Иудейская война (Иосиф Флавий; Черток)/Книга вторая

Иудейская война — Книга вторая
автор Иосиф Флавий

Иосиф Флавий. Иудейская война" / перевод Я. Л. Чертка 1900 г., с введением и примечанием переводчика. Библиотека «Вехи», 2004

Глава первая

(И. Д. ХVII, 8, 4—9, 3) Архелай дает народу траурный пир по поводу смерти Ирода. Скоро после этого происходит восстание, и он отправляет против восставших войско, которое убивает около 3000 человек.

1) Поездка в Рим (74 до раз. хр.), которую должен был совершить Архелай, дала повод к новым волнениям. Оплакав своего отца семь дней и дав народу богатый траурный пир (обычай у иудеев, вследствие которого многие разорились; наследники бывают почти вынуждены угостить участников в похоронах, в противном случае они рискуют прослыть неблагодарными к умершему), он в белом одеянии отправился в храм, где был восторженно встречен народом. Он приветствовал народ, сидя на золотом троне, воздвигнутом на высокой трибуне, благодарил его за усердное участие в похоронах его отца и за выражение ему верноподданнических чувств, точно он уже в действительности был царем; «но, — прибавил он, — он удерживается пока не только от проявления власти, но и от принятия титула, пока не будет утвержден в престолонаследии императором, которому завещанием предоставлен решающий голос во всем. Он и в Иерихоне не принял диадемы, которую солдаты хотели возложить на него. Но когда он высшей властью будет утвержден царем, тогда он отблагодарит народ и войско за их добрые чувства к нему. Все его стремления будут направлены к тому, чтобы быть к ним во всех отношениях милостивее, чем его отец».

2) Обрадованный этими обещаниями, народ тут же пожелал испытать его истинное намерение высокими требованиями. Одни желали облегчения податей, другие — упразднения пошлин^[1], а третьи требовали освобождения заключенных. Чтобы снискать расположения народа, он обещал все. Вслед за этим он совершил жертвоприношение и вместе со своей свитой предался пиршеству. Под вечер же собралась немалочисленная толпа домогавшихся нового порядка, которые, по окончании официального траура по государе, открыла свой особенный траур. Они оплакивали тех, которых Ирод казнил за уничтожение висевшего над храмовыми воротами золотого орла. Этот траур не был тихий и сдержанный; душу раздирающие стоны, искусственно возбужденные крики и плач, и громкие вопли огласили весь город. Таким образом они оплакивали тех, которые, по их словам, пали за веру отцов и святыню. Тут же раздался крик: «будем мстить за них Иродовым избранникам! Прежде всего должен быть устранен назначенный им первосвященник — долг и обязанность требует избрать более благочестивого и непорочного!»^[2].

3) Как ни досадовал на это Архелай, но, в виду своей неотложной поездки, он на первое время удержался от казней. Он боялся, что если восстановит против себя народ, тогда волнения могут усилиться и сделают его поездку совершенно невозможной. Он пытался, поэтому, успокаивать недовольных больше добрым словом, нежели силой, и отрядил начальника, который должен был призвать народ к порядку. Но, как только тот явился в храм, мятежники прогнали его каменьями, не давая ему начать говорить, и других, которых Архелай посылал для их вразумления, они также с негодованием оттолкнули от себя. Было ясно, что если они получат еще подкрепление, тогда их совсем нельзя будет унять. Так как предстоял тогда праздник опресноков (который именуется у Иудеев Пасхой), когда совершается много жертвоприношений, то со всей страны стекалась в Иерусалим несметная масса народа. Те, которые оплакивали законоучителей, оставались сплоченными в храме и здесь раздували пламя восстания. Все это внушало Архелаю серьезные опасения. Боясь, чтобы мятежная горячка не охватила весь народ, он втихомолку послал трибуна во главе одной когорты^[3] — с приказанием схватить коноводов. Но вся толпа бросилась на нее; большая часть солдат была истреблена каменьями; сам трибун был тяжело ранен и обратился в бегство. Как ни в чем не бывало, они вслед за этим приступили к жертвоприношениям. Но Архелай убедился, что без кровопролития толпа не даст обуздать себя. Он приказал поэтому выдвинуть против нее все свои военные силы: пехота густыми рядами вступила в город, а всадники высыпали в поле. Эти войска внезапно напали на жертвоприносителей, убили около трех тысяч из них, а остальную массу загнали в ближайшие горы. Недолго спустя явились герольды Архелая, возвестившие приказ о том, чтобы каждый возвратился к себе на родину. Так все разошлись не продолжая празднования.

Глава вторая

(И. Д. ХVII, 9, 4—7) Архелай едет в Рим в сопровождении своей многочисленной родни. Обвиняемый Антипатром перед императором, он благодаря защите Николая, выходит победителем из затеянного против него дела.

1) Он сам, в сопровождении своей матери и друзей, Поплы, Птоломея и Николая отправился морем, оставив Филиппа в качестве регента и опекуна над его домом. Вместе с ним ехали также Саломия с ее детьми, равно как и братья и зятья царя, с виду для того, чтобы поддержать притязания Архелая на престол, на самом же деле, — чтобы обвинять его пред императором за его бесчинства в храме.

2) В Кесарее они встретились с сирийским прокуратором Сабином, собиравшимся как раз в Иудею с целью принять под свою охрану сокровища Ирода. Архелай поручил Птоломею убедительно просить Вара удержать его от дальнейшей поездки. Из любезности к Вару, Сабин^[4] действительно отказался от прежнего своего намерения поспешить в крепость и запереть пред Архелаем казнохранилища его отца; он даже обещал ничего не предпринимать до решения императора и остался в Кесарее. Но как только из удерживавших его один отправился в Антиохию, а другой, Архелай, отплыл в Рим, он быстро двинулся в Иерусалим, завладел царским дворцом и потребовал к себе комендантов и казначеев, желая от первых перенять власть над крепостями и выведать от других о состоянии запасных фондов. Начальники, однако, остались верными инструкциям Архелая: они не покидала своих поставь, «охраняя их собственно не именем Архелая, а больше от имени императора».

3) Между тем Антипа также отправился в путь с целью защищать и свои права на престол. Он полагал, что само завещание, в котором он назначен царем, должно иметь больше силы и значения, чем приложение к нему. Саломия и многие из его родственников, которые отплыли вместе с Архелаем, еще раньше обещали ему содействие; и мать свою, и брата Николая, Птоломея, он взял с собою. Влияние последнего, думал он, будет иметь большое значение, так как он был высоко поставлен у Ирода и пользовался его доверием^[5]. Но самые большие надежды он возлагал на хваленое красноречие ритора Иринея. В надежде на него он отклонил всякие увещевания о том, что ему следует уступить Архелаю, как старшему и назначенному по завещанию. В Риме все родственники окончательно перешли на его сторону, потому что Архелай был ненавистен. Собственно говоря, каждому из них хотелось больше всего обладать независимым положением под верховной властью римского наместника. Но на тот случай, если б эта цель оказалась недостижимой, они все предпочитали иметь царем Антипу.

4) И Сабин споспешествовал их целям своими письмами, в которых он во многом обвинял пред императором Архелая и высоко хвалил Антипу. Когда Саломия и ее партия изложили на письме свои обвинения, и подали их императору, тогда Архелай также письменно изложил главные основания своих притязаний и вместе с перстнем отца и его счетами вручил их чрез Птоломея императору. Император обсудил про себя права обеих партий, величину государства, размеры его доходов и многочисленность семейства Ирода; затем он прочитал также письма Вара и Сабина по спорному вопросу и после всего собрал совет из знатнейших римлян, в котором он в первый раз представил право участия и голоса усыновленному им сыну Агриппы и дочери его Юлии, Гаю^[6]. По открытии собрания он представил слово тяжущимся партиям. 5) Поднялся Антипатр, сын Саломии, наиболее красноречивый между противниками Архелая, и начал читать свою обвинительную речь. «На словах, сказал он, Архелай как будто теперь только домогается царства, но в действительности он уже давно состоит царем, и только для насмешки утруждает теперь уши императора своими просьбами. Он не счел нужным выждать решающего слова императора, но сам после кончины Ирода тайно подставил людей, которые бы увенчали его диадемой. Он сел на трон, отдавал распоряжения, точно царь, изменил организацию войска, раздавал чины, обещал народу все, чего последний просил у него, как у царя, освободил тех, которых его отец за серьезнейшие преступления держал в заточении, и после всего этого он является теперь, чтобы испросить у своего властителя только тень того царства, которое он в сущности давно уже присвоил себе и делает таким образом императора судьей не над предметами, а лишь над одними именами. Далее он упрекнул его в том, что «и траур его по отце был только лицемерный: днем бывало он собирал угрюмые складки на лице, а ночью предавался кутежам и в пьяном виде чинил самые скверные проказы. Уже одно поведение его служило поводом к народному восстанию». Но центр тяжести всей его речи лежал в кровавой резне, произведенной во дворе храма: «люди прибыли на праздник и тут же возле их собственных жертв самым жестоким образом были заколоты. В храм собрана была такая огромная куча трупов, которая не могла бы остаться даже после внезапного нападения внешнего неприятеля. Предвидя жестокость Архелая, его отец не думал предоставить ему даже самые отдаленные виды на престол; лишь только впоследствии, когда он, страдая душевно более чем телесно, не был уже способен к здравому обсуждению вещей, он в приложении к завещанию назначил своим преемником того, которого раньше и знать не хотел, и даже без того, чтобы фигурировавший в первоначальном завещании, которого он наметил престоло­наследником в здравом состоянии и совершенно бодром духе, подал ему хотя бы малейший повод к неудовольствию. Но если захотят непременно придать больше значения решению человека, лежавшего на смертном одре, то Архелай во всяком случае за его многочисленные преступления против страны должен быть лишен власти над ней. Каков же будет он царь после утверждения его императором, если он еще до своего утверждения убил такую массу людей»?

6) Сказав еще многое в этом духе и ссылаясь при каждом обвинительном пункте на свидетельство большинства из родственников, Антипатр закончил свою речь. Тогда со стороны Архелая выступил Николай, старавшийся объяснить резню в храме необходимостью: «Убитые, сказал он, были враги не только государства, но и императора — судьи по настоящему делу». Относительно других пунктов обвинения он заметил, что сами жалобщики советовали Архелаю действовать так, а не иначе. Прибавлению к завещанию, по его мнению, следует придать особенное значение в виду уже того, что именно в этом прибавлении императору предоставлено утверждение престолонаследника. «Тот, сказал он в заключении, который был настолько разумен, что предал свою власть в руки владыки мира, тот наверное и о своем преемнике не имел ложного мнения. Нет! в здравом уме представил он его к утверждению, — он, который так хорошо знал от кого зависит это утверждение».

7) Когда Николай кончил, Архелай приблизился к императору и безмолвно опустился к его ногам. Император очень благосклонно поднял его и этим дал понять, что он его считает достойным унаследовать трон отца. Окончательной резолюции он все-таки еще не объявил, а распустил на тот день собрание и обдумывал про себя все заслушанное, не решаясь — признать ли престолонаследие за одним из значившихся в завещании, или же разделить государство между всеми членами семьи. Их было столь много, и надо было подумать об обеспечении всех их.

Глава третья

(И. Д. XVII, 10, 1—3) Ожесточенная борьба иудеев с солдатами Сабина и страшное кровопролитие в Иерусалиме.

1) Прежде чем император принял определенное решение, заболела мать Архелая, Малтака и умерла. Одновременно с этим получены были от Вара из Сирии письма, известившие о восстании иудеев. Вар, собственно, это предвидел; чтобы предупредить могущие произойти волнения (так как было ясно, что народ не останется в покое), он вслед за отъездом Архелая прибыл в Иерусалим и, оставив здесь один из взятых им в Сирии трех легионов, возвратился обратно в Антиохию^[7]. Но вторжение Сабина вызвало взрыв неудовольствия и дало иудеям повод к восстанию. Сабин вынудил гарнизоны цитаделей к сдаче последних и с беспощадной суровостью требовал выдачи ему царских сокровищ. При этом он опирался не только на оставленных Варом солдат, но и на многочисленную толпу своих собственных рабов, которых он вооружил и превратил в орудие своей алчности^[8]. Так как приближался праздник семидесятницы (так иудеи называют один из своих праздников, совершаемый по истечении семи недель и носящий свое название по числу дней), то не только обычное богослужение, но еще более всеобщее ожесточение привлекало народ в Иерусалим. Бессметные массы людей устремились в столицу из Галилеи, Идумеи, Иерихона и Переи Заиорданской. В числе и решительности жители собственно Иудеи превосходили, впрочем, всех других. Они разделились на три громады и разбили тройной стан: один на северной стороне храма, другой на южной стороне, у ристалища, а третий на западе, близ царского дворца. Таким образом они оцепили римлян со всех сторон и держали их в осадном положении.

2) Сабин, устрашенный многочисленностью и грозной решимостью неприятеля, посылал к Вару одного гонца за другим с просьбой о скорейшей помощи: если он будет медлить, говорили послы, то весь легион будет истреблен. Он сам взошел на высочайшую из башен крепости — Башню Фазаелеву, названную по имени погибшего в парфянской войне брата Ирода (I, 13, 10. V, 4, 3), и оттуда дал знак легиону к наступлению; испытывая сильный страх он даже боялся сойти к своим. Солдаты, повинуясь его приказу, протеснились к храму и дали иудеям жаркое сражение, в котором они, благодаря своей военной опытности, до тех пор имели перевес над неопытной толпой, пока никто не затрагивал их сверху. Когда же многие иудеи взобрались на галереи и направили свои стрелы на головы римлян, то они падали массами; ибо защищаться против сражавшихся сверху они не могли так легко, да и против тех, которые бились в упор, они с трудом могли дальше держаться.

3) Стесненные с двух сторон, солдаты подожгли снизу колоннады — это удивительное произведение по великолепию и величине. Многие из находившихся на верху были тотчас охвачены огнем и погибли в нем; другие падали от рук неприятеля, когда соскакивали вниз, некоторые бросались со стены в противоположную сторону, а иные, приведенные в отчаяние, своими собственными мечами предупреждали смерть от огня; те же, наконец, которые слезали со стены и схватывались с римлянами, находились в таком смущении, что их легко было обессилить. После того, когда одна часть таким образом погибла, а другая от страха рассеялась, солдаты набросились на не охраненную храмовую казну и похитили оттуда около 400 талантов. Все, что не было украдено тайно, собрал для себя Сабин.

4) Гибель колоннад и огромной массы людей до такой степени возмутила иудеев, что они противопоставили римлянам еще более многочисленное и более храброе войско. Они оцепили дворец и грозили римлянам поголовным истреблением, если они тотчас не отступят; если Сабин уйдет с легионом, то они обещали ему безопасность. Большинство царских солдат перешло также на сторону восставших; но к римлянам примкнула храбрейшая часть войска, в числе 3000 человек, так называемые Себастийцы^[9], и во главе их Руф и Грат: один предводитель всадников, другой — царской пехоты, оба — люди, которые, независимо от подчиненных им частей войск, личной своей энергией и осмотрительностью должны были иметь большое влияние на исход борьбы. Иудеи усердно продолжали осаду, производя вместе с тем нападения на стены цитадели и приглашая людей Сабина удалиться и не мешать им, когда они после долгого терпения хотят, наконец, возвратить себе свободу их предков. Охотно бы Сабин отступил втихомолку, но он не верил их обещаниям и боялся, что их великодушие только заманить его в западню; вместе с тем он надеялся на скорую помощь Вара. Он решился поэтому выдержать осаду.

Глава четвертая

(И. Д. ХVII, 10, 4—8) Бунт прежних солдат Ирода. Разбойничьи набеги Иуды. Симон и Афронгей присваивают себе царский титул.

1) В это же время в разных местах страны также произошли беспорядки. Положение дел подстрекало многих протянуть руку к царской короне. В Идумее взялись за оружие две тысячи ветеранов Ирода и открыли войну с приверженцами царя. Ахиаб, двоюродный брать царя (I, 33, 7), боролся с ними, скрываясь за сильнейшими крепостями, но избегая всякого столкновения с ними в открытом поле. Дальше, в Сепфоре, в Галилее, Иуда — сын того Езекии, который некогда во главе разбойничьей шайки разорял страну, но был побежден царем Иродом (I, 10,5)^[10], поднял на ноги довольно многочисленную толпу, ворвался в царские арсеналы, вооружил своих людей и нападал на тех, которые стремились к господству.

2) В Перее нашелся некто Симон, один из царских рабов, который, надеясь на свою красоту и высокий рост, напялил на себя корону. Собрав вокруг себя разбойников, он рыскал по открытым дорогам, сжег царский дворец в Иерихоне, многие великолепные виллы и легко наживался на этих пожарах. Еще немного он бы опустошил огнем все пышные здания, если бы против него не выступил начальник царской пехоты, Грат, со стрелками из Трахонеи^[11] и самой отборной частью Себастийцев. В завязавшейся между ними схватке легло хотя значительное число пехоты, но сам Симон был отрезан Гратом в тесной ложбине, чрез которую он хотел бежать, и, получив удар в затылок, упал мертвым. В другом восстании, вспыхнувшем в Перее, были обращены в пепел царские дворцы возле Вифарамата^[12], у Иордана.

3) Даже простой пастух, по имени Афронгей^[13], дерзал в ту минуту посягать на корону. Его телесная сила, отчаянная храбрость, презрение, к смерти и поддержка четырех ему подобных братьев внушали ему эту надежду. Каждому из этих братьев он дал вооруженную толпу, во главе которых они служили ему как бы полководцами и сатрапами во время его набегов. Он сам, как царь, был занят более важными делами. Одев на себя диадему, он затем вместе с братьями еще долго опустошал страну. Преимущественно они убивали римлян и царских солдат; но не щадили они и иудеев, если последние попадались к ним в руки вместе с добычей. Раз, возле Эммауса, они даже осмелились оцепить целую когорту римлян, подвозивших легиону провиант и оружие. Центурион^[14] Арий, и сорок наиболее храбрых солдат пали под стрелами. Та же участь угрожала остальным, как вдруг примчался Грат с Се­бастийцами и спас их. После многих подобных насилий, совершенных ими в течение всей этой войны над коренными жителями и иноземцами, трое из них были, наконец, схвачены в плен: самый старший — Архелаем, два следующих — Гратом и Птоломеем; четвертый сдался Архелаю после миролюбивого соглашения. Этот конец постиг их уже впоследствии; но тогда они исполосовали всю Иудею своей хищнической войной.

Глава пятая

(И. Д. ХVII. 10, 9, 10) Вар подавляет мятеж иудеев; из восставших он около двух тысяч приказывает распять.

1) Получив письма Сабина и других начальников, Вар, беспокоясь о судьбе всего легиона, решился поспешить ему на помощь. Он поэтому выступил в Птоломаиду с оставшимися у него двумя легионами и принадлежавшими к последним четырьмя конными эскадронами, туда же он назначил собраться вспомогательным отрядам царей и князей. Проходя мимо Берита, он и оттуда взял с собою 1500 тяжеловооруженных. Когда в Птоломаиде, кроме других союзных войск, присоединился к нему еще аравийский царь Арета, который из вражды к Ироду прибыл с многочисленными отрядами пехоты и всадников, он одну часть армии немедленно отправил под начальством своего друга Гая в ближайшую к Птоломаиде часть Галилеи. Гай отбил назад всех ставших против него, покорил город Сепфору, предал его огню, а жителей продал в рабство^[15]. Сам Вар со всем своим войском вторгся в Самарию, не трогая, однако, ее главного города^[16], так как он нашел, что последний не принимал участия в волнении других городов. Он раскинул свой стан у деревни Ар, принадлежавшей Птоломею (I, 24, 2, 33, 8) и разграбленной поэтому арабами, которые свою злобу против Ирода вымещали и на его друзьях. Затем он двинулся вперед и остановился у другой укрепленной деревни Самфона; и ее разгромили арабы точно также, как они разграбили все попадавшиеся им в руки государственные запасы. Смерть и огонь царили повсюду, и ничто не могло укрыться от хищнической алчности арабов. И Эммаус, жители которого заблаговременно спаслись бегством, Вар также приказал уничтожить огнем в наказание за то, что последние убили Ария и его людей.

2) Отсюда он отправился на Иерусалим. Один только вид римских сил^[17] рассеял иудейское войско (3,1); оно поспешно отступило и разбрелось внутри страны. Городские же жители, приняв римлян, старались умыть себе руки от соучастия в восстании, объявляя, что они лично ни в чем не нарушали спокойствия; ради праздника они были вынуждены впустить в город народную массу, но не только ничего общего не имели с мятежниками, а, напротив, вместе с римлянами были осаждены последними. Еще до них вышли навстречу Вару Иосиф (троюродный брать Архелая), Руф и Грат во главе царского войска и Себастийцев, а также оставшейся части римского легиона в обычных воинских доспехах. Сабин же не смел даже показаться ему на глаза и заранее еще ушел из города к приморью^[18]. Вар отрядил часть своего войска во внутрь страны против мятежников; многие из них были схвачены; менее опасных из них он велел заключить в тюрьму, а более виновных, в числе около двух тысяч, он приказал распять.

3) Тогда ему было донесено, что около Идумеи десять тысяч стоят еще под оружием. Так как он на опыте мог убедиться, что арабы не ведут себя, как союзники, а ведут войну довольно своенравно и из ненависти к Ироду разоряют страну больше, чем ему самому было желательно, то он распустил их и поспешил навстречу мятежникам только со своими собственными легионами. По совету Ахиаба те сдались, однако, добровольно, не доведя дело до сражения. Большей массе из них Вар даровал прощение; предводителей же он отослал к императору для дальнейшего расследования. Император помиловал всех, за исключением только некоторых родственников царя Ирода, тоже примкнувших к мятежникам, которых он велел казнить, так как они поднимали оружие против родственного им царя. Потушив, таким образом, восстание в Иерусалиме, Вар возвратился в Антиохию. Легион, еще раньше находившийся в Иерусалиме, он там же оставил^[19].

Глава шестая

(И. Д. XVII, 11) Иудеи, взводя на Архелая целый ряд обвинений, заявляют, что предпочитали бы жить под римским владычеством. Август их выслушивает, но затем разделяет царство Ирода между детьми последнего по собственному желанию.

1) Архелаю в Риме предстояло между тем выдержать также борьбу с иудеями, которые еще до начала восстания прибыли с разрешения Вара в Рим в качестве делегатов, с целью хлопотать пред Августом о даровании народу автономии. Посольство состояло из пятидесяти иудеев, к которым присоединилось свыше 8 000 из живших в Риме иудеев^[20]. Император назначил собрание знатнейших римлян и своих друзей в палатинском храме Аполлона — одном из воздвигнутых им самим зданий, блиставшем удивительной роскошью. Здесь стояло множество иудеев с их делегатами; против них поместился Архелай с его друзьями. Друзья же его родственников занимали нейтральное положение^[21]: ненависть и зависть к Архелаю не дозволили им стать на его сторону; робость пред императором удерживала их от того, чтобы пристать к обвинителям Архелая. Явился, кроме того, еще и Филипп, брат Архелая, которого благоволивший к нему Вар послал сюда с двоякой целью: во-первых, для того, чтобы он поддерживал интересы Архелая, а во-вторых, — чтобы и он получил свою долю, в случае если император разделить царство Ирода между всеми его потомками.

2) Получив позволение говорить, обвинители прежде всего изобразили беззакония Ирода. «Не царя они имели в нем, а лютейшего тирана, какой когда-либо сидел на троне. Бесчисленное множество он убил, но участь тех, которых он оставил в живых, была такова, что они завидовали погибавшим. Он не только по одиночке пытал своих подданных, но мучил целые города. Иностранные города он украшал, а свои собственные — разорял; чужие народы он одарял кровью иудеев. На месте прежнего благосостояния и добрых старых нравов наступила, таким образом, полнейшая нищета и деморализация. Вообще, иудеи за немногие годы терпели от Ирода больше гнета, чем их предки за весь период времени от выхода из Вавилонии и возвращения на родину в царствование Ксеркса. Привычка к несчастью до того подавила дух народа, что он даже готов был терпеть жестокое рабство под властью того, которого Ирод назначил после себя преемником: сына такого тирана, Архелая, он сейчас же после смерти его отца добровольно приветствовал как царя, вместе с ним оплакивал смерть Ирода и молился Богу за благополучное царствование его. Архелай же для того, вероятно, чтобы показать себя настоящим сыном Ирода, открыл свое царствование закланием трех тысяч граждан. Вот сколько жертв он принес Богу, чтобы испрашивать у Него благоденствия своему царствованию — и вот какой массой трупов он наполнил храм в праздничный день. И поэтому-то те, которые уцелели от стольких бедствий, задумались, наконец, о своем печальном положении и хотят стать на военную ногу и открыто выставлять свои лица неприятельским ударам^[22]. Они просят римлян сжалиться над развалинами Иудеи и не бросить остаток народа на съедение жестокому тирану, а соединить страну вместе с Сирией и властвовать над нею собственными правителями. Тогда можно будет видеть, что те иудеи, о которых прокричали, как о неукротимых мятежниках, прекрасно умеют ладить со справедливыми правителями»^[23]. Этой просьбой Иудеи заключили свою жалобу. После них поднялся Николай в старался обессилить обвинение против обоих царей, С другой стороны, он изобразил иудеев народом, по природе своей, трудно управляемым и склонным к неповиновению своим царям, и выставил также в невыгодном свете родственников Архелая, присоединившихся к обвинителям.

3) Выслушав обе партии, император распустил собрание. Несколько дней спустя, он предоставил Архелаю половину царства с титулом этнарха и обещанием возвести его в царский сан, как скоро он покажет себя этого достойным. Вторую половину он разделил на две тетрархии, которые предоставил двум другим сыновьям Ирода: одну Филиппу, а другую Антипе, оспаривавшему престол у Архелая. Антипа получил Перею и Галилею с доходом в двести талантов. Батанея и Трахонея, Авран и некоторые части владений Зенона, возле Иамнии, со ста талантами дохода в год, достались в удел Филиппу. Этнархию Архелая образовали: Идумея, вся Иудея и Самария, которой отпущена была четвертая часть податей за то, что она не принимала участия в восстании остальной страны. Точно также сделались ему подвластными города: Стратонова Башня (Кесарея), Себаста (Самария), Иоппия и Иерусалим. Греческие же города — Гадару и Иппон император отрезал от государства и присоединил к Сирии. Доходы Архелая с его владений достигали 400 талантов. Саломия, в прибавление к назначенному ей по завещанию Ирода, получила еще господство над Иамнией, Азотом и Фазаелидой (I, 21, 9); кроме того император подарил ей также дворец в Аскалоне; доходы всех этих владений оценивались 60 талантами в год; но ее область была подчинена этнархии Архелая. Остальные потомки Ирода получили то, что им оставлено было по завещанию. Двум его незамужним дочерям император подарил, кроме полученного ими от отца наследства, еще 500 000 серебряных монет и обручил их с сыновьями Ферора. Уже после окончания дележа император подарил наследникам и ту тысячу талантов, которая была ему самому завещана Иродом, и оставил себе лишь некоторые из его вещей небольшой ценности на память об умершем.

Глава седьмая

(И. Д. XVII, 11, 1) История лже-Александра. — Архелай идет в ссылку и Глафира умирает. Обоим предстоящая им участь предсказывается сновидениями.

1) К тому же времени прибыл в Рим иудейский юноша, воспитанный в Сидоне у римского вольноотпущенника, который, обладая внешним сходством с Александром, убитым Иродом (I, 27, 6), выдавал себя за последнего в надежде, что никем не будет изобличен. Соотечественник его, посвященный во все новейшие события Иудеи, помогал ему в исполнении роли; по его наставлению он рассказывал, «что палачи, посланные для умерщвления его и Аристовула, скрыли их из жалости в безопасное место и подложили похожие трупы». Этим объяснением он ловко обманул критских иудеев и, блестяще снабженный ими всем необходимым, отплыл в Мил. Здесь он также приобрел полное доверие, собрал еще больше средств и уговорил своих гостеприимных хозяев ехать вместе с ним в Рим. Прибыв в Дикеархию, он получил от тамошних иудеев массу подарков, а друзья его мнимого отца провожали его, как царя. Сходство его наружности было до того обманчиво, что даже те, которые видели Александра и хорошо знали его, клялись, что это именно он. Все римское иудейство устремилось ему навстречу, и бесчисленное множество людей наполняло улицы, по которым должны были его нести. Милиане пришли в такой экстаз, что носили его на носилках и на свой собствен­ный счет приобрели ему царское одеяние.

2) Император, который хорошо знал черты лица Александра — пред ним же он обвинялся Иродом, — проник весь этот основанный на наружном сходстве обман, еще прежде чем видел пред собою эту личность; но для устранения всякого сомнения, он приказал привести юношу к более близкому знакомому Александра, Келаду. При первом же взгляде последний заметил даже разницу в лице; но помимо этого, грубое телосложение заставляло признать в нем раба. Келад убедился в обмане; но его выводили из себя дерзкие уверения обманщика. Когда, например, спрашивали у него об Аристовуле, он ответил: «и этот находится в живых; но из предосторожности он остался в Кипре, чтобы избежать преследования; потому что, если они будут разъединены, их труднее будет поймать». Келад взял его в сторону и именем императора обещал ему помилование, если он назовет то лицо, которое натолкнуло его на этот обман^[24]. Он выразил согласие, отправился вместе с ним к императору и выдал того иудея, который воспользовался его сходством для надувательства. «Они, — сознался он, — в каждом отдельном городе получили больше подарков, чем Александр во всю его жизнь». Император рассмеялся, определил лже-Александра, вследствие здорового его телосложения, в гребцы, а обольстителя его приказал казнить. Что же касается милиан, то они своими большими затратами казались ему достаточно наказанными за их глупость.

3) Вступив в свою этнархию, Архелай, помня прежнюю неприязнь к нему, так жестоко обращался с иудеями и даже с самарянами, что на девятом году^[25] своего царствования (64 до разр. хр.), вследствие жалобы соединенного посольства обеих наций, был сослан императором в Виенну — город в Галлии. Его имущество перешло в императорскую казну. Прежде чем он был вызван императором на суд, ему, как говорят, приснился следующий сон. Он видел девять больших полных колосьев, которые пожирались волами; он послал за гадателями и некоторыми халдеями и спрашивал у них о значении этого сна. Одни толковали его так, другие иначе. Но один ессей, Симон, дал следующее разъяснение: «Колосья, кажется, означают годы^[26], а волы — коловратность судьбы, так как они выворачивают плугом почву. Он, поэтому, столько лет останется царем, сколько колосьев он видел во сне, а затем, после разных превратностей судьбы, умрет». Чрез пять дней Архелай был потребован к суду^[27].

4) Достопамятен также сон его жены Глафиры — дочери каппадокского царя Архелая, которая прежде была замужем за Александром, (братом Архелая, о котором мы говорим, и сыном Ирода, который, как выше было рассказано, лишил его жизни). По смерти ее мужа она вышла за Юбу, ливийского царя, а после смерти последнего возвратилась к себе на родину и жила у отца вдовой. Здесь увидел ее этнарх Архелай, который так полюбил ее, что сейчас удалил от себя свою жену Мариамму и женился на ней^[28]. Недолго после того, как она вторично прибыла в Иудею, ей привиделось, будто Александр стоит перед ней и говорит: «Ты бы могла удовлетвориться замужеством в Ливии. Но, не довольствуясь этим, ты возвратилась в мой родительский дом, взяла третьего мужа и кого, о дерзкая! моего брата! Этого позора я тебе не прощу. Хочешь, не хочешь, но я унесу тебя!» Едва прошли два дня после того, как она рассказала этот сон, — она была уже мертвая.

Глава восьмая

(И. Д. XVIII, 1, 2—5) Этнархия Архелая обращается в римскую провинцию. Восстание Иуды Галилеянина. Три иудейские секты.

1) Владения Архелая были обращены в провинцию, и в качестве правителя послано было (64 до раз. хр.) туда лицо из сословия римских всадников^[29], Копоний^[30], которому дано было императором даже право жизни и смерти над гражданами. В его правлении один известный галилеянин, по имени Иуда, объявил позором то, что иудеи мирятся с положением римских данников и признают своими владыками, кроме Бога, еще и смертных людей. Он побуждал своих соотечественников к отпадению и основал особую секту, которая ничего общего не имела с остальными^[31].

