I.
правитьНа одной изъ людныхъ петербургскихъ улицъ, у воротъ большого четырехъ-этажнаго дома, болталась на гвоздикѣ бумажка.
Подошелъ усталою походкой юноша; придержалъ бумажку; прочиталъ: «отъдаеца комната для халастова у прачке Аксини зъзади», — и, будучи, очевидно, холостымъ, принялся звать дворника. Долго онъ звалъ — дискантомъ и басомъ, жалобно и громко, покуда вылѣзъ, какъ изъ подъ-земли, изъ низкой двери подъ воротами чесавшійся ожесточенно парень и сердито объявилъ, что «никакой фатеры нѣту-ти!»
— А квартира прачки?
— Прачки? Да которой прачки-то? Прачекъ много.
— Аксиньи, что ли… Есть такая?
— Аксиньи? есть. Ступайте прямо — въ са-амый какъ есть задъ!.. И махнулъ рукой такъ выразительно, что разстояніе, лежавшее между Аксивьею и остальнымъ человѣчествомъ наглядно представлялось воображенію.
— Въ самый задъ какъ прійдете, — продолжалъ онъ уже въ догонку, — полѣзайте въ са-амый верхъ!
Аксинья точно оказалась чуть не на томъ свѣтѣ, и добираться до нея пришлось черезъ чистилище сначала перваго двора, который назывался «чистымъ», потому что грязь на немъ лежала въ правильно-сгребенныхъ кучахъ, и второго или «задняго», гдѣ она была разбросана въ самомъ живописномъ безпорядкѣ общими усиліями дворниковъ, кухарокъ и природы…
"Это уже навѣрно «самый задъ»! подумалъ юноша, — и, больше чувствуя, чѣмъ различая лѣстницу, пустился «въ самый верхъ». Вотъ и идти уже некуда: должно быть тутъ! На-встрѣчу валитъ бѣлый паръ, и слышно шлепанье бѣлья: навѣрное, сама Аксинья!
— Здѣсь квартира отдается?
Шлепанье утихаетъ.
— Здѣсь, господинъ! здѣ-ѣсь! — взвизгиваетъ тонкій голосъ, и маленькая женщина, почти старуха, дѣвственно одергиваетъ подолъ. Рядомъ длинная фигура совсѣмъ молодого человѣка.
— Вы ужъ не взыщите — люди мы простые, батюшка; пройтить вамъ не понравится: это вы въ самую постирушку попали, такъ оно точно какъ-будто виду нѣту. А что ужъ покойчикъ, такъ лучше для холостыхъ и не бываетъ…
— У меня человѣкъ. Его помѣстить надо.
— Это очинно пріятно-съ. И человѣка помѣстимъ, — подъ лѣсенкою на чердакъ… такой чуланчикъ есть.
— Холодный, вѣрно?
Холостой видимо искалъ «соломинку», чтобъ не дать себя утопить Аксиньѣ.
— Теплый-претеплый! Ужъ такой-то теплый, что и не приведи Богъ! Труба тутъ проходитъ, господинъ — такъ скрозь и идетъ. Просто страсть — теплота какая! А вы, полагать надо, не изъ здѣшнихъ — пріѣзжій?
— Да, пріѣвжій.
— И еще пріятнѣе! Здѣшній народъ — пустой народъ, — произнесла рѣшительно старуха.
Пріѣзжій между тѣмъ обозрѣвалъ «покойчикъ». Постель подъ стёганнымъ изъ ситцевыхъ обрѣзковъ одѣяломъ, «головами» (какъ выражалась хозяйка) въ печку, а «ножками» въ окно; продавленный диванъ — скорѣе лодка, чѣмъ диванъ; передъ диваномъ столъ подъ синею бумажною салфеткой, затканной корзинами и тѣмъ, чему бы надо быть цвѣтами; стулья, требующіе осторожности, когда садишься; и на стѣнѣ литографія дѣвицы въ крутыхъ локонахъ и съ рукавами въ видѣ плавательныхъ пузырей, съ закаченными подъ лобъ глазами, а внизу подпись: «Espoir en Dien», — таковъ былъ тотъ «покойчикъ, лучше котораго и не бываетъ». Что бываютъ хуже, юноша могъ поручиться…
Дворъ представлялся изъ окна колодцемъ; но квартира была на Большой-Милліонной; по двѣнадцати цѣлковыхъ въ мѣсяцъ; служба тутъ же; наконецъ, — чуланчикъ, ужасъ теплоты; «соломинки» рѣшительно не находилось. Юноша далъ задатокъ.
— По фамиліи какіе, позвольте? — полюбопытствовала хозяйка, когда завивала въ кончикъ шейнаго платка бумажку.
— Бухторминъ.
— Такъ точно-съ. И фамилія не здѣшняя — тутъ больше все нѣмецкія…
Тоже ее озаботили имя, отчество и чинъ, даже какъ звать лакея, и только когда выяснилось, что наниматель былъ коллежскій секретарь и Василій Иларіонычъ, а лакей Платонъ, — она успокоилась.
— И чудесно-съ!.. Вотъ онъ сбѣжитъ за Платономъ — Василій тоже, ужъ извините-съ, — мужъ мой, значитъ, — и духомъ перевезутъ вашу милость.
Молодой мужъ старой Аксиньи выразилъ полнѣйшую готовность «сбѣжать»; и это въ его положеньи представлялось совершенно естественнымъ.
А Бухторминъ точно почувствовалъ вдругъ, какъ петля петербургской жизни прикоснулась къ его шеѣ.
«Кандидатъ университета, и съ чего надо начинать!» думалъ онъ. — До сихъ поръ онъ думалъ, что только и была трудность на свѣтѣ — сдѣлаться кандидатомъ университета! Въ его ушахъ еще отдавался шопотъ: «кандидаты! кандидаты!!» — которымъ провожали его и другого избраннаго, Мишеля Затонова, когда они выходили рядомъ съ акта. Съ этимъ высокимъ званіемъ, какъ несомнѣннымъ правомъ на все, летѣлъ онъ въ Петербургъ и, лихорадочно дрожа, вручалъ восторженныя письма Мишеля очень милому меньшому его брату, Борису, и очень важному ихъ дядѣ Ѳедосѣю Ѳедосѣичу, который похвалилъ племянника Мишеля за то, что любитъ свой «предметъ», а другу посовѣтовалъ покуда послужить съ небольшимъ жалованьемъ, даже совсѣмъ безъ жалованья, смотря, какъ представится удобнѣе. Потомъ опредѣлилъ — безъ жалованья: видно, такъ представилось удобнѣе.
— Всего же вдругъ нельзя! — успокоивалъ онъ: въ ваше время молодые люди долго тянули лямку… Жизни передъ вами много — успѣете!
Тутъ кандидатъ впервые спохватился, что хоть крылья ость, да летѣть некуда, и что покинутое гнѣздо — теплѣе.
Сотня ревизскихъ душъ; жизнь, подаваемая какъ готовое и вкусное домашнее блюдо; старый отецъ, который за всѣхъ думаетъ, и мать, которая за всѣхъ любитъ, — и все это, вращающееся около него, какъ около маленькаго центра, — смѣняется вдругъ тисками и заботами, круженьемъ около другого центра, необъятнаго и строгаго, который смотритъ шумною и безучастною, своею жизнью, холодно блеститъ и обдаетъ грязью, кричитъ, что въ этомъ муравейникѣ онъ ничего не значитъ; здѣсь онъ не помѣщикъ ста ревизскихъ душъ, но жилецъ «у прачки Аксиньи, сзади»!
Въ головѣ ничего, кромѣ тяжелыхъ мыслей, а къ желудкѣ — кромѣ чашки утренняго чая… ноги подкошены «самыми задами» и «верхами»… хмурыя, запачканныя улицы (въ его мечтахъ онѣ являлись лучезарными, какъ и самыя мечты); пустыни площадей и плацъ-парадовъ, съ памятниками и тучами клубящагося сора; люди озабоченные до того, что разговариваютъ съ собою вслухъ, и для которыхъ онъ — тоже уличный соръ, не больше…
Ну, повѣрилъ-ли бы онъ этому, когда его ждала запряженная собственная тройка передъ собственнымъ крыльцомъ, и собственный Ермошка въ сотый разъ прилаженную упряжь еще перелаживалъ, не находя ее на высотѣ событія — отъѣздѣ молодого барина въ столицу! Въ просторныхъ свѣтлыхъ комнатахъ свой попъ отслужилъ молебенъ и кропилъ святой водою отъѣзжающихъ: его и спутника — сосѣда, Истукарій-Кузьмича по настоящему, но Истукана попросту, — помѣщика одиннадцати душъ въ бѣгахъ; — завертывалъ въ знакомый, старый эпитрахиль крестъ, къ которому, въ голубоватой дымкѣ ладана, благоговѣйно приложилась дворня, — и на четыре стороны кланялся… Отецъ крестить и цѣлуетъ трижды; мать обливаетъ нѣжными слезами, креститъ и цѣлуетъ, уже безъ счета… старики и бабы кланяются въ ноги; молодые ловятъ приложиться къ ручкѣ…
— Эй, берегись! — и пристяжная, прыгая чуть не на головѣ, обдаетъ молодого Бухтормина изъ лужи. Закружились перья треугольной шляпы, сорвали съ солдатскихъ стриженныхъ головъ фуражки, и оцѣпенивши будочника съ алебардой, повернули всѣхъ ихъ разомъ въ свою сторону, точно въ нихъ сидѣла какая-то пружинка… Изъ двухъ-трехъ каретъ кивнуло нѣсколько хорошенькихъ головокъ…
Бухторминъ шелъ гранитною широкой набережною. Широкая рѣка безъ шума неслась мимо. Въ мглистой высотѣ мерцала золотая игла крѣпости; внизу зіяли казематы… и надъ ними недавно и благозвучно пѣли четверти часовъ…
Къ подъѣзду Зимняго дворца катились съ громомъ экипажи. Выходили, поглощаясь дверью, эполеты, звѣзды и расшитые мундиры. Красный швейцаръ закидывалъ подножки и захлопывалъ съ какимъ-то властнымъ стукомъ дверцы…
«Вотъ, до этого стоитъ достигнуть!» — думалъ кандидатъ: «и вѣдь примѣры даже были: нѣсколько лѣтъ безъ жалованья въ такомъ вѣдомствѣ, какъ наше — и камеръ-юнкеръ!»
Образы недавно народившихся бальзаковскихъ героевъ подстрекали еще дальше: многіе изъ нихъ, начавъ съ Аксиньи, перешли кончать въ отель министра… Изъ своихъ онъ тоже зналъ одинъ примѣръ упрямаго терпѣнія, въ одномъ изъ сослуживцевъ — Эвигѣ; но этотъ былъ — наслѣдственный; а онъ могъ проявить только — благопріобрѣтенный. Тамъ поколѣнія Карлушъ, изъ Риги или изъ Митавы, перенесшихъ въ Среднюю-Мѣщанскую свой молотокъ и шило, и пробившихся сперва въ Карлы Иванычи, чтобъ наплодить со временемъ потомство на всѣ мѣрки вицъмундировъ; а тутъ наслѣдственныя души и терпѣніе, переданное имъ — все, безъ остатка.
Адамъ Эвигъ (одинъ изъ потомства) — сплошь гороховаго цвѣта: волосы, лицо, глаза — все гороховое, — такихъ рождаетъ только Средняя-Мѣщанская, — служилъ помощникомъ столоначальника въ томъ самомъ вѣдомствѣ, гдѣ Бухторминъ зачисленъ былъ «для усиленія», или, какъ тогда острили «для увеселенія», и вовсе не для остроты — имѣлъ квартиру у сапожника, тоже въ Гороховой. Это было хуже, чѣмъ у Аксиньи, потому что молотокъ сапожника вгонялъ неумолимо гвозди въ каблуки надъ самой головою, умолкая только въ воскресенье, когда сапожникъ напивался пьянъ. За то удобства эти обходились Эвигу уже не въ 12, а всего въ семь съ четвертью цѣлковыхъ (четвертакъ прислугѣ), и Адамъ считалъ себя почти въ раю. Онъ надѣленъ былъ дарованіями, многимъ неизвѣстными: одежды не изнашивать, перчатокъ лайковыхъ не пачкать, для чего напяливалъ поверхъ ихъ вязанныя, — сытымъ быть неѣвши и служить года, не получая жалованья. А еще работать вмѣсто тѣхъ, кто получаетъ, и добиться наконецъ должности въ 600 цѣлковыхъ, съ свѣтлою надеждой на казенную квартиру — съ видомъ на хвосты четверки мѣдныхъ лошадей на главномъ штабѣ, потому уже не портившихъ нисколько дѣла, что если даровому коню не смотрятъ въ зубы, то въ хвостъ подавно…
«Мнѣ отецъ даетъ двѣ съ половиной тысячи на ассигнаціи и знать того не хочетъ, что это здѣсь 600! Адаму чиститъ сапоги квартирная чухонка, а у меня Платонъ — древній философъ» — пришла ему на умъ студенческая кличка, отъ которой онъ всегда смѣялся, но теперь вздохнулъ.
Задумчиво вернулся онъ къ пріятелю по дѣтству, Разноперову, гдѣ, впредь до отысканія себѣ квартиры, помѣстился съ Истуканомъ, на правахъ сосѣдства по имѣніямъ отцовъ и дружбы въ нѣсколькихъ колѣнахъ.
II.
правитьПоложеніе Разноперова было совсѣмъ другое. Судьба уготовила ему такое вѣдомство, въ которомъ человѣку оставалось только дѣлать то, что дѣлаетъ сыръ въ маслѣ. Правили этимъ вѣдомствомъ важныя старухи — да архіереи. Первыя кормили Разноперова обѣдами, послѣднихъ онъ кормилъ. И всѣ, архіереи, Разноперовъ и старухи — благоденствовали. Также и квартира Разноперова ничѣмъ не походила на «покойчикъ» его гостя: это была настоящая, своя квартира, съ своимъ ходомъ, своею мебелью и даже своимъ фортепьяно. Правда, за все это не были еще уплачены деньги, и неособенно желательныя посѣщенія разныхъ барышниковъ, обойщиковъ и столяровъ мало способствовали убѣжденію, что это — все свое. Но съ виду Разноперовъ жилъ какъ настоящій «генеральскій сынъ», по выраженію Истукана: «сейчасъ видать!» говорилъ старикъ и признавалъ отчасти справедливымъ, чтобы ремёсла предоставляли безвозмездно низкія услуги своихъ недостойныхъ рукъ для услажденія жизни «генеральскаго сына». — «А что ежели они за деньгами ходятъ, такъ я бы ихъ по шеѣ, потому — они разбойники и христопродавцы».
Разноперовъ не усматривалъ съ ихъ стороны разбоя, и «христопродавцевъ» угощалъ сигарами и такъ-называемыми «завтраками», то-есть, обѣщалъ имъ заплатить завтра; если-жъ не платилъ, то совершенно по извинительной причинѣ: потому что платить было нечѣмъ. Но не это удивительно, а то, что, недовольные при входѣ, люди эти выходили отъ него довольными и даже очарованными. Свойство очаровывать, созданное природой исключительно для женщинъ, было, не въ примѣръ прочимъ мужчинамъ, дано Разноперову. Онъ далеко не былъ красавцемъ, но въ его наружности все было привлекательно: и круглое, обыкновенно ясное лицо, и сѣро-голубые глаза, послушные любому выраженію, закрывавшіеся при улыбкѣ, какъ у балованнаго кота, котораго щекотать за ушами; всѣ движенія, походка — мягкія и вкрадчивыя; голосъ — ласково уступчивый. А выражался онъ такъ неуловимо, какъ будто слово у него было изъ пуху: вылетѣло — поминай какъ звали!.. Невозможно было даже и представить, какъ-бы онъ повысилъ голосъ или вышелъ изъ себя. Все непріятное или шероховатое онъ умащалъ смазывающими: «понамаете»?… «вы меня вѣдь понимаете»?.. «голубчикъ»!.. «душа моя» и т. п. Онъ сглаживалъ и затиралъ углы, а словъ рѣшительныхъ не договаривалъ, закашливалъ, глоталъ ихъ и поперхивался ими. Непремѣнно что-нибудь всегда предпринималъ — хоть заказной обѣдъ, — съ безпечностью дитяти забывая то, что слѣдовало забывать, и то, чего-бы забывать не слѣдовало, — напримѣръ, обѣщанья уплатитъ въ срокъ деньги, или быть къ обѣду дома, если пригласилъ гостей, и заказать обѣдъ.
Одно изъ множества забвеній Разноперова испытали на себѣ и архіереи, такъ что если бы гостившій на то время — а такого времени и не было, чтобъ кто-нибудь да не гостилъ у Разноперова — землякъ Кислятниковъ не догадался сбѣгать заказать обѣдъ, въ трактирѣ, то духовныя особы напитались бы одной духовной пищею въ бесѣдѣ съ этимъ не совсѣмъ обыкновеннымъ землякомъ, который, вышедши изъ X—аго университета, отправлялся собственно въ Берлинъ услышать Шеллинга, но въ Петербургѣ былъ плѣненъ конногвардейскими лосинами другого земляка и находился въ нерѣшимости: чѣмъ ему быть — философомъ или кирассиромъ? — а покуда велъ пріятельскую переписку съ Х-скимъ протодьякономъ, провозглашавшимъ такъ, что стекла сыпались…
Насколько всесторонній юноша удовлетворилъ гостей, осталось неизвѣстнымъ; вѣрно то, что Разноперову пришлось «очаровывать» трактирщика, впредь до уплаты счета, который былъ нагляднымъ доказательствомъ, что на аппетитъ обѣдавшихъ отсутствіе хозяина не подѣйствовало вредно.
— Вы о чемъ же, голубчикъ, говорили съ ними? — допрашивалъ онъ Кислятникова.
— О философіи… коснулись и души… Только они иначе понимаютъ душу, я съ ними не могу согласиться. Душа, по Гегелю…
— Хорошо, мой другъ, хорошо! Я увѣренъ, что вы правы, — ласково прерывалъ Разноперовъ, — но не сердились ли они на меня? что они говорили, когда, понимаете, я опоздалъ немножко?
— Они… какъ вамъ сказать? были сконфужены, болѣе или менѣе, — одни болѣе, другіе менѣе…
Кислятниковъ имѣлъ несчастье выражаться путанно и оттого вообразилъ себя философомъ.
— Гмъ… Сконфужены, вы говорите? А вы, Кислятниковъ, не наговорили имъ по Гегелю, — понимаете, голубчикъ, по Гегелю — чего-нибудь обиднаго для нихъ?..
— Какъ можно! Нѣтъ, я только силился ихъ разубѣдить; я силился доказать, что ихъ точка отправленія, или, выражаясь, иначе, ихъ уголъ зрѣнія на душу…
— Зачѣмъ вы силились? Вы бы лучше не силились, душа моя… понимаете, вамъ бы ихъ хорошимъ обѣдомъ накормить — и только! — понимаете, мой другъ? а душа — ну, какое вамъ до нея дѣло?..
Но Кислятниковъ, отлично знавшій душу именно по Гегелю, не примирялся съ мыслью, чтобы до души ему могло не быть дѣла, и городилъ какую-то чушь на эту тему… Разноперовъ, разумѣется, его не слушалъ, только улыбался ласково, а самъ обдумывалъ планъ предстоящаго «очарованья» архіереевъ, которые на другой день и были очарованы всѣ поголовно…
Бухторминъ засталъ гостепріимнаго хозяина одѣтымъ во фракъ. Тончайшимъ запахомъ духовъ и мыла вѣяло отъ завитой барашкомъ головы и идеально выбритаго подбородка, — до рукъ, въ лайковыхъ, цвѣта свѣжаго масла, перчаткахъ. Онъ собирался на обѣдъ, готовъ былъ совершенно, и назначенный часъ подходилъ; но видно было, что какая-то преграда не давала ему переступить порогъ.
— Ты чего жъ не ѣдешь? спрашивалъ Бухторминъ. — Опять опоздаешь! Чего ты толчёшься, скучный человѣкъ?
А самъ невольно любовался милымъ ему еще съ дѣтства Разноперовымъ. Его успѣхи на служебномъ поприщѣ не только въ немъ не возбуждали зависти, но были для него предметомъ гордости; они какъ будто говорили: «видишь ли, ты первый угадалъ ему цѣну, а теперь и всѣ оцѣнили»… Превосходство Разноперова, бывшаго притомъ и старше, представлялось ему просто законнымъ…
— Что я не ѣду? Гмъ… Ты говоришь, я не ѣду?..
И Разноперовъ поперхнулся.
«Плохо!» рѣшилъ Бухторминъ: «это дурной знакъ, — ему чего-нибудь недостаетъ…»
— Ты никого тамъ не видѣлъ? Гмъ… кхъ… — закашлялся Разноперовъ.
— Гдѣ?
— Тамъ… понимаешь? гмъ… въ прихожей…
— Видѣлъ, какое-то чучело сидитъ на порогѣ…
— Гмъ… на порогѣ? такъ ты говоришь — на порогѣ? гмъ… сидитъ? ты видѣлъ — сидитъ?
— Сидитъ. Ну, и пусть его сидитъ… а тебѣ-то что?
— Ты понимаешь… гмъ… это, понимаешь, непріятно… ты вѣдь понимаешь, мой другъ?
— Ничего я не понимаю. Чтожъ тутъ непріятнаго? Кто онъ такой?
— Управляющій домомъ. Ты понимаешь, я тамъ за квартиру что-то долженъ… вотъ онъ и сидитъ — на порогѣ сидитъ!.. А мнѣ ѣхать надо…
— И поѣзжай! А за квартиру заплатишь послѣ…
— Да, да, я и самъ говорю, что заплатить можно послѣ; только онъ говоритъ, понимаешь?.. Онъ олонецкій мѣщанинъ… говорятъ, даже разстриженный дьячокъ… вотъ онъ и сидитъ на порогѣ, чтобъ я не могъ выйти. Съ нимъ ничего не сдѣлаешь: онъ съ оберъ-полиціймейстеромъ зубъ-за-зубъ…
Бухтормину извѣстно было, что обѣдъ долженствовалъ служить ступенью въ повышеньи Разноперова; что старая и важная графиня имѣла показать его другой графинѣ, еще старѣе, а потому еще важнѣе; что изъ этого должна была произойти командировка въ города и веси по имперіи, а съ нею и возможность проявить его очаровательныя свойства и служебныя способности. О вдругъ все это разбивается о какого-то олонецкаго мѣщанина и разстригу!
— Знаешь что? ты съ нимъ переговори. Я за тебя поручусь, — предложилъ Бухторминъ нерѣшительно.
Но Разноперовъ уже кинулся въ прихожую, вооруженный всѣми чарами данными ему для такихъ случаевъ.
— Сила Петровичъ! почтеннѣйшій Сила Петровичъ! Чтожъ вы тамъ сидите? Милости просимъ, сюда!.. Понимаете, я васъ желаю познакомить съ моимъ гостемъ… мой гость желаетъ познакомиться съ вами, достойнѣйшій Сила Петровичъ!
— Господину гостю вашему желаю много лѣтъ здравствовать; знакомство же ихнее, по обстоятельствамъ дѣла, не требуется, — отозвался изъ прихожей голосъ, не звучавшій что-то въ этотъ разъ надеждами: — вотъ ежели они по своему благородству уплотитъ зо мѣсто васъ желаютъ (олончанинъ сильно напиралъ на «о») — съ моимъ великимъ удовольствіемъ.
Разноперовъ поперхнулся.
— Я уплачу… гмъ… я самъ, понимаете, уплачу непремѣнно.
— Вотъ и благоволите уплотить, а иначе вы меня изинить извольте.
И онъ спиною приперъ дверь, загородивши выходъ.
Положеніе становилось безвыходнымъ буквально. Уходилъ изъ рукъ обѣдъ, а съ нимъ и командировка. Преданное сердце Бухтормина не выдержало.
— Хорошо, я уплачу! — закричалъ онъ, чуть не съ отчаяніемъ: — а его не держите — онъ ѣхать долженъ!
Принимая это смѣлое рѣшеніе, Бухторминъ зналъ, что платитъ всѣ послѣднія бумажки, набожно отложенныя на Рубини, фортепьяно, чтеніе нотъ и книгъ, которыя имѣли для него по крайней мѣрѣ столько же значенія, какъ для обжоры — устрицы; что Разноперовъ денегъ не отдастъ, — и все-таки увѣщевалъ себя не знать, что онъ ихъ не отдастъ. Но главное онъ зналъ, что не помочь уѣхать другу — было «подло»! Это слово первымъ, всегда приходитъ молодому чувству и толкаетъ его — въ корпусѣ на покрыванье сквернаго повѣсы, въ университетѣ — на подписки или сходки, стоющія иногда карьеры цѣлой жизни, а въ полку — на поединки…
— Въ разсчётѣ на благородство гостя вашего, извольте, — уступилъ Сила Петровичъ, рыцарски распахивая двери передъ Разноперовымъ, который вылетѣлъ изъ нихъ, какъ выпущенный снигирь изъ клѣтки…
III.
правитьМежду тѣмъ попавшій въ клѣтку «благородный гость» не могъ не призадуматься: какъ онъ раздѣлается съ грознымъ управляющимъ? Достанетъ ли еще денегъ? Ну, какъ тотъ потребуетъ больше, чѣмъ у него есть? При одной мысли о такомъ позорѣ онъ уже краснѣлъ… Но даже если и достанетъ, — какже послѣ то безъ денегъ? Правда, Разноперовъ какъ-нибудь отдастъ, хоть у него ихъ нѣтъ, но онъ отдастъ. Когда ужъ очень надо, у него всегда найдутся деньги… Оттого ему и можно позволять себѣ, чего другимъ нельзя. Вотъ мнѣ бы, напримѣръ, нельзя… Ну какъ — нѣтъ денегъ, а я буду продолжать все дѣлать такъ, какъ будто онѣ у меня есть. Страшно просто и подумать. Вотъ мнѣ ужъ и теперь… (ему подумалось — «страшно», но онъ позволилъ себѣ думать только — «странно»). Нѣтъ, я спрошу его прямо: сколько уплатить? И если много, я признаюсь. Или нѣтъ, пусть онъ самъ платитъ… Нѣтъ, какъ можно! Ахъ, это ужасно! И хоть бы выручалъ кто! Истуканъ бы пришелъ! И гдѣ этотъ несносный старикъ вѣчно запропастится? Вѣдь пропадаетъ опять на какомъ-нибудь Благовѣщенскомъ мосту[1]! Съума сходитъ уродъ, что понесетъ лёдъ и мостъ угонитъ… Ну, не чудовище ли?.. Какъ разъ еще Борисъ Затоновъ будетъ… Онъ обѣщалъ сегодня непремѣнно показаться въ эполетахъ… И меня увидитъ… посторонній человѣкъ… порядочный человѣкъ… въ такомъ глупомъ положеніи… Нѣтъ, надо поскорѣе кончить!
— Сила Петровичъ! — закричалъ онъ отчаянно: — сколько вамъ денегъ? говорите!
— Семьдесятъ пять рублёвъ за истекшій мѣсяцъ, да таковыхъ же за текущій, итого сто пятьдесятъ рублёвъ къ уплатѣ предстоитъ, — вотъ сколько-съ, — произнесъ отчетливо и пуще прежняго за «о», управляющій; показываясь въ двери, онъ перекрестился на уголъ и крякнулъ.
— Какъ! серебромъ?! — почти взвизгнулъ юноша.
— Осигнаціями, милостивый государь! бумажками. Я русскій человѣкъ — на серебро считать не обученъ.
Считать на серебро не одному Силѣ Петровичу казалось крайнимъ радикализмомъ въ началѣ сороковыхъ годовъ. Рубли, тогда еще дѣйствительно серебряные, назывались цѣлковыми, и въ каждомъ было по четыре ассигнаціонныхъ.
Сумма, даже въ русскомъ переложеніи внушительная, а тѣмъ болѣе — наружность управляющаго, бросили въ жаръ Бухтормина, — даже лобъ зардѣлся.
Увидавъ передъ собою эту крѣпкую, точно изъ корня корельской березы вытесанную фигуру, о которую, какъ о чурбанъ, разбились стрѣлы обходительности Разноперова, онъ уразумѣлъ, до какой степени положеніе послѣдняго могло сдѣлаться, а его самого уже и сдѣлалось, безвыходнымъ. Широкая, съ какой-то шишкою на лысинѣ, большая голова; въ здоровыхъ крѣпкихъ складкахъ щеки; зоркіе, мелькающіе подъ рѣдкими бровями, глаза и короткія проворныя движенія, — все, вмѣстѣ съ неспокойными, словно обрубленными и готовыми сейчасъ же дѣйствовать руками, — обличало въ дѣтищѣ олонецкихъ трущобъ упрямство, очевидно способное не отступить и передъ нападеніемъ оберъ-полиціймейстера. Ну что же будетъ съ нимъ, простымъ коллежскимъ секретаремъ?
— Послушайте, Сила Петровичъ! — не твердо началъ Бухторминъ; но въ эту самую минуту загремѣлъ отчаянно и оборвался звонокъ въ прихожей.
— Господи, помилуй насъ грѣшныхъ! — прошепталъ Сила Петровичъ; Бухторминъ невольно вздрогнулъ.
Такъ только звонятъ люди, у которыхъ или все убило горе, или черезъ край перелило счастіе. Когда въ комнату влетѣлъ, распространивъ сіяніе и блескъ, и эполетами съ иголочки, и яснымъ девятнадцатилѣтнимъ лицомъ, и черными счастливыми глазами, и всѣмъ своимъ счастливымъ существомъ, — прапорщикъ, какъ говорится, прямо съ пылу, блаженный, какъ бываютъ только прапорщики съ пылу, — стало ясно, что оборвало звонокъ въ прихожей. Это молодое безшабашное блаженство нанесло такъ много свѣта въ комнату, что озарило даже угрюмаго Силу Петровича. Онъ весь прояснился, выпрямился и покрылся доброю, хорошею улыбкою…
— Затоновъ! — закричалъ Бухторминъ и очутился въ тискахъ юноши, который обнималъ и цѣловалъ его, и хохоталъ отъ восторга. Потомъ онъ кинулся къ Силѣ Петровичу, и, обхвативши его толстый станъ, нѣсколько разъ перевернулъ вокругъ себя, причемъ-было уронилъ на полъ.
— Господину офицеру, Борису Павловичу, много лѣтъ здравствовать! — произнесъ старикъ, укрѣпившись на ногахъ. — Съ монаршей милостью проздравляю! И дядюшку вашего также, — вотъ что-съ!
Кромѣ дома, гдѣ жилъ Разноперовъ, Сила Петровичъ управлялъ еще и домомъ дяди Затонова, того самаго Ѳедосѣя Ѳедосѣича, у котораго служили Бухторминъ нэвигъ.
— А знаете вы, Сила Петровичъ, что оберъ-полиціймейстеръ жаловался на васъ дядѣ? Хотѣлъ выслать изъ столицы, — «за открытое, говоритъ, неповиновеніе законнымъ властямъ». Да ужъ дядя поручился, что это вы по глупости… Вы не обижайтесь, — онъ говоритъ, иначе нельзя было…
— Нечего мнѣ на его превосходительство вашего дядюшку, Борисъ Павловичъ, обижаться. Умный онъ мужикъ, и я должонъ колѣнопреклоненно ему благодарность принесть — вотъ что-съ!
Бухторминъ тѣмъ временемъ исподтишка пересчитывалъ свою казну, и это занятіе не придавало блѣдности его лбу. Должно быть, положеніе не становилось умнѣе.
— Что вы тамъ дѣлаете, Бухторминъ? Бы какой-то невеселый! Что съ вами? — приставалъ Затоновъ.
— Нѣтъ, ничего. Это я Силѣ Петровичу деньги готовлю.
— Какія? за кого? за Разноперова? Ха-ха-ха! Узнаю! ха-ха-ха! гостепріимный хозяинъ!.. «Понимаешь, у меня денегъ что-то нѣтъ», — передразнилъ онъ Разноперова.
— Это бы ничего — онъ отдастъ. Да только вотъ досада: у меня нѣтъ, сколько надо…
— И отлично! Такъ возьмите у меня! Мнѣ дядя сейчасъ цѣлый слоеный пирожокъ синенькихъ поднесъ… Обнялись, поцѣловались — этого я ожидалъ — ну, а пирожка, признаться, ужъ неожидалъ. Берите сколько надо. Да смотрите — непремѣнно!
Пирожокъ шлепнулся на столъ, а онъ перевернулся на одной ногѣ и другою очертилъ кругъ, какъ циркулемъ, — это вышло весело (вообще, что онъ ни дѣлалъ, выходило весело, потому что въ немъ самомъ веселье било ключомъ); затѣмъ подошелъ къ зеркалу, взглянулъ на эполеты — прелесть! посмотрѣлъ на волосы, которые густой волной чернѣли надъ красивымъ лбомъ и, попирая самые священные законы формы, опускались низко по обѣимъ сторонамъ лица: и это хорошо! опасно, только хорошо, и перемѣнить нельзя! Еще разъ очертилъ кругъ, ухнулъ и наконецъ сѣлъ. А Бухторминъ смущенно отобралъ нѣсколько бумажекъ, остальные возвратилъ, и не выдержалъ — поцѣловалъ его въ затылокъ.
— Только, знайте, душенька, не раньше мѣсяца, — раньше отдать не могу. Какъ только пришлетъ отецъ… черезъ мѣсяцъ… въ два часа я получу на почтѣ, и тотчасъ къ вамъ…
— Господи, какая точность. Неужто мой братъ вамъ позволялъ это? Да перестаньте вы! какъ вамъ не стыдно? я на васъ сердитъ…
Но сердце тутъ же вылилось веселымъ смѣхомъ. Онъ изъ всей силы сжалъ и расцѣловалъ пріятеля.
— А вы послушайте! — вдругъ обратился онъ къ Силѣ Петровичу, успѣвшему уже потерять часть освѣщенія: — вамъ платятъ, только съ уговоромъ: вы разскажете, какъ открывали неповиновеніе законнымъ властямъ… Слышите? непремѣнно, иначе не позволяется…
Сила Петровичъ освѣтился снова, — ему видимо пріятно было напоминаніе о подвигѣ у оберъ-полиціймейстера; но разсказалъ не прежде, какъ пересчитавъ пронзительнѣйшимъ шепотомъ нѣсколько разъ бумажки и распяливъ каждую на свѣтъ.
— А ужъ теперь, выходитъ, надо розсказать? Инъ, быть по вашему, извольте, розскажу, какъ это господинъ оберполицмэстэръ меня, простого человѣка, изобидѣть захотѣлъ. Да лихъ, не на такого, напалъ — кончено!
Онъ побѣдоносно крякнулъ, передернулъ лацканы и отступилъ къ стѣнѣ.
— Вхожу я энтакимъ монеромъ въ концерялію (онъ показалъ, какимъ манеромъ входитъ). А ужъ самъ тутъ. Розбираетъ. Ладно. Жалуется, видите, жиличка, кульерша, зачѣмъ въ горницахъ окошки повыставлялъ зимою. Хорошо. А она, подлецъ ты этакой, жить-то. живетъ, а за квартеру не плотитъ, да еще фуртупьянъ держитъ. Въ ея званіи такъ даже закономъ воспрещается. Ладно — хорошо-съ. Вошелъ, стою. Подходить ко мнѣ обэрполицмэстаръ. — «Это, говоритъ, что за чучело?» А я, надо вамъ сказать, содержу себя постоянно въ исправности, одёжа, какъ видите, на мнѣ хорошая (при этомъ, онъ повернулъ себя со всѣхъ сторонъ, обнаруживъ зеленые рукава и спинку, выкроенные изъ полъ одного сюртука и приставленные къ синимъ поламъ другого: одёжа вышла пѣгая). Отлично! Вотъ я и говорю: «меня, ваше превосходительство, говорю, зовутъ не чучелой, а Силою Петровымъ, и есмь я олонецкій мѣщанинъ». Тутъ онъ какъ подскочитъ ко мнѣ: — «ахъ, ты, кричитъ, такой-сякой!» да сигаркою… курилъ сигарку, прямо меня — тыкъ въ самое рыло. — «Позвольте, говорю, мѣсто сіе чистоты требуетъ!» Завернулъ полу и обтерся (онъ завертываетъ полу и обтирается). «Каковъ каналія?» кричитъ, — а самъ глазищами кругомъ себя водитъ, озирается. Тутъ прислужиться кто-то захотѣлъ: — «Да онъ, ваше превосходительство, дьячокъ-розстрига» — говоритъ (эти слова Сила Петровичъ произнесъ дискантомъ). "Ро-оз-стри-га?… говорю, — я розстрига! Кто видѣлъ какъ меня розстригали! Кто видѣлъ какъ меня розстригали, выходи впередъ! — «Это онъ, ваше превосходительство (опять дискантъ) кульершу-то морозилъ, окна вынималъ…»
«Кто позволилъ?» приступаетъ обэрполицместеръ: «кто разрѣшилъ? а?» — Законъ, — говорю. «Какой заковъ?» — Россійской Имперіи, говорю; ибо и закономъ воспрещается низкимъ людямъ фуртупьянъ держать… — Такъ даже разсмѣялся, ей-Богу! Видитъ, ничего со мною подѣлать нельзя, ну и разсмѣялся. — «Пошелъ вонъ!!» говоритъ. — Съ моимъ, говорю, превеликимъ удовольствіемъ! повернулся, и былъ таковъ!
Воспоминанья ожили въ Силѣ Петровичѣ съ такою силою, что онъ встряхнулся всею своею коротенькою фигурою, какъ дворняга, оттрепавшая породистаго пса.
— Это хорошо, что вы не дали себя въ обиду оберъ-полиціймейстеру, — сказалъ Бухторминъ, — но не хорошо, что вы обижаете Разноперова: онъ такой славный, ласковый…
— Одно слово — Сахаръ Медовичъ, да и конецъ — нашъ Олександръ Олександровичъ! Только ужъ я до патокъ не падокъ, — съострилъ управляющій. — У меня есть тутъ жиличка такая-же: фить-фить подоломъ, а сама — пордонъ-мордонъ! "Нѣтъ, братъ, говорю, меня этими пордонами не проберешь! — Вы къ кому другому, говорю, сударыня, съ сими пордонами подвертаться благоволите, юбкой-то кого другого заметайте; а мнѣ денежки выньте да подайте, — вотъ что! — Охъ, не одобряю, страсть, я женской половины рода: самая ненужная нацыя!
Тутъ смѣхъ, до сихъ поръ сдержанный какимъ-то цѣломудреннымъ чувствомъ молодости, наконецъ прорвался сокрушительнымъ потокомъ. Стоило Затонову взглянуть на Бухтормина, чтобъ тотчасъ же обоимъ покатиться. Хорошо покатывался Бухгорминъ, — даже смотрѣть было пріятно. Мало кто умѣетъ такъ смѣяться и такъ ѣсть, чтобъ смотрѣть было пріятно.
— Ахъ, Сила Петровичъ! ха-ха-ха! — голосилъ Затоновъ, — ха-ха-ха! ой-ой-ой! Да какой же вы уморительный!..
— Вы милліоновъ стоите, Сила Петровичъ! — стоналъ, отирая слезы, Бухторминъ.
Это въ свою очередь показалось такъ уморительно Силѣ Петровичу, что и его устойчивое туловище зашаталось отъ смѣха.
— Кабы по вашей-то оцѣнкѣ, — такъ сейчасъ вести бы меня на конную, — большія бы деньги взялъ за себя! Кончено бы на жильцовъ-то ходить: на звѣря да на птицу пошелъ бы, — въ своей бы сторонѣ птицеловствомъ да звѣроловствомъ тѣшиться сталъ, вотъ что! Только лихъ, коню копыта обломаны: вся-то и цѣна мнѣ-тутъ вотъ тридцать въ мѣсяцъ на осигнаціи, да у ихъ дядюшки — двадцать пять… и горенка въ ихнемъ же домѣ готовая, — какъ можно-съ, готовая! и съ плиткою, совсѣмъ какъ слѣдуетъ быть… А за симъ, — присовокупилъ онъ, уже серьёзно: — пожелавъ вамъ много лѣтъ здравствовать — отвѣсилъ каждому поклонь и крѣпкимъ топотомъ вышелъ.
— Охъ, да какъ же послѣ этого ѣсть хочется! — спохватился вдругъ Затоновъ: — ну, идемте въ Излеру!
Ѣсть Бухтормину хотѣлось и до этого; но Излеръ значилъ полтора цѣлковыхъ, а до двухъ часовъ на почтѣ оставался мѣсяцъ… Онъ солгалъ, что ужъ обѣдалъ.
— Для меня сегодня пообѣдайте два раза! — приставалъ Загоновъ: — Мы должны сегодня провесть вечеръ вмѣстѣ. Теперь обѣдать, а тамъ въ оперу!
И затянулъ: — Allons enfants de la patrie!
— Въ оперу тоже не могу — у меня нѣтъ билета, — отказывался Бухторминъ и досадовалъ, что долженъ отказываться. Ему такъ бы хотѣлось на все соглашаться; подхватить: «le jour de gloire est arrivé!!» — а тутъ въ ушахъ звенитъ: «полтора цѣлковыхъ! полтора цѣлковыхъ!» Боже! какъ же это глупо!..
— И билетъ есть, и все! — рѣшилъ Затоновъ. Я взялъ для себя и для Разноперова. Только онъ не стоитъ. Пусть его обѣдаетъ у своихъ старухъ. Потомъ онѣ его заставятъ ефимоны пѣть.
— Глупости вы говорите! Никакихъ теперь ефимоновъ нѣтъ.
— Ну, такъ каноны есть. Ужъ что-нибудь да есть всегда. Они найдутъ! У нихъ, говорятъ, какъ только обѣдъ кончится, такъ гости и начнутъ — кто за дьякона, кто за дьячка. Право…
Бухтормивъ былъ набоженъ; онъ не любилъ шутить надъ этими вещами; но какъ ни старался, а не улыбнуться не могъ.
— Оставьте ихъ въ покоѣ! — проворчалъ онъ скороговоркою, чтобъ не покатиться.
— И то правда! они пусть ихъ тамъ свои каноны или что хотятъ поютъ; а вѣдь намъ Лючію, — слышите вы это, — намъ Лючію будутъ пѣть! Рубини! Віардо!.. и мы рядомъ въ креслахъ! И я въ первый разъ въ креслахъ! Только съ условіемъ: и обѣдъ, и кресло — мои! Вѣдь день сегодня — мой! весь мой! Слышите? или я уже въ самомъ дѣлѣ разсержусь!
— Le jour de gloire est arrivé! — затянулъ онъ, увлекая Бухтормипа.
— «Инъ, быть по вашему!» — передразнилъ тотъ Силу Петровича.
— Прелестный Сила Петровичъ!
И оба, разсмѣявшись, вышли.
IV.
правитьДень былъ, въ самомъ дѣлѣ, весь Затонова. Все точно для того только существовало, чтобы его замѣчать, предупреждать его желанія: солдаты передъ офицеромъ то-и-дѣло опрокидывались и цѣпенѣли (а вчера онъ самъ опрокидывался и цѣпенѣлъ передъ офицерами!); женщины оглядывались на хорошенькаго прапорщика; у входа въ ресторанъ Излера, куда онъ заходилъ еще кадетомъ лакомиться знаменитыми въ то время растегаями «со вздохомъ» и «aлà Тальони», — швейцаръ его назвалъ «вашимъ благородіемъ», и самъ буфетчикъ велѣлъ отвесть комнату, «для господина офицера»; нѣсколько кадетъ, смиренно лакомившихся растегаями на томъ же мѣстѣ, гдѣ и онъ когда-то лакомился, вытянулись передъ нимъ, какъ и онъ вытягивался… Это чуть-чуть даже смутило, но пріятно… Вообще много было пріятнаго на каждомъ шагу въ этотъ день…
«Хорошо на свѣтѣ! ахъ, какъ хорошо!» думалось Борису. «Можетъ ли быть еще лучше?»
Обѣдъ былъ обыкновенный — по цѣнѣ, которой убоялся Бухторминъ, съ порядочно-таки жёгшей горло рюмкою мадеры; но онъ показался лучше всѣхъ когда-нибудь ими съѣденныхъ обѣдовъ. Подъ-конецъ Затоновъ вспомнилъ, что вѣдь надо бы шампанскаго, чтобы вспрыснуть эполеты; но его пріятель закричалъ, что это надо предоставить кирассирамъ, а его эполеты обойдутся и безъ вспрыскиванья. Такъ они и не были вспрыснуты. Юноши наши вообще предоставляли равнодушно всякому желающему чары дорогого ресторана, и, жуя сочную котлетку, или чувствуя какъ таяло во рту мороженое, — не пускались въ соображенія о томъ: ала-кто, или ала-что это было; знали только, что оно вкусно, и что подъ это вкусное пріятно толковать о статьяхъ Бѣлинскаго, о «Думѣ» Лермонтова, «ударившей по сердцамъ съ невѣдомою силой»; вспоминать и разсказывать… Разсказали каждый о любимой матери, причемъ глаза Затонова увлажились. Она не дожила, чтобъ съ ними дѣлить эту радость!.. Даже пролетѣлъ такъ-называемый тихій ангелъ, и въ ликующей симфоніи дня прозвучала плачущая нотка… Прапорщикъ пересталъ быть прапорщикомъ; вспомнилъ, какъ онъ тосковалъ кадетомъ, въ доказательство чего прочелъ свои элегіи… Пріятель нашелъ, разумѣется, элегіи восхитительными, потому что ихъ авторъ былъ восхитителенъ… Не зная какъ, они ужъ перешли на ты.
Такіе «ты» являются вдругъ, какъ цвѣты весною. Перемѣнятся и направленія, и положеніе въ обществѣ; будутъ новыя встрѣчи; многое уйдетъ и не воротится, — только это «ты» останется…
Разговорились о Мишелѣ. Послѣ матери онъ отдался университету — сдѣлался «дитятей университета», какъ бываютъ fin полковъ. Его честолюбіе — сдѣлаться профессоромъ этого увмверситета. Но дядя говоритъ, что онъ обязанъ сдѣлаться какимъ-то тамъ «звеномъ», то-есть чиновникомъ, — а профессоръ — не звено… Выпили по чашкѣ кофе, и уже Борисъ сказалъ: «ну, а потихоньку и въ Большой театръ!» — какъ тутъ шумно ввалился рыхлый, мягкій и совсѣмъ бѣлый, какъ папушникъ, человѣкъ, съ салфеткою за галстукомъ, въ жилетѣ на распашку и съ бокаломъ шампанскаго въ рукѣ.
— Борисъ! Боря! Боринька! Боринечка!! душечка! малашечка! болталъ онъ, держа прямо на него, но постоянно сбиваясь въ сторону. Свѣтлые, почти бѣлые глаза, изъ-за золотыхъ очковъ, глядѣли невообразимо добродушно и вмѣстѣ такъ немощно-слѣпо, какъ будто ихъ что-то заволакивало и заслоняло передъ ними предметы. Наконецъ, толстякъ достигъ-таки Затонова, — благодаря тому, что тотъ пошелъ ему на встрѣчу, — обнялъ и облилъ шампанскимъ.
— Милый Степанычъ! какъ это вы меня открыли?
— Боринька, другъ мой! радость моя! какъ же не открыть? я тутъ рядомъ… обѣдаемъ… знаешь, все добрые знакомые… иногда нельзя же… флаконъ другой распечатаемъ — и «съ подъѣздомъ» (при этомъ онъ себя потрепалъ по животу коротенькою бѣлою и пухлою рукою)… Вотъ меня эти канальи-лакеи и знаютъ… (Польщенныя канальи признательно осклабились.) Ну, знаютъ, что я интересуюсь… люблю, ты знаешь, вспрыснуть монаршую милость… я иной разъ и чужому вспрысну: лестно, вѣдь, голубчикъ Боринька, первому поздравить, пріятно… А потомъ я и запишу, знаешь, супъ о-шу запишу (тутъ онъ разсмѣялся, какъ ребенокъ), — и запишу, что такой-то вотъ пожалованъ такого-то числа. Мнѣ это интересно, ты знаешь… Ну а ужъ коли это ты!.. Эй!! вы! уроды! обратился онъ въ лакеямъ: вы что смотрите? Шампанскаго!!! бутылку! двѣ бутылки! полдюжины, чортъ возьми!!! Борю офицеромъ дождался! ай-да Боринька! ай-да миленькій!! красавчикъ-то какой, Господи!
Онъ цѣловалъ, гладилъ Затонова, какъ вынянчившая дитя мамка.
Это былъ день забавныхъ встрѣчъ. Затоновъ взглянулъ снова на пріятеля, тотъ на него — и смѣха удержать снова не было силъ. Вызвавшій смѣхъ смѣялся самъ чуть ли не больше ихъ. Казалось, и ему понятно было, что явился онъ на свѣтъ въ одну изъ тѣхъ минутъ, когда природа производить чудаковъ. Все, начиная отъ наружности Милія Степаныча, гораздо менѣе похожей на мужскую, чѣмъ на бабью, съ мягкими бѣлесоватыми волосами и бровями, до послѣдняго движенья и походки — такой, какъ будто онъ былъ весь резинковый — его привычки, вкусы, — все было смѣшное. Отъ отца, который не давалъ ему копѣйки, онъ наслѣдовалъ такъ много денегъ, что не зналъ, какъ съ ними справиться. Завелъ отличныхъ лошадей, но боялся ихъ до смерти и платилъ исправно сторожившимъ его лихачамъ по красненькой за сто шаговъ до Излера; цѣною тысячъ рублей, уплачиваемыхъ ежегодно на пріюты, добылъ уморительный чинъ провинціальнаго секретаря; не пламенѣя даже честолюбіемъ губернскаго, жилъ честолюбіемъ людей, которые хватали звѣзды; зналъ безупречно сроки ихъ хватаній, и изъ-ряду выходящими гордился; слишкомъ продолжительныя повѣрялъ со вздохомъ; но со всѣми вообще носился, огорчаясь или радуясь за людей, которыхъ никогда и въ глаза не видѣлъ. Жизнь человѣческая представлялась ему рядомъ сроковъ полученія, въ установленномъ порядкѣ, наградъ, а смерть — досаднымъ нарушеніемъ этого порядка. Умеръ генералъ. — «Жаль! сокрушается Милій Степанычъ: ему Владиміръ 2-й степени слѣдовалъ!» За то возникни только споръ: на Пасху или къ новому году тайный совѣтникъ Билиндрясовъ получилъ Бѣлаго орла? старше или моложе производствомъ генералъ Брюховецкій генерала фонъ-деръ-Бауха, — тутъ авторитетъ Милія Степаныча рѣшалъ одинъ. Самъ Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ передъ нимъ преклонялся.
— Ну! ужъ если ты говоришь! — уступалъ онъ, и споръ не шелъ далѣе…
Поилъ онъ и кормилъ всякаго, кто подвернется; скорбѣлъ о неподвертывавшихся и почиталъ врагами тѣхъ, кто не бралъ взаймы денегъ. — «Отдадите когда нибудь!» уговаривалъ онъ — и деньги у него брали, но никогда не отдавали. Правда, навязывали какія-то росписки, отъ которыхъ распухалъ его бумажникъ, и которыя въ его глазахъ давали ему видъ какъ будто дѣлового человѣка… Собственно для этого онъ ихъ и бралъ и никогда не разставался съ ними…
— Милій Степанычъ Капотовъ, мой… родственникъ, извѣстной болѣе подъ именемъ Милаго Степаныча, — отрекомендовалъ Борисъ; — попъ нарочно приберегъ для него самаго милаго святого… А это Бухторминъ, мой пріятель… и коллежскій секретарь! — прибавилъ онъ таинственно.
Капотовъ оцѣнилъ чинъ, прикинувши его къ военному, и пошатался застегнуться передъ такимъ молодымъ штабсъ-капитаномъ; но пальцы не послушались, и изъ этого ничего не вышло.
«Уроды» подали шампанское.
— Это значитъ, — замѣтилъ Затоновъ, — что и у насъ начинается «съ подъѣздомъ».
— Съ подъѣздомъ, душенька, съ подъѣздомъ! — обрадовался Милій Степанычъ и забарабанилъ по животу.
«Съ подъѣздомъ», на языкѣ Милія, Степаныча, означало: съ весельемъ, съ кутежомъ; но еще чаще это выражало посѣщеніе извѣстнаго въ то время учрежденія нѣкоторой Софьи Ѳедоровны — просто Софьи Ѳедоровны: называть такія знаменитости по ихъ фамиліи столько же излишне, сколько прибавлять «господинъ» къ Шекспиру или Гёте.
Началось вспрыскиванье эполетъ. И надо было видѣть то значеніе, какое придавалъ «родственникъ» Затонова этому таинству вспрыскиванья, то благодушіе, какимъ сопровождалось съ его стороны посвященіе молодыхъ людей въ науку «распечатыванія флаконовъ», то наслажденіе, какое онъ испытывалъ отъ первыхъ робкихъ ихъ шаговъ на этомъ поприщѣ, — чтобы простить какой-нибудь десятокъ выпитыхъ обоими бокаловъ, чуть не по принужденію сначала, а затѣмъ ужъ просто по физическому закону притяженія капельно-жидкихъ тѣлъ. Однако, молодыя головы ихъ помутились, щеки запылали, и они поднявшись на ноги, узнали, что земли и въ самомъ дѣлѣ можно подъ собой не слышать. Надо было разобидѣть Милія Степаныча, чтобъ вырваться скорѣй на вольный воздухъ и хоть какъ-нибудь да сдѣлать себя годными для оперы. Капотову казалось нарушеніемъ самыхъ простыхъ приличій то, что они прямо отъ Излера не ѣдутъ къ Софьѣ Ѳедоровнѣ, оставался безъ полнаго «подъѣзда» въ такой день, который цѣликомъ долженствовалъ-бы быть «съ подъѣздомъ!» Онъ стоялъ посереди корридора, объясняя проходившимъ мимо, какъ знакомымъ, такъ и незнакомымъ посѣтителямъ, даже лакеямъ, которые пробѣгали стремглавъ съ бутылками въ салфеткахъ, — все значеніе событія: производства Бори въ офицеры; горько жаловался на воздержность молодежи; прослонялся часъ, другой по комнатамъ, болтая всякій вздоръ и угощая встрѣчнаго и поперечнаго шампанскимъ. Только поздней ночью подхватилъ его лихачъ и свезъ, не спрашивая, прямо къ Софьѣ Ѳедоровнѣ. Здѣсь, какъ патріархъ сборной семьи, садившейся за ужинъ, онъ былъ встрѣченъ и посаженъ на почетномъ мѣстѣ и, обиженный у Излера, обрѣлъ успокоеніе подъ этимъ истинно-гостепріимнымъ кровомъ…
А молодежь наша на улицѣ почувствовала себя, отъ притока свѣжаго вечерняго воздуха, сразу совсѣмъ скверно: подъ ногами троттуаръ описывалъ круги, дома раскланивались, извозчики двоились… просто ни на что не похоже!.. Солдаты и кадеты уже не опрокидывались, но кувыркались передъ Затоновымъ, и такъ-же какъ ихъ эволюціи пріятны были утромъ, такъ теперь стыдили и сердили. Онъ увѣренъ былъ, что они нарочно не даютъ ему проходу, потому что видали, что онъ пьянъ… Какой-то генералъ, передъ которымъ онъ спустилъ шинель съ плеча, какъ это дѣлалось тогда, и приложился въ шляпѣ, посмотрѣлъ съ укоромъ… Можетъ, этого и не было, но онъ чувствовалъ, что это должно было быть, и все потому, что онъ пьянъ… И какая это гадость! И какъ онъ войдетъ въ партеръ въ первый разъ пьяный? И зачѣмъ этотъ противный Милій Степанычъ имъ попался на пути? У нихъ такъ хорошо все шло, и они такъ отлично кончили-бы день въ оперѣ. И вдругъ…
Бухторминъ былъ сосредоточенъ и молчалъ. Онъ совѣстился смотрѣть на Затонова; Затонову стыдно было смотрѣть на Бухтормина. Мало-по-малу, однако, сильный вѣтеръ, дувшій разомъ со всѣхъ четырехъ сторонъ, какъ умѣетъ дуть только петербургскій вѣтеръ, — началъ освѣжать ихъ, и когда пріятели достигли Театральной площади, то почувствовали уже совершенно ясно землю подъ собою. Это такъ обрадовало ихъ, какъ будто бы утраченная невинность была возвращена имъ снова. Осмотрѣвъ другъ друга, они бодро распахнули тяжеловѣсную входную дверь театра…
V.
правитьУ Разноперова обѣдъ прошелъ совсѣмъ иначе. Домъ графини, важной и старой, былъ тоже старъ и важенъ; съ церковью, и самъ похожъ былъ болѣе на церковь, чѣмъ на домъ. Все было съ позолотою, которая отъ времени успѣла потускнѣть; штофъ на стѣнахъ обширныхъ залъ темнѣлъ слѣдами праздничныхъ лампадокъ по угламъ; лакеи, въ башмакахъ, беззвучно двигались, какъ тѣни съ того свѣта; беззвучно проходили гости топями ковровъ, стараясь тишиною разговоровъ и движеній попадать въ общій тонъ установившейся здѣсь тишины. Тутъ и говорилось-то немного; но что говорилось, было, — говорившіе въ томъ не сомнѣвались, — полно значенія. Здѣсь осуждали даже, такъ сказать, прощая, какъ завѣщалъ Христосъ; скорбѣли, не карая; возносили очи горѣ о заблудившихся, не острили на ихъ счетъ (Боже упаси!), но никли головами и вздыхали… А заблудившимися были всѣ, или почти всѣ, не ищущіе счастья подладить къ ручкѣ старой графини, тонуть въ ея коврахъ и никнуть головами въ разговорахъ… Послѣдній громкій эвукъ голоса ушелъ изъ стѣнъ этого дома, вмѣстѣ съ послѣднимъ вышедшимъ касторовымъ. Все, и самое время, здѣсь остановилось. Многочисленные часы сиплымъ звономъ одни напоминали, что оно должно идти, и идетъ гдѣ-то, но сюда только даетъ знать объ этомъ…
Обѣдъ былъ, разумѣется, по дому: чинный и необычайно длинный, — скоромный для всѣхъ, постный для немногихъ — для отрѣшившихся отъ свѣта и его тщеты подвижниковъ, обыкновенно лысыхъ, и которые развозятъ свое отрѣшенье по гостиннымъ, въ назиданіе и удивленіе погрязшихъ. Людямъ, недостигшимъ лысинъ, открывало доступъ на обѣды только засвидѣтельствованное подвижниками благочестіе, превосходящее всякую мѣру, какъ-то: говѣніе во всѣ посты, постная пища по средамъ и пятницамъ, хожденіе къ заутренѣ и тому подобное. Разноперовъ, правда, не продѣлывалъ и половины всего этого, но за него ручались архіереи, а остальное долженствовало прійти само собою; словомъ, благочестію его былъ открытъ кредитъ, и не напрасно. Въ этотъ разъ, сидя рядомъ съ подвижникомъ, который хоть и носилъ имя нѣмецкое, Гимлишъ, а лицо имѣлъ сатира, но считался святымъ человѣкомъ и столпомъ благочестія, — Разноперовъ добровольно предпочелъ скоромному столу постный. Это не прошло незамѣченнымъ: старая графиня сдѣлала глазами знакъ той, которая была еще старѣе, и обѣ одобрительно взглянули въ его сторону. Послѣ обѣда всѣ крестились, и Разноперовъ тоже; столпы шептали молитвы, и Разноперовъ попробовалъ — пошепталъ… Вечеромъ, если не совсѣмъ такъ, какъ говорилъ Борисъ, однако, въ томъ же родѣ, всѣ приглашены были къ вечернѣ, и нѣмецкій святой, съ искусствомъ лучшаго дьячка, прочелъ какое-то «шестипсалміе»; прочіе подтягивали крѣпостнымъ пѣвчимъ. Затѣмъ подали чай, и въ 10 часовъ всѣ разошлись такъ же неслышно, какъ и сошлись, по-очередно приложась къ ручкѣ графини. Во весь благочестивый вечеръ, ради только командировки Разноперова, и былъ допущенъ суетный разговоръ, да и то не вполнѣ суетный, потому что онъ касался эпархій: образцовый молодой чиновникъ долженъ былъ объѣхать старыя эпархіи и привесть ихъ въ образцовый видъ. — «Nos батюшки, — замѣтили старухи, — demandent à être secoués, — doucement, mais secoués».
Очаровательный «Сахаръ Медовичъ» одинъ способенъ былъ произвесть съ успѣхомъ эту осторожную встряску «батюшкамъ».
Святой нѣмецъ, соблазнившій новичка грибами, вышелъ съ нимъ вмѣстѣ. Онъ имѣлъ привычку посвящать на сонъ грядущій полчаса прогулкѣ по Невскому, — «для созерцанія», какъ выражался, «всемогущества Божія въ мерцающей ночи». Пошли. «Мерцающая ночь» успѣла выпустить на тротуары вереницы тѣхъ преувеличенно-румяныхъ женщинъ, для которыхъ жизнь только и начинается съ «мерцаньемъ»…
— «Дѣдушка! а дѣдушка! пойдемъ со мной!» то-и-дѣло приглашали онѣ «созерцающаго» старца. Но онъ цѣломудренно «изымалъ свое десное око», внутренно досадуя на Разноперова, который началъ понимать и самъ, что его присутствіе излишне… Надо было поправиться. Онъ и поправился: вдругъ вспомнилъ, что ему необходимо повернуть совсѣмъ въ другую сторону, и сталъ прощаться; Гимлишъ, впрочемъ, тоже былъ не промахъ: отказавшись на сей разъ отъ созерцанья, повернулъ за нимъ.
— Вы, Александръ Александровичъ, меня извините; но я въ васъ принимаю участіе, — заговорилъ онъ медовымъ голосомъ, — въ ваши молодыя лѣта соблазны міра окружаютъ васъ. Домашній кровъ не служитъ спасеніемъ, доколѣ онъ не укрѣпленъ силою великаго таинства брака. Есть дѣвицы — ихъ крайне мало, — воспитанныя въ благочестіи. Я одну такую знаю… И состояніе прекрасное, въ рязанской губерніи, въ черноземной полосѣ… Сколь ни суетны мысли эти, но человѣчеству обреченному суетной жизни въ юдоли земной… словомъ, я бы вамъ предложилъ познакомиться. Она посѣщаетъ, съ достойнѣйшею матушкой своею, приходскую церковь — соборъ Пресвятыя Троицы, конечно, изволите знать?.. Буде угодно, въ воскресенье, послѣ крестнаго цѣлованія, я васъ познакомлю…
Александру Александровичу оставалось только поблагодарить. Онъ о женитьбѣ никогда собственно не думалъ; но отчего-жъ и не жениться? Дѣла не предвидѣлось покуда никакого. Командировка кончится, а тамъ, пожалуй, можно и женитьбою заняться.
На прощанье онъ узналъ, что онъ и Гимлишъ — братья… «о Христѣ», — прибавилъ тотъ, оскаливъ бѣлые свои вставные зубы.
VI.
правитьНе такъ окончился вечеръ Затонова. Сначала, первое вступленіе въ партеръ доставило то чувство полнаго удовлетворенія, которое онъ такъ давно лелѣялъ въ помыслахъ. Онъ шелъ и видѣлъ, что за нимъ слѣдили стекла маленькихъ биноклей, направляемыя маленькими ручками изъ ложъ… Ему какъ будто было нѣсколько неловко, но опять-таки — пріятно. Онъ не поспѣшилъ отъ нихъ укрыться, онъ охотно находилъ причину замедлять свой шагъ: то рядъ былъ не его, то ноги не давали проходить. Онъ ихъ переступалъ, и зналъ, что въ правѣ это дѣлать: онъ такой же офицеръ, такой же полноправный членъ партера, какъ и тѣ, которые протягивали ноги… Послѣ куртки это было все дѣйствительно пріятно. Сѣвши въ рядъ, пріятно было протереть уже отлично вытертыя прежде стекла театральной трубки (она сегодня только была подарена теткой) и обвесть ею ложи, — изъ партера онъ ихъ никогда еще не видѣлъ. Но пріятность, на которую онъ и не разсчитывалъ, была всѣхъ лучше: зрительныя стекла, въ полукругѣ белъ-этажа, вдругъ остановились на знакомомъ, юномъ, непохожемъ вовсе на другихъ лицѣ — сегодня какъ и онъ вступавшемъ въ свѣтъ, — лицѣ вчерашней институтки — блѣдномъ, — не поблекшемъ, какъ бальные цвѣты, но блѣдномъ, какъ нарцисъ, раскрывшійся въ тѣни, еще недоумѣвающемъ и робкомъ, радующемся по-дѣтски и оглядывающемся не по-женски… То была недавно выпущенная институтка, сверстница его кузины, Зеленецкая. Форменная, сперва зеленая, потомъ коричневая ея юпочка, въ пріемной института, и высокій, съ каждымъ воскресеньемъ складывавшійся лучше и стройнѣе, станъ; густая русая коса и каріе внимательные къ его чернымъ глазамъ глазки; шепотъ институтокъ, угадавшихъ тайну «обожанья» Маши Зеленецкой… Маша краснѣющая, и онъ самъ краснѣвшій: въ этомъ состоялъ романъ покуда. А романъ рѣшенъ былъ цѣлымъ классомъ, въ немъ онъ самъ не очень сомнѣвался. Послѣ выпуска, гдѣ Маша царствовала въ пѣніи и въ танцахъ, и была всѣхъ выше цѣлой головою и стройнѣе, — уже не сомнѣвался вовсе. Обнаженныя для всѣхъ ея дѣвичьи руки, плечи и лебяжья грудь изъ ложи белъ-этажа подсказали окончательно то, чего не договаривалъ онъ прежде: «я въ тебя влюбленъ, Маша!»
Эполеты съ своей стороны не лучше поступили съ Машею: она зардѣлась съ ушами вмѣстѣ — такъ зардѣться можетъ только обожающая институтка — и не отрывалась отъ нихъ… Недремлющее око матери одно способно было водворить порядокъ и вернуть всю требуемую первымъ выѣздомъ невинность поведенія невинной дочери.
— Мари!
Исторгнутый изъ самой глубины нарушеннаго чувства приличія, вопль этотъ разомъ обратилъ каріе глава на сцену, куда за ними перешли и чёрные.
Тамъ Эдгаръ прощался съ обожаемой Лючіей, и Рубини допѣвалъ послѣднія слова дуэта, тая еле-слышною, но всѣми слышимою нотою… Віардо ворковала и дробилась трелями… Театръ весь замеръ… И вдругъ ожилъ, заревѣлъ. Борисъ забылъ про Машу Зеленецкую, кричалъ, хлопалъ, стучалъ ногами… Передъ нимъ какой-то человѣкъ, — только потому не обезьяна, что одѣтъ былъ человѣкомъ, — завертѣлся не по-человѣчески на креслѣ, замахалъ руками, закричалъ: «такъ пѣть нельзя! да развѣ такъ пѣть можно?!» и опрокинулся лицомъ на спинку. Вслѣдъ затѣмъ онъ набросился на двухъ безвинныхъ нѣмцевъ и потребовалъ, чтобъ тутъ же, не сходя съ мѣста, одинъ такъ написалъ, какъ Доницетти, а другой — пропѣлъ точь-въ-точь, какъ пѣлъ Рубини… Нѣмцы растерялись и не знали, что имъ дѣлать? Свѣжіе восторги нашихъ молодыхъ людей не ускользнули отъ неистоваго меломана, — и хоть онъ ихъ видѣлъ въ первый разъ, но обратился прямо какъ къ знакомымъ, по-французски, такъ же чисто, какъ недавно распёкъ чисто нѣмцевъ по-нѣмецки.
— Это я называю пѣть! — кричалъ онъ, не стѣсняясь, точно, былъ у себя дома: — Вы дождитесь: bai tradito il сіеіо!.. (Это онъ даже пропѣлъ).
— Удивительно! Но вѣдь и Віардо прелесть!..
— Везувій-барыня! огнедышащій, messieurs! — произнесъ приговоръ незнакомецъ. — А сколько въ ней того, что мы, турки, называемъ: brriol?
Почему потребовалось итальянцевъ перекрестить въ турокъ — было не извѣстно, такъ же какъ и то: турокъ онъ самъ, или итальянець?
Начался антрактъ. Поднялись съ мѣстъ; шумѣли, вызывали, выходили и толкались… Обезьяна-человѣкъ сталъ въ проходѣ и производилъ смотръ: всѣ-ли на лицо? Онъ всѣхъ зналъ, или всѣхъ хотѣлъ знать, и всѣ его знали, хотя не всѣ хотѣли знать…
— «Bonsour, cher! здоровы були! Come sta? wie geht es?… Пану добродзію падамъ до ногъ!.. Здравія желаемъ!» Сыпались привѣтствія на всѣхъ нарѣчіяхъ и языкахъ этого вертѣвшагося во всѣ стороны живого словаря.
— Здравствуй, Шмульканъ!.. bonsoir, Шмульканъ!.. guten Abend, Шмульканъ! — бросали ему, и спѣшили проходить.
Борисъ спѣшилъ всѣхъ больше. Ему не терпѣлось — пройти мимо ложи Зеленецкихъ, показать ее Бухтормину. Но новый Меццофанти завладѣлъ уже новымъ его другомъ. Совершенно свѣжій человѣкъ былъ неизбѣжной его жертвой. На него онъ взлеталъ какъ ястребъ. Онъ давно успѣлъ пріѣсться; всѣ давно ушѣли и узнать, и выслушать все то, что онъ имѣлъ сказать, и приближеніе Шмулькана наводило страхъ. Дѣйствительно, онъ былъ небезопасенъ: громко повѣряетъ и свои, и ваши тайны; или на гуляньѣ вздумаетъ вдругъ провозгласить, что онъ и тѣ кто съ нимъ уже черезъ-чуръ умны (décidément, messieurs, nous avons trop d’esprit pour notre siècle!); поётъ въ театрѣ во все горло, и съ людьми, которыхъ встрѣтилъ въ первомъ актѣ, ужъ на «ты» въ послѣднемъ. Оттого-то у него друзей всѣхъ возрастовъ и званій, отъ семнадцати до семидесяти лѣтъ и отъ особъ первыхъ четырехъ классовъ до разночинцевъ, было видимо-невидимо, и непремѣнно съ уменьшительными именами.
— «Петя мнѣ сегодня такихъ растегаевъ подалъ: охъ-охъ-охъ! Ты ихъ нащывай „со вздохомъ“, говорю. Онъ ихъ такъ и назвалъ (этотъ Петя былъ буфетчикъ Излера). Или: „Яша говоритъ…“ (а Яша — высокопоставленный извѣствый всѣмъ сановникъ). Онъ изрѣдка считаетъ нужнымъ вырядиться чучелой и идти мотаться подъ ногами именно въ тотъ часъ, когда идутъ гулять по Невскому проспекту; влѣзетъ въ страшную медвѣжью или волчью шубу и ужаснѣйшіе сапоги; напялитъ на голову капелюхи, да и подпояшется еще. Ему необходимо, чтобъ его замѣтили — ну, и замѣтятъ, разумѣется.
— Шмульканъ, куда ты это собрался? въ Камчатку, что ли?
— Въ Новгородъ, mon cher, — сына везу въ корпусъ. Яшенька мнѣ говоритъ: „хочешь, говоритъ, чтобъ человѣкъ вышелъ, — вези въ Новгородъ!“ Я и везу.
Такъ онъ опять, какъ на смотру, пропуститъ всѣхъ знакомыхъ; въ незнакомыхъ же возбудитъ любопытство: что за необычайный путешественникъ показался вдругъ на Невскомъ? А до Новгорода ему собственно и дѣла нѣтъ. Да и сына пожалуй никакого нѣтъ…
Гдѣ-то онъ служилъ, — подозрѣвали даже, будто въ тайномъ вѣдомствѣ — хотя Шмульканъ и тайна плохо ладились, — носилъ же явно вицъ-мундиръ съ огромною птицею на пуговицахъ, не то кормившею, не то клевавшею птенцовъ. Писалъ статьи о музыкѣ — о всякой: итальянской и цыганской, только не нѣмецкой, — той не признавалъ. Когда ее играли, думалъ, что обязанъ спать; при аплодисментахъ просыпался, протиралъ глаза и спрашивалъ съ испугомъ: что случилось? Потому-то отъ него досталось нѣмцамъ. Отъ статей своихъ онъ былъ въ восторгѣ. — „Хороша, mon cher, такая-то пѣвица, но статья моя о ней гораздо лучше! — Бестіи цыгане безподобно пѣли, только далеко имъ до того, какъ объ этомъ у меня написано, messieurs!“ и т. д. Рубини говорилъ, что пребываніе въ Россіи у него отравлено Шмульняномъ. Тотъ и усыплялъ, и пробуждалъ его, поилъ изъ собственныхъ рукъ шоколадомъ, варилъ яйца въ смятку и не давалъ покою.
Вотъ какому человѣку попалъ въ руки Бухторминъ! „Фальцеты“, „каватины“, разные „сморцанды“, „сото-воче“, „фіоритуры“, — всѣ эти итальянизмы, тогда совсѣмъ новое, жужжали около него, какъ пчелы, а на слушателей наводили ужасъ. Языки были перепробованы веѣ, и когда Затоновъ, послѣ нѣсколькихъ походовъ къ ложѣ, воротился, то испытывался уже — малороссійскій.
— Гарна-дѣвчина? — привѣтствовалъ онъ ихъ громогласно и кивнулъ на ложу Зеленецкихъ.
— А вы ее знаете? — спросилъ Борисъ не очень-то любезно.
— Мнѣ не ваать Машеньку? Вѣдь въ горлышкѣ у ней свернулась клубочкомъ цѣлая Віардо… Соловей-дѣвка, mon cher! а сколько того, что мы, нѣмцы, называемъ feu-sacré! Фью-фью! (тутъ онъ присвиснулъ даже). Нѣмцы вопросительно переглянулись: съ какихъ это поръ они вдругъ стали называть вещи по-французски, а Шмульканъ сталъ — нѣмцемъ?
Бухторминъ смотрѣлъ съ нарочитымъ вниманіемъ на „дѣвчину“ съ Віардо клубочкомъ въ горлышкѣ и съ божественнымъ огнемъ, и хоть она ему отнюдь не представлялась богиней, а скорѣе той сильной русской дѣвушкой, чья „русая коса — всему городу краса“, но по восторженно-допрашивающимъ взглядамъ друга и движенію ея головки, какъ подсолнечникъ, вращавшейся за этимъ солнцемъ, догадался, что пожалуй „подло“ въ дѣвушкѣ не усмотрѣть богиню. Онъ и усмотрѣлъ. Шмульканъ тѣмъ временемъ уже кричалъ кому-то: „чтожъ, mon cher, идемъ въ буфетъ!“
— Мадеру пить! — добавилъ этотъ кто-то: значитъ, на „монтера“ возлагалось поить мадерою Шмулькана. Другіе должны были кормить мороженымъ, третьи растегаями, икрою и т. д. И всякій несъ безъ ропота свою повинность, зная, что, все равно, отъ Шмулькана не отдѣлается…
Маша видѣла, какъ на нее смотрятъ, жгла оебѣ уши и только думала, что скажетъ мать? Мать, разумѣется, опять сказала: „Ма-ри!!“ И это, вмѣстѣ съ новымъ актомъ оперы, опять все привело въ порядокъ… Ложи усѣлись, кресла наполнились. Къ Мари невинность возвратилась. Молодежь утихла — ждетъ… даже Шмульканъ утихъ послѣ мадеры.
И вотъ, на свѣтломъ фонѣ музыки и свадебныхъ нарядовъ, въ своемъ классическомъ коричневомъ плащѣ, тамъ, въ самой глубинѣ сцены, темнымъ пятномъ рисуется Эдгаръ-Рубини… Онъ воротился къ ней, къ своей Лючіи… Но отчего же дрожитъ онъ въ такой мигъ? — „Perche tremmo in ta! momento?“ — спрашиваетъ онъ себя точно потухшимъ piano. (Театръ опять замеръ. Друзья невольно ухватились за руки, которыя вдругъ похолодѣли…) И пошелъ, и пошелъ: разгорался, разгорался, и опять потухъ… бросилъ далеко плащъ на полъ и, весь блѣдный, съ отдѣлявшеюся отъ парика прядью волосъ на лбу, идетъ къ Лючіи, тотчасъ подписавшей брачный договоръ съ немилымъ.
— „Твои это буквы“ (Son' tue cifri?) — вопрошаетъ онъ: — „rispondii“ — шепотомъ, отъ котораго обдаетъ морозомъ, и вслѣдъ за ея полуживымъ, ужаснымъ si! — вдругъ наполняетъ сцену цѣлою грозой проклятій!
— „Hai tradito il cielo!“ — задыхается онъ… И потомъ взрывъ: „maledettal maledeita sia l’instante!“ Олимпійское обычное спокойствіе царя теноровъ разражается ударами неистоваго грома… Все оцѣпенѣло.
— Страшный старикъ! — закричалъ первый Шмульканъ, и опрокинулся на спинку кресла.
Это разбудило нашу молодёжь, которая только теперь увидѣла, что щеки у нея мокры.
Первымъ движеніемъ Бориса было подѣлиться впечатлѣніемъ съ Машей. Онъ оборотился: она плачетъ навзрыдъ, какъ плачутъ дѣти, зажимая ротъ платкомъ. Мать съ неудовольствіемъ что-то ей нашептываетъ; разумѣется: „Ма-ри! ну, кто-жъ, ma chère, въ театрѣ плачетъ? mais ce n’est pas reèu!“ А Мари Борису дѣлается тѣмъ милѣе…
Опера течетъ, волнуется, и волнами увлекаетъ снова… Вотъ уже и безумную Лючію встрѣтили и проводили криками безумнѣй, чѣмъ она сама, замучили букетами и отпустили… Пылкій прапорщикъ тоже сбѣгалъ и купилъ цвѣтовъ; бросалъ ихъ, хлопалъ, оббивалъ ладони… Уже померанцевый плацъ-адъютантскій воротникъ, какъ остужающая „душъ“, не разъ показывался совсѣмъ близко; но воспламененный не по чину юноша это не видитъ… Наконецъ, Эдгаръ принесъ свое убійственное горе на могилы предковъ; разлился потоками отчаянія и не хочетъ жить… Ужъ и кинжалъ воткнуть въ грудь, и Рубини умираетъ голосомъ и тѣломъ, при утирающейся платками залѣ…
— Святой старикъ! — говоритъ Шмульканъ, и выходитъ изъ рядовъ.
Борисъ кидается къ оркестру; хлопаетъ, стучитъ и вызываетъ. А померанцовая „душъ“ тутъ какъ тутъ.
— Позвольте вашу фамилію, господинъ прапорщикъ!
Но прапорщикъ не слышитъ ничего. Восторгъ отъ Рубини, восторгъ отъ Мари, восторгъ отъ Віардо, восторгъ отъ этихъ всѣхъ восторговъ… африканская жара театра и „флаконы“ Милаго Степаныча, — все вмѣстѣ завладѣло имъ и отняло сознаніе: гдѣ онъ? чего онъ хочетъ, и чего отъ него хотятъ?
— Я васъ прошу, господинъ прапорщикъ, сказать мнѣ вашу фамилію! — пристаетъ „померанецъ“.
— А? что? чего вамъ отъ меня нужно? убирайтесь!
— Прекрасно-съ. Все это будетъ доведено по начальству… А вашу фамилію вы стало уклоняетесь открыть?..
— Стану я уклоняться! Затоновъ! — вотъ вамъ моя фамилія! отяжитесь!
Неожиданный дуэтъ, исполненный сверхъ программы, привлекъ вниманіе окружающихъ и заставилъ померанцоваго офицера уподобиться цвѣтомъ лица своему воротнику. Онъ отошелъ, вынулъ бумажникъ и записалъ: „прапорщикъ Затоновъ, инженеръ“.
Напрасно Бухторминъ локтемъ унималъ пріятеля, — имъ овладѣлъ азартъ, и онъ ужъ не владѣлъ собой. Онъ чувствовалъ, что голова горитъ, что зала ходитъ ходуномъ, какъ давеча дорога, — что въ ушахъ звенитъ, и надо отыскать во что бы то ни стало Зеленецкихъ, прежде чѣмъ онѣ уѣдутъ…
Зеленецкіе и не уѣхали. Лакей, какъ ведется, пошелъ за экипажемъ и пропалъ. Ужъ матушка сердилась на „ce dormeur de Jean“, когда Затоновъ вызвался сейчасъ найти карету. У подъѣзда онъ совсѣмъ по-офицерски обратился къ конному жандарму. Тотъ, бряцая саблей, поскакалъ по площади и вывелъ противузаконно изъ рядовъ „дормёра“. Безъ шинели (будто было холодно?) Затоновъ проводилъ и усадилъ въ карету дамъ, за что и получилъ въ награду окончательно влюбленный взглядъ Мари и очень ласковое „grand merci“ отъ маменьки, съ прибавкой: „vous viendrez noos тоіг, n’est-ce pas?“, — поднявшимъ его на седьмое небо…
Не сведи его оттуда Бухторминъ вопросомъ о возможныхъ послѣдствіяхъ участья „померанца“ въ его имени, онъ такъ и кончилъ-бы свой день въ раю. Но неумѣстное участье, — это сознавалъ Борисъ, хоть смутно, — пахло нѣсколько гауптвахтой. Комендантъ, плацъ-адъютантъ, гауптвахта — это какъ-то было черезъ чуръ военно; онъ же только по мундиру былъ военный, но по вкусамъ совершенно штатскій…
Весь остатокъ ночи проведенъ былъ въ той чудесно безалаберной и длинной болтовнѣ, за самоваромъ, юношей, которая вторгается безстрашно въ область заключеній и рѣшеній, останавливающихъ въ страхѣ зрѣлый умъ, — сужденій, то граничащихъ съ безуміемъ, то съ откровеніемъ, чуть-чуть не геніальнымъ… Раздавались стихи или подхваченныя у Рубини ноты, и за ними фраза Силы Петровича или Капотова — и хохотъ; а тамъ вздохи, да глубокіе… Или поднимался споръ, горячій, безтолковые; излагались мнѣнія, какихъ никто изъ нихъ не могъ имѣть, и не имѣлъ: они являлись вдругъ и исчезали также вдругъ, не оставляя по себѣ слѣда; они ихъ изумили-бы, если-бъ имъ напомнили о нихъ потомъ; а тутъ за эти мнѣнія чуть не полагались головы на плаху… Утренній сонъ подоспѣлъ очень кстати, поваливши обѣ — просто на диванъ… И тутъ уже пошла такая чепуха, какой не приходило даже въ эти взбудораженныя головы, пока онѣ держались: загорѣвшаяся зала, и экзаменъ изъ механики, на которомъ Борисъ мучительно опредѣляетъ паденіе свободной точки „во внутри земли“, какъ произносилъ профессоръ, и Аксинья, шлепающая бѣльемъ и приговаривающая: „это мы, турки, называемъ брю!“ и она ужъ не Аксинья, но Шмульканъ — да еще съ померанцовымъ воротникомъ… Нельзя пересказать всего, что лѣзло и летало надъ уснувшими. Одинъ кричалъ: „fora! bravo!“ а другой: „убирайся!“
И напрасно, сперва почтительно, какъ слѣдуетъ, а тамъ ужъ и какъ не слѣдуетъ, подталкивалъ Бориса его Тимофей, твердя на всѣ лады: „отъ коменданта къ вамъ, Борисъ Павловичъ! за вами, Борисъ Павловичъ, отъ коменданта офицеръ пріѣхавши!.. Офицеръ требуетъ, Борисъ Павловичъ!.. господинъ комендантъ офицера прислали!“ Борисъ Павловичъ спалъ. Его успѣли даже посадить, но разбудить такъ и не успѣли…
— Шпагу вашу спрашиваютъ, Борисъ Павловичъ! Только какъ вы прикажете, а я отдать не смѣю… продолжаетъ Тимофей: — шпага новая!
Оранжевый плацъ-адъютантъ, вчерашній, не выдерживаетъ.
— Да извольте-же проснуться, наконецъ, господинъ прапорщикъ! — кричитъ онъ повелительно.
Глава прапорщика открываются, обводятъ комнату, лакея, офицера; но самъ господинъ прапорщикъ продолжаетъ спать…
VII.
правитьНе прежде часу дрожки изъ ордонансгауза привезли въ ордонансгаузъ шпагу, прапорщика и померанцеваго офицера. Старый комендантъ, совсѣмъ военный, съ бакенбардами, которыя отъ уха тонкими тесемками препоясываютъ щеки и соединяются съ подстриженными, въ видѣ зубныхъ щеточекъ, усами; длиной черешневой чубукъ въ рукѣ, съ перышкомъ для губъ; военной караулъ у входа, съ крѣпкимъ запахомъ махорки, — все это ударяетъ по неуспокоеннымъ утреннимъ сномъ нервамъ мирнаго Затонова, и онъ съ досадой чувствуетъ, что его бьетъ лихорадка.
Комендантъ явился настоящимъ комендантомъ: глупымъ до строгости.
— Какіе волосы вы носите? а? — напустился онъ на Затонова: — такіе волосы итальянцы носятъ. Вотъ я намедни у Бальзака видѣлъ. (Огромная фигура романиста, съ гривою густыхъ волосъ, въ то время показалась дѣйствительно въ театрахъ и на улицахъ нашей столицы). Такь съ него чего-жь и спрашивать? А русскому офицеру неприлично! неприлично, господинъ прапорщикъ! на гауптвахту, — на семь дней! въ ежовыя рукавицы — на Сѣнную! обратился онъ къ оранжевому офицеру.
— Какъ записать вину, ваше превосходительство? спросилъ, тоже военный, писарь: — за открытое неповиновеніе властямъ? онъ пишется…
— Да, за открытое! да! да! Ступайте, сударь! маршъ! да по дорогѣ остригитесь!
— Ихнему начальству отписать бы надо. Ученаго вѣдомства, — по канту судя, — назидательно замѣтилъ писарь.
— Пиши тамъ какъ знаешь, — я подпишу. Вотъ онъ ученнаго кантъ! охъ, ужъ эти мнѣ ученые! Безпорядокъ одинъ! — пробрюзжалъ старой воинъ и запыхалъ изъ перышка.
Борись, которому не могло прійти въ голову, что онъ попадетъ въ одинъ разрядъ, преступниковъ съ Силой Петровичемъ, а Бальзакъ — въ итальянцы, совершенно развеселился.
— То-то Бухторминъ зальется, — думалъ онъ.
А Бухторминъ пока если и заливался, то скорѣй слезами. Похищенье друга, да еще такое, какъ онъ говорилъ, трагическое, заточенье его (онъ тоже такъ-таки и говорилъ „заточенье“) на гауптвахту, подъ военный караулъ, — ему казалось настоящимъ бѣдствіемъ. „И тамъ будутъ солдаты! и будетъ вонять махоркою! И тамъ этотъ изящный Борисъ! И неужто его даже нельзя будетъ навѣстить? И сколько его на гауптвахтѣ продержать? и какъ узнать, на какой гауптвахтѣ“?
Послѣдняя изъ тайнъ, къ его великой радости, была открыта неожиданно „древнимъ философомъ“, который, какъ новѣйшій шаръ, посѣщалъ Сѣнную площадь, закупая тамъ дешевую говядину по указаніямъ Аксиньи.
Бухторминъ лежалъ невесело въ знакомой уже „лодкѣ“ и прислушивался къ шлепанью бѣлья за стѣной, когда философъ высунулся въ дверь и объявилъ „что молодого барана Загонова сейчасъ видалъ“… Барина Бухтормина такъ и выбросило изъ „лодки“.
— Гдѣ? закричалъ онъ.
— На Сѣнной…
— Какъ на Сѣнной? зачѣмъ на Сѣнной?
— Тамъ, изволите видѣть, сдѣланъ острогъ такой, и вахта сдѣлана, такая полосатая, — все равно какъ верста…
— Знаю я гауптвахту… Ну, чтожь дальше?
— А по гапвахтѣ солдатъ съ ружьемъ скрось ходитъ…
— Ну, и Борисъ Павловичъ тамъ, что-ли?
— Какъ есть тамъ-съ! а въ окошко такая желѣзная рѣшетка вставлена… Народъ, кто грошъ, а кто сколько кладетъ… Такъ они въ окошко-то и стучать…
— Да что ты врешь?
— Ну вотъ ей-Богу-же не вру! Какъ я могу врать? Да ежели они не стучали… да чтобъ мнѣ провалиться на этомъ мѣстѣ… да пусть мнѣ… Стучатъ, а сами смѣются: видятъ, я оторопѣвши совершенно… да сряду-же и на крыльцо выскочили.
— Здоровъ-ли, говорятъ, баринъ?
— Слава Богу, говорю; а вы какъ, Борисъ, творю, Павловичъ? дурно вамъ, чай, въ острогѣ? — Нѣтъ, очень хорошо! смѣются. Проси Василья Ларивоныча скорѣе зайти; я его съ отличнымъ человѣкомъ познакомлю, — и показываютъ на офицера. А тотъ такой молоденькій-молоденькій, бѣленькій-бѣленькій, въ мундирѣ и при шарфѣ — караульный его называется, — простудитесь, говоритъ Борису Павловичу. Пойдемъ, говорить, въ комнату. И пошли, ей-Богу!
Не взирая на желѣзную рѣшетку и острогъ, разсказъ въ общемъ успокоилъ Бухтормина, который, не теряя ни минуты, кинулся отыскивать гауптвахту…
Произвелъ не меньшее, хотя уже въ другомъ родѣ, впечатлѣніе арестъ Бориса въ домѣ его дяди. Строгій Ѳедосѣй казнилъ „молокососа“. Вмѣсто того, чтобъ „любить, какъ слѣдовало, свой предметъ“, онъ любитъ оперу… (Самъ Ѳедосѣй любилъ свой департаментъ). Онъ, дядя, говорилъ давно, что это до добра не доведетъ… Но кто виновница всему, такъ это тётка: подарила театральную трубку! „Въ ваше время, до сорока лѣтъ не знали, что значитъ ходитъ въ оперу (старикъ любилъ и департаментъ, и гиперболы); а онъ уже въ первый день, только изъ скорлупы вылупился, бунтуетъ въ Каменномъ театрѣ (такъ называли старики Большой театръ). Того гляди, еще къ солдаты угодитъ — родъ опозоритъ! Ну, теперь пусть насидится! Пускай его насидтся! По-дѣломъ! И очень нужно было Степанидѣ Львовнѣ съ этою трубкою соваться… Я вѣдь говорилъ! И деньги!… Незачѣмъ и деньги давать было… Въ мое время…“
Степанида Львовна была сама кротость въ чепчикѣ. Ее не обвиненія мужа тяготили, — она знала, что должна быть виновата, если Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ это говоритъ; что деньги онъ давалъ, а не она; ну, трубку, правда, она подарила; только ужъ никакъ того не думала, что съ нею вмѣстѣ уготовала погибель для племянника; — но вотъ что наполняло ужасомъ ея воображеніе: черезъ недѣлю первый вечеръ (дочь изъ института вышла), а безъ Бориньки что будетъ! Ни такихъ кавалеровъ, то настоящихъ танцевъ, какъ у всѣхъ! Мелькнула-было мысль — употребить Милаго Степаныча, чтобъ розыскалъ Бориса (черезъ нее и родственникомъ Капотовъ доводился), да тутъ-же страшно стало: ну, какъ онъ шампанское затѣетъ, на гауптвахтѣ? А гауптвахта представлялась бѣдной женщинѣ еще страшнѣе, чѣмъ Бухтормину: возможность Боринькѣ попасть въ солдаты — такъ и возставала передъ нею… Попросить Силу Петровича? Но, послѣ мужа, она больше всѣхъ его боялась, да вдобавокъ онъ-же и самъ бунтовщикъ… Проще всего было предаться волѣ Божіей: это она и сдѣлала.
Кузина — Анна въ классѣ и Лили въ гостиной, — даже поплакала: могутъ и танцы не удастся, и „ce pauvre Boris“ — ему тамъ, вѣрно, очень скучно!
Маша Зеленецкая, съ утра не отходившая отъ оконъ, загораясь съ каждымъ стукомъ дрожекъ, вышла блѣдная къ обѣду. — „Отчего же онъ не ѣдетъ? хотъ бы завтра-то пріѣхалъ! Боже!“ Но и завтра дрожки зажигаютъ ее, а Борисъ не ѣдетъ!
Словомъ, отлученіе отъ свѣта молодого прапорщика не было пропущено ею маленькимъ свѣтомъ. Это онъ угадывалъ и сладко упивался своимъ горемъ.
Упиваться было тѣмъ удобнѣе, что за открытое неповиновеніе властямъ онъ сданъ былъ апельсиннымъ офицеромъ караульному, тому „молоденькому-молоденькому и бѣленькому-бѣленькому“, о которомъ повѣствовалъ Платонъ. Въ ежовыхъ рукавицахъ такой власти можно было смѣло усумниться. „Апельсинъ“ едва успѣлъ уѣхать, какъ ужъ „бѣленькій“, оставшись съ арестантомъ на рукахъ, смутился.
— Вотъ и наша арестантская, — на эти сутки общая, — заговорилъ онъ, улыбаясь: — ваша по-неволѣ, а моя потому, что я въ нѣкоторомъ родѣ кровь долженъ проливать за отечество.
И очень мало разсмѣялся.
На столѣ лежала книжка „Отечественныхъ Записокъ“, загнутая на статьѣ Бѣлинскаго. Этого уже довольно было, чтобы караульный офицеръ вдругъ пересталъ быть караульнымъ офицеромъ и сталъ милымъ человѣкомъ…
— Можете разоблачиться совершенно, — угождалъ онъ арестанту: — даже въ одномъ нижнемъ бѣльѣ проводить время. Сюда хоть и сажаютъ за безчинство, но здѣсь безчинство не воспрещается. Иные даже кутежи устраиваютъ… Только мы съ вами, кажется, не устроимъ.
— Нѣтъ, а вотъ Бѣлинскаго такъ почитаемъ. Извнните меня, съ кѣмъ я имѣю удовольствіе…
— Я Камеевъ; по крещенію Сергѣй, а до отцу Ивановъ. А вы какъ, позвольте…
Борисъ себя назвалъ. И оба по-пріятельски пожали одинъ другому руку.
Бѣдный комендантъ! гдѣ же ежовыя его рукавицы?
Черезъ часъ они уже почитывали и Бѣлинскаго, и перебрасывались въ перегонку изреченіями изъ „Мертвыхъ Душъ“, безъ которыхъ тогда разговоръ не обходился, какъ обѣдъ безъ соли, и стихи декламировали: Борисъ Камееву — свои, а Камеевъ Борису свои; потому что милый караульный оказался сверхъ того и милымъ стихотворцемъ. Страшная гауптвахта къ вечеру преобразилась въ поэтическое лоно, и „пустое вы“ смѣнилось „сердечнымъ ты“ между людьми, не знавшими въ глаза одинъ другого утромъ. Даже выбѣганье то-и-дѣло на платформу, съ обнаженіемъ меча, для ѣхавшаго мимо генерала, дѣлалось Камеевымъ такъ уморительно, что къ чтенію еще присоединялись смѣхъ и шутки.
