Итальянская новелла и «Декамерон» (Андреева)/ДО

Итальянская новелла и "Декамерон"
авторъ Александра Алексеевна Андреева

Опубл.: 1880. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ИТАЛЬЯНСКАЯ НОВЕЛЛА и ДЕКАМЕРОНЪ
Историко-литературные очерки.

Въ литературной жизни современной Европы замѣтно чувствуется усиліе найти новые пути художественной мысли, наиболѣе удовлетворяющіе поэтическимъ требованіямъ новыхъ поколѣній. Современные питатели привыкли искать въ литературѣ не одной утѣхи и забавы, не одного скоро-преходящаго наслажденія красотою поэзіи, — они привыкли искать въ ней строгую мысль и не только вѣрное отраженіе своихъ настроеній и желаній, но и рѣшеніе многихъ мучительныхъ вопросовъ дня. Заставляя поэзію служить самымъ насущнымъ интересамъ, самымъ глубокимъ задачамъ жизни, они требуютъ отъ нея и той новой художественной формы, которая отвѣчала бы широкимъ запросамъ критической мысли, преобладающей у нашихъ поколѣній, и выражала бы въ себѣ всѣ стороны нашей сложной цивилизаціи. Отъ этихъ обширныхъ требованій, отъ этого исканія новой формы для болѣе широкаго содержанія происходитъ и стремленіе уничтожить тѣ рамки, въ которыя теорія словесности заключаетъ проявленія творческой фантазіи. Сколько замѣчательныхъ поэтическихъ произведеній возникаетъ въ наше время, которыя столько же заслуживаютъ названія иногда психологическаго этюда, иногда культурно-исторической картины, иногда этнографическаго бытового очерка, сколько — художественнаго разсказа или повѣсти. И это нарушеніе установленныхъ разграниченныхъ формъ, и часто даже полное отсутствіе твердо-опредѣленной поэтической формы вызываетъ преобладаніе того рода словесности, который считается въ наше время наиболѣе популярнымъ к распространеннымъ. Несомнѣнно, что романъ можетъ соединить въ себѣ многіе элементы поэтической мысли времени: тутъ встрѣчаемъ и трагическій конфликтъ сложныхъ страстей и характеровъ, и лирическое воплощеніе сердечныхъ чувствъ и душевныхъ страданій; тутъ въ широкомъ руслѣ повѣствовательной прозы слились всѣ теченія словеснаго искусства, которыя въ теоріи такъ строго распредѣляются по разнымъ родамъ и видамъ. Охъ этого роману, современному эпосу, принадлежитъ такая выдающаяся роль въ литературѣ нашею времени. Современная поэтическая мысль, тяготясь узко-размѣренными границами другихъ родовъ поэзіи, заставляетъ по преимуществу романъ служить своимъ обширнымъ цѣлямъ и замысламъ, такъ какъ онъ представляетъ собою наиболѣе для того удобную форму. Въ самомъ дѣлѣ, существуя, въ томъ видѣ, какъ онъ распространенъ у насъ, какихъ-нибудь сто, полтораста лѣтъ, романъ идетъ постоянно впередъ, постоянно мѣняетъ съ каждою смѣной поколѣнія какъ свое содержаніе, такъ и форму, подчиняясь новымъ условіямъ умственной жизни у даннаго общества и въ данную эпоху. Насколько романъ способенъ видоизмѣняться, будучи тѣсно связанъ съ движеніями мысли у разныхъ поколѣній одного и того же народа, можно видѣть на примѣрѣ французской литературы, если сопоставить декламаторскую напыщенность «Новой Элоизы», субтильное резонированіе мадамъ де-Сталь и горячій лиризмъ первыхъ произведеній Жоржъ-Сандь — съ такими романами, какъ «Madame Bovary» Флобера и «le Nabab» Доде. Благодаря широтѣ рамки, растяжимости внѣшней формы, соотвѣтствующей самому разнородному содержанію, романъ занимаетъ видное мѣсто въ литературѣ, представляя собою самаго популярнаго выразителя всѣхъ стремленій, движеній и направленій нашей общественной и душевной жизни.

Не вмѣстѣ съ тѣмъ онъ я самъ ноешь на себѣ слѣды того преобладанія научныхъ и критическихъ методовъ, которые отличаютъ современную мысль. Онъ вырождается въ безпощадный анализъ дѣйствительности, въ наслѣдованіе внутренней и внѣшней жизни человѣка, какимъ мы его видимъ у новыхъ романистовъ реальной школы во Франціи: онъ обращается, по выраженію Фона, въ складочное мѣсто наблюденій надъ человѣкомъ, становится «une enquête sur l’homme», и оттого не только безпредѣльно расширяетъ свою форму, но мало-по-малу совершенно упускаетъ ее изъ виду. И это исканіе правда, путемъ художественнаго наблюденія, въ погонѣ за физіологическими и психологическими открытіями, производится современными романистами часто въ ущербъ художественной сторонѣ предмета. Возьмемъ, для примѣра, романа бр. Гонкуръ; несмотря ни всю точность, вѣрность кисти въ обрисовкѣ характеровъ и положеній, несмотря на тонкость и неоспоримую правдивость наблюденія, романа эти не производятъ художественнаго обаянія, какъ истинно поэтическія творенія другого какого, быть можетъ, и менѣе правдиваго пера. Или вглядимся въ дѣятельность хорошо извѣстнаго и русской публикѣ писателя А. Доде. Какой романъ по цѣльности, законченности, пластичности форма можетъ сравниться съ его «Fromont jeune et Risler ainé»? А между тѣмъ въ слѣдующихъ за этимъ романахъ Доде такъ увлекся широкимъ полекъ изученія, которое представляло ему парижское общество, что послѣдній его романъ, «le Nabab», вышелъ, правда, произведеніе" изъ ряду вонъ по мастерству и драматизму отдѣльныхъ картинъ, но въ цѣломъ не представляетъ того сильнаго, строго размѣреннаго организма, какимъ является «Fromont». Что тутъ слѣдуетъ винить: разнообразіе ли и безотрадную путаницу той жизни, которая окружаетъ поэта, одареннаго мягкою отзывчивою душою, или ту школу ультра-реалистовъ, въ которой онъ примкнулъ, — вопросъ мудреный. Несомнѣнно только, что если въ общемъ, по глубинѣ и жизненности выводимыхъ типовъ, «Набобъ» не менѣе замѣчателенъ, чѣмъ «Fromont», то съ внѣшней сторона, т.-е. въ ясности и простотѣ плана, въ сжатомъ драматизмѣ разсказа, «Набобъ» ниже «Fromont»; несомнѣнно, что форма художественнаго повѣствованія пострадала въ послѣднемъ произведши Доде. А между тѣмъ пренебрежете формой, въ силу какихъ бы-то ни было теорій и идей, въ силу даже научныхъ стремленій во имя добра и истина, всегда вредно, всегда грустно отзывается на поэтическомъ произведеніи. — Въ самомъ дѣлѣ, пренебрегать формою къ поэзіи — не значитъ ли отрицать красоту въ искусствѣ? Заботиться о точности производимыхъ поэтомъ изыскивай, не думая ни о фабулѣ, ни о живости дѣйствія, ни о его постепенномъ веденіи — не значитъ-ли давать перевѣсъ содержанію надъ формою? Не значитъ-ли тѣмъ самымъ нарушать вѣчные искусства?

При нашихъ высокихъ требованіяхъ отъ литература, при возникновеніи новыхъ критическихъ школъ, литературныхъ теорій, требующихъ новаго содержанія, но не находящихъ для вето истинной формы, невольно чувствуется, что мы стоимъ посреди расходящихся дорогъ. И невольно мысль обращается къ прошлому, ища въ немъ такого распутій, и съ особеннымъ вниманіемъ останавливается на той эпохѣ, когда художественная мысль избираетъ новые пути, когда въ отвѣтъ на новыя требованія возникаютъ и новые виды литературныхъ произведеній; когда, выростая изъ потребностей самой жизни, складываются новыя формы поэзіи, раздѣляемыя впослѣдствіи теоріею тѣсными рамками по равнымъ родамъ и видамъ словесности. Въ наше время особенно интересно прослѣдить, какъ этотъ вновь созданный видъ литературной мысли достигаетъ высокаго неумирающаго значенія, благодаря равновѣсію между внутреннимъ содержаніемъ и внѣшнимъ построеніемъ; интересно посмотрѣть, какъ создавались памятники искусства, примирявшіе въ себѣ служеніе общественнымъ идеаламъ съ неподражаемою красотою формы. Такой интересъ представляетъ собою древняя «итальянская новелла».

Изъ темнаго многовѣковаго броженія обще-европейской мысли, Италія въ средніе вѣка раньше другихъ находитъ исходъ и раньше другихъ выступаетъ на открытую дорогу художественнаго совершенствованія. Благодаря особымъ условіямъ своего историческаго положенія, отчасти воспоминаніямъ античной культуры, которыя въ ней не прерываются во все продолженіе темнаго періода, Италія раньше другихъ выработываетъ себѣ орудіе художественной мысли, богатый поэтическій языкъ, раньше другихъ производитъ и великихъ поэтовъ; Данта, Петрарку, Боккачіо, которыя воплотили въ художественныхъ образахъ всю мысль своей эпохи, указали новые пути европейской литературѣ. Безсмертную славу Боккачіо заслужилъ сборникомъ фривольныхъ новеллъ, назначенныхъ для утѣшенія и развлеченія влюбленныхъ, сборникомъ объединившимъ въ изящномъ разсказѣ разрозненные элементы всего средневѣковаго повѣствованія. Въ «Декамеронѣ» Боккачіо впервые обще-европейскій повѣствовательный матеріалъ одѣваетъ вполнѣ законченною художественною формою, воплощая въ ней все то, что издревле тѣшило и занимало фантазію новыхъ народностей Европы. Онъ обработываетъ тэмы той народной повѣсти, которая бойко-насмѣшливымъ характеромъ защищала въ средніе вѣка вольную мысль, а реалистическимъ направленіемъ представляла противовѣсъ отвлеченно-идеальному строю рыцарскихъ эпопей, и тѣмъ создаетъ вполнѣ самобытный, невызванный подражаніемъ классикамъ, новый родъ поэзіи. Онъ впервые вноситъ художественный реализмъ въ литературу новой Европы: лишенный всякой условности искусственнаго повѣствованія въ родѣ аллегоріи, пастушескихъ идиллій античной миѳологіи, «Декамеронъ» воспроизводитъ передъ нами пеструю массу лицъ, сословій, типовъ, характеровъ, взятыхъ изъ живой дѣйствительности, внушенныхъ опытомъ личной и народной жизни. Въ художественной обработкѣ тѣхъ сюжетовъ, которыми изстари богата народная память, геніальный разсказчикъ тонкими, правдивыми чертами возсоздаетъ умственную и нравственную физіономію всего человѣка: въ безпритязательномъ пересказѣ старинной сказки-анекдота, онъ умѣетъ найти неизмѣняемыя черта нашей природы, указать въ будничныхъ явленіяхъ тѣ мотивы и импульсы человѣческой жизни, которые никогда не перестанутъ управлять и руководятъ нами. Эта искренность и правдивость наблюдатели-художника сказывается необыкновенною жизненностью его созданій, на разстояніи столькихъ вѣковъ дѣйствующихъ всѣмъ обаяніемъ высокаго реализма. А близость новеллы въ жизни современнаго ей общества, народное происхожденіе ея томъ и сюжетовъ были причинами огромной популярности «Декамерона»: онъ скоро сталъ любимымъ народнымъ чтеніемъ, и распространился въ переводахъ и передѣлкахъ по всей Европѣ. Новеллы эти встрѣчаются и въ русскихъ старинныхъ повѣстяхъ и народныхъ сказкахъ. Боккачіо открываетъ собою длинный рядъ новеллистовъ-подражателей, ихъ насчитываютъ до 250, и всѣ они подобно ему обработываютъ эпическій матеріалъ, живущій въ памяти народа, подобно ему держатся искренняго реализма, возсоздавая въ яркихъ, привлекательныхъ образахъ, въ легкихъ и доступныхъ сюжетахъ, близкую имъ дѣйствительность. И съ теченіемъ времени они такъ удачно обработали свой реалистическій матеріалъ, что накопили множество общечеловѣческихъ самыхъ разнообразныхъ и благодарныхъ темъ, мотивовъ, ситуацій; а художественная форма изъ изящнаго разсказа, образцомъ котораго служилъ «Декамеронъ», привлекала къ нимъ массы читателей и популяризировала ихъ на далекомъ Сѣверѣ. Вотъ почему и Шекспиръ сюжеты не только комедій, но и «Отелло», «Ромео и Юліи», «Венеціанскаго купца», заимствовалъ изъ итальянскихъ новеллъ, точно такъ-же, какъ пользовался ими Мольеръ и другіе французскіе и англійскіе драматурги. Можно сказать, что въ продолженіи многихъ столѣтій Европа учится у итальянцевъ, какъ пользоваться богатствомъ народныхъ вымысловъ, одѣвая ихъ въ формы не шутливой новеллы-анекдота, а въ формѣ драмы и комедіи, какъ болѣе сродныя ихъ сѣвернымъ умамъ.

Но тотъ-же реализмъ, внесеніе котораго въ литературу составляетъ безсмертную заслугу Боккачіева «Декамерона», обусловливаетъ до нѣкоторой степени и тѣ темныя стороны новеллы, возникающія въ нашемъ представленіи при одномъ названіи сборника. Примѣняясь къ воспроизведенію той области жизни, гдѣ при грубости общественныхъ и семейныхъ отношеній преобладаетъ неустойчивость и шаткость нравственныхъ понятій, гдѣ огромную роль играетъ физическая сила, животный инстинктъ, — искренность реализма сказывается грубостью сюжетовъ, совершенно невозможныхъ въ развитой литературѣ. Правдивость и тщательность описанія, возсоздающаго всякую ситуацію съ полнотою жизненнаго явленія, тонкое и мѣткое опредѣленіе всѣхъ скрытыхъ мотивовъ дѣйствія, — всѣ эти качества наблюдателя-разсказчика обращаются противъ него; его манера переходитъ въ самый возмутительный цинизмъ, когда прилагается въ обработкѣ сюжетовъ, хотя и созданныхъ народною фантазіею, но недостойныхъ художественнаго пересказа; писателя-юмориста привлекаютъ, къ тому же, темы преимущественно комическія, а комизмъ на низкой степени общественнаго и литературнаго развитія, большею частью грязно-циническаго свойства. Пользуясь примѣромъ Боккачіо, дѣлая распущенность и вольность веселаго разсказа основными чертами новеллы, многочисленные послѣдователи его довели эти недостатки до крайнихъ предѣловъ, и превратили изящную сказку-анекдотъ въ родъ далеко неизящной литературы. Поэтому Боккачіо совершенно заслуженно пользуется репутаціей скабрезнаго писателя, я многое въ немъ способно оттолкнуть современнаго читателя и затруднить знакомство съ его великимъ произведеніемъ. Но не слѣдуетъ упускать изъ виду, что эта неудобная сторона «Декамерона» — вліяніе эпохи, и зависитъ отъ особыхъ условій поэзіи и быта далекаго прошлаго. Съ тому же исторія литературы указываетъ намъ не мало такихъ отдѣловъ, гдѣ приходится на время отказываться отъ нашихъ нравовъ и художественныхъ вкусовъ, чтобы не оскорбляться грубостью и цинизмомъ многихъ замѣчательныхъ произведеній, чтобъ видѣть ихъ высокія достоинства за темными чертами, присущими отчасти и такимъ великимъ памятникамъ всемірной литературы, какъ творенія Сервантеса и Шекспира.

Если откинемъ изъ «Декамерона» тѣ новеллы его, съ которыми никакъ не мирится наше нравственное чувство, то мы найдемъ въ немъ интересный примѣръ того, какъ создается наиболѣе близкая къ жизни, наиболѣе популярная форма поэзіи. По времени онъ не настолько отдаленъ отъ насъ, чтобъ мы не знали ни его источниковъ, ни той жизни, той исторической обстановки, которая вызвала его, а между тѣмъ на него можно смотрѣть, какъ на образецъ вполнѣ классическій: давно отжили интересы, тѣ идеалы, защитникомъ которыхъ являлся новеллистъ, устарѣло самое содержаніе разсказа, — неумирающимъ осталось одно его художественное значеніе, изящная законченность его формы. На этой формѣ эпоса, по внѣшнему виду наиболѣе близкой нашему роману, на реалистическомъ характерѣ новеллы интересно наблюдать тѣ законы, которые управляютъ воспроизведеніемъ жизни въ искусствѣ, и которые лежатъ въ основѣ всякаго повѣствованія, какъ бы широко ни было его содержаніе, какими бы широкими замыслами оно ни задавалось.

Имѣй въ виду эту эстетическую сторону итальянской новеллы, поневолѣ придется оставить нѣсколько въ сторонѣ ея историческое, общественное значеніе. Что оно въ новеллѣ существовало — несомнѣнно: во всякомъ истинно- высокомъ произведеніи искусства, даже когда оно задается, повидимому, самыми незначительными фривольными цѣлями, форма неотдѣлима отъ содержанія; и геніальный писатель, воплощай въ художественныхъ образахъ все, что живетъ въ мысляхъ его эпохи, возсоздавая съ рѣдкой полнотою и ясностью многія и темныя ея стороны, хотя бы для потѣхи и развлеченія публики, всегда будетъ имѣть сатирически-обличительное значеніе. Да и самый народъ, который узнаетъ въ художественной переработкѣ своего писателя тэмы и сюжеты, издревле близкіе его фантазіи, и разноситъ ихъ въ разные концы свѣта, цѣнитъ въ новеллѣ не одну ея форму, не одну художественную законченность разсказа: насмѣшливая веселая новелла была близка народу всѣхъ своимъ содержаніемъ, какъ произведеніе національнаго духа, отравивши въ себѣ всѣ настроенія общества, всѣ интересы и идеалы, вытекавшіе изъ коренныхъ основъ его духовной жизни. Даже можно сказать, что эту излюбленную народомъ форму словесности вызвали и обусловили идеалы извѣстнаго быта и историческаго положенія. Поэтому тѣсная зависимость легкаго и второстепеннаго жанра, какимъ представляется теперь фривольная итальянская повѣсть, отъ исторической жизни, ее создавшей, поражаетъ насъ на каждой страницѣ «Декамерона»; и поэтому-то, несмотря на то, что мы имѣемъ въ виду только художественное значеніе новеллы, — нѣтъ возможности въ прадѣдахъ журнальной статьи сдѣлать болѣе полный разборъ знаменитаго памятника — намъ придется касаться, хотя и бѣгло, той культуры, которая вызвала въ жизни такую именно, а не иную форму національной литературы.

I.

Литературная мысль среднихъ вѣковъ въ эпоху броженія умственныхъ силъ народа породила огромные запасы повѣствовательнаго матеріала, составлявшаго общее достояніе всей Европы. Долгое время матеріалъ этотъ живетъ въ памяти и фантазіи народа, пока не распредѣлится усиліями многихъ поколѣній и поэтическимъ творчествомъ отдѣльныхъ лицъ по раввинъ отдѣламъ устной и письменной литературы. Въ этомъ необработанномъ и хаотическомъ матеріалѣ лежатъ сѣмена многихъ будущихъ произведеній, и къ нему принуждена обращаться исторія литературы, отыскивая первообразы тѣхъ типовъ и сюжетовъ, которые въ позднѣйшія времена составляютъ славу безсмертныхъ памятниковъ въ національныхъ европейскихъ литературахъ. Изъ этого матеріала создалась и итальянская новелла, и прототипы ея сюжетовъ и мотивовъ легче найти въ немъ, чѣмъ источники другихъ произведеній, болѣе сложныхъ по формѣ и болѣе отдаленныхъ по времени.

При открытіи новой литературной дѣятельности, смѣнившей античную образованность, юной, неокрѣпшей еще фантазія европейскихъ народовъ приходилось усвоивать и переработывать самые разнородные и разнохарактерные элементы поэзіи. Изъ народной памяти не могли скоро изгладиться образы древнихъ героевъ, созданные развитою миѳологіею германскихъ племенъ и жившіе еще въ пѣсняхъ и преданіяхъ воинственныхъ, принявшихъ крещеніе, варваровъ. Къ этимъ воспоминаніямъ присоединялись не менѣе живучіе остатки античнаго язычества, такъ сильно своею богатою цивилизаціею импонировавшаго сѣвернымъ народамъ: классическія воспоминанія живутъ въ самой глубинѣ темнаго періодъ и имена троянскихъ героевъ, Александра Македонскаго, Виргилія и Аристотеля входятъ въ кругъ баснословныхъ героевъ и украшаются множествомъ вымысловъ и сказаній. Языческихъ — германскихъ и классическихъ — воспоминаній не могло вытѣснить и христіанство: новой религія вносила въ мысль Европы не одни только нравственныя и догматическія истины, но « пеструю массу притчъ, преданій и легендъ, поэтическихъ представленій, проникнутыхъ восточною образностью, порожденныхъ плодовитой фантазіей восточныхъ народовъ; новая религія смѣшала свои вѣрованія съ тѣмъ, что жило уже въ фантазіи народа и, порождая литературу двоевѣрія, одѣвала языческія вѣрованія поэтическою формою апокрифовъ, легендъ, суевѣрій и повѣрій двойственнаго, смѣшаннаго характера.

Изъ этой разнообразной смѣси поэтическихъ элементовъ образовалась и повѣствовательная литература средневѣковой Европы. Литература эта течетъ двумя широкими руслами, совершенно несходными ни по направленію, ни по формѣ, хотя оба исходятъ изъ одного источника. Народы, отвоевавшіе себѣ мѣсто въ Европѣ и занятые устройствомъ своихъ внѣшнихъ отношеній, своего государственнаго феодальнаго быта, требовали высокаго рода поэзіи, требовали того повѣствованія, которое отражало бы идеалы ихъ воинственной дѣятельности, воплощало образы ихъ еще миѳологіей завѣщанныхъ героевъ, и воспѣвало подвиги х битвы, сохраняя для потомства славу ихъ вождей и воиновъ. Изъ воинственной кантилены образовалась та французская „Chanson de Gestes“, распадавшаяся на нѣсколько цикловъ, изъ которой позже выросла рыцарская поэма, искусственный рыцарскій романъ, проникнутые интересами феодаловъ, и проводившіе въ жизнь свой особый кодексъ идеальныхъ, нравственныхъ и религіозныхъ понятій. Въ новомъ мірѣ этихъ образовъ и сюжетовъ, въ разныхъ циклахъ этихъ героическихъ „Дѣяній“ сказывалась та присущая всякому народу потребность эпическаго творчества, которая вызвала какъ „Одиссею“ и „Иліаду“, такъ и германскую сагу и русскую былину. Если миѳическая поэзія выражаетъ собою стремленіе пытливаго ума найти разгадку и объясненіе явленіямъ природы, то и родственное ей эпическое творчество вытекаетъ изъ не менѣе глубокихъ и коренныхъ стремленій человѣческаго ума ко всему идеально-высокому, героическому, возбуждающему силы на подвигъ, напоминающему о высокихъ цѣляхъ и задачахъ существованія.

Но въ тѣхъ же миѳическихъ образахъ и преданіяхъ, изъ которыхъ развивается героическая поэма, зарождается животный эпосъ и та народная сказка, пріемы и мотивы которой такъ же общи у всѣхъ народовъ, какъ общи у нихъ пріемы и мотивы героическаго эпоса. Любовь въ занимательному разсказу изъ жизни людей и животныхъ вытекаетъ не изъ потребности высокихъ идеальныхъ образовъ въ поэзіи, но изъ не менѣе сильной склонности народнаго ума тѣшиться смѣшною, забавною стороною жизни. Народное воображеніе, въ животномъ эпосѣ создаетъ и размножаетъ въ изобиліи тѣ темы и сюжеты, гдѣ выставляются не темныя силы нашей природы, но мелкое зло существованія, не высокіе подвиги, но мелкія будничныя черты человѣческихъ характеровъ и отношеній. У народовъ богатыхъ художественными силами, животный эпосъ выростаеть въ художественную басню, циклы сказокъ о Лисѣ и Волкѣ образуютъ сатирическій Roman de Renart, и народная сказка завершается художественною повѣстью. Поэтому какъ героическія эпопеи средневѣковыхъ народовъ породили и размножили искусственные рыцарскіе романы и поэмы, такъ и другая отрасль эпическаго повѣствованія, первой формой котораго является сказка, имѣетъ въ средневѣковой литературѣ множество разнообразныхъ представителей. Вытекая изъ склонности воображенія въ загадочно-остроумному, къ потѣшному и забавному, эта отрасль повѣствованія вызвала особый родъ разсказовъ, которымъ ученые присвоили названіе странствующихъ, потому что наукѣ удалось открыть и выяснить ихъ переходы и странствованія отъ однихъ народовъ къ другимъ, иногда, казалось бы, и лишеннымъ литературнаго общенія. Это повѣствованіе не есть народная сказка, вращающаяся въ мірѣ чудеснаго, описывающая намъ, съ извѣстными эпическими формами разсказа, похожденія и приключенія, въ которыхъ иногда за множествомъ деталей теряется и главная вить, основный мотивъ; это — не сложный сюжетъ, анекдотическаго характера, имѣющій предметомъ одно законченное дѣйствіе, завершившееся событіе, одну строго-опредѣленную тему. Сюжетъ этихъ мелкихъ разсказовъ и повѣстей имѣетъ такую же широкую распространенность въ народныхъ литературахъ, какъ основные мотивы героическаго и животнаго эпоса.

Въ средніе вѣка, въ пору горячей дѣятельности народной мысли, этотъ отдѣлъ повѣствованія чрезвычайно богатъ; родиной большинства этихъ сюжетовъ можно считать далекій Востокъ, богатую вымыслами Индію, откуда они въ переводахъ и передѣлкахъ перешли въ персидскую и арабскую литературу, а оттуда распространились на далекій Западъ; и хотя переводы такихъ сборниковъ какъ Тысяча и одна Ночь, Панчатантра, Калила и Димна, Гитопадеза, не были извѣстны въ ранней письменности среднихъ вѣковъ, тѣмъ не менѣе ихъ сказочно-анекдотическіе сюжеты могли являться въ народную фантазію какъ устныя преданія, проникавшія въ Европу черезъ Византію и арабовъ. Собственно говоря, общеніе средневѣкового Запада съ Востокомъ было значительное, и восточное вліяніе въ повѣствованіи новыхъ народовъ играетъ такую же большую роль, какъ и во всей ихъ художественной дѣятельности. Любовь въ аллегоріи, яркіе образы, хитросплетенное дѣйствіе, остроумная загадка въ основѣ сюжета, тонко-проницательная разгадка и неожиданная развязна, — эти основныя черты восточнаго какъ нельзя болѣе способны были привиться къ молодое литературной мысли и дать разсказчикамъ обильный и благодарный матеріалъ. На Востокѣ, при особыхъ условіяхъ литературы, эти вымыслы превратились въ ту волшебную арабскую сказку, которая неумѣреннымъ преобладаніемъ сверхъестественнаго, массою безконечныхъ эпизодовъ и деталей утомляетъ воображеніе европейца. Средневѣковая „странствующая“ повѣсть съ восточнымъ содержаніемъ не впадаетъ въ эту крайнюю фантастичность и не отдаляется отъ дѣйствительной жизни, какъ, напримѣръ, сказки Шехерезады: она всегда остается вѣрна реалистическимъ стремленіямъ народнаго ума, изъ которыхъ вытекла.

Общенію Европы съ Востокомъ содѣйствовало въ сильной степени христіанство, и отдѣлъ сказочно-анекдотическаго повѣствованія обогащался благодаря самымъ религіознымъ потребностяхъ народа. Церковное ученіе, овладѣвая европейскою мыслью, должно было примѣняться къ тому, что раньше его жило въ народныхъ умахъ, мириться съ остатками языческихъ понятій. Народная фантазія очень скоро аттрибуты языческихъ божествъ перенесла на христіанскихъ святыхъ, а отцы церкви, воспитанные на символизмѣ восточнаго міровоззрѣнія, не имѣя силъ бороться съ живучими воспоминаніями классическихъ литературъ, мирились съ ними, стараясь находить въ нихъ скрытый таинственный смыслъ, заставляя античныя преданія и вѣрованія служить такимъ же преобразованіемъ новой вѣры, какимъ ветхій завѣтъ былъ для новозавѣтной исторіи. Если въ извѣстной фрескѣ римскихъ катакомбъ удобно было изобразитъ I. Христа подъ видомъ Орфея, привлекающаго звѣрей музыкою, то тѣмъ указанъ былъ путь примиренія старыхъ и новыхъ требованій: можно было во всѣхъ классическихъ миѳахъ видѣть не прямой ихъ смыслъ, во особое, символическое значеніе; такимъ путемъ можно было фантазіи новыхъ народовъ дать возможность пользоваться какъ тѣмъ, что издревле жило въ ней, такъ и тѣмъ, что заносилось въ нее и съ Востока. Допуская при своемъ толкованіи классическій миѳъ, церковная литература пользовалась для своихъ цѣлей столько же баснями Эзопа и Федра, сколько сказочной литературой Востока; стоило только къ разсказу прикрѣпить морализацію его, символическое объясненіе, и самый анти-христіанскій сюжетъ принималъ церковный характеръ догматически нравственнаго поученія. Отсюда возникли такіе латинскіе сборники какъ „Disciplina Clerical“» крестившагося еврея Петра Альфонса (странствующіе космополиты-евреи служили живою связью западныхъ и восточныхъ народовъ), какъ «Gesta Romanorun» — неизвѣстнаго составителя, пестрое собраніе равныхъ повѣстей и разсказовъ, «Дѣяній», приписываемыхъ и историческимъ вымышленнымъ лицамъ древней и современной сборнику Европы. Эти богатые матеріаломъ сборники одѣвали всѣ смѣшанные элементы средневѣкового повѣствованія формою назидательныхъ поученій, и подъ прикрытіемъ символическаго толкованія узаконили въ литературѣ совершенно чуждые церковнаго духа сюжеты.

Но, кромѣ этого санкціонированія постороннихъ вліяній, церковь и сама, собственнымъ воздѣйствіемъ, обогатила европейское повѣствованіе. Извѣстно, какъ развита была въ средніе вѣка и на Западѣ, и на Руси, легендарно-апокриѳическая литература, какой богатый матеріалъ давался самимъ евангельскимъ ученіемъ, преподаваемымъ въ притчахъ и подобіяхъ; извѣство, какою роскошью вымысловъ, преданій, сказаній и легендъ покрыты всѣ факты библейской исторіи; какую обильную пищу фантазіи доставляли хотя бы одни житія святыхъ. Церковное ученіе въ эту легендарную литературу вносило не только восточные элементы поэтическихъ образовъ, но и тотъ монашески-аскетическій духъ, которымъ проникнуты эти легенды. Монашество, родившееся на Востокѣ, создало изъ мѣстнаго матеріала массу поучительныхъ примѣровъ святости, твердости духа въ искушеніяхъ и т. п.; разсказы, которые вели свое начало изъ буддійской Индіи, создавались и не-христіанскими аскетами. Всѣ тѣ легенды, житія святыхъ хранили въ себѣ обильные запасы тамъ и сюжетовъ, благодарныхъ мотивовъ повѣствованія, которые, при перенесеніи на европейскую почву, одѣлись новыми красками и стали служить новымъ цѣлямъ и задачамъ народной мысли. Знаменитая назидательная повѣсть Варлаама и Іосафата съ ея несомнѣнно-восточными, бытъ можетъ, буддійскими мотивами, пользовалась большою популярностью въ средніе вѣка, потому что главное зерно повѣсти обставлено множествомъ отдѣльныхъ разсказовъ, притчъ и поученій, привившихъ впослѣдствіи совершенно иныя формы, перешедшихъ изъ монашеской легенды — въ фривольную новеллу! Тотъ духъ церковнаго ученія, духъ суроваго аскетизма, боявшагося земныхъ радостей и искушеній, и со собою глядѣвшаго на здѣшній грѣховный міръ, распространилъ въ массахъ сюжета повѣстей, крайне недоброжелательно относившихся къ женщинѣ. Падая на грубое воображеніе только-что вступавшихъ въ литературную жизнь народовъ, сюжеты эти вызвали и крайне-циническое содержаніе тѣхъ странствующихъ разсказовъ, той народной повѣсти, которая выростала изъ смѣшаннаго источника классическихъ воспоминаній, восточныхъ сточныхъ сборниковъ и христіанско-легендарной литературы. Отсюда развился, напримѣръ, цѣлый циклъ разсказовъ о женскомъ непостоянствѣ, о необузданности женскихъ страстей, разсказовъ въ родѣ «Эфесской Матроны», которые, судя по изобилію и распространенности ихъ варіантовъ, находили благодарную почву въ фантазіи средневѣкового человѣка. Мнѣніе, что женщина, виновница грѣхопаденія, — не человѣкъ, было одинаково популярно, какъ у васъ — на Руси, такъ и на рыцарскомъ Западѣ. Нравственная извращенность, сила хитрости, лживости, увертливости, рисуютъ въ народной повѣсти женщину скорѣе демономъ, исчадіемъ ада, чѣмъ воплощеніемъ всего высокаго и прекраснаго, какою мы видимъ ее въ героическихъ эпопеяхъ, рыцарскихъ романахъ. Впрочемъ, это направленіе народнаго ума, вызвавшее большой, существенный отдѣлъ итальянской новеллы, мы полнѣе увидимъ въ «Декамеронѣ», гдѣ религіозно-аскетическія цѣли первоначальныхъ источниковъ содѣйствовали только грубости и цинизму выросшихъ изъ нихъ повѣстей.

Такимъ образомъ, въ средневѣковой народной мысли, рядомъ съ героической поэмой, которая постоянными видоизмѣненіями превращается въ рыцарскій романъ, стоять не менѣе близкіе народному уму и не менѣе общіе всему Западу мотивы анекдотически-сказочнаго характера. Живя въ устныхъ преданіяхъ народа, или въ сборникахъ восточнаго происхожденія, какъ повѣсть «О семи мудрецахъ», конца XII-то вѣка, или въ обширномъ кругу легендарныхъ темъ, проникая въ видѣ отдѣльныхъ мотивовъ и въ феодально-рыцарскія эпопеи, не имѣя для себя отдѣльной законной формы словесности, — этотъ литературный матеріалъ представляетъ собою реалистически-комическій элементъ художественной мысли народа, служитъ какъ-бы противовѣсомъ тому идеально-героическому образу мыслей, который торжествуетъ въ рыцарской эпопеѣ. На зарѣ новаго времени рыцарское повѣствованіе завершается безсмертнымъ произведеніемъ Сервантеса, описаніемъ рыцарскихъ похожденій Донъ-Кихота. Въ насъ великій художникъ, за печальнымъ образомъ благороднаго идеалиста, нарисовалъ не менѣе живо и вѣрно природѣ реалистическое воплощеніе здраваго смысла, комическій типъ простолюдина — Санхо-Панча. Въ этихъ двухъ, вѣчно живыхъ типахъ возсозданы не только два основныя начала человѣческой мысли, но и два направленія всей той повѣствовательной литературы, которую завершалъ Сервантесъ въ «Донъ-Кихотѣ». Если благородный рыцарь, сражавшійся за Бога и даму, любилъ въ повѣствованіи подвига и похожденія изъ-за славя меча, создавалъ идеалъ воинственно-христіанскихъ героевъ, защитниковъ слабыхъ и угнетенныхъ, то въ другихъ отдѣлахъ національной литературы простолюдинъ, смотрѣвшій болѣе трезво и реально на міръ Божій, могъ высказывать и свой реалистичесви-насмѣшливый взглядъ на вещи. Поэтому въ средніе вѣка тѣ зародыши повѣствованія, тотъ необособившійся литературный матеріалъ, извѣстный подъ широкимъ названіемъ «Странствующихъ разсказовъ», носитъ въ себѣ и совершенно иные идеалы, чѣмъ рыцарская эпопея; если тамъ торжество на сторонѣ великодушія, безкорыстія, щедрости и другихъ доблестей, то народная повѣсть преимущество отдаетъ хитрости, проницательности и изворотливости ума. Поэтому матеріалъ этотъ только тогда выдѣлится въ извѣстный родъ словесности, только тогда достигнетъ и опредѣленной, болѣе или менѣе художественной формы, когда и въ общественной жизни, рядомъ съ рыцарски-феодальнымъ бытомъ, вступитъ въ свои права окрѣпшій городской элементъ. Тогда реалистически настроенная повѣсть найдетъ себѣ художественное завершеніе въ итальянской новеллѣ XIV-го вѣка. Въ общемъ характерѣ итальянской новеллы вполнѣ выясняются основы средневѣковою повѣствованія, изъ котораго она выросла, и тотъ новеллическій матеріалъ, который присущъ всякому народному творчеству^[1]. Во французской литературѣ этотъ матеріалъ порождаетъ сатирическій фабліо, реалистическій характеръ котораго сказывается крайне-непристойнымъ содержаніемъ. Фабліо — небольшой (сравнительно съ рыцарской эпопеей) разсказъ въ стихахъ какого-нибудь смѣшного случая, необыкновеннаго приключенія: тутъ изобилуютъ скандальныя похожденія духовенства, образцовые примѣры ловкаго воровства, женской невѣрности и т. п., сюжеты невысокаго содержанія, сюжеты комическіе, осмѣивающіе всѣ стороны тогдашней общественности. Беззастѣнчиво вращаясь въ разныхъ сферахъ жизни, фабліо, хотя и имѣетъ самые далекіе источники, но своимъ сатирическимъ характеромъ непосредственно близокъ жизни того народа, который обработываетъ эти сюжеты, и потому представляетъ любопытную картину нравовъ своей эпоха. Онъ не имѣетъ большого художественнаго значенія: совершенства формы, изящества разсказа подобные сюжеты достигаютъ только въ Италіи подъ перомъ Боккаччіо. Хотя часто говорилось о томъ, что въ «Декамеронѣ» много новеллъ заимствовано изъ французскихъ фабліо, извѣстныхъ въ передѣлкѣ сѣверныхъ труверовъ всей Европѣ, но можно скорѣе думать, что они являлись въ Декамеронѣ изъ того же источника, какъ и въ фабліо, т.-е. изъ повѣствовательнаго матеріала, который у всей средневѣковой Европы жилъ въ памяти народа" Если, въ противоположность рыцарской эпопеѣ, этотъ отдѣлъ народной литературы можно назвать порожденіемъ сатирически-буржуазнаго духа, то понятно, почему именно въ Италіи такія произведенія получили широкое художественное развитіе. Тамъ, гдѣ въ государственной жизни не преобладала такъ исключительно феодальная власть, не могло развиться и героическихъ эпопей, рыцарскихъ романовъ; если они и существовали въ книжной, искусственной литературѣ, то не были коренными произведеніями національнаго духа, основывались на одномъ подражаніи, заносились внѣшними иностранными вліяніями. къ тому же, Италія, наслѣдуя латинскую образованность, не умиравшую въ ней во все продолженіе среднихъ вѣковъ, наслѣдовала и тотъ реалистическій духъ римской литературы, который не далъ въ ней развиться самобытному эпическому творчеству, идеально-героической эпопеѣ. Поэтому, когда поднимается городское сословіе, когда въ XIV вѣкѣ процвѣтаютъ общины, сильныя богатствомъ и свободою, когда уже созданъ богатый литературный языкъ, — языкъ Данта и Петрарки, — то и тѣ произведенія, которыя по духу наиболѣе близки сатирическому настроенію латинскихъ племенъ, образуютъ вполнѣ самобытный родъ литературы, дѣлаясь изъ безыскуственныхъ произведеній младенческой ораторіи достояніемъ наиболѣе въ свое время образованнаго общества Европы. Новелла возникаетъ на родинѣ Дата, — во Флоренціи: тутъ, гдѣ изъ діалекта образовался литературный языкъ, живой, предпріимчивый духъ торговаго населенія не только рано переработалъ богатые запасы обще-европейскихъ тамъ, но и создалъ новыя, подобныя имъ, изъ фактовъ своей дѣйствительной жизни. Народу талантливыхъ ремесленниковъ, торгашей, банкировъ, ведшихъ дѣла свои со всей Европой, — народу, щедро отъ природы надѣленному художественными способностями, должны были приходиться по вкусу тѣ древнія восточныя сказки и повѣсти, гдѣ на сцену выводится ловкость, хитрость коммерческаго человѣка, проницательность простолюдина, остроумная загадка, рѣшеніе спутаннаго процесса, или новые, особый видъ плутовства, обманы мужей женами, скандальныя похожденія монаха и т. д. Тутъ дается пивца не только сатирически-насмѣшливому уму, но и тѣмъ дипломатическихъ способностямъ, которыя въ Италіи развились очень рано, въ ущербъ нравственнымъ идеаламъ.

