Ицка и Давыдка (Гарин-Михайловский)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Ицка и Давыдка |
| Источникъ: Гаринъ-Михайловскій Н. Г. Собраніе сочиненій. Томъ V. Разсказы. — СПб.: «Трудъ», 1908. — С. 193. |
I
правитьВъ одномъ изъ тѣхъ кварталовъ Одессы, въ которыхъ дома сверху до низу набиты евреями, жили два друга — Давыдка и Ицка.
Домъ, въ которомъ жили друзья, выходилъ на улицу длиннымъ глухимъ заборомъ. Самое жилье — грязное и сѣрое, съ навѣсомъ, было расположено внутри двора, въ заднемъ углу его. Дворъ утопалъ въ грязи, и только рядъ кое-какъ положенныхъ гдѣ досокъ, гдѣ камней, спасалъ обитателей отъ риска по поясъ завязнуть въ непролазной, покрытой какимъ-то зеленоватымъ слоемъ, грязи.
Но ни эта грязь, ни это зловоніе не отравляли существованіе друзей. Какъ истые философы, они даже не замѣчали ея, какъ не замѣчали такой же грязи ни въ своихъ квартирахъ, ни на своихъ ногахъ, какъ не замѣчали того пуху, который въ изобиліи покрывалъ ихъ грязную одежду, бороду, волосы, шапки…
Ицка былъ мужской портной, Давыдка — дамскій.
Ихъ квартиры были одна противъ другой. Въ каждой, состоявшей изъ двухъ комнатъ, всякаго населенія, начиная съ коростой покрытыхъ дѣтей и кончая подслѣповатыми, съ загнившими глазами, старухами, было биткомъ набито.
Въ передней комнатѣ каждаго изъ друзей была мастерская, т. е. столъ, стулъ, на которомъ сидѣли Ицка самъ, а за Давыдку наемный подмастерье. Самъ Давыдка хотя и держалъ въ рукахъ все нужное для работы, а именно матеріалъ, нитку и иголку, хотя и сдвигалъ самымъ энергичнымъ образомъ свою шапку на затылокъ, но въ сущности ничего не дѣлалъ, и его звонкій голосъ ни на мгновеніе не уступалъ всему остальному хору голосовъ обитателей его квартиры.
Со стороны можно было бы подумать, по соединенному гвалту, что идетъ ссора на-смерть, но благодушныя, удовлетворенныя лица обитателей свидѣтельствовали, что это только свойственная этой расѣ манера говорить.
Въ квартирѣ Ицки, напротивъ, царила какая-то гнетущая тишина. Ицка былъ нѣмъ, какъ рыба, и съ утра до вечера, не разгибая спины, корпѣлъ надъ работой: только и видно было, какъ мелькала усердная иголка, то пришивая новую яркую латку на затасканное сукно, то возстановляя согласіе между двумя половинками разсорившихся штановъ.
Въ сущности и Ицка и Давыдка ничего не имѣли, кромѣ изобильнаго количества грязныхъ, гнилыхъ подушекъ и пуховиковъ, изъ которыхъ, при малѣйшемъ прикосновеній, пухъ разлетался во всѣ стороны. Тѣмъ не менѣе, Давыдка считалъ себя въ сравненіи съ Ицкой богачемъ. И Ицка признавалъ это, благоговѣлъ передъ могуществомъ Давыдки и былъ твердо убѣжденъ, что безъ Давыдки онъ бы совсѣмъ пропалъ, хотя изъ страха возможнаго злоупотребленія и скрывалъ тщательно это свое убѣжденіе отъ друга подъ непроницаемымъ покровомъ своего молчанія. Но Давыдка и безъ Ицки понималъ значеніе своей дружбы съ Ицкой и нерѣдко запускалъ безцеремонную руку то въ Ицкину табакерку, то въ Ицкинъ карманъ за 2 к. на свѣчку, безъ которой вечеромъ работа совсѣмъ стала бы. Ицка кряхтѣлъ, но терпѣлъ, какъ терпѣлъ онъ все, что только кому-нибудь угодно было, чтобъ онъ терпѣлъ.
Однажды, когда Давыдка, по обыкновенію, все собирался приняться наконецъ за работу, а Ицка безъ устали работалъ, пришелъ отъ пристава вѣстовой — онъ же кучеръ и дворникъ, угрюмый, неповоротливый хохолъ Андрій.
Андрій сперва заглянулъ къ Давыдкѣ, осторожно кашлянулъ и тогда уже вошелъ въ комнату.
Кивнувъ дважды головой, Андрій проговорилъ: — «здоровеньки булы»[1], — пожалъ руку Давыдки и сѣлъ на скамью.