Самый срокъ ареста сократился неожиданнымъ вмѣшательствомъ „учёнаго“ начальства, „въ пику неучу военному“, преступно посягнувшему на ввѣренное не его попеченіямъ казенное добро…
Бухторминъ уже не нашелъ Бориса на Сѣнной и только могъ удостовѣриться въ одномъ, что на окно съ рѣшоткой точно клались гроши… Свой казначей увезъ Затонова къ своему генералу, который хоть и пикировался съ не-своимъ, потому что былъ осѣненъ „ученымъ кантомъ“ по должности, но самъ былъ до того военный, что когда командовалъ полкомъ, то на эполеты устанавливалъ стаканъ воды и проходилъ передъ солдатами тихимъ учебнымъ шагомъ, даже цаплею достаивалъ на одной ногѣ, поднявъ другую передъ самымъ носомъ, и не проливалъ при этомъ ни одной капли. Надъ ученымъ заведеніемъ его поставили за эти самые таланты. Процвѣли ли оттого науки, неизвѣстно, но разводы и парады процвѣли рѣшительно, и заведеніе попало за хорошій счетъ. Въ шагу явилось благородство; щегольство въ пригонкѣ аммуниціи. Чтобы тесакъ не совращался съ разъ указаннаго мѣста, генералъ придумалъ собственный, дотолѣ неизвѣстный ремешокъ. Кадеты, въ честь изобрѣтателя Култышкина, назвали его „култышкитомъ“. На ученьи генералъ нерѣдко возвышался до лиризма: „тишина въ плечахъ! огонь въ ногахъ!“ кричалъ онъ: — „огня мало! чтобъ прикладъ пищалъ въ рукахъ! орлами смотрѣть!“ Какъ такой человѣкъ не сдѣлался фельдмаршаломъ, а оставался скромнымъ насадителемъ воинскихъ добродѣтелей въ техническомъ учебномъ заведеніи, понять нельзя. Легенда о какой-то будто-бы пощечинѣ, раздавшейся среди тишинѣ построившагося полка и оказавшей вредное вліяніе за здоровье командира, такъ что только перемѣна полкового воздуха могла спасти его, — конечно кое-что и объясняетъ; но все же странно!
— Какъ ваша фамилія? — встрѣтилъ Бориса генералъ.
Фамилію его онъ зналъ отлично, но такой приступъ собственно употребилъ въ видахъ устрашенія, не лишняго, какъ полагалъ, въ настоящемъ случаѣ.
— Затоновъ.
— Хорошо-съ. А гдѣ вы служите?
Борису смерть хотѣлось смѣяться, потому что генералъ ходилъ индѣйскимъ пѣтухомъ и подбирался бокомъ, точно тотъ, когда распуститъ хвостъ.
— Въ такомъ-то корпусѣ.
— Гдѣ вы служите?
Фигуру повторенія, или усугубленья, генералъ употреблялъ все въ тѣхъ же видахъ.
Оставалось повторить отвѣтъ.
— Хорошо-съ. А откуда вы жалованье получаете?
— Изъ такого-то корпуса.
— А за что вы жалованье получаете?
— За службу въ корпусѣ.
— А за буйство въ театрѣ не получаете?
— Нѣтъ-съ, не получаю.
— Хорошо-съ. Такъ извольте оставить вашу шпагу.
Прапорщикъ вынулъ иль портупеи шпагу и поставилъ въ уголъ.
— Извольте оставить вашу шпагу! — усугубилъ генералъ.
Такъ какъ усугубить оставленья не было возможности, то Борисъ могъ только бездѣйствовать.
— На семь дней, г. прапорщикъ, подъ домашній арестъ! на семь дней!
Затоновъ поклонился и хотѣлъ выйти.
— Позвольте! на семь дней! — повторялъ Култышкинъ и бочкомъ пустился вонъ изъ комнаты.
Арестъ Култышкинскій имѣлъ то преимущество передъ арестомъ комендантскимъ, что довольно было изъ окошка „офицерскаго отдѣленія“ увидѣть поданныя къ генеральскому подъѣзду дрожки, чтобы безъ шпаги по его слѣдамъ пуститься — „въ городъ“. (Корпусъ былъ, какъ водится, на краю свѣта — только слава, что въ Петербургѣ.)
Впрочемъ, дядя долженъ былъ поддерживаться въ убѣжденьи, что попавшійся племянникъ все еще „насиживается“…
VIII.
правитьПриходилось ли вамъ быть когда-нибудь свидѣтелемъ перваго званнаго вечера въ домѣ, гдѣ никогда не бывало званныхъ вечеровъ?
Если судьба васъ обошла сестрою, дочерью или кузиною, то, разумѣется, на приходилось. Для тѣхъ, кому вечеръ готовится, онъ первая и истинная радость; а тѣмъ, кто готовитъ — сущее и не послѣднее большое горе. Точно ли необходима эта радость и неизбѣжно это горе? такъ вопросъ никѣмъ не ставится. „У всѣхъ бываютъ — всѣ зовутъ!“ О чемъ же еще спрашивать?… Зачѣмъ зовутъ? Нѣтъ тѣхъ родителей, которые не отвѣчали бы: „пусть ихъ повеселятся“! и въ тоже время не подумали бы: „надо-жъ дочкѣ жениховъ искать!“
Изъ всѣхъ хозяекъ, испивавшихъ чашу перваго устройства „вечера“, едва ли Степанида Львовна испивала не горьчайшую. Она, помимо неизбѣжныхъ спутниковъ всякаго устраиваемаго кѣмъ бы то ни было веселья — бѣготни, хлопотъ и переворачиванья дома кверху ногами, натыкалась то-и-дѣло на заставы, воздвигаемыя Ѳедосѣемъ Ѳедосѣевичемъ на пути осуществленія имъ же узаконеннаго торжества: то этого не надо было, то того… А безъ этого и этого, не выходило ничего! „У всѣхъ это“ и то „всегда“ бываетъ, — самое неотразимое, по мнѣнію Степаниды Львовны доказательство, — но не по мнѣнію ея мужа: — „Мнѣ, матушка, другіе не указъ!“ отрѣзывалъ старикъ: — „вашъ вечеръ (онъ же и ея!) вотъ гдѣ у меня сидитъ!“ (Оказывалось, что вечеръ сидѣлъ у него въ горлѣ.)
Каждый день — совѣщанія съ поваромъ объ ужинѣ; поутру — съ мадамъ Сюперфлю („всѣхъ“ одѣваетъ мадамъ Сюперфлю, — Лили должна быть одѣта, какъ всѣ): бантиками внизу отдѣлать, или буфочками будетъ свѣжее? а свѣжо должно быть непремѣнно — Сюперфлю находитъ, „que c’est là l’essentiel“; — совѣщанія безконечныя, горячія, въ которыхъ представлялось столько вѣскихъ доводовъ сначала въ пользу бантиковъ, что буфочки теряли всякую надежду на существованіе, и вслѣдъ за тѣмъ доказывалось также вѣско превосходство буфочекъ и жалкая судьба, готовящіяся бантикамъ… Пошли прицѣниванья въ Кругломъ рынкѣ, толки въ кондитерской о порціяхъ мороженаго, лимонадѣ и оржадѣ… Задавались и рѣшались трудныя задачи: сколько принанять оффиціантовъ? Какой оркестръ брать: полковой — или бальнфй? Если звать Анну Александровну, то какъ же можно не позвать Александру Ивановну? а если будетъ Александра Ивановна, какъ же скрыть вечеръ отъ Поликсены Степановны? Опять куда дѣть ихъ всѣхъ, и какая отъ нихъ польза? Дочки у нихъ такія, что ни одинъ кавалеръ „ангажировать“ не станетъ — вотъ и ссора! Очень было бы хорошо, еслибъ пріѣхала Зинаида Эмельяновна, но Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ не отдалъ мужу визита, — обидѣлись, пожалуй!.. Столъ для ужина можно кое-какъ разставить, только одна доска покоробилась… Но ужъ куда кавалеры будутъ выходить курить, — и вообразить невозможно! „У всѣхъ“ курятъ въ кабинетѣ; только Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ и слышать не хочетъ, говоритъ: „пускай ихъ на лѣстницу выходятъ“… Ну развѣ это можно? этого „нигдѣ“ не дѣлаютъ!.. Словомъ, затрудненія и недоразумѣнія роемъ роились надъ головою Степаниды Львовны, такъ что она даже „съ тѣла спала“, по замѣчанію Силы Петровича, ея суроваго помощника въ покупкахъ, требовавшихъ устойчивости и прочности, каковы столы, лоханки и т. п. Качества этихъ предметовъ онъ обыкновенно удостовѣрялъ ударами кулака и приглашалъ Степаниду Львовну дѣлать тоже. Она послушно дѣлала, а сама думала: сколько-то еще Борисъ наберетъ кавалеровъ? Ему, бѣдненькому, надо прятаться, не вездѣ даже и побывать можно… Да и тутъ бы онъ посовѣтовалъ…
У нея цѣлая гора свалилась съ сердца, когда за три дня до вечера Борисъ явился въ шпагѣ и уже не тайно отъ Ѳедосѣя Ѳедосѣича. Сразу она даже испугалась, когда до ея слуха дошелъ громкій голосъ мужа; онъ наткнулся на племянника въ прихожей.
— Ты, стало быть, бѣжалъ? — настаивалъ по своей мнительности дядя: — вѣдь недѣли не прошло… стало быть, ты бѣжалъ!..
— Да съ какой стати мнѣ било бѣжать, Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ? генералъ мнѣ отдалъ шпагу, я и пріѣхалъ. Спросите, наконецъ, его…
— Хорошо, я спрошу твоего генерала, я самъ его спрошу… Не знаю только, послано ли ему приглашеніе? Вы, Степанида Львовна, Култышкину приглашеніе послали? — закричалъ онъ женѣ.
— Какъ же, послала, — отозвался изъ дали какой-то кладовой ея голосъ.
Что приглашеніе было послано, Борисъ зналъ твердо — онъ его самъ писалъ. Оно-то и выручило его. Култишкинъ тотчасъ же позвалъ племянника, — такъ приглашеніе дядюшки казалось лестно.
— Давно вы сидите подъ арестомъ? — принялся генералъ снова подходить бочкомъ къ вопросу и къ арестанту.
— Третьи сутки, ваше превосходительство.
— Гдѣ вы сидите третьи сутки?
— Подъ арестомъ, ваше превосходительство.
— Такъ вы третьи сутки сидите подъ арестомъ? Хорошо-съ. А на сколько сутокъ вы посажены?
— На семь.
— На сколько сутокъ?
Борисъ повторилъ.
— Такъ извольте взять вашу шпагу.
Борисъ пошелъ въ уголъ и взялъ шпагу.
— Извольте взять вашу шпагу… А дядюшкѣ прошу передать мое нижайшее почтеніе.
— Слушаю-съ.
— Дядюшкѣ нижайшее почтеніе, — повторилъ онъ, уже въ видахъ усугубленія любезности, и опять пѣтушкомъ вышелъ…
Но вотъ насталъ и день ужаснаго для Степаниды Львовны вечера. Ей извѣстно было, что готово все и предусмотрѣно; тѣмъ не менѣе она переживала чувства полководца передъ битвой… Точно ли все предусмотрѣно? точно ли въ самый разгаръ „вечера“ не откроется какой-нибудь прорухи: вдругъ не хватитъ винограда, или Милый Степанычъ доберется до шампанскаго и разрушитъ всѣ разсчеты… Во-время ли отряды соберутся на мѣстѣ и откроютъ дѣйствіе? Ну, какъ изъ приглашенныхъ многіе обманутъ, или кавалеры не всѣ будутъ танцовать? пропалъ опять весь планъ веселья. А ужъ если вечеръ выйдетъ скучный, лучше бы его и не затѣвать, не мучиться и не издерживаться. У другихъ такъ бываетъ весело!.. Буфочки Лили, впрочемъ, вышли очаровательныя и пропасть свѣжести! Это спасительно врачуетъ сердце бѣдной матери.
Отецъ совсѣмъ сердитъ: все-молъ затѣвались пустяки; а главное — ничто не будетъ во-время готово. Онъ былъ одинъ изъ вѣчно одержимыхъ страхомъ опоздать людей, которые присутствуютъ въ театрѣ при зажиганьи люстры, а заказанное къ ужину мороженое хотятъ видѣть утромъ на столѣ… Хотя гостей и звали къ десяти часамъ, и значитъ, звали, что съѣзжаться будутъ около двѣнадцати; но онъ уже съ девяти отчаявался: и во-первыхъ — въ музыкантахъ (бестіи надуютъ, не прійдутъ!); во-вторыхъ — въ Борисѣ (опоздаетъ непремѣнно! явится послѣднимъ!); въ третьихъ — въ дочери (до сихъ поръ не одѣта!). Самъ онъ, во фракѣ съ старшею звѣздой, какъ непришитый, треплется по комнатамъ, мѣшая всѣмъ и наводя уныніе на всѣхъ. Лили послали одѣваться въ семь часовъ. Когда пробило восемь, и онъ увидѣлъ, что платье не только не было на ней, но распростиралось на столѣ, а горничная съ ключницею, въ двѣ иголки, распинались надъ какими-то „вытачками“, — имъ овладѣла паника. Рѣшительно, всѣ и все опоздаютъ! Гости вотъ-вотъ начнутъ съѣзжаться, а тутъ вытачки!.. И какъ на зло — звонокъ!
— Я говорилъ! я вѣдь говорилъ! — кричитъ Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ, и уничтоженная Степанида Львовна, чуть не съ утра одѣтая въ парадный чепчикъ и въ ужасно свистящее шелковое платье, — можетъ быть, въ первый разъ въ жизни проклиная отъ всей глубины добрѣйшей души своей ранняго гостя, — устремляется съ третьей иголкой къ „вытачкамъ“.
Вышло, къ счастью, что переполохъ надѣлалъ Милый Степанычъ, который спозаранку забрался на давно предвкушаемое зрѣлище эполетъ и звѣздъ, чтобы не пропустить перваго ихъ появленія на горизонтѣ. Степанида Львовна поскорѣй перекрестясь — и отъ радости, что не гости, и отъ раскаянья, что предала проклятію близкаго родного.
Созидательный хаосъ въ полномъ ходу: лакеи и оффиціанты бродятъ во всѣхъ направленіяхъ, толкаются, звенятъ посудою, роняютъ ложки и ножи, двигаютъ столы, стулья, разстилаютъ скатерти, убираютъ подносы. Собравшіеся, наконецъ, музыканты натираютъ канифолью смычки, продуваютъ фаготы… скрипки повизгиваютъ, порёвываетъ контрбасъ… Безчисленные атомы нарождающагося пира достигаютъ высшей степени броженія: сталкиваются, сливаются, входятъ въ химическое сродство, складываются въ очертанія, болѣе опредѣленныя, и къ десяти часамъ выступаютъ въ ясныхъ формахъ настоящаго званнаго вечера, „какъ у всѣхъ“. Какъ у всѣхъ, съѣзжаются не раньше полуночи, и Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ успѣваетъ, какъ и всѣ хозяева, назѣваться до боли челюстей, а Степанида Львовна намучиться — отчего никто не ѣдетъ? Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ велѣлъ зажигать люстры Богъ-знаетъ когда, и свѣчей еще пожалуй недостанетъ… Лили, одѣтая двумя часами ранѣе, надула губки и скучаетъ… Но явился, свѣжій и блестящій, Борисъ Павловичъ, котораго роль дѣлается ролью перваго тенора, — и кузина проясняется, да ужъ такъ и не отстаетъ отъ него: куда онъ, туда и она. Глазки ея, даже болѣе чѣмъ того требуютъ родственныя приличія, умильно-нѣжно смотрятъ на кузена.
Что до Степаниды Львовны, то всѣ упованія ея были отданы Борису. Даже Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ обошелся очень мило, почти приволокнулся за племянникомъ: „ужъ ты, братъ, Борисъ, того… выручай! ты на эти дѣла мастеръ!“ О „предметѣ“ и помину нѣтъ; значеніе его является весьма второстепеннымъ въ бальной залѣ. Музыканты встрѣтили Бориса, какъ должны встрѣчать войска — главнокомандующаго. Онъ съ своей стороны не безъ торжественнаго трепета внималъ настраиванью инструментовъ… Гости между тѣмъ съѣзжались, съѣзжались, наконецъ, и совсѣмъ съѣхались: засинѣли, забѣлѣли, галдѣли, зашумѣли платья дамъ, — нарядныхъ и красивыхъ, ненарядныхъ и некрасивыхъ; дамъ красивыхъ, но не нарядныхъ; молодыхъ и уже старыхъ, старыхъ и еще молодыхъ, надутыхъ ангельски и улыбающихся дьявольски. Дѣвицы цвѣтникомъ изъ самыхъ свѣжихъ буфочекъ и бантиковъ отъ Сюперфлю разсыпались по комнатамъ; совѣтники, дѣйствительные и тайные, офицеры, молодые чиновники и старые генералы, бренча шпорами, шаркая ногами, пестрѣли, блестѣли эполетами и мундирами, чернѣлись фраками… Жёны и дочери, пріѣхавшія первыми, враждебно, какъ вездѣ, окидывали залу и ворчали какъ вездѣ: „мы вѣчно первыя! c’est toujours ainsi!“ танцоровъ представляли, какъ вездѣ, хозяевамъ, и, какъ вездѣ, хозяйка чуть ихъ не привѣтствовала криками: „осанна“! а хозяинъ — двумя пальцами едва протягиваемой руки: „экъ-молъ васъ сколько нанесло, а ни одинъ въ женихи не годится!“ Это прапорщики, столоначальники, подпоручики, — носители веселья и оживленья на вечерахъ, въ глазахъ Степаниды Львовны, — „легко-скоки“, на языкѣ Ѳедосѣя Ѳедосѣича. Были тутъ и Бухторминъ, и ниспосланный гауптвахтою на Сѣнной другъ, Камеевъ, и Эвигъ, и Разноперовъ, и Кислятниковъ; всѣ, съ кѣмъ удалось Борису преломить пару растегаевъ у Излера; весь молодой департаментъ Ѳедосѣя Ѳедосѣича и молодой гвардейскій полкъ Камеева; всѣ наименѣе преданные „предмету“ товарищи Бориса, — все было на лицо… Если ихъ, скрѣпя сердце, кое-какъ переносилъ хозяинъ, — какъ лѣтомъ переносятъ комаровъ, потому что безъ комаровъ нѣтъ лѣта, а безъ прапорщиковъ бала, — то полковникамъ и начальникамъ отдѣленій онъ выражалъ вниманіе почти преувеличенное: только бы посватались; а ужъ женихи они самые настоящіе!
Закружился вальсъ, заклубились облакомъ юпки, обвиваясь вокругъ ногъ кавалеровъ, покрывая стоявшихъ въ дверяхъ начальниковъ отдѣленій, задѣвая по лицамъ возсѣвшихъ вдоль стѣны матушекъ и въ сонмѣ ихъ, какъ Юнону въ сонмѣ богинь, Степаниду Львовну. Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ, болѣе похожій на Юпитера, для виста выбиралъ всегда боговъ покладистыхъ, въ числѣ ихъ и Култышкина съ усугубленіями. Съ ними онъ чувствовалъ себя по душѣ и такъ уже на распашку, что лакей могъ проносить передъ ихъ носомъ генеральскій портеръ, а тотъ могъ выпивать его, рекомендуя только прочимъ, какъ напитокъ одинаково пріятный и полезный. Боги оттого не менѣе усердно козыряли…
Милый Степанычъ разъ было-попробовалъ пробраться какъ-нибудь къ шампанскому; но лысина и шишка страшнаго Силы Петровича, приставленнаго въ качествѣ цербера къ заповѣдному напитку, обратили его тотчасъ въ безпорядочное бѣгство… Въ утѣшеніе остались карточные столы, около которыхъ помѣщалось цѣлое звѣздное небо. Онъ лакомо похаживалъ кругомъ и съ умиленьемъ приговаривалъ: „Владиміра второй, Бѣлаго орла, тайный совѣтникъ, генералъ-лейтенантъ“… и т. д.
Борись всѣхъ больше танцовалъ съ Зеленецкою. Кислятникову онъ сдалъ на руки самыхъ некрасивыхъ барышень, которыя поэтому были и самыя умныя (когда природа одѣлитъ женщину красотой, то люди непремѣнно надѣлятъ умомъ). Наинекрасивѣйшая была вдобавокъ и ученая: она переводила Корнелія Непота и въ состояніи была понимать Кислятникова, когда онъ говорилъ о душѣ…
Бухторминъ готовъ былъ сразу отслужить Лили что-нибудь въ родѣ ефимона; но не далъ себѣ воли: „дочь начальника — преглупое положеніе!“ А находилъ, что ефимонъ даже умѣренная жертва… Онъ удивлялся, какъ это Борисъ предпочиталъ ей Зеленецкую? И онъ ей бѣдненькой такъ нравится! Она сама невольно выдала себя въ кадрили. — „Неправда ли, м-сье Бухторминъ, что Зеленецкая всѣхъ лучше? вы не находите, что она царица бала? Борисъ, кажется, находитъ…“ И при этомъ покраснѣла, и голосъ оборвался…
Тщетно Эвигъ, потому именно, что она дочь начальника, неукоснительно ухаживалъ за нею. Сверхъ того, невѣста во-сто тысячъ, хоть и на бумажки, представлялась цѣлью, стоющею достиженія; и мысль — добиться, постараться и дождаться даже тутъ упрямо шевельнулась въ его мозгу…
Не Бухторминъ, — онъ былъ черезъ-чуръ скроменъ, и не высказалъ пріятелю того, что обнаружилось кадрилью, — этимъ занялась нѣкоторая Клеопатра Осиповна Лакъ — одна изъ тѣхъ барынь, для которыхъ вѣчно бабье лѣто: точно ли онѣ молоды, или только прикидываются молодыми, неизвѣстно; сами же онѣ даже представить себя когда-нибудь старыми не могутъ и неизмѣнно носятъ розы въ волосахъ. Она была какъ бы одержима зудомъ ухаживанья. Видъ человѣка неухаживающаго повергалъ ее въ уныніе: „не хочешь ты ухаживать за мною — очень жаль (казалось, думала она); ну, такъ ухаживай хоть за другою, только ухаживай!“ Создать „пару“, покровительствовать волокитству и влюбить, свесть любящихся и окружить свиданья ихъ удобствами, — все это доставляло наслажденье Клеопатрѣ Осиповнѣ, какъ страдающему несвареніемъ желудка — аппетитъ здороваго обжоры. Клеопатра была другомъ дома; у нея давно чесались руки на двоюродныхъ, которые все не умѣли догадаться, что самой природой призваны составить „пару“ (les cousins sont faits pour cela!). Она охотнѣй, разумѣется, сама вошла бы въ пару съ прапорщикомъ, что ей было-удалось, когда онъ былъ еще кадетомъ; но теперь на это не имѣлось болѣе надеждъ; а потому, танцуя съ нимъ кадриль, она пустилась безъ обиняковъ расписывать и какъ бы раздѣвать передъ нимъ прелести Лили.
— Вы посмотрите, м-сье Борисъ, какая у нея ножка — вѣдь это заглядѣніе!.. А плечи! et voyez lés bras!.. а ручка!.. et les yeux? вы видѣли у другой такіе глазки?
По глазамъ она считала себя первою, и ее считали; но Борисъ, которому какъ будто вдругъ открыли совершенно новую Лили, такъ засмотрѣлся на кузину, что забылъ про это… Барыня, довольная тѣмъ, что „пара“ клюетъ, отпустила ему такой грѣхъ… Желѣзо было горячо, — она его ковала.
— А что вы гораздо больше, чѣмъ кузенъ, для Лидочки, — я это знаю… Да и всѣ видятъ. Развѣ скрыть можно?.. Посмотрите, посмотрите! развѣ она слушаетъ своего кавалера? она вся у васъ!..
Она была и въ самомъ дѣлѣ у Бориса, и Адамъ старался понапрасну. Маша Зеленецкая, напротивъ, очаровываемая Разноперовымъ, склоняла русую головку въ его сторону милѣе, чѣмъ хотѣлось бы Борису, и когда кадриль окончилась, пошла и что-то пошептала матери. Та навела на Разноперова лорнетъ… Дѣла влюбленныхъ перепутались въ мазуркѣ до того, что ужъ Борисъ и Маша, сидя въ парѣ, походили нѣсколько на провинившихся другъ передъ другомъ.
Огонекъ въ сердцѣ Бориса колебался въ ту и въ другую сторону: Лили и Маша его колебали одинаково. Но первая ни для кого себѣ не позволяла отрываться отъ Бориса; а онъ слышалъ ясно, какъ про Разноперова старуха Зеленецкая сказала: „je sois charmée“ — я рада, что онъ произвелъ впечатлѣнье на Marie, — c’est un jeune homme très bien vu dans le monde! и графиня Апреснокова le protège…» Конечно, Маша ему давно нравится, и Маша лучше, чѣмъ Лили. Онъ посмотрѣлъ на Машу: прелесть! и спокойная, отъ танцевъ чуть-чуть розоватая… такія онъ когда-то видѣлъ розы… Отыскалъ Лили: багровое лицо, вздымающаяся грудь и почти страдальчески вперенныя въ него глаза… Ему вдругъ стало непріятно и неловко… Въ это время подвели двухъ дамъ: «кокетство», или «скромность?» Онъ взялъ скромность и пустился вокругъ залы: вызовъ, брошенный Машѣ… Это, какъ бываетъ часто, подтолкнуло дальше — на дурачества сквозь слезы: набирать уродливыхъ, но умныхъ и ученыхъ барышень и подводить ихъ въ Милому Степанычу съ вопросами: «флаконъ, или подъѣздъ!» чтобъ заставлять его сконфуженно и уморительно прокатываться мячикомъ по залѣ… или насылать на Разноперова дамъ и дѣвицъ, которыя его водили бы на Машу; или вдругъ выдумать фигуру, чтобы Клеопатра вошла въ пару съ пѣтухомъ Култышкинымъ. Юпитеръ Ѳедосѣй было нахмурился за похищеніе партнёра; но мясистыя статьи, которыя предупредительно нагнула Клеопатра къ самому его лицу, прося прощенія, заставили смягчиться.
— Славная бабёнка! — обратился онъ въ оставшимся.
А тотъ, кто былъ похищенъ, оттрепалъ мазурку по-старинному, защелкалъ шпорами, на мѣстѣ завертѣлъ волчкомъ «славную бабенку» и сразмаху опустилъ на стулъ, такъ что ея подоломъ спеленалъ начальника отдѣленія съ штабъ-офицеромъ и самимъ Лакомъ, тутъ же подвернувшимся и блестѣвшимъ въ самомъ дѣлѣ точно лакъ — щеками и затылкомъ.
— Генералъ прекрасно танцуетъ! — говорилъ съ восторгомъ лакированный супругъ: — пре-кра-сно!
Онъ имѣлъ счастливую способность говорить съ восторгомъ обо всемъ, даже о томъ, что этого, казалось, не заслуживало. Наняли они никуда негодную квартиру: — «прескверная квартира! сы-рая!» заливается онъ, какъ будто дѣло идетъ о хорошей…
Но спеленованъ былъ всѣхъ туже «бѣленькій» Камеевъ. Клеопатра съ самаго начала вечера его намѣтила. Набитый глазъ узналъ въ немъ жертву и рѣшилъ: не выпускать изъ рукъ! Бѣдный прапорщикъ сначала бился какъ въ силкахъ; но за мазуркою утихъ, а послѣ ужина, благодаря почти невѣроятной тѣснотѣ стульевъ, поступилъ и въ «пару».
Ночь проходила. Звѣзды, кончившія партіи, исчезали съ горизонта. Гости начинали уѣзжать; а ужинъ не былъ поданъ: партія у Ѳедосѣя Ѳедосѣевича затянулась. Степанида Львовна находилась въ положеніи полководца, когда войско начинаетъ дезертировать…
— Ѳедосѣй Ѳедосѣевичъ! я велю давать ужинать! Вѣдь этакъ же нельзя! — чуть не плача, шептала она ему на ухо. — И танцовать устали.
— Вздоръ! пускай танцуютъ! — отвѣчалъ онъ громко.
— Да вѣдь разъѣзжаются… Народу для ужина не останется… А сколько наготовлено.
— Пусть ихъ разъѣзжаются. Партія не кончена. Семь въ червяхъ!..
Оставалось собственнымъ тѣломъ преградить отступленіе народа, для котораго такъ много было наготовлено. И Степанида Львовна помѣстилась въ дверяхъ, упрашивая слезно оставаться:
— Вѣдь сію минуту ужинъ… вотъ только Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ кончитъ партію! сію минуточку! Ну, право, какъ же это можно?.. Борисъ, затѣй какой-нибудь танецъ! ради Бога, выдумай ты что-нибудь! Ахъ, Боже мой!
Но въ это время, къ счастью, раздается, хоть и сердитый, голосъ хозяина (партія окончилась проигрышемъ): ужинать! скорѣе ужинать! Чтожъ это не даютъ ужинать! Говорили: танцовать устали; а танцуютъ, когда надо ужинать! Степанида Львовна! чтожъ ужинъ? долго ли намъ ждать ужина?
Милостію Ѳедосѣя Ѳедосѣича ужинъ такимъ образомъ могъ состояться къ утру. Не отпущенные гости было накормлены (всего достало, слава Богу), напоены (шампанское все до послѣдней капли выпито), и въ душныхъ, съ потухавшими свѣчами комнатахъ не оставалось никого, кромѣ Капотова, который поколачивалъ себя по животу и былъ до такой степени «съ подъѣздомъ», что никакъ не попадалъ въ прихожую, — да запрощавшагося съ Лили дольше обыкновеннаго Бориса. Вышло какъ-то такъ, что онъ совсѣмъ уже на порогѣ эполетомъ ей задѣлъ плечо. Никакъ нельзя было не пожалѣть и не поцѣловать плеча. А ей никакъ нельзя было не закрыться рукою, чтобы отстранять нескромный поцѣлуй; а поцѣлую невозможно было не направиться на эту руку, которая тоже была отстранена, и потому поцѣловать пришлось «бра» открытое недавно обязательною Клеопатрой… Съ «бра» губамъ случилось нечаянно подняться выше и, по нечаянности, совершенно непредвидѣнной, наткнуться на пугливый встрѣчный — первый поцѣлуй…
Мутный разсвѣтъ заглянулъ въ окна; и если ему суждено было привѣтствовать мирный сонъ и успокоеніе пережитыхъ Степанидою Львовною страховъ, то онъ же озарилъ безсонницу и народившіеся страхи бѣдненькой Лили.
— Господи, что я сдѣлала! — вскрикнула она, когда осталась одна: — я поцѣловала мужчину!! И онъ меня поцѣловалъ! да еще въ губы!!
Поцѣлуй вообще было дѣло не хорошее, но поцѣлуй въ губы — даже страшное. Объ этомъ ей, еще въ институтѣ, очень подробно говорила ея горничная Дуня. Съ поцѣлуемъ вмѣстѣ женщина всю отдаетъ себя мужчинѣ, и ужъ ей не выйти изъ-подъ его власти… А вѣдь Борисъ ей кузенъ! «И чтобъ сказалъ папѣ, еслибъ узналъ!.. О, Господи! что я надѣлала!..»
Она бѣгомъ пустилась въ свою комнату; но какъ вкопанная стала на порогѣ… Какъ ей, такой, какою она сдѣлалась, переступить его? Какая здѣсь она была недавно вечеромъ, покуда ждала «вытачки», и какая она теперь!
Темный ликъ иконы глядѣлъ строго изъ угла на провинившуюся дѣвушку…
— Господи! прости меня! — могла она только произнесть, и омочила слезами полъ, приникнувши къ нему лицомъ.
Дуня вошла раздѣвать барышню, да такъ руками и всплеснула.
— Съ нами крестная сила! да нёшто съ танцевъ плачутъ!?
Изумленье Дуни перешло въ испугъ, когда на всѣ разспросы, рѣшенія и ласки ей удалось добиться одного: «ахъ, оставь меня! оставь! я гадкая!..»
IX.
правитьВъ соборѣ «Пресвятыя Троицы» происходило крестное цѣлованіе. Отецъ протоіерей вынулъ изъ подризника большую просфору и, покрестивши ею воздухъ, подалъ приложившейся степенной прихожанкѣ въ чернобурой шубѣ, Шалоновой.
— Съ праздникомъ имѣю честь… — привѣтствовалъ онъ приложившуюся; а прочимъ продолжалъ совать крестъ какъ ни попало — кому въ зубы, а кому и въ носъ.
За шубой слѣдовали: дочь — черноволосая дѣвушка, съ свѣтлыми глазами, и долговязый тринадцатилѣтній мальчикъ, сынъ; за ними плылъ подвижникъ Гимлишъ, ведя Разноперова на буксирѣ.
Протопопская рука опять опустилась подъ ризу и опять достала просфору. Для истинныхъ чадъ церкви просфоры, повидимому, у нея не оскудѣвали.
Поздравленіе повторилось, и носы неважныхъ прихожанъ опять почувствовали крестъ. Затѣмъ радостно и умиленно поздравили — нѣмецъ прихожанку, а прихожанка нѣмца, и послѣдній ей представилъ «брата о Христѣ» — Разноперова. Она сказала, что ей это пріятно, и что такъ какъ они люди русскіе, простые, то и просить гостя безъ чиновъ къ нимъ закусятъ. Квартира была близко, — иначе быть не могло со стороны благочестивыхъ женщинъ, посѣщавшихъ всякія денныя и ночныя службы, не считая пополненія ихъ всенощными, молебнами и панихидами у себя дома… Близость церкви имъ не помѣшала, впрочемъ, сѣсть въ высокую, старинную карету, съ старымъ кучеромъ на козлахъ и какимъ-то крѣпостнымъ орангутангомъ на запяткахъ, чтобъ доѣхать до дому.
Тамъ уже накрытъ былъ столъ, уставленный гостепріимно блюдами, тарелками, тарелочками и подносами, съ икрою, пирогами, пирожками и ватрушками; съ селедкой, съ семгой съ балыкомъ и ветчиною; съ саломъ и грибками; съ разными настойками, наливками и всякою закусочною русской благодатью. Комнаты были большія, жарко натопленныя, съ воздухомъ жилья, какъ подобаетъ настоящимъ русскимъ комнатамъ; убранство ихъ — тяжелое, старинное; дерево на всемъ красное; стулья и кресла чинно вытянувшіеся вдоль стѣнъ и по бокамъ дивановъ, съ твердыми рѣзными спинками, а не пухлыя, безпутно разбѣжавшіяся издѣлья новыхъ мебельщиковъ… По угламъ блестятъ въ окладахъ образа и теплятся лампадки крошечными огоньками. Заспанные крѣпостные праздные лакеи, съ шустрымъ «казачкомъ», таскающимъ подносы больше самого себя… Невѣроятное количество Глафирокъ, Дашекъ, Машекъ и Парашекъ въ дѣвичьей, которыхъ все-таки оказывалось мало, чтобъ «ходить» за барынею и за барышнею, да еще «смотрѣть» и за долговязымъ барчукомъ; такъ, что когда «учитель» приказалъ барчонку остричь ногти, то не оказалось свободныхъ рукъ. Пришлось выписать еще одну Дуняшку, спеціально для ногтей.
— Вотъ, говорятъ — прислуги много! — жаловалась Дарья Романовна: — учитель велитъ ногти стричь дитяти, а стричь и некому.
Бывало приведутъ корову изъ имѣнія — и тутъ же непремѣнно какую-нибудь Домну — ходить за этой коровой.
Слѣдомъ за хозяевами, начали стекаться приглашенные: Настась Настасьичъ, какъ звала хозяйка Гимлиша, и Разноперовъ съ нимъ; старый-престарый Еремѣй Ѳомичъ, пристроивавшій очень долго шубу, палку и калоши въ передней, завѣщая ихъ нарочитой охранѣ казачка: «это мои калёши, — произносилъ онъ мягко, какъ дитя, — а это палька», и потомъ уже вошелъ въ гостиную; перекрестился; шаркая ногами, приложился къ ручкѣ Дарьи Романовны, въ которой продолжалъ усматривать все ту же молодую женщину, какою тридцать лѣтъ назадъ усматривалъ. Затѣмъ поцѣловалъ и ручку барышни Надежды Павловны, но уже шутя, — какъ бы игралъ съ младенцемъ, и поздравилъ всѣхъ… Про Разноперова онъ отозвался, что «имѣлъ вдоволствіе» (это послѣднее слово произносилъ твердо) видѣть его въ церкви. Вообще про что бы онъ ни отзывался, все доставляло ему неизмѣнно удовольствіе: одинъ разъ даже онъ сказалъ, что «имѣлъ вдоймствіе полючить невловолствіе»... Пришелъ домашній докторъ, чуть ли не еврей, но оттого крестившійся не менѣе усердно на иконы и усердно поздравлявшій. Скромно, на цыпочкахъ, вступилъ второй Настась Настасьичъ, ѣвшій одно рыбное, похожій самъ на рыбу: глава рыбьи и лицо, двѣ капли воды, щучье. Онъ смиренно покрестился и раскланялся на всѣ четыре стороны и, неся свою не-человѣчью голову на жесткомъ галстукѣ, точно на блюдѣ, обошелъ всѣхъ, кого лобзая въ ручку, а кого и въ губы. Говорилъ онъ шёпотомъ и текстами. Фамилію носилъ тоже соотвѣтственную — Трехсвятительскій. У стараго же Ѳомича она была совсѣмъ несправедливая — Пострѣловъ.
До тѣхъ поръ, покуда не явился протопопъ, благочестивое собраніе не дотронулося до закуски. Только съ его появленіемъ двинулись въ столовую, и когда уже благословивши «яства и питія», завернутый рукавъ широкой рясы потянулся къ пробочкамъ графинчиковъ, тогда только протянулись остальныя руки. Отецъ-протопопъ потиралъ ладони и, руководимый Дарьею Романовною, дѣлалъ обходъ блюдъ, тарелокъ и тарелочекъ… За нимъ двигались остальные.
Разговоры были, разумѣется, благочестивые. Первою была обсуждена погода — очень обстоятельно, и вышло, что она хорошая, по снисхожденію къ роду человѣческому Промысла… Отстоянное бдѣніе Трехсвятительскимъ у митрополита въ Лаврѣ шло вторымъ. Отъ бдѣнія уже свернули въ сторону; коснулись дороговизны мяса и другихъ съѣстныхъ припасовъ — больше по почину батюшки, который въ цѣнахъ на говядину усматривалъ со стороны того же Промысла внаыеніе — «яко бы перстъ» за оскудѣніе вѣры въ человѣкахъ. Трехсвятительскій, сверхъ ожиданія, обнаружилъ тутъ весьма разностороннія познанія по кулинарной части.
Разноперовъ призналъ обязательнымъ заняться собственно хозяйской дочкою. Надежда Павловна, хотя немножко вялая, какъ будто ей недоставало воздуха, была бы собой недурная дѣвушка, когда бы не была ужъ такъ запущена, одѣта неуклюже и какъ будто не причесана… Она оказывалась и читавшей, и не глупою, и даже образованною. Было видно, что Шалононскія черноземныя имѣнія удачно помѣстили часть своихъ доходовъ на умѣнье и услуги свѣдущихъ людей, успѣвшихъ бросить въ молодой умъ такія сѣмена, которыхъ даже плевелы бесѣдъ воскресныхъ посѣтителей не заглушили…
Братъ ея Никифорушка обнаружилъ преимущественно аппетитъ. Шею этотъ мальчикъ имѣлъ вытянутую, на подобіе гусенка, голову несоразмѣрно малую и носъ гусиный, да еще носилъ за немъ какіе-то прыщи. Но чувствами онъ отличался очень нѣжными, и гувернеру приходилось извлекать его довольно часто изъ объятій Грушекъ и Глафирокъ, въ изумленію Дарьи Романовны, которая не могла понять, какъ можно мѣшать такимъ трогательнымъ проявленіямъ добраго сердца ребенка.
Сердце Надежды Павловны тоже оказалось не безчувственнымъ. Когда святоши спрашивали: какъ понравился ей гость, — она, краснѣя, отвѣчала: очень… Отецъ-протопопъ похвально отозвался стороной «о благочестіи во младости», а мать вздохнула выразительно и повела глазами на икону. — «Никто какъ Богъ! на все Его святая воля!» Батюшка одобрилъ эту мысль, — и общество тихонько разошлось.
На Разноперова домѣ у Святыя Троицы пахнулъ немножко заднимъ дворомъ дома старой графини. Роли посѣтителей мѣнялись въ томъ же направленіи: оказывавшимъ поклоненіе; тамъ, оно оказывалось и здѣсь; но послѣдніе тамъ, здѣсь становились первыми. Настась Настасьичъ, напримѣръ, былъ тутъ почти верховный жрецъ, а тамъ чуть-чуть не пономарь. Ему особо подавались кушанья, его слова считались манной, ниспадавшей о неба… Разноперову предоставлялось видѣть въ себѣ Ѳеба, всплывшаго между Трехсвятительскими и Еремѣями Ѳомичами. Какъ и зачѣмъ онъ очутился здѣсь? онъ совершенно позабылъ. О томъ, что привезли женить, онъ вспомнилъ только послѣ, на досугѣ; но по непривычкѣ останавливаться вообще на чемъ бы ни было, и это отложилъ до «разсмотрѣнія», а пока отправился съ визитомъ въ Зеленецкимъ.
X.
правитьТутъ декорація перемѣнилась мигомъ, въ родѣ того, какъ это бываетъ на сценѣ: сельскій видъ съ деревьями и хижинами вдругъ ушелъ куда-то, и на его мѣстѣ опустился городъ. Вслѣдъ за первобытностью, степенностью и черноземнымъ изобиліемъ Шалоновыхъ, — ничего степеннаго, ни изобильнаго или первобытнаго: всего одинъ лакей въ прихожей, зато въ бѣломъ галстухѣ и выспавшійся; комнаты хоть маленькія, но и миленькія; за убранство тоже миленькое; размѣщеніе мебели вполнѣ безпутное. Въ гостиной Зеленецкая-maman одѣта молодою женщиной, съ такой увѣренностью въ свою молодость, что сомнѣніе въ этомъ представлялось невозможнымъ; между тѣмъ, какъ матушка Шалонова, которая была не старше, съ равною увѣренносгью одѣвалась старухой. Въ другой комнатѣ — уже самой маленькой, но и самой миленькой, съ балкономъ-барабаномъ, Маша, въ платьицѣ затѣйливѣйшей простоты, смѣялась съ удивительнымъ брюнетомъ, — самымъ удивительнымъ, какіе только водятся; потому-что онъ былъ пѣвецъ и итальянецъ.
Жили Зеленецкіе, — какъ бы это объяснить? — именно необъяснимо. Всѣ знали, что у нихъ ни черноземнаго и никакого не было имѣнія; что Зеленецкій служитъ гдѣ-то предсѣдателемъ палаты, и несмотря на то, а можетъ быть и вслѣдствіе того, ведетъ себя маркизомъ; вертитъ золотую табакерку кончиками бѣлыхъ длинныхъ пальцевъ, какъ у Маши, и по всей губерніи гремитъ обѣдами, какъ Сарданапалъ. Семейство въ Петербургѣ нанимаетъ помѣщеніе игрушечку, ѣздитъ въ игрушечкѣ-каретѣ и имѣетъ ложу въ «итальянскомъ», — словомъ совершаетъ все, что требуетъ расходовъ и особенно доходовъ. Слухи о какомъ-то содержаніи по службѣ матушки въ какомъ-то тайномъ учрежденіи и о внимательномъ начальникѣ къ достойной подчиненной, можетъ-быть, и объяснили-бъ что-нибудь когда бы Петербургъ не прибѣгалъ уже слишкомъ часто къ этому источнику при разрѣшеніи недоумѣній… Что бы ни было, но Зеленецкіе жили вполнѣ людьми «какъ слѣдуетъ» — comme des gens comme il faut. То, что у Зеленецкихъ дѣлалось и говорилось, что носилось или подавалось, что было принято, — узаконялось въ ихъ кругу. «Ихъ» кругъ, однако оказался, тѣсенъ. Маша создана была для высшаго. Ея талантъ служилъ туда входнымъ билетомъ. «Партію» найти ей можно было только тамъ. Для этого-то и обработывался удивительный итальянецъ, какъ учитель пѣнія въ высшемъ кругу и устроитель концерта «pour les pauvres» у Апресноковой, — той самой, что «protège» ici Разноперовъ. Потому и Разноперову досталась порція любезности, равная той, какая отпускалась ему. Маша отдала имъ на судъ: какую арію ей спѣть въ концертѣ? Разноперовъ, и готовившійся къ роли музыкальнаго Париса, поперхнулся; арію однако, выбралъ, и ту самую, которую хотѣла пѣть Мари. Конечно, акціи его тотчасъ повысились. Мари подозвала его къ роялю и освѣдомилась: поетъ ли онъ? Когда стало извѣстно, что не поетъ — пожалѣла: по всѣмъ примѣтамъ, у него и голосъ долженъ быть, и ухо. Сейчасъ же произведено было испытаніе — въ самомъ дѣлѣ, оказались: превосходный баритонъ и изумительное ухо. Надо было принять это къ свѣдѣнію, а совѣтъ — учиться у плѣнительнаго итальянца — и въ исполненію. Зачѣмъ? Опять-таки за спѣшностью сообразить не удалось; первый же урокъ, какъ не терпѣвшій отлагательства, назначенъ былъ на завтра. Разноперовъ позабылъ, что завтра, можетъ быть, командировка прекратитъ его вокальную карьеру, — и уже когда полученъ былъ пакетъ за бурою печатью, выданы прогоны и подъемныя, онъ — забывъ о пѣніи, о Зеленецкихъ, о Шалонскихъ и тѣхъ, которые такъ долго ждали этихъ нужныхъ денегъ, — въ томъ числѣ и Бухторминъ, принесшій свои синенькія, за него и отданныя; прямо съ почты, какъ и обѣщалъ, Затонову, а себѣ оставилъ только ожиданіе, — перезабывъ всѣ эти мелочи, ои поспѣшилъ купить дорожную карету. Но уѣхалъ въ ней не далеко. Благодаря каретѣ, уже съ подъемными нельзя было подняться; посягнуть пришлось на прогоны. Но и тутъ едвали-бы онъ уѣхалъ далѣе своей квартиры, еслибы на погибель рода человѣческаго свѣтъ могъ оставаться безъ сострадательныхъ ростовщиковъ. Капотовъ зналъ просто душу-ростовщика, Лиліенблюма — лучшаго человѣка на всей Малой-Мѣщанской. Милый Степанычъ былъ такимъ прибѣжищемъ всѣхъ алчущихъ и жаждущихъ, такъ много утолялъ и накормлялъ, что наконецъ и самому пришлось прибѣгнуть за кормленіемъ и утоленіемъ. Вотъ это помогло ему открыть въ Малой-Мѣщанской «душу». Къ ней онъ и отвезъ Александра Александровича.
Душа-Лиліенблюмъ, въ большихъ серебряныхъ очкахъ, похожій на сову, сидѣлъ въ сараѣ задняго двора, со списками въ рукахъ, надъ цѣлымъ ворохомъ металла, большей частью даннаго и сохраненіе Капотовымъ. Лиліенблюмъ не давалъ въ займы, — онъ только сохранялъ что поцѣннѣе, за довѣріе снабжая въ малой степени деньжонками. Но обязательность его не ограничивалась этимъ: онъ готовъ былъ оставлять себѣ все то, за что владѣльцы затруднялись принесть деньги въ срокъ. Капотовъ глубоко цѣнилъ такую деликатность Лиліенблюма и не безъ гордости указывалъ на половину собственныхъ, когда-то дорогихъ предметовъ, перешедшихъ на такомъ основаніи въ собственносгь «души» и украшеніе Малой-Мѣщанской.
— Лиліенблюмъ! — отрекомендовалъ Милый Степанычъ: — мой добрый знакомый.
Добрый знакомый, приподнявъ очки, сказалъ: «Страстить, каспадинъ Габодъ!» (къ произношенію русскихъ словъ онъ отностлся отрицательно и исправлялъ его по собственному вкусу).
— Титулярный совѣтникъ Разноперовъ, Александръ Александровичъ… титулярный совѣтникъ — тотъ же капитанъ… Мой пріятель… желаетъ тоже… какъ съ благороднымъ человѣкомъ, герръ Лиліенблюмъ, какъ съ благороднымъ человѣкомъ, познакомиться… ѣдетъ въ командировку… (И, наклонившись въ уху, прошепталъ: воротится, вѣрно, коллежскимъ ассесоромъ, — das bist, майоромъ…)
— Каспатинь зафедникъ имѣйтъ зерепреныя или залатіи фешчъ?
Разноперовъ поперхнулся…
— Я собственно, мсьё Лиліен… мсьё…
— Плюмъ, — подсказалъ ростовщикъ.
— Я собственно вещей не имѣю, но, понимаете, я желалъ бы занять денегъ… За проценты, вы понимаете, за хорошіе проценты.
— За карошъ брадзентъ мошенъ; а фзе-же фешчъ имѣть надо…
— Вещь, гм… вы говорите — вещь? Что-жъ, можно и вещь… Карету, напримѣръ? дорожную карету, гм…
— Ешель карошъ — мошенъ. Фасмошенъ — хотъ каредъ, хоть таракой шупъ… фсе мошенъ…
— Герръ Лиліенблюмъ — душа-человѣкъ! — растрогался Капотовъ: — онъ на все согласенъ…
И такимъ-то образомъ представилась возможность пустятъ немедля въ оборотъ карету, купленную наканунѣ. Правда, куплена она была не для поѣздки въ Малую-Мѣщанскую, а гораздо дальше, и заплачена полторы тысячи бумажками; за сохраненіе же выдавалось триста-пятьдесятъ рублей, да удерживалось еще по два процента въ мѣсяцъ — за полгода; но за то явились деньги и возможность начинать командировку — до Москвы въ явившейся тогда новинкѣ — дилижансѣ, а оттуда уже какъ Богъ пошлетъ. Предвидѣлась неясная надежда: въ Бѣлокаменной перехватитъ у стараго товарища отца. Чудакъ давно впалъ въ дѣтство и не отходилъ отъ печки; станетъ и качается какъ маятникъ. — Чего вы все качаетесь? — бывало спросятъ. — «Привычка-отвычка!» — отвѣтитъ и закачается. У этого и экипажъ, пожалуй, можно выпросить — старинный, правда, но хорошій; у него когда-то былъ варшавскій… Съ дуру, чего добраго, и дастъ… А главное, Разноперовъ выскочилъ изъ затрудненія сегодня. Что же будетъ завтра? Онъ не имѣлъ дурной привычки о томъ думать. Изъ всѣхъ притчъ, которыя, какъ начинающій подвижникъ, зналъ онъ превосходно, ни къ одной такъ не лежала у него душа, какъ къ притчѣ о птицахъ небесныхъ. И ужъ исполнялъ же онъ ее!
XI.
правитьПрошелъ постъ, съ концертами и пикниками, съ дѣвственнымъ трико наѣздницъ въ циркѣ, безъ малѣйшаго грѣха комедій и соблазна драмъ. Къ страстной недѣлѣ души такимъ образомъ готовы были для спасенья совершенно… Дряблая Нева успѣла сбросить грязныя лохмотья льда въ заливъ, и Ладожское озеро сплавило туда же крѣпкія свои бѣлѣющія льдины. Майскій снѣгъ и холодъ прогнали весну куда-то дальше, и въ іюнѣ, какъ всегда бываетъ, Петербургъ увидѣлъ разомъ духоту, пыль и бѣлыя — бѣлѣй своихъ красавицъ, ночи…
Машѣ Зеленецкой удалось взять въ концертѣ «pour les pauvre» такую удивительную ноту, что Шмульканъ на всю залу крикнулъ: «браво, Мари! брависимо Зеленецка!» (онъ на этотъ вечеръ былъ полякъ), и написалъ о ней статью еще удивительнѣе.
Степанидѣ Львовнѣ все еще и въ голову не приходило у двоюродныхъ привязанность не по закону, и она на всякій только случай поощряла Боринькино волокитство за Мари.
Но Разноперовъ окончательно предпринималъ походъ на «батюшекъ». Его гурьбою проводили изъ конторы дилижансовъ, вмѣстѣ съ Истуканомъ, кстати захваченнымъ «при случаѣ». Безъ «случая», конечно, ни пріѣхать, ни уѣхать ему не удалось бы. А зачѣмъ то и другое дѣлалось — никто не спрашивалъ. На то и былъ онъ бѣдный дворянинъ, помѣщикъ разбѣжавшихся одиннадцати душъ, пригодный для расчетовъ мѣдными на станціяхъ, готовый за копѣйку сдачи воевать съ смотрителемъ… Его и брали, и возили.
— Отчего, скажите, у васъ мужики бѣгаютъ, Истукарій Кузьмичъ? — прислали къ нему на прощанье молодые люди: — вы, признайтесь, ихъ сѣчете?
— Подсѣваю — отвѣчалъ старикъ, блаженнѣйше понюхивая табачекы — да, подсѣваю… кто-жъ не подсѣваетъ?..
Всякіе отъѣзды расшевеливаютъ тѣхъ, кто остается; но особенно Кислятникова, уже другой годъ считавшагося на отъѣздѣ, подзадорилъ грузно покатившійся высокій желтый дилижансъ. Онъ принялся всѣхъ увѣрять, хотя никто не выражалъ сомнѣнія, что услышитъ Шеллинга, и громоздилъ грузнѣе дилижанса фразы.
— Всякое рѣшеніе, однажды принятое, — городилъ онъ, — можетъ, болѣе или менѣе, ближе или далѣе, отстоять — entfernt sein, — какъ говорятъ нѣмцы, — отъ пункта его достиженія… я могъ бы сказать — осуществленія, или правильнѣе — реализаціи; быть возможнымъ, даже абсолютно возможнымъ, или точнѣе — реальнымъ; скажу лучше — thünlich, — какъ нѣмцы… Но тѣ усложняющія и задерживающія функціи и факторы жизни…
— Говорите просто — кирассиры! — обрываетъ его Далматъ Ломовизовъ, новый членъ кружка, имѣвшій преимущественное право «обрывать».
Учился онъ съ Борисомъ въ корпусѣ; но, какъ и многіе способные и бойкіе ученики, пустился въ жизнь, безъ всякихъ правъ на то, чтобъ жить, — не выучилъ себѣ и чина. Но за то онъ собственно и не жилъ, а болтался. Числился «сверхштатнымъ» гдѣ-то у начальствующаго важнаго родного и острилъ надъ всѣми, начиная съ него, перваго; читалъ все и скупалъ у букинистовъ все; интересовался всѣмъ и волновался изъ-за всего. Не дѣлая въ дѣйствительности ровно ничего, онъ былъ занятъ съ ранняго утра до самой поздней ночи спорами и чтеніемъ, хожденіемъ вдоль и поперекъ комнатъ — у себя, у своихъ друзей и у родныхъ, и непремѣнно въ тучѣ разносимаго повсюду дыма трубки. Одинаково порывистый въ движеніяхъ и въ словахъ, онъ теребилъ, кусалъ чубукъ и говорилъ; самъ задыхался и закашливался, — но все говорилъ и все курилъ… Врожденныя шероховатости еще преувеличивалъ, чтобъ какъ нибудь не обнаружить мягкости или чувства; а то и другое глубоко сидѣли гдѣ-то, спрятанные про особый случай… Въ корпусѣ онъ былъ первѣйшимъ «приставалой»: не было прохода отъ него ни глупому учителю, ни глупому ученику. Теперь Кислятниковъ, или «герръ фонъ-Кизльятникофъ», даже герръ-фонъ, какъ окрестилъ его Далматъ, — былъ очистительнымъ его козломъ.
Кислятниковъ его прозвалъ — l’homme avisé.
— На этотъ разъ вы — l’homme malavisé, позволю себѣ такъ выразиться, — отгрызался онъ за «кирассиры».
— Вы, Ломовизовъ, съ кирассирами поосторожнѣе, они въ министры прямо скачутъ, — ехидно заступился тоже новый членъ — Сорневъ, «Ѳедоръ Семенычъ», какъ его обыкновенно звали. Право это онъ снискалъ себѣ не столько преимуществами возраста (ему было за тридцать), сколько доказательствомъ большого «вольнодумства», не совсѣмъ обыкновеннаго по времени, когда и «вольный воздухъ» былъ предосудителенъ для пирожковъ… Ѳедоръ Семенычъ бросилъ службу съ жалованьемъ оттого, что мѣсто, ему слѣдовавшее, было, какъ и слѣдуетъ, дано кому не слѣдовало. Рѣзко обличилъ директора и не хотѣлъ служить. А не служить, или не вѣрить въ Бога — было тогда почти одно и то же… Но главное — Ѳедоръ Семенычъ какъ бы свелъ въ мірокъ безвѣстной молодежи отблескъ тѣхъ именъ литературы, отъ которыхъ, какъ отъ солнца, оставались у нея круги въ глазахъ. Ѳедоръ Семенычъ слышалъ Аполлона Майкова, читавшаго, еще въ студентскомъ синемъ воротникѣ, свою первую поэму. Онъ указывалъ на проходившаго зимой по улицамъ, въ не очень крѣпкихъ сапогахъ и въ лѣтней шляпѣ Перепелѣскаго, и зналъ, что этотъ тощій, желтый юноша — Некрасовъ; говорилъ, что авторъ «Бѣдныхъ людей» — инженерный офицеръ, а «Обыкновенной исторіи» — чиновникъ; и наконецъ, онъ что-то напечаталъ самъ въ журналѣ, гдѣ печатался Бѣлинскій!.. Къ Сорневу ходилъ, тоже въ дырявой обуви, Кувалдовъ, тоже тощій, но уже сулившій сытаго со временемъ редактора, а пока стронавшій что угодно: водевили, «передѣланные» неизвѣстно какъ съ французскаго, потому что онъ французскаго и въ зубъ толкнуть не зналъ; и критики, и все… Досталъ себѣ на внучку въ попы внука богача-купца, котораго «наказывалъ», какъ выражалса самъ, по 25-ти цѣлковыхъ за урокъ…
На Ѳедора Семеныча наткнулся также у писателя — добрѣйшаго хохла Потылицы, — Камеевъ. Онъ учился у него русской словесности кадетомъ. Сорневь не учился у хохла, но зналъ его по прежней канцеляріи, куда тотъ изрѣдка ходилъ провѣдывать: не перепадаетъ ли малая толика наградишки за мирное вожденье юныхъ марсовъ въ вертоградъ родного слова?
Надъ Ѳедоромъ Семенычемъ уже и Ломовизовъ не смѣялся. А о томъ, какое было его обаянье для открытаго любому обаянію Камеева, и говорить напрасно. Скоро онъ и думалъ, и смотрѣлъ на все, какъ Сорневь; въ тѣхъ же случаяхъ, когда не зналъ, какъ посмотрѣлъ бы или какъ подумалъ бы Ѳедоръ Семенычъ, — не смотрѣлъ никакъ и ничего не думалъ. Сорневь полюбилъ его, какъ любитъ старшій братъ меньшого, и взыскательность свою къ другимъ какъ будто восполнялъ преувеличеніемъ достоинствъ своего Сережи… Разумѣется, Сережа не былъ передъ нимъ въ долгу. Когда геройски бросившему службу Ѳедору Семенычу было не на что нанять квартиру, онъ ему же минуту далъ лучшій уголъ у себя въ казармахъ, гдѣ отъ деньщика Ивана и до самаго порога лѣстницы былъ во всемъ внѣдренъ солдатскій запахъ щей съ махоркой… Но когда и это благовонное пристанище было передано офицерику «почище», то-есгь попронырливѣй, то неизвѣстно уже куда-бъ они и дѣлись, если-бъ не было на свѣтѣ вѣрнаго пристанища для всѣхъ, кто безъ пристанища: квартиры Разноперова. Кстати, и хозяинъ самъ тогда уѣхалъ. Впрочемъ, еслибъ онъ и не уѣхалъ, гости помѣстились бы: молодость укладиста.
И вотъ, Силѣ Петровичу, уже не «Сахара Медовича», съ котораго, хоть не всегда съ успѣхомъ, можно было получать, но можно было требовать по крайней мѣрѣ деньги, — ему пришлось видѣть перваго числа Ѳедора Семеныча, и «опричь какъ смѣхоты одной», по выраженію олончанина, — не получать ужъ ровно ничего. Напрасно его шишка наливалась кровью: Сорневь поддалъ еще…
— Вотъ такъ-то, мой великодушнѣйшій Сила Петровичъ, — доѣзжалъ онъ, кружа безмятежно табакерку: — царство-то небесное вы, я полагаю такъ, получите; ну, а ужъ денежекъ-то за квартиру — тю-тю! не получите. Птичка-то наша за тридевять земель улетѣла…
— Гмъ! топчится на мѣстѣ олончанинъ: — вѣдь вотъ, какъ заткнетъ! какъ заткнетъ! (При этомъ онъ тычетъ себя въ лобъ большимъ пальцемъ, точно долотомъ). Заткнуло дурацкую башку — ну и выпустилъ!
— И прекрасно сдѣлали, милѣйшій! И въ священномъ писаніи говорится: «аще убо разрѣшите…» или что-то въ этомъ родѣ — вы ужъ лучше знаете… Вотъ табачку вы не понюхаете ли, мой добрѣйшій? Это оттыкаетъ. У меня у самого былъ, я вамъ доложу, начальникъ, да еще со звѣздою, — а ужъ такъ-то былъ онъ глупъ, какъ колода, можете себѣ представить… что называется — во славу Божію глупъ, — а наколотитъ бывало въ ноздря изъ табакерки, и ничего, — будто бы даже разумѣть началъ… Вы не огорчайтесь, достойный другъ! Квартира ваша все же занята; а что не платитъ за нее никто, бѣда не Богъ знаетъ какая! Можетъ, попадется какъ-нибудь такой, что и платить будетъ… Водятся вѣдь и такіе…
Скоро Сорневъ и Камеевъ, нисколько непохожіе, какъ только можно быть нисколько непохожими — какъ непохожи, напримѣръ, сатира и элегія — стали однимъ человѣкомъ. А непохожи они были поразительно: одинъ — какъ красная дѣвица, робкій, бѣлокудрый, съ короткими и очень свѣтлыми глазами юноша, съ минорно-тихимъ голосомъ и выраженіемъ какой-то постоянной неувѣренности; платонически влюбленный въ очень прозаическихъ кокетокъ; съ отношеніемъ ко всему восторженнымъ. Другой — холодный, зрѣлый человѣкъ, съ прямыми черными на длинной шеѣ космами волосъ и тоже черными глазами, толстыми губами на жёлчномъ и худомъ лицѣ; съ насмѣшливымъ и вѣчно изумленнымъ глупостью людскою взглядомъ; съ вѣчною ироніей въ движеніяхъ и словахъ; и отношеніе отрицательное во всему на свѣтѣ. Нѣтъ той неприглядной стороны, а въ женщинахъ смѣшной, которой онъ не подцѣпилъ бы на лету, того успѣха, той извѣстности, въ которыхъ не открылъ бы пятки, тѣхъ очарованій, чтобъ не разочаровалъ!.. Но надо было ему отдать справедливость: въ качествѣ ли общаго Мефистофеля или только Ментора Камеева, — онъ оставался неизмѣнно юмористомъ и смѣшилъ до слезъ. Гдѣ былъ Сорневъ, тамъ и смѣхъ. Нерѣдко Телемаху приходилось самому кадить смѣхомъ своимъ божествамъ. И когда кругомъ все помирало, Сорневъ только обводилъ свой изумленный взоръ: «неужто-молъ вы этого не знали?» Были у него, однако, полосы, когда отъ желчи все ему казалось желтымъ. И какими же тогда разсказами неправдъ, позорнаго порабощенія, гнета, грубаго самоуправства, кражи и насилій, доводилъ онъ до негодованія тѣхъ, кто доходилъ чуть не до истерики отъ смѣха. И откуда что бралось! Изъ всѣхъ сферъ и изъ любого званія и состоянія, на всякій случай и на всякое случайно названное имя, у него готовы были приговоры… Тутъ не обходилось безъ помощи сокурсника Бухтормина, Пржедзецкаго, въ университетѣ прозваннаго «паномъ» и знавшаго, какъ вообще поляки, все, чего не знаютъ русскіе… Панъ былъ еще зрѣлѣе Сорнева: это былъ одинъ изъ тѣхъ Несторовъ университета, которые изъ голубого воротника выходили съ просѣдью. Пржедзецкій былъ по наружности и въ самомъ дѣлѣ панъ, или сатиръ, и сходствомъ, какъ и кличкою гордился. Тонкіе сарказмы Сорнева, съ циническою солью пана, дѣлались еще жгучѣе, и голубино-нѣжному Камееву давали пищу непереваримую. Любить все — по природѣ, и все ненавидѣть — по Ѳедору Семенычу — было въ самомъ дѣлѣ очень нелегко. Немудрено, что онъ ходилъ потеряннымъ и даже на ученьи разъ, вмѣсто «праваго плеча впередъ» сдѣлалъ что-то въ родѣ «на-лѣво кругомъ».
— Это что? вольнодумство! — закричалъ сраженный генералъ: — книжки читаете? Стыдились бы, господинъ офицеръ!
XII.
правитьОпять прошелъ постъ, и льдины Ладожскаго озера прошли. Мари опять заставила кричать Шмулькана, кажется, на этотъ разъ по-англійски; Кислятниковъ опять все уѣзжалъ въ Берлинъ, а Разноперовъ встряхивалъ «батюшекъ», и положительному Силѣ Петровичу все приходилось довольствоваться платоническимъ занятіемъ квартиры…
Въ залѣ перваго когда-то вечера, Лили, по прежнему влюбленная въ Бориса, — проходила цѣлый часъ, въ одно, быть можетъ, для другихъ прескверное, но для нея прекраснѣйшее утро, объ руку съ Борисомъ. Всякая опасность со стороны Ѳедосѣя Ѳедосѣича была отражена заранѣе докладами, а Степаниды Львовны — счетами мясной и зеленной за мѣсяцъ.
— Сколько разъ мы здѣсь съ тобой мирились, — говорилъ Борисъ (уже поручикъ, сжегшій весело записки прикладной механики, и назначенный приказомъ на «дѣйствительную службу»). Неужели на прощаніе ты на меня будешь сердиться?
— Нѣтъ, Борисъ! я не могу, — у меня больше нѣтъ силъ не сердиться… Вчера утромъ еще ты меня увѣрялъ — здѣсь, въ этой самой комнатѣ… и я тебѣ вѣрила… и даже сама просила maman ѣхать въ этотъ ужасный концертъ… И чтожъ? ты станешь увѣрять, что ты ея не любишь? Развѣ я не видѣла всего?..
То «все», что видѣла Лили, не превышало отбиванія поручичьихъ ладоней всякій разъ, когда показывался кончикъ юпки Зеленецкой.
— Что ты за дитя, Лили! ты развѣ не слыхала, какъ твоя maman меня просила хлопать, — изворачивался онъ.
— А бросаться подавать салопъ? а застегивать ей воротникъ — тоже просила? Ахъ, я этого вспомнить не ногу! И какъ она, противная, близко наклонилась къ тебѣ! и ты такъ долго держалъ руки около ея шеи; закутывалъ въ косынку… Нѣтъ, Борисъ, это жестоко!
Она заплакала. Онъ взялъ ее за тонкій станъ и, нѣжно притянувъ къ себѣ, поцѣловалъ.
— Прости, дитя! Ну, не сердись! Ну, право, этого не будетъ больше… Сердишься? отвѣть!..
Она отвѣтила — но только поцѣлуемъ…
Вдругъ шаги — и Степанида Львовна, блѣдная, направилась къ кабинету мужа.
— Мамаша все видѣла! — проговорила обмершая дѣвушка.
Не прошло и двухъ минутъ, какъ показался Ѳедосѣй Ѳедосѣевичъ. Онъ только посмотрѣлъ въ ихъ сторону; но по тому — какъ посмотрѣлъ — они рѣшили, что пропали…
— Уходи! прощай! папа все знаетъ, — едва могла сказать Лили.
— Прощай, дитя! Не сердишься?
— Не знаю. Прощай… можетъ быть — совсѣмъ!..
Растерянная, но еще счастливая послѣднимъ поцѣлуемъ, бѣдная направилась въ ту сторону, куда ее загналъ когда-то первый поцѣлуй, и вынула изъ-подъ подушки дагерротипъ Бориса. Посмотрѣла на него, присѣла на постель и прижала къ сердцу. Мать ее застала въ этомъ положеніи, уже послѣ цѣлой бури въ кабинетѣ.
— Вы зачѣмъ, maman, сказали? — встрѣтила ее Лили.
Старуха посмотрѣла немощно на дочь и опустилась на стулъ.
— Я ничего не говорила, Лиза! Только когда я увидѣла, что вы съ Борисомъ… (у нея недоставало мужества произнесть ужасное слово)… когда я это увидѣла, у меня и ноги подкосились… я успѣла только войти въ кабинетъ, да такъ и упала въ кресло… Онъ спрашиваетъ: что со мною?.. — Ничего, говорю; тамъ Борисъ, говорю, съ Лили… Больше я ничего не сказала. Онъ самъ догадался: — «вѣрно, говоритъ, цѣлуются?» и выскочилъ самъ въ залу… Послѣ на меня же сталъ сердиться: это видишь, я довела до этого! я позволяла вамъ Богъ-знаетъ что! Ты знаешь, что же я такое позволяла? я такъ старалась, чтобъ Борисъ влюбился въ Машу… и онъ обѣщалъ! я вѣрила… Лили, мой другъ! но вѣдь у васъ съ нимъ ничего не было? признайся матери, Лили! — вѣдь ты не влюблена? вѣдь это грѣхъ — вы вѣдь родные…
— Я его люблю, maman, — рѣшительно призналась дѣвушка.
— Любишь?! Ахъ, Боже мой! Лили, что ты говоришь, опомнись! Да подумала-ли ты, что сказала? Господи, до чего я дожила!
Она заплакала.
— Мнѣ думать нечего, maman… я его люблю и никого больше любить не буду…
Степанида Львовна пуще залилась.
— Да вѣдь ея него ты замужъ выйти не можешь — вѣдь этого нельзя! Чего-жъ ты хочешь?
— Я ничего не хочу. Безъ него мнѣ ничего не надо. Безъ него я жить не могу!
И она залилась тоже. Слезы капали на дагерротипъ, какъ дождь. Мать посмотрѣла на красивое лицо Бориса, улыбавшееся изъ-подъ обмоченнаго стекла.
— Такъ-то онъ отблагодарилъ! — заговорила она: — я его какъ сына ласкала…
Но въ комнату вошелъ Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ. Онъ отправилъ доклады въ департаментъ — всѣ оказались никуда негодными. Пришелъ начальникъ отдѣленія, имъ же вызванный; онъ закричалъ: что ему надо? и бумагъ не отдалъ, бросилъ на полъ. Тотъ началъ подбирать, да задѣлъ кресло — чуть не повалилъ начальника… Расположеніе духа только становилось еще соотвѣтственнѣе обстоятельствамъ.
Уже одно начало не сулило ничего хорошаго: онъ громко хлопнулъ дверью и повернулъ ключъ; дернулъ кушетку и велѣлъ Лили сѣсть, а Степанидѣ Львовнѣ — не смѣть плакать.
— Ну-съ, Лизавета Ѳедосѣевна, — заговорилъ онъ, будто и по своему, но только голосъ былъ совсѣмъ чужой: — ну-съ, я пришелъ вамъ объявить, что ваши шашни мнѣ теперь извѣстны, и вы напрасно станете божиться мнѣ и лгать… я не повѣрю. Нѣтъ, я не повѣрю! (онъ возбуждался тѣмъ, что дочь не лжетъ, не божится, а только смотритъ на него). Я не затѣмъ пришелъ, — совсѣмъ нѣтъ! я пришелъ вамъ объявить, что вы должны, слышите ли, должны! что вы не смѣете мнѣ не признаться — до какихъ поръ дошли ваши отношенія?
Она по прежнему смотрѣла на отца.
— До какихъ поръ? спросите у maman — она видѣла…
— Ха! maman видѣла! Я спрашиваю не о томъ, что она видѣла — а о томъ чего никто не видалъ… кромѣ васъ двухъ…
— Больше ничего не было, — искренно и непорочно отвѣчала дѣвушка.
— Ничего? Какъ-бы не такъ! Такъ вотъ я сейчасъ вамъ и повѣрю! Ужъ если вы въ залѣ при всѣхъ цѣлуетесь…
Онъ очень хорошо зналъ, что въ залѣ потому именно и цѣловались, что тамъ никого не было, но сказалъ это тоже изъ-за возбужденья…
— Цѣловаться съ молодымъ человѣкомъ! съ родственникомъ! Это, вы знаете, какъ называется?.. И этотъ мальчишка, вмѣсто того, чтобъ любить свой предметъ, осмѣлился…
— Папа! — жалобно произнесла дочь.
— Что папа? Ты еще заступаться? Хорошо-же! ужъ я его запрячу, куда и Макаръ телятъ не гонялъ! Духу его не услышишь, матушка! А теперь изволь сейчасъ, сію минуту во всемъ повиниться.
— Мнѣ виниться не въ чемъ. Я его люблю и никого кромѣ его любить не буду…
— Какъ? а мужа?! Я говорю тебѣ — ты должна выйти замужъ! если только отыщется такой дуракъ, что возьметъ тебя…
— Мнѣ и не надо. Я не пойду замужъ…
— Ну, объ этомъ тебя, еще можетъ, и не спросятъ! А ты вотъ отвѣчай, о чемъ спрашиваютъ…
И изъ повелительнаго его голосъ сдѣлался просительнымъ.
— Ну, Лилочка! Ну, я прошу тебя! вѣдь я не требую: признайся! Это все поправить можно — только отвѣчай…
Въ умѣ его пронесся Эвигъ. Онъ его назначилъ только-что секретаремъ. — «Сейчасъ же въ камеръ-юнкеры, а тамъ — правитель канцеляріи…»
Лили стояла молча.
— Ты мнѣ скажешь — какъ отцу! какъ другу!
Онъ схватилъ ее за обѣ руки и пытался ихъ поцѣловать. Она ихъ вырвала.
— Папа! что вы дѣлаете.
— Скажи же, Лилочка! — подошла мать, которая хотя по настоящему не смѣла, но все время плакала: — ну, скажи ужъ лучше! скажи папѣ! видишь, онъ не сердится — онъ проситъ…
Въ первый разъ еще ей приходилось видѣть, что онъ проситъ, и она главамъ своимъ не вѣрила.
Но бѣдная Лили не сдала, что ей дѣлать? И отца жаль: ну какъ? онъ — грозный, неприступный папа, руки цѣловать хотѣлъ! И хорошо еще, что она вырвала… Больно и за мать — мать тоже думаетъ, что между нею и Борисомъ было ужасное что-то… И чтобъ это могло быть?
Она припоминала все, что было, и старалась пріискать, что именно должно тутъ быть «ужаснымъ»? но не находила ровно ничего. Они, конечно, цѣловались, — это было уже достаточно ужасно. Но объ этомъ знаютъ, — и однако спрашиваютъ! Значитъ, что-то еще могло быть?
— Я не знаю, чего вы отъ меня хотите?! Я во всемъ призналась вамъ! — съ отчаяніемъ проговорила дѣвушка.
— И божишься? — спросилъ отецъ съ какимъ-то страхомъ: «ну, какъ вдругъ не побожится»?
— Божусь, папа!
Онъ всталъ, поцѣловалъ дочь, перекрестился и, вздохнувши глубоко, какъ будто съ плечъ гора свалилась, отперъ дверь и вошелъ.
«Весьма экстренное» дѣло было имъ очищено; ничто не мѣшало возвратиться и къ «текущимъ». Кстати-же, Эвигъ ожидалъ съ портфелемъ…
Степанида Львовна въ свою очередь дала обѣтъ: немедля побывать на Петербургской сторонѣ, въ домикѣ Петра Великаго, и выпросить у Богородицы такого жениха, въ котораго Лили влюбилась-бы: брюнета, какъ Борисъ. Она не мало видѣла невѣстъ, и даже бѣдныхъ, получившихъ безподобныхъ жениховъ этимъ путемъ…
XIII.
правитьИ главному виновнику переполоха онъ не прошелъ даромъ, шторы въ его комнатѣ были опущены; пахло лекарствомъ. Департаментскій, онъ же и домашній лекарь, Фердинандъ Густавычъ Готбеваръ (его фамилія, какъ кажется, была другая, но онъ прибѣгалъ такъ часто къ восклицанію: Gott bewahr! что его иначе самого не звали), признанный за золотого человѣка потому, что онъ всегда пріѣдетъ на извощикѣ и къ высунутому языку судомойки отнесется безъ предубѣжденія, — этотъ образецъ врачебнаго смиренія одной рукою долго щупалъ пульсъ Бориса, а въ другой держалъ часы, пока его не озарила мысль: «скарээ пасилайть за пьявки». Долго онъ потомъ скрипѣлъ перомъ и отрывалъ длинный рецептъ, какъ ленту.
— Маленьки есть инфлямацьонъ у каспадинъ Парисъ Пафловичъ, — объяснилъ онъ Бухтормину съ Камеевымъ, не отходившимъ отъ больного.
Захватило ли его въ «ужасномъ» концертѣ, гдѣ онъ куталъ Машу, но должно быть не себя; или въ расплохъ захваченная ихъ любовь съ Лили произвела «инфлямаціонъ», — а только пролежать ему пришлось нѣсколько дней.
Опасность опередить Макаровыхъ телятъ была доведена до его свѣдѣнія маленькой записочкой Лили, которая успѣла ее сунуть подъ горчичникъ Степаниды Львовны. Тайна разжигающихъ горчичниковъ, смягчающихъ припарокъ, разбивающихъ лепешекъ принадлежала Степанидѣ Львовнѣ, и она, по заповѣди Христовой, воздавала ими даже и врагамъ…
Записка созвала друзей въ нѣчто подобное военному совѣту. Положеніе было отчаянное — требовались и мѣры отчаянныя. Думали не долго, постановили: увезти Лили и, увезя, вѣнчать съ Борисомъ. Трудностей не представлялось никакихъ: они поставятъ свѣчку на окно; она сойдетъ во дворъ; Камеевъ на нее надѣнетъ офицерскую шинель и шляпу (какъ ей въ этомъ будетъ мило!). Дворникъ передъ ними сниметъ шапку — господа идутъ на Невскій… отопретъ калитку… За угломъ ждетъ тройка… Словомъ, какъ они читали много разъ въ романахъ. Обвѣнчаетъ пьяный попъ-разстрига, гдѣ-то укрывающійся подъ мостомъ — правда, въ курской губерніи; но что же можетъ географія противъ любви? Разстригу знаетъ Бухторминъ — онъ прежній «собственный» ихъ батюшка… И вѣкъ все это будетъ хорошо! и какъ оно необходимо! и какъ хорошо, что необходимо, и какъ безъ этого было бы нехорошо!.. Вѣдь, притѣсненія, угрозы, произволъ: значитъ, надо бороться, значитъ, нельзя покориться, и слѣдовательно надо увозить. Камеевъ горячился больше всѣхъ, потому что тутъ стоялъ принципъ. Горячился также Бухторминъ, но больше оттого, что это должно было осчастливить друга и Лили. Самъ осчастливливаемый, къ удивленію, былъ сдержаннѣе. Мысль: «а честно-ль это будетъ? онъ живетъ въ ихъ домѣ… онъ и то не правъ: онъ обманулъ, — далъ теткѣ обѣщаніе ухаживать за Машей Зеленецкою!» — эта мысль ужасно охлаждала. — «А Мари, когда узнаетъ, что ея Борисъ женился, что подумаетъ? Да и вообще, какъ это такъ — онъ вдругъ женился?.. А однако, честно ли опять и оставлять Лили въ рукахъ тирана?» (онъ такъ-таки и думалъ: «тирана»). Скверно и неясно было въ головѣ; въ ушахъ звенѣло; комната ходила ходуномъ… глаза слипались… И когда все было рѣшено, — осталось назначить только день и часъ, — то изумленные члены совѣта услышали не мнѣніе ихъ презуса, но совершенно ясно сонное его дыханіе. Ихъ обдало холодною водой. Какъ? онъ готовится на такой подвигъ — и спитъ! Когда рѣшается вопросъ о счастьи цѣлой жизни, онъ уснулъ? Невѣроятно! Даже стало совѣстно…
— Это болѣзнь! — рѣшилъ смягчающій все Бухторминъ.
— Это, Сережа, — объяснилъ потомъ Камееву Ѳедоръ Сементъ: — «eine kleine Binne flog…» Ты вѣдь училъ въ корпусѣ эту басню? Пчелка-то наша медкомъ не прочь полакомился, ну а до горькаго, что-жъ дѣлать, не имѣетъ вкуса! and das Gift lass ich darin, — вотъ и все.
Больной глоталъ еще микстуру, когда голосъ Ѳедосѣя Ѳедосѣича вдругъ послышался за дверью. Атмосфера сгустилась; ожидали взрыва… И съ какимъ лицомъ войдетъ онъ? какъ заговоритъ? ужъ вѣрно необыкновенно!
Но вошелъ совсѣмъ обыкновенно и совсѣмъ обыкновенный дядя, и заговорилъ, какъ обыкновенно дяди говорятъ съ племянникомъ.
— Здравствуй, братъ Борисъ! (произнесено это было почти весело). Что это тебѣ вздумалось хворать? Это нашему брату старику оставь; а вамъ молодымъ людямъ (онъ обвелъ глазами и далъ по два пальца лѣвой руки молодымъ Камееву и Бухторммну), — вамъ есть что дѣлать и получше.
Атмосфера вдругъ разрѣдилась. Всѣ вздохнули легче…
Но любезность Ѳедосѣя Ѳедосѣича на этотъ разъ не имѣла предѣловъ.
— Что вы скажете, мсьё Бухторминъ, про эту вотъ работу? — протянулъ онъ дорогую, съ рѣзнымъ изъ слоновой кости набалдашникомъ, какую-то особенную палку: — вы, какъ знатокъ, способны оцѣнить. Здѣсь такихъ нѣту — мнѣ изъ-за границы привезли.
Знатокъ, не знавшій за собою этой спеціальности, волей-неволей долженъ былъ приняться за оцѣнку.
— Удивительная работа! да и палка тоже превосходная, — оцѣнилъ онъ.
— Нѣтъ, что палка? палка дрянь! Работа — вотъ что удивительно! а палка самая обыкновенная, такихъ палокъ и здѣсь много. Палка просто никуда не годится (входитъ въ азартъ гость). Вы говорите о работѣ! а что палка? палка — дрянь!
Цѣнитель покраснѣлъ. Онъ думалъ угодить, а вмѣсто того раздосадовалъ.
— Да, ваше превосходительство, это совершенно справедливо, а теперь и самъ вижу: палка дѣйствительно нехороша…
— Не палка нехороша! (онъ ее отнялъ). Палка, я не знаю, чѣмъ вамъ не понравилась? Палка тоже превосходная… но, главное, работа набалдашника, — вотъ что!
— Работа рѣдкая; — поправилъ дѣло Камеевъ, — особенно носъ чего стоитъ! Ноздри!.. просто, настоящія ноздри! Поразительно.
— Вотъ именно, какъ вы совершенно правильно изводили замѣтить, ноздри всего поразительнѣе. А остальное — пустяки, остальное ничего не сюитъ! Все прочее — вздоръ, сущій вздоръ!
Вопросъ о палкѣ такимъ образомъ былъ исчерпанъ.
— Ну, а тебѣ, Борисъ, поправляться надо, да и на службу! Карьера, братъ, дѣло великое! манкировать нельзя. Когда предполагаешь?
— Да какъ только докторъ… Впрочемъ, и назначеніе еще не вышло…
— Назначеніе — это важно! пока нѣтъ назначенія, нельзя! Назначеніе — главное, а не докторъ… что докторъ? Ты плюнь на него, — какой онъ докторъ? Онъ дуракъ! Это Степанида Львовна только съ нимъ носится, — рада, что кому-нибудь языкъ можетъ показывать.
И довольный, что сострилъ, дядя поднялся съ кресла: «оставлю, дескать пріятное, даже игривое, впечатлѣніе въ молодыхъ людяхъ». Пальцы снова пошли въ ходъ; племянникъ же почувствовалъ, сверхъ ожиданія, и легкое прикосновеніе губъ Ѳедосѣя Ѳедосѣича, какъ бы воздушный поцѣлуй.
Но впечатлѣніе дѣйствительно осталось игривое. Посреди хохота, уже объ «увозѣ» и помину не было: для этого не оказалось главнаго — тирана.
XIV.
правитьБыла увезена Лили совершенно прозаически — родителями на дачу въ Парголово.
Благодаря опять счастливой пикировкѣ двухъ нахальствъ — столичнаго съ провинціальнымъ, — «назначеніе» Бориса затянулось. Подорожная на пару по казенной надобности не являлась облакомъ на свѣтломъ пока небѣ его жизни. Даже впечатлѣніе перваго по выздоровленіи свиданія съ Лили, обставленное всѣми строгостями больше не дремавшаго ока Степаниды Львовны и какою-то самоотверженною неприступностью померкшей и прохворавшей нѣсколько недѣль дѣвушки, изгладилось. И свѣжесть къ ней воротилась. Родственный Милій Степанычъ предавался утѣшительной надеждѣ, что авось Ливочка опять повеселѣетъ съ братцемъ, чѣмъ и вызвалъ у Ѳедосѣя Ѳедосѣевича обращеніе къ женѣ: «вы бы ему сказали, — лучше пусть молчитъ, коли умѣетъ только глупости болтать!» Мало-по-малу повороты аллей парка вызвали сперва летучій поцѣлуй, а тамъ и ласки, отъ которыхъ перепуганно сперва, а послѣ съ новымъ счастьемъ вздрагивала Лизочка. Отъ ока, хоть и не дремавшаго, ихъ закрывали покровительствовавшія чащи…
Дѣятельность дяди въ состязаніи съ «Макаромъ» до сихъ поръ ничѣмъ не проявлялась. Маша Зеленецкая и Зеленецкая-maman, какъ прежде итальянцу, отпускали Борису порціи внимательной любезности, чтобъ онъ устроилъ имъ спектакль на Каменномъ, на дачѣ. Ожидалась сама Апреснокова, такъ какъ спектакль устраивался «pour les pauvres»; Борисъ еще въ кадетской курткѣ декламировалъ въ холодной залѣ маршировокъ, не топившейся въ разсчетѣ на «огонь въ носкахъ», роль Чацкаго; Мари онъ учитъ играть Софью, и при этомъ ей случается иной разъ наклоняться еще ближе, чѣмъ когда-то для косынки… Можетъ-ли быть, чтобъ по все раястроилось? Ну, гдѣ же тогда правда на землѣ? Да и Лили какъ огорчилась бы, когда бы онъ уѣхалъ… Положительно, ужъ если что было дальше «телятъ», такъ это — отъѣздъ.
Между прочимъ, и лучъ свѣта, занесенный Сорневымъ изъ высшяхъ областей литературы, не давалъ покойно спать поэтамъ, признаннымъ давнимъ-давно друзьями, но пока мечтавшимъ только о признаніи ихъ литературой… Новыя элегіи Бориса и Камеева вводились въ печать Потылицей — «по гробъ вѣрнымъ Потылицей», какъ онъ расчеркивался подъ записочками, — или «путеводителемъ въ пустынѣ», какъ былъ прозванъ въ честь романа Купера.
Вотъ, по случаю элегій-то и было рѣшено: предаться въ руки путеводителя, который кстати и женился, да еще вдобавокъ былъ именинникъ. Обнаружить равнодушіе къ стеченію столь чрезвычайныхъ обстоятельствъ предоставлялось предосудительнымъ. Поэты, въ эполетахъ на плечахъ и съ риѳмами въ карманахъ, снарядились въ путь.
Квартира скромнаго учителя была для «молодыхъ» отдѣлана и за-ново и перевернута вверху-ногами. «Молодая» умудрилась выкроить изъ ничего Тришкинъ кафтанъ — съ гостиною, столовою и даже «будуаромъ», не считая кабинета, призваннаго быть на высотѣ литературнаго значенія Потылицы. Въ прихожей встрѣтилъ ихъ лакей, по всему видно, взятый на прокатъ. Въ столовой былъ накрытъ столъ на четверыхъ; поставлены на вытяжку бутылки, а закуска приготовлена особо. Въ комнатахъ накурено душистыми бумажками, и въ голубомъ ихъ дымѣ все «торжественно и чудно». Именинникъ ходить озабоченно, кого-то поджидаетъ и заглядываетъ въ двери, — даже безъ необходимости одергиваетъ на себѣ жилетъ, при подозрѣніи, что этотъ кто-то наконецъ пріѣхалъ… Въ такомъ положеніи его застали и путеводимые. Кого-то очевидно звали. Званными однако оказались не только не они, но они-то менѣе всего и были желанными…
Желали и усердно звали на пирогъ редактора журнала, возникавшаго на крохи отъ щедротъ тогда еще живого опекунскаго совѣта за послѣднія заложенныя души, добраго Мотаева — писателя и человѣка со связями въ свѣтѣ. Онъ хотѣлъ привезть съ собою — и привезъ, сотрудника Кувалдова, которому и былъ обязанъ собственно счастливой мыслью: заложить наслѣдственное и полистно раздавать его сотрудникамъ…
Если на сотрудникѣ, обутомъ щегольски французомъ, одѣтомъ наканунѣ англичаниномъ, обувавшими и одѣвавшими его патрона, чувствовалось нѣсколько сѣдло на коровѣ, то ужъ на самомъ патронѣ все являлось модною картинкой въ лицахъ… У него подъ нижнею губой виднѣлась даже эспаньолка, не безъ риска вывезенная изъ Парижа, вмѣстѣ съ разноцвѣтнѣйшими шарфами, жилетами, перчатками и панталонами… Шарфъ на Кувалдовѣ былъ тоже изъ Парижа, но повязанный на тощей шеѣ чисто по-тамбовски; ненатянутые до конца перчатки представлялись на пальцахъ щупальцами; волосы торчали точно снопъ соломы, непокорные фиксетуару… Все это, впрочемъ, не мѣшало ему имѣть видъ превосходства надъ причесаннымъ, подфиксетуареннымъ и обтянутымъ Мотаевымъ…
Жилетъ Потылицы навѣрно пострадалъ на швахъ отъ появленія такихъ особъ. Добрякъ засуетился и заизвинялся за жену, которая задолго истощала всѣ старанія, чтобы явиться въ должномъ свѣтѣ передъ великосвѣтскимъ и великимъ для нея Мотаевымъ, но еще не истощила.
— Жена въ будуарѣ… Скиндячки, знаете, та запаски, — ломалъ хохла хозяинъ, чтобы скрыть смущенье.
Отворилась дверь. Вошла, однако, не жена, а дѣвочка лѣтъ четырехъ, пріемышъ; уморительно сложила ручки на животикѣ, сдѣлала книксенъ, какъ большая, и проговорила: «я плисля».
Мотивъ закусалъ эспаньолку и мигнулъ Кувалдову.
— Вы очень хорошо сдѣлали, душенька, что пришли. Здравствуйте! А гдѣ ваша маменька? — обратился онъ къ дитяти.
— Въ бадуалѣ…
Эспаньолка закусилась снова, а Кувалдовъ даже подхихикнулъ.
— Вотъ это такъ! — одобрилъ онъ: — а вы изъ «бадуала»?
— Я изъ кухни. Бѣгаля мамасю звать…
— Значитъ, она не въ бадуалѣ?
— Она велѣля сказать, сто въ бадуалѣ…
— Добре! буде-вже, голубко, — поспѣшилъ вмѣшаться окончательно смущенный малороссъ: — ходъ до, кажи: гости, мамо, закусить прохаютъ… хи-хи…
— Закусить невредно! — вновь одобрилъ молодой сотрудникъ.
Наши юноши, и по числу приборовъ, которое такъ и оставаюсь неумноженнымъ на число гостей, да и по страдальческимъ глазамъ Потылицы, блуждавшимъ то отъ нихъ къ столу, то отъ стола къ нимъ, замѣтили, что были лишніе. Бориса подмывало поскорѣй уйти. Когда-жъ хозяинъ даже не представилъ его передъ очи этихъ солнцъ литературы (а въ карманѣ имѣлось такое неотъемлемое на то право), — то толкнулъ Бакеева и произнесъ рѣшительно: «уйдемъ! ты видишь, мы здѣсь лишніе!»
Камеева они встрѣчали съ Сорневымъ, и на поклонъ отвѣтили прикосновеньемъ пальцевъ до его руки; при этомъ отъ Кувалдова достались только щупальцы. Онъ ничего не видѣлъ, чувствуя одно неодолимое желаніе остаться и блеснуть талантомъ друга и своимъ; погрѣться, наконецъ, лучами этихъ солнцъ…
— Пустое! ну, останемся! — удерживалъ онъ.
Тѣмъ временемъ явилась «молодая», съ шорохомъ юпокъ, запахомъ пачули и съ улыбкой.
— Посмотри-ко, Мартъ, кто у насъ! — заговорилъ хозяинъ.
И назвалъ — кто.
Она будто и не знала.
— Ахъ, quelle surprise agréable! — пропѣла Мартъ, которую на кухнѣ сейчасъ ввали Марѳой Демьяновной, и съ восторгомъ, какимъ вѣрно озарялись смертные при появленьи божества, — пока оно еще являлось смертнымъ, — устремилась въ Мотаеву, пожала крѣпко-на-крѣпко и потрясла ему облитую перчаткой руку, такъ что браслеты зазвенѣли; послѣ повторила тоже и съ Кувалдовымъ. Но Кувалдовъ поддался охотнѣе невредности закуси; а отъ «Мартъ» опять отдѣлался своими щупальцами…
Вдругъ зрѣлище несчитанныхъ двухъ ртовъ на завтракѣ, который очень точно былъ расчитанъ на четыре, омрачило рисовую пудру на лицѣ хозяйки. Многодневныя ея соображенья спутаны, торжественная кулебяка для великаго Мотаева низведена на степень кулебякъ обыкновенныхъ! Марѳа Демьяновна пронзила неповиннаго ни въ чемъ Потылицу ужаснымъ взглядомъ. Тотъ бѣдный только жилетъ стянуль.
— Прощай! я ухожу! — проговорилъ Борисъ Камееву; раскланялся и вышелъ.
— Значитъ, вы уходите? — обрадовался именинникъ, да такъ искренно, что догадался прибавить: «жалко», когда уже гость шинель надѣлъ.
Камеевъ нехотя послѣдовалъ за нимъ. Хозяинъ заперъ дверь собственноручно, чтобы не дай-Богъ еще кого нелегкое не принесло; но прежде чѣмъ онъ это сдѣлалъ, до ушей Бориса ясно донеслось то, что говорилъ Кувалдовъ:
— А что, этотъ сердитый офицеръ, чего-добраго, тоже сочинитель?
— Какъ-же-съ! Стихи пишетъ, и весьма удовлетворительные! — отвѣчалъ Потылица
— Чего-жъ онъ не печатаетъ? Или въ прокъ солитъ?
Смѣхъ остальной компаніи и стукъ тарелокъ и ножей покрыли его голосъ.,
У подъѣзда красовался барскій экипажъ Мотаева. На его атласныхъ дорогихъ подушкахъ привезенъ былъ, такъ еще недавно и на извощика взиравшій съ вожделѣніемъ — Кувалдовъ. Пара вороныхъ красавцевъ, отливая выхоленною какъ шёлкъ шерстью, вздрагивала, била о булыжники копытами и оглядывалась на измѣнническія движенія кнута — пузатаго, сидѣвшаго на козлахъ, какъ на тронѣ, кучера. Обтрепанный извощикъ съ любопытствомъ наблюдалъ такое зрѣлище.