2) Существуют именно у иудеев троякого рода философские школы: одну образуют фарисеи, другую — саддукеи, третью — те, которые, видно, преследуют особенную святость, так называемые ессеи. Последние также рожденные иудеи, но еще больше, чем другие, связаны между собою любовью. Чувственных наслаждений они избегают, как греха, и почитают величайшей добродетелью умеренность и поборение страстей. Супружество они презирают, зато они принимают в себе чужих детей в нежном возрасте, когда они еще восприимчивы к учению, обходятся с ними, как со своими собственными, и внушают им свои нравы. Этим, впрочем, они отнюдь не хотят положить конец браку и продолжению рода человеческого, а желают только оградить себя от распутства женщин, полагая, что ни одна из них не сохраняет верность к одному только мужу своему^[32].

3) Они презирают богатство, и достойна удивления у них общность имущества, ибо среди них нет ни одного, который был бы богаче другого. По существующему у них правилу, всякий, присоединяющийся к секте должен уступать свое состояние общине; а потому у них нигде нельзя видеть ни крайней нужды, ни блестящего богатства — все, как братья, владеют одним общим состоянием, образующимся от соединения в одно целое отдельных имуществ каждого из них^[33]. Употребление масла они считают недостойным, и если кто из них помимо своей воли бывает помазан, то он утирает свое тело, потому что в жесткой коже они усматривают честь, точно также и в постоянном ношении белой одежды. Они выбирают лиц для заведывания делами общины, и каждый без различия обязан посвятить себя служению всех.

4) Они не имеют своего отдельного города, а живут везде большими общинами. Приезжающие из других мест, члены ордена могут располагать всем, что находится у их братьев, как своей собственностью, и к сочленам, которых они раньше никогда не видели в глаза, они входят, как к старым знакомым. Они поэтому ничего решительно не берут с собою в дорогу, кроме оружия для защиты от разбойников. В каждом городе поставлен общественный служитель специально для того, чтобы снабжать иногородних одеждой и всеми необходимыми припасами. Костюмом и всем своим внешним видом они производят впечатление мальчиков, находящихся еще под строгой дисциплиной школьных учителей. Платье и обувь они меняют лишь тогда, когда прежнее или совершенно разорвалось или от долгого ношения сделалось негодным к употреблению. Друг другу они ничего не продают и друг у друга ничего не покупают, а каждый из своего дает другому то, что тому нужно, равно как получает у товарища все, в чем сам нуждается, даже без всякой взаимной услуги каждый может требовать необходимого от кого ему угодно.

5) Своеобразен также у них обряд богослужения. До восхода солнца они воздерживаются от всякой обыкновенной речи; они обращаются тогда к солнцу с известными древними по происхождению молитвами, как будто испрашивать его восхождения. После этого они отпускаются своими старейшинами, каждый к своим занятиям. Поработавши напряженно^[34] до пятого часа^[35], они опять собираются в определенном месте, опаясываются холщевым платком и умывают себе тело холодной водой. По окончании очищения они отправляются в свое собственное жилище, куда лица, не принадлежащие к секте, не допускаются, и очищенные, словно в святилище, вступают в столовую. Здесь они в строжайшей тишине усаживаются вокруг стола, после чего пекарь раздает всем по порядку хлеб, а повар ставит каждому посуду с одним единственным блюдом. Священник открывает трапезу молитвой, до которой никто не должен дотронуться к пище; после трапезы он опять читает молитву. Как до, так и после еды они славят Бога, как дарителя пищи. Сложив с себя затем свои одеяния, как священные, они снова отправляются на работу, где остаются до сумерек. Тогда они опять возвращаются и едят тем же порядком. Если случайно являются чужие, то они участвуют в трапезе. Крик и шум никогда не оскверняют места собрания: каждый предоставляет другому говорить по очереди. Тишина, царящая внутри дома, производит на наблюдающего извне впечатление страшной тайны; но причина этой тишины кроется собственно в их всегдашней воздержности, так как они едят и пьют только до утоления голода или жажды.

6) Все действия совершаются ими не иначе как по указаниям лиц стоящих во главе их; только в двух случаях они пользуются полной свободой: в оказании помощи и в делах милосердия. Каждому предоставляется помогать людям, заслуживающим помощи, во всех их нуждах и раздавать хлеб неимущим. Но родственникам ничто не может быть подарено без разрешения представителей. Гнев они проявляют только там, где справедливость этого требует, сдерживая, однако, всякие порывы его. Они сохраняют верность и стараются распространять мир. Всякое произнесенное ими слово имеет больше веса, чем клятва, которая ими вовсе не употребляется, так как само произнесение ее они порицают больше, чем ее нарушение. Они считают потерянным человеком того, которому верят только тогда, когда он призывает имя Бога. Преимущественно они посвящают себя изучению древней письменности, изучая, главным образом, то, что целебно для тела и души; по тем же источникам они знакомятся с кореньями, годными для исцеления недугов, и изучают свойства минералов^[36].

7) Желающий присоединиться к этой секте не так скоро получает доступ туда: он должен, прежде чем быть принятым, подвергать себя в течение целого года тому же образу жизни, как и члены ее, и получает предварительно маленький топорик^[37], упомянутый выше передник и белое облачение. Если он в этот год выдерживает испытание воздержности, то он допускается ближе к общине: он уже участвует в очищающем водоосвящении, но еще не допускается к общим трапезам. После того, как он выказал также и силу самообладания, испытывается еще в два дальнейших года его характер. И лишь тогда, когда он и в этом отношении оказывается достойным, его принимает, в братство. Однако, прежде чем он начинает участвовать в общих трапезах, он дает своим собратьям страшную клятву в том, что он будет почитать Бога, исполнять свои обязанности по отношение к людям, никому, ни по собственному побуждению, ни по приказанию — не причинить зла, ненавидеть всегда несправедливых и защищать правых; затем, что он должен хранить верность к каждому человеку, и в особенности к правительству, так как всякая власть исходит от Бога. Дальше он должен клясться, что если он сам будет пользоваться властью, то никогда не будет превышать ее, не будет стремиться затмевать своих подчиненных ни одеждой, ни блеском украшений. Дальше, он вменяете себе в обязанность говорить всегда правду и разоблачать лжецов, содержать в чистоте руки от воровства и совесть от нечестной наживы, ничего не скрывать пред сочленами; другим же, напротив, ничего не открывать, если даже пришлось бы умереть за это под пыткой. Наконец, догматы братства никому не представлять в другом виде, чем он их сам изучил, удержаться от разбоя и одинаково хранить и чтить книги секты и имена ангелов. Такими клятвами они обеспечивают себя со стороны новопоступающего члена.

8) Кто уличается в тяжких грехах, того исключают из ордена; но исключенный часто погибает самым несчастным образом. Связанный присягой и привычкой, такой человек не может принять пищу от не собрата — он вынужден, поэтому, питаться одной зеленью, истощается, таким образом; и умирает от голода. Вследствие этого они часто принимали обратно таких, которые лежали уже при последнем издыхании, считая мучения, доводившие провинившегося близко к смерти, достаточной карой за его прегрешения.

9) Очень добросовестно и справедливо они совершают правосудие. Для судебного заседания требуется по меньшей мере сто членов. Приговор их не отменим. После Бога они больше всего благоговеют пред именем законодателя: кто хулит его, тот наказывается смертью. Повиноваться старшинству и большинству они считают за долг и обязанность, так что если десять сидят вместе, то никто не позволит себе возражать против мнения девяти. Они остерегаются плевать пред лицом другого или в правую сторону. Строже, нежели все другие иудеи, они избегают дотронуться к какой-либо работе в субботу. Они не только заготовляют пищу с кануна для того, чтобы не зажигать огнями в субботу, но не осмеливаются даже трогать посуду с места и даже не отправляют естественных нужд. В другие же дни они киркообразным топором, который выдается каждому новопоступающему, выкапывают яму глубиной в фут, окружают ее своим плащом, чтобы не оскорбить лучей божьих, испражняются туда и вырытой землей засыпают опять отверстие; к тому еще они отыскивают для этого процесса отдаленнейшие места^[38]. И хотя выделение телесных нечистот составляет нечто весьма естественное, тем не менее они имеют обыкновение купаться после этого, как будто они осквернились.

10) По времени вступления в братство, они делятся на четыре класса; причем младшие члены так далеко отстоят от старших, что последние, при прикосновении к ним первых, умывают свое тело, точно их осквернил чужеземец. Они живут очень долго. Многие переживают столетний возраст. Причина, как мне кажется, заключается в простоте их образа жизни и в порядке, который они во всем соблюдают. Удары судьбы не производят на них никакого действия, так как всякие мучения они побеждают силой духа, а смерть, если только она сопровождается славой, они предпочитают бессмертию. Война с римлянами представила их образ мыслей в надлежащем свете. Их завинчивали и растягивали, члены у них были спалены и раздроблены; над ними пробовали все орудия пытки, чтобы заставить их хулить законодателя или отведать запретную пищу, но их ничем нельзя было склонить ни к тому, ни к другому. Они стойко выдерживали мучения, не издавая ни единого звука и не роняя ни единой слезы. Улыбаясь под пытками, посмеиваясь над теми, которые их пытали, они весело отдавали свои души в полной уверенности, что снова их получат в будущем.

11) Они именно твердо веруют, что, хотя тело тленно и материя не вечна, душа же всегда остается бессмертной; что, происходя из тончайшего эфира и вовлеченная какой-то природной пленительной силой в тело, душа находится в нем как бы в заключении; но как только телесные узы спадают, она, как освобожденная от долгого рабства, весело уносится в вышину. Подобно эллинам они учат, что добродетельным назначена жизнь по ту сторону океана — в местности, где нет ни дождя, ни снега, ни зноя, а вечный, тихо приносящийся с океана нежный и приятный зефир. Злым же, напротив того, они отводят мрачную и холодную пещеру, полную беспрестанных мук. Эта самая мысль, как мне кажется, высказывается также эллинами, которые своим богатырям, называемым ими героями и полубогами, предоставляют острова блаженных, а душам злых людей — место в преисподней, жилище людей, безбожных, где предание знает даже по имени некоторых таких наказанных, как Сизифа и Тантала, Иксиона и Тития. Бессмертие души, прежде всего, само по себе составляет у ессеев весьма важное учение, а затем они считают его средством для поощрения к добродетели и предостережения от порока. Они думают, что добрые, в надежде на славную посмертную жизнь, сделаются еще лучшими; злые же будут стараться обуздать себя из страха пред тем, что если даже их грехи останутся скрытыми при жизни, то, по уходе в другой мир, они должны будут терпеть вечные муки. Этим своим учением о душе, ессеи неотразимым образом привлекают к себе всех, которые только раз вкусили их мудрость.

12) Встречаются между ними и такие, которые после долгого упражнения в священных книгах, разных обрядах очищения и изречениях пророков, утверждают, что умеют предвещать будущее. И, действительно, редко до сих пор случалось, чтобы они ошибались в своих предсказаниях.

13) Существует еще другая ветвь ессеев, которые в своем образе жизни, нравах и обычаях совершенно сходны с остальными, но отличаются своими взглядами на брак. Они полагают, что те, которые не вступают в супружество, упускают важную часть человеческого назначения — насаждение потомства; да и все человечество вымерло бы в самое короткое время, если бы все так поступали. Они же испытывают своих невест в течение трех лет и, если после трехкратного очищения убеждаются в их плодородности, они женятся на них. В периоде беременности их жен они воздерживаются от супружеских сношений, чтобы доказать, что они женились не из похотливости, а только с целью достижения потомства. Жены их купаются в рубахах, а мужчины в передниках. Таковы нравы этой секты^[39].

14) Из двух первенствующих сект фарисеи слывут точнейшими толкователями закона и считаются основателями первой секты. Они ставят все в зависимость от Бога и судьбы и учат, что хотя человеку представлена свобода выбора между честными и бесчестными поступками, но что и в этом участвует предопределение судьбы. Души, по их мнению, все бессмертны; но только души добрых переселяются по их смерти в другие тела, а души злых обречены на вечные муки^[40].

Саддукеи — вторая секта — совершенно отрицают судьбу и утверждают, что Бог не имеет никакого влияния на человеческие деяния, ни на злые, ни на добрые. Выбор между добром и злом предоставлен вполне свободной воле человека, и каждый по своему собственному усмотрению переходит на ту или другую сторону. Точно также они отрицают бессмертие души и всякое загробное воздаяние. Фарисеи сильно преданы друг другу и, действуя соединенными силами, стремятся к общему благу. Отношения же саддукеев между собою суровее и грубее; и даже со своими единомышленниками они обращаются как с чужими. Этим я закончу описание иудейских философских школ^[41].

Глава девятая

(И. Д. ХVIII, 2—8) Смерть Саломии. — Города, построенные Иродом и Филиппом. — Народные волнения при Пилате. — Агриппа, заключенный Тиверием в оковы, освобождается Гаем и возводится им в цари. — Ирод Антипа изгнан.

1) Этнархия Архелая была таким образом превращена в провинцию (8, 1). Другие же, Филипп и Ирод с прозвищем Антипы, правили еще в своих тетрархиях (6,3). Саломия между тем умерла и завещала жене Августа, Юлии, свое княжество вместе с Иамнией и пальмовыми плантациями близ Фазаелиды. И после смерти Августа (57 до разр. хр.), стоявшего во главе империи 57 лет 6 месяцев и 2 дня^[42], когда верховная власть перешла к Тиверию, сыну Юлии^[43], — Ирод и Филипп все еще сохраняли за собою свои тетрархии. Последний построил в Панее, у источников Иордана, Кесарею (I, 21, 3) и в нижней Гавланитиде — город Юлиаду; Ирод построил в Галилее город Тивериаду^[44] и в Перее — другой город, названный по имени Юлии.

2) В Иудею Тиверий послал, в качестве прокуратора, Пилата^[45]. Последний приказал однажды привезти в Иерусалим ночью изображения императора, называемые римлянами signa^[46]. Когда наступило утро, иудеи пришли в страшное волнение; находившиеся вблизи этого зрелища пришли в ужас, усматривая в нем нарушение закона (так как иудеям воспрещена постановка изображений в городе); ожесточение городских жителей привлекло в Иерусалим многочисленные толпы сельских обывателей. Все двинулись в путь по направлению к Кесарее к Пилату, чтобы просить его об удалении изображений из Иерусалима и об оставлении неприкосновенной веры их отцов. Получив от него отказ, они бросились на землю и оставались в этом положении пять дней и столько же ночей, не трогаясь с места.

3) На шестой день Пилат сел на судейское кресло в большом ристалище и приказал призвать к себе народ для того будто, чтобы объявить ему свое решение; предварительно же он отдал приказание солдатам: по данному сигналу окружить иудеев с оружием в руках. Увидя себя внезапно замкнутыми тройной линией вооруженных солдат, иудеи остолбенели при виде этого неожиданная зрелища. Но когда Пилат объявил, что он прикажет изрубить их всех, если они не примут императорских изображений, и тут же дал знак солдатам обнажить мечи, тогда иудеи, как будто по уговору, упали все на землю, вытянули свои шеи и громко воскликнули: скорее они дадут убить себя, чем переступать закон. Пораженный этим религиозным подвигом, Пилат отдал приказание немедленно удалить статуи из Иерусалима.

4) Впоследствии он возбудил новые волнения тем, что употребил священный клад, называющийся Корбаном, на устройство водопровода, по которому вода доставлялась из отдаления четырехсот стадий^[47]. Народ был сильно возмущен и, когда Пилат прибыл в Иерусалим, он с воплями окружил его судейское кресло. Но Пилат, уведомленный заранее о готовившемся народном стечении, вооружил своих солдат, переодел их в штатское платье и приказал им, смешавшись в толпе, бить крикунов кнутами, не пуская, впрочем, в ход оружия. По сигналу, данному им с трибуны, они приступили к экзекуции. Много иудеев пало мертвыми под ударами, а многие была растоптаны в смятении своими же соотечественниками. Паника, наведенная участью убитых, заставила народ усмириться^[48].

5) В это время Агриппа (I, 28, 1), сын Аристовула, убитого своим отцом Иродом, отправился к Тиверию, чтобы обжаловать пред ним тетрарха Ирода. Когда тот отклонил его жалобу, Агриппа все-таки остался в Риме и старался снискать себе милость римской знати, в особенности же сына Германика, Гая, бывшего тогда еще частным лицом. Раз на обеде, данном им в его честь, он, наговорив ему много учтивостей, в заключение вознес руки вверх с молитвой о том, чтоб Бог сподобил его вскоре после смерти Тиверия поздравить Гая, как властелина мира. Один из его слуг донес об этом Тиверию; император тогда так рассердился, что приказал заключить Агриппу в оковы и заставил его шесть месяцев томиться в заточении и терпеть жестокое обращение, пока он сам, процарствовав 22 года 6 месяцев и 3 дня, не умер (34 до раз. хр.)^[49].

6) Едва Гай сделался императором, как он освободил Агриппу из тюрьмы и назначил его царем^[50] над тетрархией Филиппа, который тем временем умер (34 до раз. хр.)^[51]. Зависть к царству Агриппы возбудила желание в тетрархе Ироде сделаться также царем. Главным образом побуждала его стремиться к этому жена его Иродиада^[52], которая упрекала его в бездеятельности и говорила, что свидание с императором могло бы послужить ему удобным случаем для расширения его владений; уже если император Агриппу из простого подданного сделал царем, то он бы его, тетрарха, наверное возвел в это достоинство. Ирод дал себя уговорить и прибыл к императору, но за свою ненасытность был наказан ссылкой в Испанию (31 до раз. хр.). Агриппа, последовавший по его стопам в Рим, получил теперь от Гая и тетрархию Ирода (30 до раз. хр.)^[53]. Жена последнего пошла за ним в изгнание, в котором он и умер.

Глава десятая

(И. Д. XVIII, 8) Гай хочет поставить в храме свою статую. — Отношение Петрония к его приказу.

1) Император Гай до того возгордился своим счастьем, что он сам себя считал Богом и требовал, чтобы другие также величали его Богом. Точно также, как он у собственного своего отечества похищал лучших и благороднейших людей, он простирал свои злодейства и на Иудею. Он послал (31 до раз. хр.) Петрония во главе войска в Иерусалим для того, чтобы водворить в храме его статуи, и дал ему инструкцию: в случае какого-либо сопротивления со стороны иудеев самих противоборцев убить, а весь остальной народ продать в рабство. Но Бог принял на себя заботу об этих приказаниях^[54]. Петроний выступил из Антиохии против Иудеи с тремя легионами и многими сирийскими союзниками. Одна часть иудеев не придавала еще значения слухам о войне; другая же часть, которая верила этим слухам, не знала, как обороняться, и находилась в большом затруднении. Вскоре, однако, страх сделался всеобщим, ибо войско уже стояло у Птоломаиды.

2. Птоломаида лежит на границе Галилеи, на большой равнине. Это приморский город, окруженный горами: с восточной стороны, на расстоянии шестидесяти стадий от города, возвышается галилейский горный хребет; к югу, в ста двадцати стадиях — Кармель; на севере, через сто стадий — высокая гора, прозванная местными жителями Тирийской Лестницей. В двух стадиях от города протекает очень маленькая речка Вилей, где находится памятник Мемнона и близ которой открывается весьма замечательное место, величиною в сто локтей. Оно имеет вид котловины, и из нее добывают стеклянный песок, который, как ни исчерпывается массами останавливающимися судами, каждый раз вновь восстановляется, так как ветры, как будто нарочно, пригоняют туда извне сверкающий песок; накопляясь в яме, он быстро превращается в стекло. Но еще более удивительным кажется мне то, что стекло, которым изобилует эта местность, имеет свойство вновь превратиться в песок. Такова природа этой местности^[55].

3. Иудеи между тем собрались с женами и детьми в птоломаидскую долину и трогательно умоляли Петрония пощадить отечественные обычаи, а затем и их собственную жизнь. Огромное число просящих и настойчивость их просьб произвели на него такое впечатление, что он оставил в Птодомаиде войско и статуи, сам отправился в Галилею, созвал весь народ и влиятельнейших лиц, каждого в отдельности, в Тивериаду и здесь, поставив им на вид могущество римлян и угрозы императора, пытался доказать им, насколько несправедливо и неразумно их желание. Все подчиненные народы поставили рядом с другими богами также и статуи императора, а если одни только они будут сопротивляться такому порядку, так это будет признано равносильным почти бунту, связанному вдобавок с оскорблением личности императора.

4. Когда же они сослались на их закон и предания отцов, которые запрещают ставить не только человеческое изо6ражение, но даже и божественную статую и не только в храме, но и вообще в каком бы то ни было месте страны, — Петроний им возразил: «в таком случае и я должен исполнить закон моего повелителя, иначе, если я, ради вашего благополучия, нарушу его, а сам, а вполне заслуженно, погибну. С вами будет бороться не я, а тот, который меня послал, потому что и я равно, как вы, нахожусь в его власти». На это весь народ воскликнул: «мы готовы умереть за закон». После того, как Петроний, восстановивший порядок, спросил их: «так вы в таком случае хотите вести войну с императором?» иудеи возразили: «дважды в день они приносят жертвы за императора и римский народ; но если он хочет еще поставить свои статуи, то он должен прежде принесть в жертву весь иудейский народ. Они с их детьми и женами готовы предать себя закланию». Удивление и сострадание овладело Петронием, когда он увидел их несокрушимое благочестие и неустрашимое мужество пред смертью. Тогда он распустил народ, не добившись от него ничего.

5. В один из следующих дней он частным образом пригласил к себе самых влиятельных представителей, а затем вновь собрал народ. То просьбами, то добрыми наставлениями, больше, однако, угрозами и напоминаниями о могуществе римлян, о гневе Гая и о его собственном вынужденном положении, как подчиненного, — он снова пытался подействовать на народ. Но когда все это не привело ни к какому результату, Петроний, имея в виду еще ту опасность, что страна может остаться незасеянной (так как в продолжение протекших уже пятидесяти дней посевного времени люди оставались праздными), в последний раз созвал народ и обратился к нему со следующими словами: «Я хочу лучше рискнуть: или мне с Божьей помощью удастся разубедить императора — тогда я вместе с вами буду радоваться нашему спасению; или же его гнев разразится — тогда ради столь многих я охотно пожертвую своей жизнью». Провожаемый горячими благословениями, Петроний уехал, взял свое войско из Птоломаиды и возвратился в Антиохию; оттуда он немедленно писал императору, что, после своего вторжения в Иудею, он, не решаясь на поголовное истребление населения, должен был уступить его настойчивым мольбам, оставить его закон неприкосновенным и отказаться от исполнения данной ему инструкции; иначе ему придется погубить всю страну вместе с ее жителями. Ответ императора на это письмо гласил не очень милостиво: он угрожал Петронию смертью за столь нерадивое отношение к его приказу^[56]. Но доставщики этого письма были три месяца задержаны бурями в море, между тем как другие посланцы, привезшие известие о последовавшей между тем смерти Гая, имели счастливое плавание; таким образом случилось, что Петроний уже двадцать семь дней имел в своих руках письмо с этим известием, когда получено было первое обращенное к нему письмо.

Одиннадцатая глава

(И. Д. XIX) Правление Клавдия и царствование Агриппы. — Смерть Агриппы и Ирода. — Дети, которые остались после них.

1) После того, как Гай, процарствовав три года и восемь месяцев, был убит (29 до разр. хр.), расположенные в Риме войска потащили на трон Клавдия^[57]. Сенат между тем, по предложению обоих консулов Сентия Сатурнина и Помпония Секунда, возложил охрану города на оставшиеся верными ему три легиона, собрался в Капитолии и решил за жестокости Гая начать войну с Клавдием. Имелось в виду достигнуть одного из двух: или восстановления старого аристократического правления, или же избрания на престол вполне достойного человека посредством голосования.

2) Как раз в то время Агриппа находился в Риме. Он был приглашен сенатом на совещание; но вместе с тем звал его к себе из лагеря и Клавдий, который также желал воспользоваться его услугами. Агриппа видел, конечно, что Клавдий силой уже сделался императором и отправился поэтому к последнему. Тогда Клавдий уполномочил его изложить пред сенатом его виды и намерения. «Против своей воли он был войском возведен на престол и теперь он, с одной стороны, считает несправедливым пренебрегать рвением солдат, с другой же стороны, он еще не считает свое счастье обеспеченным, так как уже одно призвание к верховной власти приносит с собою опасности. А потому он, если ему суждено будет стать во главе государства, намерен держать скипетр мягкой рукой, как добрый правитель, а не как тиран; он будет довольствоваться честью титула и предоставит народу право участия во всех государственных делах, ибо если мягкость и кротость не была бы даже свойственна его натуре, то уже одна смерть Гая будет вечно носиться пред его глазами и напоминать всегда об умеренности».

3) Так говорил Агриппа. Ответ сената гласил: «В надежде на войско и благонадежных, граждан, они добровольно не подчинятся рабству». Когда Агриппа донес Клавдию об этом ответе, он послал его вторично со следующим заявлением. «Он ни в каком случае не оставит тех, которые присягнули ему в верности, а потому он, против воли, готов на борьбу с теми, с которыми ему меньше всего хотелось бы бороться. Но нужно все таки выбрать место для сражения вне города: было бы грехом из-за их гибельного решения запятнать кровью граждан святыни родного города». Агриппа и это заявление доложил сенату.

4) Тогда один из солдат, стоявших до сих пор на стороне сената, обнажил свой меч и произнес: «Товарищи! Зачем нам убивать своих же братьев и губить близких нам людей, стоящих за Клавдия, когда мы имеем такого государя, про которого нельзя сказать ничего худого и несем столь священные обязанности по отношению к тем, против которых нас вооружают?» С этими словами он быстро прошел чрез собрание и увлек за собою к выходу всех остальных солдат. Патриции, видя себя оставленными солдатами, пришли в страх; когда же не осталось больше никакого спасения, они бросились вслед за ними к Клавдию. У самых ворот они были встречены толпой солдат, которые, желая показать свое рьяное усердие и тем отличиться пред повелителем, набросились на них с обнаженными мечами.

Те, которые открывали шествие сенаторов, неминуемо погибли бы еще прежде, чем Клавдий успел бы узнать о буйстве солдат, если бы Агриппа не поспешил к нему и не представил ему всю опасность положения. Он дал ему понять, что если он не усмирит солдат, обрушившихся с таким остервенением на патрициев, то он, потерявши все, что придает блеск трону, останется царем пустыни.

5) Эти увещевания побудили Клавдия обуздать ожесточение войска. Он дружелюбно принял сенат к себе в стан и, немного погодя, отправился вместе с ним для принесения богу благодарственной жертвы за полученное владычество^[58]. Вскоре после этого он вознаградил Агриппу всем царством, на которое последний мог претендовать по родственному праву, и прибавил ему еще области Трахонею и Авран, уступленные Августом Ироду, а также царство Лизания (29 до разруш. хр.). Об этих дарах он объявил народу в приказе, а сенату он велел вырезать эту дарственную грамоту на медных досках и возложить их на Капитолий. И брату Агриппы, Ироду (I, 28,1), который женитьбой своей на Веренике сделался также и его зятем, император подарил царство Халкиды. (I, 9,2)^[59].

6) Скоро от таких обширных владений к Агриппе хлынуло много богатств, и он употребил их не на маловажные предприятия. Он начал окружать Иерусалим такой крепкой стеной, что если она была бы окончена, римская осада не могла бы иметь никакого успеха. Но прежде, чем стена достигла своей вышины, он умер^[60] (26 до разр. хр.) в Кесарее после того, как он три года был царем и столько же лет перед тем тетрархом^[61].

Он оставил трех дочерей, прижитых им с Кипрой: Веренику, Мариамму (родилась 36 до разр. храма), Друзиллу (родилась 32 до разр. хр.) и одного сына, Агриппу (род. 43 до разр. хр.), от той же самой жены. Так как последний был еще слишком молод^[62], то Клавдий опять превратил Иудею в римскую провинцию и посылал туда в качестве правителей сначала Куспия Фада, а за ним Тиверия Александра, при которых народ хранил спокойствие, так как те не посягали на туземные обычаи и нравы^[63].

Вскоре умер также Ирод, царь Халкиды (21 до разр. хр.), и оставил от дочери своего брата, Вероники, двух сыновей: Вереникиана и Гиркана, а от прежней своей жены, Мариаммы — одного сына, по имени Аристовул. Другой брат Агриппы, называвшийся также Аристовулом, умер частным человеком, оставив одну дочь, Иотапу. Все они, как выше было упомянуто, были потомки Аристовула, сына Ирода. Самого же Аристовула, равно и брата его Александра, Ирод прижил с Мариаммой и, хотя был их родной отец, лишил их обоих жизни. Потомки Александра^[64] царствовали в Великой Армении.

Глава двенадцатая

(И. Д. XX, 5., 2—8, 1) Частые волнения при Кумане, которые подавляет Квадрат. — Феликс — правитель Иудеи. — Агриппа, взамен Халкиды, получает, большее царство.

1) По смерти Ирода, господствовавшего в Халкиде (21 до раз. хр.), Клавдий отдал его царство его же племяннику, молодому Агриппе (11, 6), сыну отца того же имени^[65]; наместничество же над Иудеей после Александра^[66] получил Куман (21 до раз. хр.). При нем опять стали происходить волнения, причинившие иудеям новые бедствия. Когда народ к празднику опресноков (20 до разр. хр.) стекался в Иерусалим, римляне поставили на галерее храма когорту, так как они всегда имели обыкновение во время праздников держат войско под оружием, дабы предостерегать собравшийся народ от возмущения. Случилось тогда, что один из солдат поднял вверх свой плащ, неприличным нагибанием тела обратился к иудеям задом и издал звук, соответствовавший принятой им позе. Возмущенная этим поступком вся громада иудеев бурно потребовала от Кумана наказания солдата. Юноши же, легко поддающиеся увлечению, и некоторая часть народа, отличавшаяся бурным характером, открыли нападение; они собрали камни и начали бросать их в солдат. Куман побоялся наступления со стороны всего народа и вызвал для подкрепления множество тяжеловооруженных; как только последние появились на галереях, иудеев объял панический страх; они бросились вон из храма по направлению к городу. Но от этого в выходах произошла такая страшная давка, что свыше десяти тысяч^[67] человек было растоптано и раздавлено. Так праздник превратился для всего народа в день плача, и каждый дом наполнился воплями и рыданиями.

2) За этим несчастием последовало другое волнение, вызванное фактом открытого грабежа. На дороге у Ветхорона^[68] разбойники напали на багаж императорского слуги Стефана и разграбили его. Куман приказал сделать набег на близлежащие деревни и забрать в плен их жителей за то, что они не преследовали и не задержали разбойников. При этом случае один солдат, найдя в деревне Священное Писание, разорвал его и бросил в огонь. Иудеи были этим так потрясены, точно вся их страна стояла в пламени. Движимые каким-то религиозным страхом, они машинально, как по сигналу, устремились все в Кесарею к Куману и настойчиво просили его не оставить безнаказанным человека, который так дерзко надругался над Богом и законом. Куман видел ясно, что народ не успокоится, если ему не будет дано удовлетворения; он потребовал к себе солдата и приказал вести его к казни через ряды его обвинителей. После этого иудеи разошлись.

3) Немного позднее произошло столкновение между галилеянами и самарянами. Возле одной деревни, Гемы^[69], лежащей в большой, самарийской равнине, был убит один из многочисленных иудейских пилигримов, отправившихся на праздник в Иерусалим, родом из Галилеи^[70]. Множество галилеян собралось вследствие этого вместе пойти войной на самарян. Влиятельные же граждане Самарии, напротив, обратились к Куману с убедительной просьбой, прежде чем зло сделается неисправимым, прибыть в Галилею и наказать виновников убийства, так как только таким образом можно будет убедить народ рассеяться еще до начала боя. Но Куман из-за текущих дел, которыми он как раз был занят, не обратил внимания на эту просьбу и отпустил ходатаев без определенного ответа^[71].

4) Весть об убийстве привела в большое волнение также иерусалимскую массу. Она перестала интересоваться праздничным торжеством и быстро двинулась к Самарии, даже без всяких предводителей и не обращая внимания на увещевания властей, старавшихся удержать ее. Во главе этого буйного разбойничьего похода стали — известный Элеазар, сын Диная^[72], и Александр, которые напали на ближайшие к акрабаттской топархии самарийские деревни, убили всех жителей, не щадя никакого возраста, а самые деревни предали огню.

