И молотом и золотом (Шеллер-Михайлов)/ДО

И молотом и золотом
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1884. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА. подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ.

Приложеніе къ журналу «Нива» на 1905 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА.

1905.

И МОЛОТОМЪ, И ЗОЛОТОМЪ.
РОМАНЪ.

I.

Дома, сады и улицы Чистополья были залиты полуденными лучами знойнаго, лѣтняго солнца. Почти на краю города, въ Старой Господской улицѣ, среди ряда заборовъ и полузаброшенныхъ строеній, особенно рѣзко выдѣлялся небольшой, заново отдѣланный въ русскомъ вкусѣ домикъ, изящный, какъ парижская игрушка. Это былъ домъ Данилы Павловича Муратова. На его заставленномъ цвѣтами, украшенномъ маркизами изъ небѣленаго полотна съ красными кумачными фестонами, рѣзномъ балконѣ покоилась хозяйка дома, Олимпіада Пахомовна Муратова. Ея лоснящіеся волосы были зачесаны просто и гладко, тяжелая коса два раза обвивала ея голову, какъ немного сдвинутый назадъ вѣнецъ. Полубатистовое платье цвѣта небѣленаго полотна гладко охватывало ея фигуру вплоть до шеи, заканчиваясь гладкимъ бѣлымъ воротничкомъ. Широкіе съ разрѣзомъ рукава оставляли открытыми круглыя, здоровыя, ослѣпительно бѣлыя руки почти до локтей. Здоровое, бѣлое, упругое тѣло, полныя, румяныя теки съ маленькими ямочками, невозмутимо спокойное выраженіе лица, напоминавшаго здоровыя лица русскихъ деревенскихъ красавицъ, все въ этой женщинѣ говорило, что она счастлива, — счастлива вполнѣ, то-есть здорова, богата, любима мужемъ. Она сидѣла въ покойномъ креслѣ передъ рабочимъ столикомъ у рѣзныхъ перилъ балкона, среди зелени и цвѣтовъ, защищенная отъ горячихъ лучей солнца полуспущенными маркизами, и неторопливо шила. Кончивъ шитье, она слегка улыбнулась и на минуту залюбовалась своею работою. Это былъ крошечный чепчикъ изъ тончайшаго полотна съ прошивками и кружевами. Повертывая его передъ собою на рукѣ и осматривая со всѣхъ сторонъ, она, казалось, заранѣе восхищалась крошечной, прелестной головкой того, для кого предназначался въ близкомъ будущемъ этотъ чепчикъ. Кончивъ осмотръ, она положила работу на столъ и встала, обративъ лицо по направленію къ дорогѣ за городъ. Солнце блеснуло ей прямо въ глаза, и она немного сощурила ихъ. Въ ту же минуту она услышала воркованіе и съ улыбкой взглянула черезъ перила внизъ. Подъ балкономъ на улицѣ расхаживали голуби, подбирая сѣмечки, выбрасываемыя имъ обыкновенно съ балкона послѣ чищенья клѣтки попугая.

— А, уже собрались! — проговорила она веселымъ и ласковымъ тономъ. — Погодите, погодите, сейчасъ накормлю васъ, голодные!

Она на минуту скрылась съ балкона и потомъ вернулась снова къ его периламъ съ бумажнымъ картузомъ, въ какіе насыпаются мука, крупа и тому подобные припасы.

— Ну, ѣшьте! — произнесла она, бросая на улицу горсть коноплянаго сѣмени.

Голуби на мгновеніе вспорхнули въ испугѣ, но даже не отлетѣли и на пять шаговъ и тотчасъ же зашумѣли еще сильнѣе подъ балкономъ, воюя другъ съ другомъ изъ-за корма. Видно было, что ихъ испугала только неожиданность и что они давно привыкли получать здѣсь подачки.

— Пошелъ, пошелъ ты, хохлунъ! Зачѣмъ обижаешь хромоножку? Кшъ!

Олимпіада Пахомовна махнула рукой на одного изъ самыхъ задорныхъ голубей, точно голуби вполнѣ понимали ея рѣчи.

— Ну, вотъ вамъ еще! На всѣхъ хватитъ. Чего деретесь? Ахъ, гадкіе, гадкіе, все хромоножку обижаютъ! Дурачокъ, уйди отъ нихъ вотъ сюда, сюда, смотри!..

Она бросила хромоногому голубю горсть сѣмянъ отдѣльно, но другіе голуби тотчасъ же обступили его и начался снова бой изъ-за корма. Олимпіада Пахомовна была, повидимому, готова сама сойти внизъ, чтобы только защитить хромоногаго голубя, и такъ увлеклась своимъ занятіемъ, что, кажется, забыла все на свѣтѣ. А солнце такъ и сверкало, такъ и играло и на муратовскомъ домѣ, и на сочной зелени балкона, и на самой Олимпіадѣ Пахомовнѣ, лаская и пригрѣвая ее, безмятежную, счастливую, сіяющую.

— Мамася, мамася, мы песку плинесли попкѣ! — раздался около нея дѣтскій лепетъ, и раскраснѣвшійся, пухленькій и курчавый, какъ амуръ, трехлѣтній мальчуганъ въ бѣлой рубашонкѣ бросился къ молодой женщинѣ. — А няня гдѣ? — спросила мать, нагибаясь къ нему. и цѣлуя его.

— Няня съ Шулой идетъ… Шула у нея на лукахъ… ходить совсѣмъ не умѣетъ, — болталъ мальчуганъ. — Я умѣю ходить, а онъ не умѣетъ. Совсѣмъ глупый! Мы песочекъ попкѣ собилали… далеко, далеко ходили къ зелѣзной дологѣ…

Мать опусінлась на колѣни и, любуясь сыномъ, оправляла на немъ рубашонку и приглаживала его растрепавшіеся кудри.

— Ты поди и вели Дарьѣ вымыть тебѣ руки и перемѣнить рубашечку. Ты весь въ пескѣ, — говорила она.

Въ эту минуту на балконъ вошла чисто одѣтая, красивая и. молодая женщина съ ребенкомъ на рукахъ. Второй мальчикъ былъ портретомъ перваго.

— Няня, скажи Дарьѣ, чтобы она вымыла руки Данѣ и переодѣла его, — сказала Олимпіада Пахомовна, не безъ труда поднимаясь съ пола.

Она наклонилась къ малюткѣ, сидѣвшему на рукахъ у няньки, и поцѣловала его.

— Усталъ? — спросила она сынишку.

— Уталъ, — прокартавилъ мальчуганъ и началъ что-то быстро и бойко разсказывать на своемъ дѣтскомъ, еще совсѣмъ неразборчивомъ языкѣ.

— Говорунъ у насъ такой Шуринька, что страсть! — улыбаясь, сказала нянька.

— Ты, няня, вели и на столъ накрывать. Ужъ пора обѣдать, — замѣтила Олимпіада Пахомовна.

— Баринъ съ рабочими возится въ конторѣ Пахома Семеновича, — отвѣтила нянька. — Сердиться изволятъ. Народъ такой несуразный. Опять на пищу пришли жаловаться Пахому Семеновичу, а гдѣ же наготовишься на этакую ораву. Поди, ихъ тамъ тысячи на чугункѣ у Пахома Семеновича работаютъ.

— Ахъ, скорѣй бы эти работы кончались! — со вздохомъ сказала Олимпіада Пахомовна. — Только возмущаютъ Даню… Такъ ты, няня, распорядись насчетъ обѣда.

Нянька вышла съ дѣтьми. Олимпіада Пахомовна встала опять у перилъ балкона и задумчиво устремила глаза вдаль, гдѣ тянулось полотно желѣзной дороги. Прошло минутъ съ пять. Жадные голуби уже съѣли весь кормъ и снова шумѣли внизу, словно выпрашивая еще подачки. Болѣе смѣлые изъ нихъ пробовали даже взлетѣть на перила балкона, нисколько не обращая вниманія на попугая, отрывисто кричавшаго имъ:

— Шили вонъ! Кшъ!

Но молодая женщина уже не обращала вниманія ни на нихъ, ни на крики попугая, погрузившись въ тревожныя думы о томъ, когда тамъ, на этой змѣившейся въ отдаленіи насыпи будутъ кончены всѣ работы. Она иногда просто начинала ненавидѣть эту страшную змѣю, называемую полотномъ желѣзной дороги, потому что только эта, кормившая ихъ и упрочившая ихъ благосостояніе, змѣя и отрывала отъ дома ея мужа, только она и вносила непріятности и тревоги въ ихъ безмятежную семейную жизнь.

Муратову вывели изъ раздумья грубые голоса громко разговаривавшихъ на улицѣ людей. Она взглянула внизъ: изъ воротъ дома выходили кучками и поодиночкѣ рабочіе, молодые и старики, съ большими бородами и съ давно небритыми подбородками, въ грязныхъ пестрыхъ рубахахъ, въ рваныхъ шерстяныхъ фуфайкахъ, въ ветхихъ кафтанахъ, въ дырявыхъ сюртукахъ и курткахъ отставныхъ солдатъ, въ грязныхъ сапогахъ, въ стоптанныхъ башмакахъ и въ неприглядныхъ опоркахъ. Нѣкоторые были чуть не нагіе, многіе были босы. Ихъ вышло изъ воротъ уже много, а между тѣмъ ихъ вереницѣ все еще не было конца, и изъ калитки появлялись все новыя и новыя фигуры, хмуро почесывавшія въ затылкахъ или озабоченно догонявшія товарищей. Всѣ эти люди шли по направленію къ полотну желѣзной дороги, какъ какое-то образцовое полчище самой разнохарактерной голи. Разнообразіе ихъ фигуръ, одѣяній, возрастовъ и типовъ было полное. Казалось, сюда сошлась горемычная бѣднота со всѣхъ концовъ пространной Россіи, чтобы добыть кусокъ хлѣба. Нѣкоторые изъ нихъ смотрѣли пришибленными, заморенными и понурыми; у другихъ физіономіи были угрюмы, грубы и свирѣпы; лица третьихъ напоминали о близкомъ знакомствѣ съ портерными лавками, съ трактирами, съ кабаками. Весь этотъ людъ тащилъ свои собственные незатѣйливые инструменты, заступы, топоры, долотья, можетъ-быть, изъ боязни оставить эту собственность въ своихъ конурахъ, лачугахъ, землянкахъ. Одинъ молодой парень съ лихой физіономіей несъ даже, вмѣсто всякаго орудія труда, гармонику и беззаботно насвистывалъ какой-то плясовой городской мотивъ. Всѣ эти группы рабочаго люда наперебой говорили между собою какими-то отрывочными, недосказанными, но тѣмъ не менѣе понятными для нихъ фразами, волнуясь, споря, перебраниваясь. Проходя мимо балкона муратовскаго дома, они не замѣчали Олимпіады Пахомовны, и только двое, трое изъ нихъ сняли передъ нею шапки.

— Семенъ, Семенъ, баринъ кончилъ расчеты? — окликнула она одного изъ нихъ.

Это былъ изможденный, исхудалый старикъ, почтительно, и подобострастно поклонившійся ей, какъ кланяются господамъ старые слуги. Онъ вышелъ изъ воротъ почти послѣднимъ.

— Сейчасъ кончитъ, — отвѣтилъ старикъ, приблизившись къ балкону, и совсѣмъ пониженнымъ голосомъ прибавилъ: — Съ Тимоѳеемъ Шестипаловымъ споръ опять вышелъ у Пахома Семеновича… все насчетъ ѣды… Извѣстно, такой ужъ баламутъ — человѣкъ…

— Удивляюсь я, какъ его держатъ, разсчитали бы и конецъ, — сказала Олимпіада Пахомовна.

— Чего, матушка разсчитывать-то!.. Все, почитай, забралъ по самый конецъ… Люди вторые задатки только получили, а онъ все забралъ…

Старикъ тревожно и боязливо обернулся назадъ и потомъ еще болѣе тихо прибавилъ:

— Кажись, только для того этотъ самый Тимоѳейка промежду народомъ и трется, чтобы баламутить… Того и гляди, на линіи опять бунтовать станутъ… и такъ три дня не работали… взбунтоваться не долго, а извѣстно, чѣмъ кончится… Тоже по головкѣ не погладятъ… И вотъ вѣдь нищъ человѣкъ, дома семья голодаетъ, тутъ бы тише воды, ниже травы быть, такъ нѣтъ, лѣзетъ самъ въ петлю… Свобода все, воля…

Старикъ вздохнулъ, махнувъ рукою, и, низко поклонившись Олимпіадѣ Пахомовнѣ, осторожной походкой комнатнаго лакея пошелъ дальше, качая головой и ворча что-то себѣ подъ носъ. Двое молодыхъ рабочихъ, проходя въ это время мимо Семена, сурово поглядѣли на него исподлобья, какъ смотрятъ на своего врага.

Въ это время къ дому подъѣхала старомодная барская коляска рыжаго цвѣта, запряженная тройкой сытыхъ, деревенскихъ лошадей. Въ коляскѣ, среди разныхъ корзинъ, узелковъ, завернутыхъ въ бумагу вещей, сидѣла довольно пожилая, но здоровая и плотная дама. На ней были пестрое шерстяное платье, полосатая бархатная мантилья, старомодная шляпка съ яркими клѣтчатыми лентами. Это была Матрена Кузьминична Баскакова, когда-то крѣпостная дѣвка, а теперь жена дяди Муратова, Александра Николаевича Баскакова. Коляска пріостановилась подъ самымъ балкономъ.

— Липа, Липа, ты тутъ? — крикнула Матрена Кузьминична громкимъ голосомъ.

— Здѣсь, тетушка, — отозвалась Олимпіада Пахомовна.

— Я ужъ не зайду къ вамъ. Тороплюсь въ Ольховатое. Мои цыплята и такъ, я думаю, что-нибудь набѣдокурили безъ меня. Скажи Данилѣ-то Павловичу, не забудь, чтобы завернулъ завтра ко мнѣ безпремѣнно. Смаялась я у васъ въ городѣ. Со всѣми купцами-мошенниками переругалась. Ни къ чему приступу нѣтъ. Денегъ страсть что обобрали.

— Да вы, тетушка, отдохнули бы съ часокъ. Мы сейчасъ обѣдать будемъ…

— Нѣтъ, нѣтъ! — махая рукой, отказалась Баскакова. — Я ужъ поѣла. Зашла къ Сидорову въ магазинъ, часъ битый пришлось торговаться, ну, тамъ и позакусила. Къ Крестоносцеву завернула тоже, къ отцу Петру тоже. Матушка попадья выдаетъ дочку замужъ. Такъ себѣ женихъ-то, не видный, попъ города захудалаго, прихода голодалаго, — позавидовать нечему. Конечно, лишній ротъ имъ какъ-никакъ, а сбыть съ рукъ надо… Ну, прощай, голубка, мужу-то не забудь напомнить обо мнѣ. Поѣдетъ въ Питеръ послѣзавтра, такъ и деньги отъ меня нашему безпутному-то, Александру-то Николаевичу, свезетъ, и наставленье мое передастъ. Пусть отпоетъ, пусть отпоетъ дяденькѣ-то своему отъ моего имени, что семью-то не слѣдъ бросать да въ разоръ разорять. Охъ, ужъ жаль, что мнѣ-то не рука самой туда ѣхать, а то я привела бы домой нашего бычка да на веревочкѣ… Ты-то безъ мужа соберись ко мнѣ, у насъ воздухъ вольнѣе… Ну, Христосъ съ тобой!.. Трогай, Иванъ, трогай!

Все это говорилось скоро, безъ передышки, тѣмъ тономъ, какимъ говорятъ простыя мѣщанки, торговки. При послѣднихъ словахъ Баскаковой, коляска снова загромыхала и покатилась по пыльной дорогѣ за городъ. Олимпіада Пахомовна смотрѣла ей вслѣдъ. Въ ея головѣ бродили мысли о томъ, что бы стала дѣлать она, если бы ее такъ же бросилъ ея Данила Павловичъ, какъ бросилъ жену и дѣтей Александръ Николаевичъ Баскаковъ. Она бы не пережила этого, она отыскала бы мужа на днѣ морскомъ, а вотъ Матрена Кузьминична не то, — она преспокойно живетъ съ дѣтьми въ своемъ имѣніи «Ольховатомъ», хозяйничаетъ, посылаетъ въ Петербургъ деньги мужу, уже три года занимающемуся тамъ какими-то домостроительными аферами. Или съ годами остываетъ всякая любовь, всякая страсть? Нѣтъ, у нея, у Олимпіады Пахомовны, никогда не остынетъ ея страстная любовь къ мужу!

Эти думы были прерваны звономъ ножей и вилокъ. Въ столовой уже накрывали на столъ. Олимпіада Пахомовна вошла туда и осмотрѣла, хорошо ли накрыто на столъ.

— Ты не знаешь, Дарья, всю ли землянику обобрали вчера? — спросила она, поправляя приборъ мужа.

— Не знаю-съ, Олимпіада Пахомовна, — отвѣтила краснощекая дѣвушка, накрывавшая на столъ. — Должно-быть, что всю обобрали… Кухарка говорила, что надо будетъ сегодня чистить. Завтра, говоритъ, съ утра варенье заваримъ…

— Я чистить немного помогу, — замѣтила Муратова. — Варить-то только мнѣ нельзя… а ужъ такъ я люблю варенье варить…

— Гдѣ ужъ вамъ, барыня, въ такомъ положеніи, — сказала Дарья, бросивъ взглядъ на довольно пополнѣвшую талью Олимпіады Пахомовны.

Въ сосѣдней комнатѣ послышались твердые и скорые шаги.

— Баринъ! — шопотомъ сказала Дарья, точно испугавшись.

— Ну, скорѣй обѣдать! — такъ же тихо отвѣтила Олимпіада Пахомовна.

Дверь отворилась, и въ комнату вошелъ Данила Павловичъ Муратовъ. Коренастый, приземистый, загорѣлый, онъ, казалось, былъ вылитъ изъ бронзы. Его движенія, сохранившія нѣкоторые слѣды выправки армейскаго пѣхотинца, были порывисты и угловаты, его парусинный костюмъ былъ небреженъ и смятъ, а вьющіеся черные волосы упадали въ безпорядкѣ на узкій лобъ. Что-то нервное, страстное, нетерпѣливое было въ каждомъ его взглядѣ, въ каждомъ жестѣ. По складкѣ его сжатаго рта съ стиснутыми зубами, по выраженію его проницательныхъ глазъ, по его сдвинутымъ бровямъ можно было сразу угадать, что это настойчивая, безпощадная и закаленная натура.

— Усталъ? — спросила его Олимпіада Пахомовна, и ея глаза точно покрылись масломъ: въ нихъ выражалась любовь, близкая къ обожанію.

— Ничего! Тамъ устану, здѣсь отдохну! — бодро отвѣтилъ Муратовъ и обнялъ прижавшуюся къ нему всѣмъ тѣломъ жену.

Послѣ пятилѣтняго супружества они еще нѣжничали, какъ въ медовый мѣсяцъ.

— Ну, а теперь обѣдать и потомъ на боковую! — проговорилъ мужъ, садясь за столъ.

Жена сѣла напротивъ него.

— Да, ты совсѣмъ мало спишь. Сегодня опять въ пять часовъ поднялся, — сказала она со вздохомъ.

— Время горячее у Пахома Семеновича, — отвѣтилъ онъ, выпивъ рюмку водки и принимаясь за супъ. — Приходится помогать ему. Не быть на работѣ — потерять нѣсколько рабочихъ часовъ. Народъ — подлецъ: не присмотришь за нимъ самъ — ничего не сдѣлаетъ, а за день все равно деньги возьметъ. Тутъ нуженъ глазъ да глазъ, если хочешь что-нибудь нажить. Лишній часъ проработаетъ вся ватага — глядишь, сотня рублей сбережена, а изъ этихъ-то сотенъ все и составляется. Не слѣдить бы за всѣмъ самимъ, ничего бы и не было.

— Да трудъ-то ничего самъ по себѣ, если бы непріятностей не было, а то… — со вздохомъ сказала Олимпіада Пахомовна и спросила: — У отца опять тамъ что-то вышло, тебѣ пришлось разбирать…

— Пустяки! — отвѣтилъ Данила Павловичъ. — Сволочь народъ!

Онъ говорилъ быстро, отрывисто и громко.

— Тебѣ съ кровью дать бифштексъ? — спросила она.

— Да, съ кровью, — отвѣтилъ мужъ. — Сперва, видишь, поднялся на линіи шумъ изъ-за прогульныхъ дней и изъ-за лишнихъ часовъ работы. Имъ деньги-то хоть даромъ давай, такъ они не разсердятся, ну, а Пахомъ Семеновичъ не разсердится, если они часикъ-другой лишній проработаютъ. Каждому изъ нихъ часъ-то ничего не значитъ,, а для насъ это составляетъ въ лѣто десятки тысячъ часовъ, цѣлое состояніе. Потомъ Тимоѳей Шестипалый заявилъ опять претензію на плохую пищу. Его такъ баламутомъ и зовутъ, подлеца. У него все неудовольствія, и то дурно, и другое плохо…

— Какое яйцо, въ-крутую или всмятку положить тебѣ къ бобамъ? — спросила жена.

— А ты и то, и другое положи, я сегодня проголодался, — отвѣтилъ Данила Павловичъ.

— Да ты завтракалъ гдѣ-нибудь?

— Да, немного перекусилъ съ Семеновымъ въ трактирѣ.

— Это съ новымъ инженеромъ?

— Да… Ну, я и заявилъ Тимоѳею Шестипалову отъ имени Пахома Семеновича, что если его милости не угодно будетъ угомониться, такъ чтобы онъ убирался по добру, по здорову. Насильно мы никого не держимъ, а удовлетворять требованія каждаго мы не можемъ: одинъ телятины захочетъ, а другой черкасской говядины потребуетъ, — ну, такъ вѣдь у насъ работа, а не званый обѣдъ на полотнѣ-то желѣзной дороги.

— А они опять, пожалуй, бунтовать станутъ, — замѣтила жена.

Данила Павловичъ шумно разсмѣлся.

— Да, да, сперва сѣкуція будетъ, а тамъ, пожалуй, опять ревизія медицинская изъ Петербурга нагрянетъ для освидѣтельствованія пищи, — проговорилъ онъ безпечно. — Помнишь, какъ докторъ Фризенъ сказалъ у Пахома Семеновича на обѣдѣ: «И кто это выдумалъ, что вы дурно кормите? Вы на убой кормите!» А молодецъ онъ пить, даромъ что нѣмецъ!

Онъ захохоталъ отъ души, вспоминая, какъ напился у его тестя на обѣдѣ докторъ Фризенъ.

— Ну, тоже не дешево обошлось это угощеніе, — замѣтила жена.

— Да какъ тебѣ сказать, не дешево и не дорого! — замѣтилъ мужъ. — Если бы угощать такими обѣдами ежедневно всѣхъ Тимоѳеевъ Шестипадовыхъ, то обошлось бы дороже. Тутъ первое правило, Липа, такое: съ міру по ниткѣ — голому рубашка, и если отъ этой рубашки приходится уступить какому-нибудь Фризену одинъ или два рукава, то особенно тужить нечего; пусть только оставятъ эти Фризены въ моихъ рукахъ міръ, тѣхъ, съ кого можно получать и въ будущемъ по ниткѣ, а ужъ сшить себѣ вторую рубашку — мое дѣло…

Данила Павловичъ кончилъ поолѣднее блюдо и, отодвинувъ отъ себя приборъ, сказалъ:

— Довольно!

Онъ допилъ широкими глотками изъ стакана остатки лафита и, поднявшись изъ-за стола, обнялъ жену.

— А теперь надѣюсь, что вы, моя королева, проводите своего короля въ опочивальню? — шутливо сказалъ онъ, цѣлуя ее и просовывая лѣвую руку подъ ея широкій рукавъ повыше локтя.

— Да, я тебя уложу и укрою, — проговорила она, томно склоняясь головой къ его плечу.

— Липа, когда же мы перестанемъ любить другъ друга? спросилъ онъ ее, глядя на нее заблестѣвшими глазами.

— Никогда, никогда, никогда! — проговорила она. — Да развѣ это можно! Если бы ты не работалъ, если бы ты могъ не работать, мы были бы такъ вмѣстѣ, какъ теперь, вѣчно, вѣчно!

— Ну, тебѣ-то это хорошо говорить, а я…

Онъ наклонился къ ней и сказалъ ей что-то на ухо. Она зажала ему роть и засмѣялась.

— Глупый! — пробормотала она, вспыхнувъ.

Они вошли въ спальню. Олимпіада Пахомовна спустила шторы, отвернула легкое одѣяло и простыню, спустила кисейный пологъ надъ постелью. Данила Павловичъ сбросилъ съ себя верхнюю одежду, снялъ сапоги, затянулся послѣдній разъ папиросой и легъ.

— Ну, спи теперь, — проговорила она, наклоняясь къ нему и цѣлуя его въ лицо и въ раскрытую волосатую грудь.

— Славная ты у меня бабенка! — сказалъ онъ, потрепавъ ее по пухленькой щекѣ рукою.

— Ну, спи, спи! Черезъ два часа я разбужу тебя, — проговорила она, поцѣловавъ на лету его руку въ ладонь и, вся сіяющая, вся розовая, неслышной поступью по мягкому ковру вышла изъ спальни.

«Да, славная она у меня бабенка, — уже мысленно повторилъ Муратовъ, лежа на спинѣ и закинувъ руки подъ голову. — Всѣхъ женщинъ мнѣ замѣнила, къ себѣ никого кромѣ меня не подпуститъ, да ужъ и любить умѣетъ!»

По его скуластому лицу скользнула самодовольная, сладострастная улыбка, и она еще не успѣла исчезнуть съ его лица, какъ въ комнатѣ послышалось сильное, здоровое и ровное дыханіе съ легкимъ всхрапываніемъ. Данила Павловичъ спалъ крѣпкимъ и сладкимъ сномъ здороваго, наработавшагося до усталости и плотно поѣвшаго человѣка.

Когда черезъ два часа Олимпіада Пахомовна, накормивъ дѣтей, возвратилась къ мужу, она нашла его спящимъ въ томъ же положеніи, въ какомъ онъ уснулъ. Ей было жаль будить его, и она простояла около него нѣсколько минутъ, любуясь его мускулистой, мужественной фигурой, его широкой грудью съ пучкомъ вьющихся черныхъ волосъ на серединѣ.

Наконецъ, она дотронулась до него и нагнулась, чтобы поцѣловать его.

— А, что? Ты еще здѣсь? — спросилъ онъ, очнувшись отъ сна.

— Пора вставать, Даня, — сказала она.

— Неужели? Вотъ-то сладко выспался!

Онъ потянулся, расправилъ затекшія руки, притянулъ къ себѣ жену, опять поцѣловалъ ее и проговорилъ:

— Ну, однако, валяться нечего! Пойдемъ пить чай!

Онъ быстро одѣлся, и они вышли на балконъ, гдѣ ихъ уже ожидалъ самоваръ. Мужъ усѣлся около перилъ, жена, стоя, разливала чай.

— А я тебѣ и забыла сказать, — начала Олимпіада Пахомовна. — Тетушка Матрена Кузьминична очень просила тебя не забыть заѣхать завтра къ ней. Она все-таки, кажется, рѣшилась послать деньги дядѣ Александру Николаевичу…

— Дура! Надо ее отговорить, — проговорилъ Муратовъ. — Ему сколько ни посылай, все просадитъ. Вотъ ужъ связалъ Богъ парочку: ей бы огородницей, либо скотницей быть, а ему… чортъ знаетъ, чѣмъ бы ему слѣдовало быть… развѣ сказки «не любо не слушай, а лгать не мѣшай» сочинять. До старости дожилъ, а ума не нажилъ. Тоже поѣхалъ въ Петербургъ на мѣсяцъ, а вотъ ужъ три года хороводится тамъ съ постройкой какихъ-то домовъ. Въ Парижъ ѣздилъ какія-то нововведенія изучать. У него всегда бывало такъ. Вдругъ вообразитъ, что онъ призванъ табакъ разводить, — трать, глядишь, у него уже цѣлыя плантаціи табаку. Пріѣдетъ въ это время къ нему кто-нибудь и скажетъ, что самое современное дѣло — это заведеніе театра въ Чухломѣ для распространенія цивилизаціи, — и дядюшка уже летитъ въ Чухлому театръ строить. Пока крестьяне были — безобразничать было легко. А вотъ теперь обуяла его горячка домостроительства, и строитъ онъ дома въ Питерѣ безъ толку, безъ знанія дѣла, а глядишь, еще черезъ годъ, черезъ два и семью по-міру пуститъ.

— Что ты, Даня! — воскликнула Олимпіада Пахомовна. — Ты говорилъ это Матренѣ Кузьминичнѣ?

— Говорилъ! Да что же она подѣлаетъ? Имѣнье его, деньги его. Конечно, она баба себѣ на умѣ, кое-что припрячетъ, а все же многаго не спасетъ.

— Ты бы при свиданіи съ нимъ въ Петербургѣ поговорилъ съ нимъ… урезонилъ бы его…

— Говорилъ я ему и еще буду говорить. Да развѣ онъ что понимаетъ, когда у него великія мысли въ головѣ.

Олимпіада Пахомовна грустно задумалась. Она была очень близка съ Матреной Кузьминичной. Обѣихъ женщинъ, несмотря на сильную разницу лѣтъ, связывали почти одинаковое происхожденіе, близкій уровень понятій, долголѣтнее знакомство и родственныя отношенія. Матрена Кузьминична происходила такъ же изъ крѣпостныхъ людей Баскаковыхъ, какъ и отецъ Олимпіады Пахомовны. Матрена Кузьминична и семья Пахома Семеновича Гущина постоянно «водили хлѣбъ соль» между собою, и добрыя отношенія между ними стали еще прочнѣе, когда Матрена Кузьминична изъ любовницъ Александра Николаевича Баскакова сдѣлалась его женою, то-есть теткою Олимпіады Пахомовны.

— Нѣтъ, надо не его урезонивать, а Матренѣ Кузьминичнѣ сказать, чтобы она денегъ-то ему не давала, а лучше припрятала бы ихъ. Тоже у нея дѣти, да къ тому же и незаконнорожденныя. Прогоритъ онъ, все съ молотка продадутъ, по-міру придется идти.

— Но у нихъ же имѣніе…

— Да, имѣніе! А ты думаешь, Ольховатое-то за долги не продадутъ? Все продадутъ! только то и останется, что она прикопитъ…

— Ты, Даня, объясни ей все это. Мы вѣдь, бабы, никакихъ дѣлъ не знаемъ…

— Ну, тебѣ-то и знать не надо…

— Да, вѣдь не у всѣхъ такіе мужья, какъ ты…

Она подошла къ нему, и снова раздались звуки поцѣлуевъ.

Въ это время изъ противоположнаго дома вынесли продолговатый узкій ящикъ, похожій на длинное корыто, и положили его на ручную телѣжку, затѣмъ вынесли другой, точно такой же ящикъ и положили въ первый, потомъ уложили такъ же третій, четвертый, пятый… Ихъ было десять. Затѣмъ всѣ эти плохо выстроганные, кое-какъ сколоченные, некрашенные ящики перевязали веревками, прикрѣпивъ ихъ въ телѣжкѣ. Это были простые, больничные гробы. Ихъ было пять съ пятью крышками.

— Опять гробы въ больницу повезли! — со вздохомъ сказала Олимпіада Пахомовна. — Только за это я и не люблю нашъ домъ, что противъ насъ живетъ гробовщикъ.

— «Гробовыхъ дѣлъ вѣчнаго цеха мастеръ Петръ Сизоперовъ», — съ особеннымъ удареніемъ поправилъ ее въ шутливомъ тонѣ Данила Павловичъ. — Я къ нему такъ привыкъ съ дѣтства, что мнѣ было бы странно, если бы вдругъ его не стало тутъ. И какъ же это вообще можно представить городъ, гдѣ отсутствовалъ бы гробовыхъ дѣлъ вѣчнаго цеха мастеръ? Это ужъ совсѣмъ невозможно…

— Непріятно, что это вѣчно напоминаетъ о смерти…

— Э, Липа, вѣдь смерть такое дѣло, что безъ нея не обойдешься… Пусть ихъ умираютъ, кому пришелъ чередъ, а мы будемъ думать о жизни, пока живы… Вонъ ты посмотри на Сизоперовыхъ, какъ они весело и бодро работаютъ эти ящики для людей.

Данила Павловичъ указалъ на дворъ противоположнаго дома. Въ отворенныя ворота было видно все, что дѣлалось на томъ дворѣ; тамъ шла мирная рабочая жизнь; самъ Сизоперовъ и его старшій сынъ, засучивъ до локтей рукава пестрыхъ ситцевыхъ рубахъ, съ ремешками на головахъ, подерживавшими ихъ волоса, усердно строгали доски; младшіе члены семьи безпечно рылись въ пескѣ, около самыхъ ногъ работавшихъ людей; жена Петра Сизоперова въ яркомъ ситцевомъ платьѣ сидѣла на крыльцѣ и шила мужскую кумачную рубашку. Среди бѣлыхъ досокъ и стружекъ ходили куры и бродила, съ хрюканьемъ обнюхивая и взрывая землю, откормленная свинья. Облитые лучами заходящаго солнца, члены семьи Сизоперова представляли прекрасную картину мирнаго, семейнаго счастія и извѣстнаго довольства, происходящаго вслѣдствіе достаточнаго количества работы.

— Спроси его, Петра Сизоперова: «ну, какъ идутъ ваши дѣла?» — продолжалъ Данила Павловичъ. — «Ничего, скажетъ, Бога нечего гнѣвить, работа нынче хорошая». А какая работа, — ему-то что за дѣло! Начни ему зыбки заказывать, и онъ будетъ радоваться, что ему приходится много зыбокъ дѣлать; начни ему эшафоты заказывать, и онъ будетъ тужить, что ихъ мало требуется… Живешь работой, такъ тутъ нечего разсуждать, что, да для чего дѣлать… онъ такъ и живетъ. Что же намъ-то, Липа, смущаться, что у него есть работа?..

— Да ужъ очень много, Даня, теперь гробовъ носить стали отъ него, — со вздохомъ сказала она.

— Еще бы, народу на работы прибыло много, сбродъ всякій набрался, тотъ винищемъ, да квасомъ обопьется, другой обожрется капустой, лукомъ, да огурцами, ну, и мрутъ, какъ мухи. Еще слава Богу, что у насъ теперь только тифъ, а холеры нѣтъ, а то просто смаялись бы: ищи новыхъ рабочихъ въ горячее время, когда къ осени, во что бы то ни стало, Пахому Семеновичу нужно покончить всю линію…

— А если не кончитъ? — спросила молодая женщина.

— Ну, ужъ нѣтъ! Хоть бы всѣмъ поколѣть пришлось на линіи, а кончена она осенью будетъ! — рѣшительнымъ тономъ отвѣтилъ Данила Павловичъ, сдвинувъ брови. — Это нужно по условію, этого требуютъ мои интересы, да, наконецъ, и довольно по грошамъ собирать капиталъ! Побился я надъ этимъ дѣломъ, пора и за другое взяться…

Онъ прошелся по балкону, о чемъ-то задумавшись, и потомъ поднялъ голову и весело проговорилъ:

— Да, какъ оглянешься назадъ, — видишь, что много прошелъ. Недаромъ и натеръ мозоли, какъ мужикъ, и загорѣлъ, какъ негръ. Никто не попрекнетъ, что, лежа на боку, сколотилъ копейку. Нѣтъ, все потомъ да кровью досталось. Тамъ нужно было поработать, тутъ мозгами пошевелить, въ третьемъ мѣстѣ извернуться, да выкрутиться, — всего было, всего! И молотомъ, и золотомъ своего добивался. Да, почти ни съ чего началъ! Изъ наслѣдственнаго вѣдь едва три тысчонки осталось, да съ твоего отца сорвалъ десять тысячъ за то, что тогда устроилъ ему покупку дядинаго лѣса, а ничего — выбился. И трудно же было. Отецъ твой тоже за эти десять тысячъ посамодурствовадъ надо мною. «Ты, говоритъ, Липу въ одной рубашкѣ хотѣлъ взять, баринъ, ну, и бери ее, какъ она есть». Ну, и взялъ тебя, королева, съ бою, безъ придачи. А потомъ говорить: «Я тебя, зятекъ, въ черномъ тѣлѣ продержу, ты норовистый у меня». И продержалъ…

Данила Павловичъ видимо наслаждался этими воспоминаніями. Онъ возвращался къ нимъ часто, какъ заслуженный воинъ возвращается къ воспоминаніямъ о выигранныхъ имъ сраженіяхъ. Онъ припоминалъ всѣ мелочныя непріятности и преграды прошлаго. При этихъ воспоминаніяхъ онъ росъ въ своихъ собственныхъ глазахъ. Онъ въ этихъ случаяхъ еще тверже вѣрилъ въ свой геній. По мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, передъ нимъ въ яркихъ краскахъ воскресало его недавнее прошлое. Онъ вспомнилъ, какъ онъ женился на дочери подрядчика Пахома Семеновича Гущина, какъ онъ нажился при помощи тестя. Пахомъ Семеновичъ Гущинъ былъ когда-то крѣпостнымъ человѣкомъ Платона Николаевича Баскакова, родного дяди братьевъ Муратовыхъ. Гущинъ былъ уже ворочавшимъ десяткамъ тысячъ подрядчикомъ, когда съ нимъ встрѣтился Данила Павловичъ Муратовъ, пріѣхавшій дѣлить оставшееся послѣ матери имущество. Сначала Данила Павловичъ уладилъ для Гущина продажу своего родного, «стараго гнѣзда», потомъ онъ сорвалъ съ Гущина десятокъ тысячъ за то, что далъ старику возможность купить за безцѣнокъ у Аркадія Павловича Муратова, старшаго брата самого Данилы Павловича, родовой баскаковскій лѣсъ, далѣе онъ посватался за дочь Гущина. Гущинъ какъ-то мелькомъ замѣтилъ Данилѣ Павловичу: «ну, братъ, меня мошенникомъ звали, а ты почище будешь», и былъ не прочь назвать зятемъ молодого человѣка, понимая, что этотъ человѣкъ, хотя онъ и баринъ, хоть онъ и отставной армейскій офицеръ, слывшій въ юности чуть ли не «забулдыгой», сумѣлъ нажить деньгу. Но Гущинъ былъ не изъ числа людей, охотно разстающихся съ нажитыми капиталами, и потому онъ, услыхавъ отъ Данилы Павловича, что тотъ готовъ взять его дочь хоть въ одной рубашкѣ, сказалъ жениху: «ну, такъ и бери ее, какъ она есть, или жди, когда у самого будутъ сотни тысячъ, а для тебя мнѣ не рука вынимать деньги изъ дѣла». Данила Павловичъ обрадовался: во-первыхъ, онъ зналъ, что гущинскіе капиталы все равно перейдутъ когда-нибудь по наслѣдству къ дочери Гущина, а во-вторыхъ, отъ былъ безъ ума влюбленъ въ дочь Гущина и откладывать женитьбу въ дальній ящикъ не могъ. «Мнѣ нужна баба, — говорилъ онъ: — безъ бабы мнѣ и недѣли не прожить», а тутъ подвертывалась такая «баба», что у него при видѣ еи въ глазахъ мутилось. Здоровая, крѣпкая, плотная, Липочка была чисто русской красавицей, не заморенной науками, не думавшей о какихъ-нибудь матеріяхъ важныхъ, выкормленной хорошо и словно умышленно приготовленной къ тему, чтобы быть настоящею женою, матерью и хозяйкой. Данилѣ Павловичу удалось раза два побыть съ Линочкой наединѣ, и послѣ этого онъ уже говорилъ мысленно, что если бы Гущинъ даже лишилъ свою дочь наслѣдства, то и тогда онъ, Данила Павловичъ, былъ бы не въ силахъ отказаться отъ нея, такою силою, здоровьемъ и сладострастіемъ вѣяло отъ этой дѣвушки, выкормленной къ замужеству на хорошихъ кормахъ и въ безмятежномъ покоѣ. Съ первыхъ же дней свадьбы онъ увидалъ, что Липа замѣнила ему всѣхъ женщинъ, заставила его забыть всѣ любовныя похожденія, хорошо знакомыя ему, отставному армейскому офицеру, не мало поколесившему по провинціальнымъ городишкамъ. Онъ не видалъ, чтобы его жена когда-нибудь хмурилась; онъ не помнилъ минуты, когда она не отвѣтила бы на его ласки; онъ не могъ представить себѣ, какой его прихоти не исполнила бы она. Она была крайне строга и сдержана съ посторонними мужчинами; она не допускала съ ихъ стороны ни малѣйшей легкой шутки; она старалась одѣваться скромно, выѣзжая въ гости или принимая гостей, и чуть не плакала, когда ей пришлось идти къ вѣнцу въ открытомъ лифѣ, съ голыми плечами и руками; но съ мужемъ, какъ бы онъ ни былъ циниченъ, какихъ бы скабрезныхъ исторій ни разсказывалъ онъ, какъ бы онъ ни бьцъ подкутивши, она была сладострастна, необуздана и бойка, какъ вакханка, и только опьяняла его своею страстностью. Малѣйшую свободу въ отношеніяхъ къ ней постороннихъ людей она считала стремленіемъ къ разврату; самая крайняя разнузданность въ супружескихъ отношеніяхъ казалась ей только самымъ сильнымъ выраженіемъ любви, и ей все казалось, что эта любовь выражается еще недостаточно сильно. Вотъ почему послѣ нѣсколькихъ недѣль супружеской жизни Данила Павловичъ только разсмѣялся, когда тесть сказалъ ему, что онъ будетъ держать его, Муратова, въ черномъ тѣлѣ: Данилѣ Павловичу было легко перенести всякіе труды, всякія непріятности, такъ какъ онъ постоянно зналъ, что дома его ждутъ всѣ радости и наслажденія, какими можетъ пользоваться и степенный мужъ, и завзятый развратникъ, и страстный любовникъ. Олимпіада Пахомовна, какъ часто повторялъ онъ, «замѣнила ему всѣхъ женщинъ». Въ то же время она была хорошей хозяйкой, хорошей матерью: она была вся поглощена въ отсутствіи мужа заботами о порядкѣ, о сытномъ обѣдѣ, о хорошихъ булкахъ, о чистотѣ и здоровьи дѣтей. Когда Данилы Павловича не было дома, Олимпіада Пахомовна неустанно работала: она двадцать разъ заглядывала въ кухню, чтобы услѣдить за стряпней и чѣмъ-нибудь распорядиться; она осматривала каждый уголокъ, чтобы въ немъ не было пыли; она перебирала бѣлье, шила дѣтскія рубашечки и панталончики; она сама мыла дѣтей. Иногда Данила Павловичъ любилъ приходить въ дѣтскую, когда его Лина мыла ребенка. Засучивъ до плечъ рукава, она стояла около ванны и пробовала приносимую нянькой воду. Когда вода казалась ей достаточно теплою, она раздѣвала ребенка и, полюбовавшись имъ, расцѣловавъ нѣсколько разъ все его голенькое тѣльце, показавъ отцу его пухленькіе члены, отвѣчая смѣхомъ на двусмысленныя и сальныя замѣчанія мужа, сажала мальчика въ воду, гдѣ уже плавалъ какой-нибудь корабликъ или купалась гуттаперчевая кукла, чтобы ребенокъ занялся игрушкою и не плакалъ. Потомъ она сама начинала обмывать ребенка, играя съ нимъ и не давая ему ни на минуту нахмурить личико. Въ эти минуты она совершенно забывалась и вся поглощалась своимъ дѣломъ. Она мыла ребенка, какъ моютъ бѣлье, усердно, со всѣхъ сторонъ, до-бѣла. Когда купанье ребенка кончалось, когда онъ уже былъ одѣтъ въ чистое бѣлье, она обтирала доверху свой бѣлыя и здоровыя руки чистымъ полотенцемъ, и Данила Павловичъ съ умиленіемъ цѣловалъ эти руки и съ глубокимъ чувствомъ говорилъ ей: «Ты всѣмъ намъ мама!» Только это сытое, животное счастье въ своей семьѣ дало силы ему не озлобиться, не сдѣлаться сварливымъ среди заботъ и работъ внѣ дома. Въ самыя тяжелыя минуты онъ былъ бодръ и веселъ и даже находилъ въ себѣ силы къ шуткамъ и балагурству. Тяжелыхъ же минутъ было не мало. Гущинъ сдержалъ слово и проморилъ зятя довольно долго въ черномъ тѣлѣ. Сначала Данила Павловичъ былъ чѣмъ-то въ родѣ приказчика Гущина на строящейся линіи желѣзной дороги, гдѣ Гущинъ былъ однимъ изъ крупныхъ подрядчиковъ. Рано приходилось вставать, поздно приходилось ложиться Данилѣ Павловичу. Не мало грубостей выслушалъ онъ отъ суроваго и безпощаднаго старика-тестя. Не разъ сталкивался онъ съ сотнями рабочихъ такъ рѣзко, что на него подавали жалобы за дурную пищу, при чемъ дѣло тушили только взятки. Какъ-то разъ его сговорились даже убить за его бѣшеныя выходки съ рабочими, при чемъ его спасла только его неустрашимая находчивость. Онъ богатѣлъ въ это время очень быстро, собирая съ міру по ниткѣ и добиваясь до своей цѣли, то-есть до богатства, и молотомъ, и золотомъ. Иногда онъ долженъ былъ работать до поту въ лицѣ, чтобы добыть лишній грошъ; порой онъ долженъ былъ давать взятки, чтобы скрыть въ дѣлѣ прорѣхи, выгодныя для Гущина и для него; подчасъ онъ сколачивалъ грошъ по грошу, покупая подешевле ѣду для рабочихъ, не додавая рабочимъ гривенниковъ и полтинниковъ, накидывая на нихъ лишніе часы на работы и составляя изъ этихъ часовъ цѣлые рабочіе дни въ свою пользу. Бывали времена, когда самъ Гущинъ шутливо замѣчалъ ему: «ужъ не очень ли ты натягиваешь вожжи, какъ бы не лопнули». Случалось, что самъ Гущинъ робѣлъ, когда Данилѣ Павловичу приходилось выходить изъ себя отъ гнѣва, и шепталъ: «ишь ты, бѣшеный, въ родню уродился». Уже послѣ двухлѣтней службы у Гущина Данила Павловичъ заслужилъ полное довѣріе и уваженіе тестя. Старикъ понялъ и оцѣнилъ зятя вполнѣ. «Я опытнѣе тебя, а ты хитрѣе меня, — говорилъ старикъ. — Шустрости ужъ у меня этой нѣтъ». Данила Павловичъ уже пересталъ быть приказчикомъ и сдѣлался въ сущности компаньономъ старика, хотя онъ и предпочиталъ продолжать скрываться за его спиной; старикъ не предпринималъ ничего безъ совѣта зятя, и все рабочее, торговое и чиновное населеніе Чистополья привыкло видѣть неразлучными эти двѣ фигуры: коренастаго старика съ сѣдыми волосами и бородой въ долгополомъ сюртукѣ, въ высокихъ сапогахъ, въ шляпѣ съ широкими полями, напоминавшей не то цилиндръ, не то поповскую шляпу, съ такою же коренастою фигурою молодого человѣка съ черными вьющимися волосами, съ загорѣлымъ лицомъ, въ смятой фуражкѣ, въ длинномъ и широкомъ пальто стариннаго фасона съ какими-то крыльями вмѣсто рукавовъ. Эти двѣ фигуры представляли строгій контрастъ на внѣшности: старикъ ходилъ плавно, ровно, степенно, опираясь на толстую палку; молодой человѣкъ двигался, размахивая руками, дѣлая угловатыя движенія, волнуясь, горячась и постоянно махая въ воздухѣ тонкою тросточкой; но неизвѣстно, что было крѣпче и страшнѣе, толстая ли деревянная дубинка старика, или тонкая тросточка молодого человѣка съ пропущеннымъ въ ея сердцевину желѣзнымъ прутомъ и съ тяжелой желѣзной головкой на концѣ. Старикъ сознавалъ, что онъ уже дошелъ до своей цѣли и работалъ изъ-за того, чтобы «не гноить даромъ капиталовъ»; молодой человѣкъ еще несся скачками и порывисто къ своей цѣли, чтобы нажить капиталы, и покуда не могъ еще сказать, гдѣ лежитъ предѣлъ его желаній и стремленій. Старикъ, несмотря на свое богатство оставшійся мужикомъ, стремился къ наживѣ ради наживы; молодой человѣкъ, выросшій среди барской роскоши и покутившій на своемъ вѣку, видѣлъ въ деньгахъ средство взять у жизни все, что можетъ дать жизнь. Что-то лихорадочное, что-то алчное, что-то опьяняющее было въ его планахъ, и они съ каждымъ днемъ становились все шире и шире и все полнѣе охватывали его страстную душу.

— Да, Липа, намозолилъ я руки, и теперь пора развернуть пошире свои крылья, — проговорилъ Данила Павловичъ, останавливаясь у перилъ балкона и смотря на желѣзную дорогу. — Довольно чернаго труда, довольно возни съ живымъ мясомъ, теперь надо на денежную биржу нести свой капиталъ. обращать каждый рубль въ сотню рублей. Когда я гляжу на эту змѣю, извивающуюся на сотни верстъ, у меня духъ замираетъ, и кажется мнѣ, что проложили мы ее для того только, чтобы она манила насъ туда, въ эту безконечную даль; кажется мнѣ, что извиваемся она и сверкаетъ на солнцѣ своими желѣзными боками, говоря мнѣ: иди, или скорѣе туда, куда тянусь я, куда скоро понесутся свистящіе локомотивы, увлекая и золото, и хлѣбъ, и людей, изъ этой глуши на просторный рынокъ, гдѣ можно все купить и все продать, гдѣ однимъ почеркомъ пера составляются милліонныя состоянія въ два, въ три дня, гдѣ за нѣсколько засѣданій въ какомъ-нибудь правленіи люди получаютъ, тысячи рублей жалованья, гдѣ одна, ловкая спекуляція на биржѣ превращаетъ десятки тысячъ рублей въ сотни тысячъ, гдѣ можно испытать все, что испытываетъ азартный игрокъ, ставя послѣдніе гроши на карту.

— Даня, такъ ты непремѣнно рѣшился ѣхать въ Петербургъ? — спросила жена.

— Еще бы! У меня все подготовлено! Кончу постройку, сдамъ счеты и отчеты и туда! Здѣсь, Липа, безъ ничего можно достигнуть до извѣстнаго довольства, а тамъ съ деньгами можно сдѣлаться Крезомъ. Здѣсь нужно молотомъ заложить фундаментъ для своего благосостоянія, а тамъ золотомъ открываются двери къ наживѣ милліоновъ.

— А ты вотъ осуждаешь дядю Александра Николаевича, что онъ тамъ принялся дома строить…..

— Дядя дуракъ! — коротко отвѣтилъ Муратовъ. — У дяди вѣчно въ головѣ безумныя фантазіи, неосуществимые планы. Съ этимъ многаго не наживешь. Я же поѣду туда не голыми руками жаръ загребать и явлюсь не въ лѣсъ съ завязанными глазами. Мнѣ тамъ нужно, будетъ сначала какое-нибудь мѣсто въ банкѣ, въ желѣзнодорожномъ правленіи, гдѣ-нибудь, гдѣ можно пройти школу финансовыхъ оборотовъ. Мнѣ мѣсто достать не трудно, у меня тамъ есть знакомые, есть протекціи. Одна Адель, много можетъ сдѣлать. На нее я, какъ на каменную стѣну, опереться могу, благо и я ей могу пригодиться… Дядя очень глупо сдѣлалъ, что порвалъ всякія сношенія съ нею. Она могла бы и ему пригодиться…

— Да неужели у Аделаиды Александровны точно есть такія важныя связи? — спросила Олимпіада Пахомовна.

— Еще бы! Одинъ Гельфрейхъ чего стоитъ. Этотъ жидъ для нея все сдѣлаете, а онъ сила!

— Неужели она въ самомъ дѣломъ живетъ съ нимъ?

— Да, гулящая бабенка вышла…

— И брать твой, Аркадій Павловичъ, знаетъ эта?

— Знаетъ, да что ему-то! Они никогда не любили другъ друга, и имъ все равно, кто изъ нихъ съ кѣмъ живетъ, были бы только деньги, ну, а Гельфреихъ можетъ и денегъ дать, и мѣсто доставить. Черезъ него и я оборудую дѣла. Мнѣ только бы твердо встать тамъ на первое время, а ужъ дальше я пробьюсь, только бы осмотрѣться, ознакомиться съ дѣломъ. Тогда…

Въ эту минуту на балконъ тяжелой поступью, неторопливо вошелъ Пахомъ Семеновичъ. Поздоровавшись съ дочерью, онъ дотронулся до плеча зятя и шутливо спросилъ:

— Что же тогда будетъ?

Онъ слышалъ частицу разговора, проходя по столовой, и теперь съ добродушной улыбкой старика, любующагося пылкой молодостью, глядѣлъ на зятя.

— Тогда, Пахомъ Семеновичъ, — отвѣтилъ ему страстнымъ тономъ Данила Павловичъ: — тогда исполнится то, что пророчилъ я вамъ когда-то. Помните, какъ я говорилъ вамъ: «Теперь вы нашъ домъ при моей помощи купили, да лѣсъ, „Вавиловскую рощу“ Баскаковыхъ, у моего брата за безцѣнокъ при моемъ посредствѣ пріобрѣли, а будетъ время, если дружно пойдемъ вмѣстѣ, что не только вонъ та полоска, — и Данила Павловичъ, снова, какъ нѣсколько лѣтъ назадъ, указалъ тестю съ балкона на змѣившуюся насыпь желѣзной дороги: — будетъ ваша, но и то все, что за нею тянется, не ускользнетъ отъ вашихъ рукъ. Будетъ время, что вы не почетнымъ гражданиномъ, а чиновнымъ лицомъ будете, въ орденахъ ходить станете, а вотъ тутъ, въ этомъ домѣ, можетъ-быть, школа вашего имени будетъ и портретъ вашъ вотъ тамъ въ золотой рамѣ противъ царскаго портрета висѣть будетъ». Вотъ что я говорилъ вамъ тогда, вотъ что я повторяю вамъ и теперь, и я или сдохну, какъ собака, или добьюсь своего, по какой бы дорогѣ мнѣ ни пришлось дойти до цѣли!

Пахомъ Семеновичъ задумчиво смотрѣлъ въ даль, залитую, точно кровью, багровыми лучами заходящаго солнца, и его зоркіе, ястребиные глаза, смотря изъ-подъ густыхъ, нависшихъ бровей, казалось, съ внезапно пробудившейся жадностью хотѣли охватить какъ можно больше пространства, проникнуть куда-то въ безконечную ширь и глубь, точно старику было мало владѣть тѣмъ только, что можно было окинуть простымъ взглядомъ, а хотѣлось захватить и все то, что находилось гдѣ-то тамъ, за этою видимою далью. Наконецъ, онъ очнулся, потёръ рукою лобъ и, усмѣхаясь, проговорилъ:

— Ну, ну, орудуй, не для меня, такъ для своихъ ребятишекъ!

II.

Свѣтлое настроеніе, полное великихъ надеждъ на будущность, охватившее семейный кружокъ, было нарушено приходомъ горничной.

— Баринъ, васъ тамъ рабочій спрашиваетъ, — доложила она Данилѣ Павловичу.

— Какой такой рабочій? — раздражительно спросилъ Муратовъ, поворачиваясь къ ней съ выраженіемъ недоумѣнія на лицѣ.

Онъ точно очнулся отъ какого-то волшебнаго сна и упалъ сразу съ неба на землю.

— Не знаю-съ! «Доложи, говоритъ, только, что Семенъ… Семенъ Нефедовъ пришелъ… а ужъ баринъ выйдетъ». Я не хотѣла докладывать, такъ настаиваетъ, говоритъ…

Но уже Муратовъ не слушалъ ее. Его лицо сдѣлалось хмурымъ, брови сдвинулись.

— Я сейчасъ выйду… Впрочемъ, позови его сюда, все равно, — отрывисто проговорилъ онъ и мелькомъ горячо замѣтилъ тестю: — Что-нибудь недоброе! Семенъ такъ не придетъ…

Тесть усмѣхнулся добродушной улыбкой.

— Ну, ну, опять запѣтушился, — сказалъ онъ. — Не бойся, ничего не случилось. Я велѣлъ Семену зайти, писалъ я давеча на линію, ему отвѣтъ приказалъ принести…

Въ дверяхъ балкона показался въ это время старикъ, разговаривавшій утромъ съ Олимпіадой Пахомовной. Онъ подошелъ къ двери на цыпочкахъ, трусливой поступью и съ пугливымъ видомъ остановился въ дверяхъ. Приземистый, исхудалый, въ рваной одежонкѣ, онъ походилъ скорѣе на нищаго, чѣмъ на рабочаго. Трудно было даже повѣрить, что онъ можетъ еще работать. Онъ, въ сущности, почти и не работалъ. Про него и не говорили, что онъ нанялся на работы, а говорили, что онъ такъ тутъ «примазался». Но зарабатывалъ онъ едва ли не болѣе всѣхъ остальныхъ рабочихъ. Ему всѣ и каждый говорили: «и за что тебя только кормятъ, старую клячу». А между тѣмъ его кормили. Всѣ окружающіе относились къ нему съ ненавистью. Самъ Давила Павловичъ если и не чувствовалъ къ нему ненависти, то презиралъ его. Онъ не могъ самъ сказать, зачѣмъ держалъ Семена Нефедова, но и то же время онъ чувствовалъ, что Семенъ Нефедовъ можетъ пригодиться ему и его тестю. Это былъ глазъ, все видящій, это было ухо, все слышащее, если только дѣло шло о чемъ-нибудь дурномъ. Хорошихъ вѣстей Семенъ Нефедовъ не, приносилъ, но дурныхъ у него всегда было въ запасѣ многое множество. Остановившись въ дверяхъ, онъ раскланялся съ присутствующими съ лакейскимъ подобострастіемъ, передалъ Пахому Семеновичу письмо и стоялъ молча, ожидая вопросовъ. — Что скажешь, Семенъ? — спросилъ Данила Павловичъ.

— Не ладно у насъ, батюшка-баринъ, не ладно, — проговорилъ Семенъ: — Тимоѳей Шестипалый мутитъ народъ. Зашли отсюда сперва это въ кабакъ, потомъ на линію прошли, слышу я недоброе что-то толкуютъ. Завтра, кажись, на работу не выйдутъ. Извѣстно, какой у насъ народъ, — совсѣмъ оглашенный, право, какъ есть оглашенный, страху никакого и подобострастія передъ господами нѣтъ. Нынче, извѣстно, воля пошла, такъ господъ въ грошъ не ставятъ…

— А вотъ я имъ покажу, какъ нѣтъ страху! — воскликнулъ Данила Павловичъ, уже шагая въ волненіи по балкону. — Они думаютъ, что они вольнонаемные, такъ и розогъ на нихъ не растетъ.