— Ишь вѣдь лукавыя лошади — кнута боятся! — разсуждалъ онъ.
Двугривенный нашихъ друзей положилъ конецъ его наблюденіямъ.
XV.
правитьМолодость склонна всякій пустякъ возвесть на высоту неподобающую. Первый блинъ въ литературномъ мірѣ выросъ въ молодыхъ глазахъ изъ кома въ цѣлую большую гору. Имени Мотаева или Кувалдова было достаточно, чтобы ключомъ ударила кровь въ голову Бухтормина, который призывалъ перуны на редакторовъ, неугадавшихъ литератора въ его несчастномъ другѣ. Это — правда, не имѣлось никакого основанія, чтобъ угадать; но можно было это сдѣлать и безъ всякаго основанія. Камеевъ утверждалъ, что еслибъ не ушли отъ пирога, то все бы кончилось не такъ, и все бы угадалось.
Веселѣй, совсѣмъ безъ пирога, отпраздновались именины въ холостомъ «покойникѣ». «Справляли ангела», какъ выражалась Аксинья, разомъ — и жилецъ, и долговязый мужъ ея Василій.
Справивши сначала въ прачешной, послѣдній перешелъ кончать къ философу въ «чуланчикъ».
— Я, положимъ, точно пью, — винился именинникъ: — только почему я пью? А потому, что у старухи во всякое время деньги выманить могу… Только что у насъ и за водка? Вы вотъ, Платонъ Дормыдонтычъ, сказываете, въ вашихъ мѣстахъ ведро рубль, а у насъ, значитъ, штофъ!
Платонъ вздыхаетъ.
— Манишекъ я тоже не ношу ни въ вѣкъ — затѣмъ, моя жена прачка: барскія рубашки ношенныя завсегда въ моей власти. А какія тамъ ношенныя? Онъ ее поутру надѣлъ, а ввечеру скинулъ. Развѣ онъ носитъ? Только церемонится! Вотъ я ее сегодня поносилъ, завтра поносилъ, а тамъ ужъ матушка и въ стирку. Имъ отъ этого отъ самаго ничего не дѣлается…
— Что имъ дѣлается! — философствуетъ Платонъ.
— А какое ваше будетъ разсужденіе хоть бы на счетъ носковъ, Платонъ Дормыдонтычъ? (Василій видимо щеголялъ изящнымъ языкомъ передъ деревенщиной). Носки господскіе вы носите?
— Чего-жъ ихъ не носить? обнаковенно ношу. Шинель тоже, въ пальтѣ выйдетъ, надѣнешь; тоже вотъ укрыться ею, какъ ежели зима — тепло. А ей что дѣлается? Все та же шинель остается: какъ была шинель, такъ шинель и будетъ.
— Это дѣйствительно… Я вотъ выѣзднымъ у князя два года выѣздилъ. Такъ тамъ камельдинеръ французъ. Ну и все подъ замкомъ, и списокъ заведенъ такой: всякія брюки описаны и все по списку состоитъ… Тамъ нельзя… однако, лестно.
— Жалованье хорошее, значитъ, и продовольство?..
— Не то, — жалованье у другого и больше, да и харчитъ онъ лучше; а тутъ какъ дворецкій соизволитъ. Господа не мѣшаются. Главное дѣло — лестно, вотъ что…
Изъ «покойчика» говоръ и смѣхъ доходили внятно.
— Платонъ! — кричалъ хозяинъ.
— Сейчасъ! — отвѣчалъ слуга и наливалъ изъ штофа гостю.
— Стало быть, лестно… Это все одно, какъ вотъ и мой… помѣщикъ, себѣ господинъ, а тутъ голодненько поживаетъ… говорить нечего! Зато на службу съ графами въ одинъ департаментъ ходитъ; начальникомъ большого генерала имѣетъ, — ему значитъ и лестно…
— Пла-то-онъ!! — кричалъ по обыкновенію то басомъ, то дискантомъ помѣщикъ, пробуя, что лучше подѣйствуетъ; но ничто не дѣйствовало. Наконецъ, онъ выскочилъ изъ двери.
— Гдѣ ты? Самоваръ поставь! да скорѣе! слышишь?
— Чего тутъ не слышать? Слава Богу, не въ первой сегодня! Срамота одна: ангела чаемъ справляетъ… Въ Бухторминовкѣ отъ угощеньевъ бы недѣлю не отходился… Кулебяку надъ головою разрѣзала бъ сама барыня… А здѣсь — тьфу!
Онъ плюнулъ, схватилъ самоваръ и, вливши въ него мутной канавной воды, принялся наколачивать уголья…
Когда открылась дверь, мелькнули праздновавшіе именины гости — кто на стулѣ, на диванѣ, а кто и на кровати, на столѣ, — гдѣ только было мѣсто, всѣ безъ сюртуковъ: Кислятниковъ, Затоновъ, Ломовизовъ и Камеевъ. Именинникъ въ шлепающихъ туфляхъ и въ халатѣ.
— Принимая рѣшеніе, долженствующее быть болѣе или менѣе, ближе или далѣе отстоящимъ… — доносилась путаница Кислятникова.
— Тебѣ не кажется, Борисъ, что мы у Карла Иваныча въ классѣ? — перебивалъ Ломовизовъ. «Перемежая über die Brücke, aber замѣчая, das die Tochter, любящая отца своего (передразнивалъ онъ корпуснаго учителя)… Дѣепричастія, составляющія красоту русскаго языка»… Герръ-фонъ, говорящій рогатые силлогизмы… Вѣдь это, я думаю, рогатые силлогизмы?
— Это мышленіе философское, — обиженно отвѣчаетъ Кислятниковъ.
— И философы всегда такъ мысляхъ?
— Всегда… по крайней мѣрѣ я смѣю такъ думать…
— Знаете, Кислятниковъ, — у меня есть тетушка. Спрашиваютъ ее про кого-то, что онъ за человѣкъ? — «Да какъ вамъ сказать?» говоритъ, «онъ философъ — дуракъ…»
Кислятниковъ окончательно обижается, и въ покойчикѣ на минуту воцаряется тишина. За то возобновляется разговоръ въ чуланчикѣ.
— Кто патлатый-то, что врать гораздъ? — любопытствуетъ Аксиньинъ мужъ.
— Кислятниковыхъ господъ. Дядя по всему уѣзду какъ есть первый богачъ… Собакъ однихъ… конскій заводъ… А окромя этого, Господи прости, надолбня — никого: все ему пойдетъ.
— Вишь ты! наслѣдникъ, значитъ? А говоритъ складно — не стооитъ и толковать… До страсти люблю слушать, что господа промежъ собой разговариваютъ. У князя одинъ такой-же былъ, — все норовитъ, бывало, ухо къ двери; сказывалъ, ему отъ полиціи за это особое жалованье идетъ…
— Развѣ что жалованье, а для меня — разговаривай они, нѣтъ-ли, — я одно знаю: стаканы за ними всячески мой…
— Въ полиціи, сказывалъ, ври что хочешь — а за это самое тебѣ деньги…
Но въ чуланъ врывается Аксинья, осыпая укоризнами любознательнаго мужа: "оболдень ты этакой! опилъ меня, объѣлъ старуху всей, сволочь ты, ей-Богу, ну эдакая! Куда запропастился? Корзинку съ бѣльемъ тащить надо… должонъ хорошо знать, — а онъ до ужо ангела справляетъ… У, скотина, — и она туритъ его на лѣстницу и барабанитъ кулаками въ спину.
А философъ углубляется въ самоваръ, который начинаетъ хрипѣть и выбрасывать паръ подъ самый потолокъ…
— Вы, Кислятниковъ, не сердитесь; я вѣдь только такъ про тетушку вспомнилъ, — началъ первый Ломовизовъ.
— Тетушкѣ вашей мышленіе новѣйшихъ философовъ можетъ не быть извѣстно… по крайней мѣрѣ, я смѣю позволить себѣ допустить предположеніе, что оно извѣстно вашей тетушкѣ не во всемъ объемѣ… такъ сказать, болѣе аппроксимативно, или…
— Да, это вы можете себѣ смѣло позволить. Оно ей, могу васъ увѣрить, даже и аппроксимативно неизвѣстно.
— А между тѣмъ, философія выработала извѣстные, особые пріемы мышленія, ей одной присущіе, и законы мышленія, которые, опять-таки, позволяю себѣ такъ выразиться, будучи болѣе или менѣе формулированы… философія-же все формулируетъ. Ея формулы непреложны. Она опредѣляетъ неопредѣлимое…
— Напримѣръ?
— Напримѣръ, знаете вы, какъ Гегель опредѣляетъ любовь? «Любовь есть идеальность въ реальности». И затѣмъ слѣдуетъ формула…
— Въ любви формула? — возопилъ Борисъ: — Кислятниковъ, вы сочиняете!
— Клянусь честью! хотите, сейчасъ напишу?
— Боже сохрани! валяйте безъ формулы…
— Любовь вообще означаетъ, — завелъ себя нашъ философъ, — сознаніе моего единства съ другимъ…
— Съ протодьякономъ, напримѣръ, — вставилъ Далматъ.
— Другихъ… такъ что я для меня не изолированъ, но мое самознаніе только черезъ отдачу… über Aofgebong… моего самосуществованія получаю…
— Uber die Brücke переѣзжаю, — опять вставилъ Далматъ.
Но заведенный философъ не останавливается.
— Любовь есть величайшее противорѣчіе изъ всѣхъ, какія разсудокъ разрѣшить не можетъ…
— Какъ все вообще, что говоритъ герръ-фонъ…
— Не можетъ… ибо то самое наиточнѣйшее, или сама пунктуальность — Punctualität, какъ ваше собственное самосознаніе, которое я, какъ положительное, имѣть долженъ… als affirmatif haben soll.
— Ясно, какъ день! — рѣшаетъ Борисъ.
— Еще-бы! торжествуетъ Кислятниковъ — это говорить Гегель!
— Представьте, я думалъ — вы.
— Почему вы такъ думали? позволю себѣ спросить.
— Да потому, что ужъ очень ясно!
— Разумѣется… это его берлинскія знаменитыя лекціи! А вы смѣетесь…
— Да какъ же не смѣяться, голубчикъ, когда смѣшно?
— Ты-то, Борисъ, вообще смѣешься надъ наукою, — вмѣшивается Бухторминъ. — Неужто-же знаніе, какое-бъ оно ни было смутное, не достойно уваженія?
— По моему, нѣтъ. Я только уважаю то, что совершенно ясно. Чего я не понимаю, того не знаю и не уважаю. Вотъ, естественныя науки, напримѣръ, уважаю; искусства… позволю себѣ такъ выразиться… (Кислятниковъ! вы видите, я тоже формулы вашего мышленія беру…) искусства — обожаю. А того, чему меня еще учили, — а чему только меня не учили? даже подумать страшно, — того, и вашего, господа, абстрактнаго (такъ вѣдь вы, кажется, называете эту чепуху?) того и знать не хочу… Пушкинъ мнѣ ясенъ, а вашъ Гофманъ — нѣтъ; потому что тамъ какой-то мракъ. Кислятникову, напротивъ, мракъ только и ясенъ.
— Тебѣ ясно наслажденіе, Борисъ! одно наслажденіе. Ты красивъ, интересенъ… твои таланты открываютъ тебѣ дорогу вездѣ… Одни безмозглые Мотаевы ихъ не видятъ… Сердце женщинъ — твое. Чего тебѣ еще! — съ грустью говорилъ Бухторминъ. — Тебѣ бы во времена Перикла родиться…
— А что такое дѣлали во времена Перикла?
— Ты ужъ кокетничаешь своихъ невѣжествомъ. Дѣлали тоже что ты: наслаждались.
— И умно дѣлали. Вотъ этого ученаго я желалъ-бы прочесть. А за вашего Прудона, или Пьера-Леру — спасибо!
— Ты ихъ не читалъ, Борисъ! — отозвался Камеевъ, который все время копался въ книжномъ углу (шкапа не было — книги просто были свалены въ уголъ), а теперь ерошилъ себѣ волосы надъ Фурье. — Попробуй сперва, прочти — ну, хоть этого молодца!
И онъ выставилъ толстую-претолстую книгу, которую читали тогда съ опасностью жизни.
— Ну, нѣтъ, братъ! когда вся эта премудрость въ десять страничекъ сократится, пожалуй! А теперь читай самъ, мнѣ и такъ хорошо…
Камеевъ вздохнулъ.
— Какіе тебѣ горизонты откроются!.. Вѣдь такъ нельзя какъ теперь… все это должно измѣниться, — непремѣнно должно, — и слѣдуетъ быть готовыми… Новый міръ идетъ, а мы… Эхъ, да что и говорить! мерзко даже!…
— «Слышу умолкнувшій звукъ божественной Сорнева рѣчи; Ѳедоръ-Семеныча тѣнь чую смущенной душой!» произнесъ торжественнымъ тономъ Борисъ.
— Эхъ! скажу и я въ свою очередь: выдумываете вы всѣ жизнь, — я одинъ только беру какая есть…
— А знаете, кстати, господа, — заговорилъ Камеевъ: — Сорневъ совсѣмъ пропадаетъ. Познакомился съ этимъ Павлонецкимъ, и домой не приходитъ. Мой Иванъ жалуется, что Ѳедоръ Семенычъ «одичали».
— Павлонецкій? — извѣстный соціалистъ! — встрепенулся Ломовизовъ. — Хотѣлось бы его видѣть…
— Хотите? — можно. Я самъ съ нимъ познакомился, — призвался не безъ нѣкоторой гордости Камеевъ (вотъ молъ я какой отчаянный человѣкъ)…
— Пожалуйста, голубчикъ! Ахъ, какъ славно!
И Далматъ съ судорожнымъ наслажденіемъ потеръ себѣ руки, потомъ провелъ ими порывисто по волосамъ, откинутымъ назадъ. Надежды новыхъ сильныхъ ощущеній, жаркихъ споровъ, крайнихъ взглядовъ, какъ морозъ по кожѣ пробѣжали по его душѣ.
Борись тѣмъ временемъ успѣлъ нарисовать карандашомъ голову, плечи и грудь женщины.
— Ахъ, какая прелесть! — вскрикнулъ Бухтормннъ: — Лили и Маша Зеленецкая — соединенныя… какъ у тебя въ сердцѣ…
— И какъ на именинныхъ кренделяхъ вензеля! — добавилъ Ломовизовъ.
Кислятниковъ тоже вскочилъ и подбѣжалъ.
— Очаровательная женщина! очаровательная! Это та красота, которую нѣмцы называютъ… — суетился онъ.
— Шёнесъ-медхенъ!-- подсказалъ Ломовизовъ.
— Ахъ, нѣтъ, какъ это можно! это та красота, которую они называютъ… они называютъ…
— Вы намъ изъ Берлина напишете, какъ они называютъ. Спросите у Шеллинга — онъ вѣрно знаетъ.
— Ну, ужъ какъ-бы тамъ ни называли, только хорошо! — рѣшаетъ именинникъ.
— Лучше Пьера Леру? — спрашиваетъ Борисъ.
— Лучше! да и не одного его, — смѣется онъ.
— И Серапіоновыхъ братьевъ? и всего Гофмана? А вѣдь это лицо — чисто гофманское! — передразнилъ онъ Бухтормина, который любилъ-таки отыскивать гофманскія лица…
Тотъ продолжалъ смѣяться.
— Глупости ты говоришь, Борисъ! что-жъ тутъ гофмановскаго? А за эти глупости я тебя люблю…
— А меня? — присталъ Далматъ: — любите? Вѣдь ужъ больше меня никто не говоритъ глупостей…
Камеевъ бросилъ молодца и тоже подошелъ. — «Когда-бъ я былъ царемъ всему земному міру, волшебница! тогда-бъ повергъ я предъ тобой…» задекламировалъ онъ знаменитое въ то время переложеніе въ русскіе стихи — «enfant, si j'étais roi» Гюго. А знаменито оно было тѣмъ, что послужило перелагателю подорожною изъ петербургскаго департамента, гдѣ онъ состоялъ столоначальникомъ, прямо въ Вятку, гдѣ сталъ политическимъ преступникомъ. Русскіе стихи, разумѣется, не грѣшили и сотою долей неблагонамѣренныхъ гиперболъ французскаго поэта, но они были «запрещенные», и слѣдовательно хорошіе, и слѣдовательно всякій зналъ ихъ наизусть. Камеевъ же, вдобавокъ, зналъ и переводчика, который былъ когда-то сослуживцемъ Сорнева, и вятскій ореолъ котораго какъ будто озарялъ и самого его немножко.
— «Когда-бъ я былъ царомъ всего земного мырра, — не пожалѣлъ бы я и новаго мундырра…» — спародировалъ не русскимъ, твердымъ выговоромъ кто-то, и всѣ увидали вдругъ курчавую большую голову вошедшаго неслышно «пана» — точно уже гофмановскаго лица. — Вѣррно, на вину Клеопатру походытъ?-- обратился онъ въ Камееву.
— Отчего-жъ мою?-- покраснѣлъ тотъ: — у нея есть свой лакъ…
— Те-те-те! свой лакъ? Выходитъ она себя подъ шишъ… чтобъ не потеръ кто… Выходитъ, васъ держитъ на хлѣбѣ на водѣ, а мьясо для другого… Не хорошо!
— Перестаньте, панъ! вы лучше сюда смотрите! — волновался Бухторминъ, и его худощавое, утомленное лицо, съ шишковатымъ лбомъ, почти страдальчески склонялось къ рисунку.
— Отто мьяса бы побольше только… Отутъ что потолще, той лучше, — облизывалъ панъ свои плотоядныя губы.
А Бухторминъ вполголоса твердилъ Борису:
— Гофмана и всю мою науку, — все бы отдалъ я за твой успѣхъ у женщинъ!.. У тебя его ужъ даже слишкомъ много. Тебя любятъ разомъ нѣсколько, и самъ ты влюбленъ въ нѣсколькихъ… Меня до сихъ поръ, кромѣ матери, никто не любилъ! Что у меня въ жизни? книги? музыка? Правда, еще лямка. О ней твой дядя первый мнѣ сказалъ. Мнѣ надо биться и служить… тянуть лямку — выйти въ люди, — во что бы то ни стало, выйти! я тогда только приняться завоевывать хоть пядь одну въ томъ мірѣ наслажденія, гдѣ ты всѣмъ владѣешь!.. Нелегко это: такъ хотѣть жить, и такъ не смѣть!!..
— Смотри, не проживи жизнь, не живши! не пропусти минуты наслажденья —
Часъ упоенья,
Лови! лови!
Младыя лѣта,
Отдай любви!
— вотъ, моя философія… Кислятниковъ! вѣдь это философія?
XVI.
правитьБѣлая ночь уже тускнѣла передъ утренней зарею, когда стали расходиться. Панъ взлѣзъ на своего конька — «полисъ админыстратывъ», — у которой находился подъ надзоромъ, за то что былъ полякъ; представилъ всю ее — и даже пристяжную оберъ-полиціймейстера.
Ломовизовъ подбивалъ Кислятникова поступить въ полицію и завести такую пристяжную. Тотъ опредѣлялъ пріемами новѣйшей философіи: что есть полиція? но его никто не слушалъ…
Бухторминъ вышелъ съ тѣмъ, чтобъ проводить пріятелей за ворота, но вслѣдъ за гофмановскою пристяжного пана, проводивъ и до угла, а отъ угла и до другого; далѣе да далѣе, онъ незамѣтно очутился на той самой набережной, гдѣ предстали передъ нимъ когда-то соблазны жизни — у подъѣзда Зимняго дворца, и угрозы — въ черномъ вѣкѣ казематовъ по ту сторону рѣки…
Тѣ же часы играли, тѣ же четверти… Несомую безъ волнъ и зыби сонную Неву уже задѣвало розовымъ прикосновеніемъ утро…
— Господа! поѣдемте на яликѣ! — придумалъ кто-то. — На острова! въ такое утро глупо идти домой. Эй, лодочникъ!!
И всѣ спустились на досчатый плотъ.
Но, и отчалить не успѣли, какъ Камеевъ закричалъ восторженно: — Ѳедоръ Семенычъ! и Павлонецкій съ нимъ! Господа, Павлонецкій! (Это имя онъ произнесъ съ трепетомъ).
Дѣйствительно, вдоль набережной двигались двѣ тѣни: тощая фигура Сорнева съ прямыми, черными, лежавшими на шеѣ волосами, и широкоплечій, съ выпуклою грудью, Павлонецкій. Тоже черные, но легкіе, какъ будто взбитые и колыхавшіеся волосы, окладистые бакенбарды — почти борода (совсѣмъ бороды тогда нельзя было увидѣть ни на комъ: не было той смѣлости, которая взяла ба верхъ надъ запрещеніемъ; да не дали-бъ и отрости — сбрили бы на первомъ барабанѣ); но особенно глаза — не то, чтобы блестящіе, а фосфорическіе, зажигающіе… (такіе бываютъ только у помѣшанныхъ, да у фанатиковъ); бѣлый галстухъ; на груди жабо, съ широкими полями шляпа, длинный черный плащъ, — все придавало этому невольно поражавшему собою человѣку видь скорѣе проповѣдника-миссіонера гдѣ-нибудь на краю свѣта, чѣмъ титулярнаго или какого-то иного совѣтника, какимъ онъ по обязанности былъ… Въ то непривѣтливое время, для того, чтобъ жить, необходимо было бытъ офицеромъ; чтобъ только существовать — чиновникомъ…
— Не пригласить ли ихъ? — спросилъ Камеевъ.
— Да, пожалуйста! — заволновался Ломовизовъ.
Бухторминъ былъ не того мнѣнія.
— Они настроены навѣрное не такъ, какъ мы… а мы такъ хорошо настроены!
— Не надобно! не надо! — подхватили прочіе. Не подхватилъ одинъ Далматъ. Ему казалось, что боялись пропасти, зажмуривались на опасномъ мѣстѣ…
«Опасные люди» пошли своей дорогой; молодые люди поплыли своею. Только «пана» уже съ ними не было. Къ двумъ темнымъ подвигавшимся тѣнямъ присоединилась третья…
Лодка не плыла — скользила, точно по стеклу… и подошли такъ близко къ крѣпости, что казематы устремили въ юношей свои ужасные глава… Часы играли четверти надъ самыми ихъ головами…
— Ахъ, не дай Богъ услышать ихъ надъ головою — тамъ!! невольно вырвалось у Камеева.
Всѣ переглянулись, молча: даже у Далмата не нашлось готовой шутки… И на это занимавшееся утро какъ бы нашло вдругъ облачко — одно изъ тѣхъ, что выступаютъ на лазури точкою, а послѣ разростаются въ грозу…
Дома Бориса ожидалъ пакетъ за бурою печатью, съ подорожною на пару, по казенной надобности, «съ будущимъ».
I.
правитьВъ звѣздную лѣтнюю ночь, посеребренною степною гладью, скакала перекладная — съ офицеромъ на кожанной подушкѣ и «ѣдущимъ» на облучкѣ; подскакала къ бѣлой станціи подъ нахлобученной соломенною крышей; загремѣла колокольчикомъ и остановилась въ ночной тишинѣ. Молчало все. Только пофыркивали, отряхаясь, лошади, да топтался ямщикъ и распускалъ поясъ. Скоро и лошадей увели, и шагъ ихъ заглохъ подъ навесомъ… осталась одна тишина — та полная тишина степи, которая отзывается въ ушахъ. Будто струна, вдругъ загудитъ хоръ насѣкомыхъ гдѣ-то, и опять все стихнетъ…
Офицеръ вышелъ на дорогу. «Будущій» пошелъ въ избу — подписывать подорожную.
Темносинее глубокое небо, точно тысячами алмазныхъ глазъ, смотрѣло на блаженный сонъ земли. Проѣзжій поднялъ голову и отыскавъ полярную звѣзду, смотрѣлъ на сѣверъ. Кромѣ той не спавшей глади, тамъ ничего не было; но для него, казалось, что-то было: была тоже ночь, — но не таинственнаго полусвѣта, подъ которымъ все на половину скрыто, все неуловимо и загадочно, а бѣлая, какъ день. Далеко стелется широкая рѣка въ низкихъ берегахъ и скользитъ лодка мимо казематовъ, призрачно вперившихъ черные, огромные глаза, которые все уменьшаются, по мѣрѣ того какъ убѣгаетъ назадъ городъ и плывутъ зеленые острова и дачи на-встрѣчу… Въ одной изъ нихъ опущена бѣлая штора въ окнѣ, и вся она видна — до самаго шнурка, закинувшагося петлей на раму! Трое молодыхъ людей ее встрѣчаютъ дружескимъ привѣтомъ…
— Спи, еще зарею
Холодно и рано!
произноситъ съ нѣжностью одинъ…
А вотъ и еще разсвѣтъ — печальный, но такой же ясный. За угломъ стоить коляска. Онъ выходитъ осторожно, чтобъ не увидалъ дворникъ и не раскланялся; бросается въ коляску и велитъ гнать, чтобъ до утра быть въ Парголовѣ. Но солнце обдало ужъ на Поклонной горѣ и дорогу, и сосновую рощу… Все проснулось. Даже экипажъ катитъ на-встрѣчу… — «Ну, Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ!» мерещится со страха, — «все пропало! Пошелъ!» толкаетъ онъ извощика, хоть тотъ работаетъ старательно руками и кнутомъ, и даже собственными ногами подаетъ примѣръ лошадинымъ… Вотъ парголовскій лѣсъ. Онъ надушился смолою и не шелохнется — ждетъ… Вотъ и Дуняша сдала «барышню» съ рукъ на руки («не приведи Богъ, страсти какія!» жалуется)… Вотъ и прощанье, — для Дуняши слишкомъ длинное, а имъ минутное… И мокрыя отъ слезъ лица… и чуть не силой вырванная изъ объятій дѣвушка… и скрывшійся за стройными стволами ея очеркъ…
— Борисъ Павловичъ! извольте подорожную. Готово-съ.
Онъ опоминается и видитъ: Тимоѳей, бѣлая хата подъ нахлобученною крышей, сине-серебрянная степь и заложенная перекладная.
— Только вотъ Истукарій Кузьмичъ безпремѣнно желать васъ повидать, — продолжаетъ Тимоѳей…
— Истукарій Кузьмичъ? Какой Исгукарій Кузьмичъ? гдѣ онъ?
— А здѣсь, на станціи. Они, значитъ, эту самую станцію сняли — гономъ занимаются.
И въ самомъ дѣлѣ, появляется сперва изъ низкой двери голова, потомъ нога изъ-за высокаго порога, и выходитъ Истуканъ.
— Какими судьбами, батюшка Борисъ Павловичъ! Къ намъ, выходитъ? — радуется старикъ: — въ Степнянскъ, небось, на службу? Ну, и превосходно-съ, доложу я! Вотъ ужъ не думалъ, не гадалъ. Сплю себѣ здѣсь — слышу, писарь подорожную прописываетъ. «Кто?» любопытствую. — Поручикъ, говоритъ, Затоновъ, съ будущимъ. «Господи, владыко живота!» говорю… «неужто?» думаю… А тутъ ужъ и Тимоѳеюшку призналъ… Ахъ ты, Боже мой, радость-то какая!
Борисъ обнялъ почти нѣжно старика: отъ него какъ будто вѣяло тѣмъ, чего ужъ не было, частью чего былъ когда-то этотъ старикъ — того кружка, той жизни…
— Здравствуйте! Здравствуйте, Истукарій Кузьмичъ! Угадали, — ѣду въ Степнянскъ… Да вы-то сами какъ тутъ очутились, — на этой поэтической станціи?
— Очутился я на Подтычинской станціи, батюшка Борисъ Павловичъ, такъ, что снялъ ее, да и держу — гономъ промышляю. Генералъ Разноперовъ, дай Богъ ихъ превосходительству на сто лѣтъ здоровья и вожделѣнія, мнѣ пособили. — «Сними, говорятъ, Истуканушка, а я тебѣ лошадками пособлю. Съ людишекъ, говорятъ, проку не было, — попробуй съ лошадьми; эти, если будутъ бѣгать, такъ того и надо» — шутятъ.
— Ну и что-жъ, бѣгаютъ?
— Бѣгаютъ, ничего! слава тебѣ Господи, бѣгаютъ, Борисъ Павловичъ! да вотъ сами увидаете…
— Ты, хлопче, якихъ коней пану поручику запрягъ? — обратился онъ къ хохлу на облучкѣ.
— Та билоножку Разноперовску, пане, у корень впрягъ, а у пристяжку — Карнаухаго, — отвѣтилъ тотъ.
— Кони добрые! До Степнянска добѣжите, не спохватитесь. Мичипоръ постарается — добѣжитъ.
Борисъ слушалъ и улыбался, но не этому.
— Что, онъ тоже изъ подсѣваемыхъ? — указалъ онъ глазами на Мичипора.
— Случается, Борисъ Павловичъ, случается и съ нимъ. Съ кѣмъ же не случается? А вы не позабыли?
— Какъ это забыть? Ну, а благовѣщенскій мостъ-то вѣдь стоить, Истукарій Кузьмичъ! и ѣздятъ по немъ. Я самъ нѣсколько разъ ѣздилъ…
— Стоитъ вѣдь? Ну подите же, угадайте! — думалъ, унесетъ! Воля ваша, а ужъ тутъ не безъ чудотворной Казанской Божіей Матери: ея пречистой заступничествомъ стоитъ… ѣздили сами? Да. А мнѣ такъ не довелось! нѣтъ, не довелось!
— Прощайте, Истукарій Кузьмичъ! Что-жъ, видѣться будемъ?
— Да гдѣ ужъ! До васъ, господа, въ Степнянскѣ не достанешь! Положимъ, мое дворянское званіе, но вѣдь станцію держу! Боже сохрани! У васъ тамъ образованіе! гдѣ намъ?
И онъ-перемѣнилъ непріятный разговоръ.
— Къ братцу въ Крутиковку заѣзжали?
— Заѣзжалъ. Двѣ недѣли съ нимъ пробылъ. Говорили о васъ…
— Ужъ будто-бъ и говорили? Ну, а наши петербургскіе: Василій Ларивонычъ? а этотъ офицеръ… какъ бишь ихъ имя-отчество? запамятовалъ сейчасъ! и Кислятниковъ Лука Ильичъ?.. что, какъ они всѣ въ своемъ здоровьѣ находиться изволятъ? Даромъ, что образованные, а обходительные! Прекраснѣйшіе молодые люди!
Борису вдругъ сдѣлалось такъ грустно отъ этихъ именъ, что онъ только могъ закричать: «всѣ здоровы! пошелъ!» и наскоро простился съ Истуканомъ.
Колокольчикъ звякнулъ. Бѣлоножка понесла съ достоинствомъ свою гнѣдую голову подъ толстою дугой, а карнаухій загнулъ за бокъ шею, и подхватили оба такъ, что только степь загремѣла. Мичипоръ видимо старался — бѣжалъ.
Добѣжали въ самомъ дѣлѣ скоро; добѣжали-бъ и еще скорѣе, если-бъ за нѣсколько верстъ до мѣста не выскочила чека и не свалилось колесо. Тимоѳея выбросило на дорогу, но не разбудило, и понадобилось тоже время, чтобы растолкать его и привести къ сознанію, что нужно отыскать чеку; другой, конечно, не было (кто жъ ее зналъ, что она выскочитъ?), и оставалось затыкать ось чуть не пальцемъ, а колесо поднимать чуть не поминутно… Кое-какъ, однако, въѣхали таки въ улицы Степнянска, съ домиками тоже бѣлыми, подъ соломенными и тростниковыми, тоже нахлобученными, крышами, а изрѣдка подъ гонтомъ, съ церковью на выгонѣ и площадью, съ домомъ начальника и лавками, безбрежною какъ море. Общій видъ гнѣздъ, печально снятыхъ по приказу на печальныхъ пустыряхъ Россіи…
«И вотъ гдѣ суждено мнѣ похоронить себя! — думалъ Борисъ, и всматривался въ темноту: — авось-либо тамъ чего-нибудь не скрыто ли?» Но кромѣ глуши казеннаго гнѣзда ничего не было…
И онъ просидѣлъ для этого восемь лѣтъ въ корпусѣ, мучился, учился, экаменовался, готовился? Къ чему? къ тому, чтобы все это привезть сюда?
Горько стадо на молодомъ сердцѣ: горечь эта остановилась въ горлѣ и гнала на глаза слезы.
Разумѣется, трактировъ не было. Пришлось достукиваться въ обывательскихъ домахъ, гдѣ, по соображеніямъ Мичипора, водились «горныци для панывъ». Соображенія эти не всегда оправдывались, а достукиваться всегда приходилось долго, и Борису только къ утру удалось вкусить отъ сладости ночлега, наградившаго, за нѣсколько ночей на перекладной, периной въ выбѣленной мѣломъ комнаткѣ какой то гостепріимной мѣщанки Перебійносъ.
II.
правитьПоздно всталъ пріѣзжій, и когда, напившись чаю, вышелъ по начальству, то петербургскій покрой его мундира, бѣлые перчатки и блестящіе эполеты уже были встрѣчены совсѣмъ готовымъ любопытствомъ пообѣдавшихъ степнянцевъ и особенно степнянокъ. На него выглядывали, передъ нимъ разѣвали рты, даже снимали шапки. И какъ не у мѣста здѣсь показались ему — и онъ самъ, и все, что на немъ было. Такимъ онъ дѣлалъ прощальные визиты. Въ карманѣ еще уцѣлѣла карточка съ буквами р. р. с. и отъ нея еще пахло духами… И вдругъ со всѣмъ этимъ онъ идетъ по немощенымъ, сорнымъ улицамъ Сгепнянска (объ извощикахъ и помину не было), къ какому-нибудь пузатому полковнику, который теперь его начальникъ, такъ же точно, какъ и всѣхъ этихъ зѣвающихъ и раскланивающихся людей…
Поручикъ угадалъ: полковникъ былъ дѣйствительно пузатый. Очертанье туловища, впрочемъ, не мѣшало ему быть начальникомъ пріятнымъ. Онъ не только не распекъ поручика (а не распечь поручика, хотя бы распекать рѣшительно не представлялось повода, со стороны начальника ужъ было послабленіемъ), но даже подалъ руку, и когда Борисъ завелъ затверженное «честь имѣю…», то немножко грубовато перебилъ, что «чести тутъ не много; лучше вотъ по просту садитесь, да скажите намъ, что новенькаго: какія книги вышли? что подѣлываютъ умные люди въ Петербургѣ? мы отъ всего отъ этого хоть и далеко, только все же не совсѣмъ успѣли порости травой забвенья»… Далѣе онъ разспросилъ о многихъ, всѣмъ извѣстныхъ тогда людяхъ; любопытствовалъ: охотникъ ли читать Борисъ Павловичъ (про имя-отчество освѣдомился), и сказалъ, что вмѣстѣ будутъ коротать зиму чтеніемъ…
— Журналы мы выписываемъ всѣмъ міромъ — да по очереди и читаемъ… Будемте читать, будемъ. А сегодня будемте вмѣстѣ обѣдать — безъ чиновъ. Мундиръ, вамъ должно знать, укладывается тутъ въ сундукъ, да хорошенечко пересыпается отъ моли…
Надъ Затоновымъ прояснило.
— Когда прикажете на службу? — спросилъ онъ, уже почти весело.
— На службу? да какая же тутъ служба? — заволновался полковникъ отъ смѣха, и животъ его заволновался: — вонъ изъ Петербурга тоже пишутъ: занимать службой офицеровъ! Только службы-то здѣсь нѣтъ. Ну, да авось-либо и безъ нея проживете, не умрете. А квартиру выбирайте сами, по своему вкусу. Вамъ отведутъ любую — всѣ прескверныя. Домишки-то строены при царѣ Горохѣ. Да и строили еще нѣмцы. Тутъ, видите, по книгамъ югъ, они-то и повѣрили — надѣлали павильоновъ…
Отъ начальника Борисъ отправился къ помощнику. Хотя помощникъ былъ покуда подполковникъ, но животъ ужъ предвѣщалъ полковника. Хотя всего былъ часъ, но былъ онъ сильно заспанъ: пообѣдалъ и успѣлъ всхрапнуть. Привѣтливъ онъ былъ или нѣтъ, поручикъ разобрать не могъ: помощникъ больше что-то все насвистывалъ и нюхалъ изъ тавлинки, подогнувши одну ногу; говорилъ же какъ-то неожиданно. Подлѣ него лежала флейта.
— Вотъ вѣдь вы Рубини слышали, — скажетъ, и выразитъ удивленіе: какъ это-таки человѣкъ поетъ, чего и не сыграть. Поплюетъ въ флейту, посвиститъ и броситъ.
— Чортъ знаетъ что! А Шмульканъ же пишетъ, что тотъ голосомъ всѣ эти дьявольскія трели продѣлываетъ, — да еще на самыхъ на діезахъ… Чудеса!
И снова нюхаетъ, опять насвистываетъ что-то…
За стѣной ведется оживленный женскій разговоръ. Помощникъ только головой качаетъ.
— Вамъ случалось ли сообразить, — спрашиваетъ онъ: — зачѣмъ говоритъ женщина? Боже мой милостивый! чтобъ потрясать воздухъ! высказать ей нечего; но воздухъ потрясенъ, и она довольна.
Далѣе молчаніе, понюшка табаку и опять свистъ.
Борисъ сталъ откланиваться.
— Ну, до свиданья. Поболтали, покалякали, и довольно. Милости просимъ безъ церемоній. У насъ понедѣльники, — прибавилъ онъ почти съ грустью: — такъ ужъ здѣсь заведено, — у одного одинъ день, у другого другой. Что дѣлать! Поиграемъ, попоемъ.
Борисъ не пѣлъ и не игралъ, но подполковникъ тѣмъ грустнѣе настаивалъ на этомъ.
— Какъ-нибудь! Боже ты мой милостивый! вѣдь и мы-то какъ же ужъ умѣемъ? Общими силами… какъ-нибудь…
Переодѣвшись въ сюртукъ, Борисъ отправился къ начальнику.
Тутъ онъ увидѣлъ, какъ и слѣдовало ожидать, начальницу, но только не такую, какъ ожидать слѣдовало. Это была нѣжная и очень бѣлая, съ рыжевато-золотыми волосами женщина, которая надменно щурилась, осаживая сразу человѣка на почтительное разстояніе…
Когда начальникъ ввелъ Затонова, начальница валялась очень мило и лѣниво на кушеткѣ, слыша и не слыша молодившагося, въ отставномъ военномъ сюртукѣ, съ пѣтушьимъ хохолкомъ на лбу, чтеца, который декламировалъ восторженно стихотворенье Бенедиктова. Поэтъ предполагалъ опутать шаръ земной косою своей возлюбленной. Отъ неумѣренности ли поэтическихъ духовъ, или отъ неумѣреннаго ихъ поднесенья, только слушательница не отнимала пузырька съ уксусомъ отъ носа.
— Эдокси! вотъ тебѣ новый подчиненный! — отрекомендовалъ начальникъ. — Прошу любить и жаловать.
Эдокси было посмотрѣла, по привычкѣ, своимъ прищуреннымъ надменнымъ взглядомъ; но скорѣй раскрыла голубые, очень интересные глаза, и видимо довольная такимъ нежданнымъ подчиненнымъ, благосклонно протянула ему руку рѣдкой красоты.
— Charmée! очень рада — только не за васъ: здѣсь сущая могила — une vraie tombe! — произнесла она такимъ контръ-альто, отъ котораго мурашки пробѣжали по спинѣ.
Доволенъ былъ начальницей и подчиненный: нѣжное лицо, подъ золотымъ загаромъ, хорошо согласовалось съ золотыми волосами; бѣлизна чудесныхъ плечъ заманчиво сквозила изъ-подъ легкой ткани платья; оно улеглось такъ прихотливо-пышно около нея, какъ ложатся только платья около красивыхъ, избалованныхъ и граціозныхъ женщинъ… Словомъ, на ловца и тутъ какъ будто звѣрь бѣжалъ…
Хохлатый старикъ съ восторгомъ продолжалъ опутывать косою шаръ земной.
— Вы за Бенедиктова, или противъ? — обратилась начальница къ Борису.
— Я? противъ.
— Слѣдовательно, вы за Бѣлинскаго, — необыкновенно вѣжливо пояснилъ чтецъ.
— Votre opposé! — сказала хозяйка и отрекомендовала гостя Свекловитовымъ — le plus charmant des voisins, великимъ знатокомъ въ литературѣ… comme en tonte chose.
Знатокъ en toute chose достойно поддержалъ рекомендацію, отвѣтивъ на нее сейчасъ же поцѣлуемъ чудной ручки Авдотьи Алексѣевны.
Возможно ли было ожидать подобной встрѣчи? Онъ ожидалъ степную барыню, любительницу овецъ или пшеницы…
Но хозяинъ крякнулъ и напомнилъ, что пора обѣдать: дескать нашли время «ферлакурить»!
За обѣдомъ разговоръ склеился сразу. Гордая хозяйка обошлась, сдѣлалась проста, мила… И юношу какъ будто отогрѣло. Онъ пошелъ острить — изъ Гоголя, изъ Грибоѣдова, разсказывалъ забавно и ловилъ хозяйку на словахъ, подсмѣивался, что ее сначала даже удивило (ее ловятъ, съ нею шутятъ!); но потомъ она сама смѣялась пріятнымъ груднымъ смѣхомъ. Вообще все выходило какъ-то кстати; всѣ смѣялись, не исключая живота начальника; такимъ пахнуло свѣжимъ воздухомъ отъ свѣжаго человѣка. Пузырекъ Авдотьи Алексѣевны лежалъ безъ употребленія.
Послѣ обѣда вышли на террасу. Тутъ пахло цвѣтами, и лежали тѣни отъ высокихъ ясеней и липъ.
Знатокъ въ литературѣ оказался знатокомъ и множества прелюбопытнаго изъ времени занятія Парижа русскими, гдѣ состоялъ при генеральномъ штабѣ; но особенно — отличился онъ обиліемъ старинныхъ, совершенно неизвѣстныхъ у насъ буриме и мадригаловъ. Ихъ онъ обращалъ къ хозяйкѣ съ утонченною любезностью версальскаго двора, которую въ казенномъ домѣ у степнянскаго начальника принять бы можно за насмѣшку, еслибы почти набожное отношеніе къ женщинѣ не ставило любезнаго сосѣда внѣ всякаго подозрѣнія… Чашку кофе изъ ея прелестныхъ рукъ онъ принялъ уже на колѣняхъ.
Вслѣдъ затѣмъ начальникъ свиснулъ деньщика, и этотъ мадригалъ, послѣ версальскихъ, покоробилъ нѣсколько Бориса, а начальницу заставилъ ужъ совсѣмъ зажмуриться на мужа. Свиснутый явился съ шахматами и уголькомъ для трубки въ голыхъ пальцахъ.
Пожилые углубились въ своихъ слоновъ, а молодые объ-руку сошли съ террасы въ садъ.
— Я предлагаю себя въ ваши путеводители въ пустынѣ, — сказала она мило. — Это вотъ нашъ садъ, для насъ однихъ; за нимъ, черезъ заводскую плотину, еще два сада — для всѣхъ. Я тамъ никогда не бываю, но дѣлаю исключеніе сегодня… Вообще я здѣсь нигдѣ не бываю…
Впрочемъ только ихъ садъ и обошли съ однимъ путеводителемъ; для остальныхъ потребовалась подмога.
— Амалія Францовна! Фрейлейнъ Амалія! — позвала начальница, и съ крыльца сбѣжала долговязая сухая нѣмка въ локонахъ, съ высокомъ гребнемъ надъ косой, — одна изъ тѣхъ «фрейлейнъ» до гроба, безъ которыхъ нѣтъ въ домахъ съ хозяйками лѣнивыми и молодыми, ни десертовъ, ни вареній, ни разливанья кофею и чаю, ни прогулокъ, гдѣ наперсница необходима какъ въ трагедіи, чтобы героинѣ обращать къ ней монологи…
Долговязая наперсница была, повидимому, тверда въ роли; она, не говоря ни слова, тотчасъ же послѣдовала въ должномъ разстояніи за героинею.
Дуплистыя поникнувшія вербы въ два ряда стояли вдоль плотины и купали узкіе свои листы въ пруду… Темный разсѣвшійся заводъ, съ высокою трубою, дымилъ поодаль. Сады курчавились яблонями и грушами, и цѣлыя рощи сливъ и вишень облегали ихъ кругомъ… Все это наполняло углубленье балки, золотилось, алѣло и синѣло, пахло зрѣлыми плодами на вечернемъ солнцѣ… Въ сторонѣ далеко разстилалась степь…
Борисъ почувствовалъ себя какъ будто дома. Это что-то; вдругъ напомнило — тоже далекое, хорошее, простое, — чего ужъ не было давно, но что онъ такъ любилъ когда-то и оплакивалъ, — что увидалъ опять проѣздомъ на минуту: вдругъ пахнуло: и деревнею и дѣтствомъ…
— Нравится вамъ? — какъ бы угадала его спутница.
— Очень. Даже мнѣ кажется, что здѣсь мнѣ будетъ хорошо, — отвѣтилъ онъ, съ довольствомъ и увѣренностью, какъ; ребенокъ.
Но начальница иначе поняла его слова. Ей будто наступили на ногу. Она вдругъ замолчала; понемножку высвободила руку и отстала до Амаліи Францовны, съ которою, наконецъ, заговорила по-нѣмецки. Юноша не зналъ, что думать; но рѣшилъ, что начальница, однако, престранная.
— И Богъ съ нею! — говорилъ онъ, возвращаясь къ Перебійносъ: — что мнѣ до нея и до всего здѣсь? Мнѣ дорога Лили! я буду жить одной Лили!
И образъ дѣвушки, которая была его, и одного его (тогда онъ этому не зналъ цѣны!), впервые выступилъ впередъ; все прочее ушло на задній планъ…
Всю ночь онъ проскрипѣлъ перомъ, прося Камеева и Бухтормина — писать о ней, все писать; потому что убѣдился окончательно, что жить можетъ только этимъ; а ни ей писать, ни получать отъ нея писемъ не можетъ: онъ далъ слово Ѳедосѣю Ѳедосѣевичу. Дядя хлопнулъ крѣпко по его ладони: — «ну, смотри жъ, братъ, я тебѣ вѣдь вѣрю! помни!» Было бъ «подло» обмануть…
III.
правитьУтромъ поручику былъ отведенъ одинъ изъ домиковъ, похожихъ какъ родные братья другъ на друга и разставленныхъ на совершенно одинаковомъ разстояніи по обѣимъ сторонахъ передъ начальническимъ домомъ, какъ передъ отцомъ. Тутъ сосредоточивались свѣтъ и власть Степнянска. Тутъ жили одни вѣрные, а оглашенные мѣстились по улицамъ въ сторонкѣ. Жизнь не могла поэтому здѣсь отличаться слишкомъ много отъ той жизни въ корпусѣ, откуда она вышла. Какъ жилось въ корпусѣ, скучилось, веселилось, чувствовалось гуртомъ, также и здѣсь; какъ въ корпусѣ каждый кадетъ былъ на глазахъ цѣлой одинаково одѣтой, одинаково запертой и остриженной семьи, такъ каждый здѣсь былъ на глазахъ той маленькой горсти людей, которую загнала судьба въ заколдованный кругъ безъ выхода. Да и людей этихъ было такъ мало, что способныхъ носить свѣтское оружіе насилу набиралось на кадриль. Мужчинъ было не много, женщинъ еще меньше, — начальница отъ всякой повинности уклонялась; оставались: помощница, «управляющиха», по мѣстному выраженію, да дочь аптекаря, само собою — нѣмца, пополнявшая, при общихъ поощреніяхъ, со страхомъ эту троицу, безъ которой домъ не строится, но съ которою не строится кадриль. А перепадающія кадрили, въ засухѣ подобной жизни, были нужны, какъ и дождики для степи. Настоящій ливень танцовальнаго большого вечера разражался надъ Степнянскомъ только разъ въ году — въ день ангела начальницы. За то и приносилъ онъ урожай воспоминаній, пересудовъ, ссоръ и сближеній на цѣлые мѣсяцы и на десятки верстъ въ окружности!.. Казенный, цѣлый годъ не подававшій голоса, оркестръ вдругъ выходилъ изъ «мрака неизвѣстности» на свѣтъ; пилилъ, свистѣлъ вальсы и кадрили, польки и мазурки, чтобы снова погрузиться въ тотъ же мракъ до слѣдующаго года. Молодые, изъ окрестныхъ деревень и городовъ помѣщики, кто съ женами, кто съ сестрами, и старые — съ племянницами и дочерьми, пріумножая общество до десяти танцующихъ паръ. Но въ тѣ назначенные вечера, о которыхъ съ грустью упомянулъ «помощникъ», когда оказывалось, что воздухъ потрясенъ довольно, это дѣлалось проще: флейта помощника одна справлялась за оркестръ, и подъ ея чиликанье кружились въ вальсѣ и скакали въ полькѣ даже, при содѣйствіи аптеки, становились въ кадриль. При этомъ всякій зналъ заранѣе, кто съ кѣмъ пойдетъ вертѣться, подскакивать или стоять въ кадрили. Каждая изъ дамъ имѣла своего, однажды навсегда назначеннаго ассистента, или «состоящаго», и должность эта признавалась какъ бы штатной; въ рѣдкихъ случаяхъ могла быть «исправляема» — даже, въ видѣ исключенія, всегда прискорбнаго, конторскими чиновниками изъ неокончившихъ курсъ въ корпусѣ, — но никогда не оставалась праздною. Она была ничѣмъ не хуже прочихъ штатныхъ должностей Степнянска вообще, и, какъ онѣ, такая-жъ платоническая. Разница въ томъ, что платонически начальствовать тамъ помогалъ помощникъ, а помощнику еще управляющій, съ котораго въ свою очередь, снималъ бремя управленія помощникъ; состоящіе же изнемогали сами безо всякаго содѣйствія, подъ ношей платонизма. Мужья первые и покровительствовали, и подсмѣивались.
Вообще подсмѣивавье царствовало въ этой товарищеской кучкѣ, гдѣ и клички сохранились товарищескія. Подсмѣивались другъ надъ другомъ и надъ женами (но не надъ Авдотьей Алексѣевною), и надъ своимъ домомъ, и надъ домомъ сосѣда; надъ каждымъ въ отдѣльности и надъ всѣми въ совокупности; острили надъ своими вечерами; прозвали ихъ раутами, когда зажигалось больше четырехъ свѣчей, и балами, если былъ зажженъ десятокъ. Сами назвали себя аристократіей, а остальныхъ — «бурбонами», позволяя себѣ съ ними шутки, при другихъ условіяхъ совсѣмъ непозволительныя. Затѣвались онѣ тѣми шалунами, отъ которыхъ въ курткѣ не было покоя ихъ начальникамъ, а въ эполетахъ — подчиненнымъ…
Вечеромъ, положимъ, видятъ, что въ одномъ изъ домиковъ, куда входить одинаково удобно и въ окно и въ двери, ужинаетъ полиціймейстеръ.
— Господа! въ окно!
И полѣзли другъ за другомъ.
А полиціймейстеру безъ малаго сто лѣтъ; онъ ужъ давно оглохъ и выжилъ даже изъ того ума, какой ему отпущенъ былъ скупой природою на прожитье. Онъ польщенъ невѣроятной честью; вскакиваетъ, суетится и застегивается, извиняется и тащитъ стулъ… но посѣтитель неожиданно явился, и неожиданно исчезъ; на его мѣстѣ уже другой. Недоумѣніе и суета хозяина, исчезающій опять и появляющійся гость… И такъ покуда не пройдутъ всѣ до одного… И общій хохотъ.
А не то начнутъ дурачить невозможнаго «военнаго пріемщика», капитана съ сердоликомъ на указательномъ «перстѣ» (такъ онъ называлъ палецъ), съ напомаженнымъ московскою помадою хохломъ и эполетами какъ крылышки. Онъ деньщика «ѣздилъ по рожеству»; «бывалъ въ морсу», но не въ поту и «входилъ въ купоросъ», а не въ азартъ; не говорилъ — такимъ образокъ, но «такимъ хоботомъ»; пилъ одинъ во всемъ Степнянскѣ пуншъ и пѣлъ романсы — въ носъ, произнося слова необыкновенно мягко:
"Я помню чудноэ мгновенѣ —
«Переда мной эвилась ти…»
Единственнымъ честолюбіемъ пріемщика было — попасть въ ассистенты въ начальницѣ, и такъ какъ это ему не удавалось, то онъ находилъ утѣшенье въ томъ, что сознавалъ себя опаснымъ, и подмигивалъ злодѣйски. Одѣвался онъ всегда съ иголочки и не терпѣлъ на платьѣ ни пылинки. Вотъ и надо было его непремѣнно выпачкать. Для этого употреблялся медвѣдь Собакевичъ, пользовавшійся правами гражданина въ улицахъ Степнянска, гдѣ онъ и гулялъ, и заходилъ въ дома; протягивалъ любезно лапу всѣмъ порядочнымъ или пріятнымъ людямъ; непріятнымъ уличнымъ мальчишкамъ раздавалъ затрещины и былъ зимой прибѣжищемъ на съѣзжей арестантовъ, грѣвшихся у его шубы. Собакевичъ долженъ былъ, при видѣ капитана, прямо отправляться въ лужу или въ кучу сора и протягивать ему скорѣе лапу. Капитанъ, конечно, уклоняется, за что и получаетъ отъ медвѣдя прегрязнѣйшую затрещину.
Нельзя сказать, чтобы Борису улыбнулось это повторенье куртки, хоть и въ офицерскомъ чинѣ. Онъ и самой курткѣ-то служилъ не очень вѣрно. Онъ попалъ въ нее ужъ съ цѣлой маленькою жизнью позади — съ міркомъ домашняго родного крова и понятій толстыхъ книгъ въ сафьянныхъ красныхъ переплетахъ изъ отцовской библіотеки. Державинъ, Карамзинъ, фонъ-Визинъ и Жуковскій, да въ придачу небольшая книжечка стиховъ, съ курчавой головою еще безбородаго поэта, стали съ нимъ въ ряды, гдѣ Юрій Милославекій Загоскина соперничалъ съ путешествіемъ ко святымъ мѣстамъ Муравьева… Онъ писалъ элегіи, когда другіе не умѣли написать спряженій…
И ему подносятъ эту жизнь опять, да послѣ той, которая успѣла лечь между кадетской курткой и подорожной на казенной надобности.
А вѣдь всѣ они учились очень многому и много видѣли; одинъ жилъ долго въ Англіи и не иначе звалъ другихъ, какъ джентельмэнами, не исключая полиціймейстера, къ которому влѣзалъ въ окошко первый. Былъ такой, что изъ Парижа воротился парижаниномъ; но нечаянно побилъ до полусмерти мѣщанина. Мѣщанинъ на другой день умеръ, разумѣется, отъ аневризма. Не уразумѣлъ такой простой причины только братъ умершаго, и на маневрахъ подалъ Государю жадобу. Примчался флигель-адъютантъ, разобралъ дѣло и, полюбезничавъ съ начальницею, убѣдился, что такъ какъ бившій — человѣкъ вполнѣ порядочный (un homme tout à fait comme il faut), а битый — сволочь, то и жалобу его нельзя отнесть иначе, какъ къ непослушанію; а жаловавшагося слѣдуетъ сослать въ Иркутскъ…
Къ Степнянску эти люди тоже подъѣзжали свѣжими; потомъ, хотя и поспѣшилъ отречься отъ этого начальникъ, поростали сплошь травой забвенья… Переженивала ихъ или скука, или воля высшаго начальства, у котораго вдовицы-матери и старики-отцы искали на ихъ донъ-жуанство… Цѣль или причина ихъ изгнанія — заводъ, построенный въ разсчетѣ дѣйствовать водою, былъ построенъ посреди безводной степи, и хотя прудъ и вырыли, но все-таки воды на дѣйствіе завода не хватало, — вполнѣ дѣйствовали только штаты… Какъ же тутъ не порости травою? Не было громоотвода, даже скучнаго дѣла отъ скучнаго бездѣлья…
Еслибъ почта не сходила силоамскимъ ангеломъ и не возмущала застоявшейся воды Степнянска по субботамъ — письмами, а помѣсячно — журналами, степнянцевъ бы косой не выкосить! Но залился субботній колокольчикъ — и засуетились: деньщики бѣгутъ въ контору, офицеры ждутъ… Прошелъ мѣсяцъ — книжки разрѣзаются, читаются врозь и гуртомъ, пересылаются, обсуживаются и растолковываются… Только почта тоже приходила неисправно — а случалось, и совсѣмъ не приходила: или рѣчка разольется, или занесетъ мятелью, и надо посылать откапывать. Какая-то такъ проходила, что ее перенималъ нарочный съ сумкой. Но нарочный запивалъ и сумка пропадала, съ ней и силоамскій ангелъ. Ждутъ, бывало, день, ждутъ два; на-встрѣчу шлютъ другого; если этотъ не запьетъ, узнаютъ, что пропала сумка. Общее уныніе. Помощникъ перестанетъ свистѣть на флейтѣ, но за то свиститъ сквозь зубы еще пуще и уже не говоритъ ни одного слова. У начальника ежеминутно гаснетъ трубка и деньщикъ ежеминутно отвѣчаетъ угольками на свистки. Начальница, зажмурившись, проводитъ время съ пузырькомъ…
Даже степнянская статистика проступковъ и возмездій обнаруживала въ такіе дни приростъ людей на съѣзжей, согрѣвавшихъ около медвѣдя свое наказанное тѣло.
IV.
правитьКогда ищешь или ждешь чего-нибудь, то какъ бы оно ни было ничтожно, а сдѣлается сейчасъ же самымъ важнымъ. Вывѣска, которой не находишь, пыль, которая должна подняться по дорогѣ и не подымается, способны поглотить вниманіе, желанія и заботы…
Что такое былъ Борису тотъ придавленный домишко съ полосатою верстою у крыльца и надписью: «Отъ Санктпетербурга 2,000 верстъ, отъ Москвы 1,250?» А его къ нему только к тянуло. Развѣ не Гекуба этотъ старичекъ-почтмейстеръ, съ трубами на пуговкахъ, тоже придавленный, который выйдетъ на крылечко и посмотритъ вдаль изъ-подъ ладони, или высунется въ овнышко? А между тѣмъ, глаза только его и ищутъ.
— Почта есть?
— Нѣту почты! нема! — пояснитъ старикъ и разставить руки.
— Въ ту субботу будетъ, — успокоитъ юркій почтальонъ, безъ всякой видимой причины постоянно соблюдающій движенье всѣхъ частей тѣла, какъ заведенные часы: — почта будетъ въ ту субботу! въ ту субботу будетъ почта…
Но вотъ и суббота. Съ самаго утра Борисъ на караулѣ — въ томъ саду, откуда на него пахнуло дѣтствомъ и откуда было видно, какъ спускается почтовая дорога по отлогости къ степнянской балкѣ. Прислонясь къ старой яблони, съ Жоржъ-Зандомъ или Куперомъ въ рукахъ, онъ ни за что не перевернетъ страницы безъ того, чтобъ не взглянуть туда. Все пусто. Гдѣ-то жужжитъ пчела. Отъ вѣтви отдѣлилось яблоко и глухо бухнуло въ траву. Спорхнула птичка, свиснувъ крылышками; повертѣла хвостикомъ; трусливо оглянулась; клюнула и улетѣла… А такъ ужъ ни пчелы, ни птички не слыхать; плоды висятъ на вѣткахъ, какъ прикованные, только пахнутъ… Тянутся часы… Терпѣніе переходитъ въ нетерпѣніе: онъ закрываетъ книгу и, минуя улицы, взбирается на первый же курганъ. Какъ обняло его отсюда степью! Вся зеленая, цвѣтущая вблизи, она подъ серебромъ струящагося воздуха, какъ будто таетъ дальше и становится, какъ онъ, серебряною… Только кой-гдѣ, на скатерти золотыхъ нивъ, бѣлѣютъ точки хуторовъ. Глазъ достигаетъ тѣхъ предѣловъ, отъ которыхъ не доносится уже звукъ. Вонъ мужичекъ молотитъ, маленькій какъ муха. Видѣнъ каждый взмахъ его цѣпа, но кажется, что онъ по воздуху молотитъ… Неподвижною извилистой чертою представляется обозъ чуть видныхъ чумаковъ… Какое-то пятно далеко подняло облачко пыли и стоитъ… вотъ поползло; вотъ надвигается… опередило чумаковъ и вдругъ тутъ внятнымъ колебаніемъ звука, точно зыбью, потревожило степную тишину: казалось зажурчалъ ручей… И только навостренный слухъ могъ угадать, что это колокольчикъ. Едвали у Бориса сердце билось больше отъ Рубини… Темное пятно ростеть, ростетъ и гонитъ свой журчащій звонъ сильнѣе и сильнѣе. Вотъ ужъ видно, какъ загнули шеи пристяжныя, и работаетъ ногами и головою коренная… Вотъ ужъ тройка мчится съ горы въ балку; колокольчикъ изъ журчанья перешелъ въ захлебыванье и наполнилъ звономъ весь Степнянскъ…
— Есть почта! е!-- привѣтствуетъ старикъ съ трубами: — а письма — нема!
И руки съ соболѣзнованіемъ разставилъ.
— Въ ту субботу, можетъ, будетъ, — подбѣгаетъ заведенный почтальонъ: — будетъ, можетъ, въ ту субботу.
И, вращаясь всѣмъ тѣломъ, устремляется съ письмомъ въ начальнику, который непремѣнно обругаетъ его бѣсомъ, вертящимся передъ заутреней.
Первое «е почта — и письмо е», съ радостно разставленными руками, довелось услышать именно, когда не ожидалъ, и получить, съ какого-то побочнаго пути, пакетъ съ пятью печатями, со вложеньемъ. Его принесъ ужъ не вращающійся молодецъ, а самъ придавленный почтмейстеръ съ трубами…
— Гроши дуже большіе! — говорилъ онъ: — дай, кажу, самъ понесу.
Стяжавшіе такую честь «большіе гроши» были сто рублей бумажками отъ брата изъ деревни.
Въ Петербургѣ, разумѣется, они имѣли-бъ цѣну; но тутъ съ ними дѣлать было нечего; Борису показалось бы цѣннѣй письмо не изъ Крутиловки, и за одной печатью (одна печать была во всякомъ случаѣ обязательна, просто заклеенное приняли-бъ за вольнодумство, и совсѣмъ не приняли-бъ на почту).
Тѣмъ не менѣе, письму Мишеля онъ обрадовался. Двѣ недѣли, проведенныя въ мѣстахъ, гдѣ дѣтство улыбалось еще изъ каждаго угла, выглядывало изъ каждаго предмета, гдѣ оно мелькало и въ запущенномъ саду, и около приземистой, задумавшейся церкви, — вновь стянули между братьями ослабшій было узелъ дружбы за восемь лѣтъ разлуки. Одинокій старшій братъ почувствовалъ, что онъ уже не одинокъ, что есть ему, чѣмъ жить, — что жизнь меньшого такъ была богата, что ея должно было хватить на нихъ обоихъ. Самъ онъ оставался тѣмъ же кандидатомъ, съ правомъ на жизнь и на чинъ, и ни тѣмъ, ни другимъ до сихъ поръ не воспользовался. Но восторженные разсказы брата унесли его въ тотъ міръ, гдѣ дружба и любовь, поэзія и наслажденье бились живыя, — не глядѣли тупо съ книжныхъ половъ, какъ глядѣли у него… И вотъ онъ теперь пишетъ, что рѣшается бѣжать туда; что хочетъ жить и служить; что дядя Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ пуще прежняго зоветъ его сдѣлаться звеномъ, и что уже какой-то важный Патріарховъ держитъ на готовѣ для него это звено («да прямо въ восьмомъ классѣ!» соблазняетъ дядя). Въ Петербургѣ сверхъ того, онъ могъ издать достойно сочиненіе умершаго профессора, котораго онъ, вмѣстѣ съ цѣлымъ курсомъ, выносилъ когда-то на рукахъ изъ аудиторіи. Изданіе предназначалось для прославленія профессора, а съ нимъ университета… Мишель разсмотритъ безпристрастными глазами и Лили; точно ли стоило изъ-за нея Борису оставаться въ захолустьѣ? «Но такъ какъ ужъ судьба тебя забросила въ Степнянскъ (писалъ онъ), постарайся взять у глуши все, что она въ состояніи дать: меня она, кажется, сдѣлала человѣкомъ, тебя должна сдѣлать писателемъ. Природа тебѣ надавала полными пригоршнями сокровищъ, которыхъ мнѣ не добыть потомъ всей жизни. Мнѣ никогда не испытать той невидимой силы, которая водитъ твоей рукою, когда ты пишешь стихи, того поистинѣ горделиваго восторга, съ какимъ ты уносишься въ свое лучезарное прошлое (это слово, кажется, я у тебя укралъ). Да, не испытать мнѣ этого, какъ и многаго такого, что порядочные люди испытываютъ!..»
Бориса словно озарило это письмо. Прежде всего оно его вернуло самому себѣ.:
— Да, отчего я не пишу? стану писать! я чувствую въ себѣ цѣлый родникъ поэзіи… я напишу поэму…
Ему даже показалось, что онъ очень много жилъ, и слѣдовало благословить отдыхъ. Онъ рѣшился, не теряя временя, приняться… Ужъ внутри его какъ будто закипало что-то; сердце ныло и морозъ ходилъ подъ волосами, когда дверь внезапно распахнулась и влетѣлъ пріемщикъ, бросилъ фуражку такъ, что она юлою завертѣлась на столѣ, и расхохотался:
— Ха-ха-ха-ха!! перепугалъ воображеніе! — кричалъ онъ. — А знаю даже, о комъ и думали. Хотите, скажу? О начальницѣ вспоминали! Правда вѣдь, о начальницѣ? «Я помню чудное мгновенѣ — переда мной эвилась ты!» такъ, что ли? Однако же бѣлуга она — могу судить объ этомъ! И горда — просто принцесса Бѣлугина! Только вѣдь и вы «Малекъ-адель»! И чернявый, какъ онъ! Охъ, Малекъ-адель! Малекъ-адель! — погрозилъ онъ пальцемъ. А въ заключеніе спектакля!..
И въ заключеніе спектакля высунулъ голову въ прихожую и крикнулъ:
— Чэкъ! а, чэ-экъ! па-аслушай, братецъ, трубку!
Показался «чэкъ», въ одной рукѣ съ краснымъ уголькомъ, въ другой съ трубкою, набитою Жуковымъ, котораго пріемщикъ раскурилъ угломъ рта, поглядывая искоса, когда онъ зашипитъ.
— Сегодня жарко, кажется? — сказалъ хозяинъ, вспомнивши, что съ гостемъ надо говорить.
— Тепло! — рѣшительно отвѣтилъ гость и шлепнулся съ размаху самъ на столъ, какъ шлепаются въ сѣдло кавалеристы; потомъ разгладилъ чубукомъ усы и запыхтѣлъ изъ губъ, изъ носу, изъ ушей; мгновенно нанизалъ цѣлое ожерелье дымныхъ колецъ и, наконецъ, прибавилъ: «а сверхъ того!» и, не прибавивъ ничего сверхъ того, подошелъ къ зеркалу, чтобы еще выгнуть свои и безъ того нещадно выгнутые эполеты.
— Чисто гофмановсвое лицо, этотъ капитанъ! — передразнилъ мысленно Бухтормина Борисъ.
А гофмановсвое лицо, прохаживаясь по комнатѣ, только любовалось и собою, и всѣмъ, что подвертывалось по дорогѣ.
— А!! — ревѣло оно передъ портретами пѣвцовъ, какъ будто встрѣтило старыхъ знакомыхъ. Но удачный приступъ былъ испорченъ невозможностью прочесть по-итальянски подписи.
— Чьи это портреты? (Вопросъ дѣлается какъ бы мимоходомъ.)
— Рубини и Тамбурини…
Капитанъ киваетъ головою одобрительно.
— Я такъ и полагалъ. А впрочемъ, знаете ли, я считалъ, они лучше! Глупѣйшія, скажу вамъ, рожества! Не понимаю, за что только ваши петербургскіе имъ деньги платятъ?! право! ничего такого — ну, рѣшительно таки ничего. (Пріемщикъ былъ склоненъ отрицать многое, что «петербургскіе» признавали). А подумаешь, получаютъ больше нашего брата офицера! и за что? Я васъ спрашиваю (вопросъ обращенъ уже непосредственно къ портретамъ). За что? Такъ вотъ — ни за что! Чэкъ! трубку!
И опять раскуриванье угломъ рта и поглядыванье искоса на зашипающаго Жукова.
— Это, Борисъ Павловичъ, я не знаю, какъ вамъ, а мнѣ такъ даже обидно! Поѣдетъ онъ, шельмецъ этакой, въ Парижъ, или чортъ его знаетъ куда, гдѣ, можетъ, прежде, свинья, нѣмцемъ съ шарманкою ходилъ; выстроитъ себѣ домъ въ три этажа, да и надпишетъ въ заключеніе спектакля: «сей домъ состроенъ по глупости русскихъ». Ей-Богу! что мнѣ! мнѣ вѣдь все равно! Я мѣдной бы копѣйки не далъ, вотъ что-съ! мнѣ до нихъ и дѣла-то по настоящему нѣту! ни-и малѣйшаго!
И отходитъ совсѣмъ разстроенный отъ тѣхъ, до кого ему не было ни малѣйшаго дѣла.
Борисъ тѣмъ временемъ собрался въ степь: взялъ записную книжку, карандашъ и надѣлъ фуражку.
— На прогулку? — догадался капитанъ. — Очаровательно! пойдемте прогуляться!
Но очарованіе мигомъ прошло, когда онъ увидѣлъ, что спутникъ, обходя улицы, черезъ сады, идетъ куда-же? — въ степь!..
— Да вы какимъ же это манеромъ? Вы это, выходить, не того… не въ городъ на прогулку?
Капитанъ крѣпко стоялъ за то, что Степнянскъ — городъ.
— Я за-городъ! прощайте, капитанъ!
— Гмъ! за-городъ? Не по-офицерски поступаете! — рѣшитъ тотъ, и поступая вполнѣ по-офицерски, свихнувши на ухо фуражку, пошелъ заглядывать по окнамъ «городскихъ» чиновницъ и мѣщанокъ.
А Борисъ испытывалъ какъ будто новую отраду въ охватившей его шири… Безконечный кругозоръ казался жизнью, разостлавшеюся во всѣ стороны, и видно было такъ далеко, что онъ различалъ все до самаго дѣтства.
Пока жизнь несется, вспоминать некогда. Надо, чтобъ она остановилась хоть на минуту, дала время вспомнить… И онъ вспомнилъ — вспомнилъ все, — какъ только вспоминаютъ то, что ужъ давно забыто… И морозъ опять бѣжитъ подъ волосами, и такъ захотѣлось сердцу ныть, ныть, ныть…
Только подкатившееся клубомъ подъ ноги перекати-поле и возвратило его въ настоящему. Онъ оглянулся: солнце низко; паутины оплетаютъ золотыми нитями землю, а сверху обдаетъ синѣющее тепло… Степнянскъ въ своей глубокой балкѣ кажется такою точкою, что и пріемщикъ затруднился бы признать ее за городъ…
Степь по-немногу стала страстью молодого человѣка. Гулъ ея вѣтра отзывался ему музыкой, тишина — лаской. Онъ не высматривать почту поднимался теперь на курганы — нѣтъ: высматривалась мирная пустынная даль, а за нею и милое былое, уже угомоненное этимъ миромъ пустыни… Завалявшаяся карточка, запахъ духовъ уже не вызывали грусти… Чувства складывалисъ въ мысли, мысли — въ строки, строки въ стихи… Свѣтскій человѣкъ Петербурга дѣлался поэтомъ степи…
«И въ тихій зной, средь степи разноцвѣтной
Любилъ теряться точкой незамѣтной».
Этимъ двустишіемъ онъ обновилъ записную книжку и рѣшилъ воспользоваться для будущей поэмы…
V.
правитьОглянувшись на свое прошлое, нашъ юноша самъ согласился, что оно было лучезарное. Одной сплошной улыбкою смотрѣло дѣтство. Начать съ того, что все оно почти прошло у бабушки. А ужъ у бабушки ли можетъ пройти нехорошо дѣтство?
Боринькѣ у бабушки въ самомъ дѣлѣ очень хорошо. Она такая добрая, маленькая, въ чепчикѣ съ широкою оборкою, которая подскакивала, когда бабушка ходила. Дѣдушка въ тулупчикѣ, напротивъ, такой длинный, что на него Боря смотритъ какъ на колокольню…
За обѣдомъ Боря сидитъ подлѣ бабушки и получаетъ лучшіе кусочки: пупокъ курицы, уши и хвостикъ поросенка, или мозгъ; бабушка гладитъ его по головкѣ и приговариваетъ: «кушай, душечка, мозжечокъ — умнѣй будешь». Боря кушаетъ, и увѣренъ, что будетъ умнѣе. Дѣдушка тоже гладитъ его по головкѣ и закрываетъ полой тулупчика. Въ случаяхъ сомнительныхъ онъ такъ ужъ прямо и бѣжитъ подъ тулупчикъ: тамъ его никто не тронетъ.
Боря въ комнатахъ ѣздитъ верхомъ на дѣдушкиной палкѣ, или бѣгаетъ въ лошадки по двору, продѣвъ отъ синихъ сахарныхъ головъ веревочку лакеямъ въ ротъ, причемъ Сенька прекрасно представляетъ пристяжную.
Только-что онъ выбѣжалъ на дворъ, ужъ все готово къ его развлеченью. Старая собака, лыска, шевелитъ хвостомъ и подставляетъ спину, чтобъ онъ сѣлъ. Боря можетъ загнать палкою, куда ему захочется, свинью и колотить, сколько угодно по носу, пока ей не удастся проскочить между его ногъ. И осмѣлься только свинья это сдѣлать такъ, чтобъ уронить «дитя», — ее же изобьетъ первый дворовый, чѣмъ ни попало; а когда свинья мужицкая, то еще и мужику достанется. Попробовалъ бы кто-нибудь отнять у Бори коромысло или кочергу, когда ему заблагоразсудится прокатиться на нихъ по двору или по комнатамъ. Единственная власть надъ Борей, не признающимъ никакой власти, — старый «дѣдъ», который стережетъ садъ и въ свою очередь не признаетъ даже боринькиной власти. Не безъ робости входитъ онъ въ курень могущественнаго дѣда, гдѣ подъ соломою лежатъ и пахнутъ яблоки. Дѣдъ неумолимъ и его боится вся дворня. Онъ видѣлъ не разъ, какъ дѣдъ колотитъ дрючкомъ лакеевъ за то, что они сбивали съ вѣтокъ яблоки. Дѣду было слишкомъ сто лѣтъ, и онъ дѣдушку съ бабушкой считалъ молодыми. Тётеньки брали яблоки спросомъ у дѣда, который при этомъ ворчалъ и выбиралъ не самыя лучшія. Сама бабушка, когда посылала лакея за яблоками, говорила: «поди, болванъ, попроси у дѣда мѣшокъ, да смотри у меня, не трескай, а не-то попрошу, чтобъ хорошенько тебѣ спину накостылялъ».
Но плоды поспѣвали, и царство дѣда кончалось Къ деревьямъ приставлены лѣстницы; и дѣвки, лакеи, самъ Боря, трясутъ яблони и груши: градъ плодовъ сыплется на траву, подсаливаетъ, разбѣгается, скатывается на дорожки и, описывая полукруги, останавливается. Боря гонится, выбираетъ самые краснобокіе… И вдругъ новый градъ загудитъ надъ головою и запрыгаетъ у ногъ…
Изъ сада, гдѣ такъ жарко и свѣтло, вбѣжать въ холодный ледникъ, гдѣ Ульяшка ключница солитъ и кваситъ, а изъ ледника опять въ садъ, — что за наслажденіе!
Набѣгался Боринька и вечеромъ сидитъ усталый на крыльцѣ подлѣ бабушки, и смотритъ ей слипающимися глазками въ лицо, пока приказчикъ, съ плёткою за поясомъ и заложа руки за спину, докладываетъ. Передъ кухней ужинаетъ дворня; слышны голоса — Сенькинъ слышнѣе всѣхъ… Проѣхалъ по двору и проскрипѣлъ возъ… запахло дегтемъ… мужикъ снялъ шапку, кланяется. На деревнѣ баба созываетъ свиней: «паць-паць-пацюуууу!» Крикнула лягушка за садомъ, другая, третья — и звенитъ неперестающій хоръ… У Бори въ ушахъ тоже звенитъ…
— Ты душечка, Борюшка, спишь совсѣмъ! — говорить бабушка, и уводитъ его въ комнаты…
Вспомнилось печальное или таинственное дѣтской жизни… Какъ угольный столикъ въ залѣ накрывался чистою салфеткою и ставилась икона; зажигалась свѣча передъ иконою; дьячокъ въ прихожей раздувалъ кадильницу, и начинало пахнуть ладаномъ… Священникъ жалобно протягиваетъ: «болярина Павла!» и Боренькѣ наклоняютъ голову и приказываютъ класть поклонъ за папеньку; онъ стукаетъ лобикомъ объ полъ и, выглядывая съ полу, дожидается, когда прикажутъ встать…
Привозили разъ въ годъ изъ города на подводѣ необъяснимаго Ивана Тимоѳеича; у него была такая точно шишка на щекѣ, какъ у Силы Петровича на головѣ, и его даже такъ и звали шишкой. Шишку привозили пьянаго, — за что бабушка всегда бранила кучера, тоже пьянаго, — и сейчасъ укладывали спать. На другой день Иванъ Тимоѳеичъ поднималъ крышку фортепьянъ, бренчалъ по клавишамъ и заводилъ ключомъ струны, которыя лопались съ продолжительнымъ гуломъ. Цѣлый годъ закрытая внутренность фортепьянъ представляла таинственный міръ чудесъ: натянутыя мѣдныя нити между рядами колышковъ; подскакивающіе замшевые солдатики; блестящая лысина, шишка и ключъ Ивана Тимоѳеича, который распоряжался въ этомъ очарованномъ царствѣ какъ у себя дома, — все наполняло изумленіемъ и тревогой дѣтскій умъ… Къ обѣду Иванъ Тимоѳеичъ кончалъ бренчанье, опускалъ крышку, пряталъ ключъ и, набивши себѣ перевернутымъ концомъ большого пальца табаку въ ноздри, проигрывалъ что-то веселенькое, подбрасывая пальцы. Приходили тетеньки, тоже проигрывали что-то веселенькое и тоже подбрасывали пальцы. Выйдетъ дѣдушка, постыдитъ шишку, что онъ всегда пріѣдетъ пьяный, и шишка скроется до будущаго года, на подводѣ, куда уже поставленъ боченокъ водки — за труды.
Но вотъ и дѣдушка пересталъ выходить, и въ спальнѣ опущены шторы. Борю привели къ дѣдушкѣ. Въ кіоіѣ горитъ лампадка; образа блестятъ… Дѣдушка лежитъ, отвернувшись къ стѣнѣ и тяжело дышетъ.
— Пришелъ Борюшка, — говорить, наклоняясь къ нему, бабушка.
Онъ поискалъ рукою, перекрестилъ Борюшку… Бабушка заплакала…
Потомъ ужъ не было ни дѣдушки, ни темной спальни. Въ комнатѣ опять свѣтло, и Борина кроватка стала подъ кіотомъ, противъ бабушкиной. Только зеленѣетъ въ саду новая дѣдушкина могила; кругомъ роютъ черныя ямы и сажаютъ тополи. Бабушка показываетъ кучеру Ромашкѣ, гдѣ надо рыть; Ромашка крестится, плюетъ въ руки и ногою давитъ заступъ, который блеститъ на солнцѣ…
Ключница Ульяшка, съ большимъ животомъ, въ дѣвичьей разсказываетъ, какъ она видѣла, когда еще былъ здоровъ дѣдушка, что онъ открылъ футляръ и заводилъ часы, а Сенька видѣлъ въ то же время, что онъ шелъ изъ саду.
— Это смерть шла за бариномъ, — говоритъ ключница: — а въ тотъ день, когда умереть барину, пришла и за футляромъ стала…
Устя вспомнила, какъ Лыска рыла яму подъ крыльцомъ, — Бывало, гонишь, кипяткомъ обдашь, нейдетъ поганая собака; а сама-то воетъ-воетъ…
Лазилъ Боря тайно подъ крыльцо, и стукался о бревна, но зловѣщую лыскину яму открывалъ дѣйствительно…
И про себя онъ слышалъ, какъ когда-то Устя, когда онъ былъ совсѣмъ маленькій, пошла съ нимъ въ садъ, и какъ сама полѣзла трясти грушу, а дитя на травкѣ посадила; но какъ только начала трясти — слышитъ, Боринька заплакалъ. Посмотрѣла — а противъ Бориньки другой Боря сидитъ и тянется къ нему; и какъ она уже не слѣзла, — по просту сказать скатилась съ дерева, схватила на руки дитя (которое, ужъ и не знаетъ!), да ну бѣжать! На цвѣтникахъ слышитъ дѣвки поютъ… Она туда, а тамъ ни душеньки нѣту!
Къ вечеру Борѣ дѣлается страшно. Черный садъ чуть видно; а ужъ что въ саду — не видно ничего… глаза вперяются со страхомъ въ темноту. И вдругъ раздастся жалобный-жалобный стонъ, и пройдетъ по саду; а тамъ опять тихо… Подъ волосіками дѣлается холодно у Бориньки. Онъ прижимается крѣпче къ Устѣ.
— Что это, Устя? — спрашиваетъ онъ.
— Это душа дѣдушкина ходитъ, — говоритъ Устя: — объ васъ жалѣетъ.
Напугался Боря за день и боится ночью у себя въ кроваткѣ. Бабушка спитъ; дѣвки храпятъ въ дѣвичьей, и всѣхъ громче храпитъ Устя на порогѣ. Чокаетъ маятникъ въ футлярѣ; по стѣнѣ и потолку двигается свѣтъ отъ ночника. Длинная тѣнь футляра, за которымъ стояла дѣдушкина смерть, лежитъ чрезъ всю комнату и тоже двигается… Вдругъ затрещитъ ночникъ — и сдѣлается еще страшнѣе… Зашипятъ часы; ударятъ разъ, другой, третій… и утихнуть, только маятникъ: чикъ-чикъ чивъ-чикъ… За печкой закричитъ сверчокъ — сдѣлается легче; даже страшно, что вотъ перестанетъ… Пересталъ сверчокъ, и уже нѣтъ мочи улежать въ кроваткѣ. Онъ идетъ къ Устѣ, жалуется, что страшно. Устя все храпитъ. Онъ принимается ее толкать; а самъ тихонько плачетъ: громко, нельзя — бабушка услышитъ и побранить Устю, отчего дитя не спить. Наконецъ Устя принимается сквозь сонъ успокоивать; кладетъ Борю подлѣ себя и, укрывъ тулупомъ, засыпаетъ. Жарко Борѣ; но за то видно, какъ улеглись дѣвки по всему полу и Ульяшка ключница спитъ на сундукѣ, въ который бабушка ходитъ брать мѣдныя деньги; какъ на столѣ стоятъ тарелки совершенно красныя изъ-подъ смородины. Однако, дѣлается жарко отъ тулупа и отъ Устинаго тѣла; онъ выкарабкивается, и успокоенный уходитъ на кровать, гдѣ засыпаетъ крѣпко до утра…
Поутру болитъ голова; Боря хнычетъ, водя пальчикомъ по азбукѣ и повторяя вслѣдъ за тетенькой головоломные вры, дры, зры другія тонкости науки, до тѣхъ поръ, пока на выручку не придетъ бабушка.
— Будетъ мучить ребенка! — говоритъ она: — пойди, дружочекъ, поиграй въ лошадки съ Сенькою.
И Сенька, взнузданный веревочкой, уже изображаетъ пристяжную…
Зима. Проснулся Боринька. Въ печахъ трещатъ и гудятъ дрова. Вбѣгаетъ Устя въ комнату, холодная и раскраснѣвшаяся, съ комкомъ снѣгу, котораго еще вчера не было, и пугаетъ, что положитъ Боринькѣ снѣжокъ за пазуху… Боря закрывается отъ Усти и хохочетъ… А снѣгъ таетъ въ Устиной рукѣ и течетъ по каплѣ на полъ.
Встанетъ Боринька; напьется чаю съ бабушкой; его закутаютъ въ тулупчикъ, и онъ бѣгаетъ, кидаетъ снѣжками въ дворовыхъ бабъ, въ дѣтей и въ Лыску. Дѣти съ бабами визжатъ, а Лыска только скалитъ зубы… Съ замираніемъ въ сердцѣ катится стрѣлой съ горы до черной кузницы, немножко подбѣленной снѣгомъ; стукается объ колодезь, весь обледенѣлый, и чуть не вскакиваетъ въ него вмѣстѣ съ санками… А ноги и руки такъ и рѣжетъ… Его ведутъ въ комнаты, и оттираютъ ручки и ножки; онѣ начинаютъ горѣть, какъ въ огнѣ…
На другой день закладываются сани, покрываются ковромъ изъ комнатъ, и Боря съ тетеньками ѣдетъ къ маменькѣ въ Крутиловку, черезъ пруды и камышами, гдѣ обыкновенно проваливаются, гдѣ боятся ѣздить и гдѣ все-таки ѣздятъ… Съ прудовъ поворачиваютъ въ лѣсъ. Лѣсъ стоитъ пушистый и бѣлый. Лошадь задѣнетъ постромкою за дерево, и посыпятся хлопья на Боринькины рѣсницы, на коверъ и на тетенекъ… Кучеръ Ромашка свѣсилъ ногу, загребаетъ носкомъ снѣгъ и поддерживаетъ сани на закатахъ. Иной разъ сани на закатахъ перевернутся и всѣ упадутъ въ свѣгъ, какъ въ пуховикъ. Одинъ Ромашка на ногахъ. Его бранятъ, а онъ бранитъ Кудлашку, пристяжную: на закатѣ тянуть было не зачѣмъ. Ромашка ссорится потомъ съ Кудлашкой всю дорогу, дергаетъ ее и притѣсняетъ. Лошадь фыркаетъ, забрасываетъ снѣгомъ сани и опять ихъ опрокидываетъ. Тетеньки жалуются бабушкѣ, что «этотъ извергъ поклялся имъ свернуть шею».
— Вѣрно ужъ залилъ себѣ бѣльмы! — говоритъ успокоительно бабушка; велитъ позвать изверга и осыпаетъ упреками за намѣреніе убить барышень съ ребенкомъ.
Въ Крутиловкѣ Боря видитъ мать, высокую, красивую, но печальную и всю въ черномъ; крестъ на церкви и сѣрую колокольню; памятники въ саду; брата Мишеля, блѣднаго и тихаго, котораго пускаютъ рѣдко бѣгать по двору зимою; гувернантку нѣмку съ длиннымъ носомъ, чтобы учить Мишеля по-французски… и охотно возвращается прудами къ бабушкѣ…
Тамъ ужъ вся передняя и дѣвичья готовы къ жмуркасъ. Пальцы толстые лакейскіе и тонкіе дѣвичьи укладываются въ кругъ; маленькій — Боринъ помѣщается тутъ же; другимъ онъ дотрогивается до каждаго по очереди и произноситъ непонятной, но знаменательныя: «одеянъ, двоянъ, троянъ, на четыре локотанъ, пятьсотъ, судья, пономарь Юрья, Катерина, костка, на море пала, шишелъ вышелъ». На чей палецъ пришелся шишелъ, тому ловить. И все побѣжало изъ комнаты въ комнату, цѣпляя стулья, столы, забиваясь подъ диваны, подъ кровати, въ шкапы, чтобы только отыскивалъ и гонялся Боря. Разгорѣвшись, напрягая зрѣніе и грудь, онъ бойко носится и вздрагиваетъ при малѣйшемъ шорохѣ; хохочетъ судорожно и громко, когда словитъ толстую полу лакея или выбойчатое платье дѣвки… Фыркнувшій въ потемкахъ Сенька или Степка, прозванный въ прихожей «вислоухимъ», выдаетъ себя, но не сдается… Боринька сбиваетъ ключницу Ульяшку съ соусникомъ или и саму бабушку. Иной разъ вислоухій, разогнавшись, обнимаетъ бабушку на перепутьѣ, за что и отпускается ему пощечина; бѣгущей за нихъ дѣвкѣ достается по спинѣ ключиками, привязанными къ кончику платка, а въ заключеніе — приказывается уняться и Боринькѣ. Случалось, что игры прекращало «Семейство Холмскихъ»[2]. Когда тетеньки его читали вслухъ, то ненавистное семейство мигомъ водворяло тишину въ домѣ; даже бабушка ругалась съ ключницею шопотомъ, и дѣвку, пробиравшуюся изъ передней, ужъ не била ключиками, чтобъ не зазвенѣли, — только тыкала табакеркою въ плечо… Тетеньки плакали и утирали слезы…
Бора насмѣялъ себѣ икоту и, соскучась тѣмъ, что надобно удерживаться, шелъ въ переднюю, гдѣ на корточкахъ у вытопленной печки лакеи жарили сало, и смотрѣлъ на ихъ малиновая лица… Сюда щаходилъ, съ доской и деревяннымъ молоткомъ, Демушка сторожъ, въ большихъ варежкахъ и шапкѣ, занесенной снѣгомъ. Неустрашимое существо это, для котораго ни ночь, ни мятель, ни дворовыя собаки, наводившія по вечерамъ страхъ на Борю своимъ воемъ и лаемъ, ничего не значили, влекло его. Онъ подходилъ къ нему съ невольнымъ уваженьемъ, даже съ робостью; осматривалъ его доспѣхи — молотокъ и доску, и когда за ужиномъ раздавался мѣрный стукъ около дома и пропадалъ вдали, геройская фигура въ варежкахъ и занесенной снѣгомъ шапкѣ, презиравшая мятель, ночь и дворовыхъ собакъ, — таинственно представала передъ Боринькой…
Лакеи подаютъ блюда и стоятъ за стульями, держа на вывертку тарелки.
— Вишь, лапищи какія! — говоритъ бабушка Сенькѣ, круглый и черный палецъ котораго купается въ кушаньѣ.
— Хоть бы ты, разбойникъ, кирпичемъ ихъ тёръ, когда самоваръ-то чистишь! — совѣтуетъ она.
Сенька продолжаетъ чистить самоваръ, но рукъ кирпичемъ не третъ; бабушка продолжаетъ совѣтовать.
Но все меркнетъ передъ пріѣздомъ изъ Петербурга бабушкина брата, важнаго дѣдушки, который ревизовалъ самого губернатора.
Уже задолго до этого событія различныя предзнаменованья возвѣщали, что быть дѣдушкѣ: кувыркались передъ крыльцомъ собаки; въ картахъ выходилъ пиковый король и отъ него ложилась къ трефовой дамѣ шестерка; или бабушка, или которая-нибудь изъ тетенекъ, или ключница Ульяшка видѣли сны и каждое утро ихъ толковали. Бабушка самые трудные сны хорошо толковала.
— Это къ пріѣзду Никтопольона Савича, — говорила она обыкновенно.
Если сны такіе, что и сама бабушка въ нихъ затруднялась, призывали ключницу Ульяшку. Ключница при этомъ и свой сонъ разсказывала. Выходило все-таки къ пріѣзду. Но когда случалась вы эту пору старая Наумовна, ходившая въ Іерусалимъ, «бывавшая и подъ черкесомъ», какъ говорила, — то ужъ лучше никто не могъ сказать, какъ и что будетъ. Подопрется она, бывало, локтемъ объ ладонь, а другой ладонью за щеку возьмется.
— Эвта вы, мои бладѣтельницы… — И пойдетъ, и пойдетъ.
Каждое лѣто приходила Наумовна гостить къ бабушкѣ, и спала безъ рубахи на сундукѣ съ мѣдными деньгами, съ котораго по этому случаю ключница Ульяшка переходила на полъ.
— Моченьки моей нѣту-ти, — оправдывалась она: — такъ полымемъ и палитъ, такъ и палитъ — жарища этакая!
На разспросы про Іерусалимъ, Наумовна, бывало, скажетъ только: «бладать Господня!» и глаза закроетъ.
Выйдетъ по сну дѣдушка — и сама Наумовна перепугается: "Охъ, бладѣтельницы вы мои, быть бѣдѣ — Никтопольонъ Савичу быть надыть! Быка, мои поволоченныя, видѣла — заводскаго. Пришелъ вотъ евдакъ-то заводскій быкъ, да шарахъ прямо на крыльцо; а шеища у него толстая-претолстая… Вся ваша воля, а только ужъ быть ему нашему государю, — какъ Богъ святъ!
Тутъ пристанутъ въ Наумовнѣ: въ какой день быть? а она и дня даже не знаетъ — про другихъ про всѣхъ знаетъ, а про него нѣтъ: важенъ ужъ очень Никтопольонъ Савичъ, и сонъ на него не властенъ.
То-то тревога подымется! Весь домъ, всѣ до одного, какъ не свои; встаютъ ранехонько, ходятъ растрепами; у тетенекъ косы торчать хвостиками изъ-за гребенокъ и выпадаютъ. Бабушка всѣхъ больше суетится, чуть не бѣгаетъ изъ угла въ уголъ; раздаетъ толчки встрѣчнымъ дѣвкамъ и бранить ихъ, что онѣ мѣшаютъ, да еще въ добавокъ смѣются и спятъ. Дѣвки не смѣялись и не спали, но кидались съ перепуганными лицами во всѣ стороны и дѣйствительно мѣшали. Все мѣняло мѣсто: стулья, столы, диваны; даже большой сундукъ, и тотъ передвигался! Цѣлый потопъ мыльной воды, шлепанье босыхъ ногъ и тряпокъ наполняли домъ. Треснетъ диванъ, или задребезжитъ и разлетится въ дребезги тарелка, — бабушка, неумолимая въ подобныхъ случаяхъ, ужъ нейдетъ и съ ключиками на расправу, — только закричитъ: «бей, извергъ! ломай! мало набито!»
Каждый день высылаютъ дѣвокъ и лакеевъ на крыльцо смотрѣть, не ѣдетъ ли? Съ крыльца была видна большая дорога, даже слышно, когда звенѣлъ колокольчикъ. Дѣвки смотрятъ, прикрывшись ладонями, толкаются и въ этотъ разъ дѣйствительно смѣются. Боря держится за юпку которой-нибудь изъ нихъ, приподымается на цыпочки, и тоже смотритъ. Вдругъ на горку поднялась карета, за ней другая; колокольчики чуть-чуть позваниваютъ.
— Ѣдутъ! — закричатъ всѣ, и побѣгутъ въ комнаты.
— Ѣдутъ, сударыня! Ѣдутъ, бабушка! Ѣдутъ! — кричатъ. — Ѣдутъ! — повторяетъ бабушка и кричитъ тетенькамъ: — Ѣдутъ! и всѣ высыпаютъ на крыльцо.
Кареты направляются не то по столбовой дорогѣ, не то поворачиваютъ на плотину.
— Они! — говоритъ бабушка и крестится.
Кареты проѣзжаютъ какъ будто мимо…
— Не сюда, — произноситъ громкимъ шопотомъ вислоухій Степка.
— Конечно, не сюда! — говорятъ тетеньки.