5) Тогда только Куман с отрядом всадников — так называемых себастийцев — выступил из Кесареи на помощь подвергшимся нападению^[73]. Многих из людей Элеазара он захватил в плен, а большую часть убил. К остальной же народной массе, ринувшейся в поход против самарян, поспешили самые знатные граждане Иерусалима, одетые все в трауре с покрытыми пеплом головами, и заклинали иль возвратиться домой, дабы этим мстительным походом против самарян не вызвать вторжения римлян в Иерусалим. «Пусть сжалятся они над своим отечеством, храмом, над своими же женами и детьми и не рискуют всем из-за мести за одного галилеянина». Вразумленные этими увещеваниями, иудеи разошлись. Но многие, в надежде остаться безнаказанными, обратились к разбойничьему ремеслу. Грабежи и мятежные попытки со стороны более отважных бойцов распространились по всей стране. Вследствие этого выдающиеся представители Самарии отправились к Уммидию Квадрату, правителю Сирии, в Тир и просили его не оставить без наказания опустошителей страны. Туда прибыли также знатнейшие иудеи, в том числе первосвященник Ионафан^[74], сын Анана, которые заявили, что хотя первоначальный повод к беспорядкам дан был самарянами, совершившими убийство, но ответственность за дальнейший ход событий падает на Кумана, уклонившегося от наказания виновников этого убийства^[75].

6) Квадрат утешил обе стороны обещанием все в точности расследовать, как только он прибудет в их края. Когда же он вскоре после этого прибыл в Кесарею, он приказал всех захваченных Куманом живыми предать распятию. Отсюда он отправился в Лидду (I,15,6), где он допросил самарян, и схватив восемнадцать иудеев из числа тех, которых он заподозрил в участии в войне, приказал казнить их топором. Двух других знатных лиц совместно с первосвященниками, Ионафаном и Ананием, равно как сына последнего, Анана, и еще некоторых высокопоставленных иудеев он вместе с первыми людьми Самарии послал к императору. В то же время он приказал Куману и трибуну Целеру также отплыть в Рим для того, чтобы лично дать ответ пред Клавдием за происшедшие события. После всех этих распоряжений, он посетил еще Иерусалим и, убедившись, что масса с полным спокойствием празднует праздник опресноков, возвратился обратно в Антиохию.

7) В Риме император выслушал Кумана и самарян. Агриппа также находился тогда в Риме и очень тепло заступился за иудеев, так как Куман тоже имел много сильных защитников. Самаряне признаны были виновными; трех знатнейших из них император приказал казнить; Кумана он отправил в изгнание [18 до разр. хр.]; Целера же он приказал доставить закованным в кандалах обратно в Иерусалим и предоставил иудеям пытать его, волочить по городу и затем отрубить ему голову.

8) После этого император послал (18 до разр. хр.) Феликса, брата Палласа^[76], наместником над Иудеей, Галилеей, Самарией и Переей. Агриппу он перевел (17 до разр. хр.) из Халкиды в большее царство, отдав ему прежнюю тетрархию Филиппа, а именно, Батанею, Трахонею и Гавлан (I, 20, 4), присоединив к ним также царство Лизания, равно и бывшую эпархию Вара. Процарствовав тринадцать лет восемь месяцев и двадцать дней, император Клавдий умер (16 до разр. хр.) и оставил своим престолонаследником Нерона, которого он, околдованный хитростями своей жены, Агриппины^[77], назначил своим преемником, несмотря на то, что от первой жены своей, Мессалины, имел родного сына, Британника, и дочь Октавию, соединенную им браком с Нероном. От другой жены, Петины, он имел дочь, Антонию.

Глава тринадцатая

(И. Д. XX, 8, 3—7). Нерон присоединяет четыре города к владениям Агриппы. — Остальная часть Иудеи управляется Феликсом. — Смуты, вызванные сикариями, магами и египетским лжепророком. — Столкновение между иудеями и сирийцами в Кесарее.

1) Как Нерон (16—3 до разр. хр.), упоенный счастьем и богатством, употреблял во зло свое высокое положение; как он по очереди лишил жизни своего брата, жену и мать; как его изуверство обратилось затем против благороднейших мужей; и как он, наконец, в своем безумии подвизался на сцене и в театре — обо всем этом, как о вещах всем известных, я не стану распространяться и перейду к событиям, которые в его царствование происходили в Иудее.

2) Нерон даровал царство Малую Армению Аристовулу, сыну Ирода; к царству же Агриппы он прибавил еще четыре города с их окрестностями: Авилу и Юлиаду^[78] в Перее, Тарихею и Тивериаду в Галилее. Наместничество над остальной Иудеей он вверил Феликсу. Последний схватил живыми — разбойничьего атамана Элеазара (12,4), разорявшего страну в течение двадцати лет^[79], и многих из его сообщников и послал их в Рим. Огромная масса разбойников была им распята; много других лиц, замешанных в соучастии, было предано разным другим казням.

3) Когда страна была таким образом очищена, в Иерусалиме образовалась другого сорта шайка разбойников, получивших название сикариев. Они убивали людей среди белого дня и в самом городе; преимущественно в праздничные дни они смешивались с толпой и скрытыми под платьем кинжалами^[80] закалывали своих врагов; как только жертвы падали, убийцы наравне с другими начинали возмущаться происходившим и, благодаря такому притворству, оставались скрытыми. Первый, который таким образом был заколот, был первосвященник Ионафан^[81]. Вслед за ним многие другие погибали ежедневно; паника, воцарившаяся в городе, была еще ужаснее, чем самые несчастные случаи, ибо всякий, как в сражении, ожидал своей смерти с каждой минутой. Уже издали остерегались врага, не верили даже и друзьям, когда те приближались, и однако, при всей этой подозрительности и осмотрительности, убийства попрежнему продолжали совершаться. Так велика была ловкость и сила притворства тайных убийц.

4) В одно время с ними появилась другая клика злодеев, которые, будучи хотя чище на руки, отличались зато более гнусными замыслами, чем сикарии, и не менее последних способствовали несчастью города. Это были обманщики и прельстители, которые под видом воинственного вдохновения стремились к перевороту и мятежам, туманили народ безум­ными представлениями, манили его за собою в пустыни, чтобы там показать ему чудесные знамения его освобождения, Феликс усмотрел в этом семя восстания и выслал против них тяжеловооруженных всадников и пехоту, которые убивали их массами.

5) Еще более злым бичом для иудеев был лжепророк из Египта. В Иудею прибыл какой-то обманщик, который выдал себя за пророка и действительно прослыл за небесного посланника. Он собрал вокруг себя около 30 000 заблужденных, выступил с ними из пустыни на так называемую Елеонскую гору, откуда он намеревался насильно вторгнуться в Иерусалим, овладеть римским гарнизоном и властвовать над народом с помощью драбантов, окружавших его^[82]. Феликс однако предупредил осуществление этого плана, выступив навстречу ему во главе римских тяжеловооруженных; весь народ также принял участие в обороне. Дело дошло до сражения; египтянин бежал только с немногими своими приближенными, большая же часть его приверженцев пала или взята была в плен; остатки рассеялись, и каждый старался укрыться в свою родину.

6) Едва потушена была эта вспышка, как появилась другая, точно в больном организме воспаление переходит с одной части на другую. Обманщики и разбойники соединились на общее дело. Многих они склонили к отпадению, воодушевляя их на войну за освобождение, других же, подчинявшимся римскому владычеству, они грозили смертью, заявляя открыто, что те, которые добровольно предпочитают рабство, должны быть принуждены к свободе^[83]. Разделившись на группы, они рассеялись по всей стране, грабили дома облеченных властью лиц, а их самих убивали и сжигали целые деревни. Вся Иудея была полна их насилий, и с каждым днем эта война загоралась все сильнее.

7) Столкновение иного характера возникло в Кесарее между сирийским населением этого города и проживавшими там иудеями. Последние утверждали, что город принадлежит им, так как его построил иудей, а именно царь Ирод. Те же признавали, что основателем его был иудей, но настаивали на том, что город все-таки принадлежит эллинам, ибо, говорили они, если б Ирод предназначил его для иудеев, то он не воздвигал бы здесь храмов и статуй. На этой почве возникли распри, которые мало-помалу перешли в вооруженные столкновения; каждый день смельчаки с той и другой стороны вступали в бой друг с другом. Старейшины из иудеев не были больше в состоянии обуздать горячие головы своей общины; эллинам же, с другой стороны, казалось стыдом отступать пред смелостью иудеев. Богатством и мужественной силой иудеи превосходили своих врагов; но за эллинами был тот перевес, что на их стороне были солдаты, так как большая часть квартировавшего в городе римского гарнизона состояла из сирийцев, которые всегда были готовы помогать своим соплеменникам^[84]. Административные власти старались прекратить беспорядки, арестовывали в каждом отдельном случае наиболее ретивых бойцов обеих партий и наказывали их плетьми и цепями; но участь арестованных не устрашала и не усмиряла оставшихся на свободе, а вызывала напротив того еще большее ожесточение и большее возбуждение страстей. Когда однажды иудеи одержали победу, на площадь явился Феликс и с угрозами приказал им отступить; когда же те не повиновались, он напустил на них солдат, которые убили многих и разграбили их имущество. Когда же после этого борьба все-таки не унималась, Феликс избрал по нескольку влиятельнейших лиц с обеих сторон и отправил их в качестве послов к Нерону для того, чтобы она лично пред императором оспаривали друг у друга свои права.

Глава четырнадцатая

(И. Д. XX, 8, 9—9. 7). Феликса сменяет Фест; за ним следует Альбин, преемником которого является Флор. — Последний своей жестокостью вынуждал иудеев начать войну.

1) Фест, вступив в управление после Феликса^[85] около (10 до раз. хр.), выступил немедленно против опустошителей страны; большинство разбойников было схвачено и не мало из них казнено^[86]. Преемник же его Альбин (около 7 до разр. хр.) вел правление совсем в другом духе, чем первый. Не было того злодейства, которого он бы не совершил. Мало того, что он похищал общественные кассы, массу частных лиц лишил состояния и весь народ отягощал непосильными налогами, но он за выкуп возвращал свободу преступникам, схваченным или их непосредственным начальством или предшествовавшими правителями, и содержавшимся в заключении, как разбойники. Только тот, который не мог платить, оставался в тюрьме. При нем опять в Иерусалиме подняли головы сторонники переворота. Богатые посредством подкупа заручились содействием Альбина настолько, что они, не встречая препятствий с его стороны, могли безбоязненно возбуждать мятеж; и та часть народа, которой не нравилось спокойствие, примкнула к тем, которые действовали за одно с Альбином. Каждый из этих злодеев окружал себя своей собственной кликой, а над всеми, точно разбойничий атаман или тиран, царил Альбин, употреблявший своих сообщников на ограбление благонамеренных граждан. Дошло до того, что ограбленные вместо того, чтобы громко вопиять, как естественно должно было быть в таких случаях, вынуждены были молчать; те же, которые еще не пострадали, из боязни пред подобными насилиями даже льстили тем, которые должны были бы подлежать заслуженной каре. Вообще никто не смел произнесть свободное слово — люди имели над собою не одного, а целую орду тиранов. Тогда уже было брошено семя вскоре наступившего разрушения города.

2) Но Альбин являлся еще образцом добродетели в сравнении с его заместителем Гессием Флором^[87] (6 до разр. хр.). В то время когда тот совершал свои злодейства большею частью втайне и с предосторожностями, Гессий хвастливо выставлял свои преступления всему народу напоказ. Он позволял себе всякого рода разбои и насилия и вел себя так, как будто его прислали в качестве палача для казни осужденных. В своей жестокости он был беспощаден, в своей наглости — без стыда. Никогда еще до него никто не умел так ловко опутать правду ложью или придумывать такие извилистые пути для достижения своих коварных целей, как он. Обогащаться на счет единичных лиц ему казалось чересчур ничтожным; целые города он разграбил, целые общины он разорил до основания и немного не доставало для того, чтобы он провозгласил по всей стране: каждый может грабить где ему угодно с тем только условием, чтобы вместе с ним делить добычу. Целые округа обезлюдели вследствие его алчности; многие покидали свои родовые жилища и бежали в чужие провинции^[88].

3) Во все время, когда Цестий Галл, правитель Сирии, находился вдали, никто не осмеливался посылать к нему депутатов для обжалования Флора. Но когда он прибыл в Иерусалим, и как раз пред наступлением праздника опресноков, его окружило не меньше трех миллионов иудеев со слезной мольбой сжалиться над изнемогающей нацией и освободить ее от Флора, губителя страны. Этот находился налицо и стоял возле Цестия, но на поднятый против него ропот отвечал язвительными насмешками. Цестий сам успокоил, однако, народ обещанием настроить Флора милостивее к ним и возвратился в Антиохию. Флор, чтобы изгладить в нем вынесенное впечатление, провожал его до Кесареи, но с тех пор он начал подумывать о том, как бы вызвать необходимость войны с иудеями, в которой он видел единственное средство для сокрытия своих беззаконий. Ибо пока существовал мир, он должен был быть всегда готовым к тому, что иудеи обжалуют его пред императором, но раз ему удастся вызвать открытое восстание, тогда он мог надеяться большим злом отвлечь их от разоблачения меньшего. Так он с каждым днем все больше усугублял бедствия народа, дабы этим вынудить его к отпадению.

4) Между тем кесарийские эллины добились того, что Нерон объявил их хозяевами города, и привезли грамоту, заключавшую в себе это решение^[89]. Это положило начало войне (4 до разр. хр.) на двенадцатом году владычества Нерона, семнадцатом году правления Агриппы в месяце Артемизии^[90]. Ужасные последствия этой войны нисколько не соответ­ствовали первоначальным ее причинам. Иудеи в Кесарее имели синагогу на месте, принадлежавшем эллину этого города. Неоднократно они старались приобресть в собственность это место, предлагая за него сумму, далеко превышавшую настоящую его стоимость. Но владелец ни за что не уступал их просьбам, а напротив, чтобы еще больше их разозлить, застроил место новыми зданиями и поместил в них мастерские, так что для иудеев остался лишь тесный и очень неудобный проход. Вначале некоторые пылкие юноши делали вылазки с целью помешать сооружению построек. Но когда Флор воспретил этот насильственный образ действий, богатые иудеи, к которым пристал также откупщик податей Иоанн, не нашли себе другого исхода, как только подкупить Флора восемью талантами для того, чтобы он своей властью приостановил дальнейшую постройку. До получения денег он обещал все; но как только имел их уже в руках, он выехал из Кесареи в Себастию и предоставил раздор своему собственному течению, точно он за полученные деньги продал иудеям право употреблять насилия.

5) На следующий день, выпавший в субботу, когда иудеи в полном сборе были в синагоге, один кесариец-бунтовщик взял горшок, поставил его вверх дном пред самыми синагогальными дверьми и принес на нем в жертву птиц. Этот поступок еще более привел в ярость иудеев, так как в нем заключалось издевательство над их законом и осквернение места^[91]. Более солидные и спокойные стояли за то, чтобы еще раз обратиться к властям. Но страстная и пылкая молодежь, напротив того, горела жаждою борьбы. С другой стороны, кесарийские забияки стояли уже готовыми к бою, и они-то преднамеренно подослали жертвовавшего. Таким образом вскоре завязался рукопашный бой. Юкунд, начальник римской конницы, на обязанности которого лежало охранение тишины и спокойствия, устранил жертвенный сосуд и пытался прекратить битву; но так как кесарийцы ему не повиновались, то иудеи схватили впопыхах свои законодательные книги и отступили к Нарбате — иудейской местности, отстоящей на шестьдесят стадий от Кесареи. Иоанн и двенадцать влиятельных иудеев направились в Себасту к Флору, выразили свое сожаление по поводу случившегося и просили его заступничества, проронив при этом легкий намек на восемь талантов. Он же приказал бросить их в темницу за то, что они — это было вменено им в преступление — унесли из Кесареи свои законодательные книги.

6) Весь Иерусалим страшно был возмущен этими происшествиями; но несмотря на это, жители столицы все еще сдерживали свой гнев. Флор же, как будто он специально нанялся для этого, нарочно раздувал пламя войны. Он послал за храмовой казной и приказал взять оттуда семнадцать талантов под тем предлогом, будто император нуждается в них. Весть об этом привела народ в негодование; с громкими воплями он устремился в храм, взывал к имени императора и молился об освобождении от тирании Флора. Некоторые из более возбужденных открыто хулили имя Флора, обошли толпу с корзинками в руках и просили милостыни, приговаривая: «подайте бедному, несчастному Флору!» Это, однако, не заставило его устыдиться своей жадности, а напротив подстрекало его на дальнейшие вымогательства. Вместо того, чтобы поспешить в Кесарею, потушить разгоревшуюся там войну и устранить причины неудовольствия, за что ему же заплатили, — он ринулся в Иерусалим с конницей и пехотой, чтобы силой римского оружия отстоять свои требования и страхом и угрозами волновать город.

7) Чтобы заранее смягчить его гнев, граждане вышли навстречу солдатам с приветствиями и сделали все для того, чтобы принять Флора, как можно почтительнее. Флор же выслал вперед центуриона Капитона с пятьюдесятью всадниками и с приказом возвратиться назад, в город: «пусть не заигрывают теперь в дружбу с тем, которого они раньше так постыдно поносили; если они настоящие молодцы и так незастенчивы в своих выражениях, то пусть же они осмеять его в глаза, пусть докажут свою любовь к свободе не только на словах, но и с оружием в руках». Когда всадники Капитона нагрянули прямо на толпу, последняя, ужаснувшаяся такого приема, рассеялась, прежде чем успела приветствовать Флора и засвидетельствовать солдатам свои чувства преданности. Все поспешно разошлись по домам и провели ночь в страхе и унынии.

8) Флор переночевал в царском дворце, а на следующий день приказал поставить пред дворцом судейское кресло, на которое он взошел. Первосвященники и другие высокопоставленные лица, равно и вся знать города, предстали пред этим судилищем. Флор потребовал тогда от них выдачи тех, которые его оскорбляли, присовокупив угрозу, что, в случае отказа, они сами поплатятся за виновных. Они же, напротив, указывали на мирное настроение народа и просили его простить тех, которые грешили своими речами. Неудивительно, сказали они, если среди такой огромной массы находятся некоторые горячие головы и по молодости своей необдуманные; отыскать их теперь невозможно, так как все переменили свой образ мысли и из страха пред наказанием будут отпираться от своей вины. Пусть он лучше позаботится теперь о поддержании мира среди населения, о сохранении города для римлян; пусть лучше простить немногих провинившихся ради многих невинных, а не ввергнет в несчастье огромную массу благонадежных из-за горсти злодеев.

9. Этот ответ только увеличил его гнев; он громко отдал приказ войску разграбить так называвшийся верхний рынок и убить всех, которые только попадутся им в руки. Повеление начальника пришлось по вкусу алчным солдатам: они не только разгромили указанную им часть города, но врывались во все дома и убивали жильцов. Все пустились бежать по тесным улицам; кто был застигнут, тот должен был умереть, и ни единый способ разбоя не был упущен солдатами. Многих также спокойных граждан они схватили живыми и притащили к Флору, который велел их прежде бичевать, а затем распять. Общее число погибших в тот день вместе с женщинами и детьми (и бессловесные дети не были пощажены) достигало около 3600. Еще больше усугубило несчастье неслыханное до тех пор у римлян изуверство; Флор отважился на то, чего не позволил себе никто из его предшественников: лиц всаднического сословия, хотя иудейского происхождения, но носивших римское почетное звание, он приказал бичевать пред трибуналом и распять их^[92].

Глава пятнадцатая

Вереника напрасно умоляет Флора о пощаде для иудеев. — Флор опять раздувает восстание после того, как оно уже было потушено.

1) В это время царь Агриппа уехал в Александрию, чтобы поздравить Александра (11, 6), которому Нерон вверил Египет, послав его туда в качестве наместника. Его сестра, Вереника^[93], находилась как раз в Иерусалиме и была свидетельницей всех ужасов, совершенных солдатами. Проникнутая глубоким сожалением, она несколько раз посылала к Флору своих кавалерийских офицеров и телохранителей с просьбой прекратить резню. Но ни огромное число жертв, ни высокое происхождение заступницы не повлияли на него; он только думал о барышах, которые принесли ему грабежи, и не обращал внимания на ее просьбы. Ярость солдат обратилась против самой царицы: они не только мучили и убивали пленных на ее глазах, но и ее самое лишили бы жизни, если б она поспешно не скрылась в царский дворец, где всю ночь, боясь нападения солдат, провела среди своей стражи. Цель ее тогдашнего пребывания в Иерусалиме было исполнение данного ею Богу обета. У иудеев существует обычай, что те, которые перенеся болезнь или другое какое либо несчастье, должны тридцать дней до при­несения ими жертвы посвятить себя благочестию, воздержаться от вина и снять волосы с головы. Выполнением такого обета Вереника занята была тогда, когда она босая, как просительница, предстала пред трибуналом Флора, не только не встречая при этом почтительного обращения, но подвергая свою жизнь явной опасности.

2) Это произошло в шестнадцатый день месяца Артемизия. На следующий день народ в глубоком трауре собрался на верхнем рынке и с громкими воплями оплакивал убитых; но тут стали также раздаваться враждебные голоса против Флора. Сильно опасаясь за исход дела, знатные лица и первосвященники разорвали на себе одежду, пали к ногам некоторых из толпы и умоляли их сдержать себя и не вызывать Флора на новые злодейства. Народ сейчас же дал себя уговорить, отчасти из благоговения пред просящими, отчасти в надежде, что Флор ничего враждебного против них больше не предпримет.

3) Успокоение умов пришлось, однако, Флору не по сердцу. Он придумывал поэтому новые средства, чтобы возбудить их вновь. С этими мыслями он призвал к себе первосвященников и почетных граждан и объявил им: если они желают представить ему истинное доказательство в том, что иудеи не помышляют о мятеже, то пусть последние устроят торжественную встречу придвигающимся отрядам из Кесареи. (Две когорты были на пути к Иерусалиму). Но в то время, когда те были заняты в народном собрании, Флор отправил вестового с инструкцией к начальникам когорт, чтобы они приказали своим людям ничего не ответить на приветствия иудеев; в случае же, если последние позволять себе какое-либо слово против его личности, тогда они должны пустить в ход свое оружие. Между тем первосвященники созвали народ в храм и побуждали его выйти навстречу римским когортам и радостно их приветствовать, дабы избегнуть худших последствий. Жаждавшие мятежа отказались от этого предложения и народ, помня убитых, склонялся на сторону более решительных.

4) Тогда появились все коганы и все священнослужители, неся перед собою священные сосуды и одетые в облачение, которое они обыкновенно носили при богослужении; дальше шли игравшие на цитрах и храмовые певцы с их инструментами — все пали ниц перед народом и молили его сохранить им священное облачение и не довести до того, чтобы римляне разграбили посвященные Богу драгоценности. Самих первосвященников можно было видеть с пеплом на голове и с обнаженной грудью, так как они разорвали на себе одежду. Они обратились к некоторым знатным особам поименно и ко всему народу в целом и заклинали их не подвергать опасности родного города из-за упущения незначительной формальности и не отдать его на произвол тем, которые хотят погубить его. «Что же выиграют солдаты от приветствия иудеев, а с другой стороны, если они откажутся выйти им навстречу — поправится ли совершившееся уже несчастье? Если они по установившемуся обычаю дружелюбно примут приближающиеся отряды, тогда они отнимусь у Флора всякий повод к войне, сохранят отечественный город и в будущем не будут больше обеспокоены. Помимо того, было бы непростительной необдуманностью с их стороны дать руководить собою немногим беспокойным умам, вместо того, чтобы своим подавляющим большинством заставить тех присоединиться к ним».

5) Этими словами они не только смягчили народ, но — одних угрозами и других внушавшим уважение повелительным тоном — заставили умолкнуть даже коноводов. Спокойно и в праздничных нарядах народ подвигался навстречу солдатам и приветствовал их, когда те приблизились. Видя же, что солдаты оставляют приветствие без всякого ответа, некоторые из беспокойных стали поносить имя Флора. Это послужило лозунгом к нападению на иудеев. Солдаты их немедленно оцепили и начали бить кнутами; бежавших преследовали всадники и растаптывали их. Огромное число пало под кнутами римлян, но еще больше погибло в натиске своих же. Страшна была давка в воротах: каждый хотел опередить другого и вследствие этого замедлилось общее бегство; те, которые падали на землю, погибали самым жалким образом. Задушенные и раздавленные наступавшей на их тела толпой, они до того были изуродованы, что никто не мог отыскать трупа родных для погребения. Вместе с ними втеснились в город также и солдаты, не переставая бить всех, кого только застигали. Они старались загнать народ в Бецету^[94] для того, чтобы, оттолкнув его в сторону, завладеть храмом и замком Антонией. В этом же расчете и Флор с своим войском прискакал из дворца и старался достигнуть цитадели. Но этот план ему уже не удался. Народ повернулся лицом, выдержал натиск римлян и, взобравшись на крыши, стал стрелять в римлян сверху вниз. Затрагиваемые этими выстрелами сверху и слишком слабые для того, чтобы пробиться чрез толпу, запрудившую тесные улицы, римляне потянулись назад в свои квартиры, близ царского дворца.

6. Опасаясь, чтобы Флор при вторичном нападении не овладел храмом со стороны замка Антонии мятежники поспешили вверх и сломали колоннады, соединявшие храм с последней^[95]. Это немного охладило жадность Флора: его страстным вожделением были священные сокровища и потому-то он так старался добраться до Антонии; но раз галереи были сорваны, он отказался от своего намерения. Он потребовал к себе первосвященников и совет и объявил им, что он сам удалится^[96], но оставит в их распоряжении войска, сколько им угодно. Они обещали ему полную безопасность и спокойствие города, если он оставит им одну единственную когорту, только не ту, которая только что сражалась, так как ожесточение народа против нее очень велико. Согласно этому выраженному ими желанно, он дал им когорту и возвратился вместе с остальным войском в Кесарею.

Глава шестнадцатая

Цестий посылает трибуна Неаполитана для расследования положения дел в Иудее. — Речь царя Агриппы к иудеям, в которой он им советует не начинать войны против римлян.

1) Чтобы дать новую пищу войне, Флор отправил Цестию донесение, в котором ложно обвинял иудеев в отпадении, приписал им начало борьбы и винил их во всем том, что они перетерпели. Но и городские власти в Иерусалиме не молчали: сообща с Вереникой они в письме, обращенном к Цестию, изложили все преступления Флора против города. Получив эти противоречивые сообщения, Цестий в кругу своих офицеров держал совет, что делать. Одни высказывались в том смысле, что Цестий во главе войска лично должен идти в Иерусалим и наказать за отпадение, если последнее действительно имело место, или же укрепить иудеев в их настроении, если они остались верными римлянам. Но он сам счел за лучшее на первых порах отправить одного из своих друзей для расследования дела на месте и представления точного отчета о состоянии умов в Иудее. Эту миссию он возложил на одного из своих трибунов, Неаполитана, который на своем пути в Иерусалим сошелся возле Иамнии с возвратившимся из Александрии царем Агриппой и сообщил ему кем и зачем он послан.

2. Там же находились первосвященники, влиятельнейшие иудеи и советь, прибывшие встречать царя. Отдавши ему должные почести, они поведали ему свое горе и описали в частностях зверские поступки Флора. Как ни велик был гнев царя и как он ни сочувствовал внутренне иудеям, он все-таки из благоразумия выместил свою злобу на последних же, желая умерить их самонадеянность и отклонить их от всякой мысли о мщении, для которого будто никакого повода не имеется. Они же, как люди, стоявшие выше толпы, которые вместе с тем для сохранения своих богатств сами тоже желали мира, поняли, что укоры царя вытекают из доброжелательства к народу. Но на расстоянии шестидесяти стадий от Иерусалима прибыла масса простого иерусалимского народа для приветствования Агриппы и Неаполитана. Впереди шли жены убитых, потрясая воздух громкими рыданиями; народ присоединился к этому воплю и просил Агриппу о заступничестве; Неаполитану они горько жаловались на многочисленные насилия Флора и по прибытии в город показали ему и царю опустошенный рынок и разрушенные дома. Затем они уговорили чрез Агриппу Неаполитана в сопровождении одного лишь слуги обойти весь город до Силоама^[97] для того, чтобы убедиться, с какой покорностью иудеи относятся к римлянам и что ненавидят они одного только Флора за его неслыханные зверства. Когда он при своем объезде по городу получил достаточные доказательства мирного настроения его обитателей, он взошел в храм, созвал туда народное собрание, высказал ему много похвал за его верность к римлянам, напомнил серьезно о сохранении спокойствия на будущее время и, почтив, на сколько ему приличествовало, Божий храм, уехал обратно к Цестию.

3. Теперь народная толпа обратилась к царю и первосвященникам с требованием отправить к Нерону посольство для обжалования Флора, дабы их молчание о таком страшном кровопролитии не навлекло еще на них же подозрения в отпадении: «если они не поспешат указать на лицо, впервые поднявшее оружие, то подумают, что они были те, которые первые это сделали». Судя по настроению народа, можно было видеть ясно, что если ему будет отказано в отправлении депутации, он не останется в покое. Но Агриппа рассчитал, что назначение послов для обжалования Флора создаст ему врагов; с другой же стороны, он отлично понимал, как невыгодно будет для него, если он допустит, чтоб военная вспышка, охватившая иудеев, разгорелась в пламя. Он решился поэтому созвать народ на окруженную колоннами площадь (Ксист, большая площадь перед дворцом Асмонеев), поставил свою сестру Веренику рядом с собою таким образом, чтоб всякий мог ее видеть, и пред дворцом Асмонеев, возвышавшимся над площадью на окраине верхнего города (эта площадь была посредством моста соединена также и с храмом), произнес следующую речь:

4) «Если б я видел, что вы все без исключения настаиваете на войне против римлян, а не наоборот, — что лучшая и благонадежная часть населения твердо стоит за мир, то я бы не выступил теперь пред вами и не взял бы себе смелости предложить вам свой совет. Ибо всякое слово о том, что следовало бы делать, бесполезно, когда гибельное решение принято заранее единогласно. Но так как войны домогается одна лишь партия, подстрекаемая отчасти страстностью молодежи, не изведавшей еще на опыте бедствий войны, отчасти — неразумной надеждой на свободу, отчасти также — личной корыстью и расчетом, что когда все пойдет вверх дном, они сумеют эксплуатировать слабых — то я счел своим долгом собрать вас всех сюда и сказать, что именно я считаю за лучшее, дабы люди разумные опомнились и переменили свой образ мыслей и добрые не пострадали из-за немногих безрассудных. Пусть никто не перебивает меня, если он услышит что-нибудь такое, что ему не понравится. Те, которые какой бы то ни было ценой добиваются мятежа, и после моей речи могут остаться при своем мнении, если же не все будут спокойно вести себя, то мои слова пропадут даром и для тех, которые охотно желали бы слушать меня.

