Ученіе Италіянскаго языка иметъ, особениую прелесть. Языкъ гибкій, звучный, сладостный, языкъ воспитанный подъ счастливымъ небомъ Рима, Неаполя и Сициліи, среди бурь политическихъ и потомъ при блестящемъ Дворѣ Медицисовъ, языкъ образованный великими писателями, лучшими поетами, мужами учёными, политиками глубокомысленными, — сей языкъ сдѣлался способнымъ принимать всѣ виды и всѣ формы. Онъ имѣетъ характеръ отличный отъ другихъ новѣйшихъ нарѣчій и кореннымъ языкомъ, въ которыхъ менѣе или болѣе примѣтна суровость, глухіе или дикіе звуки, медленность въ выговорѣ и нѣчто принадлежащее Сѣверу. Великіе писатели образуютъ языкъ; они даютъ ему нѣкоторое направленіе, они оставляютъ на немъ печать неизгладимую своего генія. Но обратно, языкъ имѣетъ вліяніе на писателей. Трудность выражать свободно нѣкоторыя дѣйствія природы, всѣ оттѣнки ея, всѣ измѣненія, останавливаетъ не рѣдко перо искусное и опытное. Аріостъ, на примѣръ, выражается свободно, описываетъ вѣрно все, что ни видитъ (a взоръ сего чудеснаго Протея обнимаетъ все мірозданіе); онъ описываетъ сельскую природу въ удивительною точностію: благовонныя луга и рощи, прохладные ключи и пещеры полуденной Франціи, — лѣса, гдѣ Медоръ ущемленный нѣгою почиваетъ на сладостномъ лонѣ Анжелики; роскошные чертоги Альцины, гдѣ волшебница сіяетъ между Нимфами (si come è bello il sol più d’ogai stella!): все живетъ, все дышетъ подъ его перомъ. Переходя изъ тона въ тонъ, отъ картины къ картинѣ, онъ изображаетъ звукъ оружія, трескъ щитовъ, свистъ пращъ, преломленіе копій, нетерпѣливость коней жаждущихъ боя, единоборство рыцарей и неимовѣрные подвиги мужества, храбрости; или брань стихій, и природу всегда прелестную, даже въ самыхъ ужасахъ (bello è l’orrore)! — Онъ разсказываетъ, и разсказъ его имѣетъ живость необыкновенную. Всѣ выраженія его вѣрны и съ строгою точностію прозы передаютъ читателю блестящія мысли поета. Онъ шутитъ, и шутки его, легкія, веселыя, игривыя и часто незлобныя, растворены Аттическимъ остроуміемъ. Часто онѣ предается движенію души своей, и удивляетъ васъ, какъ ораторъ, порывами и силою мужественнаго краснорѣчія: онѣ трогаетъ, убѣждаетъ, онъ исторгаетъ y васъ невольно слезы, самъ плачетъ съ вами, и смѣется надъ вами и надъ собою; или увлекаетъ васъ въ міръ неизвѣстный, созданный ею Музою; заставляетъ странствовать изъ края въ край, подниматься на воздухъ, вступаетъ съ вами въ царство Луны, гдѣ, находитъ все утраченное подъ Луною, и все что мы видимъ на земноводномъ шарѣ, но все въ новомъ, премѣнномъ видѣ; снова спускается на землю, и снова описываетъ знакомыя страны, и человѣка и страсти его. Вы безъ малѣйшаго усилія слѣдуете за чародѣемъ, вы удивляетесь Поету и въ сладостномъ восторгѣ восклицаете; какой умъ! какое дарованіе! a я прибавлю: какой языкъ!