— Какъ не расти, какъ не расти! Статочное ли это дѣло, чтобъ не росло. Не господа тоже, чай, а мужичье сиволапое, — разсуждалъ тѣмъ же минорнымъ и подобострастнымъ тономъ крѣпостного двороваго Семенъ. — Не учены только, такъ и горланятъ. Теперь почитай что всѣ взбаламутились. Я ужъ сторонкою, сторонкою сюда прибрелъ, тоже вашу-то милость, батюшка-баринъ, хотѣлъ оповѣстить. Впотьмахъ-то, въ сумеречкахъ-то не замѣтили, а то тоже и мнѣ боязно. И съ ними боязно, и сюда-то идти боязно… Не извѣстишь вашу милость — съ ними заодно бѣды натерпишься, а провѣдаютъ они — тоже головы не сносишь. Народъ-то нынѣ отпѣтый…

Семенъ понурилъ голову и молча перебиралъ въ рукахъ засаленный картузъ.

— Вѣдь этакіе подлецы, этакіе подлецы! — въ волненіи говорилъ Данила Павловичъ. — Ни одинъ гроша не стоитъ въ работѣ, а бунтовать всѣ готовы. Пользуются тѣмъ, что горячее время, что новыхъ рабочихъ не добудешь, когда на носу гдѣ сѣнокосъ, гдѣ уборка хлѣба… Ну, да я ихъ усмирю!

— Какъ не усмирить, батюшка-баринъ, какъ не усмирить! — проговорилъ Семенъ. — На что же и законъ, если ужъ и мужика усмирить нельзя. Только я такъ разсуждаю, что все это усмиреніе не надолго будетъ, пока въ стадѣ паршивая овца будетъ. Сегодня смирятся, завтра опять ихъ взбаламутитъ онъ, Тимоѳей-то Шестипалый, баламутъ-то нашъ.

— Даня, что ты его въ самомъ дѣлѣ не прогонишь? — проговорила Олимпіада Пахомовна, вмѣшиваясь въ разговоръ.

Семенъ обратился къ ней и, прежде чѣмъ Муратовъ успѣлъ что-нибудь отвѣтить, — замѣтилъ почтительнымъ тономъ: — Прогнать-то, матушка-барыня, не трудно, совсѣмъ не трудно. Плевое это, не здѣсь будь, сказано, не при вашей юности, дѣло. Да толку-то что? Вѣдь^; это такой человѣкъ, что онъ, если его и прогонятъ, тутъ, же будетъ тереться, пристроится гдѣ-нибудь поблизости и будетъ мутить. Ему вѣдь не до себя дѣло, а только бы другихъ на грѣхъ подбить. Охъ, грѣхи, грѣхи! Я такого-то человѣка въ жизнь первый разъ вижу. Онъ вѣдь вотъ какой: не потому баламутигь, что ему худо, а потому, что не баламутить онъ не можетъ. Ты его озолоти самого, ты его ублаготвори самого, а онъ все другихъ поджигать будетъ; вездѣ носъ свой совать будетъ. Онъ развѣ у насъ только мутитъ? Вонъ намеднись въ кабакѣ съ фабричными, съ носовскими фабричными сошелся, ну, извѣстно, тары, да бары, красные товары, почемъ табачокъ, стали разводы разводить и говорятъ это ему фабричные-то, какъ ихъ обиждаютъ насчетъ вычетовъ за прогулы, а онъ сичасъ и ну поджигать, и ну поджигать, чего вы, молъ, хозяину-то въ зубы смотрите, васъ-то скольки тамъ, а онъ одинъ, нешто не справитесь. А вѣдь онъ носовскимъ-то фабричнымъ не сватъ, не братъ. Хорошо ли имъ, худо ли — ему ни тепло, ни холодно. А ужъ такъ поджигаетъ, лишь бы баламутить. А у самого въ деревнѣ семья голодаетъ: мать-старуха, да дѣточки махонькія; жена-то у него померши, и отецъ также. Такъ это ему и ничего, что онъ и себя погубить можетъ, и ихъ но-міру пуститъ ради своего озорства. Вотъ каковъ онъ человѣкъ.

— Ну, да на такихъ и остроги есть у насъ, — замѣтилъ Пахомъ Семеновичъ, окончивъ чтеніе письма.

Семенъ почтительно повернулся лицомъ къ нему.

— Это точно, ваше степенство, остроги есть, только Тимоѳея изловить трудно, — смиренно возразилъ онъ. — Его міръ не выдастъ. Ни, ни! Коноводъ, коноводъ, а начни разспрашивать всѣхъ, кто зачалъ, кто подстрекалъ — его не выдадутъ ни въ жизть, да и самъ онъ увернется. А я вотъ что смекаю, батюшка-баринъ, — продолжалъ Семенъ еще смиреннѣе, принимая видъ паршивой овцы, сознающей свою паршивость, и снова обращаясь къ Данилѣ Павловичу. — Вамъ, можетъ-быть, невдомекъ, что у самого этого Тимоѳея Шестипалова пачпортъ просроченный…

— Ну? — проговорилъ Данила Павловичъ.

— Такъ вѣдь думаю я своимъ глупымъ умомъ, что его на родину отправить можно по этапу… ради опаски, чтобъ человѣкъ съ просроченнымъ пачпортомъ не бродяжничалъ… Тоже въ нонѣшнія времена съ просроченнымъ пачпортомъ держать человѣка опасливо и отпустить его такъ зря никакъ невозможно… никакъ…

Данила Павловичъ усмѣхнулся.

— Не дурно придумалъ, старина, — проговорилъ онъ. — Простъ, а дѣла знаешь…

Семенъ продолжалъ стоять въ той же смиренной позѣ, съ тѣмъ же смиреннымъ видомъ, понуривъ облѣзлую голову.

— Очень ужъ этотъ человѣкъ измаялъ меня, — продолжалъ старикъ, и въ его голосѣ, всегда искусственно мягкомъ и подобострастномъ, прозвучала нотка искренней тоски. — Покою нѣтъ при немъ. Кажиный день того и жди, что съ нимъ народъ забунтуетъ. Въ сторону отъ нихъ отойдешь — проходу не даютъ, житья нѣтъ; съ ними заодно стоять — старъ я, косточки болятъ, довольно и прежняго…

Онъ обернулся къ Олимпіадѣ Пахомовнѣ, и его лицо приняло какое-то плачевное выраженіе.

— Вотъ и нашъ батюшка-баринъ, супругъ вашъ, слышалъ, что мнѣ старику-то за жизть была… Тоже сначала въ тіатральные музыканты, потомъ въ лакеи комнатные готовили, а затѣмъ ужъ всѣ новыя розги на мнѣ, кажись, перепробовали… Способностями, значитъ, Богъ обошелъ, а люди на мнѣ вымещали… И кто не билъ-то!

Старикъ слегка махнулъ рукою.

— Лѣнивый только не билъ… Своя законная жена изъ дому выгнала… сынъ чуть не убилъ… А вотъ теперь его же дѣточки малыя на моихъ рукахъ… Самъ кормлюсь, имъ помогаю… Тоже подаяніе собираютъ, да что нонче соберешь и по этимъ нашимъ мѣстамъ… Нищихъ и безъ нихъ много, а они махонькіе, ихъ заклюютъ… Гдѣ же мнѣ бунтовать-то?

Олимпіада Пахомовна была тронута разсказомъ старика и проговорила ему:

— Ты, Семенъ, ступай на кухню, тамъ тебя напоятъ чаемъ…

— Благодаримъ покорно, матушка-барыня, только мнѣ спѣшить надо, — тревожно отозвался Семенъ. — А то, храни Господи, еще замѣтятъ, головы не сносишь… Я и безъ чаю… Гдѣ ужъ!..

— Да, да, ступай!.. Вотъ тебѣ…

Данила Павловичъ сунулъ въ руки старику какую-то мелочь, какъ даютъ на чай лакеямъ. Тотъ низко поклонился, благодаря Муратова и попробовавъ на лету поцѣловать ему руку.

— А Тимоѳея Шестипалова мы такъ и спровадимъ со свитою, съ почетнымъ конвоемъ, — сказалъ Муратовъ, смѣясь.

Семенъ захихикалъ искусственнымъ смѣхомъ.

— Хе-хе-хе! истинно съ почетнымъ конвоемъ! — произнесъ онъ и съ простодушнымъ видомъ обратился къ Пахому Семеновичу. — Вотъ это тоже въ нашихъ краяхъ такъ-то одного мужичонку, паршиваго такого мужичонку спровадили съ почетнымъ конвоемъ, изъ витебскихъ онъ былъ, а пачпортъ-то просроченный по ошибкѣ и вложили въ пакетъ съ надписью въ Астрахань…

Данила Павловичъ остановился передъ старикомъ и, зорко взглянувъ ему въ лицо, рѣзко спросилъ:

— Ну?

— Такъ его, батюшка-баринъ, въ Астрахань и препроводили, — отвѣтилъ смиренно Семенъ. — Въ Астрахань! Ну, тамъ вскрыли пакетъ, посмотрѣли, видятъ, что онъ витебскій, а не изъ Астрахани, въ Витебскую губернію тогда и послали его… Безъ малаго годокъ такъ-то онъ проходилъ, съ почетнымъ конвоемъ-то…

Данила Павловичъ громко расхохотался.

— Старики-то видно недаромъ на свѣтѣ живутъ, — съ презрительной усмѣшкой замѣтилъ Пахомъ Семеновичъ. — Нѣтъ-нѣть, а гладишь, что-нибудь умное и разскажутъ…

— Всего на свѣтѣ насмотришься, всего, какъ поживешь, — сказалъ Семенъ и сталъ ннэко откланиваться.

Той же осторожной, боязливой походкой прошелъ онъ по залѣ, по гостиной, выбрался черезъ кухню на дворъ, выпросивъ у прислуги «ломотокъ хлѣбца», потомъ вышелъ на улицу, не надѣвая шапки, прошелъ мимо балкона и исчезъ во мглѣ теплой лѣтней ночи.

— Ну, ужъ и бестія же мужикъ, — сказалъ Пахомъ Семеновичъ.

— Какая бестія! Просто трусъ! Изъ трусости, какъ бы ему не досталось, отца родного продастъ, — мелькомъ сказалъ Данила Павловичъ и продолжалъ болѣе горячимъ тономъ: — Нѣтъ, а приказчики, а десятники хороши. У нихъ подъ носомъ стачку затѣваютъ, а они ничего не знаютъ. Вѣдь хорошо еще, что этотъ кротъ во-время извѣстилъ. Теперь во-время успѣете дать знать, казаковъ потребуете. А то лишній день бы только потеряли…

Олимпіада Пахомовна вся превратилась въ слухъ. Ея глаза были тревожно устремлены на мужа. Ей уже грезились страшныя картины.

— Ты думаешь, въ самомъ дѣлѣ, Даня, что бунтовать станутъ? — спросила она.

— Ну, какой это бунтъ! Такъ себѣ погорланять-погорланятъ, да и примутся за работу, — спокойно сказалъ Пахомъ Семеновичъ. — Тутъ и рабочихъ-то у насъ теперь одинъ-другой и обчелся. Работы къ концу идутъ. Нѣтъ, вотъ какъ у насъ на касьяновской линіи на людей моръ пошелъ. Помнишь? — обратился онъ къ зятю. — Вотъ бѣда была! Семьсотъ человѣкъ примерло изъ двухъ тысячъ, остальные, кто еле ноги волочилъ, кто такъ себѣ забастовалъ, да и конецъ; тогда пришлось повозиться. А что станешь дѣлать: осень суровая, дожди недѣль пять не переставали, грязь по колѣно. Какъ тутъ мору не быть. Тоже мы не боги, погоды не перемѣнишь, землянокъ не высушишь. Конечно, народъ глупъ, понять этого не хочетъ; видитъ, что мрутъ, ну, и бунтуетъ. Сколько тогда разбѣжалось, что и съ задатками пришлось проститься.

Тесть и зять говорили, повидимому, довольно спокойно, но, въ сущности, обоихъ тревожилъ вопросъ о томъ, какіе размѣры приметъ забастовка. Они отлично знали, какъ быстро иногда разрастаются эти стачки и сколько приходится терять въ этихъ случаяхъ времени и денегъ. Данила Павловичъ рѣшилъ, что ему нужно чѣмъ-свѣтъ дать знать куда слѣдуетъ о присылкѣ къ нему на подкрѣпленіе казаковъ, потомъ самому проѣхать по линіи и убѣдиться, насколько серьезно волненіе, ѣхать на линію онъ и безъ того собирался передъ отъѣздомъ въ Петербургъ. Съ линіи онъ намѣревался завернуть и къ Матренѣ Кузьминичнѣ.

Вспомнивъ о ней, онъ заговорилъ съ тестемъ о Баскаковѣ. Александръ Николаевичъ Баскаковъ «зарвался» въ своихъ постройкахъ домовъ въ Петербургѣ и требуетъ изъ дома денегъ. Надо посовѣтовать Матренѣ Кузьминичнѣ не посылать денегъ. Онъ ихъ все равно «просадитъ», а она можетъ нищею остаться. Положимъ, она баба не такая, чтобы бояться бѣдности. Но у нея на рукахъ дѣти. Да и зачѣмъ же добровольно идти навстрѣчу нищетѣ, если можно этого избѣяксъ? Самъ же дядя Александръ Николаевичъ, когда все продадутъ съ молотка, будетъ благодаренъ женѣ, что она кое-что спасла на черный день. Къ ней же онъ придетъ.

— И зачѣмъ этакіе шалаганы еще дѣтей плодятъ! — замѣтилъ Данила Павловичъ. — Вѣдь вотъ прогоритъ — новыхъ нищихъ прибавится…

Разговоръ перешелъ на дѣтей Баскакова. Странныя они вышли. Не господа, не мужики. Жили они съ матерью, когда она была еще не замужемъ, въ бѣдности, росли почти на улицѣ, учились урывками подъ руководствомъ случайныхъ учителей, «заржавленнаго» преподавателя математики Крестоносцева, отъявленнаго бурсака Воздвиженскаго, простоватаго попа Петра Архангельскаго; потомъ попали въ барскія палаты, когда ихъ отецъ и мать повѣнчались, и вдругъ увидали около себя гувернантокъ и даже гувернера. Перемѣна такъ повліяла на нихъ, что они взбунтовались и вырвались изъ-подъ ферулы новыхъ наставниковъ и теперь живутъ «безъ узды, безъ палки», какъ замѣтилъ Пахомъ Семеновичъ.

— Да, да, что-то выйдетъ изъ этихъ дворянскихъ прегрѣшеній! — проговорилъ Данила Павловичъ. — Хорошаго ждать трудно.

— Можетъ, мужицкая-то порода верхъ возьметъ, — замѣтилъ Гущинъ.

Въ это время нянька привела дѣтей прощаться передъ сномъ. Дѣдъ, отецъ и мать крѣпко расцѣловали малютокъ. Гущинъ сталъ собираться домой.

Когда Пахомъ Семеновичъ ушелъ, Данила Павловичъ обратился къ женѣ.

— Ну, сегодня надо залечь пораньше, чтобы пораньше подняться, — замѣтилъ онъ.

— Даня, ты не горячись завтра, — пугливо молящимъ тономъ сказала она.

— Ахъ, ты, трусиха! — шутливо проговорилъ онъ, взявъ ее за подбородокъ и цѣлуя въ губы. — Что мнѣ могутъ сдѣлать? Я съ, кѣмъ хочешь справлюсь, а не то что съ этой сволочью…

Онъ обнялъ жену и отправился съ нею въ спальню. Постель была уже приготовлена, и не прошло пяти минутъ, какъ Данила Павловичъ уже лежалъ на ней, широко и сладко зѣвая. Олимпіада Пахомовна поправила теплившуюся въ углу передъ дорогими образами лампаду и опустилась на колѣни. Она усердно молилась, широко крестясь, дѣлая земные поклоны. Данила Павловичъ уже давно храпѣлъ, когда она тяжело поднялась съ пола и стала раздѣваться. Раздѣвшись, она легла рядомъ съ мужемъ и съ любовью взглянула на его лицо. Ни на одну минуту она не переставала думать о немъ. Всѣ ея молитвы были о немъ, всѣ ея желанія сводились къ желанію всѣхъ благъ ему. Ей страстно хотѣлось поцѣловать его, но мысль, что ему нуженъ отдыхъ, что его не слѣдуетъ тревожить, заставила ее удержаться отъ поцѣлуя. «И когда это кончится постройка этой проклятой дороги», — думала молодая женщина, засыпая.

Проклятая дорога… Можетъ-быть, не одна Олимпіада Пахомовна въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ называла такъ эту дорогу, претерпѣвшую не мало злоключеній со дня своего зарожденія, совершившагося какъ будто въ недобрый часъ. Ея постройка затянулась сильно; не мало акціонеровъ разорилось прежде ея окончанія. Думали даже, что она никогда не будетъ окончена. Но, несмотря на всѣ толки и слухи, она продолжала строиться. На многіе десятки верстъ растянулась эта страшная линія, какъ сплошная могильная насыпь. Сотни землянокъ и шалашей группировались то тутъ, то тамъ по обѣимъ, сторонамъ этой насыпи среди болотъ, лѣсовъ и полей. Эти землянки были не что иное, какъ мрачныя ямы, вырытыя въ землѣ, подобно обширнымъ могиламъ; въ ямахъ по обѣимъ сторонамъ тянулись нары; на нарахъ по большей части не было ни рогожъ, ни сѣна, ни соломы; люди спали здѣсь на голыхъ доскахъ, и благо было тѣмъ, кто могъ подложить подъ головы хоть полушубокъ, хоть какую-нибудь одежонку. Промозглый воздухъ, тѣснота, грязь и пыль были здѣсь невообразимые. Это были какіе-то клоповники, гдѣ люди, выносливые, грубые, простые люди, быстро хирѣли, быстро заболѣвали. Больныхъ переводили въ деревянные бараки. Но едва ли лучше были и эти дощатые шалаши, низкіе и тѣсные, безъ отдушинъ, безъ постелей, безъ подстилокъ, набитые десятками людей. Но хорошо еще, если тутъ находилось мѣсто для этихъ людей. Иногда же больнымъ приходилось лежать на землѣ и ждать, когда для нихъ построятъ новые шалаши, ѣли рабочіе на открытомъ воздухѣ, гдѣ просто сидя на землѣ, гдѣ на дощатыхъ, наскоро сдѣланныхъ скамьяхъ за такими же столами. Ѣда была убійственно плоха, особенно въ первое время постройки. Кажется, все негодное въ пищу, все подгнившее, подмоченное, испортившееся свозили сюда. Плохой хлѣбъ, прогорклое конопляное масло, почернѣвшій горохъ, наполненная грязью и соромъ гречневая крупа, попортившаяся солонина, говядина съ невыносимымъ запахомъ, все сходило здѣсь съ рукъ. И чѣмъ жарче бывали дни, тѣмъ скорѣе портилась вся эта провизія, привозимая издалека, за десятки верстъ. Одинъ полководецъ замѣтилъ, что, формируя дѣйствующую армію, «надо начинать съ брюха», то-есть съ запаса провіанта. Именно объ этомъ правилѣ, казалось, не вспомнили здѣсь, формируя рабочее войско. Нерѣдко бывали случаи, что здѣсь царствовалъ настоящій голодъ. Но едва ли было лучше рабочимъ, когда они не голодали, а должны были ѣсть гнилую пищу. Даже нетребовательный людъ, много работавшій и проголодавшійся, не всегда принимался за эту ѣду, но голодъ не свой братъ, и волей-неволей приходилось ѣсть и этотъ заплѣснѣвшій хлѣбъ, и это мясо съ червями. Результатомъ являлись болѣзни, холерные припадки, развитіе тифа. Здоровые не успѣвали иногда подбирать и относить больныхъ въ шалаши, больные теряли счетъ выбывающимъ изъ ихъ среды на вѣчный-покой. Ропотъ кругомъ все росъ и росъ, и порой казалось, что довольно искры, чтобы вспыхнуло волненіе. Но это только такъ казалось: утомленные работой, полуголодные бѣдняки, больные, страдальцы — плохіе бунтовщики. Изъ нихъ является много бѣглыхъ, много томящихся тоской по родинѣ, но бунтовщиковъ находится мало, и тѣ поддаются только подстрекательству нѣсколькихъ смѣльчаковъ. Тяжелая работа притупляетъ человѣка, дѣлаетъ его апатичнымъ, превращаетъ въ машину. Съ другой стороны и вѣчная нищета дѣлаетъ человѣка робкимъ, боящимся потерять мѣсто, заработокъ, послѣдній кусокъ хлѣба. Наконецъ, большинство простыхъ людей знаетъ по опыту, что всѣ стачки не ведутъ ни къ чему доброму, кончаются не въ пользу стакнувшихся и хорошо еще, если не вызываютъ «сѣкуціи». Вслѣдствіе всего этого, несмотря на вѣчный ропотъ, въ рѣшительныя минуты масса всегда отдѣляется въ сторону отъ горсти смѣльчаковъ и ждетъ, что будетъ. Выгоритъ дѣло смѣльчаковъ — выиграетъ и она; покорять ихъ силою — она, эта робкая и молчаливая масса, не потеряетъ ничего. Муратовъ зналъ все это и не особенно волновался въ ожиданіи разныхъ стачекъ. Его каждый разъ бѣсило только одно, что стачка можетъ похитить у его тестя нѣсколько рабочихъ часовъ и вытянуть изъ кармана нѣсколько десятковъ и сотенъ рублей на разные побочные расходы. Вотъ почему онъ и теперь собирался ѣхать на работы утромъ въ довольно хорошемъ расположеніи духа. На всякій случай онъ думалъ предупредить кого слѣдуетъ о томъ, что на работахъ готовится опять стачка, и могутъ понадобиться на помощь казаки. Но прежде чѣмъ онъ успѣлъ допить чай, къ нему явились два приказчика съ тревожными извѣстіями, что рабочіе не хотятъ работать.

— А! Началось! — воскликнулъ Данила Павловичъ, услыхавъ донесенія приказчиковъ. — Чего же вы зѣвали, чего же раньше не предупредили меня?

— Мы-съ не знали ничего, Данила Павловичъ, съ зари это началось, — отвѣтили въ одинъ голосъ приказчики.

— Съ зари! А я еще вчера зналъ! Вы тамъ сидите и ничего не знаете, а я здѣсь знаю! Семенъ Нефедовъ еще вчера предупреждалъ меня! Теперь вотъ покуда удастся образумить ихъ, сколько времени пропадетъ! Ваше дѣло только зѣвать!

Онъ быстро одѣвался, собираясь ѣхать.

— Будьте на мѣстахъ, я самъ пріѣду! — продолжалъ онъ, обращаясь къ приказчикамъ. — По всей линіи не работаютъ, или только здѣсь?

— Здѣсь только… Можетъ, такъ только, поартачатся, поартачатся, да и возьмутся за дѣло… На седьмой верстѣ у моста работаютъ, только тамъ не ладно: двадцать человѣкъ сбѣжали…

— Сбѣжали? Это почему?

— Хворость опять напала тамъ на народъ… Одни лежать, а изъ здоровыхъ двадцать сбѣжало… Извѣстно, теперь скоро сѣнокосы начнутся, въ деревнѣ работы, ну, народъ и тянетъ домой… Это ужъ завсегда одна пѣсня… Опять же и страхъ, что люди мрутъ…

— А въ лазаретѣ есть мѣста?

— Лазаретъ полонъ… Пристраиваютъ еще шалаши…

— Хорошо, я туда заверну тоже…

Приказчики ушли, а Данила Павловичъ, наскоро простившись съ Олимпіадой Пахомовной, поѣхалъ къ мѣстному начааству, Ему нужно было попросить казаковъ. Не прошло и часу, какъ онъ уже былъ на линіи. Рабочіе не работали и сгруппировались въ кучки, громко разговаривая и шумя. Данила Павловичъ подъѣхалъ къ одйой кучкѣ и остановился, зорко окинувъ ее глазами.

— Что же это никто не работаетъ? — спросилъ онъ у приказчика, точно онъ ничего не зналъ.

— Отказывается народъ работать, — отвѣтилъ почтительно приказчикъ.

— Какъ, отказывается? Деньги брать не отказывается, ѣсть не отказывается, а работать отказывается?

Онъ говорилъ громко, обращаясь къ приказчику, а не къ рабочимъ. Его голосъ былъ ровенъ и спокоенъ, точно рѣчь шла о самомъ обыкновенномъ дѣлѣ, не вызывающемъ ни тревогъ, ни волненій. Въ кучкѣ рабочихъ послышался смутный ропотъ:

— Гдѣ тутъ работать, какъ животы подвело… Тоже у Калистинскаго-то моста ужъ и мереть сталъ народъ… Помирать-то никому не охота… Тоже сласть!..

Всѣ говорили вдругъ, наперебой, но безъ раздраженія и безъ злобы.

— У Калистинскаго моста, у Калистинскаго моста! — передразнилъ рабочихъ Данила Павловичъ. — Такъ вѣдь это не здѣсь! Тамъ болото, тамъ ничего не подѣлаешь, если люди хвораютъ! Это не отъ пищи, а отъ болота. Съ Богомъ-то тоже спорить не станешь. Вы бы вонъ помолились, чтобъ оно высохло, тогда и хворь всякая тамъ прошла бы… А я бы вамъ вотъ какое спасибо за это сказалъ… Свѣчку бы пудовую за васъ поставилъ…

— Ишь, какой добрый, — шутливо вставилъ кто-то.

Гдѣ-то послышался легкій смѣхъ.

— Да тоже, какъ тухлой говядиной кормятъ, такъ животы-то подведетъ и безъ болота… Вонъ, намеднись, опять съ червями говядину привезли, — раздались голоса.

— А вы Бога бы умолили, чтобы жарища-то спала, такъ тогда бы говядина и не портилась, — отвѣтилъ Данила Павловичъ. — Или думаете, что легко на васъ все запасти. Дома лучше ѣли, что ли?.. Хотите, вѣрно, чтобы и того не давали? Ну, что-жъ, не работайте, получайте половину пайка, пока не разберутъ дѣла…

— Такъ что-жъ это, значитъ, совсѣмъ уморить съ городу хочешь? — спросилъ кто-то изъ толпы.

— А вы думаете, что вы работать не будете, а я весь паекъ давать буду?.. По закону-то вамъ больше не полагается, если не работаете…

— Законъ!.. Какой такой нонче законъ! — послышался голосъ одного рабочаго. — Вонъ меня по закону вѣнчали, а жена теперь третій годъ въ бѣгахъ, и закона никакого на нее нѣтъ… А ты говоришь, законъ…

Въ толпѣ послышался снова легкій смѣхъ.

— Ай да, молодецъ, рѣшилъ! — шутливо замѣтилъ кто-то.

Вдругъ посыпались остроты и шутки. Толпа развеселилась.

— А ты, Данила Павловичъ, покажи намъ, есть ли у тебя такая бумага отъ царя, чтобы народъ голодомъ морить? — серьезно обратился къ Муратову молодой, красивый парень, выступивъ впередъ и какъ бы стараясь подавить взрывъ веселости въ толпѣ. — Если велѣно народъ православный морить голодомъ — мори, а нѣтъ, такъ выдавай все, что слѣдуетъ…

Это былъ Тимоѳей Шестипалый.

— Ты вотъ ступай работать, тогда тебѣ и выдадутъ, что тебѣ слѣдуетъ, — сказалъ Данила Павловичъ, взглянувъ на него не безъ злобы.

— Червей-то вмѣсто говядины! Спасибо! Помирать-то еще не охота. Мы сюда на работу, а не на изморъ пришли.

— Тоже горохъ хорошъ вчерась выдали, ровно дерево гнилое жуешь…

— Объ хлѣбъ-то зубы обломаешь, да и тотъ плѣсенью поросъ… — заговорили опять всѣ вдругъ серьезнымъ тономъ.

— Да русскимъ вамъ языкомъ еще вчера говорили, что вотъ завтра подвезутъ все свѣжее, — сказалъ приказчикъ. — Тоже на васъ не мало нужно…

— Что тамъ толковать, — сказалъ Муратовъ: — или всѣ сейчасъ будутъ работать, или половину пайка выдавать тому, кто не работаетъ, а тамъ начальство заставить уже работать… Тоже управа на васъ есть…

— Управа на всѣхъ есть, не на насъ однихъ, — послышался угрожающій голосъ Шестипалова. — Судъ-то не на одного мужика царемъ данъ…

Но Муратовъ не обратилъ никакого вниманія на эти замѣчанія и отошелъ отъ кучки рабочихъ съ приказчикомъ. Онъ смотрѣлъ бодро и весело, какъ опытный главнокомандующій, сразу окинувшій глазомъ поле сраженія и понявшій, въ чемъ дѣло. Стачка была пустая, ничтожная, вызванная нѣсколькими горячими зачинщиками. Большинство не работало просто потому, что отчего же и не отдохнуть немного; раздраженія не замѣчалось нигдѣ; съ первыхъ же словъ было видно, что и безъ всякой военной силы рабочіе примутся снова за работу, даже несмотря на такихъ горлановъ, какъ Шестипалый. Все это опытный въ дѣлѣ человѣкъ могъ сразу опредѣлить по отдѣльнымъ шутливымъ фразамъ, по спокойному тону говорящихъ, по выраженію изъ скорѣе насмѣшливыхъ, чѣмъ злобныхъ физіономій. Данила Павловичъ сказалъ приказчикамъ, что нужно пообѣщать и раздать рабочимъ водки, когда они примутся за работу, а что онъ на обратномъ пути все-таки заѣдетъ на мѣсто съ нѣсколькими казаками на всякій случай.

Минутъ черезъ десять онъ уже ѣхалъ дальше вдоль линіи. На пятой верстѣ онъ обогналъ двѣ открытыя телѣги. Въ телѣгахъ лежало по четверо мужиковъ, облѣпленныхъ оводами, большими мухами и мошками, какъ мертвецы. Муратовъ окликнулъ возницъ. Оказалось, что это везутъ больныхъ въ лазаретъ. Исхудалые, ничѣмъ не покрытые, блѣднолицые бѣдняки лежали въ грязныхъ рубищахъ неподвижно въ телѣгахъ подъ палящими лучами солнца. День стоялъ невыносимо знойный, въ небѣ не было ни облачка. Больныхъ потряхивало на кочковатой дорогѣ, но по ихъ лицамъ не проскальзывало ничего, что говорило бы объ испытываемыхъ ими мученіяхъ, съ ихъ губъ не срывалось ни жалобы, ни стона. Казалось, они застыли, ожидая смерти. Они смотрѣли страшно. Обогнавъ ихъ, Муратовъ направился прямо къ лазарету, находившемуся близъ Калистинскаго моста. Здѣсь, у дощатыхъ шалашей, лежали и сидѣли на землѣ больные мужики, припекаемые солнцемъ.

— Что, братцы, плохо? — спросилъ ихъ Муратовъ, добродушнымъ тономъ добраго пріятеля. — Ишь Богъ дождя не даетъ, смаялъ совсѣмъ жарою… И болотина тутъ еще эта проклятая… На грѣхъ только въ этомъ направленіи путь повели… Что же бараки-то строятъ для нихъ? — обратился онъ къ приказчику. — Торопитесь, не лежать же народу такъ на открытомъ воздухѣ… Говорилъ я, чтобъ, молъ, построили лазаретъ… Тоже не сладко сердечнымъ… А докторъ гдѣ?..

Докторъ оказался въ лазаретѣ.

— Ну, какъ, докторъ? Что больные? Не надо ли имъ чего? — спрашивалъ Данила Павловичъ у доктора, нѣмца, осматривая больныхъ. — Есть ли чай? Водки не надо ли? Пожалуйста, поберегите народъ!

Онъ, громко говоря съ докторомъ, подошелъ къ нѣкоторымъ изъ больныхъ и заботливо говорилъ съ ними. Одинъ изъ больныхъ, уже говорившій съ трудомъ, скорѣе напоминавшій исхудалый трупъ, чѣмъ живого человѣка, стадъ просить Данилу Павловича отписать въ деревню его семьѣ, если онъ умретъ.

— Хорошо, братъ, хорошо! Не забуду! Пошлю письмо, деньжонокъ пошлю. Слава Богу, вмѣстѣ маялись на работахъ! — проговорилъ Муратовъ. — Самъ тоже помучился. Да еще, можетъ, Богъ дастъ, и поправишься!

— Гдѣ ужъ… смерть моя… — прошепталъ больной.

— Не всѣ болѣзни къ смерти… Вотъ докторъ поможетъ… А я твоей семьи не забуду, ты не безпокойся!..

— Спасибо, — тихо и покорно отвѣтилъ больной. — Жена-дѣтки малыя…

Онъ не договорилъ и смолкъ, смотря неподвижными глазами впередъ.

Въ шалашѣ было душно и жарко, промозглый воздухъ стѣснялъ дыханіе.

— Соломы, докторъ, надо добыть или сѣна… Тоже невозможно больнымъ такъ лежать на доскахъ, — озабоченно говорилъ Муратовъ. — Право, тутъ голову потеряешь, все выписано и ничего не подвозятъ… И то сказать, пора горячая, всѣ руки заняты… Мы вѣдь первые піонеры, прелагающіе пути въ этихъ дебряхъ…

Онъ простился съ больными и вышелъ изъ шалаша. У него слегка кружилась голова.

— Великій народъ, поистинѣ великій! — проговорилъ онъ доктору. — Ни жалобы, ни стона! Вонъ она, наша Русь-матушка.

Онъ вздохнулъ.

— А что подѣлаете? Если бы желѣзныя дорога не по степямъ и пустынямъ проводились — все бы было, а тутъ и не предусмотришь всего… Вотъ-съ вѣдь съ мясомъ не можемъ справиться. Солонины навезли — попортилась, бойню устроили — гніетъ чуть не на другой же день мясо, навезли масла — прогоркло… Тутъ Богомъ, а не человѣкомъ нужно быть, чтобы все шло хорошо… Да теперь еще что! Прежде-то каково было… Теперь всякія бѣды только въ этомъ участкѣ и происходятъ, а прежде-то вездѣ не лучше было…

Онъ распростился съ докторомъ, проѣхалъ на бойню, разспросилъ, сколько пригнали скота, приказалъ распорядиться насчетъ того, чтобы мясо покрывали чѣмъ-нибудь при развозкѣ, и снова вернулся назадъ. Кое-гдѣ по линіи уже начинали работать, но большинство народа сидѣло и лежало безъ дѣла. День былъ до крайности знойный, и все голое пространство желѣзно-дорожной линіи было залито палящими лучами солнца. Данила Павловичъ, проѣзжая мимо сидѣвшихъ въ праздности рабочихъ, сдѣлалъ видъ, что онъ ничего не замѣчаетъ, и проѣхалъ въ городъ. Онъ все-таки не оставилъ намѣренія попросить себѣ на помощь нѣсколькихъ казаковъ, хотя уже и былъ вполнѣ убѣжденъ въ благополучномъ исходѣ стачки. Ему просто хотѣлось доказать рабочимъ, что онъ всегда можетъ найти поддержку.

— Мы можемъ вамъ дать нѣсколькихъ казаковъ, но вѣдь это не поможетъ, — говорило ему любезно одно изъ начальствующихъ лицъ. — Вы знаете, что значитъ привести къ работѣ…

— Да, да, дать тачку, лопату, ломъ рабочему и поставить его на мѣсто работы, — отвѣтилъ Муратовъ.

— Но это и все! Рабочій все-таки не будетъ работать, если не захочетъ… Болѣе же крутыя мѣры…

— Не надо мнѣ никакихъ болѣе крутыхъ мѣръ, — перебилъ его Муратовъ. — Вы только приведите ихъ къ работѣ и оставьте мнѣ на часъ нѣсколько казаковъ.

— Хорошо, это можно…

— Только, пожалуйста, не говорите казакамъ, что ихъ оставляютъ не надолго… Предоставьте все мнѣ…

Не прошло и часу, какъ Данила Павловичъ съ властями и казаками привели нѣкоторыхъ рабочихъ къ работѣ. Сцена была нѣсколько комичная: рабочимъ положили лопаты и ломы въ тачки, ихъ заставили взять эти тачки и идти къ мѣсту работы; эти рабочіе оказались вдругъ разслабленными, хилыми и больными и едва плелись со своими тачками, говоря, что они не въ силахъ работать. Другіе рабочіе стояли въ сторонѣ и пересмѣивались, старики сомнительно покачивали головами, не видя никакого толка въ неудавшейся стачкѣ, принявшей съ самаго начала шутливый характеръ. Приводъ къ работѣ совершился, и власти уѣхали, оставивъ на мѣстѣ трехъ-четырехъ казаковъ.

— Вы должны здѣсь дежурить, пока они не начнутъ работать, — сказалъ Данила Павловичъ казакамъ и тоже ушелъ въ контору, находившуюся шагахъ въ двухстахъ отъ мѣста работы.

Въ конторѣ онъ принялся пересматривать счеты и бумаги, разговаривая съ приказчиками и попивая чай. Онъ былъ въ веселомъ настроеніи. Наконецъ, въ комнату вошли двое рабочихъ.

— Вели казакамъ-то уходить, Данила Павловичъ, — проговорили они, хмуро исподлобья смотря на, него.

— Какъ уходить? Ихъ начальство приставило дежурить, пока народъ работать не будетъ, — отвѣтилъ онъ.

— Да ужъ будемъ работать, — отвѣтили мужики, почесываясь. — Нѣшто мы это не хотѣли… Извѣстно, смутьяны разные…

— Ну, да вотъ изъ-за нихъ казаки и будутъ стоять…

— Да всѣ будутъ работать, говорятъ тебѣ…

— Ой ли?

— Самъ поди, спроси…

— Ну, посмотримъ!

Данила Павловичъ поднялся съ мѣста и пошелъ на линію. Толпа народа была теперь неузнаваема. Угрюмая и молчаливая, сдержанная и недовѣрчивая утромъ, она теперь оживилась. Вездѣ шелъ говоръ, въ нѣкоторыхъ группахъ слышались смѣхъ и шутки.

— Что же, братцы, надумались работать? — спросилъ Данила Павловичъ.

— Чего бы не работать, только вотъ корма-то плохи, — послышались голоса.

— Все, братцы, будетъ! День на день и у Бога не приходится, сегодня солнце жаритъ, а завтра, глядишь, дождикъ вымочитъ. Такъ это у Бога, а мы люди, тоже всего не запасешь сразу, всего глазомъ не окинешь.

— Казаковъ-то убрать прикажи! — послышались другіе голоса.

— Да что они вамъ мѣшаютъ?

— Да вонъ поспроси Тимошку Шестипалова, да Васютку Головастаго, что мѣшаютъ… Что-жъ не говорите? Ишь, еще и теперь почесываются… Отчехвостили тоже…

Данила Павловичъ усмѣхнулся, но тотчасъ же обратился къ казакамъ:

— Можете идти! Вы больше не нужны!

Онъ подмигнулъ приказчику, чтобы тотъ далъ казакамъ денегъ. Когда они удалились, говоръ сдѣлался еще громче, шутки посыпались градомъ. Всѣ точно вздохнули свободно. Данила Павловичъ объявилъ, что рабочимъ на ночь выдадутъ водки. Онъ шутливо разспрашивалъ съ невиннымъ выраженіемъ лица, почему произошла такая перемѣна. Оказалось, что, оставшись стоять при рабочихъ, казаки обозлились и начали ругать «лежебоковъ», такъ какъ изъ-за: гихъ имъ, казакамъ, приходилось стоять на воздухѣ, подъ знойнымъ солнцемъ. А развѣ они, казаки, для того царю служатъ, чтобы стоять на часахъ около какого-нибудь сиволапаго мужика, если онъ работать не хочетъ? Онъ на боку будетъ лежать, а они дежурь ради него въ полѣ. Брань скоро дошла до того, что казаки пустили въ ходъ нагайки и порядкомъ поколотили лежавшихъ около тачекъ рабочихъ. Толпа, уже соскучившаяся среди бездѣйствія, и не подумала вступиться за своихъ собратьевъ, а увидала во всей этой сценѣ только ея комическую сторону. Дѣйствительно, эти лежащіе у тачекъ рабочіе, эти казаки, дежурящіе около лежащихъ праздно мужиковъ, этотъ взрывъ самолюбія въ оскорбленныхъ своего вовсе не солдатскою обязанностью воинахъ, это полосованіе нагайками удальцовъ-коноводовъ имѣли для толпы своеобразную смѣшную подкладку, какъ легкая драка гдѣ-нибудь у кабака; особенно смѣшно стало толпѣ, когда лежавшіе у тачекъ мужики начинали кричать, что они станутъ работать. Данила Павловичъ, какъ человѣкъ опытный въ своемъ дѣлѣ, зналъ впередъ, что все должно кончиться именно этимъ, такъ какъ онъ уже не разъ прибѣгалъ къ подобнымъ затѣямъ и только улыбался, слушая разсказы уже принявшихся за работу мужиковъ. Но онъ помнилъ и то, что у него пропала половина рабочаго дня по милости такихъ людей, какъ Тимоѳей Шестипалый, и не безъ ненависти взглянулъ на этого «баламута»…

«Въ самомъ дѣлѣ надо съ нимъ покончить», — мысленно рѣшилъ онъ.

Часа два-три спустя, Тимоѳея Шестипалова потребовали въ контору, а оттуда проводили въ городъ. Данила Павловичъ уже заявилъ кому слѣдуетъ, что у Тимоѳея Шестиналова просроченный билетъ. Муратову приходилось заплатить за это штрафъ, а Тимоѳея Шестипалова рѣшено было отправить по этапу на родину, чтобы онъ не бродяжничалъ съ просроченнымъ видомъ. Муратовъ о чемъ-то долго шептался съ какимъ писцомъ и возвратился потомъ домой, потирая руки…

III.

На слѣдующій день Муратовъ долженъ былъ ѣхать въ Петербургъ, но онъ не забылъ своего обѣщанія побывать у Матрены Кузьминичны.

Довольно рано онъ поѣхалъ въ Ольхеватое, куда въ годы дѣтства его такъ часто возили въ торжественные праздники на поклонъ къ его покойному дядѣ Платону Николаевичу Баскакову. Самодуръ-старикъ, озлобившійся на весь свѣтъ, жилъ въ своемъ помѣстьѣ царькомъ, пріютивъ у себя дочерей своего вдоваго брата Александра Николаевича Баскакова, вѣчно носившагося съ какими-то неисполнимыми проектами. Торжественно, чинно и скучно, какъ какой-то всѣмъ надоѣвшій обрядъ, шла здѣсь однообразная жизнь. Казалось, этой жизни но будетъ и конца, какъ вдругъ все измѣнилось разомъ. Старикъ умеръ скоропостижно, и во владѣніе Ольховатымъ вступилъ Александръ Николаевичъ Баскаковъ. Его дочерей, жившихъ здѣсь прежде, уже не было: одна умерла, другая вышла замужъ за Аркадія Павловича Муратова. Александру Николаевичу приходилось поселиться въ Ольховатомъ одиноко. Но у него была на сторонѣ другая семья, любовница, побочныя дѣти! Эта любовница, Матрена Кузьминична Васильева, была изъ числа его крѣпостныхъ слугъ; не мало горя и радостей пережилъ онъ съ нею, не мало дѣтей прижили они вмѣстѣ. Не долго думая, Александръ Николаевичъ сочетался законнымъ бракомъ съ этой простой, искренно-преданной ему женщиной, и въ Ольховатое перебралась уже цѣлая семья: мужъ, жена, трое дѣтей. Въ барскомъ домѣ началась новая жизнь. Александръ Николаевичъ тотчасъ же рѣшилъ, что наши старые «примитивные» способы сельскаго хозяйства «немыслимы» и «абсурдны» въ нашъ вѣкъ, и сталъ «изучать» и вводить «англійскіе способы» обработки земли. Матрена Кузьминична тоже довольно быстро рѣшила, что комнаты въ Ольховатовомъ точно сараи, что дворъ точно пустырь, а садъ точно кладбище, и стала передѣлывать все на свой ладъ, не дѣлая, впрочемъ, никакихъ затрать на свои нововведенія; такъ на окнахъ парадныхъ комнатъ появились бутылки съ настойками и маринованными грибками, на дворѣ появились курятники, въ саду на островкѣ, гдѣ былъ «храмъ любви», свидѣтель самыхъ циничныхъ сценъ во времена крѣпостничества, развелись утки; разныя клумбы, украшавшіяся когда-то цвѣтами, были превращены въ гряды моркови, петрушки, картофеля. Дѣти Александра Николаевича, дѣвочка и два мальчугана, выросшіе на волѣ, здоровые, крѣпкіе, какъ крестьянскіе ребятишки, тоже посвоему передѣлали доставшіяся имъ помѣщенія, внесли въ эти помѣщенія слѣды своихъ вкусовъ и наклонностей, навели въ нихъ своихъ пріятелей изъ деревни, наслѣдили и насорили тамъ, гдѣ прежде царствовали аккуратность и чистота нежилыхъ покоевъ. Вмѣстѣ съ семьею Баскакова неребрался къ Ольховатое и гувернеръ дѣтей Александра Николаевича, бывшій семинаристъ Воздвиженскій, добрый и честный палый, безъ особенныхъ стѣсненій плевавшій прямо на паркетъ и въ горячихъ спорахъ сыпавшій довольно точными опредѣленіями людей и характеровъ въ родѣ «прохвостъ», «мерзавецъ», «подхалима»; перебралась и гувернантка Анна Ивановна Цвѣткова, прозванная Александромъ Николаевичемъ «дѣвицей въ сапогахъ», особа не особенно юныхъ лѣтъ, не особенно высокаго образованія, но чрезвычайно понравившаяся съ перваго взгляда Матренѣ Кузьминичнѣ своими демократическими вкусами, привычками и рѣчами, всѣмъ тѣмъ, что привилось къ ней въ теченіе долгихъ лѣтъ горемычныхъ странствованій по чужимъ домамъ разныхъ россійскихъ губерній и уѣздовъ и въ чемъ уже не прорывалось ровно ничего институтскаго, наивнаго, слащаваго. Эти люди тоже устроили себѣ въ Ольховатомъ свои уголки по-своему и если у Воздвиженскаго появились во всѣхъ углахъ окурки папиросъ, на всѣхъ столахъ Дарвины и Молешоты, а на всѣхъ стульяхъ подтяжки, панталоны и бѣлье, то у Цвѣтковой комната была полна обрѣзковъ разныхъ ситцевъ и шерстяныхъ матерій, такъ какъ она не только учила дѣтей, но и шила, и перешивала все, что ей подвертывалось подъ руку — платье для Матрены Кузьминичны, сорочку для Воздвиженскаго, шаровары для мальчугановъ семьи Баскакова. Заглянувъ однажды въ барскіе хоромы, одинъ изъ старыхъ слугъ Платона Николаевича только вздохнулъ и проговорилъ: «ишь, какъ загадили да запакостили все!» Но — странное дѣло — только теперь въ эти хоромы стало тянуть людей. Прежде сюда ѣздили только по обязанности, по необходимости, теперь сюда стремились отдохнуть простые люди въ родѣ чистопольскаго священника отца Петра Архангельскаго и его семьи, наѣзжавшихъ сюда на недѣли изъ Чистополья, — въ родѣ учителя математики Крестоносцева, «заржавѣвшаго, по его собственнымъ словамъ, въ городѣ за своею цифирью», — въ родѣ Олимпіады Пахомовны, наѣзжавшей отъ времени до времени съ мужемъ и ребятишками къ тетушкѣ Матренѣ Кузьминичнѣ отдохнуть на вольномъ воздухѣ отъ хозяйства. Самъ Данила Павловичъ, чувствовавшій себя не въ духѣ въ былые дни въ Ольховатомъ, охотно пріѣзжалъ сюда теперь. Не ужился здѣсь только самъ хозяинъ, Александръ Николаевичъ Баскаковъ: англійское сельское хозяйство не удовлетворяло его; ему нужно, было болѣе дѣятельное бездѣлье; ему нужно было составлять какіе-то планы, приводить ихъ въ исполненіе, вѣчно двигаться и вѣчно, въ сущности, ничего не дѣлать. Разъ онъ поѣхалъ въ Петербургъ покупать какія-то машины, и вмѣсто машинъ купилъ совершенно случайно и неожиданно для себя съ торговъ домъ. Онъ тотчасъ же написалъ женѣ, что онъ сбился съ ногъ, подыскивая себѣ домъ въ Петербургѣ, что, наконецъ, ему удалось найти подходящій, что онъ его купилъ, что онъ его передѣлаетъ, что семьѣ нужно жить по зимамъ въ Петербургѣ, такъ какъ этого требуетъ образованіе дѣтей. «Положимъ, они у насъ растутъ американцами, на свободѣ, въ черномъ трудѣ, но все же нужными умственное развитіе, и дипломы», — заканчивалъ онъ свое письмо. Онъ былъ уже самъ вполнѣ убѣжденъ, что онъ поѣхалъ въ Петербургъ не за машинами, а для покупки подходящаго дома. Онъ тутъ, но обыкновенію, не лгалъ передъ другими; онъ даже не обманывалъ себя; онъ въ подобныхъ случаяхъ при своемъ пылкомъ воображеніи всегда бывалъ твердо убѣжденъ, что случайно подвернувшееся ему подъ руку дѣло было не случайностью, а завѣтною цѣлью, манившею его къ себѣ издавна. Такихъ завѣтныхъ цѣлей у него въ жизни было не мало: онъ по призванію и табакъ разводилъ, и антрепренеромъ провинціальнаго театра былъ, и гдѣ-то слушалъ лекціи химіи, надѣясь сдѣлаться и мыловаромъ, и производителемъ какихъ-то «химическихъ матеріаловъ», и «изобрѣтателемъ новыхъ способовъ окрашиванія матерій». Къ однѣмъ завѣтнымъ цѣлямъ онъ стремился годъ или два, къ другимъ — его стремленіе охладѣвало въ нѣсколько мѣсяцевъ. Во всякомъ случаѣ горячности и рвенія на первыхъ порахъ онъ выказывалъ въ каждомъ дѣлѣ не мало. То же случилось и теперь. Онъ принялся усердно за перестройку дома и уже не думалъ о возвращеніи къ сельскому хозяйству. Возня съ каменщиками, съ плотниками, съ подрядчиками и архитекторами такъ заняла его, что онъ чувствовалъ себя, какъ рыба въ водѣ. Это все были новые для него люди и каждому изъ нихъ онъ могъ разсказывать безконечное число анекдотовъ изъ своей жизни, каждаго изъ нихъ могъ удивлять своими разнообразными талантами, знаніями, занятіями. Но по мѣрѣ окончанія работъ онъ все чаще и чаще сталъ разсуждать съ архитекторомъ о томъ, что этотъ домъ все-таки старый домъ и потому его нельзя сдѣлать такимъ, чтобы примѣнить къ его постройкѣ всѣ новѣйшія усовершенствованія. Архитекторъ говорилъ, что этотъ домъ можно бы съ выгодой продать, а на вырученныя отъ продажи деньги построить новый, съ разными новѣйшими удобствами. Эта мысль улыбнулась Александру Николаевичу, тѣмъ болѣе, что кругомъ него шла начавшаяся въ то время въ Петербургѣ горячка домостроительства, вездѣ возникали зданія, поражавшія блескомъ внѣшнихъ украшеній, затѣйливостью архитектуры. На счастье Баскакова, навернулся выгодный покупщикъ на купленный имъ домъ, и онъ, недолго думая, продалъ домъ и уговорился съ архитекторомъ съѣздить за границу, чтобы посмотрѣть тамъ на лучшія постройки. Сказано — сдѣлано. Александръ Николаевичъ уже проникся мыслью о постройкѣ не одного дома, а нѣсколькихъ домовъ со всѣми новѣйшими усовершенствованіями. Онъ уже говорилъ о томъ, что Петербургь нуждается именно въ такихъ постройкахъ, что Петербургу совѣстно отставать отъ другихъ столицъ въ этомъ отношеніи. А переселеніе семьи для окончанія образованія дѣтей въ Петербургѣ? Онъ теперь уже не думалъ объ этомъ и говорилъ, что даже лучше оставить дѣтей расти въ деревнѣ на свободѣ «американцами». Почему-то онъ былъ убѣжденъ, что его дѣти воспитываются по-американски, такъ какъ они растутъ на вольной волѣ, работаютъ по-мужицки, столярничаютъ, занимаются кузнечнымъ дѣломъ, пашутъ, однимъ словомъ, «непринужденно развиваютъ свои естественныя наклонности».

— Это величайшій принципъ педагогики, — съ паѳосомъ утверждалъ онъ и клялся торжественно, что онъ никогда не станетъ насиловать вкусовъ дѣтей. — Я изучалъ серьезно этотъ предметъ и никогда не измѣню своихъ взглядовъ на это дѣло!

При такихъ твердыхъ убѣжденіяхъ онъ съ легкимъ сердцемъ укатилъ въ Парижъ для изученія архитектурныхъ стилей и провелъ недурно зиму въ столицѣ Франціи. Къ веснѣ начались и его постройки въ Петербургѣ, при чемъ заложено было въ банкѣ Ольховатое. Теперь Александръ Николаевичъ былъ уже весь погруженъ въ финансовые расчеты съ одной стороны, а съ другой — въ разъѣзды по заводомъ и фабрикамъ, въ разсматриванье разныхъ образцовъ паркетовъ, мраморовъ, кирпичей, изразцовъ. Какое отопленіе устроить въ домахъ? Какія печи практичнѣе? Нужны ли камины по нашему климату и какіе камины? Всѣ эти вопросы были для него вопросами государственной важности. Ихъ обсуждалъ онъ съ компаніей архитекторовъ и заводчиковъ и у Бореля, и у Дюссо, и у Доротта. Онъ былъ вѣчно озабоченъ, вѣчно въ движеніи, и когда онъ появлялся съ пріятелями въ модныхъ ресторанахъ, то казалось, что онъ и пьетъ, и ѣстъ на ходу. Среди самыхъ оживленныхъ бесѣдъ о театрѣ, о кокоткахъ, о политикѣ, онъ вдругъ дѣлалъ серьезное лицо, отходилъ въ уголъ, съ глубокомысленнымъ видомъ ощупывалъ печь, щелкая по ней пальцами, и замѣчалъ:

— А что вы ни говорите, а наши старыя изразцовыя печи лучшій способъ отопленія!

Или обращался озабоченно къ архитектору и говорилъ:

— Батенька, къ Бѣляеву-то мы и не съѣздили посмотрѣть паркеты; надо вѣдь все десять разъ переговорить, прежде чѣмъ что-нибудь выбрать.

Иногда, проѣзжая по какимъ-нибудь захолустнымъ улицамъ Петербурга, онъ глубокомысленно и сосредоточенно обозрѣвалъ разные пустыри, лачуги и заборы, и замѣчалъ:

— Все это надо уничтожить! Этотъ домъ срыть! Здѣсь улицу провести, тамъ разбить скверъ!

По его лицу пробѣгала улыбка полнаго счастія и душевнаго благодушія при мысли о томъ, какъ удивятся его «Матрона» и его «американцы», пріѣхавъ въ Петербургъ и узнавъ, что тутъ цѣлыя улицы, что тутъ скверы носятъ названіе «баскаковскихъ».

— Простота деревенская! Имъ все въ диво!..

Казалось, онъ рѣшился перестроить и пересоздать весь Петербургъ. Проходя гдѣ-нибудь по набережной Фонтанки и видя выгружаемый съ барокъ кирпичъ, онъ останавливался съ видомъ знатока, бралъ въ руки одинъ изъ кирпичей, щелкалъ по немъ пальцами, поднося его поближе къ уху, и тотчасъ же сообщалъ:

— Стоитъ столько-то, съ завода такого-то. Я не беру подобнаго кирпича, у меня съ такимъ кирпичомъ заводчикъ обратно бы домой прогулялся.

Этотъ апломбъ поражалъ даже спеціалистовъ. Всѣ говорили про Баскакова:

— Знаетъ человѣкъ дѣло! Его не проведешь!

Его уважали за его практичность еще болѣе, потому что онъ могъ также съ видомъ спеціалиста говорить о театрѣ, о разведеніи табака, о мореплаваніи, объ Америкѣ.

— Гдѣ-гдѣ не бывалъ этотъ человѣкъ и все-то онъ знаетъ, — говорили про него.

Особенно любилъ онъ огорошивать молодежь и новичковъ разсужденіями о томъ, что вся наша бѣда въ недостаткахъ спеціальныхъ знаній и практической подготовки.

— Мы всѣ латынь какую-то учимъ и витаемъ въ облакахъ, когда нужно умѣть квасъ дѣлать, да хлѣбъ печь, да черную работу справлять.

А Матрена Кузьминична то и дѣло получала письма съ требованіями денегъ и денегъ. Она безропотно высылала все, что получалось съ имѣнія, а имѣніе давало не мало, хотя хозяйство и велось теперь не на англійскій ладъ, а на русское «какъ Богъ на душу положитъ».

Матрена Кузьминична была своеобразнымъ человѣкомъ. Ея любовь къ Александру Николаевичу была безпредѣльна, хотя, повидимому, эта любовь и прошла цѣлый рядъ самыхъ разнообразныхъ измѣненій. Сначала Матрена Кузьминична была просто любовницей изъ крѣпостныхъ, рядилась и «фырша» на дворню; потомъ, когда Баскаковъ пересталъ быть для нея бариномъ, и когда онъ все-таки продолжалъ поддерживать съ нею связь, она превратилась въ мать семейства, и среди этой семьи любимымъ баловнемъ-ребенкомъ сдѣлался онъ; въ немъ для нея все было хорошо, и его не по лѣтамъ молодыя увлеченія, и его краснорѣчіе, и его ласки. Она его и журила, какъ мать, и баловала, какъ мать. Когда онъ на ней женился, она вовсе не возгордилась; она даже какъ будто не сознавала, насколько она стала богата. Она вступила въ Ольховатое скорѣе какъ ключница, какъ управительница, какъ опекунша, чѣмъ какъ барыня. Ни разу она не возразила Александру Николаевичу на его желанія купить тѣ или другія машины, возвести ту или другую постройку. И то сказать, она всѣмъ и каждому только о томъ и твердила:

— И всего у насъ теперь вволю, только птичьяго молока недостаетъ, такъ что и желать нечего.

Чего же ей было задумываться о томъ, что мужъ бросаетъ деньги на вѣтеръ? Ихъ «такая прорва», что только успѣвай обирать.

— Тамъ хлѣбъ продашь, тутъ овесъ купятъ, здѣсь масло, творогъ и сметана требуются въ городъ, — говорила она. — Да однихъ яицъ ѣдимъ, ѣдимъ, а все продавать еще приходится. Что-жъ не дурить Александру Николаевичу! Пусть его тѣшится.