Поэтому мы видимъ въ исторіи, что итальянская новелла, созданная изъ того литературнаго матеріала, общаго всей Европѣ, который сильно оттѣненъ восточнымъ колоритомъ, выростаетъ среди городского сословія, — что это сословіе, преобладающее въ Италіи, способствуя ея художественному развитію, налагаетъ на нее и свой особый буржуазный характеръ. Но новелла не можетъ остаться и безъ вліянія рыцарскихъ идеаловъ, господствующихъ въ умственной жизни всей Европы, не миновавшихъ потому и Италіи; ихъ вноситъ сюда естественное литературное общеніе народовъ между собою и поддерживаетъ искусственная литература, вліяніе провансальской поэзіи. При этомъ, такъ какъ циклы героическихъ сказаній, породившіе рыцарскую эпопею, возникли очень рано и рано укоренились въ народныхъ представленіяхъ, то естественно, что чѣмъ древнѣе собраніе итальянскихъ повѣстей, тѣмъ больше вносится въ него рыцарскихъ мотивовъ и тѣмъ меньше въ немъ тѣхъ элементовъ повѣсти, которые порождаются буржуазнымъ духомъ, т.-е. тѣхъ комическихъ примѣровъ обмана, плутни, воровства, которыми богаты фабліо.

Особенно ясно можно это видѣть на томъ первомъ сборникѣ, единственномъ, который извѣстенъ въ итальянской литературѣ до Боккачіо, именно «Novellino» или «Cento Novelle antiche». Что авторъ его неизвѣстенъ, это неудивительно, потому-что въ составъ сборника вошли памятники устной литературы, тѣ сказки и анекдоты, которые живутъ въ народѣ и прилагаются — то въ тѣмъ, то въ инымъ историческимъ дѣятелямъ. Собраны они около половины XIII-го вѣка, — и въ XIV-мъ, во время Боккачіо, не были еще въ полномъ составѣ, хотя флорентинскій новеллистъ и заимствовалъ оттуда нѣкоторые сюжеты. Происхожденіе ихъ очень древнее; это доказывается не только архаическими оборотами тосканскаго нарѣчія, на которомъ они написаны, и не только очень незначительнымъ числомъ сюжетовъ изъ городской жизни Италіи, которая въ то время вполнѣ рѣзко опредѣлилась и въ новеллѣ находила лучшее свое выраженіе, сколько самымъ характеромъ этихъ разсказовъ, и главное — ихъ внѣшней формой. Ровный тонъ сжатаго разсказа, лишеннаго всякой отдѣлки, всякихъ прикрасъ, сила, простота и ясность наивнаго слога составляютъ поэтическія достоинства этого сборника, отъ котораго такъ и вѣетъ безпритязательностью первобытной поэзіи, и который заслужилъ похвалы отъ критиковъ прошлаго столѣтія (Тирабоски, Женгене), не очень милостиво относившихся къ произведеніяхъ средневѣковой фантазіи.

Если всмотрѣться въ содержаніе этихъ новеллъ, то найдемъ въ нихъ всѣ почти элементы западнаго народнаго повѣствованія этого ранняго періода. Г-нъ Буслаевъ указываетъ, какъ общеевропейскія или, правильнѣе, общечеловѣческія тэмы странствующей повѣсти обработаны въ нашемъ сборникѣ. Но сказочныхъ «общихъ мѣстъ» можно найти въ немъ гораздо больше; такъ, напр., въ 3-й^[2] новеллѣ, о греческомъ мудрецѣ, встрѣчаемъ извѣстный мотивъ восточнаго происхожденія о проницательномъ судьѣ или мудрецѣ, который по нѣкоторымъ, ему одному видимымъ признакамъ, угадываетъ истину; варьяціи этого мотива въ народныхъ сказкахъ довольно распространенны. Содержаніе 49-й новеллы не менѣе общеизвѣстно: это разсказъ о ремесленникѣ, который работаетъ по большимъ праздникамъ, и на вопросъ царя, почему одъ не соблюдаетъ церковныхъ постановленій, объясняетъ, что дневной заработокъ онъ долженъ дѣлить на 4 части: одна дается Богу, другая идетъ въ уплату долга, третья выбрасывается, четвертая тратится на себя. Платить долгъ, по его мнѣнію, значитъ кормить отца, а бросать деньги — кормить жену, которая умѣетъ только пить да ѣсть. Царю очень нравится отвѣтъ, но онъ не велитъ ремесленнику никому объяснять его, пока онъ сто разъ не увидитъ царскаго лица. Затѣмъ онъ предлагаетъ своимъ мудрецамъ разгадать отвѣтъ ремесленника; конечно, тѣ не умѣютъ, дознаются, откуда царь узналъ его, и обращаются сами въ ремесленнику; тотъ проситъ у нихъ сто золотыхъ монетъ, пересматриваетъ каждую монету и даетъ свое объясненіе. Мудрецы признаются царю, какимъ путемъ они нашли разгадку, царь посылаетъ за ремесленникомъ и начинаетъ укорять его, говоря, что онъ подъ страхомъ строжайшаго наказанія не долженъ былъ говорить о томъ, пока не увидитъ царскаго лица. Что же вычеканено было на монетѣ, какъ не царское лицо, которое въ присутствіи мудрецовъ ремесленникъ видѣлъ сто разъ? Понятно, царь ничего не имѣетъ возразить и какъ нельзя болѣе доволенъ простолюдиномъ, перехитрившимъ и царя, и его мудрецовъ. Кажется, нечего указывать, какъ содержаніе повѣсти подходитъ къ тону народныхъ вымысловъ, гдѣ часто торжествуетъ здравый умъ крестьянина надъ ученостію мудрецовъ, и простолюдинъ учить царя житейской мудрости. 7 русскаго народа существуетъ такой же разсказъ (Рус. нар. сказки, Аѳанасьева, кн. III, стр. 181). Только тамъ крестьянинъ одну долю вносить въ подать, другою кормитъ отца, третьей сына, четвертой дочь — за окно кидаетъ; кромѣ того, первая половина сказки-загадки приводится и въ былинахъ о Петрѣ Великомъ (Собр. Рыбникова); тамъ загадка говорится опять иначе: у крестьянина три статьи расхода: «въ долгъ даю — 2-хъ сыновей кормлю; — въ воду мечу — дочерей кручу».

Не менѣе этого популяренъ у насъ разсказъ о конѣ, пришедшемъ въ колоколу просить правосудія на хозяина, который не хочетъ кормить его въ старости. Мотивъ животныхъ, требующихъ людского суда или царской защиты, тоже довольно распространенный, встрѣчается и въ легендахъ о Карлѣ Великомъ. Здѣсь (52-я новелла) вонь является невольнымъ доносчикомъ; бродя по городу голодный, онъ щиплетъ траву, обвившуюся вокругъ веревки колокола, звонить и тѣмъ сзываетъ народъ, который въ этомъ видитъ обличеніе неблагодарнаго хозяина.

Обильная варіантами тома о силѣ женской красоты нашла себѣ выраженіе въ коротенькой новеллѣ, которую привожу въ переводѣ (Нов. 14): «У одного царя родился сынъ. Мудрецы астрологи велѣли 10 лѣтъ не показывать ему солнца, и царь ростъ его въ темной пещерѣ. По истеченіи срока, его вывели на свѣтъ, показали ему много красивыхъ предметовъ и между прочимъ прекрасныхъ дѣвушекъ, все ему назвали своими именами, а про дѣвушекъ стали, что они демоны, и потомъ спросили его, что ему больше всего нравится? онъ отвѣчалъ: Демоны! Тогда царь очень удивился и сталъ: вотъ что значитъ сила и красота женщины (Tirannia е bellora di donna)»! Въ легендахъ объ отшельникахъ, даже не христіанскихъ, разсказываютъ, что злой духъ искушаетъ ихъ обыкновенно подъ видомъ красивой женщины; въ наивномъ восклицаніи царя не слышится-ли тотъ-же намекъ на всемогущество любви и на боязнь искушенія отъ тѣхъ злыхъ демоновъ, какими представлялись женщины разгоряченному воображенію средневѣкового аскета? Это-же чувство вызвало такой большой циклъ сюжетовъ о женской хитрости, злобѣ, лжи, весьма распространенный въ средневѣковомъ повѣствованіи. На эту тому, извѣстный мотивъ вѣроломной вдовы, варіантъ «Эфесской Матроны» здѣсь разсказанъ въ 59-й новеллѣ: «о томъ, какъ вдова повѣшеннаго скоро утѣшилась въ своемъ горѣ». За тѣмъ, хитрость, съ которой дурная женщина скрываетъ обманъ отъ мужа, рисуется въ 65-й новеллѣ о королевѣ Изоттѣ и мессирѣ Тристанѣ (извѣстныхъ герояхъ рыцарской эпопеи). Когда жена видѣла, что мужъ засталъ ихъ свиданіе, она повела разговоръ, изъ котораго мужъ долженъ былъ убѣдиться въ ея невинности.

Въ этому кругу обличающихъ женщину разсказовъ можно отнести и тотъ, гдѣ на сценѣ является популярная въ средніе вѣка личность волшебника Мерлина и уличаетъ жену, вызвавшую мужа на беззаконное дѣло изъ-за того только, чтобъ имѣть новое платье и имъ затмить другихъ красавицъ (Nov. 26, d’on borghese di Francia). Сюда же принадлежитъ и анекдотъ о Геркулесѣ (Нов. 70), который терпѣливо сносилъ обиды жены, потому-что она съумѣла подчинить себѣ того, кого даже и звѣри боялась. Эта новелла — не единственное воспоминаніе классической древности: на ряду съ назидательными поученіями о воспитаніи (Нов. 5, — на тему: блаженъ кто съ молоду былъ молодь! разсказываетъ, какъ юноша, воспитанный безъ дѣтскихъ игръ между взрослыми, увлекается пустяками въ зрѣломъ возрастѣ, и выводитъ педагогическое правило), объ управленіи государство" (Нов. 24, — на вопросъ Фридриха II: можетъ-ли онъ взять у одного подданнаго и датъ другому безъ всякаго права, или долженъ дѣйствовать по законамъ? два мудреца отвѣчали различно и обоихъ царь наградилъ: одного богато одарилъ, другому поручилъ составить законъ; надо рѣшить, какая награда больше?), въ новеллахъ помѣщены и изреченія Аристотеля (Нов. 68, какъ надо беречься дурныхъ дѣлъ въ молодости, чтобы упрочилась привычка ко всему хорошему), Батона, Сенеки; есть два разсказа о республиканскихъ добродѣтеляхъ римлянъ; миѳъ о Нарциссѣ; баснословное преданіе о мудрости Александра Македонскаго — этого героя средневѣковыхъ романовъ, и знаменитый отвѣтъ ему Діогена. Въ нѣкоторыхъ соблюдается историческая вѣрность, въ другихъ-же Сократъ является римскимъ сенаторовъ, принимающимъ посольство отъ греческаго султана. Про императора Траяна разсказываютъ тотъ примѣръ его справедливости который описавъ Дантомъ въ 10-й пѣсни Чистилища; въ Новеллино этотъ разсказъ длиннѣе; тутъ повѣствуется, какъ, вскорѣ послѣ смерти императора, папа Григорій Святой откапываетъ его тѣло; языкъ и кости его оказываются нетлѣнными — награда за правосудіе; папа молится за него, и душа язычника избавляется отъ адскихъ мученій и переходитъ въ жизнь вѣчную. Вообще намеки на то уваженіе, которымъ герои Греціи и Рима не переставали пользоваться на христіанскомъ Западѣ, встрѣчаются въ средневѣковой литературѣ очень часто: лучшимъ доказательствомъ того служитъ благоговѣніе Данта къ Виргилію, въ нашемъ-же сборникѣ то, что изъ ста новеллъ пятнадцать съ антическими сюжетами. Ветхозавѣтная исторія, еще болѣе классической древности вдохновлявшая народное творчество, нашла также отголосокъ въ Новеллино. Разсказъ (Нов. 6) о томъ, какъ Давидъ считалъ свой народъ и былъ за то наказанъ, въ подробностяхъ отступаетъ отъ библейскаго текста. О любимцѣ народной фантазіи, Соломонѣ, разсказывается (Нов. 7), какъ ангелъ предсказалъ ему, что царство отнимется отъ его сына, какъ мудро царь было распорядился, чтобъ этого не случилось, я, несмотря на то, 10 колѣнъ Израилевыхъ отложились отъ Ровоама. Приводится также извѣстный случай изъ жизни пророка Валаама (Нов. 36), разговаривавшаго съ ослицею. Жизнь и ученіе Іисуса Христа, породившіе такую богатую легендарную литературу, дали въ Новеллино содержаніе одной только легендѣ (Нов. 83), а именно о томъ, какъ однажды ученики нашли на дорогѣ золото и Господь не позволилъ имъ взять его, говоря, что большую часть душъ человѣческихъ оно отвлекаетъ отъ царства небеснаго. Въ томъ они убѣждаются сами на обратномъ пути: два спутника нашли это золото, раздѣлили его, а потомъ одинъ далъ другому отравленный хлѣбъ, тотъ зарѣзалъ его, и оба погибли изъ-за найденныхъ денегъ. Схоластическая наука среднихъ вѣковъ и прямой здравый умъ народа, насмѣшливо относящійся къ ея измышленіямъ, сказались нѣкоторыми анекдотами Новеллино, и служатъ также доказательствомъ его народнаго происхожденія. Такъ, въ 29-й новеллѣ — разсказывается, какъ въ Парижѣ мудрецы-астрологи распредѣляли, гдѣ небо Сатурна, Меркурія, а главнаго высшаго начала все-таки не умѣли указать и опредѣлить; при этомъ краткое разсужденіе о безполезности изслѣдованія тайнъ, скрытыхъ отъ человѣка Божіей премудростью. Впрочемъ, эта одна изъ очень немногихъ новеллъ, къ которымъ прибавляется мораль или поученіе: обыкновенно разсказъ ведется кратко безъ всякихъ выводовъ, комментаріевъ и т. п. Новелла 35-ая характеризуетъ упрямство ученаго, настаивающаго на научной теоріи вопреки ея очевидному опроверженію на практикѣ. Новелла 38-ая осмѣиваетъ астролога, заглядѣвшагося на небо и угодившаго въ яму.

Но всѣ эти и подобные имъ сюжеты указываютъ только на общеніе итальянцевъ съ остальной Европой и, доказывая древность сборника, содержатъ, въ сущности, очень мало національнаго, хотя дѣйствіе ихъ происходитъ большею частью въ Италіи. Тутъ есть другой рядъ разсказовъ; тѣ, хотя переносятъ насъ иногда во Францію или Англію, но характеризуютъ больше всего ранній періодъ итальянской литературы, и ихъ слѣды встрѣчаемъ и у Боккачіо, и въ позднѣйшей новеллѣ. Это именно рыцарскіе сюжеты, которые были знакомы Италіи черезъ посредство провансальской поэзіи, имѣвшей такое громадное вліяніе на югѣ и западѣ Европы.

Не иначе, какъ черезъ Францію и Провансъ, шли въ Италію тѣ отрывки и намеки на рыцарскія эпопеи, которыми такъ богатъ нашъ сборникъ. Въ самомъ дѣлѣ, нигдѣ воинственный характеръ новыхъ народовъ, сѣмена христіанскихъ идей, падшія на ихъ нетронутую почву, близость арабской цивилизаціи, богатая природа края, матеріальное благосостояніе населенія, не содѣйствовали въ такой степени процвѣтанію поэзіи, какъ въ Провансѣ. Тутъ свѣтлыя стороны рыцарства, его восторженные идеалы нравственнаго совершенства, вызванные христіанствомъ въ воспріимчивой природѣ обновленнаго человѣчества, его уваженіе въ женщинѣ, принявшее отъ близости востока оттѣнокъ страстности, а съ другой стороны, знакомство съ богатой красками поэзіей арабовъ вдохновили трубадуровъ, которые, если не внесли сами ничего великаго въ общеевропейскую литературу, за то вызвали къ дѣятельности итальянскихъ лирическихъ поэтовъ. Черезъ трубадуровъ проникали въ народную литературу и тѣ отголоски сѣверныхъ сказаній о сподвижникахъ Барла Великаго, о герояхъ Круглаго Стола, которые одинаково знакомы были всему рыцарскому міру. Воинственныя и любовныя похожденія Ланселота и Жиневры, Тристана и Изогга вдохновляли пѣвцовъ, какъ въ Англія и Германіи, такъ и во Франціи и Италіи. Понятно, что если итальянскій умъ цѣнитъ красоту любовной лирики провансальцевъ, нашедшей въ Италіи многочисленныхъ подражателей, то онъ не могъ оставаться равнодушнымъ и къ тому художественному блеску, которымъ одѣто было рыцарство и который на сѣверѣ породилъ такую богатую повѣствовательную поэзію; не удивительно потому, что въ его поэтическою творчествѣ встрѣчается такъ много рыцарскихъ сюжетовъ. Отъ этого и Новеллино такъ полно сюжетами изъ рыцарской жизни, французское происхожденіе которыхъ несомнѣнно; мало того, что самый языкъ изобилуетъ французскими оборотами рѣчи и провансальскими именами, но въ нею встрѣчаются цѣлыя фразы и (въ Nov. 64) цѣлое стихотвореніе на провансальскою языкѣ. Большинство новеллъ нашего сборника разсказываетъ въ формѣ коротенькихъ, незатѣйливыхъ анекдотовъ отдѣльные случаи изъ придворной жизни, благородные поступки, остроумные отвѣты и всякія выраженія рыцарскихъ доблестей; приводится множество примѣровъ великодушія, щедрости, «courtoisie» равныхъ государей. Собственно двоимъ приписывается особенно много этихъ добродѣтелей: король англійскій «Il re giovane» (предполагаютъ, что тамъ прозванъ въ народныхъ преданіяхъ Генрихъ III, коронованный при жизни отца) прославляется въ нѣкоторыхъ разсказахъ за самую неумѣренную щедрость (Nor. 19, 20: della grande liberalita e cortesia del re giovane) и за любовь къ трубадурамъ и труверамъ. Этимъ же покровительствомъ пѣвцамъ и художникамъ памятенъ народу и императоръ Фридрихъ II (1194—1250), который вообще имѣлъ больше вліянія на итальянскую литературу, и котораго народное воображеніе дѣлало героемъ и баснословнымъ разрѣшителемъ всякихъ мудреныхъ процессовъ. Крестовые походы, приключенія крестоносцевъ не могли не дать матеріала повѣствовательной литературѣ своего времени: на Новеллино они отозвались анекдотомъ о кипрскомъ королѣ (Nov. 51), послужившемъ темой хорошенькой новеллы въ «Декамеронѣ», и разсказомъ (Nov. 67) о Ричардѣ Львиное-Сердце, котораго отъ хитрыхъ козней Саладина спасла его проницательность; а самъ Саладинъ, не мало достоинствами своего характера поражавшій народную фантазію, служитъ героемъ одного разсказа (Nov. 25), въ которомъ восхваляется его щедрость и уловка, употребленная имъ, чтобъ видѣть христіанскіе обычаи, а потомъ уличить враговъ въ неуваженіи къ кресту, символу ихъ вѣры. Въ другомъ мѣстѣ (Nov. 77) разсказывается, какъ онъ былъ посвященъ въ рыцари Гугономъ Табарійскимъ, и объясняется весь символизмъ итого обряда. Преданіе это, вѣроятно, очень популярное на Западѣ и характеристическое, какъ для мусульманскаго героя, такъ и для христіанскихъ рыцарей, служитъ также сюжетомъ одного сѣвернаго фабліо. Но на ряду съ воинственными, и романическія, т.-е. любовныя похожденія рыцарей, эти всюду и всегда интересныя тины повѣствованій, не должны были оставаться безъ вліянія на итальянскую повѣетъ; на нашемъ сборникѣ они не только сказались въ сюжетахъ и именахъ дѣйствующихъ лицъ, но уже по тону самыхъ разсказовъ видно, что они исходили не изъ городской жизни, обезобразившей позднѣйшую новеллу такимъ избыткомъ грязи и цинизма, а изъ рыцарскихъ эпопей. Хотя и у Боккачіо chronique scandaleuse рыцарской жизни давала обильное содержаніе крайне непристойнымъ разсказамъ, тѣмъ не менѣе никакому иному, какъ именно рыцарскому вліянію можно приписать ту идеалистическую подкладку въ нѣкоторыхъ новеллахъ «Декамерона», которая рѣзко контрастировала съ грубостью самыхъ сюжетовъ. Новеллино содержитъ въ себѣ одинъ образецъ отрывка изъ рыцарскихъ сказаній. Вотъ переводъ этой 82-й новеллы — "Qui conta come la damigella di Scalot mon per amore di Lanciilota di Lac., т.-е., здѣсь разсказывается, какъ дѣвица Скатъ уперла отъ любви въ Ланчильото ди-Лакъ. Дочь одного знатнаго вассала влюбилась безъ мѣры въ Ланчильото; но онъ не хотѣлъ ей датъ своей любви, потому что уже отдалъ ее королевѣ Жиневрѣ:

«И такъ сильно полюбила она Ланчильото, что была при смерти и отдала приказаніе, чтобъ, когда душа ея разстанется съ тѣломъ, снаряжена была богатая лодка, покрытая вся краснымъ; чтобъ внутри ея было ложе съ богатыми и дорогими шелковыми покрывалами, украшенное богатыми драгоцѣнными камнями. И тѣло ея положить на это ложе и одѣть самыми дорогими одѣяніями и надѣть на голову самую лучшую ворону, богатую золотомъ и драгоцѣнными камнями, и опоясать богатымъ поясомъ и положить кошелекъ. А въ окомъ кошелькѣ было письмо слѣдующаго содержанія. Но скажемъ прежде, что было до письма. Дѣвица умерла отъ любви и все было сдѣлано, какъ она хотѣла. Лодка безъ паруса была пущена въ море. Море принесло ее къ Камелоту и оставило у берега. Слухъ о томъ разнесся при дворѣ. Рыцари и бароны вышли изъ дворцовъ, пришелъ и благородный король Артуръ и очень удивился, что въ лодкѣ никого не было. Королъ вошелъ въ нее, увидалъ дѣвицу и убранство, и велѣлъ открыть кошелекъ. Тутъ нашли письмо и въ немъ прочли: Всѣмъ рыцарямъ Круглаго Стола шлетъ поклонъ эта дѣвица Скалотъ, какъ лучшимъ изо всѣхъ людей на свѣтѣ. И если хотите знать, почему я скончалась, то это но винѣ самаго лучшаго на свѣтѣ рыцаря и вмѣстѣ самаго дурного, господина Ланчильото ди-Лакъ, любви котораго и не умѣла просить такъ, чтобъ онъ сжалился надо мною. Такъ я въ горѣ и умерла за то, что сильно любила, какъ вы это видите». — Наивный, безхитростный отрывокъ изъ рыцарской эпопея написанъ и тѣмъ не богатымъ, безпритязательнымъ, но трогательнымъ языкомъ., которымъ отличается большинство этихъ Cento Novelle, и который придаетъ имъ столько юности и свѣжести.

Мнѣ кажется, сказаннаго достаточно, чтобъ опредѣлить содержаніе Новеллино: сказочные, библейскіе, античные и рыцарскіе сюжеты придаютъ ему характеръ вполнѣ средневѣковою памятника общеевропейской повѣствовательной литература; а тосканское нарѣчіе, хотя испещренное провансальскими галлицизмами, указываетъ на то, что принялись и пустили корни эти сѣмена, зародыши повѣсти, лучше всего въ той средѣ, гдѣ раньше другихъ пробуждается поэзія и образованіе, т.-е. на родинѣ Боккачіо, во Флоренціи. Духомъ промышленнаго люда вѣетъ и отъ двухъ-трехъ анекдотовъ Новеллино, въ кагорахъ разсказывается про насмѣшки и продѣлки одного торговца надъ скупостью и глупостью другого; анекдоты эти проникнуты уже вполнѣ тѣня интересами рынка и площади, которые составятъ существенную черту художественной новеллы во Флоренціи. Но прежде, чѣмъ перейти въ флорентійской новеллѣ, посмотримъ, нѣтъ-ли уже въ самомъ Новеллино какихъ указаній на то, какъ изъ итого безыскусственнаго анекдота можетъ развиться тотъ родъ повѣствованія, который создастъ Боккачіо, и которой по своей художественной законченности никогда не перестанетъ служить образцомъ изящнаго разсказа. Посмотримъ прежде всего, какъ объясняется въ сборникѣ самый терминъ: «Новелла».

Въ предисловіи его читаемъ, что здѣсь собраны цвѣты краснорѣчія, «alquanti fiori di pаrlare, di belle cortesie e dibe’ries posi e di belle valentie e dom», такъ-сказать перлы всего прекраснаго: поступковъ, отвѣтовъ, доблестей славныхъ людей прошлаго времени; цвѣты или перлы, которые могутъ поясняться, разсказываться на пользу и удовольствіе потомства. Слѣдовательно, они даютъ только тему разсказа, все значеніе ихъ въ содержаніи, потому что они предлагаютъ факты для повѣствованія, какъ-бы сырой матеріалъ. Отсюда и простота ихъ формы: анекдотъ, острота разсказывается безъ всякаго эффекта, какъ фактъ, который впослѣдствіи можетъ служить благодарной основой болѣе подробнаго разсказа. Отсюда и то впечатлѣніе сухого résumé или конспекта, которое производятъ даже сложные разсказы и сказки этого сборника, хотя въ нихъ и не чувствуется недостатка деталей и подробностей; впечатлѣніе это усиливается еще безыскусственнымъ слогомъ, не взвѣшивающимъ отдѣльныхъ словъ и выраженій, а стремящимся къ точной передачѣ дѣла такъ, какъ оно есть. Тутъ нѣтъ и рѣчи о соблюденіи гармоніи въ подборѣ и расположеніи разсказовъ довольно разнообразнаго, какъ мы видѣли, содержанія: рядомъ съ описаніемъ рыцарскихъ обрядовъ при посвященіи Саладина въ рыцари, слѣдующая за тѣмъ новелла, озаглавливается: «di certe pronto risposte e detti di valenti nomini», и приводитъ безъ всякой связи нѣсколько мѣткихъ отвѣтовъ, остротъ и замѣчаній. Уже изъ этого видно, что такая новелла (№ 78) не можетъ представить собою то, ітб мы разумѣемъ подъ именемъ повѣсти; а что въ то время называлось собственно новеллою, лучше всего указываютъ тѣ пять-шесть NoNo нашего сборника, гдѣ терминъ отъ попадается въ заглавіи.

Надо сказать, что обыкновенно заглавія разсказовъ бываютъ такого рода: какъ ангелъ говорилъ съ Соломономъ и сказалъ, что Богъ отниметъ царство у сына его за грѣхи его; какъ императоръ Фридрихъ сдѣлалъ вопросъ мудрецамъ и наградилъ ихъ; вѣкъ два рыцаря любили другъ друга. Или: здѣсь разсказывается, какъ ломбардскій рыцарь растратилъ свое состояніе; здѣсь разсказывается, какъ одинъ умеръ отъ неожиданной радости. Или: о вопросѣ, предложенномъ одному богатому человѣку, и т. д. Но вотъ особое заглавіе: «Qui conta una novella di messer Imberal del Balzo». Что значитъ Novella, поясняется самымъ содержаніемъ: мессеръ этотъ былъ знатный провансалецъ, который занимался астрологіей и вѣрилъ въ разиня гаданья по птицамъ, ихъ движеніямъ, полету и т. п. Однажды, выѣхавъ со своей свитой, онъ встрѣтилъ на дорогѣ женщину и спросилъ ее, не видали ли она сегодня утромъ галокъ, сорокъ или воронъ? Оказывается, что на ивовомъ пнѣ она видѣла ворону. Въ какую сторону была обращена хвостомъ? Женщина отвѣчала, что птица держала хвостъ къ заду. Мессеръ испугался такого предзнаменованія и дальше не поѣхалъ. И часто потомъ разсказывалась новелла въ Провансѣ, какъ наивный отвѣтъ (per noviasima rieposta), который, не думая, дала эта женщина. Итакъ, новеллой здѣсь называется не разсказъ, а, сама глупость суевѣрія, и вмѣстѣ съ тѣмъ и наивность неожиданнаго отвѣта. Потому что nuovo, какъ значится въ объясненіи устарѣлыхъ и непонятныхъ словъ, приложенныхъ къ Новеллино, употребляется въ смыслѣ «веселаго, смѣшного своей глупостью или экстравагантностью, piacevale per simplicita ostravaganxa». Въ такомъ смыслѣ употребляетъ его и Боккачіо: новые — веселые разсказы, новый — глупый человѣкъ. «Отсюда и сказки, и смѣшные разсказы, были новеллами». Такимъ образомъ «ппа novella di messer Imberal del Balzo» можно перевести: глупость, наивность, простата господина такого-то; а noviasima rispoeta будетъ значить и удачный, наивный отвѣтъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ забавный, смѣшной.

Вотъ переводъ другого разсказа, гдѣ заглавіе такое: «55. Qui conta d’una novella di onnomo di corte ehe avea nome Marco (здѣсь разсказывается про „новеллу“ одного придворнаго, по имени Марко): Марко Ломбардскаго, ученѣйшаго изъ всѣхъ ученыхъ, спросилъ однажды одинъ почтенный и веселый человѣкъ, который секретно принималъ отъ людей деньги, но не бралъ вещами, былъ большой насмѣшникъ и назывался Паолнно. Онъ сдѣлалъ Марко вопросъ такого рода, думая, иго на него онъ не съумѣетъ отвѣтить: — Марко, сказалъ онъ, ты самый мудрый человѣкъ во всей Италіи, но ты бѣденъ и презираешь подаяніи; потому ты не устроишься такъ, чтобы быть богатымъ и не просить помощи другихъ? Марко посмотрѣлъ вокругъ себя и сказалъ. — Никто теперь насъ не видитъ и не слышитъ. Какъ самъ ты устроился? (E tu come hai fatto?) — Насмѣшникъ отвѣчалъ: я устроился такъ, что я бѣденъ. Марко отвѣтилъ: ты скрываешь это отъ меня, а я отъ тебя!» Помимо того, что здѣсь хорошо видно, какъ неумѣло и многословно разсказанъ анекдотъ, вся сила котораго въ сути одной заключительной фразы, но здѣсь говорится прямо про «новеллу» этого Марко, т.-е. про удачный, ловкій отвѣтъ его, которымъ онъ отдѣлывается отъ насмѣшника. Здѣсь новое значить не столько наивное, сколько необыкновенное не по своей глупости, а но рѣдкости, по уму и находчивости.

Такое же значеніе этого выраженія находимъ мы и въ Nov. 74:

Qui conta una novella d’un Mel e d’un signore, гдѣ разсказывается, какъ крестьянинъ выпутался изъ бѣды, благодаря смѣшному замѣчанію: «Баринъ, сказано, велѣлъ наградить его, per la nuovo cosa, которую онъ сказалъ». Новинка, новое опять въ смыслѣ не только краснаго словца, но и слова кстати. Вообще это выраженіе можетъ примѣняться въ очень широкомъ значеніи. Вѣкъ оно употреблено въ Not. 64 подъ заглавіемъ: «D’une novella ch’avenne in Provenza, alla corte del Po» (о новеллѣ, случившейся въ Провансѣ при дворѣ По), — видно изъ слѣдующаго содержанія разсказа: послѣ описанія рыцарской жизни при дворѣ, говорится какъ одинъ рыцарь любилъ свою даму, но кто она была, никто не зналъ. Желая открыть этотъ секретъ, другіе рыцари сговорились на пиру хвалиться своими дамами; скрытный рыцарь не утерпѣлъ и выдалъ свою тайну, за что дама сердца отказала ему въ своей любви, а онъ ушелъ въ лѣсъ и сдѣлался отшельникомъ. Спустя нѣсколько времени, общество придворныхъ дамъ и кавалеровъ заблудилось на охотѣ; встрѣтившись съ отшельникомъ, они разсказали ему, какъ ихъ дворъ потерялъ лучшаго своего рыцаря, который пропалъ неизвѣстно куда; но вотъ въ скоромъ времени назначается большой турниръ и, если пропавшій горой сохранитъ свои доблести, онъ вѣроятно явится, гдѣ бы мы находился. Конечно, отшельникъ возвращается, принимаетъ участіе въ торжествѣ, получаетъ пальму первенства и проситъ прощенія у своей дамы, которая соглашается простить его только въ томъ случаѣ, если сто бароновъ и сто рыцарей, сто дамъ и сто дѣвицъ разомъ попросятъ за него. Рыцарь отправляется на богомолье въ монастырь, куда собирается дворъ и множество бароновъ, поетъ чувствительную пѣсню (приведенную на провансальскомъ нарѣчіи) о помилованіи, въ заключеніе которой всѣ тронутые слушатели просить за него прощеніе. Дама не могла не умилосердиться, и все пошло по старому. — Такая «новелла» случилась; слѣдовательно, тутъ новелла — нѣчто необыкновенное, выходящее изъ ряду вонъ, — новое, т.-е. своеобразное приключеніе, сила котораго въ тою, что человѣкъ распутываетъ затруднительныя обстоятельства путемъ умной, новой (въ смыслѣ оригинальнаго) уловки. Почти такое же значеніе имѣетъ этотъ терминъ и въ Nov. 99, — разсказѣ, который могъ бы служить богатой темой повѣсти и комедіи, столько въ венъ затронуто разныхъ положеній и житейскихъ отношеній, такъ много въ немъ дѣйствія, интереснаго, живого и вмѣстѣ вполнѣ правдоподобнаго.

Но, кажется, достаточно уже приведенныхъ примѣровъ, чтобъ видѣть, что въ Новеллино, этомъ сборникѣ назидательныхъ сказокъ, поучительныхъ, иногда очень тонкихъ и глубокихъ изреченій, остроумныхъ отвѣтовъ, занимательныхъ приключеній, новеллой въ тѣсною смыслѣ слова называется такой сюжетъ, весь интересъ котораго въ неожиданной, новой развязкѣ, вся соль или въ осмѣиваемой глупости, или въ находчивости ума, или въ стеченіи обстоятельствъ, «„ого“, оригинально складывающихся. Такія связка, разсказы про веселые и необыкновенные случаи у итальянцевъ назывались „новинками“. Если эти темы, которыми издревле богата и фантазія народа, и его жизненный опытъ, попадаютъ на почву широкой общественной жизни, въ городѣ дипломатовъ, насмѣшниковъ, которые съумѣють обратить ихъ въ бичеваніе всего смѣшного и глупаго, то при быстромъ развитіи литературы онѣ сдѣлаются наиболѣе художественнымъ и изящнымъ видомъ повѣствовательной прозы. Такъ это и было ко Флоренціи. Боккачіо воспользовался всѣми тѣми элементами повѣсти, которые мы видимъ въ Новеллино, и которые жили уже въ анекдотически-сказочномъ матеріалѣ общеевропейскаго народнаго повѣствованія. Особенно сильно развалъ онъ тѣ стороны этихъ — и восточно-сказочныхъ, и рыцарскихъ — такъ, которые лежатъ въ значеніи самаго термина новелла; поэтому онъ очень много мѣста удѣлилъ прекраснымъ отвѣтамъ, bel risposi, составляющимъ по предисловію къ Новеллино, на ряду съ примѣрами доблести, съ великодушными поступками, украшеніе рѣчи, цвѣтъ разсказа, fieri di parlare. Но тонъ и направленіе „Декамерона“ зависятъ столько же отъ общихъ основъ средневѣковой повѣсти, отъ первого источника птахъ сюжетовъ, сколько отъ вліянія современной новеллисту итальянской городовой жизни. Въ чемъ это вліяніе заключалось, какъ сказывалась на новеллѣ флорентійская жизнь, яснѣе всего видно на произведеніяхъ, хотя и вызванныхъ „Декамерономъ“, но болѣе рѣзко и исключительно отражающихъ въ себѣ эту жизнь, имѣющихъ потому менѣе широкое значеніе, нѣмъ „Декамеронъ“, — на произведеніяхъ новеллистовъ-современниковъ Боккаччіо.

II.