Такъ, одинъ языкъ Италіянской (изъ новѣйшихъ разумѣется) столь обильной, столь живой и гибкой, столь свободной въ словосочиненіи, въ выговорѣ, въ ходѣ своемъ, одинъ онъ въ состояніи былъ выражать всѣ игривыя мечты и вымыслы Аріоста, и какъ еще? въ тѣснѣйшихъ узахъ стихотворства (Аріостъ писалъ октавами). Но перенесите сего чародѣя въ другой языкъ, менѣе свободный въ мысляхъ[1], болѣе порабощенный правиламъ сочиненія, основаннымъ на опытности и размышленіи; дайте ему языкъ Сѣвернаго народа, какой заблагоразсудите, — Англійскій, или Нѣмецкій, на примѣръ: — и я твердо увѣренъ, что вѣнецъ Орланда не въ силахъ будетъ изображать природу, такъ какъ онъ постигалъ ее и какъ написалъ въ своей поемѣ: ибо (еще повторю) поема его заключаетъ въ себѣ все видимое твореніе, и всѣ страсти: человѣческія; ето Иліада и Одиссея; однимъ словомъ: природа, порабощенная жезлу волшебница Аріоста[2].
Но счастливому языку Италія, богатѣйшему наслѣднику древняго Латинскаго, упрекаютъ въ излишней изнѣженности, етотъ упрекъ совершенно несправедливъ, и доказываетъ одно невѣжество; знатоки: могутъ указать на множество мѣстѣ въ Тассѣ, въ Аріостѣ, въ самомъ нѣжномъ поетѣ Валлакіузскомъ, и въ другихъ писателяхъ, менѣе или болѣе славныхъ, множество стиховъ, въ которыхъ сильныя и величественныя мысли выражены въ звукахъ сильныхъ и совершенно сообразныхъ съ оными; гдѣ языкъ есть прямое выраженіе души мужественной, исполненной любви къ отечеству и свободѣ. Не одно chiama gli abitator нейдетъ въ Тассѣ; множество другихъ мѣстъ доказываютъ силу поета и языка. Сколько описаній битвъ въ поемѣ Торквато! И мы смѣло сказать можемъ, что сіи картины не уступаютъ, или рѣдко ниже картинъ Виргилія. Онѣ часто напоминаютъ намъ самаго Гомера.
Посмотрите на сіе ужасное послѣдствіе войны, на груды блѣдныхъ тѣлъ, по которымъ бѣгутъ изступленные воины, преслѣдуя матерей, прижавшихъ трепетныхъ младенцовъ къ персямъ своемъ:
Ogni cosa’di strage era gia pieno;
Vedeansi in mucchj e in monti i corpо avvolit;
La a feriti su i morti, e qui giaceano
Sotto morti insepolti, egri sepolti.
Fuggian premendo i pargoletti al seno,
Le meste madre, co capègli sciolti:
E’l predatof di spoglie e di rapine
Cerco, stringea le vergirпe nel critie"
«Всѣ мѣста преисполнились убійствомъ? Груды и горы убіенныхъ! Тамъ раненые на мертвыхъ, здѣсь мертвыми завалены раненые, прижавъ къ персямъ младенцевъ, убѣгаютъ отчаянныя матери съ раскиданными власами; и хищникъ, отягченный ограбленными сокровищами, хватаетъ дѣвъ устраішенныхъ.»
Желаете ли видѣть поле сраженія, покрытое нетерпѣливыми воинами, — картину единственную, величественную! Солнце проливаетъ лучи свои на долину; все сіяетъ: и оружіе разноцвѣтное, и стальные доспѣхи, и шлемы, и щиты и знамена. Слова поета имѣютъ нѣчто блестящее, торжественное, и мы невольно восклицаемъ съ нимъ: bello in si bella vista amo i l’orrore!
Grande e mirabil cosa era il vedere
Quando queо carapo, e queflo a fronte venne:
Come spiegate in ordine le schiere;
Dl mover giа, giа d’assalire accennу:
Sparse al vento ondeggiando ir le bandiereб
E ventolar su i gran cimier le penne;
Abiti, fregj, imprese, arme e colori
D’oro e di ferro al sol lampi e folgotо.
Sembra d’alberi deilsi alla forefta
L’un eampц el’altro, di tant’aste abonda.
Son tesi gti archi j e son le lance in reia:
Vibransi i dardi, e rotasi ogni fionda:
Ogni cavallo in guerra anco s’appresta:
Gli odj e’l furor del suo signor seconda:
Raspa, batte, nitrisce e si raggira;
Gorifia le nari, e fumo e foco spira.