— Здравствуй, Андрій, — сказалъ не безъ достоинства Давыдка и хотя его очень подмывало поскорѣе узнать зачѣмъ пришелъ Андрій къ нему, но зная, что отъ Андрія все равно раньше, чѣмъ его часъ прійдетъ, ни одного слова не выудишь, рѣшилъ пополнить этотъ мертвый промежутокъ чѣмъ-нибудь такимъ, что помогло бы, какъ колесамъ деготь, легче шевелиться языку Андрія.
— Горилки[2] хочешь?
Андрій подумалъ, заглянулъ въ дальній уголъ, вскинулъ глазами на Давыдку, и рѣшивъ, что нѣтъ ему основанія не выпить, отвѣтилъ нерѣшительно:
— Та хиба-жъ що выпить?[3]
Давыдка досталъ темный отъ грязи графинъ, такую же рюмку и, помѣстившись передъ Андріемъ такъ, чтобы ароматъ горилки попадалъ ему прямо въ носъ, сталъ осторожно цѣдить, придерживая пальцемъ какой-то выбивавшійся изъ графина мусоръ.
Андрію никакого дѣла не было ни до грязной рюмки, ни до пальца Давыдки, за то ароматъ горилки Андрій съ удовольствіемъ вдыхалъ въ себя, смакуя заблаговременно предстоящее удовольствіе.
То, что Давыдка наливалъ тихо, не спѣша, съ толкомъ, чувствомъ и разстановкой, не только не раздражало Андрія, но напротивъ убѣждало его, что Давыдка хорошій и толковый жидъ, который знаетъ обхожденіе съ людьми, съ которымъ можно пріятно и не спѣша помолчать, подумать, а то даже и обмолвиться какимъ-нибудь словомъ.
Всѣ эти мысли черепашьимъ шагомъ ползли въ головѣ Андрія, пока Давыдка цѣдилъ, а Андрій водилъ глазами вокругъ, причемъ начальной точкой окружности были глаза Андрія, а противуположной — губы Давыдки, которыя онъ такъ аппетитно подбиралъ въ себя, что у Андрія отъ предстоящаго удовольствія уже начинало печь въ середкѣ.
Когда Давыдка наконецъ налилъ, онъ и тутъ еще не сразу подалъ, а проговоривъ: «почикай трошке[4], я оботру рюмку», началъ вытирать подозрительное мѣсто краемъ фалды своего не менѣе подозрительнаго сюртука.
Это вниманье очень польстило и тронуло Андрія, и онъ уже заерзалъ и прокашлялся, чтобъ попросить Давыдку не утруждать себя излишними безпокойствами, и даже начало фразы уже стало сползать съ его языка:
— Та вже…[5]
Но Андрій во-время сообразилъ, что во-первыхъ Давыдку онъ все равно не остановитъ отъ желанія оказать ему любезность, а во-вторыхъ всѣмъ и безъ того было совершенно ясно, что въ такихъ случаяхъ должно говориться.
Одной рюмки оказалось не достаточно, впрочемъ, чтобъ раскачать Андрія, и Давыдка терпѣливо повторилъ пріемъ.
Послѣ этого Андрій сообщилъ, что Давыдку и Ицку требуетъ приставъ и, посидѣвъ «еще трохи»[6], поднялся наконецъ нехотя съ насиженнаго уже мѣста, на которомъ онъ засѣдалъ такимъ «чиловікомъ»[7], какимъ самъ себя считалъ.
Выйдя отъ Давыдки, Андрій прежде всего вспомнилъ, что «заборився»[8], что приставъ «якъ скаженный»[9] напустится на него за это.
«Не покладая рукъ роблю, — размышлялъ разогрѣтый водкой Андрій, идя по улицѣ — хоть ты що… Якъ тый скаженный лае, лае… неначе ни чиловікъ, а собака… Тьфу! Бодай тебе гадюка съила!»[10]
И Андрій, плюнувъ, такъ энергично зачесалъ свой затылокъ, что шапка его совсѣмъ съѣхала ему на глаза.
— Дядьку Андрію! — весело взвизгнула у кабака съ подобраннымъ подоломъ краснощекая Оксана.
И Оксана, хлопнувъ ладонями, взявшись въ боки, заступая нога за ногу. припѣвая съ повернутой къ Андрію головой:
Напилася горилочки,
Наілася маку, —[11]
ловко прошлась предъ Андріемъ.
— О-тожъ бисова баба,[12] — проговорилъ Андрій, въ пріятномъ недоумѣніи продолжая почесывать затылокъ и соображая, что изъ всего этого можетъ выйти.
Оксана не долго держала его въ неизвѣстности.
— Ходыжъ мо![13] — энергично заворотила она и, толкнувъ Андрія въ двери кабака, сама скрылась за нимъ.
II
правитьДавыдка, выпроводивъ Андрія, накинулъ пальто и юркнулъ въ квартиру Ицки.