У одного изъ нихъ, Саккетти, мы видимъ, что новелла все содержаніе свое черпаетъ изъ окружающей дѣйствительности и усиливаетъ особенно насмѣшливый тонъ въ разсказѣ равныхъ „новыхъ“, т.-е. оригинальныхъ или глупыхъ событій и происшествій. Повѣсти эти, хотя вызванныя подражаніемъ „Декамерону“, литературнаго, эстетическаго значенія имѣютъ мало; но онѣ чрезвычайно характеристичны для времени и для той стороны умственной жизни, которая вызвала въ свѣтъ новеллу, которая не находитъ себѣ выраженія въ высокихъ родахъ литературы и играетъ тѣмъ не менѣе существенную роль въ поэтической дѣятельности человѣка. Эта легкая, шутливая поенія, назначенная для забавы, не претендуетъ на высокое значеніе въ исторической жизни націи, но, достигая художественнаго совершенства, имѣетъ болѣе права на вниманіе историка литературы, чѣмъ иное произведеніе, разсчитанное на поученіе потомства. Поэтому флорентійскія новеллы Саккетти, представляя собою не болѣе какъ пересказъ разныхъ необыкновенныхъ, смѣшныхъ, забавныхъ случаемъ жизни, имѣютъ для насъ огромный интересъ: онѣ указываютъ на тѣ потребности народнаго ума, изъ которыхъ вытекаетъ этотъ родъ повѣствованія и которыя находятъ свое художественное выраженіе въ Боккаччіевой Новеллѣ, а главнымъ образомъ онѣ указываютъ на тотъ строй жизни во Флоренціи, который обусловилъ данное развитіе новеллы.

Франко Саккетти (1335—1400) стоитъ на ряду самыхъ образованныхъ людей своего времени; занимая видное мѣсто въ республикѣ, онъ пользовался уваженіемъ согражданъ, много путешествовалъ но дѣланъ правительства, имѣлъ огромныя знакомства по Италіи, велъ дружбу какъ съ князьями, такъ и съ учеными; кромѣ общественной дѣятельности жизнь его наполнена разными перипетіями: онъ потерялъ состояніе, родные его были замѣшаны въ политическихъ смутахъ; но ни высокое положеніе въ республикѣ, ни серьёзный и строгій характеръ не помѣшали веселости его флорентійскаго ума к бойкости, вольности и безцеремонности пера. Страстный поклонникъ Петрарки, въ многочисленныхъ стихотвореніяхъ своихъ онъ является подражателемъ его любовной поэзіи; санъ онъ въ продолженіи 26 лѣтъ любилъ одну особу, имя которой осталось потомству неизвѣстнымъ. Но это рыцарское поклоненіе женщинѣ, его высокая любовь, предметъ несмѣтнаго множества канцонъ и сонетовъ, слишкомъ глубоко не затрогивала жизни и образа мыслей поэтовъ того времени. Чувства эти были навѣяны извнѣ, были модой, и тотъ Саккетти, который въ сонетахъ воспѣвалъ идеалы Петрарки, въ новеллахъ своихъ сходится съ народными взглядами, выразившимися въ средневѣковой повѣсти на женщину и женскую добродѣтель: если въ его разсказѣ на сценѣ женщина, то можно навѣрно сказать, что тутъ не обойдется дѣло безъ неприличной, гривной выходки. Поэтому въ защитникѣ того мнѣнія, что примѣрныя жены воспитываются побоями мужей (Nov. 84—86), въ наше время трудно узнать приверженца Петрарки и поклонника высокой чистой любви; но тогда эти рѣзкіе контрасты уживались очень легко. Вообще двойственный характеръ этого писателя представляетъ чрезвычайно характеристичное явленіе для этой довольно ранней эпохи европейскаго образованія: такъ, если въ канцонахъ, сонетахъ, проповѣдяхъ на церковныя тэмы, видѣнъ человѣкъ вполнѣ образованный и воспитанный на той лирикѣ, которую провансальское вліяніе внесло въ итальянскую литературу, то въ новеллахъ, главномъ его произведеніи и единственномъ, которое было напечатано, этого характера нѣтъ и слѣда. „Trecento Novelle“ — порожденіе исключительно мѣстной, городской жизни Италіи. Человѣкъ остроумный, наблюдательный, знакомый со всѣми слоями общества — въ тѣ времена, когда не существуетъ большой розни понятій между отдѣльными классами, когда пріоры республики забавляются такъ же грубо и плоско, какъ любые площадные торговцы, Саккетти исподволь записываетъ все, что ему доводится слышать и видѣть смѣшного, оригинальнаго, остроумнаго, „cose nouve“, будь то старинный анекдотъ, находчивость посланника передъ папой, острота придворнаго шута, крѣпкое словцо краснобая трактирщика, продѣлка шулера, ловкое мошенничество лавочника, хитрость паразита, пообѣдавшаго на чужой счетъ, — и такимъ путамъ составляется цѣлый сборникъ, чрезвычайно популярный въ свое время. Здѣсь мы не найдемъ тѣхъ элементовъ повѣствованія, которые такъ сильны въ Noveilino; здѣсь нѣтъ отголосковъ рыцарскихъ эпопей, античныхъ библейскихъ сказаній, за то не пало общеевропейскихъ сказочныхъ сюжетовъ, безъ которыхъ не могъ обойтись сборникъ, вращающійся почти исключительно въ области народнаго житейскаго опыта.

Я не стану приводить содержанія этихъ анекдотовъ и сценъ изъ народной жизни, потому что много родственнаго и похожаго съ этими разсказами мы найдемъ въ новеллахъ Боккачіо, къ тому же и острота ихъ, вся соль до того грубаго свойства, что въ наше время то, что заставляло дѣйствующихъ лицъ хохотать, держась за бока, у насъ вызываетъ не смѣхъ, а скорѣе отвращеніе, — такъ оно грязно, плоско и незамысловато. Но публика нашего ангора не такъ была требовательна: напр., разсказывается (Nov. 70), какъ одному не хотѣлось платить деньги, чтобъ зарѣзать свинью, и онъ рѣжетъ ее самъ; какъ свинья вырывается изъ-подъ ножа, бросается и пачкаетъ все, попадаетъ въ колодецъ и т. д., рядомъ убытковъ наказывая хозяина за скупость; к описывается все съ такими подробностями, что очевидно, какъ наслаждается и разсказчикъ, и слушатели. Вообще случаи, въ которыхъ кошки, свиньи, ослы играютъ главную и рѣдко благопристойную роль, даютъ тэмы разсказамъ весьма первобытнаго комизма.

Такъ какъ авторъ разсказываетъ постоянно случаи изъ дѣйствительной жизни, то и про историческихъ лицъ эпохи тутъ встрѣчаемъ много анекдотовъ, быть можетъ и вымышленныхъ, во рисующихъ ихъ съ одной только будничной, мелкой стороны. Про какого-нибудь Висконти, извѣстнаго тирана своего времени, узнаемъ (Nov. 82), какъ онъ потѣшался въ Миланѣ, заставляя напиваться двухъ придворныхъ, чтобъ увѣриться, кто кого перепьетъ. Про Данта разсказывается (Nov. 8) una piasevole rusposta, шутливый отвѣтъ, весьма грязный и плоскій, который могъ дать всякій другой флорентинецъ, и непонятно, почему онъ вложенъ въ уста великаго поэта. Другіе два анекдота про него интересны тѣмъ, что доказываютъ, какъ близка была народу „Божественная комедія“: ее распѣвали ремесленники, погонщики ословъ и т. п. (Nov. 114 и 116). Идя за ослами и распѣвая, мужиуъ прибавляетъ отъ себя лишнее слово; поэтъ слышитъ это и поправляетъ его; тотъ высовываетъ ему языкъ, на что Дантъ отвѣчаетъ шуткой, un piacevol motto: „одного своего (языка) не отдамъ за сто твоихъ“. Не менѣе близка была народу и дѣятельность его художниковъ, выходившихъ, какъ свидѣтельствуетъ исторія италянскаго искусства, изъ лавокъ мастеровыхъ. Популярность знаменитаго Джіотго, котораго особенно цѣнили за бойкость и веселость характера, выразилась и въ новеллахъ Causera и Боккачіо, и дала поводъ разсказать въ „Декамеронѣ“ нѣкоторыя его нахожденія и продѣлки, скитавшіяся очень остроумными.

Хотя Саккетти все, что разсказываетъ, выдаетъ за истину, приводитъ всегда полное имя дѣйствующаго лица, городъ, время и политическія обстоятельства, при которыхъ совершается то или иное событіе, говорится та или другая острота, — но, конечно, вѣрить ему на слово трудно, потому что онъ записываетъ разсказы, которые живутъ въ народѣ и искажаются, примѣняясь къ разнымъ лицамъ, такъ, напр., анекдотъ о томъ, какъ поетъ отнимаетъ у ремесленника его инструменты за то, что онъ коверкаетъ его стихи, — анекдотъ, который Causera приписываетъ Данту, погонь прилагался къ другомъ поэтамъ Италіи. Тѣмъ не менѣе новеллы это даютъ самый обильный матеріалъ историку того времени, особенно историку культуры, — такой яркій свѣтъ проливаютъ онѣ за общественныя, семейныя и нравственныя отношенія современнаго общества; особенно семейный бытъ разоблачается тутъ съ той беззастѣнчивой откровенностью, которая немыслима въ наше время, а возможна была въ XIV вѣкѣ и притомъ же на югѣ, гдѣ страсти высказываются сильнѣе и безцеремоннѣе.

Саккетти невольно, желая только развлекать и смѣшить, характеризуетъ намъ бытъ своего народа и рисуетъ его лучше, чѣмъ наши сочинители народныхъ сценъ и жанровыхъ картинокъ въ литературѣ, потому что не имѣетъ цѣлью ни обличенія, ни ознакомленія образованнаго меньшинства съ младшей братіей, а просто списываетъ съ натуры, что поражаетъ его. Тутъ мы встрѣчаемъ и князей, и пріоровъ Флоренціи, и генераловъ, и солдатъ, и шутовъ, и художниковъ, и купцовъ, и ремесленною», и игроковъ, и шулеровъ, и ростовщиковъ, и домоправителей, не говоря, разумѣется, про духовенство, которое, какъ извѣстно, доставляло самые обильные сюжета средневѣковой насмѣшкѣ; а у Саккетти оно занимаетъ своими похожденіями и злоупотребленіями самое видное мѣсто. Тутъ истерикъ найдетъ разбросанныя черты всей городской жмени Италіи: никакое сословіе, никакая сторона общественныхъ отношеній не осталась незатронутой; всѣ они нашли себѣ обличеніе въ ятяхъ безпритязательныхъ новеллахъ — анекдотахъ. И тутъ особенно характеристично не столько самое содержаніе ихъ, не столько то, что тутъ узнаемъ про извѣстныхъ историческихъ лицъ, сколько самый тонъ этихъ разсказовъ: въ нихъ собственно обличительнаго, карательнаго направленія искать не слѣдуетъ, потому что для итальянскаго новеллиста важенъ никакъ не смыслъ, не результатъ, не общественное значеніе осмѣиваемаго событія, а самъ фактъ, сама насмѣшка, то наслажденіе, которое испытываетъ умный человѣкъ при видѣ хорошо сыгранной «штуки» — тотъ смѣхъ, который всегда вызывается сопоставленіемъ двухъ противорѣчивыхъ представленій. Поэтому, говоря про сатирическій духъ новеллы, надо помнить, что эта сатира не наша, не обличеніе во имя какого-нибудь принципа или идеала, а смѣхъ для смѣха, для забавы. Это интересная черта литературы, которую мы встрѣтимъ и у Боккачіо, и которая зависитъ отъ самой эпохи. Погожу, не останавливаясь на другихъ историческихъ чертахъ нашего сборника, мы укажемъ только на эту сторону его, какъ объясняющую отчасти и многое въ «Декамеронѣ», и очень важную для самой формы художественной новеллы.

Въ предисловіи авторъ говоритъ, что его трудъ вызванъ подражаніемъ Боккачіо; но между его сборникомъ и «Декамерономъ» — огромное разстояніе; большая разница уже въ самой формѣ: Саккетти отъ своего лица, просто одно за другимъ, безъ всякаго подбора разсказываетъ всѣ тѣ приключенія, остроты, которыя онъ самъ видѣлъ или слышалъ отъ другихъ, между тѣмъ какъ повѣсти Боккачіо вставлены въ очень искусную рамку и составляютъ части одного закругленнаго цѣлаго; содержаніе «Декамерона» гораздо шире, а у Саккетти, несмотря на то, что такъ великъ кругъ дѣйствующихъ лицъ, оно чрезвычайно однообразно и сводится почти все къ одной мысли, вполнѣ мѣстнаго и современнаго характера. Старинная итальянская повѣсть не озаглавляется однимъ словомъ или однимъ именемъ; обыкновенно въ заглавіи разсказывается въ двухъ-трехъ строкахъ весь сюжетъ ея; у Саккетти стоитъ просмотрѣть только оглавленіе, чтобъ увидать, въ чемъ содержаніе и главный интересъ его новеллъ. Въ рѣдкомъ изъ этихъ заглавій мы не найдемъ выраженія: un piacevol motto (un mot plaisant), una piacevole risposta, un bel detto, una notabile parole, или una beta (продѣлка, насмѣшка на словакъ или на дѣлѣ), una malizia, una cottile astuzta, un belle inganno (прекрасный обманъ); всѣ эти остроты, находчивые отвѣты, лукавыя увертки, хитрости показываютъ, что Саккетти терминъ «Nerella» употребляетъ почти исключительно въ томъ тѣсномъ смыслѣ, въ какомъ онъ иногда употребленъ и въ «Ноvellino», т.-е. въ смыслѣ необыкновенной, такъ-сказать «новой» хитрости или догадливости, которая составляетъ весь интересъ разсказа, приводя къ развязкѣ его дѣйствіе и, въ большинствѣ случаевъ, выручая человѣка изъ какого-нибудь затрудненія.

Nuovo иначе и не встрѣчается у Саккетти, какъ въ этомъ смыслѣ чудачества или оригинальной глупости; примѣры слишкомъ обильны, чтобъ приводить къ; достаточно будетъ указать на Nov. 6, гдѣ повѣствуется какъ одинъ трактирщикъ Basso della Penna, про котораго здѣсь собрано множество анекдотовъ, шутникъ и балагуръ, желая исполнить волю господина, просившаго у него какой-нибудь новой необыкновенной птицы, самъ сѣлъ въ клѣтку и велѣлъ принести себя въ барину, говоря, что новѣе этой птицы никакой не нашелъ (considerando chi іо sono е quanto nuovo sono). Эта игра словъ объясняетъ значеніе человѣка новаго, какъ забавника, весельчака; въ другихъ новеллахъ, напр., у Боккачіо, оно означаетъ просто глупенькаго простячка, а у Саккетти — чудака, оригинала по своему уму или по большой глупости. Поэтому «Novella» у него — разсказъ о разныхъ шуткахъ, часто крайне возмутительныхъ. Ничто не смѣшитъ и не радуетъ такъ Саккетти, какъ если герои его съ помощью ловкаго отвѣта умѣютъ вывернуться изъ бѣды или одурачить другихъ; поэтому онъ съ одинаковой любовью разсказываетъ какъ о находчивости пословъ, забывшихъ данное имъ дипломатическое порученіе, о насиліи и деспотизмѣ тирановъ, такъ и о воровствѣ-мошенничествѣ горожанина, объ остроуміи ребенка, перехитрившаго привилегированнаго шута, и о нечистыхъ продѣлкахъ шулера; иногда просто перебранка между мужемъ и женою даетъ содержаніе цѣлой новеллѣ, вся соль которой въ крайней грубости и цинизмѣ выраженій, нелишенныхъ, пожалуй, своего рода остроумія. Вообще все однообразное содержаніе поражаетъ въ наше время столько же ловкостью, умомъ дѣйствующихъ лицъ, сколько нравственнымъ индифферентизмомъ автора. Въ самомъ дѣлѣ, для него ложь, обманъ, самая безбожная насмѣшка, возмутительное преступленіе, насиліе надъ беззащитнымъ, злоупотребленіе сильнаго — интересны, поучительны и забавны, какъ проявленія ловкости, какъ искусство пользоваться силой, умомъ, случаемъ. Правда, послѣ каждаго анекдота онъ не выводитъ, а привязываетъ къ вену какую-нибудь мораль, поученіе или заключеніе, но тонъ разсказа до того противорѣчитъ тону этой морали, что тутъ невольно чувствуется двойственность писателя: какъ образованный и набожный человѣкъ, онъ разводитъ мораль, чувствуя, быть можетъ, что умъ не искупаетъ зла, но, какъ дитя своего вѣка и своего народа, не можетъ не радоваться успѣху сказанной остроты или сыгранной шутки.

И этотъ двойственный характеръ Саккетти не удивитъ насъ, если вспомнимъ, что онъ произведеніе флорентійской жизни. А Флоренція въ то время такъ же славилась своимъ остроуміемъ, какъ въ древности Аѳина, насмѣшливостью столько-же, сколько остроуміемъ, вообще изощреніемъ, тонкостью діалектическихъ и критическихъ способностей. Народъ предпріимчива!, торговый, флорентійца раньше другихъ усилили свою городскую общину, выработали себѣ политическую самостоятельность, а демократическая свобода, уравнивая всѣ сословія, рано породила у нихъ и независимый духъ критики. Жизнь плутовъ-мѣнялъ и банкировъ воспитывала въ нихъ изворотливость ума и ту подвижность характера, общую у нихъ съ аѳинянами, которая такъ жестоко осмѣяна Дантомъ, и которая у человѣка часто зависитъ отъ духа критики. Принимая участіе въ дѣлахъ правленія, народъ, то защищая добитыя права, то добиваясь новыхъ, постоянно мѣнялъ свое государственное устройство и, перекраивая его то на тотъ, то на другой образецъ, создавая новые законы, новыя огражденія своей свободы, онъ научался различать въ борьбѣ партій разныя причины и поводы человѣческихъ дѣйствій {И такъ умомъ глубокимъ онъ умѣетъ

Всѣхъ дѣлъ людскихъ причины постигать!

— говоритъ (3 д. 8 сц.) Отелло про Яго, и въ самомъ дѣлѣ, для того, чтобъ тянуть адскую сѣть, построить интригу этой трагедіи, взятой изъ итальянской новеллы, нуженъ былъ если не глубокій умъ, то, во всякомъ случаѣ, не дюжинные діалектическіе и дипломатическіе таланты.}, изощрялъ до тонкости аналитическія способности ума, но свободы удержать не умѣлъ. Страсть къ политическимъ дѣламъ проявилась у флорентійцевъ очень рано, и вотъ почему балагуры, краснобаи, торгаши доставляли изъ среды себя, какъ придворныхъ шутовъ, «счетчиковъ и цифирниковъ», но злому выраженію Яго въ характеристикѣ флорентійца Бассіо («Отелло», д. 1 сц. 1), такъ и посланниковъ, хитроумныхъ дипломатовъ. Италія всегда представляла самое широкое поприще для политическихъ интригъ: раздѣленная вся на множество мелкихъ враждующихъ государствъ съ противорѣчивыми интересами и самыми разнообразными правительствами, начиная съ республики и кончая клерикальнымъ Римомъ или монархическимъ Неаполемъ, Италія уже въ средніе вѣка даетъ большой просторъ единичнымъ талантамъ, отдѣльной личности, и рано выработиваетъ типъ ловкаго дипломата, который въ XVI-мъ вѣкѣ находитъ себѣ геніальнѣйшаго представителя въ лицѣ Макіавелли. Съ именемъ великаго политика непремѣнно связывается понятіе о крайней безнравственности, полнѣйшей деморализаціи общества, — это и на дѣлѣ самая яркая черта эпохи возрожденія; но тогда, въ XVI-мъ вѣкѣ, явленіе это такъ поразительно, потому-что въ судьбахъ полуострова заинтересована почти вся Европа, и потому-что Италія достигла высшей степени своего умственнаго и художественнаго развитія, а въ сущности деморализація эта началась гораздо раньше, и «Принцъ» Мавкіавелли подготовлялся цѣлыми вѣками флорентійской жизни, цѣлымъ строемъ политическаго и умственнаго быта Италіи. Ставя тонкость ума выше всѣхъ другихъ способностей, флорентійцы рано научились ловкую интригу, проведенную во всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ, требующую глубокаго знанія людей и обстоятельствъ, цѣнить выше всѣхъ законовъ нравственности. Для нихъ понятіе о добрѣ и злѣ замѣняюсь понятіемъ объ успѣхѣ и неуспѣхѣ, удачѣ и неудачѣ. Да и откуда ямъ было выработать нравственный идеалъ? На религію ихъ нравственность опираться не могла: церковь, носительница всѣхъ высшихъ стремленій общества, представляла изъ себя тотъ развращенный папскій дворъ, на пороки котораго поэты привыкли изливать свое негодованіе, и который религіозное значеніе имѣлъ только для отдаленнаго сѣвера, а для Италіи сталъ рано синонимомъ испорченности. Пана точно такъ-же не могъ противодѣйствовать общему разложенію нравственныхъ понятій, какъ не могъ дать политическаго единства Италіи: отсутствіе одной сильной власти, давая просторъ личнымъ стремленіямъ и интересамъ отдѣльныхъ талантовъ, выдвинуло въ Италіи силу личности, силу индивидуальности въ то время, какъ въ остальной Европѣ господствуетъ еще масса, корпорація, цѣлое общество; а это раннее развитіе индивидуальности вызываетъ новое направленіе и въ умственной жизни Европы, гуманизмъ, двигаетъ впередъ и искусство, а въ политической жизни страны даетъ перевѣсь деспотизму мелкихъ тирановъ надъ городскими республиканскими, аристократическими учрежденіями. При слабости нравственныхъ понятій ничто не сдерживаетъ стремленій личнаго произвола, и тотъ блестящій вѣкъ возрожденія, который производитъ рядъ геніальныхъ личностей, есть въ то же время вѣкъ самой волной, самой глубокой деморализаціи: если общество поощряетъ проявленія таланта у человѣка, оно не обуздываетъ и злоупотребленія силами, не сдерживаетъ разгула страстей, которымъ дается воля, какъ выраженіе силы и характера. Въ этомъ крайнемъ индивидуализмѣ коренится какъ все зло политическаго быта и деморализаціи этого общества, такъ и единственное въ исторіи процвѣтаніе искусства и науки, обаяніе которыхъ интригъ со многими грустными явленіями этой жизни^[3].

Такая деморализація не могла не отозваться и на литературѣ, не могла не сказаться въ самомъ популярномъ, въ самомъ блокомъ народу произведеніи, созданномъ его жизнью и его фантазіей, въ новеллѣ. Какъ много злобнаго смѣха (Hohn) накопилось въ анекдотахъ Саккетти — поражаетъ историка итальянской культуры (J. Burckhardt: Die Cultur der Renaissance in Italien. I, p. 181); въ самомъ дѣлѣ, насмѣшливымъ характеромъ своихъ новеллъ онъ лучше всего доказываетъ, какъ за умъ, ловкость, умѣнье солгать и извернуться, прощается всякое зло, всякое беззаконіе. Насмѣшка не щадитъ никого и ничего: священникъ, ради краснаго словца, радъ подшутить и надъ таинствомъ, которое онъ совершаетъ, каламбуровъ не останавливаетъ и смерть, человѣкъ «новый» умираетъ съ игрою словъ на губахъ. А между тѣмъ за всякимъ разсказомъ слѣдуетъ непремѣнно мораль, которою авторъ какъ будто прикрываетъ всю возмутительную грязь, всю безпощадную злобу своихъ «веселыхъ» разсказовъ; на дѣлѣ онъ и не замѣчаетъ, что описываемая продѣлка — преступленіе, что обманъ и воровство для большинства человѣчества не есть доказательство только ума и тонкости. Просматривая такія новеллы, невольно удивляешься выносливости и терпимости ихъ читателей: если ихъ забавляли такія похожденія, если они за хитрую, умную шутку, за безжалостное одураченіе простоватаго человѣка, мирились со всякой несправедливостью, часто забывая, что продѣлка граничитъ съ преступленіемъ, — то надо сознаться, Флоренція цѣнила умъ слишкомъ высоко. Впрочемъ, кромѣ ума она цѣнила еще — и за это многое простится ей — художество. Эти мошенники-плуты были не только злыми насмѣшниками, безсовѣстными остроумниками: народъ торгашей и ремесленниковъ былъ, въ то же время, наиболѣе художественно одареннымъ народомъ всего полуострова; ихъ искусство, которому у нихъ потомъ учатся цѣлые вѣка, было достояніемъ массъ, а не привилегированнаго сословія; ихъ художники выходили изъ народа, учились въ мастерскихъ каменщиковъ, литейщиковъ, ювелировъ и никогда не теряли связи съ народомъ (63-я новелла Саккетти о томъ, какъ мужикъ-мастеровой является съ заказомъ къ Джіотто); рядъ великихъ архитекторовъ, скульпторовъ, живописцевъ, которыми гордится Флоренція XV-го и XVI-го вѣка, могъ выдвинуться только при поддержкѣ цѣлаго общества, могъ воспитаться только умѣньемъ самого народа цѣнить свои таланты. И не одно только образовательное искусство обязано этому народу своимъ движеніемъ впередъ, — вспомнимъ только, что три великія свѣтила общественной литературы: Дантъ, Петрарка, Боккачіо, родились во Флоренціи, что ихъ творенія читались и понимались массою, всѣмъ обществомъ отъ ученаго до мастерового, что эта поэзія, первая въ Европѣ, была отголоскомъ народнаго творчества, — и у насъ нѣсколько сгладится безотрадное впечатлѣніе новеллъ Саккетти. Намъ станетъ понятно, что народъ, деморализованный неустойчивостью своей государственной жизни, въ это господство деспотизма подъ разными видами, народъ, въ которомъ изъ всѣхъ высшихъ стремленій человѣчества прежде всего и громче всего говорило эстетическое чувство, цѣнилъ въ новеллѣ веселость насмѣшки, а главнымъ образомъ on bello inganno, «прекрасный обманъ», т.-е. тонкое ведшіе хитро задуманнаго плана, — хотя бы онъ велъ за собою преступленіе, — ловкость продѣлки, силу остроумнаго, хотя бы и грубаго отвѣта; цѣнилъ успѣхъ шутки, какъ понималъ мастерство, ловкій пріемъ художника, технику и эффектъ художественнаго созданія, рѣшительно помимо всякаго нравственнаго значенія описываемаго факта. Отъ этого новеллистъ останавливается на всѣхъ деталяхъ разсказа, съ любовью рисуетъ каждую мелочь: для него содержаніе, эта хитрость сыгранной штуки, «beffa», есть своего рода произведеніе искусства, къ которому разсказъ его относится какъ рамка къ картинѣ, и то, что насъ возмущаетъ, какъ безнаказанность произвола, для него есть признакъ силы, есть художественность жизни. Къ тому же самъ бытъ художниковъ давалъ матеріалъ для новеллы: если «новелла» — «новое», значили для итальянцевъ преимущественно нѣчто чудное, небывалое, то жизнь рѣдкаго художника не давала тамъ для новеллы. Вѣдь даже и у насъ право чудить и оригинальничать признается за «вольными» художниками, а тамъ, гдѣ ничто не стѣсняло проявленій личнаго характера, капризовъ фантазія, художники пользовался этимъ правомъ съ большей свободой, чѣмъ въ наше время, когда и высокому таланту жизнь ставитъ опредѣленныя условія и ограниченныя рамки. А тутъ, если большинство одарено художественнымъ чутьемъ и фантазіей, склонной въ нѣкоторой оригинальности, то понятно, что у веселаго народа не будетъ конца разнымъ выдумкамъ, выходкамъ, которыя отравятся въ литературѣ, въ содержаніи и формѣ излюбленной народомъ новеллы. Вотъ почему въ томъ разсказѣ, который отталкиваетъ насъ своимъ индифферентизмомъ къ добру и злу, художественная фантазія народа умѣла усмотрѣть артистическое проявленіе ума, такъ сказать, chef d’oeuvre — красоту человѣческой хитрости.

Вотъ почему и геніальное произведеніе несравненнаго художника-разсказчика Боккачіо такъ изобилуетъ описаніями разныхъ случаевъ плутовства, насмѣшничества и т. п., которыя были бы непонятны, еслибъ не вытекали изъ историческихъ условій итальянской жизни того времени, изъ преобладанія въ ней эстетическихъ идеаловъ надъ нравственными; истое дитя своего вѣка, Боккачіо собралъ въ одно цѣлое все, что издавна наполняло художественную фантазію его народа, будь то скандальное похожденіе монаха, ловкая увертка жены, обманывающей мужа, или нѣжное чувство рыцарской любви, находчивый отвѣтъ придворной дамы. Вотъ почему, одѣвши это всему народу понятное содержаніе въ не менѣе доступную ему форму, Боккачіо упрочилъ громадный успѣхъ своего «Декамерона» на цѣлые ряды послѣдующихъ поколѣній. Какъ геніальный писатель, онъ воспользовался всѣми источниками поэтическаго вымысла, которое были въ распоряженіи его націи, чтобъ открыть новую дорогу европейской повѣствовательной поэзіи.

Прежде чѣмъ перейти къ самому «Декамерону», скажемъ нѣсколько словъ объ авторѣ его и остальныхъ трудахъ Боккачіо. Немногимъ выдѣляясь изъ общаго уровня средневѣковой искусственной поэзіи, устарѣвшія произведенія эти не только освѣщаютъ личность человѣка, но могутъ отчасти уяснить намъ, сколько оригинальнаго, свѣжаго и обновляющаго" внесли его новеллы въ литературу времени.

III.

Сынъ француженки и флорентійскаго купца, Джованни Боккачіо^[4] родился въ 1613 году въ Парижѣ, куда отецъ его по дѣламъ, но дѣтство и первую молодость провелъ во Флоренціи, которую и слѣдуетъ считать его родиной^[5]. 11-ти лѣтъ отецъ взялъ его изъ школы, гдѣ онъ познакомился съ первыми началами латинскаго языка, опредѣлилъ его въ себѣ въ торговую контору, и въ продолженіи 6-ти лѣтъ пріучалъ будущаго поэта къ звону монетъ, и къ интересамъ купеческихъ оборотовъ; но эта наука не далась молодому человѣку, и его пришлось отправить въ Неаполь — изучать каноническое право. Выборъ этого университета имѣлъ огромное вліяніе на жизнь и дѣятельность Боккачіо: Неаполь тогда былъ единственною королевскою резиденціею Италіи, и, въ то время, какъ городскія общины усиливались, богатѣли, развивая свою промышленность и политическую свободу, а Римъ былъ запущенъ и покинуть панскимъ дворомъ, перенесеннымъ въ Авиньонъ, Неаполь — мѣстопребываніе сильной Анжуйской династіи — славился сваею роскошью, вольностью нравовъ, легкою и веселою жизнью, которой близость восточнаго вліянія изъ Сициліи, традиціи; древне-греческой культуры, несравненная красота и богатство природы придавали особенно поэтическій оттѣнокъ. Поэзія широкаго, шумнаго образа жизни не могла остаться безъ влитія на воспріимчивую натуру юноши, въ жилахъ котораго текла кровь француза съ это веселостью, увлекательностью характера, съ его любовью и способностью къ наслажденіямъ: молодость проходила весело; по наврядъ-ли при этомъ подвигалось впередъ изученіе юридическихъ наукъ, если столько искушеній представляла студенту и его молодость, и красота женщинъ, и легкость нравовъ, такъ часто сказывавшаяся въ его позднѣйшихъ произведеніяхъ. Тѣмъ не менѣе, шесть лѣтъ онъ потратилъ на науку, и съ 23-лѣтняго возраста начинаетъ жить для своего призванія. Сынъ богатаго купца, представители извѣстной флорентійской фирмы Барда и бывшаго пріора республики, Боккачіо занялъ видное мѣсто при дворѣ неаполитанскаго короля Роберта, а потомъ и при наслѣдницѣ его, королевѣ Іоаннѣ; должности придворной, благодаря буржуазному происхожденію, онъ никакой не занималъ, но талантливый, красивый молодой человѣкъ наслаждался въ высшемъ обществѣ всѣми выгодами обезпеченнаго состоянія, жилъ для поэзіи и любви своей Фіамметты. Кто была эта муза нашего поэта, вдохновлявшая его творенія въ продолженіи многихъ лѣтъ — о томъ спорили очень много; что она не была на половину олицетвореніемъ науки, а на половину горячимъ воспоминаніемъ первой любви, какъ Беатриче Данта, и не была предметомъ высоко-идеальнаго, почтительнаго и холоднаго поклоненія, какъ Лаура Петрарки, а очень обыкновенною привязанностью молодого сердца; видно изъ самыхъ произведеній автора, которыя и даютъ самый обильный матеріалъ дли исторіи этихъ отношеній. Незаконная дочь короля изъ графской фамиліи Аквино, Марія, которую любилъ Боккачіо и воспѣвалъ то подъ настоящимъ ея именемъ Мадонны, то подъ именемъ Фіамметты, была замужемъ за высокопоставленнымъ молодымъ человѣковъ, но это не помѣшало ей отвѣчалъ на далеко не платоническую любовь молодого студента. Правда, отношенія болѣе счастливыя, чѣмъ законныя, надо было держать въ тайнѣ, но веселая жизнь Неаполя и: для женщины королевской фамиліи не представляла особыхъ стѣсненій, молодые люди могли наслаждаться своимъ счастіемъ довольно свободно, хотя въ сонетахъ и балладахъ того времени поэтъ и жалуется на свои неудачи и на добродѣтельную холодность своей возлюбленной; но, помимо того, что талія жалобы были въ модѣ у поэтовъ, — воспѣвать въ лирическихъ стихотвореніяхъ, ходившихъ по рукамъ придворнаго общества, счастіе своей любви, значило бы вредить себѣ и навлекать гнѣвъ короля; поэтому тутъ онъ довольствовался описаніемъ своего рыцарскаго обожанія и поклоненія, за то въ позднѣйшихъ своихъ произведеніяхъ, написаннымъ также для Маріи, но получившихъ извѣстность уже во Флоренціи, по прекращенія этихъ отношеній, поэтъ былъ искреннѣе и подъ покровомъ прозрачной аллегоріи разсказалъ, исторію своей счастливой любви, въ сущности не представлявшей ничего особеннаго и ничего идеальнаго. Тѣмъ не менѣе, чувство это составляетъ, все содержаніе какъ его эпическихъ поэмъ, такъ и тѣхъ первыхъ опытовъ лирики, которые онъ сжегъ по прочтеніи сонетовъ Петрарки.

Первое эпическое его произведеніе въ прозѣ «Filocopo» представляетъ собою длинную и скучнѣйшую обработку извѣстнаго въ средніе вѣка французскаго сказанія: «Floire et Blanchefleur», гдѣ авторъ возвышеннымъ и напыщеннымъ языкомъ, съ безконечными тирадами и монологами, описываетъ долгую и вѣрную любовь и разныя невѣроятныя приключенія своихъ Fiorio и Biancofiore. Путаница народныхъ миѳовъ, рыцарскихъ эпопей, восточныхъ воспоминаній, прикрашенная въ сильной степени неумѣстными намёками на классическую эрудицію, дѣлаетъ изъ Filocopo произведеніе, маю выдающееся надъ уровнемъ тѣхъ средневѣковыхъ прозаическихъ поэмъ, въ которыхъ замѣтно уже проявленіе духа возрожденія. Но покуда — это вѣяніе новаго времени сказывается однимъ злоупотребленіемъ классическихъ терминовъ, чудеснымъ участіемъ олимпійскихъ божествъ въ судьбахъ христіанскихъ героевъ, ратующихъ притомъ за введеніе к распространеніе христіанства и тому подобнымъ смѣшеніемъ противорѣчивыхъ элементовъ поэзіи, что, впрочемъ, въ искусственной придворной литературѣ держалось еще очень долго. «Ameto» — второе его произведеніе — одинъ изъ первыхъ образцовъ пастушескаго романа, въ которомъ разсказывается, какъ любовь къ нимфѣ смягчаетъ нравъ грубаго охотника Ameto. Поэма страдаетъ столько же отсутствіемъ дѣйствія, длиннотами въ описаніяхъ пылкихъ чувствъ героя, сколько же опять изобиліемъ классическихъ воспоминаній, а главное — холодностью аллегоріи, которая заставляетъ читателя въ каждомъ дѣйствующемъ лицѣ видѣть воплощеніе отвлеченныхъ понятій, что, конечно, не мало нарушаетъ поэтическое впечатлѣніе; напримѣръ, описывается любовь героя къ нѣсколькимъ нимфамъ за разъ, и противоестественное чувство это объясняется стремленіемъ развитаго человѣка къ пріобрѣтенію разнаго рода качествъ и совершенствъ. Большая часть поэмы состоитъ изъ множества эпизодовъ и отступленій, вложенныхъ въ уста нимфъ: одна разсказываетъ исторію матери Боккачіо, ея любовь и несчастную судьбу; другая — исторію возникновенія Флоренціи и Неаполя; третья — современныя городскія сплетни и т. д.; прячемъ всѣ эти пастухи и нимфы говорятъ и дѣйствуютъ то какъ живыя лица, то какъ отвлеченныя аллегоріи. Оловомъ, романъ этотъ, перемѣшанный стихотворными отрывками, представляетъ собою тотъ ложно-поэтическій родъ пастушескихъ идиллій, которыя теперь совсѣмъ забыты, а прежде, болѣе пяти столѣтій съ успѣхомъ держались въ западныхъ литературахъ. Близко къ нему подходитъ, по аллегорическому характеру своему и «Amoroea Visione» («Любовное видѣніе»), гдѣ Боккачіо подъ формой видѣннаго сна сообщаетъ свои размышленія о богатствѣ, славѣ, любви и т. д. Вмѣстѣ съ прекрасной женщиной посѣщаетъ онъ обители этихъ отвлеченныхъ существъ, храмъ мудрости, фортуны, жилище любви и т. п., встрѣчаетъ массу античныхъ и средневѣковыхъ дѣятелей, разсказываетъ множество античныхъ миѳовъ и преданій, но не уясняетъ-таки смысла всего видѣнія, цѣль и общая идея котораго остается непонятной." Въ высшей степени искусственная внѣшняя форма (поэма состоитъ изъ 50 главъ, каждая содержитъ во 29 терцинъ и заключительному стиху, т.-е. по 88 стиховъ, при этомъ начальныя буквы всѣхъ 1500 стиховъ составляютъ два сонета и одну балладу, такъ что все произведеніе — одинъ колоссальный акростихъ), однообразіе описаній, отсутствіе цѣльности въ общемъ — дѣлаютъ это «видѣніе» крайне скучнымъ и монотоннымъ.

За то замѣтный шагъ впередъ видѣнъ въ Тезеидѣ, («Teseida»), которая была написана также для Фіанметты-Маріи; она весьма интересна, какъ обильное послѣдствіями нововведеніе во внѣшнихъ формахъ поэзіи: «Тезеида» первая написана тѣми знаменитыми октавами, которыя впослѣдствіи съ такимъ успѣхомъ употреблялись Аріостомъ и Тассомъ; удачное изобрѣтете этой богатой, красивой, звучной формы для эпическихъ стихотвореній указывало на присутствіе въ Боккачіо огромнаго поэтическаго таланта. Содержаніе поэмы, довольно безцвѣтное и запутанное, отличается вполнѣ рыцарскимъ характеромъ, хотя дѣйствующія лица и носятъ классическія имена; въ эту переходную эпоху между процвѣтаніемъ рыцарскихъ эпопей и возрожденіемъ классическихъ знаній поэзія одѣвала рыцарей въ греческій костюмъ, точно такъ же, какъ въ предыдущій періодъ античные герои троянскихъ и македонскихъ битвъ принимали въ средневѣковыхъ сказаніяхъ нравы и характеръ полуварварскихъ, германскихъ вождей.

