меньше всего походилъ на алкоголика.
— Ты будешь Степанъ? — обратился я прямо къ нему.
— Онъ самый, баринъ… А вы насчетъ рыбки? Вотъ дожидаемъ васъ съ племяшомъ, потому какъ Матрена все намъ объяснила. И сѣть готова… Милости просимъ.
Племянникъ, молодой парень съ длиннымъ, сѣрымъ лицомъ и длиннымъ носомъ, былъ уже другого склада. Во всей фигурѣ и въ выраженіи лица чувствовалось уже начинавшееся вырожденіе, какъ у всѣхъ подгородныхъ крестьянъ.
На шумъ голосовъ вышла и Матрена.
— Легка на поминѣ… — ворчалъ Степанъ, раскуривая трубочку.
Она стала приглашать меня напиться «кофію», но я отказался, потому что и кофе не пью, и выпилъ уже свою утреннюю порцію молока.
— Ахъ, ты, телячья голова, какой теперь кофій? — обругалъ ее Степанъ, какъ говорится, за здорово живешь. — Намъ надо рыбу итти добывать… Ну, а вотъ воротимся назадъ, такъ ты намъ сообрази самоварчикъ. Моя-то Палагея улопочетъ въ Павловско и до самаго вечера пропадомъ пропадетъ. А самоваръ-то возьми у насъ… Поняла?
— Какъ не понять… — ворчала Матрена. — Не видала я, что ли, какіе такіе самовары бываютъ? Можетъ, и яишенку сдѣлать?
— Обнакновенно… Господа уважаютъ яйца.
До рѣки Ижоры было всего версты двѣ, и мы были на мѣстѣ рыбной ловли черезъ полчаса. Степанъ съ племяшомъ, вскинувъ довольно большую сѣть на плечи, шагали ровнымъ солдатскимъ шагомъ. Рѣка Ижора не велика, но въ этомъ мѣстѣ имѣла быстрое теченіе.
— Это харюзу первое дѣло, чтобы вода была бойкая, — объяснялъ Степанъ. — Онъ всегда на самой струѣ стоитъ. Аккуратная рыбка… Другую-то рыбу противъ теченія ловимъ сѣтью, а для харюза ведемъ сѣть внизъ по рѣкѣ, по струѣ, потому какъ онъ бросается навстрѣчу водѣ.
Прежде чѣмъ начать ловлю, Степанъ на уютной полянкѣ, упиравшейся въ рѣку песчанымъ мыскомъ, разложилъ костеръ. Оказалось, что онъ захватилъ съ собой и желѣзный котелокъ, и лукъ съ солью, и хлѣба. Все это было завернуто въ сѣть. Его племяшъ, въ свою очередь, добылъ искусно скрытыя въ шапкѣ пять яицъ и нѣсколько картошекъ.
— Полное обзаведеніе, баринъ, — говорилъ Степанъ. — А пусть тамъ Матрепа съ яйцами-то хлопочетъ. Мы тутъ на свѣжемъ воздухѣ вотъ какъ закусимъ… Нѣтъ этого пріятнѣе, какъ сварить уху прямо на берегу. Принесъ рыбу домой — уха-то ужъ совсѣмъ наоборотъ, потому какъ рыба дорогой-то уснетъ. Совсѣмъ даже другой скусъ… А Матрена хотя и сноха мнѣ доводится, а настоящая баба-скапидаръ.
— А ты зачѣмъ ее обижаешь? — вступился я.
— Ее-то, Матрену-то? Да кто ее обидитъ… Ей слово, а она десять. Такъ вы, баринъ, тутъ посидите около огоньку, а мы съ племяшомъ пойдемъ въ забродъ. Ежели баринъ счастливый, такъ вотъ сколько рыбы наловимъ.
Степанъ оказался большимъ балагуромъ и, какъ всѣ умные мужики, умѣлъ говорить какъ-то особенно вкусно. У него говорилъ не одинъ языкъ, а все лицо и весь корпусъ. Племяшъ все время молчалъ и только время отъ времени встряхивалъ годовой. Ужъ спускаясь съ сѣтью въ воду, Степанъ обернулся и проговорилъ:
— Баринъ, а баринъ? Вы не обижайтесь на глупомъ словѣ, а вѣдь я про водку-то даже вотъ совсѣмъ забылъ… И вода здѣсь ключевая, студеная, и притомъ, напримѣрно, уха… Законъ требуетъ порядку…
— Гдѣ же я возьму здѣсь водку?