Друзья горячо заговорили на своемъ жаргонѣ. Собственно говорилъ Давыдка, а Ицка только вставлялъ слова, не переставая шить.
Когда Давыдка, наконецъ, смолкъ, Ицка, положивъ свою работу на столъ, всунулъ иголку въ бортъ своего сюртука и всталъ.
У Ицки была длинная талія, и были очень короткія ноги, такъ что, пока онъ сидѣлъ, онъ производилъ впечатлѣніе высокаго человѣка, когда же всталъ, то превратился въ такого же маленькаго человѣка, какъ и Давыдка, но съ тою существенною разницею, что Ицка былъ мѣшковатъ и неуклюжъ, а Давыдка былъ проворенъ и сложенъ безукоризненно. Лицомъ друзья тоже не были похожи. Ицка былъ грязный брюнетъ съ сѣдѣющими прямыми волосами. Давыдка былъ кучерявый, съ массою русыхъ нечесанныхъ волосъ, блондинъ неопредѣленныхъ лѣтъ. У Ицки была черная густая борода лопатой, у Давыдки — рыжая, жидкая, торчавшая клиномъ. Глаза Ицки черные мрачно и безжизненно смотрѣли въ себя; глаза Давыдки голубые, какіе-то безцвѣтные, мало занимались собою, сверкали жизнью, практической сметкой, хотя, въ то же время, и не лишены были нѣкоторой мечтательности и доброты.
Ицка натянулъ свое продыравленное пальто, и друзья вышли.
Мимоходомъ Давыдка еще разъ юркнулъ къ себѣ, при чемъ сразу вызвалъ цѣлый гвалтъ, который только тогда затихъ ему вслѣдъ, когда онъ исчезъ за калиткой.
На улицѣ Давыдка весело шелъ, безпечно предаваясь наблюденіямъ празднаго туриста. До всего ему было дѣло. Онъ заглядывалъ въ каждую встрѣчную телѣгу, останавливалъ каждаго еврея, и громкое «гиръ-гиръ» неустанно неслось по улицѣ.
Ицка шелъ сосредоточенно, молчалъ и все думалъ, думалъ и думалъ.
О чемъ?
Вѣроятно о чемъ-нибудь такомъ, что не поддавалось никакому ясному опредѣленію, но что не радовало, а угнетало, и что тоскливо и неясно замирало въ его удрученномъ взглядѣ.
— Ширлатанъ ты, сволочь!
Такъ разразился Давыдка, получивъ увѣсистый толчекъ отъ пробѣгавшаго мимо подростка.
— Ахъ ты жидюга проклятая!
И подростокъ, уже отбѣжавшій было, повернулъ опять назадъ съ самыми рѣшительными намѣреніями.
— Гвултъ![14] — закричалъ Давыдка и, распустивъ фалды своего пальто, съ поднятыми руками, пустился отъ подростка наутекъ.
Подростокъ давно уже прекратилъ преслѣдованіе и исчезъ, продолжая свою дорогу, а Давыдка все еще не могъ прійти въ себя отъ нервнаго возбужденія и все оглядывался, все говорилъ:
— Ширлатанъ… сволочь…
Пустивъ, наконецъ, еще одно звонкое ругательство, Давыдка сразу предалъ все дѣло забвенію и, успокоившись, опять «загиргиркалъ» съ Ицкой.
Друзья повернули въ большую чистую улицу и скоро подошли къ красивому дому.
Они вошли черезъ калитку въ чистый дворъ, гдѣ сейчасъ же на нихъ бросилась цѣпная собака, и хотя она была на крѣпкой цѣпи, но у нея были такіе бѣлые длинные зубы, такой красный языкъ, она такъ прямо въ голову лаяла «гавъ-гавъ», что друзья невольно вздрогнули, а Ицка поспѣшно, на всякій случай, сталъ за Давыдку.
Въ такомъ видѣ друзья, не сводя глазъ съ собаки, пробрались осторожно къ черному ходу, гдѣ и скрылись, поспѣшно захлопнувъ за собою дверь.
Въ большой столовой, куда ввели Ицку и Давыдку, благодушно сидѣли послѣ обѣда толстый приставъ, его толстая жена и двое подростковъ дѣтей: гимназистъ и гимназистка.
На сосѣднемъ столѣ лежали матеріи: трико стального цвѣта и шерстяная, свѣтло-желтаго.
— Послушай, Давыдка, и ты, Ицка, — проговорилъ приставъ и остановился, чтобъ выпустить со свистомъ сквозь зубы пріятную отрыжку отъ гуся съ кислой капустой, — вотъ это и это, — при чемъ приставъ небрежно ткнулъ пальцемъ, — на платье къ пасхѣ сыну и дочкѣ.
— Къ пасхѣ-ѣ? — озабоченно спросилъ Давыдка и сталъ что-то тихо соображать.