Bello in si bella vista anco e l’orrorr!
"Открылось великолѣпное и удивительное зрѣлище, когда оба войска выстроились одно противъ другаго, когда развернулись въ порядкѣ полчища, двигаться и нападать готовыя! Распущенныя по вѣтру знамена волнуются; на высокихъ гребняхъ шлемовъ перья колеблются; испещренныя одежды, вензели и цвѣты оружій, злато и сталь яркимъ блескомъ и сіяніемъ лучи солнечные отражаютъ.
«Въ густой и высокой лѣсъ сомкнулись копья: столь многочисленно и то и другое воинство! Натянуты луки, обращены копія, сверкаютъ дротики, пращи крутятся, самый конь жаждетъ кровавой битвы: онъ раздѣляетъ ненависть и гнѣвъ ожесточеннаго всадника; онъ роетъ землю, бьетъ копытами, ржетъ, крутится, раздуваетъ ноздри, и дымомъ и пламенемъ, пышетъ.»
Но битва закипѣла, часѣ отъ часу становится сильнѣе и сильнѣе. Въ сраженіи есть минуты рѣшительныя; онѣ не столь ужасны. Побѣдитель преслѣдуетъ, побѣжденный убѣгаетъ; и тотъ и другой увлекаются примѣромъ товарищей своихъ, и тотъ и другой заняты собою. Но минута ужасная есть та, когда оба войска, послѣ продолжительнаго и упорнаго сопротивленія, истощивъ всѣ усилія храбрости и искусства воинскаго, ожидаютъ рѣшительнаго конца, — побѣды, или пораженія, когда всѣ гласы, всѣ громы сольются во едино и составятъ нѣчто мрачное, неопредѣленное и безпрестанно возрастающее: сію минуту Поетъ описываетъ съ необыкновенною вѣрностію:
Cosi si combatteva: e in dubbia lance
Col timor le speranze eran soupese.
Pien tutto il campo è di spezzate lance,
Di rotti scudi, e di troncato arnese:
Di spade ai petti, alle squarciate pance.
Altre confitte, altre per tena; stese;
Di corpi altri supini, altri co’volti
Quasi mordendo il suolo, al suol rivolti.
Giace il cavallo al suo sigaore appresso:
Giace il compagno appo il compagno estinto,
Giace il nemico appo il nemico, e spesso
Su 'l morto il vivo, il vincitor su il vinto.
Non v’e filenzio, e non v’e grzdo espresso,
Ma odi un non so che roco, e indiftinto,
Fremitt di furor, mormori d’ira
Gemiti di chi langue, e di chi spira.
L’arme, che giа si liete in vista foro,
Facceano or mostra spaventosa e mesta.
Perduti ha i lampi il ferro, iraggi l’oro,
Nulla vaghezza ai bei color più resta.
Quanto apparia d’adorno, e di decoro
Ne' cimieri, e ne fregi, or si calpesta.
Le polve ingombra clo ch' al sangue avanza,
Tanto i campi mutata avean sembianza (*)!
(*) Въ сихъ трехъ октавахъ безсмертный Тассъ превзошелъ себя. Здѣсь полная картина. Ничего лишняго и ничего натянутаго, сверхъестественнаго. Non v' è silenzio non v' è grido espresso? И три слѣдующія стиха живописны. Въ послѣдней октавѣ стихотворецъ повторяетъ всѣ подробности, и кончитъ какъ мастеръ: Tanto i campi avean mutata sembianza. Соч.
"Такъ ратовало воинство съ равнымъ страхомъ и надеждою. Все поле завалено преломленными коньми, разбитыми щитами и доспѣхами. Мечи вонзилися въ грудь, въ прободенные панцыри; иные по землѣ разметаны. Здѣсь трупы ницъ поверженные въ прахъ; тамъ трупы лицомъ обращенные къ солнцу.
"Лежитъ конь близь всадника, лежитъ товарищь близь бездыханнаго товарища, лежитъ врагъ близь врага своего и часто мертвый на живомъ, побѣдитель на побѣжденномъ. Нѣтъ молчанія, нѣтъ криковъ явственныхъ, но слышится нѣчто мрачное, грубое: клики отчаянія, гласы гнѣва, воздыханія страждущихъ, вопли умирающихъ.