За этой поэмой, имѣвшей громадный успѣхъ, послѣдовала вскорѣ другая: «Filostrato», также въ октавахъ и также изъ круга античныхъ преданій, написанная для Фіамметты въ одно изъ ея отсутствій, когда, какъ авторъ самъ описываетъ то въ предисловіи — Боккачіо страдалъ и скучалъ по ней; она разсказываетъ исторію любви Троила и Хризеиды, дочери Калхаса, и имѣетъ то большое преимущество передъ «Тезеидой», что въ ней совершенно отброшенъ лишній хламъ классической эрудиціи: боги не играютъ въ ней никакой существенной роли, въ герояхъ чувствуются не отвлеченные бездушные рыцари, претерпѣвающіе разныя приключенія и одѣтые именами древнихъ, безъ всякихъ личныхъ, индивидуальныхъ характеровъ, а живые, настоящіе люди, какъ они жили и любили при Неаполитанскомъ дворѣ XIV-ге вѣка. Дѣйствіе весьма несложное и безъ всякаго участія сверхъестественнаго, мотивируется жизнью и характерами дѣйствующихъ лицъ; это — обыкновенная исторія того, какъ легковѣрная и коварная вдова Хризеида обманывала Троила, страстно любившаго ее, пока тотъ не узналъ обмана и рѣшился убить ее, но погибъ въ сраженіи^[6]. Этимъ же отсутствіемъ языческихъ чудесъ отмѣчена и идиллія «Nimphale Fiesolano»; хотя тутъ дѣйствуютъ миѳологическія существа и разсказывается, какъ одна нимфа, измѣнившая обѣту цѣломудрія, била превращена въ ручей, но въ поэмѣ тамъ сильно, реальное, обще-человѣческое чувство, что на нее можно смотрѣть, какъ на произведеніе переходное отъ невѣроятныхъ приключеній Floire et Blanchefleur, съ ихъ смѣсью христіанскихъ и языческихъ божествъ, въ прямому отраженію дѣйствительности въ «Декамеронѣ».,

Въ этомъ направленіи еще дальше пошелъ Боккачіо въ романѣ «Фіамметта», написанномъ прозой и имѣющемъ предметомъ исторію его любви къ королевской дочери, съ нѣкоторыми, какъ самъ говоритъ, измѣненными обстоятельствами и именами. Если «Filostrato» содержитъ въ себѣ описаніе страданій героя, которому измѣнила легкомысленная женщина, то здѣсь раскрывается вѣрная дѣйствительности картина любви и, горя покинутой женщины, картина, схваченная изъ неаполитанской жизни того времени и изображавшая хотя не фактически вѣрную, но опытомъ прочувствованную страницу собственнаго, существованія: исходъ Боккачіевой любви былъ, не таковъ, какъ: у «Фіамметты». Несмотря на несложное содержаніе, объемъ романа очень большой, потому что, какъ всѣ эти поэмы, онъ страдалъ длиннотами, утомительными, безконечными діалогами, педантическими намеками на классическую ученость, на античную миѳологію, и нѣкоторымъ все-таки участіемъ боговъ и богинь.

Такова съ 1339 по 1348 годъ поэтическая дѣятельность Боккачіо, вызванная его пребываніемъ въ Неаполѣ, и его любовью. Чувство это, составляющее, главное, основаніе его поэзіи, въ то время, кажется, могло наполнятъ: все существованіе человѣка: такъ часто оно описывалось, какъ много о немъ говорилось и такую роль играло оно не только въ литературѣ, но и въ судьбѣ отдѣльнаго человѣка; въ наше-же время оно не можетъ не казаться скучнымъ, нелѣпымъ и даже фальшивымъ. Этой дѣятельностью нашъ авторъ, немногимъ выдѣлялся изъ общаго строя литературной мысли своего вѣка, и ея было-бы недостаточно, чтобъ дать не только безсмертіе его имени, но и содержаніе остальной жизни. Поэтому, когда съ лѣтами чувство охладѣло, прошла пора наслажденій, онъ закончилъ свою поэтическую работу «Декамерономъ», написаннымъ, какъ предполагаютъ, между 1348 и 1353 годомъ, Боккачіо начинаетъ новую жизнь служа Флоренціи то какъ посланникъ-дипломатъ, то какъ ученый гуманистъ. Труды его по классической эрудиціи, по возобновленію латинской и греческой литературы, которою онъ страстно увлекался наравнѣ съ отцомъ гуманизма Петраркой, дѣлаютъ его однимъ изъ самыхъ видныхъ дѣятелей ранняго возрожденія. Правда, латинскія эклоги его не имѣютъ поэтическаго достоинства, а историческія сочиненія «de Cаsibus Virorum et Feminarum illustrium» и «de Claris Mulieribos», повторявшія анекдоты про разныхъ лицъ древнихъ и среднихъ вѣковъ и не вносившія ничего новаго въ пріемы схоластической науки, не представляли большого значенія и для своего времени, но за то «Genealogіa Deorum» и учебникъ классической географія, служа сводомъ всего, что можно было извлечь изъ извѣстныхъ тогда древнихъ авторовъ и ихъ рукописей, имѣли огромную цѣну въ глазахъ послѣдующихъ поколѣній гуманистовъ. Эти труда его вмѣстѣ съ комментаріями на «Божественную Комедію» Данта, которые онъ читалъ на лекціяхъ по порученію флорентійской республики, желавшей почтить великаго изгнанника своего хотя и по смерти, наполняютъ время Боккачіо въ послѣдніе года его жизни. Изъ молодого страстнаго поэта, только и воспѣвавшаго, что любовь, ея страданія и наслажденія, изъ остроумнаго сказочница, не умѣвшаго., въ новеллахъ удержаться отъ непозволительныхъ въ изящной литературѣ описаній, вошелъ педантическій ученый, собираютъ рукописей и. составитель компендіумовъ по классическимъ наукамъ; мало того, разсказчикъ-юмористъ, больше всего смѣявшійся надъ духовенствомъ, монашествомъ, обратился, какъ говорятъ, въ суроваго картезіанца, и подъ впечатлѣніемъ религіозныхъ идей не только жестоко упрекалъ себя за крайнюю вольность пера, но хотѣлъ бросить даже и ученые свои труды ради христіанскихъ добродѣтелей для спасенія души, но отъ этого удержали его совѣта его просвѣщеннаго друга Петрарки. Боккачіо умеръ въ 1376 году.

Его поразительное трудолюбіе, громадная начитанность и необыкновенная усидчивость (онъ собственноручно переписалъ множество рукописей, перевелъ на латинскій языкъ Гомера, хотя выучился по-гречески уже въ зрѣломъ возрастѣ) имѣли большое значеніе въ томъ умственномъ движеніи Италіи, которое извѣстно подъ именемъ гуманизма; историки культуры не проходятъ молчаніемъ этой, дѣятельности нашего поэта, самъ онъ придавалъ ей гораздо больше важности, чѣмъ, другимъ своимъ работамъ, и, несмотря на громадный успѣхъ «Декамерона», имя автора гораздо больше славилось, какъ имя гуманиста, товарища-ученика Петрарки, чѣмъ какъ творца многочисленныхъ популярныхъ новеллъ. Но, говоря о трудахъ и славѣ Боккачіо, какъ гуманиста, не слѣдуетъ отдѣлять слишкомъ рѣзко ученую его дѣятельность отъ поэтической, потому-что, если гуманисты, съ увлеченіемъ разработывая классическое наслѣдіе, вносили въ жизнь эпохи новый строй мысли, если эта работа ихъ возвѣщаетъ новое время, новое міросозерцаніе, то и «Декамерону» нельзя отказать въ реформаторскомъ значеніи: онъ не только создаетъ новый родъ художественнаго повѣствованія, но и вноситъ въ литературу своего времени тотъ духъ народности, духъ здороваго реализма, который съ духомъ новаго времени все болѣе и болѣе проникаетъ въ художественную область мысли и беретъ перевѣсъ въ европейскомъ искусствѣ, начинай съ эпохи возрожденія. Въ наше время никто не ставитъ Боккачіо въ вину, что онъ не выдумалъ самъ сюжетовъ для своихъ «ста» сказокъ, а заимствовалъ ихъ большею частью изъ французскихъ фабліо, изъ народныхъ преданій, изъ восточныхъ сборниковъ арабскаго, персидскаго и индійскаго происхожденія, словомъ — пользовался тѣми-же источниками, какъ и безъискусственная средневѣковая повѣсть, странствующій разсказъ; напротивъ, въ глазахъ нашего времени его заслуга въ томъ и состоитъ, что онъ изъ этого матеріала создалъ новый родъ художественной литературы и заставилъ его служитъ чисто народнымъ интересамъ, а красотою формы удовлетворять эстетическимъ потребностямъ многихъ поколѣній. Легкость, изящество формы привлекало огромный кругъ читателей, находившихъ въ «Декамеронѣ» отголоски всего что издревле жило въ ихъ національныхъ преданіяхъ; отсюда и популярность «Декамерона»; затѣмъ, онъ породилъ множество сборниковъ, которые, подражая ему въ формѣ, или воспроизводили, какъ у Саккетти, случаи дѣйствительной жмени, или обработывали эпическій сказочный матеріалъ и даже историческіе факты; одѣвая въ новую поэтическую форму пестрые, разнообразные сюжеты народной жизни, народнаго творчества, новеллы давали пищу воображенію всей Европы. Отъ этого драматическіе поэты послѣдующихъ вѣковъ во Франціи и Англіи ни изъ одного источника де черпали съ такимъ успѣхомъ, какъ изъ итальянскихъ новеллъ. Отъ этого новелла, выросшая на почвѣ общеевропейскихъ сказаній, интересна для насъ какъ первая вполнѣ художественная обработка того повѣствовательнаго матеріала, который разсѣянъ въ средневѣковой поэзіи: она отражаетъ въ себѣ все литературное богатство своего времени, примиряя въ себѣ элементы городского быта съ элементами рыцарской мысли, рыцарской поэзіи. Отъ этого «Декамеронъ», помимо своего художественнаго и историческаго значенія, какъ выразителя общества, среди котораго онъ возникъ, для насъ важенъ еще какъ провозвѣстникъ новаго литературѣ, того реальнаго характера повѣствованія, который зависать отъ народнаго происхожденія итого рода литературы и начавшись въ сказкѣ, прокладываетъ себѣ вплоть до нашего времени все болѣе широкіе пути во всѣхъ областяхъ мышленія. Отъ этого, цѣня заслуги Боккачіо, какъ одного изъ сотрудниковъ по дѣлу воскрешенія антиковъ, слѣдуетъ не менѣе высоко цѣнить его новеллы, которыя точно такъ же, какъ и ученые труды гуманистовъ, открывали новые пути мысли для его современниковъ.

IV.

Современники Боккачіо держались, конечно, иного взгляда на «Декамеронъ», чѣмъ наше время, да и самъ авторъ придавалъ ему не то значеніе. Въ предисловіи — prooemio — къ «Декамерону» Боккачіо разсказываетъ о страданіяхъ своей долголѣтней любви въ высокопоставленной особѣ (altienmo е nobile amore), страданіяхъ, причиненныхъ не столько жестокостью любимой женщины, столько пылокъ страсти, — страданіяхъ, которыя умѣрялись только бесѣдами и совѣтами добрыхъ друзей, и прекратились сами собою съ теченіемъ времени, по Божьему ивволепію. Желая, какъ опытный человѣкъ, другимъ такимъ страдальцамъ доставить утѣшеніе, онъ издаетъ сборникъ сказокъ (intendadi raceontare cento Doyelle, о ftwole, о parabole, о istorie, che dire le vogliamo), въ которыхъ преобладаютъ галантныя приключенія, какъ очень поучительныя и интересныя дли такого рода читателей. Особенно рекомендуется это утѣшеніе прекрасному полу. Женщины часто бываютъ принуждены скрывать свою страсть, которая оттого, какъ извѣстно всѣмъ то испытавшимъ, только усиливается. Покоряясь чужой волѣ, сидя въ комнатахъ почти безъ дѣла, женщины волей или неволей на часу мѣняютъ по тысячѣ равныхъ мыслей; и невозможно, чтобъ эти мысли всѣ были веселыя. А когда слѣдствіемъ страсти у нихъ является меланхолія, омѣ не имѣютъ противъ нея тѣхъ средствъ, какъ мужчины, которые въ подобныхъ обстоятельствахъ могутъ развлечься, прогнать тоску я уличной жизнью, и охотой, и верховой ѣздой, и игрой, и торговлей. Этимъ несчастнымъ женщинамъ и предназначенъ сборнымъ (другія довольствуются иглой и веретеномъ); если отъ достигнетъ своей цѣли, то пусть утѣшенныя читательницы поблагодарятъ за это ту любовь, «которая, освободивши автора отъ своихъ узъ, дала ему возможность другимъ доставить удовольствіе».

Таимъ образомъ, давать пищу праздному уму, наполнять воображеніе влюбленныхъ лобовными похожденіями — вотъ благодѣтельная цѣль автора. Хотя этой цѣли и можно приписать веселый и легкій тонъ во многихъ фривольно-безцеремонныхъ разсказахъ сборника, но общее содержаніе его, конечно, ваше подобной задачи: иначе оно не пережило бы своего; творца. За этимъ предисловіемъ слѣдуетъ введеніе, съ знаменитымъ описаніемъ чумы, поразившей Флоренцію къ 1348 году. О красотѣ и силѣ слога въ этомъ препрославленномъ критикою введеніи было говорено очень много, и отрицать его литературныя достоинства невозможно. Это первый образецъ художественной классической прозы Италіи. Правда, описаніе это нѣсколько проникнуто античнымъ вліяніемъ, и Боккачіо упрекали въ томъ, что онъ тутъ подражалъ Лукрецію; но не простительна ли подржательность человѣку, страстно увлеченному тѣми способами выраженія мысли, которые открывались теперь, благодаря оживавшей литературѣ древнихъ? можно ли ставитъ въ укоръ писателю, создавшему литературную рѣчь, что онъ въ. открытіи новаго пути руководится и новооткрытымъ идеаломъ древне-классическаго совершенства? Онъ только переноситъ въ народный языкъ то изящное искусство построенія рѣчи, ту формальную внѣшнюю сторону поэзіи, которая въ античной литературѣ своею правильностью х законченностью такъ обаятельно дѣйствовала на молодые умы европейскихъ гуманистовъ, и которая со временемъ въ Италіи перешла въ мертвую подражательность, а на сѣверѣ — въ псевдо-классическое направленіе національной литературы. Въ наше время эта строгая правильность описанія, эта закругленность общаго, законченность и равновѣсіе отдѣльныхъ фразъ и цѣлыхъ періодовъ кажутся и холодно-условными, и риторическими; а въ свое время, когда эти пріемы явились организующимъ элементомъ языка, впершіе ставшаго орудіемъ художественнаго творчества, они не могли не войти въ законъ прозаической рѣчи; описаніе чумы представляетъ собою не даромъ лучшій образецъ классическаго итальянскаго слога.

За характеристикой населенія, пораженнаго страшной пандеміей, за краснорѣчивымъ описаніемъ всеобщаго страха и унынія, Боккачіо разсказываетъ, какъ семь молодыхъ дѣвушекъ сходятся въ церкви Santa Maria Novella, заводятъ рѣчь объ ужасномъ времени, которое переживаетъ городъ, о томъ, о другомъ, — и, наконецъ, одна изъ нихъ начинаетъ развивать такого рода мысли: почему имъ, молодымъ и здоровымъ, не воспользоваться правомъ всякой живой твари заботиться о своемъ существованія? Что имъ тутъ дѣлать? чего ждать въ городѣ, гдѣ всюду смерть и горе? Не лучше ли имъ удаляться за время въ деревню, гдѣ чистый воздухъ и невинныя радости предохранятъ ихъ отъ заразы? Такъ предлагаетъ одна изъ нихъ, другія съ ней соглашаются; но уѣхать изъ города дѣвушкамъ, однимъ неудобно; въ эту минуту къ нимъ подходятъ; трое знакомыхъ, любезныхъ и красивыхъ молодыхъ людей, которые, оказывается, вполнѣ раздѣляютъ ихъ взгляды и предлагаютъ свои услуги для поѣздки, чѣмъ дамы и пользуются. Для большаго интереса этого предпріятія надо замѣтить, что каждый изъ мужчинъ влюбленъ въ одну изъ прекрасныхъ особъ. Молодежь выбираетъ загородную виллу, снабженную всѣми удобствами, съ красивымъ, разнообразнымъ, мѣстоположеніемъ и здоровымъ воздухомъ, беретъ съ собою необходимую прислугу и проводитъ нѣсколько дней въ прогулкахъ, бесѣдахъ и другихъ невинныхъ забавахъ, потому что радость и веселье — лучшее средство противъ чумы. Чтобъ не слишкомъ скоро истощились всѣ удовольствія, рѣшено каждый день прибѣгать къ любимому времяпровожденію и развлеченію флорентійцевъ — въ новелламъ. Каждый членъ веселаго общества обязанъ разсказывать по сказкѣ въ день, всѣхъ ихъ десять, и въ десять дней виллежіатуры составится сборникъ въ сто новеллъ; отсюда и его греческое названіе. Таковъ общій планъ; прибавимъ, мастерское описаніе тѣхъ мѣстъ, которыя посѣщаются гуляющими, разговоровъ и занятій между разсказами, канцону, романсъ, который поется въ заключеніе каждаго дня — вотъ и вся рамка великаго произведенія. О томъ, что на чрезвычайно удобна и примѣнена вполнѣ удачно и что послѣдующіе новеллисты рѣдко придумывали болѣе счастливую фабулу, связывающую разсказы въ одно цѣлое, — говорено было не разъ; не мало думали и о томъ, что побудило Боккачіо рядъ красивыхъ картинокъ и бойкихъ новеллъ открытъ мрачной картиной страшной эпидеміи; въ самомъ дѣлѣ, не можетъ не казаться страннымъ, что за серьезнымъ и строгимъ характеромъ этого описанія слѣдуетъ крайне фривольное настроеніе какъ въ разговорахъ этой молодежи, такъ и въ остроумныхъ анекдотахъ, большею частью — очень пустыхъ по содержанію. Что побудило автора прибѣгнуть къ этой рѣзкой антитезѣ, къ сопоставленію тяжелаго времени, тамъ наглядно, характеризованнаго, и насаждающейся молодежи, описанной не съ меньшимъ сочувствіемъ? Можетъ быть, эффектъ чисто художественный: на общемъ черномъ фонѣ вступленія особенно рельефно выдѣляются слѣдующія затѣмъ ярко-радужныя фигуры «Декамерона»; Боккачіо, какъ настоящему художнику слова, должна была бытъ хорошо извѣстна сила грандіозныхъ контрастовъ, примѣненная у насъ такъ трагически Пушкинымъ въ «Пирѣ во время чумы». Но кромѣ эстетическаго, въ этомъ вступленіи усматриваютъ соображеніе и нравственнаго свойства: останавливаясь на характеристикѣ этого времени, указывая на главное и неизбѣжное его вліяніе, на перемѣну нравовъ или — правильнѣе — на пониженіе нравственности, Боккачіо хотѣлъ, быть можетъ, оправдать неприличный тонъ тѣхъ повѣстей, который имъ вложены въ уста благовоспитанной молодежи. Онъ самъ даетъ поводъ думать это, говоря, что умалчиваетъ о настоящихъ именахъ молодыхъ дѣвушекъ, потому что онѣ, вслѣдствіе вышеуказанныхъ причинъ, т.-е. чумы и вызваннаго ею ненормальнаго настроенія умовъ, говорили и слушали такія вещи, которыхъ впослѣдствіи онѣ будутъ стыдиться и которыя могутъ быть истолкованы въ ущербъ ихъ нравственности. Нельзя отрицать, что въ этомъ есть своя доля правды: Боккачіо, какъ самъ пережившій эту эпидемію, долженъ былъ знать и видѣть ея вліяніе на народъ, тѣмъ болѣе, что онъ ее видѣлъ не во Флоренція, а — по мнѣнію его біографа Ландау — въ Неаполѣ, гдѣ уровень общественной нравственности всегда былъ ниже, чѣмъ на его родинѣ. Та распущенность нравовъ, которая приписывается историками чумѣ, должна была въ королевской резиденціи усилиться скорѣе, чѣмъ среди торговаго населенія города, жизнь котораго была строже и проще. Очень вѣроятно, что страсть къ наслажденіямъ, въ ущербъ, серьёзному содержанію жизни, которая всегда играла большую роль въ существованіи веселаго общества при французскомъ дворѣ Неаполя, никогда не досягала болѣе сильныхъ и пагубныхъ размѣровъ, чѣмъ во время заразы. При всеобщей паникѣ, при видѣ, что одинъ за другимъ погибаютъ близкіе, здоровымъ людямъ, у которыхъ подъ южнымъ небомъ, кажется, еще сильнѣе, чѣмъ у другихъ, стремленіе къ радостямъ жизни, — здоровымъ людямъ, несмотря на горе и отчаяніе, ничего не оставалось дѣлать, какъ гнать всякую мысль и заботу о завтрашнемъ днѣ, пользоваться минутой, потому что не знаешь, сколько осталось прожилъ. Слѣдствіемъ этого взволнованнаго настроеніи является перевѣсъ самыхъ низкихъ стремленій и помысловъ надъ чувствомъ пристойности, надъ чувство" человѣческаго достоинства. Быть можетъ, ту игру физическихъ страстей, которую такъ открыто выставилъ Боккачіо въ своемъ сборникѣ, онъ хотѣлъ нѣсколько извинить этимъ грустнымъ состояніемъ народнаго ума; разыгравши не на-долго роль моралиста въ началѣ труда, онъ тѣмъ меньше могъ впослѣдствіи стѣсняться въ своемъ нескрываемомъ цинизмѣ, сваливая на чуму то, что лежало столько же въ его личномъ характерѣ, сколько и въ характерѣ его народа и его времени.

Но удобнѣе всего, мнѣ кажется, предположить, что это мрачное введеніе къ веселымъ сказкамъ было невольнымъ эффектомъ, антитезой ненамѣренной, а оправданіе авторомъ вольности сюжетовъ — соображеніемъ совершенно второстепенны". Въ основѣ этой фабулы могъ лежать реальный, дѣйствительно случившійся фактъ: въ народѣ могло сохраняться воспоминаніе о кружкѣ молодежи, удалившемся отъ заразы на виллу; а въ художественной обработкѣ фактъ этотъ получилъ совершенно новое значеніе, вѣрное духу цѣлой эпохи. Не забудемъ, что Боккачіо писатель — средневѣковой. А въ ту эпоху европейской юности, представленіе о смерти, о будущей жизни, мысли о наказаніяхъ за грѣхи въ видѣ страшныхъ болѣзней и эпидемій были очень близки воображенію религіозно-настроеннаго человѣчества. Напуганная постояннымъ напоминаніемъ о грѣхѣ и судѣ, тревожная мысль среднихъ вѣковъ эти страшные образы находила и въ искусствѣ, которое тогда служило почти исключительно религіознымъ цѣлямъ; если же въ христіанской религіи ни одинъ догматъ по силѣ и глубинѣ не можетъ равняться съ догматомъ искупленія, главнымъ основаніемъ нашей вѣры, и если воскресеніе, страданія и смерть Искупителя сильнѣе всего затрагиваютъ набожное чувство человѣка, то естественно, что церковныя изображенія на эту тему должны были поселить въ воображеніи народа мрачныя картины смерти и разрушенія, которыя были такъ несвойственны античному искусству, умѣвшему скрывать ужасы смерти подъ идеальною красотою ея изображенія. Символы страданій, крестной смерти, страшнаго суда, ада, стали достойными предметами новаго искусства, и должны были производить наиболѣе потрясающія впечатлѣнія на вѣрующія души; освоившись съ нимъ, искусство должно было пріучить народную фантазію въ грандіознымъ эффектамъ сопоставленія жизни и смерти, къ сильнымъ и величественнымъ антитезамъ, тѣшившимъ ту первобытную, какъ-бы нетронутую мысль, которая всѣ контрасты мѣрила своимъ религіознымъ возбужденіемъ. Хотя знаменитый мотивъ рисунковъ «Пляска смерти» явился только въ XV вѣкѣ, но быстрая популярность его, распространенность и наконецъ художественное завершеніе этой идеи въ знаменитомъ произведеніи Гольбейна — указываютъ на то, какъ сродна была средневѣковой мысли эта игра несходными представленіями, это постоянное возвращеніе въ величественвой идеѣ смерти, воплощаемой въ самыхъ разнообразныхъ формахъ. Гольбейнъ, рисуя, какимъ образомъ смерть похищаетъ людей, пользовался народнымъ творчествомъ не въ меньшей мѣрѣ, чѣмъ и Дантъ, котораго грандіозныя созданія ада, чистилища и рая: выросли изъ народныхъ представленій. «Пѣвецъ любви», Петрарка, первый человѣкъ новаго времени, родоначальникъ новаго направленіи въ умственной жизни Европы, и тотъ, воспѣвая любимую женщину въ итальянскихъ стихахъ, очень часто обращается къ мысли о смерти, о будущей жизни: Triunfi in vita e in morte di Laura… Triunfi della morte.

Понятно послѣ этого, что Боккачіо не могъ не поддаться религіозно-взволнованному настроенію своего времени, и жизнерадостный цѣнитель любви и земныхъ наслажденій, ставшій подъ конецъ благочестивымъ монахомъ, не могъ не внесть въ самое свое искреннее и наиболѣе доступное массамъ произведеніе того memento more, которое коренилось во воемъ міросозерцаніи тогдашняго человѣчества. Въ Пизанскомъ Campo Santo существуетъ, знаменитая въ исторіи живописи, композиція XIV вѣка «Тріумфъ смерти». Ландау (Boccaccio, Leben u. Werke, стр. 130) вспоминаетъ о ней, говоря о мѣстѣ дѣйствіи «Декамерона», и предполагаетъ, что фабула «Декамерона» могла быть взята изъ дѣйствительной жизни, что собираться веселой молодежи въ прекрасной мѣстности и проводить время въ забавахъ и бесѣдахъ — было въ привычкахъ тогдашняго общества, или что, быть можетъ, живописецъ написалъ въ одной частой композиціи какъ-бы иллюстрацію въ популярному творенію Боккачіо. Но воспоминаніе объ этой картинѣ могло бы дать поводъ къ болѣе глубокой параллели между произведеніемъ живописи и поэзіи одной и той же эпохи.

Неизвѣстный художникъ, — Вазари приписываетъ эту картину Орканьо, но новѣйшіе изслѣдователи опровергаютъ его, — изобразилъ рядомъ сценъ, расположенныхъ на одной стѣнѣ, и въ той безпритязательной группировкѣ, которой держались живописцы среднихъ вѣковъ, — побѣду, тріумфъ, смерти, какъ называетъ это Куглеръ. Смерть въ черномъ одѣяніи скосила массу самыхъ разнообразныхъ жертвъ, большею частью людей богатыхъ, счастливыхъ, между тѣмъ какъ въ сторонѣ убогіе нищіе съ клювами и повязками тщетно зовутъ ее, протягивая къ ней руки. На скалахъ подъ которыми молятъ объ освобожденіи эти. несчастные, видны отшельники, проводящіе время въ молитвахъ, и заботахъ о невинной жизни, а неподалеку роскошное общество всадниковъ, королей, наткнулось на могилу, изъ которой глядятъ трупы: испуганные кони бросаются въ сторону, безпокоятся, всадники выражаютъ ужасъ, видя такъ близко дѣло смерти. А сама неумолимая смерть носится надъ обществомъ прекрасныхъ дамъ и кавалеровъ (въ нихъ, говоритъ Вазари, современники видѣли портреты живыхъ лицъ), которые, расположившись подъ апельсинными деревьями, на лугу, покрытомъ цвѣтами, проводятъ время за музыкой, въ яркихъ костюмахъ, дамы съ собачками, мужнины съ соколами въ рукахъ. Это беззаботно наслаждающееся общество, надъ которымъ летаютъ маленькіе амуры, не чувствуетъ близости могущественнаго властелина смерти, и напоминаетъ ту честную компанію «onesta brigata», которая бѣжала отъ ужасовъ, господствовавшихъ между родными и знакомыми, и въ воздухѣ, наполненномъ амурами, повѣствовала веселыя новеллы. И если жъ произведеніи живописи контрастъ земного наслажденія и всеобщаго разрушенія былъ задуманъ такъ глубоко и производилъ такое сильное впечатлѣніе, то почему же современнику-писателю не воспользоваться было тѣмъ же самымъ мотивомъ, сроднившимся со всею мыслью его вдохи? Но у глубокомысленнаго живописца образъ веселящейся молодежи былъ только частнымъ явленіемъ, подтверждавшимъ его религіозную мысль о ничтожествѣ человѣка, между тѣмъ какъ у поэта образы страданія, болѣзни и смерти, нисколько не повліяли на тонъ его разсказовъ, и веселость молодежи заглушала всякія нравственныя соображенія. Христіанская идея правосудія и возмездія, которая должна лежать такъ близко жъ представленію о смерти, нигдѣ не проглядываетъ въ «Декамеронѣ». Боккачіо такъ же мало, какъ и Саккетти, заботятся о нравственномъ значеніи мастерски описанныхъ приключеній, насмѣшекъ и проказъ. Употребивши извѣстный художественный пріемъ, авторъ какъ будто и забылъ про нравственные законы той религіи, которая породила игу игру сильными контрастами въ художественной мысли его времени. Поэтому, если нельзя отрицать, что, сопоставляя строгій характеръ описанія чумы съ фривольнымъ дудокъ новеллъ, Боккачіо произвелъ и блестящую антитезу и нѣсколько оправдалъ цинизмъ разсказываемыхъ въ подобное время повѣстей, то все-таки проще предположить, что тутъ идетъ рѣчь о фактѣ дѣйствительной жизни, вытекавшемъ изъ всего настроенія средневѣковой мысли. Кладя этотъ фактъ въ основу своей фабулы, Боккачіо являлся вполнѣ человѣкомъ своего времени у слѣдовалъ тому направленію художественной. дѣятельности, которое любило рѣзкіе контрасты жизни и смерти, наслажденія и страданія, и отдавало преимущество или строго-религіозному взгляду на жизнь, — какъ у художника пизанскаго Campe Santo, или, какъ у Боккачіо, ненасытной потребности, проявившейся послѣ долгаго поста, потребности жить и радоваться.

За описаніемъ чумы и образа жизни на виллѣ начинается первый отдѣлъ разсказовъ, первый день «Декамерона».

Несмотря на кажущееся разнообразіе и богатство сюжетовъ, передать въ общихъ чертахъ содержаніе всѣхъ 10-ти дней не такъ трудно, если воспользоваться тѣми рамками, въ которыя самъ авторъ отдѣлилъ свои новеллы; а главное, не слѣдуетъ упускать изъ виду, что тутъ собраны въ одно цѣлое разнообразныя черты повѣствованія, созданнаго народною средневѣковою фантазіею. Не вдаваясь въ разборъ источниковъ каждой новеллы, что уже давно сдѣлано учеными спеціалистами, — мы намѣтимъ въ «Декамеронѣ» тѣ элементы разсказа, въ которыхъ выразился духъ эпохи и націи, которые обусловили и данную форму повѣсти. Нѣкоторые изъ этихъ элементовъ мы видѣли уже отчасти въ Новеллино, другіе сшивались въ флорентійской новеллѣ Саккетти; но въ Новеллино особенно сильны отголоски рыцарской эпопеи, рыцарской жизни, всѣ общеевропейскіе и ранне-итальянскіе мотивы поэзіи, и очень немного сюжетовъ относятся къ области «Новеллы» въ, тѣсномъ смыслѣ слова, т.-е. къ тѣ" разсказамъ о продѣлкахъ, насмѣшкахъ, хитростяхъ, которые привились и выработались въ буржуазной средѣ, городскихъ общинъ. Въ «Декамеронѣ», напротивъ, имъ отведено чуть-ли не первое мѣсто, и въ изобиліи описанныхъ мошенничествъ, проказъ и обмановъ Боккачіо можетъ равняться хотя бы съ подражателемъ своимъ Саккетти, обработавшимъ, какъ мы видѣли, почти исключительно одинъ этотъ мотивъ. Въ самомъ дѣлѣ, въ «Декамеронѣ» множество разсказовъ идетъ на подобныя тоны.

Надо замѣтить, что Боккачіо самъ подводилъ свои новеллы, басня, притчи или исторіи (о favole, о parabole, о istorie), какъ онъ ихъ называетъ, подъ извѣстныя рубрики; такъ, въ первый день изъ девятый, каждый разсказываетъ, что ему вздумается — и тутъ немалая доля интересно-описанныхъ продѣлокъ и анекдотическихъ остроумныхъ отвѣтовъ; но затѣмъ всѣ остальные дни разсказы ведутся на заданныя темы; въ шестой день, разсказчики приводятъ примѣры того, какъ люди быстрымъ отвѣтомъ отдѣлывались отъ непріятности, — тутъ слѣд. какъ въ Новеллино, эти fiori di parlare, т.-е. un bel detto, или nuova risposta, una leggiadra parola, будутъ играть глазную роль; въ седьмой день, разсказывается объ обманахъ мужей женами — излюбленная тема той странствующей повѣсти, которая здѣсь служить, можно сказать, самымъ ближайшимъ источникомъ новеллы, и первообразы которой встрѣчаются въ восточныхъ вымыслахъ самой глубокой древности; въ восьмой день, говорится опять объ обманахъ и насмѣшкахъ (beffa) вообще одного надъ другимъ; наконецъ, въ третій день, идутъ разсказы о тѣхъ, это хитростью и ловкостью пріобрѣлъ желаемое или возвратилъ себѣ потерянное, и потому даютъ большой просторъ тѣмъ уловкамъ и обманамъ, которые имѣли невѣроятную способность забавлять слушателей, не возмущая ихъ нравственнаго чувства. Изобиліе подобныхъ сюжетовъ не удивитъ насъ, если вспомнимъ, что сама дѣйствительность флорентійской жизни могла доставить значительный матеріалъ остроумнымъ, насмѣшливымъ проказамъ, анекдотамъ, мошенничествамъ и т. п.; а новеллистъ воспроизводитъ или окружающую его жизнь, или тѣ образы и сюжеты, которые завѣщаны народу его первобытнымъ творчествомъ и живутъ въ немъ въ видѣ сказокъ, загадокъ, анекдотовъ, и др. отдѣльныхъ мотивовъ повѣствованія. Въ исторіи Боккачіевой новеллы участвуетъ такимъ образомъ большая часть средневѣковою повѣствовательнаго творчества; но близость ихъ въ эпохѣ и націи можно видѣть и не углубляясь въ исторію происхожденія и превращенія этихъ сюжетовъ: исторія эта могла бы завести насъ слишкомъ далеко отъ Италіи, въ сѣдую глубину арійскихъ преданій, въ буддистскую Индію или въ позднегреческую беллетристику. Интересно въ данномъ случаѣ не столько прослѣдить варіаціи и переходы сюжета, сколько разсмотрѣть, какъ извѣстные мотивы народнаго разсказа подъ перомъ великаго писателя создаютъ новые пути поэтической мысли, усиливаютъ реалистическое ея направленіе, опредѣляя тѣмъ самымъ ея художественную форму.