Ицка покосился на Давыдку и тоже, поднявъ голову, вперивъ глаза въ потолокъ, сталъ шевелить губами.
— Мало времени, — проговорилъ Давыдка.
— Мало времени, — повторилъ Ицка.
— Какъ мало? Двѣ недѣли?
И приставъ, нагнувъ немного голову, опять съ легкимъ свистомъ пропустилъ сквозь зубы новую отрыжку.
Давыдка не отвѣчая, обратился на родномъ нарѣчіи къ Ицкѣ.
— Ну только, пожалуйста, вы ужъ свои разговоры оставьте. Меня вѣдь не проведешь.
Брови пристава внушительно чуть-чуть сдвинулись.
— Хорошо, можно… — поспѣшилъ Давыдка.
— Можно, — кивнулъ головой Ицка.
Начался торгъ.
Мать съ дочерью атаковали Давыдку, а отецъ съ сыномъ — Ицку.
Давыдка стойко выдерживалъ натискъ. Прежде всего онъ началъ съ видимымъ удовольствіемъ съ того, какое это должно быть платье.
— Изъ этой матеріи можно сдѣлать такое плать-е…
Давыдка отъ умиленія нѣжно поднялъ руки и показалъ слушавшимъ его дамамъ свои ладони. И хотя на маленькихъ грязныхъ рукахъ Давыдки, ладонями впередъ, ничего особеннаго кромѣ скромно выглядывавшихъ длинныхъ грязныхъ ногтей не было, тѣмъ не менѣе сладкія пріятныя перспективы охватили 14-лѣтнюю кокетку.
— Такое плать-е… У губернаторской дочки такого не будетъ…
Такъ какъ чего-то въ родѣ этого именно и желалось засверкавшимъ глазкамъ кокетки, то Давыдка и хотѣлъ продолжать въ томъ же родѣ и уже открылъ было ротъ, но приставша безцеремонно перебила его:
— Ну, тамъ какое будетъ, еще увидимъ… говори цѣну?
— Цѣну? — быстро спросилъ Давыдка и задумался.
— Вамъ какъ, барышня? гладко, чи можетъ складки тутъ?
Давыдка цѣломудренно потрясъ рукой около своей груди.
— Складки дороже… — убѣжденно кивнулъ головой Давыдка. — Тце! Что я вамъ скажу-у? Сдѣлаемъ мы самую послѣднюю моду… Вы думаете Давыдка не знаетъ послѣднюю моду? Давыдка все знаетъ…
— Все? А гдѣ Сандвичевы острова? — весело разсмѣялась гимназистка.
Давыдка смотрѣлъ на барышню лукавыми глазами.
— Барышня ученая… умная… Дай Богъ ей ученье хорошо кончить… хорошаго мужа найти…
— Не все, значитъ, знаете?
— Что Давыдка? У Давыдки свѣтъ закрытый… Давыдка знаетъ свое дѣло, покамѣстъ его за ноги не потащутъ на кладбище…
Въ то время, какъ такъ легко и весело искусный Давыдка достигалъ цѣли и успѣлъ настоять, почти ничего не спустивъ съ назначенной цѣны, и оставить дамъ въ пріятномъ убѣжденіи, что хоть дорого да хорошо будетъ, Ицка совершенно не сумѣлъ удержать своей позиціи.
Онъ рѣшительно не могъ противиться натиску грозно собиравшихся бровей пристава. Онъ соображалъ, что если помириться на цѣнѣ, предложенной приставомъ, то за вычетомъ приклада и подкладки ему почти ничего не остается за трудъ. Собравшись съ духомъ, онъ уже собирался развести руками и сказать убѣжденно: «Никакъ невозможно», — какъ вдругъ гимназистъ, глядя на его растерянную фигуру и вспоминая постоянныя неудачи Ицки фасонисто сшить, тоскливо проговорилъ:
— Опять испортитъ все.
Это замѣчаніе повергло Ицку въ такой страхъ, что отберутъ уже находившуюся въ рукахъ работу, что онъ, забывъ всѣ разсчеты, тоскливо проговорилъ: «Ей-Богу же, панычику, не испорчу», и поспѣшно согласился на цѣну пристава.
Но даже и эта блѣдная попытка успокоить возымѣла свое дѣйствіе: мечты гимназиста окрылились, и предъ нимъ весело засверкалъ предстоящій праздникъ, а на немъ онъ въ своемъ нарядномъ костюмѣ.
Когда портные ушли, напутствуемые строжайшимъ внушеніемъ не опоздать къ назначенному сроку, приставъ, барабаня пальцами по столу, проговорилъ, обращаясь къ женѣ:
— Чортъ ихъ знаетъ! Только жидъ можетъ такъ дешево работать! Какъ они умудряются…
Приставъ поднялъ плечи, опустилъ ихъ назадъ, всталъ и, вздохнувъ, отправился къ себѣ.