Кареты, покачнувшись, поворачиваютъ; колокольчики позваниваютъ громче… даже слышно, какъ стучатъ колеса и ямщики покрикиваютъ…
— Сюда! конечно, сюда! — кричатъ тетеньки.
— Тебѣ ли, дураку, смыслить! Поди-ко лучше патлы причеши, чудовище!
— Точно сюда! — кротко подтверждаетъ бабушка. — Только бы далъ Господь благополучно къ мостику спуститься… Ромашка! чего стоишь, бездѣльникъ! Бѣги на плотину, посмотри, чтобъ, не дай Боже, чего не случилось!
И опять крестится, и даже креститъ дорогу, гдѣ что-то можетъ случиться и по которой бѣжитъ Ромашка. Но, спустившись къ мостику, кареты вдругъ исчезли, даже колокольчиковъ не слышно…
— «Ослаби, остави, прости, Боже, прегрѣшенія наши!» — шепчетъ бабушка и все крестится.
— Степка! бѣги, дуралей! что уши развѣсилъ!.. «Вольная же и невольная, яже словомъ, яже дѣломъ…» Бѣги, узнай, какъ на мостикѣ?.. «Яже въ умѣ помышленіемъ, яже во дни или нощи»…
Степка бѣжитъ, откидывая ноги.
Но уже и Стешиныхъ ногъ не видно, а кареты все на мостикѣ. Бабушка порывается идти сама.
Вдругъ звякнулъ колокольчикъ, за нимъ другой… «Но-но-но, голубчики!» — раздалось близко. Пыль облакомъ поднялась надъ селомъ…
Изъ избъ на встрѣчу выходили мужики и кланялись въ землю. Дѣти съ ревомъ разбѣгались и прятались…
На дворъ въѣзжала шестимѣстная тяжелая карета восьмерикомъ, съ двумя подскакивающими форрейторами. За ней катилась другая. Бабушка и тетеньки спускались съ крыльца и всѣ наперерывъ бросались открывать дверцы. Но изъ другой кадеты выскакивалъ съ крестомъ чиновникъ, открывалъ, откидывалъ подножки, и по этой лѣстницѣ спускался дѣдушка, въ звѣздахъ и съ алмазнымъ крестомъ на шеѣ; за нимъ бабушка приземистая, старенькая, но ужасно важная, въ шелковомъ капотѣ. Вслѣдъ за ними вылѣзалъ чиновникъ, ужъ другой, и выносилъ въ корзиночкѣ болонку… Изъ второй кареты еще вылѣзали чиновники, кто съ кошками, кто съ собаками… Спустившись, дѣдушка цѣловался съ бабушкой и перецѣловывалъ въ лобъ тетенекъ, которыя прикладывались въ его плечу. Пріѣзжей бабушкѣ онѣ по очереди цѣловали ручки, а она ихъ трепала по щекѣ и цѣловала въ губы. Боринька забьется, бывало, за лакеевъ и изъ всей мочи держится за полу Сеньки, моля Бога, чтобы не заставили здороваться съ дѣдушкою. Въ суматохѣ его такъ и не замѣтятъ.
По пріѣздѣ дѣдушка переодѣвался въ термаламовый халатъ, на которомъ тоже были звѣзды, и такъ въ немъ и оставался.
На другой день катили дворяне и чиновники въ мундирахъ являться; пріѣзжалъ самъ губернаторъ, котораго ревизовалъ дѣдушка. Бывалъ и архіерей; и когда уѣзжалъ, то бабушка и тетеньки кидались на перерывъ присѣсть на кресло, гдѣ онъ сидѣлъ, чтобы освятиться…
Страшный мостикъ на плотинѣ разъ не выдержалъ всей этой, ъ передряги — провалился. Городской попъ прикусилъ себѣ языкъ и не могъ служить молебна. Важный дѣдушка много смѣялся и трунилъ надъ бабушкою. Бабушка твердила только: «смѣйтесь, братецъ! на здоровье смѣйтесь! Я благодарю только Бога, что не подъ вами провалялся. Какой бы я отвѣтъ моему государю дала за васъ?..»
И сгоняютъ всю дворню чинить мостикъ.
Боря видитъ, что его не трогаютъ, и успокоивается; обѣгаетъ пріѣзжихъ лошадей и задираетъ прутикомъ, испытывая каждый разъ пріятный ужасъ, когда лошади лягались и подковы ихъ блестѣли въ темныхъ стойлахъ. Онъ весь перепачкался, и весело вскарабкавшись на козлы, барабанилъ ножками, — когда прибѣжала Устя — звать въ гостиную! Отмыли, причесали Борю жосткой щеткой, и ведутъ въ гостиную.
Дорогой тетенька показываетъ, какъ онъ шаркнетъ передъ дѣдушкою, поцѣлуетъ ему ручку; какъ шаркнетъ точно также передъ чужой бабушкой и тоже поцѣлуетъ ручку; какъ шаркать слѣдуетъ гостямъ и быть не глупенькимъ, но умнымъ мальчикомъ. Онъ и слышалъ, и не слышалъ, только ножками передвигалъ.
Въ гостиной на диванѣ бабушка, пріѣзжая, сидѣла подлѣ своей бабушки, обложенная собачонками; болонка въ маленькой корзиночкѣ лежала на колѣняхъ и на всякаго, кто входилъ, ворчала. На креслѣ сидѣлъ дѣдушка, «въ звѣздахъ и брилліантахъ», и держалъ кота, которому щекоталъ уши. Котъ жмурился и облизывался. Губернаторъ, тоже въ звѣздѣ, былъ подлѣ дѣдушки. Кругомъ, у стѣнъ, сидѣли гости въ мундирахъ…
Подобнаго зрѣлища Боря себѣ и представить не могъ; остановился, не шаркнулъ никому и началъ ковырять стѣну.
— А! вотъ онъ, нашъ баловень! — проговорила на распѣвъ важная бабушка и поднесла въ глазамъ стекла. Боря и этого никогда не видѣлъ. Его повели за ручку и поставили прямо передъ стеклами. Болонка залилась и вскочила. Боря вздрогнулъ.
— Шаркни, Боричка! — шепталъ ему кто-то: — шаркни, душечка. — Стыдъ какой! Умный мальчикъ, ножкой не умѣетъ шаркнуть! Хоть одинъ разочекъ шаркни — такъ вотъ, такъ…
И Боринька, не зная самъ, что дѣлаетъ, шаркалъ.
— Умница какой, — говорила важная бабушка. — А ну-ка, покажи, какіе у тебя глазки… Посмотри на меня, Борюшка!
При этомъ кто-то бралъ за подбородокъ и высоко поднималъ головку, такъ что онъ смотрѣлъ невольно въ стекла бабушки.
— Какіе черные! — говорила бабушка: — что ты ихъ не моешь? вишь, какіе они у тебя черные… Надо мыть — мыльцомъ надо мыть глазки, чтобъ не были черные…
Всѣ смѣялись словамъ бабушки, а Боря послѣ долго мучился, что осрамился глазками. Надо будетъ ихъ непремѣнно мыть.
Дѣдушка клалъ только на головку Бори свою руку и подставлялъ потомъ, чтобъ онъ цѣловалъ.
Губернаторъ спрашивалъ: желаетъ ли онъ, чтобъ у него такія были звѣзды, какъ у дѣдушки? Онъ изъявлялъ согласіе, и поскорѣе удиралъ во всѣ лопатки въ садъ — въ продушенный плодами курень дѣда… И какое ему вознагражденье приносило отдѣлившееся вдругъ отъ вѣтви и имъ самимъ поднятое, съ дѣдовскаго разрѣшенья, желтое и теплое яблоко, которое онъ сперва вертѣлъ въ рукѣ, прежде чѣмъ рѣшался укусить…
Пріѣзжій дѣдушка гостилъ два дня и уѣзжалъ тѣмъ же порядкомъ, съ бабушкой, собаками, форрейторами и чиновниками… Кучеръ Ромашка верхомъ и половина дворни были высланы впередъ на вычиненный мостикъ, чтобъ, не дай Богъ, опять чего не случилось…
— А молодца-то вашего давайте въ корпусъ! — говорилъ дѣдушка: — какъ пріѣду, скажу Ѳедосѣю — пусть его запишетъ. Лобъ ему забрѣемъ — и будетъ солдатъ.
Страшныя слова пугаютъ Борю не надолго. Вотъ опять пртшла зима; деревья стоятъ всѣ мохнатыя въ саду… Прошла, а онъ, все не солдатомъ, скачетъ по проталинкамъ. Весенній снѣгъ расходится и таетъ подъ ногою; маленькій слѣдъ ложится въ черной и дымящейся землѣ… Присядетъ Боринька къ зеленой, первой травкѣ, сыщетъ голубой подснѣжникъ и бѣжитъ съ нимъ къ бабушкѣ, — насилу Устя поспѣваетъ; а онъ все бѣжитъ, хохочетъ звонко, и вдругъ остановится, и кинется на шею Устѣ — начнетъ цѣловать… Вонъ бѣлый «пролисокъ» — какой восторгъ! бѣлые — рѣдкость! Онъ срываетъ осторожно нѣжный молочный цвѣтокъ…
— Это вы понесите тетенькѣ, — говоритъ Устя: — бѣлый! — счастье!
А весенній воздухъ такъ чудесно пахнетъ. Пахнутъ тополя вокругъ могилы дѣдушки, и почки ихъ склеиваютъ пальцы…
— Скоро зацвѣтетъ черемуха! — скажетъ Устя.
Боря поднимаетъ вверхъ головку и съ надеждой смотритъ на черемуху.
— Я и черемухи понесу бабушкѣ — говорить онъ.
— Понесете, душенька! Я нарву, а вы понесете!
— Ты мнѣ много, много нарвешь, Устя!
— Много, душенька! сколько захотите…
Вотъ крѣпостной художникъ Никтопольона Савича ждетъ бабушку — въ креслѣ, въ чепчикѣ съ оборкою и съ чистымъ платкомъ въ рукѣ, сложеннымъ книжечкой. Чепчикъ, платокъ и кресла вышли удивительные — настоящіе бабушкины. Живописца запираютъ сперва въ погребъ, чтобы протрезвился, а потомъ уже, ведутъ писать бабушку…
Но только-что онъ кончилъ, слегла бабушка, какъ дѣдушка, и въ спальной сдѣлалось опять темно… Ульяшка знала это: портретъ писался не къ добру.
Пріѣхалъ дяденька изъ Петербурга, Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ, не такой важный какъ дѣдушка, однако, все же важный, съ молодою тетенькою Степанидой Львовной, у которой свои тетенки показывали Боринькѣ такія-жъ панталончики подъ платьемъ, какъ и у него. У своихъ тетенекъ ихъ не было…
Для Петербурга выбирали на деревнѣ самыхъ лучшихъ дѣвочекъ. Когда атаманъ пригонялъ ихъ въ крыльцу, онѣ жались въ кучу, какъ овечки… Слѣдомъ шли и голосили матери. Тѣ, у которыхъ дочекъ отбирали, выли и валялись, ѣли землю. Остальныя уводили бѣгомъ своихъ за руки…
Но ужъ нѣтъ и бабушки, и Бориньку отвозятъ, хоть не въ корпусъ, все-таки въ Крутиловку, гдѣ гувернантка съ длиннымъ носомъ начинаетъ его учить по-французски.
Въ мрачномъ домѣ матери и крыша черная — не бабушкина красная. Не видать большой дороги; въ окна изъ-за густыхъ липъ глядитъ желѣзными рѣшетками окошекъ церковь и доходятъ пѣніе и ладанъ. А надъ памятниками темнѣетъ елка и повисла тонкими какъ ниточки вѣтвями ива…
Каждое утро мать идетъ туда, гдѣ памятники; нарываетъ розъ; самыя полныя кладетъ на памятникъ отца, и падаетъ лицомъ на землю… долго говоритъ съ кѣмъ-то и плачетъ… Дѣти тихо крестятся, кладутъ поклоны и идутъ пить чай…
Разспросамъ объ отцѣ всегда одинъ конецъ: «вотъ выростите, узнаете». Только старая кормилица Мишеля, Танька, по секрету разсказала имъ, что папенька въ болѣзни изъ ружья въ себя выпалили. «Барыня вже отъ нихъ не отходили. Та вы вшибиться зволили, заплакали… Онѣ выскочили; а баринъ какъ выпалятъ!.. Я такъ и затряслась… Какъ прибѣгли, смотримъ, — на полу мертвёшенькій лежитъ»…
Дѣти съ ужасомъ смотрѣли на заколоченную дверь въ комнату, гдѣ это случилось, и вечеромъ опрометью бѣжали мимо…
Дикая малина разрослась какъ роща вдоль забора, и большой прудъ лежалъ подъ горкою, которая темнѣла лѣсомъ… Дальше еще прудъ и еще лѣса… На плотинѣ стучитъ мельница чернымъ колесомъ; надъ водой дрожитъ мостикъ; бѣгаютъ сѣдыя крысы между свай… Бѣлый мельникъ бродитъ, словно чародѣй, въ стучащей и трясущейся волшебной мельницѣ… А рядомъ вѣчно дымитъ винокурня, и винокуръ-жидъ высовываетъ изъ дверей голову въ пейсикахъ…
Боря стоитъ и думаетъ: все не такъ, какъ у бабушки!
Церковь вся въ иконахъ; колокольня со скрипучей лѣстницею, по которой Боря съ замираньемъ сердца крадется къ большому треснувшему колоколу, глухо гудящему, когда онъ тронетъ его желѣзнымъ языкомъ… Вечерня лѣтнимъ вечеромъ; косые лучи солнца падаютъ снопами въ окна, и въ лучахъ клубится ладанъ; а дьячокъ поетъ такъ сладко: «Свѣте тихій!» Мать стоитъ въ углу, кладетъ поклоны, и они съ Мишелемъ кланяются въ землю… Влетитъ птичка, зачиликаетъ, взовьется въ самый куполъ и, махая крылышками, вылетитъ въ садъ. Дьячокъ пропѣлъ и идетъ помолотить жито; пономарь звонко и проворно, такъ что ни слова разобрать нельзя, читаетъ на клиросѣ… Удары по убитой землѣ раздаются въ церкви… И опять пришелъ дьячокъ и запѣлъ… Солнце спустилось къ пруду, который блеститъ какъ стекло; блеститъ залитой янтарнымъ свѣтомъ садъ и памятникъ отца въ утреннихъ розахъ…
Боринька стоитъ и смотритъ, и все это дѣйствуетъ на него не такъ, какъ то, что было у бабушки…
Придетъ великій постъ… Страстная. Колоколъ гудитъ протяжно изъ-за бурыхъ липъ… Ручьи несутся въ прудъ, журчатъ и лѣнятся. Домъ полонъ говѣющими сосѣдками, которыя читаютъ на колѣняхъ псалтырь, зѣваютъ громко, даже стонутъ и велятъ будить себя къ заутренѣ… Мишель и Боринька говѣютъ тоже, но съ усиліями достигаютъ, чтобъ и ихъ будили… Въ церкви темно и холодно, только свѣчи блестятъ передъ иконами, да малиновыми огоньками теплятся лампадки, съ бисернымъ яйцомъ внизу… «Се женихъ грядетъ во полунощи!» тянетъ дьячокъ… И дѣти крестятся, и съ трепетомъ оглядываются. Глухо валится на землю и встаетъ толпа въ тулупахъ…
На кухнѣ цѣлая возня… Кухарки и сама мать мѣсятъ куличи; вырѣзываютъ изъ бумаги колпаки и надставляютъ формы… Для дворни мѣсится такой куличъ, что въ печку влѣзетъ только бокомъ. Мать ходитъ озабоченная — что-то еще будетъ? Ну если вдругъ провалится?
Но вотъ бѣжитъ кухарка, — куличъ назадъ не лѣзетъ — надо звать Панаса — ломать печь. Въ домѣ радость: это знакъ урожая и благоденствія… Если куличъ лѣзетъ свободно и не надо трогать печки — хуже; но ужъ если провалится середина — неурожай и бѣдствія неотвратимы…
Горячіе, душистые куличи несутся въ комнаты сохранно и укладываются на пуховикахъ въ спальнѣ до тѣхъ поръ, покуда не остынутъ. Воздухъ наполняется соблазнами, передъ которыми галушки на водѣ и вареники съ зеленымъ масломъ все теряютъ…
Надъ прудомъ смолятъ въ соломѣ кабана… Панасъ, за минуту разломавшій печку, возится съ бараномъ: хватаетъ за рога, садится на него верхомъ и намѣревается рѣзать горло. Но баранъ не поддается: поднимаетъ на спинѣ Панаса и носится съ нимъ по двору, при хохотѣ довольной дворни… Тѣмъ не менѣе Панасъ перерѣзываетъ таки бунтовщику горло; баранъ храпитъ, смиряется и падаетъ, захлебываясь кровью…
Вотъ свѣтлый праздникъ. Ночь. Темно. Вокругъ церкви обносятъ плащаницу, которая бьется на свѣжемъ вѣтрѣ и вырывается изъ рукъ… Боря, какъ помѣщикъ, держитъ вмѣстѣ съ Мишей за одинъ уголъ; за другой держатъ почетные сосѣди и майоръ Будякъ, какой-то почти непонятный дядя, въ золотыхъ эполетахъ… Несутъ Миша съ Борей; держатъ, сколько силы есть, свой уголъ… Обошли разъ, и другой, и третій, и остановились передъ высокою затворенною дверью. Тамъ, за нею, происходить что-то необыкновенное: воскресаетъ Христосъ!
— «Христосъ воскресе изъ мертвыхъ!» затянулъ дребезжащимъ голосомъ отецъ Іона, и за нимъ сладкозвучный дьячокъ, и Ѳедька-шинкарь, басъ, и еще пріѣзжій коновалъ Пупъ. Колокола ударили и заглушили все… Церковная дверь отворялась. Дѣти смотрятъ поскорѣе на иконостасъ, по которому только-что поднялся Христосъ…
На другой день приходить вся деревня христосоваться съ господами, обтирается водою и мѣняется яйцами съ «панычами и съ панею». Послѣ «панычи» непремѣнно побѣгутъ дразнить жида-винокура въ пейсикахъ:
— Жидъ! жидъ! Христосъ воскресъ!
— Я-зе не жидъ, я евлей! — огрызается тотъ.
— Христосъ воскресъ! говорятъ тебѣ! слышишь?
— А я-зе ницего не шлису! Я васей гашпазѣ маменькѣ жалѣться буду.
Но они довольны: разсердили жида и убѣгаютъ…
Впрочемъ, церковь не совсѣмъ покорила себѣ дѣтей. Ея молебный голосъ, трепетъ наводящая тишина и свѣтъ мѣсяца на золотомъ крестѣ; самый дьячокъ и отецъ Іона въ ризахъ, — дѣйствовали только на воображеніе, какъ когда-то сказки няни; сердце оставалось для всего прочаго: для лѣсовъ, — весной, когда, какъ въ молокѣ, стояли всѣ въ цвѣту дикія груши и яблони; для золотыхъ нивъ и пестрыхъ сѣнокосовъ, куда они лѣтнею зарей ѣзжали съ матерью на длинныхъ дрожкахъ, а на козлахъ правилъ Яшка…
Самый Яшка былъ заманчивъ тоже. Это было существо по-своему необычайное: онъ и лошадьми правилъ, и карасей ловилъ въ прудѣ, разъѣзжая въ лодкѣ съ однимъ весломъ, и сливы щепилъ, и подрѣзалъ медъ на пасѣкѣ, послѣ чего долго ходилъ съ искусаннымъ пчелами лицомъ; стрѣлялъ волковъ и готовилъ обѣдъ за кухарокъ, даже сѣкъ дворовыхъ, когда встрѣчалась надобность.
Дрожки пощелкиваютъ и звенятъ по косогористой дорогѣ. Яшка пощелкиваетъ лошадей. Солнце начинаетъ грѣть, точно обливать жаромъ. Въѣдутъ въ лѣсъ — въ лѣсу темно и холодно, и все гудитъ: каждое слово, и кнутъ Яшки, и треснувшій сучокъ подъ колесомъ… Изъ лѣса выѣзжаютъ опять въ свѣтлое и жаркое, какъ печка, поле… Бабы, въ бѣлыхъ рубахахъ и цвѣтныхъ запаскахъ, жнутъ и высоко вскидываютъ надъ головою золотое жито… Вереница бѣлыхъ косарей дружно машетъ косами, которыя блестятъ на солнцѣ… трава ложится грядками… приказчикъ Рубецъ съ палкой ходитъ по рядамъ… Дрожки подъѣхали, и бабы перестали жать, кланяются; косари снимаютъ шапки, тоже кланяются; косы уже не блестятъ… Но вотъ немножко позвенѣли о бруски, и опять заблестѣли… И поздно-поздно, когда Боринька уже напьется чаю съ маменькой, не видно, только слышно за прудомъ, какъ возвращаются съ поля и поютъ.
Лѣто завершалось тѣмъ, что цѣлый домъ отправлялся верстъ за двадцать въ монастырь пѣшкомъ на богомолье. Обыкновенно выходили очень рано. Подъ навѣсами соломенныхъ крышъ и подъ заборами еще тянулся темный холодокъ. Хотъ всѣ отъ мала до велика непремѣнно доходили на собственныхъ ногахъ, однако, ноги четверни, заложенной въ коляску, слѣдовали по пятамъ; и Яшка, въ качествѣ, на этогь разъ, повара, обгонялъ въ телѣгѣ съ наготовленными наканунѣ кушаньями, чтобы успѣть на полпути, въ большомъ селѣ Песочинѣ, сварить куриный супъ.
Привалы у ключей (криницъ), съ хрустальною студёною водою, въ тѣнистыхъ оврагахъ, подъ терновникомъ и дубнякомъ, давали силы добираться накаленными песками около полудни до Песочина… Тутъ подъ навѣсомъ свѣжаго амбара отдыхали и обѣдали, а къ вечеру пускались дальше въ путь. Едва тащили ноги, но рѣшили скорѣе похоронить себя въ этихъ пескахъ, чѣмъ сѣсть въ коляску… Заунывный монастырскій звонъ поддержкою летѣлъ навстрѣчу. Въ сумерки показывался наконецъ и самъ таинственно-бѣлѣющій изъ-за дубовой рощи монастырь… Черный монахъ, съ ведромъ въ рукѣ, спускается къ ключу, гдѣ подъ поникшею вербой стоитъ въ часовенкѣ образъ. У святого тѣло, вмѣсто одежды, покрыто бородою до колѣнъ, и у двери прибита кружа съ дырочкой. Всѣ крестятся и опускаютъ гроши въ дырочку; гроши звенятъ… Предупредившій снова пѣшеходовъ, Яшка встрѣчаетъ у часовни и ведетъ въ бѣленькому домику со ставнями, съ крылечкомъ подъ навѣсикомъ съ ужиномъ, готовымъ на крылечкѣ. Послѣ ужина онъ отправляется къ духовнику, отцу Викентію, прикрывъ полой боченокъ водки.
Разъ онъ встрѣтилъ съ горестнымъ извѣстіемъ: отецъ Викентій, сказывали, померъ. Сказывали, правда, люди «ты що усе брешутъ», по его словамъ, и нечего бы обращать на нихъ вниманья, еслибъ не свалилось колесо какъ разъ у самаго монастыря. Но это совершенно измѣняло дѣло…
— Ты сходи сейчасъ же, разузнай, да повѣрнѣе! — тревожилась мать.
Яшка сходилъ и разузналъ. Вѣрнѣе самого умершаго онъ основательно не могъ никого найти.
— Ну что, узналъ? — спрашиваетъ мать.
— Узналъ. Самихъ спросилъ. Вижу, сидятъ, пуншъ кушаютъ. Я — такъ-молъ и такъ: барыня кланяться-молъ приказали; слышали, что будто помереть изволили; спрашиваютъ, чи правда? — «Нѣтъ, скажи, неправда!» — говорятъ: — «и не сбирался, помирать! Съ благословеніемъ прійду, скажи». Кланяются и благодарятъ.
Утромъ черная фигура блѣднаго монаха, только съ чуть-чуть румянымъ носомъ, въ клобукѣ и съ чотками въ рукахъ, уже всходила на крылечко… И какое дѣло, что Мишелю съ Борей пришлось быть свидѣтелями, какъ все тотъ же Яшка велъ совсѣмъ уже румянаго отца Викентія, какъ водятъ маленькихъ дѣтей, — подъ мышки: молодая память закрѣпила только эту бѣлизну монастыря въ дремучей рощѣ, блѣдность, чотки и клобукъ монаха; заунывный, непохожій на другой, звонъ монастырскихъ колоколовъ и вереницы черныхъ иноковъ съ ихъ глухимъ пѣніемъ подъ сводами прохладной, даже въ зной, и темной церкви, съ каменнымъ холоднымъ поломъ, до котораго касались ихъ горячія головки…
Зимою по ночамъ въ Крутиловкѣ бывало страшно: забирались въ овчарню волки; поднимался ревъ… Собаки выли и лаяли. Яшка съ храбростью почти невѣроятною бралъ ружье и отправлялся стрѣлять волка. Онъ грозился непремѣнно принесть его; однакоже, не приносилъ.
— Убѣгъ, собачій сынъ! — говорилъ Яшка: — постривай! завтра не убѣжишь!
Завтра волкъ убѣгалъ тоже, предварительно задравши нѣсколько овецъ.
Волчьи глаза горѣли, какъ двѣ свѣчки, одинъ разъ въ сѣняхъ самого дома; но случилось это подъ рожденье Бори, и по этому рѣшили, что оно даже хорошо — въ здоровью…
Изъ Крутиловки воспоминанье переноситъ въ городъ, въ скучную квартиру, нанятую у какой-то глухой Кавардачки.
Здѣсь у нихъ уже учитель — добрый, бѣлый, съ голубымъ воротникомъ студентъ, который учитъ «любить» во всѣхъ видахъ и наклоненіяхъ по-латыни. Боря далеко не такъ успѣшно любитъ по-латыни, какъ потомъ любилъ по-русски; лучше это дѣлаетъ Мишель.
Бѣлый студентъ надаетъ писать на тему «восходъ солнца» и «гражданское чувство», чѣмъ ставитъ въ совершенный тупикъ маленькихъ гражданъ, не видѣвшихъ отъ роду, какъ восходитъ солнце, потому что онъ же въ это время приказываетъ спать, и слышавшихъ, что есть гражданскіе чиновники, но про гражданскія чувства ничего не слыхавшихъ…
Домовая хозяйка за стѣной ругается съ Тимошкою, котораго они, соскучившись учиться, то-и-дѣло посылаютъ узнавать: который часъ?
— А имъ на що? — кричитъ глухая Кавардачка.
— Можетъ, имъ учиться будетъ! — кричитъ тоже и Тимошка.
— Скажи, нехай учуться, поки не вывчуться...
Трепетъ отъ пустой церкви, отъ ея молитвеннаго голоса смѣненъ трепетомъ отъ залы театра, отъ спущенной и волнующейся занавѣси, отъ Гамлета, принца датскаго, въ чорномъ плащѣ, съ черепомъ Іорика въ рукахъ, и отъ Офеліи, въ которую они влюбились…
Вспомнилось и приключеніе въ театрѣ. Оно казалось тогда такимъ трагическимъ.
По причинѣ тѣсноты въ ложѣ, большіе велятъ дѣтямъ перелѣзать въ сосѣднюю — пустую. Дѣти долго противятся, наконецъ, уступаютъ. Тѣмъ временемъ, на сценѣ задорный принцъ датскій реветъ благимъ матомъ. Король, толстый и съ краснымъ лицомъ, въ коронѣ, гудитъ, какъ изъ бочки: «Гнитесь вы, колѣни непреклонныя!» а самъ глазами по театру водитъ… И такъ какъ онъ не просто король, но еще и содержатель театра, то продѣлка молодежи отъ него не ускользаетъ. Покуда принцъ оралъ свое, король всталъ, вышелъ за кулисы и показываетъ на ту ложу, куда только-что успѣли перекинуться четыре непріятельскихъ ноги. Ложа очищена, и нарушители порядка со стыдомъ водворены въ своихъ владѣніяхъ. А король сдѣлалъ дѣло и опять идетъ на сцену гнуть колѣни непреклонныя.
Бѣгутъ, бѣгутъ воспоминанія, — чѣмъ ближе, тѣмъ быстрѣе, и мелькая точно версты по дорогѣ…
Вотъ ужъ и проводы изъ города, и слёзы, и махающіе мокрые платки… мать, ухватившаяся за плечи Борины и повисшая съ рыданіемъ, и плачущій оставшійся Мишель… и отошедшій назадъ полосатый шлагбаумъ, и длинная дорога — въ пошевняхъ, съ попутнымъ возвращавшимся чиновникомъ изъ отпуска въ Петербургъ… пьяный ямщикъ, котораго чиновникъ бьетъ кнутомъ, поваливши посреди дороги, и привязываетъ потомъ къ облучку… ухабы и паденіе въ глубокій снѣгъ, и карабканье въ снѣгу… Москва съ церквами, галками на крышахъ и крестахъ, такая пестрая и длинная, что въ глазахъ рябитъ… Гладь и лѣса подъ Петербургомъ — и въ сѣдомъ туманѣ золотыя иглы крѣпости и адмиралтейства. Кислый воздухъ, навозныя улицы, визгъ саней по камнямъ, встрѣчные возки, кареты; разноцвѣтные шары въ окнахъ аптекъ… Набережная, вывѣски, мосты. И въѣздъ подъ ворота большого дома… Лѣстница вонючая и темная… квартира, продушенная лѣстницей, чей-то портретъ со звѣздою на стѣнѣ и портретъ Тальони… И переселенье къ дядѣ Ѳедосѣю Ѳедоеѣичу. Курьеръ на лѣстницѣ; чиновникъ на порогѣ; Степанида Львовна въ траурѣ по Никтопольонъ-Савичѣ, въ гостиной; дядя въ кабинетѣ… и робость, охватившая невольно.
— Пора, братъ! давно пора! — встрѣчаетъ дядя, прикасаясь воздушнымъ троекратнымъ поцѣлуемъ до его щекъ: — нагулялся ты довольно! Я ужъ, такъ и быть, тебя самъ отвезу въ корпусъ.
И отвезъ въ большомъ возкѣ, который поворачивалъ по улицамъ, по площадямъ, мимо скачущаго въ бѣломъ инеѣ Петра, мимо мелочныхъ и всякихъ лавокъ, — и покачивался на ухабахъ…
— Вотъ, прошу, примите подъ свое крылышко! — вошелъ дядя къ Култышкину, который выбѣжалъ бочкомъ на лѣстницу: — мой рекрутъ заслужитъ…
И уѣхалъ. Култышкинъ рекрута отвелъ въ роту и велѣлъ остричь по формѣ.
Стригутъ его, одѣваютъ; уже остриженная его голова слилась съ цѣлымъ моремъ остриженныхъ головъ, и Боря пригнанъ подъ ростъ мальчиковъ ему чужихъ; онъ замѣшался между смѣлыми и пристающими кадетами, которыхъ забавляетъ его южный выговоръ…
По утру разбудилъ трескучій барабанъ и крикъ дежурнаго: «вставать! вставать!» онъ же уложилъ вечеромъ, только съ измѣненіемъ: «спать! спать! спать!» И всѣ заснули по командѣ, по командѣ встали.
Но не спитъ на твердомъ тюфякѣ новичокъ подъ своимъ номеромъ. Онъ обливается горячими слезами, даже страстно просить смерти и раздумываетъ только: удариться ли головой объ каменную лѣстницу, или выскочить на мостовую изъ окна? Впрочемъ составляетъ, между прочимъ, и планъ бѣгства… въ Америку — на кораблѣ, который стоитъ передъ корпусомъ. А самъ рыдаетъ, заглушая рыданія въ подушкѣ.
Только въ утреннему барабану онъ заснулъ крѣпко и увидѣлъ милую Крутиловку и бѣлаго студента за урокомъ, и услышалъ голосъ: «нехай учатся, поки не вывчатся»… а вслѣдъ нимъ: «вставать! вставать! вставать!» и барабанъ…
Въ палатахъ холодно; онъ дрогнетъ, и перепаточенный сбитень съ кислой булкою плохо подкрѣпляетъ на длинные томительные классы и «ученье» у фельдфебеля гвардейскаго полка, вмѣсто отдыха послѣ классовъ. Ротные, безъ всякой видимой причины, одергиваютъ куртку и прикрикиваютъ: «выше голову! голову выше!» Учителю русскаго языка отчего-то представляется, что знать имя и отчество Греча по крайней мѣрѣ такъ же обязательно, какъ и его грамматику…
— Николай Иванычъ Гречъ, негодяй! — кричитъ онъ тонкимъ голосомъ и въ носъ. — Поди, стань въ такое положеніе, чтобы носъ твой составлялъ перпендикуляръ, опущенный къ точкѣ соединенія двухъ стѣнъ; то-есть по-просту: стань въ уголъ. — Подоплексину, разсѣянному малому, которому Николай Иванычъ почему-то представлялся не иначе, какъ Иваномъ Николаичемъ, приходится ежеминутно составлять перпендикуляръ. Но Газенгозевъ, самый глупый въ классѣ, сочиняющій такіе же глупые стихи, стяжаетъ полныя отмѣтки, потому что не сбивается не только въ имени и отчествѣ, но даже въ чинѣ автора грамматики. Учитель исторіи и географіи кладетъ передъ собой Кайданова и съ удареніемъ вычитываетъ: «причи-ны паде-ніія за-падной ри-мской им-періи…», а на вопросы отвѣчаетъ большей частью: «это, я тебѣ скажу, братецъ ты мой, покрыто мракомъ неизвѣстности». Указывая города Франціи, положитъ руку на карту (а рука у него больше Франціи) и говоритъ «тутъ, господа, гдѣ-нибудь долженъ быть этотъ самый городъ». Онъ училъ когда-то танцамъ, но по причинѣ ревматизма въ ногахъ и многочисленной семьи, учитъ исторіи и географіи. Задорный нѣмецъ Карлъ Иванычъ кидаетъ для упражненія: «переѣзжая über die Brücke, aber замѣчая, dass die Tochter, любящая отца своего»., и горе тому, кто забудетъ, что «причастія и дѣепричастія составляютъ красоту русскаго языка!»
— Я не Карлъ Иванычъ, я тигръ! я левъ! — освирѣпѣетъ нѣмецъ.
— Просто оселъ! — постарается успокоить Ломовизовъ.
— Кто сказалъ, что я оселъ?
— Всѣ! всѣ! — равдается хоръ.
Тогда онъ начинаетъ свирѣпѣть ужъ по-нѣмецки; и ужъ въ самомъ дѣлѣ не какъ Карлъ Иванычъ, но какъ Карлъ Моръ восклицаетъ: «О, Menschen, Menschen, Krokodillen!»
«Батька» корпусный ужасный реалистъ: онъ въ толкованьи литургіи спрашиваетъ: «а что-жъ ангелы-то дѣлаютъ? кашу ѣдятъ что ли?» и самъ отвѣчаетъ скороговоркой: «ангелы славословятъ Господа клирами небесными…» Бѣда, если онъ словитъ съ книгою: — «романы читаешь? — закричитъ: — погублю! никого не побоюся: ни Бога, ни государя, ни самого генерала!»
Разъ въ году ждутъ такую высокую особу, что на всемъ видимомъ пространствѣ разставлены махальные; «самъ генералъ» свидѣтельствуетъ носки кадетъ и осязаетъ ихъ подметки.
— Ѣдетъ!!! — раздается крикъ, почти вопль! и все вытягивается. «Генералъ» выставляетъ себя на морозъ безъ шляпы и въ одномъ мундирѣ; схватываетъ шубу съ всемогущихъ плечъ и дрожитъ, какъ листъ, — гораздо меньше отъ мороза, чѣмъ отъ страха. Нѣсколько сотъ неподвижныхъ учениковъ превращаются въ одну сплошную стѣну новыхъ куртокъ и неукоризненно остриженныхъ головъ, передъ которою проходить мѣрнымъ шагомъ, съ носка, дѣйствительно высокая особа, выгнувъ грудь и обдавая съ ногъ до головы сокрушительнымъ взглядомъ, какъ кипяткомъ, ни живыхъ ни мертвыхъ мальчиковъ…
— Чего надулся? сычомъ смотришь! (вдругъ скажетъ). Полякъ?
— Никакъ нѣтъ-съ, ваше… — дребезжитъ окончательно передрогнувшій Култышкинъ.
— То-то-же! надѣюсь у тебя поляковъ нѣтъ.
— Никакъ нѣтъ, ваше… Богъ миловалъ.
— Это хорошо! А все-жъ улыбка не мѣшаетъ.
Уѣдетъ — и начнутъ учить улыбкѣ…. Но такъ какъ улыбкѣ, какъ и всему, должна быть мѣра, то изобрѣтательный Култышкинъ принимаетъ мѣрою мизинецъ, полагаемый между двухъ губъ — тогда выходитъ именно та самая улыбка, которая не мѣшаетъ…
Время бѣжитъ и рекрутъ успѣваетъ обдержаться, даже пріобрѣсть вниманіе и любовь. Надъ нимъ уже не насмѣхаются — съ нимъ знакомятся старшіе классы, до которыхъ достигаютъ въ корпусномъ журналѣ, переписываемомъ и разрисовываемомъ лучшими по каллиграфіи и рисованью учениками, его стихи. Онъ увлекаетъ и Ломовизова, который пишетъ уморительныя повѣстушки, за что окрещивается въ Гоголи; унылый Подоклекинъ за унылые куплеты — въ Шиллеры… Литературное движеніе достигаетъ такихъ размѣровъ, что благоразумное начальство основательно кладетъ ему конецъ, разсадивъ литературу по карцерамъ…
Изъ карцера Бориса ждетъ цѣлое торжество на саномъ «офицерскомъ отдѣленіи», куда его зоветъ на чай самъ прапорщикъ Нѣжнобабинъ, напечатавшій элегію въ «Литературныхъ прибавленіяхъ въ Русскому Инвалиду» и вдобавокъ, вопреки недозволенію начальства, тайно помолвленный, — значитъ, человѣкъ во всѣхъ отношеніяхъ необычайный. Имя Нѣжнобабина, крупно напечатанное, порождаетъ въ молодомъ умѣ мечты почти непозволительныя: «ну что, когда бы также точно было напечатано его имя?» И вотъ за чаемъ Нѣжнобабинъ вынимаетъ номеръ «Прибавленій», съ крупно напечатаннымъ Затоновъ, да еще Б. Затоновъ! Въ стриженныхъ вискахъ кадета застучало; буквы вытянулись, выросли почти до потолка… А если это только показалось, и ихъ совсѣмъ нѣтъ? Но Нѣжнобабинъ налицо, и улыбается. Ну, значитъ, въ самомъ дѣлѣ естъ! И точно есть, и очень крупныя, такія же, какими печатается Несторкинь — одно изъ величайшихъ, въ его глазахъ, именъ своего времени… Онъ литераторъ, — уже не переписываемый каллиграфически кадетами, — но печатный, настоящій! Это его окрыляетъ до того, что онъ въ недѣлю сочиняетъ историческую драму въ стихахъ, за что и признается прямо корпуснымъ Шекспиромъ.
А вотъ и тучка на прояснившемся было небѣ отрочества. Съ околичностями и намеками, какъ всегда, такими тонкими, что сквозь нихъ все видно, дядя готовитъ къ какой-то вѣсти изъ Крутиловки.
— Ты, брать Борись, ужъ не того — не ребенокъ; надо, братъ, умѣть быть мужемъ… Изъ Крутиловки есть письмо… Несчастья должны постигать человѣка… безъ несчастій не того…
— Отъ кого письмо? — съ замираніемъ спрашиваетъ Борисъ.
— Отъ Мишеля, братъ, — отъ брата твоего Мишеля… матушка ваша простудилась… Надо, Борисъ, быть мужемъ, говорю…
— Сильно простудилась? Умерла?! — дико закричалъ сирота, и окаменѣлъ.
Да, эта чудная, сильная, здоровая женщина, вынесшая на своихъ плечахъ безнадежную болѣзнь и трагическую смерть мужа, управленіе имѣніемъ, плутни и грубости приказчика, атамана, дворни, жида винокура, вѣчный недостатокъ въ деньгахъ при расплатахъ за ариѳметику, исторію, французскій языкъ, за городскую квартиру, — эта неусыпная мать, изворачивавшаяся съ крѣпостнымъ портнымъ Ѳедькою, выкраивать изъ неприкосновенныхъ долго, какъ святыня, старыхъ платьевъ покойнаго мужа курточки и панталонцы Мишенькѣ и Борѣ, — та, которая съ шести часовъ утра уже бывала на ногахъ, и въ двадцатиградусный морозъ сама присутствовала при «заторѣ» и выпускѣ водки — единственномъ источникѣ денегъ, — она умерла отъ какой-нибудь простуды! Наканунѣ, въ первый разъ въ жизни не встала въ 6 часовъ съ постели, а на другой день ужъ не узнала Миши и исчезла… И теперь, когда спустя такъ много лѣтъ, далекій этотъ образъ вновь предсталъ во всемъ величіи своей простоты, онъ понялъ истинное значеніе той скромной деревенской женщины, которую онъ называлъ матерью и подобной которой никогда не видѣлъ послѣ… Не любовь ея и ласки (она нѣжничала мало), — ему представились святая сила той правдивой, честной души, которую боготворили всѣ, отъ старой бабушки и вѣчно ссорившихся тетенекъ, только съ нею одною не ссорившихся, до Стараго ключника Гордія, который расточалъ почти отеческое попеченіе «молодой пани» въ заботахъ объ амбарахъ и подвалѣ. Передъ нимъ выступилъ тотъ неурожайный годъ, когда Гордій вымелъ всѣ закрома, а люди изъ чужихъ деревень приходили и падали на дворѣ отъ голода, и мать снимала свой ломоть хлѣба съ прибора и несла… Онъ живо увидалъ передъ собою, какъ она, въ исходѣ мѣсяца, бывало повторяетъ: «что я скажу вашему французу, дѣти?» или: «какими глазами смотрѣть мнѣ на студента?» и, наконецъ, ѣдетъ, скрѣпя сердце, къ бабушкѣ, которая и выручаетъ лабанчиками (червонцами) изъ завѣтнаго сундучка…
— Богъ дастъ, продашь водку, отдашь, — успокоиваетъ свою Оленьку старушка.
И лабанчики, размѣнянные на цѣлковые, идутъ на француза, на студента, на ариѳметику, на все, кромѣ того, что ей самой нужно…
Не позабылъ онъ и того ужаснаго событія, когда задѣлъ на выростъ сшитымъ плащикомъ и повалилъ цѣлый ворохъ стеколъ въ лавкѣ, куда, въ сопровожденьи Ѳедьки, пошелъ вырѣзывать стеклышко для рисунка, приготовленнаго въ имянинамъ матери… Онъ и теперь помнитъ, какъ страдалъ, возвращаясь домой подъ конвоемъ купца; какъ тотъ потребовалъ безсовѣстную сумму въ нѣсколько цѣлковыхъ и какъ мать, истощившая увѣщанія и угрозы, бросила ему на столъ эти дорогіе цѣлковые! И что ему было особенно больно, такъ это то, что видя его отчаяніе, она даже не побранила его…
Святая тѣнь! клоню передъ тобой колѣни,
Которыхъ не клонилъ еще ни передъ кѣмъ!
записываетъ онъ сквозь слезы умиленья въ свою записную книжку, и черезъ полчаса стихотвореніе: «Мать», готово…
Кончилъ, и ни съ того ни съ сего, ему вдругъ представляется послѣдній вечеръ на Каменномъ Острову, и Маша Зеленецкая на колѣняхъ, прижимающая къ груди оброненную имъ перчатку на терассѣ. Бѣлая ночь обливаетъ ея бѣлую лебяжью шею и до локтя обнажившіяся руки… Онъ вошелъ неслышно, поднялъ ее за руки и, положивъ себѣ на плечи эти соблазнительныя руки, смотрѣлъ долго въ каріе и грустные глаза…
— Мари, гдѣ ты? — раздался голосъ матери, и Мари, въ какомъ-то вдохновеніи разлуки, ухватила его за голову и быстро-быстро поцѣловала въ лобъ и въ губы… «Мари! гдѣ ты, Мари?» — звала мать… И они вернулись въ комнаты.
VI.
правитьСубботы стали приходить уже скорѣе для Бориса. Когда не ждешь, все приходить скоро.
— Пришла почта! почта пришла! — выводилъ себя почтальонъ и подавалъ Борису два пакета. На одномъ былъ почеркъ милаго Камеева, на другомъ — надежнаго Бухтормина. Онъ принялся разомъ отыскивать въ обоихъ то, что всегда находится, когда хорошенько знаешь, чего искать.
«Я былъ вчера у нихъ (отыскалъ онъ у Камеева). Какъ тамъ стало грустно, Борисъ! будто похоронили кого-то. Ѳедосей Ѳедосѣичъ какъ ни старался всѣми силами устранить мысль о твоемъ отсутствіи, она такъ и тяготѣла надъ всѣми… Наконецъ, онъ увидѣлъ, что самое лучшее — самому заговорить о тебѣ. Онъ такъ жалѣетъ о твоемъ удаленіи! (которое самъ же обработалъ!) Доброта въ этихъ людяхъ…»
— Ну, Богъ съ нею, съ добротою! А вотъ и о ней!
"Она была грустна. Глаза ея были красны. Мнѣ удалось съ нею перебросить два слова. Она стала мнѣ: «посмотрите, какъ я кашляю! а сколько я плакала!» — Полноте, Лизавета Ѳедосѣевна! — сказалъ я, — будьте тверды! берегите себя… авось, все измѣнится… — «Да, хорошо вамъ говорить, а каково мнѣ!» Она убѣжала, и я слышалъ, какъ она плакала. Я спросилъ еще у нея: что писать тебѣ? Она отвѣчала: «пусть онъ только помнитъ меня… пусть любитъ… я буду и тѣмъ счастлива!»
Въ припискѣ глаза наткнулись наслѣдующее: «Маша Зеленецкая тебѣ кланяется. Я ее встрѣтилъ на англійской набережной. Повѣришь ли, я даже удивился, — она не скрываетъ отъ меня вашего послѣдняго прощанья… Она взяла съ меня слово, что я ей доставлю твой миніатюръ. — „Я готова буду тому броситься на шею, кто это для меня сдѣлаетъ!“ Мнѣ показалось при этомъ, что голосъ ея дрожалъ. Ты лучше всѣхъ знаешь этоть голосъ»…
— "Писать тебѣ о ней? Да о чемъ же можно еще писать: мнѣ къ тебѣ, бѣдный другъ мой (начиналъ Бухторминъ)… Въ воскресенье я и Камеевъ были по обыкновенію у нихъ. Вошли: въ залу, по ней какъ и прежде ходила она, но… не съ тобою! съ какою-то институтскою подругой, коренастой и приземистой, какъ битюцкая лошадь… При первомъ шагѣ въ эту такъ знакомую комнату, грустныя воспоминанія зароились во мнѣ… Перекинувшись нѣсколькими словами, банальными, какъ и всѣ фразы при незнакомыхъ, мы отправились въ гостиную на поклоненіе къ Ѳедосѣю, засѣдавшему со Степанидой Львовной, Лакомъ, вернувшимся изъ какой-то командировки со Станиславомъ съ тарелку на шеѣ, и господиномъ съ лицомъ, на которомъ все обстоитъ благополучно…
"Костюмъ Лили такъ живо возродилъ во мнѣ твои восторги: она была въ бѣломъ платьѣ и черной бархатной курточкѣ. Она такъ чудесно обрисовываетъ станъ ея: — C’est ainsi que Boris vous aimait! — шепнулъ я ей при входѣ… Она дѣлаетъ глупости: пьетъ ложками уксусъ, въ доказательство, что ужъ не для кого теперь беречься. Я сказалъ, что объ этомъ напишу тебѣ, и она дала слова больше этого не дѣлать… О, какъ любитъ тебя эта женщина! сколько младенческой грусти слышалось въ пеняхъ ея: «ко всѣмъ пишетъ, ко мнѣ одной хоть бы слово!» Это было такъ сказано, что я не имѣлъ духу представлять ей всю безразсудность такого желанія…
«Господинъ съ благополучнымъ лицомъ оказался Дубиновичъ — одинъ изъ жениховъ. Но, владыко мой, что это за оселъ! она страдаетъ, какъ только случится быть ей близко возлѣ этого чада безмолвія. Ѳедосѣя коробитъ при одномъ взглядѣ на него: „Степанида Львовна, что-жъ онъ все молчитъ?“ Нѣтъ, это ужъ черезчуръ! Я вынудилъ у нея слово, что за него она не пойдетъ. Бѣдное созданье! какъ глубоко равнодушна она къ тому, за кѣмъ ей быть!.. Послѣ обѣда играли въ „secrétaire“ — игра, предложенная мною не безъ намѣренія: въ ней высказалась феноменальная глупость претендента на руку нашего „дитяти“… До конца вечера этотъ дуракъ, съ своей глупо-доброю рожею, преслѣдовалъ ее буквально, какъ тѣнь. Что бы ни дѣлала, сх кѣмъ бы ни говорила бѣдняжка, голова этого шута выростала, какъ бы волшебствомъ, у нея за плечами. Но смѣшнѣе всего то, что во все это неотступное слѣдованіе за Лили, онъ не сказалъ ни одного слова — говорю безъ метафоръ!»
Перевернувъ листокъ кверху ногами, Борисъ прочиталъ на самомъ краюшкѣ поля: "на дняхъ иду по Невскому и натыкаюсь на Милаго Степаныча, который караулилъ за угломъ какого-то вѣрнаго должника. Въ доказательство вытащилъ изъ кармана свой чемоданъ съ росписками и принялся что-то показывать; но я ему посовѣтовалъ лучше быть «съ подъѣздомъ».
На другомъ краюшкѣ: «Разноперовъ, наконецъ, вернулся будетъ представленъ въ камеръ-юнкеры. Сила Петровичъ ему обрадовался какъ отцу родному, и такъ ужъ и живетъ у него на порогѣ».
Письма не произвели, однако, того дѣйствія, какого могли ожидать писавшіе: упоминаніе о курточкѣ все испортило. «Она такъ чудесно обрисовываетъ станъ ея!» Да, и потому-то надѣвать ее для Дубиновича какого-то непозволительно! Она не только обрисовываетъ станъ, но открываетъ грудь гораздо болѣе, чѣмъ Дубиновичу то вѣдать слѣдуетъ! Лили больна: болѣзнь ея кольнула въ сердце; но слова: «Ко всѣмъ пишетъ, только ко мнѣ ни слова…» раздражили, — знаетъ вѣдь, что я обѣщалъ, какъ честный человѣкъ и не могу писать. Ее жалѣютъ, и оно естественно, — конечно, ей нехорошо! но отчего же не жалѣютъ и его? развѣ ему хорошо? Отчего не пишутъ часто, безпрестанно — каждый день?
Бабушкинъ баловень, кумиръ влюбленныхъ дѣвушекъ и друзей требовалъ жертвоприношеній…
Онъ написалъ рѣзкіе отвѣты. Бухторминъ обидѣлся и написалъ въ свою очередь, что видно нельзя быть Затоновымъ безнаказанно: надо непремѣнно понесть свою долю Ѳедосѣя… Остальные писали, что онъ перемѣнился… А на самомъ~то дѣлѣ перемѣнился не онъ — перемѣнилась обстановка. Недоставало чувства безцѣннаго, любви во всякое время подъ рукою, какъ онъ привыкъ; и эта безплотная, неосязаемая страсть уже не утоляла, только возбуждала сердце. А оно требовало утоленія, и онъ съ горечью ощущалъ, что оно, вопреки его воли —
Вновь болитъ и любитъ…
Кого? онъ и самъ хорошенько незналъ: собственно никого… а, пожалуй, первую женщину, которую оно встрѣтило послѣ Лили, — рыжую Авдотью Алексѣевну! И это вовсе не потому, что она рыжая, или что она Авдотья Алексѣевна: какая бы она тамъ ни была — сердце ее полюбило бы:
Оттого,
Что не любить оно не можетъ!
Уже послѣ первой странной ея выходки въ саду, ему, быть можетъ, оттого и сдѣлалась особенно чувствительна потеря Лили, но онъ увидѣлъ, какъ перестало любиться легко; что онъ не будетъ повседневнымъ идоломъ женщины, что онъ, значитъ, перестать быть счастливъ! Въ первое же воскресенье (у начальника мужчины обѣдали по воскресеньямъ), когда неприступная Авдотья Алексѣевна, которая щурилась на всѣхъ и только на него глядѣла, — указала ему подлѣ себя за столомъ мѣсто хохлатаго Свекловитова, уѣхавшаго въ Петербургъ — посмотрѣть новую знаменитость французскаго театра и взять дочку изъ X. института; когда возбуждающій ея контральто звучалъ такъ близко, а масляные глаза смотрѣли такъ снисходительно, — онъ уже пришелъ домой съ частицей этой боли въ сердцѣ, не давалъ себѣ сознаться въ ней и пока еще переносилъ на далекую отсутствующую то, что ужъ навѣвала близость новой женщины… И какъ ни глупъ былъ намекъ пріемщика, онъ первый назвалъ по имени эту женщину…
Покуда грѣлъ сентябрь, и ясные, хотя студеные дни октября стояли надъ степью, а по садамъ были разостланы ковры сухихъ листьевъ и въ косыхъ лучахъ солнца роились мошки, — словомъ, пока еще жила природа, жить было можно. Время кое-какъ отсчитывалось субботами — отъ одной почты до другой, и отъ воскресенья у начальника до воскресенья… Ожиданіе того, какъ сядешь рядомъ съ Авдотьей Алексѣевной, которая послѣ обѣда возьметъ подъ руку и пойдетъ по саду, иногда на плотину къ пруду, — занимало еще мало мѣста въ безпредѣльной пустотѣ одиночества. Но все перемѣнилось, когда пришла осень съ грязью до того непроходимою, что даже у пріемщика не оставалось прогулки. Хворая природа чахла и ждала покорно смерти; наконецъ, и вовсе умерла. Зима ее запеленала въ саванъ… По субботамъ ужъ и не спрашивалось о томъ, пришла ли почта? но — гдѣ завязла или утонула? гдѣ ее замело?
— Завязла!-- отвѣчалъ, разставляя руки старикъ почтмейстеръ. Или: «втонула! нема!»
Письма перестали радовать; да и приходили они въ родѣ горчицы послѣ обѣда — мѣсяцъ спустя. Бухторминъ читалъ между строкъ охлажденіе къ Лили и, что было особенно досадно, велкодушно прощалъ, вмѣсто того, чтобы нещадно ругать! «Она несчастна (писалъ онъ), но ты не виноватъ: любилъ, пока любилось… любишь, можетъ быть, и теперь, но ея ли любовью?»
Мишель, какъ пріѣхалъ въ Петербургъ, такъ и простудился; кашляетъ и хандритъ… Тѣ, къ кому онъ стремился и думалъ примкнуть, жили до того плотно сомкнутою жизнью, чувствовали, мыслили, даже говорили такимъ согласнымъ хоромъ, что попасть, какъ ему казалось, ни въ эту жигнь, ни въ этотъ хоръ ужъ не было возможности… А тутъ еще и изданная имъ книга профессора подвернулась подъ руку веселой памяти барона Брамбеуса, который въ одну изъ игривыхъ минутъ своей баронской фантазіи заставилъ автора наговорить пропасть уморительныхъ глупостей. Тому, разумѣется, никогда и во снѣ не снилось нячего подобнаго; но статья вышла смѣшная, а справляться съ книгою никому не было охоты; вмѣсто славы, уважаемое имя увѣнчаюсь представленіемъ о чемъ-то шутовскомъ!
Съ отчаянья Мишель ударился въ службу, какъ когда-то въ науку, и изъ чада университета рисковалъ превратиться въ чадо департамента… Деньги изъ Крутиловки не высылались, а отчетность разнообразнѣйшаго Яшки, уже приказчика, изобиловала больше анекдотическою, чѣмъ цифровою стороною: то дѣва Гапка разрѣшалась тройнями, то майоръ Будякъ, — тотъ самый, который носилъ плащаницу, — запрягалъ въ пристяжку «жидиня» (жиденка), да еще приказывалъ «завиваться»: — «а воно молоде, воно неопытно: завивалось-завивалось, поки не вмерло»… Или сообщалось о томъ, что горилки (водки) стало выкуриваться мало, — что, впрочемъ, и быть не могло иначе при жидѣ-винокурѣ, несомнѣнно участвовавшемъ въ распятіи Христа. Волки свірѣпствовали въ овчарняхъ, крысы въ амбарахъ… Словомъ, послѣ Годунова не было правителя злосчастнѣй Яшки.
«Хоть ты плута этого и находишь „мольеровскимъ“ (писалъ Мишель Борису), — въ чемъ и я согласенъ — по сходству его со Скапэномъ, — но ввѣрять ему имѣнія дальше не хочу. Пожалуйста, добудь хоть Истукана — онъ гдѣ-то у тебя тамъ подъ рукою. Разумѣется, онъ долженъ забыть подсѣванье, — такъ ему и скажи, да построже!»
Про Лили Мишель писалъ: «Ужъ если это не любовь, то, знать, я ничего въ любви не смыслю! Да только какого чорта ты изъ нея дѣлать будешь?» прибавлялъ онъ жолчно: «вѣдь ты на ней не женишься? А ей и духу перевесть не даютъ — жениховъ чуть не за фалды тащатъ! правда, ни одна собака не сватается. Дубиновичу за особенную глупость отказали, а кто не тупъ и самъ не хочетъ (Лачиха-то вѣдь по всему городу вашъ романъ раззвонила). Старикъ просто изъ себя выходитъ: — И чего эти канальи не сватаются? — сердится».
Хлопоты отца о дочери не мѣшали и дядѣ помышлять о племянникѣ. Онъ написалъ Борису «родственное письмо» о томъ, какъ былъ у него Свевловитовъ; какъ онъ отъ Бориса безъ ума и какъ почелъ бы себя счастливымъ, еслибъ имѣлъ такого зятя… А за дочерью даетъ 200 тысячъ чистоганомъ. При этомъ дядя обращалъ серьезное вниманіе племянника на косу фортуны, которая, какъ ему было хорошо извѣстно, растетъ у нея спереди, отвернется, не за что будетъ ухватить: тамъ фортуна будто бы лысая.
Это раздосадовало Бориса. Какъ, чтобъ онъ только оттого, что у кого-то тамъ 200 тысячъ и что кто-то безъ ума отъ него женился? Еслибъ это было ужъ такъ нужно, онъ женился-бъ на Мари — та сама отъ него безъ ума… При этомъ шея, руки, обнаженныя до локтя, и поцѣлуй въ губы предстали во всемъ своемъ соблазнѣ…
Незамѣтно кончилась сама собою легкая поэзія почты. Началась другая строгая, сосредоточенная поэзія книжныхъ полокъ, отъ которыхъ убѣжалъ Мишель. Великіе чужіе и свои волшебники въ истасканной одеждѣ старыхъ переплетовъ и растрепанныхъ обертокъ принялись волшебствовать, кто сколько могъ; обманывать подобіемъ жизни и счастья, которыхъ теперь не было… Собственное перо скрипѣло часто до утра и бѣлая бумага заплеталась короткими и длинными дорожками; но онѣ пока не выводили ни въ то счастье, ни въ ту жизнь, и на другой же день рвались на мелкіе кусочки… А Степнянскъ былъ тутъ же передъ носомъ, съ своей жизнью и обѣдами по воскресеньямъ. Это тоже не было пока счастье; однако, что-то въ родѣ той свѣтящейся точки на концѣ недѣли, какую видно въ концѣ подземелья… Онъ по крайней мѣрѣ сядетъ рядомъ съ женщиною, не воображаемою — настоящею; складки ея платья лягутъ у его ногъ; густой звукъ ея голоса будетъ раздражать пріятно нерву… онъ почувствуетъ теплоту ея тѣла, когда возьметъ подъ руку…
Смѣшной пріемщикъ будетъ, какъ котъ, поводить усами и уморительно произносить: «Малекъ-адель! Малекъ-адель»!
VII.
правитьЕсли осень увела прогулки надъ прудомъ съ Авдотьей Алексѣевной, за то зима привела длинныя хожденія, съ ней по залѣ и вечернія чтенія вслухъ. Начальникъ сидитъ, потягиваетъ изъ трубки и то слегка покряхтываетъ, то смѣется всѣмъ животомъ. Баронъ Брамбеусъ дѣйствуетъ въ этомъ направленіи особенно успѣшно. Онъ его любимецъ. Пушкинъ и Лермонтовъ дѣйствуютъ въ направленіи обратномъ: они выгоняютъ его куда-нибудь на очередной вистъ. Тогда, какъ по волшебному свистку (не по свистку начальника однако), является неизбѣжная Амалія Францовна и водворяется каріатидою съ вязаньемъ въ рукахъ.
— Вы чудо какъ читаете! — говоритъ Авдотья Алексѣевна — положительно я вами завладѣю для русской литературы…
Чтецъ воодушевляется и въ самомъ дѣлѣ читаетъ хорошо. Иногда, при новой строкѣ, онъ поднимаетъ глаза отъ книги и встрѣчаетъ устремленные на него глаза слушательницы. Какъ знатокъ, онъ ловитъ въ нихъ не одно вниманье къ чтенію; пробуетъ останавливаться дольше, нежели новая строка того требуетъ; но вразумительное «что вы на меня такъ смотрите? читайте!» возвращаетъ его къ книгѣ. Одинъ разъ монологъ изъ письма Онѣгина:
Когда бъ вы знали, какъ ужасно
Томиться жаждою любви,
Пылать — и разумомъ всечасно
Смирять волненіе въ крови!
Желать обнять у васъ колѣни". т. д.,
произнесенный наизусть, прямо въ глаза, заставилъ ее даже потупиться и покраснѣть.
— Вы очень хорошо изображаете влюбленнаго, — оправилась она.
— Отчегожъ вы думаете, что я только изображаю?
— Да оттого, что я не знала васъ влюбленнымъ… Амалія Францовна, велите давать чай!
Каріатида снимается съ мѣста и исчезаетъ, а хозяйка подаетъ руку — и идетъ въ столовую.
Одинъ разъ читали при полковникѣ начало только-что напечатаннаго романа «Кто виноватъ». За окнами визжала мятель. Вниманіе все безъ остатка было поглощено незнакомою еще силою сарказма и почти дерзостью идей новаго произведенія. Вдругъ звякнуло стекло, и камень, пролетѣвши надъ головою Бориса, упалъ передъ начальникомъ, который сидѣлъ противъ окна. Ворвались серебряныя снѣжинки и закружились въ комнатѣ… Всѣ вздрогнули, кромѣ того, кому предназначался камень; онъ только крякнулъ и свиснулъ деньщика, чтобы послать за полицейскимъ урядникомъ,
— А здѣсь дуетъ, перейдемте въ гостиную, — сказалъ онъ.
Но Авдотья Алексѣевна больше читать не хотѣла.
— Походимте лучше по залѣ, — предложила она; взяла подъ руку Бориса и шепнула: «я испугалась, чтобъ не задѣло васъ».
Борисъ прижался къ ея локтю плотнѣе обыкновеннаго — она не отстраняетъ. Въ залѣ почти темно: Амалія Францовна не успѣла распорядиться свѣчами. Полковникъ отдаетъ покойнымъ голосомъ приказанія въ прихожей.
— Такая жизнь ужасна! — заговорила дрогнувшимъ, какъ струна, голосомъ Авдотья Алексѣевна: — каждый день можетъ что-нибудь случиться… Вы не знаете, — говорятъ, на дняхъ наказали кого-то?..
— Я вѣдь ничего не знаю, что здѣсь происходить… я здѣсь чужой… и ничто меня не занимаетъ…
— Въ этомъ я не сомнѣваюсь… Pardon!
Она потянула локоть; но онъ придержалъ и взялъ ее за кисть руки.
— Постойте! я не договорилъ: ничто — кромѣ… вы знаете кого?
— Ничего я не знаю — пустите!
И она пошла торопить свѣчи.
— Вы не удивитесь, если не застанете вашего деньщика сегодня! Я, знаете, ихъ всѣхъ велѣлъ забрать въ полицію и пересѣчь, — обратился къ Борису вернувшійся и въ прихожей начальникъ, съ добродушіемъ, которое странно ладилось съ такимъ распоряженіемъ: — всѣхъ безъ исключенія, и моего тоже, чтобъ ему не было обидно. Передъ розгами всѣ должны быть равны — знаете, какъ въ конституціи передъ закономъ…
Отъ этого добродушія Борису сдѣлалось холодно.
— Развѣ это они сдѣлали? — спросилъ онъ.
— Конечно, нѣтъ! Только такъ какъ это сдѣлано у нихъ передъ носомъ, такъ чтобъ памятно было. Виноватаго-то мнѣ изъ-подъ земли выроютъ! (это ужъ онъ произнесъ такъ, что все согласовалось, и крякнулъ, какъ еще не крякивалъ).
Хозяйка вернулась съ пузырькомъ и прищуренными глазами
Борису пришлось сдѣлать надъ собой усиліе на другой день, при встрѣчѣ съ хозяиномъ.
А тотъ еще, какъ нарочно, привѣтствовалъ его у входа своимъ смѣющимся животомъ, по поводу того, что стоявшіе тутъ же глухой полиціймейстеръ «разодолжилъ», какъ онъ справился: представьте, не только всѣхъ рабочихъ перепороть — тѣхъ такъ и слѣдовало, виноватый-то ужъ тамъ!.. но еще изъ мѣщанъ штукъ десять прихватилъ; и что всего забавнѣе (хохоталъ начальникъ) — изъ тѣхъ, которые были въ городѣ на базарѣ, и только на другой день вернулись. Поусердствовалъ, братъ глухарь! довольно, можешь и во-свояси!
Польщенный шутками начальства, глухарь съ низкими поклонами вышелъ.
— Просто хоть для Брамбеуса! — продолжалъ веселиться полковникъ: — ну, а теперь, пожалуй, и за Искандера приняться можно.
Начальница и Борисъ посмотрѣли другъ на друга, и имъ сдѣлалось ясно, что они оба здѣсь чужіе. Это ихъ вдругъ сблизило, и она во весь вечеръ первый разъ держала себя съ нимъ совершенно непринужденно; но съ мужемъ не сказала ни слова и смотрѣла грустно.
Съ этихъ поръ они стали встрѣчаться чаще: были допущены исключенія даже для очередныхъ вечеровъ, которые обогатились цѣлою парою въ кадриляхъ, а штатъ ассистентовъ — цѣлымъ «Малекаделемъ», къ злобной радости пріемщика.
— Бѣлуга-то наша! принцесса Бѣлугина!! — волновался онъ и, по обыкновенію, играя съ начальникомъ за болвана, решился глупѣе обыкновеннаго.
Барыни, бывшія всѣ мѣстныя Донны-Анны, тоже метались — внутренно, а внаружу выпускали только радость при видѣ дорогой гостьи. И въ самомъ дѣлѣ было чему радоваться: предвѣщалось большое развлеченіе, а принявъ во вниманіе крутой нравъ начальника, можетъ быть, и трагическое потрясеніе.
Но высокопарныя ожиданія разрѣшились самымъ мѣщанскимъ образомъ: начальница сама отрекомендовала Бориса своимъ ассистентомъ и будущимъ сынкомъ, потому что онъ, разумѣется, не откажетъ пригласить ее въ посаженныя матери, когда женится на Милѣ Свекловитовой. Намѣренія старика были ей явно извѣстны. Начальникъ то-и-дѣло вызывалъ Бориса на остроты и разныя милыя выходки, — какъ бы выставляя съ привлекательной стороны своего нареченнаго соперника, и искренно веселилъ свой животъ. Всѣ увидѣли, что на трагедію разсчеты плохи, и повѣсили носы.
Но одинокій молодой человѣкъ сталъ менѣе одинокъ. Исходивъ нѣсколько часовъ въ сѣдыхъ отъ инея, занесенныхъ выше заборовъ садахъ, не встрѣтивъ другого слѣда, кромѣ путанныхъ заячьихъ слѣдовъ на звѣздившемся на солнцѣ снѣгѣ, онъ отправлялся вечеромъ къ начальницѣ, и читалъ, читалъ до упаду, пока Амалія Францовна не вызывала къ чаю; или старался разгадать загадочную Авдотью Алексѣевну, ходя съ нею цѣлые часы по залѣ… А что въ ней была загадка, онъ не сомнѣвался, и это сообщало разговорамъ особенную прелесть: что-то подозрѣвается, недосказывается, заставляетъ желать узнать… Нѣтъ хуже разговора, за которымъ ничего не остается, книги, дальше конца которой ничего не требуется, — говорятъ, даже обѣда, послѣ котораго ѣсть больше не хочется…
Правда, Истуканъ, вызванный править Крутиловкою, какъ нѣкогда варяги Русью, привезъ со своего перепутья, куда новости и слухи приходили со всѣхъ сторонъ на почтовыхъ, что-то въ родѣ разгадки, которую и передалъ оглушительнымъ шопотомъ, хотя покрывавшій его храпъ деньщика изъ прихожей, вмѣстѣ съ трелью Тимоѳеевыхъ ножей на кухнѣ, достаточно свидѣтельствовали о полной безопасности отъ постороннихъ ушей.
Авдотья Алексѣевна была, по его словамъ, дочь «важнѣйшаго лица — на цѣлыхъ три губерніи».
— Генералъ-губернатора? — подсказалъ Борисъ.
— Во-во-во! — обрадовался старикъ: — его самого…
И затѣмъ сообщилъ, какъ не только-что полковники, даже генералы ее сватали. Сваталъ и нынѣшній мужъ, тогда еще капитанъ. А она — всѣмъ отказъ, — покуда не влюбилась въ пріѣзжаго «ремонтира», какъ онъ называлъ ремонтёра.
— У ремонтира развѣ есть Богъ? Посватался и кольцомъ обмѣнялся. Ну, а какъ подъ вѣнецъ идти — неблагороднымъ образомъ и скрылся! Оказываютъ, женатый былъ! Вѣдь ремонтиры безъ Бога дѣйствуютъ. Было-ль промежъ нихъ что, нѣтъ-ли, только отъ Авдотьи Алексѣевны всѣ отступились. Теперешній вашъ начальникъ одинъ не отступился: «прежнее, говоритъ, желаніе сохраняю». А она: «не пойду, говорить, ни за кого! Но ужъ ежели, говоритъ, пойду — то, уважаючи ваше благородство, за васъ однихъ, говоритъ. Однако, подождите!» И какъ вы полагаете? вѣдь ждалъ! ни много, ни мало, десять годовъ выждалъ! Въ чинѣ полковника ужъ дождался!
Послѣ этого Борисъ сталъ уважать скрытность начальницы. Но, какъ это часто случается, въ пылу разговора о прочитанномъ, какъ-то разъ забился и вдругъ сказалъ: — да вѣдь вы любили-же?
— Зачѣмъ вамъ это? — встрепенулась она: — развѣ съ васъ мало? Или ужъ и вамъ наговорили?
Потомъ остановилась противъ зеркала, въ которое видно было всякаго, прежде, чѣмъ онъ войдетъ въ залу, взяла въ обѣ руки его руку и крѣпко пожала.
— Дадимте слово: не говорить никогда объ этомъ…
Онъ поднесъ къ губамъ и поцѣловалъ въ первый разъ эти красивыя руки. Она ничего, — въ другой, въ третій разъ — не отнимаетъ… Наконецъ засмѣялась и вырвала.
— Да будетъ же вамъ! Амалія Францовна идетъ. Чай готовъ.
Въ зеркалѣ дѣйствительно отразилась знакомая каріатида нѣмки.
VIII.
правитьБылъ канунъ новаго года, который Борисъ встрѣчалъ одиноко и грустно, зная, что онъ не принесетъ ничего изъ того, что унесъ старый. Онъ и забылъ бы, пожалуй, что происходитъ какая-то встрѣча, если бы такая неправдоподобность, какъ рѣзкій выстрѣлъ ночью въ Степнянскѣ, не заставилъ его вздрогнутъ. Оказалось, что неправдоподобность выдумалъ пріемщикъ, поминавшій ружьемъ петербургскую пушку. Было-ль ему еще что поминать при этомъ, неизвѣстно, только нашъ герой покинулъ далеко не ее одну. Прежде всего ему представились стѣнные часы бабушки съ гирями, въ узкомъ деревянномъ футлярѣ, въ которомъ бывало что-то непремѣнно хрустнетъ передъ тѣмъ, какъ бить полуночь: это переломится годъ… Потомъ живо вспомнилась послѣдняя встрѣча новаго года у Ѳедосѣя Ѳедосѣна. Онъ шелъ изъ театра съ Бухторминымъ. Ночь стояла морозная. На душѣ было хорошо. Вдругъ онъ видитъ: сидитъ на снѣгу мужичокъ въ лаптяхъ и жуетъ чорную корку хлѣба. Ему стало жалко, что есть человѣкъ, которому не такъ хорошо, какъ ему. Онъ вернулся, досталъ изъ кошелька единственный серебряный рубль, долженствовавшій пойти завтра извощику за визиты. Мужичокъ снялъ шапку, размашисто перекрестился и объяснилъ, что онъ «не тутошній», но къ празднику въ деревню не пошелъ, потому что не на что было, а теперь пойдетъ. На душѣ стало еще лучше. На воску и оловѣ выходили удивительно хорошія вещи, а вдобавокъ обо всемъ узнала Лили и поцѣловала его удивительно нѣжно.
— Что-то мнѣ выйдетъ теперь? — подумалъ онъ, и открылъ томъ Шекспира. Къ такому способу разрѣшенія вопросовъ онъ часто прибѣгалъ въ Степнянскѣ, и изреченія великаго писателя, при особенной охотѣ подгонять ихъ къ тому, чего хочется, иногда престранно совпадали съ тѣмъ, чего хотѣлось. Теперь предстояло изречь: долго ли ему здѣсь оставаться? Но оракулъ на этотъ разъ, должно быть, не разслушалъ и отвѣчалъ околесную:
Что-жъ Римъ за дрянь, за плевела, когда
Подтопкой служитъ онъ, чтобъ освѣщать
Такую тварь ничтожную, какъ Цезарь?
Это ужъ, очевидно, не шло къ дѣлу. Попробовалъ Пушкина: тотъ отдѣлывается «Сказкою о мертвой царевнѣ и семи богатыряхъ» — еще хуже!
Царь съ царицею простился,
Въ путь-дорогу снарядился…
Ну, какъ водится!
Однако дальше лучше:
Девять мѣсяцевъ проходитъ,
Съ поля глазъ она не сводитъ…
Рано утромъ гость желанный
Издалеча наконецъ воротился.
— Отлично! его отвѣтъ! Девять мѣсяцевъ! — Теперь прошло шесть… неужто въ самомъ дѣлѣ черезъ три? Да, и передъ отъѣздомъ изъ Петербурга ему сказала извѣстная Александра Филиповна тоже! Странно! разумѣется, вздоръ… а все же странно! У Александры Филиповны кадеты всегда справлялись: какой вопросъ придется на экзаменѣ? Онъ объ этомъ не справлялся, но о томъ, когда вернется въ Петербургъ — справлялся, и узналъ, что вернется къ веснѣ… и хотя старуха была похожа на индѣйскаго пѣтуха — съ висюлькой на носу и отвислою сморщенною кожею на шеѣ, какъ у него, но показалась ему очень милою старухой. Стриженная чухонка на Козьемъ болотѣ, которой Говенгозенъ прямо считалъ себя обязаннымъ эполетами, обошлась менѣе любезно: угостила табакомъ изъ круглой табакерки и наговоривши пропасть совершенно непонятнаго чухонскаго вздора, вытолкала въ шею. Говенгозенъ находилъ, что это превосходно и что не всякому выпадала на долю такая честь. Отъ другого отвернется и кукишъ покажетъ: вотъ ужъ это скверно — значитъ, не сбудется!
Бухторминъ ворчалъ: «въ Бога не вѣришь, а молиться ходишь какимъ-то чудотворнымъ чухонкамъ на Козье болото!»
Уснулъ Борисъ только по утру и увидѣлъ во снѣ мать: это всегда случалось передъ чѣмъ-нибудь хорошимъ.
Собственно новый годъ начался для него черезъ мѣсяцъ. Короткая зима собралась и ушла такъ же внезапно, какъ и пришла. Въ февралѣ уже звенѣли ручьи; прудъ отражалъ опушенныя вербы, а черныя проталинки дымились на солнцѣ и синѣли пролисками (подснѣжниками). Кусты стояли багровые. Ночи налились и готовились брызнуть лоснящеюся листвою. Отъ вербъ разносился бѣлый пухъ по воздуху. Неприглядная глушь похорошѣла, какъ женщина послѣ болѣзни.
Онъ обходилъ сады и степь, проваливаясь въ рыхломъ снѣгу, который голубыми языками, то тамъ, то здѣсь, еще пестрятъ землю; впиваясь въ яркую, близко надвинутую весеннюю даль, и уже безъ чувства боли — съ тихимъ замираніемъ сердца, переносилъ такую жизнь. Жить изо дня въ день, ничего не ждать и довольствоваться книгой или перомъ, да нѣсколькими часами съ единственною какая была женщиною, — сдѣлалось привычкой. Жизнь какъ-будто пошла независимо отъ того, была ли она и около, или только въ немъ одномъ?
Глушью складывался человѣкъ.
Стихи уже не походили на прежніе, мысли — на юношескіе; обороты, выраженія крѣпли въ работѣ одинъ-на-одинъ съ собою: глушью, складывался писатель. Ужъ онъ забылъ и Александру Филиповну, и мертвую царевну, когда вращающійся почтальонъ принесъ письмо изъ Петербурга, которое наговорило вещей еще болѣе удивительныхъ, чѣмъ онѣ.
«Сообщаю тебѣ неожиданную для тебя, чудесную новость» (писалъ Мишель): ты посылаешься за-границу, во Францію, Бельгію, Германію и Англію, для изученія тамъ твоего дѣла и отчисляешься совсѣмъ въ военное вѣдомство, съ перемѣной мундира (Боже мой! вѣдь и Александра Филиповна говорила о перемѣнѣ мундира! А это-то ужъ казалось совершеннѣйшею чепухою). Князь Чернухинъ не захотѣлъ имѣть прикомандированнаго, а своего собственнаго инженера. Это сдѣлалось въ одинъ день. Я узналъ, что Ѳедосѣя Ѳедосѣича спрашиваютъ, желаетъ ли онъ этого; но такъ какъ онъ хотѣлъ еще спрашивать тебя, то я взялъ на свою отвѣтственность сказать, что ты-то желаешь несомнѣнно. Вслѣдъ на этимъ ты получишь и предписаніе. Мнѣ все кажется — это сонъ!"
Конецъ письма показался-бъ очень мрачнымъ, еслибы сіяющее начало не залило его своимъ свѣтомъ.
«Больше не въ состояніи писать, — оканчивалъ Мишель: — Мое здоровье хуже: пароксизмы лихорадки каждый день, кашель большой и я слабъ до нельзя…»
Однако же Борисъ, подъ дѣйствіемъ изумленія, не ощутилъ и той горести, какую должны были вызвать эти строки, ни даже такой радости, которой стоило письмо: послѣднюю, какъ ушбъ, онъ почувствовалъ уже позже… Сразу у него даже сжалось сердце: и такъ, всего этого скоро не будетъ — ни степи, и садовъ, ни тихаго одиночества, къ которому онъ привязался какъ къ другу… ни наконецъ этой загадочной женщины, которой онъ затруднялся передать вѣсть о близкомъ отъѣздѣ. Можетъ быть, ей покажется, что онъ ужъ очень радъ; а это непріятно оскорбляло уваженіе къ тому хорошему чувству, какое ихъ сближало. Однакожъ сказалъ все-таки ей первой, и какъ разъ такъ радостно, какъ не хотѣлъ. Пока онъ собирался, ушибъ далъ себя почувствовать вполнѣ, и радость вышла изъ береговъ — затопила всѣ остальныя чувства.
— Опять одна! — произнесла Авдотья Алексѣевна почти про себя, но ему въ этихъ словахъ послышался укоръ: радъ-молъ, что вырвался; до меня какое дѣло! Однако сейчасъ же овладѣла собой и прибавила: «я за васъ рада! уѣзжайте съ Богомъ! будьте счастливы! спасибо вамъ за все…»
Онъ крѣпко пожалъ ея руки и поцѣловалъ. Она отвѣтила какимъ-то признательнымъ пожатіемъ и жгучимъ поцѣлуемъ прямо въ щеку. Борисъ въ первый разъ испыталъ, что поцѣлуи могутъ быть въ самомъ дѣлѣ жгучіе — его такъ и обожгло.
Начальникъ усиленно крякнулъ при вѣсти объ отъѣздѣ свого подчиненнаго, и заплывшіе жиромъ глава его выразили что-то въ родѣ удовольствія, при встрѣчѣ прищуренныхъ глазокъ жены.
На другой день изъ дверей Подтычинской станціи вылѣзалъ, вмѣсто Истукана, жидъ въ ермолкѣ и гнусящимъ голосомъ приказывалъ Миципору: закластъ пану паруцику коній… А черезъ двѣ недѣли забрызганный грязью мальпостъ, трубя, подкатилъ къ воротамъ петербургскаго почтамта, и пріѣзжіе расправляли окоченѣлые члены въ ожиданіи чемодановъ. Не ожидалъ только поручикъ; онъ оставилъ Тимоѳея, а самъ весело вскочилъ на перваго ночного извощика…
Бурое утро давило городъ непрогляднымъ, продымленнннъ туманомъ. Въ улицахъ, похожихъ на навозное поле, было трудно и дышать и ѣхать. Все свидѣтельствовало о приходѣ повальныхъ болѣзней и весны. Дома въ сырыхъ пятнахъ темнѣли угрюмо, а запертыя окна магазиновъ казались закрытыми глазами этого соннаго города. Пріѣзжій осматривался кругомъ, какъ бы повѣряя: все-ли находитъ, что девять мѣсяцевъ назадъ оставилъ? И невольно повторялъ изъ письма брата: «мнѣ кажется, — это сонъ!»
— Да, девять мѣсяцевъ! «Рано утромъ гость желанный…» Даже и рано утромъ! Удивительно! А вотъ и портной Розенблатъ. То-то удивится, что надо мѣнять кантикъ на мундирѣ!
Сѣдокъ говорилъ вслухъ, такъ что мужичокъ-кучеръ придержалъ даже косматую лошаденку и спросилъ: «да ты мнѣ, что-ль, баринъ?»
А вотъ и знакомый домъ, и такое знакомое крайнее окошко: это комната Лили. Глаза поднялись къ нему и смущенно опустились — точно чего-то было стыдно; а сердце защемило, какъ незажившее мѣсто. Вотъ и лѣстница, и дверь, когда-то его, а теперь Мишеля, и крутиловскій заспанный Серега, кинувшійся къ ручкѣ съ такою стремительностью, что ей никакого не было спасенія отъ поцѣлуя, и удушливый глухой стонъ, выходящій изъ комнатъ.
— Что это? — спрашиваетъ пораженный Борисъ.
— Братецъ кашлять изволятъ, — отвѣчаетъ Серёга, тоже пораженный, что можетъ еще быть человѣкъ, который не прислушался къ этому неугомонному кашлю.
Всю веселость какъ рукой сняло.
— Кто-о-о тамъ? — протянулъ немощный голосъ.
Борисъ кинулся на цыпочкахъ въ комнату, гдѣ его обдало воздухомъ испарины, лекарствъ и уксуса — этимъ спеціальныхъ воздухомъ тяжело-больного, — и, вмѣсто радостныхъ привѣтствій, облилъ слезами исхудалое, горѣвшее сухимъ жаромъ лицо брата.
IX.
правитьПослушать только при любой встрѣчѣ, какъ человѣкъ перемѣнился, такъ выйдетъ, что отъ него ничего не осталось. Борисъ, напримѣръ, до того возмужалъ, сдѣлался такой степенный, что его просто узнать нельзя было.
— Остепенился! — острить Ломовизовъ: — недаромъ въ степи побывалъ!
— Даже какъ-будто выше сталъ!
— Выросъ въ нашихъ глазахъ! — подбавляетъ онъ же.
— А глаза какъ будто стали меньше!
— Ротъ совсѣмъ другой!.. или его, можетъ бытъ, усы?
— Перемѣнилъ прическу!
— Зато какъ идетъ бѣлый султанъ на каскѣ къ его волосамъ!
— Совсѣмъ не идетъ! султанъ-то именно и не идетъ! — вмѣшивается дядя: — да и носитъ его ты едвали въ правѣ? Бѣлые султаны только у адъютантовъ…
Но вѣчныя его сомнѣнія на этотъ разъ разсѣяваются такимъ обстоятельнымъ исчисленіемъ вѣдомствъ, осѣненныхъ бѣлыми султанами, какое способенъ былъ представитъ одинъ случившійся тутъ Милый Степанычъ.
— Ну, ужъ если ты говоришь, — покоряется Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ, и условливается. — А все-жъ, по моему къ Борису не идетъ…
— Душенька Лизочка! ты какъ думаешь? — обращается къ экспертизѣ Лили Милый Степанычъ. — Тебѣ лучше знать…
Блѣдная до тѣхъ поръ дѣвушка покрывается багровыми пятнами и перервавшимся голосомъ отвѣчаетъ, что она не знаетъ, но что, вѣроятно, идетъ.
— Степанида Львовна! — скажите ему, пусть молчитъ… чѣмъ глупости говорить, — разстраивается Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ. И новыя сомнѣнія, которыхъ не разогнать никому, омрачаютъ его душу: Борись за-границей не будетъ заниматься, а въ «Journal des Débats» объ этомъ напечатаютъ, — такъ-таки прямо и скажутъ: поручикъ Затоновъ предметомъ не занимается! Карьера испорчена, да и родъ опозоренъ!
Встрѣча двоюродныхъ была безупречна и холодна, какъ законъ: пожатіе руки и только.
Какъ-будто не прошло недѣли,
Какъ-будто бы вчера вдвоемъ
И мочи нѣтъ другъ другу надоѣли…
Она взглянула на него уже послѣ, когда онъ отошелъ: съ усами, и не тотъ… и мундиръ не тотъ, можетъ быть, и лучше, да не тотъ! Онъ еще при входѣ нашелъ, что она не та. Дѣтскость его «дитяти» прошла вмѣстѣ съ чувствомъ имъ вызваннымъ. Прическа модная, и стало быть глупая, не могла сравниться съ наивностью прежнихъ кудрей… Что было, стерлось и снаружи… Потомъ они заговорили, но при всѣхъ, и тоже не то: — говорили, чтобъ только говорить, а не то, чего не говорить значило когда-то не жить. Борисъ не могъ не замѣтить, что приближеніе его къ Лили было въ глазахъ родителей огнемъ, подносимымъ къ пороховому складу, и сторонился. Слова брата: «вѣдь ты на ней не женишься» — постоянно отзывались въ его совѣсти…
Бухторминъ съ Камеевымъ нѣжно цѣловали и разсматривали своего друга. Первый даже подводилъ ближе къ свѣту, чтобъ лучше разсмотрѣть, и съ навертывающимися слезами умиленія каялся въ томъ, за что обвинялъ прежде…
— Ты сердился на насъ, Борисъ, что мы писали рѣдко, и былъ совершенно правъ! Натуры, какъ наши, не умѣютъ себя принудить ни къ чему… У нихъ не хватаетъ силы и на то, чтобъ одолѣть гадкую лѣнь, написать письмо къ далекому другу… А тотъ его ждетъ — да и какъ ждетъ! Пишутъ, когда пишется, а чаще, когда досада на все, и главное на самихъ себя, пересилитъ эту лѣнь, и надо высказаться…
Мишель, который и прежде не переваривалъ изысканныхъ фразъ, а теперь кривился и отъ самыхъ обыденныхъ, ощетинился…
— Да ну его къ чорту-то все! — мы опять вмѣстѣ — и хорошо! Пусть намъ Борисъ лучше разскажетъ что-нибудь…
— Про пріемщика! — заморгалъ Бухторминъ, что всегда было примѣтой совершенно готоваго смѣха.
— И про начальницу! про начальницу! — подхватили прочіе.
— Чисто гофмановскій, этотъ пріемщикъ! А начальница ничего… — увертывался Борись. Вы мнѣ лучше, господа, скажите, что Зеленецкая?
— Ну, эта ужъ чисто гоголевская Солоха! — заговорили всѣ. — Послѣ тебя у десятаго виситъ на шеѣ.
— Теперь у кого-же? — смѣялся притворно Борисъ, хоть въ самомъ это вызывало и брезгливость, и обиду.
— Теперь у князя Прянишнаго. Матушка оцѣнила самое мѣсто его жительства: наняла дачу рядомъ съ его великолѣпной дачей, — ты знаешь, на островахъ, — да такую, чтобъ онъ, куда ни повернется, видѣлъ Машу, и во всѣхъ видахъ: одѣтую, раздѣтую, и когда голову чешетъ, и когда умывается, и спать ложится, и встаетъ… словомъ, всегда и вездѣ. Поѣдешь, самъ увидишь…
— Увидишь пряничнаго князя, — прибавлялъ Ломовизовъ, — до сихъ поръ ты видѣлъ только пряничныхъ коньковъ.
— Я едва ли поѣду.
— Ой, поѣдешь! похорошѣла вѣдь еще, злодѣйка! — вздыхалъ Бухторминъ.
— Ужъ я право не знаю, чѣмъ она лучше нашей Крутиковской Галки? — ворчалъ Мишель. — Бухторминъ, чего добраго, восторгался бъ и ею.
Борисъ смѣялся, а самъ представлялъ себѣ эту еще похорошѣвшую злодѣйку совсѣмъ не Галкой.
Видя, что разговора о Лили избѣгаютъ, точно какой-то опасности, онъ счелъ за лучшее самъ пойти ей на-встрѣчу.
— Ну, а Лили… подурнѣла, — произнесъ онъ съ усиліемъ и покраснѣлъ, какъ будто онъ былъ виноватъ въ этомъ.
— Подурнѣла, и очень! — отрѣзалъ Бухторминъ рѣшительнѣе, чѣмъ сдѣлалъ бы это при обыкновенныхъ обстоятельствахъ, и покраснѣлъ до лба включительно.
Предметъ неистощимыхъ разговоровъ когда-то, связавшій ихъ неразрывной дружбой, сдѣлался камнемъ преткновенія, который лучше было обходить. Они такъ и сдѣлали, и заговорили о Парижѣ. Бухторминъ зналъ его по книгамъ отлично и путеводилъ по немъ своего друга, обязывая напередъ восторгами въ тому, чѣмъ давно самъ восторгался…
Больной съ пріѣзда брата началъ оживать. Хандра уступала задушевнымъ бесѣдамъ и чтеніямъ, которыя увелъ было недугъ. Опершись на руку Бориса, онъ прохаживался по комнатѣ; охотно окружалъ постель смѣхомъ и спорами его друзей, иногда примѣшивая собственный потухшій голосъ и нетвердый смѣхъ къ ихъ здоровому хору, и только изрѣдка вскидываясь на своего университетскаго товарища… (Никто такъ не бываетъ виноватъ передъ больными, какъ близкіе имъ люди).
— Ну можно ли такъ смѣяться? — жалобно протягивалъ онъ: — и какъ, право, у тебя силъ на это станетъ?
Или: «Господи! да чѣмъ тутъ восторгаться? Ну, можно ли всю жизнь восторгаться?» И удручающій кашель разомъ тушилъ веселость. Крѣпкая молодость покорялась власти недуга, но значенія его не понимала: цѣлые дни свѣтлаго расположенія души Мишеля сбивали съ толку. Онъ просто мнителенъ; онъ иппохондрикъ, въ отца; капризничаетъ, а близкіе отдувайся! Борисъ не долженъ торчать при немъ неотлучно: онъ изъ одного значенія попалъ въ другое, и т. д.
Въ самомъ дѣлѣ, пріѣзжій только и видѣлъ пока въ Петербургѣ, что свое новое начальство: разрисованнаго самыми яркими красками князя, въ корсетѣ и парикѣ такого устройства, что въ него уходили всѣ морщины съ семидесятилѣтняго лицѣ Чернухина, да директора его канцеляріи — французившаго молодого генералъ-адъютанта, который, какъ гласила молва, обязанъ былъ карьерою тому обстоятельству, что попался на глаза князю именно въ такую минуту, когда угрожала погибель всякому, кто попадался: старикъ не былъ ни выглаженъ, ни раскрашенъ. Ловкій подчиненный, однако, нашелся: не узналъ начальника.
— Неизвѣстно вамъ, всталъ его сіятельство? — обратился онъ къ нему, какъ къ совершенно незнакомому человѣку.
— Онъ еще въ постелѣ, — отвѣчалъ тотъ.
И карьера директора была сдѣлана.
Къ Борису генералъ-адъютантъ обращался не иначе, какъ «мой любезнѣйшій поручикъ!» и простеръ до такого преувеличенія важность его поѣздки за-границу, что сказалъ даже, будто на него смотритъ Россія. Этого ужъ никакъ ожидать нельзя было! Маша Зеленецкая точно смотрѣла, когда любезнѣйшій поручикъ, проѣхалъ мимо, но чтобъ Россія?.. просто невѣроятно!
Откуда-жъ, однако, забрела въ эти военныя головы мысль о значеніи чисто-технической командировки? Князь Чернухинъ, въ млечныхъ путяхъ своей пріемной залы, при раскрытыхъ ртахъ цѣлаго сонма людей въ золотыхъ и серебряныхъ окладахъ, удостоенныхъ одного безмолвнаго помаванія головою, — обратилъ къ темной точкѣ инженернаго оберъ-офицера цѣлый монологъ о величіи Россіи и собственнаго вѣдомства, а также государя императора, изъ чего вытекало, что для вящшаго увеличенія всего этого, оберъ-офицеръ долженствовалъ ѣхать… И опять: «на васъ смотритъ Россія!»
— Касторъ Васильичъ, впрочемъ, вамъ объяснитъ подробно, — заключилъ министръ.
Дѣйствительно, объясненіе было въ Касторѣ Васильичѣ (безъ фамиліи).
Что же такое былъ Касторъ Васильичъ, и почему всякій обязанъ былъ знать, что такое Касторъ Васильевичъ и не было надобности называть его по фамиліи?
