И. Бунинъ. Разсказы. T. I. Спб. 1902. Изд. т-ва «Знаніе».
Знакомясь съ разсказами г. Бунина по мѣрѣ ихъ появленія въ журналахъ, читатель едва ли обращалъ вниманіе на одну черточку, которая сама собою бросается въ глаза теперь, когда они выстроились довольно длиннымъ рядомъ въ сборникѣ. Большой знатокъ и цѣнитель природы, г. Бунинъ воспринимаетъ ее до того тонко, что въ примѣненіи къ нему способность «слышать дольней лозы прозябанье» почти перестаетъ казаться поэтической гиперболой. Г. Бунинъ явственно чувствуетъ «запахъ» январской метели, «сильный какъ запахъ разрѣзаннаго арбуза»; онъ обоняетъ «металлическій запахъ» морознаго воздуха; въ яблокахъ, и при томъ именно въ антоновскихъ, онъ отчетливо различаетъ ароматъ осенней свѣжести… "Есть вещи, — говоритъ онъ въ одномъ изъ разсказовъ, — которыя прекрасны сами по себѣ, но больше всего потому, что они заставляютъ насъ сильнѣе чувствовать жизнь. «Запахи особенно сильно дѣйствуютъ на шсъ»… (стр. 75). Вы видите, что авторъ обладаетъ повышенной, можно сказать необыкновенной, чуткостью, но въ то же время вы замѣчаете что чуткость эта нѣсколько особаго рода. У Гл. Успенскаго, напр., или у Гаршина, — писателей, надо думать, не уступавшихъ г. Бунину тонкостью и впечатлительностью натуры, — ничего подобнаго не только встрѣтить, но и вообразить себѣ нельзя, и нельзя, по всей вѣроятности, именно потому, что они «сильно чувствовали жизнь»…
Какъ ни мелка, съ виду, отмѣченная особенность г. Бунина, намъ кажется, что она довольно рельефно характеризуетъ этого молодого, хотя въ значительной степени уже опредѣлившагося автора, — характеризуетъ, по крайней мѣрѣ, со стороны его писательскаго темперамента, который, прежде всего, «не холоденъ и не горячъ». Вообще говоря, ему одинаково чужды и сильный гнѣвъ, и сильная любовь. И это тѣмъ замѣтнѣе, что въ большинствѣ его очерковъ лирически-описательныя отступленія почти совсѣмъ подавляютъ еле-тлѣющій подъ ними повѣствовательный элементъ, такъ что чаще всего мы имѣемъ дѣло не съ «разсказами» въ обычномъ смыслѣ слова, а съ картинками настроеній, съ элегическими набросками, изъ которыхъ иные прямо можно назвать стихотвореніями въ прозѣ. При такомъ рѣшительномъ субъективизмѣ творчества, съ преобладаніемъ лирическихъ мотивовъ, отсутствіе яркаго темперамента накладываетъ на всѣ писанія г. Бунина печать нѣкоторой монотонности. Почти всѣ они проникнуты какою-то особенной, привычной ему, мечтательной грустью, и въ то же время всѣ они лишь слегка затрагиваютъ жизненныя отношенія, словно не рѣшаясь задѣть ихъ поглубже. Передъ вами какъ будто гладкая поверхность зеркала, въ которой отражаются и лѣсъ, и тучи, и голубое небо, и которая только изрѣдка затуманивается слабымъ дыханіемъ человѣческой жизни…
Неопредѣленная грусть, владѣющая обыкновенно г. Бунинымъ, навѣваетъ ему столь-же неопредѣленныя, расплывчатыя думы… Вотъ умеръ знакомый автору крестьянинъ, «Слѣдопытъ въ своемъ родѣ, настоящій лѣсной крестьянинъ-охотникъ», — и эта смерть вызываетъ въ немъ такія мысли:
«Умеръ… что-же это значитъ? Исчезъ куда-то. и уже больше никогда не вернется тотъ самый Митрофанъ, который чуть не вчера стоялъ вотъ на этомъ огородѣ, а теперь лежитъ „подъ святыми“ и называется покойникомъ, существомъ совершенно изъ другого міра, чѣмъ нашъ! Какъ все это странно и непонятно!»…
И черезъ двѣ страницы:
«Умеръ, погибъ, не выдержалъ борьбы въ этой лѣсной жизни, — значитъ, такъ надо, — думаю я. — Бушуетъ вѣтеръ, заноситъ насъ снѣгами. — значитъ, тоже такъ надо!»… («Сосны»),