Приставша не могла похвалиться, что скрутила Давыдку и въ душѣ была недовольна и собой и Давыдкой и утѣшалась только тѣмъ, что на будущее время подыщетъ болѣе дешеваго портного.
Дома Ицку ждало непріятное осложненіе.
Маленькому Гершкѣ, его старшему отъ второй жены сыну (съ первой Ицка былъ въ разводѣ) влѣпилъ въ самый глазъ камень какой-то мимобѣжавшій сорванецъ.
Теперь вмѣсто глаза у Гершки торчалъ уродливо вздутый волдырь, за которымъ самый глазъ такъ спрятался, какъ будто его никогда и не бывало.
На Ицку грустно смотрѣлъ единственный глазъ лежавшаго почти въ безпамятствѣ Гершки.
Сердце Ицки тоскливо сжалось.
— Что дѣлаетъ ширлатанъ?! — только и проговорилъ онъ, мрачными глазами уставившись въ сына.
Онъ осторожно попробовалъ раздвинуть опухоль, чтобъ убѣдиться цѣлъ ли глазъ, но Гершка запищалъ такъ жалобно, что Ицка оставилъ свой осмотръ, ничего не выяснивъ.
Покачавъ еще разъ головой, вздохнувъ отъ глубины души, Ицка молча принялся за работу.
Добрую половину ночи Ицка шилъ, постоянно прислушиваясь къ Гершкѣ, который все метался и стоналъ въ лихорадочномъ снѣ. И каждый разъ Ицка отрывался отъ работы, мрачно нѣсколько мгновеній смотрѣлъ предъ собой, качалъ головой и тяжело вздыхалъ.
— Ширлатанъ, — тоскливо шептали его губы.
Наконецъ усталость взяла верхъ, и Ицка, потушивъ свѣчку, не раздѣваясь, прилегъ возлѣ своей Хайки на свободный клочекъ грязнаго пуховика. Онъ долго еще ворочался, — его кусали несносныя блохи, клопы и еще какія-то потайные звѣрьки. Руки, не успѣвая, проворно перебѣгали съ одного мѣста тѣла къ другому. Наконецъ онъ уснулъ такъ же какъ и Давыдка, который давнымъ давно видѣлъ третій сонъ, застывъ надъ нимъ съ блаженной безпечной физіономіей, съ широко раскрытымъ ртомъ.
III
правитьДрузья недѣлю провозились надъ заказомъ и, опоздавъ ровно вдвое противъ обѣщаннаго, понесли наконецъ свои образцы искусства къ приставу. Оба шли далеко не съ спокойнымъ духомъ. Такъ же почтительно, какъ и всегда, пробрались они мимо собаки и вошли въ домъ.
Началась примѣрка. Платье Давыдки оказалось далеко не тѣмъ, что наобѣщалъ тароватый мастеръ. Въ первый моментъ разочарованіе было полное. Но смущенный до этого, Давыдка быстро воспрялъ духомъ и началъ энергично отстаивать дѣло своихъ рукъ. Природное краснорѣчіе выручило его. Раздраженіе понемногу улеглось, въ концѣ концовъ разочарованіе смѣнилось даже самодовольнымъ скрытнымъ убѣжденіемъ, что въ сущности платье хорошо сидитъ. Когда Давыдка высыпалъ цѣлый ворохъ остатковъ, то это окончательно успокоило и мать и дочь и вызвало даже нѣкоторый эффектъ.
— Единственное, за что я тебя терплю, — проговорила жена пристава, — это за то, что ты честный человѣкъ.
Честь — это была тщеславная гордость Давыдки.
— Давыдкѣ чужого не надо, — отвѣтилъ онъ удовлетворенно. — Положите золотую гору червонцевъ и скажите: Давыдка стереги — Давыдка червонца не тронетъ, жидъ-Давыдка… — прибавилъ онъ, тыкая въ себя пальцемъ, и въ голосѣ его зазвучала не то горечь, не то другая какая-то нотка, которая еще больше поворотила къ нему сердце барыни…
— И знаете, что я вамъ скажу? — протянулъ Давыдка своимъ характернымъ акцентомъ. — Не надо Давыдкѣ червонцевъ. Господинъ бога-атый смотритъ на Давыдку и не считаетъ Давыдку за человѣка, потому что Давыдка бѣдный, а онъ богатый. А не знаетъ господинъ богатый, что и у Давыдки и у богатаго только и своего, что послѣдній передъ смертью обѣдъ, который въ нашемъ животѣ понесутъ съ нами въ могилу!
— Ну, только безъ подробностей.
— Глупый не понимаетъ это, а какъ смерть придетъ и глупый догадается, что Давыдка умнѣй его былъ.