— Ну, это пустое дѣло… Вонъ мальчишки бѣгутъ по берегу. Это они сюда лопочутъ, потому имъ вездѣ забота. Сейчасъ мы и выправимъ черезъ нихъ бутылочку… Ей-Богу! То-есть котъ какъ въ самый разъ придется… А Матрена пусть насъ дожидаетъ со своими яйцами. Ничего, сама потомъ съѣстъ.
Любопытная деревенская дѣтвора, дѣйствительно, окружила насъ и съ жаднымъ вниманіемъ слѣдила за каждымъ нашимъ движеніемъ. Степанъ за пятачокъ снарядилъ цѣлую экспедицію въ казенку.
— Ну, а теперь за работу… — думалъ онъ вслухъ, поглядывая на небо. — Пожалуй, кабы дождя не случилось. Будто немного поманиваетъ…
— Для рыбы это лучше, ежели подъ дождь… — замѣтилъ племяшъ. — Она, рыба эта самая, смирная дѣлается, особливо въ грозу.
Мои рыбаки отправились по берегу вверхъ, чтобы сдѣлать первый забродъ прямо къ моему мыску. Я остался около костра. Что можетъ быть лучше, какъ посидѣть въ лѣсу у огонька… И мѣсто было такое красивое, и зеленая полянка выстилала весь берегъ точно шелковымъ ковромъ, и высокіе камыши живой стѣной шуршали и шептались въ водѣ, и шустрые стрижи стрѣлой носились надъ рѣкой. Послѣ зимняго городского сидѣнія всѣ эти скромныя красоты производили особенно сильное впечатлѣніе.
Скоро послышалось бултыханіе воды и голосъ Степана: «Куды прё-оть, чоортъ? Держи лѣвѣе…». Степанъ шелъ по самому глубокому мѣсту, гдѣ вода ему подходила подъ мышки. Племяшъ держался у самаго берега, пугая рыбу изъ камышей хворостиной. Сѣть не надувалась, какъ противъ теченія, а ползла за ними пустымъ мѣшкомъ. Они выбрели прямо къ моему мыску. Добыча оказалась довольно незавидная.
— Окунекъ… три плотвы… Вотъ тебѣ и вся музыка! — ворчалъ Степанъ. — Ничего, баринъ, мы возьмемъ харюзовъ повыше… Отъ меня не уйдутъ, все одно. Я слово такое знаю…
— Не хвастай ты, — уговаривалъ его племяшъ. — Нехорошо..
Ловля рыбы продолжалась часа два, пока не было поймано пять харюзовъ на уху. Несмотря на лѣтній жаркій день, у Степана стучали зубы отъ холода.
— Ключи тутъ… студеная вода… — коснѣющимъ языкомъ объяснялъ онъ. — А зимой она не замерзаетъ…
Уха поспѣла живой рукой, какъ говорилъ Степанъ. Онъ умѣлъ ее готовить и даже захватилъ съ собою перцу и лавроваго листа.
— Главное дѣло, чтобы вездѣ выходила своя плепорція, баринъ, — говорилъ онъ. — Испортилъ плепорцію — ничего и не будетъ.
— И въ водкѣ плепорція?
— Первымъ дѣломъ… Ежели переложить въ другой разъ, такъ башка дня три трещитъ. И удивительное это дѣло: какъ похмелье, такъ и денегъ въ дому ни гроша. И я, напримѣрпо, каждый разъ зарокъ даю… Ей-Богу!.. Ну ее, эту самую водку. И опять, напримѣрно, какой случай выходитъ каждый разъ: только укрѣпишься, а тутъ какъ на грѣхъ и подвернется какой-нибудь вредный человѣкъ. Да… «Степанъ, выпьемъ!». Ей-Богу… Вѣдь уговорятъ, хрѣнъ имъ въ голову. Даже и грѣхъ на себя берутъ, только пей.
III.