Преобладаніе сатирическаго духа фабліо сказывается во многихъ разсказахъ «Декамерона», направленныхъ противъ духовенства и церкви и причинившихъ впослѣдствіи столько угрызеній совѣсти набожному поэту; впрочемъ, разсказывалъ онъ ихъ для потѣхи читателей, безъ всякаго влого умысла, давая только возможность оцѣнить тотъ комизмъ, который составляетъ одну изъ самыхъ яркихъ сторонъ его таланта. Первая новелла перваго дня представляетъ собою отличный образецъ такихъ сюжетовъ по характерному содержанію и по тону разсказчика. Вотъ въ чемъ ея содержаніе:

Одинъ французскій купецъ принужденъ сопровождать брата своего короля въ Тоскану и поручаетъ нѣкоему Чьяпеллетто получить деньги съ его должниковъ въ Бургундіи. Чьяпеллетто, этотъ нотаріусъ города Прато, жилъ въ то время въ Парижѣ и, какъ человѣкъ, замѣчателенъ былъ тѣмъ, что для него ничего не значило дать ложное свидѣтельство, посѣять раздоръ между людьми, совершить смертоубійство, насмѣяться надъ таинствами церкви и т. п., не говоря уже про развратъ, въ фальшивыя кости. Ему поручается собрать долги съ такихъ же прекрасныхъ людей, какъ онъ самъ: потому что, думается купцу, мошенникъ самъ, онъ съумѣетъ справиться съ мошенниками бургундцами. Онъ и берется за это; пріѣзжаетъ въ Бургундію и останавливается у двухъ земляковъ-ростовщиковъ. Этимъ ремесломъ итальянцы въ то время часто занимались во Франціи, и были извѣстны подъ именемъ ломбардовъ. Ничѣмъ еще не выдававши себя и своего характера, заболѣваетъ сэръ Чьяпеллетто все сильнѣе и сильнѣе и приводитъ тѣмъ своихъ хозяевъ въ немалое затрудненіе: что съ нимъ будутъ дѣлать, если онъ у нихъ умретъ? Они хорошо знаютъ, что онъ за человѣкъ, но гостепріимно приняли его, ради богатаго довѣрителя. Теперь выкинуть его на улицу неловко передъ людьми, потому что всѣ видѣли, какъ они заботились о немъ, лечили его. Съ другой стороны, они также знаютъ, что онъ не захочетъ ни исповѣдываться, ни причащаться, умретъ, и никакая церковь не приметъ его тѣла отъ нихъ (ломбарды за ремесло свое преслѣдовались во Франціи и были отлучены отъ церкви) и придется его выбросить какъ собаку; да если онъ и вздумалъ бы покаяться, то грѣховъ у него такъ много и они такъ велики, что ни одинъ священникъ не дастъ ему отпущенія. А народъ, который и такъ-то не очень любитъ ломбардовъ и не находитъ законными ихъ дѣла, подниметъ крикъ, и имъ придется поплатиться не только имѣніемъ, но, пожалуй, и жизнью. Пока они разсуждали такимъ образомъ, больной лежалъ въ сосѣдней комнатѣ и слышалъ весь ихъ разговоръ. Призвавъ ихъ къ себѣ, онъ успокоилъ ихъ, говоря, что избавляетъ ихъ отъ затрудненій, желаетъ видѣть священника. Они позвали къ нему монаха святой жизни, и тотъ началъ исповѣдывать его. На вопросъ: когда онъ въ послѣдній разъ былъ у св. тайнъ? — Чьяпеллетто, отъ роду небывшій на исповѣди, покаялся, что, привыкши исповѣдываться каждую недѣлю, онъ по болѣзни цѣлыхъ восемь дней не принималъ таинства. Въ этомъ тонѣ шла вся исповѣдь: на вопросъ объ объяденіи и пьянствѣ, больной разсказалъ, что онъ постится, кромѣ большихъ постовъ, еще три раза въ недѣлю; но, будучи иногда на богомольѣ или на молитвѣ, онъ, когда утомляется, пьетъ воду съ наслажденіемъ и жадностью пьяницы и ѣстъ салагъ съ большимъ удовольствіемъ, чѣмъ то должно набожно постящемуся человѣку. По поводу скупости и любви къ деньгамъ онъ проситъ святого отца не удивляться тому, что онъ живетъ у ростовщиковъ: онъ пріѣхалъ къ нимъ съ цѣлью указать все зло и несправедливость ихъ дѣлъ, наставить на истинный путь; самъ онъ былъ человѣкомъ богатымъ, раздавшимъ большую часть наслѣдства бѣднымъ и дѣлившимъ съ ними все, что ни пріобрѣталъ. Не судился ли ты? — Да, очень часто. Но возможно ли удержаться, видя какъ люди преступаютъ заповѣди Божіи и не страшатся суда его? — Не клеветалъ ли ты? не говорилъ ли дурно про кого? — Да, говорилъ! Сосѣдъ его часто билъ жену, а онъ сказалъ это роднымъ ея, потому что жаль было бѣдняжку, которая должна была терпѣть побои каждый разъ, какъ мужъ напивался. И всѣ отвѣты были въ такомъ родѣ. Въ одномъ грѣхѣ, который особенно тяготилъ его душу, онъ сознался самъ: однажды въ субботу, вечеромъ, онъ велѣлъ слугѣ вымести комнату, и тѣмъ выказалъ неуваженіе къ святому дню воскресенія, который онъ знаетъ, какъ слѣдуетъ почитать всякому христіанину; а затѣмъ, зная, какое святое мѣсто храмъ Божій и какъ слѣдуетъ его уважать и хранить въ чистотѣ, онъ однажды осмѣлился плюнуть въ церкви! Понятно, что на такое раскаяніе монахъ не находитъ ничего, кромѣ словъ одобренія и утѣшенія, и невольно удивляется святости умирающаго. Вдругъ тотъ начинаетъ плакать самыми горячими, искренними слезами; на вопросъ монаха, больной говоритъ, что ему такъ стыдно, что онъ не смѣетъ и подумать о грѣхѣ, который столько лѣтъ при каждой исповѣди вызываетъ въ немъ самое горькое чувство. Духовникъ желаетъ узнать въ чемъ дѣло; больной боится сказать; священникъ настаиваетъ и наконецъ открывается, что, будучи еще малымъ ребенкомъ, нашъ праведникъ дурнымъ словомъ оскорбилъ маму свою (bestemmiai una volta la mamma mia); сколько ни уговариваетъ его духовникъ, онъ не хочетъ вѣрить, что Богъ проститъ ему такой ужасный грѣхъ. Словомъ, этотъ мошенникъ въ такомъ совершенствѣ разыгралъ Тартюфа и такъ мастерски провелъ святого отца, что тотъ въ благоговѣніи передъ нимъ, приготовилъ его въ смерти. А ломбарды, слушая педали эту исповѣдь, не мало потѣшались и хохотали и не могли не удивляться какъ человѣкъ, готовящійся предстать предъ Вѣчнаго Судію, можетъ остаться вѣренъ себѣ, лгать и обманывать священника, не смотря на близкую, вѣрную смерть; тѣмъ не менѣе они были очень довольны, что монахъ обѣщалъ умирающему похоронить его въ церкви своего ордена. Умираетъ сэръ Чьяпеллетго; духовникъ разсказываетъ о его добродѣтеляхъ всей братіи; со всей церковной помпой выносятъ обманщика изъ дому; при большомъ стеченіи народа хоронятъ его; духовникъ произноситъ умилительную рѣчь, въ которой, на основаніи его предсмертныхъ признаній, выставляетъ его идеаломъ христіанскаго совершенства. Слушатели тронутф; начинаютъ благоговѣть передъ могилой якобы святого человѣка, а черезъ нѣсколько времени слава новаго угодника такъ велика, что ставятся свѣчи, вѣшаются ex-voto и получаются исцѣленія.

Современный читатель, можетъ быть, подумаетъ, что тутъ Боккачіо хотѣлъ обличить суевѣріе народныхъ массъ, посмѣяться и надъ довѣрчивымъ монахомъ? Нисколько. Мораль разсказчика состоитъ въ томъ, что тутъ слѣдуетъ удивляться благодати Божіей, которая, не взирая на заблужденія, видитъ только чистую вѣру и принимаетъ молитвы, хотя бы онѣ обращены были не къ святому, а въ недостойному грѣшнику. Несмотря на такое разсужденіе, содержаніе повѣсти какъ нельзя лучше подтверждаетъ ту мысль, что новеллистъ за ловкостью описываемаго обмана, продѣлки, не видѣлъ или не хотѣлъ видѣть ея нравственнаго безобразія: въ самомъ дѣлѣ, набожный человѣкъ — за набожность говоритъ его мораль — разсказываетъ самымъ веселымъ тономъ святотатство, насмѣшку надъ таинствомъ, и его такъ смѣшитъ, такъ радуетъ комическій контрастъ того дурного, что есть въ человѣкѣ, и того святого, чѣмъ онъ прикидывается, что онъ ведетъ діалогъ исповѣди съ неподражаемымъ мастерствомъ, которое, конечно, пропадаетъ въ краткомъ изложеніи. И этотъ тонкій, непередаваемый комизмъ лжи, проведенной до мельчайшихъ подробностей, такъ увлекателенъ, что забываешь, что тутъ дѣло касается предсмертнаго покаянія, что весь эффектъ разсказа въ самомъ возмутительномъ обманѣ, котораго авторъ какъ будто и не замѣчаетъ, — до того онъ любуется его удачнымъ исходомъ. Въ мастерствѣ разсказа, въ каждой отдѣльной, законченной чертѣ этого діалога, въ каждомъ мѣтко схваченномъ оттѣнкѣ рѣчи такъ и сквозитъ у нашего поэта безсмертный типъ, довершенный геніемъ Мольера, такъ и чувствуется тонкая иронія, внесшій комизмъ Тартюфа, созданнаго и французскимъ поэтомъ по преданіямъ средневѣковой сатиры.

Это характерное содержаніе, этотъ юморъ и комизмъ въ веденіи новеллы составляютъ настоящее вступленіе въ «Декамеронъ»"

Вторая повѣсть его не менѣе характеристична для времени и личности автора. Еврея уговариваетъ пріятель-христіанинъ перемѣнить вѣроисповѣданіе. Тотъ сперва не соглашается ни съ какими доводами, но, побывавъ въ Римѣ, рѣшается принять крещеніе: тамъ онъ видѣлъ на дѣлѣ всю испорченность прелатовъ, развращенность и продажность папской куріи, и не могъ не убѣдиться въ истинѣ той религіи, которая существуетъ и процвѣтаетъ, несмотря на такую бездну злоупотребленій. Остроуміе этого разсужденія, pointe анекдота въ неожиданномъ оборотѣ дѣла — принятъ религію потому только, что ее рекомендуетъ безнравственность ея служителей! — дѣлаютъ эту новеллу достойнымъ произведеніемъ средневѣковой діалектики и обличеніемъ того класса общества, котораго меньше всего щадила народная насмѣшка: Саккетти и Боккачіо, дѣлая духовныхъ лицъ героями самыхъ возмутительныхъ похожденій, слѣдовали только вкусамъ публики, писали вполнѣ въ духѣ народной повѣсти. А церковь, какъ-бы сознавая свою силу и неуязвимость, безмолствовала и не думала налагать запрещенія на злую сатиру новеллистовъ; только въ XVI вѣхѣ, когда этимъ орудіемъ стала пользоваться реформація, — католичество, инквизиція начали преслѣдовать насмѣшниковъ, и это преслѣдованіе не миновало и «Декамерона». Но наврядъ ли онъ заслуживалъ его, отражая въ себѣ только то, что жило въ мысляхъ всего общества. Если Дантъ, выразивши въ художественныхъ образахъ все умственное и нравственное достояніе эпохи, не щадилъ желчи и злобы въ обличеніи того папства, которое онъ изобразилъ подъ видомъ кровожадной волчицы, Петрарка въ нѣкоторыхъ сонетахъ собралъ всѣ самые сильные и грозные эпитеты противъ «прежняго Рима, а теперь лживаго и преступнаго Вавилона» (сои. 107: Fontana di dolore, albergo d’ira…), то неудивительно, что и Боккачіо не затруднился принять въ свой сборникъ этого анекдота; тѣмъ болѣе, что его, какъ разсказчика, привлекало пикантное содержаніе, неожиданная развязка, придающая и соль, и комизмъ новеллѣ.

Не болѣе, какъ пикантность остроумнаго отвѣта, ловкость еврея, увернувшагося отъ поставленной ему ловушки, видѣлъ авторъ и въ слѣдующей — третьей новеллѣ этого дня, заимствованной имъ изъ Новеллино. Это знаменитый разсказъ-аллегорія о трехъ кольцахъ, которымъ хитрый еврей отвѣчаетъ на вопросъ Саладина, какое изъ трехъ вѣроисповѣданій истинное? Этотъ разсказъ заключаетъ въ себѣ основную мысль философской драмы Лессинга: «Натанъ Мудрый». Боккачіо тутъ не видѣлъ ни философской мудрости, ни догматическихъ выводовъ, потому что дѣвушка, въ уста которой вложена глубокомысленная тэма, ведущая свое происхожденіе съ Востока, начинаетъ ее разсужденіемъ о томъ, какъ слѣдуетъ быть осторожнымъ въ вопросахъ и отвѣтахъ: если глупость вводитъ насъ въ большое горе, то умъ избавляетъ мудраго человѣка отъ большихъ опасностей (si come la sciocchezza spesse volte trae altrui di felice stato e mette in grandissima miseria, coei il senno di grandisaimi pericoli trae il savio e ponlo in grande e sicuro ripoeo). Флорентинца заинтересовала тонкость ума, предохранившаго Мельхиседека, Лессингова Натана, отъ подставленной ему западни, а не глубокая аллегорія, не широкая идея гуманизма, которую нѣмецкій философъ-поэтъ вложилъ въ свою драму.

Остальная новеллы этого дня имѣютъ предметомъ плодотворныя послѣдствія сильнаго, мѣткаго слова, сказаннаго кстати; тема эти изобиловали и въ Новеллино и рекомендовались для повѣствованія и поясненія; ana nnovissima risposta, on bel detto, опредѣляя даже отчасти самое названіе «Novella», изстари цѣнились разсказчиками, какъ и у насъ цѣнится веселый анекдотъ, способствующій оживленію легкаго разговора; а новеллы «Декамерона» носятъ на себѣ прежде всего характеръ безпритязательной бесѣды въ кругу веселящейся молодежи. Поэтому такимъ анекдотамъ посвященъ весь шестой день, а въ первомъ днѣ — шесть разсказовъ. Изъ нихъ по своему древнему происхожденію особенно замѣчателенъ разсказъ (Nov. 5) о маркизѣ Монферратской, которая, угостивши французскаго короля обѣдомъ изъ одного куринаго мяса, нѣсколькими ловкими словами (con alquante leggiadre parolette) отвергаетъ его безумную любовь; мотивъ этотъ представляетъ собою въ нѣкоторомъ родѣ «общее мѣсто», которое г. Буслаевъ указываетъ и въ древней восточной редакціи Синдабада, или сборника Семи Мудрецовъ, и въ псковской легендѣ про Игоря и Ольгу, и въ легендѣ о Петрѣ и Февроніи Муромскихъ (P. В., стр. 727). Всѣмъ этимъ «bel detto», остроумнымъ замѣчаніямъ, удачнымъ отвѣтамъ приписывается большая сила, напримѣръ: невѣроятная способность исправить человѣка отъ такого порока, какъ скупость, или изъ дурного сдѣлать благороднаго человѣка; такъ (Nov. 9), разсказывается, какъ благородная гасконка, возвращаясь изъ Святой земли, I оскорблена была на островѣ Кипрѣ: она хочетъ обратиться къ королю, но слышитъ, что онъ не изъ тѣхъ, которые вступаются за поруганную честь. Тѣмъ не менѣе она со слезами приходитъ къ нему и проситъ, чтобы онъ, перенесши такъ много оскорбленій, научилъ ее какъ ей снести одно безчестіе. Урокъ понятъ и король исправляется, дѣлается благороднымъ мстителенъ обидъ. Такъ какъ этотъ разсказъ заимствованъ изъ Новеллино (№ 51), гдѣ онъ переданъ въ двухъ-трехъ словахъ, то на немъ хороню видно, какъ Боккачіо составлялъ занимательную повѣсть, обставивши анекдотъ, красное словцо, характеристическими подробностями, деталями, списанными съ дѣйствительности. Не иное что какъ анекдотъ, мѣткую фразу, примѣненную удачно къ даннымъ обстоятельствамъ, цѣнилъ Боккачіо и въ Nov. 6-й перваго дня, гдѣ насъ прежде всего поражало бы обличеніе. Это разсказъ о томъ, какъ духовенство, любящее деньги, придиралось въ не виннымъ замѣчаніямъ одного богатаго человѣка, чтобъ подвергать его разнымъ взысканіямъ и поборамъ; а онъ однажды примѣнилъ къ нимъ евангельское изреченіе, что за все воздастся сторицею (Ев. отъ Матѳ., гл. 19, ст. 29), говоря, что и въ томъ супѣ, который въ монастырѣ подаютъ нищимъ, на томъ свѣтѣ потонетъ сама монашествующая братія; монахи такъ тронулись безобидной насмѣшкой, что съ тѣхъ поръ оставляли его въ покоѣ. Особеннаго остроумія тутъ не замѣтно, и не вѣрится въ дѣйствіе такого замѣчанія, но все-таки цѣль разсказа — не обличеніе корыстолюбія, а острота догадливаго человѣка.

V.

Второй день «Декамерона» посвященъ разсказамъ о тѣхъ, кто, сверхъ всякаго ожиданія, избавляется отъ равныхъ затрудненій, si ragiona di chi, da diversi cose infestato, sia, oltre alla sua speranza, riuscito а lieto fine; въ первой его новеллѣ опять находимъ ложныхъ святыхъ и ложныя чудеса. Въ Тревизо умеръ одинъ нѣмецъ; хотя простой носильщикъ,, онъ прославился святою жизнью, и, правда это или нѣтъ, только въ часъ его смерти зазвонили колокола въ самой большой Тревизской церкви; народъ повѣрилъ чуду и сбѣжался смотрѣть на покойника; его, какъ святого, перенесли въ церковь и въ надеждѣ на исцѣленіе стали приводить къ нему слѣпыхъ, хромыхъ и одержимыхъ всякаго рода недугами. Во время этого переполоха являются въ Тревизо три флорентійца: Стекки, Мартедлино и Марвезе. Флоренція доставляла не однихъ дипломатовъ, но и шутовъ: этимъ промышляли и три товарища; они посѣщали дворы знатныхъ, кривлялись, передразнивали другихъ и смѣшными, такъ-сказать, «новыми» представленіями забавляли и потѣшали публику (le corti de signori visitando, di contraffarsi e con nuovi atti contraffacendo qualinuque altro uomo, li veditori sollazayano). Захотѣлось имъ взглянуть на новаго святого; но пройти въ переполненную народомъ церковь — невозможно: не долго думая, Мартеллино прикидывается паралитикомъ, а двое другихъ ведутъ его, прося народъ пропустить несчастнаго убогаго. Толпа разступается, они подходятъ въ гробу, и мнимый паралитикъ начинаетъ выздоравливать. Удивленію, крикамъ, шуму нѣтъ конца, и репутація святого была-бы установлена, еслибъ одинъ случившійся тутъ флорентинецъ не обнаружилъ обмана. Возбужденіе толпы возросло до того, что Мартеллино пришлось-бы поплатиться жизнью за эту «beffa» или «burla» — насмѣшку надъ суевѣріемъ толпы: платье на немъ изорвали въ клочки, удары такъ и сыпались: хорошо, что товарищи догадались во-время скрыться, побѣжали къ судьѣ и объявили, что этотъ Мартеллино укралъ у нихъ деньги. Онъ тотчасъ-же былъ арестованъ и тѣмъ спасенъ отъ ярости народа. А въ толпѣ поднялись толки и подозрѣнія изъ мести въ обманщику; одинъ говорилъ, что и у него Мартеллино укралъ кошелекъ, другой, что и у него недѣлю тому назадъ пропали деньги; хотя Мартеллино и легко было опровергнуть ихъ, доказавши, что онъ только въ этотъ самый день прибылъ въ Тревизо, но все-таки изъ рукъ правосудія можно было вырваться только по протекціи знакомыхъ, которые, насмѣявшись надъ приключеніемъ, попросили судью отпустить шута на волю. Сюжетъ — родственный новелламъ Саккетти: и тутъ главное мѣсто занимаетъ насмѣшка шутовъ, и шутовъ по ремеслу, надъ простодушіемъ толпы; чего-нибудь особенно комичнаго, смѣшного намъ трудно найти и въ этой новеллѣ; а между тѣмъ авторъ увѣряетъ, что это приключеніе чрезвычайно остроумно, и въ слушателяхъ, и въ свидѣтеляхъ возбуждаетъ много смѣху. Новелла, хотя и подведена подъ рубрику тѣхъ, гдѣ разсказывается о счастливомъ исходѣ непріятнаго событія, но весь интересъ ея въ томъ, какъ забавникъ попалъ въ бѣду, а не въ томъ, какъ онъ выпутался изъ нея. Novella — новое, оригинальное, смѣшное — въ продѣлкѣ, а не въ ея окончаніи; за то въ 5-ой новеллѣ этого дня одинаково интересно и то, и другое. Содержаніе ея такого рода:

Молодой человѣкъ, Андреуччіо, торгуетъ въ Перуджіи лошадьми; узнаетъ, что ихъ въ Неаполѣ большой выборъ, отправляется туда съ другими купцами и беретъ съ собой 500 золотыхъ флориновъ. Совершаются похожденія молодого провинціала въ столицѣ. Ходить онъ по рынку, присматриваетъ лошадей и туго набитымъ кошелькомъ обращаетъ на себя вниманіе одной сицильянки не совсѣмъ честной жизни. Не успѣла та подумать, какъ было-бы хорошо, еслибъ денежки были ея, какъ видитъ, что старуха, ея землячка, встрѣтившись съ Андреуччіо, очень обрадовалась и стала говорить съ нимъ, какъ съ старымъ знакомымъ, а потомъ объяснила молодой женщинѣ, кто онъ, зачѣмъ здѣсь, и какъ она хорошо знавала его отца и въ Сициліи, и въ Перуджіи. Хитрая сицильянка подробно разузнала все у старухи и приняла все къ свѣдѣнію; а вечеромъ послала свою служанку привести къ ней Андреуччіо. Тотъ, считая себя человѣкомъ красивомъ и умѣющимъ нравиться, обрадованъ приглашеніемъ и отправляется за служанкой. Онъ несказанно удивленъ, когда видитъ, что молодая женщина встрѣчаетъ его на лѣстницѣ съ распростертыми объятіями, растроганная, въ слезахъ, осыпаетъ его ласками и вводить его въ богато-убранную комнату. Въ разговорѣ, который Боккачіо ведетъ съ рѣдкимъ искусствомъ, сицильянка, задыхаясь отъ слезъ, разсказываетъ нашему простяку, а тотъ воображаетъ, что онъ въ очень знатномъ богатомъ домѣ, — что она дочь одной женщины, которую отецъ его любилъ, будучи въ Палермо, но дотомъ покинулъ и уѣхалъ въ Перуджію; что она рада, что въ Андреуччіо находитъ брата, что мать ея выдала ее замужъ за знатнаго человѣка, который теперь, вслѣдствіе политическихъ переворотовъ, долженъ былъ переселиться въ Неаполь; какъ она страстно желала найти родню отца, какъ счастлива, что видитъ брата и т. д. Словомъ, она такъ ловко воспользовалась всѣмъ тѣмъ, что выгнала у знакомой Андреуччіо старухи, что сочинила весьма правдоподобный разсказъ, и нашъ молодецъ, видя ея радость и слезы, не усумнился въ близости ихъ родства. Въ изліяніи чувствъ время проходитъ очень быстро; отличный ужинъ длится за ночь, и въ гостинницу возвращаться уже поздно; сестрица предлагаетъ послать сказать, чтобъ его не ждали и ночевать у ней. Раздѣвшись, онъ кладетъ платье съ деньгами на постель, и, выйдя на минутку изъ комнаты, уже не возвращается: въ одномъ бѣльѣ онъ очутился на улицѣ. Понятно, что сколько ни стучитъ онъ въ дверь, сколько ни шумитъ и ни бранится, кромѣ угрозъ и брани сосѣдей, ничего не слышитъ, узнаетъ обманъ, и видитъ, что ничего ему не остается дѣлать, какъ оплакивать свои пятьсотъ флориновъ. Мошенничество удалось, и разсказано оно съ замѣчательною живостью; но теперь приключеніе должно имѣть счастливый исходъ, т.-е. перуджинецъ долженъ вернуть свои флорины. На улицѣ онъ попадаетъ въ руки ночныхъ воровъ; послѣ нѣсколькихъ смѣшныхъ приключеній, они приглашаютъ его съ собою въ одну церковь, гдѣ только-что положено въ склепъ тѣло умершаго на-дняхъ архіепископа; его собираются они ограбитъ: особенно прельщаетъ ихъ рубиновый перстень на пальцѣ. Андреуччіо, разсказавши имъ свое горе, отправляется съ ними; придя въ церковь, они приподнимаютъ камень и спускаютъ въ склепъ новаго товарища, тотъ раздѣваетъ мертвое тѣло, отдаетъ все одѣяніе, а перстень оставляетъ себѣ, увѣряя, что никакъ не можетъ найти его, сообщники-же, забравши добычу, опускаютъ камень и скрываются. Отчаяніе падаетъ на заживо погребеннаго; но вдругъ слышатся голоса, приподнимается опять камень — это монахи явились сюда за тѣмъ же, за чѣмъ пришелъ и Андреуччіо съ товарищами. Одинъ изъ нихъ спускаетъ ноги въ склепъ, Андреуччіо схватываетъ его, тотъ поднимаетъ страшный кривъ, въ ужасѣ вырывается, пускается бѣжать, другіе за нимъ, а Андреуччіо, пользуясь ихъ паяной, вылѣзаетъ изъ склепа, добирается кое-какъ до своей гостинница и, по совѣту хозяина, тотчасъ-же уѣзжаетъ изъ Неаполя, пріобрѣтши не лошадей, а рубиновый перстень цѣною не ниже 500 флориновъ.

Итакъ, ловкость воровства, стеченіе обстоятельствъ, приводящихъ дѣло къ благополучному исходу — вотъ основа этой новеллы. Нравственные ея результаты, конечно, не принимаются въ разсчетъ: мошенничество одного вводитъ въ бѣду другого; что за дѣло, что тотъ ограбилъ покойника и при томъ въ церкви, лишь-бы онъ выручилъ пропавшія деньги: новое, оригинальное въ приключеніи должно имѣть «новый», необыкновенный исходъ — вотъ вся цѣль разсказа.

Подобный случай въ жизни интересуетъ публику, какъ потѣшаетъ ее приключеніе трехъ шутовъ-флорентійцевъ въ Тревизо, а въ литературѣ оно будетъ имѣть успѣхъ, лишь-бы было разсказано близко дѣйствительности, схоже съ природой. Полагаютъ, что новелла эта, можетъ быть, частью заимствована изъ фабліо, частью основывается на дѣйствительно случившемся фактѣ; такое, происхожденіе не можетъ не повліять на манеру разсказчика, я отъ него должна отчасти зависѣть правдивость описанія, которая придаетъ такую жизненность предметамъ и лицамъ новеллы, потому что если авторъ берется разсказать случай изъ жизни, или вымыселъ, весьма доступный фантазіи и пониманію слушателей, то естественно, что онъ всѣ подробности, всѣ детали можетъ описывать прямо съ натуры, а отсюда и реализмъ его: мы одно обстоятельство не упущено изъ виду, каждая черта, каждая мелочь содѣйствуютъ полнотѣ и ясности картины; ходъ, положеніе дѣла выяснены неподражаемо наглядно; правда, самое дѣло крайне несложное, но вѣдь это — только первая попытка такого пріема въ изящной литературѣ, эта искренность описанія является впервые, и потому должна прилагаться сперва къ содержанію, сложному и невысокому. Казалось-бы, что можетъ бытъ легче, какъ обработать сюжетъ, для описанія котораго жизнь представляетъ такъ много всегда доступныхъ всѣмъ, близкихъ характеристическихъ чертъ? А между тѣмъ изъ 300 новеллъ Саккетты, имѣющихъ преимущественно такого рода содержаніе, и по тому разсказа похожихъ на повѣсти «Декамерона», ни одна не имѣетъ литературныхъ достоинствъ Боккачіевой новеллы. Онѣ точно также пользуются будничными мелкими мотивами разсказа, но въ нихъ эта точность, реальность описанія не только не затрогиваютъ нашего поэтическаго чувства, напротивъ, отталкиваютъ его, — такъ далека, такъ чужда намъ жизнь, внушавшая столько терпимости и индифферентизма писателю. А у Боккачіо реализмъ разсказа совершенно переноситъ насъ въ эту жизнь, и мы, какъ будто забывая о совершенномъ преступленіи, невольно сочувствуемъ герою и столько-же радуемся счастливому окончанію его приключенія, сколько интересуемся незамысловатой исторіей обмана, сыграннаго ловкой воровкой надъ довѣрчивымъ провинціаломъ. Въ сущности, мошенничество само по себѣ не представляетъ ничего смѣшного, но комизмъ разсказа можетъ увлечь совершенно невольно: такъ, кажется, и видишь наивнаго малаго, который дивится и невиданной обстановкѣ, и неожиданной встрѣчѣ съ незнакомой родственницей, слушаетъ ее, развѣса уши, а она такъ умно предупреждаетъ всякій вопросъ, всякую тѣнь сомнѣнія и заранѣе отвѣчаетъ на всякое возраженіе. Правда, что и тутъ точность и правдивость переходятъ иногда въ грубый натурализмъ, простираясь слишкомъ откровенно на вещи, вовсе незаслуживающія упоминанія; но въ этомъ виноватъ не столько художникъ, сколько его время: если взрослаго человѣка не смѣшитъ то, отчего неудержимо хохочетъ ребенокъ, то и въ наше время разсказъ Саккетти про кошку или свинью никого не поражаетъ комизмомъ, а въ свое время производилъ большой эффектъ; отчасти и у Боккачіо приписывается много комизму, потому только, что чувство приличія никогда не помѣшаетъ дать ему самое подробное описаніе самаго грязнаго предмета, даже иногда вся соль повѣсти — въ ея возмутительномъ цинизмѣ.

Что же миритъ насъ съ реализмомъ Боккачіо? Что заставляетъ васъ въ его новеллѣ симпатизировать людямъ XIV вѣка и находить удовольствіе въ разсказѣ, хотя-бы о воровствѣ-мошенничествѣ? Неужели только точность описанія, вѣрность въ изображеніи того, что авторъ видѣлъ кругомъ себя? Не входя въ область эстетики, опредѣляющей сущность поэзіи, вспомнимъ только, что списываніе съ натуры вызываетъ эстетическое наслажденіе и переживаетъ свое поколѣніе тогда только, когда производится перомъ наблюдателя-художника. Пусть геніальный поэтъ разсказываетъ грубую и грязную «burla», «beffa», онъ и въ эту исторію наглаго мошенничества, съумѣетъ вложить свое знаніе человѣческой природы, въ широкомъ разнообразіи жизни чутьемъ таланта угадаетъ и укажетъ тѣ черты быта и характера, которыя не измѣняются въ человѣчествѣ ни при какихъ условіяхъ его культуры. Найти эти черты въ мелкомъ будничномъ событіи, опредѣлить тѣ стороны его, которыя освѣщаютъ вѣчную, неизмѣняемую природу, и при этомъ сохранить всю цѣльность его, передать его не въ сухомъ анализѣ, не въ отвлеченномъ обобщеніи, доступномъ и близорукому моралисту, а одѣтъ его всѣми яркими красками жизненнаго явленія, воскресить его въ фантазіи какъ современника-очевидца, такъ и отдаленнаго потомства, — для этого нуженъ талантъ поэтическій, а онъ скажется всюду, къ какому-бы содержанію ни прилагался. И этотъ-то талантъ обезсмертилъ имя Боккачіо. Детальность, точность его описанія, тщательность въ отдѣлкѣ частностей, придающія предметамъ осязательную полноту, ясность изображенія — дѣлаютъ Боккачіо отцомъ современнаго реализма, отразившимъ въ пестрыхъ, яркихъ, но цѣльныхъ и законченныхъ образахъ всю жизнь, всю мысль своей эпохи. Этими свойствами таланта онъ былъ близокъ и своимъ современникамъ, а далекіе потомки цѣнятъ въ его реальномъ воспроизведеніи дѣйствительности ту ея идеализацію, которая въ средневѣковомъ человѣкѣ указываетъ существенныя неизгладимыя черты нашей природы. Поэтому у Боккачіо художественное воплощеніе людей и характеровъ, проявляющихся въ мелкихъ житейскихъ интересахъ, представляетъ собою не одинъ историческій матеріалъ, какъ новеллы Саккетти: несмотря на то, что его мотивы повѣствованія давно отжили свой вѣкъ, что реализмъ его подчасъ грязенъ, а комизмъ переходитъ въ цинизмъ — то и другое дѣло эпохи, — поэзія, которою согрѣтъ его разсказъ, никогда не перестанетъ привлекать читателя; человѣчество всегда будетъ уважать въ поэтѣ-реалистѣ идеальныя стороны его таланта. Живые образы людей, хотя-бы и одѣтыхъ въ историческій костюмъ, но облеченныхъ «плотью и кровью», выростаютъ изъ-подъ пера художника только тогда, когда онъ описываетъ жизнь, идеализируя ее, а безъ этого условія немыслимо никакое произведеніе искусства.

Высокій реализмъ, та истинная поэзія, которая, исходя изъ наблюденія дѣйствительности, не чуждается идеализація жизни, видна и во многихъ художественныхъ пріемахъ нашего поэта Напримѣръ, Боккачіо необыкновенно точенъ и подробенъ въ своихъ описаніяхъ, что зависитъ уже отъ самаго свойства и происхожденія его сюжетовъ: рисуя положеніе, онъ не упускаетъ изъ виду ни одной черты, способной придать ему наглядность и рельефность. Но такая мелочная отдѣлка частностей, способствуя правдоподобности разсказа, не задерживаетъ его хода. Разсказъ не страдаетъ длиннотами, какъ въ романахъ крайнихъ реалистовъ нашего времени (Бальзакъ и современная школа его подражателей во французской литературѣ). Тѣ, желая воскресить полный образъ предмета въ фантазіи читателя, или отмѣчаютъ въ немъ добросовѣстно и тщательно массу мелкихъ чертъ, скрытыхъ иногда отъ глазъ простого наблюдателя, или такъ ярко освѣщаютъ одну и наиболѣе характеристическую сторону его, что читатель создаетъ себѣ ясное и наглядное представленіе того, что было въ намѣреніи писателя, но создаетъ путемъ труда, рефлексіи, а живой иллюзіи, полнаго художественнаго обаянія не получаетъ. Боккачіо никогда не исчерпываетъ предмета: онъ только намекаетъ на ту или другую черту, а она уже сама невольно вызоветъ другія, которыми воображеніе читателя разовьетъ и дополнитъ картину. Это не недомолвки, не загадки, которыя поддерживаютъ любопытство, тутъ ничто не остается темнымъ, невыясненнымъ — это тонкій рисунокъ, въ которомъ штрихомъ карандаша опредѣляется цѣлая фигура: двумя, тремя отдѣльными чертами поетъ заставляетъ возникать столько образовъ въ фантазіи читателя, что, перечитывая новеллу, удивляешься ея краткости и неудомѣваешь, откуда при этой скудости описанія является та ясность, опредѣленность представленій, которыя связаны съ первымъ впечатлѣніемъ. Въ этомъ умѣньи заставить иксъ взглянуть на отдѣльную частицу предмета, а видѣть его во всей его реальной полнотѣ, въ умѣньи завлечь читателя въ творческую работу поэта — не заключается ли тайна художественнаго таланта? Въ возбужденіи самодѣятельности той фантазіи, которая присуща болѣе или менѣе всякому человѣку, не лежитъ ли отчасти тайна поэзіи, тайна эстетическаго наслажденія?

Впрочемъ, этотъ истинный реализмъ, впервые внесенный въ европейскую литературу и выражающійся столько же въ содержаніи, сколько и въ художественной законченности разсказа, выяснится еще лучше въ другихъ новеллахъ, гдѣ дѣйствуютъ нѣсколько иные мотивы повѣствованія. Мы видѣли въ первомъ днѣ «Декамерона» новеллы городского характера, съ преобладаніемъ хитрости, обмана и т. п.; новеллы подобнаго же содержанія мы видѣли и во второмъ днѣ, гдѣ они подведены подъ рубрику счастливо окончившихся приключеній. Но эта послѣдняя тэма даетъ поводъ и другимъ основамъ разсказа. Путешествія и въ нашъ вѣкъ, когда сообщенія такъ быстры и удобны, когда не осталось неизвѣданныхъ міровъ, ни баснословныхъ странъ, доставляютъ живой матеріалъ разговорамъ и разсказамъ, и неглупый человѣкъ всегда найдетъ не совсѣмъ обыкновенный, болѣе или менѣе любопытный предмету разсказа, когда вернется и съ недальней дороги, гдѣ ему довелось видѣть иди слышать что-нибудь новое; поэтому путешествія изстари давали благодарное содержаніе разсказамъ, безъ труда тѣшившимъ фантазію народа, унося ее въ область самыхъ произвольныхъ приключеній, — разсказамъ, которые, какъ всѣ сказочные сюжеты, передавались отъ одного народа другому, исходя изъ дѣйствительнаго, реальнаго опыта жизни. Мы увидимъ ниже, что въ средневѣковую повѣсть путешествія, какъ любимый мотивъ разсказа, вносился, быть можетъ, византійскимъ, правильнѣе, позднегреческимъ вліяніемъ; но у Боккачіо эти дорожныя приключенія въ большинствѣ случаевъ коренились преимущественно въ народномъ опытѣ, въ самой жизни, и потому въ нихъ писатель никогда не терялъ реальной почвы изъ-подъ ногъ. И въ самомъ дѣлѣ, въ тѣ отдаленныя времена, гдѣ постоянно рисковали попасть въ руки разбойниковъ, разгуливавшихъ и на морѣ, понятно, что всякій дальній путь, всякое морское плаваніе давало предметъ народнымъ вымысламъ: въ большомъ приморскомъ городѣ, какъ Неаполь, гдѣ долго жилъ Боккачіо, отправится купецъ съ товарами за море искать счастія и потерпитъ удачу или неудачу, вернется богачомъ или нищимъ, въ народѣ, въ людяхъ знавшихъ его, долго будутъ ходить разсказы о его далекихъ странствіяхъ, украшаясь варіантами, сказочными эпизодами. Встрѣтится человѣкъ съ разбойниками на сушѣ или на морѣ, выкинетъ его бурей на островъ, или судьба заброситъ его въ невѣдомыя страны ко двору восточнаго султана, въ плѣнъ въ неизвѣстному народу — сколько сюжетовъ, способныхъ заинтересовать слушателя, сколько предметовъ, надъ которыми можетъ работать фантазія разсказчика: онъ ведетъ свою повѣсть, удаляя воображеніе читателей отъ будничной обстановки, заставляя ихъ слѣдить за судьбою человѣка, испытаннаго жизнью, но не уноситъ ихъ, какъ восточная сказка, въ особый географическій міръ невозможныхъ чудесъ, въ міръ сверхъестественной фантастичности. И неудивительно, что подобные сюжеты съ подкладкою дѣйствительно-реальнаго событія пользуются любовью народа; неудивительно, если геніальный художникъ, собравши наиболѣе характерныя выдающіяся черты того или иного сюжета въ цѣльно-законченный разсказъ, затронетъ имъ поэтическое чувство современника; они узнаютъ въ новеллѣ родное, близкое ихъ фантазія зерно народнаго происхожденія, а потомство — тѣ стороны искусства, которыя на вѣки придаютъ жизнь предметамъ.

Совершенно понятно, что при этомъ тонъ, пріемы разсказа находятся въ большой зависимости отъ содержанія. Для примѣра возьмемъ одну не изъ знаменитыхъ новеллъ сборника, разсказъ о Ландольфо Руффодо (Giorn. II, Nov. 4). Это — исторія купца, который обѣднѣлъ, сдѣлался корсаромъ, взятъ былъ генуэзцами въ плѣнъ, заброшенъ бурей на берегъ, потомъ попалъ въ доброй женщинѣ, приведшей его въ чувство, и нашелъ въ томъ ящикѣ, который ему помогъ держаться на водѣ, большое богатство. Такъ какъ неудобно приводить въ переводѣ всю повѣсть, тѣмъ болѣе что въ ней нѣтъ рѣзко опредѣленнаго дѣйствія, и она кажется довольно скучной, то вотъ образчикъ тѣхъ описаній, которыми такъ богатъ нашъ авторъ, и которыя, подробно рисуя отдѣльную ситуацію, не затемняютъ цѣлаго.