Что-жъ, лѣсной охотникъ умеръ отъ лѣсной жизни, — пожалуй вѣдь и въ самомъ дѣлѣ «такъ надо», — согласится, вѣроятно, и читатель, потому что г. Бунинъ, въ концѣ концовъ, ровнехонько ничего не сдѣлалъ, чтобы заронить въ немъ хоть тѣнь сомнѣнія относительно справедливости такого успокоительнаго вывода. Но эта-то успокоительность и вызываетъ нѣкоторое недоумѣніе по поводу того, что собственно, авторъ хотѣлъ выразить этимъ очеркомъ, написаннымъ, если угодно, и тепло, и красиво. Такое-же если не большее недоумѣніе, и даже съ примѣсью досады, способны вызывать слѣдующія размышленія, которымъ предается г. Бунинъ, мчась въ поѣздѣ желѣзной дороги:
«Какой странѣ принадлежу я… — я, русскій интеллигентъ-пролетарій одиноко скитающійся по роднымъ краяхъ? Что общаго осталось у насъ съ этой лѣсной глушью? Она безконечно-велика, и мнѣ-ли разобраться въ ея печаляхъ, и мнѣ-ли помочь имъ? Моя собственная маленькая жизнь проходитъ безпорядочно въ мелкой погонѣ за минутами счастья, на которое я тоже имѣю право, но гдѣ-же оно въ этихъ снѣжныхъ пустыняхъ? И какъ страшно одиноки мы, безпомощно ищущіе красоты, правды и высшихъ радостей для себя и для другихъ въ этой исполняя свой лѣсной странѣ! Какъ прекрасна, какъ дѣвственно-богата эта страна! Какія величавыя и мощныя чащи стоятъ вокругъ насъ, тихо задремывая въ эту теплую январскую ночь, полную нѣжнаго и чистаго запаха молодого снѣга и зеленой хвои! И въ то-же время какая жуткая даль»!… («Новая дорога»).
Вотъ вамъ опять и запахъ молодого снѣга, и лѣсъ, и даль… Но при чемъ тутъ «русскій интеллигентъ-пролетарій?» И характерна ли именно для него «мелкая погоня за минутами счастья»? И кто виноватъ: въ «безпомощности исканій красоты, правды и высшихъ радостей жизни?» Тоже, кажется, злополучные лѣса виноваты, — такъ или почти такъ выходитъ по г. Бунину. Какіе-то обрывки мыслей, какіе-то смутные образы зашевелились въ немъ, да въ томъ-же зачаточномъ состояніи, только уже въ видѣ плавныхъ, закругленныхъ періодовъ, и вылились на бумагу… Прокладка новаго пути черезъ дремучіе лѣса, открытіе богатой руды въ выжженной солнцемъ, истощенной недородами крестьянской землѣ, — это такія явленія, на которыхъ художникъ можетъ и остановиться, мимо которыхъ онъ можетъ и пройти, смотря по тому, куда направлено его вниманіе, какія стороны общественности его интересуютъ. Но г. Бунинъ и мимо не пройдетъ, и не остановится, а только замедлитъ шагъ, полюбуется окружающей природой, слегка вздохнетъ надъ огорченіями людей и прослѣдуетъ себѣ дальше…
Такое, не то чтобы равнодушное, а вялое отношеніе къ дѣйствительности, неспособность — или нежеланіе — сколько нибудь поближе подойти къ реальному смыслу ея явленій, рядомъ съ утонченной чуткостью къ внѣшнимъ, красочнымъ и т. п. впечатлѣніямъ, отчасти роднитъ унылую музу г. Бунина съ декадентствомъ. Говоримъ — отчасти, потому что гг. декаденты, особенно россійскіе, доводятъ это курьезное противорѣчіе до совершенно уродливыхъ размѣровъ, стараясь по мѣрѣ силъ окончательно эмансипировать свое «искусство» отъ человѣческихъ чувствъ и понятій, тогда какъ присущее г. Бунину чувство мѣры предохраняетъ его отъ нелѣпостей и не даетъ ему перешагнуть роковую границу декаданса, хотя онъ иногда довольно близокъ къ ней. Любопытно, между прочимъ, отмѣтить, съ какой отчетливостью это пограничное положеніе, занимаемое г. Бунинымъ, сказывается въ его стилѣ. По примѣру символистовъ г. Бунинъ питаетъ нѣкоторую склонность къ необычнымъ оборотамъ, и у него попадаются нѣсколько замысловатыя выраженія въ родѣ: «широкая влажность» (которую несетъ съ собой вѣтеръ съ водяныхъ пространствъ), «невыразимая даль», «грудь дышала широко и емко», «пѣтухъ сильно и выпукло захлопалъ крыльями» и такъ далѣе.