Я знаю, что многие с большою страстностью говорят о притеснениях прокураторов и о прелестях свободы. Но прежде чем разобрать, кто вы такие, и кто те, с которыми вы думаете бороться, я хочу размотать клубок перепутанных между собою предлогов для войны. Если вы только хотите отомстить тем, которые вас обижают, то при чем тут ваши гимны о свободе? Если же рабское положение кажется вам невыносимым, то жалобы на личности правителей становятся излишними: они могут быть очень мягкосердечны, а все-таки зависимое положение остается позорным. Разберите же каждый пункт в отдельности и тогда увидите, сколь маловажными являются поводы к войне. Рассмотрим прежде жалобы на правителей. Благоговеть надо пред властителями, а не возбуждать их гнев; если же вы на небольшие погрешности отвечаете жестокими оскорблениями, то вы восстановляете против самих себя тех, которых вы поносите: они тогда причиняют вам вред не тайно и робко, а губят вас открыто. Ничто так не противодействует удару, как перенесение его: терпение обижаемых трогает сердце тех, которые причиняют обиды. Допустим даже, что римские чиновники невыносимо жестоки, но вас же не притесняют все римляне и не притесняет вас император, против которого вы собираетесь начать войну. Ведь не посылают вам правителя, которому предписано быть злодеем, а на Западе не видят, что происходит на Востоке, как вообще даже вести о нас доходят туда только с трудом. Разве не нелепо, из-за одного человека бороться со многими и из-за ничтожных причин — воевать с такой великой державой, которая вдобавок не знает о наших претензиях. Возможно же, что мы вскоре избавимся от наших тягостей; ведь не вечно же будет у нас оставаться один и тот же правитель, а его пре­емники будут, вероятно, люди более милостивые. Но раз война начата, то без несчастий не легко будет ни прекратить, ни продолжать ее. Что же касается свободы, то в высшей степени несвоевременно теперь гнаться за нею. Прежде нужно было бороться, чтобы не потерять ее, ибо первое ощущение рабства, действительно, больно, и всякая борьба против него в начале справедлива. Если же кто, будучи раз покорен, опять отпадет, то он не больше, как возмечтавший о себе раб, но не любящий свободу человек. Да, тогда нужно было напрягать все усилия, чтобы не впустить римлян, — тогда, когда Помпей впервые вступил в страну. Но и наши предки и их цари, которые далеко превосходили вас и деньгами, и силами, и мужеством, — все-таки не могли устоять против незначительной части римского войска; а вы, которые зависимость от римлян получили уже в наследство, которые во всех отношениях так далеко уступаете вашим предкам, впервые пришедшим в соприкосновение с римлянами и мало еще знавшим о них, — вы теперь хотите померяться со всем римским государством!^[98] Афиняне, которые однажды за свободу эллинов сами предали свой город огню, которые высокомерного Ксеркса, ехавшего на суше в кораблях и пешком перешагавшего моря — море не могло обнять его флоты, а вся Европа была слишком тесна для его войска — этого Ксеркса они как беглеца преследовали на челноке и у маленького Саламина сломили ту великую азиатскую державу — они теперь подданные римлян, и город, некогда стоявший во главе Эллады, управляется теперь приказаниями, исходящими из Италии. Лакедемоняне, имевшие свои Фермопилы, Платею и Агезилая, открывшего недра Азии, должны были подчиниться тому же господству. Македоняне, которые все еще бредят Филиппом и видят его вместе с Александром, сеющими семена всемирного македонского царства, — мирятся с превратностью судьбы и почитают тех, которым счастье теперь улыбается. И бесчисленные другие народности, воодушевленные еще большим влечением к свободе, смиряются; одни только вы считаете стыдом быть подвластными тому, у ног которого лежит весь мир. Какое войско, какое оружие вселяет в вас такую уверенность? Где ваш флот, который должен занять римские моря? Где те сокровища, которыми вы должны поддержать ваше предприятие? Не воображаете ли вы, что подымаете оружие против каких-нибудь египтян или арабов? Не знаете ли вы разве, что значит римское государство? Или вы не имеете масштаба для собственной своей слабости? Разве вы не бывали уже часто побеждаемы вашими соседями? А мощь римлян, напротив, на всей обитаемой земле непобедима. Но им всего этого еще мало было и их желания шли дальше; весь Евфрат на востоке, Дунай на севере, на юге Ливия^[99], которую они прорезали до пустынь, и Гадес^[100] на западе — все это их не удовлетворило: они отыскали себе по той стороне океана новый свет и перенесли свое оружие к дотоле никому неизвестным британцам. А вы что? Вы богаче галлов, храбрее германцев, умнее эллинов и многочисленнее всех народов на земле? Что вам внушает самоуверенность восстать против римлян? Вы говорите, что рабское иго слишком тяжело. На сколько же тяжелее оно должно быть для эллинов, слывущих за самую благородную нацию под солнцем и населяющих такую великую страну! Однако же они сгибаются пред шестью прутьями^[101] римлян; точно также и македоняне, которые бы имели больше прав, чем вы, стремиться к независимости. И, наконец, пятьсот азиатских городов — не покоряются ли они даже без гарнизонов одному властелину и консульским прутьям. Не говоря уже о гениохах^[102], колхидянах^[103] и народе тавридском^[104], об обитателях Босфора и племенах на Понте^[105] и Меотийского моря^[106], которые раньше не имели понятия даже о туземной власти, а теперь их обуздывают три тысячи тяжеловооруженных, и сорок военных кораблей удерживают мир на бурном и прежде непроезжем море. Сколь много могли сделать для достижения своей цели Вифиния^[107], Каппадокия^[108], Памфилия^[109], Ликия^[110] и Киликия^[111]! Все же таки они платят дань, не будучи даже принуждены к этому оружием. Взгляните на фракийцев^[112]! Их страна имеет пять дней езды ширины и семь — длины, гораздо более дика и защищена, чем ваша, их жестокие холода служат страшилищем для неприятеля — не повинуются ли они, однако, гарнизону из 2000 римлян? А их соседи иллирийцы^[113], владения которых простираются до Далмации и Дуная — не покоряются ли они двум легионам, которые еще помогают им отражать нападения дакийцев^[114]? Дальше, далматы^[115], так часто пы­тавшиеся сбросить с себя иго рабства и после каждой неудачи собиравшие новые силы для отпадения — как спокойно они теперь живут под охраной одного римского легиона! Если есть нация, которая в действительности имела бы возможность к восстанию, так это именно галлы, которые так прекрасно защищены самой природой; на востоке Альпами, на севере Рейном, на юге — Пиренейскими горами и океанам на западе. Но несмотря на то, что они окружены такими крепостями, считают в своей среде триста пять народностей, владеют внутри своей страны всеми, так сказать, источниками благосостояния и своими продуктами наводнят почти весь мир, тем не менее они мирятся с положением данников города Рима, которому они предоставляют распоряжаться как угодно богатствами своей собственной страны. И это они терпят не из трусости или по врожденному им рабскому чувству — ведь они восемьдесят лет вели войну за свою независимость — а потому, что рядом с могуществом Рима их страшит и его счастье, которому он обязан больше, чем своему оружию. Так их держат в повиновении 1200 солдат в то время, когда у них почти больше городов, чем эта горсть людей. Иберийцам^[116] в их войне за свободу не помогло ни золото, добываемое из родной почвы, ни страшная отдаленность от римлян, как на суше, так и на море, ни воинственные племена лузитанцев^[117] и кантабров^[118], ни близкий океан с его бурным прибрежным течением, страшным даже для коренных жителей. Неся свое оружие чрез Геркулесовы столбы^[119] и прокладывая себе дорогу чрез облака по вершинам Пиренеев, римляне покорили также и тех, и гарнизона из одного легиона достаточно для этих столь отдаленных и труднопоборимых народностей. Кто из вас еще не слышал о многочисленной нации германцев? Их телесную силу и гигантский рост вы уже часто имели случай наблюдать, так как римляне повсюду имеют пленников из этой нации. Они обитают огромные страны; выше их роста их гордость; они обладают презирающим смерть мужеством, а нравом своим они свирепее самых диких зверей. И ныне, однако, Рейн составляет предел их наступлений; покоренные восемью легионами римлян, их пленники были обращены в рабство, а народные массы ищут спасения в бегстве. Взгляните на стены британцев, вы, возлагающие надежды на стены Иерусалима! Они защищены океаном и населяют остров, не меньший нашей страны: римляне приплыли к ним и покорили их; четыре легиона охраняют весь этот большой остров. Нужно ли еще больше примеров, когда даже парфяне — это сильнейшее воинственное племя, покорители столь многих народов, обладающие такими огромными силами — когда и они посылают римлянам заложников, и в Италии мы видим, как знать Востока, желая показаться миролюбивой, исполняет рабскую службу. В то время, когда почти все народы под солнцем преклоняются пред оружием римлян, вы одни хотите вести с ними войну, не подумав об участи карфагенян, которые могли хвалиться своим великим Ганнибалом и благородным своим происхождением от финикиян и которые, однако, пали под ударами Сцнпиона! Ни киренеяне^[120], производившие свое происхождение от лакедемонян, ни мармариды^[121], племя которых углубляется в безводные пустыни, ни сиртяне^[122], насамоны^[123] и мавры^[124], одно имя которых возбуждает уже страх, ни многочисленный народ нумидийский^[125], — не могли противостоять храбрости римлян. И всю третью часть света^[126], народности которой не легко даже исчислить, окруженную Атлантическим океаном и Геркулесовыми столбами, доставляющую приют бесчисленным эфиопам до Красного моря, подчинили себе римляне. Кроме ежегодной доставки хлеба, которым население Рима питается восемь месяцев, они платят еще разные другие подати, добровольно удовлетворяя потребности государства и не считая, подобно вам, ни одного из налогов бесчестием для себя, несмотря на то, что у них содержится один только легион. Но нужно ли мне доказывать могущество римлян ссылками на дальние страны, когда на это указывает близкий к нам Египет, простирающийся до Эфиопии и счастливой Аравии, граничащий с Индией, имеющий, как показываете подушная подать, кроме жителей Александрии, население в семь с половиной миллионов и не стыдящейся при всем том своего подчиненного положения римлянам. И какую сильную опору для отпадения имел бы Египет в необычайно великой Александрии с ее многочисленным населением и огромными бо­гатствами! Ведь этот город имеет тридцать стадий длины и не меньше десяти стадий ширины; в один месяц он уплачивает римлянам больше дани, чем вы за целый год, и, кроме денег, снабжает Рим хлебом на четыре месяца; защищен же он со всех сторон, частию непроходимыми пустынями, частию морями, лишенными гаваней, а частью реками и болотами. Но все это бессильно против счастья римлян: два легиона, расположенные в городе, обуздывают далеко простирающуюся египетскую страну точно также, как и родовую македонскую честь. Где же вы думаете найти союзников против римлян? В необитаемой ли части земли? Ведь на обитаемой земле все принадлежите Риму. Или, быть может, кто-либо из вас перенесется мыслью за Евфрат и будет мечтать о том, что наши соплеменники из Адиабены поспешат к нам на помощь? Но они, во первых, без основательного повода не дадут себя втянуть в такую войну; а если бы даже они и приняли такое безрассудное решение, то их выступлению воспрепятствуют парфяне, потому что в интересах последних лежит охранение мира с римлянами, которые всякую вылазку парфянских подданных против них будут считать нарушением мирного договора. Таким образом ничего больше не остается, кроме надежды на Бога. Но и Он стоит на стороне римлян, ибо без Бога невозможно же воздвигнуть такое государство. Подумайте дальше, как трудно станет вам даже в борьбе с легкопобедимым врагом сохранять чистоту вашего богослужения; обязанности, соблюдение которых вам больше всего внушает надежду на помощь Бога, вы будете вынуждены переступать и этим навлечете на себя Его немилость. Если вы захотите строго блюсти запреты субботы и не дадите себя склонять ни на какую работу в этот день, то вы в таком случае легко будете одолены, подобно тому, как пали ваши предки пред Птоломеем, пользовавшимся, главным образом, теми днями, которые праздновали осажденные, для усиления и ускорения осады. Если же, наоборот, вы во время войны сами будете нарушать отцовские законы, то я не понимаю, из-за чего вам еще воевать. Это же единственная цель вашего рвения — оставить за собою неприкосновенность отцовских законов. Но как вы можете взывать к помощи Бога, если вы преднамеренно грешите против Него. Войну начинают обыкновенно в надежде или на божество или на человеческую помощь; но когда зачинщики войны лишены и того и другого, тогда они идут на явную гибель. Что же вам мешает собственными своими руками убить своих детей и жен и сжечь свою величественную столицу! Вы, правда, поступите, как сумасшедшие, но, по крайней мере, избегнете позора падения. Разумнее, мои друзья, гораздо разумнее сидеть в гавани и выжидать погоды, чем в самую бурную стихию пускаться в открытое море, потому что, если кого неожиданно постигает несчастье, тот, по крайней мере, вызывает сожаления, если же кто сам обрекает себя на гибель, на того вместе с несчастьем сыпятся и укоры. Никто же из вас не станет надеяться, что римляне будут вести с вами войну на каких-то условиях и что когда они победят вас, то будут милостиво властвовать над вами. Нет, они, для застращивания других наций, превратят в пепел священный город и сотрут с лица земли весь ваш род; ибо даже тот, который спасется бегством, нигде не найдет для себя убежища, так как все народы или подвластны римлянам, или боятся подпасть под их владычество. И опасность постигнет тогда не только здешних, но и иноземных иудеев — ведь ни одного народа нет на всей земле, в среде которого не жила бы часть ваших. Всех их неприятель истребит из-за вашего восстания; из-за несчастного решения немногих из вас иудейская кровь будет литься потоками в каждом городе, и каждый будет иметь возможность безнаказанно так поступать. Если же иудеи будут пощажены, то подумайте, какими недостойными окажетесь вы, что подняли оружие против такого гуманного народа. Имейте сожаление, если не к своим женам и детям, то по крайней мере к этой столице и святым местам! Пожалейте эти досточтимые места, сохраните себе храм с его святынями! Ибо и их не пощадят победоносные римляне, если за неоднократную уже пощаду храма вы отплатите теперь неблагодарностью. Я призываю в свидетели вашу Святая Святых, святых ангелов Господних и нашу общую отчизну, что я ничего не упустил для вашего спасения. Если вы теперь примете правильное решение, то вместе со мною будете пользоваться благами мира, а если вы последуете обуревающим вас страстям, то вы это сделаете без меня, на ваш собственный риск».

После этих слов царь и его сестра заплакали, и их слезы подавили самые бурные порывы народных страстей. Присутствовавшие воскликнули: «Они не желают бороться с римлянами, но с своим притеснителем, Флором». На это Агриппа возразил: «Судя, однако, по вашим действиям, вы уже вступили в борьбу с римлянами, потому что вы не заплатили налогов императору и сорвали галерею с замка Антонии. Вы можете свалить с себя обвинение в возмущении тем, что вновь восстановите галерею и внесете подать; ведь не Флору принадлежит замок и не Флору вам нужно платить деньги».

Глава семнадцатая

Иудеи начинают войну против римлян. — Манаим.

1) Народ дал уговорить себя. Все поспешили вместе с царем и Вереникой вверх в храм и принялись за восстановление галерей. Представители народа и члены совета разделили между собою деревни и начали собирать дань; вскоре были сколочены не достававшие еще к уплате сорок талантов. Таким образом Агриппе удалось задержать еще грозившую войну. Но после этого он начал также побуждать народ повиноваться Флору до тех пор, пока император не пришлет на его место преемника. Это уже ожесточило массу: ропот негодования раздался против царя, и ему велено было сказать, чтоб он оставил город. Некоторые из мятежников осмелились даже бросать в него каменьями. Видя совершенную невозможность обуздать мятежников и раздраженный причиненными ему оскорблениями, царь отправил народных представителей и влиятельнейших иудеев к Флору в Кесарею для того, чтобы он из их среды назначил сборщиков податей; сам же он возвратился в свое царство^[127].

2) Между тем собралась толпа иудеев, стремившихся к войне с особенной настойчивостью и поспешно выступила против одной крепости по имени Масада^[128]; взяв ее хитростью, они убили находившихся там римлян и поставили туда гарнизон из своих людей. В то же время Элеазар, сын первосвященника Анания, — чрезвычайно смелый юноша, занимавший тогда начальнический пост, — предложил тем, которые заведовали порядком богослужения, не принимать больше никаких даров и жертв от не-иудеев. Это распоряжение и было собственно началом войны с римлянами, потому что в нем заключалось отвержение жертвы за императора и римлян. Как ни упрашивали первосвященник и знатнейшие особы — не отменить обычного жертвоприношения за верховную власть, они все-таки не уступали, полагаясь отчасти на свою многочисленность (их сторону держали наиболее сильные из недовольной партии), отчасти же и преимущественно — на Элеазара, предводителя храмовой стражи.

Ввиду серьезного и опасного характера движения, представители властей, первосвященники и знатнейшие фарисеи, собрались вместе для совещания о положении дел. Решено было попытаться урезонить недовольных добрыми словами; с этой целью народ был созван на собрание к медным воротам, находящимся внутри храмового двора, против восточной стороны. Сделав народу много упреков за его смелую попытку к отпадению, сопряженному с столь опасной войной для отечества, ораторы старались вместе с тем поколебать основательность поводов к этой войне. «Их предки украшали храм большею частью приношениями, сделанными иностранцами, и всегда принимали дары от чужих наций. Они не только не отказывали никому в приношении жертв, что было бы тяжким грехом, но и устанавливали кругом в храме священные дары, которые и поныне, по истечении столь долгого времени, можно еще видеть. Ведь только для того, чтобы раздразнить римлян и заставить их взяться за оружие, они вдруг хотят ввести новые религиозные законы по отношению к инородцам, рискуют, независимо от непосредственной опасности, навлечь еще на город безбожную молву, будто у одних только иудеев иноземец не может ни жертвовать, ни молиться в храме. Если бы подобный закон был направлен только против частного лица, он бы мог уже возбудить негодование как преступление против человеколюбия, они же даже позволяют себе лишить императора и римлян такого права. А между тем следует опасаться, как бы отвержение жертв этих последних не имело своим последствием того, что вскоре они сами будут лишены возможности жертвовать и что город будет объявлен вне защиты государства; а потому не лучше ли одуматься скорее, возобновить жертвоприношения и постараться загладить оскорбление, прежде чем оно дошло до сведения тех, кому оно нанесено».

4) Во время этой речи представлены были народу священники, знакомые с древними обычаями и разъяснившие, что их предки во все времена принимали жертвы от иноплеменников. На все это никто из восставших не обратил никакого внимания; священники, заведовавшие 6огослужением, даже стали пренебрегать своими обязанностями, готовясь к войне. Представители властей увидели, что они больше не в состоянии справиться с мятежом, и начали заботиться о том, чтобы свалить с себя всякое подозрение, так как ответственность пред римлянами должна была пасть прежде всего на них. С этой целью они отправили посольства: одно под предводительством Симона, сына Анании, к Флору, а другое, из лиц высокого ранга, как Саул, Антипа и Костобар — родственники царя — к Агриппе. Обоих они просили стянуть войска к городу и подавить восстание, пока есть еще возможность. Для Флора это было чрезвычайно приятное известие; решившись раздувать пламя войны, он не дал послам никакого ответа. Но Агриппа, одинаково озабоченный судьбою, как восставших, так и тех, против которых война была возбуждена, старавшийся сохранить для римлян иудеев, а для иудеев — их храм и столицу, понявший, наконец, что и ему лично восстание не может принести никаких выгод, — послал иерусалимским жителям три тысячи конных солдат из Аврана, Батанеи и Трахонеи под командой Дария, начальника конницы, и главным предводительством Филиппа, сына Иакима.

5) Ободренная этой помощью, иерусалимская знать, с первосвященниками и миролюбивой частью населения, заняла верхний город; нижний же город и храм находились в руках мятежников. С обеих сторон пустили в ход камни и метательные снаряды и начался беспрерывный ряд перестрелок между обоими лагерями. Отдельные отряды делали в то же время вылазки и завязывали сражения на близких дистанциях. При этом мятежники выказывали больше отваги, царские же отряды — больше военной опытности. Последние стремились, главным образом, к тому, чтобы овладеть храмом, дабы изгнать оттуда осквернителей Святилища; мятежники под предводительством Элеазара старались, напротив, захватить в свою власть еще и верхний город. Семь дней^[129] подряд лилась кровь с обеих сторон и, однако, ни одна парт не уступала другой занятых ею позиций.

6) На восьмой день, в праздник ношения дров^[130], когда каждый должен был доставить дрова к алтарю для поддержания на нем вечного огня, ревнители исключили своих противников из участия в этом акте богослужения. Вместе с невооруженной массой вкралось тогда в храм множество сикариев (разбойников с кинжалами под платьем), с помощью которых они еще более усилили нападения. Царские отряды оказались в меньшинстве и уступали им также в мужестве; они должны были освободить верхний город. Тогда наступавшие вторгнулись туда и сожгли дом первосвященника Анания, а также дворцы Агриппы и Вереники; вслед за этим они перенесли огонь в здание архива для того, чтобы как можно скорее уничтожить долговые документы и сделать невозможным взыскание долгов. Этим они имели в виду привлечь массу должников на свою сторону и восстановить бедных против лиц состоятельных. Надзиратели архива бежали, так что они беспрепятственно могли предать его огню. Уничтожив здания, составлявшие как бы нервы города, они бросились на своих врагов. Часть властных людей и первосвященников скрылась в подземные ходы; другие вместе с царским отрядом отступили назад, в верхний дворец, и поспешно заперли за собою ворота. Между последними находились: первосвященник Ананий, брат его Езекия и посланные пред тем к Агриппе делегаты. Тогда только бунтовщики сделали перерыв, довольствуясь победой и произведенными огнем опустошениями.

7) На следующий день (в 15-й день Лооса)^[131] они сделали нападение на замок Антонию, штурмовали его после двухдневной осады, убили весь гарнизон, а самую цитадель предали огню. За тем они обступили дворец, куда спаслись царские отряды, разделились на четыре громады и пытались пробить стену. Находившиеся внутри, в виду многочисленности наступавших, не отваживались на вылазку; вместо этого они установили посты на брустверах и башнях, стреляли в нападавших и убивали значительное число разбойников под стеною. Ни днем, ни ночью не унималась борьба. Мятежники рассчитывали, что недостаток съестных припасов заставит гарнизон сдаться, а осажденные надеялись, что те устанут от чрезмерного напряжения.

8) Между тем поднялся некий Манаим^[132], сын Иуды, прозванного Галилеянином, замечательного софиста (законоучителя), который при правителе Квиринии укорял иудеев в том, что они, кроме Бога, признают над собою еще и власть римлян (II, 8,1), Этот Манаим отправился во главе своих приверженцев в Масаду, разбил здесь арсенал Ирода, вооружил, кроме своих земляков, и чужих разбойников, и с этой толпой телохранителей вступил, как царь, в Иерусалим, стал во главе восстания и принял руководительство над осадой. Осаждавшие не имели осадных орудий, а под градом сыпавшихся стрел сверху не было никакой возможности открыто подкопать стену. Вследствие этого они, начавши издали, выкопали мину по направлению к одной из башен, укрепили ее подпорами, подожди эти последние и вышли наружу. Как только фундамент сгорел, башня мгновенно рухнула. Но другая стена, выстроенная внутри против наружной стены, предстала пред глазами осаждавших. Дело в том, что осажденные поняли план неприятеля (вероятно потому, что башня, как только она была подкопана, пошатнулась) и соорудили себе другую защиту. При этом неожиданном зрелище осаждавшие, торжествовавшие уже победу, были немало поражены. Тем не менее осажденные послали к Манаиму и главарям восстания просить о свободном отступлении; только царским солдатам и коренным жителям это было предоставлено, и они действительно отступили. Оставшихся же на месте римлян охватило отчаяние: преодолеть столь значительно превосходившие их силы они не могли, а просить о миролюбивом соглашении они считали позором, не говоря уже о том, что они не могли верить обещанию, если бы оно и было дано. Они поэтому покинули свои недостаточно защищенные квартиры и бежали в царские замки: Иппик, Фа­заель и Мариамму. Люди Манаима ворвались в то место, которое было оставлено солдатами, изрубили всех, которые не успели еще спастись, и, захватив всю движимость, сожгли самый дворец. Это произошло 6 Горпиайоса^[133].

9) На следующий день первосвященник Ананий был вытащен из водопровода царского дворца, где он скрывался, и умерщвлен разбойниками вместе с его братом Езекией^[134]. Гарнизон в замках был обложен стражей, дабы никто из них не убежал тайком. Разрушение укрепленных мест и смерть первосвященника поощрили Манаима на безумные жестокости; он думал, что нет у него соперника, который мог бы оспаривать у него власть, и сделался несносным тираном. Против него восстали поэтому Элеазар и его сторонники, которые говорили: «после того, как из-за обладания свободой они поднялись против римлян, то не следует теперь переуступить ее одному из соотечественников и мириться с игом деспота, который, если бы даже не совершил никаких насилий, все-таки ниже родом, чем они; ибо если б и необходимо было поставить одно лицо во главе государства, то и тогда выбор меньше всего должен пасть на него». Сговорившись таким образом между собою, они напали на Манаима в храме, когда он в полном блеске, наряженный в царскую манию и окруженный целою толпою вооруженных!» приверженцев, шел к молитве. Когда люди Элеазара кинулись на него, то весь народ, присутствовавший при этом нападении, собирал кучи камней и бросал ими в софиста в том предположении, что если только он сойдет со сцены, то мятеж придет к концу. Манаим с его людьми держались некоторое время, но, увидев, что весь народ восстал против них, каждый бросился бежать, куда мог. Те, которых удалось поймать, были убиты, другие, пытавшиеся укрыться, подверглись преследованию; только немногие спаслись бегством в Масаду, и в том числе был и Элеазар, сын Иаира, близкий родственник Манаима, сделавшийся потом тираном в Масаде (VII, 7—9)^[135]. Сам Манаим, бежавший в так называемую Офлу^[136] и трусливо спрятавшийся там, был вытащен оттуда и после многих мучений лишен жизни; той же участи подверглись его военачальники, а также Авесалом, бывший худшим орудием его тирании.

10) Народ, как уже было замечено, содействовал падению Манаима, в надежде тем или иным способом потушить восстание; но другие в этом случае вовсе не имели в виду прекращения войны, а скорее, напротив, — возобновление ее с усиленной энергией. Вопреки настойчивым мольбам народа освободить солдат из осады, они еще больше стеснили их, пока Метилий, римский предводитель, и его люди, положение которых стало невыносимым, не послали вестников к Элеазару с просьбой пощадить только их жизнь и взамен нее взять у них оружие и все имущество. Элеазар охотно согласился на эту просьбу и послал к ним Гориона сына Никомеда, Анания сына Саддука и Иуду сына Ионафана для того, чтобы подтвердить миролюбивое соглашение ударом по рукам и клятвой. Вслед за этим Метилий действительно вывел свои отряды. Все время, когда последние носили еще свое оружие, никто из бунтовщиков их не трогал и не обнаруживал ни тени измены; когда же все, согласно уговору, сложили свои щиты и мечи и, не подозревая ничего дурного, начали удаляться, тогда люди Элеазара бросились на них и оцепили их кругом. Римляне не пробовали даже защищаться или просить о пощаде; но они громко ссылались на уговор. Все были умерщвлены бесчеловечным образом, за исключением только Метиллия: его одного они оставили в живых, потому что он слезно умолял их даровать ему жизнь, обещав принять иудейскую веру; даже дать себя обрезать. Для римлян этот урон был незначителен: они потеряли лишь ничтожную частицу огромной, могущественной армии. Для иудеев же это являлось как бы началом их собственной гибели; они сознавали, что теперь дан бесповоротный повод войне и что их город запятнан таким постыдным делом, за которое, помимо мщения римлян, нужно ожидать кары небесной. Они открыто наложили на себя траур, и на весь город легла печать уныния и печали. Умеренные были полны страха, предчувствуя, что и им придется потерпеть за бунтовщиков; при том резня была совершена как раз в субботу^[137], т. е. в такой день, когда, ради служения Богу, иудеи удерживаются от всякой работы.

Восемнадцатая глава

Во многих местах воздвигаются кровавые преследования против иудеев.

1) В тот же день и тот же час, как бы по высшему предопределению, жители Кесареи убили всех иудеев в городе; в один час убито было свыше двадцати тысяч, так что во всем городе не осталось ни одной иудейской души, ибо и бежавших Флор изловил и, как пленных, поместил в корабельные верфи. Кровавая резня в Кесарее привела в ярость всю иудейскую нацию. Отдельными отрядами иудеи опустошили сирийские деревни и близлежащие к границе города: Филадельфию (I, 2, 4), Себонитис^[138], Геразу (I, 4, 8), Пеллу (I, 4, 8) и Скифополь (I, 2, 7). Оттуда они двинулись на Гадару (I, 4, 2), Иппон (I, 20, 3) и Гавлан (I, 20, 4), где многие здания частью разрушили, частью превратили в пепел, и пошли затем на тирскую Кедасу, Птоломаиду^[139] (I, б,3), Гаву^[140] и Кесарею. Даже Себаста и Аскалон (I, 21, 11) не могли противостоять их набегу: они сожгли и эти города до основания и разрушили еще Анфедон и Газу (I, 4, 2). Кроме того было разгромлено ими много деревень, лежавших вокруг этих городов, и бесчисленное множество пленных было убито. Но сирийцы, в свою очередь, убивали не меньше иудеев; они также умерщвляли в городах тех, которые им попадались в руки, и теперь они уже это делали не из одной вражды, как прежде, а для того, чтобы предупреждать грозившую им самим опасность. Вся Сирия была в страшном волнении; каждый отдельный город разделился на два враждебных лагеря, каждая часть искала спасения в гибели другой. Дни проходили в кровопролитиях, а ночи страх делал еще ужаснее, чем дни. Там, где кончали с иудеями, начинали бояться друзей иудейства. Сомнительных из обеих партий никто хотя не убивал зря, но во взаимных отношениях с ними каждый боялся их, считая их положительно чужими. Жадность к легкой наживе толкала на убийства самых благонамеренных людей из обеих партий, потому что имущество убитых разграблялось без всякого стеснения — его присваивали, точно добычу, достававшуюся на войне. Кто больше награбил, тот восхвалялся, как победитель наибольшего числа врагов. Города были переполнены не погребенными трупами, старцы валялись распростертыми возле бессловесных детей, тела умерщвленных женщин оставлялись обнаженными, с непокрытыми срамными частями. Вся провинция была полна ужасов; но страшнее всех совершавшихся злодейств были опасения за те потрясения, которые грозили еще всей стране.

3. До этих пор иудеям приходилось бороться только с чужими нациями, но при своем нападении на Скифополь они столкнулись лицом к лицу с иудейским же населением этого города. Последнее из чувства самосохранения, подавив в себе чувство родства, перешло на сторону скифопольцев и выступило против своих же соотечественников^[141]. Их усердие было, однако, слишком велико, чтобы не возбуждать подозрения. Скифопольцы действительно опасались, что они, пожелав загладить свою вину пред своими единоплеменниками, нападут на город ночью; ввиду этого они предложили иудеям, если они хотят подтвердить свой союз с инородцами и представить доказательство своей верности, то пусть они вместе с их семьями уйдут в загородную рощу. Иудеи, не подозревая никакой опасности, повиновались этому требованию. Чтобы убаюкать их в их беспечности, скифопольцы два дня оставались в покое; но в третью ночь, улучив удобный момент, они напали на них в то время, когда они, ничего не подозревая, спали спокойным сном, и убили свыше тринадцати тысяч человек; вслед за этим они разграбили все их имущество.

4. Достойна повествования судьба Симона, сына небезызвестного мужа по имени Саул. Одаренный физической силой и отвагой, он и то и другое употреблял на зло своим единоплеменникам: ежедневно он врывался в лагерь иудеев, расположенный у Скифополя, и многих из них убивал; нередко он один приводил в бегство целые толпы людей, решая, таким образом, исход сражения. Но теперь его настигла заслуженная кара за братоубийство. В то время, когда скифолольцы окружили иудеев со всех сторон в роще и сыпали на них стрелами, Симон поднял свой мать и, не трогая никого из врагов, с подавляющей численностью которых он справиться не мог, в сильном возбуждении воскликнул: «От вас, скифопольцы, я по­лучаю заслуженное возмездие за мои деяния — за ту дружбу к вам, которую я доказал убийством многих моих собратьев. Кто так тяжело прегрешил пред своим родным народом, для того вероломство со стороны чужих — справедливое воздаяние. Но мне не подобает принять смерть из рук врага — собственной рукой я прекращу свою обремененную проклятием жизнь. Только такая смерть может искупить мои преступления и доставить мне славу героя. Пусть никто из врагов не хвастает, что он убил меня и пусть никто не глумится над моим трупом». После этих слов он окинул свою семью (он имел жену, детей и престарелых родителей) взором, полным ярости и сожаления; первого он схватил отца за его серебристые волосы и пронзил его мечом; вслед за ним он убил свою мать, не выказывавшую ни малейшего сопротивления, а за тем жену и детей, которые спешили почти на встречу его мечу для того, чтобы предупредить неприятеля. Умертвив таким образом всю свою семью, он стал на трупы убитых, высоко простер свою правую руку, чтобы не остаться скрытым ни для кого, и, чтобы сразу покончить с собою, воткнул себе меч глубоко в тело. Жаль было этого юношу, столь сильного телом и мощного духом, но его приверженность к инородцам заслужила такую участь.