Кончилось тѣмъ, что Давыдка не только получилъ сполна за работу, не только получилъ разрѣшеніе взять и закурить папироску, но выпросилъ еще и 3 рубля аванса въ счетъ будущихъ работъ.
У Ицки дѣло обошлось совсѣмъ иначе. Онъ такъ упалъ духомъ отъ перваго же замѣчанія, что совершенно растерялся и смолкъ подъ искреннимъ убѣжденіемъ, что хуже того, что онъ сдѣлалъ, ничего въ мірѣ не могло быть. Ясно, какъ это отношеніе портного къ своему произведенію дѣйствовало на молодого заказчика: костюмъ показался ему еще отвратительнѣе, и всѣ мечты о блескѣ праздника въ новомъ костюмѣ разлетѣлись и замѣнились уныніемъ и раздраженіемъ. Раздраженіе это передалось и приставу, и онъ сначала спокойно, но потомъ все сильнѣе и сильнѣе кипятясь, разразился слѣдующей энергичной тирадой:
— Э, да что съ тобой говорить! Я на твой счетъ, каналья, отдамъ передѣлать! Давай остатки!!
Это было самое ужасное. Ицка полѣзъ въ карманъ и вытащилъ два жиденькихъ обрѣзка.
— Все?!
Ицка растерянными, даже какъ будто повеселѣвшими вдругъ глазами смотрѣлъ въ лицо пристава.
— Укралъ, мерзавецъ?!
У Ицки духу не хватило отпираться, такъ было очевидно, что онъ укралъ.
Одинъ, два, три, и удары посыпались по обѣимъ щекамъ Ицки.
«Бьетъ», тоскливо промелькнуло въ головѣ Ицки. А въ то же время лицо его подъ ударами пристава, точно по командѣ, послушно поворачивалось то въ ту, то въ другую сторону.
— Вонъ!! — Ицка не сталъ ждать приглашенія и вылетѣлъ въ дверь.
Давыдка съежился и точно не замѣчалъ, что происходитъ съ его другомъ. Когда приставъ, наругавшись досыта и проклиная всю жидовскую націю, ушелъ къ себѣ въ кабинетъ, жена его проговорила укоризненно Давыдкѣ:
— Какъ же, Давыдка, ты честный человѣкъ, а дружишь съ воромъ?
Давыдка только вздохнулъ и съ непривычнымъ угрюмымъ видомъ началъ складывать свою простыню.
Ицка, выйдя на улицу, остановился подъ аркой запертыхъ воротъ и уныло смотрѣлъ предъ собою. Обрывки мыслей вертѣлись въ головѣ.
«Нѣтъ денегъ… праздники… что сказать ожидавшей семьѣ?»
И все это, какъ огнемъ кипящій горшокъ, ожигалось горькимъ чувствомъ обиды отъ ощущенія битаго лица…
Въ калиткѣ показался Давыдка.
«Гиръ-гиръ, гиръ-гиръ», и друзья оживленно обмѣнялись мыслями.
Давыдка еще подумалъ и медленно пошелъ назадъ въ домъ, а Ицка, попрежнему, остался ждать.
Давыдка, нерѣшительно войдя въ домъ, осторожно, съ таинственной физіономіей подкрался къ женѣ пристава.
— Господи, какъ ты меня испугалъ! Чего тебѣ надо?!
Давыдка лукаво подмигнулъ въ сторону кабинета пристава.
— Да говори толкомъ!
Давыдка на этотъ разъ далеко не краснорѣчиво попросилъ приставшу похлопотать у пристава за Ицку.
— Я тебя совсѣмъ не понимаю, Давыдка… какой же ты честный, когда ты самъ видишь, что человѣкъ укралъ…
— Тце!..
Но Давыдка за этимъ, такъ энергично сорвавшимся восклицаніемъ, перебившимъ рѣчь приставши, напрасно собиралъ свои слова для новаго приступа.
— Нѣтъ, нѣтъ, Давыдка, и не проси… Я не пойду къ мужу… Да онъ меня и не послушаетъ… ты не знаешь еще какой онъ, когда разсердится…
— Тце!
— Да что, тце да тце — я не пойду!
Давыдка вздохнулъ.
— Что за нахальство, право? ужъ кажется все дали: и деньги и впередъ, — нѣтъ, еще лѣзетъ… Да еще за кого проситъ…
— Эхъ…
— Ну, уходи, — вспыхнула окончательно приставша.
— Сударыня… Вы добрый человѣкъ… Слушайте, что я вамъ скажу…
— Ничего не хочу слушать.
Глаза Давыдки напряженно перебѣгали съ лица приставши въ пространство.
Приставша случайно взглянула на Давыдку и вдругъ проговорила:
— Иди самъ къ мужу.