Но залогъ имѣнія немного смутилъ ее. Она помчалась къ Данилѣ Павловичу разспрашивать, какъ и что будетъ: явятся ли въ имѣніе люди, взявшіе въ залогъ имѣніе? не помѣшаютъ ли они ей хозяйничать? можетъ ли она распоряжаться доходами? Данила Павловичъ успокоилъ ее, сказавъ, что она попрежнему остается полной хозяйкой и что никто въ ея дѣла вмѣшиваться не можетъ. Она успокоилась снова. Только когда Александръ Николаевичъ потребовалъ, чтобы хлѣбъ былъ проданъ на корню — она уже совсѣмъ растерялась. Начались переговоры съ Данилой Павловичемъ, и онъ отчасти открылъ глаза Матренѣ Кузьминичнѣ на положеніе дѣла…

Онъ теперь ѣхалъ съ цѣлью еще болѣе просвѣтить ее. «Жаль, если баба по-міру пойдетъ изъ-за затѣй своего дурака-мужа», — думалъ онъ, и гдѣ-то въ далекомъ уголкѣ мозга у него промелькнула мысль: «да еще и на шею намъ потомъ съ дѣтьми сядетъ». Эта мысль все серьезнѣе и серьезнѣе начала озабочивать Данилу Павловича, и онъ рѣшился твердо «настроить бабу, какъ слѣдуетъ, и спасти ей хоть что-нибудь, если дѣло дойдетъ до разоренія». Онъ вдругъ даже проникся совсѣмъ родственными чувствами къ Матренѣ Кузьминичнѣ и ея дѣтямъ, и мысленно называлъ ихъ «простыми малыми», «хорошими людьми». Никогда еще въ жизни не проявлялъ онъ такой готовности помочь ближнимъ, какъ теперь. Правда, это ему ничего не стоило, и даже могло въ будущемъ избавить его отъ непріятныхъ попрошайствъ со стороны обнищавшей семьи. Но сознанія этого у Данилы Павловича не было: онъ теперь просто благодушествовалъ, какъ человѣкъ, сознающій, что онъ поспѣетъ какъ разъ во-время на помощь ближнему, и что всѣ его усилія на эту очень существенную помощь могутъ ограничиться простыми разговорами, разъясненіями, совѣтами. Это сознаніе совсѣмъ развеселило Муратова, и онъ пріѣхалъ въ Ольховатое въ отличномъ настроеніи духа. Всю семью онъ засталъ за обѣдомъ.

— Данила Павловичъ, милости просимъ! ужъ я думала, что не пріѣдешь! — воскликнула радушно Матрена Кузьминична, увидавъ его и идя ему навстрѣчу. — Мы вотъ обѣдать собрались.

Данила Павловичъ поздоровался съ нею, съ ея дѣтьми, съ Воздвиженскимъ и съ Анной Ивановной Цвѣтковой.

— Обѣщалъ, такъ не обману, — отвѣтилъ онъ.

— Ну, да вѣдь ты, батюшка, тоже крѣпостной человѣкъ своего дѣла, — сказала Матрена Кузьминична. — Иной разъ и радъ бы въ рай, да грѣхи не пускаютъ… Ну, садись съ нами за столъ…

Данила Павловичъ сѣлъ къ столу между двумя плотными, загорѣлыми, одѣтыми по-русски юношами лѣтъ пятнадцати и шестнадцати, сыновьями Матрены Кузьминичны.

— Да, дѣла много, вчера особенно уморился. Съ работниками возился. Бѣда, что за народъ, — сказалъ Данила Павловичъ. — Упарился совсѣмъ.

— Ну, а у насъ ботвинья, вотъ и выйдетъ, что вчера упарился, а сегодня отойдешь немного, — пошутила Матрена Кузьминична. — Знаю я, каково тоже на жарѣ съ рабочимъ народомъ возиться. Спасибо, у меня еще мои молодцы, да Андрей Степановичъ меня въ полѣ замѣняютъ…

Данила Павловичъ обратился къ своимъ двоюроднымъ братьямъ:

— Сами присматриваете?

— Да мы, почитай, все время въ полѣ. Работы много, — отвѣтили разомъ юноши.

— Они, знаешь, на что другое лѣнивы, а въ полѣ ни одинъ батракъ не угоняется за ними въ косьбѣ, либо въ какой другой работѣ, — сказала мать.

— Такъ и надо, черный-то трудъ нужнѣе всего, — сказалъ Данила Павловичъ.

Онъ выпилъ водки и принялся съ аппетитомъ за сытный обѣдъ.

Взглянувъ на собравшихся здѣсь людей, трудно было повѣрить, что это семья одного изъ Баскаковыхъ. Семья напоминала скорѣе семью какого-нибудь подрядчика изъ крестьянъ, чѣмъ семью родовитаго барина. Здѣсь все было просто, начиная съ сытныхъ блюдъ и кончая одеждами, красными рубахами молодыхъ людей, русскимъ платьемъ семнадцатилѣтней дочери хозяйки, ситцевыми платьями гувернантки и Матрены Кузьминичны, не снявшей съ себя даже передника.

— Имъ, батюшка, безъ чернаго труда не обойтись, самъ знаешь, — сказала Матрена Кузьминична и съ горечью добавила: — особливо, какъ начнемъ хлѣбъ на корню продавать…

— Ну, это-то пустяки! — проговорилъ рѣзко и грубовато старшій сынъ Николай. — Кулаковъ-то, да міроѣдовъ нечего обогащать.

— А вы имъ сообщали объ этомъ? — спросилъ Данила Павловичъ.

— Да вѣдь они и письмо-то мнѣ читали, — отвѣтила Матрена Кузьминична. — Тоже онъ тамъ нацарапаетъ, такъ не скоро я разберу его маранье. На мѣдныя деньги обучена-то. Да потомъ, съ кѣмъ же мнѣ и посовѣтоваться, какъ не съ своими ребятами? Вотъ къ тебѣ они послали, да не удалось толкомъ переговорить. А дѣло-то это такое, что просто подъ ребро меня поддѣло.

Матрена Кузьминична опустила вилку и ножъ, и съ выразительными жестами простой женщины, стуча пальцами въ грудь и разводя руками, заговорила:

— Ты самъ посуди, я баба простая, у меня на рукахъ и хозяйство, и куры, и свиньи, и тоже семья; я одна, я и туда, я и сюда, я и въ третье мѣсто, а онъ только знай что денегъ, денегъ, да денегъ требуетъ. Конечно, все его. Мнѣ не жаль. Мнѣ его денегъ не нужно…

— Какъ не нужно? — отрывисто замѣтилъ Данила Павловичъ.

— Да Богъ съ ними, кабы онѣ были. А только гдѣ я ему возьму денегъ лѣтомъ? Свиныхъ сынковъ мнѣ, что ли, не поенными на базаръ, за грошъ везти? Или хлѣбъ, какъ онъ отписываетъ, на корню продать за полцѣны, курамъ на смѣхъ, подлецамъ на разживу?

Матрена Кузьминична перемѣнила тонъ и пѣвучимъ голосомъ проговорила:

— А хлѣба-то какіе здѣсь, Данила Павловичъ! Самъ лучше меня знаешь! Въ ростъ человѣка солома-то, а колосъ — говорить нечего — смотрѣлъ бы, не насмотрѣлся бы! Одно слово благодать, благодать Божія! И экій-то хлѣбъ на корню какому-нибудь кровопійцѣ продать. Да отсохни мой руки, если я возьму за такой хлѣбъ на корню деньги.

— Тоже бились, бились и по осени, и по веснѣ съ землею-то, а тутъ, на, поди, продавай, все за грошъ, — сказалъ старшій сынъ.

— Я очень радъ, что и вы такъ на это дѣло смотрите, — замѣтилъ Данила Павловичъ. — А я ужъ думалъ, что опять поблажка дядѣ будетъ. Дѣло-то теперь идетъ серьезное, Матрена Кузьминична. Вы, можетъ-быть, даже и не подозрѣваете, что вамъ грозитъ. Дядя, кажется, зарвался со своими постройками, и никакія продажи хлѣба на корню не выручатъ его изъ бѣды.

— Какъ изъ бѣды? Изъ какой бѣды? — всполошилась Матрена Кузьминична и испуганными глазами взглянула на Муратова.

— Да я думаю, что онъ надѣлалъ неоплатныхъ долговъ.

Матрена Кузьминична еще шире открыла глаза.

— Да какъ же такъ? Вѣдь я же ему посылала?

— Да и имѣніе онъ заложилъ.

— Ну!

— Ну, и всего этого мало.

— Да куда же онъ могъ этакую прорву денегъ истратить?

— А постройка домовъ?

— Ну да, такъ, значитъ, теперь дома есть…

— Да, есть они, а доходу покуда съ нихъ нѣтъ…

— Да вѣдь деногъ-то они стоятъ. Продать-то ихъ можно.

— Можно. Ихъ и продадутъ, можетъ-быть, съ молотка за полнѣйы. И имѣніе продадуть.

— Господи, такъ что же это будетъ! — воскликнула, всплеснувъ руками, Матрена Кузьминична.

Она совсѣмъ растерялась и смотрѣла съ недоумѣніемъ то на того, то на другого изъ присутствующихъ.

— А то, что безъ угла останемся, — замѣтилъ старшій сынъ.

Данила Павловичъ серьезно проговорилъ:

— Очень можетъ быть. Но потому-то и надо теперь что нибудь приберечь да припрятать на черный день.

— А Александра Николаевича въ тюрьму-то, въ яму-то за долги не могутъ посадить? — спросила Марья Кузьминична испуганнымъ тойомъ.

— Ну до этого еще далеко, — отвѣтилъ Муратовъ. — Да я и не знаю его дѣлъ, я только высказываю свои предположенія. Можетъ-быть, дѣла вовсе не такъ дурны, какъ я думаю…

— Ну да! Дѣла — какъ сажа бѣла! — проворчалъ старшій сынъ.

— Да молчи ты, Николка! — прикрикнула Матрена Кузьнинична, — Пусть Данила Павловичъ все намъ объяснитъ. Тоже темные мы люди. Ничего-то мы не знаемъ. Что же дѣлать-то намъ?

— Беречь деньги — вотъ все, что могу я посовѣтовать покуда, — сказалъ Муратовъ. — Не посылайте болѣе ни гроша Александру Николаевичу.

— Батюшка, да если онъ въ такой бѣдѣ…

— Грошами вы дѣла теперь не поправите, а каждая копейка нужна на черный день для него же. Вы вотъ это-то помните, а то я вѣдь васъ знаю, вы все готовы ему отдать.

— Да вѣдь все его и есть. У насъ нашего-то что? Ничего своего ни за нами, ни передъ нами.

Она обернулась къ гувернанткѣ:

— Вотъ карты-то и правду сказали. Вчера прикинула на него: большія хлопоты и душевная тревога вышли, такъ оно и есть дѣло-то.

— У васъ ужъ всегда такъ выходитъ, какъ только на Александра Николаевича загадаете, — отрывисто сказала гувернантка.

— Да, всегда такъ, потому что у него большія хлопоты и душевная тревога. Человѣкъ ужъ такой.

Обѣдъ, между тѣмъ, пришелъ къ концу. Матрена Кузьминична перецѣловалась со всѣми и проговорила Данилѣ Павловичу:

— Ну, ужъ теперь я вплоть до твоего пріѣзда изъ Петербурга въ одурѣніи, ровно потерянная, ходить буду… Такъ вотъ мнѣ все и будетъ мерещиться, что его въ яму сажаютъ…

— Ну, объ этомъ и не думайте! — отвѣтилъ Муратовъ. — Думайте объ одномъ, какъ бы денегъ прикопить, да припрятать побольше. И вамъ, и ему онѣ пригодятся.

— У меня ужъ кое-что и есть. Больше полтыщи, должно-быть, есть, — сказала Матрена Кузьминична таинственно. — Откладывала тоже…

— Какъ? Только? — удивился Данила Павловичъ.

— Да на что же намъ было? Слава Тебѣ, Господи, жили на всемъ на готовомъ, что выручала, то ему и отсылала.

— Ну, не думалъ я, что вы такая, — сердито проговорилъ Данила Павловичъ и запнулся, чуть не сказавъ; «дура». — Нужно было и о черномъ днѣ подумать.

— Да какъ же о немъ было думать, когда въ экій рай попали, — сказала Матрена Кузьминична. — Вѣдь ты взгляни, чего у насъ нѣтъ: и птица, и скотина, и лѣса, и поля, и огороды…

Она вдругъ что-то вспомнила и дотронулась до руки Данилы Павловича съ сладкою и таинственною улыбкой на лицѣ.

— А помнишь бычка-то холмогорскаго, что запрошлымъ лѣтомъ выписаіи! Племя вѣдь пошло. Телочки, ну, вотъ точка въ точку въ него вышли! А-ахъ, и что это за красота, такъ я тебѣ и описать словами не умѣю… Вотъ пойдемъ ужо на скотный дворъ; кстати на птичникѣ покажу, какихъ я индюшекъ завела. По осени вотъ Липѣ пришлю на жаркое своихъ вскормленныхъ…

Матрена Кузьминична задумалась.

— Всего-то этого лишиться, всего! — задумчиво проговорила она, качая головой.

По ея мясистымъ щекамъ медленно потекли слезы.

— Полноте, Матрена Кузьминична, — сказалъ Данила Павловичъ. — Все будетъ, только поступайте осмотрительно и разсчетливо. Безъ моего вѣдома копейки не посылайте дядѣ. Я завтра же ѣду въ Петербургъ и все разузнаю. Тогда и сообразимъ, какъ поступать и что спасти можно. Всего, конечно, не спасете, а все же нищими не останетесь.

— Да я, голубчикъ, бѣдности да труда не боюсь, они тоже, — проговорила Матрена Кузьминична, указывая на дѣтей: — а такъ взгрустнулось, что вотъ все это теперь есть, и телки, и индюшки..

Она вдругъ оборвала рѣчь и совсѣмъ бодро проговорила:

— Ну, да съ Богомъ спорить не станешь! Сегодня далъ, завтра взялъ, можетъ, это даже и во спасеніе наше! Тоже зазнается человѣкъ въ изобиліи-то.

Она усмѣхнулась.

— Глядишь, тогда и соколъ нашъ вернется во-свояси, какъ крылья-то пообшибутъ въ столицѣ-то, въ Питерѣ-то… Ужъ вѣдь онъ этакъ-то не разъ леталъ-леталъ, а потомъ хроменькимъ да тощенькимъ къ той же Матренѣ Кузьминичнѣ подъ крылышко возвращался…

Она покачала головой.

— И когда это онъ у насъ на свою жердочку навсегда усядется? Вѣдь ужъ пора бы угомониться! Такъ нѣтъ, прыти этой самой ему одному на трехъ человѣкъ отпущено. За то только и полюбила съ самаго первоначалу…

Затѣмъ Матрена Кузьминична повела Данилу Павловича на скотный дворъ и въ птичникъ. Она не могла удержаться, чтобы не показать своихъ сокровищъ. Осматривая все это, Муратовъ понялъ, что дѣйствительно можно всплакнуть, теряя такое хозяйство. Это была въ полномъ смыслѣ слова полная чаша и, нужно прибавить, чаша замѣчательно чистая. На всемъ лежали слѣды того, что за всѣмъ этимъ смотритъ хозяйскій опытный глазъ, что всего этого касается простая, рабочая и притомъ замѣчательно чистоплотная хозяйская рука. Данила Павловичъ впервые съ интересомъ всмотрѣлся въ это хозяйство. Прежде онъ не обращалъ на это вниманія, бывая у тетки. Его поразилъ не только здоровый и веселый видъ животныхъ, но и видъ работницъ и работниковъ. Всѣ эти люди были плотные, здоровые, бодрые, и сама Матрена Кузьминична среди этихъ бабъ съ подоткнутыми подъ пояса юбками, съ здоровыми и бѣлыми обнаженными руками, среди этихъ молодыхъ работниковъ въ чистыхъ ситцевыхъ рубахахъ, и съ бойкимъ видомъ, казалась старшей между равными, а не хозяйкой. Ея сыновья, ея дочь среди этихъ людей были тоже своими людьми, ничѣмъ не отличались отъ нихъ, Данилу Павловича поразилъ даже тотъ тонъ, какимъ говорили всѣ эти люди о животныхъ. Матрена Кузьминична, поглаживая какую-нибудь корову, заявляла: «это вѣдь моя вскормленница, при мнѣ и родилась, отъ Рыжухи». Сыновья Матрены Кузьминичны съ блестящими отъ восторга глазами и ласковыми улыбками похлопывали какого-нибудь жеребчика и заявляли, что это «такой конь, что и цѣны ему нѣтъ». Они всѣ говорили объ этихъ животныхъ, точно о своей роднѣ, о своихъ питомцахъ. Оказалось, что у Маши, дочери Матрены Кузьминичны, на-дняхъ горе случилось — ея телочка захворала.

— Ужъ Маша плакала, плакала, спасибо, Николушка запрягъ въ бѣгунцы своего «Стрѣльца» да привезъ ветеринара, тотъ и помогъ телкѣ…

Данилѣ Павловичу даже смѣшно стало: никогда въ жизни не испытывалъ онъ этихъ чувствъ. Одъ былъ бы страшно пораженъ потерею благосостоянія, но, теряя благосостояніе, онъ даже и не задумался бы о томъ, продадутъ или не продадутъ его лошадей и коровъ. Тутъ же люди очень равнодушно смотрѣли на то, что отецъ семьи бросилъ на вѣтеръ всѣ доставшіеся по наслѣдству капиталы и вырученныя отъ хозяйства деньги, и готовы были плакать о томъ, что у нихъ отнимутъ ихъ «Рыжухъ» и «Стрѣльцовъ». Сыновья Матрены Кузьминичны такъ же относились и къ хлѣбу: имъ было жаль продать его на корню, потому что они какъ бы сами вырастили его; ихъ мучило бы сознаніе, что этотъ дозрѣвающій хлѣбъ уже не ихъ, что онъ уже чужой. «Глупый народъ, — мысленно рѣшилъ Данила Павловичъ. — И то сказать, они деньгамъ и цѣны не знаютъ». Отчасти онъ былъ правъ, по крайней мѣрѣ, относительно Матрены Кузьминичны; въ ея головѣ большія цифры укладывались плохо, и она, какъ это ни было странно, готова была скорѣе торговаться изъ-за пяти или десяти рублей при той или другой покупкѣ и продажѣ, чѣмъ размышлять о томъ, сто или двѣсти тысячъ ухлопалъ на домъ ея мужъ.

Находившись до усталости по конюшнямъ и хлѣвамъ, по птичникамъ и огородамъ, Данила Павловичъ сталъ собираться ѣхать. Но Матрена Кузьминична ни за что не отпускала его безъ чаю, говоря, что чай мигомъ приготовятъ, что это ужъ расчета ему во времени не составитъ. Онъ остался. Пока хозяйка хлопотала о чаѣ, Муратовъ заговорилъ съ двоюродными братьями и Воздвиженскимъ.

— Вы ужъ, господа, не давайте Матренѣ Кузьминичнѣ размягчаться. Она, пожалуй, получитъ отъ дяди еще слезное письмо и растаетъ, — говорилъ онъ: — а тутъ нужна твердость.

— Ужъ чего тутъ потакать, коли дѣло-то такъ пошло, — сказалъ старшій сынъ Баскакова. — Точно малолѣтокъ нашъ Александръ Николаевичъ, самъ въ петлю лѣзетъ. Набаловала его мать тоже!

— Онъ, Данила Павловичъ, письма-то уже такія пронзительныя пишетъ, что мать, какъ станутъ ей читать ихъ, такъ сейчасъ подопретъ щеку рукой и сама въ слезы, — замѣтилъ младшій братъ, Александръ.

— Да, соловьемъ заливается нашъ Александръ Николаевичъ, вотъ какъ ты, когда «Вороного» купить хотѣлъ, — замѣтилъ ему Воздвиженскій.

— Такъ я «Вороного» на племя просилъ купить, я не въ трубу деньги пустить хотѣлъ, — запальчиво загорячился Александръ и тотчасъ же обратился къ Муратову: — За такого коня, Данила Павловичъ, отдай все и то мало. Видѣли? Вѣдь правду я говорилъ, что упустить изъ рукъ такого коня, такъ лучше и не жить.

— Ну, и настоялъ-таки на своемъ, значитъ? — спросилъ Данила Павловичъ.

— Еще бы? — шутливо сказалъ Воздвиженскій. — У него отъ этихъ просьбъ-то даже животъ къ ночи подвело! Ну, Матрена Кузьминична сейчасъ липоваго цвѣту ему и утѣшенія: «куплю, куплю, только не стони».

Александръ покраснѣлъ, насупился, но тотчасъ же засмѣялся:

— Это я не съ горя, а квасу много въ тотъ день на работѣ выцѣдилъ; на споръ дѣло шло, кто больше наработаетъ, я или Никитка Ивановъ; ну, наработалъ я больше да упарился знатно, напился квасу, животъ и схватило…

— А Ольховатое-то продавать не сейчасъ будутъ? — спросилъ брать Николай.

— Можетъ-быть, и совсѣмъ не будутъ продавать, — сказалъ Данила Павловичъ. — Во всякомъ случаѣ дѣло протянется долго.

— Мы лошадей и коровъ не дадимъ, — рѣшилъ братъ Александръ. — Это наша скотина,

— Какая же ваша, туть все Александру Николаевичу принадлежитъ, — замѣтилъ Данила Павловичъ. — Если что и можно будетъ спасти, то надо будетъ тайкомъ сдѣлать. Ну, да это еще можно будетъ обсудить. Теперь же только хлопочите, чтобы мать ничего не давала отцу да приберегала деньги. А то съ ея пятьюстами рублями далеко не уѣдете.

— Ну, это-то пустяки! — коротко сказалъ Николай. — Вонъ другіе мужики-то на полтысячи какое хозяйство заводятъ, коли работники въ домѣ есть. А, конечно, больше будетъ, лучше будетъ…

— Да къ тому же намъ только землю нужно, а скотину мы не дадимъ, — опять замѣтилъ братъ Александръ. — Да я лучше застрѣлю «Вороного», а не отдамъ…

Въ его глазахъ сверкнулъ огонекъ, напоминавшій выраженіе, появлявшееся въ глазахъ самого Данилы Павловича и въ глазахъ покойнаго Платона Николаевича Баскакова.

Въ это время подали чай.

Снова начались разговоры, и Данилу Павловича опять удивило, что семья, повидимому, все-таки не понимала размѣровъ грозящей ей бѣды. Всѣ были снова бодры и веселы. Всѣ начали даже подшучивать надъ тѣмъ, какъ это къ нимъ вернется ихъ «строитель» на палочкѣ верхомъ, какъ онъ будетъ «бобы разводить». Вообще отношенія здѣсь всѣхъ къ отсутствующему Баскакову походили на отношенія къ избалованному, любимому ребенку: его и пугнуть, и головомойку ему зададутъ за шалости, но это такъ только, ради приличія, а не изъ потребности быть строгими. Муратову даже досадно стало, что они всѣ такіе «глупые». Ему хотѣлось сказать, что это потому, что они «горя еще не видали». Но тотчасъ же ему вспомнилась былая жизнь этой семьи, и онъ пожалъ плечами:

— Нѣтъ, горя-то они видѣли много… Обтерпѣлись, что ли?.. Или это просто тупость? — задавалъ онъ себѣ вопросы.

IV.

Пріѣхавъ въ Петербургъ и нанявъ у дебракадера перваго попавшагося извозчика, Данила Павловичъ не безъ удивленія сталъ вглядываться въ физіономію столицы. Залитый яркими лучами лѣтняго утренняго солнца, городъ имѣлъ странный видъ: казалось, онъ весь перестраивался, передѣлывался, обновлялся. Признаки домостроительной горячки бросались въ глаза повсюду. Лѣса около домовъ встрѣчались въ каждой улицѣ, въ каждомъ переулкѣ. Въ то же время шла дѣятельная перестилка мостовыхъ. Рабочіе попадались на каждомъ шагу. Вездѣ пахло известью, асфальтомъ. Добравшись до дома Александра Николаевича Баскакова, Муратовъ соскочилъ съ дрожекъ, взялъ свой ручной чемоданчикъ и направился къ подъѣзду.

Домъ Баскакова былъ, что называется, съ иголочки, новенькій, изящный и красивый, какъ роскошный кондитерскій пирогъ. Масса лѣпныхъ украшеній, свѣжая масляная краска стѣнъ, подъѣзды съ зеркальными стеклами въ дверяхъ, съ бронзовыми украшеніями, все блестѣло и сверкало на солнцѣ. На подъѣздѣ пріѣзжаго встрѣтилъ швейцаръ въ длинномъ сюртукѣ съ металлическими пуговицами, съ позументомъ на фуражкѣ. Широкая лѣстница поразила Данилу Павловича своимъ изяществомъ и просторомъ. Тутъ было свѣтло, какъ въ фонарѣ: свѣтъ лился сверху изъ стеклянной крыши, съ боковъ сквозь зеркальныя окна и изъ зеркальныхъ дверей подъѣзда. Каминъ съ каріатидами, бѣлыя съ сѣрымъ мраморныя ступени, лѣпныя бѣлыя стѣны, легкія бѣлыя перила съ затѣйливыми узорами, цвѣты на площадкахъ у оконъ, все это было замѣчательно роскошно. На лѣстницѣ не было въ настоящую минуту ковра, но подъ каждой ступенькой были мѣдныя кольца съ продѣтыми въ нихъ мѣдными же прутьями, предназначавшимися для укрѣпленія ковра. Данила Павловичъ спросилъ, у себя ли хозяинъ дома. Швейцаръ отвѣтилъ утвердительно. Муратовъ пошелъ наверхъ, оставивъ чемоданъ у швейцара. Онъ поднялся до бель-этажа и не успѣлъ дотронуться до пуговки электрическаго звонка, какъ тяжелая краснаго дерева дверь отворилась. Швейцаръ снизу далъ знать о посѣтителѣ. Муратовъ сказалъ лакею, въ черномъ фракѣ и бѣломъ жилетѣ, свою фамилію. Черезъ минуту его пригласили въ кабинетъ. Гостиная, залъ и кабинетъ, всѣ комнаты были просторны, высоки, обременены лѣпною работою. Паркетъ половъ вездѣ состоялъ изъ затѣйливыхъ узоровъ. Надъ мраморными каминами были гирлянды лѣпныхъ цвѣтовъ, амуры, каріатиды. Обои на стѣнахъ были охвачены узорчатыми рамками изъ золоченыхъ багетовъ. Несмотря на всю эту роскошь, въ комнатахъ былъ безпорядокъ: образцы обоевъ, багетовъ, лѣпныхъ украшеній, изразцовъ лежали повсюду, и вездѣ, и на лѣстницѣ, и въ комнатахъ, пахло известью, штукатуркой, не было еще жилого запаха. Данила Павловичъ на ходу окидывалъ глазами всѣ мелочи этой обстановки и въ его глазахъ ясно читалось выраженіе ироніи и презрѣнія. Пройдя торопливо нѣсколько комнатъ, онъ вошелъ въ кабинетъ хозяина и засталъ Александра Николаевича среди хаоса всякихъ образцовъ строительныхъ принадлежностей, окруженнаго нѣсколькими посторонними лицами. Баскаковъ, сильно потолстѣвшій, значительно облысѣвшій, съ серебристой просѣдью, но все еще подвижной и оживленный, бросился къ племяннику съ распростертыми объятіями.

— Данила, какими судьбами? Надолго ли? — воскликнулъ онъ, широко обнимая и крѣпко цѣлуя племянника.

— По дѣламъ, дней на пять, на шесть, прямо съ желѣзной дороги, — отвѣтилъ Данила Павловичъ.

— А вещи гдѣ?

— Я на лѣстницѣ чемоданчикъ оставилъ, внизу; къ вамъ завернулъ только для того, чтобы обнять васъ, а потомъ въ гостиницу куда-нибудь…

— Сумасшедшій! сумасшедшій! Да развѣ я пущу? У меня тутъ полкъ цомѣстить можно, а онъ въ гостиницу! Иванъ! Возьми у швейцара чемоданъ барина и принеси сюда!

Лакей вышелъ.

— Но я васъ стѣсню, — началъ Данила Павловичъ.

— Молчи, молчи! Вотъ чудачина-то! Онъ меня стѣснитъ! Ха-ха-ха! Что выдумалъ!

Баскаковъ еще разъ обнялъ племянника и шепнулъ ему:

— А ужъ какъ же мы кутнемъ, mon bon!

И онъ чмокнулъ кончики пальцевъ,

— Здѣсь, братъ, все это тонко можно устроить! Если бы не дѣла, право, замотался бы совсѣмъ тутъ! Но ахъ, дѣла, дѣла! Ты взгляни, чего тутъ нѣтъ. Все это надо пересмотрѣть, попробовать! Вѣдь у меня цѣлое домостроительное министерство!.. Нѣтъ, каковъ домъ-то я воздвигъ? А? видѣлъ? Да это что! Другіе дома во сто разъ лучше будутъ. Ты знаешь, я планъ одного дома три раза передѣлывалъ и каждый разъ мнѣ возвращали его назадъ. Почему! Какъ думаешь?

— Право, не знаю,

— Роскошенъ слишкомъ показался! Лучше дворцовъ бы вышелъ. Такъ и помѣтка была сдѣлана; «упростить». А? Упростить! Золотые купола хотѣлъ я пустить. Въѣздъ къ дому подъ колоннадой хотѣлъ сдѣлать. Лучше, чѣмъ у Эрмитажа. Право! Архитекторъ нарочно для моего дома въ Италію ѣздилъ. Изучалъ стиль лучшихъ палаццо въ Венеціи. Талантливъ, бестія, Посмотрѣть — обезьяна, а увидишь работы его — геній, геній!

Послышалось легкое покашливанье, точно кто-то хотѣлъ заявить о своемъ существованіи.

— Такъ какъ же Лександра Николаевичъ, камины-то сѣрые пустимъ аль бѣлаго мрамора? — вдругъ раздался голосъ одного изъ присутствующихъ не то купцовъ, не то мѣщанъ.

— Ахъ, да, камины… Забылъ совсѣмъ, братецъ, что не кончилъ… Ты меня извини, mon cher, я сейчасъ… Вотъ сигары…

Александръ Николаевичъ засуетился, порылся на столѣ и подалъ племяннику ящикъ съ дорогими сигарами съ золочеными кончиками.

— Мы сейчасъ будемъ завтракать, я въ минуту раздѣлаюсь… Да, такъ насчетъ каминовъ… Я думаю, братецъ, что для гостиныхъ сѣрые лучше, а для залъ непремѣнно бѣлые. Мы такъ и уговаривались съ Карломъ Карловичемъ. Ты къ нему заверни и рѣшайте безъ меня…

— Тоже подоконники, значитъ, изъ одного матерьяла пущать съ каминами?

— Да, да, непремѣнно! Ахъ, ты, чудакъ! Какъ же иначе? Все должно гармонировать одно съ другимъ. Я уже говорилъ объ этомъ съ Карломъ Карловичемъ. Онъ тебѣ объяснить.

Мѣщанинъ усмѣхнулся.

— Пальцами все больше; на языкъ-то тоже не боекъ… Только ругаться по-русски насобачился, а то ничего не поймешь…

Александръ Николаевичъ расхохотался.

— Ахъ, шерочка, — обратился онъ къ Муратову. — Ты не повѣришь, что за умора, когда они объясняются съ Карломъ Карловичемъ. Это ума помраченіе. Онъ, Карлъ Карловичъ, только и твердитъ «понимай, понимай!» на всѣ объясненія, а они, — Баскаковъ указалъ на бородатыхъ мѣщанъ и купцовъ: — на всѣ его рѣчи отвѣчаютъ ему: «ферште, ферште!» Это, изводишь ли видѣть, онъ по-русски, а они по-нѣмецки объясняются. Потѣха!

Онъ быстро обернулся къ подрядчикамъ и проговорилъ:

— Однако, вы ужъ идите къ нему сегодня, а меня освободите, братцы! Я сегодня отпускъ беру у васъ! Да-съ, нужно же и Александру Николаевичу отдохнуть!..

— А счотъ-то, Лександръ Николаевичъ, — замѣтилъ одинъ изъ мѣщанъ, переминаясь съ ноги на ногу.

— Да, да, счетъ! Ну да, счетъ я просмотрю…

— Нужно бы деньжонокъ-то… Времена-то тугія…

— Лазарь! Лазарь!..

— Будешь Лазаремъ, если до зарѣзу нужно!..

— Знаю, знаю, что нужно… Ужъ просижу ночь. Тоже, братецъ, такъ я зря платить не стану, не просмотрѣвъ счетовъ… Денежка, братъ, счетъ любитъ, а Александръ Николаевичъ на вѣтеръ денегъ не бросаетъ!..

— Это извѣстно, только ужъ нужно больно…

— Знаю, знаю и потороплюсь. Дѣла-то тоже у меня выше головы. Я вѣдь одинъ, а васъ много. Вы-то вотъ каждый по одному счетцу принесете, а я одинъ сотни ихъ долженъ провѣрить… Мнѣ не легко!.. Ну, такъ прощайте!

Бородачи, вздыхая, откланялись и кто стуча ногами, кто осторожно на цыпочкахъ неловкой походкой выбрались вонъ.

— Уфъ! — вздохнулъ, отдуваясь, Баскаковъ. — Умаютъ за утро-то! Вѣдь это съ девяти часовъ каждый Божій день я такъ-то съ ними вожусь. То тотъ, то другой, тутъ образцы, тамъ планы, тутъ на строенье надо идти, тамъ на фабрику ѣхать… Голова кругомъ идетъ!

— Извините, дорогой мой Александръ Николаевичъ, что я васъ обезпокою еще одной справочкой, — осторожно, вкрадчивымъ голоскомъ перебилъ его какой-то невзрачно одѣтый пожилой и толстенькій господинъ съ скромно зачесанными впередъ жиденькими волосами, съ гладко выбритыми щеками вербнаго херувима, съ смиреннымъ видомъ скромника, въ довольно потертомъ, застегнутомъ на всѣ пуговицы сюртукѣ.

Баскаковъ точно испугался: онъ забылъ, что въ комнатѣ есть еще постороннее лицо.

— Чѣмъ могу служить, почтеннѣйшій Иванъ Дмитріевичъ? — спросилъ онъ его.

— Это залъ, должно-быть, обозначаетъ?

— Да, залъ.

— Такъ-съ! Очень большой залъ. А нельзя ли его раздѣлить на двѣ комнаты?

— Да, но тогда придется потолокъ передѣлывать. Тамъ лѣпныя украшенія. Ихъ надо тогда уничтожить и сдѣлать новыя.

— Скажите, жалость какая!

— Да что же вамъ залъ мѣшаетъ?

— Помилуйте; много ли найдется жильцовъ, которымъ нуженъ такой залъ? Неразсчетливо вы это сдѣлали…

— Ну, вы не скажите этого. Богатые люди переѣдутъ.

— Гдѣ нынче богатые люди? — со вздохомъ сказалъ посѣтитель. — Нѣтъ нынче богатыхъ людей, а если и есть, такъ тѣ поприжались. На что имъ такіе залы?

— Но вѣдь это можно и передѣлать.

— Да, да, и надо будетъ передѣлать, а то какъ можно квартиру съ такимъ заломъ оставить… Вотъ осмотрѣть еще бы все это…

— Да, только ужъ не сегодня… Вы меня и такъ дѣлами завалили…

— Нѣтъ, зачѣмъ же, — подобострастно произнесъ старикъ. — Я завтра зайду… Часовъ такъ въ девять заверну… Завтра… Извините за безпокойство… Честь имѣю кланяться.

Посѣтитель неторопливо поднялъ со стула шляпу, бережно отряхнулъ ее рукавомъ, раскланялся и неспѣшной, осторожной походкой вышелъ.

— Уморитъ онъ меня, уморитъ, бестія! — воскликнулъ Баскаковъ, бросаясь въ кресло.

— Кто же это?

— Хвостовъ… кое-какія дѣлишки мнѣ обдѣлывалъ… въ конторѣ у меня занимается…

— Да кто онъ такой?

— А чортъ его знаетъ! Знаю, что онъ обожаетъ меня, какъ институтка, а кто онъ, право же, чортъ знаетъ!

— Какъ, чортъ знаетъ! Зачѣмъ же онъ ходитъ?

— Говорю тебѣ, служить у меня. Но это не бѣда бы, а вотъ бѣда, что домъ у меня онъ теперь торгуетъ, помочь мнѣ хочетъ…

Данила Павловичъ расхохотался.

— Да это нищій какой-то!

— Ну да, нищій!.. Плюшкинъ и хуже его одѣвался… Да, можетъ-быть, онъ и не отъ себя… Кто-нибудь подсылаетъ… Вѣдь каждый день говоритъ, всѣ планы осмотрѣлъ, всѣ дома обходилъ, даже по недостроеннымъ, по лѣсамъ лазаетъ… Даромъ тоже мучить себя не сталъ бы человѣкъ… старикъ вѣдь…

— Да, можетъ-быть, онъ просто сумасшедшій…

— Ну-у! — недовѣрчиво проговорилъ Баскаковъ и нахмурился. — Ну, да чортъ съ нимъ. Я, впрочемъ, къ нему привыкъ. День, два не вижу, такъ чего-то недостаетъ…

Потомъ онъ опять нахмурился, мрачно почесалъ у себя въ затылкѣ, крякнулъ и махнулъ рукою.

— Штука-то скверная, зарвался я немного, такъ поневолѣ за все хватаешься, чтобы извернуться… Тоже вѣдь стоитъ прекратить платежи — и все рухнетъ, а вѣдь я уже почти у берега…

Онъ прошелся по комнатѣ.

— Да развѣ у васъ запутаны дѣла? — спросилъ простодушнымъ тономъ Муратовъ, точно ничего не зная и не понимая.

— А? — откликнулся Баскаковъ. — Дѣла? Три милліона долгу и одинъ построенный домъ, гдѣ покуда единственный жилецъ я.

Данила Павловичъ широко открылъ глаза. На его лицѣ изобразилось просто выраженіе ужаса. Онъ ожидалъ, что услышитъ нѣчто неутѣшительное, но такихъ цифръ не ждалъ. Баскаковъ взглянулъ на него и громко расхохотался.

— О, провинція, провинція, я узнаю тебя! Три милліона, — тебѣ уже такъ и кажется, что меня волокутъ въ долговое, назначаютъ конкурсъ, признаютъ злостнымъ банкротомъ, ссылаютъ… Нѣтъ, простота, нѣтъ. Шесть милліоновъ, девять милліоновъ задолжаю и выйду изъ дѣла богачомъ. Съ предпріимчивостью все возможно. Это только вы тамъ въ провинціи на одномъ дѣлѣ, какъ курица на яйцахъ, сидите, и боитесь расширить свое дѣло. Такъ нельзя. Non, non, mon bon! Чтобы нажиться, нужно быть американцемъ. Да!

Лакей вошелъ доложить, что поданъ завтракъ.

— Вотъ и отлично! — сказалъ Баскаковъ. — Соловья баснями не кормятъ. Да и за бутылкой добраго вина говорится веселѣе.

Дядя и племянникъ прошли въ столовую, отдѣланную подъ дубъ, съ массивной дубовой мебелью, съ дубовымъ буфетомъ, похожимъ на готическую церковь, съ рельефными медальонами на стѣнахъ, изображавшими дичь. На полу лежали цѣлыя труды изразцовъ, очевидно представлявшихъ образцы. Родственники усѣлись за столъ и принялись завтракать. Баскаковъ ѣлъ и пилъ съ аппетитомъ наработавшагося за двоихъ человѣка. Это не мѣшало ему ораторствовать съ сильнымъ одушевленіемъ убѣжденнаго человѣка, обращающаго въ свою вѣру новичка.

— У насъ, въ Россіи, все въ застоѣ. А знаешь ли почему? — заговорилъ онъ. — Потому что мы старовѣры-рутинеры, потому что въ насъ нѣтъ духа предпріимчивости, потому что мы на печи лежимъ! «Россія страна земледѣльческая», натвердили намъ съ дѣтства. Вотъ мы и воздѣлываемъ землю по системѣ, господствовавшей при царѣ Горохѣ. Изъ Россіи идетъ за границу сырье. Вотъ мы и готовимъ только сырье… Наши дѣды пускали капиталы въ торговлю. Вотъ и мы торгуемъ, сидя на своемъ базарѣ. Что-нибудь новое изобрѣсти, — какъ это можно! Отцы наши такъ жили, такъ и мы живомъ. А ты взгляни на американцевъ. Что такое американцы? Люди, родившіеся въ Америкѣ, скажешь ты. Нѣтъ, нѣтъ, шерочка, не то! Я вотъ тебѣ объясню. Вчера сапожникъ, сегодня домостроитель, завтра газетчикъ, Послѣзавтра президентъ республики! Ты видишь милліонера, ты думаешь: онъ и вчера былъ милліонеромъ и завтра будетъ милліонеромъ? Нѣтъ, нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! Онъ двадцать разъ прогоралъ, можетъ-быть, и еще прогоритъ, и еще, но за одно ты можешь поручиться, за то, что онъ не сложитъ рукъ и вынырнетъ изъ всякой пучины. Вотъ что такое американецъ!

Потомъ, сильно жестикулируя, онъ заговорилъ о себѣ. Онъ всегда былъ по натурѣ предпринимателемъ. У него кровь южанина. Онъ не могъ сидѣть на одномъ мѣстѣ. Онъ много ѣздилъ, много видѣлъ. Онъ былъ актеромъ и содержателемъ театра, и думалъ издавать газету. При покойномъ братѣ Платонѣ онъ не имѣлъ средствъ, Но послѣ смерти Платона у него въ рукахъ очутилось имѣніе. Онъ думалъ заняться сельскимъ хозяйствомъ, но это не то, что теперь нужно. О, нѣтъ, совсѣмъ не то! Теперь время развитія промышленности. Попавъ въ Петербургъ, чтобы пріискать квартиру для семьи, такъ какъ дѣтей пора воспитывать въ столицѣ, онъ случайно натолкнулся на животрепещущій вопросъ — на вопросъ о квартирахъ. Петербургъ растетъ, а квартиръ мало. Петербургъ вопіетъ о квартирахъ! Постройка домовъ теперь самое насущное и прибыльное дѣло. Онъ не сталъ искать себѣ квартиры, рѣшившись года на два оставить семью въ деревнѣ, и самъ занялся изученіемъ приглянувшагося ему дѣла.

— Ты понимаешь: тутъ пустырь, тамъ среди города деревянныя лачуги, въ третьемъ мѣстѣ цѣлую улицу можно застроить — это вѣдь золотыя розсыпи для предпріимчиваго человѣка! Я сошелся съ архитекторами, началъ ощупывать почву, вникать въ дѣло. Зря я ничего не дѣлаю! Я увидалъ, что Петербургу не только недостаетъ домовъ, но что ему недостаетъ европейски устроенныхъ домовъ. Развѣ это столица? Это скверный курятникъ! Да! Я поѣхалъ съ однимъ архитекторомъ за границу изучать дѣло. Я, знаешь, немного педантъ въ этомъ случаѣ. Я люблю все изучить, за что берусь, чтобы стоять на высотѣ своего положенія. Такъ брать съ налету — нѣтъ, это не мой жанръ!

Затѣмъ полились изліянія восторговъ, вызванныхъ воспоминаніями о Парижѣ — о наполеоновскомъ Парижѣ, созданномъ Османомъ. Въ Парижѣ онъ увидалъ еще яснѣе, какъ мы отстали отъ Европы, какъ намъ надо подтянуться. У него зародились въ головѣ гигантскіе планы новыхъ палаццо. Чтобы ихъ построить, нужны были милліоны. Но стоило ли думать о деньгахъ? Деньги всегда найдутся, лишь бы была предпріимчивость. Тутъ, наконецъ, возможны обороты, закладывать можно землю, первый этажъ, второй этажъ, два раза, три раза можно закладывать домъ. Это, конечно, немного не по-старому, не по-русски, но у насъ, въ Америкѣ…

Данила Павловичъ не выдержалъ и осторожно чуть не со страхомъ прервалъ Баскакова.

— Вы, дядя, посѣтили и Америку?

— А? — откликнулся Баскаковъ, точно падая съ облаковъ на землю. — Америку?.. Америку?..

Онъ перевелъ духъ и совсѣмъ небрежно, безъ всякаго смущенія отвѣтилъ:

— Да я же, mon cher, бывалъ прежде въ Америкѣ… тебя тогда еще и на свѣтѣ не было!

Потомъ онъ быстро перешелъ къ другимъ предметамъ, какъ бы торопясь устранить всѣ дальнѣйшія разсужденія о посѣщеніи Америки. Ему самому было какъ-то странно, что онъ не былъ въ ней; ему даже не хотѣлось вѣрить, что онъ точно не былъ тамъ, потому что былъ убѣжденъ, что дѣйствуетъ именно такъ, какъ тамъ, у насъ въ Америкѣ. Въ эту минуту лакей доложилъ о приходѣ господина Цвѣнтеховскаго.

— Проси, проси! — торопливо проговорилъ Баскаковъ и обратился къ Муратову:

— Это комиссіонеръ, продаетъ мнѣ домъ. Торгуется только бестія изъ-за десяти тысячъ, говоритъ, что его довѣритель непремѣнно требуетъ этой уступки.

— А онъ отъ кого? — спросилъ Муратовъ.

— Такъ онъ тебѣ и скажетъ! Тогда бы я поѣхалъ прямо къ его довѣрителю, и онъ вмѣсто двухъ-трехъ тысячъ комиссіонныхъ получилъ бы шишъ.

Въ комнату вошелъ длинный, худой господинъ съ сильно выраженнымъ еврейскимъ типомъ.

— Прошу извинить, я помѣшалъ, быть-можетъ, но мнѣ съ вами еще надо поговорить, — проговорилъ онъ, здороваясь съ хозяиномъ. — Третьяго дня перестудился и потому не могъ визитовать васъ…

— Ничего, ничего, милости просимъ. Это мой племянникъ Данила Павловичъ Муратовъ. Не угодно ли закусить?

— Благодарю! Посѣтитель усѣлся къ столу и съ аппетитомъ принялся за завтракъ.

— И скажите, зачѣмъ опять былъ у васъ этотъ господинъ Хвостовъ? Я его встрѣтилъ на лѣстницѣ, — проговорилъ посѣтитель.

— Сами знаете, онъ у меня служитъ, ну, и тоже домъ мой торгуетъ, — сказалъ Баскаковъ.

— Это глупство одно! У него же ничего нѣтъ.

— Ну, не говорите, мы къ нему въ карманъ не заглядывали.

— Да я же знаю. Вамъ въ моимъ довѣрителемъ гораздо-таки выгоднѣе обдѣлать дѣло.

— Да вашъ довѣритель меня вотъ цѣлый мѣсяцъ за носъ водитъ.

— А, домъ пріобрѣсти — не булку купить! Мой довѣритель долженъ подумать въ этимъ дѣломъ. Конечно, это очень прекрасный домъ, но вѣдь и денегъ нужно много. Деньги это такая вещь, что въ нею не легко разстаться. Возьмите немножко терпѣнія. Мой довѣритель человѣкъ вѣрный. Я отъ кого-нибудь въ вѣтру не пришелъ бы съ вами говорить, потому тутъ моя выгода.

— Да я все это понимаю, только ждать-то мнѣ не приходится, — нетерпѣливо отвѣтилъ Баскаковъ.

— Что дѣлать, что дѣлать! Вотъ еще послѣднія справки мнѣ надо взять и тогда сейчасъ кончимъ. Могу я взять у васъ полчаса времени?

— Съ удовольствіемъ, хотя, кажется, мы все обговорили.

— Нѣтъ, еще кое-что нужно…

Данила Павловичъ поднялся съ мѣста.

— Я, дядя, переодѣнусь и поѣду по дѣламъ.

— Хорошо, mon cher. Но обѣдаемъ вмѣстѣ?

— Нѣтъ, сегодня придется много рыскать.

Данила Павловичъ откланялся и вышелъ. Его чемоданчикъ перенесли уже въ одну изъ свободныхъ комнатъ. Муратовъ прошелъ туда, наскоро переодѣлся и вышелъ изъ дома. Едва онъ успѣлъ спуститься по лѣстницѣ, какъ къ нему подошелъ господинъ Хвостовъ. Смотря на Муратова искоса своими растерянными голубыми глазами, онъ приподнялъ шляпу и мягко проговорилъ:

— Извините, не имѣю чести быть знакомымъ съ вами, но долженъ васъ обезпокоить.

— Чѣмъ могу служить? — спросилъ Муратовъ, удивленный этой встрѣчей.

— Вы племянникъ господина Баскакова, нашего дорогого и уважаемаго Александра Николаевича, и потому, конечно, желаете ему добра. Его нужно предупредить, его могутъ надуть. Онъ вѣдь геній и притомъ ангелъ! Да-съ, я такъ на него смотрю! Дѣло, изволите ли видѣть, вотъ въ чемъ… Впрочемъ, извините, я, можетъ-быть, васъ задерживаю? Вы въ какую сторону отправляетесь?

— Мнѣ нужно на Невскій…

— И прекрасно, потому мнѣ все равно, въ какую сторону идти. Значитъ, я дорогой и объясню…

Хвостовъ тяжело вздохнулъ и пошелъ съ Муратовымъ. Онъ начиналъ интересовать Данилу Павловича.

— Изволите ли видѣть, къ вашему дядюшкѣ прошелъ Цвѣнтоховскій, — осторожно началъ Хвостовъ. — Это комиссіонеръ. У него на карточкахъ начертано: «ходатай по судебнымъ дѣламъ», но онъ просто комиссіонеръ. Онъ себя полякомъ называетъ, но вы не вѣрьте, онъ просто жидъ, польскій-съ жидъ, пархатый. Польскіе жиды всегда себя поляками называютъ, а они-съ не поляки, а жиды. Ахъ, что это за люди, что за люди, вы и вообразить не можете! Я былъ-съ въ западномъ краю, я на ихъ насмотрѣлся. Съ отца и съ матери шкуру готовы содрать, съ живыхъ-съ!

— Но я не понимаю, зачѣмъ…

Хвостовъ не далъ Муратову кончить фразы.

— Позвольте-съ, — горячо заговорилъ онъ. — Этотъ Цвѣнтеховскій ходитъ къ вашему дядюшкѣ торговать домъ, якобы отъ какого-то довѣрителя. Но фамиліи этого довѣрителя не говоритъ. Это, видите ли, потому, что иначе вашъ дядюшка самъ обратился бы къ его довѣрителю. Это все-съ одинъ пуфъ.

Муратовъ вопросительно взглянулъ на своего собесѣдника.

— Да-съ, одинъ пуфъ! — повторилъ тотъ серьезно. — Это у нихъ, у комиссіонеровъ, всегда такъ. Никакихъ такихъ довѣрителей у нихъ нѣтъ, а бѣгаютъ они сами и создаютъ себѣ дѣла. Къ одному бѣгутъ и говорятъ, что имъ поручено купить, къ другому бѣгутъ и говорятъ, что имъ поручено продать. Бываетъ, что иногда дѣло и выгоритъ, то-есть найдется или продавецъ, или покупатель, а большей частью ничего изъ этого не выходитъ, такъ-таки равно ничего.

— Но чѣмъ же дядя-то тутъ рискуетъ?

— Какъ чѣмъ-съ? Именемъ-съ, реноме своимъ! Вѣдь этотъ Цвѣнтеховскій весь Петербургъ обѣгаетъ и вездѣ сообщитъ, что господинъ Баскаковъ нуждается, что онъ радъ даже на уступки идти, только бы продать домъ. Это-съ кредитъ подрываетъ. Да, наконецъ, если бы даже и нашелъ комиссіонеръ покупщика, то для чего терять деньги за комиссію! Безъ посредства комиссіонеровъ куда выгоднѣе.

— Да, а если нѣтъ покупщиковъ?

— Но я же покупаю, мнѣ только нужно время, чтобы сообразить всякіе обороты, и тогда дѣло въ шляпѣ. Вѣдь при соображеніи все можно… Я вѣдь не торговался, я не сбавлялъ цѣны, я не изъ-за комиссіонныхъ процентовъ хлопочу, я беру домъ за себя.

Онъ дотронулся до руки Данилы Павловича.

— Я-съ душу бы свою заложилъ, чтобы оказать услугу Александру Николаевичу, потому это геній и притомъ ангелъ. Мнѣ его жаль, его спасти хочется… Я и спасу-съ…

Муратовъ взглянулъ на своего собесѣдника. Онъ былъ въ поношенной шляпѣ, въ потертомъ пальто.

— Да у васъ есть деньги? — рѣзко спросилъ онъ.

— Нѣтъ-съ, но онѣ будутъ. Теперь деньги легко добыть въ Петербургѣ коммерческимъ способомъ и банковскими оборотами. Это просто теперь дѣлается. Записываетесь вы въ члены общества взаимнаго кредита или другого какого-нибудь банка и вамъ открывается кредитъ въ десять разъ противъ вашего взноса. Въ двухъ, въ трехъ обществахъ можно быть разомъ членомъ и большія суммы получить.

— Вы членъ какого-нибудь банка?

— Ахъ, если бы я былъ членомъ, развѣ я сталъ бы медлить воспользоваться кредитомъ? Мнѣ вѣдь тоже домъ нуженъ, чтобы обезпечить семью. Я человѣкъ не богатый.

— Но позвольте, какъ же вы думаете купить домъ?

— Ахъ, мы живемъ въ такое время, когда каждому, даже бѣдному человѣку открыты дороги къ обезпеченію семьи. Я-съ это все обдумалъ и разсчиталъ. Я не на фу-фу дѣйствую. У меня, видите ли, двѣ дочери. Ихъ жизнь можно застраховать. Въ хорошія деньги можно застраховать. Потомъ-съ эти самые полисы принимаются въ банкъ въ залогъ. Такимъ образомъ сразу реализуется извѣстная сумма денегъ. Эту сумму вносишь въ банкъ и получаешь кредитъ ровно въ десять разъ больше этой суммы. Такъ-съ. Если не торопиться, не спѣшить, то можно полученныя деньги внести въ другой банкъ и получить еще въ десять разъ больше.

Муратовъ смотрѣлъ недоумѣвающими и почти испуганными глазами на своего собесѣдника, не понимая, съ кѣмъ онъ имѣетъ дѣло, съ дуракомъ или съ маніакомъ. Но Хвостовъ продолжалъ съ одушевленіемъ.

— Одинъ мой знакомый-съ такимъ образомъ шестьсотъ тысячъ долговъ надѣлалъ. Шестьсотъ тысячъ! Это вѣдь больше полумилліона. А съ такими деньгами не одинъ домъ купить можно, а построить — да построить на такія деньги чуть не весь Невскій проспектъ можно. Вѣдь дома-съ теперь какъ строятся? Покупаешь землю — закладываешь, возведешь первый этажъ — закладываешь, второй достроишь — закладываешь. А выстроилъ весь домъ — подъ первую закладную берешь, подъ вторую закладную берешь. Конца, я вамъ скажу, этимъ оборотамъ нѣтъ. Да-съ, оборотливый человѣкъ теперь съ голоду не умретъ. Вотъ мой знакомый, о которомъ я вамъ говорилъ, что шестьсотъ тысячъ долгу надѣлалъ, такъ у того дѣтей не было, самъ ужъ былъ не молодъ, своей жизни не могъ застраховать, такъ онъ что сдѣлалъ — взялъ да всѣхъ своихъ знакомыхъ изъ молодежи и застраховалъ да полисы и заложилъ. Одного писателя даже заложилъ. Съ этого и началъ карьеру. Ей Богу-съ! И такимъ образомъ шестьсотъ тысячъ долговъ надѣлалъ.

Старичокъ говорилъ смиреннымъ и жалобнымъ тономъ. Муратовъ не выдержалъ и захохоталъ.

— Чудакъ вы этакій! Нашли чему завидовать: громадному долгу!

— А то какъ же? — съ удивленіемъ спросилъ собесѣдникъ. — Да при такомъ долгѣ вѣрныхъ пятьдесятъ-шестьдесятъ тысячъ можетъ остаться въ карманѣ, если даже и обанкротишься. Но вѣдь тутъ банкротство ужъ послѣднее дѣло, а прежде всего на шестьсотъ тысячъ какіе обороты можно дѣлать! Я все это высчиталъ. Я-съ математикъ хорошій, постоянно выкладки въ свободное время дѣлаю, на какія суммы что можно пріобрѣсти…

Онъ началъ пространно говорить о результатахъ своихъ выкладокъ. Муратову начинало надоѣдать говорить съ этимъ безумцемъ. Онъ рѣзко замѣтилъ ему:

— Ну, пока вы выкладки дѣлаете, у дяди, вѣроятно, найдется настоящій богатый покупщикъ на домъ.

— Нѣтъ-съ, богатый скоро не найдется, — съ увѣренностью отвѣтилъ старикъ. — Богатые не пойдутъ теперь покупать.

— Это отчего?

— Выжидать будутъ.

— Чего?

— Разоренія.

Муратовъ взглянулъ на старика.

— Да-съ. Какой же расчетъ богатымъ торопиться? Вашъ дядюшка непремѣнно разорится, и тогда дома его съ молотка пойдутъ. Тогда богатые и явятся. Я ихъ знаю-съ. Это коршуны, они сидятъ и выжидаютъ добычу. Кто богатъ, тотъ разсчетливъ и осмотрителенъ.

— Но дядя далеко не въ такомъ безвыходномъ положенія, чтобы его имущество продалось съ молотка.

— Не говорите-съ этого! Александръ Николаевичъ увлекся. Онъ, что называется, зарвался. Онъ думалъ, что всѣ его дома такъ по щучьему велѣнью и вырастутъ, какъ грибы, и началъ ихъ строить разомъ, наполовину въ долгъ. Но это было бы еще ничего, а то онъ обязался долги-то въ срокъ заплатить и принялъ условія неустоекъ. Теперь случись, что онъ не отдастъ одного долга, глядишь, этотъ долгъ чуть не вдвое увеличится ради неустойки, а тамъ подойдетъ срокъ другого платежа и опять неустойка! Очень ужъ онъ отважный человѣкъ… одно слово, геній и притомъ ангелъ!

— Да вы его дѣла, кажется, лучше его самого знаете.

— Интересуюсь всѣми этими оборотами, — скромно замѣтилъ старикъ. — Потомъ-съ, въ чемъ могу помогаю… Я у нихъ счетной частью занимаюсь… И тоже вникаю во все… Для моихъ соображеній всѣ эти дѣла нужно знать, чтобы умѣть-дѣйствовать осмотрительно самому. Вотъ тоже этотъ способъ построекъ на широкую ногу. Я одобряю разныя нововведенія, но нужно быть практичнымъ и не бросать денегъ на ненужныя украшенія.

Онъ сталъ распространяться о новыхъ постройкахъ. Но Муратовъ былъ уже у цѣли своего путешествія и долженъ былъ распрощаться со старикомъ.

V.