А потому, что не выходило афиши, объявленія о журналѣ, альманахѣ, чтеніи, — гдѣ бы не провозглашалось участіе «нашего маститаго поэта и драматурга Кастора Васильевича Несторкина». Безъ Кастора Васильевича фамилія Несторкина никогда не показывалась; при немъ она дѣлалась лишнею: есть ужъ такія счастливыя имена. А показываться, надо ему отдать справедливость, Несторкинъ не заставлялъ себя просить. Ни одна исторія, ни одинъ вѣкъ и никакая страна не избѣжали его рукъ: Сорренто и олонецкая губернія, Версаль и Царевовокшайскъ —
Ничто не оставлено имъ
Подъ солнцемъ живымъ безъ привѣта;
На все отзывался онъ сердцемъ своимъ
Что проситъ у сердца отвѣта…
И если ему не была «звѣздная книга ясна, съ нимъ не говорила морская волна», такъ единственно потому, что этого не требовалъ книгопродавецъ Ольхинъ, скакавшій всю жизнь министерскимъ курьеромъ и доскакавшійся до насадителя отечественной литературы. Языкомъ Несторкина говорили признанные великіе поэты, художники Италіи и непризнанные нѣмцы, его рукою всевышній и русскіе актеры, тряся кулаками, отечество спасали, Петръ Великій ворочалъ дубинкою неповоротливыхъ бояръ, а дворъ Людовика XIV или Екатерины, въ шелкахъ и кружевѣ, совершалъ свои шалости, похожія на славныя дѣла, и дѣла, похожія на шалости… Композитору писались, между двухъ стакановъ, на музыку романсовъ и арій, стихи, которые онъ самъ прозвалъ «аглицкими», то-есть фабричными. Въ Касторѣ Васильичѣ издатель, редакторъ и актеръ видѣли каменную гору, на которую во всякое время могли положиться: къ бенефису ли, къ книжкѣ, или къ подпискѣ на журналъ — всегда выручитъ. Нуженъ черезъ недѣлю романъ — напишетъ! къ вечеру разсказъ — разскажетъ! хорошо бы патріотическую пьесу черезъ двадцать четыре часа по полученіи реляціи — разгорится патріотическимъ жаромъ, какъ разъ на пять дѣйствій; элегію бы, покуда трубку шкуришь — будетъ и элегія! Правда, все это будетъ «аглицкое», но будетъ въ срокъ, а въ томъ только и штука! Баронъ Брамбеусъ поднесъ Несторкину титулъ «русскаго Шиллера», а русакіе читатели — имя «Кастора Васильича».
Въ настоящее время Несторкинъ отзывался на штатный окладъ князя Чернухина, который, по какому-то недоразумѣнію, покровительствовалъ отечественной литературѣ. Въ его канцеляріи молодые писатели состояли помощниками столоначальниковъ, а старые — въ четвертомъ классѣ. Литература имѣла, благодаря этому, какъ бы свой ночлежный пріютъ.
Борисъ засталъ его превосходительство дома, за письменнымъ столомъ, въ халатѣ и ермолкѣ. Громоздкое туловище и отекшее лицо русскаго Шиллера совершенно расходилось съ портретомъ, писаннымъ когда-то знаменитымъ художникомъ — его собутыльникомъ и другомъ. Вмѣсто пѣвца Торквато сидѣлъ чиновникъ военнаго министерства и говорить о командировкѣ; но, надо ему отдать справедливость, говорилъ съ ясностью, поразившею Бориса. Только теперь понялъ онъ ея цѣль и значеніе. Она входила тоже въ число созданій неисчерпаемой фантазіи Несторкина, хоть онъ и призналъ нужнымъ воздать кесарево кесареви и похвалить князя гораздо болѣе, чѣмъ нужно… На столѣ лежали исписанные монологами листы бумаги. Значитъ, четвертый классъ не угомонилъ пятиактныхъ трагедій… Тутъ же валялись корректурные оттиски недавно затѣяннаго иллюстрированнаго журнала, который состоялъ большею частью изъ приношеній. Ѳедоръ Сорневъ и Камеевъ уже принесли (Потылица бѣгалъ, высунувши языкъ, по всѣмъ знакомымъ); Борису еще предстояло принесть. Хозяинъ показалъ и похвалилъ рисунки, тоже принесенные… Потомъ прочелъ, хохоча всѣмъ туловищемъ, свою гривню съ Ѳаддеемъ Булгаринымъ, который на то время былъ непремѣнною литературною собакою, кидающеюся на всякую кость, не ему брошенную, и доносчикомъ на издателей: на Несторкина онъ донесъ, что тотъ не говѣетъ и въ посту ѣстъ скоромное… Несторкинъ напоминалъ ему картинку, приложенную къ какому-то разсказу Булгарина, гдѣ великодушный авторъ даетъ извощику синенькую, и спрашивать: не ошибка ли это? ужъ не вы ли молъ, Ѳаддей Венедиктовичъ, ее берете у извощика?
Борисъ старался тоже смѣяться, но ему было такъ гадко, что Несторкинъ это замѣтилъ.
— Тина жизни отъ васъ далече! — сказалъ онъ съ грустью: — и благодареніе Всевышнему! Она на днѣ житейскаго моря — вы плаваете пока на поверхности! Погрузиться на дно… у-у, какъ тяжко!
— А кстати, — справился онъ, — мнѣ Потылица сказывалъ, вы еще въ корпусѣ писать начали. Доброе дѣло! Почему бы не печатать? Мой журналецъ — арена для молодыхъ талантовъ. Милости просимъ!
Затѣмъ онъ произнесъ какое-то незнакомое Борису четырехстишіе Державина, старческій портретъ котораго въ колпакѣ, висѣлъ надъ диваномъ. Къ старику (онъ такъ его назвалъ) Касторъ Васильичъ обращался съ набожнымъ благоговѣніемъ, къ Пушкину снисходилъ, Гоголя не одобрялъ, а Бѣлинскаго «разносилъ на мелкіе клочки» въ своемъ журнальцѣ: «отзывъ о критикѣ вашей (писалъ онъ), какъ о концепціи самой бизарной и дементивной, долженъ быть изолированъ и пласированъ въ транцендентальномъ пунктѣ журнала». Такую пародію на пріемъ лучшаго человѣка своего времени онъ находилъ восхитительною и читалъ съ особеннымъ наслажденіемъ. Борисъ невольно повторялъ въ умѣ: «пускай тебя бранитъ и плюетъ на алтарь, гдѣ твой огонь горитъ!» Приглашенный приходить по вечерамъ, — потому что днемъ хозяинъ «мозгъ мозолитъ и только вечеромъ отдыхаетъ въ кругу друзей и домочадцевъ», — онъ вышелъ съ разрозненными мыслями. Первый разъ въ жизни видѣлъ онъ такъ близко знаменитаго писателя, прикасался къ его знаменитости. Многое ему казалось неяснымъ, почти все не такимъ, какъ онъ представлялъ себѣ… Онъ рѣшился попробовать все это привесть въ порядокъ, уложить и провѣрить, для чего, не откладывая долго, и забрался на другой день, въ седьмомъ часу вечера къ Несторкину. Касторъ Васильичъ только-что поднялся отъ послѣобѣденнаго сна. Мальчикъ Сашка натягивалъ на него сапоги и пресерьёзно произносилъ: «прилетѣли мухи!» а баринъ, кряхтя и отдуваясь, подхватывалъ: «мухи!» Слѣдовалъ еще стихъ Сашки, и еще подхватыванье барина: «вострухи!»
— А! Прошу пожаловать! — привѣтствовалъ онъ. — Ну, Сашенька, такъ какъ же дальше-то?
И Сашенька невозмутимо продолжалъ о мухахъ.
Хозяинъ разсмѣялся. Смѣхъ у него былъ какой-то жалобный, глаза слезили, а губы складывались воронкой, какъ у дѣтей, когда они плачутъ.
— Васъ это удивляетъ? Это нашъ ordre da jour! Какъ только я проснулся: «Сашенька! Державина — шутливые!» И Сашенька обязанъ начать! «Квасу!» и Сашенька несетъ.
Дѣйствительно, Сашенька принесъ квасъ, который Касторъ Васильичъ выпилъ, въ перемежку съ какими-то еще стихами… чуть ли не Княжнина.
У Бориса въ рукахъ онъ замѣтилъ рукопись; потянулся въ ней, присѣдая по-женски; взялъ и прижалъ къ сердцу, съ прибауткою: «откровенно и партикулярно!»
Это были слова, выдуманныя имъ для языка петровскаго времени.
Впослѣдствіи, Борису, за его приношеніе, выпала честь уподобиться американскому писателю Уашингтону Ирвингу, котораго, кромѣ Несторкина, мало кто и зналъ, причемъ данъ томикъ этого юмориста (во французскомъ переводѣ), вмѣстѣ съ благимъ совѣтомъ — позабыть совершенно, что на свѣтѣ есть неблагопристойный Гоголь, къ имени котораго Касторъ Васильевичъ постоянно прибавлялъ — Яновскій.
Скоро гость успѣлъ убѣдиться, что вообще много было такого, чего, кромѣ его хозяина, мало кто зналъ. Любопытныя характеристики, историческія и современныя; мысли по живописи, ваянію (онъ былъ другъ и собутыльникъ знаменитыхъ художниковъ), по музыкѣ (величайшій русскій композиторъ былъ для него просто «Мишенька»); анекдоты, опредѣленія и изреченія, своеобразныя, часто мѣткія, лились потокомъ съ толстыхъ губъ этого заспаннаго человѣка, и не прошло часу, какъ передъ очарованнымъ мечтателемъ уже радѣлъ не чиновникъ военнаго министерства, но почти идолъ его юныхъ лѣтъ, которымъ «ничто не оставлено подъ солнцемъ живымъ безъ отвѣта».
— Боже! еслибъ онъ писалъ, какъ говоритъ! — таялъ онъ. Одно его обезкураживало: Несторкинъ признавалъ превосходство музыки надъ поэзіей. Этого онъ никакъ допустить не могъ. Тотъ всталъ, раскрылъ фортепьяно и воочію показалъ это превосходство. «Не о томъ скорблю, подруженьки, я горюю не о томъ», — заигралъ онъ пѣсню дочери, у которой врага увели отца, и когда кончилъ и увидѣлъ понурившихся друзей и домочадцевъ, обратился къ гостю: «теперь нуте-ко, произнесите, Борисъ Павловичъ, стихи! попробуйте — уничтожьте это впечатлѣніе!»
Борисъ согласился уступить первенство музыкѣ для выраженія грусти…
— Позвольте! а неугодно ли не грустя?
И большіе пальцы Несторкина, съ увлекательною силой прогремѣли метательные аккорды Нормы: «in mio man' alfin tu sei!» — Кончивши, онъ даже развеселился.
— Я вамъ вотъ-что разскажу по этому случаю: сыгралъ я одинъ разъ эту самую штуку знакомому архіерею: «что, спрашиваю, хорошо, преосвященнѣйшій владыко?» — «Лучше и въ книгахъ святыхъ отецъ не написано!» говоритъ; заворотилъ рукавъ и даже клавиши благословилъ.
На плаксивый смѣхъ его отозвались присутствующіе: домочадцы — жена, Августина Карловна, или «Гугочка» — «вѣтка съ Виборгъ», какъ себя величаютъ выборгскія чухонки, — бѣлая отъ пудры и бѣлокурая отъ Выборга, да неусыпно хлопотавшая у самовара и гремѣвшая ключами, когда ихъ не искала (а она ихъ искала поминутно), бабушка, которую хозяинъ звалъ «евангельскою Марѳой, или бабушкою безъ ключей»; затѣмъ друзья — зрѣлый не по чину штабсъ-капитанъ, въ памятномъ Затонову померанцевомъ воротникѣ, состоявшій членомъ эротической коммиссіи по учрежденьямъ Софы Ѳедоровны, и прозванный поэтому «султаномъ», да совсѣмъ черный, точно изъ желѣза выкованыйі, казакъ. Намозоленный мозгъ Кастора Васильича кинулся, прямо отъ Глинки и Беллини, въ объятія этихъ людей… Раскрыли ломберный столъ и разобрали карта. Борисъ остался сиротою… Но сиротство его еще усугубилось шутками «султана» и тяжелыми, какъ молоть, выходками казака, произведеннаго въ «атаманы». Атаманъ не понималъ, рѣшительно ничего, и въ него надо было вбивать каждое понятіе, какъ сваю. Хозяинъ вбивалъ съ особеннымъ вкусомъ: — «я лкблю первобытныхъ людей», говорилъ онъ. Гугочка визжала, охала и приговаривала: «ахъ фуй! какой смичиной!», призывая на помощь «Касторхена» всякій разъ, когда не въ мѣру русская соль присутствующихъ становилась не подъ силу ея филологіи. Касторхенъ благодушно разъяснялъ, и маленькіе глазки его слезили отъ смѣха. Борису сдѣлалось за него совѣстно. Онъ взялъ каску. Хозяинъ его проводилъ въ прихожую.
— Глупые люди въ обиходѣ нужны, — оправдывался онъ: — голова только съ ними вполнѣ отдыхаетъ. Вѣрьте мнѣ, глупость — одинъ изъ полезныхъ реагентовъ въ жизни…
X.
правитьЗаточенію Бориса наступалъ конецъ. Откуда-то попали въ Петербургъ такіе дни въ апрѣлѣ, что Готбеваръ позволилъ Мишелю «поѣзжать катаить», а тамъ готовиться и «нахъ Кримъ іхайть — винакратъ кушайть». Ѣздить за-границу тогда позволялось только умирать, да и то за поручительствомъ въ исправной смерти цѣлаго физиката и съ уплатой за это невообразимой денежной пени въ паспортномъ столѣ.
Сила Петровичъ уже обколачивалъ по всѣмъ направленіямъ кулакомъ подержанный покойный тарантасъ — «самый настоящій сибирскій, — ужъ и такой-то тарантасъ, что просто коляски не требовалось — какъ есть настоящій сибирякъ!»
— Да точно ли покоенъ? — сомнѣвался больной.
— Ужъ и такой-то покойный — просто покой одинъ! какъ есть люлька, а не тарантасъ. Качаетъ, просто ну качаетъ, да и конецъ! Взялъ я эдакимъ манеромъ въ середку-то всталъ, да какъ подскокну, — даже продавецъ спужался, — а онъ ничего — только почалъ качать… Качаетъ, Михайло Павловичъ, шибко качаетъ, толико валко — просто страсть! одно слово — сибирякъ!
Въ окно заглянуло солнце и въ душу надежда. Поля, лѣса, Крутиловка и «зеленѣющая влага вокругъ утесовъ Аю-Дага», здоровье и возвращеніе въ Петербургъ, куда съ другой стороны подъѣдетъ Борись, и жизнь вдвоемъ, даже мельчайшія заботы: гдѣ станетъ кровать, куда передвинуть письменный столъ, — все это толпилось свѣтлыми снами въ умѣ выздоравливающаго.
Въ день покупки тарантаса ему было особенно хорошо.
— Знаешь, Борисъ! покуда Journal des Débats за тобою не смотритъ (шутилъ онъ), развлекись, ступай въ театръ! завтра разскажешь. А то мы одичали совсѣмъ…
Совершенно покойный за брата, вышелъ Борисъ вечеромъ изъ дому. Посѣщеніе партера, въ первый разъ по возобновленіи, напомнило ему живо первое посѣщеніе: въ одной изъ ложь красовалась и подсолнечникомъ поворачивалась за нимъ, точь-въ-точь какъ тогда, русая головка въ самомъ дѣлѣ еще похорошѣвшей Маши Зеленецкой; точь-въ-точь какъ тогда, на проходѣ стоялъ заставою Шмульканъ, оглашая вавилонскимъ смѣшеніемъ языковъ залу.
— Далекій другъ! — закричалъ онъ и разверзъ объятія; потомъ запѣлъ изъ Пуританъ: «vieni, vieni fra qneste brade!» Когда-жъ Борисъ проговорился, куда онъ ѣдетъ и кто его новый начальникъ, то полились такія рѣки тайнъ Чернухина, его корсета, красокъ лица и прочаго; выступило на общее позорще столько бывшихъ и настоящихъ друзей Шмулькана, а будущихъ Бориса — въ Вѣнѣ, Парижѣ, Лондонѣ, что бѣдный молодой человѣкъ радъ былъ сквозь землю провалиться… Мимоходомъ онъ былъ отрекомендованъ тутъ же кому-то совершенно незнакомому, — и, повидимому, не знакомому самому Шмулькану, — какъ изобрѣтатель своего предмета. Затѣмъ дана была такая куча порученій, завѣщано столько поклоновъ первымъ знаменітостямъ вѣка — и всѣмъ съ уменьшительными именами, — Францушкѣ Листу, Ефимкѣ Россини и т. д., — что еслибъ изобрѣтатель предмета рѣшился исполнить ихъ хотя десятую долю, го привелъ бы въ отчаяніе не одинъ Journal des Débats.
— Обо всемъ этомъ ты будешь писать, а я буду печатать. Умнымъ людямъ, mon cher, довольно открыть ротъ, чтобы дураки учились.
— Да о чемъ же мы будемъ ротъ-то открывать?
— О томъ, что мы умны, мой другъ!
— Это въ родѣ того, какъ въ Степнянскѣ одинъ стоить и смотритъ на пустую улицу. — Ты на что смотришь-то? — спрашиваютъ его. — А такъ, говоритъ, на воздухъ смотрю…
— Ну вотъ видишь ли, какъ ты уменъ! Je te dis que noos avons trop d'ésprit pour notre siècle, — кричалъ Шмульканъ. Намъ дѣвать некуда!.. пусть дураки берутъ!..
И пришелъ въ такой восторгъ, что кинулся тискать въ объятіяхъ какого-то подвернувшагося подъ руку старичка, который только охалъ. Когда старичку удалось вырваться, онъ занялся осмотромъ ложъ.
— Bravo! Маша Зеленецкая ныньче пряники кушаетъ! Посмотри: князекъ-то Прянишный подноситъ ей себя какъ на тарелочкѣ — грызите-молъ, барышня, на здоровье! Questo fa bene! Essen sie Kohl, leben sie wohl!
Въ самомъ дѣлѣ, изъ-за ея прелестной шейки зачернѣли завитые усики и заболтался аксельбантъ, мигомъ повернувъ подсолнечникъ въ свою сторону.
И при всемъ томъ не войти въ ложу было невозможно: онъ уже и такъ проѣхалъ мимо оконъ и на просьбенно прижатыя къ груди руки Маши только приложился въ каскѣ. Князь былъ отомщенъ достаточно. Теперь онъ войдетъ холодно, и прилично… А у самого въ груди такъ и бьется…
Всѣ были «въ восторгѣ его видѣть» и въ отчаяніи, что видятъ: матушка — потому что на пути князя не должно было попадаться ни одной песчинки; Маша потому, что при всѣхъ видитъ ce beau et cher Boris! Князь, потому что эта ненужная песчинка, — on petit officier du génie… И притомъ какое-то глупое стѣсненіе. Онъ поскорѣе вышелъ. Маша еще скорѣе встала и углубилась въ ложу.
— Это вамъ не грѣшно? или вы все забыли? — шепнула она, загоняя въ уголъ Бориса,
— Я-то ничего не забилъ — вы забыли!
Она съ досадою наступила ему на кончикъ носка.
— Не смѣйте! Вы знаете, что не правда! То я должна дѣлать: маманъ требуетъ… А васъ… а тебя я люблю, ты это знаешь…
— Мари, on vous saine! ты ничего не видишь! Da noaveаu! (ворчала мать). И что ты забилась Богъ знаетъ куда! Viens ici!
Мари повиновалась, но, отпуская Бориса, такъ больно пожала ему руку, что весь вечеръ прошелъ въ ощущеніи этой цѣлебной боли…
Дома все спало сномъ, который въ первый разъ еще не возмущалъ кашель. Мишель не зналъ Сереги съ той самой минуты, какъ тотъ унесъ вечеромъ самоваръ… Чуть не полуденное уже солнце разбудило этотъ міръ отдыхавшаго наконецъ уголка…
— Не просыпался? — спрашиваетъ Борисъ.
— Почиваютъ, — отвѣчалъ Серега.
— Это кризисъ! онъ встанетъ совсѣмъ здоровый…
Однако прошло еще полчаса — не встаетъ… Хотя бы позвалъ! Даже хотя бы кашлянулъ: было бы все-таки не такъ почему-то страшно! Борисъ осторожно открылъ дверь и тихонько позвалъ: не отвѣчаетъ. Вошелъ на цыпочкахъ, заглянулъ черезъ спинку кровати и остолбенѣлъ: передъ нимъ лежалъ не брать, но страшная его тѣнь! Простертый навзничь, онъ вперилъ неподвижно открытые, какіе-то стеклянные, не свои глаза въ стѣну; голова, какъ свинцовая, углубилась въ подушки и изъ груди выходитъ чуть слышное хрипѣніе…
— Братъ! Мишель!! — закричалъ дикимъ голосомъ Борисъ: — братъ! тебѣ дурно? братъ!! очнись!.. Боже! онъ въ обморокѣ! Серега! Братъ!!
Но крикъ этотъ не вызвалъ ни малѣйшаго движенія; глаза не шевельнулись. Только хрипѣніе умолкло…
Ничего не понимая, не зная, что дѣлаетъ и что надо дѣлать, Борисъ расталкивалъ неподвижное тѣло и звалъ брата громче и громче. Его необходимо было разбудить, вырвать изъ рукъ той роковой силы, которая цѣпенила. Серега смотрѣлъ съ недоумѣніемъ.
— Къ доктору! скорѣй за докторомъ! — кричалъ Борисъ, и опрометью бѣжалъ съ лѣстницы. Серега уже на дворѣ подалъ ему шинель и каску.
— Доктора, Борисъ Павловичъ, не надо бы… — говорилъ онъ нерѣшительно. Но тотъ не слушалъ.
Какъ водится, доктора не оказалось дома. Борисъ догналъ извощика въ корпусъ: тамъ непремѣнно былъ дежурный въ лазаретѣ. Но на пути перехватилъ Серега съ извѣстіемъ, что братецъ скончались.
Не видѣвши ни разу смерти, Борисъ считалъ все-таки невѣроятнымъ, чтобы это была смерть, чтобы она могла придти въ то время, когда жизнь начала вступать въ свои права, и въ одну ночь выгнать ее изъ тѣла! чтобы не было ни борьбы, на сопротивленія!.. Нѣтъ, этого быть не могло! Это летаргія, обморокъ, но не смерть!
Онъ посадилъ на дрожки Серегу и ѣхалъ не сознавая, куда его везутъ. Слезы какого-то безсмысленнаго сожалѣнія, и о чемъ же? — о томъ, что не нашелъ доктора, который навѣрное спасъ бы еще брата, сыпались дождемъ на его шинель и застилали свѣтъ и движеніе города… Онъ не слышалъ грохота ѣзды, не видѣлъ сидѣвшаго рядомъ Сереги; онъ видѣлъ только страшно устремленный въ стѣну стеклянный взоръ, да слышалъ хрипѣніе, которое вдругъ прекратилось, когда онъ закричалъ… Неужто жъ онъ убилъ брата? Можетъ быть, тотъ не умеръ бы, еслибы онъ не закричалъ! Бѣдный, бѣдный Мишель! зачѣмъ онъ сюда пріѣзжалъ? чѣмъ заплатили ему за милый ему университетъ, который онъ промѣнялъ на Петербургъ? хотѣли его сдѣлать звеномъ? Вотъ и сдѣлали — звеномъ въ ряду могилъ Смоленскаго кладбища!..
Къ дрожкамъ привязалась какая-то собаченка, прыгала, взбѣгала то справа, то слѣва и рѣзкимъ лаемъ, какъ молоткомъ, ударяла по нервамъ… Дорогѣ, казалось, конца не будетъ… Насилу-то завидѣли домъ. На ходу еще Борисъ соскочилъ съ подножки; въ нѣсколько пріемовъ одолѣлъ лѣстницу и вбѣжалъ къ брату. Тотъ лежалъ такой же точно и такъ же точно, какъ онъ его оставилъ. Только голова еще глубже погрузилась въ подушку. Онъ упалъ передъ нимъ на колѣни и губы его встрѣтили холодное, какъ мраморъ, лицо покойника…
Тѣмъ временемъ собрались Степанида Львовна съ Лили и Милымъ Степанычемъ. Первая осталась недовольна, что глазъ Мишелю не закрыли и не завѣсили зеркала: когда покойникъ глядитъ и его видно въ зеркалѣ — онъ высматриваетъ другого покойника въ домѣ… А тутъ еще у Ѳедосѣя Ѳедосѣича безсонница съ тѣхъ поръ, какъ онъ ждалъ звѣзды къ празднику и не получилъ; да онъ и ушибся, потому что на ночь ему велѣли пить шампанское и ходить босикомъ по комнатамъ, для возбужденія сна. Онъ выпилъ и пошелъ; но босой поскользнулся на паркетѣ и упалъ. Его и задержалъ-то теперь лечившій по такой опасной методѣ старый пріятель, извѣстный нѣкогда докторъ, свободный мыслитель и даже самую малость декабристъ, а въ настоящее время одному Милому Степанычу извѣстный тайный совѣтникъ. Борисъ кинулся къ нимъ. Этотъ необыкновенный человѣкъ лучше другихъ могъ рѣшить: въ самомъ-ли дѣлѣ его братъ умеръ? А вдругъ онъ скажетъ: летаргическій сонъ! Вѣдь мало-ли примѣровъ?
На лѣстницѣ онъ столкнулся съ дядей и тайнымъ совѣтникомъ. Оба, степенно бесѣдуя, ставили медленно ногу за ногой на ступени.
Борису показалось невозможнымъ дожить, покуда они поднимутся. Онъ подхватилъ декабриста подъ руку и почти понесъ наверхъ. Но тотъ отбился брезгливо:
— Ахъ, прошу васъ, не безпокойте меня! Я вѣдь ужъ и такъ иду…
— Умоляю васъ! каждая минута дорога! скорѣе! пожалуйста скорѣе!!
— Да чтожъ, значитъ, все еще не совсѣмъ умеръ? — протянулъ тотъ въ носъ и съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ на такую неисправность умирающаго.
— Я увѣренъ, что онъ не умеръ!
— Ну, а не умеръ, тѣмъ лучше! Подождетъ… Фу, да какъ же высоко!
И остановился.
Борисъ сталъ его подсаживать свади.
— Прошу васъ, молодой человѣкъ, оставьте меня! я и самъ взойду…
Наконецъ добрался до первой комнаты и сѣлъ.
— Фу-фу фу-фу!! а гдѣ же покойникъ-то? Еще не тутъ?
— Представьте, ваше превосходительство, — почелъ долгомъ Милый Степанычъ занять важнаго посѣтителя: — вчера былъ совсѣмъ здоровъ, въ Крымъ собирался…
— Хорошая смерть! могу только вамъ пожелать такой же…
Онъ всталъ, заглянулъ черезъ спинку кровати, тронулъ лобъ кончиками пальцевъ и воротился.
— Вы можете успокоиться, вашъ братъ умеръ! совсѣмъ какъ слѣдуетъ… Фу-у!!
И усѣлся покойно въ кресло.
Рыданія Бориса заставили его скривиться.
— Ой-ой-ой! Чтожъ это еще? Ой, какъ это непріятно! Человѣкъ умеръ! чего жъ тутъ плакать? — это такъ обыкновенно. Или онъ остался совсѣмъ одинъ?
— Совсѣмъ одинъ!! — отчаянно откликнулся оставшійся.
— Нѣтъ, не одинъ! — раздался голосъ Лили, которая до тѣхъ поръ сидѣла неподвижно. Она бросилась въ Борису и, обнявъ шею обѣими руками, нагнула голову къ себѣ на грудь и нѣжно поцѣловала.
Никто не рѣшился остановить ее ни словомъ, ни движеніемъ: всѣ будто покорялись силѣ такого чувства, признали его право въ эту минуту.
Первый заговорилъ тайный совѣтникъ.
— Ну, мы и прежде тутъ были не нужны, а теперь ужъ и вовсе лишніе, — прогнусилъ онъ и вышелъ.
Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ, признавая такое заключеніе правильнымъ вышелъ тоже.
— Добрая сестрица Лизочка, ей-Богу! — умилялся провожавшій ихъ до двери Милый Степанычъ.
— Ужъ и черезъ-чуръ даже добрая! — разсмѣялся свободный мыслитель, и спустился съ лѣстницы въ такомъ пріятномъ расположеніи духа, какъ будто по крайней мѣрѣ человѣка спасъ отъ смерти.
XI.
правитьРазноперовъ ходилъ большими шагами по комнатѣ. Онъ не улыбался, но задумывался. Нужны были чрезвычайныя обстоятельства, чтобы мелкій шагъ Александра Александровича превратить въ большой, а улыбку — въ задумчивость. Обстоятельства на этотъ разъ точно были не изъ обыкновенныхъ. Въ результатѣ двухлѣтней командировки, предположенной для встряски, а осуществленной повальнымъ кормленіемъ батюшекъ обѣдами — «отъ финскихъ хладныхъ скалъ до пламенной Колхиды» — оказалась только окончательная встряска его кредита денежнаго и начинающаяся — служебнаго. Старая графиня была недовольна: «le jeune homme nétait pas à la hanteur de за vocation!» А тутъ еще не въ мѣру внимательный штабъ-офицеръ въ мундирѣ небеснаго цвѣта замѣтилъ, да и начальству поспѣшилъ дать замѣтить, что, съ разрѣшенія командированнаго чиновника, гдѣ-то былъ взятъ изъ церкви образъ на домъ нѣкоторой губернской Розы Бонёръ, для копіи… Пришелъ купецъ прилѣпить свѣчку святителю, святителя не нашелъ — и соблазнился. За нимъ соблазнилась графиня; чиновника, стоявшаго не на высотѣ призванія, приняла съ высоты величія, — и вотъ камеръ-юнкерское шитье, уже пестрѣвшее передъ носомъ, разлетѣлось мечтою, а Сила Петровичъ усѣлся дѣйствительностью на самомъ носу.
Ѳедоръ Сорневъ, отъ котораго истинная причина невзгодъ была скрыта, видѣлъ тутъ однѣ свойственныя всякому начальству несправедливости и, нюхая табакъ, утѣшалъ, какъ могъ, своего любезнаго хозяина.
— Я знавалъ такихъ: ничего не было, да еще вдобавокъ была жена; а у васъ нѣту — значитъ, цѣлымъ несчастьемъ меньше! Одного моего сослуживца такъ жена даже отъ службы отставила! Можете себѣ представить? Поссорились: «вотъ я-жъ тебѣ покажу! (расходилась бабища) отъ службы отрѣшу!» Пошла и жаловалась начальству — ни мало ни много, въ воровствѣ обличила… А онъ если и укралъ, такъ развѣ грошъ, потому что съ голоду потомъ умирали… За то себя показала — отрѣшила!.. А васъ такъ даже начальство не отрѣшаетъ… Тряхните только воображеніемъ, милѣйшій Александръ Александровичъ, и все явится. При воображеніи можно чудеса продѣлывать. Вы вонъ, шутя, батюшекъ выдумали. А что если не удались они — такъ не клиномъ же на попахъ земля-то сошлась! Удадутся, напримѣръ, военныя поселенія. Тамъ, можете себѣ представить, какъ встряхнуть-то можно! И цѣлаго землетрясенія мало! Я видѣлъ ротмистра, напримѣръ, который съ поселенцами поле пахалъ. И вѣдь очень набожный ротмистръ былъ: «обо всемъ, бывало, говоритъ, допускаю — о балыкѣ? изволь! о желудочной, о мадерѣ? прекрасно! и о начальствѣ терплю; о Богѣ — ни полслова!» А мужиковъ въ соху запрягаетъ!.. Или вотъ тоже въ институтахъ благородныхъ дѣвицъ — хорошій столъ ввести, или благочестіе, что-ли, — право недурно! Дурно одно — жениться!
Разноперовъ все ходитъ большими шагами, но слова пріятеля наводятъ его на мысли, какъ разъ противоположныя: закинутый когда-то якорь въ приходѣ пресвятыя Троицы является теперь именно якоремъ спасенія.
— Гм… имѣніе въ черноземной полосѣ, — заманчиво звучали ему слова Настась-Настасьча… — А Надежду Ивановну пересоздать можно. Бухторминъ этимъ займется… Гм… старухѣ я скаку все… то-есть все, что долженъ… А долги я могъ надѣлать для успѣха командировки… Это несомнѣнно! Она это пойметъ — сердцемъ женщины и матери, наконецъ христіанки… Да, я долга надѣлалъ съ благою цѣлью — это положительно! И она ихъ уплатитъ. Иначе нельзя. Потомъ я только немножко съѣзжу въ Варшаву… гм… (въ Варшавѣ онъ взялся кого-то развести съ кѣмъ-то, хоть ему рѣшительно никакого не было дѣла до тѣхъ, за чье дѣло онъ брался). Гм… съѣзжу, а тамъ и женюсь…
Но принявъ такое рѣшеніе, онъ попытался тутъ же отъ него отдѣлаться.
— Военныя поселенія… Гм… Ѳедоръ Семенычъ говорятъ про военныя поселенія. Да, и это тоже мысль! Вводить благочестіе въ военныхъ поселеніяхъ… дѣйствовать на умы кротостью… Ихъ въ плугъ запрягаютъ — нужно утѣшеніе… утѣшеніе вѣры… Да, это точно мысль! Ну и прогоны, гм… подъемныя… Тутъ на Чернухина надо повліять… черезъ Несторкина. Ему Ѳедоръ Семенычъ скажетъ… Князь литераторовъ любитъ… Жаль однако, что я не литераторъ… Впрочемъ, ему можно сказать, что я гм… что я буду литераторомъ. Я возьму Кувалдова — учить же онъ купца стихи писать… Непремѣнно возьму. Только съѣзжу, разведу, и возьму… Институты благородныхъ дѣвицъ, конечно, можно развивать, напримѣръ, музыкой… И это мысль! Устроивать концерты… Зеленецкая, Клеопатра Лакъ прійдутъ на помощь…
Онъ ласково посмотрѣлъ на Сорнева и поблагодарилъ за добрые совѣты.
— Я вижу, что вы меня истинно любите. Я поступлю, какъ ни говорите. Военныя поселенія точно всего лучше… и институты… Можно дѣйствовать посредствомъ музыки. Я даже, понимаете, много думалъ о томъ: не попробовать ли дѣйствовать на народъ музыкой? Вы понимаете, для смягченія нравовъ. Вообще въ этомъ смыслѣ… вы меня вѣдь, конечно, понимаете, хорошо бы что-нибудь сдѣлать. Не знаю только, чѣмъ вѣрнѣе достигнуть цѣли: музыкой или поэзіей? или, можетъ быть, религіей? Вы какъ думаете, голубчикъ?
— Я думаю, что ни тѣмъ, ни другимъ, ни третьимъ.
— А чѣмъ же, вы думаете? чѣмъ?
— Хлѣбомъ, мыломъ и водою. Человѣкъ голоденъ и неумытъ, а вы ему хотите въ уши бренчать или стихи тараторить, ни тамъ шестикнижіемъ кормить. Баснями и соловья-то не кормятъ, а мужика и подавно!
— Гм… такъ вы полагаете — хлѣбомъ? Это дѣйствительно свѣтлая мысль! Позаимствоваться въ провіантскихъ магазинахъ…
— Гнилымъ-то? — вставилъ Сорневъ!
— Чернухинъ велитъ отпустить не гнилого, мой дорогой Ѳедоръ Семенычъ. Онъ литераторовъ любитъ — черезъ васъ, понимаете… Ну, а потомъ восполнить подряднымъ способомъ…
— Еще лучше! — бормоталъ Сорневъ, потягивая носомъ изъ табакерки и улыбаясь изъ-подъ своихъ нависшихъ усовъ.
О якорѣ въ приходѣ святыя Троицы было благоразумно умолчано. Но въ первое же воскресенье, у крестнаго цѣлованія уже происходило привѣтствованіе степенной матушки съ покраснѣвшею до ушей дочкой и получалось приглашеніе — безъ церемоніи закусить.
Уже и соборный батюшка и святоши, закусивъ безъ церемоніи, а старый Еремей Ѳомичъ и съ неповидавшимъ его во всѣхъ случаяхъ жизни «вдоволствіемъ», разошлись, и Александръ Александровичъ остался одинъ. Но одинъ онъ наполнилъ собою весь день; а такъ какъ день у благочестивыхъ людей особенно точно обозначается «обѣдомъ, ужиномъ и чаемъ», то и пообѣдать, и чаю напился, и поужиналъ. При этомъ обѣдъ ему доставилъ возможность очаровать, чай — усугубить очарованіе, а ужинъ — довершить и закрѣпить. Все въ гостѣ было призвано очаровательнымъ. Въ кормленіи батюшекъ обѣдами усмотрѣны были Дарьею Романовною явные признаки истиннаго сына церкви. Эпизодъ съ образомъ, впрочемъ, не получилъ гласности, какъ сомнительный: придавалъ или не придавалъ онъ новый блескъ его сыновнимъ подвигамъ? онъ не брался рѣшить, и подвигъ пребылъ тайной.
На прощанье добрая женщина до того растрогалась, что послѣ цѣлованья ея ручки гостемъ, прямо сказала ему, что видитъ въ немъ родного и проситъ быть съ нею, какъ съ родною, во всякое время откровеннымъ. Молодой человѣкъ имѣлъ похвальную привычку барышенъ — оставлять для постъ-скриптума то, для чего собственно написано письмо: уже уходя, онъ приступилъ къ изложенію того, зачѣмъ пришелъ. А тутъ еще изложеніе вышло такое путанное, въ узлахъ разныхъ частицъ и звукоподражаній, поперхиваній, закашливаній, затираній и смягченій, что новая родная, мало пріученная къ распутыванію этого рода клубковъ, должна была выдержать болѣе одного пота, пока добралась до смысла, что путавшій желалъ бы и на самомъ дѣлѣ вступить въ родство, съ благословенія святыя православныя церкви (оборотъ, похищенный у Гимлиша), но что у него «гм… понимаете… вы вѣдь, разумѣется, понимаете любвеобильною душою матери, ничего нѣтъ… то есть есть, знаете… гм… собственно долги, — много долговъ… вы какъ мать, благочестивая Дарья Романовна…» и т. д.
— Сколько же, мой дорогой Александръ Александровичъ? — спрашиваетъ умиленная такою сыновнею откровенностью старушка. — Вы мнѣ ужъ пожалуйста все скажите, какъ на духу, ничего не скройте! Такъ сколько же?
— Сколько? Гм… вамъ угодно знать, сколько? Какъ на духу?…
И онъ остановился; но не оттого, что боялся быть на духу, а просто потому, что вопросъ: сколько онъ долженъ? впервые былъ поставленъ. До сихъ поръ, ни на духу, нигдѣ онъ иногда ему не представлялся. Онъ твердо зналъ одно — что долженъ, а сколько? объ этомъ не думалъ.
— Гм… сколько? — началъ онъ теперь только думать; попробовалъ смекнуть и, казалось, уже смекнулъ. Но какъ только рѣшался заключить сложеніе, новыя слагаемыя выползали справа, слѣва — изъ лавокъ, изъ трактировъ, изъ счетовъ портного, сапожника, парикмахера, изъ кармановъ пріятелей и ростовщиковъ Мѣщанской всѣхъ размѣровъ — Средней, Большой и Малой, изъ-подъ рясъ архіереевъ и поповъ, которыхъ онъ кормилъ, съ превышеніемъ правъ казенной командировки… Наконецъ онъ рѣшатся взять летучую цифру: десять тысячъ.
— Бумажками, я полагаю? — робко спросила разсчетливая помѣщица, и вѣки ея пугливо заморгали.
— Гм… я тоже полагаю… вѣроятно бумажками… Но впрочемъ, если вы требуете, какъ на духу… то я полагаю, вы вѣдь меня понимаете?…
— Не поняла я, извините, хорошенько! не поняла: на бумажки, или на серебро?
— Гм… на серебро…
И онъ поперхнулся.
— Такъ, выходитъ, на серебро? — еще испуганнѣе заморгала Дарья Романовна. — А впрочемъ, вѣдь это ничего — это все равно. Вы не думайте, пожалуйста, Александръ Александровичъ! мнѣ вѣдь не жалко. Это совершенно все равно. Я только такъ сразу не поняла. Женщина я простая! Въ вашемъ положеніи, конечно, меньше нельзя. Притомъ же, безъ руководителя: ни кому наставить, ни указать… Будете семьяниномъ, съ божьею помощью, все пойдетъ иначе… (Будущему семьянину это предсказаніе не особенно улыбнулось). А Надинькѣ я поговорю, извольте…
И перекрестилась на образъ. Потомъ перекрестила Разноперова и на почтительное его прикладыванье къ ручкѣ отвѣтила нѣжнымъ поцѣлуемъ въ щеку.
Надинька сперва испугалась; но тотчасъ же заговорила, что, звачать, Александръ Александровичъ теперь не будетъ только приходить, я ужъ совсѣмъ останется жить съ ними, и такимъ тоненькимъ голоскомъ, какой изъ нея исторгали однѣ минуты большой радости. Извѣстіе о поѣздкѣ въ Варшаву, сообщенное ей женихомъ, подъ сердечнымъ секретомъ (вы понимаете — le secret de coeur), чтобъ Дарья Романовна, не дай Богъ, не угнала покуда, — омрачило нѣсколько эту радость и голосъ опустило до низкахъ нотъ, однакожъ не согласиться было невозможно: дѣло было совершенно необходимое. Притомъ же онъ вернется прежде, чѣмъ сошьютъ приданое, а за этимъ скучнымъ приданымъ, которымъ наполняются сундуки почти со дня ея рожденія и котораго все-таки, по увѣренію Дарьи Романовны, не успѣютъ приготовить такъ скоро, какъ Надинькѣ вдругъ захотѣлось, — оридется разъѣзжать цѣлые дни по лавкамъ и модисткамъ… Ей же хочется цѣлые дни оставаться съ женихомъ, что даже для молодой дѣвицы и неприлично.
— Ты всякій стыдъ потеряла! и въ кого такъ, Надя? — журить ее мать.
Никифорушка очень обрадовался, когда ему объяснили въ дѣвичьей, что онъ можетъ разсчитывать теперь сдѣлаться дядюшкой, и тѣмъ явилъ новое доказательство трогательной доброты своего сердца…
А счастливый женихъ накупилъ на-скоро дорогихъ подарковъ невѣстѣ, на ея же деньги, на-скоро уплатилъ долги тѣмъ, кто приставилъ ножъ въ горлу, даже по добровольному чувству сердечной доброты возвратилъ давнишнія «синенькія» Бухтормину, на которыя тотъ пересталъ и разсчитывать, и уже катилъ въ мальпостѣ въ Варшаву, расплачиваясь замаслянными рваными бумажками, отъ которыхъ отдавало тулупомъ и голенищемъ неистощимаго, какъ его черноземъ, рязанскаго мужика…
Лѣто. По узкимъ тротуарамъ Берлина, орошаемымъ ручейками помоевъ, толкутся по одиночкѣ и скопомъ люди, наканунѣ высаженные пароходомъ на нѣмецкую землю. Они останавливаются у магазиновъ, накупая вещи совершенно ненужныя, съ такою стремительностью, какъ будто боятся опомниться и разсудить, что онѣ не нужны. У женщинъ щеки раскраснѣлись, и глаза такъ и горятъ — ихъ преслѣдуетъ ужасъ, что онѣ не успѣютъ достаточно опорожнить свои кошельки… Въ кофейняхъ робко раздается русскій говоръ: извѣстно, что мы очень храбры на Невскомъ Проспектѣ и на Тверской, но большіе трусы на Итальянскомъ бульварѣ и даже подъ Липами.
Въ одну изъ подъ-липскихъ кофеенъ, уставленную столиками и усаженную нѣмцами въ шляпахъ и шапкахъ, всѣхъ возможныхъ и даже невозможныхъ видовъ, съ галунчиками, кисточками, вышивками, съ козырьками и безъ козырьковъ, лазоревыми, алыми, зелеными, желтыми, такими, какихъ и вообразить нельзя, а только можно видѣть на студентахъ въ Германіи, — вошелъ молодой, черноволосый, не нѣмецъ и снялъ при входѣ шляпу. Лицо его было грустно тою грустью, которая говоритъ о свѣжей утратѣ. Облокотись на столъ, онъ безучастно глядѣлъ на колыхавшуюся и пеструю, какъ маковая грядка, толпу головъ, между которыми мелькала, поминутно мѣняя мѣсто, появляясь то у того, то у другого столика, подскакивая въ стойкѣ съ толстыми кружками пива и тонкими бутылками «молока богоматери» (либфрауэнмильхъ)[3], патлатая голова, тоже въ не совсѣмъ возможной шапочкѣ, съ красиво двоившеюся, едва отросшею русою бородкой — кристкопфъ, какъ говорятъ нѣмцы.
Вошедшій вспомнилъ, что надо чего-нибудь спросить, и спросилъ какъ разъ чего не надо было спрашивать: чаю. Подали какое то недоразумѣніе, — не то гвоздику, не то корицу, только не чай. Онъ догадался потребовать зельтерской воды съ сахаромъ, и эта искристая, холодная влага, въ запотѣлой глиняной кружкѣ, дала знать, съ своей стороны, какое недоразумѣніе тотъ вялый и прѣсный напитокъ, который подается у насъ за зельтерскую воду…
Семенящій кристкопфъ осилилъ наконецъ разсѣянность молодого человѣка: онъ привлекъ его вниманіе. Это былъ тоже очевидно не нѣмецъ, хоть и выбивавшійся изъ силъ, чтобы казаться нѣмцемъ. Семеня, онъ не пропустилъ русскаго: чай и снятая шляпа выдали.
— Могу ли я себѣ позволить думать или, правильнѣе, полагать, — заговорилъ онъ: — или еще точнѣе — предполагать, принимая во вниманіе, и допускать возможность…
— Переѣзжая über die Brücke, aber — замѣчая!?.. воскликнулъ русскій.
И радушная улыбка освѣтила его задумчивое лицо.
— Герръ фонъ Козлеггкофъ! — раздалось одновременно у столиковъ, — и молодой философъ, во всей своей несомнѣнности и съ открытымъ отъ изумленія ртомъ, предсталъ передъ глазами неузнаннаго имъ въ штатскомъ платьѣ Затонова.
— Боже мой! Но позволительно ли было думать? Степнянскъ, сколько мнѣ извѣстно, лежитъ на юго-востокѣ отъ Берлина, находятся, если не ошибаюсь, на разстояніи нѣсколькихъ градусовъ географической широты… и вдругъ!
— Не ошибаетесь, милѣйшій Лука Ильичъ! и широты и долгота, и чего хотите — и вдругъ! Да, это все случилось такъ вдругъ, что и опомниться не успѣли… Ну, а вы какъ? довольны?
Онъ оказался вполнѣ довольнымъ. Избранное имъ поприще, состоявшее преимущественно въ угощеніи всего философскаго факультета пивомъ и «молокомъ богоматери», а профессора — русскою икрою, было ему совершенно по душѣ. Безпокоило немножко равнодушіе послѣдняго въ рѣдкому произведенію далекой родвны, но онъ не отчаивался, путемъ рогатыхъ и всякихъ силлогизмовъ, втравить великаго человѣка сначала въ паюсную, а современемъ и въ зернистую — achter russischer Kaviar… Независимо отъ этого онъ успѣлъ плѣниться штуками фокусника Боско, и новая дружба съ великимъ итальянцемъ положила конецъ старой — съ голосистымъ протодьякономъ…
Вошли еще двое; обнажили головы не по-нѣмецки и спросили чаю. Борисъ узналъ въ нихъ пароходныхъ спутниковъ: петербургскаго водевилиста, подвигавшагося въ удивительномъ отдѣлѣ «финтифлюшекъ» одного удивительнаго журнала и заряженнаго каламбурами до такой степени, что спасался ими даже отъ морской болѣзни, и московскаго славянофила, до того молчавшаго, что даже ѣсть не спрашивалъ, а только пальцемъ тыкалъ. Не будь выпущена поверхъ шароваръ кумачная рубаха подъ нѣмецкимъ сюртукомъ, трудно было-бъ и угадать, что онъ такое?! Это это знамя крамолы, съ которымъ люди уходили къ Богу, объясняло все… Москвичъ ѣхалъ смотрѣть, какъ западъ гніетъ, «финтифлюшки» — какъ цвѣтетъ.
Кислятниковъ опрометью бросился къ соотечественникамъ, и отъ нихъ къ стойкѣ.
Соотечественники подозрительно спросили (даже москвичъ спросилъ!) Бориса: не знаетъ ли онъ, что за человѣкъ такой этотъ Кислятниковъ?
— А что? — улыбнулся тотъ.
— Да мы, признаться, его приняли-было за шпіона, — объяснилъ водевилистъ: — съ оника предлагаетъ свои услуги, какіе-то билеты достаетъ, говоритъ какъ-то загадочно, угощаетъ… вонъ, смотрите-ко, ужъ шампанское несетъ; а тамъ понесетъ околесную, — скаламбурилъ онъ по ремеслу.
— Опасный человѣкъ! — выдавилъ изъ себя москвичъ.
— Напишу въ Петербургъ! — думалъ Борисъ: — то-то хохоту будетъ: Кислятниковъ — опасный человѣкъ и шпіонъ!
Маленькій городъ, съ большою развалиною, на Рейнѣ. Въ гостинницѣ подъ высокою черепичной крышей нѣмцы за «табельдо» шумно говорятъ и шумно жуютъ вареную фасоль съ сосисками, а послѣ табельдо безконечно наливаютъ себя пивомъ изъ безнадежныхъ кружекъ и тонутъ въ дыму безнадежныхъ трубокъ. Не говоритъ, не жуетъ громко, не тонетъ и не напвается только одинъ russicher Offizier, котораго хозяйка съ заученными рукавами привѣтствуетъ каждый день неизмѣннымъ: «hat es ihnen gut (по-рейнски ютъ) geschmeckt?»
— Какое ужъ тамъ ютъ? — думаетъ про себя офицеръ; говоритъ на-скоро «ich danke» и спѣшить, съ крошечнымъ Шенье въ карманѣ и огромнымъ Шиллеромъ подъ мышкой, на гору, гдѣ своими пробоинами, точно огромными глазами, смотритъ илистая, вся оплетенная плющомъ развалина замка. Тамъ ему награда за табельдо и за его «предметъ»: за щели темныхъ рудниковъ, въ которыхъ часто не пройти, а только ничкомъ проползти — проплыть, по выраженію нѣмцевъ, и гдѣ люди, какъ гномы, долбятъ непокорный камень, при тощемъ мерцаньи и обильномъ дымѣ лампъ, подъ ливнемъ подземныхъ водъ, при роковомъ звукѣ гремучаго газа, готоваго каждый мигъ взорвать и уничтожить все… Тамъ отдыхъ отъ грома, стука, подскакиванья, пиленья, визга станковъ, паровыхъ молотовъ, клокотанья котловъ, вращанья огромныхъ маховыхъ колесъ; убѣжище отъ огней вагранокъ, доменныхъ и всякихъ печей, потныхъ, закопченныхъ, тяжело переводящихъ дыханіе людей, — всего того ада, который называется заводомъ… Тамъ — веселое солнце надъ головою, живительный воздухъ въ груди и тихій Рейнъ въ виноградникахъ подъ ногами…
Часто и Шиллеръ, и Шенье забываются, — просто лежится и смотрится, — только смотрится… И видятся: сначала Рейнъ съ виноградниками, потомъ степь съ чумацкимъ обозомъ… потомъ — стеклянные глаза умирающаго брата… «И зачѣмъ доктора не было дома? Можетъ быть, онъ не умеръ бы»; — «Теперь онъ одинъ? — Совсѣмъ одинъ! — Нѣтъ, не совсѣмъ!» Голосъ Лили и ея объятія, и горячая грудь то поднимается, то опускается подъ склоненнымъ на нее лицомъ… и старческій противный смѣхъ тайнаго совѣтника… и грустный вечеръ того дня въ «комнатѣ отъ жильцовъ» у прачки Аксиньи; разбитое фортепьяно подъ-стать съ разбитыми сердцами, гудящее аккордами молитвы изъ Моисея… Играетъ Бухторминъ, Камеевъ поетъ, а остальные убито молчать, даже Ломовизовъ молчитъ… Да и тѣ, кто играетъ и поетъ, охотнѣе-бы молчали, еслибъ не думали, что заглушатъ этимъ голосъ укора, за то, что изъ какого-то страха ночи и мертвеца, оставленъ ими въ холодной комнатѣ бѣдный другъ, гдѣ онъ вчера еще былъ окруженъ и лелѣемъ, и гдѣ теперь мѣрное чтеніе дьячка одно ударяетъ въ звучные углы опустѣлыхъ стѣнъ…
А Рейнъ медлительно льется, зеленоватый, какъ море… Такое оно было, когда штетинскій пароходъ шипѣлъ въ Кронштадтѣ и хлопалъ колесами, точно огромная птица крыльями, сбираясь улетѣть… петербургскій поворачивалъ въ Петербургъ, чуть-чуть мерцавшій Исакіемъ… Платки махали… Бухторминъ, на кормѣ, съ глазами влажными отъ прощанья и отъ мысли, что ему плыть не туда, гдѣ все влечетъ и манитъ, а назадъ, гдѣ все отталкиваетъ: въ своей канцеляріи, къ прачкѣ Аксиньѣ, — этотъ хилый Бухторминъ съ каждой минутой уменьшается и, наконецъ, сталъ точкой; Исакій погасъ — и все утонуло. Большой пароходъ одинъ разводитъ волненіе и пѣну на ровной поверхности этой водной степи, охватившей, какъ та когда-то…
А чувство отчужденія, то чувство, которое испыталъ всякій русскій, въ первый разъ переступающій границу и которое французы, подъ стать «морской болѣзни», прозвали «болѣзнью родного края», взяло за горло и душитъ, и нѣтъ отъ него спасенія, покуда нѣтъ родного края, какъ нѣтъ спасенія отъ морской болѣзни, покуда нѣтъ земли…
Нашъ путешественникъ болѣлъ обѣими болѣзнями разомъ. Берегъ излечилъ отъ морской, но сухопутную оставилъ, какъ лихорадку… И вотъ онъ носится съ нею по купелямъ силоамскимъ скучной Германіи; вздрагиваетъ отъ русской рѣчи въ курзалахъ и отъ русскихъ именъ въ курлистахъ, гдѣ натыкается, наконецъ, на священное имя Гоголя и гонится за нимъ до самаго океана, чтобъ увидѣть худого, одичалаго, пробирающагося краешкомъ берега бѣлокураго человѣка, къ которому только и рѣшаются подойти два свѣтскихъ старичка — братья Слѣпнева, признающіе себя и признанные въ своемъ кругу за литераторовъ, потому что въ молодости плакали надъ «Бѣдной Лизой» Карамзина…
Носится онъ со своею болѣзнью по трудолюбивымъ нѣмецкимъ городкахъ, безучастный къ веселому звону ихъ воскреснаго колокола, къ птичьему щебетанью ребятъ, сбивающихъ орѣхи съ дуплистыхъ деревьевъ чистенькаго шоссе и къ чинному шествію умытыхъ и въ шляпахъ гномовъ цѣлой недѣли, подъ ручку съ женами безъ засученныхъ рукавовъ и съ тѣмъ особеннымъ довольствомъ, котораго не существовало бы на свѣтѣ, еслибъ не существовало нѣмцевъ и праздниковъ въ трудолюбивыхъ городкахъ Германіи… Изъ Германіи черезъ Бельгію, которая вся одинъ заводъ и рудникъ, черезъ зеленый южный Балисъ, съ моремъ, омывающимъ парки баронетовъ и лордовъ, гдѣ напудренные лакея подавали ему, какъ почетному гостю и рёшьенъ-джентльмену, исполины-ростбифы для разрѣзыванія, а свѣтлокудрыя, съ лебедиными шеями, открытыми плечами и руками лэди, миссисы и миссы свои обнаженныя руки, для слѣдованія къ столу, или осмотру птиченъ, свинаренъ и коровниковъ — настоящихъ дворцовъ, сравнительно съ избою русскаго мужика; черезъ Манчестеръ, гремящій машинами, какъ огромная мастерская, черный отъ каменнаго угля Ньюкэстль, до насупившагося Лондона и улыбающагося Парижа, — всюду пронесъ онъ свою лихорадку и сбросилъ только въ томъ же Кронштадтѣ, спустя годъ, разбуженный перебранкою родного края и коммиссіей, которая изслѣдовала пріѣзжихъ не только со стороны ихъ паспортовъ, бородъ и волосъ, но и сокровеннѣйшихъ намѣреній и помышленій…
А тутъ еще ужасное «на васъ Россія смотритъ» преслѣдуетъ по пятамъ: и въ подземельяхъ рудниковъ, и въ облакахъ заводского дыма, и передъ мадоннами галлереи Дрездена, и въ гудящей органомъ полутьмѣ антверпенскаго собора, съ блѣднымъ тѣломъ распятаго Христа, и передъ Венерою милосской въ Луврѣ, — вездѣ преслѣдуетъ его и твердитъ: «а что-то ты привезешь изъ всего этого той, которая на тебя такъ смотритъ?» Онъ чувствуетъ, что привезетъ цѣлыя сокровища мадоннъ съ венерами и очень мало рудниковъ и заводовъ; что къ поэту Степнянска приростаетъ художникъ Европы, а къ художнику человѣкъ запада; что не даромъ прошла передъ нимъ панорама иного строя общества, иной жизни; не мимоходомъ взглянулъ онъ на рабочаго, на фабричнаго, на земледѣльца, слугу, трактирщика, купца: маленькіе городки и ихъ муравьиная промышленность дали всмотрѣться во все это глубже, прикоснуться ко всему ближе, чѣмъ даютъ столицы… А въ столицахъ? Не напрасно англійскій фермеръ въ театрѣ потребовалъ изъ райка королеву (Queen! queen!); онъ ея никогда не видѣлъ, и она должна была приподняться въ ложѣ, чтобъ показать себя… Въ Парижѣ не безслѣдно пронеслась мимо освистанная карета Людовика Филиппа (король ѣхалъ съ жандармами открывать палаты) тѣми самыми улицами, гдѣ, годъ спустя, спасался онъ сбритыми бакенбардами отъ революціи…
Великъ былъ трепетъ Евы передъ извѣстнымъ яблокомъ, если вѣрить Мильтону; однакожъ трепетъ русскаго передъ Парижемъ сороковыхъ годовъ былъ гораздо больше. Запретная столица даже посланника нашего не имѣла, — конституціонную развратницу наказывали простымъ повѣреннымъ въ дѣлахъ, и повѣрили-то ему собственно одно дѣло: препровождать въ благочестивое отечество изъятыхъ изъ парижской геенны закутившихъ барынь и промотавшихся господь. Но человѣкъ онъ былъ добрый и, спасибо ему, препровожденіями злоупотреблялъ умѣренно.
— Честь имѣю явиться! — рапортовались обыкновенно трепетавшіе. Отрапортовался и Борисъ: «на самое, говоритъ, короткое время, мимоѣздомъ»… А самому и совѣстно, и обидно. Неужто онъ и въ Парижѣ — кадетъ Култышкина, и его могутъ сейчасъ схватитъ и отправить подъ арестъ? Здѣсь такая возможность представлялась особенно унизительною…
Добрый повѣренный, впрочемъ, не схватилъ и не отправилъ, — напротивъ милостиво успокоилъ.
— Оставайтесь себѣ съ Богомъ хоть и долгое время, — мнѣ это рѣшительно все равно. Только зачѣмъ вы являетесь? Я собственно, пожалуй, и радъ васъ видѣть, только видѣть-то не долженъ. Вы меня понимаете? И я васъ не видѣлъ — просто-таки въ глаза не видѣлъ! Вы меня поняли? Да помните, что въ Парижѣ не были — такъ-таки совсѣмъ не были! Хорошенько это помните! Затѣмъ веселитесь, — но не мотайте — одно условіе! Иначе извините!
Борису живо представился случай съ его товарищемъ, записаннымъ за отличныя познанія на золотую доску и разжалованнымъ за промотанные за-границей прогоны въ штатскій чинъ (наказаніе почти позорящее!), причемъ даже его имя было стерто съ золотой доски, какъ будто съ деньгами онъ промоталъ и познанія…
Борисъ не моталъ, и хотя не веселился, а только, по выраженію Бухтормина, какъ дикій Скиѳъ, удивлялся театрамъ и галлереямъ Парижа (о чемъ исправно посылалъ письма Шмулькану, хоть Шмульканъ и исправно ихъ печаталъ), тѣмъ не менѣе зима прошла себѣ благополучно. Даже «Journal des Débats» ничего не замѣтилъ. Въ Кронштадтѣ онъ твердо помнилъ, что въ Парижѣ не былъ, и потому дымъ отечества понюхалъ тоже благополучно. Однако, чувство униженія и обиды, уязвившее тамъ, еще больнѣе отозвалось здѣсь. Самый мундиръ, послѣ свободной гражданской одежды, напоминалъ своими крючками о неволѣ; а горькій пріемъ родного края вылечилъ разомъ и показалъ, что не стоило болѣть имъ такъ долго…
XIII.
править— Да вы чего же, матушка, смотрите-то? Нѣтъ, вы мнѣ скажите, чего вы смотрите? Онъ того и гляди воротится, а у васъ женихи гдѣ? а? Нѣтъ, вы не противорѣчьте — вы скажите: гдѣ у васъ женихи?
Такъ чуть ли не каждый день угнеталъ Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ недумавшую противорѣчить Степаниду Львовну, не менѣе его трепетавшую при мысли, что вотъ-вотъ онъ нагрянетъ, а жениховъ у нея нѣтъ! Ужъ она ли, кажется, не хлопотала: и молебны въ домикѣ Петра Великаго, и важная сенаторша Дутая, болѣе извѣстная подъ именемъ Дутихи, по рожденію даже княжна Зазубрина, съ губами оттопыренными какъ паруса, большая спеціалистка по части степенныхъ жениховъ, и Клеопатра Лакъ — по части свѣтскихъ, наконецъ, Милый Степанычъ — тонкій знатокъ по части чиновныхъ жениховъ — все было пущено въ ходъ, — ничто не помогало! «Ужъ не попробовать ли Силы Петровича?» приходило въ голову бѣдной женщинѣ: «онъ умѣетъ такъ хорошо находить, что нужно»… Каждое воскресенье показывался за обѣдомъ новый аргонавтъ стотысячнаго руна Лили: то совсѣмъ вытертый генералъ, до такой степени почтенный, что еще могло, пожалуй, прійти въ голову поцѣловать у него ручку, какъ у дѣдушки, но ужъ никакъ не губы, какъ у жениха; то обѣдалъ начальникъ отдѣленія, у котораго глаза расходились въ разныя стороны, точно стулья на косомъ полу, и который обстоятельно обѣдалъ да разспрашивалъ о какихъ-то «средствахъ», ко всему же остальному относился поверхностно… Или вдругъ, откапывался, неизвѣстно кѣмъ (надо полагать, Милымъ Степанычемъ), камергеръ, намазанный чернымъ фиксатуаромъ («Лизочкѣ нравятся брюнеты, — оттого и Боринька нравился!»), но что гораздо хуже — оказывавшійся побитымъ за шулерство, вслѣдствіе чего долженъ былъ лишиться даже чаръ своего придворнаго шитья. Короче, Эдгаръ грозно, приближался, а Лючія еще и не думала подписывать «sue cifri».
Ни одно неочищенное дѣло такъ не сердило Ѳедосѣя Ѳедосѣича. Оно сидѣло гвоздемъ въ его упрямомъ умѣ, и секретарь Эвигъ не разъ проносился тамъ Эвигомъ-зятемъ. Будь у этого примѣрнаго секретаря хоть что-нибудь кромѣ вицъ-мундира, онъ давно получилъ бы порученіе — изготовить докладъ по этому предмету. Но кромѣ вицъ-мундира, правда, всегда отлично вычищеннаго, у него ничего не было, и на «дѣлѣ.» оставалась неопредѣленная революція «имѣть въ виду».
Ужъ Лондонъ выглянулъ привѣтливо изъ своего шестимѣсячнаго тумана (насколько Лондонъ вообще способенъ выглядывать привѣтливо), а ниже плечъ обнаженныя миссы, миссисы и лэди южнаго Валиса глядѣли изъ глубокихъ ложъ Гэймаркета, точно изъ ваннъ; весеннее солнце облило зеленыя какъ изумрудъ поляны парковъ, съ бѣлыми барашками и рыжими джентльменами; полярный медвѣдь «джоолоджикеръ-гардена» принялся не на шутку поматывать головою среди тающихъ кусковъ льда, — когда поворотный кругъ лондонскаго почтамта выбросилъ Эдгару письмо изъ Петербурга. Отдавшись тому людскому потоку, который поднимаетъ все, что ни встрѣтить на пути своемъ изъ Сиги вдоль всего Стрэнда, между четырьмя и шестью часами дня, и буквально несетъ человѣка, — онъ безъ малѣйшей помѣхи прочиталъ на ходу цѣлый убористо исписанный листокъ.
«Годъ тому назадъ, — писалъ Бухторминъ, — съ какимъ бы страхомъ начиналъ я теперешнее письмо мое, другъ милый! а теперь? теперь начинаю его только развѣ съ грустью — тяжелымъ слѣдствіемъ каждой глупости въ существахъ почему-либо намъ близкихъ. А сдѣлана она, смѣшная глупость эта, и, во всѣмъ вѣроятіямъ, невозвратно легла уже въ общій итогъ глупостей человѣческихъ. Лили выдаютъ замужъ, и за кого, Боже мой! за кого выдаютъ они ее! Стоило ли начинать свою молодость такимъ прекраснымъ эпизодомъ любви; отдаться чувству всей, полно и беззавѣтно; такъ свѣтло улыбаться, завидѣвъ милый образъ, и разставаясь такъ „кудри наклонять и плакать“ — плакать по-дѣтски, всхлипывая и съ ручьями слезъ, сквозь которыя уже свѣтится улыбка, вызываемая надеждой, которой такъ вѣришь!.. И все это, чтобы завершить ту же молодость выходомъ за Эвига, котораго всѣ мы и она вмѣстѣ съ нами называла овцою! Онъ овцеобразенъ по-прежнему, но получилъ деревянный домъ отъ какого-то дяди гдѣ-то въ Фурштадтской, что, по понятію Степаниды Львовны, и дало ему право на руку дочери ея. Развязка, ей-Богу, слишкомъ глупа! — Разскажу все по порядку. Это было на масляной. Танцовали у Лаковъ. Еще въ передней Сергій (Камеевъ) предупреждаетъ меня, чтобъ я всю семью поздравлялъ съ этимъ несчастьемъ. Они привезли овцу съ собою и рекомендовали уже какъ жениха; марьяжъ этотъ былъ рѣшенъ и утро того же дня. Идемъ: въ кабинетѣ первая встрѣча — Ѳедосій за картами. Поздравляю; въ отвѣтъ — конвульсивное пожатіе руки и поклонъ ниже ручки кресла, на которомъ сидѣлъ. Далѣе — Степанида Львовна въ чепцѣ, дышащемъ счастьемъ, и съ улыбкой небожителей; съ обѣихъ сторонъ — по дамѣ въ платьяхъ изъ шитаго воздуха, и опять поздравленіе, на которое отвѣчаютъ вопросомъ: „vous devez être étonné?“ Хорошо, видно, матушка, и сама ты цѣнишь его! Я отвѣчалъ, что удивительно это потому только развѣ, что Эвига рѣдко видали у нихъ какъ знакомаго. Еще дальше Лили, за стуломъ которой довольно неловко виситъ овца и возлѣ — Клеопатра. Здѣсь я не успѣлъ еще поклониться, какъ уже летитъ вопросъ: „pourquoi ne me félicitez-vous pas?“ Ей хотѣлось видно, бѣдняжкѣ, скорѣе вытерпѣть эту муку! — Танцуя со мною, она нѣсколько разъ повторила: „я буду съ нимъ счастлива!“ Говорилось это тономъ вопроса, на которой отвѣчать у меня не стало духу. И что же бы я могъ отвѣчать ей? Лгать въ такую минуту было бы подло; банальностей я не говорю, а потому и отмалчивался упорно. Какую перспективу указать могъ я ей? Огородно-безмятежное счастье съ будущимъ директоромъ департамента, когда у обоихъ зубовъ не будетъ?.. Черезъ три дня ихъ обручили. Всѣ мы обѣдали у нихъ. Она съ нимъ говорить много и, кажется, охотно. О чемъ они говорятъ, Богъ мой! Или, въ самомъ дѣлѣ, она до того измельчала, что видитъ въ немъ что-нибудь, кромѣ вѣшалки для камеръ-юнкерскаго мундира, къ которому онъ и представленъ будущимъ тестемъ и который уже заказанъ тещею… Обарышнилась она окончательно и хочется ей просто за-мужъ? Или бѣдному „дитяти“ стали не подъ силу стоны и жалобы купцовъ, сердитыхъ на залежалый товаръ — и сердце ея, не находя отвѣта ни въ суровой груди отца, ни въ пустой груди матери, прильнуло, сиротливое, къ первому теплому предмету, брошенному случаемъ на пустынномъ пути ея? Случилось, что предметъ этотъ воплотился чѣмъ-то въ родѣ Ивана Ѳедоровича Шпоньки, привязавшагося къ такой съ неба слетѣвшей къ нему женщинѣ, на сколько хватило скуднаго сердца его… Ахъ, да какъ же это однако глупо! Или счастье дураковъ не такъ бѣдно, какъ кичливо привыкли судить мы о немъ? Хоть покоемъ богаты они — у насъ и того нѣтъ!..»
Послѣднее письмо ожидало возвращавшагося домой друга изъ Голландіи, которая показала ему, что кромѣ петербургскихъ острововъ есть еще на свѣтѣ земля, совершенно окунувшаяся въ воду, и что собираясь удивляться (а удивляться онъ собирался Рембрантамъ и Вандейкамъ гаагской галлереи), иной разъ неожиданно станешь самъ удивлять, какъ это съ нимъ случилось въ Гаагѣ: невѣроятно бѣлыя голландки, съ серебряными и золотыми бляхами подъ чепчиками, такъ и открыли рты на черноволосаго брюнета, показавшагося на ихъ пустыхъ улицахъ, опять съ письмомъ Бухтормина, которое онъ читалъ тутъ же.
«Вчера, въ девять часовъ вечера, въ модной церкви кантонистовъ, умащенной сытнымъ запахомъ борща, дружно снесеннаго съ лица земли кантонистами за полчаса передъ тѣмъ, — Лизавета Ѳедосѣевна была обвѣнчана съ Эвигомъ (досказывалось послѣднее дѣйствіе драмы, кончившейся водевилемъ), обвѣнчана въ присутствіи гомерическаго количества людей въ звѣздахъ и лентахъ, барышенъ и барынь въ цвѣтахъ и брилліантахъ, въ томъ числѣ Солохи Зеленецкой, которая никакъ не можетъ рѣшитъ: кѣмъ ей быть? Женою ли сѣдого генерала, командира какого-то гвардейскаго коннаго полка, самого очень похожаго на долговязую лошадь; но титулованнаго, или махнуть рукой на незадавшіеся титулы (князь Пряничный выскользнулъ, какъ ершъ, изъ сѣти, черезъ-чуръ хитро сплетенной матушкой) и идти просто за сынка московскаго милліонера-скряги, закрывши глаза на то, что онъ Точиловъ, да еще Асинкритъ и вдобавокъ Асинкритовичъ… Все обошлось какъ слѣдуетъ: она плакала, во слѣдъ Степанидѣ Львовнѣ, Эвигъ ходилъ козыремъ вокругъ налоя, разшитый спереди и сзади милостями новыхъ папа и мамаши; Камеевъ, Гозенгозесъ и еще какой-то очень пестрый гусаръ держали поперемѣнно вѣнецъ надъ монументальною прическою невѣсты… Когда ихъ водили, она была покойна и не плакала, хотя глаза еще были красны отъ недавнихъ слезъ. Была ли хотя одна минута отдана далекому прежнему другу? Промелькнуло ли хотя одно воспоминаніе о милой порѣ любви, такой полной, такой недавней? очнулась ли она трепетно и грустна послѣ минуты той передъ глупо-смѣшною существенностью? про то знаетъ изголовье ея, на которомъ возлѣ „ручки и плеча“ ей рисуется теперь, когда я пишу эти строки, вовсе не „строгій профиль“ овцы!.. Пріѣхали изъ церкви, пили очень много шампанскаго, разносимаго и разливаемаго шаферами; милый Степанычъ былъ „съ подъѣздомъ“ болѣе обыкновеннаго и только горько скорбѣлъ о твоемъ отсутствіи: „Боря такъ любитъ Лизочку, и не привелось быть на ея свадьбѣ!“ Этотъ милліоновъ стоитъ! Патріарховъ, къ которому новый мужъ переходитъ на отличное мѣсто, и который пріѣхалъ вѣроятно „въ прекрасной каретѣ“, „очаровывалъ всѣхъ своимъ обращеніемъ“. Благословилъ молодыхъ образомъ, какъ настоящій патріархъ, и, поцѣловавши благословленную въ лобъ, такъ вошелъ во вкусъ, что пошелъ да и перецѣловалъ за одно ужъ всѣ лбы, которые были помоложе… Клеопатра, конечно, поспѣшила подставить свой… Въ полночь отвели молодыхъ въ комнаты, отдѣлка которыхъ стоила восемь тысячъ рублей… Снова шампанское, уже слезы совсѣмъ пьянаго Милаго Степаныча по поводу твоего отсутствія; намеки и полуслова, приличные обстоятельству со стороны мужей; хохотъ и затыканье ушей со стороны женъ; распашные разговоры Клеопатры и помутившіеся отъ шампанскаго глазки твоей Солохи — „чу-удной женщины“, какъ провозглашалъ блестѣвшій болѣе обыкновеннаго Лакъ… а что было послѣ — про то знаютъ возставшіе отъ сна вѣрные супруги во второмъ часу дня»…
— Все это было бы смѣшно,
Когда бы не было такъ грустно!
произнесъ свѣжее еще тогда изреченіе поэта Борисъ, и отправился смотрѣть «лекцію анатоміи» Рембранта.
XIV.
правитьРодное лѣто прошло для Бориса большею частью въ тарантасѣ, томъ самомъ «сибирякѣ», которому не довелось качать бѣднаго его брата и въ которомъ теперь качались онъ и Бухторминъ, уносимые изъ Петербурга — одинъ по казенной надобности — показываться неспускавшей съ него глазъ Россіи, другой по своей — чтобъ дать взглянуть на себя матери, невидавшей его нѣсколько лѣтъ. Друзья ѣхали и говорили день и ночь, засыпая на полусловѣ, и то отъ передразсвѣтной дрожи, пробуждаясь отъ жаркаго солнца, и ни доѣхать, ни наговориться не могли. Бухторминъ былъ очень доволенъ крещеніемъ, принятымъ его другомъ изъ рукъ Европы.
— Теперь не будешь ты, съ высоты своего эпикурейскаго спокойствія, смѣяться надъ нашею жаждой знанія, надъ любовью къ интересамъ общечеловѣческимъ! (говорилъ онъ). Ты теперь самъ членъ той огромной семьи, которой все человѣческое не чуждо!
— А лучше ли мнѣ отъ этого? Быть недовольну всѣмъ, что окружаетъ, что будетъ окружать и душить, покуда не задушитъ смерть, какъ покойнаго Мишеля, — развѣ это не во сто кратъ хуже? Вѣдь это разочарованіе! не то разочарованіе, которое я воспѣвалъ въ кадетской курткѣ, — «что я, шутя, твердилъ доселѣ», — а разочарованіе въ любимой женщинѣ: это Лили подъ ручку съ Эвигомъ!..
— Разочарованіе, да! Но совсѣмъ въ другомъ родѣ. Такихъ Лили на твоемъ пути, что этихъ цвѣтовъ въ полѣ: сорвалъ одинъ — бросилъ, сорвешь другой, третій, а ихъ все-таки будетъ такъ же пропасть! Нѣтъ, это разочарованіе глубже: на этомъ пути цвѣтковъ намъ съ тобою не рвать… тутъ одни тернія! Плохо, братъ! Одно утѣшеніе: надежда, что тѣмъ, которые придутъ послѣ насъ, будетъ лучше…
— Зачѣмъ же намъ именно суждено выносить это на себѣ, да еще въ такомъ скверномъ мѣстѣ, какъ эта святая Русь, гдѣ даже съ человѣкомъ нельзя быть до сихъ поръ человѣкомъ!.. Ну посмотри, пожалуйста: оттого что мы не кричимъ и не деремся, такъ вамъ и лошадей не запрягаютъ!
— Эй, вы! скоты! лошадей!! — загремѣлъ онъ по возможности безчеловѣчно.
— Мѣсто неприглядно, слова нѣтъ (продолжалъ Бухторминъ), за то по мѣсту и дѣятели. Чѣмъ богато наше молодое поколѣніе? Сознаніемъ, что все не такъ, какъ должно бить! А какъ оно должно быть, — знаетъ ли кто? Едва ли, хоть и всѣ мы стремимся къ реформѣ… стремимся, разумѣется, одними порывами, никуда не доводящими, теоріями, никогда не осуществимыми… Всѣ мы Фаусты и то очень мало, а очень много — Маниловы! Самъ Павлонецкій — Маниловъ, повѣрь мнѣ! Я его не разъ видѣлъ и слышалъ. Его утопіи прекрасны… святыя утопія равенства, братства… Боже мой! а развѣ онѣ приложимы къ тому, что мы видимъ, къ тѣмъ, кого ты сейчасъ такъ картинно обозвалъ скотами? И, можетъ быть, слава Богу, что не приложимы! Стань только онѣ дѣломъ, было бы навѣрное хуже!
— Ну, ужъ этого я не понимаю! Одно изъ двухъ: или онѣ сами по себѣ дурны, или на дѣлѣ отъ нихъ было бы хорошо! Вотъ, братъ Василій, отчего я и не въ состояніи слѣдовать за вами: вы чему-то поклоняетесь и тутъ же говорите, что это что-то — богъ, только его къ жизни привлекать не надо, — жизнь сама по себѣ — гнусная, скверная, а онъ самъ по себѣ — прекрасный, удивительный, высокій, только совсѣмъ не для того, чтобъ взять да и сдѣлать эту подлую жизнь благородною, а ли того, чтобъ витать тамъ гдѣ-то — чортъ его знаетъ гдѣ! — и только нюхать ѳиміамъ. Мой богъ — то, безъ чего жизнь скверна, безъ чего она не жизнь; а вотъ эта дрянь, которую тащимъ мы всѣ съ отвращеніемъ… Такому богу и ѳиміамы въ руки, а вашему… да я его и знать-то не желаю!
Бухторминъ хмурится и скороговоркою что-то противорѣчитъ; но уснувшій Тимоѳей подъ разговоры раскачался такимъ маятникомъ, что съ головы слетѣла шапка.
Надо останавливаться и добуживаться, посылать за шапкой. Разговоръ прерванъ…
Въ такомъ препровожденьи времени прошла недѣля. Кое-какъ до Бухторминовки доѣхали, но договориться ни до чего; не договорились, и разстались. «Сибирякъ» понесъ дальше одного Бориса съ маятникомъ. Промелькнула опустѣлая Крутиловка, съ развѣнчаннымъ и посѣдѣлымъ Яшкою, попробовавшимъ было слегка поябедничать на Истукана; съ Истуканомъ, словно маринованнымъ, точь-въ-точь такимъ, какимъ онъ удивлялся благовѣщенскому — теперь ужъ николаевскому мосту, какимъ выходилъ на станціи; Крутиловка съ посохшими въ садахъ яблонями, вырубленными липами и домомъ, покривившимся, какъ старецъ, съ лопухами и репейникомъ повсюду, даже на могилахъ матери и отца… Послѣ безсонной ночи въ нѣмыхъ комнатахъ, гдѣ изъ бы еще ходила тѣнь умершаго Мишеля; найдя груду кирпичей и гнилыхъ бревенъ тамъ, гдѣ стоялъ бабушкинъ домъ, — Борисъ на-скоро отпустилъ на волю Серегу со всей семьей, къ открытому неудовольствію маіора Будяка и явному восторгу Истукана, объявившаго, что это «даже трогательно», — и, чуя, что прощается съ деревней навсегда, направился въ Степнянску, еще дальше…
Время ужъ и тамъ успѣло стереть кое-что: начальникъ получилъ чинъ и повышенье; въ его кабинетѣ уже сидѣлъ другой начальникъ — нѣмецъ, съ жаждой дѣятельности до того неугомонной, что затѣялъ даже службу на заводѣ; пріемщика заставлялъ въ самомъ дѣлѣ принимать, а играть за болвана не заставлялъ; прудъ вычисилъ и помышлялъ уже въ болѣе или менѣе близкомъ будущемъ о вывозѣ уличнаго сора, въ которомъ вываливался Собакевичъ для затрещинъ. Бориса онъ проэкзаменовалъ очень обстоятельно изъ его «предмета»; о литературѣ же и о прочемъ, какъ Сорневскій ротмистръ о Богѣ — ни полъ-слова! Вмѣсто прелестной ручки Авдотьи Алексѣевны, подана была костлявая рука очень некрасивой и тѣмъ болѣе умной Палагеи Даниловны, опять-таки проэкзаменовавшей пріѣзжаго, но уже изъ «за-границы». Она пила когда-то въ Киссингенѣ ракоцци и потому считала «за-границу» своимъ предметомъ.
Не осталось и старѣйшаго гражданина Степнянска — медвѣдя Собакевича. Добрякъ поплатился-таки за свои затрещины: онъ одною изъ нихъ спровадилъ человѣка въ прудъ, куда и былъ спроваженъ самъ, съ камнемъ на шеѣ, въ примѣръ и назиданіе другимъ… За то Степнянскъ пополнился разсказами о недоступной дочкѣ Свекловитова, гордячкѣ и красавицѣ. Она и щурилась-то, какъ Авдотья Алексѣевна, и, по словамъ пріемщика, была такая же принцесса, какъ и та. Борису убѣдиться въ этомъ не случилось: гордая красавица, какъ выражались, «вояжировала за-границею», и только возбужденному его воображенію мелькнуло бѣлое платье, когда онъ проѣзжалъ мимо стараго свекловитовскаго сада, стоявшаго какъ огромный букетъ зелени посреди голой степи… Зато воочію предсталъ въ Степнянскѣ Несторкинъ, котораго возили изъ села въ село, изъ одного города въ другой; передавали изъ рукъ въ руки, какъ чудотвортую икону, и Степнянску уступили чуть не съ бою. За нимъ выѣзжали изъ помѣстій на большую дорогу, въ коляскахъ, тарантасахъ, бричкахъ, и ожидали день и два, — только бы перехватить и завезть къ себѣ. Перехвативши, и завезя, кормили и поили до положенія ризъ; потомъ укладывали бережно въ бричку, покуда новые поклонники не вынимали оттуда, чтобы, по принесеніи новыхъ жертвъ, уложить опять до слѣдующаго поклоненія и слѣдующихъ жертвоприношеній… Касторъ Васильевичъ такимъ обрядомъ посѣтилъ всю степь и окропилъ дождемъ «аглицкихъ» стиховъ обѣды, ужины и именинныя кулебяки цѣлой южной кошницы нашей.
Нѣмецъ начальникъ — русскій, какъ бываетъ всякій штатный нѣмецъ, — называлъ его пѣвцомъ отечественной славы. И Баронъ Брамбеусъ, волновавшій нѣкогда животъ, подвергся (такова превратность всего существующаго!) въ тѣхъ же самыхъ комнатахъ заслуженному порицанію!
— Непохвально есть, — говорилъ нѣмецъ, — надъ своимъ отечествомъ насмѣшки дѣлать!
Изъ Степнянска «сибирякъ» спустился еще ближе къ югу; утонулъ въ степномъ морѣ еще глубже; колокольчикомъ своимъ пугалъ одни стада недоумѣвающихъ дрофъ въ высокой и густой травѣ, не вѣдавшей косы, да кидавшіе всторону табуны дикихъ лошадей; встрѣчалъ на узкой колеѣ скрипучую арбу, землянку станціи совсѣмъ невидную, пока въ ней не подъѣдешь, проскакавши вихремъ тридцать верстъ… и наконецъ принесъ за полъ-недѣли однихъ самоваровъ, роскошь жаренаго бараньяго бока у смотрителя въ Ногайскѣ, съ мѣстными духами кизяка (навозъ съ соломой)… На кизякъ-то собственно и былъ направленъ весь походъ, съ прогонами на пару. Надлежало, въ прославленіе Чернухина, стереть слишкомъ извѣстное душистое горючее съ лица земли, а въ ея нѣдрахъ открыть невѣдомое другое. Онъ и открылъ — прескверное, но все-же лучше, чѣмъ навозъ, и предъявилъ образчики своей Америки очень чиновному начальнику военныхъ поселеній.
Вышелъ громоздкій большой старикъ, съ остриженною подъ гребенку, точно выкошенною, сѣдою головою, грубымъ и большимъ лицомъ и тоже громоздкими эполетами, какихъ ужъ больше не носили.
— Что это у васъ, голубчикъ? Не глинка-ли? а? — встрѣтилъ онъ съ тѣмъ запанибратствомъ, отъ котораго несетъ человѣкомъ, вылѣвшимъ изъ грязи: — ну-ко, порадуйте, утѣшьте старика, глинки-то мнѣ для черепички до зарѣзу надо! (И при этомъ перерѣзалъ себѣ пальцемъ горло). Батюшкѣ-царю далъ слово — поселенія крыть черепичкою… Соломка — та идетъ къ навозу, на кизячокъ, душечка, на кизячо-окъ!
— Это, ваше высокопр…. уголь.
— А на что онъ, уголъ-то? самоваръ, что ли, ставить?
— Топить.
— Топи-ить? На что имъ топить-то? Любезнѣе навозца вѣдь не будетъ. Нѣтъ, слава тебѣ Создателю: и родились мы, и выросли; въ чины, по милости царской, вышли (и вѣдь изъ здѣшнихъ кантонистовъ, слѣдуетъ вамъ знать) — все на навозцѣ, — а тутъ вдругъ уголь! Нѣтъ, государикъ мой, я этимъ новостямъ заморскимъ не потворщикъ, съ княземъ Чернухинымъ не сговорщикъ. Я батюшкѣ-царю самому скажу, — такъ-таки по-мужицки и брякну. Кроёнъ я стариннымъ покроемъ: инженеры, ужъ извините, у меня философами считаются, единственно для штата состоятъ, а настоящій мой инженеръ Митяйка — тоже кантонистъ и пьяница горчайшій; но ужъ по строительной части и вообще, гдѣ наука требуется, первый человѣкъ! Онъ вашего угля тоже не захочетъ — нѣ-этъ, и не думайте! А безъ него и я ничего…
Затѣмъ, онъ взялъ куски угля, кликнулъ вѣстового и приказалъ выбросить.
— Такъ-то будетъ чище. А щецъ похлебать, да кашицы помять, такъ милости просимъ, не побрезгайте, — въ двѣнадцать часиковъ ровно. День-то мой, по-божьему ра-анешенько начинается, — такъ къ полудню-то ужъ брюхо сикурсу проситъ…
День по-божьему у генерала начинался точно рано: съ пяти часовъ утра онъ ужъ обходилъ въ истрепанной шинели рынокъ и выслушивалъ сплетни отъ торговокъ и кухарокъ, принимая ихъ къ свѣдѣнію при оцѣнкѣ благонадежности обывателей. Топорность рыночнаго Гаруна-Аль-Рашида такъ искусно заслоняла кантонистскую его пронырливость, что не только помогла отважиться на ратоборство со всемогущимъ и сіятельнымъ Чернухинымъ, но даже на закатѣ своего слишкомъ полувѣкового служенія въ офицерскихъ чинахъ и самому просіять графствомъ.
Похлебавъ несолоно (а можетъ быть щей съ кашей и солоно), нашъ непризнанный Колумбъ поворотилъ оглобли въ Петербургъ и не особенно жалѣлъ о бисерѣ заморской мудрости, который разметалъ здѣсь…
Въ Петербургѣ шла зима своимъ заведеннымъ ходомъ: крѣпкими морозами на улицахъ и жаркими восторгами въ театрахъ; разводами съ церемоніей въ манежахъ и службою безъ всякой церемоніи въ департаментахъ; собраніями для преферанса и сходками для споровъ, совершенно безплодныхъ, но «черезъ-чуръ умныхъ для нашего вѣка», — покуда не ударилъ громъ февральской революціи и, прокатись отъ Сены до Шпре, не отозвался въ «Сѣверной Пчелѣ» фельетономъ Ѳаддея Булгаріна (который назвалъ Барбеса «барбосомъ»), а въ рядахъ свѣдущихъ людей — строгимъ наблюденіемъ, чтобы въ печати являлись только совершенно добродѣтельные штабъ-офицеры; генералы и дѣйствительные статскіе совѣтники не упоминались всуе, и развѣ какой-нибудь коллежскій секретарь или подпоручикъ, изрѣдка по малому своему чину, проявляли нѣкоторыя несовершенства… Очень высокое лицо объявило на балѣ кавалергардамъ, чтобъ они теперь танцовали, а потомъ готовились сѣсть на лошадей: французъ-дескать дуритъ, — унять пора. Своихъ, — хоть они и не дурили, — унимали тоже: длина волосъ была приведена во всей имперіи къ наименьшему знаменателю; въ университетахъ искоренялась вредная философія, и взамѣнъ ея насаждалось полезное маршированье. Противозаконное поднятіе мѣхового воротника до уровня ушей, съ непозволительной цѣлью — спасти ихъ отъ отмороженія, наказывалось переводомъ изъ гвардіи въ армію… Осторожные люди рѣшили не читать ничего, кромѣ «Сѣверной Пчелы» и поскорѣе забыть все, кромѣ преферанса; не собираться ни для чего, кромѣ преферанса. За то неосторожные вспоминали пуще прежняго то, что знали; сходились говорить о немъ горячѣй, нежели говаривали и предосудительно набрасывались на выкройки парижскихъ газетъ, которыя выходили изъ-подъ ножницъ петербургскаго почтамта иногда лентами, въ ширину одного столбца…
Молодежь наша принадлежала въ неосторожнымъ. Она не только читала французскія ленты, но передавала изъ рукъ въ руки, подъ покровомъ непроницаемой тайны, знаменитое письмо Бѣлинскаго къ автору «Переписки съ друзьями» («апостолъ кнута! проповѣдникъ мракобѣсія! опомнитесь, куда вы идете?») и носила въ умѣ преступный идеалъ литографическихъ его оттисковъ, для распространенья. Разобрали вечера: собирались у Бухтормина, который изъ жильцовъ прачки Аксиньи сзади и сверхштатныхъ чиновниковъ безъ жалованья въ департаментѣ Ѳедосѣя Ѳедосѣича перешолъ на чистый дворъ, въ квартиру съ своимъ ходомъ и штатное мѣсто въ 750 цѣлковыхъ, добытое у начальственнаго родственника Ломовизовымъ, которымъ предварительно былъ обруганъ, за одно предположеніе, что вздумаетъ благодарить…
— Я вамъ пришелъ сказать… только, послушайте, вѣдь это будетъ ужасное свинство, если вы вздумаете…
Сходились у Ломовизова, въ казенномъ помѣщеніи родственника; у Бориса Затонова — въ купленномъ, за проданную Ѳедосѣю Ѳедосѣичу Крутиловку, собственномъ домѣ, обколоченномъ немилосердо кулаками Силы Петровича, который сверхъ того на четверенькахъ выползалъ всѣ чердаки, отыскивая какіе-то «свищи» въ крышѣ.
— Свищъ самъ скажется! — говорилъ онъ, распростираясь и вознося очи горѣ.
У Сорнева съ Камеевымъ собранья отличались нѣкоторыми особенностями. Разноперовъ другой годъ все пріѣзжалъ «завтра» изъ Варшавы, и все еще не пріѣхалъ; а пріятели все еще оставались заложниками Силы Петровича, который каждое утро садился на разсвѣтѣ у входа караулить «сахара-медовича». Такъ какъ, по какой-то странной прихоти природы, печи не грѣли, когда ихъ не топили, — не топили же потому, что не было дровъ; дровъ же не было оттого, что не было денегъ, то собиравшіеся приглашались не снимать ни шубъ, ни калошъ. (Сами хозяева жили не раздѣваясь). Была еще и та особенность, что подъ ногами у большихъ швыряли двое бѣдныхъ маленькихъ дворянъ, подобранныхъ Александромъ Александровичемъ гдѣ-то по дорогѣ, и доставленныхъ при случаѣ для полученія столичнаго образованія. Покуда они только получали возможность играть въ бабки на дворѣ съ столичными мальчишками, да продовольствіе, какъ можно полагать, не очень обременительное отъ долговязаго мужа Аксиньи. (Онъ приставленъ былъ къ нимъ Менторомъ впредь до того, какъ станетъ выѣзднымъ: «вы понимаете, онъ былъ выѣзднымъ у князя; а мнѣ, вы вѣдь меня понимаете, хорошій выѣздной будетъ нуженъ для жены, гм… Ихній выѣздной вѣроятно очень хорошій человѣкъ, только онъ, знаете, похожъ гм… на орангутанга»…) Одно то, что бѣдные дворяне совершали не разъ пѣшіе походы въ Царское Село, въ надеждѣ у какого-то дяди подкрѣпить свои оскудѣлые желудки, говорило объ ихъ легкости. На сходкахъ они потихоньку затягивались изъ чубуковъ и заряжали себя на недѣлю булками и чаемъ, которымъ гости согрѣвались до разсвѣта…
Наконецъ, по пятницамъ были собранія у Павлонецкаго, въ просторномъ помѣщеніи въ Коломнѣ…
Въ то же время мракъ какъ будто плылъ со всѣхъ сторонъ и только пуще толкалъ къ свѣту тѣхъ —
Въ комъ помыслы прекрасные кипѣли,
Упорствуя, волнуясь и спѣша, и т. д.
Спѣшили, впрочемъ, собственно у Павлонецкаго; у прочихъ болѣе упорствовали и волновались.
— Это невозможно! Создавать чувствовать, что невыносимо! знать, что мы обречены все это выносить — и ничего не можемъ сдѣлать! — вотъ чѣмъ кончались волненья и упорства.
— Да, невыносимо! и потому именно, что оно невыносимо, его выносить не должно — и можно все сдѣлать, и мы должны! мы призваны это сдѣлать! — такъ проявлялась у Павлонецкаго поспѣшность.
Такимъ образомъ, одни пятничные вечера могли считана вечерами дѣйствія… помысловъ; всѣ прочіе были собственно вечерами дѣйствія… языковъ. Но и такого невиннаго дѣйствія было довольно, чтобы наводить страхъ на осторожныхъ. Попавшій какъ-то разъ неосторожно на вечеръ Бориса Эвигь очутился какъ на угольяхъ и выскочилъ въ поту, съ зарокомъ: обходить на будущее время самую квартиру «родственника». Ѳедосія Ѳедосѣнча, при одномъ извѣстіи, что у племянника назначенъ вечеръ «въ такое время», объялъ ужасъ: «ты, Борисъ, рискуешь! Вотъ и людей ты отпустилъ на волю… Это женерозно — я не спорю, — даже очень женерозно; однакожъ, братъ, въ такое время… Словомъ, я бы тебѣ не совѣтовалъ»…
Возвышенный полетъ опасной молодежи натыкался то-и-дѣло на горячіе вопросы жизни, обжигая на нихъ крылья какъ бабочка на свѣчкѣ. Такъ, дѣйствуя съ неутомимостью и искренностью языкомъ противъ «отталкивающаго» торга людьми, Затоновъ не съумѣлъ иначе дѣйствовать, какъ поспѣшить продать своихъ крутиловскихъ людей, — чуть только дядя вызвался его избавить отъ неловкости имѣть ихъ. Радость, что такимъ нехитрымъ средствомъ разсѣкается тотъ узелъ, развязать который онъ не видѣлъ никакого средства (потому что если отпуститъ на волю и одну семью ужъ было рискомъ, то чтожъ было бы съ отпускомъ цѣлыхъ ста душъ?), облегчила душу, волновавшуюся помыслами… Не взглянувъ на запись Ѳедосѣя Ѳедосѣича: «десятинъ земли… по 55 р.; лѣсу… по 100 р.; крестьянъ сто, по 200 р. за душу; рогатаго скота, овецъ и лошадей… по… итого…», — онъ согласился опрометью на «итого» и предоставилъ кулакамъ Силы Петровича стѣны, а колѣнкамъ чердаки сторгованнаго дома, со свищами или безъ свищей, онъ къ этому былъ совершенно равнодушенъ, — и купилъ домъ. Уже гораздо позже, въ померкающую пору жизни, когда только и остается свѣта позади, — онъ пожалѣлъ объ этихъ чащахъ вѣковыхъ дубовъ и дикихъ грушъ и яблонь, облитыхъ по вёснамъ цвѣтомъ, какъ молокомъ; о дорогахъ прудахъ, необозримыхъ пашняхъ, поэтическихъ садахъ и пасѣкахъ, промѣнянныхъ на нѣсколько сотъ саженъ тины подъ какимъ-то домомъ на Васильевскомъ острову.