5. За резней в Скифоноле начались и в других городах восстания против проживавших в них иудеев. Две тысячи пятьсот было убито аскалонитянами, две тысячи — жителями Птоломаиды, кроме огромной массы брошенных в темницы; тиряне тоже убили много иудеев и еще больше заключили в кандалы; точно также иппиняне и гадариняне истребили наиболее решительных, а менее страшных заключили под стражу. Подобные расправы совершались и в других городах Сирии, где только туземное население питало страх или неприязнь к иудеям. Одни только антиохийцы, сидоняне и жители Апамеи (I, 10, 10) щадили живших среди них иудеев и не допускали ни смертоубийства, ни насилия над чьей бы то ни было личностью — быть может потому, что они, сознавая свое численное превосходство, не придавали никакого значения начавшемуся движению, а может быть, что мне кажется более вероятным, из сожаления к иудеям, в среде которых они не могли заметить никаких попыток к восстанию. Геразиняне тоже не причиняли вреда остававшимся у них иудеям, а тех, которые по собственному желанно покидали город, они даже провожали до самой границы.

6) И в царстве Агриппы евреев изменнически преследовали. Он сам уехал к Цестию Галлу в Антиохию и на время своего отсутствия вверил правление одному из друзей по имени Ноар, родственнику царя Соема^[142]. Тогда из Батанеи прибыли семьдесят мужей, знатнейшие в влиятельнейшие из тамошних граждан, и просили дать им войска для того, чтобы в случае каких либо беспорядков иметь защиту и средства к уничтожению планов бунтовщиков. Но Ноар, при помощи отряда царских тяжело вооруженных, убил их ночью всех до одного. Это злодейство Ноар совершил без ведома Агриппы. Жадность к богатству толкала его на преступления против его же собственных соотечественников и всей страны, и он с таким жестоким произволом еще долго продолжал свирепствовать, пока о нем не услышал Агриппа, который, не решаясь казнить его из боязни пред Соемом, отнял у него по меньшей мере правление. Мятежники между тем овладели крепостью Кипром (I, 21, 4), лежавшей выше Иерихона, убили гарнизон и стерли сооружения с лица земли. В те же дни многочисленные иудеи в Махероне потребовали от тамошнего римского гарнизона очистки ими местности. Боясь быть прогнанными насильно, они согласились, выговорив себе свободный проход; когда это им было обещано, они сдали крепость, которую немедленно заняли махеряне^[143].

7 В Александрии туземное население жило в постоянном раздоре с иудеями с тех пор, как Александр в награду за оказанную ему помощь против египтян предоставил иудеям селиться в Александрии на равных правах с эллинами. Это преимущество сохранялось за ними и при преемниках Александра, которые отвели им даже в собственность отдельные кварталы (дабы они, не соприкасаясь слишком тесно с остальным населением, тем легче могли бы сохранить чистоту своих нравов) и даровали им звание македонян^[144]. После, когда в Египте воцарилось владычество римлян, то ни первый Цезарь, ни один из его преемников не могли ограничить дарованные им Александром права. Но неприязненные столкновения между иудеями и эллинами происходили беспрестанно, и хотя местная власть ежедневно наказывала массами виновников беспорядков с обеих сторон, взаимное ожесточение все-таки росло все более и более. Как только в других местах вдруг поднялись волнения, то и здесь, в Александрии, раздор принял угрожающий характер. В одно собрание, созванное жителями Александрии по поводу отправления посольства к Нерону^[145], вместе с эллинами стеклось также и множество иудеев. Как только их противники увидели их в амфитеатре, они подняли шум и с криками: «враги, шпионы!» бросились на них, схватили трех иудеев и потащили вон из амфитеатра, чтобы сжечь их живьем, а остальных истребили в бегстве. Все иудейство поднялось тогда на месть. Вначале они бросали в эллинов каменьями, но затем они собрали факелы, ринулись всей толпой к амфитеатру и грозили сжечь живьем все собрание. Они бы это и исполнили, если б начальник города Тиверий Александр (15, 1) не обуздал их ярости. Для отрезвления их он все-таки не сразу пустил в ход оружие, а прежде послал к ним влиятельнейших лиц с требованием успокоиться, дабы не восстановить против себя римское войско. Но бунтовщики встретили это требование руганью и насмешками против Тиверия^[146].

8) Убежденный в том, что мятежники не усмирятся без серьезного наказания, Тиверий выдвинул против них расположенные в городе два римских легиона вместе с еще 5000 солдат, прибывших только что из Ливии, на гибель иудеям. Он дозволил войскам не только убивать, но и грабить имущество иудеев и сжигать их дома. Они вторглись в так называемую Дельту, где жило все александрийское иудейство, и исполнили данные им приказания, хотя и не без кровавых потерь для самих себя. Иудеи, именно, тесно сплотились вместе, выдвинули вперед лучше вооруженных своих людей и таким образом долго отстаивали место сражения. Но раз приведенные к отступлению, они были уничтожены массами. Поражение было полное: одни были застигнуты на открытых местах, другие укрывались в дома, но римляне, предварительно разграбив последние, поджигали их. Они не чувствовали ни жалости к детям, ни благоговения пред старцами — люди всех возрастов были умерщвлены. Вся местность была затоплена кровью и пятьдесят тысяч трупов были рассеяны по ней кучами. Ни малейшего следа не осталось бы от иудеев, если бы иные не прибегали к мольбам. К этим Александр чувствовал сожаление, и он дал знак римлянам к отступлению. Приученные к послушанию, они по первому сигналу прекратили резню; но александрийская чернь в порыве своей ненависти была почти неукротима: она насилу дала себя оторвать от трупов.

9) Такова была резня в Александрии. Так как с иудеями везде и повсюду велась война, то и Цестий не считал уже возможным больше медлить. Он выступил из Антиохии с полным двенадцатым легионом и с двумя тысячами солдат, избранных им из остальных легионов, кроме того еще с шестью когортами пехоты и четырьмя конными отрядами. К этим силам присоединились еще вспомогательные отрады царей, а именно: от Антиоха^[147] две тысячи всадников и три тысячи пеших солдат, исключительно стрелков; от Агриппы — такое же число пехоты, всадников же меньше двух тысяч; Соем также прислал четыре тысячи солдат, третья часть которых состояла из всадников, а большая — из стрелков. С этой армией Цестий двинулся к Птоломаиде. Из городов также собрано было много вспомогательных отрядов, уступавших хотя солдатам в военной опытности, но пополнявших этот пробел усердием и ненавистью к иудеям. Сам Агриппа сопровождал Цестия, чтобы указать ему маршрут и снабдить его съестными припасами. С одной частью своей армии Цестий направился против Завулона^[148] — сильный галилейский город, образовавший пограничный оплот против Птоломаиды; он нашел его пустым от людей, так как жители бежали в горы, но полным за то всякого рода сокровищами. Эти богатства он предоставил солдатам разграбить, а самый город предал огню, несмотря на то, что здания его были удивительной красоты, наподобие тех, какие находились в Тире, Сидоне и Берите; вслед за этим он отправился в прилегающие окрестности, грабил все, что ему попадалось в руки, сжег все· деревни и возвратился в Птоломаиду. В то время, когда сирийцы из Берита все еще заняты были грабежом, иудеи, узнавши об удалении Цестия, снова ободрились, напали неожиданно на оставшихся и убили до двух тысяч из них.

10) После этого Цестий выступил из Птоломаиды, сам отправился в Кесарею, а часть войска послал в Иоппию с приказанием занять этот город, если удастся застигнуть его врасплох, но если их приближение будет замечено, то ожидать его личного прибытия с остальной армией. Частью морем, частью сухопутьем те поспешили туда и, напав на город с обеих сторон, взяли его без особенного труда. Жители, не говоря уже о возможности какого-либо сопротивления, не имели даже времени спасаться бегством и были все поголовно вместе с их семействами убиты вторгшимся неприятелем. Город был разграблен и сожжен. Число убитых достигало восьми тысяч четырехсот. Точно таким же образом Цестий послал в соседний к Кесарее Нарбатинский округ (14,6) сильный отряд всадников, который опустошил весь этот край, убил массу туземных жителей, расхитил их имущество и предал огню деревни.

11. В Галилею Цестий послал предводителя двенадцатого легиона, Галла, с таким количеством войска, которое ему казалось достаточным для покорения народа. Сильнейший из галилейских городов Сепфорис (I. 15, 6) принял его дружелюбно, а после этого разумного примера другие города также оставались в покое. Но беспокойная, разбойничья толпа бежала на гору Асамон — в сердце Галилеи, насупротив Сепфориса. Против этих людей выступил Галл со своим корпусом. Все время, когда они находились на возвышении, они низвергали нападавших на них римлян и убили без труда около двухсот человек; но когда римляне тайно обошли их кругом и взобрались на более возвышенные места, они немедленно были преодолены: с их легким вооружением они не могли ни держаться против тяжеловооруженных, ни спасаться от всадников. Так пало свыше двух тысяч из них, и только немногим удалось укрыться в непроходимые места.

Девятнадцатая глава

Цестий выступает против иудеев и осаждает Иерусалим, но против всякого ожидания отступает от города. — То, что он испытывает со стороны иудеев во время своего отступления.

1. Так как Галл не замечал больше в Галилее никаких волнений, то он возвратился с своим войском в Кесарею. Цестий же двинулся со всеми своими соединенными силами в Антипатриду (I, 4, 7). Когда ему здесь было доложено, что в Афековой башне собралось внушительное число вооруженных иудеев, он отрядил туда часть войска для нападения. Но один страх пред неприятелем рассеял иудеев прежде, чем дело дошло до столкновения; по прибытии на место римляне сожгли пустой лагерь и близлежащие деревни. Из Антипатриды Цестий двинулся вперед в Лидду, но нашел город покинутым его обитателями, так как по случаю праздника кущей все население устремилось в Иерусалим; только пятьдесят человек усмотрено было на месте, — они были убиты и город предан огню. Оттуда он пошел дальше через Ветхорон (12,2), и у Гаваона^[149], на расстоянии пятидесяти стадий от Иерусалима, разбил свой лагерь.

2. Как только иудеи увидели, что театр войны приближается к столице, они приостановили празднование и взялись за оружие. Упорствуя в своей надежде на свою многочисленность, они с воинственными кликами бросились беспорядочными толпами в битву, не взирая на седьмой день, который, как день отдыха и покоя, они всегда соблюдали наи­строжайшим образом^[150]. Воинственная ярость, заглушившая в них чувство религиозности, была также причиной того, что они выиграли сражение. С такой неудержимой быстротой они ринулись на римлян, что прорвали их замкнутые ряды и, убивая направо и налево, протеснились сквозь них. Вся армия Цестия погибла бы тогда, если б конница и свежая еще часть пехоты не поспешили бы на помощь той части войска, которая удерживала еще поле сражения. Римлян пало пятьсот пятнадцать, а именно четыреста пеших, а остальное — всадников; иудеи же потеряли лишь 22 человека. Храбрее всех среди них оказались родственники адиабенского царя Монобаза — Монобаз и Кенедай; за ними — Нигер из Переи и вавилонянин Сила, служивший прежде в рядах Агриппы, но перешедший к иудеям. Отбитые однако с фронта, иудеи потянулись обратно в город, между тем как Симон, сын Гиоры^[151], при отступлении римлян в Ветхорон, напал на них с тыла, разбил значительную часть их арьергарда и отнял у них множество вьючных животных, с которыми вступил в город. В продолжение трех дней, в которые Цестий оставался еще в этой местности, иудеи заняли возвышенности и расставили караулы у проходов. Из этого ясно можно было понять, что при дальнейшем движении римлян они не останутся праздными.

3. Агриппа видел опасность, в которой продолжали оставаться и теперь римляне, так как окружавшие их горы были покрыты бесчисленным неприятелем, и решил поэтому начать переговоры с иудеями, в надежде или всех отклонить от войны, или по крайней мере людей, не солидарных с войной, побудить отпасть от их противников. Он послал поэтому тех из своих приближенных, которые пользовались у иудеев наибольшим почетом, Боркея и Феба, с обещанием дружбы Цестия и полного прощения со стороны римлян за все совершившееся, если только они положат оружие и перейдут на его сторону. Но мятежники, опасаясь, чтобы народ, соблазнившись этими обещаниями, не перешел к Агриппе, решили убить послов. И действи­тельно, Феба они умертвили, прежде чем он мог обратиться к народу; Боркея они не успели убить; раненный, он спасся бегством; тех же из народа, которые громко вознегодовали против произошедшего, они камнями и кнутами загнали обратно в город.

4. В этом раздоре, возникшем в среде самих иудеев, Цестий усмотрел благоприятный момент для нападения. Он бросился на них со всей своей армией, вынудил их к отступлению и преследовал до Иерусалима. Разбив свой стан на так называемом Скопе^[152], в семи стадиях от города, он три дня не подступал к городу, выжидая, быть может, примирительного шага со стороны его жителей, а приказал только солдатам делать набеги на окрестлежавшие деревни и собрать съестные припасы. На четвертый же день, 30-го Иперверетея^[153], он выстроил войско в боевой порядок и повел его на город. Народ был охраняем мятежниками; эти же последние, устрашившись стройной организации римлян, покинули наружные предместья города и ушли во внутренний город и в храм. Цестий занял покинутую местность и превратил в пепел Вецету, новый город и так называвшийся дровяной рынок; вслед за тем он подступил к верхнему городу и расположился лагерем против царского дворца. Если б ему заблагорассудилось в ту же минуту штурмовать стены, он сейчас же овладел бы городом и положил бы конец войне. Но военачальник Тиранний Приск и большинство начальников конницы были подкуплены Флором, и они отклонили его от этого плана. В этом кроется вина того, что война затянулась на такое продолжительное время и сделалась столь ужасной в гибельной для иудеев.

5. Между тем многие почетные граждане, по совету Анана, сына Ионафана, пригласили Цестия в город, обещая ему открыть ворота. Но с досады он уже ничего слышать не хотел об этом; к тому же он не вполне доверял им и продолжал медлить до тех пор, пока мятежники не узнали об измене; они тогда сбросили со стены Анана и его людей и камнями разогнали их по домам. Сами же они разместились по башням и стали отстреливаться против тех, которые приступали к стене. Пять дней римляне делали попытки со всех сторон, не достигая никакого результата; но на шестой день Цестий сформировал сильный отряд отборных солдат, присоединил к ним и стрелков и сделал нападение на северную сторону храма. Иудеи защи­щались с высоты галерей и неоднократно отбивали атаку на стены, но вынуждены были все-таки отступить перед горячей стрельбой. Тогда римляне устроили так называемую черепаху, состоявшую в том, что передовые солдаты крепко упирали свои щиты в стены, следовавшие за ними упирали свои щиты в предыдущие и т. д. Стрелы, падавшие на этот навес, скользили по поверхности, без всякого действия: солдаты могли теперь совершенно спокойно подкопать стену и сделали уже приготовления к тому, чтобы поджечь храмовые ворота.

6. Страшная паника охватила теперь мятежников. Уже многие бежали из города, ожидая его покорения с минуты на минуту. Но народ, напротив, как раз в этот момент вновь воспрянул духом: как только злонамеренные удалились, он приблизился к воротам с намерением открыть их и принять Цестия как благодетеля. Если бы он хоть еще немного продолжал осаду, он тотчас имел бы город в своей власти. Но я думаю, что по вине злых Бог уже тогда отвернулся от Святыни и не судил поэтому войне окончиться в тот день.

7) Невзирая на отчаяние осажденных и настроение народа, Цестий вдруг велел солдатам отступить назад, отказался от всякой надежды на успех, хотя он никакой неудачи не потерпел, и самым неожиданным образом покинул город. Его внезапное отступление возвратило смелость разбойникам, которые напали на арьергард и убили массу всадников и пехоты. Ближайшую ночь Цестий провел в стане на Скопе; но на следующий день он двинулся дальше, сам как будто маня за собою неприятеля. Последний еще раз уничтожил заднее войско в походе и одновременно с тем подстреливал его со стороны дороги. Арьергард не осмеливался стать против своих преследователей, так как он считал, что их необычайно много, фланги также не были в состоянии отражать нападение, так как римляне были тяжело вооружены и опасались разорвать походную линию; иудеи напротив, как они хорошо видели, были легко вооружены и вели нападение с большим воодушевлением. Так они должны были терпеть большие потери, не будучи в состоянии причинить с своей стороны какой-либо вред неприятелю. Поражаемые на всем пути и приводимые каждый раз в смятение, они падали массами. В числе многочисленных убитых были предводитель шестого легиона Приск, трибун Лонгин и начальник одного из конных эскадронов, Эмилий Юкунд. С большим трудом, потеряв также большую часть своей поклажи, они достигли, наконец, своего прежнего лагеря — Гаваона (§ 1). Цестий провел здесь в нерешительности два дня; когда на третий день число неприятеля еще больше увеличилось и все кругом кишело иудеями, он сознал, что его медлительность послужила ему только во вред и что дальнейшее пребывание на месте только умножит еще более число его врагов.

8) Чтобы ускорить бегство, он приказал уничтожить все, что может отягчать войско в пути. Были убиты поэтому мулы и вьючные животные за исключением тех, которые носили орудия стрельбы и машины; последние они сохранили на случай надобности, а главным образом для того, чтобы они не попались в руки иудеев и не были ими обращены против римлян. После этого они выступили в Ветхорон. На открытом поле иудеи их меньше беспокоили; но каждый раз, когда им приходилось спускаться вниз по узким крутизнам, одна часть иудеев, быстро забегая вперед, загораживала им выход, другая часть сзади гнала их в лощину, а главная масса, растягиваясь по отлогим сторонам дороги, обдавала войско градом стрел. Тяжело было пехоте, не знавшей как обороняться, но в еще большей опасности находилась конница: совершать спуск сомкнутыми рядами не дозволяла ей беспрерывная стрельба, но вместе с тем непроходимые крутизны мешали им набрасываться на неприятеля; с другой же стороны дороги зияли овраги и пропасти, в которые они падали при каждом неосторожном движении. Не имея таким образом возможности ни бежать, ни сопротивляться, они в своей нужде разражались громкими воплями и криками отчаяния. Им в ответ раздавались победные звуки, ликующие крики и призывы мщения иудеев. Немногого не доставало, чтобы они смяли всю армию Цестия; но наступила ночь и тогда римляне могли бежать в Ветхорон. Иудеи меж тем заняли все кругом и стали выжидать их выступления.

9) Отчаявшись в возможности открытого отступления, Цестий начал помышлять о тайном бегстве. С этой целью он избрал около четырехсот храбрейших, солдат и расставил их вдоль шанцев с приказом водрузить на них полевые знаки лагерных караулов для того, чтобы заставить иудеев думать, что все войско находится еще в стане. Он же сам с остальным войском выступил втихомолку на тридцать стадий вперед. На следующий день, когда иудеи увидели римский стан покинутым, они напали на тех четырехсот, которые их обманули; поспешно расстреляли их и пустились в погоню за Цестием. Но последний в продолжение ночи выиграл довольно большое расстояние, а днем ускорил бегство до того, что солдаты в страхе и смятении оставили в дороге осадные и метательные машины, равно как и большую часть других орудий, которые достались иудеям и впоследствии употреблялись против их первоначальных обладателей. Иудеи гнались за римлянами до Антипатриды, но так как не застали уже их здесь, то возвратились назад, взяли с собою машины, ограбили трупы, собрали покинутую римлянами добычу и с победными песнями вступили в столицу. Сами они потеряли очень немного людей в то время, как римлян и их союзников они убили пять тысяч триста пеших солдат и триста восемьдесят всадников. Это совершилось на восьмой день месяца Дия^[154], в двенадцатом году царствования Нерона (4 до разруш. храма).

Глава двадцатая

Цестий отправляет посольство к Нерону. — Дамаскинцы перебивают живущих среди них иудеев. — Жители Иерусалима, возвратившись с погони за Цестием и восстановив внутри порядок, выбирают многих военачальников, в том числе также автора этой истории. — Кое что об административной деятельности Иосифа.

1) После поражения Цестия многие знатные иудеи оставили город, точно также как спасаются с погибающего судна. Оба брата Костобар и Саул^[155] с Филиппом сыном Иакима (он же был военачальником царя Агриппы) бежали из города и отправились к Цестию. Как вместе с ними Антипа был осажден в царском дворце и как он, отказавшись от бегства, был убит мятежниками — об этом мы расскажем в свое время (IV, 3, 4). Цестий же послал Саула и его свиту, по их собственной просьбе, в Ахайю к Нерону с тем, чтобы они изложили пережитые ими самими бедствия и взвалили бы вину войны на Флора. Перенесением гнева Нерона на последнего он надеялся именно отвратить грозившую ему самому опасность.

2) Между тем жители Дамаска, узнав о гибели римлян, поспешили убить проживавших среди них иудеев. Подобно тому, как прежде они из подозрительности созвали раз иудеев на собрание в гимназии, они решили, что и теперь, назначив такое же собрание, им легче всего будет осуществить задуманный план. Они только боялись своих жен, которые, за немногими исключениями, все преданы были иудейской вере. Они поэтому тщательно скрывали от них этот план, напали на стеснившихся на маленьком пространстве десять тысяч невооруженных иудеев в вырезали их всех в один час, не подвергаясь сами никакой опасности.

3) Когда преследователи Цестия возвратились в Иерусалим, они, частью силой, частью убеждением, заставили перейти на свою сторону находившихся еще в городе римских друзей и назначили собрание в храме с целью избрания нескольких полководцев для ведения войны. Избраны были Иосиф сын Гориона и первосвященник Анан с безграничной властью над городом и особым полномочием вновь исправить городские стены. Сына Симона, Элеазара, хотя он имел в своих руках отнятую у римлян добычу, похищенные у Цестия деньги, а равно и другие государственные суммы, они все-таки не хотели поставить во главе правления, так как они видели в нем властолюбивого человека, а преданные ему зелоты вели себя как его телохранители. Недолго спустя, однако, недостаток денежный, средств и обворожительность Элеазара довели народ до того, что он подчинялся ему, как верховному повелителю.

4) Для Идумеи они избрали других полководцев, а именно: Иисуса сына Сапфия — одного из первосвященников и Элеазара, сына первосвященника Анания. Прежнего идумейского начальника Нигера (по прозвищу Перейского, так как он происходил из лежавшей по ту сторону Иордана области Переи) они подчинили власти только что названных лиц. Остальная часть страны тоже не была забыта: в Иерихон послан был в качестве военачальника Иосиф сын Симона, в Перею — Манассия; в округ Фамны — ессей Иоанн, которому были подчинены также Лидда, Иоппия и Эммаус. Начальство над округами Гофны и Акрабатины получил Иоанн сын Анания; над обеими частями Галилеи — Иосиф сын Матфия^[156]; к его же области была причислена Гамала — сильнейший город в том краю^[157].

5) Каждый из остальных начальников управлял вверенной ему областью по своему личному усмотрению. Иосиф же, по прибытии в Галилею, старался главным образом обеспечить себе прежде всего расположение населения в том убеждении, что на этом пути он больше всего будет успевать даже при том условии, если счастье не будет ему сопутствовать. Он понял, что сильных он привлечет на свою сторону, если будет делить с ними власть, простую массу — если главнейшие мероприятия он будет осуществлять чрез коренных жителей и популярных среди населения лиц. В этих видах он избрал семьдесят старейших и почтеннейших мужей и поручил им управление всей Галилеей; в каждом же отдельном городе он организовал судебные учреждения из семи судей для незначительных тяжб, в то время, как более важные дела и уголовные процессы подлежали ведению самого Иосифа и упомянутых семидесяти.

6) Упорядочив таким образом юридические отношения в общинах, он приступил к мерам для ограждения внешней их безопасности. Так как он предвидел нападение римлян на Галилею, то он укрепил подходящие места: Иотапату (III, 7), Вирсавию^[158], Селамин, кроме того, Кафарекхон, Иафу, Сигонь^[159], так называемую Итавирийскую гору, Тарихею (III, 10, 1) и Тивериаду. Далее он обвел окопами пещеры на берегу Геннисаретского озера в так называемой Нижней Галилее, а в Верхней Галилее — Ахаварскую скалу^[160], Сеф, Иамниф и Мероф. В Гавлане он укрепил: Селевкию, Согану и Гамалу^[161]; только сепфорийцам он предоставил самим обустроить свои стены, так как он нашел их снабженными деньгами и вполне расположенными, по собственному побуждению, к войне^[162]. Гисхалу (21, 1) точно таким же образом укрепил на свой собственный счет Иоанн сын Леви по приказанию Иосифа. В других работах по возведению укреплений он сам участвовал, оказывая им свое содействие или непосредственно руководя ими. Кроме того он набрал в Галилее войско, из слишком ста тысяч молодых людей и снабдил их старым оружием, как только можно было его собрать.

7. Убежденный в том что римское войско обязано своей непобедимостью главным образом господствующему в нем духу дисциплины и постоянному обиходу с оружием, он должен был позаботиться об ознакомлении своего войска с практическим учением; но так как он считал, что строгую дисциплину можно поддержать лишь большим числом предводителей, то он сформировал свое войско больше по образцу римского и назначил над ними многочисленных начальников. Солдат он разделил на маленькие корпусы и поставил их под команду предводителей каждого десятка, сотни и тысячи людей, а над этими предводителями стояли начальники больших отделений. Он обучал их передаче друг другу военных лозунгов, трубным сигналам к наступлению и отступлению, стягивание и развертывание флангов, дальше, — как побеждающая часть подает помощь другой части в случае стесненного положения последней, и всегда напоминал им о необходимости хранить присутствие духа и закалить себя телесно. Но чаще всего он, для того, чтобы сделать их подготовленными к войне, рассказывал им при каждом удобном случае о прекрасном порядке в римском войске и ставил им на вид, что они будут иметь дело с людьми, которые, благодаря своей телесной силе и мужеству, покорили почти весь мир. Еще до начала войны, говорил он, он хочет испытать их военную дисциплину на том, оставят ли они привычные им пороки: воровство, разбойничество и хищничество, бесчестные поступки против их соотечественников и стремления наживаться за счет разорения своего ближнего; ибо для успеха войны чрезвычайно важно, чтоб солдаты принесли с собою чистую совесть, те же, которые из дому являются уже испорченными, те имеют своим противником не только надвигающегося неприятеля, но и самого Бога.

8. С такими и другими напоминаниями он обращался к ним безустанно. Он имел уже вполне организованное войско из шестидесяти тысяч пехоты, двухсот пятидесяти всадников и, кроме этих сил, на которые возлагал главнейшие надежды, еще около четырех тысяч пятисот наемников. Шестьсот отборных солдат составляли его личную стражу. Все войско, за исключением наемников, без труда продовольствовалось городами, потому что каждый из перечисленных нами городов посылал на действительную службу только одну половину, а другую половину удерживал у себя для добывания средств на удовлетворение нужд первой, так что одни состояли под оружием, а другие употреблялись для различных работ и, снабжая вооруженных съестными припасами, взамен этого пользовались защитой, доставленной им последними^[163].

Глава двадцать первая

Иоанн из Гисхалы. — Его интриги против Иосифа и меры, принятые последним против них. — Иосиф вновь подчиняет себе несколько отпавших от него городов.

1. В то время, когда Иосиф вышеописанным образом правил Галилеей, против него объявился противник в лице сына Леви, Иоанна из Гисхалы — пронырливейшего и коварнейшего из влиятельных людей, который в гнусности не имел себе подобного. Вначале он был беден и это отсутствие средств еще долгое время лежало камнем преткновения на пути его злодейства; но зато он всегда был готов солгать и в совершенстве владел искусством делать свою ложь правдоподобной; обман он считал добродетелью и пользовался им против лучших своих друзей. Он притворялся человеколюбивым, но в действительности был до крайности кровожаден из корыстолюбия, всегда он носился с высокими планами, но строил их всегда на своих гнусных плутовских проделках. Начав свою карьеру с обыкновенного разбойника, занимающегося своим ремеслом на собственный риск, он вскоре нашел себе товарищей, не уступавших ему в смелости, сначала немногих, а с течением времени все больше и больше. Он не принимал ни одного, которого можно было бы легко побороть, а выбирал себе исключительно людей, отличавшихся крепким телосложением, решимостью и военной опытностью. Так довел он свою шайку до четырехсот^[164] человек, состоявших большею частью из беглецов из области Тира и тамошних деревень. С ними он, грабя везде, шнырял по всей Галилее, возбуждая многих, находившихся в томительном ожидании предстоящей войны^[165].

2) Он мечтал уже о том, чтобы сделаться полководцем и носился с еще более широкими планами, только недостаток денег мешал их осуществлению. Видя, что Иосифу сильно нравится его деловитость, он сумел прежде всего склонить его на то, чтоб он ему доверил возобновление стен его родного города. Благодаря этому, ему удалось наживаться на счет богачей. Затем он под ловко придуманным предлогом ограждения сирийских иудеев от употребления масла неприготовленного иудеями^[166], испросил у Иосифа право доставлять им этот продукт к границе. За тирийские монеты, равняющиеся четырем аттическим драхмам, он покупал четыре амфоры, а продавал по той же цене пол-амфоры^[167]. Галилея вообще производила много масла, а тогда как раз имела хороший урожай, в то время, когда сирийцы терпели недостаток в масле. Поставляя им сам один огромные партии, он нажил себе известную сумму денег, употребленную им вскоре против того, который доставил ему эту прибыль^[168]. У него сложилось предположение, что если ему удастся низвергнуть Иосифа, то он сам получит начальство над Галилеей, а потому он приказал подчиненным ему разбойникам настойчивее преследовать свое разбойничье ремесло^[169] в надежде, или при волнениях и беспорядках, которые подымутся во многих местах, каким-нибудь изменническим путем убить полководца, когда тот поспешит на помощь стране, или же, если он будет остерегаться разбойников, то очернить его в глазах населения. Затем он распространял молву, будто Иосиф только и помышляет о том, чтобы все предать римлянам, и многими подобными происками добивался падения последнего.

3) В это время несколько молодых людей из деревня Дабаритгы, принадлежавшие к наблюдательному корпусу на Большой равнине, напали на управляющего Агриппы и Вереники, Птоломея, и отняли у него весь багаж, заключавший в себе, между прочим, немало дорогих материй, массу серебряных бокалов и шестьсот золотых слитков. Так как они не могли утаить награбленное, то они доставили все Иосифу в Тарихею. Последний порицал их насильственный образ действий против царских особ и отдал все, что они принесли, на сохранение богатейшему тарихейскому гражданину Энею, с намерением при удобном случае переслать это собственникам. Это, однако, накликало на него большую беду. Участники в грабеже, в досаде на то, что им ничего не досталось от добычи, проникнув также намерение Иосифа, ценою их трудов оказать услугу царской чете, еще в ту же ночь побежали в свои деревни и повсюду изображали Иосифа, как изменника. Они подняли на ноги также и ближайшие города, так что к утру на него нахлынуло сто тысяч вооруженных. Они собрались в тарихейский ипподром, где было произнесено много страстных речей против Иосифа. Одни кричали, что нужно отрешить от должности изменника, другие — чтоб предали его сожжению. Иоанн и вместе с ним Иисус сын Сапфии, тогдашний начальник Тивериады, все больше раздували ярость толпы^[170].

Друзья и телохранители Иосифа, за исключением четырех, разбежались все от страха пред нападением толпы. Он сам еще спал, когда уже имел быть подложен огонь; затем он поднялся и хотя оставшиеся при нем четыре телохранителя советовали ему бежать^[171], он все-таки, не страшась ни покинутого своего положения, ни многочисленности врагов, выскочил к толпе в изорванном платье, с покрытой прахом головой, закинутыми на спину руками и привязанным сзади к шее своим собственным мечом^[172]. Это возбудило сожаление дружественно расположенных к нему людей, в особенности жителей Тарихеи; те же, которые прибыли из деревень и ближайших окрестностей и были озлоблены против него, поносили его и требовали, чтоб он немедленно выдал сокровища, составляющие общественное достояние, и сознался бы в своих изменнических связях. Вид, в котором он предстал перед ними, породил именно в них мнение, что он не намерен отрицать возникшие против него подозрения и прибег ко всем этим средствам, способным возбудить жалость, для того, чтобы вымолить прощение. Но в действительности обнаруженная им полная смиренность была только прелюдией к задуманной им военной хитрости, и только для того, чтобы раздвоить негодовавшую против него толпу по предмету ее злобы, он обещал им во всем признаться. Когда он получил позволение говорить, он произнес: «Эти сокровища я не имел в виду ни послать к Агриппе, ни присвоить и себе, ибо никогда я не буду считать своим другом вашего противника или личной выгодой то, что вредит общим интересам. Но я видел, что ваш город, о граждане Тарихеи, в высшей степени нуждается в защите и не имеет никаких запасных денег для сооружения его стен, — вот почему я решил из боязни пред тивериадцами и другими городами, претендующими на эту добычу, сохранить втайне этот клад для того, чтобы на эти средства выстроить вам стену. Если вы этого не одобряете, то я прикажу привести сюда добытое добро и отдам его на разграбление; если же я имел в виду вашу пользу, то казните вашего благодетеля!»