правитьМнѣ всегда нравилось смотрѣть, какъ настоящіе «сурьезпые» мужики пьютъ съ устатку водку и даже не пьютъ, а «принимаютъ». Не торопясь, съ чувствомъ, толкомъ и разстановкой. Такъ именно выпилъ свой стаканчикъ Стенавъ и, крякнувъ, проговорилъ:
— Всякъ выпьетъ да не всякъ крякнетъ, баринъ… Тоже всякое дѣло надо умѣючи дѣлать. Вонъ нынѣшніе-то молодые просто хлещутъ эту водку, даже противно на нихъ смотрѣть. Тоже вотъ пиво нонѣ пошло, а какой въ немъ толкъ: тепла въ немъ никакого, а только въ животѣ урчитъ. А вотъ и ушка готова, баринъ… Кушайте на здоровье.
— Садитесь и вы вмѣстѣ, — предложилъ я.
— Нѣтъ, ужъ мы подождемъ…
Уха была великолѣпная, и я съ удовольствіемъ съѣлъ свою порцію. Степанъ сидѣлъ на корточкахъ у огонька и подбрасывалъ хворостъ и сухіе сучья, которые подносилъ племяшъ. Солнце уже было высоко, и дѣлалось жарко. Передавъ котелокъ съ ухой рыбакамъ, я спросилъ Стенала, отчего они плохо живутъ въ своемъ Палкинѣ.
— Мы-то плохо? — удивился онъ моему вопросу. — Дай Богъ другимъ протчимъ народамъ такъ прожить… У насъ одной земли сколько, собственный, напримѣрно, лѣсъ… Наша баба безъ рубля объ лѣтнюю пору домой не выворотится.
— А отчего всѣ избы валятся?
— Избы-то, дѣйствительно… оно, конечно..
— Изба гніетъ, валится, а вы даже и починить не хотите.
— Ужъ ежели починить, такъ изба вдвое простоитъ. Это вѣрно, баринъ… Надо прямо говорить.
— Дворы грязные, службы валятся, скотина морная… Въ избахъ тоже грязь.
Степанъ только почесалъ въ затылкѣ.
— Это вы вѣрно, баринъ… — согласился онъ. — Ежели, напримѣрно, кормить лошадь, или корову, или курицу, такъ всякая скотина вдвое себя оправдаетъ. Тоже вотъ сказать про разную снасть: колесо новое поставилъ, ну, помажь его смолкой — оно вотъ какъ будетъ свою службу служить, или, напримѣрно, купилъ новые гужи, шлею — помажь всю музыку деготькомъ — износу не будетъ. Тоже вотъ уголъ осѣлъ, сейчасъ изъ пазовъ мохъ вылѣзетъ, зимой снѣгомъ забьетъ и сейчасъ все гнить начнетъ отъ сырости, а ты его поправь, этотъ, значитъ, самый уголъ — все и будетъ тебѣ наоборотъ.
— Отчего же, вотъ я ѣзжу на охоту и бываю въ чухонскихъ деревняхъ, отчего тамъ вездѣ порядокъ и чистота?
— Такъ вѣдь на то они и чухонцы, баринъ. Народъ, пряменько сказать, хитрый… И чухонка тоже баба самая хитрая. Она даже и свою корову мыломъ моетъ… Сама не доѣсть, не доспитъ, а всякую скотину соблюдетъ. Однимъ словомъ, и баба чухонская всячески хитритъ…
— Чухонцы пашни свои хорошо удобряютъ, лучше пашутъ, куръ держатъ много, выращиваютъ свиней, сѣютъ траву…
Степанъ даже вскочилъ на ноги и, ударивъ себя кулакомъ въ грудь, съ азартомъ заговорилъ:
— Баринъ, да развѣ мы не понимаемъ этого самаго? Ахъ, Божже мой… Да вотъ какъ понимаемъ еще!.. Удобряютъ чухонцы, потому скотины много держатъ, потому что не продаютъ всего сѣна, какъ мы. Наша-то скотинка рада зимой и овсяной соломкѣ, а чухонская рыло воротитъ. Ей подавай сѣно да еще клеверъ. И скотина чухонская тоже хитрая. На что ужъ, кажется, распослѣднее дѣло курица, а чухонки сколько денегъ на нихъ наживаютъ. Первое дѣло, у нихъ ведется курица большая, она и яйца несетъ крупныя, да и кладется съ Рождества, потому какъ сидитъ въ теплѣ, а наша всю зиму колѣетъ въ конюшнѣ и едва-едва къ Пасхѣ начнетъ нестись.