Ландольфо, потерпѣвши неудачу въ торговомъ предпріятіи, съ успѣхомъ занимается корсарствомъ; но вотъ однажды съ богатою добычей онъ попадается генуэзцамъ, которые забираютъ его и его богатства на свои два судна. Сильный вѣтеръ отнесъ ихъ на большое разстояніе одно отъ другого. — «И отъ этого вѣтра судно, на которомъ былъ бѣдный и несчастный Ландольфо, съ страшною силой ударилось о мель около острова Кефалоніи, неиначе какъ стекло ударяется о стѣну, расшиблось и разбилось на мелкіе куски; несчастные, бывшіе на немъ, стали, кто умѣлъ, плавать, хотя ночь была самая темная, а море бурное и взволнованное, и цѣпляться за вещи, которыя имъ попадались на встрѣчу, потому что кругомъ по морю плавали товары, ящики и доски, какъ это бываетъ при подобныхъ случаяхъ. Ландольфо, хотя въ тотъ день часто призывалъ смерть, предпочитая лучше умереть, чѣмъ вернуться домой бѣднякомъ, какимъ сталъ, — теперь, видя смерть такъ близко, испугался ея, и, какъ другіе, уцѣпился за подвернувшуюся подъ руку доску, надѣясь, что, пока онъ не утонетъ, Богъ пошлетъ ему какое-нибудь спасеніе; сѣвши верхомъ на доску, онъ, какъ умѣлъ, пока море бросало его то туда, то сюда, продержался до разсвѣта. А при свѣтѣ дня, оглянувшись вокругъ себя, онъ ничего не увидалъ, кромѣ облаковъ, моря и ящика, который, плавая на волнахъ, иногда, въ великому его страху, приближался къ нему: онъ боялся, что онъ такъ ударится о него, что потопитъ его; и всякій разъ, какъ онъ подходилъ ближе къ нему, онъ отдалялъ его рукою, несмотря на то, что силы у него были небольшія. Но какъ бы то ни было, вдругъ разразился въ воздухѣ сильный порывъ вѣтра, ударилъ въ море и такъ сильно толкнулъ ящикъ, а тотъ доску, на которой сидѣлъ Ландольфо, что ящикъ перевернулся, а онъ попалъ подъ волну, выплылъ изъ-подъ нея, — страхъ поддерживалъ его больше, чѣмъ сила, — и увидалъ доску далеко отъ себя; потому, боясь не добраться до нея, онъ подплылъ къ ящику, который былъ къ нему довольно близко, легъ грудью на крышку его и сталъ, какъ умѣлъ, направлять его руками. И въ такомъ видѣ, пока море бросало его то туда, то сюда, онъ, не ѣвши, потому что нечего было, и выпивши болѣе, чѣмъ желалъ, не зная, гдѣ онъ и ничего не видя, кромѣ моря, пробылъ весь день и всю слѣдующую ночь. Наступилъ день, и по волѣ Божіей или силою вѣтра, Ландольфо, сдѣлавшійся почти губкой, я держась крѣпко обѣими руками за края ящика, какъ дѣлаетъ тотъ, кто тонетъ, прибылъ къ берегу острова Гурфо, гдѣ, но счастію, бѣдная женщина мыла и чистила свою посуду пескомъ и соленой водой. Та, видя, какъ онъ подплывалъ, не могла ничего распознать, испугалась, закричала и пошла прочь. А онъ не могъ говорить, плохо видѣлъ и потому ничего не сказалъ ей; когда же море принесло его ближе къ землѣ, женщина угнала форму ящика, а вглядѣвшись пристальнѣе, узнала руки, протянутыя на ящикѣ, потомъ разглядѣла лицо и догадалась, въ чемъ дѣло». — Женщина эта вытащила его на берегъ вмѣстѣ съ ящикомъ, оттерла его, подкрѣпила его хорошимъ виномъ и объяснила, гдѣ онъ находился. Въ ящикѣ же, который былъ его невольнымъ спасителемъ, оказались драгоцѣнные камни, обогатившіе его на всю жизнь. Мнѣ кажется, трудно отрицать точность этого описанія, трудно не уяснить себѣ того, что хочетъ нарисовать авторъ. Правда, эта тщательная отдѣлка въ рисункѣ въ настоящее время особенно не поразитъ никого, потому что наше поколѣніе повѣствователей пріучило публику къ такой отчетливости въ описанія даже ненужныхъ мелочей, къ такому тонкому анализу не только всего нравственно-ощущаемаго героями, но всего видимаго и слышимаго ими, что, пожалуй, читая Боккачіо, и не сразу догадаешься, что этому художественному пріему первый онъ положилъ начало. Но стоитъ только сравнить его колоритный и мелкій рисунокъ съ безличнымъ и безцвѣтнымъ іономъ народной сказки, гдѣ всякій предметъ характеризуется такъ отвлеченно-общо, и станетъ ясно, почему Боккачіо считается новаторомъ прозаическаго повѣствованія, родоначальникомъ реализма.

Не забудемъ также и того, что у нашихъ современныхъ писателей самый языкъ иной; вашъ литературный языкъ, въ который часто входитъ столько техническихъ терминовъ и выраженій, самъ способствуетъ ясности и наглядности самыхъ разнообразныхъ представленій. И это богатое орудіе мысли создавалось веками Боккачіо оно — еще только въ зародышѣ, и потому не можетъ не казаться скуднымъ и блѣднымъ. Быть можетъ, языкъ его обезцвѣчивало самое подражаніе классикамъ, а быть можетъ и то, что до Боккачіо художественной прозы не существовало, и поэтическое чувство итальянца привыкло находить свое выраженіе только въ стихотворной формѣ; отъ этого, несмотря на богатство итальянскаго языка хотя бы у Данта, напр., языкъ Боккачіо такъ однообразенъ и бѣденъ; не говоря уже про синтаксисъ его, который, стремясь къ полнотѣ и законченности латинской періодической рѣчи, для нашего слуха имѣетъ что-то неестественное, холодное и скучное, особенно при легкомъ шутливомъ содержаніи разсказа. Впрочемъ, талантъ разсказчика такъ великъ, что освобождаетъ его отъ трудностей невыработаннаго языка; каковы же должны быть его заслуги, если, не взирая на несовершенства инструмента, которымъ владѣетъ, не взирая на то, что ваше время цѣнитъ точность описанія, быть можетъ, даже черезъ-чуръ высоко, поэтъ все-таки достигаетъ ясности изображенія и небогатымъ сравнительно описаніемъ придаетъ рельефность и пластичность предметамъ! Вотъ почему у Боккачіо миришься и съ тѣмъ устарѣлымъ, чуждымъ намъ содержаніемъ, гдѣ главный интересъ разсказа состоятъ въ нечаянности, въ игрѣ случая, а не въ характерѣ дѣйствующихъ лицъ, не во внутренней сторонѣ ихъ отношеній, которыя въ нашихъ повѣстяхъ и романахъ обусловливаютъ главнымъ образомъ фабулу разсказа: — помимо того мы должны мириться съ этимъ содержаніемъ потому уже, что отъ него-то, какъ уже сказано, зависитъ тотъ реализмъ, который составляетъ необходимое условіе нашей поэзіи. Если мотивъ этихъ новеллъ есть преимущественно народно-сказочный съ подкладкою дѣйствительнаго событія, то художнику легко было вложить въ эту понятную его народу повѣсть всю тонкость своего наблюденія, все знакомство свое съ человѣческимъ сердцемъ, ту непосредственность художественнаго чувства, которое одинаково обаятельно дѣйствуетъ, прилагается ли оно въ области реальныхъ событій, или къ міру нравственныхъ ощущеній.

Правда, въ наше время трудно съ полною симпатіею отнестись къ сюжету, въ которомъ главную роль играетъ приключеніе, т.-е. судьба, случай; въ наше время міръ умственныхъ и нравственныхъ интересовъ составляетъ почти исключительный предметъ художественной литературы. Какой же изъ серьезныхъ романистовъ нашего времени станетъ рядомъ необыкновенныхъ случайностей, сцѣпленіемъ невѣроятныхъ приключеній подстрекать любопытство читателя? Если и существуетъ такой сортъ беллетристики и имѣетъ многочисленную и неразборчивую публику, то это не относится къ той словесности, которая, служа выраженіемъ настроенія общества, увѣковѣчивается въ памяти народа. Въ наше время, если романъ или повѣсть обращается исключительно къ любопытству публики, какъ то бываетъ въ уголовныхъ романахъ, гдѣ часто интересъ поддерживается только игрою слѣпого случая, то онъ не принадлежитъ къ серьезной литературѣ, цѣль которой не есть одно удовлетвореніе пустого любопытства. Къ тому же, у насъ этотъ мотивъ разсказа обставляется какими-нибудь сильными эффектами, въ родѣ скрытаго преступленія, таинственной загадки; но первобытный повѣствователь, пользуясь народнымъ творчествомъ, далекъ отъ такихъ пріемовъ: читателю XIV-го вѣка интересно было просто слѣдить мыслью за тѣмъ, какъ превратности судьбы отнимаютъ у отца, графа Антверпенскаго (Giorn. II, Nov. 8), дѣтей, чтобы, несмотря на бѣдность, постигшую его вслѣдствіе злой клеветы, воспитать ихъ сообразно съ ихъ высокимъ происхожденіемъ, а затѣмъ свести ихъ съ родителемъ, которому, послѣ многихъ лѣтъ лишенія, поворотъ фортуны возвратитъ его званіе и придворное положеніе. Интересъ могла возбудитъ и древняго происхожденія исторія (Nov. 9) о томъ, какъ вѣрная жена, оклеветанная мужемъ, спасается бѣгствомъ и долгое время скрывается подъ мужскимъ платьемъ, состоя въ Александріи на службѣ султана, пока счастливый случай, столкнувъ ее съ любимымъ мужемъ и съ клеветникомъ не даетъ ей возможности отмстить и оправдаться. Разсказываетъ Боккачіо невѣроятную, но чувствительную повѣсть о томъ, какъ Мадонна Беритола (Giorn. II, Nov. 6) попала на пустынный островъ, разлучилась съ дѣтьми, которыхъ похитили морскіе разбойники, жила съ одной козой и козлятами, пока жизнь послѣ цѣлаго ряда испытаній не свела ее опять съ родными, — и не трудно вѣрить, что эти сказочныя приключенія несчастной благородной женщины доставляли богатую пищу воображенію современниковъ, когда и насъ плѣняетъ этотъ разсказъ, несмотря на всѣ невѣроятности такъ поэтически описываемыхъ событій. Вообще въ этомъ двѣ «Декамерона» похищеніе женщинъ корсарами, перипетіи морского плаванія и разбойничество на сушѣ — вотъ главныя картины приключеній и главные мотивы разсказа. Для насъ они уже, конечно, не существуютъ, какъ не существуетъ того Востока, который своею роскошью, своею богатою цивилизаціею поражалъ контрастами умъ европейца и такъ плѣнительно дѣйствовалъ на средневѣковую фантазію; въ народное творчество восточный элементъ входилъ не только черезъ письменность, такъ много заимствовавшую изъ восточныхъ сборниковъ, но заносился и разсказами торговыхъ и бывалыхъ людей, не говоря уже про крестоносцевъ, которыхъ не могла не поражать поэтическая прелесть далекаго и какъ-бы сказочнаго міра. Неудивительно, если эта область вымысла доставляла сюжеты и реалистически настроенной народной повѣсти. Для нашихъ повѣствователей не осталось тѣхъ неизвѣданныхъ странъ, къ которымъ они могли бы пріурочивать необыкновенныя событія, и которыя способны бы были волновать и тѣшить нашу фантазію, не признающую чудеснаго на земномъ шарѣ. Для развитаго читателя нашихъ дней чудеса и новыя открытія, — если ими поэтъ вздумаетъ приковать его вниманіе и любопытство, — совершаются въ безконечной странѣ психическихъ душевныхъ процессовъ, зависятъ отъ осложненій нашей внутренней жизни, отъ тѣхъ разнообразныхъ проявленій личнаго характера, которыя дѣлаются все запутаннѣе и темнѣе по мѣрѣ того, какъ мы двигаемся впередъ.

Нельзя, впрочемъ, сказать, чтобъ и въ «Декамеронѣ», такъ полно отравившемъ настроеніе эпохи, не возникало вовсе тѣхъ вопросовъ внутренней жизни, тѣхъ затрудненій и осложненій, которыхъ и тогда не могло не гнать человѣчество, не могъ не видѣть поэтъ, геніальный знатокъ человѣческаго сердца. Съ этими вопросами мы встрѣтимся отчасти въ слѣдующихъ дняхъ «Декамерона», но особенно полно выяснятся они въ послѣднемъ днѣ, гдѣ новелла, измѣняя своему реалистическому направленію, вдается въ идеализмъ и тѣмъ значительно мѣняетъ тонъ и характеръ повѣствованія. Мы увидимъ, какъ эти вопросы новеллистъ разрѣшалъ просто и легко, опираясь на міровоззрѣніе своего времени, на общій характеръ всей жизни, которая не была такъ сложна и запутана, какъ наша.

VI.

Въ дни Боккачіо жизнь была проще и естественнѣе, характеры ее сложны, а проявленія ихъ какъ нельзя болѣе цѣльны и рѣшительны — все это подтверждается не только цѣлымъ рядомъ внѣшнихъ приключеній, отъ которыхъ зависитъ интересъ новеллъ второго дня, но и всѣхъ содержаніемъ разсказовъ третьяго дня. Въ нихъ говорится о томъ, какъ люди хитростью, тонкостью (indnstria) достигали желаемаго иди возвращали себѣ потерянное. Очевидно, что эта тема опять дастъ большой просторъ итальянской beffa, т.-е. опять красота лжи и обмана составитъ существенный интересъ новеллы; но, кромѣ того, мотивъ этотъ осложняется еще тѣмъ, что желаемое и теряемое относится здѣсь почти исключительно къ удовлетворенію физической страсти, industria связана съ силою животныхъ аппетитовъ, потому разсказы эти совершенно невозможны для чтенія въ наше время. къ тому же, помимо грязнаго содержанія, самыя достоинства Боккачіо, какъ разсказчика, обращаются тутъ противъ него: тщательность отдѣлки, не останавливающаяся ни передъ какими подробностями въ описаніи, юморъ автора, комизмъ его, который здѣсь выражается однимъ цинизмомъ, словомъ, весь его талантъ повѣствователя, примѣненный въ невозможному содержанію, способствовалъ грустной репутаціи его, какъ крайне скабрезнаго писателя, и составляетъ самую яркую черту великаго творенія. Но можно ли строго винить автора за вольность пера, — о которой онъ самъ впослѣдствіи жалѣлъ, если онъ свои новые художественные пріемы повѣствованія, вѣрность наблюденія, близость въ жизни, реализмъ, влагалъ въ тотъ матеріалъ, который давала ему его эпоха? Эти сюжеты въ большинствѣ случаевъ не сочинялись имъ, а являлись въ «Декамеронъ» изъ народныхъ вымысловъ: заимствованія ихъ ученые изслѣдователи могутъ указать въ длинномъ рядѣ европейскихъ и не-европейскихъ повѣстей; они составляютъ, наконецъ, одну изъ самыхъ характеристическихъ чертъ всей средневѣковой поэтической мысли.

Обыкновенно у васъ съ понятіемъ объ искусствѣ среднихъ вѣковъ возникаетъ образъ величественнаго готическаго собора, представленіе о творчествѣ, знавшемъ одни только грандіозно-идеальные отвлеченные пути мысли; мы невольно думаемъ объ архитектурѣ, проникнутой религіозными стремленіями, о настроеніи эпохи, воплощенномъ въ красотѣ готики, этой наиболѣе послѣдовательной, строго-логической, единственной, можно сказать, формѣ монументальнаго искусства, правильно развившейся въ цѣльный законченный организмъ; мы привыкли не даромъ видѣть въ этихъ формахъ искусства выраженіе высокихъ, недостижимыхъ, неземныхъ идеаловъ, находить въ нихъ ту идею религіознаго восторга и вмѣстѣ церковнаго авторитета, которою отмѣчены какъ наука и искусство эпохи, такъ и ея великія историческія явленія — рыцарство, папство, крестовые походы… Это направленіе ума, хотя и было господствующимъ, но оно не могло заглушить всѣхъ другихъ потребностей умственной жизни. Какъ противовѣсомъ рыцарской эпопеѣ — являлся фабльо, а искусственно-аллегорическому строю придворной поэзіи — юмористическій реализмъ народныхъ книгъ, народныхъ повѣстей, такъ точно и въ противоположность аскетическому духу религіознаго ученія, налагавшаго запрещеніе на всѣ земныя радости и утѣхи, народный умъ создавалъ, заимствовалъ, усвоивалъ тѣ темы разсказа, въ которыхъ не только осмѣивались служители церкви, не только поощрялся обманъ, ловкость преступленія, но торжествовала молодая, полная силъ природа человѣка, желавшая къ жизни видѣть и веселыя, свѣтлыя ея стороны. Протестомъ противъ исключительности церковнаго ученія, всюду видѣвшаго образы страданія и смерти, а радостей искавшаго только въ загробной жизни, въ идеальной области небесныхъ видѣній, — протестомъ, быть можетъ, безсознательнымъ, является тотъ новый родъ поэзіи, въ которомъ народное воображеніе выше всѣхъ нравственныхъ интересовъ ставило чувственныя наслажденія, удовлетвореніе генной страсти, особенно если оно достигалось помощью плутовства, мошенничества. Поэтому тотъ флорентинецъ XIV-го вѣка, который за красотой тонко-веденной интриги не видѣлъ безнравственности лжи и обмана, не оскорблялся и рядомъ тѣхъ повѣстей, въ которыхъ главную роль играла чувственность, не взиравшая ни на семейныя связи, ни на достоинство человѣка. Поэтому и Боккачіо, собравши въ художественныхъ разсказахъ «Декамерона» всѣ элементы повѣсти, удѣлилъ такъ много мѣста разсказамъ, анекдотамъ и приключеніямъ, острота которыхъ совершенно непонятна въ нашъ вѣкъ. А въ то время не только на югѣ, гдѣ страсти вообще сказываются рѣзче и откровеннѣе, но и на сѣверѣ въ самыхъ знаменитыхъ произведеніяхъ поэзіи — вспомнимъ Чоусера, Canterbury Tales — юморъ, комизмъ, немыслимы были безъ цинизма; а потомъ и гораздо позднѣе, въ драмахъ, не говоря уже про комедіи итальянскаго возрожденія, Маккіавелли, кардинала Биббьени и друг., у предшественниковъ Шекспира, да и у великаго драматурга самого на сценѣ такая широкая игра физическихъ силъ, такая грубая, необузданная страсть животныхъ аппетитовъ, что «Декамеронъ» въ этомъ отношеніи не представляетъ исключительнаго явленія.

Грустныя и грязныя стороны жизни выводились въ повѣсти, но только ради ихъ первобытнаго, низшаго рода комизма; но такъ какъ вообще физическая жизнь у мало-развитаго общества заявляетъ себя очень громко, то она должна находить отраженіе свое и въ литературѣ. А въ то время, когда общество объединяется только религіозной идеей, основываетъ свои нравственныя понятія на церковномъ авторитетѣ, на религіозномъ вѣрованіи: произволъ страстей этими понятіями сдерживаться не можетъ, извѣстно, что молодость народа вовсе не есть время наибольшей чистоты его нравовъ, напротивъ, только съ развитіемъ просвѣщенія и образованія укрѣпляются его семейныя связи, является тотъ взглядъ на женщину, который уважаетъ въ ней ея человѣческое достоинство, и котораго не знаетъ общество на ранней степени развитія. Въ вѣкъ же Боккачіо грубость нравовъ господствовала одинаково во всѣхъ классахъ общества. Тотъ типъ благороднаго рыцаря, который созданъ нѣмецкою романтическою школою ХІХ-то вѣка и въ которомъ мы видимъ обыкновенно представителя средневѣковой) военнаго сословія, существуетъ только въ фантазіи поэтовъ, не видавшихъ, за искусственной фальшью рыцарской поэзіи, ея дѣйствительныхъ основъ. А на дѣлѣ рыцари, которые служили носителями и защитниками идеальныхъ стремленій своего вѣка, воспѣвая высокія добродѣтели, чистую любовь, — въ жизни высказывали ту же первобытную необузданность инстинктовъ, какъ и низшее сословіе, и ихъ поэты, ставившіе такъ высоко поклоненіе, обожаніе женщины, прорывали изощренными формами разныхъ «судовъ любви» и т. п. слабость семейныхъ узъ и безнравственность домашняго быта. Да оно и не могло быть иначе: та же юность, свѣжесть чувства, непосредственность, энергія желанія, душевнаго импульса, которая порождала силу религіознаго возбужденія, та же сила молодого темперамента сказывалась и въ неумѣньѣ владѣть своими страстями, сдерживать влеченія физической природы, и вызывала, какъ возмутительный комизмъ новеллы, такъ и грубость, дикую жестокость трагическихъ столкновеній, разыгрывавшихся и въ придворной и въ буржуазной средѣ. Отъ этого Боккачіо не разбираетъ сословій въ своихъ скандальныхъ исторіяхъ; черная ихъ изъ народной изустной и письменной литературы, онъ какъ нельзя болѣе вѣренъ своимъ источникамъ, которые подобный похожденія приписывали одинаково, какъ королямъ, рыцарямъ, горожанамъ, такъ и духовнымъ лицамъ, т.-е. непосредственно отражали существовавшіе нравы. Правда, что и въ народную литературу эти скандальные сюжеты шли дальними путями, приходили съ востока, гдѣ иныя условія цивилизаціи порождали и иныя условія семейныхъ и нравственныхъ отношеній, приходили и изъ тѣхъ поздне-греческихъ повѣстей и романовъ, пережившихъ античную словесность, въ которыхъ чувственная эротика составляла главный элементъ разсказа, въ которыхъ выразилась вся испорченность общества, доживающаго послѣдніе дни. Но какими бы путями и откуда бы ни проникали въ Европу эти смѣшанные полу-восточные, полу-классическіе, на-половину религіозно-аскетическіе (буддистскіе), на-половину утонченно-развращенные (александрійскіе) элементы повѣсти, несомнѣнно, что они находили благодарную почву въ воображеніи молодыхъ народовъ, встрѣчавшихъ въ нихъ ту же распущенность, ту же неурядицу нравственныхъ отношеній, которую они видѣли и въ своей неустановившейся жизни. Сила аппетита, удовлетвореніе страсти путемъ насилія, обмана, всяческихъ продѣлокъ, въ то время казавшихся очень смѣшными, являлись въ литературѣ прямымъ воспроизведеніемъ дѣйствительности, поддерживались всѣмъ складомъ современнаго общества^[7]. Поэтому-то, если въ нашемъ романѣ незаконная любовь даетъ автору возможность заглянуть поглубже во внутреннюю жизнь героевъ, раскрыть передъ читателемъ цѣлый міръ чувствъ и страданій, вызываемыхъ осложняющимися отношеніями дѣйствующихъ лицъ, то стариннаго разсказчика привлекалъ въ такомъ сюжетѣ одинъ голый фактъ преступленія, мало возмущавшій его нравственное чувство: любовная интрига была занимательна тѣми обманами и ловушками, моторами сопровождалась, тѣми водевильными недоразумѣніями и коллизіями, которыми обставлялъ ее авторъ-юмористъ.

Впрочемъ, если художественной повѣсти эпоха придавала часто характеръ скабрезнаго водевиля, то она же обусловила и высокій трапамъ новеллъ слѣдующаго, четвертаго дня «Декамерона». Въ нихъ стихійная сила мало развитой природы человѣческой сказалась не въ одной неудержимой страстности животныхъ побужденій, но и въ строгомъ, мрачномъ колоритѣ описываемыхъ событій. Этотъ день посвященъ разсказамъ о жертвахъ несчастной любви — si ragiona di coloro li cui amori ebbero infelice fine. Здѣсь любовь, большею частью естественное, сильное чувство, имѣетъ несчастный исходъ, или вслѣдствіе неумѣренной пылкости страсти: такъ, въ Nor. 3, женщина изъ ревности отравляетъ своего любовника и разрушаетъ счастіе всего семейства; или вслѣдствіе внѣшнихъ препятствій, въ видѣ неравенства общественныхъ положеній; вслѣдствіе естественной коллизіи, возникающей ври незаконной любви замужней женщины, — Not. 9: мрачная исторія гр. Руссильонскаго, пославшаго женѣ сердце ея любовника, отчего та лишила себя жизни; или, наконецъ, вслѣдствіе коллизіи любви и чести, любви и родительской воли: Nor. 9— внукъ короля сицилійскаго хочетъ похитить влюбленную въ него дочь Тунисскаго короля въ то время, какъ ее везутъ къ назначенному ей отцомъ жениху; овладѣваетъ ея кораблемъ, несмотря за обѣщаніе, данное его дѣдомъ, причемъ свита бросаетъ невѣсту въ море, а его казнитъ дѣдъ за то, что онъ нарушилъ его рыцарское слово. Въ этихъ разсказахъ главными мотивами дѣйствія, основами разсказа являются тѣ страсти и чувства, которыя хоть и подъ измѣнившимися формами, никогда не устарѣютъ въ человѣчествѣ; отсюда и глубокій интересъ этихъ разсказовъ, не говоря уже про совершенство ихъ формы, зависѣвшее отъ крайне несложнаго ихъ содержанія. Отъ этого, хотя въ большей части этихъ разсказовъ мы и не можемъ не удаляться терпимости автора къ человѣческой слабости, яркости тѣхъ красокъ, которыми онъ рисуетъ самыя неудобныя положенія, но эта беззастѣнчивая точность описанія, излишняя въ наше время детальность разсказа, не оскорбляютъ такъ нравственнаго чувства, а содѣйствуютъ полнотѣ и цѣльности общаго впечатлѣнія: впечатлѣніе это заставляетъ насъ чувствовать въ лицахъ этихъ разсказовъ сильный, здоровый темпераментъ, въ которомъ всякое чувство имѣетъ возможность развернуться со всѣмъ пыломъ страсти, въ которомъ всякое движеніе сердца есть проявленіе нетронутыхъ душевныхъ силъ въ молодомъ необузданномъ организмѣ. Здѣсь молодость народа сказывается не одамъ избыткомъ физической жизни, сила страсти не однимъ злоупотребленіемъ ею, какъ въ предшествующемъ отдѣлѣ разсказовъ, не однѣми грязными продѣлками и проказами, но и горячностью, глубиною сердечнаго чувства; тутъ любовь производитъ трагически столкновенія вполнѣ цѣльныхъ характеровъ, вѣрныхъ одному чувству, несложныхъ и не надорванныхъ многовѣковою цивилизаціею: тутъ ненависть, месть, ревность, гнѣвъ проявляются въ широкихъ размѣрахъ, которые превышаютъ пониманіе нашего сѣвернаго, слабонервнаго поколѣнія. Здѣсь коллизіи чувствъ разрѣшаются не только убійствомъ, не только кинжалъ, ядъ служатъ мстителями за поруганную честь, — здѣсь (Nov. 1 и 9) вынимается изъ трупа сердце любовника и подносится одинъ разъ дочери оскорбленнымъ отцомъ, другой разъ мужемъ невѣрной женѣ. Но подъ жестокостью этихъ нравовъ великій писатель умѣлъ угадать черты общечеловѣческой природы, художественное изображеніе которой не можетъ не поражать насъ своей искренностью и правдивостью; умѣлъ возсоздать живыхъ людей, подъ историческимъ характеромъ которыхъ мы чувствуемъ нѣчто родственное намъ, хотя и далеко превосходящее насъ грубой энергіею и непосредственностью чувства. Въ этой жизненности характеровъ, близкихъ намъ, несмотря на разстояніе столькихъ вѣковъ, — сказался талантъ безсмертнаго поэта, создавшій и безукоризненную форму новеллъ: изъ всѣхъ повѣстей «Декамерона» этотъ отдѣлъ ихъ наиболѣе замѣчателенъ по своимъ литературнымъ достоинствамъ, по художественной законченности, по тому совершенству разсказа, которое никогда не утеряетъ своего значенія въ словесномъ искусствѣ.

А что эти новеллы были вполнѣ вѣрны духу эпохи и націи, среди которыхъ возникли, хотя заимствовались изъ древнихъ и далекихъ источниковъ, что ихъ за то высоко цѣнили современники, доказывается ихъ необыкновенною популярностью: какъ, ни одна новелла не переводилась, не передѣлывалась, не обрабатывалась такъ часто, какъ первая новелла этого дня: она переведена была латинской прозой, латинскими стихами, итальянскими октавами; она составляетъ содержаніе пяти итальянскихъ трагедій и одной англійской XVI вѣка; она разсказана французскими стихами и англійскими, и наконецъ обработана Драйденомъ въ драмѣ Sigismunda and Guiscardo. Содержаніе знаменитой повѣсти крайне не сложно: Танкредъ, князь Салернскій, такъ безумно любитъ единственную дочь свою, вдову, что держитъ ее при своемъ дворѣ и не отдаетъ ее замужъ; молодая женщина влюбляется въ юношу, служащаго при отцѣ, и часто принимаетъ его у себя черезъ потаенный ходъ. Отецъ однажды дѣлается незамѣтнымъ свидѣтелемъ ихъ свиданія, приказываетъ убить молодого человѣка, а дочь осыпаетъ упреками за то, что она не только забыла свою честь, но и избрала человѣка, стоящаго по сословію гораздо ниже ея. Послѣ длиннаго діалога, въ которомъ отецъ и дочь упрекаютъ другъ друга съ одинаковымъ правомъ и одинаковымъ краснорѣчіемъ, дочери приносятъ въ золотой чашѣ сердце ея возлюбленнаго; она наливаетъ себѣ яду, выпиваетъ его, ложится на постель и, держа въ рукахъ то, что ей было дороже всего на свѣтѣ — сердце возлюбленнаго, умираетъ. Въ этомъ несложномъ разсказѣ, въ фактическомъ описаніи смерти, которая является естественнымъ завершеніемъ глубокой страсти, такъ много истиннаго трагизма, что совершенно понятно, почему повѣсть эта служила сюжетомъ столькихъ трагедій.

Вообще въ этихъ новеллахъ Боккачіо не жалѣетъ драматическихъ средствъ для потрясающихъ эффектовъ; во эффекты эти выводятся на сцену только какъ послѣдствія извѣстныхъ крайностей чувства, какъ проявленія необузданныхъ страстей. Сильное, горячее чувство молодыхъ людей оттѣняется въ иныхъ повѣстяхъ темными предчувствіями несчастнаго конца; черные сны являются предвѣстниками страданія, разлуки. Такъ, одна изъ этихъ новеллъ (Nov. 6) по силѣ и поэзіи страсти, которою проникнута, имѣетъ нѣчто родственное съ твореніемъ Шекспира «Ромео и Юлія» (заимствованнымъ, какъ извѣстно, изъ итальянской новеллы). Андреола, дочь богатыхъ родителѣ, полюбила сосѣда, Габріотто, прекраснаго и достойнаго юношу, но по званію стоящаго ниже ея. Молодые люди сходятся часто въ саду и кончаютъ тѣмъ, что вступаютъ въ тайный бракъ. Андреола видитъ однажды во снѣ, что они находятся въ саду, и нѣчто темное и ужасное, образа чего она не можетъ опредѣлитъ, отнимаетъ у ней Габріотто и скрываетъ его подъ землею. Напуганная, она пропускаетъ одно свиданіе, а когда встрѣчается на другой разъ съ нимъ въ саду, объявляетъ, почему она не была, и разсказываетъ сонъ. Онъ старается уговорить ее и, въ доказательство того, что не придаетъ снамъ никакого значенія, разсказываетъ ей свой собственный сонъ: онъ видѣлъ, что приручилъ хорошенькую бѣленькую козу, и однажды, покуда она ласкалась къ нему, на него бросилась страшная, черная собака, стала кусать его въ лѣвый бокъ и прогрызла его до самаго сердца. Такой сонъ, конечно, ничего не имѣетъ успокоительнаго, и молодая женщина не перестаетъ тревожиться: ей все кажется, что вотъ-вотъ исполнится ея сонъ, и у нея отнимется ея Габріотто. Лѣтняя ночь, сцена у прекраснаго, свѣтлаго фонтана; Андреола держитъ въ рукахъ бѣлыя и красныя розы. Темное предчувствіе ея сбывается: Габріотто тяжело вздыхаетъ, вскрикиваетъ и падаетъ на траву. Она наклоняется, кладетъ его къ себѣ на колѣни, но онъ весь въ поту, еле дышетъ и черезъ нѣсколько мгновеній умираетъ. Слезы, отчаяніе жены. Сперва она думаетъ тайно похоронить его, а затѣмъ лишить себя жизни; но служанка, повѣренная ея любви, отговариваетъ ее отъ этого тѣмъ доводомъ, что за самоубійство она будетъ въ аду, а онъ, какъ хорошій человѣкъ, навѣрно заслужилъ рай, и они никогда не увидятся въ будущей жизни: лучше провести остатокъ дней въ молитвахъ за него, и т, и, Она соглашается; покойника убираютъ розами, и обѣ женщины несутъ его въ дому родителей, чтобъ и тѣ могли оплакать его безвременную кончину. Но на дорогѣ ихъ встрѣчаетъ подестѣ, дѣло происходитъ въ г. Бресчіа, и хотя Андреола откровенно разсказала ему все случившееся, онъ задерживаетъ обѣихъ женщинъ съ ихъ ношей, приводитъ ихъ къ себѣ и здѣсь предлагаетъ Андреолѣ свою любовь, обѣщая освободить ее. Она мужественно защищается и не боится его суда. На утро приходитъ ея отецъ, у котораго она проситъ прощенія за тайный бракъ; онъ, горячо любя ее, бранитъ ее только за ея недовѣріе, за то, что она скрыла отъ родителей свою любовь. Вѣсть объ этомъ событіи облетѣла городъ; не только родные покойника и его жены собираются оплакивать и хоронить его, но вся молодежь города, сочувствуя любви и горю молодой женщины, осыпаетъ его цвѣтами; самые знатные, почетные люди города выносятъ его на рукахъ изъ дворца подесты и хоронятъ съ торжествомъ, небывалымъ для юноши такого званія. Огорченной вдовѣ — подеста предлагаетъ теперь руку, но она отказывается отъ этой чести и уходитъ въ монастырь. Красотѣ и потрясающему впечатлѣнію этой несложной темы, разсказанной такъ широко, мѣшаетъ, мнѣ кажется, только этотъ эпизодъ вѣроломнаго судьи; неблаговидный поступокъ его не придаетъ никакого новаго интереса повѣсти, разсказывающей не больше какъ не совсѣмъ обыкновенную развязку довольно обыкновеннаго романа; простой и цѣльный характеръ любящей жены отъ этого испытанія не обогащается никакою новою чертою: не трудно повѣрить, что послѣ сцены смерти въ саду молодой женщинѣ хватитъ мужества, чтобъ защищать свою честь. Источникъ этой новеллы — неизвѣстенъ. Говорили, что сюжетъ заимствованъ изъ старинной хроники гор. Бресчіи, но Ландау (Die Quellen des Decamerone, стр. 109) предполагаетъ, что скорѣе хроникёръ взялъ фактъ изъ «Декамерона», чѣмъ на оборотъ. Мотивъ же вѣроломнаго судьи — очень распространенный въ греческихъ романахъ, которые, какъ мы увидимъ въ пятомъ днѣ разсказовъ, были не безъ вліянія не только на средневѣковую народную литературу, но и въ сильной степени на «Декамеронъ».

Если въ разсказѣ объ Андреолѣ и Габріотто средствами драматическаго эффекта служатъ темныя предчувствія въ формѣ сновъ, то въ другой новеллѣ этого дня сонъ играетъ еще болѣе значительную роль. Это 5-я новелла: сестра любитъ одного юношу; братья, желая скрыть ея безчестье, убиваютъ его, — они купцы, а онъ ихъ приказчикъ, — сами закапываютъ его тѣло въ воплю и распускаютъ слухъ, что отправили его въ дальнее путешествіе по дѣламъ; сестра горюетъ въ разлукѣ; во снѣ ей является ея возлюбленный и объясняетъ, гдѣ онъ похороненъ: она отрываетъ его тѣло, уноситъ съ собою его голову, кладетъ ее въ цвѣточный горшокъ, засыпаетъ землей, сажаетъ въ него кустъ базилики, орошаетъ его постоянно слегами и цвѣтокъ выростаетъ въ полной красотѣ, благодаря и необыкновенно-удобренной почвѣ, и ея тщательному уходу: она ни на минуту не разстается съ цвѣткомъ, тоскуетъ и плачетъ надъ нимъ, а когда братья, открывши, что хранится въ горшкѣ, отнимаютъ его у нея, она умираетъ отъ горя. Нельзя не сознаться, что поэтическая мысль посадить цвѣтовъ базилики на черепъ любимаго человѣка и возростить его своими слезами имѣетъ для насъ много дикаго, но она такъ же, какъ и явленіе во снѣ мертвеца, объясняющаго причины своей смерти, вполнѣ согласна съ духомъ народной поэзіи; притомъ же самъ авторъ заявляетъ, что событіе это воспѣвается въ народѣ до сихъ поръ, и приводитъ начальныя слова этой пѣсни.

Впрочемъ, близость къ народной жизни, отраженіе въ новеллѣ ея стихійныхъ силъ, не тронутыхъ нашею рефлексіею, сказывается очень рѣзко и безъ научныхъ изслѣдованій о происхожденіи этихъ сюжетовъ: цѣльность характеровъ, размѣры, которые въ нихъ принимаетъ страсть, сила неподдѣльнаго простого чувства, отъ избытка котораго умираютъ герои, — говорятъ уже за то, что повѣсти Боккачіо не были плодомъ одной фантазіи поэта, что эти тэмы разсказа создавались столько же жизнью народа, сколько его поэзіей. Въ новеллѣ 8-й этого же дня разсказывается, какъ Джироламо съ дѣтства еще любилъ Сальвестру, но мать, не желавшая этого брака, услала его въ Парижъ; вернувшись, онъ нашелъ Сальвестру замужемъ и, убѣдившись въ ея вѣрности мужу, умеръ съ горя; а она хотя и присутствовала при его внезапной смерти, пошла въ церковь взглянуть на покойника; тутъ вдругъ она почувствовала всю свою прежнюю любовь къ нему, упала на гробъ и умерла отъ прилива сильнаго чувства^[8]. Читатели-современники Боккачіо не могли не видѣть въ изображеніи этихъ сильныхъ потрясающихъ чувствъ художественнаго возсозданія того, что они видѣли вокругъ себя. Весьма видную роль играла физическая сила, страстность темперамента не только въ эту раннюю эпоху итальянской жизни, но и въ блестящій періодъ возрожденія, крайне дешева была жизнь человѣка, и быстро за словомъ, за движеніемъ сердца слѣдовало дѣло, — за оскорбленіемъ ударъ ножа, — а вслѣдствіе того и тѣ сильныя проявленія аффекта, которыя придаютъ столько драматизма этимъ новелламъ, были явленіемъ весьма обыкновеннымъ, зауряднымъ, и для нагляднаго, вполнѣ реальнаго воспроизведенія всего этого въ искусствѣ поэтъ-художникъ могъ списывать съ натуры, брать черты окружавшей его дѣйствительности^[9]. Понятно, что современники Боккачіо должны были узнавать самихъ себя въ тѣхъ характерахъ, которые если любятъ, то умираютъ для всякаго другого чувства, если ослѣплены ревностью, то, не долго думая, отравляютъ любимаго человѣка; они должны были видѣть художественное воплощеніе всей своей душевной жизни въ образахъ, завѣщанныхъ еще первобытнымъ творчествомъ народа (базилика, вырощенная слезами); у нихъ и въ жизни, и въ поэзіи, какъ любовь, ея счастіе и неудачи, такъ и сама смерть не вызывала всѣхъ сложныхъ, неуловимыхъ, утонченныхъ ощущеній, которыя являются у насъ плодомъ умственной работы многочисленныхъ поколѣній, — тамъ всякій характеръ выдѣлялся очень рѣзко и опредѣленно, а не дробился на множество трудно-уловимыхъ чертъ; тамъ всякое чувство выливалось сполна — en bloc, безъ оттѣнковъ, тамъ автору не было случая выказать ту виртуозность психическаго анализа, ту почти болѣзненную склонность въ самонаблюденію и самоизученію, которая заставляетъ насъ въ произведеніяхъ нашего времени видѣть черты собственной природы, отраженіе нашего, собственнаго душевнаго состоянія. Люди, которые такъ легко всѣ коллизіи чувствъ, всѣ затрудненія жизни разрѣшали ударомъ кинжала или кубкомъ яда, умѣли высоко цѣнить несложное дѣйствіе повѣсти, и въ той же степени увлекались реальнымъ описаніемъ своей жизни, въ какой и мы увлекаемся, когда авторъ «Анны Карениной» мастерски рисуетъ намъ безъисходный лабиринтъ мелкихъ развѣтвленій мысли, возникающій въ измученномъ мозгу нервнаго человѣка. Въ этой близости къ жизни своего народа, своей эпохи — заключается и великое значеніе всякаго произведенія искусства.