4. Тарихеяне ответили на это громкими одобрениями, тивериадцы же и другие ругали и угрожали. Обе части оставили Иосифа в стороне и затеяли спор между собою. Опираясь на тарихеян, которых он склонил в свою пользу, а их было около сорока тысяч, он уже смелее заговорил со всей толпой и строго укорял ее в поспешности. Что касается спорных денег, заключил он, то прежде всего он укрепит на них Тарихею, но и для остальных городов будут приняты меры безопасности; они не будут терпеть недостаток в деньгах, если только они соединятся против тех для борьбы с которыми нужно собрать эти деньги а не восстанут против того, который их доставляет.

5. Тогда удалилась та часть толпы, которая видела себя обманутой в своих надеждах, хотя все еще озлобленная; две тысячи вооруженных^[173] все-таки напали на него и с угрозами окружили дом, в который он еще во время спасся бегством. Против них Иосиф опять употребил другую хитрость. Он взошел на крышу, дал знак рукой, чтоб они замолчали и сказал: «Он собственно не знает, в чем состоит их желание, ибо он их не может понять, когда они все вместе кричат. Но он готов сделать все, чего от него потребуют, если они нескольких из своей среды пошлют к нему в дом для того, чтобы он мог спокойно объясниться с ними». По этому предложению к нему зашли знатнейшие из них вместе с коноводами. Иосиф приказал потащить их в самый отдаленный угол его дома и при закрытых дверях бичевать их до тех пор, пока не обнажатся их внутренности. Толпа в это время стояла на улице и полагала, что продолжительные переговоры так долго задерживают депутатов. Иосиф же велел внезапно распахнуть двери и выбросить вон на улицу обагренных кровью людей^[174]. Этот вид нагнал такой страх на угрожавшую толпу, что она бросила оружие и побежала прочь.

6. Это усилило зависть Иоанна, и он задумал новое покушение против Иосифа. Под видом какой-то болезни он письменно просил у Иосифа разрешения пользоваться теплыми целебными купаньями в Тивериаде. Иосиф, не подозревавший еще о его кознях, предписал администрации города оказать Иоанну должное гостеприимство и заботиться о его нуждах. Добившись всего этого, он уже спустя два дня стал преследовать настоящую цель своего прибытия в Тивериаду. То ложными россказнями, то подкупом он начал побуждать жителей к отпадению от Иосифа. Сила, поставленный Иосифом для наблюдения за городом, немедля написал ему о предательских затеях. По получении письма, Иосиф в ту же ночь выехал и с наступлением утра был уже в Тивериаде. Народ вышел ему навстречу; Иоанн, хотя догадывался, что прибытие Иосифа касается лично его, послал одно из своих доверенных лиц сказать ему, что болезнь приковывает его к кровати, вследствие чего он не может встретить его лично. Когда же Иосиф собрал тивериадцев в ипподром и только что хотел было начать им говорить о содержании письма, Иоанн тайно послал вооруженных людей с поручением убить его. Когда собрание увидело этих людей, обнажавших свои мечи еще на некотором отдалении, оно громко вскричало; Иосиф обернулся на этот шум и, увидев сверкающие уже над его головой мечи, побежал вниз к берегу (он во время своего обращения к народу стоял на кургане вышиною в шесть локтей), вскочил в тут же стоявшее судно и с двумя телохранителями поплыл в открытое озеро^[175].

Его же солдаты взялись вдруг за оружие и пошли на убийц. Опасаясь, что при возникновении междоусобицы, весь город может сделаться жертвой злонамеренности немногих людей, Иосиф приказал своим через посла, чтобы они только заботились о своей безопасности, но не убивали никого из виновных и никого не подвергали ответственности. Повинуясь этому приказу, те остались в покое; но жители окрестностей, услышав об измене и ее зачинщике, вооружились против Иоанна, который между тем успел уже бежать к себе на родину, в Гисхалу. Со всех городов Галилеи стеклись к Иосифу тысячи вооруженных людей и объявили себя готовыми выступить против общего врага, Иоанна, и сжечь его вместе с городом, который оказывает ему убежище. Он благодарил их за сочувствие к нему, но старался смягчить их гнев, ибо он лучше хотел преодолеть своих врагов умом, чем лишить их жизни. Узнавши от отдельных городов имена людей, отпавших вместе с Иоанном (граждане добровольно выдавали своих земляков), он объявил чрез герольдов, что тот, который в течение пяти дней^[176] не оставит Иоанна, того имущество он отдаст на разграбление, а дома виновных вместе с их семействами уничтожить огнем. Этой угрозой он мгновенно привел на свою сторону более трех тысяч человек, которые явились и положили свое оружие к его ногам. С остатком из двух тысяч^[177] сирийских беглецов Иоанн стал агитировать тайно, после того, как ему не удалось сделать это открыто. Так он тайно отправил послов в Иерусалим с целью заподозрить все более возраставшую власть Иосифа и велел им сказать: «если не примут мер против него, то его вскоре увидят, как тирана в столице». Народ это предвидел и не обращал внимания на посольство. Но сильные и некоторые из стоявших во главе из зависти послали втайне деньги Иоанну для того, чтоб он мог набрать наемное войско и побороть Иосифа. В то же время они решили между собою отрешить его от должности правителя. Полагая, однако, что одного их решения не будет достаточно, они послали две тысячи пятьсот тяжеловооруженных и четырех высокопоставленных мужей: Иоазара, сына Номика, Анания сына Саддука, и Симона и Иуду сыновей Ионафана^[178], (все очень искусные ораторы) с поручением отвратить от Иосифа расположение народа, и если он добровольно отдастся им в руки, то дать ему возможность оправдаться; если же он насильно будет отстаивать свой пост, то поступит с ним, как с врагом. Иосифу было сообщено письменно его друзьями о выступлении войска, но причин они не могли ему объяснить, так как план его врагов хранился втайне^[179]. Он поэтому не принял никаких мер предосторожности и таким образом на сторону врагов тотчас же перешли четыре города: Сепфорис, Гамала, Гисхала и Тивериада. Но скоро он без кровопролития вновь возвратил себе эти города, хитростью овладел четырьмя предводителями и сильнейшими из вооруженных и послал их обратно в Иерусалим. Народ не мало был возмущен против них и наверно убил бы их со всеми их спутниками, если б они не спаслись бегством^[180].

8) С этих пор страх пред Иосифом удерживал Иоанна внутри стен Гисхалы. Несколько дней спустя Тивериада опять отпала после того, как жители ее призвали к себе на помощь царя Агриппу^[181]. Так как последний не прибыл в назначенный срок, а в этот день появились некоторые римские всадники, то они чрез герольда объявили Иосифа изгнанным из их города. Об их отпадении немедленно дано было знать в Тарихею. Иосиф же как раз разослал всех солдат для сбора провианта и потому не мог ни выступить сам один против отпавших, ни остаться там, где он находился, так как в том случае, если бы он медлил, царские отряды могли бы достигнуть города; независимо от этого, следующий день выпал в субботу, по причине которой он ничего не мог предпринять. Вследствие этого он задумал перехитрить отпавших. Он приказал запереть ворота Тарихеи, дабы никто не мог открыть его план тем, против которых он был составлен; затем он велел собрать все лодки, находившиеся в озере: их оказалось двести тридцать и в каждой из них не больше четверых гребцов. С ними Иосиф немедленно отплыл в Тивериаду. На таком расстоянии от города, на каком их нельзя было ясно видеть, он приказал пустым лодкам остаться в открытом озере в то время, когда он в сопровождении лишь семи невооруженных телохранителей подъехал ближе к городу. Но как только противники, не перестававшие его ругать, увидели его со стены, то, полагая, что все суда переполнены тяжеловооруженными, бросили свое оружие, начали махать масличными ветвями, как люди, просящие помощи, и молить его о пощаде города.

9) Иосиф пригрозил им серьезно, жестоко укорял их в том, что они, первые, которые начали войну с римлянами, заранее пожирая свои силы в междоусобицах, идут только на встречу желаниям неприятеля, что они ищут крови человека, заботящегося об их безопасности и не стыдятся запереть город пред тем, который окружил его стеной. При всем том он изъявил готовность принять к себе всех тех граждан, которые признают свою вину и помогут ему овладеть городом. Немедленно явились к нему все десять влиятельнейших граждан Тивериады. Он приказал поместить их в одну из лодок и отплыть с ними далеко в озеро. Затем он потребовал к себе пятьдесят других из важнейших членов магистрата под предлогом получить и от них залог верности. После этого он выдумывал еще другие поводы, чтобы вызывать к себе все больше и больше людей, точно он желал заключить с ними договор, и каждый раз приказывал рулевым как можно скорее ехать в Тарихею и там заключить всех пленных в тюрьму; таким образом он захватил в свои руки весь Совет, состоявший из шестисот членов, да еще двух тысяч простых граждан и в челнах отправил их в Тарихею^[182].

10) Так как остальные громогласно указывали на некоего Клита, как на главного зачинщика отпадения, и просили Иосифа выместить на нем свой гнев, то он, решивши никого не наказывать смертью, послал одного из своих телохранителей, Леви, с приказанием отрубить ему обе руки; во из боязни пред массой врагов тот не хотел идти сам один. Клит же, видя, как Иосиф, полный негодования, сам, стоя в лодке, порывается вперед, чтобы лично исполнить наказание, начал умолять с берега, чтобы хоть одну руку оставил ему. Иосиф удовлетворил его просьбу с тем, чтоб он сам отрубил себе одну из рук. И действительно, тот правой рукой поднял свой меч и отсек себе левую — так велик был его страх пред Иосифом. Таким образом последний с пустыми лодками и только семью телохранителями подчинил своей власти граждан Тивериады и снова склонил город на свою сторону. Спустя несколько дней он взял Гисхалу, отпавшую одновременно с Сепфорисом, и отдал ее солдатам на разграбление. Все то, однако, что можно было собрать, он опять возвратил жителям города, равно как и жителям Сепфориса и Тивериады^[183]; ибо уже после покорения последних он ограблением их хотел дать им предостережение, в то время как возвращением им имущества он вновь покорил их сердца.

Глава двадцать вторая

Военные приготовления Иудеев. — Симон сын Гиоры обращается к разбойничеству.

1) Волнения в Галилее наконец улеглись, внутренние распри прекратились и все уже обратились к военным приготовлениям против римлян. В Иерусалиме первосвященник Анан и властный лица, как они ни были склонны к римлянам, привела в порядок стены и заготовили массу боевых орудий. Во всем городе ковали стрелы и целые доспехи. Масса молодых людей без плана и системы упражнялись в боевых приемах, и все было полно военной сутолоки. Страшное уныние царило в среде умеренных, и многие, предвидя надвигающееся несчастье, разражались громкими воплями. Появлялись знамения, которые друзья мира принимали за предвестники бедствия в то время, как зачинщики воины истолковывали их в благоприятном для себя смысле. Уже до нападения римлян Иерусалим имел вид обреченного на гибель города. Анан хотел было прервать на короткое время военные приготовления и направил бунтовщиков и безумие так называемых зелотов в более полезную сторону, но он сделался жертвой насилия. Мы после расскажем, каков конец постиг его (IV, б, 2).

2) В Акраватском округе Симон сын Гиоры набрал массу недовольных и производил разбойничьи набеги, в которых не только грабил дома богатых людей, но и совершал насилия над их личностью. Уже тогда заранее видно было начало его тирании. Анан и остальные начальники послали против него часть войска; но он со своими сообщниками бежали к разбойникам в Масаду^[184] (17, 2, 8), где он, вместе с ними, опустошая Идумею, оставался до падения Анапа и других его врагов. Правители названной страны, вследствие многочисленных убийстве и постоянных грабежей, собрали войско и разместили гарнизоны по деревням. Таково было положение в Иудее.

Конец второй книги.