Но всѣмъ статьямъ своего крестьянскаго хозяйства Степанъ зналъ все, что было нужно, и особенно недостатки спеціально-палкинскаго. Разсуждалъ онъ очень толково. Вообще, мужикъ былъ съ настоящей хозяйственной сметкой и тонкой, чисто-мужицкой наблюдательностью.
— Вотъ вы все отлично понимаете, — заговорилъ я, убѣдившись, что Степанъ свое дѣло понимаетъ лучше меня. — Почему же не хотите жить по-настоящему, хоть бы такъ, какъ живутъ чухонцы? Вѣдь деревни у васъ рядомъ…
На Степана накатило раздумье, и онъ вдругъ отвѣтилъ:
— Баринъ, вы-то по-своему правильно дѣло наше обсуждаете, а только, видите ли, у насъ своя линія…
— Какая линія?
— А вотъ такая… Всѣ, значитъ, на одну колодку. Обойдите всю округу подъ Питеромъ, и всѣ на одну колодку. Значитъ, одна линія всѣхъ обошла. Все понимаемъ и даже, можетъ, попревосходнѣе даже чухонца, а изъ линіи-то и не выдерешься… Оно ужъ все одно къ одному и выходитъ, какъ дрова въ полѣнницѣ.
— Неужели не хочется жить лучше: въ теплѣ, въ чистотѣ, въ достаткѣ?
— Ахъ, баринъ, баринъ… Да ужъ, кажется, мы-то стараемся, чтобы достатокъ-то промыслить! Сѣно все на базаръ свеземъ, до тла, и дрова тоже, и бревна… Ничего не жалѣемъ и ничего себѣ не оставляемъ… да. Кожу съ себя готовы продать…
— Хорошо. А гдѣ же деньги?
Степанъ только тряхнулъ головой и засмѣялся.
— А линія-то на что? Мы какъ рыба въ сѣти бьемся въ ней… Всѣ насъ считаютъ пьяницами, деньги, молъ, всѣ пропиваютъ… Есть и такой грѣхъ, а только, баринъ, пьянство пьянствомъ… да… А все-таки дѣло не въ пьянствѣ. Однимъ словомъ: линія…
Мы никакъ не могли столковаться относительно послѣдняго термина, какъ Степанъ ни старался мнѣ объяснить его понятнѣе. Ничего не выходило. Линія — и кончено. Племяшъ все время молчалъ. Онъ имѣлъ унылый видъ человѣка, страдающаго какой-то неизлѣчимой внутренней болѣзнью.
Поглядѣвъ на небо, Степанъ заявилъ:
— Баринъ, а вѣдь тучка набѣгаетъ. Кабы не того… Вотъ какъ отполощетъ.
— Что же, пойдемте домой…
Одна половина неба имѣла такой радостный, совсѣмъ праздничный видъ, а другая быстро начинала хмуриться.
— Давненько у насъ дождичка не было… — вслухъ думалъ Степанъ, складывая пожитки въ мокрую сѣть. — Скоро страда, трава начала подсыхать… Тоже и для овсовъ способнѣе, ежели дождичкомъ спрыснетъ.
— Въ другихъ мѣстахъ ужъ сѣнокосъ давно идетъ… — замѣтилъ я.
— А мы не торопимся, потому, какъ сперва сырой травой продаемъ, а потомъ ужъ сѣно будемъ ставить.
Опять выходила своя «линія».