"Оружіе, дотолѣ приятное взорамъ, являетъ зрѣлище ужасное и плачевное. Утратила блескъ и лучи свои гладкая сталь. Утратили красоту свою разноцвѣтные доспѣхи. Богатые шлемы прекрасныя, латы въ прахъ ногами попраны. Все покрыто пылью и кровью: столь ужасно премѣнилось воинство {Сія картина поля сраженія напоминаетъ намъ прекрасные стихи Ломоносова:
Различнымъ образомъ повержены тѣла:
Иный съ размаху мечъ занесъ на сопостата,
Но прежде прободенъ, удара не скончалъ.
Иный, забывъ врага, прельщался блескомъ злата;
Но мертвый на корысть желанную упалъ.
Иный отъ сильнаго удара убѣгаетъ,
Стремглавъ на низъ слетѣлъ и стонетъ подъ конемъ;
Иный, пронзенъ, угасъ, противника сражая;
Иный врага повергъ, и умеръ самъ на немъ.
Замѣтимъ и мимоходомъ для стихотворцевъ, какую силу получаютъ самыя обыкновенныя слова, когда они поставлены на своемъ мѣстѣ. Соч.}!
Мы неможемъ останавливаться на всѣхъ красотахъ освобожденнаго Іерусалима; ихъ множество! Прелестнвй епизодъ Ерминіи, смерть Клоринды, Арамидины сады и единоборство Танкреда съ Аргантомъ! что читалъ васъ безъ восхищеенія? Вы останетесь незабвенными для сердецъ чувствительныхъ и для любителей всего прекраснаго! Но въ поемѣ Тассовой есть красоты другаго рода; и на нихъ должно обратить вниманіе поету и критику. Описаніе нравовъ народныхъ и обрядовъ вѣры есть лучшая принадлежность епопеи, Tacсъ отличился въ ономъ, Съ какимъ искусствомъ изображалъ онъ нравы рыцарей, ихъ великодушіе, смиреніе въ побѣдѣ, неимовѣрную храбрость и набожность! съ какимъ искусствомъ приводитъ онъ крестовыхъ воиновъ къ стѣнамъ Іерусалима! Они горятъ нетерпѣніемъ увидѣть священные верхи града Господня. Издали воинство привѣтствуетъ его безпрерывными восклицаніями, подобно мореплавателямъ, открывшимъ желанный берегъ. Но вскорѣ священный страхъ и уныніе смѣняютъ радость: никто безъ ужаса и сокрушенія не дерзаетъ взглянуть на священное мѣсто, гдѣ Сынъ Божій искушалъ человѣчество страданіемъ и вольною смертію. Главы и ноги начальниковъ обнажены; все воинство послѣдуетъ ихъ примѣру, и гордое чело рыцарей смиряется предъ тѣмъ, кто располагаетъ по волѣ и побѣдою, и лаврами, и славою земною, и царствомъ неба. Такого рода красоты, суровыя и важныя, почерпнуты въ нашей религіи: древніе ничего не оставили намъ подобнаго. Всѣ обряды вѣры, всѣ страшныя таинства обогатили Тассову поему. Ринальдо вырывается изъ объятія Армиды; войско встрѣчаетъ его съ радостными восклицаніями. Юный витязь бесѣдуетъ снова съ товарищами о войнѣ, о чудесахъ очарованнаго лѣса, которыя онъ одинъ можетъ разрушишь: но простый отшельникъ Петръ совѣтуетъ рыцарю исповѣдью очиститься отъ заблужденій юности, прежде нежели онъ приступитъ въ совершенію великаго подвига. Сколько ты обязанъ Всевышнему! говоритъ онъ. Его рука спасла тебя; она спасла заблуждшую овцу и причислила не къ своему стаду. Но ты покрытъ еще тиною міра, и самыя воды Нила, Гангеса и Океана не могутъ очистить тебя: одна благодать совершитъ сіе. Онъ умолкъ, и сынъ прелестной Софіи, сей гордый и нетерпѣливый