Примечания

1. Иудеи платили Ироду: поголовную подать, поземельный налог, налог с домов, пошлину с товаров, привозимых на рынок, и некоторые другие пошлины.
2. По И. Д., граждане предварительно совещались между собой и затем от имени собрания, потребовали от Архелая устранения Иозара и наиболее близких друзей Ирода.
3. Когорта имела в своем составе от 500 до 1000 солдат.
4. Сабин занимал пост, хотя независимый от Вара, но с более ограниченными полномочиями. Вар был правителем Сирии, а Сабин заведовал финансовой частью, в качестве квестора этой провинции.
5. В свите Ирода были два Птоломея, из которых один, заведовавший финансами и хранитель перстня царя, поддерживал права Архелая, а другой, брат Николая Дамаскинского и как последний близкий друг Ирода, стоял на стороне Антипы.
6. Тот самый, которого Август наметил наследником своего престола и который из-за этого был отравлен женой Августа, Ливией, переименовавшей себя впоследствии в Юлию.
7. По И. Д. восстание уже открылось; но Вар приостановил его казнью коноводов и переводом в Иерусалим целого легиона, т. е. третьей части всей римской армии, расположенной тогда в Сирии.
8. Эти вооруженные рабы шныряли по улицам города и оскорбляли граждан, что послужило ближайшей причиной возобновления восстания (И. Д. ХVII, 10, 1).
9. Чужеземные солдаты, облагодетельствованные Иродом, получившие от него пышный город Себасту, построенный на месте прежней Самарии, много пахотной земли и образцовое самоуправление (I, 21, 2).
10. За убийство этого патриота, мстившего за свой народ набегами на римлян и сирийцев, Ирод был тогда привлечен к суду синедриона. Иуда унаследовал от своего отца пламенную ненависть к римлянам и всякому игу вообще. Он стремился к восстановлению „царства Божия“, т. е. республиканского правления на началах иудейской религии, и был ярым врагом римлян. Он вероятно тождественен с Иудой Галилеянином, который впоследствии играл выдающуюся роль и образовал партию так называемых „зелотов“.
11. В рукописях и изданиях Иосифа Флавия название стрелков, содействовавших Грату в его борьбе против Симона, читается различно. Мы следуем чтению Havercamp'а, подтверждаемому латинским переводом Руфина. Речь, может быть, идет о конных стрелках, прибывших из Вавилонии во время правления Сирией Сатурнином в количестве 500 человек под начальством некоего Замариса, которых Ирод поселил в Батанее на границе Трахонеи. См. об этой вавилонской колонии и дарованных ей Иродом привилегиях И. Д. ХIII, 2, 1—2.
12. Город по ту сторону Иордана впоследствии переименованный Иродом Антипой в Ливию. В параллельном месте И. Д. ХVII, 10, 6 вместо этого города упоминается другой по имени Amatha, но это ошибка, вкравшаяся в текст. См. Schьrer, Geschichte, II, 125.
13. В И. Д. ХVII, 12, 2 пастух этот назван Афронг.
14. Сотник, т. е. начальник центурии, состоявшей, хотя и не всегда, но большею частью, из ста человек.
15. Жители Сепфоры принадлежали к патриотической партии Иуды, сына Иезекии. Сам Иуда спасся тогда от рук римлян.
16. Себаста.
17. Не считая арабских и других вспомогательных отрядов, одних только римских солдат было до 20 000.
18. Сабин сознавал, что восстание иудеев вызвано было его насилиями; к тому же он вторгся в Иерусалим вопреки данному им Вару и Архелаю обещанию не ехать туда и, наконец, позволил себе еще ограбить храм.
19. 19 Погром Вара приравнивается Иосифом (Против Апиона, I, 7) к войнам Антиоха Эпифана и Помпея в том отношении, что в нем, равно как и в тех войнах, погибли архивы и родословные записи, вследствие чего Коганы должны были составить новые генеалогии. Впоследствии Вар со всей вверенной ему римской армией погиб в борьбе с германцами. К его поражению относится восклицание Августа: „Вар, отдай мне мои легионы!“.
20. Начало колонизации евреев в Риме не поддается точному определению. Сношения Иудеи с Римом начались при первых Маккавеях, и с тех пор евреи, вероятно, стали селиться в Риме. Образование первой более значительной еврейской колонии в Риме относится ко времени Помпея, привезшего туда многочисленных еврейских пленников. Получив право римских граждан, они поселились по ту сторону Тибра и организовались там в самостоятельную еврейскую общину. О влиянии римских евреев свидетельствует, например, тот факт, что знаменитый Цицерон должен был скрывать от евреев свою ненависть к ним.
21. Сами же родственники, как видно из следующего §, примкнули к иудейской депутации.
22. Т. е. открыто бороться против своего врага.
23. Иудеи, как видно, предпочитали вассальную зависимость от римлян нестерпимому гнету идумейской династии. Они могли надеяться, что под скипетром Рима в Иудее восстановится тот же порядок, какой существовал в ней в домаккавейскую эпоху — сначала под властью Персии, а затем Египта и Сирии, — т. е., внутреннее управление страной будет вверено первосвященнику и синедриону, которые будут нести ответственность за внесение определенной дани в императорскую казну.
24. По И. Д., весь этот разговор произошел лично с императором.
25. По И. Д., на десятом году.
26. Так как они созревают раз в лето.
27. О царствовании Архелая сообщаются в И. Д. следующие краткие сведения. Первосвященник Иоазар был им устранен, но не потому, что этого требовал народ (II, 1, 2), а вследствие обвинения его в участии в восстании. Назначенный на его место Элеазар (брат Иоазара) должен был вскоре уступить место третьему первосвященнику, по одному показанию Иосифа, — Иосуа, а по другому — тому же Иоазару, который был первосвященником до Элеазара. Унаследованную им от отца страсть к строениям Архелай проявил в обновлении сожженного царского дворца в Иерихоне, основании нового города для увековечения собственного имени и разведении пальмовой рощи с искусственным орошением.
28. Евреи, по свидетельству Иосифа, осуждали Архелая за этот брак, не дозволенный ни законом, ни обычаем.
29. Всадники происходили из самых знатных патрицийских семей.
30. Копоний начинает собою длинный ряд так называемых прокураторов (procuratores и praesides были титулы, присвоенные наместникам императора в Иудее) Иудеи, обращенной Августом в императорскую провинцию и присоединенной к сирийскому наместничеству. (Август разделил римские провинции на императорские и сенатские; Сирия составляла императорскую провинцию, находилась в непосредственной зависимости от императора и испытывала больше гнета, чем все остальные). Иудея была лишена и тени самостоятельности. Законодательное собрание и синедрион потеряло и то весьма ограниченное значение, которое сохранялось еще за ним при Ироде и Архелае: прокураторы, облеченные безграничной властью, могли отменять его постановления; им принадлежало даже право назначения и устранения первосвященника. Евреи должны были во всех документах выставлять год царствования императора, вместо употреблявшегося ими раньше летосчисления по вступлению на престол их собственных царей. Резиденцией прокураторов была Кесарея; но и в самом Иерусалиме стоял постоянный гарнизон; здесь же имел постоянное пребывание целый штат римских начальников и чиновников, заведовавших разными учреждениями, блюстивших за порядком и хозяйничавших в городе по собственному произволу, точно также как прокуратор по своему произволу тиранизировал всю страну.
31. Это одно из таких мест, где автор, движимый в этих случаях патриотическим чувством, не договаривает истины, преднамеренно скрывая ее от римского читателя. В дальнейшей своей истории Иосиф с неумолимой настойчивостью проводит ту неоспоримую мысль, что иудейская война была делом рук самих римских прокураторов, что последние, желая оправдать пред императорами свой возмутительный произвол и гнусные насилия над народом, употребляли все усилия к тому, чтобы вынудить его к восстанию, дабы после показать, что таким беспокойным и жестоковыйным народом нельзя было управлять иначе, как суровостью. Преследуя такую цель, автор постеснялся наряду с этим открыть римлянам, что собственно та партия, которая сделалась душой революции и причиняла римскому государству больше тревог и хлопот, чем галлы и германцы, что эта знаменитая партия, известная под именем ревнителей, зелотов (канаим), зародилась в иудейской среде еще при первом прокураторе; одновременно с тем, как Иудея была превращена в римскую провинцию. А между тем об этой именно партии идет речь в настоящей главе. В И. Д. Иосиф сознается, что основателями партии ревнителей были Иегуда из Галилеи (сын Иезекии, поднявший оружие против римлян еще в первом году царствования Архелая) вместе с фарисеем Цаддоком. „Их приверженцы, продолжает Иосиф, во всем были солидарны с фарисеями, но обладали к тому необузданной любовью к свободе. Одного только Бога они признавали своим господином и царем. Никакая смерть не казалась им страшною да и никакое убийство (даже родственников и друзей) их не удерживало от того, чтобы отстоять принципы свободы. Но я считаю лишним распространяться о них больше, так как в их упрямой твердости мог убедиться почти каждый воочию. Я не должен бояться не найти веры в мои слова, а, напротив — чтобы мои слова не по­казались слишком бледным изображением того величия духа и геройского мужества, которые их отличали“.
    Цаддок и Иуда открыли свои действия еще при первом прокураторе, Копонии. Они были вызваны на это следующим обстоятельством. Одновременно с Копонием послан был императором в Сирию сенатор и бывший консул Квириний для производства переписи имущества. Эта мера, принятая для приведения в известность имущественного ценза провинций и умножения доходов с них в виде наложения на имущество новых налогов, показалась евреям, не имевшим до той поры никакого представления о подобного рода переписях, в высшей степени оскорбительной и подозрительной. Слово „ценз“ (census) с того времени стало обозначать всякий денежный штраф (кенас); лица, являвшиеся исполнителями введенной римлянами податной системы, были открыто презираемы: их показания в качестве свидетелей на суде не пользовались доверием. Даже самые умеренные фарисеи негодовали против этой податной системы, высасывавшей все соки населения. Но те с терпением и смирением переносили это унижение; ревнители же, ставшие под знаменем Цаддока и Иуды, считали такую покорность позором для отечества и религии и начали сеять семя революции в народе (И. Д. ХVIII, 1.).
32. В И. Д. безбрачие ессеев объясняется тем, что они считали женщин источником всяких дрязг.
33. По этому поводу Иосиф в И. Д. говорит: „Но самого большого удивления, наивысшей славы, на какую только может претендовать добродетель, заслуживают ессеи достижением ими полного уравнения имущества, о чем ни греки, ни другие народы не имеют даже понятия и что введено ессеями не со вчерашнего дня, а с давних лет; а между тем на этих началах живет свыше четырех тысяч человек. Для заведывания доходами с их общего имущества и полей, которыми богатые не могут пользоваться в большей мере, чем неимущие, они выбирают лучших людей, а для приготовления хлеба и пищи — священников“ (ХVIII, 1, 4).
34. Ессеи почти исключительно занимались земледелием.
35. 11 часов утра.
36. Ессеи занимались врачеванием, для чего они, кроме целебных трав, пускали в ход также нашептывания и заклинания. Неизвестно, о каких сочинениях здесь идет речь, но очевидно, что не о книгах Священного Писания. Впрочем, далее сообщается, что ессеи имели свои книги, которые всякий член должен был хранить как святыню. Литература ессейская несомненно существовала, но мы о ней почти ничего не знаем. Некоторый апокалиптические сочинения, дошедшие до нас, по мнению ученых, ессейского происхождения, но это вопрос еще спорный.
37. Назначение этого орудия поясняется ниже.
38. Этим странным обычаем, имеющим свое основание во Второзаконии 28, 12, 13, по справедливому замечанию Скалигера, объясняется воздержание ессеев от испражнения в субботу, так как им приходилось бы тогда копать, что считается запрещенной в субботу работой.
39. Сообщенные Иосифом Флавием в этой главе сведения об ессеях этом замечательном и своеобразном еврейском ордене, игравшем немаловажную роль в истории, дополняются известиями о них того же автора (И. Д. ХIII, 5, 9; XV, 10, 4—5; ХVIII, 1, 5), затем Филона (Quod omnis probus liber, 12—13, и отрывком, сохранившимся у Евсевия, (Praeparatio evangelica, VIII, II) и, наконец, Плиния (Hist. Nat. V, 17). Но не смотря на это сравнительное богатство материала и многочисленные исследования, посвященные европейскими учеными этому предмету, вопрос о происхождении ессеев все еще остается не вполне разъясненным. Даже этимология и значение имени ессеев еще не окончательно установлены. Нет сомнения, что ессеизм получил свое начало в Палестине и вырос на почве иудаизма. Основные части его учения имеют свои корни в самом еврействе, и можно, поэтому, с большой вероятностью допустить, что ессейский орден образовался из среды тех „хассидеев“, которые во время борьбы против эллинизма проявили такую замечательную энергию и такое редкое самоотвержение в деле защиты веры отцов. Нельзя, однако, не заметить в ессеизме и некоторых посторонних элементов, чуждых еврейству и привившихся ему как будто извне. В особенности поражает обычай их обращаться утром с молитвой к солнцу. Отвержение брака и весь аскетический характер ордена также не совсем согласуются с воззрениями чистого иудаизма. Не без основания, поэтому, полагали, что ессеизм не чужд и некоторому внешнему влиянию. Сам Иосиф Флавий, как мы видели, проводит параллель между учением ессеев о бессмертии души и воззрениями греков на этот предмет; в другом же месте (И. Д, XV, 10, 4) он прямо сопоставляет ессеизм с пифагореизмом. В действительности нельзя не заметить много сходного между обоими этими учениями. На это в особенности обратил внимание известный знаток греческой философии, Эдуард Целлер (Die Philosophie der Griechen, Theil III, Abth. 2, стр. 277—338 третьего издания, и Ueber den Zusammenhang des Essдismus mit dem Griechenthume в Theolog. Jahrbucher 1856, стр. 401—433). Но Целлер заходит слишком далеко, если он почти весь ессеизм хочет вывести из пифагореизма. Можно согласиться, что ессеи кое-что восприняли из пи­фагореизма, но нет сомнения, что в основных своих чертах учение их опирается на еврейство.
40. Иосиф Флавий, который, по собственному свидетельству (Жизнь, 2) после тщательного и всестороннего ознакомления с учениями всех трех так называемых им иудейских сект, примкнул к фарисеям, относится к последним, где он о них говорит, с величайшим уважением, подчеркивая в особенности их высоконравственную жизнь и благотворное влияние, которое они имели на народ. Так, он в И. Д. (ХVIII, 1, 2) дает о них следующий отзывы „Они живут строго и отказывают себе в мирских удовольствиях; все то, что по здравому смыслу кажется логичным, они делают. Вообще фарисеи считают своим священным долгом следовать велениям разума. Они почитают старших и не позволяют себе противоречить их постановлениям... Они пользуются таким влиянием на народ, что все богослужебные обязанности, жертвоприношение и молитвенный культ совершаются по их начертаниям. Такое безграничное и безусловное повиновение оказывают им общины потому, что все убеждены, что фарисеи и словом и делом ищут лучшего для народа“.
    В другом месте (Жизнь, 2), он их сравнивает с греческими стоиками. Все, что нам известно о фарисеях, составлявших ядро и лучшую часть народа, вполне подтверждает отзыв о них Иосифа Флавия, имеющий для нас тем большее значение, что наш историк, игравший немаловажную роль в войне иудеев против римлян и перешедший, как известно, в конце концов на сторону неприятеля, испытывал не мало преследований со стороны фарисеев, которые, не без основания, считали его изменником. Но личная злоба, которая у него иной раз невольно прорывается против отдельных личностей, не могла подавить в нем чувство справедливости по отношению к тем, которые так хорошо понимали дух народа и иудаизма и с таким самоотвержением охраняли его интересы.
    Фарисеи были прямые последователи книжников (соферим). Они продолжали толкование моисеевых законов, применяя их к условиям современной им жизни; они устраивали всевозможного рода школы, начиная от низших и кончая высшими; они учили и толковали Тору всенародно в синагогах и молитвенных домах, распространяя чрез них светоч знания в народе; они вместе с тем были народными судьями. Строгая нравственность, скромность, благочестие, умеренность в земных наслаждениях, приветливое обращение, милостивое отправление правосудия, а главное преклонение пред законом и принципами свободы и справедливости составляли отличительные черты их характера. Не даром весь народ льнул к фарисеям, с любовью подчинялся их узаконениям и всегда вооружался на борьбу с их врагами. Инстинктивно или сознательно народ видел в фарисеях залог своего бытия, оплот и защиту против всякой незаконной власти или злоупотребления властью над ним. И народ никогда не ошибался в своих упованиях. Сохранение иудаизма была главная руководящая цель этих народных учителей и законоведов. Этой цели были посвящены все чувства и помыслы каждого истого фарисея; ей он служил в синагоге, проповедуя народу слово Божие, в школе, где он в строго национальном духе воспитывал юношество, и, наконец, в синедрионе, где в основу каждого вновь выработанного закона легла мысль об охранении иудаизма во всей его самобытности и неприкосновенности. После этой главной цели ближайшей задачей фарисеев, которую они преследовали с не меньшею настойчивостью, было охранение прав народа от произвола его князей и царей. Если фарисеи терпели частые гонения, так только потому, что они не шли ни на какие компромиссы с высшей правительственной властью, а со всею смелостью и неподкупностью истых народных представителей останавливали всякое посягательство верховных правителей на превышение своей власти и ограничение народных прав. И если народ проливал свою кровь за фарисеев, так он боролся тогда за свои собственные права и в таких случаях платил только дань благодарности фарисеям; ибо последние всегда были первые, которые жертвовали своей жизнью и охотно шли на казнь за интересы народа, в защиту которого они выступали всегда, пренебрегая явной опасностью.
41. В противоположность фарисеям, саддукеи составляли аристократическую партию, образовавшуюся преимущественно из священнического сословия и, несомненно, из умеренных эллинистов. Владея большими богатствами, стремясь к власти и к внешнему влиянию, они тяготились строгим учением фарисеев, прилагавших один масштаб ко всем сословиям, радевших о чистоте и простоте нравов всего народа, без различия ранга и класса, допускавших роскошь и блеск в храме и общественных зданиях, но отнюдь не в частной жизни. Главнейший признак, отличавший саддукеев, заключался в том, что они признавали обязательным один Моисеев закон, отвергая все выработавшееся в течение многих веков традиционное толкование и дальнейшее развитее писанного закона. Такое учение, конечно, могло бы казаться более удобным для практической жизни, освобождая народ от многих новых обязанностей, возлагаемых на него позднейшим расширением первоначального закона. Но народ не пожелал воспользоваться этим облегчением; он слишком много преследований вынес за свой закон от сирийских тиранов, чтобы добровольно отречься от него; народ не справлялся о происхождении устных законов, ему было достаточно знать, что они исполнялись его предками в течение веков; и еще более дороги стали ему эти устные законы с тех пор, как он освятил их своей собственной кровью в войнах с Селевкидами. Фарисеи лучше саддукеев понимали дух народа, если они не делали ему никаких послаблений, а напротив поддерживали в нем религиозное рвение. С другой стороны свободомысленное на поверхностный взгляд учение саддукеев оказалось на практике несносной рутиной в сравнении с прогрессивным и истинно разумным направлением фарисеев. Так, например, саддукеи, придерживаясь буквы Св. Писания, проповедовали „зуб за зуб и око за око“ в буквальном смысле; между тем фарисеи, дорожившие главным образом духом Моисеева законодательства и допускавшие самое широкое толкование его, лишь бы не была нарушена внутренняя связь между этим первобытным кодексом установлений и беспрерывно изменяющимися условиями жизни, наказывали членовредительство соразмерным денежным штрафом. Таким образом саддукеи в противоположность фарисеям прослыли жестокосердными судьями. Все это в связи с их аристократическим высокомерием оттолкнуло народ от этой оппозиционной партии. Если она временами господствовала в Иудее, так только путем насилия и при воцарении в стране единодержавной власти, с которой она шла рука об руку.
42. Считая в том числе 14 лет совместного правления с Марком Антонием.
43. От первого ее мужа, Тиверия.
44. У Генисаретского или Галилейского озера, названного также Тивериадским по имени новооснованного города Тивериады. Город этот в особенности славился находящимися близ него еще ныне существующими целебными источниками, о которых упоминается в И. Д. (ХVIII, 2, 3) и неоднократно в Талмуде. Он играл немаловажную роль во время войны против римлян и известен как последнее местопребывание синедриона; в нем же впоследствии образовалась знаменитая массоретская школа. (См. A. Neubauer, La gйographie du Talmud, стр. 208 сл.).
45. До Пилата в Иудее было четыре прокуратора: первые три (Копоний, Амбивий и Анний Руф) быстро сменяли друг друга в короткий промежуток времени (9 лет). Император Тиверий, при всей своей свирепости к самим римлянам, взирал на провинции более милостивым оком, чем Август. „Разумный пастух, — внушал он своим наместникам, — стрижет своих овец, но не дерет с них кожи“. По свидетельству Тацита, „Тиверий заботился о том, чтобы провинции не подвергались новым налогам и чтоб тяжесть прежних поборов не была увеличена жадностью и жестокостью чиновников; с этой целью он власть над провинциями подолгу оставлял в одних и тех же руках“. Иосиф точно таким же образом характеризует отношения Тиверия к провинциям. Тиверий, по И. Д., рассуждал так: «всякая должность дает толчок к злоупотреблениям, а потому, если человек получает ее на короткое время, не зная, когда он будет устранен, он тем беспощаднее грабит своих подчиненных; но раз должностное лицо будет знать, что оно назначено на продолжительное время, оно будет действовать умереннее и, пожалуй, перестанет угнетать народ, как только соберет достаточно богатств“. В подтверждение этой мысли он приводит пример больного, который просил не разгонять мух с его язвы, так как насытившиеся уже насекомые не могут причинить ему такую боль, как другие — голодные, которые с еще большей прожорливостью присосутся к обнаженной ране (ХVIII, 6, 5). Следуя этой системе, Тиверий и в Иудею за все время своего царствования (22 года) посылал только двух наместников. Первым из них был Валерий Грат, который сменил последнего наместника Августа, Анния Руфа, и оставался в Иудее 11 лет. Иосиф не отмечает ни одного волнения иудеев под его правлением; но из этого едва ли можно заключить (как это делает Сальвадор), что он правил мягко и разумно. Достаточно знать, что Грат за свое одиннадцатилетнее пребывание в Иудее сменил четырех первосвященников. Нелюбимый народом Иоазар был отстранен еще Квиринием, который назначил на его место Анана. При Грате же последовал следующий ряд первосвященников: вместо Анана — Измаил, сын Фаби, за ним Элеазар, сын прежнего первосвященника Анана, спустя год — Камиф, сын Симона, а после опять через год — Иосиф, называвшийся также и Кайфой.
46. Signum называлось знамя когорты, состоявшее из шеста, украшенного сверху фигурой какого-нибудь животного (со времени Мария большею частью орла), под которой на шесте было прикреплено несколько круглых металлических дощечек с изображениями императоров и полководцев.
47. И. Д. (ХVIII, 3, 2) длина водопровода определяется в 200 стадий. Развалины этого водопровода сохранились еще по настоящее время. См. Schick, в Zeitschrift des deutschen Palдstina-Vereines I., 1878, стр. 132 след.
48. Такие кровопролития, судя по другим древним источникам, Пилат производил не один только раз. Он был первый из прокураторов, который начал посягать на неприкосновенность еврейской религии. Знаменитый александрийский еврей Филон; живший в одно время с Пилатом, дает следующую характеристику его личности (Legatio ad Cajum, § 38): „Однажды иудеи стали увещевать его добрыми словами, но свирепый и упрямый Пилат не обратил на это никакого внимания; тогда те воскликнули: „перестань дразнить народ, не возбуждай его к восстанию! Воля Тиверия клонится к тому, чтоб наши законы пользовались уважением. Если же ты, быть может, имеешь другой эдикт или новую инструкцию, то покажи их нам, и мы немедленно отправим депутацию в Рим“. Эти слова только больше раздразнили его, ибо он боялся, что посольство раскроет в Риме все его преступления, его продажность и хищничество, разорение целых фамилий, все низости, затейщиком которых он был, казнь множества людей, не подвергнутых даже никакому суду, и другие ужасы, превосходившие всякие пределы“. Последним актом насилия Пилата было избиение многих влиятельных самарян. Депутация самарян жаловалась на него тогдашнему сирийскому наместнику Вителлию, который назначил правителем Иудеи одного из своих друзей, Марцелла, а Пилату приказал ехать в Рим оправдаться пред императором. Таким образом, Пилат после десятилетнего правления должен был с позором покинуть Иудею (И. Д. ХVIII, 4, 2).
49. В первую половину царствования Тиверия, когда государственными делами фактически управлял могущественный временщик, хитрый и бессердечный Сеян, который держал в трепете весь Рим и самого императора, против римской еврейской общины воздвигнуто было гонение. Поводом к этому послужил, по свидетельству Иосифа Флавия, следующий случай. Фульвия, жена одного влиятельного сенатора Сатурнина, перешедшая в еврейство, доверилась каким-то трем обманщикам-евреям и вручила им богатые дары для доставления в иерусалимский храм; но те присвоили подарки себе. Тиверий, узнав об этом обмане, предложил сенату издать закон об изгнании всех евреев из Рима, если они к определенному сроку не отрешатся от иудейства. 4 000 иудейских юношей были сосланы в Сардинию и предназначены для ведения войны с морскими разбойниками; но они предпочитали жестокие наказания этой принудительной службе (И. Д. ХVIII, 3, 4). Это было первое гонение, испытанное евреями в Риме; оно вызвано было не столько описанным случаем, о котором другие источники, рассказывающие об этом преследовании, ничего не знают, сколько опасением римского правительства против все больше распространявшегося среди римского общества еврейского культа. Чрез 12 лет изгнанники были вновь возвращены в Рим (Филон у Евсевия, Hist. eccl. II, 5, 7; Светоний, Vita Tiber. 36 и Тацит, Annal. II, 85).
50. Иосиф (И. Д. ХVIII, 6) пространно описывает очень характерные, дышащие полной современностью, похождения Агриппы до восшествия его на престол. Это был авантюрист, любивший в молодости прожигать жизнь, промотавший все свое состояние в товарищеских пирушках и на приобретение себе влиятельных друзей, лишившийся в конце всяких средств к существованию, погрязший в неоплатных долгах, обращаясь за деньгами как к знатным особам, так и к низким ростовщикам, заставлявший своих слуг добывать ему деньги из каких бы то ни было источников, вынужденный бежать от преследования кредиторов из одного города в другой, в минуту отчаяния покушавшийся даже на свою жизнь, перешедший затем на хлеба к не любившим его родственникам, перебивавшийся милостями друзей, покинутый, наконец, всеми друзьями за разные проделки и тогда только, находясь уже на краю гибели, пробивший себе дорогу к римскому двору, бросившийся здесь в самый водоворот интриг и вражды между Юлиями и Клавдиями, пока он не навлек на себя гнева дружески расположенного к нему Тиверия и пока, наконец, он по капризу судьбы из тюремного узника не был произведен в цари, получив от преемника Тиверия, Калигулы, золотую цепь одного веса с теми железными цепями, который он влачил в тюрьме.
51. Филипп умер бездетным; смерть его последовала на 20-м году царствования Тнверия, который присоединить его тетрархию к Сирии. В такой зависимости Батанея, Трахонея и Авран находились около 2¹/₂ лет, пока они, по воле императора Гая Калигулы, не образовали опять отдельного царства.
52. Дочь Аристовула, сестра Агриппы.
53. Агриппа, в дни своего скитания нашедший приют и должность у Ирода, не постеснялся теперь обвинять облагодетельствовавшего его шурина и дядю в заговоре против императора. Благодаря этому доносу, Ирод Антипа был сослан (не в Испанию, а в Лугдунум в Галлии — нынешний Лион, как показано в И. Д. ХVIII, 7,2); Агриппа же приобрел теперь половину бывшего еврейского царства: Галилею, Перею, Батанею, Трахонею и Авран и владения Лизания.
54. Имя Гая, прозванного Калигулой, заклеймено вечным позором в истории. Это не был деспот, совершающий свирепости в порыве ярости, а демон, проникнутый насмешливым презрением к людям. Была какая-то дьявольская ирония в том, как он ругался над законами, природой, стыдом и приличием. За недолгое свое правление он выказал все гнусные пороки и пошлости в таком размере, что для объяснения их историки останавливаются на предположении о его помешательстве. Но его сумасбродство было методическое. Так называемый императорский культ, введенный в Рим еще Августом, он возвел на такую позорную высоту, на которой он некогда находился у азиатских народов, названных цивилизованными римлянами варварами. Август первый наполнил римское государство своими статуями и храмами; но он их ставил рядом с статуями Рима и богов; божественный почести оказывались ему больше из рабского преклонения самих подданных, чем по его собственному настоянию. Свирепый в своем безграничном произволе Тиверий поддерживал этот „божественный культ императоров“ только по отношение к памяти Августа. Сумасбродный же Калигула возвел себя в божественный сан при жизни и объявил себя даже выше всех богов: он стал являться народу то Геркулесом с львиной шкурой на плечах и булавой, то Аполлоном с кифарой, то Нептуном с трезубцем, то, наконец, Юпитером с молниеносными стрелами в руке! Статуи богов были обезглавлены и, обновленные головой Калигулы, превратились в изображения богоимператора. Языческие народы нельзя было конечно удивить этой новой выдумкой: они привыкли воздавать божественные почести своим властелинам и поклоняться им, как сверхъестественным существам; да и вообще в языческом быту одним богом больше или меньше не могло иметь особенного значения. Для иудейства же вопрос о признании императорского культа был вопросом всего его бытия — тут невозможны были никакие компромиссы и уступки.
    Но страшная гроза могла бы однако миновать иудеев, если бы ее не накликали александрийцы. Евреи в Александрии никогда не пользовались дружелюбным отношением греко-македонского и египетского населения; помимо расовой розни и религиозного антагонизма, здесь существовали еще и другие причины, постоянно углублявшие пропасть, лежавшую между обоими лагерями. Во всякой борьбе между престолонаследниками, весьма часто потрясавшими египетское государство, а равно и во всех народных восстаниях против царской власти евреи всегда стояли на стороне легального правительства и силой оружия поддерживали законный порядок в стране. Во всех таких случаях евреям, предводительствуемым своими собственными полководцами, приходилось бороться со всем остальным населением, со всеми остальными политическими фракциями в Александрии. Отсюда то двойственное положение, в котором евреи в течение веков находились в Египте: с одной стороны, они были ненавидимы своими соотечественниками-язычниками, а с другой — покровительствуемы египетскими царями и осыпаны их милостями. Их гражданская равноправность зиждилась всегда на эдиктах царей, видевших в своих подданных-евреях единственную надежную опору престола и вверявших им поэтому самые ответственные посты, как например, охрану крепостей и Пелузия, составлявшего ключ в Египет со стороны Азии. Впоследствии, когда царство Птоломаидов стало подпадать под влияние римлян, а затем превратилось в римскую провинцию, римские Цезари — Юлий, Август и Тиверий — утверждали евреев в одинаковых их правах с греками. Но при сумасбродном Калигуле александрийцы нашли удобный момент отнять у евреев унаследованные ими веками гражданские права. Это было сделано собственной властью тогдашнего императорского наместника, Флакка, объявившего александрийсиих евреев пришельцами и бесправными. Немедленно после этого они были изгнаны со всех четырех частей города и стеснены в принадлежавший им квартал, Дельту; оставленные ими жилища и мастерские были разграблены и разорены. Самая Дельта была оцеплена чернью и солдатами, решившимися заморить все еврейское население голодом и зноем; если кто отваживался переступить через осадную линию, то он был подвергаем мучительной казни. Этим, однако, не исчерпывались страдания евреев: их не оставили в покое и в тесном гетто, куда они были загнаны. То чернь, предводительствуемая разными юдофобами тогдашней александрийской школы, вторгалась в синагоги и устанавливала здесь статуи императора; то Флакк, под предлогом отнятия оружия у евреев, снаряжал в Дельту войско которое при этих обысках совершало ряд возмутительных насилий, не разбирая ни возраста, ни пола; то по приказанию того же Флакка были схвачены 38 наиболее влиятельных членов верховного совета, закованы в цепи, поволочены в театр и здесь на глазах ликовавшей александрийской толпы подвергнуты бичеванию. Эти ужасы продолжались несколько месяцев, пока Флакк — не за его зверские насилия над евреями, а за другие преступления — не был отозван в Рим (он был осужден на изгнание и впоследствии казнен). Травля евреев в Александрии на время прекратилась, но их гражданское положение продолжало оставаться в высшей степени неопределенным; религиозные же преследования время от времени возобновлялись: евреев принуждали под страхом пыток и казней нарушать святость субботы, есть свинину, принимать в синагогу статуи императора, или же прямо переходить в язычество. В те печальные дни выступил известный Апион — один из первых ненавистников Израиля, сделавший юдофобию специальной своей карьерой. В своей „египетской истории“ или в особом, направленном против евреев сочинении (вопрос о том, написал ли Апион специальную книгу о евреях, еще спорный; см. Schьrer, Geschichte, II, 779; A. Sperling, Apion der Grammatiker und sein Verhдltniss zum Judenthum, стр. 18 след.) Апион оклеветал евреев, их религию, нравы и самое происхождение еврейской нации; одновременно с тем он и устными проповедями на площадях возбуждал против них чернь в Александрии и других городах. Поощренный этими уличными успехами, Апион во главе депутации выступил, наконец, обвинителем еврейского народа пред императором Калигулой. Чтобы предотвратить беду, александрийские евреи также отправили в Рим депутацию под предводительством знаменитого Филона. Но что могла возразить депутация Филона против таких веских обвинений, как то, что евреи не едят свинины или что они только одни из всех народов, подвластных Риму, не поклоняются и не жертвуют статуям императора? В это же время в Ямнии произошло столкновение между евреями и местными жителями — язычниками, которые соорудили жертвенник в честь императора, и тогда Калигула, раздраженный упорным отказом евреев воздавать ему божественные почести, предписал Петронию истребить поголовно всех иудеев, если они не примут в иерусалимский храм его статуй. Таким образом, несчастье, постигшее александрийских евреев, разразилось теперь над всей Иудеей (И. Д. ХVIII, 8, 1. Филон in Flaccum; legatio ad Cajum).
55. Река Вил (Belus), тоже Пагида, ныне Нааман, упоминается также у Тацита (Hist. V, 7) и Плиния (Hist. natur. 5.19, 36,26), как источник добывания стеклянного песку.
56. В самом Риме, впрочем, дело евреев между тем приняло, благодаря заступничеству Агриппы, более благоприятный оборот. Агриппа, находившийся как раз в то время при императоре, случайно узнал об опасности, угрожающей его единоверцам. Это известие на него произвело такое сильное впечатление, что он упал в обморок, от которого он только очнулся на следующий день. Поправившись, он немедленно представил императору обширную записку, в которой он умолял его об отмене данного им приказа, выставляя ему на вид, что никто из его предшественников никогда не потребовал от евреев ничего подобного, противного законам их веры. Ходатайство его не осталось без надлежащего действия: Калигула написал Петронию, чтобы он евреев оставил в покое. Но полученное вслед за тем от Петрония донесение об упорстве евреев и о его медлительности привело Калигулу в такую ярость, что он приказал ему лишить себя жизни. Но прежде чем этот приказ дошел до места назначения, Калигула умер от рук заговорщиков. Так Филон рассказывает о заступничестве Агриппы (Legat. ad. Cajum, § 35—41). У Иосифа Флавия рассказ этот является в следующем виде: Когда Калигула отдал известный приказ Петронию, Агриппа был в Риме; долгое время он был безутешен и не знал, что предпринять для отвращения беды; наконец, он прибег к следующей тактике. Он устроил у себя во дворце пир для Калигулы и затратил на этот пир неимоверные средства, так что он обилием и утонченностью блюд и роскошью обстановки превосходил всякие ожидания гостей и приводил в изумление самого императора, славившегося своим мотовством и обжорством. Развеселившись от вина, Калигула, в порыве благодарности за столь широкое гостеприимство хозяина, просил его пожелать себе от него что-нибудь, обещав заранее исполнить всякое его пожелание, если только это будет в его власти. Агриппа был слишком опытный царедворец, чтоб сразу воспользоваться таким лестным предложением для намеченной им цели: он отклонил его в очень учтивой, но решительной форме, заявив, что ему нечего больше желать себе, ибо он и так уже высоко облагодетельствован милостями императора. Тогда только Калигула, тронутый скромностью Агриппы, начал настаивать на своем требовании. Как будто по принуждению, Агриппа объявил тогда свою просьбу, заключавшуюся в том, чтоб император сам добровольно отказался от своего желания установить свои статуи в иерусалимском храме. Это была конечно очень смелая просьба, сопряженная с опасностью жизни для Агриппы. Но Калигула с одной стороны был поражен бескорыстием Агриппы, просившим для других там, где он с большей уверенностью в успехе мог просить лично для себя; с другой же стороны, ему было стыдно в присутствии многих гостей, пировавших вместе, с ним, отказать Агриппе в просьбе, на которую он сам настойчиво вызывал его. Он действительно исполнил обещание и написал Петронию, чтобы тот распустил войско и оставил без исполнения его прежний приказ, а в случае статуи уже поставлены в храме, то удалить их немедленно. Дело окончилось бы таким образом к общему благополучию, как вдруг, сейчас после отправки письма, прежде чем оно могло дойти до места назначения, получено было известное донесение Петрония. Приведенный в ярость неповиновением последнего, своенравный Калигула написал ему угрожающее письмо и вновь предписал ему исполнить его приказ. (И. Д. ХVIII, 8, 7, 8).
57. Полное имя его: Тиверий Клавдий Друз Нерон Германик, младший сын старшего Друза, брат отца Калигулы, Германика — следовательно дядя убитого императора.
58. В И. Д. ХIХ 1—4, подробно описываются заговор против Калигулы и посредничество Агриппы между сенатом и Клавдием. Участники в заговоре имели в виду вместе с монархом убить и монархию и восстановить старую республику или аристократическую конституцию. Сенат и консулы, лишенные всякой власти и служившее только игрушками в руках цезарей, по смерти Калигулы мечтали о восстановлении своего прежнего значения; у ораторов развязались языки: клеймя с трибуны столетнее рабство, в которое ввергли римлян деспотические цезари, они призывали сенаторов на борьбу за свободу. Но в это самое время преторианцы вытащили уже из дворца трепетавшего со страха Клавдия, который думал, что его ведут на казнь, понесли на плечах в свой стан за город и провозгласили его императором. А преторианцы составляли тогда могущественную силу. Прежде они были разрознены по всему Риму и его окрестностям и размещены на квартирах у граждан. Тиверий же, желая приобрести в них послушное орудие для порабощения нации, собрал их в один укрепленный стан пред Виминальскими воротами (castra praitoria). Цель была достигнута: воины, поселенные отдельно от граждан и образовавшие особую корпорацию, сделались враждебно настроенными к гражданам и готовыми на всякие насилия над ними. Но держа в трепете весь Рим, они сделались грозой самих императоров: они низвергали их и возводили на престол по своему произволу. Во время переворота после Калигулы преторианцы стали в оппозицию сенату, ему не сочувствовал также и народ, который давно уже привык к монархическому образу правления и не признавал законной власти за сенатом; даже солдаты, стоявшие на стороне последнего, требовали восстановления единодержавия. Сенат находился в большом затруднении и действовал нерешительно. Но и Клавдий, несмотря на то, что все шансы были на его стороне, был слишком слабоумен и бесхарактерен, чтоб уметь воспользоваться благоприятствовавшими ему обстоятельствами. Риму предстояло тогда испытать одну из тех кровопролитных междоусобиц, какую он переживал в последнем периоде республики. От этой опасности спас город и государство Агриппа, который, приняв на себя посредничество между непризнанным еще императором и сенатом, внушил первому твердую решимость не выпускать из рук доставшейся ему власти, а с другой стороны убедил консулов и вождей сената не вступать в неравный бой с преторианцами.
59. Восстановив Иудейское царство в прежних его пределах, Клавдий позаботился также о благе евреев, рассеянных по всему римскому государству. Два эдикта были изданы им, по просьбе Агриппы и Ирода, в пользу евреев: одним были восстановлены гражданские права александрийских евреев; другой же был разослан во все римские провинции; этим эдиктом евреи повсеместно были уравнены в правах с коренным населением, а всем азиатским и европейским народами; а также римским наместникам повелевалось не препятствовать евреям открыто и свободно исповедывать религию их отцов. (И. Д. XIX, 5).
60. По И. Д., сооружение городской стены было прекращено еще при жизни Агриппы, вследствие приказа Клавдия. Агриппа, зная хорошо, как непрочна римская дружба, зависящая от единоличной воли императора, хотел, повидимому, доставить своей столице более верную гарантию ее будущей политической свободы в виде сильно укрепленной стены. Но тогдашний правитель Сирии, Марз — заместитель Петрония — не замедлил донести об этом Клавдию и выставить поведение Агриппы в подозрительном свете, вследствие чего и последовал приказ о приостановлении работа. Еще одно неприязненное столкновение иудейского царя с сирийском наместником указывает также на стремление Агриппы к завоеванию себе большей самостоятельности, чем та, которую могло ему доставить личное и случайное благорасположение того или другого императора. Он даже замышлял устроить тайный союз восточных царей, находившихся в одинаковой зависимости с ним. В Галилейском городе, Тивериаде, куда Агриппа отправился однажды под видом прогулки, съехались: Антиох, царь Коммагены, Сампсигерам из Эмесы, Котис из Малой Армении, Полемон из Понта и Ирод из Халкиды. Но свидание шести сильных царей опять встревожило Марза, усмотревшего в нем нечто, угрожающее спокойствие римского государства; он отправил к каждому из царей отдельных уполномоченных с предписанием удалиться на родину.