Мы отправились въ Палкино, вытянувшись гуськомъ. Мокрая сѣть была тяжелая, и приходилось ее перекладывать съ плеча на плечо. Степанъ шелъ впереди и что-то бормоталъ про себя, встряхивая головой. Послѣ холодной ванны онъ даже не захмелѣлъ отъ выпитой водки, а только сдѣлался вялымъ. Я шелъ за ними и думалъ о роковой «линіи», которая окружала Петербургъ роковымъ кольцомъ на нѣсколько десятковъ верстъ. Благодаря разлагающему вліянію столичнаго легкаго житья, точно вывѣтрилась вся настоящая деревенская психологія. Объяснять все одной экономической подкладкой было бы несправедливо. Конечно, въ палкинскіе карманы попадало много легкихъ денегъ, конечно, утвердилось стремленіе къ легкой жизни, но суть дѣла была гораздо глубже, именно въ той роковой «линіи», которую Степанъ никакъ не могъ объяснить. Столица являлась настоящимъ очагомъ страшной нравственной заразы, которая разносилась прежде по шоссейнымъ дорогамъ, проселкамъ и водянымъ путямъ сравнительно довольно медленно, а сейчасъ летѣла вихремъ на пароходахъ и, главное, по желѣзнымъ дорогамъ. Деревня перестала быть деревней, смыслъ ея тысячелѣтней жизни отлетѣлъ, мужикъ пересталъ быть настоящимъ мужикомъ, баба — настоящей бабой… Новой, подходящей къ складу народной жизни формы не выработалось, а получались какія-то потемки, гдѣ никто и ничего не могъ разобрать. Даже если бы былъ внѣшній видъ благосостоянія, то и это по существу дѣла ничего бы еще не доказывало, кромѣ удовлетворенія насущныхъ потребностей внѣшней жизни. Количествомъ запашекъ, лошадей, коровъ, телятъ и курицъ еще нельзя мѣрять ту душевную подоплеку, которая составляетъ истинную и естественную основу всей толщи громадной и сложной народной жизни.
Мы успѣли дойти во-время. Гроза еще только надвигалась. Въ воздухѣ точно повисла тяжелая истома, и все живое притаилось въ ожиданіи близившейся катастрофы.
— Ужо зайдите ко мнѣ, баринъ, — приглашалъ Степанъ, когда мы подходили къ его избѣ. — Эхъ, Палагеи-то нѣтъ… Она теперь по дачамъ полируетъ… Свой рубль ищетъ.
Дворъ Степана былъ достоинъ кисти художника. Несмотря на стоявшую сухую погоду, пройти по немъ до крылечка можно было только по скользкой дощечкѣ и то съ рискомъ свалиться въ густую навозную жижу.
— Что это такое? — взмолился я.
— Это, баринъ, мы навозъ ростимъ. Нарочно ничего не убираемъ.
Въ избѣ Степана тоже, повидимому, ростили навозъ. Невообразимая грязь, вонь, духота. Избитый полъ, покосившаяся дверь, какая-то облѣзлая русская печь, закопченный потолокъ и т. д. и т. д.
— Это ужъ все отъ Палагеи, — объяснилъ Степанъ, предупреждая мой вопросъ. — Мое мужицкое дѣло на дворѣ, а бабье въ избѣ. Такъ и поговорка говорится: мужикъ да собака на улицѣ, а баба да кошка въ избѣ. Эхъ, Палагеи-то нѣтъ, а то она живой бы рукой что-нибудь сообразила намъ.
— Ничего не нужно, я пойду сейчасъ въ гости къ Матренѣ.
IV.
правитьМнѣ пришлось подняться по деревянной, точно изгрызанной лѣстницѣ, съ шатавшимися, какъ гнилые зубы, ступеньками, во второй этажъ. Переднюю избу отъ задней, гдѣ жила Матрена, отдѣляли большія темныя сѣни. Старуха поджидала меня и, заслышавъ мои шаги, отворила тяжелую, захватанную дверь.
— Милости просимъ… Ужъ два раза подогрѣвала самоварчикъ.
Я вошелъ въ большую, свѣтлую комнату, треть которой была занята громадной русской печью. Покосившійся полъ, какъ на сценѣ, отъ порога шелъ покато къ двумъ окнамъ, тоже покосившимся, съ почернѣвшими отъ сырости рамами. Стѣны были оклеены обрывками обоевъ, кругомъ стѣнъ шли лавки, у двери въ углу стояла подъ ситцевымъ пологомъ двухспальная кровать, въ переднемъ углу крашеный столъ, почернѣвшій образъ точно прятался въ кустахъ засохшихъ вербъ — вообще, несмотря на всю бѣдность, чувствовалось стремленіе къ нѣкоторому комфорту. На стѣнѣ висѣлъ даже литографированный портретъ какой-то русской красавицы въ кокошникѣ и тѣлогрѣѣ. На столѣ кипѣлъ самоваръ, окруженный сборной посудой, и стояли тарелки съ хлѣбомъ, солеными огурцами и изюмомъ.