XV.
правитьЗима прошла, и въ свой чередъ пришла другая. Медовый мѣсяцъ помысловъ, волненій и упорствъ кончался. Розы ихъ, когда къ нимъ прикоснулись ближе, обнаружили шипы, и уколовшіеся отнимали руки. Упоенье отъ рѣчей противъ крѣпостного права, анаѳемы кнуту, битью солдата по зубамъ; отъ поруганія безгласнаго суда, глумленья надъ безмозглою цензурою: все это, совершенно безкорыстное сначала, — потому что большинству и въ голову не приходило, что, однако, надо бы не только говорятъ, но дѣлать что-нибудь, чтобъ этого не дѣлалось, — начало смѣняться именно тревогой: что, однако, надо дѣлать?
— Какъ? — затруднялись одни.
— Да всячески, какъ только можно и гдѣ можно, — рѣшалъ Павлонецкій, для котораго не существовало затрудненій: — на площадяхъ (я это беру на себя); въ казармахъ (пусть беретъ Камеевъ); въ департаментахъ (Бухторминъ); въ корпусахъ (возьмемъ Потылицу!); а Сорневъ съ паномъ — гдѣ хотятъ: въ костелахъ и церквахъ… вездѣ! И пусть недовольные, какъ мы, идутъ за нами! Тогда увидимъ!
— Насъ такъ мало недовольныхъ! И пойдутъ ли еще съ нами? — сомнѣвались другіе.
— Всѣ пойдутъ! всѣ недовольны! — опять ручался Павлонецкій, знать не знавшій, что такое сомнѣваться.
Третьи ничего не говорили, но отчаливали по-немногу… Хоръ, тянувшій дружно, какъ одинъ, разстраивался. Отъ напора постороннихъ тѣсный кругъ раздался, обнаружилъ трещины.
Ужъ кой-о-чемъ стали умалчивать, шептались въ разныхъ комнатахъ… Всѣ уже не понимали каждаго и каждый не понималъ всѣхъ…
Гости Павлонецкаго дѣлились на кружки, на комнаты; куда одни входили, прочіе едва заглядывали и шли прочь; о чемъ тамъ говорилось, не вѣдалось другими; незнакомыхъ появлялось съ каждымъ разомъ больше; съ ними даже не считали нужнымъ и знакомить. Между ними иногда проскакивали невозможные: такіе, напримѣръ, которые крестили себѣ ротъ, зѣвая… И какъ только они сюда попадали? Одинъ разъ даже заболталась ряса дьякона, да еще армянскаго, съ необычайнымъ теноромъ. Должно быть, его тоже надлежало совратить съ пути довольства отъ прихода и направить на путь недовольства отъ всего существующаго. Гаденькій чиновникъ съ итальянскою фамиліею такъ и смотрѣлъ извѣстнымъ отдѣленіемъ… Хозяинъ былъ не переборчивъ: одного простого заявленья недовольства было для него достаточно, чтобъ распахнуть двери. Написалъ кто-то брошюрку противъ простодушной ижицы (V), — онъ и его туда же: пишетъ противъ, значитъ недоволенъ! И вотъ, недовольный одной буквой въ азбукѣ уже дѣлается недовольнымъ всѣмъ на свѣтѣ…
Набралось, наконецъ, такое множество, что для разливанья и разноски чаю пришлось учредить особенныя должности, и первую отдать знакомому намъ Истукану, вызванному Ѳедосѣемъ Ѳедосѣичемъ для разработки новыхъ отраслей естественныхъ богатствъ Крутиловки (чуть ли не золотыхъ розсыпей въ той самой рѣчкѣ, гдѣ ловились караси Яшкой) да такъ и позабытому, по случаю возникшихъ непріятностей съ министромъ у помѣщика, окончившихся для послѣдняго сенаторствомъ съ разлитіемъ желчи. На вторую должность взятъ былъ долговязый мужъ Аксиньи, ожидавшій терпѣливо, какъ ждутъ будущей жизни, будущаго жалованья у Разноперова, пока не подскочило настоящее у Павлонецкаго.,
Пожалуй, Истуканъ, самъ того не подозрѣвая, представлялъ собой для незнакомыхъ недовольнаго дворянина… Чѣмъ недовольнаго? Да вѣроятно, всѣмъ! И если этотъ недовольный дворянинъ, но предовольный разливатель чаю, только и умѣлъ сидѣть развѣся уши, то другой ихъ навострилъ изо-всѣхъ силъ, разнося подносы. Конечно, никогда еще не находили его вкусы удовлетворенія такого полнаго: слушай-себѣ во всю свою волюшку, сколько влѣзетъ!
А послушать было что: требовались вещи самыя предосудительныя, которымъ надлежало пройти черезъ горнило какого-нибудь графа Виктора Никитича, чтобъ сдѣлаться законными.
Дождались мирные стогны Коломны, до тѣхъ поръ видѣвшіе однихъ склонявшихся на алебарды сонныхъ будочниковъ, того, что увидали вдругъ въ одинъ прекрасный вечеръ треугольную шляпу квартальнаго въ окрестностяхъ дома Павлонецкаго.
— Знаешь ли, за нами, кажется, слѣдятъ, — хвалился Камеевъ Затонову, котораго уже гораздо рѣже можно было встрѣтить гдѣ-нибудь на сходкахъ, чѣмъ въ его уединенномъ домѣ, за конторкою, съ перомъ въ рукѣ…
— Изъ чего жъ ты заключаешь, что слѣдятъ за нами?
— Ужъ полиція была въ послѣдній разъ. Такъ-таки безъ церемоніи въ лицо и заглядываетъ.
— Да ей чего же церемониться? Переберетъ васъ всѣхъ, какъ куропатокъ! и умно сдѣлаетъ: сами лѣзете! Я давно увидѣлъ, что такъ лѣзть глупо! и пересталъ…
— Ахъ, мой другъ! Неужто жъ оттого, что тамъ какой-нибудь квартальный тебѣ въ рожу смотритъ, бросать дѣло! Это малодушно! Это, наконецъ, подло! — декламировалъ Сережа — «Ѳедора Семеныча».
— Что подло-то? и какое такое дѣло у васъ, скажи на милость? Или вы скрываете, можетъ быть, — тогда я его не знаю… А я дѣла-то и не видѣлъ… Говори, скрываете? а?
Камеевъ замялся.
— Нѣтъ… то-есть, пожалуй… А впрочемъ… Ну, да, однимъ словомъ, другъ, оставимъ это, — пробовалъ шутить Камеевъ…
Только другъ обидѣлся; скрываютъ, — значитъ признаютъ, что недостоинъ…
— Если хочешь, оставимъ! Гдѣ ужъ мнѣ! А только попадетесь вы, попомни мое слово! Ни за что и попадетесь! и пропадете! У меня, братъ, есть предчувствіе, какой-то нюхъ на эти вещи… да!
— Ну, еще мы попадемся ли, нѣтъ ли… А пропадать все одно; такъ или иначе! Лучше такъ по-моему, — хоть за что-нибудь, по крайней мѣрѣ…
Онъ подошелъ къ окну и приложился лбомъ къ холодному стеклу.
— А у тебя какъ тихо… все спитъ, — произнесъ онъ почти съ завистью.
— И пропадете тоже ни за что! — продолжалъ свою мысль Борисъ: — потому что я не вѣрю, — я не въ состояніи вѣрить, чтобы тотъ сбродъ, который набирается у Павлонецкаго… вѣдь васъ собственно и дюжины не насчитаешь… все остальное сбродъ, — чтобъ весь этотъ сбродъ на что-нибудь годился. Хорошо еще, если они не шпіоны…
— Это немножко-таки есть! — вздохнулъ Камеевъ; — мы ужъ не разъ говорили Павлонецкому. Да съ нимъ станешь дѣлать? Совсѣмъ сумасшедшій человѣкъ: «для меня, говоритъ, шпіоны не существуютъ! Шпіонство, говоритъ, въ сводѣ законовъ не предусмотрѣно!» Эхъ, Борисъ, Борисъ! ты, пожалуйста, не думай, что я съ тобой несогласенъ, — я совершенно согласенъ: пропадемъ мы всѣ! и ни за что пропадемъ (говорилъ ужъ истинный, ненастеганный Сережа). А все же мнѣ назадъ нельзя, — я слишкомъ далеко зашелъ! Ну, да ужъ что дѣлать — видно, на роду написано. Прощай!
Онъ наскоро простился; наскоро надѣлъ шинель безъ помощи храпѣвшаго въ прихожей Тимоѳея и ушелъ мрачный.
— Да-бишь, — отозвался его голосъ уже на лѣстницѣ: — совсѣмъ-было забылъ: тебѣ Лили… Лизавета Ѳедосѣевна… передаетъ черезъ Клеопатру Лакъ, чтобъ ты былъ непремѣнно завтра въ маскарадѣ. Она хочетъ съ тобою о чемъ-то говорить. Смотри же, непремѣнно, — такъ и сказано! — Прощай!
Борисъ слѣдилъ за нимъ въ окно.
Просторный дворъ, серебряный отъ мѣсяца, былъ перерѣзанъ синеватыми тѣнями садика, забора и мирно спавшаго всѣмъ небольшимъ населеніемъ дома… По нимъ быстро прошла длинная тѣнь Камеева… Слова Силы Петровича: «рай, у васъ, Борисъ Павловичъ, сущій рай: ребята на дворѣ, какъ поросята въ травѣ валяются» (хотя они теперь и не валялись), — пришли ему на память.
— Да, а мы вонъ волнуемся! То-есть собственно они, мнѣ это волненіе безъ цѣли, съ убѣжденіемъ, что пропадешь безъ пользы, — мнѣ это сумасшедшее волненіе перестало быть по душѣ. Она хочетъ мира, — Бухторминъ говоритъ, — наслажденія… Можетъ быть! Но я не понимаю ничего безъ наслажденія. Погибнуть, достигнувъ цѣли — наслажденіе. И такъ я не прочь погибнуть. Но погибать, зная, что погибаешь даромъ, просто глупо! Сергѣй это чувствуетъ; но онъ малодушенъ — онъ не смѣетъ сказать себѣ и имъ, что глупо!.. А скверно у него на душѣ — ухъ, какъ скверно! Жаль мнѣ его, бѣднягу! жаль! Поэтъ и художникъ онъ, какъ я; а вонъ въ какую трущобу затесался! Хотѣлось бы мнѣ, однако, знать, во что онъ именно затесался? Скрываютъ… Гм… Ну, скрывайте, чортъ съ вами!
— А въ маскарадъ я, пожалуй, пойду!.. О чемъ она можетъ со мною говорить? Ну, да все равно, о чемъ бы ни было, я пойду…
— Ахъ, какъ тутъ тихо… будто въ Степнянскѣ. А у нихъ-то!..
Съ улицы завизжала и стукнула калитка. Опять вытянула чья-то тѣнь, прошла по двору, укоротилась и утонула во водной двери. Тимоѳею пришлось-таки проснуться.
Это былъ Ѳедоръ Семенычъ.
Если Камеевъ ушелъ мрачный, то Сорневъ вошелъ еще мрачнѣе. Онъ едва поздоровался и, не садясь, заходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ.
— Какая у васъ, однако, благодатная глушь, — заговорилъ онъ, наконецъ, — хоть фальшивыя бумажки дѣлай…
И опять замолчалъ, и все ходитъ.
— Отъ меня только-что Камеевъ вышелъ, — отозвался хозяинъ.
— Сережа? Давно я его не вижу — съ пятницы.
— Да развѣ вы ужъ не вмѣстѣ живете?
— Вмѣстѣ. Только я рѣдко домой захожу…
— Одичали?
— Да, Иванъ очень безпокоится… А глухо у васъ, чудо какъ глухо…
И онъ выглянулъ въ окно.
— Всѣ квартирки заняты?
— Всѣ.
— Жалко. А очень бы нужно… Вонъ тамъ въ уголкѣ — въ садикъ, безподобно!
— Если очень нужно, можно отказать — тамъ городовой живетъ.
— Городовой?! — почти испугался Сорневъ, — и это было до того необыкновенно въ такомъ человѣкѣ, какъ онъ, что Борисъ даже не скрылъ своего удивленія. Но природная иронія сейчасъ же вызволила гостя.
— Вы такихъ важныхъ жильцовъ имѣете, что нельзя не испугаться… Городовой! Шутка ли? Этакая, можете себѣ представить, власть, и вдругъ въ самомъ домѣ… Нашъ братъ на нихъ только издали, да и то со страхомъ и трепетомъ взираетъ…
— Ну, а все-таки эту страшную власть, если хотите, выгнать можно…
— Боже упаси и помилуй! Дары ей принесть согласенъ, а Игнатъ?..
— О Богѣ — ни полъ-слова!
— Разумѣется. Это одно и тоже…
И онъ понюхалъ табачёкъ по прежнему.
— Что у васъ тамъ по пятницамъ новаго? Я давно не ходилъ, — перемѣнилъ разговоръ Борисъ.
— Много новаго. Сережа отличается. Въ послѣдній разъ такъ увлекся, что даже Павлонецкій сказалъ: аминь… Есть пріобрѣтенія серьёзныя: есть гвардейскіе офицеры… это для насъ важно…
— Да что жъ вы воевать, что ли, собираетесь?
Сорневъ помолчалъ.
— Воевать не воевать, а все жъ если вмѣсто маршировки, въ сласть себѣ, да въ услажденіе тѣхъ, кто повыше, они узнаютъ сладость чего-нибудь другого, — лучше будетъ!.. Впрочемъ я этого ничего не знаю, — я собственно знаю, что литографія нужна, и вашъ домикъ, такъ сказать, созданъ для этого…
— Если нужно… что-жъ? я не противлюсь, — не особенно предупредительно предложилъ домовладѣлецъ.
— Ахъ, да нѣтъ! Не надо! — вдругъ закричалъ озлобленно Ѳедоръ Семенычъ. Волосы его нависли черными пасмами по обѣимъ сторонамъ еще больше исхудавшаго темнаго лица. Глаза засверкали.
— Ради Бога, ничего не надо! На что, зачѣмъ портить мнѣ вашу счастливую долю! Ничего не надо! Намъ терять нечего, искать тоже нечего, — такъ намъ и пропадать! А вамъ?.. Нѣтъ, родной, вы меня даже простите за то, что я васъ потревожилъ… Право! — заговорилъ онъ неожиданно нѣжно, обнялъ и поцѣловалъ его сухими, горячими губами.
— Право, какъ-то глупо съ толку сбился… Бродишь вотъ такъ-то, бродишь — и ночь прошла, смотришь, а ты не спалъ… а спать все-таки не хочется… Домой не хочется, въ люди не хочется… Чортъ знаетъ, что съ тобою дѣлается…
Онъ разставилъ руки и оглянулъ себя, точно самому хотѣлось убѣдиться, что наконецъ съ нимъ дѣлается…
— Губите вы себя, — заговорилъ-было Борисъ, но тотъ строго остановилъ его.
— Наше дѣло, Борисъ Павловичъ! Въ этомъ мы хозяева, какъ вы въ вашемъ домѣ: хотите — гоните городового, хотимъ — губимъ себя… А затѣмъ, прощайте!
Но тутъ же, какъ бы раскаявшись въ своей рѣзкости, онъ крѣпко пожалъ руку Затонова и прибавилъ: «у меня на шеѣ вотъ въ этомъ пузырькѣ есть и спасеніе. Въ свое время сослужитъ службу… Прощайте, мой хорошій!»
Мимо окна опять прошла тѣнь; шаги стали утихать; утихли — и кроткій миръ глуши, на который посягала озлобленная рука, остался ненарушеннымъ… Все спало также безмятежно… Легъ спать и Борисъ; но долго еще проходили тѣ двѣ тѣни по его тревожному забытью, такими, какъ онѣ прошли по сонному двору его дома…
XVI.
правитьВъ залахъ дворянскаго собранія было тѣсно, свѣтло и жарко. Въ еле-двигавшейся волнѣ касокъ, шляпъ, домино, мундировъ и фраковъ пищали маски… Оркестръ игралъ громко танцы. На самой серединѣ главной залы, на небольшомъ свободномъ пространствѣ, какъ на островкѣ посреди этого люднаго моря, неудобно танцовали.
— Ну какъ тутъ ее встрѣтить? — подумалъ Борисъ, и прислонился къ одной изъ толстыхъ бѣлыхъ колоннъ на возвышеньѣ колоннады. Такимъ образомъ онъ себя какъ бы выставилъ, и она могла найти его, если хотѣла.
Четы одна за другою прибывали какъ волны прилива и гудѣли какъ приливъ. А веселья все-таки не было! Люди отправляли веселую повинность, но не веселились. Тѣ же стянутые лица и на-глухо застегнутые мундиры… Женщины, подъ складками ихъ черныхъ домино, гораздо болѣе похожія на тѣни съ кладбища, чѣмъ на живыя существа, собравшіяся покружить головы… Онъ вспомнилъ маскарады въ Оперѣ, въ Парижѣ, гдѣ человѣкъ сбрасываетъ все и одѣвается въ одно веселье… женщины даже сбрасываютъ одежду почти до пояса…
Ужъ онъ досадовалъ, зачѣмъ пріѣхалъ? точно не могла Лили поговорить и дома? — какъ вдругъ сильная женская рука порывисто схватила его за руку… Изъ узкихъ щелей маски на него смотрѣла страстные глаза —
И улыбалися лукавыя уста…
Однако, ни то, ни другое не могло принадлежать Лили.
— Ты? Наконецъ это ты? — говорила маска, и такъ громко, что проплывавшій мимо съ какимъ-то порыжѣлымъ домино зѣвающій Шмульканъ услышалъ и пропѣлъ въ поясненіе: «in mio man аl’fin tu sei!», потомъ послалъ безцеремонное: «bonne chance, mon brave!» и поплылъ дальше.
Женская рука между тѣмъ увлекала съ такою стремительностью и силой, что Борисъ опомнился только на лѣстницѣ, которая вела на хоры.
— Уйдемъ дальше… дальше… Здѣсь опасно… Онъ меня съ глазъ не спускаетъ… Я отпросилась въ уборную… Въ залѣ онъ какъ разъ найдетъ…
Ростъ, движенія, что-то неопредѣлимое, но ощущаемое; вѣяніе чего-то уже испытаннаго; голосъ, хоть еще немножко маскарадный — не вполнѣ свой — все говорило, что не въ первый разъ такъ близко отъ него та женщина, съ которою онъ шелъ…
Но вотъ они и на хорахъ, въ полутемномъ углубленіи окна. Она быстро приподнимаетъ кружево маски надъ губами и впивается горячимъ поцѣлуемъ въ его губы.
Эти губы и этотъ поцѣлуй досказали остальное.
— Мари! Марья Михайловна! — прошепталъ онъ радостно и обвился обѣими руками подъ широкимъ домино около милаго ее стана…
— Вотъ-то не ждалъ! — говорилъ онъ: — точно вижу сонъ!
— А ужъ я-то какъ ждала! Больше года я тебя жду! Больше двухъ лѣтъ не видала, не держала вотъ такъ…
Она прижималась къ нему всѣмъ тѣломъ, жадно цѣловала въ глаза, въ губы, въ лицо…
Набившаяся на хоры толпа была до того занята собой (сюда уже не приходили зѣвать); каждая пара такъ плотно шли рука объ руку; поцѣлуй былъ здѣсь такимъ естественнымъ звукомъ, что нѣжная встрѣча въ окнѣ не привлекла особенно ничьего вниманія.
— Гдѣ ты былъ? куда пропалъ? отчего не ѣдешь ко мнѣ?.. Отвѣчай! говори! признавайся!..
Все это было выброшено въ такомъ быстромъ темпѣ и засыпано такими поцѣлуями въ губы, что отвѣтъ не могъ и состояться.
— Я тебя познакомлю съ мужемъ сегодня же. Ты долженъ съ нимъ сойтись… Слышишь, долженъ! Ты его долженъ очаровать… вѣдь меня очаровалъ же… мой очаровательный! мой милый! мой гадкій! мой! мой! мой! мой!!!
И опять поцѣлуи, даже шалости: она тормошила за руку, дергала за эполеты, за усы… Эта свѣтская замужняя женщина отъ радости сдѣлалась опять дѣвочкой — Марья Михайловна Точилова преобразилась въ институтскую Машу Зеленецкую…
— Я другой годъ замужемъ. Мужъ мой ничего… онъ добрый мальчикъ. Только ужасно влюбленъ и ревнивъ. Ты смотри, онъ не долженъ ревновать къ тебѣ. Слышишь? Ты кузенъ моей подруги и всѣ мы друзья дѣтства — играли вмѣстѣ… больше ни чего! Понялъ? Да чтожъ ты молчишь? что ты на меня ты смотришь? Ты вѣрно думаешь: вотъ-то сумасшедшая! Правда, я сумасшедшая отъ радости… Теперь мы можемъ любить другъ друга, Борисъ! Или ты, можетъ быть, не хочешь? Говори!
— Хочу! очень хочу! — произнесъ онъ съ тою охватывающей силой, съ какою въ эту минуту охватила его самого потребность любви.
Послѣ нѣсколькихъ лѣтъ добровольнаго удаленія отъ этого міра женскихъ прелестей, женскихъ ласкъ, — его вдругъ обдало женщиной: точно свѣтъ хлынулъ въ темноту. И ему вдругъ стало такъ хорошо!
Маша поняла это.
— Завтра ты будешь у насъ — вижу по глазамъ. Довольно. Теперь оставь меня, я пойду внизъ. А при разъѣздѣ представлю мужу!! она затерялась въ толпѣ, поцѣловавши еще разъ на ходу.
А онъ только и чувствовалъ, что весь горитъ, и голова идетъ кругомъ; что натыкается на встрѣчныхъ; вызываетъ ропотъ, даже легкіе удары вѣеромъ по эполетамъ…
— En voila вы à qui on а tourné la tête! Ахъ, какой разсѣянный! Mais revenez donc à vous, monsieur! — пищали маски.
Наконецъ онъ выбрался на лѣстницу, спустился въ залу и наткнулся прямо на Адама Эвига, съ маской подъ руку. Шепнувши ему что -то на ухо, та не совсѣмъ рѣшительно потянула рукой къ Борису.
— Насилу я тебя дождалась, Борисъ! мы ужъ хотѣли уѣхать… А я съ тобою хотѣла… поговорить, — услышалъ онъ дрогнувшій голосъ Лили. Рука ея тоже слегка дрожала.
— Merci, что ты сдѣлалъ, какъ я просила…
— Извини, я виноватъ, не сразу отыскалъ, — тоже нѣсколько смущенно оправдывался онъ: — ну что жъ ты мнѣ скажешь, Лили? какъ ты — счастлива ты?
— Да, Борисъ… Увѣряю тебя… Ну, повѣрь мнѣ, что счастлива, — почти умоляла она: — ты на меня не сердишься? Мнѣ надо, чтобъ ты мнѣ сказалъ это…
— За что жъ, помилуй! да если вдобавокъ ты счастлива? Нисколько!
— Ты вотъ не вѣришь! Ты моего мужа, считаешь ея… дурака. Ну, или считалъ… Ты смѣялся надъ нимъ… Вы всѣ смѣялись…
Ему хотѣлось поправить; «мы всѣ смѣялись»; но воспоминаніе о той порѣ какъ будто, не позволяло напомнить, что смѣялась и она…
— А онъ такъ добръ ко мнѣ! Онъ меня бережетъ… ухаживаетъ ужасти какъ! (проскочило институтское словцо, котораго она не смѣла бы употребитъ въ ту пору, и смутило ее). Я право буду съ нимъ счастлива…. Мнѣ это хотѣлось сказать чтобъ ты зналъ, Борисъ… Я тоже хотѣла просить тебя…
— О чемъ?
— Я хотѣла тебя просить: думай о немъ хорошо! онъ очень тебя любитъ.
— Ты съ нимъ счастлива — этого довольно, чтобъ я о немъ хорошо думалъ.
Разговаривая, они проходили хорошо извѣстную тогда всѣмъ изысканно, по всѣмъ приличіямъ увлекшимся, малиновую залу. Навостренные глава Бориса въ потаеннѣйшемъ углу нашли Мари Точилову и рядомъ одного изъ тѣхъ до такой степени высоко поставленныхъ людей, что къ нимъ мужья подсаживаютъ сами своихъ женъ… Лили ее узнала тоже.
— А! вотъ отчего тебя такъ долго не было! — заговорила она голосомъ когда-то такъ знакомой ему ревности: — я, можетъ бытъ, васъ разлучила! Ты меня прости, Борисъ!
— Нѣтъ, мы кончили… ты, то-есть, насъ не разлучала насколько, — смутился онъ въ свою очередь, съ досадой ощущая въ себѣ ревность, — только не къ Лили.
Въ молчаніи не совсѣмъ ловкомъ (онъ думалъ: какъ бы не упустить Мари; она думала: какъ бы не расплакаться?) достигли они мѣста, гдѣ ихъ ожидалъ слегка подремывавшій Эвигъ… Онъ въ каретѣ и совсѣмъ задремалъ; она и совсѣмъ расплакалась. И если хоть какое-нибудь еще могло въ ней сохраниться сомнѣніе на счетъ того — совсѣмъ ли ужъ она чужая тому человѣку, который былъ когда-то ближе всѣхъ, то этой встрѣчей разрѣшалось все; и если въ ней еще могла явиться жалость къ самой себѣ, и къ своему новому положенію, рядомъ съ этимъ спящимъ Эвигомь, — то она хлынула именно теперь — этимъ потокомъ слёзъ…
XVII.
правитьЧто до Точиловой, она, конечно, не ошиблась: на другой день Борисъ уже быль у нея, и Асинкритъ Асинкритовичъ, доведенный самымъ смѣлымъ сокращеніемъ до Ати, даже Атички, уже творилъ признанья, до которыхъ вообще былъ падокъ, своему новому, а жены своей старому другу.
— Такая, знаете, скука съ этими важными знакомыми Мари, чтобъ ихъ чортъ всѣхъ побралъ! Прилѣзетъ тамъ какой-нибудь испанскій посланникъ, или директоръ пѣвческой капеллы. Ну, какъ есть глухой тетеревъ — ничего съ нимъ не подѣлаешь! хоть стрѣляй, не слышитъ. А она ему пой. Только свернетъ ладонь, да къ уху ее, къ уху… Вотъ и сейчасъ ждешь графа Толкучина. Въ маскарадѣ объявилъ старый хрѣнъ: завтракать, говоритъ, ma bonne amie, къ вамъ буду. Ну, да изъ этаго хоть по крайней мѣрѣ что-нибудь выжать можно. Мари вонъ фю-фю-фю какъ аксельбанта для меня хотѣлось, — черезъ него вѣдь достала.
Атичка присвиснулъ такъ, что Мари услышала черезъ двѣ комнаты и дала предостереженіе: «ты смотри, еще при Толкучинѣ не вздумай!»
Онъ залился предобродушнымъ смѣхомъ, и забавный видъ его наглядно объяснилъ хотѣніе жены хоть аксельбантомъ довершить ея недоконченнаго «добраго мальчика». Украсивъ мужа аксельбантомъ, Марья Михайловна украшала его кабинетъ собою.
Съ откровенностью, которая такъ шла къ хозяину, письменннй столъ былъ исключенъ, вовсе, какъ предметъ ни для чего ненужный; здѣсь принимались «пріятные знакомые» жены. Не столь пріятные, но нужные, обыкновенно принимались въ небольшомъ, изящномъ будуарѣ. На фонѣ его розоваго ситца, очаровательная хозяйка представлялась еще очаровательнѣе важнымъ старичкамъ, посланникамъ и прочимъ. Для Толкучина и завтракъ накрывался въ будуарѣ, на уютномъ столикѣ и съ простотою обстановки, стоющею большихъ денегъ; потому что графъ былъ не просто нужный, — онъ былъ самонужнѣйшій: изъ него предвидѣлось, кромѣ аксельбанта, выжать еще представленье ко двору, гдѣ Толкучинъ занималъ должность почти безпримѣрную по своему значенью: заводилъ самые маленькіе часы самой большой особы женскаго пола во дворцѣ… Широкое, съ узенькими глазками, татарское лицо его было выкрашено, какъ у Чернухина, подчернено, подтянуто и выглажено гдѣ надо.
Марья Михайловна, одѣтая со всевозможнымъ тщаніемъ въ возможно тщательную утреннюю неодѣтость, хоть и была бы рада ни на шагъ не отходить отъ друга дѣтства; хоть распоряженье завтракомъ и находилось въ опытныхъ рукахъ maman, — однако не могла не отрываться съ видимой тревогой отъ пріятнаго изъ-за полезнаго: то выходила, то прислушивалась, то переставляла то или другое и мимоходомъ взглядывала въ зеркало. А тутъ еще и этотъ «мальчикъ» съ его выходками: «ѣдетъ! батюшки, ѣдетъ! пріѣхалъ! пропали мы!» и т. п.
До вотъ и въ самомъ дѣлѣ пріѣхалъ.
— Ахъ, какая скука! — притворялась хозяйка въ кабинетѣ, выступая плавной лебедью въ гостиную, гдѣ черезъ минуту, притворялась ужо почти игривой козочкой, что при ея сложенія и ростѣ было даже не совсѣмъ удобно.
— Boigonr, ma bonne améel toujours ravissante! — раздался сиплый голосъ Толкучина, вмѣстѣ съ звукомъ шпоръ. Затѣмъ голосъ и шпоры утонули въ опустившихся розовыхъ портьерахъ ситцеваго святилища… А Атичка полѣзъ проворно подъ кушетку и досталъ какую то бутылку.
— Завѣтная-съ! — произнесъ онъ, похлопывая по ней ладонью: — восемь целкачей, батюшка! Съ острова Мадеры, бестія!
И на цыпочкахъ, хотъ это было совершенно лишнее, пробрался къ двери, у которой уже ждалъ «завѣтную» лакей, наряженный въ штиблеты. Потомъ, на цыпочкахъ же, подошелъ къ прихожей. Тамъ какъ вареный ракъ алѣлъ придворный выѣздной графа.
— Важно! — произнесъ Атя и сморкнулъ носомъ отъ удовольствія.
Въ подобныхъ случаяхъ онъ и близко къ будуару не подпускался; самое существованіе его едва подозрѣвалось.
— Теперь все ладно! — успокоился онъ и пустился въ новыя откровенія: признался, что Борисъ ему пуще всего тѣмъ нравился, что въ немъ онъ первый разъ въ жизни видитъ такъ близко человѣка, который сочиняетъ стихи («до сихъ поръ, ей Богу, не видѣлъ!» божился онъ); сообщилъ затѣмъ самыя дружескія подробности объ ихъ времяпровожденіи. Оказалось, что днемъ еще туда-сюда — время кое-какъ убиваютъ.
— Велишь, знаете, заложить Бычка (а Бычокъ — сѣрый и яблокахъ рысакъ, съ цѣлой родословной и блестящимъ прошлымъ; имя его записано на скрижаляхъ рысистыхъ бѣговъ и выбѣганные имъ призы чтятся, какъ трофеи Атичкой); дернешь по Невскому такъ, что только держись! всѣ позади остались! А Мазикъ (уменьшительное жены) отъ удовольствія пищитъ и щиплется… Въ другой разъ визиты дѣлаемъ… Ну, это ужъ въ каретѣ — это не то… Вечеромъ — вотъ когда бѣда: ежели ни театра, ни бала нѣту, просто не знаешь, что и дѣлать! пропадаешь! Кто выручитъ — прійдетъ, какъ отцу родному рады, батюшка! Смотрите-же, приходите, выручайте! покалякаемъ; Мазикъ попоетъ… вы слышали новый романсъ — со вздохомъ-то?
— Нѣтъ, не слыхалъ.
— Фю-фю-фю! — засвисталъ онъ, какъ разъ по предсказанію жены, да и струсилъ, — оторопѣлъ и обѣими ладонями зажалъ ротъ.
— Нѣтъ, ужъ лучше прощайте! — рѣшилъ онъ безцеремонно, — съ вами еще грѣха наберешься… Да смотрите, выручайте!
И забывши опять необходимое воздержаніе, высоко поднялъ руку, да такъ хлопнулъ гостя по ладони и стиснулъ ему ладонь, что тотъ вскрикнулъ. Носъ опять сморкнулъ, и новые пріятели разстались.
Съ этихъ поръ не проходило дня, чтобы скрипучая калитка не закрывалась за уходившимъ вечеромъ и возвращавшимся лишь поздно ночью молодымъ хозяиномъ дома на Васильевскомъ острову. Случилось такъ, что не одни вечера незнанія Точиловыхъ, что съ собой дѣлать, но и ихъ выѣзды ужъ онъ раздѣлялъ съ ними. Тамъ, гдѣ танцовала Марья Михайловна, и онъ танцовалъ. Кругъ совершенно чуждый предлагалъ съ радостью ему свое крещенье при такой воспріемницѣ, какъ «la délicieuse madame Totchiloff». Всякій разъ въ театрѣ его кресло приходилось съ той стороны, гдѣ ихъ ложа. Словомъ, трудно было и представить, чтобы, встрѣтивши Точилову, глаза могли не встрѣтить тутъ же гдѣ-нибудь Затонова. Старуха Зеленецкая, въ его присутствіи, съ шипѣніемъ заводила рѣчь о молодыхъ людяхъ, способныхъ разрушать счастіе любящихся супруговъ. Любящая супруга обращала въ ея сторону умоляющіе взоры, а супругъ только носомъ дергалъ, не соображая, къ чему это клонится.
Случалось проводить и цѣлые дни у Точиловыхъ. Заѣдетъ утромъ. Вздумаютъ на острова — кататься съ горъ или смотрѣть камеліи въ оранжереяхъ; иной разъ Марья Михайловна откомандируетъ его одного за камеліями къ балу, и онѣ привозятся сохранно подъ шинелью, съ опасностью ознобить самого себя. Воротятся домой къ обѣду. У maman внезапно разболится голова, а у всѣхъ развяжутся языки… Послѣ обѣда любящіеся супруги помѣщаются на знакомой намъ кушеткѣ, и счастливое храпѣніе супруга скоро подаетъ знакъ любящимся друзьямъ дѣтства къ переходу на ты… Тутъ всякая опасность отъ звонковъ съ лѣстницы устранена. Домъ предался послѣобѣденному отдыху.
Непообѣдавшая матушка одна рыщетъ волкомъ въ темнотѣ гостиной; но и та не входитъ… Много масла подлили въ огонь молодого сердца эти тайные часы, съ чарующими взглядами и головой, склоненной на плечо; съ глухими поцѣлуями, пожатіями рукъ и ласками летучими, но страстными и обѣщающими…
Наконецъ, супругъ проснется; несразу прійдетъ въ себя и, осмотрѣвшись, выразитъ предположеніе, что «должно быть часокъ-другой отхваталъ».
— Атя! — укоризненно замѣтить нѣжная супруга, и рукою, только-то сжимавшей руку у Бориса, примется приглаживать атичкину взбудораженную голову.
Отъ этого порядочно коробитъ нравственное чувство юноши; но «la délicieuse» въ самомъ дѣлѣ до того délicieuse, что оторваться отъ нея нѣтъ силы.
Къ десяти часамъ пойдутъ сходиться: очень милый и поющій мило басомъ чей-то адъютантъ, лишенный своимъ чиномъ права пѣть въ концертахъ (онъ полковникъ), вымѣщавшій это на знакомыхъ, у которыхъ пѣлъ не закрывая рта; аккомпанирующій Марьѣ Михайловнѣ, знакомый уже красивый итальянецъ; былъ бы онъ еще красивѣе, когда бы русскіе хлѣба не такъ пошли ему въ прокъ. Этому хозяйка прямо въ глава говоритъ: «est-il beau, est-il gros, ce cher Nerril». Непремѣнно будетъ композиторъ новаго романса «со вздохомъ», являющійся рѣдко безъ чего-нибудь новенькаго и прелестнаго, не посвященнаго прелестной же хозяйкѣ и не спѣтаго ею первою. Часто она пѣла иначе — не такъ какъ онъ задумалъ, выходило еще лучше, и онъ тутъ же передѣлывалъ. Невзрачный, маленькій маэстро былъ похожъ немного на котенка, да вдобавокъ заспаннаго; но когда бывало вдохновительная Марья Михайловна его усадитъ передъ фортепьяномъ, а сама подмостится за нимъ на табуретѣ и, ероша рѣденьхіе его волосы, начнетъ пѣть, — тогда его глаза засвѣтятся; вся маленькая, тощая фигурка выростетъ — заспанный котенокъ просыпается орломъ…
Это лицевая сторона вечернихъ посѣщеній. Вслѣдъ за нею шла изнанка: корпусный товарищъ Атички, какой-то Сидоровъ, или, какъ его звали, Сидоре, — насквозь прокуренный москвичъ, необычайно рѣзавшій жолтаго въ среднюю лузу, съ карамболемъ по обоимъ краснымъ; непремѣнно хоть одинъ свѣтскій офицерикъ, непремѣнно прехорошенькій и всегда глупенькій. Хозяйка щелкаетъ Сидоре по носу и по одутловатымъ губамъ, а съ офицерикомъ кокетничаетъ. Атичка ревнуетъ. Но зато съ Борисомъ онъ покоенъ. Съ Борисомъ можно спать спокойно, — и онъ спитъ. Иной разъ ввалится аляповатый, съ бѣленькимъ, крестомъ въ петличкѣ, съ краснымъ, и рябымъ лицомъ, какъ слива, сизымъ носомъ и съ рукой на черной перевязи, отставной штабсъ-капитанъ Ананьевъ. По природѣ онъ соперникъ любого вахмистра, однакожъ полагаетъ, что — Бетховена, и потому пишетъ симфоніи… На карточкахъ онъ прибавляетъ снизу: «другъ Россини», да еще по итальянски — «amiсо di Rossini». Появленіе Ананьева всегда исторгнетъ сокрушительный вздохъ изъ груди у собравшихся; а Атичка провозгласитъ: «се Ананія грядетъ во полунощи!» Пока поютъ, Ананіи не позволяется рта открывать; но перестали пѣть — онъ выступаетъ тотчасъ же на сцену и принимается разсказывать о своихъ успѣхахъ — музыкальныхъ, при дворѣ абиссинскаго императора, любовныхъ — на Кавказѣ, гдѣ увозитъ изъ гаремовъ жонъ, и вызывается передъ главнокомандующимъ — взять при ихъ посредствѣ въ плѣнъ Шамиля, вообще творитъ большія чудеса; наконецъ, заврется такъ, что самъ хозяинъ, взявши его за воротъ, возопіетъ: «Ананіе! гряди вонъ!»
Тутъ онъ начнетъ отпрашиваться, обѣщать и клясться.
— Да за что-жъ такъ, Асинкритъ Асинкритовичъ, ей-Богу! Ужъ очень это строго, Асинкритъ Асинкритовичъ! Что-жъ я, ей-Богу, вамъ сдѣлалъ? Ну, право, больше не буду! ей-Богу же, не буду!
— Ананіе! гряди вонъ! — повторяетъ непреклонный Атичка — и Ананьевъ выпроваживается, при общенъ вздохѣ, уже облегчительномъ, присутствующихъ…
Пѣніе возобновляется съ удвоенною силой и оканчивается, когда хозяинъ, хлопая ладонями, провозгласитъ: «закусить, ребята! водочки! икорочки, селедки!»
Всѣ кидаются къ икорочкѣ и водочкѣ, кромѣ композитора съ Борисомъ, если и готовыхъ кинуться, то единственно къ ногамъ хозяйки.
— Поетъ, злодѣйка! — пищитъ своимъ тоненькимъ голоскомъ мазстро и котенкомъ жмуритъ свои глазки. Слухъ его устроенъ былъ такимъ образомъ, что ноты даже и фальшивыя изъ губокъ женщины хорошенькой туда доходили вѣрными: «э, полноте, какъ можетъ она пѣть фальшиво — она прехорошенькая!» говорилъ онъ. Такъ какими-жъ должны были доходить неукоризненныя ноты сокрушающей Марьи Михайловны?
Но никогда прелестная хозяйка такъ не сокрушала, какъ вернувшись домой съ концертовъ, гдѣ ей приходилось пѣть.
Разгоряченная еще успѣхомъ, только-что успѣвшая распѣться тамъ, она въ домашней блузѣ, съ наскоро закрученной кольцомъ роскошною косою, выливала тутъ такія вдохновляющія волны звуковъ, что два въ этихъ случаяхъ единственные слушателя уходили окончательно влюбленными.
— Поетъ! пропади, да и полно, какъ поетъ, — пищалъ одинъ.
— Божественно! недосягаемо!! — кричалъ неистово другой.
А завтра онъ танцуетъ съ ней на балѣ; соблазнительно развившіяся плечи, руки и лебединая шея заволакиваютъ зрѣніе, какъ пьяное вино.
— Ахъ, какъ у тебя слюнки текутъ! — подзадориваетъ она и опирается покрѣпче этою заманчивой рукою на его плечо, и прижимается грудью въ вальсѣ къ его груди… А то затѣетъ чтеніе въ слухъ, — это впрочемъ рѣдко, — только для того, чтобъ рядомъ сѣсть и подъ салфеткою, которая спустилась на полъ со стола, сильнѣе вызвать слюнки…
Мудрено ли, что единомышленникамъ и друзьямъ плѣненнаго буквально юноши пришлось забыть, когда они его сдали?
Послѣдній маскарадъ вѣнчалъ зиму сорокъ-девятаго года. Ему же предстояло увѣнчать и страсть Бориса, доведенную до степени бѣлаго каленьи. Теперь ужъ онъ переходилъ въ наступленіе: или имѣть все, или отказаться совсѣмъ, — а такъ продолжать нельзя! Онъ раздражался: сама вырвала его изъ міра «помысловъ» и поэтическихъ мечтаній, сразу почти отдалась ему — и вотъ зима проходитъ, а «почти» такъ и осталось, какъ было… Даже пробовалъ по нѣсколько дней сряду не бывать у нихъ, въ едва переносимой собственной мукѣ, къ искреннему огорченью Атички, который даже заѣзжалъ «ругаться» и въ недоумѣнію Мазика, который посылалъ записку за запиской, одну слаще другой, ввѣряя ихъ заботѣ почтоваго ящика англійскаго магазина — этой голубиной почтѣ любящихся «порядочныхъ людей» того времени. Онъ на записки отвѣчалъ стихами. Это было страстно, до того страстно, что дѣлалось страшно; за то, подъ сѣнью померанцовыхъ деревъ оранжереи, при содѣйствіи какой-то институтской классной дамы, съ локонами и горбомъ, которой были ввѣрены Атичкой супружескіе интересы, — кончилось сдачей разцѣлованной прекрасной крѣпости: Марья Михайловна обѣщала выйти на пять минутъ изъ маскарада.
— Ты будешь стоять у той самой колонны… Помнишь ты эту колонну?
— Еще бы не помнить! Проклятая колонна!
— Ухъ, какой страшный!
Она лукаво засмѣялась.
— Ты надѣваешь домино и маску. На плечѣ у тебя будетъ бантъ — вотъ этотъ.
Она сняла съ своей чудесной шеи бантъ и отдала.
— Смотри-жъ, Мари, если ты обманешь!.. — почти злобно проговорилъ онъ.
— Если будешь такой страшный, обману! — смѣялась она: выйдемъ въ боковой подъѣздъ… на главномъ будетъ нашъ Иванъ съ шубами… Да помни, вѣдь какой-нибудь салопъ надо и сапожки…
Она къ нему прильнула близко-близко и задумалась.
— Все будетъ, только выходи! — разнѣжился Борисъ.
— На пять минутъ! Дольше съ тобой опасно! — уже смѣялась она опять, скрываясь между цвѣтовъ,
А дома на столѣ лежала карточка, съ заломленнымъ энергически угломъ и краткою припиской: «ждемъ непремѣнно въ пятницу. Будетъ нѣчто въ родѣ общей повѣрки силъ. Отсутствовать нельзя»… На оборотѣ: «Павловецкій».
Въ пятницу былъ маскарадъ.
— Послѣ маскарада! — рѣшилъ онъ, и углубился въ соображенья о салопѣ и сапожкахъ…
Въ то же время Разноперовъ, про котораго кричали, какъ про волка въ баснѣ, что онъ ѣдетъ, наконецъ, пріѣхалъ, и также какъ волкъ, — когда ужъ перестали вѣрить, что пріѣдетъ. Но своей квартиры остерегся («тамъ, понимаете, этотъ олонецкій мѣщанинъ сидитъ!»); и присталъ сначала у Бухтормина. Онъ даже собственно и не пріѣхалъ, а былъ затащенъ новымъ другомъ изъ Варшавы, композиторомъ, — тѣмъ самымъ Несторкинымъ «Мишенькой», передъ которымъ заспанный котенокъ Марьи Михайловны мерцалъ какъ звѣздочка при солнцѣ, и сама Марья Михайловна пасовала; о грѣшницахъ по части нотъ и говорить нечего: не родилось той красоты (хоть онъ любилъ хорошенькихъ не менѣе котенка), чтобъ замолить неправильную нотку… Послѣ смерти такимъ людямъ ставятъ монументы, а при жизни творятъ пакости невѣроятныя: калѣчатъ ихъ произведенія на сценѣ; убиваютъ вѣру въ ихъ призваніе, и устраиваютъ тамъ паденіе, гдѣ ихъ истинная сила… Онъ отъ этихъ-то шиповъ таланта и бѣжалъ Варшаву. Такъ онъ отводилъ душу, восхищаясь польками и ихъ «мазурёчками», какъ выражался.
Старые, не по одному сроку дружбы, друзья обносились въ своихъ понятіяхъ, и новыхъ его откровеній ужъ не разумѣли.
— Mon cher, c’est un oeuvre manqué! — недавно осудили они какъ разъ то изъ всѣхъ его твореній, за которое ему поставятъ монументъ.
На смѣну этимъ обнищалымъ духомъ подошло другое поколѣніе, и молодымъ своимъ восторгомъ озарило его геній.
Больной нервами, неговорившій ни о чемъ другомъ, какъ только все объ этихъ нервахъ: «посмотрите, какъ они у меня болятъ — видите? неужто вы не видите? Я такъ вижу ясно» — онъ хандрилъ, не пѣлъ и не игралъ, особенно — не сочинялъ.
— C’est ни génie manqué! — отпѣли его тѣ же свѣтскіе попы искусства.
Но не отпѣла молодежь. И съ ней онъ забывалъ хандрить; не такъ ужъ ясно видѣлъ, какъ болѣли нервы; снова пѣлъ, игралъ, и даже фантазировалъ; а тамъ мало-по-малу принялся и сочинять… Стаканъ лафита на роялѣ; молодыя, вѣрующія лица кругомъ; какая-нибудь женщина подлѣ, — вотъ обстановка, возвращавшая свѣтъ его померкшей осени…
— Я съ вами снова молодъ, господа! — говаривалъ онъ: — вы, что ли, приносите съ собою это? Даже силу мускуловъ ощущаю…
И при этомъ принимался убѣждаться въ силѣ ощущенныхъ мускуловъ на Разноперовѣ, тузя его нещадно.
Наканунѣ роковой пятницы, онъ захотѣлъ, по собственному выраженью, «получить порцію удовольствія» отъ молодыхъ друзей. Взяли инструментъ — отличный, и сошлись къ Бухтормину.
Квартирная хозяйка согласилась открыть дверь въ другую комнату. Но великодушіе ея не ограничилось и этимъ: она согласилась постоять передъ роялемъ, когда именитый гость начнетъ играть. А такъ какъ она была женщина довольно привлекательная (послѣ каждой встрѣчи съ нею, Бухторминъ долею и нѣжно вздыхалъ, за что она и была прозвана «капитаншей» въ честь его чина — титулярнаго совѣтника, переведеннаго на военный), и такъ какъ вдобавокъ была полька — то все и устроивалось какъ нельзя лучше… Красное вино, которое досталъ Разноперовъ въ долгъ, было тоже хорошее… Сами опасные люди въ Коломнѣ здѣсь являлись людьми эстетическими, и завтрашнее наслажденіе повѣрки силъ значительно теряло передъ наслажденіемъ, которое ждало сегодня.
Въ первый разъ еще Борису приходилось предстать передъ лицомъ великаго свѣтила музыки, и легкій трепетъ ожиданія сопутствовалъ ему во всю дорогу.
Въ комнатѣ ужъ было людно и накурено, когда вошелъ Затоновъ. Прямо противъ двери, за раскрытымъ всею крышкою роялемъ онъ увидѣлъ небольшого, плотнаго, съ высокой грудью человѣка за сорокъ лѣтъ, безъ сюртука. Полоска темныхъ бакенбардъ какъ бы обвязывала его слегка одутловатое лицо, съ пренебрежительными или кислыми губами, надъ которыми нависли жидкіе усы. Глаза, прикрытые на-половину вѣками, свѣтились огоньками, прорывавшимися поминутно… Голова въ густыхъ и длинныхъ гладкихъ темныхъ волосахъ, на короткой и открытой шеѣ, была нѣсколько закинута назадъ… Отъ быстраго движенія короткихъ крѣпкихъ рукъ по клавишамъ мелькали рукава рубашки… Недопитое вино и привлекательная капитанша были тутъ же.
Юноша остановился на порогѣ и притихъ: вѣдъ это, наконецъ, она!
Онъ кончилъ и дохлебнулъ стаканъ, который ту-жъ минуту долился; потомъ обвелъ кругомъ почти совсѣмъ прикрытыми глазами и замѣтилъ новое лицо.
— Какой милый образъ! — произнесъ онъ, и направился, разставивъ руки, прямо на него: — позвольте васъ облобызать!
Потомъ онъ обратился къ прочимъ:
— Полагать такъ надо, что чинитъ изъяны нашимъ барынямъ немаловажные. Какъ оно по наукѣ-то выходитъ, Разноперовъ?
— По наукѣ, — подхватилъ тотъ (на немъ лежала непремѣнная обязанность давать отвѣты на вопросы въ этомъ родѣ), — по наукѣ, я полагаю, непремѣнно чинитъ… А Колмыковъ, что говорить по этому случаю?
— "Говорю (тутъ «Мишенька» заморгалъ глазами и заговорилъ на о, за Колмыкова, точно выжималъ изъ себя каждое слово. А Колмыковъ былъ его школьный учитель, и долженъ былъ произносить сужденія по всѣмъ предметамъ), говорю и повторяю: «се есть бичъ, ниспосланный небомъ на нужіи людстіи. Сказалъ — довольно!..»
— А такъ ли это по вашей наукѣ, милостивый государь Бухторминъ, — обратился онъ уже самъ, и опять заставилъ прибавить Колмыкова: «по-священной»?
— Должно быть такъ, ужъ если Колмыковъ говоритъ, — вывернулся тотъ
— «Говорю, лукаво сказано. Довольно!» Егозка нашъ капитанъ — вывернулся!
И, вздернувъ плечи, заложивъ большіе пальцы рукъ за подтяжки, съ закинутой назадъ головою, козыремъ пошелъ по комнатѣ. Потомъ хлебнулъ немного изъ стакана, взялъ хорошенькую руку капитанши, въ кольцахъ, ласково погладилъ — и опять за фортепьяно.
— Это будетъ для васъ, — шепнулъ онъ ей и сладко закатилъ глаза: — вашего Мицкевича.
Капитанша пожеманилась, поблагодарила и стала какъ разъ передъ нимъ:
Когда въ часъ веселый откроешь ты губки…
запѣлъ онъ… и кончилъ:
Хочу цѣловать, цѣловать, цѣловать!..
— да такъ выразительно, что полька даже струсила: вотъ какъ затѣетъ въ самомъ дѣлѣ, и еще при всѣхъ! Это уже выходило изъ предѣловъ ея самоотверженія.
— Ой, цо-то яки комплименты, пане композиторъ! — сторонилась она; а онъ нарочно наступалъ и наконецъ бросилъ.
— Еще порція удовольствія! хорошенькая женщина, когда боится — прелесть! А вы Листа не слышали, «моя пьещотка»?
— Яково Листа?
— "Говорю, того Листа, который лицомъ худъ, волосомъ длиненъ… сѣдъ, — въ одной рукѣ жупелъ, въ другой дри-келья взы-гралъ: зала потряслась и многія беременныя женщины повыкидывали… — То-то вы бы струсили, коханка!
Опять хлебокъ вина. Шопенъ и Глюкъ — его любимцы, выступаютъ на клавиши. За ними уже что-то неопредѣленное, неуловимое, но прихотливо-вдохновенное, отчего такъ и занялся духъ у присутствующихъ… Пальцы словно бредятъ, мечтаютъ… и импровизація льется, пока руки не упадутъ съ клавишей и не повиснутъ…
На бѣду, польщенная одними комплиментами, хозяйка принимаетъ эти тоже на свой счетъ, и разсыпается въ благодарность Онъ кисло кривится — и капитаншу подъ благимъ предлогомъ убираютъ.
Стаканъ опорожненъ, долитъ. Опять козырнулъ по комнатѣ, и черезъ пять минутъ опять поетъ — для отдыха.
— Двадцать лѣтъ у меня съ плечъ сегодня! — радуется онъ, — батюшка Разноперовь! что докладываютъ мускулы?
— Гм… мускулы? Не знаю, какъ было двадцать лѣтъ, а теперь, понимаете… гм…
— Понимаю, душенька! очень понимаю, — «говорю и повторяю!..» А потому испробовать намѣреваюсь…
Испробовавши, онъ остается и мускулами доволенъ.
— Теперь развѣ такого, чтобъ чухляндіей немножечко запахло?..
И затянулъ:
Есть пустынный край, безотрадный брегъ,
Тамъ на сѣверѣ, далеко, —
строфы, запрещенныя въ оперѣ, за то, что были посвящены Пушкину, который осмѣлился умереть отъ дуэли…
— Каково это «далеко»? — вздыхаетъ Бухторминъ ночью, также нѣжно, какъ отъ своей капитанши.
Въ самомъ дѣлѣ, звукъ рисовалъ ту безотрадную даль, какъ бываетъ только на сѣверѣ и тянется, тянется какъ этотъ звукъ, которому, казалось, конца нѣтъ.
Всѣ безсмертные въ не-бесахъ!
кончая, поднялся тотъ же звукъ чуть не до небесъ, и вдругъ упалъ на землю…
Этотъ носовой козлиный голосъ, за который не взяли бы въ хористы, разсыпалъ такія чары выраженія, послѣ которыхъ самые сладкозвучные пѣвцы не смѣли пѣть того, что онъ пѣлъ.
Любви роскошная звѣзда,
Ты закатилась навсегда!
почти возопилъ онъ съ отчаяніемъ.
Про эту арію онъ говорилъ: «это моя тоска!» и хоть она была написана на женскій голосъ, послѣ него не было возможности слышать ее ни отъ одной пѣвицы.
— Когда нашъ «милый образъ», господа, учинивъ достаточный изъянъ барынькѣ Точиловой, отвергнетъ оную, — она споетъ это получше моего «сквозного вѣтра»!
«Сквознымъ вѣтромъ» называлъ онъ оперную примадонну, съ голосомъ такимъ же непріятнымъ, какъ былъ для него непріятенъ сквозной вѣтеръ.
Ночь близилась къ утру… Онъ простился романсомъ:
Прощайте, добрые друзья,
Насъ жизнь раскинетъ въ разсыпную…
и когда кончилъ:
Я той семьѣ (семьѣ друзей) не измѣню,
На дѣтскій сонъ не промѣняю;
Ей пѣснь послѣднюю пою,
И струны лиры обры-ва-а-ю!
съ одуряющимъ взрывомъ на послѣднемъ словѣ и оборвалъ аккордомъ въ обѣихъ рукахъ, — то встрѣтилъ уже слезы на глазахъ у всѣхъ, не исключая Ломовизова и Сорнева; а у Камеева такъ и на щекахъ… Правда, они какъ только опомнились, поскорѣй ихъ вытерли.
Такихъ ночей не дается по нѣсколько разъ въ жизни. Борисъ подвозилъ до полъ-дороги Камеева, когда уже свѣтало.
— Замѣтилъ ты, Сергѣй, эти слова:
Я той семьѣ не измѣню,
На дѣтскій сонъ не промѣняю…
Послѣднюю строну Борисъ выговорилъ съ особымъ удареніемъ.
— Замѣтилъ, — убито отвѣчалъ тотъ, — но замѣтилъ и другія:
Ей пѣснь послѣднюю пою,
И струны лиры обрываю!..
Голосъ его тоже оборвался съ вавимъ-то острымъ отчаяніемъ…
— Прощай! прощай, Борисъ! — обнялъ онъ его изо всей силы.
— Да мы вечеромъ увидимся! ты прощаешься точно на годъ! До свиданія!
— Прощай! — настойчиво повторилъ Камеевъ, и сошелъ съ дрожекъ.
XIX.
правитьВечеромъ Тимоѳей спалъ на боковомъ подъѣздѣ дворянскаго собранія, обнявъ салопъ и сапожки. Баринъ бодрствовалъ у колонны, съ бантомъ… Прошелъ всего часъ; но ему казалось, что такого длиннаго часа еще не бывало на свѣтѣ.
«Ну, какъ обманетъ?» начало вползать сомнѣніе; «а вонъ и Асинкритъ! Какъ пристально всматривается! Остановился и носомъ дернулъ… Подозрѣваетъ! Смотритъ на бантъ… Ахъ, это невыносимо!.. И вѣдь то, что я дѣлаю — нечестно!.. Нѣтъ, я уйду! И чего наконецъ ждать? Надуваетъ — ясно! Уйду!»
А тутъ еще эта маскарадная свобода замѣчаній, шуточекъ, остротъ.
— Вотъ счастливецъ, который ждетъ вѣнца! Нѣтъ, ревнивый супругъ! Это шпіонъ! Ахъ, это онъ! Да нѣтъ же, совсѣмъ не онъ! beau masque, je te connais! — пищатъ, говорятъ, смѣются кругомъ.
Асинкритъ уже прямо идетъ на него и становится рядомъ. Дерганье носомъ переходитъ почти въ вызовъ. Онъ кого-то ищетъ.
— Уйду! (рѣшаетъ Борисъ). Сброшу эту глупую маску и съ нею прахъ этого глупаго свѣта, куда меня затянула эта глупая страсть! Вернусь къ нимъ. Сейчасъ, прямо отсюда… Тамъ всѣ въ сборѣ. Тамъ мысли, тамъ стремленія… И пусть тамъ опасно! Тамъ опасность возвышенна, а эта?.. Вѣдь и тутъ опасность: догадается, вызоветъ — и убьетъ! а не убьетъ — все равно ранецъ и Кавказъ!
Онъ почти готовъ протянуть руку бѣдному Асинкриту, у котораго, повидимому, тоже не безъ кошекъ на сердцѣ; сказать; «я васъ хотѣлъ обмануть… я васъ даже обманулъ, но еще не до конца. Дайте руку, я даю слово быть достойнымъ вашего довѣрія».
Онъ уже смотритъ ему прямо въ глаза: онъ преступникъ, который пришелъ самъ отдать себя въ руки правосудія, и ему стадиться нечего… Но Атичка открылъ Сидоре съ Мазикомъ подъ руку и устремляется въ ихъ сторону. Сзади подкрадывается маленькое горбатое домино.
— Идите за мною! — говоритъ знакомый голосъ институтскаго дромадера: — Сидоре поведетъ его ужинать, а мы съ нею откажемся, — мы идемъ отдыхать въ малиновую залу…
У бокового входа, на этотъ разъ довольно трепетная рука Мари беретъ его подъ руку, и минуту спустя изъ объятій Тимоѳея исчезаютъ салопъ и сапожки, чего онъ, однако, не замѣчаетъ.
— Только для тебя! Ахъ, какой ужасъ! И сапоги не лѣзутъ! Не могъ подумать даже объ этомъ! Ну пойдемъ ужъ такъ!..
Нѣсколько десятковъ шаговъ по мерзлому тротуару, и они спускаются въ кофейню благотворившаго маскараднымъ похожденіямъ неаполитанца. Благотворитель, въ колпакѣ, съ темносѣрыми бровями въ палецъ и глазами точно огоньки, торжественно ихъ вводить въ комнату со сводами, развязно произноситъ «ессо!» и, не взирая на всѣ увѣщанія, не условливается до тѣхъ поръ, покуда не являются дымящіяся макароны, съ рыжею подливою на блюдѣ.
— Ога buon appetito е molto piаcere! Покивалъ пальцами передъ губами и наконецъ ушелъ.
И странное дѣло: что такъ ждалось, что добывалось цѣною такихъ настояній и уступокъ совѣсти, почти опасностей; чѣмъ должно было увѣнчаться пламенное чувство, — то самое теперь, когда оно достигалось, расхолаживало и точно развѣнчивало чувство… Этотъ погребъ, эта наглая фигура итальянца, даже эти узкіе ботинки (не могъ подумать!); наконецъ, страхъ — именно страхъ Мари передъ мужемъ («Боже! если онъ узнаетъ! ну, какъ онъ слѣдить за нами»), — все будто холодною водой плеснуло на любовное свиданіе. Поэзія его была разрушена: любовница являлась струсившей женой… А для него безъ поэзіи не было любовницы; безъ вольно возносящейся потребности не существовало наслажденія. Лакомая интрижка была противна его вкусамъ, какъ и лакомый обѣдъ…
Она поняла это и поспѣшила воспользоваться, — это ужъ онъ понялъ.
— Зачѣмъ мы пришли сюда, Борисъ! Уйдемъ, Бога-ради! Здѣсь такъ противно! Уйдемъ! Останемся какъ мы были… чистыми, чтобъ мы могли смотрѣть одинъ другому въ глаза… и ему тоже! чтобъ уважали себя… чтобъ ты меня уважалъ, главное! Вѣдь ты ужъ не будешь уважать меня, если мы не уйдемъ сію минуту… я это чувствую… я боюсь этого… Вѣдь ты моя первая, идеальная любовь! пусть она будетъ такая же невинная, какъ я была невинной дѣвочкой, когда въ тебя влюбилась… Послушай, Борисъ! такъ меня всѣ хотятъ, — оставь это имъ! Тебѣ, благородному, поэтическому, это не идетъ, Борисъ!
Она спрятала лицо на его груди и ждала.
За стѣною раздались пьяные крики и женскіе голоса. Она вздрогнула и довѣрчиво, всѣмъ тѣломъ,. прильнула къ нему, какъ къ вѣрной защитѣ и оборонѣ.
Это его тронуло.
— Уйдемъ! — сказалъ онъ рѣшительно; закуталъ ее въ салопъ и бросился цѣловать ноги.
— Бѣдненькія! имъ было холодно… и опятъ будетъ!.. Дуракъ я! даже сапожокъ не умѣлъ выбрать!
— Бѣдненькій ты! — ласкала она его волосы: — милый! онъ не могъ вообразить себѣ, чтобъ у его Мари ножка не была меньше всѣхъ женщинъ на свѣтѣ… Прости, что я такъ тогда сказала!.. Ну что-жъ, ты согласенъ? мы идемъ?
Хорошо, что она такъ кончила: влюбленный хмѣль опять началъ-было заволакивать глава… въ вискахъ уже стучало…
— Идемъ!
Она обвилась руками около его шеи и повисла.
— Дивный мой! непохожій ни на кого!!
Кто-то постучалъ въ дверь.
— Онх! — прошептала она и закрыла лицо мѣхомъ.
— Итальянецъ, — успокоилъ Борисъ, пріотворяя дверь.
— Что вамъ нужно?
— Э! мнѣ, синьорія, ничего не нужно, — улыбался онъ: — а другимъ вотъ нужно… lei capishe? Ждутъ. Такъ если у вашей синьоріи готово — se tutto е pronto, — пояснилъ онъ.
Это окончательно развѣнчало свиданіе. Оставалось опрометью увесть Мари, что онъ и сдѣлалъ. Держа изо всѣхъ силъ и оберегая, какъ сокровище, которое за минуту еще могло принадлежать ему все, — онъ почти пронесъ ее на рукахъ и не давалъ «бѣдненькимъ ножкамъ» касаться до холодныхъ плитъ. Въ боковомъ подъѣздѣ она проворно сбросила салопъ.
— Теперь ужъ я тебя не боюсь! — шепнула опять шаловливо и юркнула въ жаркую какъ баня залу…
Звонили къ заутрени, когда сани ночного извощика, который то-и-дѣло вскакивалъ съ облучка и трусилъ рысцой за пристававшею на булыжникѣ клячей, притащили барина и лакея съ салопомъ на Васильевскій островъ.
Объ общей повѣркѣ силъ такъ и было забыто… не всѣми однако: благочестивые люди, по дорогѣ въ церковь, видѣли, какъ отъ Цѣпного моста потянулась вереница извощичьихъ каретъ съ конными жандармами по бокамъ, и разсыпалась въ разныхъ направленіяхъ…
XX.
правитьУтренній сонъ еще тревожилъ воображеніе влюбленнаго картинами вчерашняго свиданія, когда вошелъ тихонько въ спальню Бухторминъ. Хоть онъ и не забылъ, но на повѣркѣ тоже не присутствовалъ. Помѣшала и ему любовь женщины, — той единственной, кромѣ которой не любилъ его еще никто… Онъ наканунѣ получилъ письмо отъ матери. Любящая душа ея издавалась въ такихъ горькихъ предчувствіяхъ бѣды для сына, такъ горячо молила его поберечься (онъ не скрылъ, потому что не имѣлъ привычки скрывать что-либо отъ нея, своихъ сношеній съ Павлонецкимъ). «Она ждала чего-то страшнаго; она сама бы къ нему прилетѣла, еслибъ отъ нея зависѣло; она легла бы на ворогѣ дома „этого человѣка“ и не дала бы ему переступить его»…
— Я не устоялъ, — признался Бухторминъ: сердце матери — вѣщунъ! Я увидѣлъ персть промысла въ этомъ письмѣ… Я помолился горячо… надѣюсь, эта молитва у тебя не вызоветъ улыбки… и остался. Всю ночь я писалъ къ ней. И мнѣ показалось, что мое отсутствіе оправдано…
Неистовый звонокъ. Какъ буря, ворвался Ломовизовъ.
— Скверно! — произнесъ онъ отрывисто: — Камеева и Сорнева ночью взяли…
Друзья переглянулись.
— «Перстъ!» — подумалъ убѣжденно одинъ.
— «Судьба!» мелькнуло въ умѣ другого.
— Сейчасъ прибѣгалъ Иванъ. Какъ только вернулись, говоритъ, домой, легли спать, — слышу, стучатъ въ дверь. Онъ отперъ: жандармскій офицеръ и плацъ-адъютантъ! Вошли, велѣи одѣваться… Тѣмъ временемъ все осмотрѣли и опечатали… Потомъ увезли… Старая наша нянька, когда шла отъ заутрени, видѣла, какъ ѣхали кареты къ Цѣпному мосту и по бокамъ жандармы… Всѣхъ, значитъ, забрали… Я прибѣжалъ васъ предупредить, господа. А самъ пойду домой — тамъ ужъ пожалуй пріѣхали.
Онъ откинулъ нетерпѣливѣй обыкновеннаго волосы, точно они чему-то мѣшали и, закусивши зубами чубукъ, разомъ вытянулъ дымъ изъ трубки.
— Ну, и прощайте! Можетъ, не скоро увидимся…
— Постойте! постой! — удерживали его: — ну, а не говорили-ли они чего-нибудь Ивану?
— Да вѣдь онъ глупъ, вы знаете. — «Какъ же, говоритъ: Ѳедоръ Семенычъ говорили». — Что, спрашиваю. — «Подай, говорятъ, Иванъ, носки!» Больше ничего не добился! Твердить одно: «подай, говорятъ, носки!» Прощайте! жгите все. Ваши письма я сжегъ.
Борисъ кинулся обнять его, но онъ вырвался.
— Полно, глупости! вотъ еще разнѣжился! велика бѣда!
И такъ, то облачко на утренней зарѣ и эта тьма, надвигавшаяся отовсюду, разразились-таки грозою. Многихъ ли она побила — знаютъ побитые!
Всѣ присутствовавшіе на повѣркѣ у Павлонецкаго были забраны ночью; Ломовизова оставили до утра, подъ защитою высокаго чина его родственника. Забирали, впрочемъ, и не присутствовавшихъ, а кстати ужъ и тѣхъ, кто по дорогѣ попадался подъ руку. Такъ былъ взятъ Сила Петровичъ, караулившій по своему обыкновенію на порогѣ Разноперова; взяты маленькіе дворяне, высѣчены при этомъ удобномъ случаѣ и отосланы къ родителямъ; взяты на всякій случай, вмѣсто одного, по нѣскольку однофамильцевъ, и счастливы Ивановы — ихъ же аки песку морскаго — что ни одному Иванову не пришло въ голову сдѣлаться опаснымъ человѣкомъ! Истуканъ, само собой, попался, — ну, тому и по дѣломъ: не разливай чаю для такихъ людей! Понахватали женщинъ, — обездолили даже пріютъ Софьи Ѳедоровны и огорчили Милаго Степаныча, который благонадежность ихъ зналъ съ самой похвальной стороны. Словомъ, брали, сколько бралось… За что берутъ? никто не зналъ, — знали только, что надо же и уничтожать — и жгли и уничтожали все, что попадалось подъ руку: книги, письма, портреты… кто-то уничтожилъ кресло, на которомъ у него сидѣлъ Павлонецкій… Невзятые жили въ поминутномъ ожиданіи, что будутъ взяты. Паника охватила умы; люди подозрѣвали другъ друга, цѣпенѣли при каждомъ звонкѣ, вскакивали при малѣйшемъ скрипѣ двери; появленіе лакея налагало печать молчанія на уста. Пошли, какъ всегда въ подобныхъ случаяхъ, легенды: разсказывали о тѣни недавно умершаго коменданта, которая по ночамъ бродила около дворца, охраняя его отъ заговорщиковъ Колонны. Ѳаддей Булгаринъ объяснялъ все «натуральною школою» (Гоголь) и соціализмомъ «Отечественныхъ Записокъ» (Бѣлинскій). Онъ давно зналъ, что это должно случиться и говорилъ, только его не хотѣли слушать… И лгалъ, потому что — знай онъ хоть что-нибудь, то, конечно, не сказавши ни слова, донесъ бы куда надо.
Шопотомъ передавались совершенно неправдоподобныя подробности о тайномъ обществѣ, грозившемъ ниспровергнуть существующій порядокъ и не успѣвшемъ сдѣлать этого только благодаря особенной самоотверженности и дальновидности вѣдомства, которое, не будучи даже обязано доносить, донесло единственно изъ любви къ искусству; что вѣдомство, по самой природѣ своей исключительно доносящее, было этимъ задѣто за живое, и вслѣдствіе того начальникъ его — лицо необыкновенно вліятельное — обѣщалъ свернуть въ бараній рогъ всякаго, кто раздуетъ въ важное дѣло, долженствовавшее быть совершенно ничтожнымъ, потому что было открыто не имъ. Такъ какъ никто не чувствовалъ охоты испробовать столь неудобнаго положенія, то дѣла и не раздували. Этому обстоятельству обязаны были, между прочимъ, Бухторминъ и Затоновъ, что ихъ не взяли; иначе они едвали оказались бы менѣе заговорщиками, чѣмъ Сила Петровичъ и Истуканъ. Можетъ быть, тѣмъ же слѣдуетъ объяснить и ту достойную похвалъ предупредительность, съ какою перехватанныхъ поили чаемъ и кормили завтраками подъ гостепріимнымъ кровомъ задѣтаго заживое учрежденья у Цѣпного моста, а спустя нѣкоторое время многихъ и выпускали, не наказавъ даже за то, что взяли по ошибкѣ. Много добра дѣлали тутъ чиновникъ съ итальянской фамиліей и долговязый Аксиньинъ мужъ, являвшіеся экспертами. Кого они признаютъ правыми, тѣ и будутъ правы, а ужъ кого виноватыми, тѣмъ придется плохо, переѣдутъ на ту сторону Невы… и завтраковъ больше не будетъ! Первый былъ авторъ списка, по которому брали, второй — собиратель визитныхъ карточекъ пятничныхъ гостей и сообщитель ихъ полиціи. При этомъ, разумѣется, сводились и личные счеты: Сила Петровичъ, въ качествѣ квартирнаго аргуса у Разноперова, а Истуканъ — чайнаго министра у Павлонецкаго, давно сидѣли на душѣ Аксиньина мужа, и не будь личнаго ручательства Ѳедосѣя Ѳедосѣича на ихъ несомнѣнную глупость, то имъ пришлось бы не только ѣсть завтраки у Цѣпного поста, но и прогуляться на ту сторону… Благонадежныя дѣвицы Софьи Ѳедоровны были возвращены по первому же ея слову къ мѣсту ихъ служенія, благодаря связямъ почтенной женщины въ коммиссіи, гдѣ состоялъ знакомый намъ «султанъ», назначенный, въ числѣ другихъ, для раскрытія преступныхъ цѣлей заговорщиковъ. Попробовали-было, для порядка, допросить и заговорщицъ; но совершенно непредвидѣнное хихиканье при первомъ заданномъ вопросѣ: въ чемъ заключались ихъ сношенья съ заговорщиками? и лаконическій отвѣтъ: «занимались съ ними», — заставилъ допустить въ ихъ пользу исключеніе.
Сила Петровичъ и Истуканъ были благополучно допрошены. Истуканъ, какъ дворянинъ, первымъ.
— Вы чѣмъ недовольны?
— Я то-съ? Я всѣмъ доволенъ, помилуйте! Какимъ же доводомъ быть недовольнымъ-съ?
— И крѣпостныхъ правомъ?
— To-есть, какъ это-съ? Ежелибъ я не въ правѣ былъ крѣпостного высѣчь, напримѣръ? Помилуйте, да вѣдь я же въ правѣ.
О допрашиваемомъ водворяется выгодное мнѣніе: онъ дѣйствительно глупъ, и очередной вопросъ: «тѣлесными наказаніями недовольны?» снимается съ очереди, какъ достаточно разрѣшенный предыдущимъ.
— Соціалистъ вы, или коммунистъ? — перескакиваютъ прямо на самое рѣшительное.
Недоумѣніе со стороны допрашиваемаго.
— Я-то-съ? Какъ сказать-съ? Въ точности отвѣчать не могу, я портупей-юнкеръ въ отставкѣ, въ этомъ признаться долженъ; другого чина не выслужилъ… А въ тѣхъ званіяхъ можетъ и состоялъ когда, только не припомню — можетъ статься, ихъ прежде не такъ звали, какъ-нибудь по-просту… въ этомъ ужъ вы меня извините…
— Это не званія, — это идеи, мысли, опасныя и зловредныя! — строго назидаетъ членъ-генералъ.
— А ежели это, ваше превосходительство, суть мысли, то иной разъ точно приходило въ голову, разливаючи-то чай у Петра Петровича…
— Кто это Петръ Петровичъ?
— Господинъ Павлонецкій — они-съ.
— Какой онъ Петръ Петровичъ и господинъ? Онъ мятежникъ! Говорите, Павлонецкій просто — это еще допустить можно… А то Петръ Петровичъ!..
— Ахъ, ты Мати Пресвятая Богородица! — перекрестился Истуканъ: — мятежникъ! ну вотъ подите-же! и полагать даже не могъ…
— Хорошо. Какія же мысли вамъ приходили?
— Приходили, примѣрно, что гостей у нихъ бываетъ много; опиваютъ его, объѣдаютъ, а сами одно — галдятъ. Ни они въ преферансъ, ни въ шашки или же на бильярдѣ. Одни разговоры… о темъ, такъ даже въ точности понять невозможно; а всю ночь разговариваютъ. Пустое, — приходилось такъ подумать, — собраніе то, а денегъ оно стоитъ.
Аттестатъ глупости оправданъ, и дворянинъ на свободѣ.
Наступила очередь мѣщанина.
— Ты чѣмъ не доволенъ?
— Какъ есть всѣмъ, вотъ что-съ. — («Ага-а!» — въ средѣ коммиссіи).
— Какое-жъ я, ваше превосходительство, могу удовольствіе имѣть, какъ ежели подлецъ жилецъ тебѣ денегъ не платитъ, а ты карауль его денно и нощно, да еще тебя же за это за самое отъ дѣла оторвутъ? въ праздности пребыть должонъ, коли дѣловъ-то и не приведи Господи!
— Ты кто такой: соціалистъ или коммунистъ?
— Я олонецкій мѣщанинъ, Сила, а по отцу Петровъ, вотъ что-съ.
— Тѣмъ хуже. Какъ же это ты, мѣщанинъ, а съ коммунистами связался? а?
— Знать никакихъ контонистовъ не знаю и вязаться съ оными отродясь не вязался. Ослобонить прошу. У меня хозяйское добро на отчетѣ, дѣловъ не перечесть!
— Кажется, однако, глупъ, — смягчается коммиссія.
— Правъ собственности не признаешь? — завелъ опять допрощикъ.
— Ась?! — рѣзко вскрикиваетъ Сила Петровичъ.
— Собственность признаешь, или нѣтъ?
— Признаю, что домъ у моего хозяина собственный — вотъ такъ, а я долженъ ему деньги отобрать по жильцамъ и принесть…
— Доноситель! — позвалъ генералъ.
Вошелъ долговязый Василій.
— А его знаешь?
— Какъ не знать? Онъ, собачій сынъ, и съ бариномъ-то со своимъ прежнимъ, у меня на загривкѣ сидятъ…
— Выражайся съ большимъ уваженіемъ, ты! мѣщанинъ! Не видишь, передъ кѣмъ?..
— Вы съ меня, ваше превосходительство, ужъ не взыщите, — мужикъ я какъ есть: этому самому уваженію не обученъ. А что ежели какъ онъ паскудникъ и пьяница…
— Довольно!
— Доказано ли соучастіе мѣщанина Силы Петрова съ злоумышленниками Камеевымъ и Сорневымъ, у коихъ на квартирѣ взятъ? — (обращеніе къ экспертизѣ долговязаго).
— Да чего же, помилуйте, еще не доказано, когда онъ отъ порога, собака этакая, не отходить? Гонишь его, бывало, не идетъ, и неблагородными словами ругается…
— Ахъ ты, такой-сякой! (пошелъ наступать, оскорбленый словомъ собака, старикъ): — собака? я со-ба-ака?
— Пошелъ вонъ! — крикнулъ генералъ: — отпустить его!
Но тѣмъ не менѣе, «за дерзкое поведеніе передъ комиссіей», олонецкій мѣщанинъ Сила Петровъ высланъ былъ на родину. Такимъ образомъ мечты его о звѣроловствѣ и рыболовствѣ осуществились прежде, чѣмъ онъ разсчитывалъ. Тамъ, въ родныхъ дебряхъ, ждалъ его и преждевременный конецъ: онъ какъ-то легендарно погибъ, обобранный представительницею той половины рода человѣческаго, которую хоть и признавалъ ненужною, но, по немощи человѣческой все-таки держалъ при себѣ въ качествѣ кухарки…
Остальные соучастники были перевезены на ту сторону Невы, и бой крѣпостныхъ часовъ раздавался надъ ихъ головами съ конца одной и до начала другой зимы…
XXI.
правитьВъ непроглядномъ мерзломъ туманѣ ранняго декабрьскаго утра тянулись кареты съ жандармами изъ воротъ крѣпости, черезъ весь городъ, на Семеновскій плацъ. Нѣсколько столбовъ съ возвышеніями тускнѣло на пустомъ пространствѣ, которое мало-по-малу стала заливать волны стекавшагося народа. Пришелъ отрядъ солдатъ съ ружьями, заряженными боевыми патронами… Въ толпѣ говорили, что «будутъ стрѣлять господъ».
Кареты придвинулись, остановились, и изъ нихъ начали выходить люди въ военныхъ шинеляхъ, штатскихъ пальто, одинъ или два въ полушубкахъ; но всѣ съ наперсниками въ голубыхъ мундирахъ…
— Царскіе измѣнники! — подсказывала полиція: — все русскіе, только одинъ полякъ.
Наѣхало адъютантовъ въ каскахъ съ бѣлыми султанами. Изъ коляски вышелъ генералъ. Ударили въ барабаны. Съ «царскихъ измѣнниковъ» скинули теплую одежду; натянули на нихъ длинныя бѣлыя рубахи… Солдаты взяли на караулъ… Холодная острая мгла посыпала изъ сѣраго какъ будочникъ неба… Медленно и невнятно прочитали приговоръ… потомъ бѣлыхъ людей въ рубашкахъ стали привязывать къ столбамъ… Солдаты, по командѣ, звякнули ружьями и взвели курки… Священникъ въ черной ризѣ подошелъ съ крестомъ къ Павлонецкому. Послышались слова: «Часъ насталъ! воспомните, чему училъ Христосъ!» и отвѣтъ на то…
— Сейчасъ стрѣлять почнутъ! только енералъ, значитъ, прикажетъ — и почнутъ… Вона починаютъ! — пронеслось въ толпѣ.
Однако, генералъ не приказываетъ; онъ и адъютанты ждутъ чего-то и все оглядываются въ одну сторону, откуда наконецъ выскакиваетъ фельдъегерьская телѣжка и останавливается на серединѣ плаца… Генералу подаютъ пакетъ… Новый трескъ барабановъ и команда: «отставь!» «на караулъ!» Новое чтеніе…
— Царь милуетъ! стрѣлять не станутъ! вишь добрый-то! вонъ онъ, батюшко-то нашъ милосливый! ужъ на что: супротивъ него родного измѣнники, такъ и тѣхъ милуетъ!.. Полякъ даже, сказывали городовые, одинъ есть, и тому милость — и тому животъ оставленъ…
— Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй!.. — повторяютъ, крестясь, старухи.
Помилованные отвязываются; рубашки съ нихъ снимаются; шинели и пальто опять надѣваются…
— И зачѣмъ это? — ужъ лучше бы конецъ! — вырываются съ ихъ стороны возгласы… Голосѣ Сорнева и Пана слышны внятно.
Потомъ прежнимъ порядкомъ разсаживаютъ по каретамъ.
На одного Павлонецкаго надѣваютъ тутъ же нагольный тулупъ; кузнецъ набиваетъ кандалы. Его сажаютъ въ сани между двухъ жандармовъ съ обнаженными палашами, и почтовая тройка скачетъ…
— Прощайте, люди добрые! — раздается его голосъ: — если не теперь, такъ послѣ, а будетъ вамъ лучше!
На другой день къ Затонову вбѣжалъ Камеевъ, исхудалой смущенный, счастливый и несчастный разомъ: его наказали переводомъ въ армію тѣмъ же чиномъ, тогда какъ Сорнева и Пана, за мечты о литографіи, — цѣпями съ каторгою… Вышло это, какъ и должно было выйдти: слабый, по природѣ любившій все существующее, онъ, въ осьмимѣсячной тьмѣ каземата, долженъ былъ тѣмъ же искреннимъ порывомъ разорвать негодованіе, которымъ былъ опутанъ. Эта сторона преступника была сослѣжена и тщательно поддержана комендантомъ, бывшимъ корпуснымъ его начальникомъ (изъ-подъ моего-дескать крыла заговорщиковъ не выходитъ!) Снисходительно предоставленныя бумага и перо сдѣлали остальное… Но излившаяся исповѣдью душа осталась чиста отъ всякой тѣни нареканія или намека на другихъ. Притомъ другіе такъ себя губили искренно сами, что это было бы и не опасно, — даже членамъ коммиссіи подъ-часъ ихъ становилось жалко…
У Ломовизова на совѣсти и литографіи не было; поэтому и погубить себя ему не удалось: наказанный казематомъ, онъ получилъ вознагражденіе въ полной свободѣ — подъ надзоромъ полиціи…
— Борисъ! другъ! ахъ, Боже! Боже!! — въ состояніи былъ только выговорить бѣдный Камеевъ, и, рыдая, повалился лицомъ на кушетку.
Плакалъ и Иванъ: "прощай, теперича, наша гвардія! — говорилъ онъ, отдавая въ передѣлку расшитый мундиръ своего поручика. А самъ перепросился тоже за нимъ въ армію…
I.
правитьМрачно вставало утро пятидесятыхъ годовъ надъ русской жизнью. Оно походило на тѣ сумерки, съ которыхъ начинается петербургскій день зимою. Люди зажигаютъ свѣчи и не ждутъ солнца. Въ улицахъ, завѣшенныхъ отъ крышъ домовъ до мостовой, непроницаемымъ туманомъ, видны только двигающіяся ноги, и, кажется, что двигается этотъ исполинъ-туманъ…
Въ такіе дни особенно пріютны уголки, куда можно войти изъ темной улицы и тусклой жизни. Въ нихъ какъ будто засѣлъ лучъ отъ прежнихъ дней и гдѣ-то еще брезжется въ складкахъ прошедшаго…
А прошедшее приходитъ необыкновенно скоро — точно какъ въ грамматикѣ — тотчасъ вслѣдъ за настоящимъ. Наши юноши сороковыхъ годовъ еще спрягали настоящее, какъ ужъ подошло и прошедшее. И вотъ они — молодые люди новаго десятилѣтія. Они что-то сдали — будто экзаменъ, и подвинулись въ слѣдующій классъ. Только ихъ теперь поменьше. И имъ грустно думать, какъ ихъ будетъ мало къ выпуску!
Пророческіе звуки «Мишеньки» за фортепьяномъ:
«Насъ жизнь раскинетъ въ разсыпную!»
— загоняютъ ихъ то въ тотъ, то въ другой пріютный уголокъ…
Грустно, какъ и въ вечеръ смерти Мишеля Затонова, сошлись они на этотъ разъ въ Борису. Какъ и въ тотъ вечеръ, говорили мало; какъ въ тотъ вечеръ, внутренно упрекали себя: тогда — за то, что бросили въ пустыхъ комнатахъ умершаго друга; теперь — каждый за что-нибудь свое…
Ломовизовъ едва выносилъ присутствіе Камеева; Камееву было неловко въ присутствіи Далмата. Встрѣтились они мрачно и не посмотрѣли другъ на друга; одинъ не хотѣлъ смотрѣть, а другой не смѣлъ… Среди гнетущаго молчанія рѣзче раздавалась упрямая ходьба Далмата, да потрескиванье табаку въ трубкѣ отъ его неистовыхъ затяжекъ… Бухторминъ отрывисто вздыхалъ, какъ-будто всхлипывалъ, разрѣзывая пальцемъ книжку новаго журнала… Въ окна смотрѣлъ дворъ, весь перерѣзанный тѣнями садика на только-что разлитомъ лунномъ свѣтѣ. Годъ назадъ Камеевъ его видѣлъ такимъ точно, и завидовалъ его счастливой тишинѣ. Тогда онъ шелъ на вѣрную погибель; онъ избѣгъ погибели, и все-таки завидуетъ: тишины въ немъ нѣтъ и теперь! Онъ приникъ лбомъ къ стеклу. Слезы закапали какъ дождь и вымочили ему сюртукъ; но онъ ихъ не удерживалъ; и когда подкрался Бухторминъ и обнялъ его, онъ уже чувствовалъ, что стало легче…
Мысли самого хозяина все натыкались на воспоминанія или досадныя, или печальныя. Залаяла дворовая собака. Онъ слышалъ исправно каждый день, какъ она лаетъ, — и она лаяла теперь такъ же, какъ и каждый день — но въ его ушахъ раздался тотъ невыносимый лай, съ которымъ увязалась за дрожками шальная собачонка, когда онъ, не найдя доктора, спѣшилъ къ успѣвшему скончаться брату… Вслѣдъ затѣмъ ему припомнилось народное гулянье въ крѣпости, въ преполовенье. Онъ съ замираніемъ пробирается самъ, стараясь заглянуть въ рѣшетчатыя окна: вдругъ онъ тамъ кого нибудь изъ нихъ увидитъ? И хоть понимаетъ, что увидѣть никого не можетъ, всматривается съ напряженіемъ и рѣшаетъ: изъ котораго окошка могъ бы выглянуть Далматъ, а изъ котораго Ѳедоръ Семенычъ? гдѣ сидитъ Камеевъ, и гдѣ панъ? Ступаетъ онъ какъ только можетъ осторожнѣе, и все-таки боится, что ступаетъ тяжело, и мучится, что вдругъ услышали его шаги надъ головой и осудили его…
Чтобы стряхнуть тяжелая воспоминанія, онъ всталъ и тоже подошелъ къ окну и, наложивъ руку на шею Камеева, принялся глядѣть во дворъ.
— Такая точно ночь! — произнесъ онъ, — помнишь, Сергѣй?
— Помню, брать! — глубоко, но уже успокоеннно вздохнулъ Камеевъ.
А передъ Борисомъ встали какъ вчерашніе, тотъ маскарадъ, и огоньки неаполитанца подъ колпакомъ, то развѣнчанное свиданіе…
— И отчего это мнѣ не удаются вещи, которыхъ такъ пламенно желаешь и такъ ждешь, а другимъ удаются? — думалъ онъ. — И отчего Мари, — по крайней мѣрѣ это ему показалось, встрѣтила его на другой день уже не такъ какъ наканунѣ? Она, правда, улыбнулась; но вѣдь не по прежнему. Да и улыбка послѣ того была уже неумѣстна, — она была оскорбительна: «что взялъ? — будто говорила она: — а вѣдь какъ добивался! Жалокъ ты мнѣ, слабый человѣкъ, и смѣшонъ — идеальный любовникъ! Я тебя ужъ не боюсь больше!»
Но оскорбленіе еще усиливалось тѣмъ, что она тутъ же встрѣтила высокаго и вовсе не идеальнаго князя Колмыцкаго такъ точно, какъ встрѣчала прежде его, пока желала нравиться…
Онъ почувствовалъ тогда же, что проходитъ чадъ, съ которымъ онъ носился столько времени, и что Мари перестаетъ быть цѣлью его жизни. Ему даже становилось совѣстно, что она могла быть этой цѣлью… Ему было вообще съ нѣкоторыхъ поръ совѣстно. Чего? — онъ не въ состояніи былъ дать себѣ отчета, хоть и былъ глубоко убѣжденъ, что не можетъ никуда носа показать; что всѣ его или жалѣютъ, или презираютъ; даже и городовой, который нанималъ квартиру въ домѣ, смотритъ на него съ высоты того величія, какое признавалъ за нимъ Ѳедоръ Семенычъ… Захотѣлось куда-нибудь запропаститься такъ, чтобы никто и отыскать не могъ — опять въ командировку, въ степь! и тамъ скакать, скакать въ своемъ «сибирякѣ», минуя станціи, деревни, города; встрѣчать одни простыя и привѣтливыя лица, да ряды обозовъ; просыпаться нехотя отъ розовыхъ зорь и натягивать шинель на бодрое прозябнувшее тѣло…
Чувство его поднялось съ такой силой, что Борисъ уже не могъ его сдержать и порѣшилъ; теперь же идти къ Несторкину. У того, навѣрно, что-нибудь да затѣвалось. И, ни мало не стѣсняясь, объявилъ гостямъ о принятомъ рѣшеніи… Тѣ, разумѣется, нашли естественнымъ, что человѣкъ ждетъ за дѣломъ, вмѣсто того, чтобы стѣсняться и скучать съ ними безъ всякаго дѣла… и разошлись, каждый въ свою сторону.
Далматъ отправился искать когда-то совершившаго возстаніе противъ буквы ижицы товарища по заточенію. Несчастному, въ числѣ другихъ, «дарована была жизнь», и онъ успѣлъ воспользоваться ею именно настолько, чтобы начать умирать въ прилегшемъ на бокъ домикѣ какой-то Мараѳоновой, какъ разъ по близости смоленскаго кладбища… Домикъ тоже доживалъ свой вѣкъ; покрылся мхомъ и исподволь погружался въ землю. Его сразу даже трудно было различить между подпертыми заборами, гдѣ въ дырки были видны только огороды. Ни живого существа кругомъ! Потявкивала гдѣ-то совершенно спавшая безголосая дворняга, и то больше изъ приличія, чѣмъ въ видахъ устрашенія: устрашатъ рѣшительно было некого; да врядъ ли и нашелся бы тотъ трусъ, который испугался бы такого инвалида.
— Вотъ гдѣ хорошо съ собой покончить! — промелькнуло вдругъ въ мрачномъ умѣ Далмата: — когда ужъ очень прійдется не въ-терпёжъ, надо его мѣсто имѣть въ виду. Оно создано для того, чтобы на немъ умирать…
Въ самомъ дѣлѣ, домомъ Мараѳоновой какъ бы завершался жизненный путь; за нимъ ужъ начиналась дорога смерти: лавки съ памятниками, крестами, намогильные вѣнки — и больше ничего. Преступникъ за грамматику едва ли могъ бы отыскать пріютъ на всемъ земномъ шарѣ, лучше приспособленный для принесенія послѣдняго долга признательности природѣ, въ видѣ оставляемой по себѣ горсти земли, за нѣкогда дарованную ею жизнь…
Далмату не легко было достучаться глухой восьмидесятилѣтней Мараѳоновой, которая съ усиліями не по лѣтамъ отворила перекошенную, задѣвавшую за полъ дверь и недовѣрчиво впустила посѣтителя «въ такую позднюю нору». Поздняя пора былъ девятый часъ вечера.
Совсѣмъ не такъ распорядились своимъ бездѣльемъ остальные. Бухторминъ повелъ Камеева прямо къ Лакамъ, какъ тотъ ни сопротивлялся и ни отговаривался то перчатками, то заплаканными глазами.
— Не лги! вѣдь самому до смерти хочется! только интересничаешь! — не сдавался тотъ.
У Лаковъ они нашли цѣлый маленькій вечеръ, самую малость музыкальный. Клеопатра, выпучивъ грудь и поводя губительно плечами, трелила и выводила высоко губительныя нотки сладкаго какъ медъ романса. Нѣсколько безусыхъ прапорщиковъ и помощниковъ столоначальниковъ, со стеклами въ главу и надъ глазами, чтобъ казаться посолиднѣе, сидѣло и стояло окало рояля, произнося: «charmant! délicieux!» Плечи пѣвицы поводились оттого еще губительнѣе; а грудь едва не расторгала узъ корсета…
— Вы, messieurs, знаете, чье это сочиненіе? — обратилась она къ слушателямъ.
Но месьё не знали.
— C’est de mon amie — Соня Абрикосовъ! S’est-ce pas que c’est ravissant?
Слушатели поспѣшили признать сочиненіе Сони Абрикосовъ за ravissant.
Въ это время вошли наши пріятели.
Хозяйка вытянула почти какъ въ сочиненіи своего друга: «мсьё Ce-эржъ!!» хоть прежде называла постоянно «мсьё Камеефъ», и изобразила на лицѣ испугъ, какъ будто передъ нею предсталъ выходецъ съ того свѣта.
— Значитъ, васъ не застрѣлили на плацу? Dien merci! Ахъ, еслибъ вы знали, quelle peine èa m’а fait! Сколько слезъ я пролила, когда узнала!..