61. В И. Д. Иосиф дает следующую характеристику личности Агриппы I. „Агриппа был в высшей степени щедр; своих подчиненных он старался привязать к себе богатыми подарками; но он далеко не был похож на своего деда Ирода. Этот был от природы жесток и необуздан и открыто признавался, что он душой более эллин, чем Иудей. Украшая на свой счет чужестранные города, устраивая бани и театры в одних, храмы и колоннады в других, он своей собственной стране не оказывал ни малейшего внимания; Агриппа же, напротив, был человеколюбив и ко всем одинаково великодушен; он был любезен с иностранцами, но к своим подданным он относился с большей участливостью. Точно также он охотно и подолгу жил в Иерусалиме, соблюдал добросовестно отечественные законы и во всех отношениях служил образцом добродетели; не проходило ни одного дня, чтоб он не совершал жертвоприношения. Характерен также следующий факт, рассказываемый Иосифом. Однажды, когда Агриппа уехал в Кесарею для присутствования на играх, один из именитых законоучителей, по имени Симон, созвал народное собрание и объявил царя безбожником и недостойным поэтому быть допущенным в храм. Начальник города письменно донес об этом Агриппе. Тогда последний приказал привести Симона в Кесарею и, посадив его затем рядом с собою в театральной ложе, спросил его ласково и добродушно: „Скажи теперь, Симон, что тут совершается противозаконного?“ Симон не знал, что возразить, и извинился пред царем. Агриппа не только простил его, но помирился с ним и отпустил его обратно в Иерусалим с подарками. Таким образом Агриппа своим добродушием расположил к себе даже непреклонных фарисеев. В Талмуде встречаются об Агриппе самые похвальные отзывы. Он имел обыкновение смешиваться с толпой, когда последняя с песнопением приносила в храм первые плоды с полей и садов, и сам даже носил свою корзину с плодами в святилище. Он возобновил упраздненное Иродом чтение Второзакония в конце субботнего года. Однажды во время чтения пред народом в храмовом дворе установленной для этого случая главы, дойдя до стиха: „Из среды твоих братьев выбери себе царя“, он вспомнил свое полуидумейское происхождение и заплакал. Фарисеи тогда ободряли его словами: „Ты наш брат, ты наш брат!“ Дальше об Агриппе известно, что он, подобно своему деду, имел страсть к строительным предприятиям; неимоверно большие средства он затратил на укра­шения тогдашнего римского города Берита (ныне Бейрут) в Сирии, в котором построил театр, амфитеатр, бани и колоннады; все эти здания славились своей красотой и роскошной обстановкой. На сколько вообще Агриппа был щедр на постройки и на раздачу подарков, доказывает то, что извлекая из своего царства 12 миллионов талантов, он должен был еще прибегать к займам. В течение своего короткого царствования он сменил несколько первосвященников: вместо Теофила, сына Анана, он назначил Симона Конофера, сына Боефа, затем он устранил Симона и возвел в первосвященнический сан Маттафию, сына Анана, а после — Элионая, сына Канфера. Он умер в Кесарее внезапно на 54 году от роду, искренно оплакиваемый иудеями. Три года он царствовал над тетрархией Филиппа, на четвертом году он получил также тетрархию Ирода Антипы, а последние три года он был полновластным царем и над всей Палестиной. Царствование Агриппы было вечерней зарей самостоятельной политической жизни иудеев. После смерти этого благочестивого царя, возродившего свободу нации, Иудея опять подпала под власть римских прокураторов и недолго спустя она была вовлечена в гибельную войну с римлянами, (ХIХ, 7, 2, 3, 4; 8, 1 и 2).
62. Молодому Агриппе было тогда 17 лет; он находился в Риме и воспитывался при дворе Клавдия; когда умер его отец, император хотел было послать его в Иудею с царскими полномочиями, как наследника; но этому решению воспротивилась толпа императорских вольноотпущенников, приобретших уже тогда всесильное влияние на Клавдия (И. Д. ХIХ, 9, 2).
63. Во время правления этих двух прокураторов, в Иудее произошли следующие события. Первый из них, Фад, вступив в управление новопревращенной провинцией, потребовал выдачи ему первосвященнического облачения для хранения их в крепости Антонии. Такой порядок существовал и при прежних прокураторах; названное облачение находилось под охраной римлян в течение всего года и выдавалось первосвященнику к судному дню для совершения службы в Святая-Святых храма. С этим актом, самим по себе унижавшим гордость нации, была связана другая цель, глубже затрагивавшая ее интересы, а именно: сосредоточие в руках прокуратора права назначения и устранения первосвященников. Этой цели добивался также Фад; его поддерживал и сирийский наместник Кассий Лонгин, который, опасаясь вооруженного сопротивления, прибыл в Иерусалим с отрядом войска. Но иудеи не сопротивлялись, а просили только разрешить им отправить по этому поводу посольство в Рим. Благодаря заступничеству молодого Агриппы, посольство имело успех: первосвященнические облачения были оставлены в храме, а верховная власть над храмом и право назначения первосвященников были вверены брату Агриппы I, царю Халкиды, Ироду. Последний устранил с первосвященнического поста Элионая и передал его сан Иосифу, сыну Камия или Кемеда, а после — Анании, сыну Небедая. Новое превращение иудейского царства в римскую провинцию вызвало опять к жизни прекратившиеся на время революционные движения зелотов. Иудейская масса в Перее делала нападения на греческое население Филадельфии (быв. Раббат-Аммон); другой революционный отряд под предводительством Толомея производил набеги на арабов и идумеев. Вскоре появился также лжепророк, по имени Февда (упоминается также в деяниях Апостол. 5, 36), увлекший за собою к Иордану огромную массу людей обещанием освободить их от рабства, после того как он переведет их чрез реку по суше. Со всеми этими римскими врагами воевал Куспий Фад и разбивал их в сражениях или внезапных нападениях. Последовавший за Фадом прокуратор Тиверий Александр был перешедший в язычество еврей, сыпь алабарха Александра Лизимаха и племянник еврейского философа александрийской школы Филона. При нем революционное движение зелотов еще более усилилось. Александру удалось схватить главных их вожаков, Якова и Симона — двух сыновей основателя этой партии Иегуды Галилеянина. (См. II, 8, 1 и примечание к этому §); оба были преданы распятию. В правлении же Александра произошло известное событие, так радостно встреченное всем тогдашним еврейством. Царица адиабенская, Елена, которая вместе со своими сыновьями и всем царским домом открыто приняла еврейскую религию, прибыла из дальней своей родины с большим торжеством в Иерусалим для жертвоприношения в храме. Ее прибытие совпало как раз с неурожайным годом для Иудеи и было в высшей степени спасительно для бедствовавшей народной массы, так как царица затратила богатую свою казну на покупку хлеба в Египте и раздачу его населению Иерусалима и других иудейских городов. Не даром имя „Hilna ha'malka“ так запечатлелось в памяти народа; до сих пор один из древних полуразвалившихся дворцов Иерусалима, невдалеке от места храма; слывет в массе народа под названием: „дворец Елены-царицы“. Тело ее и известного сына ее, Изата, были перевезены в Иерусалим и похоронены в великолепном мавзолее, устроенном царицей еще при жизни в трех стадиях от города. (И. Д. XX, 1—5). Этот мавзолей, состоявший из трех пирамид, вероятно; тождествен с так называемыми „царскими усыпальницами“, находящимися в окрестности Иерусалима. Предположение это, высказанное многими учеными, отчасти подтверждается найденным известным французским археологом de Saulcy в „усыпальницах“ саркофагом с двуязычной надписью, свидетельствующей о погребении в этом месте царицы сирийского происхождения. См. Renan, Journal asiatique 1865, стр. 550 сл.; Хвольсон, сборник еврейских надписей. 67 сл. Изображение саркофага и надписи у de Saulcy, Voyage en Terre Sainte. I, 377, 385.
64. Тигран и Александр (I, 28, 1).
65. Вместе с царством Ирода к Агриппе перешло право заведывания храмом и назначения первосвященников.
66. Александр правил Иудеей только несколько лет; впоследствии он достиг высшего назначения — наместника императора в Египте. Мы еще раз встретимся с ним при осаде Иерусалима.
67. По И. Д.—20 000.
68. На севере от Иерусалима.
69. По И. Д. Гинея — ныне Дшеник — на юго-востоке Израильской долины.
70. По И. Д. убито было много галилеян. Нападения самарян на галилейских пилигримов происходили весьма нередко. Враждебное отношение самарян по отношению к евреям, проезжавшим через их страну, была главнейшей причиной, побудившей первых Маккавеев лишить их самостоятельности и присоединить их территорию, и без того принадлежавшую евреям при первом храме, к иудейскому царству.
71. По более правдоподобному рассказу в И. Д., вмешательства Кумана в это дело требовали не самарийские, а галилейские представители. Куман же остался пассивным вследствие подкупа, полученного им от самарян.
72. Элеазар еще до столкновения галилеян с самарянами уже несколько лет предводительствовал вольным отрядом.
73. Кроме себастийцев, участвовали в нападении еще четыре когорты пехоты и сами самаряне.
74. Преемник Анании, сына Навата.
75. Иудеи жаловались именно на то, что Куман был подкуплен самарянами и вследствие этого не принял своевременно мер к предупреждению междоусобицы. (И. Д. XX, 6, 2).
76. Паллас, вольноотпущенный Антонии, матери императора, пользовался всемогущим влиянием при Клавдии и в союзе с его женами, сначала Мессалиной, а потом Агриппиной, управлял государством и самим Клавдием и сделал царствование его столь же ужасным, как и Калигулы. Тацит в своих анналах (ХII, 54) дает подробную характеристику Палласа, и перейдя к брату его, Феликсу, также бывшему рабу, говорит: „Но брат Палласа, Феликс, состоявший много лет прокуратором в Иудее, превосходил его в жадности; могущество, которое его прикрывало, внушало ему уверенность, что всякие преступления пройдут для него безнаказанно. Он действовал свирепо и произвольно с гордостью царя и низостью раба“.
77. Вторая жена Клавдия, Агриппина, внесла в правление новые пороки и преступления; римляне считали времена Мессалины менее ужасными. После того, как император усыновили ее сына от первого брака, Нерона, она отравила Клавдия, Нерон же в это время отправился в стан преторианцев и был ими провозглашен императором, несмотря на то, что законным престолонаследником был родной сын Клавдия, Британник.
78. И еще 14 деревень. (И. Д. XX, 8,4).
79. Феликс овладел им хитростью, пригласив его к себе для мирных переговоров (И. Д. XX; 8, 5).
80. По имени этого маленького с обращенным внутрь острием кинжала, походившего на фракийский изогнутый малый меч sica, убийцы, пользовавшиеся этим оружием, и назывались сикариями; рана, нанесенная таким оружием, при обратном его движении, еще больше увеличивалась. Сикарии не были простыми разбойниками, какими их изображает Иосиф Флавий, но составляли крайнюю фракцию зелотов, прибегавшую, для достижения своих патриотических целей, даже к убийству своих противников. К более позднему времени относятся сикарии, упоминаемые в Талмуде, и распоряжения, изданные против них (См. F. Rosenthal. Das Sikarikon-gesetz в Monatsschrift fur Geschichte und Wissenschaft, 1892).
81. Первосвященник Ионафан содействовал назначению Феликса прокуратором, вследствие чего он был ненавистен сикариям. С другой же стороны Феликс начал тяготиться Ионафаном, укорявшим его неоднократно за его жестокие и несправедливые действия, и хотел от него освободиться. С этой целью он вошел в соглашение с сикариями, которые, хотя и были врагами Феликса, тем не менее представили свои услуги в его распоряжение для убийства одинаково ненавистного им первосвященника.
82. В И. Д. образ египетского лжепророка — самого популярного из всех его собратьев, появившихся в последнюю эпоху падения Иудеи, — очерчивается несколько иначе; он не побуждал своих приверженцев к насильственным действиям, а обещал им одним своим глаголом разрушить иерусалимские стены и этим чудом воочию убедить их в божественности своего послания (XX, 8, 6). Этот египтянин, вероятно, тот же, о котором упоминается в деяниях Апостолов 21, 38.
83. Нет сомнения, что самозваные пророки, как и сикарии исходили из чисто патриотических побуждений; все они выходили из недр одной общей партии ревнителей (зелотов) и стремились к одной цели: освободить нацию от чужеземного гнета, но крайнее ожесточение, с которым они преследовали свои цели, сделали их в действительности страшным бичом для страны. Возможно, однако, что в рядах борцов за свободу находились и искатели наживы и профессиональные разбойники, которые весь смысл своего существования видели в смутах и анархии.
84. Как высок был нравственный уровень кесарийцев и себастийцев; а равно и гарнизонов, расположенных среди них, можно видеть из следующего рассказа Иосифа. „Когда сделалась известной смерть Агриппы I, граждане Кесареи и Себасты мигом забыли все его благодеяния и начали вести себя, как закаленные его враги. Они поносили умершего самыми непристойными словами, а солдаты вторглись в его дом, схватили портреты его дочерей, понесли их в публичные дома и, установив их над крышами последних, осмеяли их в такой форме, что я не берусь ее передать. Еще больше — на центральных площадях они с венками на надушенных благовонными маслами головах *[* В этом заключалась дерзкая насмешка, так как они, как подданные, должны были носить траур по царе.] открыто пировали, приносили благодарственные жертвы Харону ** [** Мифологический лодочник, который по понятиям греков перевозил души умерших.] и весело поздравляли друг друга с радостной вестью о скоропостижной смерти царя... „Император Клавдий, узнавши, как они позорили память умершего и честь живших еще его дочерей, приказал посланному в Иудею прокуратором Куспию Фаду прежде всего наказать жителей Кесареи и Себасты, а расположенные в них войска сослать на тяжелую службу в отдаленный Понт и на их место набрать других солдат из находившихся в Сирии римских легионов. Приказание это не было, однако, приведено в исполнение, так как виновные сумели выпросить себе чрез депутацию у императора прощение. Оставшиеся на своих местах гарнизоны сделались злейшим несчастьем для иудеев, так как они своими насилиями вынудили их объявить войну римлянам. Лишь впоследствии, когда война была уже окончена, Веспасиан наказал кесарийцев и себастийцев, сослав их из их насиженных мест“ (И. Д. ХIХ, 9, 1, 2).
85. Феликс уже после удаления его с поста прокуратора был обжалован кесарейскими евреями пред императором, но был прощен, благодаря заступничеству брата его Палласа.
86. При Порции Фесте, правившем только два года, положение дел в Иудее ни в чем не изменилось: сикарии, все больше увеличиваясь в числе, продолжали неистовствовать против своих противников, появлению новых лжепророков также не прекращалось, одного из них, увлекшего целые толпы приверженцев в пустыню обещанием чудесного избавления их от римского рабства, Фест преследовал вооруженной силой. При Фесте произошел также серьезный конфликт между Агриппой II и прокуратором, с одной стороны, и умеренной благочестивой партией иерусалимских граждан, с другой. Агриппе вздумалось построить новый этаж на замке Асмонеев для того, чтобы обрести в нем обсервационный пункт для наблюдения за всем тем, что происходит в храме; священники возмутились поступком царя и возвели на внутренней западной галерее стену, которая закрывала храм от нескромных глаз Агриппы; но эта стена скрывала храм и от внешней галереи, где в праздничные дни были расставлены римские военные посты. Фест потребовал поэтому разрушения новосооруженной стены; иудеи же никак не соглашались, так как это, по их понятиям, было бы равносильно разрушению части храма. Дело было предоставлено на суд императора Нерона, который, благодаря заступничеству жены его Поппеи, питавшей расположение к иудаизму, решил спор в пользу иудеев. (И. Д. XX, 8, 11).
87. Клазоменский грек, жена которого, Клеопатра, состояла в дружеских отношениях с Поппеей. Покровительство могущественной императрицы и дозволяло Флору действовать в Иудее безнаказанно, по своему произволу (И. Д. XX, 11, 1).
88. До этого места Иосиф доводит свои „Иудейские древности“. Охарактеризовав в общих чертах личность последнего прокуратора, автор в заключении этой книги говорит: „Одним словом, Флор был тот, который довел нас до того, что мы предприняли войну с римлянами; ибо мы решились лучше сразу погибнуть, чем капля по капле истекать кровью.
89. Посредством подкупа Берилла (так следует читать И. Д. XX, 8, 9, а не Бурр), секретаря Нерона.
90. Македонское название месяца, соответствующего еврейскому месяцу Ияру (Май).
91. Египетские писатели распространили по древнему миру молву, что еврейский народ был одолим проказой и вследствие этого он жил изолированным в Египте, а потом изгнан оттуда (Против Апиона I, 26). Поступок кесарийца заключал в себе таким образом намек на эту клевету, так как по Моисееву законодательству прокаженные, исцелившись от своей болезни, должны были принесть в жертву птиц (Левит, 14).
92. Этой казни подвергались обыкновенно рабы.
93. После смерти Ирода, царя Халкиды, за которым она была замужем, она вышла за киликийского царя Полемона, принявшего из-за нее иудейство. Но брак этот был недолговечен: Вереника разошлась с своим новым мужем и возвратилась опять к своему брату, Агриипе (И. Д. XX, 7, 3).
94. Предместье города.
95. Уничтожение колоннады, чрез которую гарнизон мог иметь постоянный доступ ко храму, признавалось первым официальным актом отпадения иудеев от римского владычества. Этот акт был таким образом совершен среди боевого смятения и против ожидания самих даже тех евреев, которых Иосиф называет мятежниками.
96. Флор видел ясно, что дальнейшее его пребывание в Иерусалиме становится для него опасным.
97. Водяной источник на восточной окраине города.
98. При переводе этой фразы, мы руководствовались толкованием Гаверкампа. Смысл этих слов следующий: Если бы ваши предки хотели воевать с римлянами, то это было бы простительно, потому что они во всех отношениях превосходили вас, да при том не имели никакого представления о римском могуществе, но вы, прекрасно знающие, как силен Рим, никоим образом не должны взяться за оружие.
99. Древнее название Африки.
100. Ныне Кадикс — портовый город на юго-западе Испании.
101. Ликторы в знак карательной власти того лица, которое они сопровождали, носили связки березовых или вязовых прутьев (fasces) с воткнутой в них секирой.
102. Народ, живший на с.-в. берегу Черного моря.
103. Обитали плодородную область Азии на восточном берегу Черного моря.
104. Жители Крымского полуострова.
105. Древнее название Черного моря.
106. Древнее название Азовского моря.
107. Область в северо-западной части Малой Азии, в нынешней Анатолии.
108. Страна на в. Малой Азии, превращенная в римскую провинцию Тиверием.
109. Береговая полоса Малой Азии между Ликией и Киликией.
110. Область на южном берегу М. Азии первоначально называвшаяся Мидией, превращена в провинцию Клавдием.
111. Местность на юго-восточном берегу М. Азии.
112. Обитали страну между Македонией, Гемусом, Эгейским морем и Дунаем,
113. Жили первоначально по прибрежью Адриатического моря.
114. Дакийцы или Даки — племя, населявшее нынешнюю Трансильванию, Валахию, Молдавию.
115. Жители Далмации, части древней Иллнрии.
116. Древние жители Испании, смешавшиеся впоследствии с лузитанцами.
117. Жители западной части древней Испании, нынешней Португалии.
118. Жили по северному берегу Испании до Пиренеев; были покорены Августом. Потомки их назывались басками.
119. Гибралтарский пролив.
120. Жители Киренаики в северной Африке.
121. Африканский народ, живший недалеко от Египта.
122. Жители берегов двух заливов Средиземного моря на севере Африки, известных под названием Большой и Малой Сирты и считавшихся в древности опасными для мореплавания по причине песчаных отмелей.
123. Африканский народ, живший на берегу Большой Сирты.
124. Племя берберийского рода, жившее в древней Мавритании.
125. Нумидия — нынешний Алжир.
126. Африка.
127. Воспитанный при римском дворе, Агриппа II был его преданной креатурой и послушным орудием в руках сирийских наместников и иудейских прокураторов, в дружбе которых он всегда заискивал единственно лишь в собственным интересах. Связь с родным еврейским народом он также поддерживал на столько, на сколько она соответствовала его личным целям. Связь эта не была основана на общности интересов и стремлений; последние были у них диаметрально противоположны: народ желал освобождения от римского ига, а блестящее положение Агриппы покоилось на господстве римлян, даровавших ему бывшую тетрархию и титул Филиппа иудейского царя; она не зиждилась на общности религиозных и нравственных традиций, и те и другие были у них также разные. Агриппа очень мало имел общего с иудейской религией и всосал в плоть и кровь римские нравы и обычаи, ярыми антагонистами которых были иудеи. Это была чисто дипломатическая связь, внешняя и неискренняя с обеих сторон. Народ выказывал внешние знаки благоговения Агриппе в том расчете, что последний, хотя только титулованный царь, но все-таки царь, будет защищать его от произвола прокураторов. Агриппа же вынужденно разыгрывал роль покровителя иудейского народа с тем расчетом, чтобы сохранять свое влияние на него и держать его в постоянной покорности и повиновении Риму, ибо всякие враждебные манифестации со стороны иудеев против римлян могли бы скомпрометировать и его лично в глазах римского двора. Эти шаткие, чисто условные отношения, чуждые взаимных симпатий, должны были прерваться в ту минуту, когда одна из сторон перестала заботиться об их равновесии даже наружно. Это именно и случилось при столкновении, описанном в настоящей главе. Агрилпа не пожелал выступить открыто против тирана в защиту угнетенной нации и отказал иудеям в их справедливом требовании о сна­ряжении посольства в Рим для обжалованья Флора; иудеи тогда, с своей стороны не сочли более нужным сдерживать свои настоящие чувства к царю и проявляли их наружу со всею откровенностью.
     Свою неискренность к евреям Агриппа обнаруживал неоднократно, как постройкой тайного наблюдательного пункта над храмом, вызвавшей протест не только простой массы, но и всей иерусалимской знати и не одобренной даже Нероном (И. Д. XX, 8, 11), так и назначением первосвященниками исключительно лиц, заведомо преданных римскому режиму, каковым был и последний первосвященник Ананий, впоследствии убитый сикариями. Нравственный облик царя был таков, что молва приписывала ему сожительство с кровной его сестрой, прекрасной Вереникой (И. Д XX, 7, 3). Другая его сестра, Друзилла, перешла в язычество и сочеталась браком с римским прокуратором Феликсом (И. Д. XX, 7, 2). Его собственные подданные ненавидели его за то, что он на выжатые у них деньги украшал римский город Берит великолепными зданиями, статуями и проч. (И Д. XX, 9, 4).
128. На западном берегу Мертвого моря, недалеко от Энгедди, ныне Себбех.
129. От 8-го до 15-го Аба.
130. „Корбан-Ецим“—15-го Аба.
131. 16-го Аба.
132. Менахем.
133. Соответствует еврейскому месяцу — Элулу (второй половине августа и началу сентября).
134. Манаим хотел еще убить командира царского войска, Филиппа, но этому намерению воспротивились родственные Филиппу вавилонские евреи из партии же зелотов (Автобиогр. Иосифа, 11).
135. Масада под защитой этого героя держалась дольше всех остальных крепостей, занятых евреями.
136. Юго-восточная часть города.
137. 17-го элула. День этот, в который Иерусалим очистился от римлян, принят был в число полупраздников.
138. Библейский Хесбон (Есевон).
139. В Библии Кедеш галилейский (см. книгу Исуса Навина 20, 7),
140. Один из тех укрепленных городов, который Ирод I построил для устрашения народа и предупреждения восстания (И. Д. XV, 8, 5), на границе Галилеи у горы Кармиля.
141. В своей „Автобиографии“ (§ 6) Иосиф вынужден сознаться, что скифопольские евреи были принуждены к этому коренными жителями.
142. В латинском, переводе Руфина вместо Ноара читается имя Вар, и это чтение, кажется, находит себе подтверждение в Vita. 11. Упомянутый здесь Соем несомненно есть правитель Эмесы, так как о нем здесь говорится как о современнике Агриппы; другой же Соем, которому Калигула в 38 г. передал правление над итурейскою областью, умер в 49 г. по Р. Хр. Соображения, высказанные Schьrer'ом по этому поводу (Geschichte I, 605) лишены всякого основания.
143. Город Махерон еще долго после разрушения храма оставался в руках зелотов.
144. Почетное звание в Египте со времени Александра и Птоломея.
145. С целью похлопотать об отнятии у евреев гражданских прав (Гретц III, 13).
146. По происхождению еврей — племянник знаменитого Филона. Перешедши в язычество, он получил назначение прокуратора в Иудее, а потом — наместника в Египте.
147. Царь Коммагены.
148. Вместо Завулон следует, вероятно, читать Хавулон, согласно Vita, 43, т. е. библейский См. Neubauer, La Gйographie du Talmud, p. 205. Смысл следующих в тексте за названием города слов ή καλέιται άνδρών — называемый городом мужей — не ясен. См. Graetz, Geschichte, III, 494.
149. Библейский Гивеон, сохранивший свое название еще по сие время в форме ал-Джиб.
150. Святость субботы вообще не дозволяла евреям вести в этот день войну. Зная это, противники пользовались преимущественно этим днем для нападения. Так, напр. Птоломей I взял Иерусалим в субботу. Только при Маккавеях решено было сражаться в субботу, но только в случае опасности и с целью обороны. Этого правила евреи придерживались и впоследствии, строго избегая наступательного движения в субботу. Ср., между прочим, Contra Apion. I, 22.
151. Впоследствии один из главных героев иудейско-римской войны.
152. Греческий перевод еврейского См. И. Д. ХI, 8, 5.
153. Тишри — Сентябрь-Октябрь.
154. Мархешван. — Ноябрь.
155. Родственники царя Агриппы.
156. Автор настоящей книги.
157. Результаты выборов оказались таким образом весьма неблагоприятными для зелотов, несмотря на то, что они после победы над Цестием и изгнания римлян из пределов страны получили решительное преобладание, как в столице, так и в провинции. Народ, привыкший всегда уважать свою знать, не решался, повидимому, избрать на высшие государственные и военные посты незнатных по происхождению коноводов партии ревнителей. Элеазар-бен-Симон, победитель Цестия, впоследствии главнейший вождь войны, был совершенно обойден на выборах; еще более могущественный в то время вожак зелотов Элеазар-бен-Анания, который дал войне первый импульс воспрещением жертвоприношений за римлян и императора, который очистил город от римлян и устранил узурпатора Манаима — этот Элеазар, для того вероятно, чтобы удалить его из Иерусалима, получил начальство над второстепенной провинцией — Идумеей. На самые же ответственные посты в Иерусалиме и Галилее были возведены римские друзья, которые раньше скрывались от преследования зелотов и, как Иосиф откровенно рассказывает в своей „Жизни“, с нетерпением ожидали нашествия Цестия, как своего освободителя, и которые лишь после поражения римского войска, когда им осталось на выбор — бежать из города или примкнуть к зелотам, избрали последнее, приняли в свои руки бразды войны — без веры и надежды на ее благоприятный исход, без серьезной решимости довести ее до конца, а с затаенной в душе предательской мыслью в течение самой войны сблизиться с римлянами и вновь водворить в Иудее их господство. Последствия показали, как эти выборы, неблагоприятные для зелотов, были пагубны для самой войны.
158. На юго-западной границе Нижней Галилеи.
159. Местоположение Сел., Каф. и Сиг. неизвестно. Иафа — возле Иотапаты.
160. Деревня Ахавара, расположенная на скале (Vita. 37)
161. Сел. — на северо-вост. конце Меромского озера, Сог. — в верхнем Гавлане, Гам. — в нижнем. Все эти города, как расположенные в Гавлане, принадлежали царству Агриппы, но отпали от него вместе с другими еще городами и присоединились к восстанию.
162. Сообщенное здесь о расположении сепфорийцев к войне против римлян не соответствует истине. Сепфорийцы не только не сочувствовали войне, но прямо стояли на стороне римлян. Уже во время похода Цестия Галла против Иерусалима они выказали свое нерасположение ко восстанию иудеев. Они укрепили свой город не против римлян, но в пользу их. Самому Иосифу пришлось впоследствии пойти против изменнического города и взять его силой. О двусмысленном положении, занимаемом сепфорищами во все время войны и о миролюбивом их настроении свидетельствуют многие показания в „Жизни“ Иосифа Флавия (см. Vita 8, 22, 25; 45, 65, 67).
163. Иосиф рисует себя здесь чрезвычайно деятельным начальником края, истым вождем революции и преданным борьбе за независимость, каким в сущности он должен был бы быть в качестве полководца, которому вверена была охрана самой важной в стратегическом отношении области — Галилеи, куда неприятель должен был прежде всего вторгаться, чтобы проникнуть в самую Иудею. Но в совершенно другом свете он выставляет себя в своей „Жизни“, которую он слишком 20 лет спустя опубликовал, как бы в ответ Юсту из Тивериады, который в своей не сохра­нившейся „Истории Иудейской войны“ представил Иосифа как настоящего организатора восстания в Галилее и как врага римлян. Вот как автор объясняет мотивы, побудившие его примкнуть к восстанию и взять на себя начальство над Галилеей.
     „Когда мне исполнилось 26 лет, говорит Иосиф, я отправился в Рим. Прокуратор Иудеи послал трех священников, людей именитых и моих друзей, чтобы дать ответ пред императором за какой-то неважный проступок. Я от души желал им помочь... Корабль, на котором я ехал и на котором было до 600 пассажиров, потерпел крушение в Адриатическом море. 80-и из нас, умевшим плавать, удалось спастись. Божий промысел прислал нам навстречу судно из Кирены, которое приняло нас на борта. Прибыв в Дикеархию, я подружился с актером еврейского происхождения, по имени Алитур. Этот человек состоял в большой милости у императора Нерона и при его помощи я получим доступ к императрице Поппее. Вскоре мне удалось выхлопотать освобождение священников и, кроме этой милости, получить еще от императрицы большие подарки, после чего я возвратился в мое отечество. Я нашел последнее в сильном брожении: беспрерывно росло общее желание другого порядка вещей; масса была совершенно готова восстать против Рима. Я призывал мятежников к их долгу и по мере сил и возможности старался навести их на другие мысли... Мне не удалось их переубедить — так велико было их безумие, вызванное отчаянным положением. Тогда я уже должен был бояться, что мои неоднократные напоминания и советы могли сделать меня предметом презрения и навлечь на меня подозрение в том, что я действую за одно с неприятелем. Чтобы избегнуть опасности смерти, грозившей мне после взятия замка Антонии (это было 15-го Аба, когда зелоты штурмовали крепость и разбили римский гарнизон — См. II, 17, 7), я скрылся внутри храма... После этого я вновь примкнул к священникам и именитым фарисеям. Нас охватил немалый страх, когда мы увидели, что народ стоял уже вооруженный, и мы находились в большом затруднении. Препятствовать восстанию не было больше в нашей власти, а между тем мы лично находились в большой опасности. При таких обстоятельствах мы стали показывать вид, как будто сочувствуем вожакам народа, но делали это для того, чтобы умерять их рвение. Мы надеялись, что Цестий вскоре прибудет с значительными силами и тогда народное движение и вся эта военная сутолока прекратятся; но наши надежды не сбылись... После поражения Цестия, те из старейшин Иерусалима, которые рассчитывали на счастливый успех сирийского правителя, увидели, что мятежники снабжены оружием, между тем как им самим его недоставало. В это время они узнали, что Галилея еще не вся восстала против римлян. Тогда они послали меня туда с двумя священниками, честными и благородными людьми, Иоазаром и Иудой, с поручением убедить злодеев, взявшихся уже за оружие, передать последнее достойнейшим людям нашей нации, пока не определятся в точности виды и намерения римлян („Жизнь“ 3—8)...
     В этом тоне автор еще во многих других местах автобиографии своей говорит о себе; он как бы старается выставить себя жертвой обстоятельств, толкнувших его в войну, к которой он не питал ни малейшего сочувствия. Однако „Жизнь“ Иосифа ничто иное, как плохо придуманная и не менее плохо составленная самозащита, которая должна была оправдать его в глазах римлян в виду возведенных на него Юстом обвинений. Нет сомнения, что Иосифа нельзя причислить к самоотверженным героям, предпочитающим смерть унизительной свободе, но он во всяком случае не был тем изменником, каким он сам себя изображает в своей автобиографии. Он был лишь слабохарактерным человеком, который при первой неудаче бросил знамя и ради собственного спасения не постеснялся даже передать себя в руки неприятеля.
164. Из § 6 настоящей главы и „Жизни“ § 66 видно, что Иоанн имел в своем распоряжении многотысячное войско, состоявшее не только из сирийских эмигрантов, но и из туземцев.
165. Характеристики Иоанна из Гисхалы, которого Иосиф выводит на сцену, этого героя, ставшего впоследствии столь известным, нельзя не признать в высшей степени пристрастной и продиктованной ему ненавистью и озлоблением. Он здесь самым беспощадным образом клеймит умершего уже своего противника, не приводя, однако, ни здесь, ни после, ни одного веского факта для подтверждения столь позорящего изображения личности Иоанна, кроме того, что последний тайно и открыто боролся с ним, Иосифом, и обвинял его в измене, сначала пред жителями Галилеи, а потом пред иерусалимским синедрионом. К счастью, автор не скрывает деяний своего противника, из которых мы узнаем, что Иоанн из Гисхалы употребил нажитые им богатства на укрепление своего родного города и на содержание четырехтысячного отборного войска, набранного им из эмигрантов, бежавших из Тирских и Сирийских городов, где евреи терпели самые кровавые преследования, и что он, в противоположность Иосифу, поспешившему при первом удобном случае предаться римлянам, бежал от последних из Галилеи в Иерусалим и в геройской защите этого города занял достойное место на ряду с Симоном-бен-Иаир и Элеазаром-бен-Симон.
166. Одно из знаменитых восемнадцати постановлений в воспрещении иудеям употребления масла, приготовляемого язычниками.
167. Аттическая драхма чеканилась из чистого лаврионского серебра (от лаврионских рудников, лежащих к северу от мыса Суния), весила 4,36 грамма и стоила приблизительно 34 коп. сереб. Амфора равнялась 26 литрам или 2,11 ведра. Таким образом в Галилее масло (оливковое) продавалось по 34 коп. за 2,12 ведра, а в Сирии — в восемь раз дороже.
168. Монополию на продажу масла Иосиф предоставлял Иоанну против воли, боясь, как он выражается в „Жизни“ § 13, в противном случае, чтоб народ не забросал его каменьями.
169. Из „Жизни“ § 10 можно видеть ясно, что дружина Иоанна не представляла собою шайки разбойников, а патриотический отряд, мстивший сирийцам за постоянную резню проживавших в их городах евреев и опустошительные набеги на еврейские города. Из того же § видно также, что сам Иоанн вначале принадлежал к миролюбивой партии и примкнул к зелотам лишь после того, как сирийцы опустошили его родной город, Гисхалу.
170. Иисус взял свиток Торы в руки, стал пред толпой и сказал: „Граждане! Если вы не возненавидите Иосифа за то, что он хочет предать нашу отчизну врагу, то вы должны ненавидеть его за то, что он враг вот этой святой Торы и открыто нарушает ее заветы“ («Жизнь» § 27).
     В автобиографии Иосиф рассказывает еще другой случай столкновения его с Иисусом сыном Сапфии. Иерусалимский синедрион возложил на Иосифа, между прочим, уничтожение в Тивериаде дворца Ирода I, украшенного, вопреки еврейским законам, разными идолами и статуями. Прибыв в Галилею, Иосиф застал в Тивериаде две партии: аристократы с Юлием сыном Капелла, Иродом сыном Миара, Иродом сыном Гамала и Компсом сыном Компса во главе составляли миролюбивую партию и проповедовали верность римлянам и Агриппе; другая же часть еврейской знати и простая масса населения примкнула к восстанию; ими руководили Юст сын Писта и Иисус сын Сапфии. Юст принадлежал к знатному роду, прежде состоял секретарем у царя Агриппы, по свидетельству Иосифа обладал в совершенстве греческой образованностью, великим даром слова и впоследствии написал на греческом языке историю иудейско-римской войны (недошедшую до нас), в которой обличал Иосифа во многих искажениях Иисус сын Сапфии пользовался среди народа еще большей популярностью, чем Юст. Приступая к исполнению данного ему поручения, Иосиф все-таки не хотел порвать с партией приверженцев Рима и предварительно завязал с ее главарем, Капеллой, продолжительные переговоры, которые вывели из терпения Иешую сына Сапфии. Последний, не дождавшись Иосифа, сам сжег дворец Ирода, разграбил хранившиеся в нем сокровища и вместе с тем убил всех греков и других язычников, проживавших в Тивериаде. — „Я был этим очень возмущен, — заключает Иосиф свой рассказ, — и возвратившись в Тивериаду, я позаботился о сохранении всех тех царских сокровищ, которые можно было вырвать из рук похитителей“. („Жизнь“, §§ 9, 12 и 13).
171. В «Жизни» (28) Иосиф рассказывает, что телохранители изменили ему и перешли к его врагам, а единственный из них, который остался с ним, по имени Симон, советовал ему „упасть на свой меч и сам себя убить, как подобает храброму и мужественному полководцу; если же он будет медлить, то он попадет в руки его врагов, которые будут глумиться над ним и предадут его позорной казни. Но он, Иосиф, не хотел наложить на себя руки и вверился Божьей воле“.
172. В приведенном месте Иосиф доканчивает картину и говорит, что он „упал пред толпой на землю, громко зарыдал и оросил землю своими слезами“.
173. По «Жизни» (30) павших было 600 человек.
174. Параллельное место „Жизни“ (30) гласит: „Когда вошли ко мне уполномоченные, я схватил рукой самого дерзкого из них и приказал бичевать его тело кнутами; после я отрубил ему мечом одну руку, повесил ее ему на шею и выбросил его на улицу. Толпа испугалась этого зрелища, ибо думала, что имею в доме много солдат“.
175. Несколько иначе этот эпизод излагается в «Жизни» (17 и 18) „Иоанн в Тивериаде привлек на свою сторону и побудил к отпадению от меня всех тех, которые постоянно носились мыслью о войне с римлянами и во главе их Юста и отца последнего Писта. Сила же известил меня чрез курьера об измене и просил немедленно прибыть для усмирения мятежа. Я взял 200 человек и выслал вперед курьера, чтобы предупредить тивериадцев о моем прибытии. К утру, когда я приближался к городу, ко мне вышли навстречу жители и между ними также Иоанн, который приветствовал меня растерянно, и поспешил удалиться к себе домой. Прибыв на ипподром я удалил моих телохранителей и оставил при себе только десять из них. И взошел я на возвышение, и обратился к жителям Тивериады со словами упрека за их измену. Но прежде чем я кончил, один из моих солдат шепнул мне, чтоб я перестал говорить, ибо никто меня не слушает, и тут же указал мне на подосланных Иоанном палачей. Вместе с моим телохранителем Яковом я бросился тогда к берегу“.
176. По „Жизни“ (66) двадцать дней.
177. Там же, четыре тысячи.
178. Все четыре делегата были фарисеи (Жизн. § 39).
179. По „Жиз.“ 41 Иосиф был извещен своим отцом, как о состоявшемся решении, так и о причинах, вызвавших его.
180. В „Жизн.“ 38—64 Иосиф подробно рассказывает о тех средствах, к которым он прибегал для того, чтобы отстоять свой начальнический пост в Галилее. Состоявшееся решение о лишении его начальства в действительности было отменено и делегаты были отозваны. Когда последние не хотели подчиниться, Иосиф хитростью завладел ими и отослал их в Иерусалим. В числе лиц, неприязненно настроенных против Иосифа, последний называет также известного танаита Симона-бен-Гамлиеля, отзываясь о нем самым восторженным образом:
     „Сей муж, Симон сын Гамлиеля, был уроженец города Иерусалима, отпрыск высокого и знатного рода из партии фарисеев, которые знанием и точным соблюдением законов превосходили всех других. Он отличался глубокой мудростью и проницательностью и обладал умением вновь устраивать пошатнувшиеся дела. Он был старым и преданным другом Иоанна, ко мне же он в то время относился враждебно“ (См. о С. б. Г. М. Braunschweiger, Die Lehrer der Mischnah, стр. 251, сл.).
181. Галилеяне, узнавши об этой измене, затеянной вероятно римлянофильской партией, собрались вооруженными к Иосифу и потребовали, чтоб он их повел на город для наказания изменников. Но Иосиф убедил их разойтись по домам, удовлетворив их тем, что на их же глазах заковал в кандалы пойманного посла, чрез которого Агриппа послал ответное письмо тивериадцам. Вслед же затем, однако, Иосиф, как он сам сознается в „Жиз.“, 69, тайно приказал привести к себе пленника и посоветовал ему напоить вином стражу и бежать обратно к царю.
182. В „Жиз.“ (35) Иосиф рассказывает, как он великодушно поступил с пленниками. „ Возвратившись в Тарихею, говорит Иосиф, я освободил из заключения тивериадскую знать, в том числе Юста и его отца Писта. И пригласил я их в свой дом делить со мною трапезу. Во время трапезы я им заявил, что я хорошо знаю силу римлян, превосходящую всякое другое могущество, но я из боязни пред зелотами не говорю об этом публично. И советовал я им поступать так, как я, и ждать удобного момента... И после того как я им это говорил, я с рассветом выпустил на свободу Юста и всех людей, находившихся с ним“.
183. По свидетельству Иосифа, в „Жиз.“, 15, Тивериада отпала четыре раза от него. Раз тивериадцы при виде Иосифа, приближавшегося к городу, вышли за ворота и начали громко поносить и проклинать его; тут же граждане на виду Иосифа устроили следующую демонстрацию: они сколотили гроб, пышно украсили его, окружили его со всех сторон и подняли плач, изображая Иосифа лежащим мертвым в гробу. „Их плач, говорит Иосиф, был полон насмешек и глумлений, проклятий и поношений“. Он издали созерцал эту картину, но был тогда не один, а имел в засаде тысячу вооруженных. По данному им сигналу солдаты ринулись на граждан; в воротах города завязалась кровопролитная схватка, тивериадцы выдержали натиск и даже обратили войско Иосифа в бегство; тогда Иосиф отделил маленький отряд, который со стороны озера поджег город. При виде огня и клубов дыма жители упали духом, сложили с себя оружие и взмолились о пощаде. Солдаты же между тем разграбили имущество граждан. На следующий день Иосиф стянул к Тивериаде 10000 войска, изловив всех своих врагов и закованными отправил их в крепость Иотапату („Жиз.“, 62,63,64).
184. К сикариям.