— А вотъ водочки-то я и не припасла, баринъ, — извинялась хозяйка.
— И не нужно.
— И пивца тоже нѣтъ.
— И тоже не нужно.
— А яишенку я тебѣ живо спроворю.
Странно, что Матрена жила «въ господахъ» и «тыкала», а Степанъ говорилъ «вы». Оглушенная своей бѣдностью старуха, вѣроятно, забыла всякое «великатное» обращеніе, а Степанъ «подражалъ подъ хорошихъ господъ», пріѣзжавшихъ половить рыбку.
— А это у тебя чей портретъ? — спросилъ я, когда Матрена ушла къ печи готовить яичницу.
— Аль не узналъ?
Она засмѣялась своимъ мелкимъ старческимъ смѣшкомъ.
— Дочь?
— Вотъ и не угадалъ… Мой патретъ, когда у князя въ кормилкахъ жила. Да… Съ меня какой-то баринъ рисовалъ, и деньги ему заплатили. Вотъ какая я была молодая-то… Ну, а теперь, значитъ, немного угорѣла.
Трудно было повѣрить, что изъ типичной русской красавицы Матрена превратилась въ теченіе какихъ-нибудь тридцати лѣтъ въ типичную корявую старушонку.
— У тебя сколько дѣтей было, Матрена?
— У меня-то? Постой… Первымъ я мальчикомъ разродилась… Славный былъ такой мальчикъ. Я пошла, значитъ, тогда въ кормилки, а его отдала на воспитаніе теткѣ… Она деньги-то съ меня брала, а младенчика не жалѣла. Онъ и померъ… Еще годика не было. Ну, у меня сейчасъ молоко пропало, и мѣста я хорошаго лишилась. Вторая была дѣвчонка… Та тоже маленькой померла. Потомъ опять мальчикъ, и опять его тетка заморила, потому какъ я опять въ кормилкахъ у господъ служила. Ну, вотъ тебѣ трое… да… А въ живыхъ остались двѣ дѣвки. Младшая-то со мной живетъ, убогая она и все на печкѣ лежитъ, а старшая… старшую-то я прокляла. Стала передъ образомъ и прокляла.
Послышалось опять старческое хихиканье, и Матрена прибавила:
— Ей-Богу, прокляла! Змѣя она подколодная.
Яичница была готова и продолжала трещать и пузыриться, когда Матрена подала ее на столъ. Но не успѣлъ я взять въ ротъ перваго куска, какъ надъ самой избой раздался оглушительный ударъ грома. Обыкновенно бываютъ предупреждающіе удары, а тутъ точно произошелъ взрывъ мины. Матрена со страха спряталась гдѣ-то за печкой, а съ печки быстро соскочила босоногая дѣвица съ растрепанными темными волосами. Она была полуодѣта и весело улыбалась.
— Ахъ, глупая, глупая!.. — жалостливо ворчала Матрена, выбираясь изъ своей засады. — Это она, баринъ, радуется грому… Вѣдь ровнешенько ничего не слышитъ, а вотъ ударитъ громъ, — она и учуетъ. Ну, и радуется, глупая… Чему ты смѣешься-то, Олимпіада? Ты образъ-то свой перекрести.
«Образъ» Олимпіады былъ очень непривлекателенъ. Изрытое оспой лицо, сплюснутый носъ, широкій ротъ. Она посмѣялась и съ быстротой обезьяны скрылась у себя на печкѣ.
— Совсѣмъ глупая… — продолжала Матрена, качая головой. — А такъ работать работаетъ. Гряды копаетъ въ огородѣ, полетъ, поливаетъ, а больше всего любитъ грибы собирать… Я-то плохо вижу, ну, а она и старается. И всѣ мѣста вотъ какъ знаетъ.
— Она родилась глухой?
— Нѣтъ, родилась здоровенькая, а только покойничекъ-отецъ ее махонькую съ полатей на полъ сбросилъ… Пьяный былъ да и разстервенился на младенца. Ну, а она шибко расшиблась да и оглохла. Охъ, горюшко… Вотъ теперь вдвоемъ и маемся: я-то старая, а она глухая дурочка. Мужъ-то у меня извергъ былъ… Я на могилку къ нему не хожу. Грѣшный человѣкъ, даже радуюсь, что Господь прибралъ моего мучителя. Вѣдь лѣтъ съ тридцать онъ меня изводилъ.