Рядомъ, однако, съ блѣдными лирическими набросками вродѣ: «Новой дороги», «Перевала», «Тумана», «Тишины», «Надежды» и т. п., болѣе или менѣе приближающимися къ типу стихотвореній въ прозѣ, но одинаково не блещущими ни глубиною мысли, ни силою чувства, въ книжку вошло нѣсколько разсказовъ, подкупающихъ своей безыскусственной и скромной простотой. Здѣсь авторъ забываетъ о себѣ, въ своихъ ощущеніяхъ не роется, а ограничивается художественнымъ воспроизведеніемъ того, что онъ видѣлъ. Пусть кругъ его наблюденій не великъ, пусть темы, затрагиваемыя имъ, не новы, но его переселенцы-хохлы, подымающіеся изъ родной деревушки, чтобы идти въ невѣдомый безконечно далекій Уссурійскій край («На край свѣта»), деревенскій дѣдъ, отъ старости и болѣзней ставшій лишнимъ человѣкомъ, но все-таки конфузливо ищущій себѣ какого-нибудь, хоть ребячьяго, дѣла («Кастрюкъ»), обнищалый помѣщикъ, который на развалинахъ стараго дворянскаго гнѣзда — «тырла» — коротаетъ жуткіе зимніе вечера въ компаніи съ бывшимъ своимъ денщикомъ, превратившимся въ друга и притомъ единственнаго («Байбаки»), и разнаго званія одинокіе, выбитые изъ колеи, придавленные жизнью и хоронящіеся отъ нея лишніе люди («На Донцѣ», «Фантазеръ», «Скитъ») вызываютъ сочувствіе и жалость. Жалость — не больше, но уже и за то спасибо г. Бунину, что онъ пробуждаетъ хоть какое-нибудь живое человѣческое чувство. До паѳоса же онъ подымается исключительно въ тѣхъ пьесахъ, которыя посвящены женской красотѣ и любви къ женщинѣ. Тутъ его краски становятся ярче, замыселъ смѣлѣе и богаче. Дѣйствительность и здѣсь показала ему лишь минутные проблески горячаго свѣта среди скучныхъ, сумрачныхъ будней («Новый годъ», «Поздней ночью», «Костеръ»), но въ этой области онъ даетъ волю фантазіи, въ которой слышится нѣчто вродѣ голоса страсти, обыкновенно столь чуждой его писаніямъ. «Волга», «Осенью» — вотъ двѣ вещи, которыя выдѣляются повышеннымъ въ этомъ смыслѣ настроеніемъ. Въ послѣдней онъ говоритъ: «Было ли въ дѣйствительности все то, что вспоминается мнѣ? Я не знаю этого, да и нужна ли людямъ только правда и правда?» Вотъ вопросъ, если и несовсѣмъ вѣрно выраженный, то все-таки довольно близкій къ тому, надъ чѣмъ очень и очень не вредно было бы подумать авторамъ столь распространившихся у насъ, въ послѣдніе годы, очерковъ, эскизовъ и, — да простится намъ это невѣжливое выраженіе, — болѣе или менѣе кургузыхъ отрывковъ. Повидимому, эти господа глубоко убѣждены въ томъ, что чуть-ли не каждое испытанное ими впечатлѣніе, какъ бы ни было оно мелко, имѣетъ самодовлѣющую цѣнность и должно быть повѣдано міру. Повидимому, ихъ никогда не посѣщаетъ то соображеніе, что бываетъ правда случайная, т. е. не типичная, не обобщенная, не провѣренная и въ такомъ сыромъ видѣ представляющая скудный, иногда даже совсѣмъ сомнительный интересъ… крупица, рудиментъ правды, пригодный только какъ матеріалъ, изъ котораго надо еще создать настоящую, «нужную» (пользуясь выраженіемъ г. Бунина) правду, создать цѣлесообразнымъ, требующимъ извѣстнаго усилія, иногда мучительно-труднымъ, но все-же необходимымъ процессомъ творческой переработки. Въ эту переработку вплетается порой и «то, чего не было», но что могло, можетъ или должно быть, — и это никогда не бывшее нерѣдко оказывается «нужнѣе» того, что случайно было… Да, хорошо сдѣлалъ г. Бунинъ, подойдя къ вопросу о художественной правдѣ; жаль только, что и тутъ онъ остался вѣренъ себѣ: небрежно бросилъ обрывокъ мысли и — прослѣдовалъ дальше… Можетъ быть, однако наброски и отрывки только потому и пишутся, что у ихъ авторовъ и таланта-то хватаетъ не больше чѣмъ на 5—6 страничекъ нервозно-элегическаго монолога? Не думаемъ; сошлемся хотя бы на «Тарантеллу» того-же г. Бунина: это самый крупный по размѣрамъ (цѣлыхъ 56 страницъ), самый простой въ смыслѣ литературной манеры и, въ то-же время, безспорно самый цѣлостный и выдержанный изъ всѣхъ его разсказовъ… И врядъ ли для г. Бунина совсѣмъ ужъ невозможно отодвинуться еще дальше отъ предѣловъ декаданса въ предѣлы сознательнаго, бодраго исканія и творчества правды…