Данилѣ Павловичу казалось, что онъ провелъ нѣсколько часовъ въ обществѣ сумасшедшихъ. Дядя, надѣлавшій безъ оглядки три милліона долговъ, Цвѣнтеховскій, толкующій о покупкѣ дома и торгующійся изъ-за десяти тысячъ, не имѣя еще покупщика, нищій Хвостовъ, желающій купить домъ безъ гроша денегъ, чтобы выручить Баскакова, всѣ эти люди, очевидно, были не въ своемъ умѣ, это были жертвы обуявшаго всѣхъ духа аферъ. Муратовъ былъ слишкомъ практиченъ для того, чтобы задумываться объ этихъ людяхъ, объ ихъ умственныхъ способностяхъ, когда у него на рукахъ было сложное дѣло — спасеніе семьи дяди отъ нищеты. Онъ уже ясно сознавалъ, что дядя летитъ въ пропасть разоренія, что нужно ковать желѣзо скорѣе. Въ головѣ молодого человѣка быстро вырабатывались планы того, что и какъ нужно сдѣлать. Прежде всего онъ рѣшился отправиться на дачу къ Аделаидѣ Александровнѣ, жившей на Каменномъ островѣ. Направляясь къ ней, онъ всго дорогу думалъ о своихъ планахъ, не обращая вниманія ни на что, и по его лицу скользила самодовольная усмѣшка. Онъ былъ, видимо, доволенъ, состоявшимися въ его головѣ комбинаціями.

Данила Павловичъ давно не встрѣчался съ Аделаидой Александровной Муратовой, — не встрѣчался съ нею съ того самаго времени, когда она выскользнула изъ его рукъ и вышла замужъ за его старшаго брата Аркадія. Молодые мужъ и жена уѣхали въ Петербургъ, и всякія сношенія между ними и Данилой Павловичемъ были прерваны на долго. Возобновились отношенія между ними только по поводу женитьбы отца Аделаиды Александровны, Александра Николаевича Баскакова, на Матренѣ Кузьминичнѣ, когда Аделаида Александровна обратилась къ Данилѣ Павловичу въ письмѣ съ вопросомъ, нельзя ли помѣшать этой свадьбѣ. Хотя свадьбѣ помѣшать было невозможно, но можно было оказать нѣкоторое вліяніе на Александра Николаевича въ томъ отношеніи, чтобы онъ не передалъ своего имѣнія въ руки своей второй жены и прижитыхъ съ нею дѣтей. Послѣ этой переписки между Данилой Павловичемъ и Аделаидой Александровной завязалась новая переписка по поводу просьбы Данилы Павловича похлопотать о немъ въ Петербургѣ по какому-то дѣлу, касавшемуся постройки желѣзной дороги. Эта переписка, мало-по-малу, уяснила Данилѣ Павловичу, и Аделаидѣ Александровнѣ то, что они могутъ при случаѣ быть полезными другъ другу, и Данила Павловичъ съ свойственнымъ ему страстнымъ увлеченіемъ и съ полною откровенностью написалъ: «работай ты для меня въ Питерѣ, а я для тебя здѣсь поработаю, и оба не будемъ въ накладѣ». Это письмо пришло къ Аделаидѣ Александровнѣ какъ разъ въ то время, когда она уже изумляла и возмущала весь петербургскій «свѣтъ» своею роскошью. купленною дорогою цѣною, сближеніемъ съ богатымъ евреемъ Гельфрейхомъ, — и она улыбнулась, прочитавъ предложеніе «наивнаго провинціала». Онъ говоритъ, что онъ будетъ полезенъ ей. Но развѣ теперь ей нужна чья-нибудь помощь? И чѣмъ можетъ помочь ей какой-то мелкій провинціальный «подрядчикъ»? Она пожала плечами, еще разъ просмотрѣла письмо, замѣтила даже съ улыбкой, что оно испещрено грамматическими ошибками, какъ счетъ какого-нибудь лавочника, и бросила его въ каминъ. Но, тѣмъ не менѣе, въ ея головѣ промелькнула мысль о томъ, что «Данила все-таки добрый». Ей вспомнилось все прошлое, вспомнилось, какъ оригинально сватался за нее Данила Павловичъ, какъ онъ стиснулъ ее въ саду въ своихъ здоровыхъ объятіяхъ, какъ она тогда была готова и смѣяться, и плакать, и ей захотѣлось снова увидать этого «наивнаго дикаря», этого «смѣшного провинціала», этого «добродушнаго простяка». Она написала ему милое, ласковое письмо, говоря, что онъ всегда найдетъ въ ней друга, готоваго помочь ему во всѣхъ трудныхъ случаяхъ жизни. Нѣсколько мелкихъ «трудныхъ случаевъ жизни» дѣйствительно явилось у Данилы Павловича, и онъ нашелъ въ Петербургѣ «руку». Эта «рука» была Аделаида Александровна или, лучше сказать, баронъ Гельфрейхъ, плясавшій подъ ея дудку. Но, находясь въ самыхъ тѣсныхъ, въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ, родственники все-таки давно не видали другъ друга: Данила Павловичъ пріѣзжалъ нѣсколько разъ въ Петербургъ по дѣламъ на два, на три дня, но Аделаида Александровна была въ это время за границей. Только теперь представлялся Данилѣ Павловичу случай встрѣтиться съ женой брата, съ своей бывшей невѣстой. Онъ уже былъ ей многимъ обязанъ, онъ зналъ, что она была теперь «человѣкомъ случайнымъ», онъ понималъ изъ ея писемъ, что она относятся къ нему покровительственно, но онъ ѣхалъ теперь далеко не съ тѣмъ чувствомъ, съ какимъ идутъ бѣдные родственникѣ къ богатымъ родственникамъпокровителямъ. Въ его горячей, вѣчно создававшей новые планы обогащенія головѣ были соображенія, которыя, какъ онъ былъ увѣренъ, покажутъ Аделаидѣ Александровнѣ, что и онъ, Данила Павловичъ, можетъ быть ей полезенъ. Доѣхавъ до ея дачи, онъ сильно позвонилъ у входныхъ дверой.

— Какъ прикажете о васъ доложить? — спросилъ его отворившій дверь лакей.

— Скажи, что братъ Данила Павловичъ пріѣхалъ, — отвѣтилъ Муратовъ, сбрасывая пальто и проходя въ залъ.

Лакей пошелъ докладывать и черезъ минуту крѣпкія и здоровыя объятія Данилы Павловича уже смяли роскошный туалетъ Аделаиды Александровны. Она и обрадовалась, и засмѣялась, и почувствовала легкую боль отъ этой родственной встрѣчи.

— О, да ты по-царски живешь! — воскликнулъ Данила Павловичъ, осматриваясь кругомъ живыми и подвижными глазами, — Молодецъ, молодецъ, Адель! Впрочемъ, мнѣ всегда казалось, что ты не пропадешь, не изъ кислыхъ была…

Онъ закидалъ ее вопросами и разсказами. Что дѣлаетъ ея мужъ, Аркадій? Пыхтитъ все и спитъ, когда надо ковать желѣзо, пока оно горячо? Много ли у нея петербургскихъ тузовъ бываетъ, которыхъ умная женщина всегда приручить можетъ? Знаетъ ли она, что дорога имъ почти уже достроена и что онъ черезъ какіе-нибудь полгода переселится въ Петербургъ? Довольно ему чернорабочимъ быть, пора и пошире развернуть свои крылья. Она еще можетъ быть ему полезна, и если они вмѣстѣ будутъ работать въ Петербургѣ, то имъ обоимъ будетъ выгодно. Теперь такое время, что только лѣнивый да глупый не сумѣетъ нажиться; перестройка Россіи идетъ, а при перестройкѣ всегда можетъ зашибить грошъ ловкій рабочій… Все это говорилось быстро, горячо, развивалось въ широкіе планы. Смотря на Данилу Павловича, Аделаида Александровна была изумлена происшедшей въ немъ перемѣной: это былъ уже не забулдыга армейскій офицеръ, а смѣлый дѣлецъ, самоувѣренно шедшій по пути къ обогащенію. На нее произвела какое-то странное впечатлѣніе чего-то новаго, чего-то незнакомаго его манера говорить: никто изъ ея петербургскихъ друзей не говорилъ такъ, какъ онъ. Онъ говорилъ быстро, горячо, громко, вскакивая съ мѣста, жестикулируя, догрогиваясь до ея рукъ, до ея колѣней. Это ее и смѣшило, и увлекало, и возбуждало. Его нельзя было не слушать, подъ его рѣчь нельзя было думать о постороннихъ предметахъ, при слушаніи его рѣчей немного кружилась голова, ощущалось легкое опьянѣніе. Трудно было сказать, походилъ ли онъ на азартнаго игрока, лихорадочно мечтающаго о громадномъ выигрышѣ на послѣднюю поставленную имъ карту, или на алчнаго шуллера, страстно создающаго цѣлую ловкую систему обыгрыванія людей. Но болѣе всего поражала и смущала Аделаиду Александровну манера Данилы Павловича называть вещи своими именами, говорить безъ обиняковъ и намековъ, ставить точки на і. Разговаривая въ Муратовой, онъ, съ свойственною ему откровенностью, совершенно неожиданно замѣтилъ ей, что ея положеніе не прочно, что «ея жидъ» можетъ ее бросить. Она немного покраснѣла отъ этого рѣзкаго замѣчанія и серьезно возразила своему собесѣднику:

— Ты, кажется, ошибаешься насчетъ моихъ отношеній къ этому человѣку. Это не мимолетная интрига, но серьезная привязанность, которой я нисколько не стыжусь. Я ошиблась въ выборѣ мужа, я была несчастна, и не я виновата, если я тоже хочу быть счастливой…

— Да кто же тебя обвиняетъ? — съ удивленіемъ отвѣтилъ Данила Павловичъ. — Ты говоришь, что ты любишь этого… кто онъ? ростовщикъ? — что ли?

— Банкиръ, — поправила его Аделаида Александровна.

— Ну, это все равно, ростовщикъ, закладчикъ, банкиръ или что-нибудь другое — это все равно, — махнулъ рукою Данила Павловичъ. — Ты говорить, что онъ тебя любить. Онъ богатъ. Ну, и наслаждайся благами жизни. Я вонъ въ жизни кого-кого не любилъ и никогда не краснѣлъ. Это пустяки! А вотъ ты должна о томъ подумать, что этотъ Гельфрейхъ можетъ если не разлюбить тебя, то отправиться къ праотцамъ. Тогда что? Денегъ онъ тебѣ не оставитъ по духовному завѣщанію; что у тебя есть, то ты проживешь; привычка къ широкой жизни у тебя сдѣлана, а надѣяться безъ него не на что. Твой Аркадій — слякоть непроходимая вышелъ.

— Фи! что за выраженія! — засмѣялась Аделаида Александровна.

— Ну, мы одни, такъ можно не стѣсняться. Я вѣдь больше все попросту объясняюсь. Помнишь, какъ я тебѣ объяснялся въ любви въ саду у дяди Платона Николаевича? Смять въ своихъ лапахъ хотѣлъ.

Онъ шумно засмѣялся. Она тихо вздохнула.

— Я плохо знала тогда тебя, — проговорила она въ раздумьи.

— Да, мы съ тобой не ударили бы лицомъ въ грязь. Ты бабенка умная, да и я не промахъ. Ну, да что объ этомъ говорить. А вотъ возвратимся къ жиду-то.

— Не смѣй его жидомъ называть, — засмѣялась она, ударивъ его слегка по рукѣ.

— Ну, возвратимся къ этому сыну Авраама, Исаака и Іакова, — весело произнесъ Данила Павловичъ, словивъ ея выхоленную руку и ласково поглаживая ее. — Ты должна добиться отъ него какого-нибудь прочнаго обезпеченія. Присмотри какой-нибудь домъ или имѣніе и заставь его купить на твое имя эту недвижимость. Вотъ Ольховатое купить бы у твоего отца; имѣнье хорошее да и этому Израилю ловко бы предложить его купить; мрачно сказать, что ты тоскуешь по родномъ гнѣздѣ, что ты умрешь, если твоя колыбель перейдетъ въ чужія руки. Ну, да вы, женщины, знаете, какъ эти сентименты надо разводить, когда нужно что-нибудь выпросить… истерики тамъ, обмороки въ ходъ пустите…

Аделаида Александровна смѣялась.

— Нѣтъ, право, я жалѣю, что я тебѣ тогда отказала, — шутила она. — Я хоть бы не скучала…

— Ну, да, толкуй!.. Ты вотъ лучше объ Ольховатомъ-то подумай, — сказалъ Данила Павловичъ. — Я вѣдь серьезно говорю. Я затѣмъ и ѣхалъ къ тебѣ…

— Да развѣ отецъ продаетъ Ольховатое? — мелькомъ спросила она, отыскивая что-то въ свосмъ нессесерѣ.

— Не продаетъ и не вздумаетъ продавать, — отвѣтилъ Данила Павловичъ.

Аделаида Александровна какъ будто смутилась.

— Не продаетъ? Такъ съ чего же ты выдумалъ завести эту рѣчь объ Ольховатомъ? сказала она въ недоумѣніи.

Въ ея головѣ промелькнула мысль, что онъ посмѣялся надъ нею. Она еще не могла понять вполнѣ, что это за человѣкъ, когда онъ шутитъ, когда говоритъ серьезно.

— Да потому, что другое имѣніе неловко просить купить твоего старика, — отвѣтилъ Муратовъ.

— Кто тебѣ сказалъ, что онъ старикъ? Онъ… — начала Аделаида Александровна.

— Ну, положимъ, что онъ молокососъ, — согласился Данила Павловичъ. — Такъ вотъ я и думаю, что твоего молокососа неловко просить о покупкѣ какого-нибудь другого имѣнія, подумаетъ еще, что ты его эксплоатируешь, а просить о покупкѣ Ольховатаго — дѣло другое. Тугъ даже и всплакнуть можно…

— Даже и всплакнуть! — съ презрительной гримасой сказала Муратова и пожала плечами.

— Я бы всплакнулъ на твоемъ мѣстѣ, — серьезно подтвердилъ Данила Павловичъ. — Сказала бы, что отецъ разорился, что отецъ не чтитъ святыни, родной колыбели, что онъ ее продаетъ жидамъ… Нѣтъ, жидамъ неловко сказать… Лучше сказать, что онъ продаетъ родное гнѣздо мужикамъ-сермяжникамъ, что это надрываетъ твое чувствительное сердце, что оно обливается кровью… Да, я всплакнулъ бы непремѣнно.

Аделаида Александровна зорко взглянула на Данилу Павловича. Онъ смотрѣлъ на нее серьезно.

— Ты мнѣ скажи, Адель, что тебѣ нужно? Быть богатой, блестѣть въ свѣтѣ, обезпечить себя на всю жизнь? Да? Я, по крайней мѣрѣ, только къ этому и стремлюсь, да и всѣ къ этому стремятся, хоть и поютъ: «намъ ничего не надо»… Я давно понялъ, что бѣдный человѣкъ — пѣшка. Я не хочу быть пѣшкой, а хочу быть королемъ.

Муратова вздохнула.

— Не будемъ говорить объ этомъ; отецъ не продаетъ, говоришь ты, Ольховатаго, значитъ, и думать объ этомъ нечего…

— Дядя Александръ Николаевичъ себя продастъ; если его навести на эту грандіозную мысль, — рѣзко и твердо сказалъ Дапила Павловичъ и сдѣлался совершенно серьезнымъ. — Стоитъ только доказать ему, что для его славы и для блага отечества нужно ему продать себя, заложить его Матрену Кузьминичну и отправить къ турецкому султану его дѣтей, и при этомъ убѣдить его, что геніальныя мысли о подобной сдѣлкѣ пришли ему самому въ голову, и онъ исполнитъ все это съ жаромъ, свойственнымъ его юнымъ лѣтамъ.

Въ тонѣ его рѣчей слышалось презрѣніе къ Баскакову.

— Ахъ, не смѣйся надъ моимъ отцомъ! — погрозила пальчикомъ Аделаида Александровна.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ! — сказалъ Муратовъ. — И что мнѣ надъ нимъ смѣяться, когда я самъ въ него уродился, только онъ все больше въ облакахъ летаетъ, а я все больше по землѣ хожу. Я могъ бы, если бы ты пожелала, поговорить съ дядей о необходимости продать Ольховатое, — закончилъ Данила Павловичъ.

— Да? — спросила Аделаида Александровна, прищуривъ глаза. — Ты не шутишь?

— Зачѣмъ же шутить? Я радъ услужить тебѣ… конечно, не даромъ… потребую отплаты за услугу… — шутливо закончилъ онъ.

— Дорогой? — спросила Аделаида Александровна, лукаво улыбаясь.

— А ты сколько бы дала? — спросилъ Данила Павловичъ, подмигнувъ ей и снова взявъ ея мягкія и бѣлыя руки.

— Боюсь сама назначить плату… передамъ, пожалуй, лишнее, — засмѣялась она, показавъ два ряда бѣлыхъ блестящихъ зубовъ.

Данила Павловичъ смотрѣлъ на нее не безъ игривыхъ мыслей.

— Ну, многаго не потребую… когда-нибудь послѣ сторгуемся… — замѣтилъ онъ.

— А не теперь? — спросила она.

— Рано еще, — отвѣтилъ онъ, дружески пожавъ ея руки.

Съ минуту они сидѣли молча. Аделаида Александровна задумалась; она теперь почти серьезно сожалѣла, что не вышла за него замужъ. Онъ не безъ сластолюбиваго волненья думалъ, что она — только заиграй съ ней — сейчасъ и отдастся ему. Какъ пришли имъ въ голову эти мысли среди дѣлового разговора — они и сами не понимали. Впрочемъ, онъ никогда еще не смотрѣлъ на женщинъ иначе, какъ на самокъ, съ которыми можно поиграть; она никогда еще не встрѣчала мужчины, который не попробовалъ бы поволочиться за нею; онъ, сходясь съ женщинами, не могъ не заигрывать съ ними; она не могла сойтись съ мужчиной, не кокетничая съ нимъ.

— Ну, а что твоя жена? — вдругъ спросила Аделаида Александровна.

— Ничего, здорова, — отвѣтилъ Данила Павловичъ, очнувшись отъ своихъ «холостыхъ» думъ при напоминаніи о женѣ. — Славная она у меня бабенка!

— Вотъ какъ! Ужъ ты не влюбленъ ли въ нее до сихъ поръ? — засмѣялась Аделаида Александровна.

— Влюбленъ, да еще какъ! — проговорилъ онъ серьезно.

— А до нея сколько разъ влюблялся? — спросила Муратова.

— Десятки разъ, но послѣ нея ни въ кого не влюблялся.

— Ну, такъ еще влюбишься…

— Ну, нѣтъ… Мнѣ никого послѣ нея не надо… Она мнѣ всѣхъ женщинъ замѣнила…

— До поры, до времени?

— Нѣтъ, навсегда!

— Ты отлично играешь роль вѣрнаго супруга!

— Да я въ самомъ дѣлѣ вѣрный мужъ.

Она посмотрѣла на него недоумѣвающимъ взглядомъ; онъ былъ теперь серьезенъ. Ей стало вдругъ не по себѣ.

— Счастливица, — проговорила со вздохомъ Муратова и опять задумалась. — Должно-быть, хорошо сознавать, что мужчина любитъ тебя безъ памяти, любитъ тебя одну, сознавать это и не бояться, что это кончится.

Она съ минуту помолчала, потомъ вдругъ нетерпѣливо, почти раздражительно пожала плечами.

— Да нѣтъ, это невозможно! — проговорила она, словно продолжая думать вслухъ. — Это все призраки: сегодня клянется, увѣряетъ, а завтра… стоитъ только подвернуться новой красавицѣ или ловкой кокеткѣ, и вся эта вѣчная любовь разлетится прахомъ… Вѣчная любовь — вотъ глупости!.. Нѣтъ, ужъ лучше не вѣрить любви, не считать ее вѣчной и… не переживать разочарованій и стыда обманутой женщины.

Она нервно засмѣялась и какъ-то свысока взглянула на Данилу Павловича.

— Вотъ погоди, я тебя заставлю стоять передъ собою на колѣняхъ, — насмѣшливо сказала она: — и отобью у жены.

— Да я, Адель, хоть сейчасъ готовъ стать на колѣни, — засмѣялся Данила Павловичъ, дѣлая видъ, что онъ готовъ опуститься на колѣни.

— Рано еще! Когда-нибудь послѣ! — остановила она его шутливо и вдругъ перемѣнила тонъ. — Нѣтъ, Даня, оставимъ въ сторонѣ всѣ эти глупости, — сказала она родственнымъ и серьезнымъ тономъ. — Мы съ тобой братъ и сестра и друзья дѣтства, и ты, обдѣлавъ дѣло съ Ольховатымъ, окажешь мнѣ большую, большую услугу… Вотъ та-кую!..

Она, какъ шаловливый ребенокъ, развела руками въ обѣ стороны.

— А я тебя за это поцѣлую, помнишь, какъ мы цѣловали другъ друга прежде…

Она нагнулась къ нему и поцѣловала его въ лобъ. На него пахнула нѣжнымъ запахомъ пармскихъ фіалокъ. На мгновеніе ему прихлынула въ голову кровь, но прежде чѣмъ онъ опомнился, она уже зазвонила. Явился лакей.

— Обѣдъ поданъ? — спросила она.

— Подаютъ, — отвѣтилъ лакей.

— Даня, пойдемъ!

Она взяла подъ руку Данилу Павловича и повела его въ столовую. За обѣдомъ разговоръ коснулся воспоминаній дѣтства, и на Данилу Павловича словно пахнуло весной, тепломъ, ароматомъ полей. У него были съ Аделаидой Александровной общія воспоминанія о былыхъ шалостяхъ, радостяхъ, играхъ и нирахъ. Онъ на минуту позабылъ о дѣлахъ и перенесся въ эту свѣтлую даль давно прошедшихъ дней. Часы пробили шесть, когда онъ вспомнилъ, что ему нужно было еще ѣхать по дѣламъ. Онъ поднялся съ мѣста неохотно. Аделаида Александровна крѣпко сжала ему руку.

— Пріѣзжай, Даня, — сказала она, — Я хочу какъ можно больше видѣть тебя, некуда ты здѣсь… Я здѣсь въ Петербургѣ одна среди чужихъ… Съ ними не станешь говорить о томъ, что дорого и близко намъ…

Выходя изъ дома брата, Данила Павловичъ былъ въ странномъ вастроеніи: онъ все думалъ не о дѣлахъ, но объ Аделаидѣ Александровнѣ, о ея красотѣ, о ея ловкости, о ея кошачьихъ, мягкихъ манерахъ.

«Да, да, не мудрено, что она свела съ ума этого жида, — думалъ онъ. — Если бы я попалъ въ Питеръ съ такою женою, я бы сдѣлался… Да, нѣтъ, я бы убилъ и ее, и того, кто сталъ бы отбивать ее у меня… Нѣтъ, мнѣ бы такая жена не годилась. Я не умѣю ревновать молча. У меня при первомъ подозрѣніи чортъ знаетъ что вышло бы… съ моей Липой, по крайней мѣрѣ, я спокоенъ за себя… Съ Аделью мнѣ не сдобровать бы. Хорошо, что Богъ избавилъ отъ бѣды… А помогать ей я буду, и она мнѣ поможетъ. Теперь, когда мы не мужъ и жена, не любовникъ и любовница, мы можемъ быть полезными другъ другу. Я ей устрою дѣло съ Ольховатымъ. Ну, а она мнѣ при пріемкѣ желѣзной дороги поможетъ, а потомъ мѣстечко, когда нужно будетъ, теплое черезъ жида своего доставитъ… А зналъ этотъ жидъ, кого выбрать!»

Аделаида Александровна въ свою очередь думала о предложеніи Данилы Павловича и внутренне посмѣялась надъ собою, надъ тѣмъ, что она вздумала пококетничать съ братомъ мужа.

«И съ чего это я? — думала она. — Ужъ не потому ли, что мнѣ завидно счастье его Липы? А, Богъ мой, что мнѣ до нея за дѣло! Ну, счастлива она и слава Богу! Я очень рада, что онъ еще расположенъ ко мнѣ по-братски. Онъ былъ всегда добрымъ малымъ… И какъ это ему пришла въ голову счастливая мысль о покупкѣ Ольховатаго. Добрый, онъ думалъ обо мнѣ, не то, что другіе»…

Она задумалась; ей было тяжело сознавать, что о ней никто не заботится, никто не думаетъ, и снова она называла добрымъ Данилу Павловича.

Дѣла Данилы Павловича сложились такъ, что онъ не могъ зайти къ Аделаидѣ Александровнѣ на другой день. На третій день утромъ онъ заѣзжалъ къ ней на минуту, но видѣлъ только брата Аркадія. На слѣдующій день ему нужно было ѣхать обратно, и потому онъ заѣхалъ къ Аделаидѣ Александровнѣ еще разъ въ этотъ день вечеромъ. Онъ засталъ ее во время приготовленій къ какому-то вечернему собранію. Она была вся въ черномъ бархатѣ, съ открытыми плечами, грудью и руками. Въ ея черныхъ волосахъ бѣлѣлась одна камелія, такая же камелія была на груди. Когда Данила Павловичъ вошелъ въ ея будуаръ, она вынимала изъ футляровъ брильянты.

— А, это ты, милый! — проговорила она и протянула ему обѣ руки.

— Ты ѣдешь куда-то? — спросилъ онъ, пожимая ея руки и любуясь ея красотой, не поблекшей еще, несмотря на годы.

— А ты пріѣхалъ посидѣть или на минуту? — спросила она.

— Посидѣть, но…

Она не дала ему кончить и обратилась къ горничной.

— Скажите барину, чтобы онъ ѣхалъ одинъ… Я больна и никого не принимаю.

— Адель! — началъ Данила Павловичъ.

— Ты вѣдь ѣдешь завтра? Ты пріѣхалъ ко мнѣ и думаешь, что я уѣду отъ тебя на вечеръ? Вотъ глупость! Вечеровъ много, а ты одинъ…

Она отложила въ сторону брильянты и опустилась на кушетку.

— Сядь вотъ тутъ, поближе ко мнѣ, — сказала она, подвигая кресло. — Мы здѣсь будемъ пить чай.

Она дотронулась до пуговки электрическаго звонка и сказала вошедшей горничной:

— Чай подать сюда… Да брось въ каминъ дровъ… Вотъ ужъ и сырые вечера начинаются здѣсь на островахъ. Быстро летитъ петербургское лѣто…

Данила Павловичъ не сводилъ съ нея глазъ. Онъ никогда не видалъ такихъ бѣломраморныхъ плечъ, такихъ роскошныхъ рукъ.

— Что же ты не куришь? — спросила она.

— А ты позволишь? — въ замѣшательствѣ проговорилъ онъ.

Она улыбнулась.

— Вѣдь ты же курилъ у меня третьяго дня…

— Да, но тутъ… теперь…

Онъ самъ не понималъ, чего онъ стѣсняется. Никогда и ни въ чемъ до этой поры онъ не стѣснялся при другихъ женщинахъ, у которыхъ онъ бывалъ. Еще менѣе онъ стѣснился передъ своею женою. Но здѣсь ему вдругъ стало какъ-то неловко, душно.

Воздухъ будуара былъ пропитанъ запахомъ цвѣтовъ и духовъ; мягкая шелковая мебель, мягкіе ковры, таинственныя драпировки, все это наводило его на какія-то странныя мысли; открытыя плечи, руки и шея Муратовой волновали его кровь и въ то же время какъ будто стѣсняли его.

Аделаида Александровна подвинула къ нему спички и пепельницу.

— Ты, пожалуйста, будь, какъ дома. Я хочу, чтобы ты видѣлъ во мнѣ свою сестру, подругу дѣтства, — говорила она. — Третьяго дня, когда ты ушелъ, я долго думала о тебѣ. Ты, добрый мой, одинъ вспомнилъ обо мнѣ. Брать Петя почти не бываетъ у насъ, Максимъ… Ахъ, я даже не знаю, гдѣ Максимъ находится. Да что они! самъ Аркадій, мой мужъ, вспоминаетъ обо мнѣ только тогда, когда ему нужны деньги… Я не жалуюсь, я не плачу, Даня, но мнѣ тяжело это одиночество, мнѣ тяжела эта отчужденность. Я знаю, что я сдѣлала проступокъ, что я… ну, да, я пала. Но кто же виноватъ? Развѣ Аркадій любилъ меня? Развѣ онъ не прожилъ моего состоянія? Мнѣ пришлось спасти его, но какою цѣною. Этого никто не хочетъ знать.

Она быстро поднесла платокъ къ глазамъ и вздохнула.

— Полно, Адель! — ласково сказалъ Данила Павловичъ и, взявъ ея руку, погладилъ ее, какъ гладятъ иногда руку ребенка.

Это была прекрасная бѣлая рука. Данилѣ Павловичу хотѣлось поцѣловать ее, но онъ, противъ своего обыкновенія, стѣснялся теперь наклониться къ ней. Наконецъ, его губы прильнули къ этой свѣжей, душистой рукѣ, и онъ почувствовалъ, что у него кровь опять прилила къ головѣ.

— Не сердись, что я цѣлую твои руки, — сказалъ онъ въ замѣтномъ смущеніи.

— Полно, Даня, не смотри на меня, какъ на хорошенькую женщину, какъ на свою бывшую невѣсту, а смотри на меня, какъ на свою бѣдную сестренку, которой тяжело живется на свѣтѣ, несмотря на всѣ эти дорогія бездѣлушки.

Она сжала его руку, и онъ, самъ не зная какъ, опустился передъ нею на скамеечку, стоявшую у кушетки.

— Да, я думала вчера о тебѣ, — говорила она: — и увидала, что у меня только и есть на свѣтѣ родныхъ, что ты. Помоги мнѣ и вѣрь, что я никогда не откажусь помочь тебѣ. Ты мнѣ говорилъ о своихъ планахъ. У меня есть много знакомыхъ, много поклонниковъ, которымъ стоитъ приказать и они сдѣлаютъ все. Я добуду тебѣ мѣсто здѣсь. Ты переѣдешь сюда съ женой, съ дѣтьми, и у меня будетъ домъ, гдѣ я буду отдыхать отъ пустой свѣтской жизни. Вѣдь твоя жена простая, добрая женщина? Да?

— Да, она добрая, — отвѣтилъ Данила Павловичъ, плохо сознавая, что онъ говорить.

— Ну, значитъ, мы сойдемся, мы полюбимъ другъ друга, — продолжала Муратова, и ея рука ласково гладила волосы Данилы Павловича. — А ты… ты не будешь ухаживать за мной? А? Я этого не хочу! Слышишь? Ты долженъ быть мнѣ братомъ и только! Меня оскорбляютъ, унижаютъ эти ухаживанья. Я хочу имѣть друзей, родныхъ, знакомыхъ, а не кандидатовъ въ любовники, не любовниковъ. Пустъ любить мою душу, мое сердце, но не мое тѣло. И изъ-за чего бьются люди? Развѣ я хороша? Я совсѣмъ дурнушка, толстая, уже не первой молодости… Нѣтъ, нѣтъ, я не хочу ухаживаній… Да? такъ ты будешь моимъ братишкой, моимъ милымъ братишкой?

Она взяла его голову обѣими руками и повернула къ себѣ лицомъ: онъ видѣлъ ея ласковые, бархатные глаза, онъ видѣть ея привѣтливо улыбающійся ротикъ, онъ видѣлъ ея бѣлую, полную грудь, ровно дышавшую почти у самыхъ его губъ, и не понималъ, что дѣлается съ нимъ. Обѣдъ ли «съ дѣловыми людьми» у Бореля повліялъ на него такъ возбудительно, или опьянялъ его этотъ наркотическій воздухъ будуара свѣтской женщины, или просто не могъ онъ вообще видѣть спокойно женщину въ такомъ нарядѣ, на такомъ близкомъ разстояніи отъ себя.

— Добрый мой, — еще разъ прошептала она и, поцѣловавъ его въ лобъ, поднялась съ мѣста.

Данила Павловичъ тоже поднялся.

— Вотъ и чай намъ несутъ, — проговорила она. — Поставь столъ къ камину, — обратилась она къ лакею.

Лакей поставилъ около камина между двухъ креселъ складной, чернаго дерева, столикъ, принесъ чайный сервизъ, поставилъ небольшой серебряный самоваръ на высокихъ ножкахъ съ серебряной лампочкой внизу и удалился. Аделаида Александровна начала разливать чай.

— Ну, садись сюда въ кресло, — сказала она Данилѣ Павловичу: — и поговоримъ о дѣлѣ… Не правда ли, здѣсь хорошо? А я воображаю, какіе разспросы идутъ обо мнѣ на балу… какъ, отчего, почему? Досадно, что я велѣла сказать Аркадію, что я нездорова… Пусть бы сказалъ, что у меня пріѣзжій братъ. Пусть бы знали всѣ, что я не одна, Съ братомъ!.. О, какое это сладкое чувство, сознавать, что я не одна!.. Но какія гримасы строитъ, должно-быть, тамъ Аркадій… Онъ вѣдь не любитъ баловъ, онъ охотнѣе проводитъ время въ какихъ-то трущобахъ, гдѣ можно быть въ разстегнутомъ жилетѣ… со мной этого нельзя…

Она болтала весело и живо съ той граціозной непринужденностью, которая пріобрѣтается въ столичныхъ салонахъ. Данила Павловичъ, угловатый армейскій гуляка, превратившійся въ провинціальнаго работника-дѣльца, испытывалъ какое-то новое чувство въ этой ароматной атмосферѣ столичнаго будуара, передъ этой граціозной женщиной, легко переходившей въ разговорѣ отъ одного предмета къ другому. То ему думалось, что «съ такой бабенкой хорошо бы интрижку завести», то закрадывалось въ его душу какое-то незнакомое ему смущеніе, заставлявшее его быть сдержаннымъ съ этою женщиною изъ боязни чѣмъ-нибудь оскорбить или огорчить ее. До сихъ поръ онъ никогда не разговаривалъ съ женщинами: онъ или балясничалъ съ ними, или любезничалъ. Даже съ женою онъ, въ сущности, не разговаривалъ, а сообщалъ ей свои впечатлѣнія и планы, она же выслушивала ихъ и только иногда дѣлала ему вопросы. Тутъ же сама женщина вызывала его на разговоры, затрогивала въ немъ тѣ или другія струны. Она пробудила въ немъ воспоминанія о ихъ дѣтствѣ, проведенномъ вмѣстѣ; она подробно разспросила его о его планахъ на будущее и быстро нарисовала картину этого будущаго, сразу сообразивъ, къ чему онъ стремится, какъ онъ долженъ идти къ своей цѣди; въ ея замѣчаніяхъ былъ практическій смыслъ, было знаніе людей и обстоятельствъ; съ ней можно было говорить, какъ съ мужчиной. Была минута, когда онъ опять подумалъ, зачѣмъ онъ не женился на ней, но онъ тотчасъ же повторилъ: «нѣтъ, я ее убилъ бы при первомъ ея любовномъ проступкѣ». Онъ самъ не зналъ, сколько времени онъ просидѣлъ у нея, и ему еще не хотѣлось уходить отъ нея, когда онъ случайно увидалъ, что часы на каминѣ показывали два часа ночи.

— Я тебѣ надоѣлъ? — спросилъ онъ ее.

Она сидѣла, задумавшись, въ креслѣ, накинувъ себѣ на плечи черный кружевной платокъ и положивъ крошечныя ноги на остывшую рѣшетку камина. Она очнулась и ласково взглянула на него.

— Нѣтъ, я замечталась о прошломъ, — отвѣтила она со вздохомъ и протянула ему руку; — Если бы можно было воротить прошлое — моя жизнь сложилась бы иначе… Ну, да прошлаго но вернешь! Ты собираешься ѣхать?

— Да, пора.

— Когда-то увидимся опять!

— Я какъ-нибудь соберусь въ Петербургъ… Теперь дѣла нужно обдѣлывать здѣсь, чтобы сдать дорогу безъ сучка, безъ задоринки… Ты мнѣ вѣдь поможешь?

— О, ты еще спрашиваешь!

— Да кромѣ того и ты къ намъ завернешь… Вотъ купишь Ольховатое, пріѣдешь къ наши края.

— Да, можетъ-быть…

— Отлично бы было, если бы пріѣхала, когда прибудутъ инженеры принимать дорогу… Они, вмѣсто осмотра линіи, у тебя бы на пирахъ плясали…

— Что-жъ, можно… Ну, прощай!

Она лѣниво встала и протянула ему обѣ руки, кружевной платокъ распустился и открылъ ея грудь, Данила Павловичъ нагнулся поцѣловать ея руку.

— А меня не хочешь развѣ поцѣловать? — сказала она. — Теперь, Богъ знаетъ, когда свидимся.

Онъ крѣпко сжалъ ее въ объятіяхъ и горячо поцѣловалъ въ губы.

«Чортъ знаетъ, что это со мной дѣлается», — бормоталъ онъ, выходя изъ ея дома и невольно взглянувъ на ея окна, свѣтившіяся сквозь сочную зелень сада, точно ему хотѣлось еще разъ увидать ее. Такихъ желаній въ былое время у него не являлось ни разу. «Нѣтъ, съ нею надо быть осторожнымъ, а то еще огорчишь ее своими любезностями. Она смотритъ на меня, какъ на брата, ну, а мнѣ не такъ-то легко смотрѣть на нее, какъ на сестру. И что въ ней такое, что опьяняетъ, мутитъ голову?» Онъ задумался и незамѣтно доѣхалъ до дома дяди, весь охваченный какими-то новыми для него ощущеніями. До сихъ поръ онъ всегда былъ убѣжденъ, что онъ можетъ только осчастливить женщину своими ласками, теперь онъ, напротивъ, былъ бы самъ осчастливленъ, если бы эта женщина позволила ему приласкать ее. Уже ложась на постель, онъ потянулся и подумалъ: «А ужъ Ольховатое будетъ у нея въ рукахъ!» Эта мысль твердо засѣла въ головѣ Данилы Павловича, и рядомъ съ нею все шире и шире развивались и его планы насчетъ своего собственнаго обогащенія. Онъ ясно понималъ, что, помогая Аделаидѣ Александровнѣ пріобрѣсти Ольховатое, идя съ нею рука объ руку, онъ можетъ добиться многаго. Купитъ она Ольховатое, пріѣдетъ туда, когда у него будутъ принимать желѣзную дорогу. Инженеры будутъ изъ ея знакомыхъ, можетъ-быть, изъ горячихъ поклонниковъ. Начнутся пиры, за которыми забудется, просмотрится сквозь пальцы многое. Аделаида Александровна сумѣетъ заговорить всякаго! Данила Павловичъ опять задумался о характерѣ Аделаиды Александровны. Онъ видѣлъ, что Аделаида Александровна не то, что его жена: его жена можетъ восхищаться его мечтами и планами, Аделаида Александровна можетъ наткнуться на эти планы, развить ихъ; первая можетъ только не мѣшать исполненію, вторая можетъ помочь въ ихъ осуществленіи. Его теперь сильно озабочивала мысль о томъ, какъ довести дядю до мысли о продажѣ Ольховатаго и какъ бы устроить поскорѣе это дѣло; онъ чувствовалъ, что отъ этой сдѣлки будетъ въ значительной степени зависѣть его сближеніе съ Аделаидой Александровной и его право на ея услуги. Въ его головѣ страннымъ образомъ, помимо его воли, мысли о дѣлахъ перемѣшивались съ мыслями о достоинствахъ Аделаиды Александровны; желанія воспользоваться ея услугами мѣнялись желаніями сблизиться съ нею чисто по-родственному. Онъ долго не могъ уснуть. Наконецъ, онъ повернулся къ стѣнѣ лицомъ и тяжело вздохнулъ, проговоривъ вслухъ:

— Ахъ, Адель, Адель!..

Въ ту же минуту въ его головѣ мелькнула злобная мысль:

— Уже не влюбился ли? Вогь глупости!..

VI.

— Дядя, вы сколько времени думаете еще продержаться? — спросилъ Данила Павловичъ Александра Николаевича, сидя съ нимъ за утреннимъ кофе.

Баскаковъ сидѣлъ въ удобномъ мягкомъ креслѣ и пересматривалъ счеты; Данила Павловичъ полулежалъ въ качалкѣ и слегка покачивался. Его вопросъ былъ сдѣланъ неожиданно, но спокойно, почти небрежно, какъ говорятъ о пустякахъ, вскользь, мимоходомъ. Александръ Николаевичъ поднялъ на племянника съ недоумѣніемъ глаза. Казалось, ему задали вопросъ, котораго онъ даже не можетъ сообразить.

— Я тебя не понимаю, шерочка? — сказалъ онъ. — Ты это о чемъ?

— То-есть доколева ваши старые кредиторы будутъ терпѣть, а новые дураки будутъ ссужать деньгами?

Баскаковъ отодвинулъ листы счетовъ, повернулся вмѣстѣ съ кресломъ лицомъ къ племяннику и разразился громкимъ искреннимъ смѣхомъ.

— Нѣтъ, ты неподражаемъ, ты неподражаемъ! — говорилъ онъ, захлебываясь сквозь смѣхъ. — «Долго ли думаете продержаться»! «Доколева будутъ вѣрить»!.. Да я, mon bon, въ блестящемъ положеніи! Вотъ продамъ одинъ домъ, другой еще можно заложить… третій…

Давила Павловичъ всталъ, потягиваясь всласть, и не далъ ему кончить.

— Вы, дядя, банкротъ, давно банкротъ, и только не знаете, какъ устроить это дѣло, чтобы сохранить хотя что-нибудь, — коротко сказалъ онъ твердымъ, не терпящимъ возраженій тономъ. — Намъ стѣсняться нечего, маскироваться не слѣдуетъ! Мы свои, и я готовъ вамъ помочь…

Баскаковъ хотѣлъ что-то возражать, поднялся съ мѣста и вдругъ, точно его пришибли, снова опустился и развелъ безнадежно руками. Его лицо точно осунулось, принявъ плачевное выраженіе. Но это было только на минуту, подъ вліяніемъ неожиданно нанесеннаго удара. Онъ тотчасъ же нашелся, оправился, молодцевато поднялся съ мѣста, всталъ передъ племянникомъ и уже своимъ обычнымъ дѣловымъ и докторальнымъ тономъ заговорилъ:

— Ты понимаешь, мои расчеты были вѣрны, но стеченіе враждебныхъ случайностей, проклятый курсъ нашего рубля, постройка разными спекуляторами сотенъ домовъ, пустыя квартиры, затянувшаяся постройка двухъ моихъ лучшихъ домовъ…

Муратовъ сдѣлалъ досадливый жестъ рукою, и его ротъ передернулся гримасой.

— Эхъ, да это все пустая философія! — нетерпѣливо прервалъ онъ дядю. — Остановимся на фактѣ. Ты разоренъ? Да? Сколько всего долгу?

— До трехъ милліоновъ.

Муратовъ изумился: еще наканунѣ онъ думалъ, что дядя шутитъ, что онъ по обыкновенію «преувеличиваетъ немного»! Это такъ естественно!

— Да не можетъ быть!

— Увѣряю тебя!

— Ну, а если все продать?..

— Копеекъ по тридцати кредиторы получатъ.

— То-есть, значитъ, дома заложены?

— И перезаложены….

— А денегъ?

— Ни гроша.

Отрывистый разговоръ вдругъ оборвался. Все было ясно, какъ день. Голая, грубая правда была налицо. Муратовъ прошелся скорыми шагами по комнатѣ. Баскаковъ началъ опять что-то объяснять, о вѣрности своихъ расчетовъ, о несчастно сложившихся случайностяхъ, о возможности еще обернуться. Муратовъ уже не слушалъ и размышлялъ.. Соображенія дяди его вовсе, не интересовали, когда онъ зналъ факты. Спустя нѣсколько минутъ, онъ спросилъ:

— Какъ ты думаешь, протянешь ли ты до глубокой осени?

— Ну, конечно, конечно! Покуда все строится, протянуть можно. Это пустое дѣло, но къ зимѣ, пожалуй, не вывернуться. Если и теперь одинъ изъ домовъ не продастся, что, впрочемъ, нельзя и предположить.

Муратовъ зорко слѣдилъ за дядей.

— А если не продастся?

Баскаковъ уклонялся отъ прямого отвѣта.

— Видишь ли, у меня есть еще планъ. Это очень сложное дѣло, его нужно обдумать строго.

Муратовъ снова перебилъ его уже рѣшительнымъ тономъ;

— Ты совсѣмъ въ петлѣ!..

Онъ точно къ стѣнѣ, въ уголъ старался прижать Басканова, чтобы узнать правду. Баскаковъ не выдержалъ. Муратовъ мало того, что угадалъ и выяснилъ себѣ его положеніе, — онъ громко сказалъ Баскакову то, что вполнѣ замаскировалъ Баскаковъ самъ отъ себя. До этой минуты онъ ни разу не отчаивался, — даже больше, онъ ни разу не взглянулъ на свое положеніе: съ мрачной точки зрѣнія и продолжалъ строить планы, одинъ грандіознѣе другого. Одъ нерѣдко засыпалъ въ такихъ мечтахъ. Онъ построить десять, двадцать, сто каменныхъ домовъ въ Петербургѣ. Его единогласно выберутъ городскимъ головою. Министръ попробуетъ не утвердить его и не посмѣетъ, боясь общественнаго мнѣнія. Тогда онъ начнетъ перестраивать весь Петербургъ. Вездѣ бу дуть бульвары и скверы, скверы и бульвары, черезъ весь Петербургъ пройдетъ новый проспектъ — «Баскаковскій проспектъ»… Правительство пойметъ, какой онъ финансовый геній. Что-жъ, если его не сдѣлаютъ министромъ финансовъ — для нихъ же хуже. Онъ твердо рѣшилъ, что, если его не скоро призовутъ на такой постъ, то онъ приметъ предложеніе не вдругъ, не сразу, поставитъ свои условія, предъявитъ свою программу. «Государь, я понимаю, что я вамъ нуженъ, но у меня свои идеи, свои взгляды, свои убѣжденія! Я, Государь, не выскочка, я изъ Баскаковыхъ! Я признаю русскій народъ не менѣе способнымъ и предпріимчивымъ, чѣмъ американская нація. Но русскій геній нуждается въ широкой аренѣ, въ свободѣ для развитія своихъ силъ. Намъ нужна покровительственная система. Вотъ мои взгляды, вотъ моя программа». Конечно, это можетъ ихъ испугать, но вѣдь для него-то свѣтъ не клиномъ сошелся; онъ-то можетъ стать во главѣ цѣлой партіи, когда въ его рукахъ будетъ чуть не весь Петербургъ. Эти размышленія, планы, программы вошли уже въ плоть и кровь Баскакова, онъ ими жилъ, бросаясь въ самыя чудовищныя аферы. И вдругъ его прижимаютъ къ стѣнѣ и говорятъ: «ты несостоятельный должникъ, ты банкротъ, у тебя все продадутъ съ молотка». Муратовъ, между тѣмъ, продолжалъ говорить, тѣмъ же настойчивымъ, убивающимъ всякія иллюзіи тономъ:

— Вы не можете дотянуть до поздней осени. Но дотянуть до поздней осени надо. Покуда же слѣдуетъ продать Ольховатое. Это для дѣтей, для Матрены Кузьминичны. Потомъ вы дадите мнѣ тысячъ на двѣсти, на триста векселей, на мое имя и на имя Пахома Семеновича. При конкурсѣ все что-нибудь перепадетъ.

Баскаковъ ничего не понималъ. Ему было теперь ясно одно, что онъ разоренъ. Иллюзіи, мечты, планы, все это исчезло вдругъ, моментально, какъ это съ нимъ происходило всегда въ подобныхъ случаяхъ. У него немного шумѣло въ ушахъ, темнѣло въ глазахъ, кружилась голова. Онъ вскочилъ съ мѣста и воскликнулъ:

— Нѣтъ, я этого не вынесу! Пулю въ лобъ, пулю въ лобъ, и конецъ!

Онъ схватился за голову, потомъ началъ стучать по лбу кулаками:

— Опозоренный старикъ!.. Банкроть!.. Посмѣшище всего города! Старый дуракъ!.. ду-ракъ!..

Муратовъ былъ холоденъ и спокоенъ. Онъ зналъ, что въ минуты отчаянія дядя иногда катался по полу, билъ себя головою объ стѣну. Но это все проходило такъ же. скоро, какъ приходило. Надо было только перемѣнить тактику.

— Насколько у васъ неустоекъ въ числѣ долга? — спросилъ онъ.

— На четыреста съ чѣмъ-то тысячъ!.. Понимаешь: на че-ты-ре-ста съ чѣмъ-то ты-сячъ!..

— И проценты, поди, брали съ васъ жидовскіе?

— Двадцать, тридцать, сорокъ давалъ… Двой-ны-е вексе-ля давалъ!..

— Ну, такъ такихъ подлецовъ проучить надо. Надо не на двѣсти, не на триста, а на четыреста тысячъ выдать мнѣ векселей. Главное, тотчасъ же продать Ольховатое. Пусть тогда получаютъ по гривеннику за рубль. У вашей семьи все же что-нибудь да останется изъ клювовъ этихъ коршуновъ…

Баскаковъ вдругъ расцвѣлъ.

— Истинно коршуновъ, истинно коршуновъ! — заговорилъ онъ: — О, если бы ты зналъ, шерочка, какъ они налетали, какъ они рвали клочокъ по клочку все, что попадало имъ подъ руку! Вѣдь на мои деньги эти бестіи заводы завели, фабрики устроили, я имъ сотни и сотни тысячъ… да что я говорю… милліоны переплатилъ! Нѣкоторыхъ я изъ грязи вытащилъ, до благосостоянія довелъ, осчастливилъ на всю жизнь, а теперь эти же люди заклевать меня готовы!..

Баскаковъ дотронулся до руки Муратова и интимнымъ тономъ проговорилъ ему:

— Признаюсь тебѣ откровенно: нужно было имѣть мое терпѣніе, мою глубокую вѣру въ свою звѣзду, чтобы не пасть давно духомъ въ моемъ положеніи. Я вѣдь, ты понимаешь, чувствовалъ, чутьемъ угадывалъ, какъ подо мною, подъ моимъ помостомъ подламываютъ столбъ за столбомъ, сваю за сваей, доску за доской, а тамъ внизу зіяетъ темная бездна! И не за что ухватиться, не на кого надѣяться!.. Ужасно, ужасно!

Муратовъ молчалъ и обдумывалъ дѣло, предоставляя дядѣ полную свободу войти въ роль.

— Да вотъ тебѣ примѣръ, до чего довело это даже меня, — продолжалъ Александръ Николаевичъ. — Я съ Цвѣнтеховскимъ велъ переговоры, я ждалъ, что Хвостовъ — Иванъ Дмитріевичъ Хвостовъ! — мой домъ купитъ! Вѣдь это ты понимаешь что такое? Это чортъ знаетъ что такое! Это хуже, чѣмъ ѣздить на кофейной гущѣ гадать! А я до этого дошелъ! Вѣдь ты пойми, что нужно было изстрадаться, чтобы дойти до этого. Это вѣдь даже и не соломинка утопающаго, нѣтъ, это кофейная гуща, кофейная гуща и ничего болѣе! Я въ какіе-нибудь четыре года постарѣлъ на десять лѣтъ… Я дряхлымъ старикомъ становлюсь!

Муратовъ теперь сидѣлъ въ раздумьи и смотрѣлъ на какія-то бумаги, валявшіяся на письменномъ столѣ. О порядкѣ, въ какомъ находились эти бумаги, можно было сказать только одно, что тутъ «чортъ ногу переломитъ». Весь письменный столъ, всѣ стулья и кресла были завалены ими. Среди этихъ бумагъ попадались пустые ящики изъ-подъ сигаръ, сломанныя коробки отъ спичекъ, образцы обоевъ и бордюровъ, старые галстуки. Среди этого хаоса было трудно разобраться.

— Это, дядя, счеты? — спросилъ Муратовъ, дотрогиваясь до бумагъ на столѣ.

— Да, разныя бумаги: счеты, смѣты, письма, — отвѣтилъ Баскаковъ.

— Вы позволите взглянуть?

— О, сдѣлай одолженіе! Поучительная лѣтопись домостроительства!

— Потомъ надо будетъ все подробно провѣрить, чтобы комаръ носа не могъ подточить, — мелькомъ замѣтилъ Давила Павловичъ.

— О, у меня все, какъ на ладони, — отвѣтилъ Баскаковъ.

Муратовъ сталъ перебирать бумаги.

— Да, — заговорилъ Баскаковъ: — это любопытная хроника надувательства, безсовѣстнаго грабительства, жидовскаго ростовщичества. Я ни на минуту не задумаюсь провести этихъ людей. Я чувствую въ этомъ потребность, какъ…

Муратовъ остановился на какой-то бумагѣ и перебилъ краснорѣчіе дяди.

— Дядя, развѣ вы дѣлали въ Пстербургѣ туалеты для Матрены Кузьминичны?

Баскаковъ въ недоумѣніи остановился передъ Муратовымъ.

— Никогда!

— Но вотъ тутъ счетъ модистки.

— А! Это для Берты, — небрежно отвѣтилъ Баскаковъ.

Муратовъ въ свою очередь взглянулъ съ недоумѣніемъ на дядю.

Тотъ пожалъ плечами.

— Или ты думалъ, что я могъ столько времени въ мои годы обойтись безъ женщинъ? — сказалъ онъ, и его верхняя губа приподнялась съ одной стороны съ выраженіемъ презрѣнія.

— Хорошо, должно-быть, бестія одѣвалась, — коротко замѣтилъ Муратовъ, отбрасывая счетъ, и снова сталъ проглядывать бумаги.

Вотъ опять какой-то странный счетъ по домостроительству: закуска, обѣдъ, вина. Затѣмъ попалась еще менѣе касающаяся построекъ бумажка: просьба прислать двѣсти рублей, подписанная по-французски буквою В. Тутъ среда безграмотныхъ счетовъ мелкихъ подрядчиковъ, подписывавшихъ «капецъ втарой гильдяи», лежала раздушенная пригласительная записочка какой-то барыни-благотворительницы. Видно было, что тутъ все валилось въ одну кучу, безъ толку, безъ разбору, на ходу. Баскаковъ какъ бы угадалъ мысли Данилы Павловича о безпорядкѣ, господствовавшемъ здѣсь, и заботливо замѣтилъ:

— Ты, пожалуйста, клади только все такъ, какъ оно лежало. Этотъ безпорядокъ для меня порядокъ: я тутъ съ зажмуренными глазами найду все, что мнѣ надо. При такомъ сложномъ дѣлѣ нечего думать о сортировкѣ бумагъ, а нужно только помнить, что куда кладется. Впрочемъ, у меня вѣдь контора есть, и тамъ все вносится въ шнуровыя книги. Хвостовъ тебѣ укажетъ. Дѣла всѣ ясны, какъ на ладони…

— Да, повозиться, какъ видно, придется не мало со всѣмъ этимъ дѣломъ; но положитесь во всемъ на меня, — проговорилъ Данила Павловичъ, складывая бумаги.

Онъ взялъ со стола какую-то попавшуюся ему подъ руку вещь и, вертя ее въ рукахъ, откинулся въ креслѣ.

— На работахъ у меня теперь, — продолжалъ онъ: — меня можетъ замѣнить и Пахомъ Семеновичъ, и потому я могу удѣлить время на ваши дѣла. Они требуютъ серьезнаго вниманія. Но только прошу васъ объ одномъ: не предпринимайте ничего безъ моего совѣта, Я вѣдь васъ знаю…

Въ эту минуту взятая имъ со стола вещь, которою онъ продолжалъ играть, начала, шелестя, развертываться въ его рукахъ. Онъ не безъ удивленія взглянулъ на нее и увидалъ, что онъ держитъ огромный дамскій вѣеръ. Онъ съ презрительной усмѣшкой отбросилъ его и поднялся съ мѣста. Это выраженіе нескрываемаго презрѣнія какъ-то странно поразило Баскакова. Онъ сконфузился, точно школьникъ. Данилѣ Павловичу нужно было ѣхать по дѣламъ, и дядя, и племянникъ разстались. Въ тотъ же день Данила Павловичъ заѣхалъ къ Аделаидѣ Александровнѣ и сказалъ ей, что онъ остается въ Петербургѣ еще на нѣсколько дней, и что ей нужно торопиться съ покупкой Ольховатаго. Онъ говорилъ теперь дѣловымъ тономъ, но своему обыкновенію, коротко и ясно, Аделаида Александровна сразу попала въ этотъ же тонъ. Какъ-то инстинктивно они отложили на этотъ разъ въ сторону все, не идущее къ дѣлу.

— Я самъ бы купилъ имѣніе для себя: оно доходное, — сказалъ, между прочимъ, Муратовъ. — Но не хочу я покупать его; ничего я не понимаю въ сельскомъ хозяйствѣ. Меня теперь не къ этому дѣлу тянетъ.

Когда рѣчь зашла о цѣнѣ, онъ замѣтилъ:

— Его и за грошъ можно, купить и за два, за три десятка тысячъ доплаты, потому что для дяди все равно, за что продать, только бы продалъ. Эти деньги пойдутъ на обезпеченіе его семьи.

Потомъ онъ прибавилъ:

— Тебѣ тоже все равно, если твой іерусалимскій дворянинъ раскошелится немного больше или немного меньше. Лучше, конечно, если немного больше, а то, въ самомъ дѣлѣ, твоя мачеха и ея дѣти останутся нищими. Дядюшка ихъ чуть по-міру не пустилъ. Тебѣ же или мнѣ могутъ сѣсть на шею… Сюрпризъ будетъ не изъ пріятныхъ.

Они разстались друзьями, условившись списаться объ Ольховатомъ и рѣшивъ въ принципѣ, что имѣніе будетъ куплено Муратовой.

Два-три дня Данила Павловичъ оставался еще въ Петербургѣ и безвыходно сидѣлъ въ конторѣ дяди, просматривая книги и счеты. Въ конторѣ велась удивительная бухгалтерія, тайну которой едва ли могъ понять кто-нибудь, кромѣ самого Баскакова и Хвостова. Тутъ тоже чортъ ногъ переломить ногу; но это обстоятельство не особенно опечалило и даже скорѣй обрадовало Данилу Павловича, такъ какъ въ этой мутной водѣ все равно никто ничего не разобралъ бы и никогда не доискался бы, куда растрачены лишніе десятки или сотни тысячъ. Пересмотрѣвъ всѣ дѣла, взявъ съ Александра Николаевича на нѣсколько сотъ тысячъ векселей, Данила Павловичъ уѣхалъ домой, давъ обѣщаніе дядѣ вернуться снова къ нему, когда этого потребуютъ обстоятельства.

А безъ него Матрена Кузьминична уже не разъ присылала сыновей и Воздвиженскаго къ Олимпіадѣ Пахомовнѣ узнать, не пріѣхалъ ли Данила Павловичъ. Не успѣлъ онъ отдохнуть съ дороги, какъ Матрена Кузьминична была уже у него. Начались разспросы:, какъ и что?

— Дѣла, какъ сажа бѣла, — отвѣтилъ Данила Павловичъ. — Ольховатое нужно продать, несостоятельность на носу. Но я поспѣлъ во-время. Вы получите всѣ деньги, которыя выручатся отъ продажи Ольховатаго. Это покуда будетъ все, что останется у васъ съ дѣтьми. Потомъ, когда дядю объявятъ несостоятельнымъ, мы спасемъ еще кое-что. Нищими не останетесь, но нужно будетъ дѣйствовать очень осторожно и умѣло.