Опять старческій дряблый смѣхъ, отъ котораго дѣлалось жутко: точно покойникъ смѣялся надъ самимъ собой.
Второго удара грома не было, а полился крупный лѣтній дождь, будто открылся какой-то гигантскій душъ. Дождевыя капли падали почти отвѣсно съ тѣмъ особеннымъ шумомъ, когда земля суха и получается своеобразный резонансъ.
Матрена была огорчена, что я не могъ съѣсть всей яичницы, и усердно принялась угощать чаемъ. Изъ вѣжливости она ни за что не хотѣла въ моемъ присутствіи сѣсть на лавку.
— Тоже мы знаемъ господскіе порядки, — повторяла она, переминаясь съ ноги на ногу. — И то цѣлую зиму на лавкѣ-то сижу.
Мы разговорились на горькую тему, чѣмъ и какъ живетъ Матрена въ своей избѣ-гнилушкѣ. Вопросъ являлся съ перваго взгляда почти неразрѣшимымъ.
— А живемъ съ дочерью, слава Богу
— Можетъ-быть, кто-нибудь вамъ помогаетъ?
— Намъ-то?!. Помогаетъ?!. — изумилась она. — Что ты, баринъ, и придумалъ.
— Такъ вѣдь надо же чѣмъ-нибудь жить? Можетъ-быть, огородъ большой?
— Есть огородъ-то, только онъ про себя. Картошку садимъ, капусту, рѣдьку… Пробовала въ третьемъ годѣ рѣпу посадить. И рѣпа выросла большая-пребольшая, а меня жадность взяла: пусть еще маненько подрастетъ. Ей-Богу… А дочь-то, Олимпіада, значитъ, хоть и дурочка, а маячитъ мнѣ, чтобы рвать рѣпу. Я поупрямилась, а тутъ въ одну ночь ее у насъ добрые люди всю и вырвали. Ни одной рѣпки не оставили. Бѣдовый у насъ народъ… Озорникъ на озорникѣ. Надо мной же потомъ и смѣются: гдѣ ей, беззубой, говорятъ, такую хорошую да ядреную рѣпу ѣсть. У насъ вѣдь все такъ. И другимъ не слаще… Охъ, и смѣхъ и горе! Былъ тутъ у насъ мужичокъ. Онъ, значитъ, гдѣ-то у господъ въ имѣніи служилъ и приглядѣлся ко всему. Ну, выворотился домой съ деньгами, выправилъ свою избенку и сейчасъ началъ садъ разводить. И яблоньки посадилъ, и вишни, и сливы, и крыжовникъ, и черной смородины… Ей-Богу! Года три этакъ-то со своимъ садомъ безъ утыху водился. Ну, Господь ему и пошли урожай на все. Такой, значитъ, годъ издался, и всякое деревцо плодомъ своимъ отродилось. И что бы, ты думаешь, вышло? Не успѣло все поспѣть, какъ наши озорники все до тла и разграбили. Да не то, чтобы яблоко зеленое сорвать, а они всѣ вѣтки пообломали и всѣ деревья съ корнями повырывали. Ей-Богу! Вотъ какой у насъ народъ. И не то, чтобы ребята набаловали ребячьимъ дѣломъ, а и большіе. Слезами вѣдь плакалъ мужичокъ-то, какъ я о своей рѣпѣ.
Изъ дальнѣйшаго разговора оказалось, что у Матрены была довольно крупная статья дохода въ видѣ надѣльнаго участка земли и дѣлянки лѣса. Но и тутъ ничего не выходило.