— Его сберегли, чтобъ осушить эти слезы, — съехидничалъ Бухторминъ.
— Méchant! — снаивничала она, и съ движеніемъ дитяти поднялась на носки, чтобы поцѣловать въ лобъ припавшаго къ ея рукѣ мсьё Сержа…
— Messieurs! рекомендую: одинъ изъ insurgés Павловецкаго. Вы знаете? Ну, а вы садитесь и разсказывайте, кѣкъ это вы хотѣли сдѣлать une insurrection? Значить, и баррикады были бы — comme à Paris?
Но инсургентъ, уже покрытый ея юпкою до пояса, про баррикады не разсказывалъ, а выразилъ желаніе ее послушать.
— Тамъ-то я вѣдь не слышалъ музыки! — вздохнулъ онъ полу-шутя, полу-трагически, невольно чувствуя, что былъ и въ самомъ дѣлѣ интересенъ.
— Ахъ, да! — загрустила хозяйка: — это должно быть ужасно: sane musique — и въ цѣпяхъ, мсьё Сержъ, не правда ли? Et votre uniforme? Это вѣдь не тотъ мундиръ, который вы носили прежде? Это какой же?
— Это армейскій. Я переведенъ въ армію, на Кавказъ.
— Ah, que c’est intéressant--быть переведеннымъ въ армію и на Кавказъ… comme Лермонтовъ! А васъ не убьютъ на Кавказѣ? Вы смотрите, берегитесь!
— Буду смотрѣть и беречься, — таялъ новый Лермонтовъ и пожиралъ глазами просто уже въ упоръ предоставляемая имъ статьи не очень молодой женщины…
Чиновники съ безусыми обиженно надули губы…
— «Je parie, что имъ завидно! — обвела она ихъ томными глазами: — но это вѣдь на прощанье. Dien sut еще, когда увидимся?..»
И, какъ бы исторгая себя изъ рукъ соблазнителя, вскочила и съ рѣшительностью подошла къ роялю.
— Вы хотѣли, чтобъ я пѣла, кажется? Ну, что жъ я вамъ спою?
И, лукаво улыбаясь, начала:
"Когда въ часъ веселый откроешь ты губки,
«И мнѣ ты воркуешь нѣжнѣе голубки»…
А окончила, раскачиваясь всѣмъ тѣломъ и работая опять плечами и грудью — всѣмъ, чѣмъ только работать было можно:
«Хочу цѣловать, цѣловать, цѣловать!..» такъ, что Бухторминъ не удержался и шепнулъ Камееву на ухо: — ото яки комплименты, панъ Сергѣй!
— «Хочу-у-у-у-у цѣловать!!!» уже захрипѣла она, что долженствовало изобразить доведенную до послѣдней степени страстность.
Уязвленные совсѣмъ чиновники и офицеры, такъ какъ имъ не подносилось ни разу ничего такого, стали расходиться…
Лакированный мужъ, строчившій подъ всѣми этими «комплиментами» докладъ въ кабинетѣ: «имѣя въ виду съ одной стороны» и благополучно добравшійся было до того, что онъ имѣлъ въ виду съ этой стороны, никакъ не въ состояніи былъ возстановить въ своемъ умѣ: что такое онъ имѣлъ въ виду съ другой.
— А съ другой… съ другой, — тщетно твердилъ онъ: — ну, ну, а съ другой!..
Но съ другой стороны неслось только: «хочу цѣловать!» и наконецъ сокрушительное: «хочу-у-у-у-у цѣловать!» Даже обладавшій завидною способностью все находить восхитительнымъ, Лакъ сокрушился.
— Прескве-рная у Клары привычка вѣчно пѣть такія вещи! Пренепрія-тная! — возропталъ онъ, и опять завелъ себя: «а съ другой… съ другой…»
Борисъ засталъ Касторъ Васильича по обыкновенію за «мухами» и квасомъ.
— А-а-а! — загоготалъ онъ радостно: — васъ-то мнѣ и надо.
Затѣмъ пропѣлъ хрипло:
«In mia man' alfin' tu seil»
— Читайте — и умиляйтесь! — подалъ онъ ему совсѣмъ готовое предписаніе — отправиться въ Москву, куда на этотъ разъ неистощимое его воображеніе создавало командировку; а «просвѣщенное вниманіе» князя Чернухина (такъ и въ бумагѣ было написано) направляло что-то такое, что совсѣмъ не было нужно. Ненужное, водворенное въ самомъ сердцѣ Россіи, представлялось зрѣлищемъ достойномъ русскаго Шиллера и отечественнаго Александра Македонскаго, какъ прозвали князя, благодаря его княгинѣ.
— Какъ бишь этотъ городъ зовутъ, — имѣла она привычку спрашивать, — который покорилъ Александръ? (А онъ когда-то взялъ гдѣ-то дрянной какой-то городишко).
— Вавилонъ! — отвѣчалъ обязанный острить вельможа.
— Ахъ, нѣтъ! я говорю про Александра!
— Виноватъ, я полагалъ, про Македонскаго…
Хотя Москва была не совсѣмъ степь, но для Бориса она могла, за неимѣніемъ настоящей, сойти за нее: тамъ онъ никого не зналъ и его не знали. А ему только это и было нужно. Истина, что нигдѣ такъ человѣкъ не одинокъ, какъ въ многолюдствѣ, справедливѣй многихъ истинъ.
Онъ пришелъ домой довольный и веселый и велѣлъ укладывать свой чемоданъ.
Поутру Тимоѳей уже затягивалъ ремнями старые бока истертаго годами спутника Затонова, а самъ Затоновъ сдѣлалъ на-скоро необходимые прощальные визиты; съ худо скрытою досадой пожелалъ Марьѣ Михайловнѣ, опять застигнутой врасплохъ съ красивымъ княземъ, много удовольствія, и поскакалъ въ «сибирякѣ», заслушиваясь звона тройки, съ «отношеніемъ» въ карманѣ отъ вліятельнаго въ Петербургѣ князя Чернухина къ всемогущему въ Москвѣ графу Тмутараканскому — объ оказаніи «зависящаго» содѣйствія… А отъ того все зависѣло, даже срыть Москву и вспахать землю, еслибъ вздумалось…
II.
правитьНа третьи сутки, къ счастію несрытая Москва уже приняла пріѣзжаго своими вѣчными ухабами, Тверскимъ бульваромъ и Кузнецкимъ мостомъ, откровенною, зѣвающею во весь ротъ скукою, Кремлемъ, какъ клумба золотыхъ цвѣтовъ, и Щепкинымъ въ театрѣ… Переплетшіяся кривыя незнакомыя улицы (до сихъ поръ онъ зналъ только прямой путь отъ одной заставы до другой), бульвары, то всползающіе на гору, то бѣгущіе внизъ рядами старыхъ липъ и кленовъ; фабрики, казармы (ихъ-то и предстояло просвѣтить вниманіемъ Чернухина), заброшенныя въ даль, такъ что было трудно и вообразить себѣ ихъ въ городѣ; купцы, съ благоговѣніемъ скидающіе шапки его бѣлому султану; а главное — увѣренность, что никому до него нѣтъ дѣла, и никто его не презираетъ, потому что никто не знаетъ, — купцы, можетъ быть, поэтому-то и уважаютъ, — эта новизна всей обстановки хорошо подѣйствовала на взбудораженую душу. Ему захотѣлось какъ можно дольше сохранить свое инкогнито, испытывать какъ можно лучше одиночество въ толпѣ, и онъ откладывалъ изо-дня въ день знакомство съ домомъ Асинкрита, надававшаго пропасть всякихъ порученій на словахъ (онъ на письмѣ, какъ неимѣвшій даже письменнаго стола, никогда ихъ не давалъ): къ старшему брату Ивану Асинкритовичу, къ сестрѣ Олимпіадѣ или Липѣ Асинкритовнѣ и въ старому отцу — Асинкриту Асинкритовичу, какъ самъ… Онъ смѣло входилъ въ ряды театральныхъ креселъ, зная, что не попадется на глаза знакомому; охотно убѣждался, озирая ложи, что въ нихъ женщины красивѣй петербургскихъ, — и не думалъ ждать ни отъ одной изъ нихъ насмѣшливой улыбки, а встрѣчалъ, напротивъ, самое умильное посматриванье на его эполеты… Сѣтей Асинкритовичей однако все-таки не избѣжалъ; и ихъ разставили какъ разъ ряды тѣхъ театральныхъ креселъ, на которые онъ полагался.
Дѣло въ томъ, что москвичи въ театрѣ, преимущественно въ Маломъ, были точно дома, приходили за-просто въ венгеркахъ со шнурками, въ стеганныхъ архалукахъ съ крючками, только-что не въ халатахъ; перебрасывались откровеніями изъ переднихъ рядовъ въ задніе, причемъ среднимъ доставалась роль проводниковъ семейныхъ и любовныхъ тайнъ. Освѣдомленье креселъ о здоровьѣ ложъ и обратно — дѣло самое обыкновенное, какъ и перебрасыванье новостей о князѣ «Петръ-Андреичѣ» и графѣ «Иванъ-Палчѣ», qui, pensez donc, послѣ всего что было, прорднились, et figurez voue, cette pauvre Дина… и т. д. Партеръ знакомъ весь поголовно. Незнакомое лицо, особенно въ мундирѣ, да еще, не дай-Богъ, съ признаками Петербурга, здѣсь та новая разновидность одного изъ царствъ природы, на которую набрасываются жадно лупы и скальпели естествоиспытателей. Венгерки жаднаго партера косвенно и тонко манятъ эту разновидность разговоромъ, разставляютъ передъ ней силки буфета и стараются опредѣлить всячески ея мѣсто въ космосѣ гостиныхъ…
Борисъ въ буфетъ не заглядывалъ; а разговоры тщательно сводилъ на да и нѣтъ; однакоже былъ пойманъ. Какъ это случилось, онъ и самъ не зналъ. Быть можетъ, онъ сосѣду наступилъ на ногу, или сосѣдъ ему наступилъ, — а, можетъ, просто оттого, что зрителей на этотъ разъ въ театрѣ было столько же, сколько актеровъ на сценѣ — нѣсколько десятковъ человѣкъ, не знавшихъ ничего новѣе, какъ пойти убить свой вечеръ старымъ «Ревизоромъ», со старымъ Михайломъ Семенычемъ въ Сквозникѣ-Дмухановскомъ и Садовскимъ въ Осипѣ, — только онъ очутился, по-неволѣ, въ общемъ разговорѣ… Да и какъ было не очутиться, когда единственный занятой первый рядъ креселъ уже не только разговаривалъ съ единственною непустою ложей бель-этажа, но и перебрасывался шутками со сценой. Зрители во время дѣйствія расхаживали и подсмѣивались надъ актерами, которые похуже; передразнивали ихъ и сыпали любезности актрисамъ… но благоговѣйно притихали каждый разъ какъ только появлялась широкая приземистая фигура великаго артиста, и въ пустую залу выносившая безсмертный типъ имъ созданнаго шельмы-городничаго. Онъ признавался даже, что такая горсть цѣнителей, не оббивавшая ладоней и не удручавшая своими вызовами, смѣявшаяся только тамъ, гдѣ не смѣяться точно было невозможно, приговаривавшая любовно: «ахъ, Михалъ Семенычъ! несравненный нашъ Михалъ Семенычъ!» гораздо болѣе толпы и вдохновляла его, и награждала за вдохновеніе…
Сосѣдомъ у Бориса былъ не по-московски накрахмаленный, но и черезъ англійскій крахмалъ сквозившій несомнѣннѣйшій москвичъ. Восторгъ этого англизированнаго человѣка по поводу знакомства съ интереснымъ незнакомцемъ (онъ первый! обстоятельство, отъ Фамусова не утратившее цѣну вплоть до нашихъ дней) былъ ужъ вовсе русскій: москвичъ размякъ и развернулся; отрекомендовался Иваномъ Асинкритовичемъ Точиловымъ и объявилъ, что невозможно изъ театра не поѣхать съ нимъ въ дворянское собраніе, — что всѣ туда ѣздятъ изъ театра, — и не съѣсть тарелочку смоленской размазни со сливочнымъ масломъ, — что ее тоже всѣ ѣдятъ…
Надо было ѣхать и ѣсть.
Размазня дворянскаго собранья оказалась библейской чечевицей, за которую новый Исавъ продалъ права свои. Не успѣлъ онъ проглотить послѣдней ея ложки, какъ ужъ цѣлая толпа усатыхъ, бритыхъ, жирныхъ, тощихъ, заспанныхъ и прокуренныхъ насквозь предводителей дворянства, свояковъ, двоюродныхъ и всякихъ братьевъ Ивана Асинкритыча «забрила ему», по собственному ея выраженію, «лобъ».
На другой день, забритый звонилъ у подъѣзда каменнаго двухъ-этажнаго дома Ивана Асинкритовича, по близости Тверского бульвара, и не звонилъ «у Спиридонья въ огородникахъ», у стараго деревяннаго дома, съ мезониномъ, просторнымъ дворомъ садомъ, самого родоначальника Асинкритовичей, стараго Асинкрита, потому что звонить было не во что: звонокъ замѣняли старые лакеи, спавшіе на деревянныхъ ларяхъ отворенной настежь прихожей, — гдѣ только благодаря этому и была нѣкоторая возможность дышать, — покуда неусыпный казачокъ снималъ шинель и вѣшалъ на огромные оленьи рога.
Такъ какъ было около часу и старикъ обѣдалъ поздно, по-московски, въ часъ (въ деревнѣ онъ обѣдалъ въ полдень), то, конечно, гость былъ прямо приглашенъ откушать что Богъ послалъ.
Богъ откушать послалъ иного.
Независимо отъ посланнаго, состоявшаго изъ откормленныхъ чѣмъ-то особеннымъ индюшекъ поенаго чѣмъ-то чрезвычайныхъ поросенка подъ хрѣномъ (были какіе-то розговенья), Бориса ожидали еще неизбѣжная во всякомъ порядочномъ московскомъ домѣ бѣдная родственница, всегда перепуганная, и Липа, нѣсколько смущенная присутствіемъ молодого петербургскаго гостя. О невѣроятныхъ подмосковныхъ, саратовскихъ, тамбовскихъ и иныхъ маетностяхъ этой дѣвушки, гость зналъ, и потому былъ склоненъ отнестись къ ней съ предубѣжденіемъ; но еще болѣе невѣроятное сходство ея съ Атичкой, простота и добродушіе брата — даже легкое его подергиванье носомъ, — были такими смягчающими вину обстоятельствами, что онъ вынужденъ былъ признать ее заслуживающею снисхожденія.
Самъ Асинкритъ «въ огородникахъ» былъ живымъ намёкомъ на то, чѣмъ можетъ сдѣлаться со временемъ Иванъ Асинкрктовичъ, когда его крахмалъ достаточно окаменѣетъ. Онъ ужъ былъ не только одеревенѣлый, но желѣзный, съ твердыми морщинами и волчьими глазами подъ щетиною нависнувшихъ бровей; съ вихрами тоже жесткими и желтыми на темени и на вискахъ. Въ отвѣтъ на переданныя ему порученія, онъ не то откашлялся, не то вздохнулъ, и этимъ ограничился. Онъ все еще не могъ простить женитьбы Атичкѣ: зачѣмъ тотъ не привезъ невѣстку изъ княжонъ, или богачекъ, «въ огородники». Онъ и не выдѣлилъ его, какъ старшаго, Ивана Асинкритовича, — не женатаго, — но высылалъ, когда умилостивится, деньги. Марьѣ Михайловнѣ нерѣдко приходилось пускать въ дѣло гальваническія батареи своихъ чаръ для расплавленья металлическаго тестя; съ высоты салоновъ графини Апресноковой спускаться къ Спиридонію, чтобы распѣвать «не шей ты мнѣ, матушка, красный сарафанъ», а когда и это не помогало, даже «Боже царя храни», передъ которымъ тесть никогда не оставался непреклоннымъ.
— Возвышенная музыка! — говорилъ онъ, проливая слезы: — другой такой нѣту! Да и легкое-ли дѣло — свиты его величества генералъ, по высочайшему повелѣнію, сочинялъ!
Но равнодушный къ сыну, Асинкритъ не остался равнодушнымъ въ гостю: онъ весьма подробно, и по пунктамъ, почти съ дѣловою суровостью разспросилъ его о службѣ, и какая цѣль командировки, и о получаемомъ имъ содержаніи, не преминувъ проникнуться замѣтнымъ уваженьемъ къ молодому человѣку, посланному самимъ княземъ Чернухинымъ къ самому графу Тмутараканскому съ бумагою.
— Времена превратны! — произнесъ старикъ въ раздумьѣ: — молодость уважается; лѣта и санъ прежняго не стоятъ… Не то бывало въ мое время. Впрочемъ, и науки преуспѣли, спорить не хочу. Можетъ, нынѣшній поручикъ не то, что давишній… не смѣю, не спорю…
Дочь старалась не засмѣяться и заговорила поскорѣй объ оперѣ и новостяхъ, какія были въ Петербургѣ, о Мари… Отецъ только рукой отмахивался и сердито бросалъ прямо на полъ кости мопсу, чернорылому въ морщинахъ, чуть не ровеснику ему самому, но такому толстому, что казался отлитымъ изъ жира. Голова этого гиппопотама совершенно вошла въ туловище, а коротенькія ноги съ трудомъ переступали.
— Столпотвореніе вавилонское! — заключилъ суровый старикъ, осѣнилъ трижды крестнымъ знаменіемъ кончикъ своего носа и всталъ изъ-за стола.
За нимъ встали остальные и послѣдовали, — переваливавшійся иноходью мопсъ тоже послѣдовалъ, — въ гостиную, гдѣ уже стояли на столѣ передъ диваномъ всевозможныя домашнія варенья на тарелочкахъ, дымившійся стаканъ пуншу для хозяина и на полу колѣнопреклоненный казачокъ съ набитой трубкой и уголькомъ между двухъ пальцевъ. Асникритъ угрюмо выпилъ пуншъ, выкурилъ трубку; почти съ повелительностью пригласилъ Бориса отвѣдать липочкина хозяйства; потомъ взялъ мопса за коротенькія уши, поднялъ до своего рта, плюнулъ ему въ ноздри, чтобы лучше зналъ его, и бросивши, какъ тюкъ, на полъ, попросилъ прощенья, что приляжетъ отдохнуть.
Песъ почихалъ, пофыркалъ и отправился подъ диванъ тоже спать.
— Однако, вамъ должно знать, государь мой, что безъ чашки чаю отъ меня не уѣзжаютъ! — присовокупилъ старикъ, опять со строгостью, и возложилъ на дочь и бѣдную родственницу — принять мѣры, чтобы безъ него гость не соскучился.
Липѣ, оказавшейся большою хохотуньей, пришлось собственно принять мѣры, чтобъ не разсмѣяться; но для всего прочаго никакихъ мѣръ не потребовалось, потому что молодые люди хоть и въ первый разъ видѣли, но давнымъ-давно знали одинъ другого. Разговоръ пошелъ такъ ладно, точно они уже наканунѣ разговаривали. Дѣвушка была проста, естественна и радушна; бѣдная родственница до восхищенія безмолвна: этакія всегда трещатъ какъ канарейки… Со стороны Липы проявилось столько юмору, что гость развеселился; началъ представлять атичкиныхъ посѣтителей; и ужъ дочка насмѣяла себѣ слезы, когда выспавшійся отецъ пришелъ снова. Гостю даже показалося при этомъ, что тотъ слишкомъ мало спалъ.
Мопсъ въ свою очередь открылъ глаза, потянулся и, ковыляя, выступилъ на сцену; но не одинъ онъ — выступило еще какое-то существо: сначала выставилась изъ двери лысина, заплетенная сѣткою жиденькихъ остатковъ волосъ, привлеченныхъ со всѣхъ сторонъ головы — съ боковъ и сзади, склеенныхъ квасомъ и навязанныхъ пучечкомъ спереди… За лысиной мало-помалу выгнулась спина очень маленькаго туловища; которому было необыкновенно просторно въ изношенномъ сюртукѣ съ большого человѣка. Наконецъ зашаркали ноги въ сапогахъ, сдѣланныхъ тоже въ увеличительномъ видѣ, — и прямо на Бориса. Тотъ не успѣлъ какъ слѣдуетъ удивиться, а уже необычайный посѣтитель стоялъ передъ нимъ и, поднявши голову какъ дитя, когда оно смотритъ на большого, вдругъ заговорилъ опять-таки по-дѣтски, не произнося ни одного твердаго звука и безъ передышки:
"Коловій синъ тогда намъ милъ,
"Когда ему втолой годоцекъ.
"Но тотъ бьязенства не вкусилъ,
«Не кусалъ кто теляцихъ поцекъ…»
И заключилъ, точно подписался: «Абѣдъ, паема гасподина Филимонова».
Асинкрить Асинкритовичъ прохлаждался смородинною водянкой и не обращалъ на этотъ эпизодъ большаго вниманія, чѣмъ на жужжанье мухи — до такой степени онъ ему казался обыкновеннымъ. Липа хохотала до истерики — не отъ поэмы господина Филимонова и не отъ ея чтеца, но отъ искренняго недоумѣнія свѣжаго человѣка. Вошедшій въ это время Иванъ Асинкритовичъ одинъ отнесся иначе къ дѣлу. Англійскій его крахмалъ былъ помятъ московскою рукою.
— Сеничка! подите прочь! — закричалъ онъ строго
Старый Сеничка не могъ понять: чѣмъ провинился? Поролъ, кажется, не переводя дыханія, стихи господина Филимонова, какъ долженъ дѣлать накормленный и за то признательный голодный человѣкъ, — и вдругъ виноватъ!
— Шутовства эти можно бы оставить для другихъ! — отнесся Иванъ Асинкритовичъ къ бѣдной родственницѣ: — уведите его!
Та взяла Сенечку за рукавъ, сдѣланный для великана, и вывела. Онъ только задралъ голову, чтобъ посмотрѣть, кто его ведетъ, и покорно зашаркалъ коротенькими ножками.
Старикъ и на это не обратилъ вниманія: вѣрно и это не было вещью необыкновенною.
— Поѣдемъ лучше въ большой театръ, Борисъ Павловичъ! — пригласилъ Иванъ Асинкритовичъ: — сегодня интересное представленіе, — вся Москва будетъ: обѣ наши знаменитости танцуютъ — ваша петербургская и наша московская. Готовится какой-то скандалъ. Не быть нельзя — всѣ будутъ!
— Кому денегъ не жалко! — добавилъ отецъ, и полюбопытствовалъ: будутъ ли по-крайности цыгане? чѣмъ вызвалъ общую веселость.
— Вѣдь мы не въ Новотроицкій и не къ Печкину ѣдемъ, батюшка! — наставилъ его сынъ: — а въ императорскій театръ, гдѣ все высшее общество будетъ.
— И нашъ графъ будетъ?
— Очень можетъ быть.
«Нашъ графъ» было ласкательное существительное (le petit nom) Тмутараканскаго въ Москвѣ.
— Ну, въ такомъ разѣ — съ Богомъ, поѣзжайте!
Дорогою Иванъ Асинкритовичъ счелъ приличнымъ облегчить душу маленькимъ разъясненіемъ странной сцены съ Сенечкой.
— У Липы слабость, — говорилъ онъ, — баловать бѣдныхъ дворянъ-сосѣдей. Она ихъ кормитъ, а они по глупости своей воображаютъ, что обязаны за это паясничать. Батюшкиныхъ гостей это точно забавляетъ; но надо же понимать, что не ко всякому можно выпускать такихъ уродовъ.
Интересный балетъ, противъ всякаго ожиданія, прошелъ безъ малѣйшаго интереса, если не считать интереснымъ паденіе разскакавшагося не въ мѣру толстаго француза — балетмейстера. Добрякъ свалился со всѣхъ ногъ и растянулся такъ, что Борисъ за него было-испугался; но Точиловъ успокоилъ.
— Это ничего! онъ всякій разъ падаетъ! Встанетъ и сейчасъ опять запляшетъ какъ ни въ чемъ не бывало.
Французъ въ самомъ дѣлѣ всталъ и опять заплясалъ, да такъ лихо, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ ничего не было.
Нѣкоторый интересъ представляли только эволюціи одной изъ корифеекъ. Мало одѣтая, но и мало красивая женщина ногами и глазами гораздо болѣе дѣйствовала въ видахъ Ивана Асинкритовича, нежели въ видахъ наилучшаго исполненія возложенныхъ на нее казенною Терпсихорою обязанностей службы… Сверхъ того, дѣйствовала, такъ сказать, при свидѣтеляхъ, чтобы могли видѣть другіе и свидѣтельствовать по чистой правдѣ и совѣсти, на кого она злоумышляла.
— Вѣдь нарочно, шельма, чтобъ ужъ и отдѣлаться отъ нея нельзя было! — досадовала жертва.
— Да отчего-жъ нельзя? — недоумѣвалъ Затоновъ: — если вы не расположены цѣнить ея вниманіе, отъ васъ однихъ зависятъ…
— То то что не отъ меня: всѣ видятъ! Расположенъ или нѣтъ, а раскошеливаться изволь. Не послать саней послѣ театра нельзя… А это значитъ 25 цѣлковыхъ! Ей-то вѣдь этого и надо…
— Я не понимаю такой неволи…
— Ахъ, батюшка! да вамъ и понимать-то не къ чему — съ васъ никто не спроситъ; а про меня начнутъ говорить, что мнѣ двадцати-пяти цѣлковыхъ жалко. Этого я допустить не могу… И она, каналья, это знаетъ…
Скандалъ, однако, озарилъ-таки послѣднія мгновенія балета. На заключительное па петербургской балерины, гдѣ искусство поднимало носокъ ноги на ту высоту, куда природа помѣстила носъ, изъ литерной ложи шлепнулось что-то тяжелое на сцену, только не букетъ. Падающій французъ любезно подскочилъ, — на этотъ разъ благополучно, — поднялъ и поднесъ… о, ужасъ! дохлую кошку!
Радость и смятенье публики, уже отчаявшейся въ скандалѣ, были невообразимы, Кошка отомстила за носокъ; а пищи для визитовъ и для клубовъ доставила больше, нежели доставляютъ подводы по санному пути деревенскихъ запасовъ для барскихъ кладовыхъ… Смѣлость поступка усугублялась его политическимъ значеніемъ: всѣмъ было извѣстно положенье оскорбленной танцовщицы при директорѣ театровъ, человѣкѣ съ вѣсомъ, и который этого такъ не оставитъ… Кто былъ Давидъ, рѣшившійся пойти на Голіаѳа? Умы были заняты рѣшеніемъ этой загадки. Спорили, соображали, даже доходили до ссоръ, и ничего бы не сообразили, ни до чего бы не доспорились, еслибы оберъ-полиціймейстеръ въ ту же ночь не разсказалъ подъ величайшимъ секретомъ, сперва въ дворянскомъ собраніи, а затѣмъ и въ англійскомъ клубѣ, всѣмъ по-одиночкѣ, что Давидомъ былъ прибывшій въ отпускъ къ отцу гвардейскій офицеръ, знаменитый по всему Петербургу повѣса и острякъ.
Теперь ужъ такихъ знаменитостей нѣтъ — онѣ прошли и не повторятся. А тогда ими гордился весь гвардейскій корпусъ. Выдумаютъ ли новую форму — онъ первый заведетъ ее, и непремѣнно въ каррикатурѣ. Прикажутъ офицерамъ, напримѣръ, вмѣсто чернаго сукна, носить темнозеленое: онъ ужъ на другой день щеголяетъ но Невскому проспекту ярко-зеленымъ попугаемъ. Увеличатъ размѣръ шляпъ — онъ себѣ закажетъ просто коробъ и надѣнетъ на голову. Знаменитый своей строгостью большой князь останавливаетъ его, распекаетъ и самъ хочетъ отвезть на гауптвахту: онъ садится въ сани и распарываетъ шпорой полость.
— Что ты дѣлаешь? — сердится тотъ.
— Не въ свои сани сажусь, ваше в-ство! — ни мало не смущается шалунъ, и сердитый начальникъ ужъ смѣется.
— Пошелъ вонъ, шутъ! да переодѣнься! — гонитъ онъ его.
А форму, глядишь, и измѣнятъ…
Что же могла значить вошка для такого сорви-головы, да еще въ Москвѣ, на которую гвардеецъ смотритъ какъ на деревню.
Всѣ тотчасъ рѣшили, что они такъ и знали, хотя за минуту еще никакъ не знали; успокоились и поужинали. А гвардейскому Давиду графъ предупредительно отправилъ подорожную, съ любовнымъ приглашеніемъ — выѣхать изъ Москвы, не только не стѣсняясь неистекшимъ отпускомъ, но не дожидаясь и разсвѣта…
А саней Ивана Асинкритовича даже и столь необычайныя событія не въ силахъ были разрѣшить отъ обязательнаго похищенья корифейки у театральнаго подъѣзда.
— О кошкѣ поговорятъ-поговорятъ, да и забудутъ! — философствовалъ онъ, — а обо мнѣ не забудутъ. Я всегда на глазахъ.
Чаша неволи на этотъ разъ была особенно горька: оставались въ клубѣ; онъ одинъ долженъ былъ уѣхать. Но за то всѣ видѣли, что онъ уѣхалъ, и знали зачѣмъ — это вознаграждало…
III.
правитьИ такъ, Борисъ сопричастился жизни московскаго свѣта. Размазня открыла путь къ обѣдамъ англійскаго клуба, въ дни, когда всѣ обѣдаютъ въ англійскомъ клубѣ, и самого графа, когда приходилось обращаться за «зависящимъ содѣйствіемъ».
Графское содѣйствіе обыкновенно выражалось въ пріемахъ мало сложныхъ: графъ посылалъ за кѣмъ слѣдовало и грозилъ ему пальцемъ.
— Вы меня знаете? а?
— Знаю, ваше сіятельство!
— То-то же!
И содѣйствіе этимъ ограничивалось. Но за то всегда оказывалось вполнѣ дѣйствительнымъ. Противодѣйствовать охотниковъ не находилось. Всякій зналъ, что графъ посаженъ «подтянуть» Москву (хотя никто не зналъ, за что); къ перекладнымъ въ Пелымъ былъ вообще расположенъ; двадцать-четыре часа считалъ временемъ самымъ достаточнымъ, чтобы рѣшить судьбу человѣка, и Москву, которая была только «святою», по словамъ уже упомянутаго обязательнаго остряка, старался сдѣлать «великомученицею». Только у Фигаро, да у него и была способность поспѣвать вездѣ: забушевали гдѣ-нибудь въ трактирѣ — налетѣлъ; подрались ночью у московской Софьи Ѳедоровны — непристойный пріютъ разнесенъ на его глазахъ, и толпа кричитъ ура! Отъ всевидящаго графскаго ока ничто не ускользало: увидитъ, поздно горятъ свѣчи у обывателей — пошлетъ гасить; танцуютъ — прикажетъ перестать; а если это у чиновниковъ (даже не его вѣдомства) — сотретъ съ лица земли. — «Откуда, говоритъ, у васъ деньги?» (онъ только про тѣ, которыя были у него, не спрашивалъ: откуда онѣ?). Даже къ вывѣскамъ не оставался равнодушенъ. Написалъ какой-то французъ надъ магазиномъ: «an pauvre diable» — онъ приказалъ затереть неблагочестивое слово, а француза спросить, слыхалъ ли онъ про Чухлому? Французъ, конечно, про Чухлому не слыхалъ; но одного ея имени такъ перепугался, что чорта стеръ… Словомъ, «взятки» графа были «гладки». Сказывали, будто бы съ другихъ онѣ были у него не такъ гладки, что, однако, не препятствовало удовольствію быть взаимнымъ: графскому — оттого, что московскій поваръ могъ себя считать по меньшей мѣрѣ на правахъ жены римскаго цезаря и не быть подозрѣваемымъ; мужицкому какого-нибудь подрядчика — оттого, что ему уплачивали обѣдомъ, который былъ своего рода патентомъ на живодерство всякаго рода. Да къ тому-жъ и лестно; суконное рыло и крѣпкій запахъ его юфти допускаются въ букетъ надушенныхъ чиновниковъ особыхъ порученій и серебряныхъ аксельбантовъ; старая графиня изъ собственныхъ сіятельнѣйшихъ ручекъ подчуетъ рябиновкой и благосклонно шутить насчетъ его милліоновъ… Ну какъ тутъ не завернуть полы и не вытащить изъ мошны тысяченки-другой на пріюты?
Что касается Бориса, графъ представалъ предъ нимъ съ суровостью спартанца, и онъ вообразить себѣ не могъ его сократовски-нагую голову, склоненную при видѣ взятки.
Молодость черезъ-чуръ чиста; ея глаза неспособны видѣть грязи, — она слишкомъ далека отъ нихъ. Дальнозоркость пріобрѣтается съ жизнью; за то къ старости только одна и остается…
Марья Михайловна находила, что Москвы довольно, и вызывала изъ нея Бориса.
«Если тебя женятъ за Липѣ Асинкритовнѣ, — это я тебѣ позволяю (писала она). Объ этомъ я тебѣ говорила, когда ты еще въ эту противную Москву ѣхалъ. Мы будемъ родные, и мы будемъ имѣть право быть только больше близкими… Но зачѣмъ же ты мнѣ объ этомъ не говоришь? Ужъ не боишься ли ты, чтобы я ревновала? Милый мой! дѣлай съ нею, что хочешь, только дѣлай скорѣе. Безъ тебя жизнь — безъ поэзіи, безъ тебя точно нѣтъ солнца, все такое сѣрое, прозаическое, скучное… Пріѣзжай, не сиди такъ! не дай мнѣ сдѣлаться тоже прозаическою. Я боюсь этого»…
Бояться точно быль поводъ: князь Калмыцкій съ рѣдкой настойчивостью велъ осаду на эту поэзію, и того и гляди могъ добиться ея сдачи.
Виновникъ поэзіи тѣмъ не менѣе сидѣлъ, да еще не у той многомаетной Липы Асинкритовны, съ которой позволялось дѣлатъ что угодно. У нея, правда, онъ сидѣлъ тоже, и довольно часто; но не это сидѣнье въ состоянья было удержать его въ Москвѣ.
Были причины поважнѣе.
Причины эти были собственно произведены тѣмъ перепутьемъ, на которомъ мы застали въ этотъ разъ Бориса, растерявшаго весь свой маленькій, но дорогой кладъ сердца (а ему онъ представлялся громаднымъ!). Сердце, постоянно нанятое, оказывалось свободнымъ отъ постоя… Ясный обликъ прежняго дитяти Лили, захватанный руками жизненной дѣйствительности, потускнѣлъ; огонь къ Мари чуть вспыхивалъ той рѣдкой искоркой, которая срывалась и улетала, унося съ собою каждый разъ частицу самаго огня… Новый образъ, новая искра — не угасанья, а пожара, — рѣяли около него и просились войти въ настежь растворенныя двери сердца… Какъ-то этою свободой отъ постоя чуть не воспользовалась, можетъ быть, сама не подозрѣвая, загадочная Авдотья Алексѣевна; теперь надѣялась воспользоваться простая Липа Асинкритовна, не подозрѣвая, въ свою очередь, что для этого по крайней мѣрѣ слѣдовало быть не до такой степени похожею на брата Атичку… Дѣвушка первый разъ въ жизни ощутила побужденье полюбить; до сихъ поръ ей приходилось только ощущать сознаніе неволи выйти замужъ. Женихи были выбора стараго Асинкрита — значитъ, способные вызвать побужденіе въ пріумноженью маетностей, — ко всему же остальному неспособные. Изъ четырехъ правилъ ариѳметики старикъ выбралъ для своего обихода одно умноженіе. Дочь въ ариѳметикѣ относилась справедливѣе: она не отвергала трехъ другихь правилъ; соглашалась избрать дѣлителемъ чувство и раздѣлить на него все свое дѣлимое… Ей было ясно, что Борису нравится ея общество (а послѣ «всей Москвы» англійскаго клуба и пріемныхъ графа, какое же общество не понравилось бы?), она пришла шагъ за шагомъ, какъ это всегда бываетъ, когда все идешь да идешь въ одномъ направленіи, къ тому, чего хотѣлось — что и она ему нравится. Доказательства были на лицо: братъ говоритъ, что въ клубѣ гость ея стѣсненъ, скучаетъ, даже сердится; а у нея онъ по-себѣ, почти всегда настроенъ весело, и никогда не сердится… Но что ужъ всего лучше — изрѣдка задумывается и, когда она его поймаетъ, чуть-чуть улыбается влюбленно…
Замѣчали ли вы эту улыбку? Она относится невѣдомо къ кому, но всякаго встрѣчаетъ, даже ненавистнѣйшаго человѣка, потому именно, что не относится ни къ кому, а принадлежитъ только чувству, которое ее вызвало…
Въ Борисѣ точно загорѣлось это чувство. Сердце уже началъ занимать постой… Только добрѣйшая Липа Асинкритовна принимала на себя чужую вину…
Кто была виноватая — увидимъ послѣ.
IV.
правитьВернувшись какъ-то разъ домой, Борисъ узналъ отъ Тимоѳея о двухъ нежданныхъ и негаданныхъ посѣщеніяхъ; отъ одного изъ нихъ осталась на столѣ загнутая уголкомъ визитная карточка, надъ которою долженъ былъ не мало потрудиться ея авторъ — такая она была затѣйливая — и письмо; отъ другого — словесное приглашеніе. Карточка принадлежала совершенно неищвѣстному корнету Стародубсвому; письмо, корнетомъ же оставленное, сложенное клинушкомъ и запечатанное большою гербовою печатью, было отъ хорошо извѣстной тетушки, одной изъ проливавшихъ слезы надъ «семействомъ Холмскихъ». Приглашенье приносилъ не менѣе извѣстный орангутангъ Дарьи Романовны Шалоновой: «Александръ Александровичъ-де Разноперовъ, проѣздомъ черезъ Москву, лежатъ больные въ гостинницѣ Лондонъ и проситъ навѣсилъ».
Все это разомъ наполнило московскую жизнь молодого человѣка, которая до сихъ поръ плелась порожнемъ. Онъ даже затруднялся рѣшить, за что приняться: за корнета, или за клинообразныя тетушкины письмена? а можетъ, слѣдовало скорѣе бѣжать къ больному Разноперову? И что за чудесное сочетаніе корнета съ тетушкою? И почему Шалоновскій орангутангъ приглашаетъ именемъ Александра Александровича? Развѣ Разноперовъ успѣлъ жениться?
Послѣднее представлялось самымъ занимательнымъ; но онъ, какъ его большею частью бываетъ, началъ съ самаго незанимательнаго: распечаталъ письмо тетушки.
«Милый мой племянникъ, Боринька! (писала она) Сосѣдка наша, добрѣйшая Поликсена Мартыновна Стародубская, ѣдетъ въ Москву, съ дочерью покойнаго брата своего, Ивана Мартинича Свекловитова. Ты, конечно, не могъ позабыть, какъ тебя обласкалъ покойникъ въ Степнянскѣ. Почтенный былъ человѣкъ! и состояніе отличное: одной пшеницы арнаутки отправлялъ въ Адесъ (Одессу) сколько! А всему наслѣдница дочь — ты о ней долженъ быть наслышанъ. Она послѣ отца перешла на руки этой самой Поликсены. Я не хочу осуждать никого, только безпутный муженекъ ея такъ управляетъ имѣніемъ Милочки, что Богъ одинъ ему за это судья… Пшеница арнаутка и та перестала родить у этого безсовѣстнаго человѣка… Ты постарайся Людмилѣ Ивановнѣ понравиться — для меня, другъ мой, это будетъ утѣшеніемъ… Пишу тебѣ, пользуясь сею вѣрною оказіей»… и т. д.
Тетушка считалась ученою — это она-то удручала грамотою Бориньку, къ вящшему огорченію бабушки — и потому употребляла слогъ не простой, съ дѣепричастіями, которыя, и по ея мнѣнію, вѣроятно, составляли украшеніе русскаго языка; съ сими, а въ случаяхъ чрезвычайныхъ и съ оными. Но кромѣ учености, тетушка обладала еще рѣдкими дарованіями первостепенной свахи, пересватавшей всѣ пригодныя для сватовства наличныя силы губерніи. А потому, письмо и перешло естественнымъ порядкомъ къ этой спеціальности; ударилось въ статистику приданаго (за ассигнаціи), брильянтовъ, возраста невѣсты и другихъ данныхъ, въ точности которыхъ на нее нельзя было не положиться…
«Ты меня огорчишь, свою близкую родную, если упустишь такой случай», — уговаривала она, не подозрѣвая, что тѣмъ самымъ подвигала огорчить.
Въ заключеніе она поручала ему купить и выслать «при первой оказіи» (почтѣ ученая тетушка основательно не довѣряла) горностаевую муфту. Тетушка въ губерніи безъ горностаевой муфты невозможна.
Много значатъ (больше, чѣмъ обыкновенно думаютъ) зароненные въ память имя, напѣвъ, просто запахъ, или звукъ… Пройдутъ года, растратятся впечатлѣнія, чувства; порвутся связи, — а память все будетъ нести свой вкладъ и вынесетъ его какъ разъ въ то время, когда думаешь, что растерялъ все и ничего нѣтъ больше. Это — то завѣтное, про черный день припасенное заботливою бабушкою добро, которое она бережетъ пуще зѣницы ока для внучатъ… Такое-то бабушкино добро приберегала Борисова память. Беззаботный внучекъ и не помышлялъ о немъ; а между тѣмъ степнянскіе разсказы, бѣлое, мелькнувшее платье въ аллеяхъ стараго сада, — все это, завалявшееся въ такомъ сокровенномъ уголкѣ памяти, что безъ тетушкина письма его и не вытащить бы оттуда, поднялось вдругъ и показало, что остается еще что-то… Борисъ это что-то называлъ судьбою.
«Суженаго конемъ не объѣдешь!» «чему бывать, того не миновать» и другія глубокія изреченія народной мудрости сыпались дождемъ на брошенное въ душу зернышко, какъ разъ въ одинъ изъ тѣхъ дней, какіе крестьянинъ считаетъ красными и спѣшитъ сѣять. Такіе посѣвы всегда даютъ наилучшіе всходы.
И вдругъ ему стало страшно: а ну, какъ она (онъ уже мысленно звалъ незнакомую вовсе дѣвушку ею) совсѣмъ не такая? (какая? онъ собственно не отдавалъ себѣ отчета; но чувствовалъ, что какая-то она уже живетъ въ его воображеніи: немножко загадочная, въ родѣ Авдотьи Алексѣевны, однакожъ и не совершенно въ ея родѣ). И вдругъ окажется, что все то, что болтали о ней въ Степнянскѣ — вздоръ, и она нисколько не принцесса, какъ выражался пріемщикъ… Тутъ даже становилось живо, если вдругъ она въ самомъ дѣлѣ не принцесса: недоступность въ Авдотьѣ Алексѣевнѣ составляла ея прелесть. И для него она вовсе не была принцессой… Недоступностью его не запугали женщины… А впрочемъ, это все вздоръ, и надо идти къ Разноперову, а не быть какимъ-то мальчикомъ въ его годы…
Послѣ сознанія своей непреклонности, не оставалось ничего болѣе, какъ отправиться въ Лондонъ.
Далеко не англійскій половой указалъ номеръ пріѣзжаго больного. Онъ лежалъ въ жарко-натопленномъ покоѣ, и передъ кроватью двѣ женщины, пожилая и молодая, присѣвъ на корточки, совершали таинство приложенія припарки: одна ее подавала, другая прикладывала. Когда вошелъ посторонній, молодая поскорѣй вскочила и испуганно убѣжала; пожилая кончила свое дѣло, встала, поклонилась привѣтливо и улыбнулась доброю улыбкой. Разноперовъ, обезсиленный горячкой (тифы тогда еще не были введены въ употребленіе), проговорилъ совсѣмъ несвойственнымъ ему слабымъ голосомъ:
— Maman, это Борись Павлычъ… Затоновъ… вы понимаете?
— Понимаю, мой дружокъ! Ты только не разговаривай много. Ты знаешь, тебѣ запрещено.
Она просьбенно пожала руку посѣтителю: «и вы-молъ не давайте ему, Бога ради, разговаривать — говорите сами!» и неслышными шагами тоже вышла.
Не дать разговаривать Разноперову было такъ же трудно, какъ удержать руками вѣтеръ; а потому оставалось сократить и посѣщеніе, и любопытство до самыхъ крайнихъ предѣловъ. Признательная за это Шалонова вознаградила его всею подноготною.
Оказалось, что свободный отъ всего, даже отъ помѣхи такъ безвременно погибшаго олонецкаго мѣщанина, этотъ баловень судьбы, по обыкновенію, готовился куда-то улизнуть на короткій срокъ, такъ годика на два, — какъ вдругъ эта горячка! Понесъ такую околесную въ жару, что докторъ, — тотъ еврей, который набожно крестился и значитъ былъ-таки пріученъ къ околесной, — испугался. Да и было отъ чего: добрѣйшій больной увѣрялъ, что ненавидитъ весь родъ человѣческій!
— Скажите, вы чувствуете, что совсѣмъ глупы? — провѣрялъ себя еврей. Но такъ какъ бредившій даже этого не чувствовалъ, то опасность представлялась неминуемою. Оставалось обо всемъ увѣдомить будущую тёщу, что онъ поскорѣй и сдѣлалъ, осѣнясь крестнымъ знамевіемъ при входѣ. Черезъ часъ цѣлыя полчища старыхъ нянь, ключницъ и горничныхъ, подъ предводительствомъ не одной будущей тещи, но и невѣсты, населили помѣщеніе больного заботами, пьявками, примочками, куреньемъ и брызганьемъ, хожденіемъ на цыпочкахъ, тревожнымъ шопотомъ и шелестомъ юпокъ. Прежде чѣмъ Александръ Александровичъ успѣлъ почувствовать, что былъ совсѣмъ глупъ, Надежда Ивановна почувствовала, что была совсѣмъ влюблена и порѣшила быть его женою, хотя бы мертваго. Надо было вѣнчать, но представлялось затрудненіе — лежачее положеніе «брачущагося». Пока соборный батюшка ломалъ свою протоіерейскую голову, какъ извернуться, — наступилъ переломъ болѣзни: еврей трижды сотворилъ крестное знаменіе и поздравилъ измученныхъ женщинъ. Жениха и невѣсту обручили и прямо назначили отъѣздъ въ деревню. (Въ Петербургѣ, по обыкновенію, какъ ужъ пойдетъ горячка, такъ повальная; въ Парижѣ это бываетъ только съ модами, въ Петербургѣ — только съ болѣзнями). Притомъ въ деревнѣ ужъ ни что не мѣшало вѣнчать въ какомъ угодно положеніи, тамъ и свой батюшка, и своя воля…
Въ тѣ благочестивыя времена еще ао желѣзнымъ дорогамъ «дьяволъ не ржалъ», какъ мужички прозвали свистъ локомотива. Выздоравливающаго везли на пуховикахъ, въ обширномъ возкѣ, съ окнами и дверцами, обитыми медвѣжьимъ мѣхомъ, запряженномъ восемью лошадьми о двухъ бородатыхъ форейторахъ, которые гораздо болѣе мѣшали, чѣмъ помогали дѣлу. Внутри его совершенно просторно помѣщались, кромѣ Александра Александровича въ лежачемъ положеніи, Дарья Романовна, Надежда Ивановна и глухая ключница Глаша — въ сидячемъ; да сверхъ того несчетное множество ящиковъ м ящичковъ, коробочекъ, коробокъ, узелковъ, кузовковъ, подушечекъ и подушекъ во всевозможныхъ положеніяхъ. Наружное населеніе состояло, хромѣ ямщика, изъ двухъ чокавшихся лбами сонныхъ лакеевъ на валикахъ и горничной на козлахъ; и весь этотъ грузъ мѣрно покачивался на толстыхъ ресорахъ и нырялъ въ ухабахъ точно барка въ волнахъ.
На станціяхъ было всегда или холодно, или угарно, только никогда не было удобно; и любвеобильной Дарьѣ Романовнѣ приходилось на ночлегахъ замѣнять своимъ тучнымъ тѣломъ порогъ въ настывшія сѣни, чтобы не дуло въ дверь… Едва на шестые сутки этотъ сухопутный ковчегъ причалилъ къ пристани Лондона. На седьмые былъ отслуженъ, съ приношеніемъ огромнѣйшей свѣчи, молебенъ чудотворной Иверской Божіей матери и созвавъ соборъ тѣхъ московскихъ чудотворцевъ, для которыхъ припасаются не свѣчи, но червонцы. Благодѣтельное дѣйствіе этихъ удачно принятыхъ мѣръ не замедлило обнаружиться: больному сдѣлалось настолько легче, что возможно было принять къ обсужденію настоятельное требованіе Наденьки (откуда только прыть взялась!) — вѣнчать ее съ Александромъ Александровичемъ, не сходя съ мѣста, такъ какъ она ужъ объявила, что рѣшилась бытъ его женою хотя бы мертваго.
Соборъ поговорилъ немного по-латыни; потомъ произнесъ приговоръ по-русски, разрѣшавшій вѣнчать, съ успокоительнымъ пріемомъ валерьяны (бромъ еще покрытъ былъ мракомъ неизвѣстности) и съ непосредственнымъ затѣмъ отбытіемъ въ деревню.
Приговоръ тотчасъ же вошелъ въ законную силу. Разноперовь почти-что не сходя съ мѣста, кое-какъ сойдя съ постели, былъ обвѣнчанъ. Подъ рукою отыскалась одна изъ тѣхъ старенькихъ церквей, которыя стоятъ въ Москвѣ гдѣ ни попало и иной разъ поперегь дороги, такъ что объ нихъ толкается пѣшій и задѣваетъ колесами проѣзжій. Въ ней и обвѣнчали наскоро, навѣсивъ на худого Александра Александровича, какъ на вѣшалку, синій фракъ съ бронзовыми пуговицами и бѣлый галстухъ… Врядъ ли это былъ не первый случай въ практикѣ горячекъ, чтобы поправленіе больного начиналось бракомъ.
Правда, шаферу Затонову пришлось держать ужъ не одинъ вѣнецъ, но и того, надъ кѣмъ его держалъ, чтобъ тотъ не повалился… правда также, что Дарья Романовна горько плакала отъ всего этого: краше въ гробъ кладутъ, чѣмъ былъ ея зятюшка. А тутъ еще, какъ только начался обрядъ, большая свѣча съ трескомъ шлепнулась изъ паникадила на церковныя плиты и разлетѣлась въ куски. Это не предвѣщало ничего добраго.
Поскорѣе обвели вокругъ аналоя, дали самую малость поликовать Исаіи; дома поскорѣе выпили за здоровье новобрачныхъ, Дарьи Романовны и пріисканной орангутангомъ кой-какой родни; затѣмъ подали опять ковчегъ и увезли въ черноземныя поля молодого — поправлять деревенскимъ воздухомъ, какъ говорилось, — хоронить, какъ думалось…
Дарья Романовна нѣжно благодарила шафера, на рукахъ котораго, буквально, былъ обвѣнчанъ ея зять.
— Вы ужъ такъ хорошо за нимъ бѣдненькимъ смотрѣли, — дай вамъ Богъ всякаго благополучія, Борисъ Павловичъ, и невѣсты, какой вы сами пожелаете… А вѣнецъ держали — это вѣрный знакъ: въ будущій мясоѣдъ надъ вами держать будутъ — это ужъ я вамъ вѣрно говорю…
Борисъ улыбался предсказанью, какъ тому «а вотъ постой, бука сейчасъ прійдетъ», которымъ пробуютъ пугать дѣтей. Однако, на другой день пошелъ знакомиться со Стародубскими далеко не такъ покойно, какъ въ огородники съ Точиловыми: сердце почему-то ходило и стучало маятникомъ…
V.
правитьСтародубскіе нанимали одинъ изъ тѣхъ старинныхъ барскихъ домовъ, которые, вѣроятно, служили чѣмъ-то въ родѣ монрепо отъ крѣпостныхъ балетовъ, хоровъ музыки, пѣвчихъ и пировъ, если не на весь міръ, то на многія сотни верстъ вокругъ, отжившимъ русскимъ амфитріонамъ… Это былъ просторный, длинный, широко усѣвшійся посереди зеленаго двора, одноэтажный домъ, со штофными обоями и штофными диванами, персидскими коврами, золочеными столами, стульями и креслами; съ такою залою, въ которой можно было посадить за столъ просторно болѣе пятидесяти, а потѣснивши малость и не менѣе ста человѣкъ; гостиная какъ маленькая площадь; обязательная желтая диванная и неизбѣжный мезонинъ, который представлялъ второй домъ, поставленный на первый. Все было старо, вышло изъ моды и до того безпокоило Поликсену Мартыновну, что она не вытерпѣла и купила нѣсколько кушетокъ, столиковъ и ковриковъ новѣйшаго московскаго издѣлія — на деньги, впрочемъ, не свои: необходимость обновленья вызывалась родственными чувствами къ племянницѣ — ей было и расплачиваться.
Вообще, племянницѣ приходилось-таки расплачиваться, съ тѣхъ поръ, какъ она сдѣлалась племянницею, переставъ быть страстно любимою дочерью.
Случилось это вскорѣ послѣ той поѣздки съ отцомъ за границу, при которой позволялось только воображенію видѣть бѣлое платье въ аллеяхъ свекловитовскаго сада. Старый, и дѣйствительно почтенный, Свекловитовъ умеръ неожиданно, хотя ожидать бы этого собственно всегда слѣдовало отъ человѣка, бывшаго гораздо болѣе лабораторіею для провѣрки перваго, гремѣвшаго во Франціи, нововведенья, или опыта, чѣмъ въ самомъ дѣлѣ, человѣкомъ. Степняки-помѣщики считали это «фармасонствомъ», не подозрѣвая, что то была просто степь, которая и всею его жизнью не успѣла заслонить его завѣтнаго Парижа, да ихъ жирные затылки и лѣнивые щи, съ такими же лѣнивыми умами, вмѣсто утонченнаго изящества блестящаго сенъ-жерменскаго предмѣстья. Онъ не сразу и не добровольно принесъ себя въ жертву; химія жизни ему указала это. Послѣ Парижа пробовалъ онъ Петербурга — послѣ Парижа Петербургъ показался хуже степи. Онъ попробовалъ степи. Книги пришли за нимъ транспортомъ, и на время населили степь. Но отъ книгъ куда-то скоро увезла дорожную карету четверня почтовыхъ; а черезъ годъ и обратно привезла, только ужъ въ правое окошко выглянула ласково красавица жена въ дорожномъ чепчикѣ… Потомъ изъ дѣтской выглянула дѣтская головка, — а та не выглянула… Подъ плакучею беревой, рѣдкостью степного сада Свекловитова, зазеленѣла свѣжая могила и запахла розами весной… да на стѣнѣ, изъ золотой рамы, улыбалась красавица, въ двухъ ниткахъ жемчуга за шеѣ…
Счастливый мужъ и вдовецъ вышли почти разомъ изъ этого химическаго процесса жизни. Неожиданность и новость положенія были такъ велики, что онъ не досмотрѣлъ въ себѣ отца и, заплативъ невѣроятныя, по приговору близкихъ, деньги первоклассной воспитательницѣ изъ Эльзаса, поручилъ ей дочь. — «Сдѣлайте изъ нея женщину!» — сказалъ онъ только, посмотрѣвъ въ добрые и честные глаза дорогой эльзаски, и не занимался больше этимъ предметомъ; покупалъ, правда, все что ни являлось по части воспитанья и ухода за дѣтьми; давалъ читать все это воспитательницѣ и самъ читалъ; ходилъ, даже дышалъ около ребенка съ осторожностью любителя, который опасается разбить хрупкую и дорогую рѣдкость; набивалъ дѣтскую оскомину затѣйливыми и цѣнными игрушками, не подогрѣвая, что ребенокъ цѣнитъ самыя простыя и безносой куклѣ никогда не предпочтетъ Венеры медицейской. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ незамѣтно уходилъ изъ жизни въ разныя макробіотики, омеопатіи и гигіены, накопляя матеріалъ къ лабораторіи, которою, наконецъ, и сталъ, когда неблагодарная эльзаска, соблазнясь дворянскимъ титуломъ (titre de noblesse) десяти-душнаго сосѣда, мужественно отрѣшила его крѣпостную Акулину и сдѣлалась ея барынею, а его женою, къ оказавшемуся скоро общему неудобству всѣхъ дѣйствующихъ лицъ.
Иванъ Мартынычъ потерялъ голову, и не довѣряя себѣ въ этотъ разъ, опять довѣрилъ подростающую Милочку близко-знакомой директрисѣ X. института; а самъ началъ опыты.
Долго не поддавалось здоровье, — его держала степь: но наконецъ поддалось. Анакреонъ, какъ сказываютъ, подавился косточкой отъ винограда. Свекловитова тоже ждала своя косточка. Вычиталъ онъ о непромокаемыхъ калошахъ. Ногъ не промочить въ деревнѣ такъ же невозможно, какъ не скучать. И вдругъ эти калоши! Разумѣется, сейчасъ-же эстафеты, съ письмами въ Москву и въ Петербургъ, гдѣ только достать можно… наконецъ первая пара на ногахъ, и Иванъ Мартынычъ почерпаетъ въ лужахъ доказательства блистательнаго торжества науки надъ ними… Выдумалъ Присницъ пеленать людей мокрыми простынями и заставлять потѣть до изступленія. Иванъ Мартынычъ уже лежалъ спеленатый и потѣлъ по нѣскольку разъ въ день добросовѣстно и напрасно, потому что былъ совершенно здоровъ, — впрочемъ здоровъ только до простынь; а послѣ нихъ принялся худѣть, и черезъ мѣсяцъ получилъ такую пользу, что уже съ трудомъ двигалъ ногами. Узнать, сколько потребовалось-бы времени на то, чтобъ онъ и съ трудомъ не могъ ими двигать, помѣшалъ подвернувшійся подъ ноги гвоздь, который проткнулъ резину и позволилъ опять ногамъ промокнуть, такъ исправно, какъ-будто наука никогда и не торжествовала надъ лужами. Тутъ ужъ и всемогущая сила крупинокъ сыпавшихся изъ его омеопатической аптеки на крѣпостныхъ и вольныхъ паціентовъ цѣлаго околодка, оказывалась недостаточною, и онъ непремѣнно умеръ-бы отъ горячки, еслибъ, благодаря потерѣ сознанія, не былъ насильно вылеченъ и выхоженъ заботами Авдотьи Алексѣевны, которая приставила къ нему свою каріатидную Амалью Францовну и штатнаго степнянскаго врача.
Выздоровленіе совершило переломъ въ испорченной жизни этого человѣка: оно исправило ее и обновило. Началось съ того, что онъ благоговѣйно преклонился передъ женственною прелестью своей исцѣлительницы… Тутъ-то мы съ нимъ и познакомились за стихами Бенедиктова и на колѣняхъ принимающаго чашку кофе изъ ея восхитительныхъ ручекъ. Скоро онъ привезъ изъ института дочь — и съ нею новый міръ того чувства, котораго не подозрѣвалъ. Прекрасная и юная, вся въ мать, Людмила озарила своею юностью и красотой и старый домъ, и старый садъ, и старую жизнь отца… Счастливый Иванъ Мартынычъ бросилъ все, и съ послѣдней пылкостью своей неугомонной души загорѣлся страстью къ дочери. Онъ мучился, что столько упустилъ счастья; торопился наверстать его; а милое дитя, въ свои семнадцать лѣтъ, была не меньше счастлива… Отецъ и дочь, — утро и вечеръ жизни, — слились въ одно и желали одного: она, чтобъ этотъ вечеръ оставался; онъ, чтобы только не перешолъ въ ночь… А ночь уже стояла у порога: холера (онъ растиралъ больного мужика и заразился) въ нѣсколько часовъ все унесла, и сирота поцѣловала ледяныя, навѣки сомкнутыя, тѣ самая губы, что наканунѣ расточали ей слова любви и ласки…
Страшною пустыней показалась вдругъ, за одну ночь, созрѣвшей, дѣвушкѣ молодая ея жизнь, въ пустомъ домѣ, изъ котораго вынесли, въ парчевомъ гробѣ все, что ее населяло. Сироту нѣскоро собрали и увезли въ тёткѣ въ X. Но тамъ ей показалось еще пустыннѣй. Позади хотъ оставалась могила въ саду; а здѣсь ужъ ничего не было. Были, правда, тётка, Поликсена Мартыновна; мужъ ея, отставной уланскій маіорь, Логинъ Модестовичъ; четыре дочери, исчерпывавшія собою цѣлыя святцы того дня, когда печется всего больше пироговъ въ году, и покупается конфектъ — Вѣра, Надежда, Любовь и Софья; былъ еще въ придачу сынъ Модестъ, корнетъ, оставившій головоломную карточку Борису… Эта многочисленность лицъ не въ состояніи была наполнить совершеннаго отсутствія душъ: живой души не было, и еще больнѣе чувствовалось, что живую душу схоронили… Сирота попала на чужбину. Тутъ и языкомъ говорили не тѣмъ, и глазами не тѣми смотрѣли, — «скотрѣли, какъ дѣлали отцы, училися на старшихъ глядя»… Нововведеніями себя не удручали… Людмила выросла какъ растётъ цвѣтокъ, съ котораго не сводятъ глазъ; имъ начинаютъ день — идутъ къ нему, смотрятъ, холятъ… имъ и кончаютъ… А здѣсь росли, какъ растетъ сѣно на лугу: уродить хорошо, будетъ что косить; не уродитъ — Богъ, значитъ, не сподобилъ. Дѣвушки, — тёзки-ли по святцамъ за нихъ предстательствовали, или строгая была содержательница пансіона, — только онѣ еще кое-какъ да вышли: и Бога боялись и Поликсену; при этомъ были благовоспитанныя: какъ ихъ заставляли въ пансіонѣ дѣлать книксены, держаться прямо, улыбаться и думать (вѣрнѣе, не думать), такъ онѣ и дѣлали; не умничали и не разсуждали… Но сынъ не вышелъ: ни богобоязливости, ни благовоспитанности изъ пансіона не вынесъ; даже былъ за нѣчто, совершенно противуположное, оттуда взятъ, не оправдавъ своего имени и давши основаніе французу-надзирателю сказать; «que ce grédin de Modeste était parfaitement mal nommé» (Модестъ было родовымъ именемъ: изъ двухъ Стародубскихъ одинъ непремѣнно былъ Модестомъ, другой Модестовичемъ). Нужна была преемственная связь прежняго мундира отца съ полкомъ, чтобы та же спасительная уланская кургузка облекла широкія плечи молодого человѣка, до такой степени не обремененныя ношею познаній, что онъ на вопросъ полкового экзаменатора изъ исторіи: «какой въ Россіи царствующій домъ?» не усомнился отвѣчать: «зимній дворецъ», а изъ артиллеріи: «чѣмъ хороши мѣдныя пушки и чѣмъ чугунныя?» очень развязно отпоролъ: «мѣдныя пушки тѣмъ хороши, что стоятъ дорого, но ихъ не разрываетъ, — а чугунныя тѣмъ хороши, что ихъ разрываетъ, но онѣ стоятъ дешево». Только къ закону Божію не обнаружилъ ужъ и такихъ способностей, даже отказался опредѣлить: что такое Богъ, — чѣмъ и сокрушилъ наконецъ терпѣніе экзаменатора, который злобною скороговоркою опредѣлилъ за него самъ: «Богъ есть, сударь мой, существо всемогущее, вездѣсущее, всевѣдущее… Ужъ такихъ-то пустяковъ не знать, — помилуйте!»
Все это не препятствовало Стародубскимъ возлагать надежды на счастливца, получившаго на долю преимущество — продлить собою ихъ высокій родъ… Пускай ему недоставало глубины учености; но глубина ея могла представить только неудобства для улана. Знанія же въ другихъ онъ цѣнилъ и уважалъ, — особенно въ наукѣ шитья платья и тачанія сапогъ; предоставлялъ не первымъ подъ-руку попавшимся щипцамъ, но первымъ въ городѣ, и непремѣнно ежедневно, припекать свои волосы, даже когда ложился спать, за неимѣньемъ куда ѣхать. (Жизнь корнету представлялась, какъ средство ѣздить въ гости или спать дома; лучшаго употребленья для нея онъ не умѣлъ придумать). Сверхъ того онъ сохранялъ въ памяти многочисленнѣйшіе каламбуры многочисленнѣйшихъ водевилей; могъ судить о лошадяхъ безукоризненно, и говорилъ о нихъ точно о людяхъ: «у нея крутой характеръ; съ нею мы не сходимся» (это когда лошадь не выкидывала всѣхъ тѣхъ штукъ, какія онъ отъ нея требовалъ), или: «она была въ прелестномъ расположеніи духа! у нея очаровательная ножка»… Въ его словарѣ были лошади съ амбиціей, лошади острыя, тупыя, лошади благородныя, также какъ подлецъ-лошади, невѣжи и даже грубіяны… Съ лошадьми, по части чувства, кое-какъ могли еще соперничать цыганки; но по части чтенія — приказы по полку (за нихъ онъ полкового адъютанта признавалъ писателемъ) соперниковъ вовсе не имѣли… Отставной уланской косточкѣ отца столь несомнѣнныя уланскія наклонности Модеста представлялись вѣрными залогами карьеры.
— Модька мой отслужитъ за меня полку! — говаривалъ старикъ; и передъ нимъ носилась картина эскадрона, гдѣ тотъ скачетъ на «благородной» лошади съ «очаровательной ножкою» и которымъ нѣкогда, Богъ-дастъ, будетъ командовать, какъ онъ.
— Ры-сью… маршъ! — вскрикивалъ даже Логинъ Модестовичъ въ экстазѣ, вызывая каждый разъ головомойку жены.
— Ложка! уймися, говорю! — отзывалась та изъ своей комнаты, съ протяжной томностью и въ носъ: — вѣдь ты, слава-Богу, отецъ мой, не въ Чугуевѣ солдатъ муштруешь!
Она и въ Чугуевѣ-то ему не особенно давала муштровать ихъ; пріѣдетъ бывало въ манежъ: — «обѣдать пора, Ложечка! довольно съ тебя!» А если ученье юнкеровъ, то еще съ протяжкой томностью и обругаетъ, зачѣмъ молодыхъ людей долго мучитъ: «ступайте съ богомъ, господа!» — скажетъ, — «будетъ съ васъ!»
Вообще царицею была она — Логинъ только царицынымъ мужемъ; онъ сознавалъ это и въ веселыя минуты самъ называлъ жену Екатериною великой…
Вымывъ мужу голову, Екатерина приходила жаловаться дочерямъ: — «дуракъ-то нашъ сегодня опять своихъ улановъ, сидючи на диванѣ, муштровать вздумалъ! Ужъ я его на мизонимчикъ прогнала скорѣе».
Мезонинъ былъ отданъ подъ мужчинъ; домъ раздѣленъ между женщинами въ порядкѣ правъ, опредѣленномъ Поликсеною. Племянница занимала цѣлыхъ двѣ комнаты, у нея была спальная и былъ голубой будуарчикъ, хоть она и была послѣднею въ домѣ (тамъ, гдѣ была семья Поликсены, первенство могло принадлежать только ей), но племянница за всѣхъ платила; чтобы не стали говорить, — ей великодушно дана была львиная часть… Дочери, между которыми строго соблюдалось однажды сдѣланное распредѣленіе ролей: старшая изображала красоту, вторая доброту, третья, по причинѣ большой глупости, могла быть только простою; зато четвертая была такъ дурна, что олицетворяла собою умъ — эти разнообразно одаренныя дѣвицы были размѣщены по-парно: красота съ добротою, умъ съ глупостью; а сама родоначальница избрала для себя полутемную, нестерпимо теплую комнату, между столовою и дѣвичьей — двумя предметами ея нѣжнѣйшихъ попеченій.
Поликсена привезла товаръ въ Москву — на ярмарку невѣстъ, въ разсчетѣ сбыть при партіи племянницы. И вотъ онъ каждый день исправно выставленъ въ гостиной, въ самомъ лучшемъ видѣ, въ ожиданьи, что пріѣдутъ и посмотрятъ, хотя знаетъ, что рѣшительно пріѣхать некому, такъ какъ о его существованіи рѣшительно никто не знаетъ.
— Voilà vraiment, personne ne vient! Cela valait la peine de venir à Moscou! — роптали дѣвушки, которымъ Москва представлялась обѣтованною землею съ манною сыплющихся съ неба жениховъ.
Одна ихъ гордая кузина не роптала; къ усугубленію досады, оставалась равнодушно въ своемъ будуарчикѣ, одѣтая какъ одѣвалась въ X., и читала; если-жъ выходила, то затѣмъ, чтобъ поиграть на фортепьянѣ.
Музыка ея всегда спускала внизъ улана, и гостиная мгновенно наполнялась его звономъ, крѣпкими духами, каламбурами и комплиментами Людмилѣ.
— Вы лучше, Модестъ, разскажите, какъ вы про царствующій домъ отвѣчали, — полагала имъ конецъ кузина.
— Извольте, сейчасъ разскажу! Еслибъ этотъ дуралей меня спросилъ: какой царствующій родъ? Я ему отвѣтилъ-бы; а онъ — домъ! Вотъ я и далъ ему понять, что онъ глупъ.
Мать находила отвѣтъ остроумнымъ и нѣжно щурилась на сына.
Или вдругъ спроситъ: правда-ли, что Павелъ кучеръ учитъ его лошадь танцовать польку?
— Вы хотите сказать, — отвѣчаетъ уланъ: — Поль ку-черъ учитъ…
Мать находитъ и каламбуръ остроумнымъ. Но кузина говоритъ: «Modeste, е est stupide» и Модестъ опечаленъ. Честолюбіе Модеста — нравиться кузинѣ; отчаяніе — невозможность этого добиться.
Но кузины полны только зависти къ богатой и красивой ихъ двоюродной сестрицѣ. Безобразная одна довольствуется предоставленными ей преимуществами ума и не завидуетъ. Зато красавица (мать нѣсколько разъ въ день повторяла, какъ какой-то князь сказалъ: се ля бель брюнъ, а про Людмилу только ля жоли бліондъ) — красавица теряетъ даже часть этой засвидѣтельствованной красоты отъ злобы къ ненавистной «бліондъ».
VI.
правитьЗвонокъ Бориса ударилъ радостную тревогу въ сердцахъ женщинъ, которыя находились по обыкновенію въ сборѣ и въ боевомъ порядкѣ. Послѣ визита Модеста съ письмомъ отъ тетушки Затоновой явилось для этого даже основаніе. Сестры вырѣзывали англійское шитье (broderie anglaise) — только красавица ничего не дѣлала; она сидѣла сложа руки и любовалась ими. Руки были выхолены и точно хороши… Мать раскладывала пасьянсъ; но при звукѣ звонка проворно собрала растрепанныя карты и спрятала въ карманъ. Людмилы по обыкновенію не было. Ее послали вызвать; но она явилась такъ нескоро, что ля-бель брюнъ имѣла время показать всѣ составныя части своей красоты: поднять въ нѣсколько пріемовъ въ потолку, опустить на коверъ и внезапно остановить на молодомъ человѣкѣ свои черные, совершенно ничтожные по содержанію глаза, нагнуть на бокъ шею, чтобъ видѣли, какая она гибкая, и склонить крѣпко зашнурованную талію, чтобъ убѣдились, что она совсѣмъ не крѣпко зашнурована; наконецъ позвенѣть браслетами, и тѣмъ обратить вниканье на округлость дѣйствительно хорошо сложенныхъ, крѣпкизъ рукъ… и въ теченіе всего этого имѣть скромность не сказать ни одного умнаго слова. Сестры, съ выученной небрежностью, навостривъ, однако, уши, продолжали въ полъ-голоса прерванный разговоръ, котораго никогда не начинали: до звонка всѣ сидѣли молча.
Матушка прищуривалась вопросительно на гостя: что-молъ, какова? и поощряла дочь производить впечатлѣніе. Произвесть впечатлѣніе всегда недурно и на всякаго. Конечно, на того князя, который называлъ ее «la belle brune», лучше: горностай на гербѣ (безъ горностая положительно не существуетъ пожилыхъ провинціальныхъ женщинъ!) и мужчина въ самой порѣ — какихъ-нибудь пятьдесятъ лѣтъ! Три тысячи десятинъ земли и пятьсотъ душъ! Но и синица недурна, когда журавли-то въ небѣ!
Видя, что Людмила не идетъ, Борисъ, уже и такъ предубѣжденный противъ нареченной за глаза невѣсты, порѣшилъ не ждать. Но въ это время какъ разъ вошла стройная, немного выше средняго роста дѣвушка, съ обиліемъ русыхъ волосъ, посаженныхъ красиво на вискахъ и приподнятыхъ волной надъ невысокимъ, точно изъ слоновой кости выточеннымъ, бѣлымъ лбомъ, съ прямыми темными полосками бровей. Овалъ лица необычайной свѣжести, отъ падавшаго въ окна свѣта серебрился, опушенный нѣжно чуть замѣтнымъ пухомъ персика… а въ сѣровато-синихъ, широко прорѣзанныхъ глазахъ, подъ тѣнью длинныхъ выгнутыхъ рѣсрицъ, было темно, безсолнечно какъ въ лѣсу лѣтомъ… Кромѣ одного предубѣжденія къ тому, кого ей заочно присудили, и которое удерживало ее къ нему выйти, ничего не выражалось въ этихъ ничего не обѣщающихъ глазахъ: «вотъ онъ», казалось, говорили они, щурясь въ самомъ дѣлѣ, какъ Авдотья Алексѣевна: — «это онъ вообразилъ себѣ, что можно меня взять какъ вещь, которая нравится!» Но тутъ же мысль, что отецъ самъ отдавалъ ее этому человѣку, залила вдругъ какимъ-то трогательнымъ чувствомъ эти непонятные глаза.
Борисъ смутился, и рѣшительно не зналъ, какъ разгадать ее.
— Племянница! Покойника ея отца, моего брата, вы знали, — протянула, при значительно большемъ участіи носа, Поликсена.
Людмила вѣжливо пожала его руку, и почти такою же прелестною какъ у Авдотьи Алексѣевны рукой…
Онъ чувствовалъ, что никогда еще ему такъ не случалось смущаться; чувствовалъ, что надо что-нибудь сказать, — только что-нибудь, сущій пустякъ, безъ значенія, — а наговорилъ пропасть всякой всячины, даже о какомъ-то папѣ, которымъ была она и котораго не видѣть въ Степнянскѣ все равно, что въ Римѣ… Говоря такія глупости, онъ зналъ, что непростительна краснѣетъ, потому что говорить глупости; она должна торжествовать, и — доказательство: она даже не слушаетъ; подсѣла къ умной кузинѣ и занялась ея работою; а что онъ говорилъ, ей до того нѣтъ никакого дѣла… Тутъ же, какъ назло, вдобавокъ, обнаружился такой вдругъ голубиный изгибъ бѣлой какъ снѣгъ шейки, что показанная передъ тѣмъ та же подробность красоты кузины все теряла…
Каковы бы ни были въ васъ чувства къ человѣку, которому до васъ нѣтъ дѣла, вамъ достаточно въ томъ убѣдиться, что ему до васъ нѣтъ дѣла, чтобъ вы постарались заставить его имѣть до васъ дѣло. Но Борисъ не могъ и вѣрить даже, чтобы дочери Иванъ Мартыныча могло не быть до него дѣла. Въ немъ давно сложилось убѣжденіе какъ разъ противуположное. Онъ привыкъ разсчитывать на тотъ неприкосновенный кладъ, который лежитъ гдѣ-то и которымъ онъ, какъ только черный день прійдетъ, можетъ распорядиться… И вдругъ ничего, этого нѣтъ! Имъ прожито все, и дальше нечѣмъ жить! Онъ ожидалъ ключей отъ крѣпости на блюдѣ; а встрѣчаетъ каменныя стѣны, и ихъ надо брать приступомъ…
Онъ вышелъ недовольный ею, и собою, и всѣмъ свѣтомъ… А она осталась недовольна только имъ: самоувѣренность глядѣла изъ его словъ, изъ каждаго движенія, даже изъ красиваго лица, которое она нашла ужъ черезъ-чуръ красивымъ. Ей хотѣлось красоты внутренней, какъ у ея отца… О какъ онъ могъ понравиться отцу?
Отца она привыкла, еще слыша, какъ эльзасска говорила: «Votre perè est un saint!», считать не въ шутку за святого, а все то, что желалъ и чувствовалъ или какъ думалъ — за святыню… О вдругъ отецъ ошибся!
— Можетъ быть, Затоновъ очень измѣнился! — пробовала оправдать себя передъ его святою тѣнью дѣвушка…
А Поликсена была отъ Бориса въ восхищеньи.
— Совершенный комильфо!-- гнусила она. (Большей похвалы у нихъ не было; ихъ символъ вѣры начинался съ комильфо: «вѣрую во единое комильфо» и т. д.). — О съ какимъ вкусомъ! Я знала, что Вѣра ему понравится… Какъ только вошелъ, я такъ и сказала себѣ: вотъ кому Вѣра непремѣнно понравится! Просто шарманъ женомъ… И передо мною старухой не манкировалъ — пришелъ…
Она имѣла страсть къ французскому нарѣчію, хотя мараковала въ немъ не много, — «будучи воспитана не такъ какъ братецъ» — (колола она глаза племянницѣ, точно та ее воспитывала) — «не въ Парижѣ, — въ деревнѣ, на объѣдки»…
— А ты, милочка, ему не понравилась, мой другъ! Это я по своей опытности сейчасъ замѣтила.
— Значитъ, это взаимность, ma tante!
Кузины хоромъ закричали, что это просто dépit…
— Депи, мой дружочекъ! депи! и я скажу это! — подтвердила тетка. — Я моего Модичку непремѣнно пошлю звать Бориса Павлыча на чашку чаю. Приласкать молодого человѣка… почтеннѣйшей его тетушкѣ это будегь пріятно. Она ему все состоянье отказала — я это доподлинно знаю…
А тотъ, кого сбирались ласкать, разсѣяно направился къ Тверскому бульвару, самъ не зная, для чего туда направился. Ему не людей хотѣлось — напротивъ. Онъ былъ въ положеньи человѣка обокраденнаго. И какъ въ этихъ случаяхъ всегда бываетъ, — то, что не имѣло никакой цѣны, пока оно лежало безъ употребленія, вдругъ сдѣлалось ему всего дороже. О это глупое сердце, вмѣсто того, чтобы негодовать, готово полюбить… почти ужъ полюбило…
Онъ услышалъ близко шаги; поднялъ голову: прямо на него шла Липа Точилова съ бѣдною родственницею. Она ему обрадовалась, какъ родному; посмотрѣла съ участіемъ въ глаза и озаботилась: не было ли непріятностей по командировкѣ? что же графъ, — неужто не помогаетъ?
— Нѣтъ, не это… Совсѣмъ другое… Да, впрочемъ, кому до того дѣло?… — отвѣтилъ онъ съ неудовольствіемъ.
Она всмотрѣлась еще внимательнѣй; подумала и вдругъ спросила: — вы это не шутя говорите?
Они шли быстро. Старыя ноги родственницы едва поспѣвали за ихъ молодыми ногами…
— Знаете, что я вамъ скажу? — проговорила дѣвушка съ рѣшимостью, которая ей видимо стоила усилій: — мы не то говоримъ, что хотѣлось бы… намъ бы надо объясниться… одинъ разъ навсегда… Я объ этомъ давно собиралась просить васъ… У меня есть причины…
Онъ посмотрѣлъ на ея лицо. Такимъ онъ его еще не видѣлъ: честная открытость и правота сіяли во всѣхъ чертахъ; морозъ взялъ на свою долю краски — и обыкновенно некрасивая, только всегда добрая и милая Липа, стала почти хороша…
— Отчего бы не ее? — мелькнуло въ умѣ… даже въ сердцѣ мелькнуло: отчего бы не ее? Но только мелькнуло исхоркой — и угасло…
— Объясниться? (онъ угадалъ, о чемъ она хотѣла говорить, и чувствовалъ, что лучше не говорить). — Олимпіада Асинкритовна! есть вещи, которыя лучше, когда остаются необъясненными… Намъ такъ хорошо до сихъ поръ было! я боюсь, что отъ объясненія можетъ сдѣлаться хуже… Останемся какъ есть…
Онъ вспомнилъ, что почти тоже говорила ему когда-то Авдотья Алексѣевна, и это нѣсколько успокоило его: жестокимъ, значитъ, былъ не онъ одинъ — были и съ нимъ жестоки. Но когда увидѣлъ жалкое, за нѣсколько минутъ еще счастливое лицо обиженной дѣвушки, онъ искренно прибавилъ: «въ другой разъ! когда хотите!.. только не теперь — какъ-нибудь послѣ»…
— Послѣ будетъ поздно! — произнесла она про себя, но вслухъ.
Онъ ошибался, она была не обижена, она была обокрадена, какъ онъ, — только ея очередь пришла послѣ…
VII.
правитьЛипа правду говорила, что послѣ будетъ поздно. Отецъ объявилъ ей наканунѣ, что пріѣхалъ сосѣдъ по имѣніямъ, Пелазговь, свататься. Сосѣдъ пріѣхалъ собственно не свататься, а точиловскую лѣсную дачу пріобрѣтать; но такъ какъ у него на его не было наличныхъ денегъ, то пришлось посвататься и, разсчитавшись женитьбою, при дачѣ пріобрѣсти ужъ и жену.
Точиловъ находилъ такой взглядъ «резоннымъ» и судьбу дочери по правиламъ умноженія устроенною (у сосѣда было нѣсколько тысячъ десятинъ земли). Дочь этого не находила; притомъ у нея были еще надежды… Послѣ разговора на бульварѣ надеждъ уже не было, и черезъ недѣлю камердинеръ Ивана Асвнкритовича, Капитонъ, являвшійся и на «капитана», даже на «капитана-исправника», похожій притомъ болѣе, чѣмъ бы слѣдовало на молодого своего барина и вслѣдствіе особаго благорасположенія стараго, пользовавшійся правомъ разговаривать съ господами, — Капитонъ этотъ принесъ приглашеніе Борису на сговоръ.
— Долженъ я объясниться, Борисъ Павловичъ — хоть дѣло мое, разумѣется, холопское — уступили вы свое счастье другому, — не утерпѣлъ онъ, чтобъ таки не поговорить; выставилъ правую ногу впередъ, а правую руку заложилъ за жилетъ: — насчетъ этого и барышня наша такимъ самымъ манеромъ объясняются (глаголъ «объясняться» пользовался такимъ же расположеніемъ капитана-исправника, какъ онъ самъ расположеніемъ стараго Асинкрита). Если, объясняются, теперича отъ маво расположенія отказываются… такъ мнѣ… объясняются барышня, все одно хоть за Пелазгова. А Асинкритъ Асинкритовичъ отъ себя тоже объясняются, что они удовольствіе чувствуютъ, поелику помѣщикъ онъ самостоятельный; не слыхать, чтобы картежнымъ дѣломъ зашибалъ, и одинаково не пьетъ…
Сговоръ происходилъ въ гостиной, гдѣ еще недавно Липа, выставленная теперь торжественно на диванѣ, рядомъ съ усатымъ и отекшимъ самостоятельнымъ помѣщикомъ, такъ радушно принимала молодого гостя и такъ искренно смѣялась его изумленью передъ Сеничкой. Къ обычномъ креслѣ, съ мопсомъ, сидѣлъ Асинкритъ; стѣны унизывалъ рядъ близкихъ и родныхъ. Входившій поздравлялъ помолвленныхъ, потомъ отца и дополнялъ собой живое ожерелье комнаты. Борисъ засталъ его уже нанизаннымъ до послѣдняго зерна.
Въ комнатѣ, по случаю событія необычайнаго, было натоплено необычайно жарко. Красное лицо невѣсты говорило, что и однихъ поздравленій было бы довольно. Когда-жъ подошелъ Борисъ, у Липы даже загорѣлись лобъ и уши; а когда отецъ, въ отвѣтъ на поздравленье, пригласилъ его «изобразить столь радостное сіе событіе стихами» — бѣдная расхохоталась почти истерически, усиливаясь не заплакать. Смѣхъ невѣсты вызвалъ одобреніе гостей, которые нашли, что если не невѣстѣ, то кому-жъ и веселиться! Только женскую ихъ половину не удовлетворило равнодушіе Пелазгова: беретъ богатую невѣсту, и не смотритъ. Въ самомъ дѣлѣ, онъ смотрѣлъ гораздо болѣе въ пространство, — можетъ, различалъ умственными глазами ту рощу, которую пріобрѣталъ, — и думалъ: скоро ли кончится роль жениха и опять начнется роль помѣщика?
Иванъ Асинкритовичъ, исправно накрахмаленный, сновалъ по комнатѣ.
Борису стало тяжело: послѣдняя теплая душа отъ него уходила. Но съ тѣмъ вмѣстѣ ему сдѣлалось ясно, что сидѣть съ ней рядомъ на диванѣ было-бъ невозможно.
— Посмотрю, что-то меня ждетъ завтра? — думалъ онъ.
Завтра его ждала «чашка чаю» Поликсены.
Когда онъ пріѣхалъ, вся семья сидѣла вокругъ чайнаго стола, — Людмила прямо противъ двери, въ яркомъ освѣщеньи лампы. Бѣлизна лба и ослѣпляющая свѣжесть красоты такъ и ударили въ глаза. Онъ невольно пріостановился и ужъ потомъ вошелъ въ залу. Она протянула руку нѣсколько привѣтливѣй и изъ глубины ея дремучихъ глазъ какъ будто выглянуло чуть-чуть солнце, — такъ по крайней мѣрѣ ему показалось.
Ля-бель брюнъ смотрѣла на него какъ на свою добычу; больше прежняго жеманилась и выставку красивыхъ статей дѣлала еще неукоснительнѣй. Руки ея такъ и мелькали: то съ чашкою, которую она безъ всякой надобности поднимала выше рта, чтобъ подвести потомъ уже въ губамъ, то съ ложечкой, или сухарикомъ, то наконецъ около висковъ, которые приглаживала… Матушка прищуренно слѣдила за работой дочери и за тѣмъ, какое она производить дѣйствіе на гостя. Но на гостя производило дѣйствіе совсѣмъ не то. По восхитительной неловкости Логина, вышло такъ, что онъ сидѣлъ рядомъ съ Людмилою, тогда какъ стратегическія соображенія отводили ему мѣсто рядомъ съ ля бель брюнъ.
Сѣсть въ первый разъ рядомъ съ женщиною, успѣвшею завлечь, — чѣмъ бы то ни было, хоть недоступностью, холодностью, пусть даже дерзостью, — приноситъ необыкновенное удовлетвореніе. Обѣденные и чайные столы хранятъ не одно воспоминаніе о такомъ чувствѣ. Это и сближаетъ, и даетъ извѣстныя права: подвинуть соль, тарелку, передать чашку, налить воды въ стаканъ, нечаянно коснуться рукава, самой, можетъ быть, руки, и извиниться; но важнѣй всего — испытывать близость пластически, вдыхать тонкій запахъ женщины и видѣть въ нѣсколькихъ вершкахъ ея бѣлѣющую шею, подъемъ волосъ на затылкѣ, до очертанія ногтей на пальцахъ… Это увертюра оперы, имѣющей разлиться изъ-за спущенной покуда занавѣси…
Борисъ сидѣлъ подъ обаяніемъ сосѣдства и боялся только одного: какъ бы чай не кончился, и это обаяніе не превратилось… Темно-сизые глаза уже не разъ смотрѣли прямо въ его глаза; лицо свѣтилось искренней улыбкою и дѣлалось будто своимъ, доступнымъ… Онъ былъ вдохновленъ, находчивъ и умѣренъ, какъ дѣйствительный артистъ въ ударѣ. Даже къ пошлости Модеста, — а тотъ постарался отличиться передъ петербургскимъ офицеромъ и былъ пошлъ необычайно, — относился такъ нестрого, что Людмила удивлялась, почему онъ ей не понравился, и перестала удивляться, что онъ нравился отцу… Ни Поликсенѣ, ни ея красивой дочкѣ (остальныя съ батюшкой безукоризненно отсутствовали, хотя и находились на лицо), не было дано права обвинять гостя въ неуваженіи или небрежности. А между тѣмъ каждое слово, движеніе, взглядъ, послѣдняя изъ шутокъ, — все было только для Людмилы, вызывалось только ею.
Стали говорить о музыкѣ. Самоотверженная тетушка признала снисходительно въ племянницѣ большую музыкантшу, и всѣ встали, при воинственномъ бренчаніи Модеста. — Приглашенная съиграть Людмила хоть бы самую малость поломалась, какъ прилично барышнѣ; пошла къ роялю и тотчасъ же пробѣжала что-то пальцами по клавишамъ…
— Вы любите Бетховена? — спросила она съ разстановкой, попадая каждымъ слогомъ въ каждый тактъ.
— Очень люблю.
Она раскрыла ноты «патетической сонаты».
Всѣ усѣлись. Борисъ въ волю могъ разсмотрѣть ея профиль, также безподобно нарисованный, какъ и фасъ (не много лицъ, и еще менѣе цѣлыхъ фигуръ, которыя остались бы неукоризненны въ обоихъ этихъ направленіяхъ).
— Какъ, вы нашли, играетъ кузина? — подскочилъ Модестъ, подзванивавшій шпорами Бетховену, а теперь звонившій во всю ивановскую гостю.
Кузина предупредила отвѣтъ.
— Модестъ! развѣ такіе вопросы дѣлаютъ? Конечно, мсьё Затоновъ долженъ будетъ сказать: «прекрасно», — засмѣялась она въ первый разъ, и показала зубы, ровные и мелкіе, какъ перловая крупа.
— Нѣтъ, я этого не скажу, — подхватилъ Борисъ: — вы играете Бетховена не совсѣмъ такъ — не въ настоящемъ темпѣ, и силы у васъ недостаетъ. Но вы чувствуете намѣренія композитора. А это главное… Вы на меня не сердитесь?
Людмила вспыхнула, и очень живо обернувшись, взглянула на него. Это былъ тоже первый, уже совершенно благорасположенный взглядъ.
— Я, напротивъ, очень рада услышать правду. Обыкновенно ея не говорятъ. Мнѣ отецъ говорилъ про эту черту вашу…
Словомъ, молодые люди во второй разъ уже разстались друзьями. Она ему такъ хорошо пожала руку, и довѣрчивымъ хорошимъ взглядомъ будто говорила: «да, я вижу, мы свои; тѣ намъ чужіе, а вотъ мы съ вами свои». Это опять напомнило Авдотью Алексѣевну.
— Позволите приходить говорить вамъ правду? — спросилъ Борисъ.
— Пожалуйста! мы всегда дома… а правду не всегда слышимъ…
И опять показала свои перловые зубки.
Но откровенность гостя хоромъ осудила тетушкина семья. Барышни нашли ее даже très peu comme il faut!
— Не комильфо! не комильфо!-- тянула Поликсена: — и я это скажу, мой другъ! Удивляюсь, какъ тебѣ это нравится… Ужъ это ты совсѣмъ въ батюшку! совсѣмъ въ него — и это я тебѣ скажу…
Тетушка не знала, что ничего пріятнѣе сказать не могла племянницѣ.
— Не даромъ покойника за волтерьянца считали, — продолжала она… Но Людмила уже не слушала. Въ ея ушахъ осталось то, что передъ этимъ было сказано, а за нимъ (она не боялась признаться) то, что было сказано любимцемъ отца, что вообще говорилось имъ въ теченіе вечера… и звукъ его голоса еще раздавался для нея въ этихъ большихъ пустыхъ комнатахъ, какъ бы впервые населенныхъ…
«Я точно съ нимъ вѣкъ знакома! — показалось ей теперь. — Какъ это странно! Или это оттого, что отецъ меня познакомилъ съ нимъ?.. Я буду рада, если онъ станетъ бывать… Я не буду одна»…
Долго и не раздѣваясь, она ходила по своимъ двумъ комнатамъ — не то думая, а не то бредя на-яву: тутъ былъ и деревенскій садъ, гдѣ въ первый разъ она читала Вальтеръ-Скотта и мечтала съ замираніемъ о комъ-то — собственно о комъ, сама не знала; были черные глаза, весь очеркъ давишняго гостя, и, какъ ей уже казалось, они были именно тѣ самые, которые тогда мечтались, и вмѣстѣ съ тѣмъ совсѣмъ другіе, но однакоже ничѣмъ не хуже тѣхъ… Потомъ досадно вспоминалась какая-нибудь выходка Модеста… Онъ (Людмила и не спохватилась, какъ ужъ думала про гостя: онъ) загладилъ эту глупость такъ остро и вмѣстѣ такъ любезно… И зачѣмъ отца нѣтъ съ ними? Какъ бы отцу нравилось все это… Они говорили бъ о литературѣ и читали, а она ихъ слушала бы… Въ слѣдующій разъ попрошу его читать. Авдотья Алексѣевна говорила, что онъ удивительно читаетъ…
Кончила она тѣмъ, что пошла къ умной кузинѣ и разцѣловала ее сонную. Та проснулась и такъ удивилась, что поутру спрашивала: во снѣ это было, или точно она ее цѣловала?
А Борисъ пошелъ домой пѣшкомъ, и все уже ему казалось не такимъ, какъ прежде: улица, которою онъ возвращался столько разъ, которая глядѣла тѣми же подслѣповатыми окнами харчевенъ и лабазовъ, тѣми же обглоданными колодами извощичьихъ биржъ, съ зернами овса на мостовой, которыхъ не успѣли склевать голуби; тоже кружево крестовъ на маковкахъ безчисленныхъ церквей и бѣлизна Кремля, — все было не то, все въ эту ночь сверкало словно что-то говорившимъ волшебнымъ блескомъ полнаго мѣсяца… И Тимоѳей отворилъ дверь скорѣе, даже догадался выйти со свѣчкою. Въ комнатѣ не было жарко натоплено… Словомъ, все было прекрасно, какъ до сихъ поръ не бывало, и всего прекраснѣй было на душѣ…
Полюбилъ ли уже онъ? или только убѣдился, что полюбитъ? въ этомъ онъ не повѣрялъ себя. Онъ чувствовалъ, что ему хорошо, и больше ничего не было надо; что онъ нашелъ, чего давно искалъ. И вдругъ страхъ: а что если найденное уйдетъ и онъ имъ не успѣетъ насладиться? — сковалъ его.
Поздній, или, вѣрнѣй, ранній сонъ, на зарѣ, засталъ его уже на мысли: «я женюсь!» И хотя мозгъ его впервые произвелъ на свѣтъ такую мысль, она его не испугала, но представилась единственно желательною и милою.
«Да, я женюсь! — укрѣплялъ онъ себя въ ней: — это давно рѣшено, и ея отцомъ, и моею тетушкой (когда намъ чего хочется, мы ссылаемся такъ же охотно на людскія глупости, какъ на приговоръ высокаго ума). Ну, и Шалонова вѣдь предсказала… это наконецъ судьба!»
VIII.