Матрена Кузьминична только ахала, крестилась и разводила руками, совсѣмъ растерявшись. По ея лицу катились слезы. Олимпіада Пахомовна тоже смотрѣла на нее со слезами на глазахъ, но старалась ободрить ее.

— Не плачьте, тетушка, не плачьте! — говорила она. — Даня все устроитъ; онъ у насъ добрый и такой умный, все знаетъ…

— Только на него и надежда, только на него, — говорила Матрена Кузьминична. — Но Александру-то Николаевичу ничего за это не будетъ? Не посадятъ его?

— Нѣтъ, нѣтъ, вы ужъ о немъ-то не заботьтесь! — отвѣтилъ Данила Павловичъ.

— О комъ же мнѣ и заботиться, какъ не о немъ?.. Я съ дѣтьми всегда перебьюсь, мы простые люди, не господа какіе-нибудь…

— Да кстати о дѣтяхъ… Дядя вѣдь узаконилъ дѣтей?

— Нѣтъ, голубчикъ, нѣтъ…

— Они, значитъ, такъ и числятся Васильевыми?

— Да, Васильевы…

— Ну, и отлично! Значить, мы потомъ изъ вырученныхъ за Ольховатое денегъ купимъ имъ землю, и пусть ихъ работаютъ. Они сумѣютъ выбиться изъ нужды…

— Что они! Они — работники! Только бы его спасти. Ты мнѣ побожись: не сидитъ онъ еще въ ямѣ-то?

— Да полноте вы о немъ сокрушаться! — досадливо сказалъ Данила Павловичъ. — Не сидитъ, и не будетъ сидѣть!

— Ну, и слава тебѣ, Господи! Только бы этого-то не было; а деньги что!

Данила Павловичъ разсердился даже.

Но Олимпіада Пахомовна поддержала тетку. Она понимала чувства этой женщины. Она сама не остановилась бы на выборѣ между мужемъ и дѣтьми: послѣднихъ она любила; къ первому она чувствовала безумную страсть. Долго длилось совѣщаніе родственниковъ. Но Матрена Кузьминична въ сущности ничего не поняла изъ того, что ей говорилъ Данила Павловичъ, и въ ея душѣ былъ только страхъ за участь Александра Николаевича. Въ самомъ тяжеломъ настроеніи уѣхала она домой. Дома ее обступили дѣти, гувернантка, Воздвиженскій. Она, какъ умѣла, передала имъ все слышанное.

— Ну, бѣда еще не велика, — рѣшилъ Воздвиженскій: — по-міру значитъ не пойдете, а что этихъ хоромъ не будетъ, такъ на что вамъ онѣ?

— И вовсе онѣ даже не подъ стать вамъ, — рѣшила гувернантка. — Въ Чистопольѣ по зимамъ въ маленькомъ домикѣ жмемся; а ничего, слава Богу, живется не худо.

— Да не хоромъ мнѣ этихъ жаль, а за него я трясусь, — сказала Матрена Кузьминична.

И вдругъ, услышавъ гдѣ-то мычаніе коровъ, совсѣмъ жалобнымъ тономъ прибавила:

— Вотъ и скотинки всей лишимся, все-то отнимутъ, все…

— Ну, это еще бабушка на-двое сказала! — воскликнулъ запальчиво Александръ. — Я своего Вороного, что они ни говори, скраду!

— Озорникъ, что ты это выдумалъ, — проговорила Матрена Кузьминична: — цыцъ, разбойникъ!

— Тоже, братъ, за это тебя по головкѣ не погладятъ, — серьезно замѣтилъ Николай. — Глупости болтаешь!

— Отчего же не скрасть Вороного, если тысячи красть будутъ, — ядовито ввернулъ Воздвиженскій.

Всѣ обернулись къ нему, точно онъ разомъ нанесъ ударъ всѣмъ.

— Какъ тысячи красть будутъ? Какія тысячи? — раздалось со всѣхъ сторонъ.

— Да не понимаете вы, что ли, что Данила Павловичъ теперь спасать Александра Николаевича будетъ тѣмъ, что надуетъ его кредиторовъ, — пояснилъ Воздвиженскій. — Вѣдь другого-то спасенья быть не можетъ. Продадутъ имѣніе и деньги припрячутъ, еще какой-нибудь фортель выкинутъ, чтобы утянуть десятокъ-другой тысяченокъ. Это ужъ извѣстное дѣло, какъ во время банкротства мошенничаютъ…

Матрена Кузьминична совсѣмъ оробѣла.

— Да вѣдь это по купечеству такъ дѣлается, — сказала она.

— А вы думаете по дворянству иначе дѣлается? — отвѣтилъ онъ.

— Да ты говори толкомъ, — сказала она испуганнымъ и раздражительнымъ тононъ. — Что же такое будетъ: въ петлю, что ли, лѣзть заставятъ Александра Николаевича?

— Да вѣдь припрятать-то кое-что нужно же.

— Ну, а узнаютъ?

— Тогда по головкѣ не погладятъ. Злостнымъ тоже признаютъ, тогда радость будетъ не велика. Но Владиміркѣ можно прогуляться.

— Господи, да что же это такое! — воскликнула Матрена Кузьминична, обводя всѣхъ испуганными глазами. — Просто всѣ поджилки трясутся. Ахъ та, бѣды какія! ахъ, бѣды! Да какъ же это Данила Павловичъ такое дѣло затѣялъ! Но грѣхъ ли ему!

— Да вѣдь другого выхода нѣтъ. Или вы нищими сдѣлаетесь, или надо мошенничалъ. Ну, да тутъ не грѣхъ кое-что припрятать, тоже не у честныхъ людей копейку утянете, а чортъ знаетъ у кого…

— Ахъ, ты, Господи, напасть-то какая, напасть-то какая! — повторяла Матрена Кузьминична, качая головой. — И вправо сверни — шею сломаешь, и влѣво пойди — головы не сносишь. Вотъ въ кашу-то попались!

На всѣхъ напало какое-то уныніе. Теплый вечеръ тихо догоралъ, пора было уходить съ террасы, гдѣ сидѣла вся семья, а никто и не думалъ объ этомъ. Только теперь всѣ поняли ясно бѣду, обрушившуюся на семью, — бѣду безвыходую, непоправимую. Служанка уже второй разъ заходила на террасу сказать, что чай поданъ, но ее не замѣчали.

— Да что ты тутъ топчешься на одномъ мѣстѣ? — наконецъ, произнесла Матрена Кузьминична съ раздраженіемъ.

— Чай-съ поданъ! — отвѣтила женщина.

— Чай, чай! До чаю теперь! Экая бѣда случилась, а тутъ чай! — проворчала Матрена Кузьминична и все-таки поднялась съ мѣста, чтобы идти въ столовую.

За нею поднялись съ мѣста и остальные присутствующіе. Чаепитіе прошло среди тоскливаго молчанія. Присутствующіе только изрѣдка перекидывались отрывочными фразами. Всѣмъ было не по себѣ. Но болѣе всѣхъ досадовалъ на себя Воздвиженскій, что онъ открылъ всѣмъ глаза на сущность дѣла. Онъ какъ-то исподлобья поглядывалъ на всѣхъ и случайно встрѣтился глазами съ гувернанткой. Она смотрѣла такъ сурово, что онъ сразу понялъ, что и она сердита на него. Онъ всталъ и опять вышелъ на террасу. Черезъ минуту вышла туда же и гувернантка.

— Ну, какой чортъ дернулъ васъ за языкъ! — проворчала она. — Вѣдь дѣла-то вы своими объясненіями не поправили, а теперь вся семья точно въ воду опущенная. Матрена Кузьминична вонъ всю ночь, поди, не будетъ спать. Воровство, мошенничество, Владимірка! Ну, а какъ по-вашему надо поступить?

— — А чортъ знаетъ какъ! Что вы пристали! — отвѣтилъ отрывисто Воздвиженскій. — А потакать ворамъ тоже ужъ я не буду. Воры, такъ ворами ихъ и зову.

— Кто воръ-то? Матрена Кузьминична? Коля да Саша? Маруся? Или хотите, чтобъ они отказались отъ тѣхъ крохъ, которыя имъ останутся, и пошли по-міру? Экій честный обличитель: самъ ничего отъ обличенія не теряетъ, такъ и обличаетъ!

— Да отвяжитесь вы отъ меня, Анна Ивановна! Всегда я говорилъ, что вы сварливая дѣвица, и теперь это въ сотый разъ повторяю.

— Скажите, пожалуйста, какъ это мнѣ важно знать ваше мнѣніе обо мнѣ! Вы лучше бы сказали, какого мнѣнія вы о своемъ поступкѣ? Удивляетесь, поди, своему гражданскому подвигу: глаза людямъ раскрылъ, правду имъ высказалъ! Ахъ, вы! Десять лѣтъ у семьи хлѣбъ-соль ѣдите, а поберечь, пощадить ее въ тяжелую минуту не умѣете…

Воздвиженскій съ комичной злобой обернулся къ ней лицомъ.

— И что же вы за ехидна такая! — воскликнулъ онъ. — Нашли больное мѣсто, подсмотрѣли, вынюхали его, и тычете, и тычете въ него пальцемъ! Вотъ, молъ, тебѣ; вотъ, молъ, тебѣ! Ну, дѣвица, вотъ такъ дѣвица, я вамъ скажу!

Онъ развелъ руками.

— Теперь вы ко мнѣ цѣлый мѣсяцъ не подступайте, говорить съ вами не буду! — сказалъ онъ.

— Да молчите, пожалуй; это веселья въ домѣ прибавитъ! И безъ того будетъ теперь весело, а еще всѣмъ пріятнѣе станетъ, когда ваша надутая физіономія всѣмъ глаза мозолить будетъ. Какъ разъ во-время надумали дуться!

— Тьфу! — плюнулъ Воздвиженскій и отошелъ прочь.

Семья Баскакова уже поднялась изъ-за стола. Всѣ распрощались и ушли спать.

Братья Николай и Александръ прошли въ свою комнату. Это было просторное, высокое и свѣтлое помѣщеніе во второмъ этажѣ съ балкономъ, выходившимъ въ садъ. Въ комнатѣ было жарко. Николай отворилъ дверь и вышелъ на балконъ. Онъ подошелъ къ периламъ балкона. Въ воздухѣ было тепло и тихо; внизу дремалъ громадный старый паркъ: изъ него доходилъ смутный, едва замѣтный шелестъ жизни; на темномъ безоблачномъ небѣ мигали звѣзды. Юноша какъ бы замеръ, вдыхая широкою грудью свѣжій воздухъ, любуясь тихою ночью. Въ комнатѣ же, въ это время, его братъ всталъ на обычную молитву. Въ одномъ бѣльѣ, босой, онъ стоялъ передъ образомъ Спасителя на колѣняхъ и усердно клалъ земные поклоны, встряхивая курчавой головой и осѣняясь широко крестнымъ знаменіемъ. Въ тишинѣ было слышно, какъ шеіггали его губы молитву, какъ слегка стукалась его голова объ полъ. Когда братъ Николай вернулся въ комнату, Александръ уже кончалъ молиться. Николай раздѣлся и легъ. Александръ сдѣлалъ еще пару земныхъ поклоновъ, поднялся и тоже легъ на свою постель. Оба юноши лежали на спинахъ, подложивъ руки подъ головы.

— Что? Объ Ворономъ молился, чтобы не отняли? — спросилъ Николай.

— Ну, вотъ, есть о чемъ молиться! — отвѣтилъ Александръ.

Потомъ они снова замолчали, и опять ихъ глаза устремились по направленію къ окнамъ. Тамъ царила прозрачная тьма сухой и безоблачной лѣтней ночи, и попрежнему мерцали милліоны звѣздъ въ бездонномъ воздушномъ пространствѣ. Минуты шли за минутами, а молодымъ людямъ противъ обыкновенія не спалось. Что-то смутное, странное происходило въ душѣ. Они, казалось, не думали, не размышляли; въ ихъ головахъ былъ какой-то хаосъ, и въ этомъ хаосѣ мелькали какіе-то отрывки мыслей, фразъ, вопросовъ.

— Да, вонъ молишься, молишься, а на воровскія деньги все же жить будешь, — вдругъ проговорилъ Александръ съ тяжелымъ вздохомъ, не поворачивая головы.

— Что-жъ, помнишь, вотъ объ итальянскихъ бандитахъ читали: они всегда сначала помолятся, а ужъ потомъ идутъ на грабежъ, — отрывисто отвѣтилъ Николай.

Они опять замолчали, опять глаза ихъ устремились къ темному небу, къ мерцающимъ звѣздамъ.

— Да, вонъ Антонъ Михайловичъ мошенниками назвалъ, потомъ всѣ назовутъ, сами будемъ себя такъ звать. Хорошо тоже! — продолжалъ въ раздумьи братъ Александръ, и въ его тонѣ послышалась горечь. — И зачѣмъ онъ сказалъ! Не знали бы — лучше бы было.

— Ишь, страусъ какой! Подъ крыло голову спряталъ, такъ и думаетъ, что никто его не увидитъ, — съ ироніей отвѣтилъ Николай.

— Да вѣдь мы ничего подѣлать не можемъ! Попусту только чортъ знаетъ что въ голову лѣзетъ!.. Тоже, поди, теперь и мать, и сестра молятся и плачутъ…

— Ну, у матери одно горе, какъ бы нашъ Александръ Николаевичъ по Владиміркѣ не пошелъ…

— Не пойдетъ! Данила Павловичъ взялся за дѣло, чисто обдѣлаетъ… Съ чего это онъ только такъ захлопоталъ?

— Боится, что на шею ему, какъ нищіе, сядемъ… Ну, да и руки тутъ около дѣла себѣ немного понагрѣетъ…

Опять наступила пауза. Задумчивые глаза снова всматриваются въ бездонное небо, снова слѣдятъ за мерцаніемъ звѣздъ.

— Хотѣлъ бы я знать, — задумчиво заговорилъ Александръ: — какъ тамъ, на небѣ… Если вотъ нагрѣшитъ здѣсь человѣкъ, умретъ нераскаяннымъ, Богъ-то проститъ ли его за чужія молитвы?.. Вѣрно, думаютъ, что проститъ, если молятся за умершихъ.

Николай молчалъ. Спустя минуту Александръ продолжалъ тѣмъ же тономъ раздумья:

— Значитъ, богатымъ все отпустится, все простится? За нихъ вонъ сколько людей молится, храмы иногда строятъ, чтобы вѣчно молились за нихъ, въ монастыри вклады дѣлаютъ тоже… А бѣдный умри въ грѣхахъ — некому за него молиться… Родные развѣ… А то чужіе — такъ, даромъ молиться не станутъ… А чѣмъ человѣкъ виноватъ, что былъ бѣденъ?

Потомъ онъ, спустя минуту, опять заговорилъ:

— Вонъ, Пахомъ Семенычъ не одну душу, я думаю, загубилъ. Рабочихъ-то давитъ, давитъ, послѣдніе соки выжметъ, покуда у него они маются на работѣ. А тоже, поди, въ рай попадетъ. Онъ вонъ и колоколъ на церковь пожертвовалъ, и на пріютъ далъ, и на богадѣльню. Въ церкви вѣчно поминать будутъ. Глядишь, послѣ смерти на монастырь что-нибудь дастъ. Тоже вонъ Данила Павлычъ теперь на народъ налегаетъ, по чужимъ костямъ въ гору лѣзетъ, а тамъ благодѣяніями душу спасать станетъ…

Николай мелькомъ спросилъ брата:

— Да тебѣ завидно, что ли, что они въ рай попадутъ?

— Выдумалъ! — проговорилъ Александръ.

И черезъ минуту продолжалъ:

— Такъ, нѣтъ, нѣтъ, да и придутъ эти мысли въ голову… Вотъ, помнишь того рабочаго, старичка, что въ третьемъ году удавился въ лѣсу… Ушелъ съ линіи и удавился… Посмотрѣть я тогда на него! однѣ кости, да кожа, самъ сѣденькій, сморщенный, желтый, одежонки, почитай, что и не было на немъ, такъ, какія-то лохмотья на косточкахъ висѣли… Видно, ужъ что съ горя человѣкъ руки наложилъ на себя… Вѣкъ мучился, да терпѣлъ, подъ старость только силъ но хватило… А какъ его хоронили?.. Ни панихидъ, ни отпѣванья; зарыли, какъ собаку, не на кладбищѣ, а на опушкѣ лѣса, и конецъ… Такъ какъ же это: и всю жизнь онъ здѣсь мучился, и тамъ?..

Николай потянулся и перевернулся на бокъ.

— Пустяки это все! Здѣсь бы только Гущины, да Данилы Павловичи людьми не помыкали; а тамъ — тамъ ужъ у нихъ совѣта не спросятъ, куда кого пристроить…

Онъ завернулся въ одѣяло, и не прошло пяти минутъ, какъ послышалось его ровное, здоровое дыханье. Онъ уже спалъ, а Александръ все еще лежалъ съ открытыми глазами и всматривался въ бездонное небо…

VII.

Иванъ Дмитріевичъ Хвостовъ сдѣлалъ великое для себя открытіе. Какъ-то, заговоривъ снова о покупкѣ дома съ Баскаковымъ, онъ услыхалъ отъ послѣдняго фразу о томъ, что, видно, какъ ни вертись, а банкротомъ придется сдѣлаться. Хвостовъ полюбопытствовалъ, сколько всего долгу у Баскакова, и получилъ отвѣтъ, что долгу три милліона.

— Три милліона! — съ благоговѣніемъ воскликнулъ Хвостовъ. — Господи, какъ это иному человѣку повезетъ! Три милліона! Вы геній, Александръ Николаевичъ, право, геній!

Онъ развелъ своими коротенькими руками и съ какимъ-то благоговѣніемъ всматривался въ Баскакова. Тотъ даже разсмѣялся.

— Ну, небольшое еще счастье столько задолжать! — сказалъ онъ.

— Да, помилуйте, это цѣлое состояніе: навѣки и вамъ, и потомкамъ вашимъ хватитъ.

— Долговъ-то?

Баскаковъ расхохотался.

— Да вѣдь не все же вы отдадите, — сказалъ Хвостовъ и точно чему-то удивился. — Если десять процентовъ останется, и то, шутка ли! Ахъ, какое состояніе! Вѣдь я знаю эти дѣла, не все же вы кровопійцамъ и грабителямъ этимъ кредиторамъ предоставите!

— Конечно, конечно, — разсѣянно отвѣтилъ Баскаковъ.

Мысль, какъ надуть кровопійцъ, ему самому не давала покоя. Онъ создавалъ на этотъ счетъ тысячи плановъ.

— Конечно, конечно, — повторилъ онъ, ходя по комнатѣ. — Вотъ можно бы было въ аренду дома сдать.

— Да-съ, это можно, можно. Вы это о фиктивной арендѣ говорите? Дома съ молотка продадутъ, а вы черезъ третье лицо аренду получать можете. Это можно-съ!

Иванъ Дмитріевичъ оживился и сталъ потирать руки. Баскаковъ утвердительно кивнулъ головой. Эта мысль не пришла въ голову ни ему, ни Данилѣ Павловичу во время пріѣзда послѣдняго въ Петербургъ. Теперь же Баскаковъ увлекся ею. Она не давала ему покоя въ теченіе нѣсколькихъ дней.

Онъ посмотрѣлъ на Хвостова и спросилъ его:

— Вы бы взяли въ аренду который-нибудь изъ моихъ домовъ?

У Хвостова даже духъ замеръ. Онъ вдругъ началъ усиленно потирать руки и забормоталъ безсвязно:

— Я-съ… я-съ… Ахъ, ты, Господи Боже мой!.. Вотъ-съ вамъ моя душа… я-съ…

Потомъ онъ схватилъ Баскакова за руки и проговорилъ задыхающимся, но торжественнымъ голосомъ:

— Александръ Николаевичъ, Александръ Николаевичъ, я-съ по гробъ вамъ, по гробъ… Я не изъ корысти… я-съ… Ахъ, три милліона долгу! Этакій вы геній человѣкъ!.. Я зналъ одного, тотъ шестьсотъ тысячъ долгу имѣлъ и то теперь въ каретахъ ѣздитъ, а вы… три милліона!

Онъ сложилъ руки, точно молясь на Баскакова, и, качая головой, пожимая плечами, прошепталъ:

— Ахъ, ахъ!.. Три мил-ліо-на!

Баскаковъ любилъ тѣхъ, кто преклонялся передъ его геніемъ, онъ потрепалъ Хвостова покровительственно по плечу и проговорилъ:

— Заходите какъ-нибудь денька черезъ два, мы объ этомъ поговоримъ за бутылкой вина…

Хвостовъ не помнилъ уже себя отъ радости. Онъ чуть не поцѣловалъ руки у Баскакова, едва не прижалъ его къ груди. Надѣвъ совсѣмъ на затылокъ шляпу, помахивая, какъ мальчуганъ-франтикъ, тросточкой, разговаривая съ самимъ собою вслухъ, онъ летѣлъ домой, то безъ всякой церемоніи толкая въ бока прохожихъ, то на ходу извиняясь передъ фонарнымъ столбомъ, за который задѣлъ плечомъ. На время онъ потерялъ способность видѣть и понимать окружающую его дѣйствительность. Онъ впередъ предвидѣлъ эффектъ, который произведетъ на его семью извѣстіе о томъ, что онъ будетъ арендовать дома Баскакова.

— Три милліона долгу! Три милліона! — повторялъ онъ, приближаясь къ дому, гдѣ онъ жилъ.

Хвостовъ жилъ на бивуакахъ.

— Извините, батюшка, моя Ольга Даниловна не хозяйка… И то сказать, мы вѣдь на бивуакахъ все!

Этою фразою неизмѣнно встрѣчалъ Хвостовъ всѣхъ посѣщавшихъ его. Дѣйствительно, въ его квартирѣ царствовалъ невообразимый хаосъ. Но, взглянувъ на этотъ безпорядокъ, каждый посторонній человѣкъ тотчасъ же успокаивался, рѣшая мысленно: «да они, впрочемъ, тутъ на бивуакахъ, на-время поселились». Эта успокоительная мысль приходила въ голову даже тѣмъ, кому самъ Хвостовъ не успѣвалъ объяснить, что онъ живетъ на бивуакахъ, приходила потому, что каждый посѣтитель сразу соображалъ, что постоянно такъ жить нельзя. На этомъ же убѣжденіи успокоился и Хвостовъ, успокоилась и его жена, успокоились и его дочери, Вѣра и Оля, дѣвушки пятнадцати и шестнадцати лѣтъ. Они всѣ успокоились на этой мысли и прожили съ такимъ успокоительнымъ убѣжденіемъ всю жизнь. Правда, въ Петербургѣ на бивуакахъ они прожили только пять лѣтъ, но среди того же хаоса они жили и въ Казани, и въ Москвѣ, и въ Сызрани, и въ имѣніяхъ разныхъ крупныхъ землевладѣльцевъ, гдѣ господинъ Хвостовъ являлся и младшимъ управляющимъ, и конторщикомъ, и помощникомъ режиссера, и человѣкомъ «на хлѣбахъ изъ милости». Иванъ Дмитріевичъ Хвостовъ, этотъ кругленькій, сѣденькій, лысенькій и розовенькій старичокъ, былъ въ сущности неудачникомъ, но никто не вѣрилъ такъ сильно въ возможность удачи, какъ онъ, потому что, по его словамъ, были бы только руки и голова, а достигнуть всего возможно.

— Да, вотъ взгляните на Ивана Григорьевича Жукова, на Павла Степановича Ѳедорова, — говаривалъ онъ: — на моемъ вѣку наживаться стали, нищими были, а теперь какіе тузы. Да и не одни они.

Затѣмъ шелъ разсказъ о цѣломъ рядѣ людей, начавшихъ съ ничего и добившихся до видныхъ мѣстъ и большихъ капиталовъ. Онъ былъ сиротой съ колыбели, воспитаніе получилъ въ театральномъ училищѣ, не научился тамъ ничему и по окончаніи курса остался не у дѣлъ. Съ первыхъ же дней самостоятельной жизни онъ сталъ скитальцемъ, случайно получалъ мѣста, случайно лишался ихъ, случайно его женили на какой-то вдовѣ провинціальнаго актера, игравшей въ случаѣ нужды роли королевъ и царицъ, если эти роли не требовали рѣчей. Высокая, плотная, лѣнивая, Ольга Даниловна очень тяготилась заучиваньемъ ролей даже тогда, когда онѣ состояли изъ десятка фразъ, и потому она была рада, послѣ годового вдовства, выйти замужъ даже за Хвостова. Въ приданое ему она принесла только свое царственное величіе и безмятежное, лѣнивое спокойствіе. Въ день ихъ свадьбы на двухъ дорожныхъ сундукахъ примостили двѣ доски, на доски положили складной матрацъ, прикрытый измятыми простынями, и такимъ образомъ получилось брачное ложе молодыхъ. «Ну, что дѣлать, мы вѣдь на бивуакахъ», сказалъ Иванъ Дмитріевичъ, и съ той поры около двадцати лѣтъ онъ и его семья неизмѣнно утѣшались этою фразою. Положеніемъ на бивуакахъ объяснялись всѣ неудобства помѣщенія, отсутствіе то обѣда, то чаю, недостатокъ чистой сорочки на Хвостовѣ и сколько-нибудь приличнаго платья на Хвостовой. Это сознаніе, что всѣ претерпѣваемыя невзгоды только временныя невзгоды, не покидало семьи ни на минуту, и у Хвостова были всегда основанія поразить постороннихъ успѣшностью хода его дѣлъ.

— Да-съ, вѣдь съ ничего началъ, — разсказывалъ онъ. — Сироткой остался малюсенькимъ на мостовой. А не пропалъ. И образованіе получилъ, и, кончивъ курсъ, мѣсто нашелъ. Сколько путешествовалъ, такъ это иной богачъ сотой доли того не увидитъ, что мы съ Олей видѣли. Такъ вѣдь Оля?

— Да, ужъ гдѣ-гдѣ ни бывали. Вотъ въ Сызрани у самого князя Трусова въ имѣніи гостили…

— Да, видите, у князя Трусова. Онъ, знаете, метрессу имѣлъ. Вотъ Ольга Даниловна съ ней и сдружилась. Ну, и пригласили насъ гостить…

— Барышни Пашковы у нея бывали, всѣ мѣстные чиновники наѣзжали. Такіе пикники устраивали, что страсть. Только жаркое лѣто было. Распаритъ, бывало, всю такъ, что ну ихъ съ пикниками. Лежала бы въ своемъ холодкѣ и не двигалась бы…

— Да-съ, такъ вотъ я о судьбѣ началъ, — продолжалъ Хвостовъ. — И не только я путешествовалъ по всей Россіи, а и женкой, семейкой обзавелся, и вонъ дочурокъ на ноги поднимаю. Все вѣдь своимъ трудомъ. Могу сказать, что не мошенничалъ, не грабилъ, а только трудомъ жилъ. И не дурно-таки жилъ. Помнишь, Оля, какъ мы жили въ имѣніи князя Путилова?

— Архіерей разъ завтракалъ, у насъ!

— Да-съ, батенька, не шутите! Хе-хе-хе! Самого архіерея, его преосвященство угощали. Князь-то былъ вдовый, полюбилъ онъ насъ, ну, я, хоть и просто конторщикомъ былъ, а сталъ онъ насъ къ себѣ приглашать, и совсѣмъ мы своими стали. Больше это все, конечно, черезъ его ключницу произошло. Она изъ дворовыхъ дѣвокъ была, а княземъ вертѣла. Ну, полюбила она Олю…

— Ахъ, вотъ-то мы дружны были! — говорила Ольга Даниловна. — Она тоже женщина сырая, на подъемъ тяжелая была. Ну, мы съ ней и сошлись. Бывало, лѣтомъ сидимъ въ своихъ холодаяхъ, а дѣвокъ заставимъ ягоды собирать, потомъ чистить ягоды велимъ, варенье приказываемъ варить. Плясать тоже и хороводы водить парней и дѣвокъ заставляли…

— Какъ сыръ въ маслѣ катались, — замѣчалъ Хвостовъ: — и не помри князь — хе! какъ бы мы теперь жили! Ну, да хоть и онъ умеръ, а все же Богъ не оставилъ насъ, не пошли по-міру, вотъ и до сихъ поръ живемъ. Конечно, разсчитывать нужно, нужно даромъ денегъ не бросать, потому денежка рубль бережетъ, — ну, мы такъ и живемъ; оно не легко отказывать-то себѣ въ прихотяхъ, разсчитывать, ну, да что дѣлать…

Потомъ онъ долго и пространно толковалъ, какъ онъ и Ольга Даниловна разсчетливы. Разсчетливость ихъ состояла въ томъ, что они вовсе не модники. Были бы одѣты, а какъ, это имъ все равно. Платье — пустяки! Душа да умъ — вотъ что нужно. Потомъ тоже обѣды да ужинѣ! — они, Хвостовы, за этимъ не гонятся. Иногда чаю съ булками или съ хлѣбомъ напьются и обѣдать не хочется. Такъ-то имъ и не много нужно. Тоже и обстановки они не заводятъ, покуда они на бивуакахъ, а то дорого за мебель заплатишь, а придется куда-нибудь въ другой городъ ѣхать — продашь все за безцѣнокъ. Это ужъ не расчетъ. Вотъ главныя правила, которыми они руководствуются теперь, покуда они живутъ на бивуакахъ. Тоже, когда лишнія деньжонки есть, они все гуртомъ стараются закупить, рыбы соленой на цѣлый постъ закупятъ, меду тоже, яблоки четвериками осенью закупаютъ. Такъ-то, оптомъ дешевле.

— Только вотъ въ прошломъ году рыбы пришлось половину выкинуть, сгнила, — пояснилъ Хвостовъ. — Не доглядѣли и сгнила.

— А помнишь, какъ медъ вытекъ? — замѣчала Хвостова.

— Ну, тогда и слава Богу, что вытекъ, — пояснялъ мужъ. — Мы, видите ли, купили медъ, ну, и ѣли его съ чаемъ, и такъ просто, и съ оладьями. Извѣстное дѣло, медъ сладокъ, какъ есть онъ въ домѣ, такъ и манитъ къ нему, только разъ какъ-то и опрокинули кадочку, и вытекъ онъ. Онъ-то вытекъ, а на днѣ, смотримъ, дохлая крыса. Вѣдь вотъ ужъ истинно Богъ спасъ, что опрокинули боченочекъ, а то такъ бы погань и ѣли, да еще заболѣли бы, чего добраго.

Иногда Хвостовъ лукаво подтрунивалъ надъ слѣдствіями своей разсчетливости.

— А вотъ иному смѣшно покажется, что мы всѣ канарейками ходимъ, — говорилъ онъ. — И у Ольги Даниловны, и у Вѣры, и у Оли, и у меня костюмы желтые. А это вѣдь я партію ситцу палеваго цвѣта по случаю пріобрѣлъ. Такъ вѣдь, повѣрите ли вы, три года теперь мызгаемъ-мызгаемъ его и сносить не можемъ. Все еще аршинъ двадцать осталось. Ужъ у меня, знаете, изъ него сшиты даже невыразимыя, нижнія-съ, понимаете? Что-жъ? Кто ихъ видитъ, какія онѣ цвѣтомъ? Въ партіи-то подмоченные куски были съ пятнами бѣлыми, такъ вотъ изъ нихъ мнѣ и сшила Ольга Даниловна невыразимыя. Оно смѣшно-съ со стороны, а это экономія, батенька. Мы вѣдь не Крезы! Пусть насъ зовутъ канарейками, а мы экономію соблюдаемъ и расчетъ держимъ.

Семья Хвостовыхъ жила такимъ образомъ, не жалуясь на судьбу и перебиваясь со дня на день, среди безпорядка и хаоса бивуачной жизни. Этотъ безпорядокъ казался порядкомъ Ольгѣ Даниловнѣ, привыкшей къ хаосу провинціальныхъ жилищъ актеровъ, къ хаосу театральныхъ, уборныхъ и сцены во время репетицій и представленій. Ей даже казалось, что у нихъ все въ порядкѣ. Хвостовъ хотя и видѣлъ этотъ безпорядокъ, но твердо былъ убѣжденъ, что это явленіе временное, переходное. Двѣ его дѣвочки, учившіяся уже въ гимназіи, не видали съ дѣтства другой жизни и сжились, свыклись съ нею. Это были добрыя, ласковыя и нѣжныя созданія, обожавшія своего добраго «папу», любившія свою «маму», лѣнившуюся даже ворчать на нихъ, и росли милыми неряшками, какими-то веселыми Сандрильонами, съ вѣчными прорѣхами на рукавахъ, съ вѣчными чернильными пятнами на рукахъ и платьяхъ. Ихъ не заботили ни ихъ наряды, ни отсутствіе обѣдовъ, замѣнявшихся чаепитіемъ съ сдобными булками и пирожками изъ кондитерской, ни неудобное спанье на сундукахъ и на полу, какъ попало. Иногда ощущалось даже особенное удовольствіе отъ возможности уснуть гдѣ-нибудь на новомъ мѣстѣ, поѣсть не въ урочный часъ, не знать навѣрное, будетъ ли сегодня обѣдъ замѣненъ чаепитіемъ и сластями и не будетъ ли вмѣсто обѣда ужинъ. Онѣ даже и не думали о какой-нибудь лучшей доли, такъ какъ имъ жилось привольно, и ради этого приволья къ нимъ бѣжали школьныя подруги, однѣ спасаясь отъ чопорныхъ «tenez vous droit», другія убѣгая отъ откровенныхъ «ишь, кобылы какія выросли, тоже не скоро васъ пристроишь», третьи укрывались здѣсь, чтобы позабыть среди этой ноющей и смѣющейся бѣдности свою собственную ноющую и хныкающую бѣдность. Здѣсь шелъ говоръ молодыхъ голосовъ, раздавались молодые поцѣлуи, слышался смѣхъ въ спорахъ. Иногда же обѣ дѣвушки, смотрѣвшія совсѣмъ дѣтьми, угнѣздившись гдѣ-нибудь на солнышкѣ, читали книги, читали подолгу, увлекаясь всѣмъ, что попадало подъ руку.

Именно въ такую минуту засталъ ихъ Иванъ Дмитріевичъ, возвращаясь домой отъ Баскакова съ поразительною новостью. Онъ былъ серьезенъ. Онъ готовился произвести театральный эффектъ. Дѣвочки бросились къ нему навстрѣчу. Онъ торжественно поцѣловалъ ихъ, положилъ шляпу и серьезно проговорилъ:

— Дѣти, чаша нашихъ испытаній приходитъ къ концу. Настала для насъ пора перестать вести бивуачную жизнь. Я зналъ, конечно, что всему бываетъ конецъ, что это рано или поздно должно совершиться. Но, не скрою, я не ожидалъ этого именно теперь, именно нынче! Но пути Господа неисповѣдимы. Оля, приготовь обѣдъ, а я покуда переодѣнусь. Ты видишь, я взволнованъ, я потрясенъ.

Дѣвочки смотрѣли съ недоумѣніемъ на отца. Ольга Даниловна лѣниво проговорила:

— Да мы сегодня ничего не готовили. Кофе развѣ сварить?

— Все равно, все равно, — отвѣтилъ Хвостовъ. — Накрывай на столъ, и мы подробно побесѣдуемъ за столомъ о томъ, къ чему мы должны приготовиться.

Онъ отеръ съ лица потъ и вышелъ въ другую комнату переодѣваться. Ольга Даниловна приказала кухаркѣ варить кофе. Дѣвочки шушукались между собою. Черезъ нѣсколько минутъ Хвостовъ явился снова къ нимъ въ халатѣ канареечнаго цвѣта и, снова перецѣловавъ всѣхъ, усѣлся въ кресло съ подвязанною веревками.расшатавшеюся ножкою. На столъ подали кофе и булки.

— Ну-съ, вы, конечно, знаете, что я все думалъ о покупкѣ дома у Александра Николаевича Баскакова. Дѣло это было не легкое, такъ какъ оно требовало многихъ коммерческихъ комбинацій. Оно естественно затянулось, хотя я и не отказывался окончательно отъ этой мысли. Теперь устраивается другая комбинація. Господинъ Баскаковъ, вполнѣ оцѣнивъ меня, понявъ мои способности въ эти два года моей службы у него, предложилъ мнѣ взять два изъ его домовъ въ аренду.

— Папка, ты досталъ денегъ? Милочка, хорошій, угости насъ сегодня мороженымъ! У насъ подруги будутъ, угости всѣхъ, — воскликнули дѣвочки.

— О, дѣти, дѣти! Что мороженое, когда дѣло идетъ объ арендѣ двухъ пятиэтажныхъ домовъ.

— Кто же это взаймы-то тебѣ далъ? — лѣниво спросила Ольга Даниловна.

— Никто не давалъ, — отвѣтилъ Хвостовъ. — Ни у кого я и не стану брать взаймы. Александръ Николаевичъ Баскаковъ понялъ мои способности, мои стремленія вести крупное дѣло и входитъ со мною въ компанію по дѣлу арендованія его домовъ. Онъ сдастъ мнѣ ихъ за извѣстную сумму въ аренду, а я буду ему выплачивать эти деньги по мѣрѣ полученія квартирной платы съ жильцовъ. Вы понимаете ли, я буду хозяиномъ въ домахъ, населенныхъ нѣсколькими тысячами жителей, городничимъ буду, такъ сказать, въ небольшомъ городкѣ.

— Такъ онъ, значитъ, управляющимъ тебя беретъ, — сказала Ольга Даниловна.

— Управляющимъ! Что такое управляющій? Наемный человѣкъ, обязанный отдавать отчетъ въ каждомъ грошѣ, — сказалъ Хвостовъ. — Я буду арендаторомъ. Я могу набавлять на жильцовъ, я могу дѣлать все, что вздумаю, платя арендную плату.

Онъ всталъ и въ волненіи заходилъ по комнатѣ.

— Явись я теперь къ какому угодно ростовщику и скажи: «дайте мнѣ столько-то и столько-то тысячъ, я арендаторъ двухъ баскаковскихъ домовъ». Ты думаешь, мнѣ откажутъ? Хе-хе! Какъ же! Нѣтъ, матушка, мало что не откажутъ, сами придутъ предлагать денегъ: «не надо ли вамъ взаймы?» Только мнѣ теперь не нужно. Для чего, когда мнѣ жильцы и такъ каждое первое число станутъ вносить деньги. Знаешь, тамъ есть такіе, что по третямъ платятъ. Такъ сразу и приносятъ по сотнямъ рублей. Одинъ, такъ тотъ по тысячѣ сразу приноситъ…

Онъ остановился.

— Надо будетъ несгораемый шкапъ завести, — озабоченно проговорилъ онъ.

Потомъ онъ махнулъ рукою.

— Впрочемъ, все это пустяки! — сказалъ онъ. — Что тамъ понадобится, то и купимъ…

И, подойдя къ дѣвочкамъ, взялъ ихъ за подбородки, заглянулъ имъ въ глаза и замѣтилъ:

— Только бы купили были, а то все купимъ. Такъ ли я говорю, козочки?

Онѣ засмѣялись.

— А купилы, папа, есть?

— Будутъ, будутъ, козочки! — сказалъ онъ и вздохнулъ. — Да, бывали дни, когда я страшно боялся за вашу участь, дочурки. Конечно, вы у меня красавицы, умницы, прилежныя. Но все же дѣвушкѣ безъ обезпеченія не легко найти жениха, не легко достать кусокъ хлѣба. Да и что такое бракъ, женскій трудъ? Бракъ — это лотерея, женскій трудъ — это скользкій путь. Нужно, чтобы дѣвушка была обезпечена, тогда только она можетъ не бросаться на шею первому встрѣчному, видя въ немъ кормильца и поильца, или исподволь найти работу. Вотъ какія мысли вѣчно смущали меня. Но теперь все кончено, все кончено!..

— Ты, что же, сегодня отдыхать не будешь? — спросила мужа Ольга Даниловна.

— Отдыхать? Да, да… мнѣ нужно отдохнуть! — отвѣтилъ Хвостовъ.

Онъ обыкновенно спалъ послѣ обѣда или, вѣрнѣе сказать, послѣ того часу, когда пришлось бы отобѣдать, если бы обѣдъ былъ. Онъ еще разъ поцѣловалъ дочерей и пошелъ въ спальню. Онъ легъ, но отъ сильнаго волненія не могъ уснуть: «Если бы хоть кто-нибудь теперь пришелъ, — разсказалъ бы все», — невольно думалъ онъ. «А что, если бы теперь такъ вдругъ выйти на улицу и разсказать кому-нибудь? Вѣдь не повѣрили бы! Ей-Богу, не повѣрили бы», — мелькало въ его головѣ. И вдругъ ему пришло на мысль: «отчего же не повѣрить?» Вотъ, когда онъ хотѣлъ купить эти дома, ну, тогда могли не повѣрить. А вѣдь и точно, это однѣ мечты были. Ну, какъ онъ могъ такъ вдругъ купять эти дома, не имѣя денегъ? Совсѣмъ невозможно! «Вотъ вѣдь сѣдой совсѣмъ, а все еще увлекаюсь», — рѣшилъ онъ мысленно. Затѣмъ начался цѣлый рядъ доказательствъ того, что онъ точно увлекался, и что купить домовъ онъ никакъ не могъ. «Горе горькое, тревоги сердечныя, опасенія за дочурокъ, вотъ что заставляло воздушные замки строить, на пескѣ взводить зданіе», — промелькнуло въ его головѣ, и онъ тяжело вздохнулъ. «Что-жъ, утопающій за соломинку хватается! За соломинку? А это даже и не соломинка, такъ бредъ какой-то, съ отчаянія». Эти мысли все дальше и дальше развивались въ его головѣ. Ему стало странно, какъ онъ не додумался до чего-нибудь болѣе практичнаго. Вотъ, напримѣръ, Какъ ему не пришло на умъ, что надо не купить дома, а взять ихъ въ аренду. Для этого вовсе не нужно денегъ. Выплачивать аренду онъ будетъ изъ платы, взносимой за квартиры. У него будетъ оставаться изрядный кушъ, особенно если набавить на квартиры. На бѣдныхъ жильцовъ онъ не набавитъ, а на крупныхъ всегда можно. Конечно, могутъ найтись неаккуратные жильцы, но вѣдь по контракту можно за неплатежъ денегъ удержать мебель. На контракты только лишнія деньги идутъ. Книжки бы лучше. Но можно ли по книжкамъ за неплатежъ остановить мебель? Онъ удивился, какъ прежде онъ не обдумалъ этого пункта, когда думалъ о покупкѣ дома. «Тоже вотъ, все обдумаешь, а самое важное упустишь изъ виду». Правда, у него не съ кѣмъ посовѣтоваться. Ольга Даниловна — женщина, дочери — дѣвочки. У него явилось снова желаніе съ кѣмъ-нибудь поговорить, кому-нибудь разсказать о своемъ счастіи. Ему вдругъ вспомнилось, что его дѣвочки говорили, что къ нимъ вечеромъ придутъ подруги, и онъ совсѣмъ встревожился. «Что-жъ я валяюсь! Не сплю, а валяюсь! Вотъ въ фруктовый магазинъ надо бы зайти, какого-нибудь лакомства дѣвочкамъ купить. Тоже дома въ аренду беру, а у дѣвочекъ… бомбошки какой-нибудь грошовой нѣтъ». Онъ пересчиталъ оставшіяся у него мелкія деньги, быстро поднялся съ постели, пріодѣлся и вышелъ изъ дому.

Въ фруктовомъ магазинѣ онъ сталъ прицѣняться къ пастилѣ, къ мармеладу, къ орѣхамъ. Кое-что попробовалъ. Вдругъ онъ обернулся къ лавочнику лицомъ и небрежно проговорилъ:

— А я вотъ два дома на аренду беру… Знаете, господинъ Баскаковъ выстроилъ въ прошломъ году, такъ вотъ ихъ…

— Что-жъ, доброе дѣло, — равнодушно отвѣтилъ лавочникъ.

Хвостова какъ будто озадачило это выраженіе.

— Гмъ, гмъ… Да, оно, конечно, пожалуй, что и доброе дѣло, — началъ онъ: — это какъ кто смотритъ. Но я, знаете, насчетъ доходности. Это дѣло выгодное. За аренду, примѣрно, двадцать пять тысячъ платишь, а самъ собираешь съ квартирантовъ тридцать. Пять-то и въ барышѣ.

— Такъ-съ! — согласился лавочникъ.

— Конечно, не всѣ жильцы аккуратно платятъ. Бываютъ и такіе, которыхъ заставишь только судомъ платить. Но вѣдь въ контрактѣ можно выговорить, что вся движимость остается въ обезпеченіе долга. Конечно, заключеніе контрактовъ стоитъ денегъ. Можно бы просто по книжкамъ. Но я не знаю, имѣютъ ли книжки силу контракта въ глазахъ суда? Вы не знаете?

— Мы не по этой части, — отвѣтилъ лавочникъ.

— Да, я знаю, но какъ же вы сами живете?

— Мы въ собственномъ домѣ живемъ и торгуемъ.

— А жильцы же есть у васъ?

— Такъ, двѣ квартиренки сдаемъ, пока самимъ не требуется.

— Что же, по контракту или по книжкѣ?

— Нѣтъ, такъ… Тоже самимъ понадобится, такъ погонимъ… Для чего же тутъ себя-то обвязывать? Въ своемъ домѣ и себя обвязывать? И квартиренки-то пустяшныя, такъ сдаемъ, чтобы пустыя не стояли… Вамъ мармеладу-то фунтикъ?

Хвостовъ даже не слышалъ вопроса и продолжалъ:

— Нѣтъ, я арендую большіе дома! Да неужели вы ихъ не видѣли? Баскакова дома всѣ знаютъ… Это я беру тѣ, которые выстроены въ Безымянной улицѣ. Одинъ-то у него по правую руку отсюда, тотъ недостроенъ, а два, что по лѣвую руку стоятъ, тѣ достроены. Вотъ я ихъ-то и беру…

— Подавай Богь! — сказалъ лавочникъ. — Больше ничего не требуется? Грецкіе орѣхи — двадцать, мармеладъ — сорокъ, всего на шесть гривенъ…

Хвостовъ былъ обиженъ сухимъ обращеніемъ съ нимъ со стороны лавочника.

«Вѣдь вотъ человѣкъ-то, — разсуждалъ онъ мысленно, выходя изъ магазина. — Говоритъ: „Что-жъ, это доброе дѣло“, „подавай Богъ!“ а по голосу слышно, что думаетъ въ душѣ: „Чортъ бы тебя побралъ!“. Конечно, это все изъ зависти, потому у самого домишко на курьихъ ножкахъ, двѣ какія-то конуры сдаетъ жильцамъ. Да вѣдь глупый онъ человѣкъ. Ему стоитъ захотѣть, и самъ могъ бы арендовать большіе дома. Чего же тутъ завидовать? Нѣтъ, это и не зависть, а русская апатія. Да приди я къ какому-нибудь французу въ магазинъ, къ перчаточнику или къ парикмахеру, онъ часъ бы битый со мной болталъ, все бы разспросилъ, какъ и что, и за сколько. Живой народъ эти французы».

Впрочемъ, неудовольствіе, пробужденное въ его душѣ лавочникомъ, скоро прошло. Дома онъ засталъ уже подругъ своихъ дочерей, и онѣ обступили его.

— А вы скоро въ большую квартиру переѣдете? Залъ большой будетъ? Танцовать можно? Фортепіано вы купите?

Эти восклицанія посыпались градомъ, и Хвостовъ ожилъ. Онъ обѣщалъ купить фортепіано, онъ увѣрялъ, что залъ будетъ въ пять оконъ. Онъ такъ оживился, что назвалъ дѣвушекъ «славною молодежью», «чуткими сердечками», «добрыми душами». Этотъ вечеръ прошелъ въ самыхъ свѣтлыхъ мечтахъ.

Не менѣе свѣтлыя мечты были и у Баскакова. Если Баскаковъ живостью своего воображенія не уступалъ Хвостову, то въ отношеніяхъ къ возникавшимъ въ головахъ этихъ людей планамъ была разница: Хвостовъ радовался, какъ ребенокъ, своимъ мечтамъ, Баскаковъ смотрѣлъ на свои собственные планы свысока, съ горделивымъ сознаніемъ генія, знающаго, что онъ можетъ создать и не такіе планы. Мысль о сдачѣ въ аренду двухъ домовъ осѣнила Баскакова внезапно, и онъ тотчасъ же сталъ приводить ее въ исполненіе, ухватившись, какъ за орудіе, за Хвостова. Это былъ совсѣмъ подходящій для него человѣкъ: во-первыхъ, Хвостовъ не скрывалъ, что онъ видятъ въ Баскаковѣ генія, во-вторыхъ, онъ былъ готовъ идти на все, что предложитъ Баскаковъ. Хвостовъ былъ способенъ только на восторгъ и восхищеніе; вслѣдствіе этого онъ только соглашался со всѣмъ, что проектировалъ Александръ Николаевичъ. Баскаковъ, впрочемъ, счелъ нужнымъ поговорить съ дѣловыми людьми о своемъ намѣреніи сдать дома въ аренду. «Я не люблю дѣлать дѣла на фу-фу!» — замѣтилъ онъ при этомъ. Онъ поймалъ гдѣ-то Цвѣнтеховскаго и спросилъ, что онъ думаетъ объ этой идеѣ.

— Очень прекрасное дѣло, — сказалъ Цвѣнтеховскій. — Все надо сдать въ аренду, на десять лѣтъ сдать, потому тогда даже и не продадутъ домовъ, и вы будете имѣть десять лѣтъ интересъ.

Баскаковъ былъ очень радъ. Потомъ онъ поймалъ какого-то другого дѣльца и задалъ ему тотъ же вопросъ.

— Не стоитъ! Все равно, аренду не признаютъ и ничего изъ этого не выйдетъ. А, впрочемъ, попробуйте, можетъ-быть, кривая и вывезетъ. Чортъ-то чѣмъ ни шутитъ.

О томъ же предметѣ Баскаковъ заговорилъ съ однимъ изъ знакомыхъ мировыхъ судей, какимъ-то ошалѣлымъ господиномъ, разсыпавшимъ налѣво и направо безапелляціонные приговоры.

— Что, въ злостные захотѣлось, что ли? — коротко отвѣтилъ мировой судья.

Баскаковъ выслушалъ всѣ эти противорѣчивые отвѣты и сдѣлалъ по-своему. Дома были сданы въ аренду Хвостову. Семья Хвостова перебралась въ одинъ изъ арендованныхъ домовъ, и Баскаковъ понемногу передалъ на храненіе Хвостовымъ цѣлую массу своихъ вещей: какія-то картины, купленныя на выставкахъ, какіе-то сервизы саксонскаго фарфора, купленные у продавцовъ древностей, какія-то японскія вещи, купленныя на аукціонахъ. «Это все капиталъ, нужно, батенька, его приберечь», — говорилъ Баскаковъ. Хвостову онъ назначилъ двѣ тысячи жалованья и квартиру. Деньги же съ домовъ Хвостовъ долженъ былъ сполна отдавать Баскакову. Не прошло и недѣли, какъ Баскаковъ сдѣлался своимъ человѣкомъ у Хвостовыхъ, и сталъ возить дѣвочкамъ конфеты, а Ольгѣ Даниловнѣ билеты въ театръ. Здѣсь его слушали и восхищались его безконечными разсказами о томъ, что онъ видѣть и что испытывалъ. Однажды, въ пламенномъ увлеченіи, онъ даже похлопалъ по плечу Хвостова и сказалъ ему:

— Погодите, батенька, устроимъ всѣ дѣла и породнимся: у васъ дочурки, а у меня молодцы-сыновья растутъ. Мы ихъ и поженимъ…

Хвостовъ даже покраснѣлъ.

— Я… я… Александръ Николаевичъ, — забормоталъ онъ и, захлебываясь слезами умиленія, схватилъ руку Баскакова и поцѣловалъ.

— Шерочка, зачѣмъ же? Зачѣмъ же! Дай я тебя такъ поцѣлую, — сказалъ Баскаковъ покровительственно ласковымъ тономъ и поцѣловалъ старика въ лысину.

VIII.

Данила Павловичъ Муратовъ съ радостнымъ нетерпѣніемъ встрѣчалъ наступленіе осени, какъ человѣкъ, наработавшійся до усталости и видящій приближающіеся дни отдыха. За лѣтніе мѣсяцы онъ сильно измучился, находился, наѣздился, накричался. Теперь на время работы должны были частію прекратиться совсѣмъ, частію должны были идти медленнѣе и сдѣлаться менѣе сложными. На желѣзной дорогѣ было сдѣлано гораздо болѣе, чѣмъ ожидалъ Муратовъ, и открытіе всей линіи могло бы состояться во всякомъ случаѣ гораздо раньше, чѣмъ предполагалось. Это его утѣшало. Радовало и то, что онъ успѣлъ продать «Ольховатое» Аделаидѣ Александровнѣ и заручиться ея обѣщаніемъ содѣйствовать ему во время открытія линіи, то-есть повліять на тѣхъ, кто будетъ принимать дорогу. Данила Павловичъ зналъ, что «прорѣхъ» по постройкѣ есть не мало, что, наконецъ, если бы даже этихъ «прорѣхъ» и не было, то придраться всегда къ чему-нибудь можно, и потому не дурно было имѣть руку среди разныхъ вліятельныхъ лицъ, долженствовавшихъ обревизовать и осмотрѣть всѣ работы. Аделаида Александровна шутливо написала ему, что она не только рекомендовала его благосклонному вниманію разныхъ желѣзнодорожныхъ заправилъ, но что она даже надѣется устроить вмѣсто пріемки дороги веселый пикникъ. «Я пріѣду въ Ольховатое, — писала она. — Мнѣ хочется воскресить въ своей памяти все прошлое. Ахъ, Даня, какая я старуха: у меня уже есть прошлое, есть воспоминанія! Это первый признакъ старости. Дѣти живутъ настоящимъ, юноши будущимъ, старость живетъ прошлымъ. И съ каждымъ днемъ я чувствую все сильнѣе и сильнѣе потребность пожить прошлымъ, увидать тѣ мѣста, гдѣ мы играли въ любовь. Но, конечно, не отшельницей же я буду жить тамъ. Твои инженеры и директора будутъ моими гостями, и, вѣрь мнѣ, имъ будетъ не до пріемки желѣзной дороги, не до скучныхъ ревизій работъ. Мы будемъ давать обѣды, балы, фейерверки, а когда они опомнятся, пора будетъ ѣхать въ Петербургъ». Данила Павловичъ, читая это письмо, все чаще и чаще называлъ Аделаиду Александровну бабой со смекалкой и довольно улыбался при мысли, что все «сойдетъ съ рукъ». Но, помимо всего этого, у него готовилась чисто семейная радость: онъ еще разъ готовился сдѣлаться отцомъ и ждалъ непремѣнно «дѣвчонку», говоря, что «мальчишекъ» покуда довольно. Въ домѣ шли дѣятельныя приготовленія къ принятію новаго желаннаго ребенка, и за Олимпіадой Пахомовной всѣ ухаживали съ особенной заботливостью. Именно въ это-то время крайне непріятною неожиданностью явилось письмо Баскакова. Александръ Николаевичъ извѣщалъ племянника, что дальше онъ «протянуться не можетъ», что онъ объявляетъ себя несостоятельнымъ, что, наконецъ, ему и не для чего «тянуть еще эту канитель». Теперь Александра Николаевича точно такъ же увлекала мысль о несостоятельности, какъ увлекала еще недавно роль строителя десятка домовъ. Онъ съ легкимъ сердцемъ думалъ о томъ, какъ онъ поразитъ всѣхъ своимъ крахомъ. Все это сквозило въ каждой строкѣ его письма и вызвало только замѣчаніе Данилы Павловича, что «дядя такъ и умретъ пустоголовымъ вѣтрогономъ». Но среди разныхъ пустыхъ фразъ Данила Павловичъ натолкнулся на одну фразу, поразившую его. Дядя писалъ ему, между прочимъ: «я, наконецъ, нашелъ такую комбинацію, которая фактически оставитъ два дома въ моихъ рукахъ; это очень легко было сдѣлать при помощи аренды, конечно, фиктивной; подходящаго человѣка я нашелъ, и это дѣло въ шляпѣ». Данила Павловичъ вспылилъ и громко выругался.

— Это чортъ знаетъ что такое, еще влѣзетъ въ петлю, да и другихъ затянетъ въ нее, — проговорилъ онъ.

Онъ тотчасъ же послалъ дядѣ телеграмму съ лаконической фразой:

«Аренда — ерунда. Не дѣлайте».

Онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ отвѣта. Отвѣтъ получился еще болѣе лаконическій:

«Дѣло уже покончено».

Данила Павловичъ скомкалъ телеграмму въ безсильномъ бѣшенствѣ.

— Недостаетъ еще, чтобы онъ посвятилъ этого Хвостова во всѣ тайны дѣла! — громко говорилъ онъ, шагая по комнатѣ. — Отъ него всего ждать можно! И чортъ дернулъ меня впутаться въ это дѣло! Надо хоть уговорить его какъ-нибудь оттянуть объявленіе себя несостоятельнымъ. Мнѣ только бы переждать рожденіе моей дѣвчурки.

Онъ далъ еще телеграмму въ Петербургъ.

«Продержитесь хоть немного. Дней черезъ десять я буду въ Питерѣ. Съ часу на часъ жду рожденія дочери».

Нетерпѣніе въ ожиданіи отвѣта теперь было еще сильнѣе. Отвѣтъ получился страшный.

«Я уже объявилъ, что платежи прекращены. Гвалтъ ужасный».

Данила Павловичъ даже поблѣднѣлъ. Онъ позабылъ всѣхъ и все и, какъ обезумѣвшій, сталъ собираться въ путь.

— Липа, я не могу! Этотъ сумасшедшій чортъ знаетъ что натворитъ! — говорилъ онъ Олимпіадѣ Пахомовнѣ. — Побереги себя, голубка. Я Матрену Кузьминичну попрошу, чтобы она не отходила отъ тебя. Ахъ, ты, Господи, вотъ-то связался не во-время съ дураками!

Олимпіада Пахомовна испуганно слушала его.

— Даня, развѣ ты можешь чѣмъ-нибудь пострадать тутъ? — спросила она.

— Да какъ же! Вѣдь векселя дутые, задними числами писаны! Онъ вѣдь звонить обо всемъ въ набатъ привыкъ, — отвѣтилъ Данила Павловичъ и вдругъ спохватился, видя, что жена совсѣмъ помертвѣла. — Конечно, это все пустяки. Ничего этого доказать нельзя, да никто и не станетъ доказывать, но все же нужно быть тамъ… Да ты не безпокойся…

Онъ наклонился къ женѣ.

— Смотри, береги себя, и чтобъ у меня дѣвчонка такая же, какъ ты, была — крѣпышъ! — шутливо сказалъ онъ.