Давыдка нерѣшительно посмотрѣлъ, быстро взвѣсилъ рискъ быть битымъ и проговорилъ съ отчаянной огорченной рѣшимостью:
— Хорошо…
Приставъ только было собирался прилечь послѣ обѣда.
— Тебѣ чего?! — рѣзко остановилъ онъ вошедшаго Давыдку.
Душа Давыдки ушла въ пятки.
— Ваше высокоблагородіе… вы важный баринъ… Давыдка, можетъ, не смѣетъ смотрѣть на такого господина, какъ вы… Другой, можетъ, сказалъ бы: пошелъ вонъ, Давыдка, ты вонючій пархатый жидъ, — а ваше высокоблагородіе жалѣете бѣднаго человѣка, потому что вы знаете, что Давыдка бѣдный, но честный человѣкъ…
Приставъ сдвинулъ брови.
— Ты это адвокатомъ за Ицку?!
— Ваше высокоблагородіе… — затоптался онъ на мѣстѣ, — позвольте мнѣ, глупому человѣку, сказать два слова… Вы помните, и я и Ицка пришли торговаться… Вы знаете… что грѣхъ тутъ прятать… я прямо настоящую цѣну назначилъ. Вы сами ученый человѣкъ… Ицкѣ противъ меня надо вдвое взять бы… Ну, считайте сами: подкладка…
— Да мнѣ какое дѣло, что онъ дуракъ… — проговорилъ приставъ, все ближе надвигаясь на Давыдку.
— Онъ дуракъ, онъ совсѣмъ глупый… онъ глупѣй свиньи, — быстро проговорилъ Давыдка и еще быстрѣе, не смотря, продолжалъ:
— Ваше высокоблагородіе, пошлите сына узнать, чи правду я говорю… Онъ въ лавку занесъ остатокъ, а взялъ подкладки… Ваше высокоблагородіе, вы человѣкъ справедливый… Васъ царь отличаетъ передъ всѣми… Ицка бѣдный жидокъ… ваши праздники и наши праздники… Вамъ все Господь далъ… на столѣ у васъ много будетъ… — Давыдка вспомнилъ окорокъ, и въ его головѣ пронеслась брезгливая мысль: «хай тебѣ съ твоимъ столомъ», — кругомъ васъ ваша жена, дѣти ваши будутъ… У Ицки куска мацы не будетъ безъ тѣхъ денегъ… У Ицки девять человѣкъ голодныхъ сядетъ за пустой столъ… Его жена, его маленькія дѣти ругать и смѣяться станутъ надъ нимъ, что онъ къ такому празднику ничего не припасъ имъ… Вамъ все далъ Господь, еще дастъ… Пожалѣйте бѣднаго человѣка…
Приставъ слушалъ, чувствуя пустоту въ томъ мѣстѣ, гдѣ ужъ былъ приготовленъ отпоръ нахальному жидку. Вошедшая жена пристава присѣла на стулъ и, не глядя на мужа, угрюмо проговорила:
— Да отдай ужъ ему…
Приходилось сдаваться.
— Будь я собака и прохвостъ, если я еще когда-нибудь его позову! — взбѣшенно проговорилъ въ утѣшеніе себѣ приставъ, вытаскивая бумажникъ.
«Позовешь!» — промелькнуло въ головѣ Давыдки.
— Хай ему мама мордовала, — я и самъ съ нимъ не пойду больше… — отвѣтилъ Давыдка, ловя брошенныя деньги.
— И только потому даю, что ты честный человѣкъ…
Давыдка вспыхнулъ и кивнулъ головой отъ удовольствія имѣть право быть честнымъ человѣкомъ. Какъ упругая поверхность отражаетъ ударяющіяся объ нея тѣла, такъ живое воображеніе Давыдки быстро отразило брошенное ему крылатое слово.
— Вы большой баринъ… Давыдка паршивый маленькій жидокъ, а Давыдка стоитъ рядомъ съ такимъ большимъ бариномъ на одной доскѣ, и вамъ не стыдно съ нимъ стоять. А почему вамъ не стыдно съ нимъ сто-я-ять? Потому, что вы знаете, что Давыдка честный человѣкъ… Пра-а-вда?
Приставъ кивнулъ головой.
Но фантазія Давыдки разыгралась. Его вдругъ охватило непреодолимое желаніе еще нагляднѣе почувствовать свое право честнаго человѣка.
— Ваше высокоблагородіе… — Давыдка протянулъ свою грязную маленькую руку и замеръ на мгновеніе отъ страха. — Ваше высокоблагородіе… Никогда чужого эта рука не взяла… Никогда мнѣ такой важный баринъ…
Давыдка остановился, собралъ всѣ силы и, рѣшительно, чуть-чуть даже нахально кивнувъ головой, проговорилъ:
— Пожмите мнѣ эту руку!