Геній же Боккачіо, рисуя только то, что давала ему жизнь и фантазія его народа, заставляетъ насъ, силою своего идеальнаго воспроизведенія, и подъ реальными чертами средневѣковыхъ характеровъ чувствовать людей и страсти всѣхъ временъ и народовъ.

VII.

Пятый день «Декамерона» посвященъ судьбамъ счастливой любви, тѣмъ приключеніямъ и препятствіямъ, которыя претерпѣваются и побѣждаются влюбленными. Если любовь у Боккачіо — чувство крайне несложное, то и въ этихъ разсказахъ оно не можетъ давать повода никакимъ внутреннимъ, психологическимъ перипетіямъ, и аутъ препятствія — въ области внѣшней жизни. Какъ въ предыдущихъ новеллахъ затрудненія рѣшались ядомъ и кинжаломъ, такъ и здѣсь — внѣшнія препятствія побѣждаются довольно простыми Способами. Главная помѣха счастію — неравенство общественнаго положенія, устраняется поворотомъ фортуны въ родѣ нечаяннаго открытія высокаго званія, скрытаго подъ чужимъ именемъ (Nov. V, VII), или слѣпой игры случая (въ Nov. II: море приноситъ дѣвушку, обрекшую себя вѣрной смерти, въ ту страну, куда женихъ ея, получивши по бѣдности отказъ въ ея рукѣ, отправился искать счастія).

Въ этомъ подборѣ приключеній мы встрѣчаемся съ тѣми мотивами разсказа, присутствіе которыхъ въ средневѣковой повѣсти — несомнѣнно, хотя наукѣ и трудно пока рѣзко обозначить ихъ вліяніе. Эти мотивы разсказа — воспоминанія классической древности, которыя, какъ ни имѣли случай замѣтить въ Новеллино, были очень живучи въ народной мысли. Воспоминанія эти отчасти поддерживались сношеніями съ Византіей, прямой наслѣдницей древняго міра, и явились въ «Декамеронѣ» какъ отголоски народнаго творчества, претворившаго въ себѣ смѣсь самыхъ разнородныхъ элементовъ. Въ этой дѣятельности средневѣковой фантазіи, греко-римская литература участвовала тѣми своими произведеніями, которыя были наиболѣе бливки по времени, но по художественному своему значенію стояли очень низко, такъ что воображеніе молодыхъ народовъ должно было переработывать тѣ элементы, въ которыхъ проявлялась одряхлѣвшая мысль, утратившая уже высокія творческія способности. Поздне-греческая беллетристика, слѣды которой мы встрѣчаемъ въ 5-мъ днѣ «Декамерона» — греческіе романы III—VI вѣковъ по P. X. — возникла^[10] въ пору полнаго распаденія всѣхъ основъ античной жизни и античной цивилизаціи. Какъ въ гражданской жизни широкій космополитизмъ римскаго владычества занялъ мѣсто древней исключительности, древняго дѣленія міра на эллиновъ и варваровъ, какъ въ религіозной мысли этихъ суевѣрныхъ вѣковъ смѣшались всѣ культы, всѣ религіозныя и философскія школы, такъ и въ художественной дѣятельности этой эпохи мы не видимъ уже прежнихъ носителей эпическихъ и трагическихъ идеаловъ, тѣхъ миѳовъ и преданій, которые выросли на почвѣ дровней Эллады, служили лучшимъ выраженіемъ ея народнаго міросозерцанія и доставляли богатый матеріалъ творчеству ея поэтовъ, здѣсь господствуетъ личная дѣятельность писателей, слабо отражающая народную мысль. Если авторы поздне-греческихъ романовъ и разработывали мѣстныя сага и легенды, то эти отголоски обще-народной поэзіи, собранные со всего міра, становились у нихъ предметомъ личнаго вымысла: это былъ только матеріалъ, изъ котораго они набирали пеструю мозаику безжизненныхъ романовъ, не вкладывая въ нее никакого сильнаго искренняго чувства. Въ этотъ вѣкъ ученыхъ критиковъ, комментаторовъ и компиляторовъ — и художественная мысль могла только собирать, компилировать поэтическіе элемента Востока и Запада, во она неспособна была ни оживить ихъ единымъ духомъ, ни заставить ихъ служить новымъ идеаламъ, потому что устарѣли чувства, одряхлѣли всѣ основы жизни, а идеаловъ народныхъ, общественныхъ не существовало. Вмѣсто патріотическихъ гражданскихъ чувствъ, двигателями человѣческихъ стремленій въ этой литературѣ является мелкое, личное чувство, любовь. Роде разбираетъ чрезвычайно подробно, какъ изъ эллинистической хроники выросла эротическая фабула романа и заглушила всѣ болѣе глубокіе и высокіе мотивы поэзіи. Эгоистическое чувство, которое имѣетъ характеръ сантиментально-болѣзненнаго состоянія, не можетъ дать силы и отдѣльному человѣку, не можетъ и въ литературѣ быть предметомъ живого конкретнаго воспроизведенія, потому что не въ силахъ побудить своихъ жертвъ къ какой-нибудь дѣйствительной, здоровой дѣятельности, къ какому-нибудь ясноопредѣленному дѣлу; страсть тутъ является не побужденіемъ въ высокому подвигу, какъ въ древнемъ эпосѣ, а дѣлаетъ человѣка игрушкой внѣшнихъ обстоятельствъ. Мѣсто идеи или воли боговъ, которымъ подчиняются -произведенія великаго искусства, заступилъ произволъ, — слѣпой, неопредѣленный ровъ, проявляющійся въ ничѣмъ необъяснимой игрѣ случая. Эта фаталистическая сила составляетъ руководящую идею романа или, правильнѣе, обусловливаетъ полное отсутствіе идеи: возможна-ли какая-нибудь ясная основная мысль въ произведеніи, когда людьми управляетъ непостижимый капризъ? Случай кидаетъ ихъ изъ стороны въ сторону, изъ одной опасности въ другую, неизвѣстно зачѣмъ, — ихъ воля, ихъ характеръ не руководятъ ими, потому что они безхарактерны и безличны, а ихъ чувство такъ блѣдно и слабо, что вводится въ романъ для приданія интереса чисто-внѣшнимъ событіямъ, отъ нихъ независящимъ. Естественно, что при этомъ не можетъ быть рѣчи о цѣльномъ, законченномъ дѣйствіи. Одно событіе слѣдуетъ за другимъ, безъ внутренней связи, безъ опредѣленнаго основанія. Чувство, которое, казалось бы, составляетъ главный мотивъ дѣйствія, не можетъ связать расползающагося повѣствованія, потому что оно не болѣе какъ пассивное, болѣзненное настроеніе души: къ тому же, поэзія того времени, проникнутая софистическими теоріями, не можетъ возсоздавать прямого непосредственнаго чувства, способнаго быть источникомъ активной жизни; поэзію замѣняетъ риторика. Пользуясь изученіемъ древней поэзіи, заимствуя однѣ формы ея, холодная, условная риторика софистовъ издавала готовое рецепта, по которымъ описывалось всякое чувство. Въ ихъ риторическихъ сочиненіяхъ на эротическія тэмы, а потомъ и къ романахъ, любовь всегда является съ одними признаками болѣзненнаго разстройства; при такой единственной формѣ проявленія, она, естественно, не можетъ предать интереса внутренней исторіи героевъ; потому интересъ долженъ заключаться не въ самомъ изображеніи ея, а въ многочисленныхъ обстоятельствахъ ея внѣшней судьбы. Отъ этого греческій романъ, кромѣ эротической фабулы, основнымъ элементомъ повѣствованія имѣетъ еще похожденія, т.-е. странствованія любящей чета изъ страны въ страну, сопровождаемыя самыми необыкновенными перипетіями. При крайней бѣдности чувства, при безхарактерности героевъ, при отсутствіе психологической завязки, повѣствователь старался завлечь фантазію читателя подборомъ невозможныхъ приключеній; тутъ онъ не жалѣетъ эффектовъ: враги преслѣдуютъ любящую чету, настигаютъ ихъ и, казалось, они погибли, какъ вдругъ является неожиданное спасеніе — волшебство играетъ тутъ не послѣднюю роль, и тогда оживаютъ трупы; буря, убійство, похищенія, самыя невѣроятныя совпаденія затягиваютъ разсказъ; затѣмъ, преслѣдованіе продолжается, вводится множество новыхъ лицъ, и опять въ самую критическую минуту какой-нибудь поворотъ фортуны выводитъ героевъ изъ этой опасности въ другую, чтобъ затѣмъ опять привести къ спасенію, такъ что подъ конецъ теряется не только нить событій, но и счетъ имъ. Итакъ, эротическій и странническій элемента повѣствованія — вотъ содержаніе этой беллетристики, а неумѣренное употребленіе сильныхъ, потрясающихъ эффектовъ и риторическая напыщенность, выражающаяся въ длиннотахъ, въ софистическомъ паѳосѣ и правильности рѣчей и обращеній, — составляютъ главные признаки этого рода поэзіи^[11].

Въ мертвенномъ застоѣ византійской жизни долго жили подражанія этимъ романамъ, а черезъ Византію проникали и въ средневѣковую литературу. Въ Италію они заходили и черезъ ученыхъ монаховъ, которые нарождавшемуся поколѣнію гуманистовъ преподавали греческій явивъ. Намеки на вліяніе этихъ романовъ въ «Декамеронѣ» — несомнѣнны, хотя они могли быть не столько книжными воспоминаніями автора, сколько заимствованіями изъ народной фантазіи, знакомой съ византійскими источниками. Непосредственное присутствіе этого элемента Роде указываетъ въ первой новеллѣ этого дня, которая потому представляетъ намъ нѣкоторыя новыя стороны повѣсти, нѣкоторыя особенности какъ по содержанію, такъ и по формѣ разсказа.

На островѣ Кипрѣ у одного знатнаго и богатаго человѣка было нѣсколько сыновей; изъ нихъ одинъ превосходилъ другихъ ростомъ и красотой, но такъ былъ глупъ, что ни ласки и побои отца, ни всѣ труды учителей не могли ни обучить, ни воспитать его. Звали его Гамзо, но прозвище ему было Кимонъ, что на тамошнемъ языкѣ значило дуракъ (Bestione); даже манеры и голосъ его были грубы, какъ у послѣдняго мужика; потому его отправили жить въ помѣстьѣ съ работниками, и это общество ему пришлось болѣе по вкусу, чѣмъ городское. Однажды въ лѣсу онъ встрѣчаетъ красавицу дѣвушку; она спитъ, онъ останавливается передъ ней, и видъ ея производитъ на него чудесное дѣйствіе: въ груди просыпается чувство, сознаніе красоты. Вмѣстѣ съ чувствомъ развивается и мысль: дикарь спѣшить въ городъ, жаждетъ ученья, и черезъ четыре года усвоиваетъ себѣ всѣ качества высокаго воспитанія лучше всей молодежи острова Кипра. Онъ проситъ руки Ифигеніи — виновницы его перерожденія; отецъ ея отказываетъ ему, потому что она помолвлена за юношу съ о. Родоса. Нашъ герой не унываетъ, нападаетъ на корабль, везущій невѣсту, похищаетъ ее, но бурей его опять относитъ къ о. Родосу, гдѣ у него отнимаютъ добычу и сажаютъ его въ тюрьму. Свадьба Ифигеніи откладывается на нѣкоторое время, потому что братъ жениха ея сватается за одну дѣвушку, въ которую влюбленъ и Лизимахъ, высшій судья острова. Такъ какъ обѣ свадьбы должны быть вмѣстѣ, то Лизимахъ уговаривается съ Кимономъ, освобождаетъ его изъ тюрьмы, вмѣстѣ съ нимъ и другими товарищами нападаетъ на домъ, гдѣ пируютъ оба брата, и похищаютъ обѣихъ невѣстъ; оба сообщника уѣзжаютъ въ Кипръ, женятся на дѣвушкахъ, несмотря на ихъ сопротивленіе, и наслаждаются полнымъ счастіемъ.

По мнѣнію Роде, въ этой новеллѣ очень много чертъ позднегреческаго романа: античный костюмъ, греческія имена, мѣсто дѣйствія — острова Родосъ и Кипръ, гдѣ всегда разыгрывались эти романы — риторическая напыщенность длинныхъ рѣчей; кромѣ этихъ внѣшнихъ признаковъ, слабо завязанная интрига — введеніе новыхъ лицъ, такъ какъ герои не могутъ сами распутать приключеній; похищеніе невѣсты, обѣщанной отцомъ другому; произволъ случая — бури приносить Кимона не туда, куда онъ направляется, а опять къ Родосу; влюбленный судья, который въ греческихъ романахъ очень часто затягиваетъ развязку; наконецъ, самая любовь и ея высокое дѣйствіе на душу человѣка, — все это указываетъ, что новелла имѣла основаніемъ не реальное событіе, украшенное народнымъ вымысломъ, и не народную сказку съ восточнымъ колоритомъ, а тѣ полу-классическіе, полу-византійскіе источники средневѣковыхъ эпопей, которые сказались и въ искусственныхъ произведеніяхъ Боккачіо, какъ «Filosopo», «Teseide» и т. п. Впрочемъ, условныя формы риторической искусственности или искусственнаго идеализма, которыя привились въ тѣхъ эпопеяхъ, мы въ сильной степени встрѣчаемъ въ одномъ отдѣлѣ «Декамерона», о которомъ скажемъ послѣ. Въ повѣстяхъ же 5-го дня и въ предыдущихъ эти воспоминанія классической беллетристики сказались подборомъ приключеній, которыми украшается любовная исторія, и въ которыхъ случайность, нечаянность играетъ главную роль. Такимъ образомъ, если авторъ поздне-греческихъ романовъ долженъ былъ наполнять любовную исторію безконечнымъ множествомъ невѣроятныхъ похожденій потому только, что поэзія его времени не умѣла воспроизвести одно сильное, искреннее чувство, то воображеніе новыхъ народовъ, заимствуя эти мотивы, точно также дѣлало случай двигателемъ внѣшнихъ приключеній, — но уже потому, что первобытное чувство было просто и несложно и не допускало никакихъ внутреннихъ, душевныхъ перипетій, не могло давать повода ни къ психологическому анализу, ни въ внутреннему драматизму интриги. Вотъ, почему тѣ пріемы литературы, которые вызывались упадкомъ и дряхлостью древняго міра, у средневѣковой Европы служили, наоборотъ, выраженіемъ ея молодости и сердечной простоты, точно также, какъ развращенность и распущенность нравовъ, породивши особыя черты въ литературѣ первыхъ вѣковъ нашей эры, отравились отчасти въ средневѣковой повѣсти, столь обильно надѣленной цинизмомъ. По этой же причинѣ разсказчикъ XIV-то вѣка, воспроизводя то, что жило въ памяти и фантазіи его народа, пользовался, вмѣстѣ съ тѣмъ, матеріаломъ, завѣщаннымъ иными, отжившими условіями быта и словесности.

Но отъ этого новелла его не сходила съ реальной почвы: такіе мотивы, какъ внѣшнія перипетія и приключенія въ любовной исторіи, хотя были вліяніями поздне-греческой беллетристики на народную фантазію, могли быть очень близкими и дѣйствительной жизни. Путешествія, которыя мы видимъ во 2-мъ и 5-мъ днѣ «Декамерона», случайности морского плаванія, разбойники на сушѣ и на морѣ, — словомъ, тѣ препятствія, которыя даютъ автору возможность соединять и разъединять любовниковъ, соотвѣтствуя пріемамъ греческой беллетристики, могли, вмѣстѣ съ тѣхъ, основываться и на жизненномъ опытѣ слушателей и повѣствователя: разсказчикъ могъ одѣвать сказочно-художественной формой память о дѣйствительно случившихся въ народѣ событіяхъ.

Такой характеръ народно-сказочнаго вымысла имѣетъ 2-я новелла этого дня, благодаря корсарамъ, сарацинамъ, дѣйствующимъ въ ней, плѣну у восточнаго султана и ясному, несложному содержанію. Въ ней разсказывается, какъ на Липарскихъ островахъ отецъ не отдаетъ дочери за Мартуччіо Гомито, котораго она любитъ потому только, что онъ бѣденъ. Мартуччіо пускается въ море, чтобъ не иначе вернуться на родину, какъ богатымъ человѣкомъ, но попадаетъ въ руки сарацинъ, которые отвозятъ его въ Тунисъ. Вѣсть о погибели судна, гдѣ находился Мартуччіо, доходитъ до молодой дѣвушки, которая, считая его погибшимъ, въ отчаяніи хочетъ лишить себя жизни, — ночью садится въ лодку, отчаливаетъ отъ берега и предоставляетъ себя произволу волнъ и вѣтра. Укрывши голову плащомъ, долго пролежала она въ лодкѣ, пока не заснула, а море было очень спокойно и принесло ее къ берету, недалеко отъ Туниса. Тутъ ее нашла одна женщина, которая говорила и по-латыни, объяснила ей, гдѣ она находится, взяла ее подъ свое покровительство и помѣстила ее къ одной старушкѣ, гдѣ она могла рукодѣльемъ заработать себѣ пропитаніе. А между тѣмъ Мартуччіо, сидя въ тюрьмѣ, нашелъ возможность оказать важную услугу тунисскому королю, придумавъ новую военную хитрость, вошелъ въ большую милость и сталъ знатнымъ и богатымъ человѣкомъ. Слухъ о томъ разносится по всему тунисскому королевству, доходитъ до его невѣсты, которая даетъ ему знать о томъ, гдѣ она; они сходятся, къ великой радости обоихъ, и препятствій для счастливаго брака не оказывается. Военная хитрость — причина счастливой развязки — состоитъ въ слѣдующемъ: вооруженіе какъ тунисцевъ, такъ и гренадскихъ мавровъ, ихъ враговъ, — лукъ и стрѣлы. Тунисцы дѣлаютъ себѣ тонкую тетиву и небольшія стрѣлы; въ битвѣ, когда обѣ стороны выпустятъ свои запасы стрѣлъ, то подбираютъ непріятельскія, пущенныя въ нихъ. На тунисскую тетиву будетъ годиться крупная непріятельская стрѣла, но ихъ стрѣлы не подойдутъ къ непріятельскимъ лукамъ и тѣмъ придется сдаться за неимѣніемъ оружія. Этимъ, заимствованнымъ изъ хроники Виллани, «военнымъ анекдотомъ» воспользовался Боккачіо, чтобъ придать интересъ, остроту довольно незамысловатымъ приключеніямъ своихъ героевъ. Въ слѣдующей, 3-й новеллѣ разсказываются приключенія двухъ влюбленныхъ, которые бѣгутъ изъ Рима отъ вражды, раздирающей ихъ семейство, сбиваются съ дороги, попадаютъ въ руки разбойниковъ; потомъ блуждаютъ въ лѣсу, розыскивая другъ друга, пока, съ помощью обитателей сосѣдняго замка, не сходятся вновь.

Кромѣ подобныхъ приключеній, новеллы этого дня вводятъ еще одинъ довольно благодарный аффектъ развязки: это — узнаваніе родственниковъ по какихъ-нибудь примѣтамъ, или разоблаченіе высокаго званія, скрытаго по разнымъ причинамъ (Nov. V, VII). Такіе аффекты встрѣчались и во второмъ днѣ «Декамерона»: въ томѣ счастливо распутанныхъ обстоятельствъ; быть можетъ, и въ нихъ можно видѣть наслѣдіе античной литературы, такъ какъ въ классической комедіи, у Теренція, подобный мотивъ служитъ удобной развязкой интриги; но это классическое наслѣдіе такъ глубоко проникло въ художественную мысль, что въ повѣсти являлось отзвукомъ народныхъ вымысловъ.

Духомъ народныхъ же сказаній, преданій и повѣрій, вѣетъ и отъ новеллы 8-й этого дня, гдѣ мы встрѣчаемъ то религіозное настроеніе этой эпохи, которымъ проникнута «Божественная Комедія». Въ Равеннѣ жилъ прекрасный и богатый юноша — Насталжіо-дельи-Онести. Онъ влюбился въ дочь Паоло Траверсари и дѣлалъ все возможное, чтобъ ей понравиться; но она была дика и жестока, гордилась своей красотой, знатностью, была высокомѣрна и презрительна, такъ что юноша въ большомъ горѣ думалъ даже лишить себя жизни, — онъ рѣшился вовсе не думать о ней, но не могъ: чѣмъ меньше у него было надежды, тѣмъ сильнѣе была любовь. Сколько ни уговаривали его родные и друзья, долго не рѣшался онъ уѣхать изъ Равенны, — наконецъ, послѣ долгихъ приготовленій, онъ выѣхалъ изъ города въ сопровожденія большой свиты, какъ-будто бы направляясь во Францію или въ Испанію. Но, отъѣхавши три мили, онъ остановился въ Кьясси, велѣлъ здѣсь разбить палатки и зажилъ, задавая пиры, обѣды и ужины. Дѣло было въ началѣ мая, стояла прекрасная погода; Насталжіо раздумался о жестокой дамѣ сердца и направился одинъ пѣшкомъ къ лѣсу изъ пиній. Болѣе полу-мили прошелъ онъ по лѣсу, билъ уже пятый часъ дня, какъ вдругъ ему послышались женскіе вопли и стоны. Онъ остановился, поднялъ голову — и тутъ только замѣтилъ, куда зашелъ. На-встрѣчу ему изъ чащи лѣса бѣжала съ крикомъ и слезами прекрасная женщина, обнаженная, растрепанная, исцарапанная сучьями и шипами; вслѣдъ за нею гнались двѣ страшныя собаки, которыя кусали ее, гдѣ только могли, а за ними — сердитый всадникъ на черномъ конѣ, съ длиннымъ мечомъ въ рукахъ, страшно бранился и грозилъ смертью женщинѣ. Удивленіе и ужасъ овладѣли юношей; не имѣя оружія, онъ схватилъ сукъ дерева, чтобъ защитить несчастную отъ преслѣдователей. Но всадникъ издали закричалъ ему: «оставь, Насталжіо! мы должны наказать эту дурную женщину, какъ она того заслуживаетъ». Тутъ собаки оставили ее, всадникъ сошелъ съ коня, и когда Насталжіо замѣтилъ ему, что стыдно вооруженному человѣку преслѣдовать беззащитную женщину, какъ дикаго звѣря, то онъ объяснилъ, что при жизни влюбленъ былъ въ нее не меньше, чѣмъ и Насталжіо — въ дочь Паоло Траверсари, но она была такъ сурова и такъ жестока съ нимъ, что въ отчаяніи онъ лишилъ себя жизни; радуясь его гибели, она вскорѣ умерла и сама, и точно такъ же, какъ и онъ, осуждена на вѣчныя муки за свою жестокость и злорадство. На томъ свѣтѣ имъ дано наказаніе: ей — бѣгать отъ него, а ему, какъ своего смертельнаго врага, преслѣдовать ту, которую онъ такъ сильно любилъ. Каждый разъ, какъ онъ догонитъ ее, онъ прокалываетъ ее тѣмъ самымъ мечомъ, которымъ лишилъ себя жизни, вынимаетъ у ней сердце, внутренности и отдаетъ ихъ собакамъ; затѣмъ она опять оживаетъ — и снова начинается дикая охота; по пятницамъ обыкновенно онъ настигаетъ ее въ этомъ лѣсу, но и по остальнымъ днямъ они не отдыхаютъ, а продолжаютъ преслѣдованіе по всѣмъ тѣмъ мѣстамъ, гдѣ она дурно про него думала или жестоко съ нимъ обращалась, и это преслѣдованіе длится столько лѣтъ, сколько мѣсяцевъ она его мучила. Внѣ себя отъ ужаса, Насталжіо присутствуетъ при всей сценѣ наказанія. Развязка новеллы понятна: юноша воспользуется этимъ зрѣлищемъ, чтобъ расположить къ себѣ свою возлюбленную: въ слѣдующую пятницу онъ приглашаетъ къ себѣ все семейство Траверсари, велитъ накрыть обѣдъ въ лѣсу подъ пиніями; въ урочный часъ является всадникъ въ погонѣ за жестокосердой красавицей, разсказываетъ исторію наказанія всему обществу, въ которомъ находятся многіе, хорошо его знавшіе при жизни; всѣ растроганы, а дочь Паоло Траверсари, для которой предназначалось поученіе, побоялась для себя такой же участи и въ тотъ же день послала сказать Насталжіо, что она согласна на всѣ его желанія.

Очевидно, что авторъ тутъ имѣлъ предметомъ народное преданіе, пріуроченное въ данному мѣсту — дѣйствіе происходитъ въ Равеннѣ. Къ тому же, подобные примѣры зрѣлищъ, содѣйствующихъ исправленію запугиваніемъ грѣшной совѣсти, довольно распространены въ средневѣковой литературѣ; хотя прямымъ источникомъ этой новеллы считаютъ хронику Гелинанда (Franèois Helinand ум. 1229), но Боккачіо не выходитъ тутъ изъ того свойственнаго суевѣрно-набожнымъ вѣкамъ кругѣ представленій, въ которомъ мстительное привидѣніе возвращалось на землю, чтобъ наказать враговъ или отплатить за обиду. Мало того, профессоръ Веселовскій (Ad. Bartoli, і precursori del Восс., стр. 29), указываетъ, что новелла могла обработывать мѣстную сагу, такъ какъ существуетъ легенда о превращеніи Теодориха въ демоническаго охотника, а эту легенду можно опять связать съ сѣвернымъ миѳомъ Вустона, и т. д.

Въ слѣдующемъ днѣ новеллъ мы имѣемъ дѣло не съ тѣмъ творчествомъ народа, которое заводитъ насъ въ глубь его миѳической жизни, но съ тѣми разсказами, которые вытекаютъ изъ народной жизни, непосредственно окружающей новеллиста.

Разсказы шестого дня вводятъ насъ въ область новеллы въ томъ первоначальномъ, тѣсномъ смыслѣ слова, въ которомъ этотъ терминъ употреблялся въ новеллино. Это — анекдоты; тѣ leggiadri motti, belli detti, всѣ тѣ fiori di par lare, образчики которыхъ мы уже видѣли отчасти въ первомъ днѣ, гдѣ имъ приписывалась такая невѣроятная сила. Мы видѣли и на примѣрѣ Саккетти, что флорентійцы были вообще большіе охотники до анекдотовъ, что у нихъ пользовалась большимъ сочувствіемъ дерзкая насмѣшка, вызывавшая колкій отвѣть и тѣмъ обращавшаяся въ орудіе противъ самого насмѣшника. Любя насмѣшку за ея остроту, новеллисты не считали анекдота мелкимъ служебнымъ жанромъ повѣствованія. Напротивъ, онъ у нихъ занималъ первое мѣсто. Оттого и у Боккачіо анекдотъ не является орудіемъ сатиры, не долженъ служить обществу, клеймя однимъ мѣткимъ словцомъ народъ, сословіе или нравы; онъ не стремится, какъ нашъ историческій анекдотъ, яркимъ, выдающимся примѣромъ освѣтить характеръ исторической личности, — анекдотъ XIV-го вѣка самъ себѣ цѣль, — употребляется ради одного комическаго эффекта, долженъ забавлять, не задаваясь никакими посторонними задачами.

Конечно, въ этомъ разрядѣ Боккачіевыхъ новеллъ больше, чѣмъ гдѣ-либо чувствуется ихъ время, и мы невольно удивляемся не только скабрезности иныхъ выходовъ, но и крайней наивности остротъ, прозрачности тѣхъ намековъ, которые тогда казались Чрезвычайно тонки и замысловаты. Напримѣръ, въ новеллѣ 8-й разсказывается, какъ одна молодая женщина все порицала, всѣми была недовольна, всѣхъ находила непріятными, а дяди посовѣтовалъ ей никогда не глядѣться въ зеркало, если ей такъ противны непріятныя лица. Тонкость, которую раскуситъ ребенокъ, не была понята гримасницей и не достигла своей цѣли. Понятно потому, что въ этихъ новеллахъ привлекательно не столько содержаніе ихъ, сколько пріемы разсказчика: въ нихъ ясно слышится неторопливый, спокойный тонъ человѣка, который мастерскимъ разсказомъ умѣетъ приковать вниманіе: онъ по-долгу останавливается на мелочахъ и деталяхъ, намекаетъ то на то, то на другое извѣстное слушателямъ обстоятельство, но не впадаетъ въ длинноты, а тщательно поддерживаетъ интересъ до того окончательнаго момента, когда онъ скажетъ свое мѣткое, красное словцо. Эта манера лежитъ въ самомъ слогѣ автора и не передается ни въ изложеніи, ни въ переводѣ; не говоря уже про то, что она слишкомъ сильно окрашена мѣстнымъ колоритомъ: разсказывая анекдотъ, гдѣ участвуютъ лица, извѣстныя во Флоренціи, гдѣ встрѣчаются намеки на извѣстныя въ то время событія, пріурочивая незамысловатую остроту къ исключительно мѣстнымъ интересамъ, новеллистъ нравился своей публикѣ, потому что она узнавала саму себя во всѣхъ деталяхъ разсказа. А въ наше время, когда не только не смѣшитъ это остроуміе, но еще нуженъ комментарій, чтобы понять всѣ тонкости, всю соль повѣсти, она кажется безсодержательной я плоской, какъ плоски въ переводахъ бойкіе водевили, продуктъ французской жизни, съ ихъ намеками на иной быть, на иной складъ жизни, со всей ихъ живостью и веселостью. Но если новелла, несмотря на это мѣстное значеніе, на свою actualité, переживаетъ, какъ образецъ художественнаго разсказа, цѣлыя поколѣнія и цѣлые вѣка, то нельзя не признать за ней того художественнаго совершенства, ради котораго надо забыть и недальніе ея намеки и нетонкое ея остроуміе. Возьмемъ для примѣра вторую новеллу этого дня.

Дѣло происходитъ въ 1300 году, когда Данте былъ пріоромъ республики, а папа Бонифацій старался примирить партіи Гвельфовъ и Гибеллиновъ, враждовавшихъ въ лицѣ двухъ фамилій Герки и Донати. Когда папа Бонифацій послалъ по своимъ важнымъ дѣламъ благородное посольство во Флоренцію, оно остановилось въ домѣ знатнаго дворянина Джери Спина. Каждое утро проходили посланники со своимъ хозяиномъ мимо хлѣбника Чисти, который, находясь при дѣлѣ, всегда видалъ ихъ. Чисти, хотя ремесло (arte) имѣлъ не высокое, былъ очень богатый человѣкъ, и, несмотря на это, не оставлялъ своего дѣла, жилъ онъ очень роскошно и держалъ, между прочимъ, самыя лучшія красныя и бѣлыя вина во всей странѣ. Видая мессира Джери каждое утро съ папскими послами, онъ придумалъ, какъ бы хорошо было по такой жаркой погодѣ угостить ихъ хорошимъ бѣлымъ виномъ. Но, помня свое положеніе въ обществѣ, онъ зналъ, что неприлично ему, простому хлѣбнику, пригласитъ къ себѣ такихъ высокопоставленныхъ гостей, и сталъ придумывать, какъ бы устроить такъ, чтобъ мессиръ Джери самъ назвался къ нему. Онъ надѣлъ бѣлую куртку, чистый фартукъ, въ которомъ больше походилъ на мучника, чѣмъ на хлѣбника, велѣлъ вынести къ дверямъ ведро свѣжей воды, графинчикъ лучшаго своего бѣлаго вина и два стакана, которые были такъ чисты, что казались серебряными. Когда проходили знатные господа, Чисти, сплюнувъ въ сторону, принимался пить съ такимъ аппетитомъ, что тутъ и покойнику бы захотѣлось напиться. Видя это раза два, мессиръ Джери наконецъ не выдержалъ: — Ну, что, Чисти, вкусно? — Да, но какъ вкусно узнаете только тогда, когда попробуете! — отвѣчалъ Чисти, вскочивши. Усталость-ли, погода-ли, или особенная манера Чисти пить, вызвали жажду у благороднаго мессира, только онъ, смѣясь, предложилъ посланникамъ войти къ хлѣбнику и попробовать его вина. Чисти усадилъ гостей, самъ вымылъ стаканъ и наполнилъ виномъ, которое показалось всѣмъ необыкновенно вкуснымъ; съ тѣхъ поръ папское посольство не проходило мимо пекарни, не отвѣдавши тамъ вина; когда, оно собиралось уѣзжать, мессиръ Джери задалъ большой пиръ и пригласилъ лучшихъ гражданъ Флоренціи, между ними и Чисти; но хлѣбникъ ни за что не хотѣлъ пойти.

Во время торжества, Джери Спина послалъ одного изъ прислуги попросить у Чисти хорошаго вина, чтобы хватило по полустакану на гостя. Слуга, который быль очень сердитъ на Чисти за то, можетъ быть, что тотъ ни рагу не угостилъ его виномъ, пошелъ къ нему и взялъ съ собою большую бутыль. Какъ только ее увидѣлъ Чисти, то прямо сказалъ ему: — мессиръ Спина послалъ тебя не ко мнѣ! — и сколько слуга ни увѣрялъ его, онъ не далъ другого отвѣта; тотъ съ тѣмъ и ушелъ. Когда онъ вернулся во второй разъ, то, по приказанію хозяина, спросилъ хлѣбника:

— Если не къ тебѣ, то къ кому же послалъ меня мессиръ Спина?

— Въ Арно! — отвѣчалъ Чисти. — Когда этотъ отвѣтъ передали мессиру, онъ догадался въ чемъ дѣло, велѣлъ показать себѣ бутыль, съ которой ходилъ слуга, выбранилъ его, какъ слѣдуетъ, и велѣлъ взять приличный графинъ. — Вотъ теперь я вижу, что ты посланъ ко мнѣ, сказалъ Чисти, и наполнилъ бутыль. Въ тотъ же день онъ послалъ боченокъ этого вина въ мессиру Джери Спина и велѣлъ сказать ему, что онъ вовсе не испугался, видя большую бутыль, но хотѣлъ только дать понять, что то вино, которое пили у него посланники, вино не для всѣхъ. Мессиръ поблагодарилъ его и съ тѣхъ поръ очень его любилъ и уважалъ.

Разсказецъ, какъ хорошенькая жанровая картинка изъ быта средневѣковой общины, проливаетъ яркій свѣтъ на общественныя отношенія: въ самомъ дѣлѣ, мы видимъ тутъ и богатство ея горожанъ, не боящихся труда, и ихъ отношеніе къ властямъ, къ высшему сословію, — хлѣбникъ не смѣетъ предложить вина благороднымъ людямъ, а знатный дворянинъ не можетъ не видѣть усиливающагося значенія буржуазіи и приглашаетъ ремесленниковъ на обѣдъ въ честь высокихъ посланниковъ. Въ этомъ анекдотѣ живо чувствуется сила того общества, которое такъ высоко подниметъ могущество своихъ ремесленныхъ и купеческихъ фамилій, что пройдетъ нѣсколько вѣковъ, и эти фамиліи будутъ и банкирами — и будутъ, какъ Медичисы, держатъ въ своихъ рукахъ судьбы европейской политики. Нельзя, впрочемъ, не замѣтитъ, что такъ-какъ итальянскія новеллы часто одѣваютъ мѣстными костюмами сюжеты самыхъ отдаленныхъ странъ и самыхъ древнихъ временъ, то изъ нихъ не слѣдуетъ слишкомъ поспѣшно выводить заключенія о бытѣ и культурѣ Италіи; тѣмъ не менѣе трудно сомнѣваться, что Боккачіо разсказываетъ тутъ быль чисто-флорентійскаго происхожденія, такъ много въ ней чертъ мѣстнаго характера, не говоря про историческія имена, названія улицъ и т. п. Нельзя не сознаться, что разсказчикъ былъ и великій поэтъ, если въ его граціозномъ, незатѣйливомъ анекдотѣ такъ живо возникаетъ физіономія города, такъ рельефно выдѣляется характеристическая фигура зажиточнаго ремесленника, — хлѣбникъ себѣ на умѣ, знаетъ какъ поддѣть великихъ міра сего, знаетъ какъ думать и объ изъ прислугѣ, понимаетъ себѣ цѣну, но видитъ и свое мѣсто въ лѣстницѣ общественной іерархіи. Въ жизненности и типичности дѣйствующаго лица не заключается ли красота и прелесть новеллы, которая хотя оттѣнена чисто-мѣстнымъ колоритомъ, но и намъ вполнѣ доступна и понятна? Эта художественность являлась у Боккачіо ненамѣренно: желая потѣшить публику хорошенькимъ анекдотомъ, мѣткимъ словечкомъ умнаго хлѣбника, онъ вовсе и не думалъ, что мастерски нарисуетъ цѣлый типъ; онъ только, какъ опытный разсказчикъ, цѣнитъ остроту, заранѣе предвидя и предвкушая ея успѣхъ, хочетъ съ эффектомъ преподнести ее слушателямъ, а для того, не торопясь, заранѣе ее подготовляетъ и, прежде чѣмъ произнесть ее, не жалѣетъ деталей, чтобъ пояснить — гдѣ, какъ, при какихъ обстоятельствахъ, она была сказана. А это предварительное описаніе ея только придаетъ большую правдоподобность и живость разсказу, но подъ его реальными чертами создаются типы, въ яркомъ цѣльномъ образѣ увѣковѣчивается цѣлый уголокъ современной художнику жизни.