— Даня, развѣ три-четыре дня нельзя подождать? — спросила она съ кроткой мольбой. — Я привыкла, чтобы это всегда при тебѣ было. Мнѣ легче…

Она обратила къ нему глаза, полные слезъ. Онъ только пахнулъ рукою.

— Ты думаешь, что только три-четыре дня нужно подождать? — спросилъ онъ, спустя минуту.

— Я не знаю… кажется… — робко проговорила Олимпіада Пахомовна.

Она знала, что оставалось болѣе недѣли.

Данила Павловичъ ходилъ по комнатѣ и грызъ ногти. Въ немъ, можетъ-быть, впервые въ жизни происходила страшная внутренняя борьба. Чувства мужа и отца боролись съ чувствами дѣльца, чуящаго возможность навлечь бездѣятельностью бѣду. Въ его головѣ, мало-по-малу, началимелькать мысли о томъ, что Баскаковъ, если онъ способенъ выболтать все, уже, конечно, все и выболталъ, что въ два, въ три дня ничего особеннаго и не произойдетъ, что, наконецъ, если что и произойдетъ, то поправить еще можно будетъ. Онъ подошелъ къ Олимпіадѣ Пахомовнѣ и обнялъ ее.

— Не плачь, голубка, я вѣдь не такъ же спѣшу! Долго не могу остаться, но дня три-четыре — это пустяки, — мягко сказалъ онъ. — И развѣ я могу не видѣть, какъ явится на свѣтъ Божій моя дѣвчурка? Мы ее Липой назовемъ? Да?

Онъ взялъ за подбородокъ жену и сладко поцѣловалъ ее. Онъ теперь говорилъ съ нею, какъ съ ребенкомъ. Его языкъ, точно помимо его воли, теперь картавилъ и сюсюкалъ въ разговорѣ съ нею, какъ это бываетъ часто въ разговорахъ съ дѣтьми. Данилѣ Павловичу теперь хотѣлось поминутно цѣловать жену, ея губы, ея руки, ея грудь. Онъ гладилъ ее, похлопывалъ съ лаской рукой по ея тѣлу, бралъ ее за щеки и за подбородокъ. Она глядѣла на него съ благодарностью, влажными, утомленными глазами и тайно молилась:

— Господи, поскорѣй бы!.. Поскорѣй бы, Господи!

Окружающіе говорили ей, чтобы она не волновалась, чтобы она была спокойна, чтобы она берегла себя.

«А что если Александръ Николаевичъ и точно разскажетъ все? — думалось ей. — Онъ такой пустой и вѣтреный человѣкъ. Ему это ничего, что онъ другого подведетъ. А Данѣ-то каково? И что за это бываетъ, за дутые векселя и за… Какъ это онъ сказалъ?.. заднимъ числомъ написанные векселя?.. Ссылаютъ, поди!.. Самъ-то онъ былъ бы тамъ, ничего бы не было… Все изъ-за меня… изъ-за того, что вотъ не родила еще…»

Она вздыхала, и снова ея губы шептали:

— Господи, поскорѣй бы!.. Поскорѣй бы, Господи!..

Къ ночи ей сдѣлалось худо. Въ домѣ всѣ поднялись на ноги, забѣгали, привезли доктора, акушерку.

— Ну, что, что? — допрашивалъ Данила Павловичъ.

— О, успокойтесь, ничего, пустяки… Такъ нервы разстроились… лихорадка, — отвѣчали ему.

— Развѣ еще не сегодня? — спрашивалъ онъ.

— О, нѣтъ, еще недѣли черезъ полторы, — отвѣтилъ докторъ.

— Черезъ полторы недѣли? — воскликнулъ Данила Павловичъ. — Да не можетъ быть, не можетъ быть!..

Начались объясненія, увѣренія. Оказалось, докторъ былъ правъ. Данила Павловичъ совсѣмъ терялся. Шутка ли, ждать еще полторы недѣли, когда тамъ… Что тамъ? Ну, если Баскаковъ разсказалъ все, то теперь все равно, когда ѣхать. Если же онъ не разсказалъ, то и въ полторы недѣли и въ полтора мѣсяца не разскажетъ. Съ чего ему вдругъ начать болтать, если онъ не проболтался раньше? Данила Павловичъ даже усмѣхнулся надъ собою, пожавъ плечами. — Въ самомъ дѣлѣ, онъ «поретъ горячку» безъ всякаго основанія. Прошло дня три-четыре. Изъ Петербурга получилось письмо. Данила Павловичъ сорвалъ конвертъ, развернулъ письмо, сталъ его читать и ужаснулся.

«Пріѣзжай, ради Бога, скорѣе, — писалъ, между прочимъ, Александръ Николаевичъ. — Я совершенно потерялъ голову и готовъ надѣлать всякихъ глупостей. Я никакъ не ожидалъ, что дѣла примутъ такой оборотъ. Бестіи, которыхъ я кормилъ и поилъ, теперь лѣзутъ ко мнѣ съ ножами къ горлу. Каждый прохвостъ считаетъ долгомъ чуть не плевать мнѣ въ лицо. О, если бы ты зналъ, что значатъ кредиторы несостоятельнаго должника! На меня, точно стая воронъ, налетѣли не только кредиторы, но и всякіе ходатаи по дѣламъ, аблакаты, законники всѣхъ націй. Я ежедневно, точно меня травятъ псами, мечусь изъ стороны въ сторону, бѣшусь и не знаю, что дѣлать. Стыдно сказать, одна проклятая повивальная бабка — денегъ я у ней перехватилъ немного — довела меня до того, что со мной чуть истерика не сдѣлалась. Ужъ она какъ-какъ не пронимала меня: и своими дѣтьми, и моими, и тѣмъ свѣтомъ, и этимъ, и плакала, и къ чертямъ посылала! Да этакъ три дня подъ рядъ, безъ передышки, такъ что я, въ концѣ-концовъ, пришелъ въ изступленіе, забылся и только кричу: „Уведите ее, увидите бестію“. Это даму-то! Господи, до чего я дошелъ; и смѣшно, и стыдно! Только въ тебѣ и спасенье, а то я брошу все имъ на разграбленье и лучше пойду съ сумой, чѣмъ терпѣть все это. Я Баскаковъ, я не бродяга изъ комедіи Островскаго, я не позволю плевать себѣ въ лицо».

— Болванъ, болванъ! — неистово кричалъ Данила Павловічъ, комкая письмо и шагая по комнатѣ. — Все погубитъ, всѣхъ запутаетъ!.. ѣхать, ѣхать нужно.

Онъ вдругъ какъ-то грубо, какъ-то рѣзко — это было впервые послѣ его женитьбы — объявилъ Олимпіадѣ Пахомовнѣ, что онъ ѣдетъ.

— Не могу же я тутъ годъ дожидаться, покуда все это кончится, когда тамъ все можетъ погибнуть!

Олимпіада Пахомовна заплакала, но тотчасъ же отерла слезы и сказала:

— Поѣзжай, поѣзжай, Даня! Развѣ я держу тебя? Ты знаешь, голубчикъ, что я никогда…

Она, захлебываясь слезами, закусила губы и потомъ, пересиливъ себя, прибавила:

— Я сама раскаивалась, что удержала тебя, глупая!

Онъ какъ будто сконфузился. Она заторопилась приготовить ему все въ дорогу.

— Зачѣмъ же самой… Люди есть, — сказалъ онъ ласково. — Береги себя.

— Ахъ, что я! Только бы тебѣ было хорошо, — отвѣтила она.

Онъ обнялъ ее и сказалъ ей въ смущеніи:

— Ты не сердись, я бѣшеный… Погорячился!..

Она зажала ему ротъ рукою и поцѣловала его руку.

Данила Павловичъ передъ отъѣздомъ зашелъ къ Матренѣ Кузьминичнѣ. Она съ семьей уже перебралась въ городъ. Ихъ квартира помѣщалась въ томъ самомъ домѣ, въ Семинарскомъ переулкѣ, гдѣ жила съ дѣтьми Матрена Кузьминична до своего замужества, только этотъ домикъ принадлежалъ теперь ея дѣтямъ и былъ отлично отдѣланъ заново. Это было единственное обезпеченіе, данное покуда дѣтямъ Баскаковымъ. И этотъ домъ онъ купилъ имъ не потому, что видѣлъ необходимость ихъ чѣмъ-нибудь обезпечить, а потому, что во время женитьбы, увидавъ слезы Матрены Кузьминичны и дѣтей, не желавшихъ разставаться съ этимъ гнѣздышкомъ и словно боявшихся ѣхать въ Ольховатое, онъ расчувствовался и рѣшилъ, что въ этомъ домѣ они всѣ будутъ жить по зимамъ, переѣзжая въ Ольховатое только на лѣто. Домъ былъ купленъ за двѣ тысячи, да на отдѣлку и обновленіе ушло тоже тысячи двѣ-три. Данила Павловичъ засталъ Матрену Кузьминичну дома почти одну и былъ этому очень радъ, такъ какъ ему хотѣлось объяснить причину своего визита поскорѣе. Когда онъ попросилъ ее присмотрѣть за Липой, такъ какъ у Липы никого нѣтъ изъ близкихъ пожилыхъ женщинъ — мать Олимпіады Пахомовны уже давно умерла, — Матрена Кузьминична удивилась:

— Да что это ты въ такое время въ Петербургъ собрался? — сказала она. — Ужъ будто подождать нельзя.

— По вашимъ же дѣламъ ѣду, — отвѣчалъ онъ. — Александръ Николаевичъ тамъ совсѣмъ голову потерялъ.

Матрена Кузьминична всполошилась.

— Что случилось-то, что? — пристала она къ Муратову. — Заболѣлъ онъ? Да говори же!

— Какое заболѣлъ! Просто объявилъ себя несостоятельнымъ, ну, кредиторы и нахлынули.

— Ахъ, ты, Господи! Да ты возьми эти пятнадцать-то тысячъ, что за Ольховатое получили. Не надо намъ ихъ.

— Ахъ, вы простота, простота! Тутъ милліоны долгу, а вы со своими грошами лѣзете! Благодарите Бога, что хоть это на черный день останется.

— А онъ-то какъ?.. Я, Данила Павловичъ, не стерплю! Я сама поѣду! Когда же мнѣ и быть при немъ, какъ не въ этакой бѣдѣ! Слава Богу, въ церкви вѣнчаны. Не полюбовница какая.

— Ну, ужъ нѣтъ! Вы около Липы побудьте, а я тамъ буду орудовать. Вы-то пользы не принесете!

— Ну, хорошо, я покуда побуду здѣсь, пока все здѣсь кончится, а ужъ потомъ не взыщи, поѣду туда, потому здѣсь и въ эти-то дни мое сердце изноетъ. Ахъ, бѣда-то, бѣда-то какая! Вотъ вѣдь жилъ, жилъ и до чего дожилъ.

Она совсѣмъ опечалилась и только мелькомъ слушала успокоительныя фразы Муратова. Когда онъ уѣхалъ, она сильно всплакнула. Дѣти, вернувшись домой, изумились, что мать плачетъ. Начались разспросы. Матрена Кузьминична разсказала, какъ сумѣла, все, что знала. Всѣ снова пріуныли. Молодежь, встревоженная при первыхъ толкахъ о предстоящемъ разореніи и о продажѣ Ольховатаго, успѣла уже давно забыть эти толки и отнеслась даже равнодушно къ продажѣ имѣнія, гдѣ всѣ чувствовали себя какъ въ гостяхъ. Это равнодушіе усилилось еще больше, когда Александру позволили увести въ городъ «Вороного», когда семьѣ разрѣшили взять пару лучшихъ коровъ, нѣсколько птицъ, однимъ словомъ, все то, что ей хотѣлось оставить за собою. Всѣмъ этимъ распоряжался отъ имени Аделаиды Александровны самъ Данила Павловичъ, и такъ какъ имѣніе пошло за безцѣнокъ, то онъ и не нашелъ нужнымъ протестовать противъ увода нѣкоторой части скота, куръ, индюшекъ. Кстати эта продажа совпала съ тѣмъ временемъ, когда мальчикамъ нужно уже было переѣхать въ городъ, и потому продажа имѣнія прошла незамѣтно. Теперь же всѣ вдругъ вспомнили, сознали, что банкротство было вовсе не миѳомъ, что оно совершилось, что у отца нѣтъ ничего, что у нихъ если и есть тысячъ пятнадцать или немного болѣе, то эти деньги въ сущности не ихъ деньги, а деньги утаенныя ими, воровскія, нечестно пріобрѣтенныя. Объ этихъ деньгахъ напомнила сама Матрена Кузьминична, сказавъ сыновьямъ, что она предложила Данилѣ Павловичу отдать эти деньги.

— Ну, да гдѣ! Что, говоритъ, эти гроши значатъ, когда милліоны долженъ! Благодарите, говоритъ, Бога, что и вы-то по-міру не пошли…

Сыновья хмуро слушали разсказы матери. Ихъ молодыя, еще не искалѣченныя жизнью, цѣльныя натуры возмущались при мысли, что и они дѣлаются какъ бы соучастниками какого-то еще, темнаго для нихъ дѣла. Слова о мошенничествѣ и воровствѣ, когда-то оброненныя неосторожно Воздвиженскимъ, пришли имъ снова на память. Они теперь даже не находили словъ для утѣшенія матери. Они чувствовали, что у нея на сердцѣ страшное горе… но горе на сердцѣ было и у нихъ, это было другое горе, горе не объ отцѣ, не о томъ, что они лишатся всего, а горе о томъ, что если у нихъ что-нибудь и останется, то останется купленное подлостью, обманомъ, кражею. Вечеромъ, когда матъ ушла къ Олимпіадѣ Пахомовнѣ, они остались одни съ Воздвиженскимъ въ своей комнатѣ, и Александръ не утерпѣлъ, поднялъ вопросъ о. томъ, что волновало его.

— Вотъ теперь и будемъ жить на краденыя деньги, — сказалъ онъ.

Воздвиженскій нахмурился. Ему стало впять досадно на себя, что онъ открылъ глаза юношамъ на это дѣло.

— Ну, да, всѣ на краденыя деньги живутъ, не вы одни, — отвѣтилъ онъ.

— Какъ всѣ? — спросилъ Александръ.

— Да такъ же, что всѣ. Одни только меньше воруютъ, другіе больше. Каждый норовитъ, какъ бы на чужой счетъ пожить, значитъ, всѣ и есть воры.

— Экъ куда вы хватили! — возразилъ Николай. — Я вотъ гдѣ-то читалъ слова Мирабо. Онъ сказалъ: «Кто хочетъ жить въ обществѣ, тотъ долженъ быть нищимъ, или воромъ, или работникомъ». Значитъ, можно и не быть воромъ.

— Вретъ вашъ Мирабо! — рѣзко сказалъ Воздвиженскій. — Выдумалъ тоже дѣленіе. Ну, что такое нищій? Тотъ же воръ, только не съ поддѣльнымъ ключомъ онъ ходитъ, а съ поддѣльнымъ убожествомъ. Тоже дармоѣдъ и воръ!

— А работникъ-то? Работникъ-то?

— Чего вы мнѣ въ глаза тычете работникомъ? Что такое работникъ: на грошъ умѣнья, на сотни рублей лѣни, а ты его корми, да еще плати ему! Знаемъ мы работниковъ!

Николай пожалъ плечами.

— Берете прохвоста, да и называете его работникомъ, ну, воръ и выходитъ. Такъ-то все можно объяснить.

Воздвиженскій загорячился, видя, что его парадоксъ не произвелъ желаннаго впечатлѣнія.

— Ну, и пусть работникъ не воръ! Ну, и будьте заправскими работниками. Да теперь-то еще вы ими не можете быть. Значитъ, и говорить нечего. И нашли печаль, что у мошенниковъ урвалъ вашъ отецъ грошъ для пропитанія семьи.

— Такъ у воровъ и воровать можно? — вставилъ насмѣшливо Николай.

— Да, можно! Это борьба за существованіе! Вотъ если бы вы нищими остались, было бы о чемъ горевать, потому что и изъ гимназіи васъ выгнали бы, и пошли бы вы тунеядствовать, неотесами. А теперь хоть доучиться можете, да полезными людьми сдѣлаться можете.

— Это что же: цѣль оправдываетъ средства? — спросилъ Николай.

— Да, если ужъ на то пошло! Съ институтскимъ-то цѣломудріемъ тоже далеко не уѣдете. Съ волками жить, по-волчьи и выть. Житейская-то дорога грязна, — пойдете по ней, волей-неволей и наглотаетесь грязи, и выпачкаетесь ею. Скверно, когда самъ человѣкъ въ эту грязь по уши лѣзетъ, а не то, что онъ поневолѣ иногда касается ея. Безъ этого никто не проживетъ. Аскетомъ или схимникомъ нужно сдѣлаться, чтобы прожить безъ этого. Ну, такъ отъ такихъ людей проку мало. Въ рай, можетъ-быть, они попадутъ, а на землѣ пользы отъ нихъ не много. И вотъ, что я вамъ скажу, волнуетесь вы теперь, потому что барской спеси вамъ по наслѣдству, вѣрно, много досталось, или потому, что заѣлись вы и разрыхлѣли, такъ у васъ и разыгрываются разные чувствія и сентименты, какъ у брезгливой барыни: сыта она, такъ ей и кажется, что и хлѣбъ-то грязно пекутъ, и говядину-то безъ перчатокъ мясники ворочаютъ.

Воздвиженскій все дальше и дальше заходилъ въ дебри парадоксовъ и сбивчивыхъ доказательствъ по мѣрѣ того, какъ его раздражало молчаніе юношей. Онъ старался вызвать теперь ихъ на споръ, на возраженіе, но они точно заснули.

— А вы лучше объ урокахъ думайте, — закончилъ, наконецъ, онъ. — Залѣпятъ вамъ за ваши мечтанія двойки, тогда я узнаете, каково мечтать вмѣсто долбленія латыни.

Онъ всталъ и ушелъ въ свою комнату. Братья безмолвно раздѣлись я легли.

— Тоже прохвостъ въ немъ сидитъ, — сказалъ Александръ, вздыхая…

Николай усмѣхнулся.

— Просто въ семинаріи изощрился доказывать сперва pro, а потомъ contra…

Нѣсколько минутъ спустя онъ тяжело вздохнулъ.

— А и затянулся же нашъ добрѣйшій Александръ Николаевичъ въ кашу. Какъ-то онъ ее, бѣдняга, расхлебаетъ?

Въ его голосѣ послышалась неподдѣльная, глубокая грусть. Братъ ничего не отвѣтилъ ему. Онъ лежалъ, уткнувшись лицомъ въ подушку. Прошло съ четверть часа въ полнѣйтемъ молчаніи. Наконецъ, Николай насторожился и сталъ чутко прислушиваться, немного приподнявъ голову и всматриваясь въ темноту. У противоположной стѣны едва вырисовывалась фигура лежавшаго на постели Александра. Николаю казалось, что онъ видитъ въ полутьмѣ вздрагиваніе плеча брата. Онъ быстро сбросилъ одѣяло и босикомъ, въ одной сорочкѣ, перешелъ къ брату, сѣлъ къ нему на постель, дотронулся до его плеча и, наклоняясь надъ нимъ, тихо проговорилъ:

— Полно, Саша, полно! Ну, что-жъ дѣлать! Слезами не поможешь! Мать точно должна сберечь деньги, чтобы помочь отцу, когда онъ останется нищимъ. Вотъ это долженъ былъ намъ сказать, объяснить Воздвиженскій. Только у него вѣдь не было съ дѣтства ни отца, ни матери… Гдѣ-жъ ему понять!

Александръ приподнялся весь въ слезахъ, еще всхлипывая, и протянулъ руки брату.

— Что бы ни случилось, мы вѣдь его не оставимъ, Коля? Да? Онъ самъ никогда не оставлялъ насъ!

Николай крѣпко обнялъ брата.

— Клянусь тебѣ, клянусь! — отрывисто заговорилъ онъ. — Развѣ я не понимаю… Другіе въ нашемъ положеніи, незаконные-то, шляются… Нѣтъ, нашъ отецъ честно къ намъ относился…

У него перехватило духъ.

Потомъ, немного успокоившись, братья стали создавать юношескіе, наивные планы о томъ, какъ они поддержатъ отца, какъ они снова сдѣлаютъ его счастливымъ человѣкомъ. Прежде всего нужно отправить къ нему поскорѣе мать: въ тяжелые дни его жизни она всегда умѣла успокоить его, потомъ они кончатъ здѣсь курсъ и переѣдутъ въ Петербургъ. Съ оставшимися у нихъ средствами можно жить и въ Петербургѣ. Они же не будутъ сидѣть сложа руки и будутъ работать. У отца будетъ опять и семья, и возможность жить безбѣдно. Ни тому, ни другому не приходило и въ голову, что все можетъ кончиться тюрьмой, ссылкой, позоромъ…

IX.

Первое хоть сколько-нибудь знакомое Данилѣ Павловичу лицо, встрѣченное имъ въ Петербургѣ, былъ Цвѣнтеховскій. Данила Павловичъ совершенно забылъ его. Но Цвѣнтеховскій имѣлъ способность помнить лица людей, видѣнныя имъ хоть разъ въ жизни. При этомъ онъ имѣлъ тоже способность забывать, что онъ ихъ видѣлъ только разъ въ жизни, и потому встрѣчалъ ихъ, какъ старыхъ друзей. При этихъ встрѣчахъ случалось, что эти люди вынимали свой портсигаръ, и Цвѣнтеховскій просилъ позволенія воспользоваться папироской. Цвѣнтеховскій, по обыкновенію съ портфелемъ подъ мышкой, шелъ мелкою торопливою походкою. Когда онъ остановить Муратова, Данилѣ Павловичу онъ показался похожимъ на шакала, вышедшаго на добычу. Съ первыхъ же словъ Цвѣнтеховскій заговорилъ о Баскаковѣ.

— Теперь дѣла пошли въ своимъ теченіемъ, — сказалъ онъ.

— А вы ужъ успѣли къ нимъ приступиться? — спросилъ грубо Данила Цавловичъ.

— Я въ стороны господина Гиршберга, моего довѣрителя, — отвѣтилъ Цвѣнтеховскій. — Господинъ Баскаковъ повиненъ ему на двадцать тысячъ.

— Ну, и слава Богу, что не больше, — отвѣтилъ Муратовъ и, несмотря на желаніе Цвѣнтеховскаго продолжать бесѣду, проскользнулъ въ подъѣздъ того дома, гдѣ жилъ Баскаковъ.

На одной изъ площадокъ лѣстницы онъ увидалъ группу людей. Они столпились около какой-то плотной барыни въ старомодной шляпкѣ, въ суконной тальмѣ, съ сакъ-вояжемъ въ рукахъ. Она громко разсказывала что-то окружающимъ людямъ. Муратовъ уловилъ только отрывочныя фразы: «Кровопійца, семью по-міру пустилъ. Я женщина сырая, со мной ударъ могъ сдѣлаться. Трудомъ вѣдь нажила все. Думала, вотъ добрый человѣкъ, хорошіе проценты дастъ! А онъ душегубецъ…» Данила Павловичъ прошелъ поспѣшно мимо толпы. Его враждебно оглядѣли съ ногъ до головы, и онъ ясно разслышалъ фразы: «Не къ нашему ли соколу тоже? Простись, голубчикъ, съ денежками!» Онъ позвонилъ у дверей квартиры Баскакова. Ему не скоро отворили дверь. Первыми словами лакея была фраза, что барина нѣтъ дома. Данила Павловичъ сказалъ, что все равно — онъ подождетъ возвращенія «дяди».

— Да вы будете, значитъ, племянникъ Александра Николаевича? Данила Павловичъ? — спросилъ лакей.

Данила Павловичъ утвердительно кивнулъ головой.

— Для васъ-съ дома, — сказалъ лакей. — А то эти вороны намъ передохнуть не даютъ…

Муратова ввели въ переднюю. Онъ сбросилъ пальто и спросилъ, куда идти. Лакей повелъ его въ кабинетъ барина. Квартира Баскакова была довольно просторная, но казалась какимъ-то пустымъ сараемъ. Мебели почти не было, безпорядокъ былъ полный. Муратовъ засталъ дядю лежащимъ на диванѣ. Увидавъ племянника, Александръ Николаевичъ поднялся кряхтя и охая. Муратовъ изумился происшедшей въ немъ перемѣнѣ. Баскаковъ состарился на десять лѣтъ.

— Ты боленъ, дядя? — спросилъ Данила Павловичъ.

— Захвораешь тутъ, захвораешь, когда ни днемъ, ни ночью покоя нѣтъ, — отвѣтилъ Александръ Николаевичъ, пожимая ему руку. — Травятъ, травятъ, какъ звѣря въ лѣсу, безъ жалости, безъ милосердія…

Онъ опустился на стулъ и сжалъ голову руками. Въ передней раздался рѣзкій звонокъ. Баскаковъ вздрогнулъ и стиснулъ болѣзненно зубы, начавъ пугливо озираться по сторонамъ. Данила. Павловичъ хотѣлъ что-то сказать, но дядя махнулъ ему рукою и топотомъ сказалъ:

— Тсъ!

Въ передней послышалась брань.

— Сейчасъ же сюда прошелъ баринъ. Его приняли. Значитъ, дома! Когда деньги были нужны, такъ всегда былъ дома. А теперь все нѣтъ да нѣтъ!

Баскаковъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, какъ бы принизившись, прошепталъ Муратову:

— Я опять въ шкапъ спрячусь, въ шкапъ!..

Данила Павловичъ остановилъ его движеніемъ руки и сказалъ тихо:

— Я самъ выйду къ нимъ.

Онъ твердою поступью направился къ передней и очутился лицомъ къ лицу съ тремя посѣтителями. Это были не то мѣщане, не то купцы. Данила Павловичъ обратился къ нимъ съ вопросомъ, чего имъ нужно. Они заговорили разомъ:

— Извѣстно чего! За своимъ пришли! Чего въ прятки-то онъ играетъ? Блудливъ, какъ кошка, а трусливъ, какъ заяцъ! Въ долговое засадить! Все завтраками кормитъ!

— Чего вы орете въ чужой квартирѣ! — вдругъ крикнулъ на нихъ Муратовъ тѣмъ бѣшенымъ голосомъ, который пугалъ и не такихъ людей, который далеко разносился по желѣзнодорожной линіи. — За полиціей, что ли, послать, чтобъ васъ отсюда выгнали? Онъ вамъ долженъ? Вы предъявили векселя и счета? Ну, и ждите, что скажетъ конкурсъ. Мой тесть сотенъ тысячъ тутъ лишился, да я же не лѣзу съ ножомъ къ горлу къ Александру Николаевичу. У насъ судъ есть, а не кулачная расправа. Или мало, что деньги потеряете, такъ за буйство въ тюрьмѣ еще насидѣться хотите? Аршинники!

— Да ты чего лаешься! Можетъ, мы получше тебя! — заговорили разомъ всѣ три посѣтителя.

— А вотъ я вамъ покажу, какъ за буйство расправляются, — сказалъ Муратовъ.

— Помилуйте-съ, сударь, съ кулаками къ носу лѣзутъ, — сказалъ расхрабрившійся слуга жалующимся тономъ. — И при чемъ же здѣсь я…

Давила Павловичъ, не обращая на него вниманія, продолжалъ кричать:

— Да я сейчасъ же съѣзжу къ самому…

Данила Павловичъ назвалъ по имени и отчеству высшую полицейскую власть.

— Да ты что же стращаешь? Въ твоей квартирѣ мы, что ли! — грубо спросилъ одинъ посѣтитель.

— Въ моей! въ квартирѣ моего дяди! А вотъ мы увидимъ, что вы послѣ запоете, когда ко мнѣ же бѣгать по дѣламъ конкурса станете. Я думаю, я-то побольше васъ голоса имѣть буду. Нашихъ денегъ тутъ триста тысячъ пропадаетъ, а не какіе-нибудь гроши.

— Всякому своя копейка дорога.

— Съ насъ самихъ тоже клочья рвутъ!

— Знаемъ мы васъ! Десятки тысячъ сорвали съ Александра Николаевича, а сотни рублей не отдалъ, такъ задушить его готовы. Прежде въ поясъ кланялись, а теперь…

Муратовъ всмотрѣлся въ лицо одного изъ бородачей и узналъ его:

— А, пріятель, видѣлъ я, видѣлъ, какъ ты безъ расписокъ-то у дядюшки десятки рублей выкляньчивалъ! Только вѣдь теперь-то твои счета тоже разсмотрятъ. Поди, по два раза одинъ и тотъ же счетъ оплачивали. Я тоже кое-что видѣлъ…

Бородачъ нахмурился и злобно проговорилъ:

— Не лайся, какъ бы въ отвѣтъ не попасть самому!

Но Данила Павловичъ зналъ этого сорта мелкихъ подрядчиковъ и смѣло тономъ угрозы отвѣтилъ:

— Ой, не зли меня, а то хуже будетъ!

Онъ неожиданно подошелъ прямо къ бородачу и, потрепавъ его по плечу, интимнымъ тономъ застращиванія проговорилъ:

— Когда ты еще въ деревнѣ гусей стерегъ, да безъ портковъ бѣгалъ, я уже такихъ-то, какъ ты, у себя на работахъ въ мошенничествѣ ловилъ. Слышалъ про Чистопольскую желѣзную дорогу? Ну, такъ я тамъ со своимъ тестемъ, Пахомомъ Семеновичемъ Гущинымъ, всѣмъ орудую. Значитъ, на вашего-то брата насмотрѣлся. Какъ полагаешь?

И, опять перемѣнивъ тонъ, онъ уже совсѣмъ дружески и интимно проговорилъ:

— Нѣтъ, братцы, это уже точно не дѣло галдѣть въ чужомъ домѣ! Ну, задолжалъ Александръ Николаевичъ, прогорѣлъ, такъ вѣдь это со всякимъ можетъ случиться. Надо лучше дѣло потише, да получше обдѣлать, заполучить что можно, вотъ и ладно будетъ. Ну, а крикомъ-то что возьмете? Штаны онъ, что ли, вамъ съ себя сниметъ? Вѣдь ужъ теперь утаить ему нечего — тутъ-то вонъ не разживешься ничѣмъ.

Онъ движеніемъ ноги распахнулъ дверь въ залъ.

— Мусоръ этотъ, что ли, вамъ отдать? Такъ и того онъ не можетъ теперь сдѣлать, — продолжалъ Данила Павловичъ. — Нѣтъ, а вотъ лучше намъ вмѣсто галдѣнья вмѣстѣ собраться, да обсудить все порядкомъ. Я въ Знаменской гостиницѣ остановился. Хотите, заходите потолковать…

Онъ повернулся, чтобы идти, но, сдѣлавъ два шага къ двери, остановился на минуту и ровнымъ, твердымъ и внятнымъ голосомъ проговорилъ:

— Только я, братцы, не Александръ Николаевичъ!

Потомъ, слегка посвистывая, онъ скрылся въ комнатахъ.

— Ну, что? Слышалъ? Видѣлъ? Это ужасно! ужасно! — воскликнулъ Александръ Николаевичъ, увидавъ Данилу Павловича.

— Этого надо было ожидать, — равнодушно сказалъ Муратовъ. — Не могутъ же эти люди вамъ комплименты дѣлать за то, что вы имъ по грошу за рубль дадите…

— Но затѣмъ же оскорблять, оскорблять-то зачѣмъ? Вѣдь ты пойми, они мнѣ грубости говорятъ, они ругаютъ меня, они плюютъ чуть не въ лицо мнѣ! О, если бы я могъ это все предвидѣть! Бываютъ минуты, когда я готовъ пулю себѣ въ лобъ пустить! Легче умереть, чѣмъ вынести все это. Ты понялъ бы это, если бы хоть день побылъ на моемъ мѣстѣ…

— И вы еще ни одного изъ нихъ не избили? — спросилъ спокойно Муратовъ.

Александръ Николаевичъ вопросительно взглянулъ на племянника.

— Я бы избилъ. Тогда не стали бы ругаться!

Онъ сказалъ это такимъ тономъ, что ему нельзя было не вѣрить. Но Александръ Николаевичъ былъ не способенъ ни драться, ни ругаться. Это былъ баринъ до мозга костей, несмотря на всѣ его похожденія, на всѣ его аферы. Онъ впервые попался въ такую исторію, и она повліяла на него такъ, какъ будто ему публично дали оплеуху. Ему было стыдно, гадко, тошно смотрѣть на людей. Онъ не подготовился къ роли несостоятельнаго должника. Онъ еще недавно называлъ массу своихъ кредиторовъ мошенниками, но онъ никакъ не могъ свыкнуться съ тѣмъ, чтобы эти мошенники въ глаза ему называли его самого этимъ именемъ. Онъ еще недавно смѣялся надъ этой «бабкой-галандкой», ростовщицей, давшей ему въ долгъ деньги, но онъ теперь боялся поднять на нее глаза, когда она рыдала, говоря, что онъ пустилъ по-міру ее, беззащитную, и ея дѣтей малыхъ, когда она проклинала его и его «племя каиново», причитая, что «волку отольются овечьи слезы». Минутами онъ даже вѣрилъ, что эта «бабка», бравшая шестьдесятъ процентовъ въ годъ, была дѣйствительно овцою и притомъ овцою, растерзанной имъ, волкомъ. Его безпредѣльно разыгравшееся воображеніе сослужило ему теперь плохую службу. Съ каждымъ днемъ оно работало сильнѣе и сильнѣе, и Александръ Николаевичъ мысленно уже переживалъ такія сцены униженій, позора, наказаній, что ему становилось жутко. То онъ видѣлъ, какъ какой-то «хамъ» даетъ ему пощечину; то онъ ясно воображалъ, что эта «бабка-галандка» плюетъ ему прямо въ лицо; то онъ представлялъ себя передъ собраніемъ кредиторовъ, гдѣ всѣ и каждый наносятъ ему оскорбленія, и слова «воръ», «подлецъ», «мошенникъ», «грабитель» сыплются со всѣхъ сторонъ. Потомъ являлось самобичеваніе за то, что прежде-то, прежде «съ легкимъ сердцемъ» рылъ себѣ яму, обиралъ всѣхъ, не зная, чѣмъ расплатиться, грабилъ и чужія семьи, и свою семью.

«И до сѣдыхъ волосъ дожилъ, и ума не нажилъ», твердилъ онъ, стукая кулаками по своей сѣдоволосой львиной головѣ. Да, онъ и посѣдѣлъ, и постарѣлъ, и опустился въ это короткое время, какъ бы въ десятокъ лѣтъ. Онъ не былъ трусомъ по натурѣ, въ былые дни юности онъ пережилъ даже эпоху моднаго тогда бреттерства, но теперь онъ прятался отъ этихъ людей въ шкапъ, когда они вламывались въ его комнаты. И эта трусость въ свою очередь была для него источникомъ мученій, онъ краснѣлъ за нее. А тутъ еще Хвостовъ, какъ тѣнь, преслѣдующій Баскакова, ходящій по его пятамъ, спрашивающій ежеминутно: «Мы вѣдь выкрутимся, Александръ Николаевичъ?» «Это вѣдь все скоро кончится, Александръ Николаевичъ?» «Я думаю, никто не узнаетъ, что мы все это фиктивно устроили, Александръ Николаевичъ?» Задаетъ онъ эти вопросы, а у самого зубъ назубъ не попадаетъ, слышно, какъ они щелкаютъ, точно въ страшной лихорадкѣ. Ходитъ онъ, Хвостовъ, а у самого колѣни дрожатъ и подгибаются, точно у пьянаго. Хихикаетъ онъ, потирая руки, а въ голосѣ слезы слышатся, на глаза онѣ навертываются. «И рожа-то у него какая подлая, точно его ошпарили, — мысленно повторялъ Александръ Николаевичъ. — И какъ это я прежде не разглядѣлъ. Вѣдь это трусъ, трусъ до мозга костей. Онъ способенъ при первой угрозѣ разревѣться и на колѣняхъ ползать. Онъ отца родного выдастъ, только бы свою шкуру сберечь!» Александру Николаевичу было даже гадко теперь благоговѣніе Хвостова предъ нимъ. Его бѣсили вѣчныя восклицанія Хвостова: «Да вы геній, геній! Вы выкрутитесь! За вами, какъ за каменной стѣной, я! Я маленькій человѣкъ, а вы! Шутка ли три милліона долгу!» Все это высказалъ теперь Баскаковъ Данилѣ Павловичу, то вскакивая съ мѣста, то сжимая въ рукахъ свою голову, — высказалъ сбивчиво, торопливо, нервно. Онъ походилъ на помѣшаннаго.

— Веди мои дѣла, какъ знаешь, — заключилъ онъ. — Я болѣе не могу, не могу! Я все лучше отдамъ, все разскажу, все погублю и конецъ, конецъ! Я потерялъ голову…

Онъ остановился передъ Муратовымъ и горячо проговорилъ:

— Я не алтынникъ, не хамъ, не барышникъ. Я былъ бариномъ и бариномъ остался. Мнѣ это все омерзительно.

— Все это нужно было прежде взвѣсить и обдумать, а теперь… — началъ Данила Павловичъ, но Баскаковъ не далъ ему, кончить.

— Я не знаю, какимъ мнѣ надо бы было родиться человѣкомъ, но я родился такимъ, каковъ я есть, и такимъ и умру, — рѣзко сказалъ онъ и съ горькой ироніей прибавилъ: — Я даже не умѣю глядѣть съ завистью или съ уваженіемъ на тѣхъ, кто научился съ волками жить — по-волчьи и выть. Я тебѣ говорю, что мнѣ все это омерзительно, и смерть лучше такой жизни.

Данила Павловичъ совсѣмъ равнодушно и сухо, почти жестоко замѣтилъ:

— Стоитъ ли о ней много говорить, когда это такое несложное дѣло.

Потомъ онъ улыбнулся и развязно проговорилъ:

— Вы, дядя, все еще театръ любите. Жизнь, право, такая прозаическая штука, что въ ней можно обойтись безъ всякихъ эффектовъ. Задолжалъ рубль, ну, и торгуйся, поскольку уплатишь: можешь по полтиннику — старайся отдать по четвертаку, можешь по четвертаку — старайся отдать по гривеннику. Ругаться станутъ, ты тоже ругайся, да посильнѣе; драться станутъ, а у тебя силы меньше — въ судъ жалуйся, чтобы обуздали драчуновъ, если же силы у тебя больше, — коверкай ихъ самъ, только такъ, чтобы это самозащитой вышло. Все это просто и не требуетъ ни пистолетовъ, ни дуэлей, ни самоубійствъ. Впрочемъ, въ ваше время ужъ такая мода была — кровь проливать…

Баскаковъ хотѣлъ что-то сказать, но Муратовъ коротко кончилъ свою рѣчь шуткою:

— Кровь, дядя, самимъ нужна для домашняго обихода. Теперь вонъ и такъ всѣ на малокровіе жалуются…

Потомъ онъ быстро, не желая тратить времени на пустяки, перешелъ къ вопросамъ дѣловымъ, серьезнымъ и, слушая дядю, раза два замѣтилъ ему:

— Да вы не распускайтесь! Не увлекайтесь и не отклоняйтесь въ сторону, дядя!

Онъ вдругъ сталъ обращаться съ Баскаковымъ, какъ съ капризнымъ, больнымъ ребенкомъ, читая ему нотаціи, останавливая его, поучая его, немного свысока, немного нетерпѣливо, немного презрительно. Чѣмъ больше онъ выяснялъ дѣло, тѣмъ очевиднѣе становилась для него необходимость остаться здѣсь и взяться за все самому. Дядя былъ способенъ выкинуть даже такую штуку, какъ признаніе въ выдачѣ дутыхъ векселей, къ скрытіи денегъ отъ продажи «Ольховатаго», въ фиктивности аренды двухъ домовъ. Это признаніе могло быть сдѣлано въ видѣ театральнаго эффекта внезапно, неожиданно, случайно. Этого нужно было опасаться и избѣжать. Данила Павловичъ не могъ бы дать теперь себѣ отчета, почему онъ горячо принимаетъ теперь къ сердцу это дѣло. О спасеніи отъ нищеты семьи Баскакова и самого Баскакова онъ въ данное время вовсе и не думалъ. Тутъ было просто инстинктивное, безсознательное, но въ то же время и непреклонное, и страстное желаніе дѣльца вырвать у другихъ часть денегъ. Не было ни одной минуты, когда Данила Павловичъ задалъ бы себѣ вопросъ: «но для кого же я вырву эти деньги? вѣдь не для себя же, а для человѣка, способнаго ихъ бросить тотчасъ же въ печь?» И тѣмъ не менѣе онъ сознавалъ, что онъ долженъ ихъ вырвать, что онъ вырветъ ихъ у другихъ. Это было, можетъ-быть, то чувство, которое заставляетъ сытаго звѣря грызться съ другими звѣрями изъ-за добычи, вовсе не нужной ему самому. Мало того, Данила Павловичъ давно уже не ощущалъ въ себѣ такой энергіи и такого подъема духа, какъ теперь, точно онъ готовился къ рѣшительной битвѣ съ сильнымъ врагомъ. Онъ потиралъ руки, онъ усмѣхался, обдумывая все дѣло, со всѣхъ сторонъ, начертывая въ умѣ планъ битвы. Онъ то садился просматривать бумаги, то ходилъ по комнатѣ, выслушивая дядю. Наконецъ, онъ подошелъ къ старику и одобрительно похлопалъ его по плечу, сказавъ развязнымъ тономъ:

— Не тужите, дядя, выкручу васъ!

Баскаковъ вздрогнули и не то съ испугомъ, не то съ недоумѣніемъ спросилъ:

— Что ты?

— Выкручу васъ, говорю я, — повторилъ Муратовъ.

Старикъ какъ-то растерялся и сконфузился.

— А! да, да… — пробормоталъ онъ и съ горькою, едва замѣтной ироніей прибавилъ: — Я, знаешь, иногда теперь многаго не понимаю. Все это такъ ново, и положеніе, и слова… Выкручу, выверну, вытащу.

И, уже усмѣхаясь, какъ-то презрительно взглянувъ на Данилу Павловича, онъ замѣтилъ:

— Что-жъ, выкручивай, вывертывай, тащи… я ужъ теперь не Баскаковъ, а вещь…

«Въ призваніи ошибся, актеромъ бы быть», — мелькнуло въ головѣ Данилы Павловича. Впрочемъ, подобныя мысли теперь мало занимали его. Въ его умѣ роились разные комбинаціи, проекты переговоровъ съ кредиторами, обсужденіе съ ними дѣлъ дяди, продажа домовъ, способы набить на дома цѣну. Въ тотъ же день вечеромъ къ нему собралось нѣсколько мелкихъ кредиторовъ дяди, въ тотъ же день онъ успѣлъ повидаться съ нѣсколькими заинтересованными въ дѣлѣ адвокатами. Онъ весь теперь ушелъ въ это дѣло, забывъ и свою Липу, и своихъ дѣтей, и свою желѣзную дорогу. Во всѣхъ подобныхъ дѣлахъ, какъ неожиданное крупное банкротство, толковъ и преній является безчисленное множество: тутъ, что называется, всѣ толкутъ воду въ ступѣ, суетятся, бѣгаютъ, совѣщаются, повторяютъ десять разъ одно и то же, подводятъ итоги цифръ, считаютъ снова, доискиваются новыхъ имуществъ, новыхъ источниковъ для оплаты долговъ, подозрѣваютъ мошенничество и стачку, и это отнимаетъ массу времени, волнуетъ, кровь, заставляетъ человѣка думать, что онъ и точно дѣлаетъ дѣло даже тоща, когда онъ просто только болтаетъ и болтаетъ… Въ этотъ водоворотъ попалъ и Данила Павловичъ, и водоворотъ затянулъ его тѣмъ сильнѣе, что съ первыхъ же столкновеній всѣ почуяли въ Муратовѣ силу. Кто-то даже далъ ему кличку, замѣтивъ какъ-то случайно:

— А вотъ и нашъ громовержецъ идетъ!

Точно, онъ являлся громовержцемъ: онъ кричалъ на мелкихъ кредиторовъ, онъ обуздывалъ крупныхъ, онъ ругалъ Александра Николаевича, онъ отыскивалъ ревностнѣе всѣхъ средства увеличить размѣры платежей, и всѣ сразу призвали, что онъ долженъ быть главой и руководителемъ въ дѣлѣ. Ни въ комъ не явилось даже и тѣни подозрѣнія, что онъ «дутый» кредиторъ, и менѣе всего думалъ объ этомъ онъ самъ. Онъ вошелъ въ свою роль и злился, когда ему говорили, что получится чуть ли не по гривеннику за рубль. Хвостовъ передъ нимъ просто трепеталъ и отвѣчалъ ему точно въ ознобѣ, стуча зубами и вздрагивая. «Ахъ, Господи, какіе они вспыльчивые», каждый разъ повторялъ Хвостовъ послѣ встрѣчи съ Муратовымъ. Баскаковъ даже не могъ не замѣтить разъ съ улыбкой Данилѣ Павловичу…

— Хвостовъ тебя такъ уважаетъ, что во множественномъ числѣ про тебя говоритъ за- глаза.

— А вотъ я этой старой крысѣ покажу, себя, если аренда поведетъ къ дурнымъ послѣдствіямъ. Безъ вашего Хвостова, никогда бы вы этихъ глупостей: не натворили, — отвѣтилъ Муратовъ.

Онъ теперь не стѣснялся, съ дядею и третировалъ его не лучше любого изъ кредиторовъ. Онъ уже не совѣтовалъ, а приказывалъ… Александръ Николаевичъ началъ тоже, если не побаиваться его, то стѣсняться при его приходѣ, волнуясь и гримасничая, точно при приходѣ оператора, готовящагося снова разбередить ему излѣчиваемую рану. Нервная гримаса все чаще и чаще стала появляться на лицѣ Александра Николаевича, когда приходилъ Муратовъ, такъ что послѣдній не могъ не замѣтить этого.

— Да что это вы все гримасничаете! — какъ-то замѣтилъ племянникъ дядѣ.

— Это у меня нервы, — проговорилъ дядя.

— Ну, не барыня вы, кажется! Надо, бы привыкнуть къ своему положенію.

— Поздно, — коротко отвѣтилъ дядя.

Муратовъ пожалъ плечами. Но его снова поразило, какъ осунулось лицо дяди. Оно походило скорѣе на лицо мертвеца, чѣмъ на лицо живого человѣка, и было какъ будто вылѣплено изъ желтаго воска. Звонокъ или шумъ въ передней заставляли каждый разъ старика вздрагивать. Потомъ онъ вдругъ съеживался и съ гримасой какъ-то глухо кряхтѣлъ, точно испытывая физическую боль. Всѣ эти движенія сдѣлались точно чѣмъ-то привычнымъ, безсознательнымъ, какъ конвульсіи. Можетъ-быть, наставала пора лѣчиться, но кто же могъ посовѣтовать старику обратиться въ доктору? Не Данила же Павловичъ, говорившій, что дядя сталъ капризничать и превратился въ бабу. Онъ только совѣтовалъ ему «встряхнуться». Старикъ даже разсердился.

— Да что это меня ужъ не за человѣка, а за собачонку сакую-то начинаютъ считать. Собаки только встряхиваются послѣ трепки.

— Капризничаете вы нынче много, — отвѣтилъ Данила Павловичъ. — Ну, да дѣло не въ томъ, а лучше поговоримте толкомъ.

И онъ снова мучилъ дядю толками о дѣлѣ.

— Вамъ есть письмо! — сказалъ Данилѣ Павловичу слуга въ гостиницѣ.

Данила Павловичъ взялъ конвертъ, взглянулъ на почтамтскій штемпель, прочелъ «Чистополье», и точно его кто-то ударилъ: ему мгновенно прилила къ головѣ кровь. «Чѣмъ-то порадуютъ? что-то пишутъ? Странно, что такъ долго не извѣщали? — думалъ онъ, поднимаясь по лѣстницѣ и направляясь въ свой номеръ. — Ну, дочурка бы! Сыновей есть пара и довольно!» Онъ вошелъ въ свой номеръ, сорвалъ съ письма конвертъ и сталъ читать не особенно прямо, не особенно грамотно выведенныя рукою Матрены Кузьминичны строки. Онъ читалъ письмо, но онъ не понималъ его вполнѣ, а только видѣлъ отрывочныя его фразы, точно эти фразы были, подчеркнуты, написаны другими чернилами, выведены крупнѣе. «Двѣ дѣвочки». «Не выжили». «Сама страшно мучилась, думали, и не спасемъ ее». «Потомъ поняли, съ чего она въ нынѣшній разъ такъ измаялась». «Все просила тебѣ не отписывать, боялась, что отъ дѣловъ оторветъ». «Теперь оправляется, хоть и слаба». «Докторъ говоритъ, что опасности нѣтъ, потому натура здоровая». Данила Павловичъ читалъ эти фразы, перечитывалъ ихъ и, казалось, не понималъ ихъ, хотѣлъ еще разъ прочитать, еще разъ вдуматься въ нихъ. А онѣ были такъ ясны. Наконецъ, онъ бросилъ письмо, закрылъ руками лицо и громко зарыдалъ. «Двѣ дѣвочки», «не выжили», «сама страшно мучилась», «но просила тебѣ не отписывать, боялась, что; отъ дѣловъ оторветъ», — проносилось въ его головѣ, и въ душѣ поднимались и горечь, и злость. «Бросилъ жену въ такое время! Какъ же, дѣла требовали его въ Петербургъ. Какія дѣла? Чьи дѣла? Что погибло бы? И пріѣхалъ сюда, и позабылъ о женѣ, о семьѣ, увлекшись дѣлами! Двѣ недѣли, нѣтъ, три недѣли не получалъ изъ дому писемъ и даже не вспомнилъ, не подумалъ, что тамъ, дома, дѣлается. Тоже отецъ, любящій мужъ! Алтынникъ! Подлецъ!» Эти отрывочныя фразы, точно вихрь, проносились въ его горячей бѣшеной головѣ. Онъ стискивалъ зубы, онъ сжималъ кулаки и плакалъ какъ-то яростно, навзрыдъ, громко. Ему хотѣлось кричать, проклинать, ругаться вслухъ, непечатными словами, точно такъ было легче. Это былъ припадокъ какой-то безсильной, ярости, и все точно помутилось въ его головѣ. Въ его мысляхъ, въ его фразахъ не было ни послѣдовательности, ни связи.

— Вотъ дѣвочку все желалъ, дѣвочку! Двухъ Богъ далъ, я не умѣлъ сберечь ихъ, охранить, спасти! — повторялъ онъ и тутъ же съ бѣшенствомъ прибавлялъ: — Богъ далъ, Богъ далъ! Какъ это Богъ, если онъ далъ ихъ и взялъ? Развѣ я для себя поѣхалъ хлопотать? Я спасти другую семью хотѣлъ. Доброе дѣло хотѣлъ сдѣлать! Ну, вотъ и награда за доброе дѣло.

Онъ злобно взглянулъ куда-то вверхъ, къ потолку, къ небу.

— Нѣтъ, всегда нужно только о себѣ думать, самому спасать себя, къ чорту всѣ эти добрыя дѣла бросить, — проговорилъ онъ, скрипя зубами, и, сжавъ кулаки, прибавилъ: — И брошу, все брошу! Пропадайте вы всѣ, всѣ! Самъ себя но спасешь, никто тебя не спасетъ! Вотъ что далось за доброе дѣло въ награду…

Онъ кому-то угрожалъ. А черезъ минуту уже въ какомъ-то суевѣрномъ страхѣ онъ бормоталъ:

— А она, она! Господи, не попусти! не попусти! Липа, голубушка все обо мнѣ думала, меня просила не тревожить! А я-то и забылъ о ней, не думалъ о ней. ѣхать, ѣхать надо! Сейчасъ же, сейчасъ!

Онъ заторопился, началъ что-то укладывать, забывъ, что въ эту пору дня и поѣзда въ Москву нѣтъ. Но черезъ нѣсколько минутъ онъ опомнился, и опять въ его душѣ поднялась злоба. Его бѣсило и то, что поѣзда нужно ждать, и то, что именно завтра назначено собраніе кредиторовъ Александра Николаевича, гдѣ Данила Павловичъ долженъ былъ играть первенствующую роль. Ни разу еще въ жизни не сказался такъ ясно этотъ характеръ деспота, не терпящаго ни возраженій, ни препятствій, ни остановокъ. Въ его дѣтствѣ былъ одинъ эпизодъ: онъ, сидя на рукахъ у няньки, увидалъ, что по небу черкнула звѣзда и упала на землю. Онъ потребовалъ, чтобы нянька отыскала, ее и принесла ему. Нянька сказала, что этого нельзя сдѣлать. Онъ началъ кричать, плакать, кусаться и драться. Этотъ порывъ ярости продолжался до того, что, по выраженію няньки: «дитя закатилось и посинѣло». Чтобы успокоить его, нужно было разослать слугъ искать звѣзду, нужно было при его глазахъ избить крѣпостную няньку за неумѣнье словить для ребенка эту звѣзду, все-таки онъ долго-долго, при видѣ этой няньки, пиналъ ее кулакомъ или ногою, говоря ей шипящимъ тономъ: «по-дла-я!» Многое измѣнилось въ немъ въ теченіе многихъ лѣтъ жизни, но эта черта характера осталась.

X.

— Даня, такъ ты рѣшительно не ѣдешь сегодня въ театръ? — спрашивала Аделаида. Александровна Муратова, стоя передъ Данилой Павловичемъ, сидѣвшимъ въ задумчивости въ креслѣ.

— Нѣтъ; Адель, все это раздражаетъ, а не успокаиваетъ, — отвѣтилъ онъ лѣниво. — Мнѣ тошно смотрѣть на чужое веселье, оно меня бѣситъ.

Съ нѣкотораго времени у него сказались нервы, — нервы больной и капризной женщины. Получивъ изъ Чистополья памятное для него письмо, онъ съѣздилъ «на денекъ», какъ онъ выразился самъ, домой и засталъ жену еще. больною. Она обрадовалась и испугалась. Зачѣмъ ему написали объ ея болѣзни? Зачѣмъ вытребовали его изъ Петербурга? Онъ вѣдь самъ говорилъ, что тамъ у него дѣла, что дядя Александръ Николаевичъ потерялъ голову и что онъ въ состояніи всѣхъ подвести и запутать. Что могутъ сдѣлать Данѣ? Не выйдетъ ли крупныхъ непріятностей. Данила Павловичъ успокаивалъ ее, онъ говорилъ, что онъ пріѣхалъ только взглянуть на нее, что онъ пробудетъ въ Чистопольѣ два-три дня, не болѣе. Онъ ужасно тосковалъ о дѣвочкахъ, которыхъ онъ даже не видалъ; онъ ужасно боялся за жену, которая, несмотря на все желаніе казаться здоровой, была крайне слаба. Докторъ, впрочемъ, утѣшалъ его, что все это пустяки, что ея натура крѣпка, что нужно только остеречься въ будущемъ, что, «молодой женщинѣ надо отдохнуть, а тамъ — они, Муратовы, еще такъ молоды! — годика черезъ два, черезъ три, чѣмъ позже, тѣмъ лучше, у нихъ, Богъ дастъ, еще будутъ дѣти». Докторъ замѣтилъ даже шутливо, что лучше будетъ, если Данила Павловичъ уѣдетъ, «а то — докторъ погрозилъ пальцемъ Муратову — эгоисты всѣ вы, господа мужья», — сказалъ онъ.

Но мало было своихъ семейныхъ волненій, — нужно было еще явиться Матренѣ Кузьминичнѣ со слезами, съ разспросами объ Александрѣ Николаевичѣ..

— Съ ума сходитъ, — рѣзко замѣтилъ Данила Павловичъ, и самъ былъ не радъ, что сказалъ это.

Матрена Кузьминична всполошилась, даже дошла до рѣзкостей, сказавъ Данилѣ Павловичу, что онъ долженъ былъ написать, телеграфировать ей, если ея мужъ такъ плохъ, если онъ такъ страдаетъ. Данила Павловичъ попробовалъ уговорить ее остаться въ Чистопольѣ около Липы, но она отказалась наотрѣзъ. Она не какая-нибудь полюбовница; она — жена! Она должна быть при мужѣ, если онъ нездоровъ, если у него бѣда. Въ церкви-то она не затѣмъ съ нимъ вѣнчалась, чтобъ въ счастьи, да въ радости въ глаза сну смотрѣть, а какъ у него, горе — такъ и хвостомъ вильнуть. Она собралась въ Петербургъ въ одинъ день, не дожидаясь отъѣзда Муратова, твердя только одно: «онъ-то, голубчикъ, тамъ страдаетъ, а я въ чужомъ домѣ вожусь». Наконецъ, пришлось уѣхать и Данилѣ Павловичу, но онъ уѣхалъ не вдругъ, откладывая съ часу на чаръ, со дня на день поѣздку. Онъ даже похудѣлъ за эти пять-шесть дней.