Растрепанный, съ грязной помятой манишкой, весь въ пуху, распространяя вокругъ себя тонкій ароматъ чесноку, съ двумя когда-то бѣлыми кисточками, живописно торчавшими изъ-подъ жилетки, Давыдка держалъ въ воздухѣ протянутую руку и вдохновенно смотрѣлъ на пристава.
— Что жъ, — растерялся приставъ, — я пожму, — и онъ дѣйствительно какъ-то быстро-сконфуженно пожалъ руку Давыдки.
Давыдка побагровѣлъ, и на лицѣ его отъ напряженія надулись жилы. Онъ важно, подавленнымъ отъ избытка чувствъ голосомъ рѣшительно проговорилъ, отчаянно махнувъ рукой:
— Сына въ солдаты отдамъ, — нехай Царю служитъ!
И, принеся эту высшую жертву на алтарь отечества, Давыдка, уже съ полнымъ апломбомъ протянувъ руку приставшѣ и двумъ подросткамъ, которымъ подалъ свою маленькую грязную руку даже съ какимъ-то покровительственнымъ снисхожденіемъ, — вышелъ изъ кабинета.
Отецъ будущаго солдата даже и предъ собакой почувствовалъ свое достоинство и, почти не поворачиваясь къ ней, гордо прошелъ мимо. Только у самой калитки онъ какъ-то совершенно безсознательно ускорилъ послѣдній шагъ и, выпрыгнувъ, неожиданно очутился передъ Ицкой.
Ицка все въ той же позѣ тревожно впился глазами въ Давыдку.
Давыдка молча вынулъ деньги и передалъ ихъ Ицкѣ.
Ицка облегченно вздохнулъ, пересчиталъ деньги и быстро спряталъ ихъ въ карманъ.
Друзья пошли домой.
Давыдка, сдвинувъ совсѣмъ на затылокъ свою шапку, не спѣша выступалъ по улицѣ съ заложенными въ карманы штановъ руками, весь погруженный въ пріятныя ощущенія всего происшедшаго.
Проходя мимо старой еврейки, разложившей маковники, Давыдка пренебрежительно остановился и, перебравъ почти весь товаръ, выбралъ, по числу дѣтей, семь самыхъ лучшихъ тяжелыхъ маковниковъ. Такъ какъ слѣдовало за нихъ 3½ коп., а изъ данныхъ Давыдкой 4 коп., полкопѣйки сдачи не оказалось, то Ицка, переговоривъ съ другомъ, взялъ тоже одинъ маковникъ для Гершки.
Черезъ нѣсколько минутъ, тихо отворивъ дверь, Ицка осторожно вошелъ въ свою квартиру и, окинувъ всѣхъ своими потухшими глазами, остановился на поправлявшемся и уже сидѣвшемъ Гершкѣ. Осторожно шагая черезъ дѣтей, онъ подошелъ къ его кровати и, присѣвъ на корточки, внимательно осмотрѣлъ поврежденный глазъ сына.
Лицо Ицки освѣтилось тихой, ясной радостью: далеко, далеко, въ раздѣлѣ двухъ опухолей, цѣлый и невредимый глазъ Гершки уже сверкалъ привычнымъ выраженіемъ отца.
Ицка облегченно вздохнулъ и подумалъ: «будетъ портнымъ».
Гершка ничего не подумалъ, но съ удовольствіемъ схватилъ худенькой ручкой маковникъ, жадно сталъ ѣсть его, при чемъ каждый кусочекъ сопровождался завистливыми и внимательными взглядами, въ безмолвномъ созерцаніи столпившихся вокругъ него, братьевъ и сестеръ.
Давыдка побѣдителемъ, съ шапкой на затылкѣ сидѣлъ на рабочемъ столѣ, болталъ ногами, а кругомъ него веселый дружный «гиръ-гиръ» звонче, чѣмъ когда бы то ни было, оглашалъ спертый тяжелый воздухъ двухъ маленькихъ грязныхъ комнатъ.
Пятнадцатилѣтняя дочка Давыдки, молодая невѣста, съ черными большими глазами, придерживая сваливавшуюся косу, вытянувъ шею, веселыми блестящими глазами смотрѣла и жадно вслушивалась въ обобщеніе отца, который, махнувъ рукой, какъ-то небрежно, весело закончилъ:
— И свиньей я его назвалъ, и мнѣ вдвое больше онъ далъ, и впередъ далъ, и руку пожалъ, а Ицку по мордѣ…
Даже пятилѣтній Лейба съ живописно торчащимъ сзади хвостикомъ грязной рубахи, обсасывая свой маковникъ, ловя интонацію звуковъ, весело кричалъ:
— Гвултъ![14]
И прыгалъ на одной ногѣ.