править«Самостоятельному» Пелазгову въ Москвѣ было заживаться некогда. Онъ торопилъ свадьбою до истеченья мясоѣда, и невѣстѣ совсѣмъ приходилось перестать жить — только закупать, зашивать, да примѣрять. Въ самый послѣдній свадебный день, такъ сказать, въ виду ужъ закисавшей въ квашняхъ масленицы, обвѣнчали молодыхъ, въ присутствіи родни изъ Петербурга, и съ Плющихи, и съ Трубы, и съ патріаршихъ и другихъ прудовъ, даже изъ черноземныхъ пажитей всей урожайной нолосы Имперіи… Марья Михайловна Точилова, сіяя блескомъ самыхъ свѣжихъ модъ и свѣта, съ плодами въ волосахъ, сошла Помоною въ рой грацій, гдѣ, кромѣ нея, не было богини… Свадьба тотчасъ огласилась по Москвѣ и подстрекнула любопытство Стародубскихъ. Новому знакомому пришлось провожать ихъ въ церковь, да еще вдобавокъ безъ Людмилы, оказавшейся нелюбопытною… За то какъ онъ и обрадовался, когда засталъ ее въ шляпкѣ. Она ни разу не видала свадьбы и вдругъ захотѣла увидать. Собственно она хотѣла увидать лишній разъ Бориса, хоть и не признавалась въ этомъ…
Не мгновенно вспыхнуло ея сердце, какъ у него; оно разогрѣвалось медленно, едва замѣтно, разъ за разомъ, вечеръ за вечеромъ, когда онъ сидѣлъ рядомъ, читалъ или разсказывалъ… Только она чувствовала, что онъ каждый разъ какъ-будто увозилъ частицу ея съ собою… А увозилъ онъ часто, — пріѣзжалъ исправно черезъ день, такъ что разочарованная въ своихъ надеждахъ Поликсена прозвала его съ досады лихорадкой.
Свадьба приходилась въ лихорадочный день. Людмилѣ показалось невозможнымъ пропустить его, и любопытство у нея явилось.
Въ церкви Мари Точилова такъ и всплеснула руками, какъ увидѣла ихъ рядомъ.
— Боже! теперь я все понимаю! — вскрикнула она при Атичкѣ, который ничего не понималъ; шумно радовался, что къ другу Мазика прибавится еще подруга; подскочилъ къ Затонову, горячо и безцеремонно пожелалъ ему успѣха.
Людмила видѣла, что эта безцеремонность заставляла краснѣть Бориса, и сама покраснѣла. Онъ смутился еще болѣе; но въ то же время мысль, что она какъ будто уже дѣлитъ съ нимъ что-то; что есть между ними точно связь — счастливымъ трепетомъ отозвалась въ сердцѣ.
Модестъ, какъ увидалъ Помону, такъ и ошалѣлъ. Глава его и всегда были выпучены, а теперь просто выскакивали изо лба.
— Представьте, Бога ради! — присталъ онъ къ Борису: — я сейчасъ ее ангажирую…
Въ число новобранцевъ свадебнаго бала, разумѣется, включенъ былъ и Модестъ, звенящій, перетянутый и припеченный парикмахеромъ, какъ никогда.
Но мѣра испытаній для молодыхъ людей еще не исполнилась. Подошелъ самъ старый Асинкритъ и пригласилъ Бориса Павловича: поскорѣе звать его на свою свадьбу.
— И невѣсты искать не къ чему! — присовокупилъ онъ, указывая на Людмилу.
Въ заключеніе, когда обвели молодыхъ и протопопъ предложилъ скрѣпить узы брака взаимнымъ лобызаніемъ, — умная кузина предательски шепнула: «Миля, si cela t’arrive, je souhaite que ce fut avec ton voisin!» такъ, что та даже невольно посторонилась отъ Бориса, чтобъ этого сейчасъ же не случилось.
На свадебномъ пиру Марья Михайловна обошлась съ Затоновымъ, какъ съ невѣрнымъ любовникомъ — сначала строго, далѣе сантиментально. Модестъ непроизводительно тратилъ перуны своихъ шпоръ и выскакивавшихъ глазъ: она была задумчива, посматривала съ укоризной на счастливаго (уже не ею, это было ясно!) измѣнника, и отказала всѣмъ на отрѣзъ мазурку. У нея болѣла голова. Наконецъ, взяла подъ руку Бориса и направилась къ уборной новобрачной Липы. Здѣсь очень искренно, а можетъ быть, только искусно, — вошла въ его тайну; разспросила обо всемъ; умѣла вывѣдать все, что ей было нужно; взяла слово, что онъ возвратитъ ей ея письма, и за ужиномъ уже смѣялась уморительно влюбившемуся по уши улану. Корабли были сожжены. Прежняго, того берега уже не видѣть никогда! Оставалось гулять по этому…
Отбывъ обѣдъ въ честь молодыхъ, она проворно воротилась въ Петербургъ. Атичка понять не могъ, зачѣмъ? Но поняли это князь Калмыцкій съ матушкою Зеленецкою; послѣдняя вдобавокъ и одобрила: — «il était bien tempe de mettre fin à ce roman de jeune fille!» — сказала она.
Конецъ пира ознаменовался приведеніемъ патріарха Асинкритовичей въ безпорядочное состояніе: онъ принялся со всѣми цѣловаться, и ужъ проливая слезы, умолялъ Бориса «все это велелѣпіе въ стихахъ воспѣть», а невѣстку-Помону — «возгласить гимнъ свиты его величества генерала». Ивану Асинкритовичу не мало стоило труда привесть отца въ порядокъ и сдать на попеченіе капитана-исправника, который и увелъ его точь-въ-точь, какъ уводился Сеничка…
Людмила, подъ вліяніемъ всего, что вытерпѣла за вѣнчаньемъ, первый разъ въ жизни очутилась лицомъ къ лицу съ мыслью о мужчинѣ, какъ о женихѣ. И удивительное дѣло, ее эта мысль не испугала! въ первый разъ еще не испугала! но напротивъ, рисовала передъ нею цѣлыя картины. Вотъ они рядомъ въ церкви; но уже не смотрятъ изъ толпы, а стоятъ одни, на розовомъ атласѣ и толпа на нихъ смотритъ… Священникъ взялъ и соединилъ ихъ руки… «Исаія ликуй!» — раздается весело и громко… Ихъ обводятъ трижды…
— Поцѣлуйте вашего супруга! — произноситъ попъ…
Удивительно! ей даже и это не страшно!
А до сихъ поръ она видѣла во всякомъ мужчинѣ врага, наступавшаго на ея приданое и съ несокрушимой силой женской слабости отражала наступленіе. Странствующіе искатели невѣстъ поголовно отвергались ею, начиная съ залежалаго товара столицъ — этихъ вылинявшихъ камеръ-юнкеровъ и генераловъ въ парикахъ и съ фаброй — до проѣвшихъ и пропившихъ всѣ свои наслѣдственныя души, столбовыхъ господъ и ловласовъ мѣстныхъ кавалерійскихъ полковъ, романически перелѣзавшихъ заборы городского тетушкина сада, чтобы, пролежавъ въ травѣ, сдѣлать признанье по всѣмъ правиламъ героевъ Марлинскаго. Одинъ такой былъ принятъ дворнею, по цвѣту лацкановъ, за жолтенькій цвѣтовъ; но уличенный въ принадлежности не къ тому царству природы, насилу унесъ ноги отъ собакъ…
Людмила прослыла невѣстой недоступною и переборчивою; женихи поубыли… Несправедливо было бы утверждать, что тетка этимъ очень сокрушалась. Правда, она прожужжала уши, будто сокрушается; но сокрушаться собственно слѣдовало начинать тогда, когда настанетъ время — не имѣя своихъ средствъ, не имѣть больше чужихъ подъ рукою. Оттого-то, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ расположеніе племянницы росло къ Борису, ея собственное уменьшалось. Такъ же, какъ сначала ей хотѣлось приласкать, теперь хотѣлось отвадить молодого человѣка. И причины были на виду у всѣхъ: что могъ Затоновъ предоставить дѣвушкѣ, которой она поклялась, надъ прахомъ отца, замѣнить мать? Ни горностая въ гербѣ, ни камеръ-юнкерскаго шитья, ни тысячи душъ, — ничего, кромѣ дома на какомъ-то острову.
Несчастный домъ старухѣ представлялся въ самомъ дѣлѣ обуреваемымъ со всѣхъ сторонъ водою… Да притомъ же у Затонова была чахотка (единственная болѣзнь, какую она признавала): у него кружилась голова отъ модькиныхъ духовъ; братъ отъ чахотки умеръ, — умретъ и онъ. Кромѣ того, онъ и безбожникъ: отзывается объ Иверской безъ умиленія, и неуважителенъ (давно ли онъ былъ уважителенъ?): къ ручкѣ не подходитъ, а «нашего графа» (величину почти равную Иверской) не только не зоветъ «нашимъ», даже и совсѣмъ не графомъ — просто какъ бы ея дурака Ложку, по фамиліи — Тмутараканскимъ!
Всѣ эти разсужденья дѣлались въ присутствіи Людмилы, какъ бы вскользь, въ видѣ отвлеченныхъ, назидательныхъ для молодого сердца истинъ, болѣе для свѣдѣнія, чѣмъ для исполненія, и можетъ быть, долго не сошли бы съ высотъ умозрительныхъ, еслибъ ихъ оттуда не свела дѣйствительная уже лихорадка безбожника. Пароксизмы этой лихорадки превратили пароксизмы посѣщеній и вдругъ вызвали цѣлую горячку чувства у племянницы. Несчастной тетушкѣ оставалось объясниться по душѣ.
У безтолковыхъ женщинъ объясненье по душѣ обыкновенно разражается бездушными упреками: Людмила — дѣвушка неблагодарная; она чужая съ теткой — ея лучшимъ другомъ; молодые нынче умнѣй стариковъ, — все въ этомъ родѣ… а кончилось истерикой: твоя тетка — женщина больная (она была здорова непреклонно) — притащилась въ Москву черезъ силу, а ты ее въ гробъ положить захотѣла…
Людмила, безъ того уже несчастная занемогла, проплакала всю ночь; но утвердилась въ любви еще болѣе.
— Я вѣдь тоже могу умереть, если его не будетъ (оправдывалась она передъ самой собою). Я только отца любила такъ. Я чувствую, безъ него я жить не могу!..
Она любезничала съ Модестомъ, только бы тотъ навѣщалъ больного, говорилъ о немъ; смотрѣла чуть не нѣжно на противнаго кузена, когда онъ вносилъ собою что-то въ родѣ отраженья дорогого существа въ ея дѣвичій уголъ… Ей осталось отрадой перечитывать, что онъ читалъ ей; переигрывать до изнеможенья патетическую сонату, чтобъ сыграть, когда онъ выздоровѣетъ, въ настоящемъ темпѣ.
— Но когда жъ я доживу до этого? Боже! И какъ я могла жить безъ этого? для чего жила я? — спрашивала себя любящая дѣвушка.
Весь великій постъ (о, какъ великъ показался онъ Людмилѣ!) прошелъ въ ожиданіи. На свѣтлый праздникъ у заутрени, когда запѣли: «праздникомъ праздникъ и торжество изъ торжествъ!» она такъ пламенно молилась, что отнесла эти слова къ себѣ (чего очень ищешь, то вездѣ находишь!), и не удивилась, — только дрожь и огонь разомъ пробѣжали отъ ногъ до головы, когда днемъ мелькнулъ бѣлый султанъ въ закрытомъ стеклѣ кареты, — она знала, что карета остановится и султанъ забѣлѣетъ въ комнатѣ, и она увидитъ его, похудѣвшаго и блѣднаго… Онъ подойдетъ христосоваться; поцѣлуетъ руку; она поцѣлуетъ его въ лобъ… въ этотъ милый, умный лобъ, который она такъ любитъ!
Вышло все точно по писанному: онъ показался въ двери — похудѣлый и блѣднѣе прежняго, но оттого еще дороже; подошелъ сначала въ Поликсенѣ, поцѣловалъ руку; та его поцѣловала въ лобъ… потомъ подошелъ въ ней; она улыбнулась, протянула ему совсѣмъ захолонувшую руку… но ужъ дальше ничего не вышло: онъ только пожалъ эту трепетавшую въ его счастливой рукѣ руку и смотрѣлъ въ глаза, гдѣ кромѣ солнца уже ничего не было; той лѣсной тьмы и слѣдъ простылъ! Его такъ и ослѣпило: онъ ничего не видѣлъ; не цѣловалъ руки и не выпускалъ, и она въ лобъ не цѣловала и не отнимала руки.
«Sie liebt mich! sie liebt mich!» повторяло вслѣдъ за Карломъ Моромъ его сердце.
Бутоны надули губы, — онъ такъ и забылъ о нихъ; даже о томъ, что Христосъ воскресъ, не сказалъ ни слова!
Свѣтлый для племянницы праздникъ былъ омраченъ для тетки новою неловкостью Логина: похристосовавшись съ гостемъ по всѣмъ правиламъ, — тройнымъ, хорошимъ поцѣлуемъ въ губы съ красненькимъ яичкомъ въ руку, старый уланъ, — чтобы столь радостный для всякаго христіанина день не былъ проведенъ одиноко близкимъ родственникомъ почтеннѣйшей его тетушки, самовольно пригласилъ Затонова обѣдать.
Поликсена, скрѣпя сердце, объявила, что это само собою разумѣется, что иначе и быть не можетъ; а вымыть голову «своему дураку» предоставила себѣ послѣ.
Приглашенному, напротивъ, Логинъ показался самымъ умнымъ человѣкомъ въ мірѣ. Борисъ сталъ веселъ, точно прапорщикъ; шутилъ, острилъ, подсказывалъ Модесту уморительные каламбуры и затѣялъ, наконецъ, играть въ воланы въ большой залѣ. Кончилось тѣмъ, что одинъ воланъ съ перышками ушибъ Людмилу въ голову; но такъ какъ эта боль была причинена его воланомъ, то когда прошла, ей даже было ея жалко…
IX.
правитьМай зеленѣлъ въ Москвѣ за бульварахъ, зацвѣталъ въ садикахъ, выставлялъ двойныя рамы и, отпразднованный самоварами въ Сокольникахъ, распространялся до Петровскаго парка, Нескучнаго, Останкина, и т. д. Оставаться по вечерамъ въ городѣ дѣлалось невыносимо. Первый рѣзкій стукъ улицы и тотъ особенный ея воздухъ, которые врываются въ отворенныя окна, гнали за городъ.
Весна для человѣка нервнаго — тоже наслажденье черезъ мѣру: она разбиваетъ. Тамъ еще, гдѣ это наслажденье разливается на залѣ, оно увлекаетъ; но въ городѣ, гдѣ трудно пробивается въ полоскахъ незастроенной земли, наводитъ только грусть по волѣ.
Стародубскіе не ѣздили охотно за-городъ; а если ѣздили, то съ тѣмъ, чтобъ пить тамъ непремѣнно чай. Но такъ какъ равнодушная природа производятъ не повсюду нужные на это самовары, то склонять Борису на поѣздки Стародубскихъ было затруднительно; ѣздить же безъ Стародубскихъ просто невозможно. Онъ утратилъ всякую способность существовать безъ нихъ, и Поликсена справедливо жаловалась, что онъ живмя-живетъ въ домѣ, возмущая соблазнохъ своего постояннаго присутствія свѣтлый миръ невинности ея дочекъ… Она покусилась на второе объясненіе съ племянницей, но безтолковостью своею только довела ее до отчаянной рѣшимости: Людмила объявила, что готова ей во всемъ повиноваться, но не въ этомъ; это выше ея силъ, и такова, наконецъ, была воля покойнаго отца («волтерьянца!» вставила тётка). Оставалось махнуть рукою и протяжнымъ болѣе обыкновеннаго гнусеньемъ вымѣщать досаду на виновникѣ племянницына несчастья… Питье чаю за-городомъ уже мало прибавляло къ чашѣ этого несчастья, — и старуха стала пить его охотно. Это сверхъ того, какъ нельзя болѣе соотвѣтствовало ея вкусамъ: она «на газонѣ» любила опоражнивать чашку за чашкой и, обмахиваясь носовымъ платкомъ, возводить томно глаза къ небу, что выражало эме ля бель натюръ.
— Ma tante, мнѣ бы хотѣлось поѣхать за Воробьевы горы. Мы тамъ еще не были, — попросилась однажды Милочка: — тамъ, я слышала, и самоваръ есть…
Просясь на Воробьевы горы, она въ собственныхъ глазахъ совершала проступокъ: ночью ей снился тамъ Борисъ; онъ ее манилъ въ себѣ на невѣроятную высоту… Подъ вліяньемъ сна, заманчивыя горы ей являлись почти Альпами, а Затоновъ — Манфредомъ, котораго она читала съ отцомъ. Вотъ, что тянуло ее туда.
— Еслибъ и самовара даже не было, я готова это сдѣлать для тебя, — жертвовала собою Поликсена: — кажется, я доказала это? Я клялась на прахѣ отца твоего, а моего брата — и клятву свою сдержу… У меня сердце разрывается, но я сдержу… Изволь, мой другъ, поѣдемъ…
И она вздохнула, какъ бы говоря: «ты видишь, Боже мой, крестъ, который я несу! Но я понесла его, и не брошу!»
Дѣвушка, сама не зная отчего, почувствовала, что въ эту минуту что-то рѣшается; что съ Воробьевыхъ горъ уже начнется что-то другое и этотъ день будетъ лучшимъ днемъ ея жизни.. Убѣжденіе это было такъ твердо, что ничто не въ состоянія было бы его поколебать…
Поѣхали. Поднявшись на гору, вышли изъ экипажей. Вечеръ былъ лѣтній. Такихъ весною почти никогда не бываетъ. Людмила находила, что это такъ и должно было быть… Москва горѣла въ отдаленіи такъ жарко золотомъ церквей и такъ сверкала бѣливной строеній; а здѣсь было такъ зелено и вѣтви дѣдовскихъ деревьевъ простирали имъ такія безконечныя косыя тѣни, что имъ показалась еще нестерпимѣй нестерпимость проведеннаго тамъ дня… А надъ душой влюбленной дѣвушки май продолжалъ творить свои чудеса, и невысокую гору, вполнѣ достойную своего названья, на-яву ужъ возносилъ до Альпъ…
— Людмила Ивановна! — заговорилъ Борисъ (они и не замѣтили, какъ удалились вдвоемъ отъ остального общества): — Людмила Ивановна! въ эту ночь я видѣлъ сонъ, котораго не могу не разсказать вамъ…
— Сонъ? — вздрогнула она, и подумала: «неужто мой? Какая судьба!»
Она не смѣла смотрѣть на Бориса и шла, потупя голову.
— Да, сонъ, и очень знаменательный… Вы вѣрите, что есть знаменательные сны?
— Вѣрю. Есть сны необыкновенные… говорите!
— Мнѣ снилось, будто мы сидимъ за вашимъ чайнымъ столомъ — точь-въ-точь какъ всегда… И лампа стоитъ тамъ же. Но отъ нея идутъ прямо къ намъ двѣ свѣтлыя полоски, и обѣ сходятся какъ разъ передъ нами… Дальше онѣ идутъ одною свѣтлою широкою полосою…
Голосъ его былъ нетвердъ; а она краснѣла и до того ускоряла шагъ, что ужъ съ трудомъ передыхала.
— Что вы думаете объ этомъ снѣ? Можетъ онъ сдѣлаться дѣйствительностью? — спросилъ, тоже глядя въ землю, Борисъ. Ему было почти страшно — судьба его рѣшалась. Онъ готовъ былъ взять назадъ то, что сказалъ…
Людмила подняла на него глава. Онъ только заглянулъ въ нихъ — и прочиталъ отвѣтъ…
— Ми-ла! Ми-лоч-ка!! — раздался протяжный носовой голосъ Поликсены, казалось, Богъ знаетъ откуда. — Другъ мой! остановись… посмотри, какъ хорошо!..
— Хорошо, ma tante! чудно хорошо!! — откликнулась Людмила, чувствуя свою руку въ крѣпкой рукѣ Бориса, а себя такъ близко отъ него…
— Какіе они равнодушные! — пожалѣла Стародубская, усаживаясь «на газонъ». Дочки пожалѣли не о томъ: имъ хотѣлось подслушать, хоть подсмотрѣть — онѣ даже приподымались на цыпочки, — но вѣковыя липы закрывали пролетавшую подъ ними чистую минуту молодой любви… Когда старуха поднялась съ газона, равнодушные ужъ обмѣнялись и чувствами и снами, — она разсказала ему свой вонъ, — и племянница ей болѣе не принадлежала — она была обѣщана Борису.
Тайну порѣшили открыть въ городѣ, а за-городомъ всему радовались и бѣгали какъ дѣти, обнаруживъ равнодушіе къ самому чаю, который Поликсена могла пить особенно удобно, благодаря чуть-ли не наполеоновской скамьѣ, и ужъ никакъ не менѣе кутузовской… и ихъ же самовару.
Открытіе тайны вызвало третье «объясненіе». Вмѣсто того, чтобъ превзойти своею безтолковостью два первыя, оно, къ удивленію, оказалось почти толковымъ. Тетка въ этотъ разъ держалась положительности, и хотя не упустила случая облиться горькими слезами, однако, высказала очень вразумительно, что ей на старости некуда преклонить голову, потому что домъ въ X. идетъ за долги, и она не знаетъ, гдѣ ей удастся закрыть глава. Закрыть глава собственно вездѣ могло удаться; но она была не того мнѣнія, и полагала, что имѣнье Милы только и представляетъ еще для того нѣкоторыя удобства. Она, за всѣ жертвы ей, казалось, заслужила это… Она въ Милѣ, разумѣется, не сомнѣвается; но ея будущій мужъ, пожалуй, не захочетъ — вѣдь мужчины вообще жестоки… А они люди молодые, — и въ имѣньи жить не станутъ. Она жъ и дядя опытны (они это доказали, промотавши все, что было своего, и часть милочкина добра); они стары и притомъ, кромѣ благополучія, ей ничего не желаютъ… Это они, кажется, тоже доказали… Имѣніе дохода все равно ей не даетъ… Покойникъ (царство ему небесное!) больницу выстроить-выстроилъ, а церкви нѣтъ, — оттого и благословенія ни на чемъ нѣту! Она знаетъ, что этого не должна бы говорить дочери; но она такъ ее любитъ, что правды не сказать не можетъ и т. д.
Племянница, конечно, половины всего итого не понимала и не слышала, — она еще слышала слова того объясненія, хоть и усиливалась слушать это; понимала же отчетливо, что счастлива, до невыносимости счастлива, — и спѣшила согласиться на всѣ требованія тетки — за себя и ея будущаго мужа. Развѣ одинъ изъ нихъ могъ не желать того, что было желательно другому?
На другой день наняли въ Сокольникахъ днѣ дачи: въ одну переѣхала невѣста съ Стародубскими; въ другую пріѣзжалъ на ночь Борисъ, потому что дни ужъ окончательно жилъ у Людмилы. Любящіеся въ первый разъ были отпущены вдвоемъ въ коляскѣ, подъ конвоемъ цѣлаго ковчега тетушкиной семьи. Дѣвственное чувство послѣдней ужъ не подвергалось опасности: любовь происходила на законномъ основаніи…
X.
править— Ну, брать Борисъ! — говорилъ Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ, остановившійся по-родственному, проѣздомъ въ имѣніе, у племянника: — судьба-то къ тебѣ лицомъ повернулась, брать! А я ужъ думалъ, не повернется! Помнишь, я тебѣ давно писалъ: позади она лысая! Ну, ты ее за косу поймалъ — нашелъ, братъ, сокровище! И гдѣ?
Навозну кучу разрывая,
Пѣтухъ нашелъ жемчужное зерно…
Знаешь, какъ у Ивана Андреича въ баснѣ?.. Это, ни дать ни взятъ, покойникъ про тебя написалъ. Такъ-таки прямехонько —
Навозну кучу разрывая!
Я вѣдь къ нему молодымъ еще человѣкомъ на Васильевскій Островъ бывало съ Фуриггадтской пѣшкомъ отъ Никтопольонъ-Савича, дядюшки, съ приглашеніями обѣдать хаживалъ… А что ты позволилъ этой семьѣ завладѣть имѣніемъ будущей твоей жены, это, разумѣется, женерозно, очень даже женерозно. Только я, признаюсь, по этому предмету имѣю свое мнѣніе… Чувства чувствами, а деньги все же деньги, братецъ! Они послѣ дождика не ростутъ… Вотъ и капиталъ ея наполовину растаялъ: покойникъ Иванъ Мартынычъ мнѣ лично говорилъ — двѣсти съ чѣмъ-то тысячъ, а этотъ Логинъ твой уже твердитъ сто!
— Ахъ, не все ли это равно, помилуйте! — улыбается женерозннй племяникъ: — будетъ съ насъ и того, что есть!
— Будегь-то будетъ! Я за Степанидой Львовной не больше взялъ. Только времена тогда были не тѣ… А ужъ что красавица и умница твоя Людмила Ивановна, такъ это я всегда скажу:
Пѣтухъ нашелъ жемчужное зерно.
Я самому Ивану Андреичу не разъ бывало перосказываю эту басню.
— Да ты, братецъ, всего меня перескажешь! — смѣется бывало…
День свадьбы рѣшался у бѣлошвеекъ, модистокъ и обойщиковъ… Наконецъ, рѣшился и былъ назначенъ… Невѣсту благословили. Поликсена въ тюлевомъ чепцѣ съ Кузнецкаго моста, похожемъ на то пирожное, которое взбивается изъ сливокъ и украшается бисквитами (банты замѣняли бисквиты) и какой-то, съ манерами маркиза, старикъ, сослуживецъ Свекловитова, въ красной лентѣ. Женихъ получилъ благословеніе отъ Ѳедосѣя Ѳедосѣича — въ синей лентѣ, и отъ незлобивой Липы Асинкритовны Пелазговой, великодушно принявшей роль посажоной матери, какъ иногда принимаютъ молодыя актрисы роли старухъ… Вѣнецъ надъ Борисомъ держалъ пріѣхавшій нарочно изъ Петербурга Бухторминъ, который успѣлъ предварительно проэкзаменовать нареченную своего друга въ красотѣ и литературѣ, и по обоимъ предметамъ поставилъ удовлетворительныя отмѣтки: по первому — une beauté nette, по второму — понимаетъ Сонъ въ лѣтнюю ночь Шекспира!
Модесту Стародубскому удалось нанять знаменитую по всей Москвѣ четверню на выносъ сѣрыхъ въ какихъ-то сверхъестественныхъ яблокахъ, и быть шаферомъ кузины. Честолюбіе его такъ-таки и не дождалось другого удовлетворенія.
Зависть кузинъ облегчалась тѣмъ, что Людмила будетъ мадамъ Затоновъ, не болѣе! Et qa’est-ce que c’est que madame Затоновъ?
Поликсена такъ и подталкивала ля бель брюнъ на дорогу Ивана Асникритовича: гдѣ онъ, тамъ и она. Однако же, крахмальную его повязку не проломила…
Логинъ строилъ въ умѣ планы преобразованія Свекловитовки на военный ладъ. Онъ на этогь ладъ уже преобразилъ свое имѣнье въ долгъ опекунскому совѣту. Вѣнчаніе происходило въ загородной темной и прохладной церкви, съ запахомъ какой-то сырости и старины. Только тѣмъ, кого вѣнчали, показалось, что свѣтлѣй еще нигдѣ не было на свѣтѣ! Чего не освѣщаетъ счастье!
Набѣжавшіе со всѣхъ сторонъ зѣваки громко одобряли «парочку»; однако, не могли одобрить равнодушія невѣсты: ну, хоть бы слезинку уронила!..
Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ разнесъ по знакомымъ въ Петербургѣ славу ума и красоты Людмилы Ивановны Затоновой, которая съ мѣсяцъ еще сбивалась въ новомъ имени, и услужилъ ей такъ хорошо, что уже цѣлое войско женскихъ завистей стояло наготовѣ, прежде чѣмъ она успѣла показать кончикъ своего хорошенькаго носа. Только добрѣйшая Степанида Львовна отвела заблаговременно одинъ изъ уголковъ своего гостепріимнаго сердца въ полное и пожизненное владѣніе молодой родной. Ей представлялось совершенно непонятнымъ, почему Лили не сдѣлала того же самого для своей кузины… Кузина Эвигъ заняла напротивъ свое сердце сплошь однимъ стремленіемъ — затмѣвать Затонову: если комнаты у той были высокія, непремѣнно у нея должна были быть выше; если тамъ лошади гнѣдыя, то здѣсь — вороныя, а ужъ если тамъ сѣрая, — тутъ во что бы то ни стало въ яблокахъ; та вечеровъ даже не дѣлаетъ — у нея будутъ балы, и т. д.
Бориса она встрѣтила ледянымъ: «поздравляю васъ!»
— Отчего же васъ? — остановилъ онъ.
— Ну, если хочешь, тебя…
Мари Точилова иначе поступала: она удручала la ravissante madame Borisse избыткомъ нѣжности, восторговъ и ухаживанья… Она была влюблена въ нее и преслѣдовала съ неотступностью влюбленной…
Но той не было ни до кого дѣла! Борисъ и начиналъ, и заключалъ собою всѣхъ. Если обижаетъ не онъ, если улыбается онъ — пусть обижаетъ и хмурится весь свѣтъ! Она была такая же чужая въ обществѣ всѣхъ этихъ женщинъ, какъ была прежде чужая въ обществѣ кузинъ. Она сидѣла съ ними, говорила, танцовала, только не жила. Ея естественность и простота выводила ихъ изъ себя; способность нравиться, безъ помышленія о томъ, чтобы нравиться, бѣсила. Никогда она не думала о томъ, что скажетъ, или какъ войдетъ, чтобъ это вышло хорошо, — и всегда все выходило необыкновенно хорошо… Людмила, одѣваясь, не смотрѣла на послѣднюю картинку модъ, — смотрѣла на Бориса, и всегда была одѣта лучше всѣхъ… Обыкновенно женщины, хотя и желаютъ нравиться мужчинамъ, но больше нравятся своимъ модисткамъ.
Это молодое существо цѣпкою ліаной обвилось вокругъ перваго и единственнаго послѣ отца дорогого существа, и двѣ свѣтлыя полосы сна слилась въ одну сплошную полосу свѣта на-яву… Жизнь холостого Затонова не была зачеркнута, какъ то случается у всѣхъ, женитьбой, но дополнена и населена: населена голосомъ, шелестомъ платья, легкими шагами женщины, предметами и обстановкою, вездѣ напоминавшими о ней; дополнена заботами, вниманьемъ и любовью, уже не порывистою, похищаемою часто при уступкахъ совѣсти, но любовью должною — ровною и ясною, какъ лѣтній день, горящій въ небѣ…
«Дома» Затоновы не составляли — не для знакомыхъ только, но и для прислуги. Для послѣдней они были «хорошими господами», по отнюдь не тѣмъ «хорошимъ домомъ», про который можно съ гордостью болтать за кофеемъ на кухнѣ. Ни знакомыхъ генераловъ, ни пріемовъ, ни даже передрягъ или распеканій, — такъ что и жаловаться не на что! А это всего хуже: значитъ, скучно. Господа знай себѣ сидятъ читаютъ или разговариваютъ, и смѣются, все съ одними, и все съ нечиновными гостями (еще еслибъ съ генералами!); на фортепьянахъ играютъ, а въ карты нѣтъ) Лишонные дохода со своихъ колодъ лакеи признавали себя обокраденными, и отходили…
Разговоры, смѣхъ и чтеніе съ игрой на фортепьяно иногда переносились къ Разпоперову, который мало что не умеръ, но изъ черноземныхъ палестинъ готовилъ вѣчно ждущему всякаго «вдоволствія» Еремѣю Ѳомичу такое удовольствіе, какого ожидать и тотъ не могъ: привезъ Надежду Ивановну съ «ожиданіями».
— Не ждалъ… не полагалъ!.. — говорилъ старикъ, — что буду имѣть бдовольствіе, — поздравлялъ, цѣлуя ручки будущимъ маменькѣ и бабушкѣ.
Гимлишъ приписалъ все это благости Господней, и Дарья Романовна принуждена была съ нимъ согласиться.
Здѣсь иногда танцовали и пѣли, а обѣдали всегда: домъ Разноперовыхъ (это былъ ужъ настоящій «домъ!») былъ общею столовою знакомыхъ… Картами лакеевъ тутъ не обижали: добрая Шалонова, по немощи людской, грѣшила со святыми людьми неистощимымъ преферансомъ, замаливая его наканунѣ праздниковъ всенощными; при этомъ карты уходили въ карманы игроковъ, какъ только ряса протопопа появлялась на порогѣ. Бухторминъ тихонько уходилъ изъ кабинета Александра Александровича славословить Господа кондаками и земными поклонами, предоставивъ славословить остающихся Шекспиромъ, Диккенсомъ, Тургеневымъ и проч…
Надежда Ивановна (Бухторминъ и ее оставлялъ въ подозрѣніи пониманья «Лѣтней Ночи») одна, послѣ Степаниды Львовны, находившейся внѣ всякаго подозрѣнія во этой части, не умѣла видѣть въ молодой Затоновой врага. Напротивъ, она саммми верхами своего голоса выражала ей удивленіе такъ, что привлекла вниманье невнимательнаго мужа на ту разницу, какая была между ними, чѣмъ доставила и дѣло Разноперову, — онъ изнывалъ безъ дѣла: Александръ Александровичъ, безх всякаго откладыванья, принялся за реставрацію своей жены, въ стилѣ Затоновой…
Надежда Ивановна понимала Шекспира, но никакъ не въ состояніи была понять того, что невозможно носить вязаные шерстяные сапоги, притомъ гораздо болѣе похожіе на лыжи, чѣмъ на сапоги; платья безъ корсета и перчатки, куда съ размаху попадала всѣми пятью пальцами; кончикъ же косы имѣть торчащій. Возложили на друзей (самъ Александръ Александровичъ уже отвлекся чѣмъ-то, кажется, зицъ-бадами): зашнуровать, обуть, какъ должно натянуть перчатки и перечесать Надю. Бухторминъ и съ нимъ еще одинъ, хоть молодой, но не иначе какъ внѣ правилъ получающій награды, Гульфикъ — повезли ее изъ магазина въ магазинъ и реставрировали. Гульфикъ былъ похожъ немного на хорошенькую моську; но законы свѣта и законы государства россійскаго ему были одинаково извѣстны — такъ по крайней мѣрѣ говорилъ онъ самъ, — и Разноперовъ, въ качествѣ цѣнителя всѣхъ спеціальностей, не могъ не оцѣнить его. Сама Шалонова нерѣдко говорила, что не желала бы имѣть лучшаго сына, — а это очень много, когда ужъ имѣешь Никифорушку… Мебель въ будуаръ Надежды Ивановны купили у француза-столяра, и какъ въ то же время надлежало пріискахъ доходную работу одному извѣстному пройдохѣ-пейзажисту, то открыли въ ней страсть въ живописи и заставили писать (подъ руководствомъ пейзажиста) копію съ Маріи Магдалины… Пейзажная Марія получила въ одной щекѣ флюсъ… Но художественная способности ученицы были тѣмъ не меньше признаны, особенно учителемъ…
Съ легкой руки, по приведеніи жены въ порядокъ, Разноперовъ, между прочимъ, затѣвалъ привесть въ порядокъ и имѣніе; но только между прочимъ. Заводить новыхъ компаній на акціяхъ тогда не позволялось; а старыя, какъ завелись вліятельными тайными совѣтниками, такъ при нихъ и состояли. Заводка же, чего бы то ни было и во что бы ни было, представлялась необходимымъ, — и вотъ онъ заводилъ: домашнюю гимнастику, для чего выписывалъ профессора изъ Швеціи, — микроскопъ, для наблюденій надъ ногтями, волосами или тканью кожи у гостей; назначенные вечера съ пѣніемъ и музыкою, чтобы смягчать нравъ Никифорушки, — взбунтовавшагося противъ уравненій съ двумя неизвѣстными, — и сукновальныя фабрики въ имѣніи… Потомъ все это вдругъ мѣнялось на проектъ изданія журнала, съ цѣлью дать опять-таки доходъ какому-то назойливому сочинителю и кстати насадить сѣмена христіанскаго благочестія путемъ приличнаго вознагражденія Гимлиша и Трехсвятительскато за ихъ святость… Но какъ и журналы, въ числѣ прочихъ шалостей, не дозволялись, то надо было перейти къ холоднымъ душамъ, потому что ими обдавался одинъ знакомый; къ токарному станку, на которомъ точилъ другой, или молочному леченью, отъ котораго выздоравливалъ третій (а ему и выздоравливать было не отъ чего: онъ никогда еще такъ здоровъ не былъ). При немъ молоко, души и токарные станки навязывались всякому, какъ единственное несомнѣнное благо на землѣ.
Домашнее блаженство: нѣжная жена мочила горькими слезами, если онъ вернется получасомъ позже, и садилась въ карету — искать его по всему городу, если эти полчаса прошли; смотрѣнье въ глаза тещею, чтобъ онъ не дай-Богъ пальцемъ шевельнулъ, и кутанье, чтобъ не простудился, — только раздражали погребенную способность тормошиться.
Разноперовъ, наконецъ, дѣйствительно, не простудился бы, но ужъ не на шутку заболѣлъ бы, да спасибо выручили благодѣтельные тайные совѣтники, довольно кстати ощипавъ перышки у одного изъ пароходныхъ маленькихъ Меркуріевъ, акціи котораго, при помощи, конечно, Божіей и денегъ Надежды Ивановны, понемножку перешли въ нарочно купленный для нихъ у раззорившагося спекулятора монументальный письменный столъ Разноперова, — съ конторками и ящиками, полками и цѣлой кабалистикою потайныхъ замковъ, не спасшихъ прежняго хозяина отъ разоренія. Далматъ совѣтовалъ запоретъ акціи и ключъ бросить въ воду, чтобы не случилось того же.
Одно дѣло было сдѣлано; оставалось сдѣлать другое — задать акціонерамъ обѣдъ. Акціонерами, конечно, были всѣ святые и не мало грѣшныхъ сотрапезниковъ столовой Дарьи Романовны. Тайные совѣтники любовно были приглашены тоже и накормлены отлично; а послѣ обѣда еще лучше забаллотированы (общее собраніе состоялось тутъ же). На ихъ мѣсто избрали единогласно хлѣбосольнаго хозяина съ его оруженосцемъ Гульфикомъ. Забаллотированные видѣли въ обѣдѣ нѣчто въ родѣ вѣроломной бани княгини Ольги, но напрасно: вѣроломства тутъ никакого не было, — просто представился случай угостить обѣдомъ, — удержаться отъ соблазна было невозможно…
XI.
правитьИдиллія Затоновыхъ, напротивъ, дѣла не искала: у нея было его довольно. Сколько приходилось каждой день перелюбить, пересказать всего — до самаго малѣйшаго желанья или помысла; перечитать и передумать о прочитанномъ… Борису даже служить было некогда: онъ поскорѣй вышелъ въ отставку. Кстати же и просвѣщенное вниманіе отечественнаго Александра Македонскаго направилось шиллеровскимъ воображеніемъ Несторкина куда-то въ другую сторону — на провіантскую или комиссаріатскую часть. Вести счетъ сунутымъ въ письменную конторку и вытаскиваемымъ, по мѣрѣ надобности, пачкамъ перевязанныхъ серій Людмилы тоже времени недоставало. Извѣстно было, что ихъ сунуто сто тысячъ (на ассигнаціи), а сколько вытащено и затѣмъ, что остается, не было извѣстно никому. Современемъ онѣ перемѣшались съ разными бумагами, и съ самою пріятной неожиданностью выжидали изъ какого-нибудь стараго письма, или изъ черновой элегіи… Это показывало, что онѣ есть, а стало быть думать не о чемъ! Когда, по дружбѣ, Разноперовъ предложилъ Затонову идти въ директоры его Меркурія, и онъ представилъ себя этимъ директоромъ, ему сдѣлалось очень смѣшно.
— Помилуй! для чего мнѣ? и какой же я директоръ? Развѣ мало съ насъ? вамъ хорошо и такъ.
Въ самомъ дѣлѣ, имъ было хорошо. Еслибъ была надобность опредѣлить, что они за люди, то ничего другого и нельзя было-бъ сказать про нихъ, кромѣ того, что это люди, которымъ хорошо. Даже и то, что Людмилѣ съ нѣкоторыхъ поръ бывало не хорошо, было хорошо. Борисъ, послѣ посѣщенія нѣкоторой Марѳы Савельевны, которая была съ нѣкоторой таинственностью привезена Степанидою Львовною и проведена прямо въ спальню, гдѣ оставалась наединѣ съ женою, а потомъ имѣла по секрету разговоръ съ нимъ, — послѣ всѣхъ этихъ происшествій и Борисъ былъ долженъ согласиться, что это было хорошо необыкновенно, еще будто не особенно и нужно, нѣсколько страшно, — но хорошо… Онъ улыбался, цѣловалъ Людмилу съ благодарностью и одобреніемъ, и находился въ положеніи человѣка, которому даютъ хотя собственно не то, чего ему недоставало — онъ и придумать не ногъ, чего бы ему недоставало — но во всякомъ случаѣ даютъ нѣчто цѣнное и опять-таки хорошее… Словомъ, куда ни повернись — вездѣ хорошо…
Стали покупаться, кроиться, шиться и рубиться горничною Парашей, а отдѣлываться Людмилой, чепчички, кофточки и рубашеночки такихъ невѣроятно маленькихъ размѣровъ, что представить себѣ невозможно было существо, которому они могутъ быть въ пору… Въ спальнѣ возвышалась люлька и въ ней примѣрялся кисейный пологъ. Подходило что-то небывалое. А съ нимъ вмѣстѣ подошелъ и годъ Воробьевымъ горамъ… Петербургское будничное солнце рѣшилось отпраздновать его по московски: пробралось сквозь занавѣсъ и рано-рано подняло Людмилу. Но подняло… это было ужасно: затѣмъ, чтобъ умереть! она это чувствовала. Никогда еще съ ней ничего подобнаго не происходило… Она ощущала страшную потребность — крикнуть изо всей мочи, застонать изо всѣхъ силъ, — иначе она умретъ сію минуту! но опять: она должна перепугать ею!.. И какъ же это можетъ быть? Еще вчера она испытывала столько жизни, счастья и здоровья… Согласились ѣхать за-городъ… И вдругъ вмѣсто всего — эта ужасная смерть!..
Тутъ обуявшій страхъ конца — конца безъ его поцѣлуя, безъ его ласки и помощи (что если онъ еще можетъ помочь?) — исторгъ такой вопль отчаянія, что Борисъ вскочилъ прямо съ постели на ноги.
— Другъ мой, прости меня! И прощай! — могла она только простонать, и въ холодномъ поту упала на постель.
Вбѣжала перепуганная Параша, подняла занавѣсь. Веселое майское солнце залило свѣтомъ комнату, какъ заливало годъ назадъ гору… но такъ же какъ и постель умирающаго Мишеля…
Борись увидалъ Людмилу — она умирала. Такой точно быль братъ, когда умиралъ. Его отчаянный крикъ заставилъ Парашу перекреститься.
— Доктора! за докторомъ! бѣгите за докторомъ!! — оглашалъ онъ домъ, какъ тогда, и метался отъ дверей въ постели и отъ постели къ дверямъ…
Поднялась тревога; двери захлопали… Прислуга бѣгала, но за докторомъ не бѣжалъ никто.
Борись рыдалъ какъ ребенокъ, ломалъ руки и бился головою объ стѣну…
— Полноте, сударь, не плачьте! плакать тутъ нечего! — напустилась Параша (она была довѣренною горничною дома Свекловитовыхъ и имѣла право напускаться). — Надо Бога благодарить, а не плакать: онъ благодать ложу вашему брачному посылаетъ… Яко Рахиль и яко Ревекка — слышали вы это, когда вѣнчались?
Параша читала по праздникамъ книжку «Словъ Рѣчей» и краснорѣчіе свое почерпала оттуда.
— Не докторское тутъ дѣло, Борисъ Павловичъ, — за Марѳой Савельевной гнать надо, вотъ за кѣмъ! Я ужъ и погнала кучера; ему же кстати и дѣла-то, акромѣ, что чаи распивать, нѣту! А Людмилу Ивановну надо ромашечкой напоить, да успокоить, а не кричать, — все это ничего, хорошо даже все это — вотъ что-съ!..
Борисъ почувствовалъ подсунутую соломинку и съ жадностью за нее ухватился. Шопотомъ, на колѣняхъ онъ принялся успокоивать жену, что это ничего, и объяснять почему даже хорошо…
Она съ усиліемъ посмотрѣла на него, и онъ опять увидѣлъ тѣ счастливые глава, какими она посмотрѣла годъ назадъ…
Параша запретила разговаривать; спустила шторы и напоила ромашкой, — Борису не дала напоить, какъ тотъ ни упрашивалъ, — а выпроводила его самого за Марѳою Савельевной. Та жила близко. Онъ встрѣтилъ ее уже на дорогѣ.
Всѣ увѣровали, что спасеніе пришло, какъ только она показалась. Это былъ библейскій голубь съ масличною вѣткою… Людмила себя вдругъ почувствовала здоровой; а Борисъ и разсмѣялся даже надъ недавними страхами, какъ ребенокъ, когда въ темной комнатѣ зажгутъ свѣчку…
Въ полдень радостно вездѣ ходило солнце; только спальни была темна; въ ней Марѳа Савельевна, съ засученными выше локтя рукавами, тихимъ, но увѣреннымъ голосомъ отдавала приказанія; мыла въ новомъ липовомъ корытѣ, пеленала и присыпала пудрою ниспосланную благодать; потомъ легонько взяла пальцами и потянула кончикъ носа (чтобъ благодать не вышла курносою) и по каплѣ стала вливать въ ротъ ложечку чаю изъ своей чашки.
Чай считался у Марѳы Савельевны первою пищею, достойною привѣтствовать человѣка при появленіи на свѣтъ.
Молодая мать лежала въ усыпляющей истомѣ, спустивъ руки поверхъ одѣяла. Борисъ присѣлъ рядомъ; осторожно взялъ одну изъ нихъ… Но Марѳа Савельевна и это запретила. Она поднесла запеленатое, присыпанное и напоенное чаемъ существо, отъ котораго осталось около вершка незакрытаго тѣла на личикѣ; и только въ видѣ особой милости позволила поцѣловать сперва «папашѣ», а потомъ «мамашѣ»; вслѣдъ затѣмъ набросила батистовый платочекъ даже на этотъ вершокъ; уложила въ люльку и задернула пологъ.
— Мамашѣ отдохнуть надо, а папашенька поѣдутъ кормилицу посмотрятъ! — распорядилась она, и увела Бериса.
И вотъ обстановка дома дополняется переодѣтою изъ деревенской душегрѣйки, съ запахомъ избы, въ вышитый галунами кокошникъ и нарядный сарафанъ, кормилицею, съ пышными кисейными рукавами и нитками янтаря на шеѣ. Борисъ не узнаетъ прежней бабы въ преобразованной красивой женщинѣ, отъ которой пахнетъ баней и которая вступаетъ осторожно въ спальню; крестится, беретъ изъ рукъ Марѳы Савельевны ребенка шепча: «Господи благослови!» прикладываетъ къ груди:
Девять дней неволя кое-какъ проходятъ. Настаетъ день освобожденія — десятый.
Цѣлая картина этотъ десятый день послѣ рожденія на свѣтъ человѣка. Молодой отецъ на колѣняхъ передъ молодою матерью, у которой на поблѣднѣвшемъ лицѣ жизнь пробивается румянцемъ новаго здоровья… нѣжныя руки неумѣло протянуты, чтобы взять ребенка. Ей и пріятно и страшно: какъ его взять? и какъ бы не уронить? Крошечное созданіе смотритъ кругомъ, невидящими ничего глазенками; а родителямъ почти кажется — глазами рафаэлевскихъ бамбино на сикстинской мадоннѣ…
— Вотъ молодая мамаша, слава тебѣ Господи! и все хорошо и благополучно! — торжествуетъ Марѳа Савельевна: — да не такъ вы подаете, Борисъ Павловичъ, Богъ съ вами! А вы, Людмила Ивановна, не бойтесь! вотъ такъ-таки просто и берите! что тутъ страшнаго? вотъ такъ! вотъ такъ! о-о-о! а-а-а!
При этомъ она съ увѣренностью виртуозки покачиваетъ ребенка на кончикѣ рукъ.
— И ничего тутъ ни страшнаго, ни труднаго нѣту!
Неучи-родители находятъ, напротивъ, что это ужасно страшно и закрываются отъ плавающаго въ воздухѣ ребенка; но чувствуютъ, что это смѣшно, и сами смѣются. Марѳа Савельевна тоже смѣется. Но входить Степанида Львовна сосредоточенно, почти строго; всѣ понимаютъ, что сдѣлали что-то непозволительное.
Догматъ десятыхъ, сороковыхъ и всякихъ такихъ дней блюлся Степанидой Львовной строго; несоблюденіе его никогда не проходило даромъ. Можно было, напримѣръ, смѣяться на сороковой день, но на десятый — никакъ!
Еще сосредоточеннѣй и строже была эта безподобная женщина на крестинахъ, когда священникъ, окунувъ въ купель (куда Борисъ предварительно сунулъ термометръ, безбожникъ!), подавалъ ей новокрещеннаго Бориса и она подносила его Людмилѣ на кускѣ розовой шелковой матеріи или «ризкахъ» для молодой кумы…
XII.
правитьПроходитъ годъ, и память Воробьевыхъ горъ сливается съ памятью о появленіи на свѣтъ Бори. Состоящія изъ одного туловища переломанныя лошадки и куклы съ лицами, упрощенными до лепешки; звонкій дѣтскій голосъ, топотанье маленькихъ шажковъ наполняютъ новой жизнью домъ; и эта новая, третья жизнь покрываетъ собой двѣ первыя. Тѣ удаляются на второй планъ. Не одни родители — знакомые, прислуга забываютъ дѣло и соперничаютъ въ томъ; кто подставитъ Борѣ спину и прокатитъ вскачъ, или ногу и покачаетъ; возьметъ протянутую пухленькую ладоньку, повертитъ въ ней пальцемъ и скажетъ: «сороку-ворону», за которой слѣдуютъ трепетно ожидаемые дитятею «пень, колода и ключевая водица», съ щекотаньемъ подъ мышками и неистовымъ визгомъ Бориньки… Самъ Ѳедоеѣй Ѳедосѣичъ и тотъ имѣетъ свою обязательную штучку, которую всякій разъ и продѣлываетъ для Бори, при помощи извѣстной палки «съ поразительными ноздрями» набалдашника.
Боря, какъ всегда бываетъ, обнаруживаетъ дарованія неслыханныя: произноситъ не только папа и мама, но и ася, что несомнѣнно означаетъ Параша; Тимоѳея остроумно превращаетъ въ фею, а вернувшагося наконецъ изъ Берлина и усложненнаго до послѣдней крайности Геръ-Фона въ геге, съ явнымъ намекомъ на Гегеля. Сверхъ того, онъ поднимаетъ обѣ ручки и изображаетъ тѣмъ, что птицы полетѣли; хлопаетъ ими по головенкѣ, — это значитъ — птицы на нее сѣли. Тутъ ужъ непремѣнно кто-нибудь обязанъ проговорить: «шу, полетѣли, на головушку сѣли!» не то Боря расплачется. Или тащитъ коробочку со спичками и кричитъ падазни! (продажнія); очень похоже показываетъ, какъ кашляетъ Параша, плачетъ Саша, или моетъ полъ Дуняша… Словомъ, всячески свидѣтельствуетъ объ изумительномъ разнообразіи своихъ талантовъ.
Молодые родители и не подозрѣваютъ, что они сами все это дѣлали и всѣ лѣта дѣлаютъ; подробно пересказываютъ все до малѣйшей глупости всякому и огорчаются, когда ребенокъ нерасположенъ слова ихъ подтвердить демонстраціями.
Борисъ увлеченъ сыномъ особенно. Новое чувство, какъ это всегда у него бывало, охватило его всего. Людмила поняла не сразу въ себѣ мать, какъ и отецъ ея не понялъ тотчасъ же въ себѣ отца… Борисъ проснется и спѣшитъ въ дѣтскую; вовьютъ «сахарнаго Бобочка», какъ называла его возведенная въ санъ няни вѣрная Параша, и несетъ по комнатамъ. Бобочекъ, въ крошечномъ видѣ мать, обниметъ ему шею и кулёчкомъ сидитъ на его рукѣ; здоровается со столами, стульями, диванами и съ ангелами на сикстинской мадоннѣ: «длятути диги!»; съ бронзовымъ рыцаремъ на лампѣ: «длятуй тыртыръ!» и всѣмъ дѣлаетъ ручкой. Потомъ ужъ цѣлый день распоряжается отцомъ: лазитъ по немъ, карабкается на колѣни, когда онъ читаетъ или пишетъ; вырветъ изъ рукъ перо, карандашъ, который у него касясь, и разрисовываетъ что угодно — иной разъ самое лицо Бориса. Часто и укачивать долженъ Борисъ.
Людмилѣ кажется, что тотъ, пожалуй, могъ бы дѣлать всего этого поменьше, а побольше принадлежать ей; но тутъ же кажется, что все это восхитительно въ Борисѣ и съ ея стороны дурно желать его только для себя.
Словомъ, счастья было тутъ такъ много, что имъ приходилось выдумывать, чего еще недоставало?
Ломовизовъ за порогомъ оставлялъ свой мракъ и превращался въ шумнаго товарища полуторагодового сахарнаго Бобочка. Тотъ бывало такъ ужъ и бѣжитъ къ дядѣ мамату и завладѣваетъ имъ. Онъ видитъ въ немъ не человѣка вольнаго изъ себя дѣлать, что хочется, но дядю, изъ котораго онъ можетъ дѣлать что ему хочется. Спину Далмата онъ считаетъ предназначенною изображать разнощика, и тотчасъ же лѣзетъ на нее, съ крикомъ падазни! Пальцы у него — зайчики, которые обязаны немедленно явиться на тѣни; губы — пицикато струнныхъ инструментовъ, а отнюдь не органъ разговора, еще менѣе куренья.
— Дядя маматъ не авали!-- кричитъ онъ и закрываетъ ему обѣими ручонками ротъ.
— Дядя маматъ, некули!-- и вырываетъ папироску.
И Далматъ принимается бренчать.
Но вотъ Далматъ приходитъ со всѣмъ своимъ мракомъ и прямо напускается на озадаченныхъ Затоновыхъ. Ни губъ, ни пальцевъ, ни спины Бобочку не предоставляетъ; но закидываетъ волосы и закусываетъ папироску, чѣмъ и вызываетъ оглушительный бобочкинъ ревъ. Соединенными усиліями всѣхъ присутствующихъ ревъ кое-какъ унимаютъ; но послѣ еще долго сахарный Бобочекъ грозитъ пальчикомъ, а няня приговариваетъ: «ну-ну, дядя! ишь какой нехорошій!»
А не хорошій дядя громить всѣхъ, и самого себя, и цѣлой свѣтъ.
— Мы тутъ не знаемъ, что дѣлать съ собою — съ жару бѣсимся! выдумываемъ чортъ-знаетъ что! постыдно нѣжничаемъ. Это возмутительно, ничего человѣческаго въ насъ нѣтъ!
— Далматъ Ивановичъ! Да что такое случилось? — недоумѣваетъ Людмила: — чѣмъ мы провинились?
— Всѣмъ! И не вы одни — всѣ мы! всѣ безъ исключенія! Вотъ и Борисъ: во что онъ превратился? въ бабу! съ дѣтьми нянчится; а до того, что дѣлается, ему и нужды нѣтъ!
— Да что-жъ дѣлается-то? Ты скажи — можетъ, еще и есть нужда? — отозвался Затоновъ.
— А вотъ что дѣлается: Ѳедора Сорнева… вчера пріѣхалъ чиновникъ тамошняго генералъ- губернатора… Сорнева начальникъ арестантскихъ ротъ хотѣлъ наказать тѣлесно… Ужъ ему его было объявлено, и все готово… Спасъ пріѣздъ генералъ-губернатора; онъ не допустилъ… Вотъ что дѣлается! А мы тутъ бабимся! намъ нужды ни малѣйшей нѣтъ!..
— Это ужасно! — произнесли разомъ Людмила и Борисъ.
Далматъ затянулся, закашлялся, бросилъ папироску на полъ и такъ застучалъ каблуками, что Бобочку показалось невозможнымъ не увидѣть въ этомъ возвращенья въ старому.
— Дядя топи-топи-топъ!-- закричалъ онъ радостно и потянулся къ нему.
Но тотъ рукъ ему не предоставилъ, — онъ потрясалъ ими надъ головой и съ безнадежностью произносилъ: «и ничего, ничего, сдѣлать нельзя! ни-че-го!!!»
Боря пытался, однако, и его движеніе объяснить въ свою пользу.
— Сю! палитѣли, на галіовуку сѣли! — продолжалъ онъ радоваться, и, наконецъ, образумилъ-таки дядю. Ломовизовъ тряхнулъ гривой, взялъ своего маленькаго друга отдался въ его распоряженье. Даже вѣчная иронія вернулась.
— Разсказывалъ чиновникъ и про пана. Отбываетъ свою каторгу на какомъ-то винокуренномъ заводѣ… Этому человѣку и каторга необыкновенная досталась… И, представьте себѣ, втюрился, говорятъ, въ дочку начальника. Предложеніе сдѣлалъ. Въ сермягѣ каторжника! то-то красавецъ долженъ быть! И еще обидѣлся, что отковали! Борька! ты что обо всемъ этомъ думаешь? а?
И пустился съ нимъ въ припрыжку, — только визгъ пошелъ по комнатамъ…
Людмила наклонилась къ мужу, который убито сидѣлъ въ креслѣ, и горячо раскаянно его цѣловала.
«Какія есть несчастія на свѣтѣ! — думала она: — и перекосятся! Я почти ропщу, когда онъ отдѣляетъ для Бобочка капельку изъ моего счастья! а вѣдь оно — море!»
Борису представлялся Ѳедоръ Семенычъ въ его отчаянномъ положеніи: еще худѣй, еще убитѣе, чѣмъ когда послѣдній разъ приходилъ ночью… Тогда онъ ему показывалъ на шеѣ ядъ, и говорилъ, что онъ сослужитъ службу, когда будетъ очень плохо…
— Неужто-жъ теперь еще не плохо?! Это ужасно! Мила, неправда ли, ужасно?
— Да, мой другъ! ужасно! А намъ такъ хорошо!
Минутная тѣнь чужого горя прошла какъ лѣтнее облачко.
Мигъ — и уже свѣтило собственное счастье.
«Я такъ счастлива! — говорила себѣ Людмила: — такъ счастлива! неужто что-нибудь убавитъ это счастье!».
XIII.
правитьСчастливы были и Разноперовы, хотя совсѣмъ иначе.
На легкихъ крылышкахъ Меркурія нашъ Александръ Александровичъ разомъ отдѣлился отъ земли и пустился во всѣ тяжкія. Сейчасъ сообразилъ, что одному богу быть нельзя, и поспѣшилъ соединить его съ какою-то богиней. Парочка вышла хоть куда: пароходы ихъ покрыли и рѣку, и море, а расходы — до копѣйки весь доходъ съ рязанскихъ черноземовъ… Бѣдной тещѣ оставалось только вѣками хлопать да охать.
— Ну, а скажите на милость, — не могутъ потопить пароходовъ-то? — приставала она во всѣмъ.
— Могутъ, — рѣшалъ Ломовизовъ.
— Господи, твоя воля! какъ же это такъ? И деньги, выходитъ, пропадутъ?
— Пропадутъ и деньги.
— Да отчего-жъ тонуть пароходамъ-то, научите?
— Оттого что Александръ Александровичъ пошлетъ Кислятникова, а тотъ съ-дуру и потопитъ.
— Ну вотъ вы съ какими, право, дѣлами шутите! А. я и взаправду переполошилась, — успокоивается старуха: — а все-жъ не такъ безопасно, какъ скотъ?
— Скотъ переколѣетъ — вотъ вамъ и безопасно!
— Богъ такого попущенія не потерпитъ! — крестится Дарья Романовна: — лучше и въ шутку его долготерпѣнія не испытывать…
Долготерпѣніе испытывалось не въ шутку дорогамъ во всѣхъ отношеніяхъ зятемъ. Въ его рукахъ не одни пароходы, но и родовыя недвижимости угрожали сдѣлаться движимыми… Набожная женщина усугубила всенощныя и въ соборъ пресвятыя троицы внесла вкладъ, чтобы расположить ее къ благоволенью и покрову…
Всѣми, ихъ дѣлами началъ заправлять мало-по-малу дѣловой Гульфикъ (самъ Разноперовъ больше леталъ по прѣснымъ и соленымъ водамъ общества). Сначала къ нему перешли дѣла, а за дѣлами подошла и очередь жены. Надежда Павловна, только изрѣдка видѣвшая мужа, да и то въ щелочку дверей вѣчно набитаго народомъ кабинета, проливавшая отъ этого такъ же усердно слезы, какъ когда-то отъ его прогулокъ, — по-немногу проливать ихъ переставала; видя неизмѣнно-преданнаго Гульфика, какъ и когда хотѣла, начинала улыбаться его преданности; одѣвалась ужъ не собственному влеченію; даже похорошѣла, какъ всякая женщина, когда видитъ что нравится. Разноперовъ, безъ сомнѣнія, ничего не замѣчалъ; замѣтилъ только, что ему стало покойнѣе, а отчего — подумать было некогда. Къ тому же и дѣлъ прибавилось: къ текущимъ присоединилось еще экстренное: изъ Испаніи пріѣхалъ знаменитый «Мишенька»; хандрилъ, брюзжалъ и погасалъ подъ старческими недугами и равнодушіемъ общества. Вотъ и надлежало развлечь и помолодитъ его во что бы то ни стало. А кто же, кромѣ сахара-медовича, былъ въ состояньи это сдѣлать? Сдѣлать было трудно даже ему; однако же, онъ сдѣлалъ: Мишенька пообѣщалъ пріѣхать передъ вечеромъ (онъ ложился рано), но съ условіемъ, что, кромѣ старыхъ друзей, никого не будетъ.
Старые друзья, чтобъ не опоздали, были позваны обѣдать; прочіе, не безъ дипломатическихъ хитростей и не безъ стѣсненія добрѣйшаго сердца Дарьи Романовны, были кое-какъ на этотъ день устранены. Все шло прекрасно; какъ вдругъ Александръ Александровичъ совершенно неожиданно привелъ прямо къ обѣду Гимлиша. Была пятница, а постнаго кушанья не было. Нѣмецъ, навѣрное ужъ прежде пообѣдавшій, хотя и сѣлъ за столъ, но потунлялъ смиренномудро очи въ праздную тарелку при появленіи скоромныхъ блюдъ, и только чуточку селедки, малость балычка, да сущую бездѣлицу икорки, рыжиковъ и семги соблагословилъ принятіемъ на потребу. Пораженная въ самое сердце Дарья Романовна страдальчески моргала; ничего не ѣла и на зятя укоризненно поглядывала… Онъ замѣтилъ это, и любезно озаботился: что былъ за день такой?
— Чествованіе святыхъ преподобныхъ отецъ Доссія, Гаія, Зогика и иже съ ними… — началъ-было Гимлишъ.
— Гмъ… это такъ, Настась Настасичъ, почтеннѣйшій! Я въ этомъ не сомнѣваюсь… Я увѣренъ, что это совершенно такъ: вы говорите, и этого достаточно… Но я, понимаете, не о томъ… я, — вѣдь вы меня, конечно, понимаете? — спрашиваю, какой день сегодня?
— Пятокъ, — не измѣнилъ себѣ святоша.
Святоша вообще оказался неудобенъ. Мало того, что надобно было слѣдить, чтобы ему не уморили плоти, — нельзя было не слѣдить за тѣмъ, чтобы кто-нибудь его не уморилъ духовно. А это того и гляди могло случиться. Обратился онъ, напримѣръ, къ Затонову съ вопросомъ: въ какую церковь тотъ намѣренъ ходить лѣтомъ въ Парголовѣ, — въ каменную или въ деревянную? Не поспѣй только хозяинъ во-время, жестокій гость навѣрно брякнулъ бы, что ни въ какую. Нѣмца и убило бы такъ-таки на-повалъ, какъ громомъ…
— Я полагаю, ты будешь ходить въ каменную? — съ мольбою посмотрѣлъ хозяинъ. («Не губи-молъ, выручи! что тебѣ стоитъ?»)
— Да, я полагаю, что въ каменную, — съ трудомъ удерживая смѣхъ, выручилъ Затоновъ.
Не успѣлъ хозяинъ сбыть одну бѣду, какъ ужъ обрушилась другая: тотчасъ же послѣ обѣда, также неожиданно для всѣхъ, — кромѣ хозяина, который оказался и тутъ грѣшенъ, — откуда взялись — Точилова съ несмыкающимъ устъ штабъ-офицеромъ и старый Еремѣй Ѳомичъ съ поющею дочкою Натальей вошли въ залу… Александръ Александровичъ поперхнулся и на укоризненные взоры уже не одной тещи поспѣшилъ провесть окольными путями свою контрабанду въ комнату съ мебелью французскаго столяра. Не прежде того, какъ привезенный въ каретѣ орангутангомъ и бережно усаженный въ большое кресло именитый гость развлекся по-немножку, вспоминая время, когда онъ съ молодыми друзьями молодѣлъ и разсказалъ Людмилѣ про Борисовъ «милый образъ», а ее назвалъ «образомъ и того паче милымъ», — Александръ Александровичъ отважился на цыпочкахъ прокрасться въ залу и открыть рояль, а потомъ уже кивнуть Точиловой. Та вышла, да тѣмъ самымъ воплемъ, про который говоримъ когда-то вѣщій Мишенька, такъ и разразилась на всю залу:
Любви роскошная звѣзда,
Ты закатилась навсегда!
Сразу закрывшіеся-было сердито глазки композитора очень скоро раскрылись, а кислыя губы выпрямились, точно лизнули сладкаго.
— Да вѣдь это порція! — оглянулся онъ, будто случилось что-то, на что ужъ надежды не было.
— Говорю, птица сиренъ, голосъ у нея зѣло силенъ! Такъ, что ли, Разноперовъ господинъ, по наукѣ-то? а?
Хоть калмыковское произношеніе давалось уже съ видимымъ усиліемъ, но и такой возвратъ былого вызвалъ неописанный восторгъ. Казалось, и для всѣхъ произошло то, на что уже надежды не было.
Разноперовъ поспѣшилъ засвидѣтельствовать, что по наукѣ выходило именно такъ.
Пробужденнаго льва подняли и повели подъ руки въ залу. А доставившая неожиданную порцію звонкимъ поцѣлуемъ въ лобъ принесла ему свою благодарность за неслыханную въ послѣднее время милость… Онъ придержалъ, погладилъ и любовно чмокнулъ ея руку; потомъ подошелъ въ роялю; ужъ приподнялъ-было свои маленькія и коротенькія руки; подвернулъ рукава, и вотъ-вотъ ударилъ бы по клавишамъ, — какъ вдругъ съ раэмаху отворилась дверь прихожей, и довольная собою и своею бѣлизною, шумно зашуршала юпками по залѣ молодая барыня… Раскрывшаяся-было сензитива опять сморщилась, закрылась и утонула въ креслѣ…
— Посмотрите — вѣдь хорошенькая женщина! — попробовалъ исправить дѣло Разноперовъ.
— «Иже херувимы тайно образующе»… — проворчалъ гость, и кисло отвернулся. — Терпѣть не могу такихъ…
Онъ и вообще-то ужъ ничего терпѣть не могъ, особенно изъ новаго; и самого-то себя только кое-какъ терпѣлъ… Съ нимъ совершилась роковая перемѣна. Женская заботливая рука устранила навсегда стаканъ краснаго вина отъ рояля, гдѣ былое мѣсто ночныхъ вдохновеній занялъ ключъ; умѣренностью должны были замѣниться страсти, разумомъ — порывы и здоровьемъ — износившееся тѣло… Но пока все это замѣнялось хандрой. Онъ пересталъ писать, а если и писалъ — не пускалъ въ люди. Злость на равнодушіе, — то равнодушіе, которому бы не было названія, когда бъ оно не называлось русскимъ, — замѣнило всѣ прежнія чувства… И когда онъ, наконецъ, рѣшился дать въ благотворительный концертъ свою послѣднюю народную фантазію и слышалъ изъ угла почти неосвѣщенныхъ хоръ, куда забился, какъ безмолвно ее проводили, то и самъ было чуть не разочаровался въ себѣ. А тутъ еще, для довершенья бѣдъ, его отрылъ Шмульканъ, и съ начинающимъ евреемъ-адмвокаторомъ оба покровительственно похвалили… Чаша переполнилась. Онъ выскочилъ изъ залы, поклялся бросить Россію, и бросилъ.
Онъ теперь вернулся изъ Испаніи (срокъ пашпорта истекъ) — съ чернымъ, какъ сапогъ, донъ-Педро, его испанскими пѣснями и гитарою, которыхъ признавалъ единственными представителями музыки на свѣтѣ.
Когда разобиженную до слезъ «хорошенькую женщину» убрали, то на ея мѣсто поставили дочь Еремѣя Ѳомича — черноволосую и стройную молоденькую дѣвушку, которую старикъ «имѣлъ вдоволствіе» недавно взять изъ института. Рѣдкій годъ онъ не имѣлъ такого же «вдоволствія». Судьба, не надѣлившая его достаткомъ, надѣлила тѣмъ избыткомъ дочерей, какой всегда встрѣчается у бѣдняковъ. Эта была десятая. Первыхъ девятерыхъ разобрали добрые люди «по наитію», какъ выражался онъ, — то-есть не за приданое. « У меня дочка, а на ней сорочка» — опредѣлялъ добрякъ послѣднее. Но независимо отъ сорочки, почти у каждой былъ какой-нибудь особый даръ: одна пѣла, другая играла, та рисовала… Откуда это бралось? Еремѣй Ѳомичъ говорилъ: «отъ Бога», и, взявши во вниманье, что старикъ, кромѣ неисчерпаемыхъ сокровищъ доброты, не былъ одаренъ рѣшительно ничѣмъ, — съ нимъ приходилось согласиться.
Поставленная передъ роялемъ Наталья Еремѣевна получила въ приданое рѣдкой красоты голосъ. Разумѣется, она перепугалась чуть не до рѣшительной его потери, и гораздо больше трепетала въ этотъ разъ, чѣмъ пѣла. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ свѣжій, ровный и какъ бы немного струнный звукъ его бралъ верхъ надъ страхомъ, сензитива раскрывалась, и когда при этомъ въ дѣвушкѣ не обнаруживалось ни малѣйшаго сходства съ херувимомъ, то и совсѣмъ раскрылась.
— Огоньку бы только милой барышнѣ! самую чуточку огоньку — и порція удовольствія готова! Вотъ смотрите, я вамъ покажу!
Онъ совсѣмъ расходился: приказалъ запереть всѣ двери; сѣлъ къ роялю; по привычкѣ поискалъ на немъ стакана… Разноперовъ уже кинулся-было къ бутылкѣ, но приставленный Церберомъ дымчатый донъ-Педро отстранилъ и налилъ зельтерской воды.
— Невредно, однакоже безполезно!-- отшутился Мишенька довольно грустно, и пошелъ показывать огонекъ барышнѣ…
Наталья пѣла; онъ аккомпанировалъ и подпѣвалъ, — «поддавалъ жару», какъ выражался. Скоро дѣло до того пошло на ладъ, что Точиловой понадобилось непремѣнно уѣхать. Штабъ-офицеръ повезъ тоже свое пѣніе въ другое мѣсто. Пѣлъ онъ день и ночь, только тѣмъ и отличаясь отъ птицъ, что онѣ ночью спятъ. Но соловей поетъ — и штабъ-офицеръ пѣлъ…
Вечеръ принялъ задушевный видъ. Всѣ сдвинулись въ роялю. Одинъ Ломовизовъ, можетъ быть, сперва по чувству состраданія къ обиженной «хорошенькой», а потомъ по какому-то другому чувству, какъ въ ней подошелъ, такъ ужъ и не отходилъ.
До сихъ поръ онъ терпѣть не могъ Грушеньки Баклажановой, какъ ее вездѣ звали. Другіе ей вообще сочувствовали: она считалась «несчастною въ замужествѣ», этого было довольно. Мужа ея мало кто и видѣлъ, знали только, что онъ «дурной мужъ» и человѣкъ очень большихъ размѣровъ — обстоятельство, по мнѣнію многихъ, само по себѣ уже способное составятъ несчастье такой маленькой жены, какою была Баклажанова. Являясь вездѣ чѣмъ-то въ родѣ молодой вдовы живого мужа, она отличалась еще тою особенностью (за которую больше всего и бѣгалъ отъ нея Далматъ), что о чемъ бы она ни разсказывала, разскажетъ не такъ какъ было. На Далмата, не обмолвившагося всю жизнь ни одною фразою, взвела цѣлый поклепъ.
— Ахъ, мадамъ Баклажановъ, — будто бы привѣтствовалъ онъ ее послѣ извѣстнаго пребыванія по ту сторону Невы: — вы были на свободѣ — а я! вы наслаждались благами жизни — а я!..
За это онъ ее тогда же обругалъ «дурындой» и рѣшился впередъ обходить. Однако же, судьба рѣшила иначе. И это сердобольное сидѣніе на-единѣ, подъ звуки пѣнія, не очень свѣтлый уголъ будуара Надежды Павловны, — отравили человѣка, можетъ быть, первый разъ еще сидѣвшаго при такихъ условіяхъ съ хорошенькою и вдобавокъ разобиженною женщиной…
Всякому хоть чѣмъ-нибудь да суждено навѣрно отравиться въ своей жизни: ежели не чашкой чаю у могущественнаго лица, то обѣщающей улыбкою, романсомъ, или видомъ женщины, которая сейчасъ расплачется…
Бухторминъ тоже отравлялся — пѣніемъ. Онъ не сегодня его слышалъ въ первый разъ — Наталья (онъ привыкъ такъ называть ее) у Разноперовыхъ довольно часто пѣла, но теперь это пѣніе горѣло тѣмъ небеснымъ «огонькомъ», которымъ только Прометеи зажигаютъ смертныхъ. Похвалы строжайшаго изъ нихъ еще подливали масла… До сихъ поръ влюбленный неизмѣнно въ женщину по книгѣ, — въ женщину такую, какая «должна быть», — онъ, подъ впечатлѣніемъ происходившаго, влюблялся наконецъ въ живую — какая есть, которая стояла тутъ же, рядомъ; протянулъ руку и взялъ, — онъ зналъ, что отъ него зависѣло взять… Но онъ руки не протягивалъ и не бралъ. Райское яблоко пугало…
Въ десять часовъ Прометея увезли, — сначала остудили и закутали; потомъ ужъ увезли…
На лицахъ всѣхъ, кромѣ его, искусство разлило свое благословеніе. Только его губы складывались кисло.
— Вы счастливѣй, господа! — признавался онъ: — вы только чувствуете музыку — вамъ и хорошо! А вотъ когда ее знаешь, — скверно! Мой докторъ говоритъ: хорошо вамъ болѣть, — вы только то чувствуете что у васъ болитъ; а нашъ братъ знаетъ и то, что будетъ еще болѣть!.. Да, друзья! знать не хорошо — чувствовать лучше!
— Чувствовать вообще хорошо, — произнесъ Бухторминъ такъ выразительно, что разгорѣвшаяся дѣвушка оглянулась.
— Особенно, когда столько ужъ знаешь! — подсказала она.
— Ахъ, все свое знаніе отдалъ бы я за раздѣленное чувство!..
— Ну, а если за зто ужъ и отдавать ничего не надо?
Сказавши это, она сама испугалась; потупилась и принялась расправлять совсѣмъ того не требовавшія ленты кушака.
Бухтормину отъ сдѣланнаго вызова стало и неловко, и такъ хорошо! Стоило принять вызовъ — тотчасъ же прошла-бъ неловкость — только было-бъ хорошо… Но будетъ ли и послѣ хорошо? — вопросъ!
Весь вечеръ проклевавшій носомъ вокругъ потаенныхъ ломберныхъ столовъ, Ерехѣй Ѳомичъ, внезапнымъ появленіемъ, со всѣми признаками неодолѣваемаго сна и предвкушеніемъ «вдоволствія» отъ наступившей наконецъ возможности не преодолѣвать его, — принесъ отвѣтъ.
Наталья мигомъ собралась; пока отецъ отыскивалъ въ прихожей «пальку и калиши», на-скоро простилась съ хозяевами, и влюбленному первый разъ въ жизни прикладной любовью теоретику едва досталось закутать дорогое горло шарфомъ, чтобъ оно не простудилось послѣ пѣнія.
Потомъ онъ воротился въ залу, заглянулъ на уединившихся Далмата съ Грушенькой, и поплелся домой.
— Всѣ, даже каменный Далматъ, позволяютъ себѣ то, чего я одинъ не позволяю! — вздыхалъ онъ: — а не позволяю оттого, что знаю, каково будетъ послѣ… «Чувствовать лучше» — правда; но какое же чувство выдержитъ эту жизнь полуторы тысячи вдвоемъ, гдѣ каждый кончикъ ленты, каждый фунтъ мяса на счету? И когда знаешь, что какой-нибудь Эвигъ повезетъ свою жену въ каретѣ, и она съ состраданіемъ посмотритъ, какъ выбивается изъ силъ кляча извощика, котораго ты за трудовой двугривенный нанялъ своей женѣ… и что въ перспективѣ такой жизни — гдѣ-то тамъ, чуть не на самомъ концѣ-мелькаетъ обѣтованіе казенной квартиры директора департамента, гдѣ наконецъ полдюжина дѣтей кое-какъ размѣстится, во что-то одѣнется, даже начнетъ ѣздить нь театръ и танцовать… Нѣтъ, когда все это знаешь — лучше не позволять! Il n’у а pas de misère pins dore que celle des gens comme il faut! Это сказалъ Вальвахъ. (Въ головѣ его, подъ впечатлѣніемъ композитора, мелькнуло: «сказалъ — довольно!»).
И пошелъ раздѣлывать по ниточкѣ разсудкомъ узелъ, что такъ славно затянуло-было чувство! — «Квартира… гдѣ-нибудь подальше, но въ хорошей улицѣ — въ самомъ концѣ Сергіевской, напримѣръ… прислуга… дрова…», выкладывалъ онъ на бумагѣ. И уже утро окрасило багровымъ цвѣтомъ пламя его свѣчки, когда онъ окончилъ выкладки, и принимался за такія важныя недоумѣнія: отчего у нея — талантливой и distingué! отецъ — Ѳомичъ? Не лучше ли, еслибъ этого не было?
Онъ напоминалъ дитя, которое сейчасъ тянулось въ огню, и плакало, что не даютъ, — но плачетъ пуще, когда дали, потому что обожглось…
Развязка несвязавшагося такимъ образомъ романа была самая обыкновенная. Нашелся человѣкъ смѣлый; огня не испугался, и старикъ «имѣлъ вдоволствіе» закрыть глаза, увидѣвши послѣднюю изъ дочекъ съ сорочкой замужемъ… Распутавшій съ карандашномъ въ рукѣ загадку счастья Бухторминъ еще настойчивѣй за нимъ погнался: принялъ мѣсто у какого-то начальника на одномъ изъ краевъ, русскаго свѣта, выговоривъ себѣ за это камеръ-юнкерство и чинъ, и послѣ нестерпимой канцелярской скуки, воротился въ Петербургъ, расшитый золотомъ во весь животъ. Вдобавокъ, по дорогѣ схоронилъ отца и тотчасъ же вступилъ въ права владѣнія Бухторминовкой. Осталось вступить въ права владѣнія счастьемъ, — но его-то ужъ и не было! Онъ съ ожесточеніемъ пошелъ искать его въ женитьбѣ, — ставилъ ставку за ставкой, спѣша отыграть проигрышъ всей жизни… Невѣстъ находилось много; только ни одна не была его Наталья — и онъ не женился.
Старая любовь не ржавѣетъ.
XIV.
правитьСлучалось-ли вамъ очутиться въ домѣ, гдѣ вы слышали недавно дѣтскій лепетъ, бѣготню и смѣхъ, и вдругъ застать такую тишину, что собственный вашъ голосъ представлялся вамъ некстати? Тутъ только больное дитя; а похоже, будто сама смерть. Болѣзнь взрослаго не опустошаетъ такъ… Слѣды вчерашнихъ игръ, какъ остановившаяся улыбка, еще глядятъ изъ каждаго угла; а власть угрюмаго недуга уже распространилася на все… Весь домъ на цыпочкахъ; прислушивается: не брякнулъ ли подвязанный звонокъ? не докторъ ли? Если не онъ, то никого не надо: жизнь остановилась. Той маленькой силы, которая ею двигала, нѣтъ — и ничего не надо.
Жизнь Затоновыхъ остановилась тоже. Бобочекъ заболѣлъ. Бобочка сглазили. Параша готова снять образъ и присягнуть, что сглазили. Она предупреждала… Сами господа любуются, хвалятъ, чужіе приходятъ, хвалятъ. Такъ нельзя — такъ непремѣнно сглазятъ!
Степанида Львовна сильно склоняется къ мнѣнію Параши.
— И у тебя самого глаза черные, — говоритъ она Борисову, да ты отецъ — это еще пожалуй ничего; а чужіе вѣдь — право не хорошо! Ты вотъ не вѣришь, а это ей-Богу не хорошо!
Онъ слушаетъ, но думаетъ не объ этомъ. Онъ думаетъ о томъ, что все кончено. Онъ переживаетъ впередъ несчастье… Въ душѣ ужъ онъ осиротѣлъ…
Людмила приняла бѣду иначе. Тамъ, гдѣ является слабость мужчины, начинается сила женщины. На ногахъ, не раздѣтая съ перваго вечера болѣзни, она только блѣднѣе прежняго; но глаза изъ чудной глубины своей одинаково посылаютъ лучи свѣта и померкшему мужу, и пылающему въ жару ребенку.
Ломовизовъ по нѣсколько разъ въ сутки осторожно подергиваетъ звонокъ; ждетъ по получасу, чтобы отперли и, получивъ неутѣшительный отвѣтъ, уходитъ, завѣщавъ не говорить, что былъ.
Да, впрочемъ, и безъ того не говорили бы; онъ не Петръ Юрьевичъ, — значитъ, о чемъ же тутъ говорить?
Петръ Юрьевичъ — докторъ, блѣдный, нѣжнаго сложенія человѣкъ — восходящее свѣтило; демоническая, по Лермонтову, натура… У него, какъ у Далмата, когда наготовѣ если не сарказмъ, то обдающее холодною водою слово. Вдохновеніе онъ зоветъ приливомъ крови къ мозгу. На вопросъ: «что надо дѣлать чтобы спать?» иронизируетъ: «имѣть спокойную совѣсть» и т. п. Въ дѣлѣ онъ одинъ изъ тѣхъ виртуозовъ самообладанія, которые, если они врачи, на операцію идутъ въ чистомъ бѣльѣ и черномъ фракѣ; если жъ полководцы, то передъ сраженіемъ прыщутся духами и надѣваютъ бѣлыя перчатки… Все его не мѣшаетъ имъ имѣть обыкновенно тотъ порокъ, отъ котораго пуще всего они открещиваются — сердце.
Петръ Юрьевичъ знаетъ, что при всемъ стараніи, онъ не остается равнодушенъ ни въ болѣзни своего маленькаго паціента, ни въ положенію родителей; что пріѣзжаетъ чаще, нежели обязанъ, и ведетъ войну съ недугомъ всѣми силами своей науки (чего и не-демоническіе врачи не дѣлаютъ); а потому идетъ къ бобочкиной постелькѣ будто-бы разсѣянно, и къ материнской наблюдательности относится грубо. Но грубаго Петра Юрьевича мать не промѣняетъ ни на друга человѣчества Готбевара, котораго привозитъ Степанида Львовна, ни на крестящагося жида, котораго присылаетъ Дарья Романовна, чтобъ они своею опытностью помогли неопытному молодому человѣку. Опытные люди поражаются его неопытностью; очень убѣдительно доказываютъ это задвигиваніемъ плеча и неумолимымъ воздержаньемъ отъ того, что сказать могли-бы. А сказать они могли-бы много!
Хоть и было совершенно ясно, что они городятъ сущій вздорь, но когда ужъ очень плохо, нѣтъ на свѣтѣ того вздора, чтобъ пройти мимо ушей…
— Мила! — говоритъ нерѣшительно Борисъ, и чувствуетъ, что говоритъ то, чего говорить не слѣдуетъ: — позовемъ главнаго доктора дѣтской больницы. — Онъ считается дѣтскимъ богомъ… позволяешь?
Но Людмила ужъ глядитъ безпомощно. Она ужъ ничего различить не въ силахъ. Ея слабость уже началась.
— Если ты, мой другъ, думаешь… Я ничего не знаю! — разливается она потоками первыхъ малодушныхъ слезъ.
— Мы нашему не скажемъ… чтобъ не оскорблять его; вѣдь тутъ нѣтъ ничего дурного… — успокоиваетъ мужъ; а самъ чувствуетъ, что это дурно…
Богъ былъ, какъ водится, нѣмецкій. Для того, чтобъ онъ сошелъ на землю, надо было ему помолиться. Помолились — онъ сошелъ, если не совсѣмъ какъ библейскій, — безъ грома и молніи, — то все же не безъ звѣздъ на вицъ-мундирѣ; бросилъ взглядъ прощенья на рецепты; выслушалъ, склонивши голову немножко на-бокъ, и помыливая руки, то, что разсказала мать; потомъ дотронулся до дѣтской ручки, и прорекъ:
— Нно… все это вы бросайте! это все не надобно совсѣмъ. Я вамъ буду выписывать порошки… Пару порошковъ въ день — и вы будете увидать… Болѣзнь запущена, его правда. Но пусть только вашъ больной берегъ мои порошочки — и вы будете увидать… вы будете увидать…
Ему еще не исполнилось пятидесяти лѣтъ службы въ Россіи, и потому выучиться говорить по-русски безъ ошибокъ онъ не успѣлъ.
Затѣмъ, сознался, что спѣшитъ въ Царское село, «car vous avez donc, que la grande duchesse» — и снисходительно дозволивъ уронить двадцать пять рублей въ свою шляпу, поднялся на небо.
Дѣйствія чудесныхъ порошковъ не увидать было нельзя: отъ перваго сейчасъ уснулъ ребенокъ; отъ второго наступилъ кризисъ.
Молодой врачъ ничего не понималъ.
— Вѣдь это кризисъ? — спрашивала мать, едва рѣшаясь смотрѣть въ лицо обманутаго человѣка.
— Да, кризисъ! — процѣдилъ сквозь зубы тотъ, и призадумываяся.
— Значитъ, онъ можетъ… выздоровѣть?
— Если не умретъ… Я ничего не понимаю…
Бѣдная Людмила разсказала все, и до того была жалка, что саркастическій Петръ Юрьевичъ не нашелъ для нея сарказма.
Онъ посмотрѣлъ на порошки.
— Наркотикъ… это вы оставьте! а что будетъ дальше, увидимъ… Ну, а про grande dachesse ужъ вѣрно было сказано? — не утерпѣлъ-таки, спросилъ, прописывая что-то.
Къ ночи онъ опять пріѣхалъ. Сахарный Бобочекъ все былъ въ забытьѣ, Людмила дѣлалась все жальче.
— Да лягте вы, наконецъ! — прикрикнулъ на нее Петръ Юрьевичъ: — васъ вѣдь теперь лечить надо, а не его!.. Вонъ и мужъ вашъ — посмотрите, вѣдь тоже совсѣмъ боленъ… А ребенокъ спитъ — ему никто не нуженъ…
— Выздоровѣетъ онъ, или…
Она недоговорила, пошатнулась и, рыдая, упала лицомъ на плечо доктора.
— Покуда человѣкъ не умеръ, онъ всегда еще можетъ жить… А вамъ я вотъ капли выпишу… Этакъ нельзя…
Онъ бережно довелъ Людмилу до кушетки, и за то, что у него при этомъ на главахъ смѣли блеснуть слезы, грубо приказалъ обоимъ лечь и непремѣнно уснуть.
Сонъ очень неохотно, да и то минутами, началъ сковывать измученныхъ людей. Однако, къ утру сковалъ совсѣмъ — тяжелый, какъ желѣзная цѣпь, съ видѣніями и кошмарами.
— Твой отецъ волтерьянецъ былъ (томитъ Людмилу непріятно гнусящій голосъ Поликсены) — и мужъ у тебя такой же. И нѣтъ вамъ за это милости отъ Бога… А мой дуракъ Ложка, хоть онъ и дуракъ, да скоромнаго въ посту въ ротъ не возьметъ… И докторъ вашъ… что онъ такое? Вонъ генералъ со звѣздами пріѣхалъ — и все исправилъ… А я клялась надъ прахомъ твоего отца — оттого вотъ и мышь скребется, — и ты не думай, что это мышь — это душа его тоскуетъ: въ таръ-тарары вѣдь всѣ грѣшныя души идутъ — вотъ куда!
Но мышь дѣйствительно скребется, и Людмила просыпается.
Проснулся и Борисъ.
— Ахъ, какой я сонъ видѣлъ! — говоритъ онъ: — будто бы Бобочекъ сейчасъ вотъ тутъ на порогѣ стоялъ и ручкою намъ дѣлалъ… Знаешь, какъ онъ дѣтямъ дѣлалъ… А потомъ видѣлъ такъ живо могилу брата… Ты не слышала, — кажется, мышь скреблась? Я этого ужасно не люблю — онѣ напрасно не скребутся… Слышишь? слышишь?
Мышь заскребла громко; скрипнулъ полъ, и вошла няня. Людмила вздрогнула, какъ отъ занесеннаго удара. Борисъ принималъ ударъ покорно: сонъ его приготовилъ…
— На все его святая воля! — съ разстановкою, торжественно начала Параша: — въ ангелы небесные взялъ въ себѣ Господь нашего Бобочка… И по писанію оно такъ. Господь даде — Господь и отъя…
Отчаянные вопли… и покорность, замѣненная борьбой, какъ разъ когда уже бороться нечего… и цѣлый домъ, пустившійся за докторомъ, когда ужъ тотъ ненуженъ: кому все это неизвѣстно?
Петра Юрьевича разбудили. И этотъ холодный, оскорбленный человѣкъ пріѣхалъ. Онъ ужъ наканунѣ зналъ, что пріѣзжать не надобно — и все-таки пріѣхалъ.
Умершее дитя еще глядѣло остановившимися темно-сизыми глазенками Бобочка… Но вотъ ихъ закрыли — и осталось мраморное его изваяніе…
На третій день метель сравняла маленькую могилку съ большой могилою Мишеля…
XV.
правитьПервый ростокъ изъ сердца матери былъ вырванъ. Новыхъ, о которыхъ твердитъ Дарьи Романовна Степанида Львовна, ей не надо… Она дни просиживаетъ надъ бобочкиными платьицами; развертываетъ, складываетъ ихъ, прижимаетъ къ груди и, перецѣловавши, прячетъ. Еслибы не прежняя влюбленность въ мужа (его шаги рождаютъ до сихъ поръ ту сладостную дрожь, которую она испытывала въ Москвѣ), еслибъ онъ не сдѣлался безпомощенъ и слабъ и не нуждался въ ея помощи, — она не воротилась бы, кажется, съ могилки; не оставила-бъ Бобочка одного… Да, одного! въ снѣгу!
Это представленье доводило ее до отчаяніи. Ему тамъ холодно! видъ нимъ сугробъ! надъ нимъ — надъ сахарнымъ Бобочкомъ! а тутъ его тепленькая постелька! тутъ она — оба они, весь домъ, готовые ласкать, лелѣять, забавлять и холить! И ничего ужъ этого не надо! и никогда больше не будетъ надо! и его кроватка всегда будетъ пустая!.. И они это переносятъ!..
— Какіе мы несчастные! — рыдаетъ она: — и можно-ли быть еще несчастнѣе?
Видъ няни безъ ребенка сдѣлался невыносимъ. Параша даже начинаетъ обижаться: чуть покажется, господа закрываются руками и плачутъ.
— Точно я вѣдьма какая, Господи прости! — жалуется она.
Родители съ ребенкомъ возбуждаютъ зависть — жгучую, почти злую! А до сихъ поръ они не понимали, какъ могутъ люди завидовать? Дома, слова и улицы, напоминающіе Бобочка, избѣгаются разговоръ не о Бобочкѣ вызываетъ скуку; о Бобочкѣ — слезы… Скорбь Бориса переходитъ наконецъ предѣлъ обыкновенной скорби и вступаетъ въ ипохондрію…
Демоническій Петръ Юрьевичъ безъ всякаго труда удостовѣряется, что печень тоже вышла за предѣлъ какого-то ребра, — и такъ какъ это сдѣлалось вполнѣ по правиламъ науки, остается почти доволенъ.
— Вы можете быть увѣрены, что больны, — объявляетъ онъ: — всѣ симптомы на-лицо… Я не знаю, какое еще досталось вамъ наслѣдство отъ батюшки, но это досталось! Уѣвжайте-ка вы поскорѣе за-границу, пока до весны, — вѣрнѣе будетъ!
Бѣдная Людмила видитъ, что быть еще несчастнѣе можно…
Попасть за-границу, или въ рай, въ тѣ времена было одинаково трудно. Помолившись какъ слѣдуетъ, пожалуй, попасть въ рай даже было легче. Но въ обоихъ случаяхъ, надо было отправляться на тотъ свѣтъ. Безъ установленнаго удостовѣренія медицинскаго начальства, что по этой части человѣкъ благонадеженъ, никому надежды на поѣздку не было. Затѣмъ удостовѣреніе въ благонадежности по всѣмъ частямъ, и ужъ потомъ ходатайство въ порядкѣ службы (умирать въ отставкѣ позволялось только дома).
Въ этотъ разъ вѣрнымъ прибѣжищемъ оказывались: могущественный тайный совѣтникъ, усыплявшій Ѳедосѣя Ѳедосѣича шампанскимъ (онъ съ приличнымъ ему свободомысліемъ поручился, что племянникъ его друга, какъ порядочный человѣкъ, умретъ за-границею), да великодушный Патріарховъ (онъ зачислилъ умирающаго къ себѣ въ департаментъ).
Взнесли пеню невѣроятную за паспортъ; выловили и вытрясли изъ черновыхъ элегій всѣ зелененькія серіи, — уловъ оказался не особенно обиленъ, — размѣняли на полуимперьялы; Ломовизовъ пособилъ Людмилѣ разложить ихъ патронами въ особый замшевый кушакъ; Борисъ надѣлъ кушакъ на тѣло, — и уѣхали. Знающіе люди посовѣтовали запасаться золотомъ на-долго — война только еще начиналась. Нахимовъ только еще сжогъ, пользуясь туманомъ, турецкій флотъ въ Синопѣ, а Несторкинъ — на александринскомъ театрѣ. Послы Великобританіи и Франціи только-что выѣхали въ щегольскихъ дормезахъ и на второй станціи засѣли въ сугробѣ. Неуклюжему возку Затоновыхъ представился прекрасный случай нѣсколько сломить высокомѣріе западныхъ враговъ, проѣхавъ безпрепятственно передъ ихъ носомъ.
Каменный Далматъ, какъ ни крѣпился, омочилъ горячими слезами уѣзжавшихъ, и за это, какъ Петръ Юрьевичъ, разсердился; а потомъ, когда стаялъ снѣгъ, ходилъ украдкой на бобочкину могилку и такъ, чтобъ не видалъ никто, сажалъ цвѣты.
Людмила сдѣлалась въ глазахъ знакомыхъ женщинъ "une femme intéressante, — она уѣхала хоронить мужа, въ котораго была влюблена… Находили даже, что похоронить гдѣ-нибудь въ Венеціи, c'était très poétique!
<Повесть не окончена>