— Что я буду съ землей-то дѣлать, когда у меня ни лошади ни коровы нѣтъ? — совершенно резонно разсуждала она. — Мужъ былъ живъ, такъ въ аренду сдавалъ, а послѣ-то него свои же сосѣди все порасхватали. Недалеко ходить, взять того же Степана: мою землю и пашетъ и коситъ, а мнѣ ничего. Жаловалась я и въ волостное, и уряднику, и земскому — тоже ничего. На меня же волостные старички обозлились, зачѣмъ, вишь, напрасно ихъ безпокою да подъ начальство подвожу. Съ лѣсомъ тоже бѣда. Самовольно вырубаютъ которое дерево получше, а что касаемо дровъ, такъ я опять должна къ своимъ же мужичкамъ обращаться. А у насъ какой народъ: давай задатокъ. Давала и задатокъ: возьмутъ, пропьютъ, и поминай, какъ звали. Еле-еле валежнику возъ-другой раздобуду, тѣмъ и грѣемся зиму-то.
Однимъ словомъ, горе-горькая нужда окружала Матрену со всѣхъ сторонъ, и она еще благодарила Бога, что онъ прибралъ тирана-мужа. Значитъ, при мужѣ было еще хуже. Теперь хоть голодна и холодна, но зато, по крайней мѣрѣ, не бита.
— За что же мужъ тебя тиранилъ? — невольно спросилъ я.
— Мужъ-то? Но первоначалу-то онъ по правилу тиранилъ, — совершенно спокойно объясняла Матрена. — Выходила-то я замужъ «и тому подобной», ну, а онъ мой грѣхъ прикрывалъ, значитъ. Не одна я такая-то, баринъ… И другія тоже замужъ вышли да ничего, прожили жисть, а ужъ мнѣ во всемъ незадача. Извѣстно, сама виновата кругомъ… Молодая была, глупа, а у насъ тогда, какъ на грѣхъ, лезервы стояли… значитъ, драгунскаго штабу… Вотъ я въ дѣвушкахъ-то и затяжелѣла… Охъ, грѣхи, грѣхи!..
— А что же отецъ твоего ребенка?
— Отецъ-то? Ишь ты, баринъ, и скажешь…
Матрена махнула рукой и засмѣялась.
— Вѣдь не одинъ солдатъ-то былъ… лезервы, извѣстно… Былъ одинъ солдатикъ, Ѳедоромъ звали, такъ онъ, а можетъ, и не онъ. Кто его знаетъ… Лезервы-то ушли, а я осталась и тому подобной. Ну, уже послѣ-то, когда я уже замужемъ была, такъ сказывали, что Ѳедоръ-то померши. Такъ я опять, чтобы не брать напраснаго грѣха на душу, за него одного и не молилась, а сразу за всѣхъ: «Господи, помилуй и лезервы, и всего драгунскаго штабу». Ей-Богу… Можетъ, Ѳедоръ и не виноватъ… Очень я сумлѣвалась, грѣшная, на него, ну, да дѣло прошлое… Все еще меня, бывало, останавливалъ: «Эй, ты, трухмальная именинница!». На гармоніи вотъ какъ весело игралъ… Всѣ лезервы пляшутъ, и я по глупости лѣтъ пляшу съ ними. То-то глупость была дѣвичья… А все отъ простоты, баринъ, дѣлается. На ласковое-то чужое слово какъ коза брынская идешь…
Дождь пріостановился. Въ окна засматривалъ точно мокрый еще свѣтъ. Отъ земли подымался тяжелый паръ. Пора было уходить домой. Но Матрена разошлась и остановила меня.
— Погоди, ужъ до самаго конца досказку, баринъ… Дочь-то Анѳиса, которую я прокляла… да… Такъ она по антилеріи пошла… Красивая такая, озорная уродилась, ничего не боялась. У меня, бывало, на нее сердце вскипитъ, а она мнѣ: «Погоди, старая корга, вотъ ужо пойду да папашѣ нажалуюсь»… Это она мнѣ-то про мои лезервы въ глаза тычетъ. Ей-Богу… Вотъ-то безстыжая дѣвка!.. А разъ стала я ее антилеріей страмить, такъ она этакъ усмѣхнулась и говоритъ: «Мамынька, развѣ ты не знаешь, что у каждой бабы седьмая часть солдату принадлежитъ». Вотъ тѣ Христосъ, такъ въ глаза и отрѣзала. Ну, я ее и прокляла… Теперь за швицара къ городу замужъ вышла, живетъ, сказываютъ, хорошо, а матери хоть бы что.
1904.
- ↑ По-ученому эта рыба называется «харіусъ», но я придерживаюсь народнаго произношенія.