Онъ возвратился въ Петербургъ раздражительнымъ, озлобленнымъ, угрюмымъ. Его бѣсило, теперь все: и, кредиторы дяди, и самъ дядя, и Матрена Кузьминична, и необходимость вести дѣла въ столицѣ. Ему хотѣлось теперь быть тамъ, около жены, сидѣть у ея ногъ, цѣловать ея руки, ея глаза. И въ то, же время ему вспоминались совѣты доктора, на душѣ дѣлалось вдругъ еще. тяжелѣе, еще болѣе накипало желчи. Данила Павловичъ былъ не изъ тѣхъ людей, которые легко подчиняются обстоятельствамъ, не протестуя мирятся съ неизбѣжностью…

Въ эти дни, когда Данила Павловичъ, этотъ желѣзный человѣкъ, узналъ что значатъ нервы, къ нему явилась утѣшительницей Аделаида Александровна. Никогда еще ея заботливость, ея нѣжность, ея мягкость не проявлялись такъ кстати, какъ теперь. Она явилась заботливой сестрой больного брата, нѣжной матерью обиженнаго ребенка, потворщицей-няней заблажившаго дитяти. Данила Павловичъ началѣ ощущать, что онъ въ свободныя минуты не можешь обойтись безъ Аделаиды Александровны, и шелъ къ ней или поджидалъ ее къ себѣ, — и къ этому не примѣшивалось даже желанія узнать: обдѣлала ли она для него въ министерствѣ то или другое дѣло относительно всѣхъ формальностей открытія желѣзной дороги. Нѣтъ, онъ какъ будто и не думалъ теперь объ этомъ, когда оставался съ Аделаидой Александровной. Съ ней онъ могъ говорить тысячу разъ о томъ, какъ онъ желалъ имѣть дѣвочку, и какъ его огорчила потеря этой дѣвочки и даже не одной, а двухъ дѣвочекъ. Ей онъ могъ повѣрять безконечное число разъ свои опасенія насчетъ Липы и сомнѣнія насчетъ того, какъ дѣйствовать дальше, чтобы не повредить здоровью Липы; иногда онъ говорилъ странныя вещи о томъ, что онъ всегда былъ вѣрующимъ, что онъ считаетъ страшнымъ современнымъ зломъ безбожіе, что, между тѣмъ, въ день извѣстія о смерти дѣвочекъ онъ на минуту усомнился въ справедливости Бога, усомнился въ Его существованіи, что это его мучитъ, что это даромъ не пройдетъ, что онъ будетъ еще какъ-нибудь наказанъ за это. Этими вещами шутить не слѣдуетъ. Это даромъ не проходитъ… Наконецъ, онъ долженъ поддерживать это, такъ какъ онъ отецъ, такъ какъ онъ долженъ подавать примѣръ дѣтямъ… Вся ограниченность его ума, вся ограниченность его развитія, вся ограниченность его воспитанія сказывались въ эти долгіе часы откровенныхъ бесѣдъ съ Аделаидой Александровной. Но она терпѣливо выслушивала все. Чѣмъ больше она его узнавала, тѣмъ больше увлекалъ ее этотъ человѣкъ своею желѣзною силою, своимъ страстнымъ темпераментомъ. Впервые она еще видѣла человѣка, способнаго задушить своими руками врага, не тайкомъ, не изъ-за угла, не воровски, а прямо, открыто, сошедшись грудь съ грудью, не соразмѣряя даже своихъ силъ съ силами этого врага, и также впервые видѣла она человѣка, способнаго на безумную страсть, на безумное увлеченіе, не похожія ни на сентиментальность золотушныхъ и женственныхъ поэтическихъ натуръ, ни на властолюбивый цинизмъ свѣтскихъ истаскавшихся развратниковъ. Она чувствовала въ немъ дикаря и звѣря. Это влекло ее къ нему, и она не безъ ревности выслушивала исповѣдь объ его любви къ Липѣ, объ его отношеніяхъ къ Липѣ. Но, ревнуя его къ ней, она вовсе не думала бороться съ ней, вовсе не хотѣла заступать ея мѣста. Она не была ни мелодраматической интриганкой, ни романической злодѣйкой. Она была просто скучающей свѣтской женщиной. Ей теперь нравилось ея новое положеніе «сидѣлки», какъ ей нравились то роль благотворительницы, то роль первой актрисы на великосвѣтскомъ любительскомъ театрѣ, то роль авантюристки, обдѣлывающей для кого-то дѣла, ужинающей съ кѣмъ-то въ загородномъ ресторанѣ въ отдѣльномъ кабинетѣ, проскальзывающей въ буржуазный маскарадъ въ клубѣ, въ маскарадъ съ непредвидѣнными встрѣчами и развязками. Ее влекло все, что ново и что странно, потому что все старое было такъ скучно, такъ надоѣло, такъ пріѣлось. Но что же могло быть новѣе этого человѣка и этой роли утѣшительницы при такомъ человѣкѣ? Онъ для нея былъ живымъ героемъ романа, и чтобы узнать романъ этого героя, ей не нужно было разрѣзать страницъ, портить глаза за чтеніемъ, ей нужно было только слушать. Мало того, она могла слушать изъ этого романа именно то, что ей хотѣлось слушать въ ту или другую минуту.

Она и теперь, нарядная, благоухающая, все еще ослѣпительно прекрасная, несмотря на свои годы, несмотря на черточки около глазъ, подъ подбородкомъ, на шеѣ, стояла вередъ Данилой Павловичемъ, и готова была для него пожертвовать блескомъ бенефиснаго спектакля.

— Значить, и я не ѣду, — сказала она.

— Отчего же? Зачѣмъ тебѣ изъ-за меня скучать весь вечеръ, — замѣтилъ онъ.

Она взяла его за голову, подняла его лицо и, глядя ему въ глаза, спросила:

— Ты думаешь, въ самомъ дѣлѣ, что я скучаю съ тобой?

Онъ точно смутился. Ему никогда въ голову не приходилъ вопросъ: скучно ли ей съ нимъ? Ему было хорошо съ нею, зачѣмъ же ему думать о ней! Онъ вообще никогда не думалъ о томъ, что ощущаютъ, что чувствуютъ другіе, когда они съ нимъ. Она сама какъ бы подсказала ему тетерь этотъ вопросъ.

— Нѣтъ, мой милый, я не скучаю съ тобой, — мягко проговорила она. — Я рада, что въ моемъ обществѣ ты находишь хоть тѣнь того семейнаго очага, котораго ты лишенъ на время! Я знаю, что значитъ жить безъ этого тепла, приходить домой и не видѣть никого, идущаго навстрѣчу; садиться за чай и не имѣть никого, кто спросилъ бы: хорошо ли ты спалъ ночь? здоровъ ли ты? что ты намѣренъ дѣлать? — засидѣться въ обществѣ, забыться въ прогулкѣ, запоздать въ дорогѣ и сознавать, что спѣшить домой не зачѣмъ, что дома не ждутъ! О, это страшная фраза: дома не ждутъ! Отъ нея становится холодно, жутко. Знаешь, что раздави тебя экипажъ, утони ты въ рѣкѣ, будь ты убитъ и ограбленъ, все равно — дома не ждутъ! Потомъ когда-нибудь найдутъ тѣло. Кому оно принадлежитъ? Гдѣ родные? Навести справки! — отвѣта не будетъ, потому дома не ждали этого человѣка, не ждутъ его теперь, не будутъ ждать никогда.

Она вздохнула и грустно улыбнулась.

— Я на-время обманываю себя, утѣшаясь, что хоть ты ждешь меня…

Потомъ она вдругъ оборвала рѣчь и перешла къ вопросамъ: писала ли ему жена? какъ ея здоровье? что дѣти?

— Но, Даня, не отрываю ли я тебя отъ дѣла? — спросила она.

— О, нѣтъ! — воскликнулъ онъ, точно боясь, что она уйдетъ.

— Впрочемъ, если есть дѣла, я помогу тебѣ. Ты знаешь, я дѣлецъ.

Она сбросила съ себя легкую, точно сотканную изъ паутины накидку и осталась въ черномъ платьѣ съ вырѣзаннымъ спереди лифомъ. Данила Павловичъ поднялъ на нее глаза и увидалъ, что она снимаетъ брошь и закалываетъ ею подъ самымъ горломъ кружева, прикрывая ими открытое мѣсто груди и шеи.

— Что же, опять въ пикетъ? — спросила она.

Они часто играли въ карты, ведя безконечные разговоры о семьѣ Муратова, о его домашней обстановкѣ, о его планахъ на будущее.

— Пожалуй! — отвѣтилъ онъ, невольно засмотрѣвшись на нее.

«Надо было силой тогда ее взять!» — мелькнуло въ его головѣ: онъ вспомнилъ, что онъ сватался когда-то за нее. Онъ сдалъ карты. Она сбросила, взяла прикупку, стала считать:

— Семь и семнадцать. Четырнадцать тузовъ…

— Ну, сразу опять повезло! — сказалъ онъ.

— Счастлива въ картахъ, несчастна въ любви! — отвѣтила она, — А у тебя что?

— Да ничего! Все не годится. Тебѣ ходить!

Она начала брать взятки.

— О, да у тебя ничего — ровно ничего! — весело болтала она, считая взятки. — Ну, я тебя, Даня, сегодня совсѣмъ обыграю…

Онъ смотрѣлъ, на нее и что-то думалъ,,

— И отчего это мы тогда не поженились? — проговорилъ онъ. — Ты не любила меня?… Но вѣдь и Аркадія…

— Ахъ, Даня, ты знаешь, я всегда любила тебя, какъ брата, горячо любила, — отвѣтила она, — Но мужемъ я не могла тогда тебя представить. Я ждала какой-то другой любви. За Аркадія я вышла, потому что я его вовсе не любила, ни какъ жениха, ни какъ брата. Мнѣ было бы тяжело, если-бъ ты былъ несчастливъ со мной, а онъ…

По ея лицу скользнула презрительная усмѣшка.

— Развѣ такіе люди могутъ быть несчастны, когда у нихъ есть деньги! — проговорила она. — Впрочемъ, и хорошо, что все такъ сдѣлалось, хорошо для тебя. Ты нашелъ хорошенькую и милую дѣвушку по душѣ, ты женился на ней по любви, вы вполнѣ счастливы. Вѣдь ко мнѣ ты никогда не питалъ той страстной любви, какую пробудила она въ тебѣ. О! это много значитъ. Не даромъ же ты говорилъ, что она тебѣ всѣхъ женщинъ замѣнила…

Она разобрала карты и воскликнула:

— О, ты мнѣ ужасныя карты сдалъ!

Она надула губки:

— Вообрази, ничего… ровно ничего… Терцъ какой-то… конечно, не. годится… Четыре карты… О, это невозможная игра…

Онъ разсѣянно выслушалъ ея торопливую рѣчь и небрежно началъ счетъ своихъ картъ.

— Но ты пропустилъ… У тебя еще четырнадцать десятокъ… Три валета… О, какой ты разсѣянный, — говорила она.

Онъ точно опомнился.

— Да, такъ ты говоришь, что она мнѣ всѣхъ женщинъ замѣнила, — сказалъ онъ въ раздумьи.

— Это ты всегда говоришь, а не я, — поправила Аделаида Александровна.

— Положимъ, я говорилъ… Но нѣтъ, не всѣхъ… Вотъ ты… Въ тебѣ есть много такого, чего нѣтъ въ ней…

Она звонко засмѣялась.

— О, милый! Я умѣю играть въ карты?.. Это признакъ приближающейся старости… Я умѣю помочь тебѣ разобраться въ бумагахъ?.. Это признакъ прозаической дѣловитости, слѣдствіе, можетъ-быть, непріятныхъ дѣловыхъ сношеній и заботъ.

Она со вздохомъ смѣшала карты и стала сдавать.

— Ну, не это только, — проговорилъ онъ.

— Ахъ, да, да!.. Музыкой и пѣніемъ я тебя услаждаю, когда расхандришься… Ну, это верхи нашего барскаго образованія… Казовые концы свѣтской женщины…

— Ну, что музыка и пѣніе! Мнѣ въ былыя времена барышни такіе ноктюрны разыгрывали и романсы распѣвали, что страсть!.. Но это не то… не то…

Онъ никакъ не могъ доискаться того, что было въ ней и чего не было въ Олимпіадѣ Пахомовнѣ. Это нѣчто было дѣйствительно не игра въ карты, не помощь въ разборѣ бумагъ, не пѣніе и не музыка. Это было необыкновенно тонкое и чуткое умѣнье угадывать безъ словъ, что нужно въ извѣстную минуту другому человѣку. Это умѣнье развилось въ Аделаидѣ Александровнѣ съ дѣтства, когда она сумѣла завоевать любовь капризнаго деспота-дяди, своего воспитателя и благодѣтеля. Это умѣнье окрѣпло въ ней въ тѣ дни, когда ей нужно было пробить себѣ путь въ «свѣтѣ» и, несмотря ни на что, заставить всю окружающую среду преклониться передъ ней, примириться съ ней, терпѣть ее, любовницу банкира-еврея Гельфрейха. Это умѣнье купилось такой же дорогой цѣной, какъ покупается медвѣдями умѣнье плясать, львами умѣнье покоряться укротителю звѣрей. Этой черты не могъ понять Данила Павловичъ.

— А вотъ намъ и чай принесли, — сказала она, увидавъ лакея, внесшаго чайный сервизъ.

Она, мурлыча какую-то пѣсню, пошла все еще граціозной и легкой поступью къ столу распорядиться чаемъ.

— Я, право, здѣсь чувствую себя болѣе дома, чѣмъ въ своей квартирѣ, — мелькомъ сказала она, начавъ стоя разливать чай. — И грустно, какъ вспомнишь, что все это скоро кончится…

Онъ тоже поднялся съ мѣста, подошелъ къ ней, обнялъ ее за талію и, заглянувъ ей въ лицо, тяжело дыша, прошепталъ:

— А, ты думаешь, мнѣ весело?

— Даня, ты, право, начинаешь съ нѣкотораго времени огорчать меня. Я перестану къ тебѣ заѣзжать. Ты же не этого добиваешься?

Она взяла его рукой за подбородокъ.

— Ну, милый, милый, не говори такъ! Ты любящій мужъ, ты хорошій отецъ семейства и во мнѣ ты долженъ видѣть сестру и только сестру. Братскія отношенія могутъ длиться вѣчно, всякія другія… ахъ, Даня, я знаю, какъ коротки всѣ эти вспышки прихотей, капризовъ, увлеченій…

Потомъ она засмѣялась.

— А вотъ я твоей женѣ пожалуюсь, что ты ловеласничаешь…

— Ахъ, она и ревновать не умѣетъ! — досадливо отвѣтилъ Данила Павловичъ.

— Не говори, не говори этого! — она зажала ему ладонью ротъ. — Да развѣ можно не ревновать, когда любишь? О, Боже мой, да я возненавидѣла бы ту женщину, которая отняла бы у меня любимаго мною человѣка. Я измучила бы его, прежде чѣмъ онъ ушелъ бы отъ меня…

Она выпрямилась.

— Нѣтъ, или я, или она, но быть второй актрисой на сценѣ, питаться объѣдками стола, принимать милостыню любви — нѣтъ, этого я не могу!

— Липа говорить: «я вѣдь знаю, что ты все-таки ко мнѣ вернешься», — сказалъ съ ироніей Данила Павловичъ.

Аделаида Александровна вдругъ вспылила.

— А! права законной жены! Гордая самоувѣренность честной матери семейства! О, на этомъ фундаментѣ опасно воздвигать зданіе прочнаго счастія. Законныхъ женъ бросають, честныя матери семействъ остаются однѣ съ дѣтьми!

И она принужденно засмѣялась.

— Да, наконецъ, какая радость, какая честь, какое счастіе, что мужъ, насладившійся, пресытившійся, можетъ-быть, отвергнутый другою женщиною, придетъ, въ концѣ-концовъ, отыскивать свой заношенный халатъ, свой мятый ночной колпакъ, чтобы отдохнуть отъ фрака, придетъ къ женѣ-сидѣлкѣ, къ женѣ-кухаркѣ, къ женѣ-крѣпостной служанкѣ…

Онъ медленно пилъ чай, задумчиво слушая ее.

Отчего это онъ никогда не разговариваетъ съ своей Липой. Ей онъ только разсказываетъ, а она слушаетъ. Отчего съ Липой онъ только цѣлуется, обнимается, сальничаетъ, когда ему нечего ей разсказать, или ѣстъ, пьетъ, спитъ. Съ Аделью совсѣмъ не то. Онъ готовъ съ ней просиживать цѣлые дни, безъ конца слушать ее, безъ конца совѣтоваться съ ней. И какъ могъ братъ Аркадій не оцѣнить такую жену. Онъ спросилъ ее, почему она разошлась съ мужемъ.

— Ему нужна, была не подруга жизни въ женѣ, а любовница, содержанка, падшая женщина, — отвѣтила Аделаида Александровна. — Быть, этимъ я не могла…

Въ головѣ Данилы Павловича мелькнула мысль, что братъ Аркадій былъ бы вполнѣ счастливъ съ такой женой, какъ Липа.

— Это великое несчастіе, когда мужъ и жена не понимаютъ другъ друга, — сказала Аделаида Александровна. — Вѣчно цѣловаться нельзя, нужно и быть опорой другъ для друга, совѣтниками и товарищами другъ за друга. Тогда и самыя ласки не прискучатъ, потому что для нихъ будутъ являться новые и новые поводы въ минуту общихъ радостей и общихъ печалей, общихъ плановъ и общихъ удачъ. Только этимъ можетъ подогрѣваться, возбуждаться любовь, а иначе она сдѣлается простою привычкой.

Онъ уже давно все это ощущалъ, чувствовалъ, угадывалъ, какъ ему казалось теперь. Болѣе того: онъ уже давно чувствовалъ себя неудовлетвореннымъ, несчастнымъ. Она только выразила словами то, что какъ-то смутно ощущалось имъ. Онъ опустилъ голову и задумался. Внутри его происходила какая-то новая для него борьба чувствъ, ощущеній, мыслей, что-то смутное и томительное, какъ предчувствіе чего-то, какъ болѣзненное настроеніе передъ бурей. Это ощущалъ онъ уже не въ первый разъ въ послѣднее время, но теперь это было сильнѣе, тяжелѣе, чѣмъ прежде. Она взглянула на часы. Было уже двѣнадцать. Пора ѣхать. Она поднялась съ мѣста, подошла къ нему и, дотронувшись до его плеча, проговорила:

— Ну, Даня, мнѣ пора!

Онъ страстно охватилъ ее за талью и прошепталъ въ волненіи:

— Не уходи!.. Дорогая, милая, ненаглядная!

Онъ покрывалъ поцѣлуями ея руки, платье.

— Даня, полно… Ради Бога! — съ искреннимъ испугомъ прошептала она.

Онъ уже просто рыдалъ и въ то же время злился.

— Ну, да я не могу жить безъ тебя!.. Слышишь, не могу жить… Ты мнѣ нужна, какъ воздухъ… Я задыхался все это время…

Онъ сжатъ ее въ объятіяхъ грубо, властно…

— О, прости меня, Адель! Прости! Я безумецъ! Но это выше моихъ силъ, моей воли! — говорилъ онъ ей потомъ.

Впервые въ жизни онъ просилъ прощенія у женщины, за то, что онъ ее полюбилъ. Это было такъ ново для него, что онъ какъ будто помолодѣлъ на десятокъ лѣтъ, сдѣлался вновь юношею, робѣющимъ, не смѣющимъ поднять глазъ послѣ перваго признанія въ любви. Впервые въ жизни онъ чувствовалъ, что не онъ можетъ осчастливить женщину, а она его. Въ этомъ была своего рода сладость чего-то новаго, неизвѣданнаго. Только теперь понялъ онъ, что его Липа замѣнила ему не всѣхъ женщинъ. Въ любви Олимпіады Пахомовны было все, — и страстность, и готовность отдаться вполнѣ, и постоянство, и повиновеніе рабыни передъ волей господина; въ ней было все, что когда-нибудь давали другія женщины Данилѣ Павловичу во дни его юныхъ любовныхъ похожденій въ провинціи, то шаловливыхъ, то грязныхъ, какъ похожденія настоящаго армейца. Въ ней не было только «школы». Эта «школа» была, у Аделаиды Александровны. Данила Павловичъ не могъ понять и объяснить этого, но онъ чувствовалъ, что онъ впервые видитъ такую женщину. Какую? что въ ней особеннаго? этого онъ не могъ бы сказать. Да и гдѣ же ему было уловить все безчисленное множество тонкихъ деталей, отличавшихъ Аделаиду Александровну отъ другихъ, когда-то близкихъ, къ нему женщинъ. Прежде, сходясь съ женщинами, онъ испытывалъ одно чувство, что онъ не только самъ удовлетворилъ свою прихоть, но и осчастливилъ женщину; сойдясь съ Аделаидой Александровной, онъ шепталъ ей; «прости меня, Адель». Онъ чувствовалъ, что онъ виноватъ передъ нею, что онъ заставилъ ее принести ему жертву, хотя онъ и зналъ, что она уже далеко не наивная барышня. Но она умѣла поставить себя выше его. Сидя съ нею, онъ ощущалъ потребность не однихъ ласкъ и поцѣлуевъ, но потребность говорить съ нею, слушать ее, восхищаться блескомъ ея фразъ, согрѣвать себя теплотою и нѣжностью ея дружескихъ бесѣдъ. Это было вино, которое не только хотѣлось пить, но, главнымъ образомъ, пробовать, смаковать, тянуть черезъ соломинку. Это была красивая любовь, какъ бываетъ красивая игра актеровъ, производящая неотразимое, обаяніе на зрителей. Эта пластичность дается инымъ людямъ природою, но чаще ее достигаютъ школою, искусствомъ, и чѣмъ выше искусство, тѣмъ естественнѣе кажется эта пластичность, такъ какъ высшая цѣль, искусства достигнуть кажущейся безыскусственности…

Когда Данила Павловичъ послѣ этого памятнаго для него вечера впервые зашелъ къ дядѣ, и увидалъ тамъ Матрену Кузьминичну, хлопочущую около своего «голубчика», около своего «сокола яснаго», онъ невольно подумалъ: «Вотъ моя Липа». Да, это былъ тотъ же типъ жены-наложницы и рабыни. Вотъ она пришла къ своему мужу въ минуту бѣды и забыла всѣ его проступки, измѣны, похожденія; она ради него даже забыла дѣтей. Липа такая же.

— Ну, вотъ я и спокоенъ, и спокоенъ, — уже какимъ-то старческимъ голосомъ говорилъ, между тѣмъ, Александръ Николаевичъ племяннику. — Мотя со мной. Теперь я не боюсь никакихъ нашествій… На ея рукахъ и умирать легко…

Эти слова поразили Данилу Павловича. Но поразили его не потому, что онъ впервые замѣтилъ опасное положеніе дяди, а потому, что они точно были, отвѣтомъ на его мысли, дополняли въ его умѣ образъ его Липы. Дядя же продолжалъ:

— Да вотъ, куролесилъ, куролесилъ, а чуть бѣда, чуть горе — подавай Мотю, къ ней подъ крылышко. Мотя успокоитъ, Мотя пригрѣетъ, Мотя вылѣчитъ…

Данила Павловичъ нахмурился, точно дядя говорилъ это нарочно, чтобъ намекнуть ему на то, что и онъ когда-нибудь пойдетъ къ своей Липѣ грѣться и лѣчиться. Какія глупости! Старикъ ничего не знаетъ. Онъ болтаетъ просто то, что взбредетъ на умъ. Къ тому же, онъ точно изъ ума сталъ выживать. И все-таки въ Данилѣ Павловичѣ шевелилось какое-то странное чувство: онъ не то смущался, не то боялся. Чего? Онъ на это не могъ бы отвѣтить.

Но его теперь сталъ тревожить видъ каждаго письма изъ Чистополья, точно онъ боялся тамъ прочесть что-нибудь о своихъ отношеніяхъ къ Аделаидѣ Александровнѣ. Его тревожило и долгое неполученіе писемъ оттуда, точно онъ думалъ, что тамъ могутъ уже сердиться на него. Съ Аделаидой Александровной онъ теперь обходилъ вопросъ объ Олимпіадѣ Пахомовнѣ: онъ не зналъ, какъ говорить о ней, съ любовью или съ ироніей, какъ о женѣ, которую онъ бросилъ, или какъ о женѣ, къ которой онъ думалъ вернуться. Его тревожила мысль о томъ, что будетъ дальше: броситъ ли онъ Аделаиду Александровну, которая теперь была ему нужна, какъ воздухъ, или броситъ жену, которая его боготворить и съ которой онъ прижилъ дѣтей. Хуже всего было не то, что онъ страстно увлекался Аделаидой Александровной. Увлеченіе могло и пройти. Это зналъ онъ очень хорошо. Хуже всего было то, что, узнавъ близко Аделаиду Александровну, онъ впервые узналъ недостатки своей жены. Это уже не пройдетъ, не остынетъ, не. забудется. И какія мелочи понялъ онъ теперь!

— Самое ужасное въ супружествѣ это то, что наши женщины считаютъ возможнымъ появляться передъ, мужьями нечесанными и неумытыми, внося въ свои отношенія къ мужьямъ столько прозы, пошлости и грязи, — какъ-то замѣтила Аделаида Александровна,

И Данила Павловичъ вдругъ вспомнилъ всѣ мелочи, никогда, прежде не смущавшія-его. Дѣйствительно, онъ видѣлъ Липу и неумытою, и нечесанною физически и нравственно. Онъ не обращалъ на это вниманія, онъ самъ появлялся вередъ ней: въ такомъ, видѣ. Теперь это казалось ему гадкимъ.

XI.

Пріѣздъ Матрены Кузьминичны сразу далъ толчокъ дѣламъ Александра Николаевича. Эта «простая баба», какъ она сама себя называла, природнымъ, чутьемъ поняла, что нужно дѣлать. Она сумѣла объяснить присяжному повѣренному Баскакова, что она готова «подмазать» гдѣ надо, «такъ какъ сухая ложка ротъ деретъ», она очень настойчиво объясняла всѣмъ, заинтересованнымъ въ дѣлѣ, что не для чего имъ душу-то выматывать у Александра Николаевича, такъ какъ человѣкъ и безъ того на ладанъ дышитъ, что дѣло чисто и ничего у нихъ не спрятано, ничего не утаено: она оббивала пороги у крупныхъ и мелкихъ кредиторовъ, сама толкалась въ судъ, совала, гдѣ нужно, рубли. «Я вѣдь не по закону: не знаю я этихъ законовъ, а я по-человѣчески сужу», говорила она, прося и кланяясь, плача и «подмасливая» людей. И дѣло дѣйствительно двинулось впередъ, хотя и грозило поглотить послѣднія крохи Матрены Кузьминичны и ея семьи. Но Матрена Кузьминична объ этомъ не заботилась: она вся жила теперь одной, мыслью о спасеніи мужа отъ участи злостнаго или неосторожнаго банкрота. Для нея это было важнѣе всего: все остальное ее не заботило вовсе. На Данилу Павловича она смотрѣла почти враждебно. По ея мнѣнію, онъ ничего не дѣлалъ и не хотѣлъ дѣлать. «Разговорами-то тутъ не поможешь. Тутъ деньги платить нужно. Благодарить тутъ нужно», — говорила она.

— Я не такъ богатъ, чтобы платить, — замѣтилъ Данила Павловичъ.

— Батюшка, да никто не проситъ, чтобы ты изъ своихъ платилъ, — отвѣтила Матрена Кузьминична. У тебя векселя. Ты получишь по нимъ, ну, такъ изъ этого и можно. Да и ко мнѣ могъ бы отписать. Зналъ вѣдь, что у меня кое-какія крохи есть…

— Ну, да, теперь все раздадите, а потомъ по-міру идти?

— Не ходили по-міру и теперь не пойдемъ. Слава Богу, руки у меня и у дѣтей есть. Да если бы и пошли, такъ на это воля Божія. А ужъ изъ-за этого отца родного губить не приходится!

Данила Павловичъ нетерпѣливо пожималъ плечами.

— Да случись, не здѣсь будь сказано, такое несчастіе съ тобою, развѣ Липа не отдала бы послѣдней рубашки, чтобы тебя-то спасти? Эхъ, Данила Павловичъ: не знаете вы нашей сестры. Это вы-то только о женахъ мало думаете, на сторонѣ Богъ знаетъ что творите, а жены…

Матрена Кузьминична вдругъ перемѣнила тонъ и совсѣмъ неожиданно спросила Муратова:

— Ты вотъ теперь зачѣмъ здѣсь проживаешься? Дѣла-то Александра Николаевича и безъ тебя пошли своимъ чередомъ. Своихъ дѣловъ у тебя здѣсь разъ-два и обчелся. А живешь, потому весело жить-то здѣсь на ярмаркѣ. А Липа, можетъ-быть, глазъ не осушаючи…

Данила Павловичъ вспылилъ.

— Вы, Матрена Кузьминична, въ мои-то дѣла ужъ не мѣшайтесь! — сказалъ онъ рѣзко.

— Ну, батюшка, какъ ни поверни, а теткой прихожусь, и по женѣ хоть двоюродная, а все же тетка, да и по дядѣ тоже не чужая, въ церкви тоже съ дядей-то твоимъ вѣнчана.

— А все-таки не люблю я, чтобы въ мои дѣла мѣшались, — сказалъ онъ.

— Я, батюшка, тебя и не спрашиваю, что ты любишь и чего не любишь. Твои вкусы сами по себѣ, а мои мысли при мнѣ и останутся. А ты вотъ подумай что, по нраву ли тебѣ, придется, если Пахомъ Семеновичъ невзначай этакъ завернетъ сюда взглянуть, какія, молъ, такія дѣла зятька отъ дома отбили…

Данила Павловичъ совсѣмъ вышелъ изъ себя и забылся.

— Да какъ вы смѣете пугать меня Пахомомъ Семеновичемъ? — крикнулъ онъ. — Кто вамъ…

— Тише, тише! Ты въ моемъ домѣ! — оборвалъ его Александръ Николаевичъ, дѣтая гримасу. — Привыкъ съ мужичьемъ орать!

Данила Павловичъ понизилъ тонъ, но все-таки рѣзко сказалъ:

— Я не позволю никому дѣлать мнѣ наставленія.

— А я не позволю тебѣ кричать у меня въ домѣ на мою жену! — сказалъ дядя. — Она совершенно права относительно того, что мы, мужчины, плохо исполняемъ свои обязанности. Я самъ теперь, mon cher, понялъ, къ несчастью, поздно понялъ, какъ много я виноватъ передъ семьею. Это вѣчное бродяжничество, стремленіе удрать отъ семьи, привычка прикрываться дѣлами, чтобы оправдать свои шалости, все это въ сущности недостойная игра. Теперь, если только я поднимусь, я прежде всего озабочусь, чтобы внушить своимъ сыновьямъ, какъ они должны будутъ въ будущемъ относиться къ семьѣ. Мы негодуемъ, что изъ дѣтей выходитъ чортъ знаетъ что такое, но кто же виноватъ, какъ не мы сами?

Данила Павловичъ пытался прервать дядю, но Александръ Николаевичъ теперь уже вступилъ въ періодъ покаянія передъ семьей и прервать его разсужденія на эту тему было не легко. «Вѣчно какого-нибудь конька осѣдлаетъ и ѣздитъ на немъ», — мысленно разсуждалъ Данила Павловичъ, но, сердясь на дядю и тетку, онъ невольно задумался о своемъ положеніи. Въ самомъ дѣлѣ, онъ уже давно жилъ въ Петербургѣ безъ всякой необходимости. Дѣла дяди могли идти своимъ путемъ и безъ него, его собственныя дѣла были всѣ обдѣланы, то-есть, онъ свелъ необходимыя знакомства въ министерствѣ путей сообщенія, онъ подготовилъ дѣло пріемки отъ него работъ по желѣзной дорогѣ; онъ сдѣлалъ даже болѣе, чѣмъ ожидалъ, такъ какъ онъ заручился обѣщаніемъ Гельфрейха доставить ему видное мѣсто въ Петербургѣ, когда въ этомъ встрѣтится надобность. Но тѣмъ не менѣе онъ продолжалъ оттягивать день своего отъѣзда домой. Сначала онъ настойчиво увѣрялъ себя, что онъ живетъ въ Петербургѣ по дѣламъ дяди. Но всему бываетъ предѣлъ, и Данилѣ Павловичу стало невозможно обманывать этою отговоркою даже себя. Тогда онъ сталъ жаловаться, что, ради хлопотъ по дѣламъ дяди, онъ запустилъ свои собственныя дѣла, не выхлопотавъ изъ правленія дороги слѣдовавшихъ ему денегъ, не договорился съ инженерами, долженствовавшими принимать отъ Гущина дорогу, не условился окончательно о тепломъ мѣстечкѣ въ Петербургѣ. Во имя этихъ дѣлъ, хлопотъ и переговоровъ, онъ продолжалъ жить въ Петербургѣ и во имя той же причины сегодня онъ заѣхалъ завтракать къ Борелю, завтра присутствовалъ на вечерѣ у Аделаиды Александровны, послѣзавтра торопился въ театръ. Вездѣ предстояли встрѣчи съ нужными людьми, вездѣ шелъ кутежъ. Данила Павловичъ съ самаго перваго дня своей женитьбы не закучивалъ. Даже въ обществѣ мѣстныхъ инженеровъ онъ часто былъ распорядителемъ и устроивателемъ кутежей, но самъ онъ «держалъ ухо востро» и велъ себя сдержанно. Это были «дѣловыя» попойки, гдѣ другіе пили, а онъ ловилъ рыбу въ мутной водѣ. Но прежній кутила въ немъ не умеръ, и теперь, вдали отъ семьи, въ немъ проснулись всѣ старыя стремленія и страсти. Онъ развернулся вполнѣ и съ жадностью наверстывалъ потерянное время. Онъ хватался за малѣйшіе предлоги, чтобы выпить, послушать цыганъ, сыграть на бильярдѣ, прокатиться за городъ. И сколько новыхъ сторонъ кутежа открывалось здѣсь. Передъ этими кутежами меркли всѣ его прежнія развратныя похожденія. Въ провинціи были мелкія попойки, мелкіе скандальчики въ веселыхъ домахъ, здѣсь были настояніія оргіи, шампанское, француженки съ шансонетками и канканомъ, разнузданные хоры цыганъ, безпредѣльный и циничный развратъ и разгулъ, доведенный до виртуозной изобрѣтательности. Самая связь съ Аделаидой Александровной представляла столько мелкихъ перипетій, неожиданныхъ похожденій, импровизированныхъ выходокъ. Данилѣ Павловичу была дорога эта связь именно тѣмъ, что она была тайною, воровскою. Онъ ѣхалъ на какой-нибудь благотворительный балъ съ Аделаидой Александровной, и неожиданно они оба, тайкомъ, смѣясь и дурачась, вдругъ видѣли себя вдвоемъ въ какомъ-нибудь ресторанчикѣ, а тамъ, черезъ часъ, черезъ два, они снова были среди блестящаго общества, даже и не подозрѣвавшаго ихъ временнаго отсутствія. Эти поцѣлуи въ каретѣ, эти школьническія исчезновенія изъ общества на нѣсколько минутъ, эти объятія за драпировкой, вотъ-вотъ готовой распахнуться, опьяняли Данилу Павловича, не испытывавшаго ничего подобнаго прежде, не испытывавшаго ничего подобнаго въ семейной жизни. Когда Матрена Кузьминична напомнила ему, что ему пора ѣхать домой, онъ просто взбѣсился. Впервые въ жизни ему пришла въ голову мысль: «что-жъ, я развѣ крѣпостной человѣкъ Липы?» И какое право имнегь какой-нибудь Пахомъ Семеновичъ требовать у него отчета, зачѣмъ онъ живетъ здѣсь, а не въ Чистопольѣ? И хорошо это Чистополье! Болото какое-то со стоячею водой. Тамъ люди ѣдятъ, пьютъ, спятъ и только. И что за люди! Пѣшки какія-то, муравьи какіе-то. Правда, тамъ можно нажиться, разжирѣть, но вѣдь это только до той поры, пока изъ Петербурга не пригрозятъ имъ и не скажутъ: цыцъ! А здѣсь! Здѣсь, что ни человѣкъ, то государственная сила. Поговоришь съ нимъ — всѣ государственныя тайны знаешь, вельможъ, точно слугъ, судитъ и осуждаетъ; потолкуешь съ другимъ — кажется, новые законы у него ужъ написаны, знаетъ онъ, что и новый режимъ близокъ, предвидитъ даже, чѣмъ все кончится, раздѣляетъ Россію на новый ладъ; встрѣтишься съ третьимъ — тотъ прямо говоритъ, кому сколько нужно дать, чтобы получить самые крупные подряды, самыя небывалыя концессіи, самыя хлѣбныя мѣста. И всѣ эти воротилы — одни чуть не мальчишки, другіе чуть ли не вчера безъ сапогъ ходили. Правда, многіе только пыль въ глаза пускаютъ, но все же… Онъ только теперь почувствовалъ, что онъ живетъ, а не прозябаетъ, потому что только здѣсь у него были, какъ никогда, напряжены нервы. Здѣсь онъ испыталъ новое чувство — чувство зависти. Онъ завидовалъ апломбу петербургскихъ дѣльцовъ, онъ завидовалъ рысакамъ своихъ новыхъ знакомыхъ, онъ завидовалъ ихъ опытности въ дѣлѣ разврата, онъ завидовалъ, наконецъ, ихъ свободѣ. Да, они, холостые и женатые, не стѣснялись ничѣмъ: у того холостяка открытая любовница чужая жена, у этого отца семейства открытая содержанка изъ балета, третій дошелъ до геркулесовыхъ столбовъ разгула и нисколько не скрываетъ этого. «Тоже вѣдь всегда говорила, что никогда не станетъ ревновать, а теперь какихъ-какихъ сценъ не надѣлаетъ, если узнаетъ», — мелькало въ его головѣ про жену, я онъ злился на Липу. «И точно можетъ мужчина быть всегда вѣрнымъ, точно можетъ не надоѣсть вѣчно одно и то же. И еще батюшка милый явится, неотесъ старый!» Мысль о батюшкѣ все болѣе и болѣе начинала волновать Данилу Павловича съ нѣкотораго времени. «Я увѣренъ, — думалъ онъ въ волненіи: — что она не вытерпѣла и сообщила родителю о томъ, что я приказалъ выслать еще денегъ… Всполошились, я думаю. Какъ? Зачѣмъ? Куда тратитъ? Да имъ-то что за дѣло? Свое я трачу! Я нажилъ, я и трачу!» И среди этихъ думъ точно въ какомъ-то далекомъ уголкѣ шевелилось сознаніе, что истрачено дѣйствительно много. Онъ самъ не могъ дать отчета, жаль ли ему этихъ денегъ, или, напротивъ того, онъ готовъ просадить еще больше. Въ душѣ являлось желаніе бросить много-много денегъ, но бросить на что-нибудь такое, отъ чего бы голова закружилась, духъ занялся и все забылось бы. Что же это все? Жена, дѣти, семейныя обязанности, тайное раскаянье за кутежъ, ненасытная жажда еще и теперь покутить, однимъ словомъ, все то, что теперь тревожило его.

— А я, братъ, къ тебѣ на подмогу! — раздался голосъ Пахома Семеновича въ одну изъ такихъ минутъ душевныхъ тревогъ и волненій Данила Павловича.

Данила Павловичъ такъ и присѣлъ. Впервые онъ словно испугался Гущина. Прежде чѣмъ онъ опомнился, старикъ раскрылъ объятія и облобызался съ нимъ.

— Видно, здѣшнія піявицы-то сосутъ, — продолжалъ старикъ. —Тамъ подмажь, тутъ подсласти! Знаю я эти дѣла. Привезъ денегъ. Безъ нихъ ничего не подѣлаешь.

У Данилы Павловича отлегло отъ сердца. Старикъ не знаетъ истины и думаетъ, что деньги поглотили конкурсъ и подмазываніе въ министерствѣ. Гущинъ началъ ругать конкурсныя дѣла.

— Омутъ, чистый омутъ, попади только въ него, съ головой затянетъ, — говорилъ онъ.

— Да, ужъ я это испыталъ, — сказалъ Данила Павловичъ.

— Еще бы, поваландался тоже! Ну, вотъ теперь я помогу. Мнѣ кстати нужно было въ Питерѣ побывать, ну, и взялся самъ деньги тебѣ доставить…

Старикъ былъ въ духѣ, онъ, видимо, ничего не зналъ. На слѣдующій же день онъ лично познакомился съ ходомъ дѣла Баскакова и потолковалъ съ главными кредиторами. Когда ему сказали, что предвидится платежъ двадцати двухъ копеекъ за рубль, онъ сильно раздражился и сталъ ругать на чемъ свѣтъ стоить Александра Николаевича Баскакова. Данила Павловичъ даже удивился озлобленію старика, не щадившаго рѣзкихъ эпитетовъ и крупной брани. Но мало того, что старикъ ругался передъ чужими, онъ продолжалъ волноваться и тогда, когда остался съ глазу на глазъ съ Данилой Павловичемъ.

— Да, славно велъ дѣла твой дяденька! Двадцать двѣ копейки за рубль! Нечего сказать, поднадулъ честной народъ, — говорилъ Пахомъ Семеновичъ зятю, выходя изъ собранія кредиторовъ Баскакова. — Зналъ бы, такъ не впутывался бы въ это дѣло!

Данила Павловичъ былъ очень радъ, что его тесть играетъ хорошо свою роль передъ кредиторами. Каждая грубая выходка старика противъ Баскакова была ему по сердцу, такъ какъ эти выходки не давали ни на минуту людямъ задуматься о томъ, что векселя Пахома Семеновича дутые векселя. Возвращаясь теперь изъ собранія кредиторовъ, Данила Павловичъ не вытерпѣлъ и сказалъ свои мысли тестю.

— Вы это отлично сдѣлали, что пробрали дядю, — сказалъ онъ.

— Да какъ же и не пробрать его, коли онъ двадцать двѣ копейки за рубль платитъ? — сказалъ Пахомъ Семеновичъ. — Плевое дѣло вышло.

— Да, Матрена Кузьминична не очень-то разбогатѣетъ…

— Ну, ей и тысченка-другая перепадетъ, такъ все хлѣбъ! На полу найдетъ. А вотъ за рубль-то двадцать двѣ копейки получить — это не густо… Я, признаюсь, думалъ, что точно дѣло хорошее подвернулось, а въ сущности-то трястись въ Питеръ да мыкаться здѣсь не изъ-за чего было.

Данила Павловичъ мелькомъ, какъ-то недоумѣвающе посмотрѣлъ на тестя.

— Тоже рискъ-то какой былъ. Ты это одно возьми. Ну, а какъ накрыли бы? — продолжалъ старикъ. — Тоже за это по головѣ не гладятъ. Ужъ о томъ, что мы отъ своихъ дѣловъ оторвались да здѣсь проживаемся, я не говорю. Рискъ главное…

— Да, точно, рискъ былъ, — безсознательно согласился Данила Павловичъ.

— Какъ же не рискъ! Бумаги-то у него въ какомъ порядкѣ? Счета-то гдѣ? Ничего не подготовилъ порядкомъ, все спуталъ, точно нарочно въ злостные себя приготовилъ. Такъ съ этакимъ-то человѣкомъ, ой-ой, какъ рисковано было дѣла дѣлать. А платить-то двадцать двѣ копейки за рубль, семьдесятъ восемь въ убыткѣ. Шутка сказать! А тамъ, глядишь, Матрена придетъ кляньчить. Ей отдѣли. Сколько ни на есть, а отдѣли.

Данила Павловичъ уже совсѣмъ понялъ, о чемъ говоритъ Пахомъ Семеновичъ. Это не столько возмутило его, сколько удивило. Онъ не вдругъ нашелся, что возразить старику. Старикъ же продолжалъ:

— Связываться-то съ непутевымъ человѣкомъ не стоило. Съ нимъ не дѣла дѣлать, а балясы точить можно. Вотъ что. Самъ двадцать двѣ копейки платитъ, а дашь мало его семьѣ, орать станетъ, что его ограбили. На это горла хватитъ.

— Да вѣдь это же его деньги, — рѣшился сказать Данила Павловичъ.

— Какія такія его, если онъ несостоятельный? — горячо сказалъ старикъ. — Тоже, получивши при этакомъ то рискѣ двадцать двѣ копейки за рубль, не очень-то расщедриться-то можно. Онъ двадцать двѣ копейки платитъ, а его семьѣ полтинникъ надо съ рубля дать? Жирно будетъ, неравно облопаются. Онъ пусть то подумаетъ, что не ввяжись я въ это дѣло, такъ и ничего бы Матренѣ не досталось. Свои головы мы подставляли, чтобы имъ грошъ дать. А безъ насъ-то… Все прахомъ бы пошло. Да и у тебя денежки-то уцѣлѣли бы, а на это самое дѣло сколько своихъ просадилъ? А получай-то еще впереди! Не будь этого дѣла, сидѣлъ бы ты себѣ дома со своей Липой. Не отощалъ бы вонъ, какъ теперь. Да, можетъ, и дѣвочки-то живы бы были при тебѣ-то…

Старикъ махнулъ рукой.

— Съ непутевыми свяжешься, самъ съ панталыку собьешься…

Въ душѣ Данилы Павловича вдругъ поднялось какое-то злобное чувство противъ дяди, противъ его дѣла, противъ всего, что сбило «съ панталыку» самого его, Данилу Павловича.

— Тоже семейному человѣку не сладость приблуднымъ псомъ трепаться изъ-за чужого дѣла, — продолжалъ Пахомъ Семеновичъ. — Свое логово есть.

Данила Павловичъ молчалъ и смотрѣлъ какъ-то хмуро, точно онъ только теперь понялъ, что у него есть свое логово, что приблуднымъ псомъ трепаться ему некстати, что онъ семейный человѣкъ. И точно, не пора ли очнуться? Не пора ли домой? Тоже дурь на себя напустилъ! Все изъ-за. дяди! По своему дѣлу онъ и недѣли бы тутъ не пробылъ. И сколько истратилъ! Точно, это нужно пополнить изъ денегъ, которыя получатся по векселямъ. Да, наконецъ, и не грѣхъ пополнить. Все равно у дяди прахомъ пойдутъ! И Матрена Кузьминична не лучше мужа. Швыряетъ деньги зря. Да, прорѣхи нужно починить, а главное, скорѣй домой, перестать хороводиться… Ему вдругъ вспомнилась Аделаида Александровна. А какъ же съ ней? Что-жъ, нельзя же всегда съ ней хороводиться. Не могла же она надѣяться, что онъ бросить для нея жену и семью. Наконецъ, она-то вѣдь не броситъ для него своего жида? Такъ пошалили, можно и разстаться дружески. Только надо скорѣй, скорѣй. Какъ скверно разставаться, объясняться. Пожалуй, еще расплачется. Да нѣтъ, она баба не глупая, она должна понять, что онъ долженъ же ѣхать. И чортъ знаетъ, откуда, съ чего это волненье? Точно школьникъ робѣетъ сознаться въ шалости. Скорѣй бы кончить.

Всѣ эти мысли сбивчиво и смутно проносились въ его головѣ и точно припѣвъ повторялось въ ней одно слово: «скорѣй бы!» Никогда въ жизни не испытывалъ онъ такого смущенія, какъ теперь, когда пришлось сказать Аделаидѣ Александровнѣ, что онъ ѣдетъ.

— Мнѣ нужно на время уѣхать, — объяснилъ онъ ей, не рѣшаясь сказать, что онъ ѣдетъ совсѣмъ.

— На-время? — съ недоумѣніемъ спросила она.

Она знала, что ему, наконецъ, нужно же ѣхать домой. Какими-нибудь мечтами о томъ, что онъ броситъ для нея семью и дѣла, она вовсе не увлекалась. На свои отношенія къ нему она смотрѣла, какъ на развлеченіе отъ скуки, какъ на одно изъ разнообразій жизни. Эта связь, какъ нѣчто серьезное и постоянное, вѣроятно, скоро бы надоѣла ей. Ей уже была нужна смѣна впечатлѣній, смѣна личностей. Данила Павловичъ этого не понималъ и думалъ, что она настолько увлекалась имъ, что ей будетъ тяжело разстаться съ нимъ, что она станетъ дѣлать сцены. Тонъ ея вопроса смутилъ его. Теперь приходилось прибѣгнуть къ новой лжи, чтобъ объяснить свое выраженіе.

— То-есть я желалъ бы уѣхать только на-время, мнѣ тяжело разстаться съ тобою надолго, — сказалъ онъ. — Я постараюсь…

— О, мой милый, такъ тебя и отпуститъ твоя Липа. Она и такъ, думаю, истомилась ревнивыми подозрѣніями. Недаромъ, же пріѣхалъ ея родитель.

Въ голосѣ Аделаиды Александровны послышалась иронія. Муратовъ вспылилъ:

— Ты думаешь, она меня на помочахъ водитъ? — горячо сказалъ онъ. — Я не изъ тѣхъ мужей…

Муратова засмѣялась:

— Ахъ, Даня, я это слышала отъ десятка мужей. «Я не изъ тѣхъ, кого водятъ на помочахъ! Я все въ домѣ! Моя жена пикнуть не смѣетъ». А глядишь, эти Геркулесы прядутъ ленъ у ногъ своихъ Омфалъ, этимъ Самсонамъ остригаютъ волосы ихъ Далилы. Женщины всегда сильнѣе мужчинъ, потому что у слабости развивается величайшая сила — хитрость.

Потомъ она перемѣнила тонъ.

— Что-жъ, Даня, я знала, что это все такъ должно кончиться, — сказала она грустно. — Я сама думаю уѣхать за границу…

— А въ Ольховатое? — быстро сказалъ онъ. — Ты же обѣщалась тамъ быть во время окончанія моихъ работъ.

— И пріемки отъ тебя желѣзной дороги? — закончила она. — Но нужно ли мое присутствіе? Все, кажется, улажено…

Онъ встревожился. Онъ надѣялся, что пиры и обѣды у нея отвлекутъ всѣхъ отъ пути, дѣла, заставятъ всѣхъ смотрѣть сквозь пальцы.

— Нѣтъ, пріѣзжай, пожалуйста! — заговорилъ онъ и взялъ ее за руки.

Она немного отстранилась.

— Хорошо, посмотримъ, — сказала она.

— Ты сердишься? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, за что же? Вѣрь мнѣ, что я постараюсь сдѣлать для тебя все, что могу. Ты можешь даже не бояться, что я навлеку подозрѣнія твоей жены. Въ эту недѣлю или двѣ я сумѣю побороть въ себѣ все то, что такъ непрошенно вырвалось теперь наружу. О, ты меня не узнаешь въ Ольховатомъ. Я вѣдь умѣю владѣть собою…

Она вздохнула.

— И зачѣмъ насъ такъ не въ пору сводить судьба! Дѣвочкой я отказала тебѣ, когда ты сватался. Теперь не сумѣла во-время отстранить тебя…

Она поднялась съ мѣста.

— Ну, прощай, мой милый!

Онъ хотѣлъ ее обнять. Она опять отстранилась.

— Нѣтъ, Даня, не надо! — проговорила она. — Намъ надо пріучать себя къ хладнокровнымъ встрѣчамъ, къ хладнокровнымъ прощаньямъ. Въ первый разъ, когда ты признался мнѣ въ любви, я забыла все, и твою жену, и твоихъ дѣтей. Теперь я все это помню, и мнѣ было бы тяжело отрывать тебя отъ тѣхъ, кто тебѣ дороже меня, съ кѣмъ ты связанъ навсегда.

Она крѣпко сжала его руку и проговорила быстро:

— Прощай, будь счастливъ…

Затѣмъ она вышла изъ комнаты, взволнованная, грустная. Онъ готовъ былъ броситься за нею. Никогда еще не разставалась съ нимъ такъ женщина. Прощаясь съ нимъ, другія женщины точно милостыню вымаливали у него послѣдніе поцѣлуи, послѣднія ласки. Эта женщина, напротивъ того, возбуждала еще въ немъ всѣ его животныя страсти и отстраняла его отъ себя. У него въ головѣ отошли на задній планъ даже расчеты о томъ, что она ему нужна въ качествѣ дѣльца, что она должна содѣйствовать ему въ сдачѣ дороги. Онъ помнилъ только одно, что еще страстно влюбленъ въ эту женщину и что она сама первая сказала ему: «все кончено!» «Ты мужъ, ты отецъ семейства!» — звучало въ его ушахъ. И онъ злился при этой мысли, точно онъ теперь возненавидѣлъ свою семью, гдѣ всѣ глядѣли ему въ глаза, гдѣ никто ему не противоречилъ, гдѣ всѣ шли навстрѣчу его желаніямъ, предупреждали эти желанія, пресыщали его до того, что ему не оставалось ничего желать. А ѣхать домой было нужно…

XII.

Данила Павловичъ и Пахомъ Семеновичъ мчались по желѣзной дорогѣ обратно въ Чистополье. Чрезъ двѣ недѣли обѣщала выѣхать туда же и Аделаида Александровна, чтобы поселиться на время въ Ольховатомъ, гдѣ должны были произойти главные пиры для лицъ, назначавшихся осматривать и принимать дорогу. Всѣ эти лица давно уже готовились весело провести время на сытныхъ обѣдахъ, на роскошныхъ ужинахъ, на шумныхъ прогулкахъ. Всѣ знали, что подрядчики и строители не пожалѣютъ ничего, чтобы угостить на славу тѣхъ, отъ кого зависѣло все. Въ сущности приготовленія къ поѣздкѣ на осмотръ дороги были просто приготовленія къ веселому пикнику и только. Программа и результаты всѣхъ формальностей были заранѣе извѣстны всѣмъ и каждому, и строителямъ, и подрядчикамъ, и инженерамъ, а главное Данилѣ Павловичу. Онъ зналъ хорошо, что у него есть три главныхъ союзника: отложенные на празднество и подарки крупные куши денегъ, наступившіе морозы, сковавшіе лучше всякаго цемента и желѣза разныя трясины и болотины, въ родѣ проклятаго болота у Калистинскаго моста, и, наконецъ, Аделаида Александровна, этотъ дѣлецъ въ юбкѣ, за которымъ увивались, въ числѣ другихъ поклонниковъ, и инженеры, ѣхавшіе осматривать дорогу. Тѣмъ не менѣе Данила Павловичъ дѣлалъ озабоченное лицо и старался казаться погруженнымъ въ заботы и опасенія. Хмуря брови и повторяя съ тревогой: «какъ-то еще все сойдетъ съ рукъ?» — онъ въ сущности маскировалъ другія причины, волновавшія его. Онъ говорилъ о желѣзной дорогѣ, а думалъ объ окончаніи своего романа съ Аделаидой Александровной, о встрѣчѣ съ женою. Знаетъ ли она о его похожденіяхъ въ Петербургѣ? Какъ она отнесется къ нему? Не заговорила ли въ ней ревность? Тоже вѣдь, вѣроятно, считаетъ мужа своимъ рабомъ? Ну, да онъ сумѣетъ оборвать ее, если она вздумаетъ дѣлать ему сцены. Онъ не привыкъ быть подъ башмакомъ у женщины. Онъ ее осадитъ. Чувствуя себя виноватымъ передъ нею, онъ сердился на нее. Его волненіе росло по мѣрѣ приближенія его къ дому. Оно бѣсило его, какъ нѣчто непривычное. Онъ самъ стыдился своего малодушія, но все-таки не могъ переломить себя, не могъ успокоиться…

Но вотъ и Чистополье, вотъ и родной домъ…

Заслышавъ у воротъ стукъ колесъ и лошадиныхъ копытъ по промерзлой землѣ, Олимпіада Пахомовна вышла на крыльцо навстрѣчу мужу. Она за это время значительно похудѣла, стала стройнѣе, какъ бы моложе. Трудно было сказать, что это замужняя женщина, мать нѣсколькихъ дѣтей, такъ она была теперь граціозна, моложава. Съ ея лица сбѣжалъ слишкомъ яркій румянецъ, горѣвшій на немъ Прежде, но это не вредило ея красотѣ, а напротивъ того, дѣлало эту красоту нѣжнѣе, благороднѣе, изящнѣе. Данила Павловичъ былъ смущенъ и взволнованъ при видѣ жены, протянувшей ему обѣ руки и подставившей ему свое лицо для поцѣлуя. Онъ торопливо спросилъ ее о здоровьѣ, не выслушавъ ея отвѣта, сказалъ, что онъ очень усталъ; затѣмъ тотчасъ же упомянулъ, что настаетъ горячее время. Онъ точно боялся, что она заговоритъ, станетъ упрекать, заплачетъ. А она, спокойная, улыбающаяся, коротко проговорила:

— Но слава Богу, что это ужъ послѣднія хлопоты! Пора тебѣ и вздохнуть свободнѣе… Довольно побился!..

И тотчасъ же ровной, неспѣшной поступью направилась распоряжаться насчетъ обѣда.

— А гдѣ ребятишки? — спросилъ Данила Павловичъ вдогонку.

Она обернулась къ нему съ улыбкой.

— Дома… Вотъ оправишься, умоешься съ дороги, придутъ… Тамъ въ спальнѣ все для тебя готово…

Данилу Павловича какъ-то поразили ея спокойный тонъ, ея сдержанность. Что она, сердится, что ли? Ну, мы дуться не позволимъ! Это у насъ не въ ходу. Онъ прошелъ въ спальню, тамъ въ умывальникѣ была свѣжая вода, на постели лежало чистое бѣлье, приготовленное для него, на стулѣ была положена его домашняя пара платья. И эта спальня, свѣтлая, просторная, съ бѣлоснѣжными кисейными занавѣсами и пологами, смотрѣла точно покой, предназначенный для четы новобрачныхъ, такихъ же чистыхъ и непорочныхъ, какъ она сама. Данила Павловичъ сбросилъ верхнее платье, подошелъ къ умывальнику, засучилъ рукава рубашки, разстегнулъ воротъ и сталъ умываться. Окончивъ умыванье, онъ взялъ тонкое, вышитое русскими узорами полотенце и сталъ вытирать лицо, руки, ходя взадъ и впередъ по мягкому ковру. Онъ дышалъ теперь ровнѣе, спокойнѣе. Какія-то воспоминанія о прошлой жизни, о радостяхъ супружества, о часахъ, проводимыхъ здѣсь съ Липой, мелькали въ его головѣ. Ослѣпительная чистота этой комнаты, яркое солнце, заглядывавшее въ окно, веселый огонекъ, съ трескомъ пробѣгавшій по дровамъ въ каминѣ, освѣжающее вліяніе воды, все это вмѣстѣ какъ-то вдругъ измѣнило настроеніе Данилы Павловича. Онъ, что-то весело насвистывая и улыбаясь, началъ раздѣваться, пріятно потягиваясь, думая и объ обѣдѣ, и о послѣобѣденномъ снѣ. А что ни говорите, хорошо имѣть свой уголокъ, чистенькій, уютный, спокойный. Здѣсь можно отдохнуть, понѣжиться, успокоиться отъ бурь и волненій. Надѣвъ чистое бѣлье и взявшись за домашній костюмъ, онъ неожиданно задалъ себѣ вопросъ: «Но, можетъ-быть, она не подозрѣваетъ? И откуда ей узнать? Только что же она такая сдержанная? И точно дѣвушкой опять стала».

— Даня, подавать обѣдать или подождать? — раздался вопросъ изъ сосѣдней комнаты.

— Я готовъ. — отвѣтилъ Муратовъ.

Онъ вышелъ въ столовую, освѣженный, въ чистой одеждѣ. Къ нему выбѣжали его мальчики, что-то весело болтая, цѣлуя его, здоровенькіе, свѣженькіе, какъ херувимы. Онъ подвималъ ихъ на руки и цѣловалъ въ свою очередь. Олимпіада Пахомовна, стоя у стула, съ улыбкой на лицѣ, разливала супъ. Данила Павловичъ, отпустивъ дѣтей съ нянькой въ дѣтскую, сѣлъ на свое обычное мѣсто за столомъ.

— А ты измѣнилась, — проговорилъ Данила Павловичъ, взглянувъ на жену.

Она удивительно была хороша теперь; она казалась теперь дѣвственнѣе, чѣмъ во дни дѣвичества. Она казалась воплощеніемъ чистоты и непорочности. Онъ не могъ оторвать отъ нея глазъ и не могъ дать себѣ отчетъ, что съ ней сдѣлалось, что въ ней новаго.

— Еще бы! — отвѣтила она. — Я сама не знаю, какъ я выжила это время.

Онъ нахмурился, почему-то ему показалось, что сейчасъ начнутся слезы, упреки, сцены ревности.

— Наши бѣдныя дѣвочки мнѣ такъ дорого стоили… — закончила она. — И эти мученія, болѣзнь, упадокъ силъ у самой, а тутъ еще говорятъ, что онѣ мертвыя… Это можетъ понятъ только женщина, мать.