юноша, повергается въ стопамъ смиреннаго отшельника, исповѣдуетъ ему прегрѣшенія юности своей, и очищенный отъ оныхъ идетъ безтрепетно въ лѣса, исполненные очарованій волшебника Исмена. Годофредъ, желая осадить городъ, приготовляетъ махины, стѣнобитныя орудія; но строгій Петръ является въ шатеръ къ военачальнику. Ты приуготовляешь земныя орудія, говоритъ онъ набожному повелителю, a неначинаетъ, отколѣ надлежитъ. Начало всего на небѣ. Умоляй Ангеловъ и полки Святыхъ; подай примѣрѣ набожности войску. И на утро отшельникъ развѣваетъ страшное знамя, въ самомъ раю почитаемое; за нимъ слѣдуетъ ликъ медленнымъ шагомъ; священнослужители и воины (соединившіе въ рукѣ своей кадильницу съ мечемъ), Гвильемъ и Адимаръ, заключаютъ шествіе лика; за ними Годофредъ и начальники и войско обезоруженное. Не слышно звуковъ трубы, и гласовъ бранныхъ; но гласы молитвы и смиренія…
Te genitor, te figlio eguale al Padro
E te, che d’ambo uniti amando Sphi,
E te d’Uomo, edi Dia Vergine Madre,
Invocano propiza a i lor desiri, и пр. и пр.
Такъ шествуетъ поющее воинство, и гласы его повторяютъ глубокія долины, высокіе холмы и ехо пустынь отдаленныхъ. Кажется, другой ликъ проходитъ въ лѣсахъ, доселѣ безмолвныхъ, и явственно великія имена Маріи и Христа повторяются. Между тѣмъ со стѣнъ города, взираютъ въ безмолвіи удивленныя поклонники Могаммеда на обряды чуждые, на велелѣпіе чудесное и пѣніе божественное. Но вскорѣ гласы проклятій и хуленій невѣрныхъ наполняютъ воздухъ: горы, долины и потоки пустынные ихъ съ ужасомъ повторяютъ.
Такимъ образомъ великій Стихотворецъ умѣлъ противупоставить обряды, нравы и религіи двухъ враждебныхъ народовъ, и изъ садовъ Армидиныхъ, отъ сельскаго убѣжища Ерминіи, перенестись въ станъ хрістіанскій, гдѣ все дышетъ благочестіемъ, набожностію и смиреніемъ. Самый языкъ его измѣняется. Въ чертогахъ Армиды онъ сладостенъ, нѣженъ, изобиленъ; здѣсь онъ мужественъ, величественъ и даже суровъ.
Тѣ, которые упрекаютъ Итальянцовъ, забываютъ двухъ поетовъ: Альфьери — душею Римлянина, Данта — зиждителя языка Италіянскаго, и Петрарка, который нѣжность, сладость и постоянное согласіе умѣлъ сочетать съ силою и краткостію.
- ↑ Аріостъ писалъ, что хотѣлъ, противъ Папъ. Онъ смѣялся надъ подложной Хартіей, которою имп. Константинъ уступаетъ Викарію С. Петра Римъ въ потомственное правленіе, и книга его напечатана въ Римѣ on lisenzia de superiori. Соч.
- ↑ Напрасно будутъ мнѣ указывать на Англійскихъ и Нѣмецкихъ писателей, подражавшихъ Аріосту. Я отдаю полную справедливость Виланду, остроумному поету и зиждителю новаго языка въ своемъ отечествѣ; но скажу, и должно со мною согласиться, что въ Оберонѣ менѣе вещей нежели въ Орландѣ; языкъ не столь полонъ, и заставляетъ всегда чего нибудь желать; Поетъ недоговариваетъ, и ето весьма часто. Позвольте сдѣлать слѣдующій вопросъ: если бы Виландъ писалъ въ Италіи, во времена Аріоста, то какой бы видъ получила его поема? — Языкъ y стихотворца то же что крылья у птицы, что матеріалъ y ваятеля и что краски y живописца. Соч.