Онъ вдругъ вспомнилъ все недавно прошедшее, ея материнскія мученія, ея обманутыя надежды, ея одиночество во время болѣзни. А онъ — онъ въ это время утѣшался съ другой женщиной, кутилъ, пьянствовалъ, веселился. Какъ это было гнусно, подло! Ему вдругъ захотѣлось броситься къ женѣ, упасть передъ нею на колѣни, просить прощенія, вознаградить ее за все. И какъ-то случайно ему вспомнилось, что докторъ сказалъ ему, что ее нужно беречь, что ея здоровый организмъ разъ могъ вынести такія муки, но за исходъ при повтореніи ихъ нельзя ручаться, а между тѣмъ несчастные роды, случившіеся разъ, очень часто повторяются потомъ. Что же это? Неужели они такъ и должны перестать быть мужемъ и женой? А такъ вотъ почему она такъ сдержанна! Ему казалось, что ему все вдругъ стало ясно. Онъ смутился, онъ упалъ духомъ. Въ его головѣ теперь стучала молотомъ одна мысль, что онъ долженъ потерять свою Липу, что она сама сторонится отъ него. Нѣтъ, не можетъ быть, не можетъ быть, чтобы это было не поправимо. Она поправится. У нея здоровая натура. Ее нужно только теперь поберечь, нужно лелѣять, а тамъ… О, неужели же онъ долженъ ея лишиться, когда она стала еще лучше, чѣмъ была когда-нибудь?

— Липа, ты береги себя, голубка, береги для меня, — сказалъ онъ ласковымъ, дрогнувшимъ голосомъ.

Она подняла лицо, чистое, ясное, улыбающееся.

— Для кого же мнѣ и беречь себя, какъ не для тебя, какъ не для дѣтей? — отвѣтила она просто.

Потомъ она стала разсказывать, что ей стоили роды двухъ дѣвочекъ, какъ ее поразило извѣстіе, что дѣвочки мертвыя, какое впечатлѣніе произвели на нее слова доктора о томъ, что ей нужно быть долго-долго осторожной. Передъ нимъ нарисовалась цѣлая картина страданій, переживаемыхъ только женщинами, требующихъ изумительной выносливости и поразительнаго терпѣнія. Она не пережила бы всего этого, она, конечно, умерла бы отъ всего этого. Но, лежа въ постели, перенося страшныя мученія, она все думала, что же станетъ дѣлать съ дѣтьми онъ, Даня, безъ нея, безъ своей мамы? Она должна превозмочь себя, перенести все, чтобы жить для него. Это ее ободряло, и она все перенесла, все поборола, думая только о немъ, заставляя себя думать только о немъ, когда уже не хватало силъ выносить боли.

— Ты и не зналъ, что, трудясь и работая тамъ, въ Петербургѣ, ты все же былъ здѣсь моимъ ангеломъ-хранителемъ, моимъ спасителемъ отъ смерти, — закончила она съ кроткой улыбкой.

Онъ не выдержалъ, бросился къ ней, упалъ головой ей на колѣни и расплакался, какъ школьникъ, потрясенный разсказомъ, мучимый угрызеніями совѣсти.

— Даня, милый, что съ тобой? — говорила она, волнуясь.

— О, я не стою, не стою тебя, чистая, святая моя голубка! — говорилъ онъ, цѣлуя ея платье, ея руки.

Она, ничего не понимая, успокаивала его и ласкала, какъ ребенка…

Въ это же самое время въ Чистопольѣ, въ Семинарскомъ переулкѣ, въ домѣ Васильевыхъ получилась скорбная телеграмма: «Отецъ умираетъ. Пріѣзжайте». Встревоженные, пораженные, какъ громомъ, сыновья и дочь Александра Николаевича Баскакова, торопясь и боясь опоздать, собирались въ Петербургъ. Они метались по комнатамъ, укладывали необходимыя для дороги вещи, перекидывались отрывочными словами и повторяли только одну фразу:

— Хоть бы на кончикѣ застать!

Уже совсѣмъ собравшись, одѣвшись, они вспомнили, что, можетъ-быть, надо извѣстить о печальной новости и Муратова. Они наскоро сунули телеграмму служанкѣ, приказали ее отнести къ ихъ двоюродному брату и уѣхали…

Данила Павловичъ только-что проснулся послѣ послѣобѣденнаго сна, когда въ спальню вошла Олимпіада Пахомовна съ телеграммой въ рукахъ.

— Даня, дядя умираетъ! — сказала она. — Получилась телеграмма.

— А, добился! — проговорилъ Данила Павловичъ. — Этого нужно было ожидать. Онъ былъ плохъ, когда я уѣзжалъ.

Олимпіада Пахомовна вздохнула.

— Бѣдный старикъ!..

Потомъ озабоченно она спросила:

— А это не разстроитъ твоихъ дѣлъ?

Онъ удивился.

— Какимъ образомъ?

— Аделаида Александровна можетъ задержаться въ Петербургѣ..

— Да ей-то что? Она въ ссорѣ съ отцомъ! — небрежно отвѣтилъ онъ.

— Ну, пока былъ здоровъ. Нельзя же умирающаго бросить…

— Она, я думаю, даже и не узнаетъ о его смерти…

— Какъ? Дочь и не узнаетъ?

— А если и узнаетъ, то не пріѣдетъ!

Олимпіада Пахомовна съ упрекомъ взглянула на мужа. Ее поразилъ его пренебрежительный, почти враждебный тонъ.

— Зачѣмъ ты такъ дурно думаешь о ней! Она все же дочь, каковъ бы ни былъ отецъ! Передъ смертью все прощается, все забывается!

— Липа, ты судишь людей по себѣ! Она не такая женщина, она..

Онъ остановился. Ему стало совѣстно, что онъ бранитъ ту, у ногъ которой онъ былъ такъ недавно. Его начинало злить сознаніе, что онъ былъ у ея ногъ.

— Во всякомъ случаѣ, есть же въ ней что-нибудь хорошее, если ее любятъ, — продолжала Олимпіада Пахомовна въ раздумьѣ. — Она, можетъ-быть, легкомысленная женщина, но у нея все же должно быть доброе сердце. Въ ея письмахъ всегда такъ много ласки.

— Не говори о ней, — быстро прервалъ онъ ее. — Ты сама не знаешь, за кого вступаешься…

Она взглянула на него удивленными глазами. За что онъ сердится на Адель? Онъ же съ ней не въ ссорѣ. Онъ ждетъ ее въ Ольховатое.

— Я во всякомъ случаѣ буду стараться найти въ ней хоть что-нибудь хорошее, — сказала она. — Мнѣ было бы грустно встрѣтиться съ нею, считая ее совсѣмъ дурною женщиною. Мы же родныя, она теперь будетъ бывать у насъ, мы будемъ бывать у нея…

— О, лучше бы не пріѣзжала! — сорвалось у него съ языка.

И, поддаваясь какому-то невольному порыву злости противъ Аделаиды Александровны, онъ добавилъ:

— Эта женщина не остановилась бы, если бы ей захотѣлось отбить у кого бы то ни было, даже у тебя, мужа.

Олимпіада Пахомовна усмѣхнулась.

— Что-жъ, она была бы только жалка, если бы влюбилась въ тебя.

Онъ удивился, ничего не понялъ.

— Жалка?

— Ну, да! Я-то лучше, чѣмъ кто-нибудь, понимаю, что въ тебя можно влюбиться. Тутъ нѣтъ ничего удивительнаго. Но развѣ это счастіе для женщины, когда ты уже женатъ, когда у тебя дѣти? Ты можешь, пожалуй, увлечься, подурачиться, но вѣдь ты все же придешь домой. Серьезно такихъ женщинъ любить нельзя, зная, что до тебя у нихъ былъ другой мужчина, что послѣ тебя придетъ третій. Тутъ можно волочиться, заводить интриги, но любить…

Она пожала плечами.

Онъ пытливо посмотрѣлъ на нее. Опять въ его головѣ шевельнулся вопросъ, не знаетъ ли она чего-нибудь про его отношенія къ Аделаидѣ Александровнѣ. Можетъ-быть, хочетъ что-нибудь выпытать?

— Ну, а если бы я увлекся, ты не стала бы ревновать? — спросилъ онъ, не спуская съ нея глазъ.

Она съ удивленіемъ посмотрѣла на него.

— Къ кому? Къ ней? Къ такой женщинѣ? Нѣтъ, Даня, я вѣдь не только люблю тебя, я тебя и уважаю. Наконецъ, я уважаю себя…

И вдругъ, разсмѣявшись, кокетливо взглянувъ на него, она спросила:

— Ей вѣдь сорокъ или за сорокъ? И все это подкрашено, подѣлано? — она провела рукой по лицу. — И вдругъ бы ревновать! О, нѣтъ, я еще не такая дурнушка…

Она, продолжая смѣяться, хотѣла отойти отъ него. Онъ порывисто, весь охваченный обаяніемъ ея свѣжести, молодости, красоты, поднялся, схватилъ ее въ объятія и, покрывая поцѣлуями ея руки, ея лицо, повторялъ:

— Да, да, тебѣ нечего ревновать, красавица, божество мое! О, если бы ты знала, какъ ты хороша, какъ я люблю тебя!.. Вотъ, если бы кто посмѣлъ ухаживать за тобой…

Онъ сжалъ кулаки и закончилъ задыхающимся голосомъ:

— Я положилъ бы того на мѣстѣ!

— Я вѣрю, — отвѣтила она, улыбающаяся, сіяющая, счастливая.

XIII.

Александръ Николаевичъ Баскаковъ угасалъ быстро, хотя доктора говорили, что у него, въ сущности, только крайнее нервное разстройство и полный упадокъ силъ. Стоитъ только успокоить нервы и возстановить силы, и онъ будетъ здоровъ, но именно этого-то — успокоить нервы и возстановить силы — они и не могли сдѣлать, и онъ таялъ, какъ воскъ, «изводился», по выраженію Матрены Кузьминичны.

Несмотря на печальное положеніе своихъ матеріальныхъ дѣлъ, несмотря на быстро увеличивавшуюся слабость, онъ умиралъ, какъ герой, побѣжденный, но не сдающійся, и ораторствовалъ слабымъ, обрывающимся голосомъ безъ умолка, — ораторствовалъ о своемъ счастіи, о своихъ удачахъ, о своихъ грандіозныхъ планахъ… Странное сочетаніе словъ: «счастливый банкротъ», «счастливый умирающій», но тутъ это сочетаніе словъ было у мѣста. Дѣйствительно, Александръ Николаевичъ чувствовалъ себя счастливымъ. Правда, онъ былъ разоренъ, всѣ его грандіозные замыслы о перестройкѣ Петербурга рушились, но развѣ онъ не разорялся десятки разъ въ жизни? Развѣ одни разрушившіеся планы не смѣнялись у него сейчасъ же другими планами? Эта способность на развалинахъ одного грандіознаго зданія быстро мечтать о созданіи другого, не менѣе грандіознаго зданія, не покинула старика и теперь ни на минуту. Онъ походилъ на полководца, чертящаго на полѣ проиграннаго боя планъ новаго сраженія. Такимъ онъ былъ всегда, такимъ онъ остался и на краю могилы. Онъ говорилъ, что теперь нечего думать о постройкѣ домовъ, такъ какъ всюду чувствуется недостатокъ въ деньгахъ, крахи большихъ торговыхъ фирмъ, несостоятельность наша въ финансовомъ отношеніи, что теперь прежде всего нужно устроить, организовать «кредитъ», а потомъ уже приниматься за другія предпріятія.

— Я слишкомъ вѣрилъ въ состоятельность Россіи, — говорилъ онъ. — Я считалъ ее все еще богатою Россіею, страной золотыхъ пріисковъ, нетронутыхъ подземныхъ богатствъ, крѣпостнической Россіей, въ которой можно было хоть пирамиды строить трудомъ крѣпостныхъ рабовъ. Въ этомъ была моя ошибка. Это страна бумажныхъ денегъ, страна векселей, страна оборотовъ въ кредитъ. Безъ кредита, безъ самаго широкаго и правильно организованнаго кредита мы болѣе не можемъ ступить ни шага. Кредитъ — это рычагъ современныхъ обществъ. Безъ кредита не могъ бы создаться современный грандіозный Парижъ. Прежде всего нужно устроить у насъ правильно дѣятельность банковъ. Банки, банки и банки, вотъ что намъ теперь нужно!

У него тотчасъ же созрѣла въ головѣ цѣлая сѣть этихъ банковъ и онъ уже провидѣлъ, какія блага ниспадутъ на Россію, когда всѣ эти учрежденія пойдутъ въ ходъ, точно двигаемыя вѣтромъ мельницы. Его неизмѣнные слушатели — Иванъ Дмитріевичъ Хвостовъ и Матрена Кузьминична — проникались благоговѣніемъ, слушая его пламенныя рѣчи. Ивана Дмитріевича даже прошибалъ потъ во время развитія больнымъ грандіозныхъ плановъ, и онъ, когда больной засыпалъ, шепталъ Матренѣ Кузьминичнѣ, отирая большимъ пестрымъ шелковымъ платкомъ свою вспотѣвшую, точно отполированную, лысину:

— Господи, что за геній, что за человѣкъ!

Матрена Кузьминична только махала рукой.

— Фантазій у него — страсть, только вотъ удачи Богъ не далъ!

— Да, это точно… удачи нѣтъ, удачи нѣтъ… Впрочемъ, нѣтъ, не говорите этого, — задумчиво разсуждалъ Хвостовъ, разводя коротенькими руками. — Вотъ онъ говорилъ мнѣ, что онъ театръ въ Чернолѣсьѣ основалъ…

— Ну, и вылетѣлъ въ трубу, — кончила Матрена Кузьминична.

— Это такъ-съ, это такъ-съ, а театръ все-таки тамъ теперь существуетъ. До Александра Николаевича не было, а теперь существуетъ, гражданъ, такъ сказать, въ храмъ благороднаго искусства привлекаетъ… Это вѣдь цивилизація.

— Что?.. какъ ты это?.. насчетъ чего? — недоумѣвала. Матрена Кузьминична.

— Цивилизація, говорю я, это, театръ-то? Вотъ и здѣсь, Самъ, положимъ, онъ ни при чемъ остался, а какую улицу провелъ? Вѣдь не дома…а. дворцы, паллацы, такъ сказать, столицѣ подарилъ… Сотня лѣтъ пройдетъ, а они стоять будутъ. Спросятъ: «Кто строилъ?» «Баскаковъ, Александръ Николаевичъ Баскаковъ»…

Матрена Кузьминична вздыхала.

— Что говорить, для прохвостовъ много сдѣлалъ.

Хвостовъ, нѣсколько озадаченный, переспрашивалъ:

— То-есть въ какомъ это смыслѣ?

— Да въ такомъ, что съ него лѣнивый только не бралъ!

— Да-съ, это такъ! Ангелъ человѣкъ! Ангелъ и геній!

Собесѣдники умолкли, погруженные въ думы объ ангелѣ и геніи, о его проектахъ и ихъ результатахъ, о сдѣланномъ имъ для себя и для прохвостовъ, и при малѣйшемъ движеніи больного суетливо вскакивали, чтобы услужить ему чѣмъ-нибудь, чтобы предупредить малѣйшее его желаніе.

— Спасибо вамъ, я умираю счастливымъ, любимый всѣми, окруженный заботами ближнихъ, — торжественно говорилъ больной, — Я самъ любилъ ближнихъ, Россію, человѣчество. Я вѣчно работалъ для нихъ, жертвуя всѣмъ, личнымъ спокойствіемъ, своимъ благосостояніемъ, своимъ счастіемъ. Я никогда не былъ эгоистомъ и только тотъ, кто не былъ эгоистомъ, можетъ умереть съ спокойной совѣстью, окруженный любовью ближнихъ.,

И опять шли длинныя рѣчи о томъ, какъ любилъ человѣчество онъ, Александръ Николаевичъ Баскаковъ, и какъ счастливъ онъ тѣмъ, что, умирая, онъ окруженъ любящими людьми. Дѣйствительно, около его постели сошлась цѣлая группа любящихъ людей. Не только Матрена Кузьминична, Иванъ Дмитріевичъ Хвостовъ, Вѣра и Оля Хвостовы, сыновья и дочь самого Баскакова ходили за нимъ, но даже вѣчно лѣнивая, вѣчно не снимавшая своего капота — «холодая», Ольга Даниловна просиживала цѣлые дни и ночи около больного: разъ попавъ сюда, чтобы не варить дома кофе и не возиться съ обѣдомъ, она просиживала здѣсь цѣлые часы, такъ какъ ей было лѣнь подняться съ мѣста и идти домой. Она даже нашла, что здѣсь ей гораздо покойнѣе, чѣмъ дома, сидѣть безъ дѣла, потягиваясь и позѣвывая въ мягкомъ креслѣ подъ немолчный говоръ больного.

Смотря на окружающихъ его людей, Александръ Николаевичъ говорилъ:

— Вотъ, вырастилъ сыновей, далъ имъ американское образованіе, вполнѣ свободныхъ гражданъ воспиталъ. Они еще покажутъ себя… Нашелъ имъ невѣстъ, простыхъ, кроткихъ, безъ претензій… Да благословитъ ихъ Богъ!

Дѣвушки потупили глаза, краснѣя и конфузясь; юноши смотрѣли на нихъ прямо и открыто. Александръ шепталъ Николаю:

— Что это говоритъ отецъ?

— Что-жъ, можетъ-быть, и поженимся когда-нибудь, — отвѣчалъ Николай.

Матрена Кузьминична вздыхала, качая головой.

— Бредить, — говорила она тоскливо.

— Это провидѣніе! — отзывался Хвостовъ многозначительно, поднимая вверхъ указательный палецъ.

Онъ въ своемъ благоговѣніи передъ Баскаковымъ дошелъ до того, что считалъ его уже прозорливцемъ, способнымъ читать въ будущемъ, какъ въ открытой книгѣ.

— Что-жъ, дай Богъ, — отзывалась Матрена Кузьминична, уже успѣвшая приголубить Олю и Вѣру Хвостовыхъ.

— Что кому на роду написано, то и будетъ, — замѣчала Ольга Даниловна, лѣниво позѣвывая.

Больной, забывшійся на минуту, открылъ глаза:

— А, молодые здѣсь, новобрачные! Поздравляю!. Слава Богу, что все успѣлъ устроить! У меня всегда все было въ порядкѣ… Поженилъ дѣтей, теперь спокоенъ! Берегите мать, берегите ихъ!

Онъ указывалъ глазами на Ивана Дмитріевича и Ольгу Даниловну.

Для него окончательно уже перестали существовать дѣйствительные факты, на которые онъ, впрочемъ; и прежде обращалъ не особенно много вниманія и съ которыми во всякомъ случаѣ мало церемонился. Необузданно пылкія фантазіи перешли незамѣтно въ бредъ, въ галлюцинаціи, въ умопомѣшательство. Грань между правдой и ложью, здравымъ смысломъ и сумасшествіемъ исчезла окончательно.

Разъ онъ очнулся послѣ долгаго забытья и тусклыми глазами обвелъ присутствующихъ:

— Предложили: будь патріархомъ!.. Избраніе!.. Я принялъ… Большая паства?.. Что-жъ, я привыкъ… Не въ первый разъ!.. Вмѣсто синода…

Онъ на минуту тяжело перевелъ духъ, точно изнемогая отъ усталости, и забормоталъ скороговоркой:

— Всѣ ли ученики собрались! Всѣ! Хорошо! Много народа, много! Благословляю!..

Онъ поднялъ руку, сдѣлалъ какой-то знакъ въ воздухѣ, хотѣлъ подняться на постели, но не могъ, рука безсильно упала на постель…

— Любите… за правду…

Онъ хотѣлъ сказать что-то еще, открылъ ротъ, точно желая глотнуть, набрать воздуха, поднялъ конвульсивнымъ движеніемъ высоко-высоко грудь и вдругъ, разомъ, грузно, глубоко опустился весь въ постель, такъ что голова, лежавшая на подушкахъ, уперлась подбородкомъ въ грудь.

Онъ былъ мертвъ…

XIV.

Минуя Чистополье, Аделаида Александровна проѣхала прямо въ Ольховатое въ сопровожденіи горничной, лакея, повара. Въ старомъ помѣщичьемъ домѣ еще было нѣсколько слугъ, служившихъ у покойнаго Платона Николаевича Баскакова и потомъ у семьи Александра Николаевича. И эти слуги, постарѣвшіе и посѣдѣвшіе, и этотъ домъ, тоже значительно одряхлѣвшій, и густой паркъ, теперь уже давно спустившій листву, все напомнило ей былое. Она никакъ не думала, что эти мѣста, гдѣ протекло ея дѣтство, гдѣ прошла ея юность, пробудятъ въ ней столько воспоминаній. Сколько тутъ было пережито, перечувствовано, передумано во дни дѣвичества, когда она, свернувшись гдѣ-нибудь на кушеткѣ, какъ котенокъ, пригрѣвшись на солнцѣ, мечтала о блестящемъ будущемъ, о счастливомъ будущемъ. Теперь это будущее стало дѣйствительностью; она, эта дѣйствительность, была блестяща, но былъ ли этотъ блескъ счастіемъ? Что-жъ, развѣ Муратова мало любила и мало была любима? Ей живо вспомнился образъ одного юноши-красавца, его клятвы, его ласки… и онъ оскорбилъ ее, бросилъ для какой-то дѣвчонки изъ подвала, облагодѣтельствованной ею! Онъ ли былъ виноватъ передъ нею, она ли была виновата передъ нимъ? По ея лицу скользнула горькая улыбка; ей вспомнилось, съ какимъ презрѣніемъ глядѣлъ на нее юноша, узнавъ, что она продаетъ себя за деньги старику-жиду… Потомъ передъ нею прошли другія лица, вспомнились другіе ласки, обѣты, увѣренія… и, въ концѣ концовъ, тѣ же измѣны даже безъ стремленія смягчить горечь разрыва. Стоитъ ли оправдываться передъ продажной женщиной, передъ кокоткой!.. Тутъ не было даже любви, тутъ не было даже разрывовъ — это были просто «шалости», «минуты увлеченія», «случайныя паденія», все это вызывало теперь или краску стыда, или чувство отвращенія… Но вотъ передъ нею стоитъ послѣдній ея поклонникъ — Данила Павловичъ. Когда-то ей стоило захотѣть и онъ былъ бы ея мужемъ, онъ былъ бы вѣчно у ея ногъ. Тогда она не захотѣла, тогда она оттолкнула его, вонъ тамъ, въ этомъ самомъ саду, смотрящемъ къ ней въ окна своими мрачными голыми вѣтвями, точно желающими узнать, насколько она измѣнилась за эти годы, что пережила.

Ее охватывалъ какой-то страхъ въ этомъ пустынномъ домѣ; ей казалось, въ немъ слишкомъ холодно, слишкомъ темно, слишкомъ пусто. Она позвонила горничную, приказала затопить печь, зажечь еще свѣчи.

— Да задерните у оконъ занавѣси, — сказала она.

Тяжелыя штофныя занавѣси, не спускавшіяся давно, медленно распустились съ какимъ-то тихимъ шуршаньемъ, похожимъ на подавленный ропотъ, и запахнули окна.

Аделаида Александровна присѣла къ огню, приказавъ готовить чай и постель; Она отыскала какую-то книгу, развернула ее — это былъ романъ «Paul et Virginie», старинная сентиментальная книга, которую ее заставляли читать въ дѣтствѣ. Она усмѣхнулась. Развѣ это жизнь? развѣ это любовь? Неужели люди вѣрили когда-нибудь подобнымъ глупостямъ, какъ эти приключенія наивныхъ дурачковъ? И опять ей вспомнилось, какъ сжималъ ее когда-то въ своихъ объятіяхъ Данила Павловичъ въ этомъ домѣ, въ этомъ саду. Это было такъ давно. А теперь? Ей вдругъ захотѣлось вѣрить, что онъ ее еще любитъ, что онъ не уйдетъ отъ нея, покуда она сама не оттолкнетъ его, что онъ броситъ для нея и жену, и дѣтей. Она не потребуетъ этой жертвы, она это сознавала; онъ, въ концѣ концовъ, станетъ ей не нуженъ, скоро даже станетъ не нуженъ, она сознавала и это; ей теперь вообще все скоро надоѣдаетъ, пріѣдается; но ей хотѣлось увѣрить себя, что онъ не уйдетъ отъ нея самъ, что онъ уйдетъ только тогда, когда она скажетъ ему: «все кончено!» Еще бы! не можетъ же онъ предпочесть ей свою жену, какую-то «мужичку». Какова она? Вѣроятно, расплывшееся, глуповатое, мало развитое созданье. Да, онъ самъ проговорился, что его Липа «толстовата», — проговорился, въ ту минуту, когда мужчины готовы выболтать все, отречься отъ всего. Толстовата? Должно-быть, нѣчто краснощекое, жирное, неповоротливое. Впрочемъ, кто ее знаетъ! Знаетъ ли она, что онъ безумно влюбленъ въ нее, въ Аделаиду Александровну? Если знаетъ, — она плачетъ отъ ревности, страдаетъ, надоѣдаетъ мужу. Бѣдняжка, она можетъ успокоиться. Аделаида Александровна не станетъ отнимать у нея навсегда мужа. На что онъ ей навсегда? Вообще на что онъ ей? Она впала въ глубокое раздумье. На что онъ ей и на что ей всѣ другіе? Какъ это пріѣлось: однѣ п тѣ же клятвы, однѣ и тѣ же ласки, однѣ и тѣ же измѣны. Минутное возбужденіе нервъ, волненье увлеченія и почти тутъ же въ ту же минуту вопросъ: «Надолго ли?..»

Она заснула поздно, заснула тревожнымъ сномъ. По-утру ей доложили, что пріѣхалъ Данила Павловичъ. Она просила подождать и вышла къ нему, уже совсѣмъ одѣтая, вся въ черномъ. Она встрѣтила его дружески, пожала ему руку, проговоривъ:

— Ты видишь, я сдержала свое слово!

Онъ поцѣловалъ ея руку молча.

— А это мнѣ было не легко, — сказала она со вздохомъ. — Этотъ домъ, нѣсколько старыхъ слугъ, нашъ садъ, все воскресило прошлое…

Она опять вздохнула:

— Невозвратные годы! Помнишь, какъ мы бѣгали и рѣзвились здѣсь, какъ ты объяснялся мнѣ въ любви?

— Да, да, все прошло, — въ замѣшательствѣ отвѣтилъ онъ и поспѣшилъ прибавить: — А я заѣхалъ взглянуть на тебя и спросить твоихъ приказаній: хочешь ли ты заѣхать къ намъ познакомиться съ моею семьею или прикажешь привезти жену къ тебѣ?

— Зачѣмъ же? Я поѣду къ тебѣ…

Ей казалось загадочнымъ его смущеніе, его неловкость. Не боится ли онъ своей Липы? Не это ли заставляетъ его быть сдержаннымъ? Или и онъ тоже… Она усмѣхнулась. О, ей стоитъ захотѣть, и онъ будетъ опять у ея ногъ. Вѣдь если бы она захотѣла, онъ и изъ Петербурга не уѣхалъ бы еще нѣсколько дней. Она сама заставила его ѣхать. Нѣтъ, нѣтъ, не можетъ быть, чтобы она уже успѣла ему «надоѣсть». Она опять усмѣхнулась съ горечью, точно это мысленно произнесенное слово кольнуло ее, задѣло за живое.

Они поѣхали въ Чистополье, молчаливые, разсѣянные.

— Вотъ и мой домъ, — сказалъ, наконецъ, Данила Павловичъ.

— О, его и не узнать! Прежде, при тетѣ, онъ былъ мрачнымъ. Теперь это игрушка.

— Я свилъ это гнѣздышко для…

Онъ оборвалъ рѣчь, точно стыдясь сказать, что онъ свилъ это гнѣздышко для своей Липы.

Они остановились у подъѣзда, поднялись по, лѣстницѣ. Изъ столовой къ нимъ вышла молодая, стройная, граціозная женщина съ нѣсколько блѣднымъ, но прекраснымъ лицомъ, съ спокойной привѣтливой улыбкой.

— Адель! Липа! — проговорилъ Данила Павловичъ.

Онъ чувствовалъ, что его сердце сильно бьется. Малѣйшая неловкость могла выдать его тайну. Онъ боялся, что Липа узнаетъ о его связи съ Аделаидой Александровной. Онъ въ то же время боялся, самъ не зная почему, что Аделаида Александровна пойметъ, что онъ больше не принадлежитъ ей, что онъ теперь безъ ума отъ своей Липы, за которой онъ ухаживаетъ, какъ женихъ за невѣстой. Впервые онъ чувствовалъ себя въ подобномъ положеніи. Женщины дружески протянули другъ другу руки, — Олимпіада Пахомовна, почти не всматриваясь въ Аделаиду Александровну, — Аделаида Александровна, впившись глазами въ Олимпіаду Пахомовну.

— Я васъ совсѣмъ другой представляла себѣ! — не выдержала Аделаида Александровна и съ нескрываемой досадой прибавила: — Даня плохо умѣетъ описывать физіономіи… Вы совсѣмъ не похожи на женщину, вы скорѣе дѣвушку напоминаете.

Олимпіада Пахомовна улыбнулась.

— Дѣвушка, у которой было уже столько дѣтей! Я похудѣла, поблѣднѣла послѣ послѣдняго несчастія, потери двухъ дѣтей, — вотъ и все.

И тотчасъ же прибавила:

— Впрочемъ, живя здѣсь и состариться трудно, годы проходятъ незамѣтно, тихо… вотъ какъ про «Спящую царевну» разсказывается… Гдѣ же тутъ постарѣть!.. Вотъ у меня въ монастырѣ есть тетка, шестидесяти лѣтъ старушка, а до сихъ поръ розовыя щеки, какъ у молодой дѣвушки…

Она пригласила Аделаиду Александровну къ столу, не торопясь, не волнуясь. На лицо Аделаиды Александровны легла какая-то тѣнь.

— А ваши дѣти? — спросила она, входя въ столовую.

— Они въ дѣтской, — отвѣтила хозяйка. — Мы не сажаемъ ніъ съ собой, чтобы не соблазнять разными вредными для нихъ блюдами… И потомъ мы не всегда въ одинъ часъ обѣдаемъ… Даня такъ занятъ…

— Вы мнѣ ихъ покажете? — спросила Аделаида Александровна.

— О, да!

Хозяйка пошла за дѣтьми своей легкой, дѣвической поступью.

— Да пойдемъ сами въ дѣтскую, — предложилъ поспѣшно Данила Павловичъ Аделаидѣ Александровнѣ, точно боясь остаться съ нею съ глазу на глазъ. Казалось, онъ хотѣлъ быть подъ охраной жены, какъ иногда дѣти ради безопасности держатся при чужихъ за юбку матери.

Они прошли въ дѣтскую, просторную, свѣтлую, изящную. Гостья приласкала дѣтей, невольно залюбовавшись ихъ здоровыми, прелестными личиками. Отъ ихъ помѣщенія, отъ нить самихъ вѣяло свѣжестью, чѣмъ-то здоровымъ. Заботливая рука любящей и знающей цѣну здоровья матери была видна во всемъ.

— Право, вамъ можно позавидовать! — сказала Аделаида Александровна Олимпіадѣ Пахомовнѣ, возвращаясь въ столовую. — У васъ такое счастье, что я бы боялась за него.

Олимпіада Пахомовна, начавшая разливать супъ, обратила на нее удивленные глаза, не понимая смысла ея словъ.

— Бояться? Чего?

— Да говорятъ, что постояннаго счастья нѣтъ и что когда оно является, то человѣкъ начинаетъ бояться за него.

— Я не боюсь за него… я только, конечно, стараюсь беречь его, — отвѣтила Олимпіада Пахомовна, принимаясь опять за разливанье супа. — А у васъ никогда не было дѣтей?

— Къ сожалѣнію, нѣтъ.

— Это большое горе! Я не знаю, какъ бы я молилась, если бы у меня не было дѣтей!..

Аделаида Александровна разсмѣялась. Въ этомъ смѣхѣ слышались и насмѣшка, и горечь.

— Ну, отъ молитвъ дѣти не являются…

Олимпіада Пахомовна, не обижаясь, не смущаясь отъ этого ироническаго замѣчанія, просто отвѣтила:

— Я вообще вѣрю въ силу молитвы! Это большое утѣшеніе.

Аделаида Александровна начинала раздражаться. Ее сердило и то, что Олимпіада Пахомовна смотритъ «дѣвочкой», и то, что она «напускаетъ на себя безмятежное спокойствіе», и то, что она «играетъ роль какой-то чистой голубки». Въ ея головѣ мелькала мысль: «но знаешь ли ты, что мнѣ стоитъ сказать слово и все твое счастье разлетится въ прахъ?..» Она круто оборвала разговоръ съ хозяйкой дома и начала толковать съ Данилой Павловичемъ о дѣлахъ.

Тотчасъ же послѣ обѣда она собралась ѣхать. Муратовъ хотѣлъ ее проводить, но она отказалась. Онъ не очень настаивалъ, радуясь въ душѣ возможности не быть съ нею съ глазу на глазъ. Онъ сознавалъ, что между нимъ и Аделаидой Александровной все порвалось; она уже не привлекала его ничѣмъ. И какъ онъ могъ увлечься ею? Она почти старуха въ сравненіи съ его женою!..

Но долго думать о своихъ отношеніяхъ къ Аделаидѣ Александровнѣ, о своей винѣ передъ женою было некогда. Дѣловыя заботы были теперь на первомъ планѣ. Въ городъ наѣхали уже инженеры, представители желѣзнодорожной компаніи, губернскія власти. Начались завтраки и обѣды, игра въ карты и среди всего этого дѣловыя сдѣлки. Чистополье приняло праздничный видъ, народъ началъ массами валить къ станціи желѣзной дороги, разукрасившейся флагами, принарядившейся, какъ невѣста къ вѣнцу. Пробные поѣзда, осмотръ пути, провѣрка всего сдѣланнаго, все это чередовалось съ обильными угощеніями, весельемъ и музыкой. Во время пробнаго поѣзда, не доѣзжая немного до проклятаго Калистинскаго моста, до этого больного мѣста дороги, была остановка, тутъ было рукой подать до Ольховатаго, тутъ стояли экипажи, присланные оттуда. Было какъ разъ время для завтрака, а каковы завтраки въ Ольховатомъ — это уже всѣ знали по опыту. Поѣхали позавтракать, потомъ поѣхали дальше, благополучно, безъ сучка, безъ задоринки, любуясь всѣмъ, одобряя все. Но почему-то одному изъ главныхъ наблюдателей казалось все, что на дорогѣ было два Калистинскихъ моста, а другой спеціалистъ желѣзнодорожнаго дѣла, напротивъ того, допытывался, когда же будетъ мостъ, знаете, этотъ мостъ на болотѣ… Вообще многое и у многихъ двоилось въ глазахъ, тогда какъ у другихъ стоялъ передъ глазами только туманъ, застилавшій собою все. Нѣкоторые изъ спеціалистовъ оказались, впрочемъ, до мелочности придирчивыми, все раскапывающими, все пробующими чуть не на языкъ, чуть не зубами — и чугунъ, и насыпи, и шпалы. Эти разслѣдовали все до поту лица, вездѣ искали заплатъ и прорѣхъ, не нашли ничего и оказались самыми довольными всѣмъ и всѣми.

Въ тотъ же день, когда былъ назначенъ парадный обѣдъ для всѣхъ участвовавшихъ въ постройкѣ желѣзной дороги, для инженеровъ, для властей, для рабочихъ, желѣзнодорожная станція буквально захлебнулась народной массой. Теперь это мѣсто было неузнаваемо: ни грязи, ни лохмотьевъ, ни мусору не было и слѣдовъ. Почва была засыпана обильно желтымъ пескомъ, мусоръ исчезъ въ какихъ-то ямахъ, въ какихъ-то недосягаемыхъ темныхъ углахъ, рабочіе были уже не въ рваной одеждѣ, а въ яркихъ новыхъ рубашкахъ, въ новыхъ штанахъ, въ новыхъ сапогахъ, всклоченные волосы смазались масломъ и блестѣли, въ залахъ станціи тянулись столы съ ослѣпительными бѣлыми скатертями, съ блестящей сервировкой, съ группами цвѣтовъ. Обѣдъ былъ приготовленъ на славу и, начавшись стройнымъ молебствіемъ, стройнымъ пѣніемъ пѣвчихъ, возглашеніемъ многолѣтій, онъ послѣ многихъ цвѣтистыхъ рѣчей, послѣ многихъ тостовъ за всѣхъ, за кого можно было пить, кончался потрясающими криками: «ура!» Съ одной стороны такъ и сыпались обѣщанія тысячъ рублей на какія-то общеполезныя учрежденія, на школы, на пріюты; съ другой только и слышались обѣщанія и увѣренія, что правительство не оставитъ безъ вниманія великихъ заслугъ, можно сказать, жертвъ. И все, и обѣщанія пожертвовать, и обѣщанія наградить, опять покрывалось громогласными, раскатистыми «ура!» Въ воздухѣ уже начинало темнѣть, а въ залѣ и на улицѣ все еще стоялъ стонъ торжественныхъ криковъ разгулявшейся толпы, все еще за кого-то пили, все еще кого-то качали, подбрасывая вверхъ. И Гущинъ, и Данила Павловичъ, и какой-то инженеръ, и кто-то, кому вовсе этого не слѣдовало по чину, побывали на рукахъ рабочихъ, взлетая на воздухъ при оглушительныхъ крикахъ тысячи голосовъ. Казалось, всѣ были довольны всѣми, забывъ всякія невзгоды и обиды недавняго прошлаго. Ликовали даже и тѣ, у кого для ликованія вовсе не было видимой причины. Какіе-то уличные мальчишки, какъ дикари, кувыркались на пескѣ и потрясали руками въ воздухѣ, подбрасывая вверхъ шапки. Наконецъ, усталые и измученные, сильно пошатывавшіеся, главные герои праздника собрались ѣхать въ домъ Данилы Павловича, гдѣ предполагалось закончить вечеръ въ самомъ тѣсномъ кружкѣ. Не безъ труда удалось этимъ людямъ, попасть въ свои экипажи и не только потому, что имъ отказывались служить ноги, а и потому что захмелѣвшая толпа все еще хотѣла кого-нибудь качать, кому-нибудь кричать «ура».. Наконецъ, экипажи тронулись при крикахъ народа и, сопровождаемые уличными ребятишками, покатились по направленію къ дому Данилы Павловича.

Этотъ домъ былъ тоже неузнаваемъ въ этотъ день, какъ и станція. Всѣ комнаты были теперь приспособлены такъ, чтобы въ нихъ могли пировать гости: изъ спальни Муратовыхъ была удалена кровать, рабочій кабинетъ Данилы Павловича былъ расчищенъ, дѣтской не было и слѣдовъ, такъ какъ дѣти были переведены съ нянькой на пару дней въ домъ Гущина. Данила Павловичъ предвидѣлъ, что ему не отдѣлаться отъ пьяной компаніи, что ее придется принять у себя дома въ торжественный день общаго веселья. Пріѣхало кончать гульбу въ домъ Данилы Павловича только человѣкъ двѣнадцать мужчинъ; изъ женщинъ не было никого, кромѣ хозяйки дома и Аделаиды Александровны. Здѣсь тотчасъ же подали гостямъ чай, раскрыли пару столовъ для игры въ карты, предложили шампанскаго со льдомъ и фруктами, ѣсть уже никто не могъ, пить еще могли.

Данила Павловичъ, носившійся точно на крыльяхъ, вполнѣ трезвый, несмотря на выпитое имъ значительное количество вина, являлся то тутъ, то тамъ, угощалъ, смѣялся, игралъ роль привѣтливаго и умѣлаго хозяина, желая въ душѣ только одного, чтобы все скорѣе кончилось, чтобы гости провалились въ «тартарары». Въ то же время онъ улучилъ минуту, чтобы поймать-жену гдѣ-то въ укромномъ уголкѣ и шепнуть ей:

— Ты, Липа, можешь улетучиться къ отцу и дѣтямъ… Эти скоты будутъ трескать теперь до зари.

— Но какъ же безъ меня, безъ хозяйки!

— Э, пустяки!.. На что ты имъ? У нихъ есть юбка одна и довольно!

— Развѣ Аделаида Александровна останется здѣсь?

— Еще бы, она въ попойкамъ привыкла! Да около нея къ тому же теперь такъ лебезятъ три инженера, что ее и не выпустятъ…

Онъ заслышалъ громкій крикъ и смѣхъ.

— Точно въ кабакѣ горланятъ! Эхъ, скорѣй бы раздѣлаться съ этой сволочью! Тебя-то, я думаю, измучили, ты у меня еще слабенькая! Тебѣ покой нуженъ…

— Мнѣ? — съ улыбкой проговорила Олимпіада Пахомовна. — Я, Даня, совсѣмъ, совсѣмъ здорова…

Она какъ-то особенно нѣжно заглянула ему въ лицо. У него кровь прилила къ головѣ. Онъ сжалъ ея руки.

— А ты, Даня, здѣсь до конца останешься? — спросила она шопотомъ. — Пусть ихъ кутятъ, пріѣзжай къ папѣ, отдохнешь!..

— А и въ самомъ дѣлѣ улизну… Подпою ихъ всѣхъ и улизну…

Онъ засмѣялся и страстно обнялъ жену.

— Мы точно молодые любовники свиданье назначаемъ, — шепнулъ онъ ей.

Она улыбнулась.

— А развѣ мы старые?.. Недаромъ же меня назвала-дѣвочкою Аделаида Александровна.

— Да ты и есть дѣвочка, моя дѣвочка!

Изъ другихъ комнатъ опять донесся взрывъ смѣха и криковъ. Данила Павловичъ нахмурился.

— Уѣзжай, тебѣ не мѣсто въ этомъ кабакѣ!..

XV.

У желѣзнодорожной станціи шли тоже разгулъ, шумъ и пьяные крики; раздавались звуки гармоникъ и балалаекъ; слышались топать пляски и присвистыванья. Въ полутьмѣ, озаренной серебристымъ свѣтомъ луны, мелькали какія-то пляшущія тѣни, шатались изъ стороны въ сторону чьи-то обнявшіяся фигуры, чернѣлись какіе-то человѣческіе образы, плотно приткнувшіеся къ выбѣленнымъ стѣнамъ станціоннаго зданія; вездѣ виднѣлись группы бесѣдующихъ между собою рабочихъ.

Передъ одной изъ такихъ группъ чей-то старческій, дребезжащій, похожій на бабій голосъ выкрикивалъ:

Куманекъ, куманекъ,

Побывай у меня,

Ахъ, бывай, бывай у меня…

И, путая слова, сбиваясь съ такту, притоптывая ногами и топчась на одномъ мѣстѣ, пѣвецъ продолжалъ:

Я бы радъ побывать у тебя,

У тебя, кума, улица грязна…

— Да полно ты, лѣшій старый! — крикнулъ кто-то изъ группы. — Ни пѣть, ни плясать не умѣешь!

— Я старенькій, я старенькій, потому и не умѣю. Прежде все умѣлъ… А весело мнѣ, весело, — отвѣтилъ плясунъ и, тяжело отдуваясь впалой грудью, присѣлъ на ступени крыльца, гдѣ сидѣла группа рабочихъ.

— Это я отъ полноты душевной…

Сидѣвшіе рабочіе заговорили ему въ отвѣтъ:

— Старъ! Нѣтъ, уши-то, да языкъ у тебя моложе молодыхъ. Подслушать да перенести — это твое дѣло. Гораздъ на это!

— Я старичокъ бѣдный, меня можетъ каждый обидѣть, — жалостнымъ тономъ отвѣтилъ старикъ. — У меня внучатки маленькіе на рукахъ, кормить ихъ, поить изъ надо…

— Ну, запѣлъ Лазаря!

— Вы бы съ мое пожили, съ мое потерпѣли, такъ и не такъ бы запѣли-то, — отозвался старикъ съ укоризной. — Печкой меня только не били, а объ печку колачивали… Да!.. Жена изъ дому выгнала; сынъ обобралъ, а теперь внучатокъ кормлю… а я старенькій!

— Да корми ты, кого хочешь, а не наушничай! Теперь, чай, при станціи шпіономъ приставятъ? Это ужъ безпримѣнно. У насъ безъ этого нельзя. Языкъ да уши нужны.

— Что-жъ, не по-міру же мнѣ ходить! А насчетъ шпіонства, такъ никакого шпіонства отъ меня никто не видалъ.

Послышались запальчивые голоса:

— А Тимошку Шестипалаго кто выдалъ? Не ты, скажешь? Никого я не выдавалъ!

— Я?.. Я?.. Ни въ жисть!..

— Чего ты прикидываешься? Самъ въ кабакѣ хвасталъ! Нѣшто мы глухи были?

Старить, оправдываясь, опять заговорилъ жалостнымъ тономъ:

— Братцы, братцы, чѣмъ же я-то виноватъ? Тимошка баломутъ былъ, какихъ бы дѣловь онъ надѣлалъ… Страсть! Головъ не сносили бы!.. Я старичокъ, мнѣ не подъ лѣта по острогамъ сидѣть… по этапу ходить… у меня внучоночки маленькіе… Страха во мнѣ много, потому всего я натерпѣлся… и холода, и голода, и битья… Охъ, косточки всѣ перебиты у меня… къ погодѣ-то всего крючитъ… Мнѣ на печи бы грѣться, а не по этапу ходить…

Потомъ, наведенный словомъ этапъ на какія-то воспоминанія, онъ вдругъ захихикалъ пьянымъ смѣхомъ:

— Онъ молодой, ноги здоровыя, можетъ прогуляться…

Во время этого разговора гдѣ-то въ сторонѣ начались болѣе усиленные крики и говоръ. Въ темнотѣ было видно, что тамъ собралась цѣлая группа рабочихъ, говорившихъ наперебой. Эта группа постепенно приближалась въ крыльцу станціи. Сидѣвшіе здѣсь рабочіе поднялись съ мѣста, любопытствуя узнать, что случилось. Подойдя къ горланившей группѣ, они увидали молодого парня въ оборванной одеждѣ. Всѣ сразу узнали его.

— А, легокъ на поминѣ! Здорово, Тимоха! Какой вѣтеръ занесъ? Какъ живешь? — раздались голоса.

Тимоѳей Шестопаловъ здоровался съ пріятелями. Онъ исхудалъ, по одеждѣ походилъ на нищаго, но лицо его попрежнему было оживленно, глаза горѣли. Это былъ все тотъ же баломуть, подстрекатель, народный вожакъ и ораторъ.

— На пиръ пришелъ! Проздравить Данилу Павловича хочу! Гостинцевъ ему принесъ! Запоздалъ маленько, а ужъ какъ торопился! Вѣдь яичко дорого ко Христову дню! — отвѣчалъ возбужденно Тимоѳей Шестопалый.

Въ эту минуту его разсмотрѣлъ и сгарикъ-плясунъ. Онъ смущенно, испуганно покачалъ головой и совершенно безсознательно проговорилъ:

— А архангелецъ!

Тимоѳей вдругъ рванулся къ нему, какъ ужаленный, съ горящими глазами, съ исказившимся лицомъ.

— Что ты сказалъ? Что? Архангелецъ? Почему архангелецъ? — крикнулъ онъ, задыхаясь и тряся за шиворотъ старика. — Говори, старая бестія!

— Братцы, что же это! — взмолился старикъ.

Въ толпѣ раздалась голоса:

— А, блудливъ, какъ кошка, трусливъ, какъ заяцъ! Небось теперь душа въ пятки ушла.

— Эта онъ подучилъ тебя въ Архангельскъ послать!

— Хвасталъ! Въ кабакѣ еще намедни бахвалился.

Всѣ эти возгласы покрылъ одинъ неистовый, грянувшій, подобно грому, крикъ:

— Такъ получай же!

Что-то сверкнуло при лунномъ свѣтѣ въ воздухѣ. Послышался протяжный вопль:

— О-ой… зарубилъ!..

Толпа разомъ инстиктивно отпрянула, и Семенъ Нефедовъ рухнулъ на землю. Тимоѳей Шестипалый, тяжело дыша, съ опущеннымъ топоромъ въ рукѣ, стоялъ, не двигаясь съ мѣста, угрюмо, мрачно, безмолвно. Онъ казался при лунномъ свѣтѣ блѣднымъ, какъ мертвецъ. Наконецъ, онъ опомнился, тряхнулъ головой и проговорилъ отрывисто, сквозь зубы:

— Подвернулся… Не тебѣ несъ гостинецъ… Данилѣ Павловичу…

И, обернувшись къ товарищамъ, бросивъ на землю топоръ, Съ тяжелымъ вздохомъ, упавшимъ голосомъ добавилъ:

— Вяжите, православные!..

Толпа очнулась, заволновалась, послышался говоръ сбивчивый, отрывистый:

— Пойдемъ, братцы, отъ грѣха!.. Чаго вязать? не уйдешь!.. Ну, ихъ!..

И группа начала быстро и значительно рѣдѣть.

— Что-жъ, не хотите… самъ заявлюсь въ полицію, — сказалъ тоскливо Тимоѳей Шестипалый и, никѣмъ не задерживаемый, побрелъ впередъ…

Въ это время въ одной изъ комнатъ, въ домѣ Гущина, едва озаренной свѣтомъ лампады и свѣтомъ луны, заглядывавшей въ окна черезъ спущенныя тюлевыя занавѣси, слышался тихій шопотъ двухъ голосовъ. Это былъ шопотъ любви, ласкъ, страсти. Данила Павловичъ не могъ дождаться окончанія игры у себя въ домѣ и ускользнулъ на свиданіе съ женою, какъ нетерпѣливый любовникъ. Онъ зналъ; что гости его настолько пьяны, что не хватятся его скоро. Онъ вырвался изъ ихъ компаніи, чтобы побыть хоть часокъ со своей Липой. Возбужденный виномъ, волненіями дня, лаской жены, онъ теперь не могъ думать ни о чемъ; кромѣ своей Липы. Для него не существовало ничего въ мірѣ, кромѣ этой женщины, беззавѣтно, всецѣло принадлежавшей ему. Минуты бѣжали за минутами, а онъ и не думалъ отрываться отъ нея, чтобы вернуться въ свой домъ. Наконецъ, его заставилъ очнуться стукъ въ двери. Служанка Гущина звала Данилу Павловича.

— Что тамъ? — очнулся онъ отъ сладкаго забытья.

— Васъ требуютъ, — послышался отвѣтъ.

— Кто?

Не дожидаясь отвѣта, онъ быстро оправился и пошелъ къ двери.

— На станціи что-то случилось. Убійство! — тихо сказала служанка.

— Перепились! — отрывисто проговорись онъ. — Что же мнѣ-то?..

— Тутъ изъ полиціи пришли…

Онъ торопливо вышелъ, переговорилъ съ полицейскимъ и вернулся опять къ своей Липѣ.

— Что случилось!

— Ничего, кого-то ранили или убили… Извѣстно, натрескаются и раздерутся… Завтра узнаю…

И вдругъ, что-то сообразивъ, онъ со смѣхомъ прибавилъ:

— Хоть предлогъ есть остаться, скажу завтра гостямъ, что потребовали по этому дѣлу и продержали почти всю ночь… Это сама судьба устроила, чтобы я не отрывался отъ тебя… никогда, никогда!

Онъ прижалъ къ своей груди головку жены и прильнулъ въ ней губами…

XVI.

Часовъ въ одиннадцать утра Данила Павловичъ уѣхалъ въ полицейское управленіе, а Олимпіада Пахомовна съ старшимъ мальчуганомъ отправилась пѣшкомъ въ свой домъ, приказавъ нянькѣ принести туда и младшаго сынишку…

Въ домѣ еще царила тишина, только въ нѣсколькихъ комнатахъ слуги прибирали и чистили все приведенное въ безпорядокъ наканунѣ, выметая ворохи окурковъ папиросъ и сигаръ, пробокъ и остатки фруктъ, объѣдковъ сахарныхъ печеній и конфетъ, обломковъ перебитаго стекла. Паркетные полы были сѣры отъ приставшаго къ нимъ пепла, отъ нанесенныхъ съ улицы земли и песку: мѣстами виднѣлись еще не просохшія черныя пятна отъ пролитаго вина. Въ комнатѣ еще носился запахъ табаку, вина. Олимпіада Пахомовна брезгливо взглянула на этотъ хаосъ и съ упрекомъ замѣтила прислугѣ, что нужно было прибрать все раньше. Ей отвѣчали, что гости поздно разъѣхались, что и теперь двое какихъ-то господъ «започивали» въ кабинетѣ Данилы Павловича и что Аделаида Александровна тоже «изволятъ почивать» въ угловой диванной. Тамъ и не убирали еще. Олимпіада Пахомовна удивилась. Она думала, что Аделаида Александровна давно уѣхала домой. Она справилась, давно ли заглядывала къ Аделаидѣ Александровнѣ служанка. Та отвѣтила, что утромъ. Олимпіада Пахомовна разсердилась. Надо было еще навѣдаться! Барыня, вѣроятно, встала уже, ей надо подать мыться, завтракать. Ее встревожило, что она не предвидѣла того, что Аделаида Александровна можетъ остаться ночевать здѣсь, и вслѣдствіе этого не распорядилась ни насчетъ постели, ни насчетъ завтрака. Впрочемъ, вѣдь было условлено, что если Аделаида Александровна не захочетъ ночью возвращаться въ Одьховатое, то ее тотчасъ же довезутъ до дома Гущина, гдѣ и для нея была приготовлена спальня. Олимпіада Пахомовна пошла сама въ диванную, озабоченная, встревоженная, даже не замѣчая, что за ея юбку держится ея сынишка…

Аделаида Александровна, полулежавшая на длинномъ креслѣ, только что проснулась. Она не безъ труда подняла отяжелѣвшія вѣки и взглянула, гдѣ она. Кругомъ въ безпорядкѣ стояли стулья, кресла, стоды. На, столахъ и подъ столами были бутылки, рюмки, стаканы, кувшины изъ-подъ шампанскаго съ лежавшими на днѣ апельсинами. Окурки, пробки, битое стекло, апельсинныя корки, лужи вина были повсюду. Она взглянула на себя: ея измятое платье еще хранило слѣды пролитаго шампанскаго, брызговъ и потековъ, чернѣвшихся на свѣтлой шелковой ткани. Она провела рукой по глазамъ и вздохнула. Въ ея душѣ поднимались омерзѣніе, брезгливость, стыдъ при воспоминаніи объ этой ночи! Она сдвинула брови, стараясь припомнить, что же дѣлали, гдѣ были Данила Павловичъ и Олимпіада Пахомовна. Въ памяти вставали другіе образы, а не эти, — какой-то старичокъ съ вставными зубами, съ отвислой мокрой губой, и какой-то розовенькій, какъ парикмахерскій восковой болванчикъ, юноша, твердившій, не уставая, полупьянымъ голоскомъ: «Нѣтъ-съ, ужъ, ваше превосходительство, тутъ не по старшинству». Но гдѣ же были Данила Павловичъ и Олимпіада Пахомовна? Ихъ не было, все время не было. Опять ей вспомнились отвислыя мокрыя губы; опять послышался полупьяный молодой голосокъ, повторяющій одну и ту же фразу. Что же это, уговоръ, умыселъ? Нарочно оставили ее среди пьяныхъ негодяевъ? Негодяевъ? Вѣдь это все знакомыя ея, Аделаиды Александровны. Не она ли заигрывала съ каждымъ изъ нихъ, хлопоча устроить дѣла Данилы Павловича? И устроила, устроила! Да, устроила, и потому онъ бросилъ ее среди этой пьяной компаніи, удалившись въ уютный уголокъ со своей…

Она вздрогнула, заслышавъ скрипъ двери. Ея глаза широко открылись. На порогѣ показалась Олимпіада Пахомовна, слегка усталая, томная, но въ то же время свѣжая, раскраснѣвшаяся отъ ходьбы, сіяющая молодостью и счастьемъ, тѣмъ счастьемъ, которое бьетъ каждому въ глаза, само кричитъ о себѣ — счастьемъ обжоры среди голодныхъ, счастіемъ наглаго богача среди смиренныхъ бѣдняковъ. За Олимпіадой Пахомовной виднѣлось розовенькое личико ребенка, державшагося за ея платье. Лицо Аделаиды Александровны исказилось отъ стыда, отъ негодованія. Она поднялась съ мѣста и, задыхаясь, не помня себя, вскрикнула:

— Что вамъ надо? Какъ вамъ не стыдно!

Олимпіада Пахомовна, не сразу понявъ, въ чемъ дѣло, проговорила:

— Я пришла извиниться, что васъ не догадались провести въ спальню…

Аделаида Александровна чувствовала, что у нея захватываетъ дыханіе, и съ усиліемъ, прерывающимся голосомъ произнесла:

— Ребенокъ… Уведите ребенка!..

Олимпіада Пахомовна смутилась, торопливо вытолкнула ребенка за дверь и еще поспѣшнѣе стала искать воды, услыхавъ прерывистый крикъ близкой къ обмороку Аделаиды Александровны:

— Воды! воды!

Воды не нашлось въ комнатѣ. Олимпіада Пахомовна сбѣгала за нею и принесла графинъ и стаканъ. Аделаида Александровна, глотая слезы, заглушая рыданія, пила съ жадностью холодную воду:

— Экипажъ!.. Лошадей!.. — бормотала она, торопливо отирая лицо, мокрое отъ слезъ.

— Останьтесь, отдохните, — растерянно говорила Олимпіада Пахомовна.

Аделаида Александровна, сдѣлавъ страшное усиліе надъ собой, взглянула на нее какъ-то сверху внизъ.

— Какая вы низкая, какая вы дурная женщина, — проговорила она.

Олимпіада Пахомовна вся вспыхнула. Она не ожидала этой незаслуженной обиды.

— Не вамъ бы упрекать кого бы то ни было… Я честная женщина, а не какая-нибудь падшая…

Аделаида Александровна съ презрѣніемъ взглянула на нее.

— Вы — честная женщина? Нѣтъ, честныя женщины не такія…

— Я не отбиваю чужихъ мужей, а вы…

Аделаида Александровна оборвала ее на полусловѣ гнѣвно, почти высокомѣрно:

— Я… я могу забросать грязью себя, я могу пасть сама, а вы… барышница, вы торгуете честью другихъ для своихъ выгодъ!

Она съ какимъ-то омерзѣніемъ оттолкнула ее съ дороги отъ двери и прошла мимо нея, возмущенная, негодующая, съ презрѣніемъ въ душѣ къ этой честной женщинѣ, стоявшей съ какимъ-то тупымъ выраженіемъ лица на одномъ мѣстѣ, точно она хотѣла спросить:

— Что же я ей сдѣлала? Отчего она обозлилась!..

Когда она недоумѣвающимъ тономъ передала Данилѣ Павловичу происшедшую сцену, онъ проворчалъ сквозь зубы:

— Хмель, вѣрно, изъ головы еще не вышелъ! Точно впервые на оргіи была! А впрочемъ, ну ее! Дѣло теперь сдѣлано! Вотъ Тимошка былъ пострашнѣе…

И онъ сталъ разсказывать, какъ помиловалъ его Богъ отъ Тимошки Шестипалаго. Олимпіада Пахомовна слушала его съ замирающимъ сердцемъ, вся похолодѣвшая, забывъ про исторію съ Аделаидой Александровной. Когда онъ кончилъ, она перекрестилась и прошептала:

— Да, видно, Богъ-то слышитъ наши молитвы!