Такой же типичностью, такимъ же художественнымъ реализмомъ сильнѣе другихъ отмѣчена послѣдняя новелла этого дня, въ которой разсказывается уловка монаха, вывернувшагося изъ затрудненія. Она — единственная въ этомъ днѣ — не относится къ анекдотамъ, вся сила которыхъ въ одномъ мѣткомъ словѣ, и могла бы, но яркости выводимаго типа, служить обличеніемъ духовенства; тутъ новеллистъ, соображаясь съ своимъ сюжетомъ, пускаетъ въ ходъ юморъ чисто-народнаго пошиба: въ этой новеллѣ такъ много равныхъ присказокъ и побасенокъ, что, передавая ея содержаніе, трудно сохранить ея комическій характеръ. Вотъ что, приблизительно, въ ней разсказывается.

Въ Чертальдо живетъ богатый, набожный и легковѣрный народъ; туда каждый годъ является за подаяніемъ одинъ монахъ ордена св. Антонія, по прозванію irate Cipolla (братъ Луковица). Это — человѣкъ маленькаго роста, рыжій, веселый, назойливый, большой болтунъ и, хотя вовсе неученый, говорилъ какъ риторы (un gran rettorico), такъ что люди, незнающіе его, могли бы принять его за самого Туллія или Квинтиліана; при этомъ онъ въ дружбѣ и кумовствѣ со всѣмъ городомъ. Пришедши однажды за привычною лептою въ Чертальдо, онъ во время обѣдни, при большомъ стеченіи народа, напомнилъ въ проповѣди о тѣхъ приношеніяхъ ихъ монастырю, за которыя св. Антоній хранитъ здѣшнихъ коровъ, ословъ, свиней, овецъ, и объявилъ, что въ тотъ же вечеръ, принимая пожертвованія, онъ покажетъ и дастъ на поклоненіе набожному народу рѣдко-замѣчательную святыню, а именно, перо Архангела Гавріила, оставленное имъ у Пресвятой Дѣвы въ Назаретѣ. Въ числѣ его слушателей было двое молодыхъ людей, которые, посмѣявшись этой выдумкѣ, рѣшились подшутить надъ нимъ, хотя были большіе съ нимъ пріятели. Въ тотъ же самый день, пока «брать» обѣдалъ въ замкѣ, они отправились къ нему въ гостинницу и условились, что, пока одинъ будетъ разговаривать съ его слугой, другой розыщеть въ его вещахъ перо, выдаваемое за святыню, а затѣмъ оба посмотрятъ, что-то монахъ покажетъ народу. Здѣсь слѣдуетъ юмористическая характеристика этого слуги при фрате Чиполла, Гуччіо. Про него, самъ Чиполла говорилъ, что онъ обладаетъ девятью такими качествами и въ такой степени, что каждое изъ качествъ порознь могло бы уничтожить добродѣтель, умъ и святость Соломона, Аристотеля или Сенеки. Если одно изъ качествъ имѣетъ такую силу, то что же долженъ быть за человѣкъ, который, не имѣя ни ума, ни добродѣтели, ни святости, обладаетъ девятью изъ нихъ? Качества эти подобраны монахомъ подъ риѳму: tardo, sagliardo, bugiardo, — negligente, disnbbidiente, maldicente, — trascutato, smemorato, scostumato; т.-е. лѣнивъ, грязенъ, лгунъ, — небреженъ, непослушенъ, золъ на явивъ; дерзокъ, глупъ, невѣжливъ. При этомъ онъ воображаетъ себѣ, что очень красивъ, и бѣгаетъ за женщинами, думая, что въ него всѣ влюблены; подслушиваетъ, кто бы съ монахомъ что ни говорилъ, и поспѣваетъ всюду съ своимъ мнѣніемъ. Ему-то монахъ поручилъ хранить свои вещи, а Гуччіо сидѣлъ въ кухнѣ, его любимомъ мѣстопребываніи, особенно когда тамъ была женская прислуга. Въ тотъ день онъ былъ занятъ ухаживаньемъ за кухаркой; на описаніе ея уродливости и ею грязнаго костюма Боккачіо не пожалѣлъ самыхъ яркихъ красокъ. Молодые люди очень обрадовались, видя, что Гуччіо занятъ въ кухнѣ, прошли въ комнату монаха и отыскали между его вещами тотъ ящичекъ, гдѣ лежало перо — попугая! Птица эта была тогда вообще мало извѣстна, а въ Чертальдо ее не только никогда не видали, но никогда про нее и не слыхивали. Шутники завладѣли перомъ, а въ ящикъ — насыпали угольевъ, которые нашлись тутъ же въ комнатѣ, привели все въ прежній порядокъ и стали дожидаться проповѣди. Народъ, который послѣ обѣдни разошелся по домамъ, разнесъ на весь городъ слухъ о новой святынѣ, и вечеромъ къ церкви собралась огромная толпа. Монахъ, пообѣдавши, выспавшись, велѣлъ Гуччіо принести вещи и началъ проповѣдь на тэму объ Архангелѣ. Зажжено было двое свѣчей, вынутъ ящикъ изъ шелковой обертки, отпертъ… Когда монахъ увидѣлъ уголья, онъ не могъ придумать, кто бы подмѣнилъ святыню и мысленно выругалъ не Гуччіо, а самого себя — за то, что довѣрялся слугѣ, зная, каковъ онъ. Ничуть не перемѣнившись въ лицѣ, онъ поднялъ руки къ небу, заперъ ящикъ и воскликнулъ: «о, Боже, благословенно да будетъ Твое всемогущество!» Здѣсь начинается курьёзное описаніе путешествія, которое монахъ еще въ молодости предпринималъ будто-бы на востокъ. Издѣваясь надъ невѣжествомъ грубой толпы, онъ разводитъ небылицы въ родѣ присказокъ нашихъ балагуровъ-раечниковъ, показывающихъ «артиллерійскій мостъ на тысячу верстъ» и т. п. Называя земли, черезъ которыя онъ проѣзжалъ, онъ сыплетъ именами флорентійскихъ улицъ; онъ бывалъ въ странѣ лжи «Terra di Menzogna», гдѣ много монаховъ разныхъ вѣроисповѣданій благочестиво пекутся о своемъ спокойствіи и собственной пользѣ; онъ видѣлъ горы, гдѣ воды текутъ внизу; видѣлъ въ Индіи пернатыхъ, которыя летали, — вещь невѣроятная для того, кто этого не видалъ; онъ звалъ купца, который разбивалъ орѣхи и продавалъ скорлупу; былъ въ тѣхъ земляхъ, гдѣ лѣтомъ хлѣбъ холодный стоитъ 4 копѣйки, а теплый идетъ даромъ и т. п. Наконецъ, патріархъ Іерусалимскій по имени «Non-miblasmetese-voi-piace» показывалъ ему столько святыхъ реликвій, что не пересчитаешь: во-первыхъ, крѣпкій цѣльный палецъ св. Духа, пучокъ волосъ Серафима, явившагося св. Франциску, ноготь херувима, платье св. Вѣры Католической (Santa Fe Catolica) и т. д. и т. д. Этой святыней онъ будто бы подѣлился съ остроумнымъ монахомъ, далъ ему сосудецъ со звономъ колоколовъ изъ Соломонова храма, перо архангела Гавріила, одну изъ сандалій св. Герарда, которую онъ ужъ отдалъ набожному человѣку во Флоренціи, и наконецъ уголья, на которыхъ былъ сожженъ св. мученикъ Лаврентій. Перо архангела и уголья святого хранятся въ двухъ одинаковыхъ ящикахъ, причемъ св. отецъ часто принимаетъ эти ящики одинъ за другой; такъ случилось и на этотъ разъ. Впрочемъ, это не простая случайность, а очевидно — промыслъ Божій; потому что праздникъ этого святого будетъ черезъ два дня, и само Провидѣніе, для того, чтобъ возжечь въ сердцахъ слушателей истинное благоговѣніе въ святому Лаврентію, побудило его принесть вмѣсто пера священные уголья, одно прикосновеніе которыхъ спасаетъ отъ огня. Приношеніе и пожертвованія посыпались находчивому монаху изобильнѣе, чѣмъ когда-либо; публика подходила къ нему, а онъ святыми угольями клалъ большіе кресты на платье мужчинъ и на покрывала женщинъ, увѣряя, что если отъ того уголья и убавлялись, то въ ящикѣ опять выростали, — чудо, замѣченное имъ не разъ. Такимъ образомъ, кромѣ выгодъ для себя, онъ ничего не получилъ отъ шутки, которую надъ нимъ сыграли, а двое насмѣшниковъ, слушая его курьёзную проповѣдь, такъ хохотали, что чуть не своротили себѣ челюсти; когда же толпа разошлась, они подошли къ монаху, объяснили, что сдѣлали, и отдали перо, которое на слѣдующій годъ дало поводъ новой проповѣди и новымъ поборамъ.

Главный мотивъ новеллы — выдаваніе простыхъ угольевъ за реликвіи, заимствованъ изъ восточнаго сборника; но если онъ не имѣетъ фактическаго основанія, то тѣмъ не менѣе обработанъ весьма близко къ дѣйствительности: не будь эти типы — монаха и прислужника, — списаны, конечно не безъ шаржа, съ натуры, новелла не имѣла бы той жизненности, которая до сихъ поръ заставляетъ насъ чувствовать силу ея сатиры. Она впослѣдствіи подвергалась сильнымъ нареканіямъ и преслѣдованіямъ, за насмѣшку автора будто бы надъ святыней. Но наврядъ ли сатира была главною цѣлью автора; наше время склонно видѣть тутъ обличеніе невѣжественности и суевѣрія народныхъ массъ, а, вѣроятно, разсказчика и его публику тѣшила прежде всего курьёзная проповѣдь, какъ доказательство ловкой находчивости монаха, и онъ, заботясь не больше, какъ о цѣльности, полнотѣ и правдоподобности смѣшного приключенія, тщательно обрисовываетъ героевъ разсказа и тѣмъ достигаетъ высшихъ цѣлей художественнаго произведенія: онъ возсоздаетъ людей и время, а сатира возникаетъ уже сама собой отъ тонкости и вѣрности его наблюденія, отъ искренности и правдивости въ передачѣ наблюдаемыхъ явленій. Отъ этого и яркость характеристики, отъ этого и мастерское веденіе дѣйствія.

Если геніальный разсказчикъ, чтобъ дать понять слушателямъ всю мѣткость остроумнаго словца, какъ-бы мимоходомъ создаетъ типы и обличаетъ недостатки общества, то эта же цѣль его обусловливаетъ и наглядность, съ которою онъ умѣетъ возстановить передъ нами отдѣльную ситуацію, нарисовать небольшое законченное дѣйствіе. Новеллою въ тѣсномъ смыслѣ часто называется разсказъ о такомъ событіи, которое, представляя рядъ затрудненій, разрѣшается ловкостью и находчивостью человѣка. Если развязка приводится однимъ отвѣтомъ, то интересъ разсказа заключается столько же въ типичности главнаго лица, сколько въ живой постановкѣ сюжета и въ описаніи тѣхъ затрудненій, которыя преодолѣваются. Поэтому Боккачіо не только мѣтко характеризуетъ лицо, но не менѣе живо и натурально ведетъ и самое дѣйствіе. Это особенно ясно на хорошенькой четвертой новеллѣ этого дня. Содержаніе ея вкратцѣ таково:

Куррадо Джіанфильяцци убилъ на охотѣ журавля: птица была молодая и жирная, и онъ отдалъ повару ее зажарить. Когда кушанье было почти готово, къ повару Кивибіо явилась его возлюбленная и стала приставать, прося кусочекъ жаркого, которое, къ тому же, такъ отлично пахло. Онъ было-отказалъ ей, но не устоялъ противъ ея угрозы и далъ ей ножку. Хозяинъ удивился, когда журавля подали объ одной ногѣ и позвалъ къ себѣ повара; тотъ, не зная, какъ оправдаться — онъ былъ венеціанецъ и изрядный дуралей (come nuovo bergolo ero, cosi pareva) — сталъ увѣрять, что журавли и живые иначе не бываютъ, какъ объ одной ногѣ. Разсердился Куррадо, но не хотѣлъ при гостяхъ терять съ нимъ словъ и сказалъ только, что пусть завтра Бикибіо покажетъ ему журавля объ одной ногѣ; а не покажетъ, онъ съ нимъ расправится по-своему. На другой день выѣзжаютъ они оба искать журавля; отъ страха дрожитъ Бикибіо, и куда ни посмотритъ, все ему чудятся журавли — но на парѣ ногъ. Наконецъ, подъѣзжая къ рѣкѣ, видятъ они до 12 журавлей, стоящихъ, какъ они всегда стоятъ, когда спятъ, на одной ногѣ. Обрадовался Бикибіо и показалъ ихъ хозяину; тотъ разсердился, крикнулъ на журавлей, тѣ пустились бѣжать. Развѣ ты не видишь обѣихъ ногъ? Бикибіо въ испугѣ, самъ не зная какъ, нашелся: «Да, но вы вчера не кричали, а еслибъ закричали, то, пожалуй, журавль точно такъ расправилъ бы другую ногу, какъ и эти!» Хозяинъ согласился, что и вчера слѣдовало кричать, разсмѣялся и помирился съ нимъ.

Другой интересный примѣръ того, какъ тщательно и подробно ведетъ авторъ свое повѣствованіе, чтобъ сказать пикантную въ свое время остроту, видно изъ 9-ой новеллы, весьма любопытной во многихъ отношеніяхъ. Озаглавлена она такимъ образомъ (привожу въ переводѣ): «Гвидо Кавальканти одною фразой (motto) говоритъ вѣжливую дерзость нѣкоторымъ флорентійскимъ кавалерамъ, которые хотѣли поймать его въ расплохъ». Надо замѣтить, что личность эта историческая: одинъ Гвидо Кавальканти былъ другъ Данте, поэтъ, умершій въ 1300 году, а отецъ его, о которомъ идетъ рѣчь въ новеллѣ, Кавальванте-деи-Кавальканти, извѣстенъ былъ за эпикурейца и атеиста, почему и Данте въ 10-й пѣснѣ Ада помѣстилъ его въ отдѣленіи еретиковъ. Этотъ Кавальканти нарисованъ у Данте нѣсколькими стихами въ той знаменитой сценѣ, когда путники остановились и говорятъ съ гордымъ флорентинцемъ Фаринато-дельи-Уберти, а тѣнь Кавальканти приподнимается изъ могилы, осматривается, какъ будто ищетъ кого-нибудь рядомъ съ Данте и, наконецъ, спрашиваетъ, со слезами: «Если величіе души привело Данте въ эту темную область, то гдѣ же другъ его», т.-е. сынъ Кавальканти? (Тер. 18—24). Этого же еретика выводитъ и Боккачіо, только онъ переноситъ насъ въ ту веселую жизнь Флоренціи, гдѣ какъ будто не существуетъ Гибеллиновъ, переносившихъ въ Адъ свои политическія страсти, ни еретиковъ, терпѣвшихъ муки въ огненныхъ могилахъ.

"Вамъ должно бытъ извѣстно, что въ старину къ нашему городѣ были прекрасные и похвальные обычаи, которые до насъ не сохранились, потому что скупость возросла вмѣстѣ съ богатствомъ и всѣхъ ихъ вывела. Одинъ изъ этихъ обычаевъ состоялъ въ томъ, что въ равныхъ мѣстахъ Флоренціи собирались дворяне изъ окрестностей (gentili uomui delle contrade), образовывали изъ себя кружки, заботясь, чтобы тутъ были только тѣ, кто могъ нести большіе расходы, потому что каждый угощалъ общество на свой счетъ поочереди, сегодня одинъ, завтра другой: они часто приглашали иностранныхъ рыцарей, когда такіе попадались, а также и своихъ горожанъ. Разъ въ годъ по крайней мѣрѣ они всѣ одѣвались одинаково; въ извѣстные дни года вмѣстѣ ѣздили верхомъ по городу, или устроивали турниры, особенно по большимъ праздникамъ, или когда въ городъ приходила радостная вѣсть о побѣдѣ, или о чемъ другомъ. Въ одно изъ такихъ обществъ, собиравшееся вокругъ мессира Бетто Брунеллески^[12], компанія этого мессира всячески придумывала, какъ бы привлечь Гвидо Кавальканте-деи-Бавальканти; и не даромъ они добивались того: Гвидо былъ не только одинъ изъ первыхъ въ мірѣ «логиковъ» и замѣчательный философъ, — до этого компаніи дѣло было мало, — но онъ былъ очень красивый и порядочный человѣкъ (leggiadressiono е costnmato), хорошо говорилъ, и все, что ни дѣлалъ и что подобаетъ дѣлать дворянину, онъ дѣлалъ лучше другихъ; кромѣ того, онъ былъ чрезвычайно богатъ я каждому могъ воздать должное. Мессиру Бетто съ товарищами никогда не удавалось залучить его, и они приписывали это тому только, что, много размышляя, Гвидо чуждался людей. А такъ какъ онъ держался ученія Эпикура, то большинство (la gente volgare) думало, что въ своихъ размышленіяхъ онъ старался доказать, что нѣтъ Бога. Вотъ однажды случилось, что Гвидо шелъ по улицѣ Адимори отъ С. Микеле къ С. Джовани, дорогой, по которой онъ часто ходилъ и которая уставлена была большими могильными памятниками изъ мрамора (они теперь въ церкви С. Репарата); онъ находился между порфировыми колоннами, этими памятниками и запертой дверью; тогда мессиръ Бетто и его общество, проѣзжая по площади С. Репарата и завидя Гвидо между могилами, сказали себѣ: пойдемъ, подразнимъ его! (Апdiamo а dargli briga). Они пришпорили коней какъ на веселую атаку, настигли его прежде, чѣмъ онъ успѣлъ опомниться, и стали говорить: «Гвидо, ты отказываешься быть изъ нашихъ! Но если ты и найдешь, что Бога нѣтъ, то что же будетъ изъ этого?» — Гвидо, видя, что уйти отъ нихъ некуда, быстро отвѣтилъ: — «Господа, вы здѣсь у себя дома, можете сказать мнѣ все, что вамъ угодно!» И опершись рукою на одинъ изъ могильныхъ памятниковъ, которые были очень высоки, онъ прыгнулъ очень легко, перекинулся на другую сторону и, увернувшись отъ нихъ, ушелъ. Собесѣдники остались въ недоумѣніи; глядя другъ на друга, они стали говорить, что онъ полоумный, что отвѣтъ его не имѣетъ смысла, что мѣсто, гдѣ они находились, принадлежало столько же имъ, сколько всѣмъ другимъ горожанамъ и самому Гвидо не меньше, чѣмъ имъ. Но мессиръ Бетто, обращаясь къ нимъ, сказалъ: «Полоумные-то вы, если не поняли его: онъ вѣжливо и немногими словами сказалъ намъ самую крупную дерзость: потому что, посмотрите-ка хорошенько, эти памятники вѣдь домѣ, въ которыхъ живутъ мертвые; если онъ говоритъ, что тутъ мы дома, это значитъ, что мы и другіе глупы, и необразованные люди въ сравненіи съ нимъ и другими учеными хуже, чѣмъ мертвые. Потому-то, находясь тутъ, мы у себя дома». Тогда поняли всѣ, что хотѣлъ сказать Гвидо, устыдились, не стали приставать къ нему, а мессира Бетто стали считать кавалеромъ тонкимъ и умнымъ. Дерзость, выраженная такъ загадочно, носитъ на себѣ характеръ восточной образности, напоминая отчасти ветхозавѣтныя сравненія; г-нъ Буслаевъ (Стр. Нов. и Разсв., 4, 1874), говоря о переводѣ Панчитантры на персидскій языкъ VI в., разсказываетъ, что ученый врачъ, посланный въ Индію — почерпнуть тамъ новыя знанія, вычиталъ въ одной книгѣ, что на индійскихъ горахъ растутъ чудодѣйственныя травы, воскрешающія изъ мертвыхъ, — отправился въ Индію набрать этихъ травъ, долго искалъ и не могъ найти. Когда, наконецъ, въ своихъ поискахъ обратился онъ въ браминамъ, ему объяснили они смыслъ вычитанной имъ загадки. Дѣйствительно въ Индіи есть такая драгоцѣнность, только подъ горами надобно разумѣть мудрецовъ, воскрешающее зелье — это ихъ ученіе, а мертвые — это глупцы, и порочные, которыхъ ученіе мудрецовъ воскрешаетъ въ новой жизни. Такимъ образомъ, соль новеллы — дерзость или колкость и вмѣстѣ глубокомысленное сравненіе, взятое изъ тѣхъ средневѣковыхъ мотивовъ, которые, являясь съ Востока, проникали собою народное творчество. Тутъ мы имѣемъ наглядный примѣръ того, какъ новеллистъ новое, необыкновенное для своего разсказа не только бралъ изъ народной фантазіи, но умѣлъ это зерно окружить чертами народной жизни, отравить въ формѣ анекдота окружающую его дѣйствительность: новелла обставлена деталями чисто-мѣстнаго характера, лицо — извѣстное въ исторіи, памятное народу опредѣленной физіономіей философа; нравы — бытъ современной рыцарской молодежи, мѣсто — ясно обозначено, главныя улицы Флоренціи. Разсказчикъ не упустилъ изъ виду ничего, что бы могло придать интересъ пикантной остротѣ, въ глазахъ современной ему публики. Оттого для позднѣйшаго времени его pointe не чувствительны и ихъ остроуміе устарѣло; но пріемы его художественнаго разсказа никогда не утратятъ своего значенія. Пріемы эти вытекали изъ той непосредственности, съ которой велъ дѣло разсказчикъ; разсказывая анекдотъ про историческое лицо, онъ заботится вовсе не о томъ, чтобъ одною рѣзвою чертою уловить его физіономію, характеризовать его индивидуальность; его интересъ — на комической сторонѣ предмета. Такъ, напримѣръ, въ 5-ой новеллѣ рѣчь идетъ о Джіотто. Боккачіо сперва говорить о его великомъ талантѣ, о томъ, какъ онъ воспроизводилъ природу съ такою вѣрностью, что обманывалъ зрѣніе: тутъ, конечно, мы въ правѣ ожидать какого-нибудь на то доказательства, анекдота изъ художнической дѣятельности, въ родѣ тѣхъ, какіе приписываются всѣмъ великимъ живописцамъ (въ нимъ, напримѣръ, относится анекдотъ, разсказанный у Вазари про то, какъ Джіотто, будучи еще ученикомъ Чимабуе, на рисункѣ учителя нарисовалъ муху такъ вѣрно и живо, что Чимабуе нѣсколько разъ пытался согнать ее, прежде чѣмъ догадался, что она написана). А между тѣмъ новеллистъ хочетъ только доказать своимъ разсказомъ ту мысль, что если судьба въ низкомъ сословіи скрываетъ иногда благородство характера (la fortuna sotto Till arti alcana voltu grandissimi tesori di virtu nascnnde), то точно такъ же и подъ самою некрасивою наружностью природа скрываетъ иногда удивительныя дарованія (maravigliosi ingegni). Такъ, нѣкто мессиръ Фореэе да-Рабатта, извѣстный ученый законовѣдъ, обладалъ маленькою, уродливою фигуркой и сморщеннымъ курносымъ лицомъ. Джіотто, какъ извѣстно, не былъ красивѣе. Случилось имъ однажды встрѣтиться, возвращаясь изъ своихъ помѣстій. На дорогѣ ихъ засталъ проливной дождь; они было-укрылись въ знакомому крестьянину, но дождь не перестаетъ, и они, взявши старые плащи и порыжѣлые шляпы, продолжаютъ путь. Пока дождь лилъ сверху, а лошади брызгали ихъ грязью изъ-подъ ногъ, путники, намокшіе и испачканные, увлеклись бесѣдой: Джіотто былъ мастеръ говорить. Слушая, Фореве принялся вдругъ со всѣхъ сторонъ осматривать его съ ногъ до головы, и потомъ, не глядя на себя, а видя его въ такомъ непредставительномъ и некрасивомъ видѣ, засмѣялся и сказалъ: «Джіотто, еслибъ какой-нибудь иностранецъ, никогда тебя не видавшій, встрѣтилъ теперь насъ, какъ ты думаешь, повѣрилъ ли бы онъ, что ты — лучшій живописецъ въ мірѣ?» На что Джіотто быстро отвѣчалъ: — Да, конечно, повѣрилъ бы, еслибъ, глядя на васъ, могъ подумать, что вы грамотны (voi sapeste l’a, bi, ci). Естественно, что личность геніальнаго живописца мало выясняется отъ незамысловатаго примѣра его находчивости. Но тутъ Боккачіо рисуетъ Джіотто такимъ, какимъ сохраняла его народная молва, приписывая ему много живости, веселости и остроумія. Вообще этой тѣсной связи писателя съ мыслью народа нельзя не замѣтить и въ этомъ отдѣлѣ анекдотовъ; но то, что было особенно близко и интересно его эпохѣ, намъ кажется значительно устарѣлымъ (напримѣръ, этотъ остроумный будто бы отвѣтъ); намъ не только не смѣшны всѣ эти выходки и отвѣты, но даже самые художественные пріемы автора насъ не сразу привлекаютъ: его изящество описанія, тщательность отдѣлки, всѣ достоинства его реализма простираются на предметы мѣстнаго характера, мало вамъ знакомые, и понятно, что анекдотъ, требующій комментарія, не производитъ уже того непосредственно-художественнаго обаянія, которымъ дѣйствовалъ онъ на своихъ современниковъ.

VI.

Остроуміе въ разсказахъ 7-го, 8-го и 9-го дней «Декамерона» выражается не въ отдѣльныхъ замѣчаніяхъ и отвѣтахъ, а рядомъ проказъ и продѣлокъ. Имѣя предметомъ ту распространенную въ народѣ beffa, образцы которой мы уже видѣли раньше, разсказы эти опять должны вращаться въ области городскихъ, лучше сказать, мѣщанскихъ интересовъ. Тутъ этотъ существенный элементъ разсказа еще тѣснѣе обособляется тѣмъ, что седьмой день посвященъ исключительно тѣмъ обманамъ и продѣлкамъ, которые разыгрываются женами надъ мужьями. Выше мы видѣли, что сюжеты на эту тэму изобиловали въ средневѣковой повѣсти, являясь въ нее изъ самой глубокой древности, изъ самыхъ отдаленныхъ источниковъ повѣствованія. Тэма эта пустила корни и развилась въ средневѣковой литературѣ, благодаря различнымъ и отчасти противоположнымъ обстоятельствамъ. Съ одной стороны, тутъ дѣйствовало монашеское, аскетическое ученіе христіанскихъ проповѣдниковъ, которые, предостерегая народъ отъ искушенія и грѣха, вселяли ненависть въ женщинѣ, какъ къ источнику всякаго зла на домнѣ, вселяли враждебное чувство и къ семейной жизни, какъ несовмѣстимой съ идеаломъ подвижничества, выросшемъ на Востокѣ и разошедшемся по всей средневѣковой Европѣ. Что на Руси это направленіе мысли было господствующимъ — извѣстно всякому, кто хотя бѣгло знакомъ съ нашей старинной письменностью^[13]. Несомнѣнно, что это ученіе, эти идеалы, выходя изъ книжной литературы, изъ житій святыхъ, изъ легендъ, изъ церковныхъ традицій, глубоко затрогивали умственную дѣятельность народа и необходимо должны были отражаться на его повѣствовательной литературѣ. Черпая основныя темы повѣстей изъ восточныхъ сборниковъ, средневѣковая фантазія усвоивала себѣ и тѣ примѣры женской злобы, которыми богаты были эти сборники, и которые вполнѣ согласовались съ отрицательнымъ взглядомъ монаха на женщину. Если, какъ мы видѣли въ Новеллино, сила женской красоты уподоблялась демонской, если человѣкъ ничего не въ силахъ былъ противопоставить влеченіямъ своей природы, то не даромъ у него являлось озлобленіе, и онъ мстилъ женщинѣ рядомъ самыхъ грубыхъ нападокъ на ея необузданность, непостоянство, жестокость и вѣроломство. Съ другой стороны, мы видѣли, въ третьемъ днѣ «Декамерона», что тэма о томъ, какъ ловкостью, industria, возвращается потерянное и пріобрѣтается желаемое, — относила цѣль этой ловкости, этихъ желаній, почти исключительно въ кругъ чувственныхъ наслажденій, потому только, что молодая природа новыхъ народовъ сказывалась избыткомъ физическихъ страстей; въ литературѣ эта потребность жить и радоваться, а не ждать утѣшеній въ загробной жизни, выражалась преобладаніемъ грубаго цинизма. И, конечно, особенно рѣзко выражался этотъ цинизмъ, эта необузданная потребность наслажденія въ тѣхъ произведеніяхъ ихъ фантазіи, которыя, близко соприкасаясь съ дѣйствительностью, отражали всю грубость первобытнаго общества. Повѣсть, заимствуя у монаховъ духъ обличенія женщины, одѣвала это обличеніе самыми яркими красками, и тома женской невѣрности должна была давать просторъ циническимъ сюжетамъ въ самыхъ неограниченныхъ размѣрахъ. Отъ этого, то направленіе, которое вызывалось аскетизмомъ, съ другой стороны поддерживалось совершенно противоположнымъ ему стремленіемъ человѣческой природы: духъ моралистовъ выборомъ извѣстнаго ряда сюжетовъ старался противодѣйствовать грубости первобытныхъ инстинктовъ, а повѣсть потворствовала имъ, хотя и разработывала тѣ же самые сюжеты.

Бронѣ того, откровенность страсти, разнузданность физическихъ побужденій, являясь въ этомъ отдѣлѣ народной словесности естественнымъ противовѣсомъ тому церковно-монашескому духу, которымъ отчасти вызывалась, дѣлалась вмѣстѣ съ тѣмъ и законнымъ дополненіемъ того высоко-идеальнаго исключительнаго содержанія, которое христіанская религія вкладывала въ формы новаго искусства. Извѣстно, что высшія произведенія средневѣковой) духа, готическая архитектура и схоластическая наука задавались обширными цѣлями, высокими идеалами, для достиженія которыхъ у человѣчества не хватило средствъ: соборы остались недостроенными, потому что колоссальные размѣры должны были соотвѣтствовать той безпредѣльно-обширной идеѣ, которую они олицетворяли въ своихъ строго-органическихъ формахъ; въ той же мѣрѣ не удалась и средневѣковой наукѣ попытка объединить всѣ проявленія ума человѣческаго, подчинивъ ихъ одному теологическому вазону: жизнь не укладывалась въ рамки ея узко-схоластическаго метода. Какъ въ наукѣ, такъ и въ искусствѣ, идеалы превышали въ народѣ способности въ ихъ художественному воспроизведенію; оттого та литература его, которая не задавалась идеальными цѣлями, а непосредственно вытекала изъ его дѣйствительной жизни, должна была давать перевѣсъ земнымъ помысламъ надъ идеальными, неудовлетворенными стремленіями души; заставляя въ погонѣ за чувственными наслажденіями торжествовать плоть надъ духомъ, повѣсть цинически относилась ко всякому обману, ко всей житейской грязи, и тѣмъ какъ-бы уравновѣшивала въ народномъ умѣ высокіе порывы религіозно-настроенной мысли. Ниже, въ 10-мъ днѣ «Декамерона» мы увидимъ, какъ трудно было идеаламъ того вѣка облечься въ соотвѣтственную художественную форму: какъ далеко ни уходили идеальные замыслы писателя, они не покидали той почвы грубо-грязнаго реализма, на которой основанъ отдѣлъ его разсказовъ о женской хитрости.

Такимъ образомъ, душевное настроеніе того общества, которое въ своей первобытной литературѣ переработывало и восточно-христіанскіе аскетическіе элементы мысли, и остатки отжившихъ классическихъ литературъ въ видѣ греческой и римской беллетристики, самое настроеніе этого общества обусловливало въ произведеніяхъ средневѣковою народнаго ума изобиліе тѣхъ темъ и сюжетовъ, которые не могутъ быть терпимы въ изящной литературѣ. Но, помимо этого общаго движенія мысли, въ богатствѣ варіантовъ на тему женской невѣрности виновата прежде всего извѣстная степень эстетическаго развитія. Повѣсть обособилась, выдѣлилась изъ того первоначальнаго умственнаго достоянія народа, изъ котораго образуется всякое эпическое произведеніе. Въ эпосѣ обыкновенно за миѳическимъ періодомъ слѣдуетъ богатырскій, героическій, который въ средніе вѣка вырождается въ эпопею искусственную, въ рыцарскій романъ; онъ преслѣдуетъ высокія цѣли повѣствованія, воплощаетъ образы героевъ. Но этимъ не исчерпываются всѣ литературныя потребности народнаго ума. Кромѣ способности творить полумиѳическихъ героевъ, олицетворяя въ нихъ свое воззрѣніе на человѣка и природу, у народа есть еще не менѣе сильное стремленіе тѣшить, забавлять своею фантазіею, пестрою игрою отдѣльныхъ представленій, — это — стремленіе къ смѣшному, къ комическому, на которомъ умъ человѣческій останавливается съ одинаковою любовью, какъ я на высокомъ изящномъ. Если смѣхъ производится сопоставленіемъ двухъ противорѣчивыхъ понятій, а тонкость ума, остроуміе состоитъ въ томъ, чтобъ въ несхожихъ понятіяхъ найти сходство и примирить ихъ противорѣчіе, открывши какую-нибудь незамѣтную, общую имъ черту, то всякія «загадки») создаваемыя народною фантазіею, вытекаютъ изъ этой склонности къ смѣшному и забавному. Отъ этого въ народномъ, еще полумиѳическомъ творчествѣ, въ эпосѣ, загадка играетъ такую важную роль; позже, область народнаго остроумія расширяется, и все, что порождаетъ смѣхъ, будь то игра словъ, каламбуръ, игра случая въ жизни, необыкновенное приключеніе, мѣткій отвѣтъ, саркастическое замѣчаніе — будетъ привлекать умъ своею острою стороною; а впослѣдствіи обособится въ отдѣлъ повѣствованія преимущественно анекдотическаго характера. Этотъ-то отдѣлъ народной словесности и составитъ прежде всего матеріалъ новеллы^[14].

Въ средніе вѣка матеріалъ этотъ изобилуетъ, средневѣковая фантазія черпаетъ его отовсюду, особенно охотно изъ восточныхъ литературъ; напримѣръ, извѣстно, какъ распространена въ странствующихъ разсказахъ исторія замысловатаго процесса, курьезной тяжбы, въ которой проявляется остроумная проницательность, тонкость судьи или мудреца, разрѣшающаго неразрѣшимый вопросъ; въ Новеллино на эту тему есть разсказъ о мудрецѣ, который по признакамъ, видимымъ ему одному, угадываетъ истину. Въ подобныхъ сюжетахъ фантазія тѣшится загадкой, комическій элементъ — въ неожиданной разгадкѣ, въ необыкновенномъ оборотѣ дѣла. Но склонность первобытнаго ума въ комизму можетъ выражаться и инымъ еще путемъ. Во Франціи большой отдѣлъ фабліо посвященъ ловкимъ обманамъ, покражамъ, хитро придуманнымъ и скрытымъ преступленіямъ и т. п., потому только, что всякій обманъ можетъ быть смѣшонъ. Разумѣется, нравственная сторона лжи здѣсь, за хитростью выдумки, не принимается въ разсчетъ; да и вообще нравственные идеалы усиливаются въ народѣ позже, и первая ступень народнаго развитія не есть время его невинности и доброты, какъ воспѣвали въ старину поэты. Обманъ смѣшонъ, потому что смѣшно видѣть ловко одураченнаго человѣка, весело можетъ быть осмѣять человѣческую глупость и довѣрчивость; назначеніе повѣсти занять умъ комическимъ представленіемъ, и потому въ ея шутливомъ содержаніи должно быть подобрано все, что можетъ придать пикантность предмету. Если смѣшонъ всякій обманъ, то особенный смѣхъ долженъ возбуждать онъ въ области семейныхъ, супружескихъ отношеній. Обманутый мужъ часто служитъ поводомъ трагическихъ столкновеній, но своею глупою стороною издревле доставляетъ сюжеты и для безчисленныхъ комедій. Вспомнимъ, какъ много комизму потратило человѣчество на обработку этой темы, какъ часто и какъ зло смѣялось оно надъ одураченными мужьями! Смѣялось оно главнымъ образомъ потому, что обманъ смѣшонъ не только своею остротою, но и своими грядными сторонами. На низшей ступени народнаго развитія, при низкомъ уровнѣ общественной нравственности — и комизмъ существуетъ преимущественно циническій; тутъ смѣшны кажутся тѣ шутки и выходки, которыя впослѣдствіи будутъ называться наивными, откровенными и, наконецъ, прямо неприличными и непристойными. Разсказывая случай одураченія мужа или любовника, народъ потѣшался не проницательностью догадливаго человѣка, какъ въ восточной сказкѣ, не острою, не тонкою, но грязною и плоскою стороною житейскихъ отношеній. Отсюда и крайній цинизмъ народной повѣсти; оттого и въ Боккачіевой новеллѣ такое изобиліе сюжетовъ рѣшительно непонятныхъ и немыслимыхъ въ наше время. Ихъ непозволительное содержаніе точно также обусловливалось задачами новеллы, какъ и незамысловатость остроумія предъидущаго дня анекдотовъ.

Слѣдовательно, если первымъ назначеніемъ новеллы было воспроизведеніе всего остроумнаго, выдающагося въ жизни, того ли, что просто смѣшно, комично, какъ отвѣтъ шута, или того, что является необыкновенной загадочной игрой случайностей въ жизни человѣка, — то понятно, почему разсказчикъ черпалъ свой сюжетъ одинаково, какъ изъ области трагическихъ столкновеній и любовныхъ похожденій, такъ и изъ области грубыхъ проказъ и продѣлокъ, «beffa». Въ послѣднемъ случаѣ онъ ради смѣха касался самыхъ грязныхъ мелочей жизни, переполняя яркимъ цинизмомъ повѣствованіе, заимствованное имъ или изъ народныхъ вымысловъ, или изъ самой дѣйствительности. Мы уже видѣли на новеллахъ первыхъ дней, какимъ реализмомъ отмѣчены эти разсказы и какъ ихъ происхожденіе обусловливало художественные пріемы геніальнаго разсказчика; мы видѣли, что новеллистъ, хотя и обработывалъ общеевропейскіе сюжеты, но обрисовывалъ ихъ чертами окружавшей его жизни, потому-что встрѣчалъ вокругъ себя, какъ ту цѣльность, первобытность душевныхъ страстей и ощущеній, отравившуюся на мрачномъ колоритѣ 4-го дня, такъ и тотъ индифферентизмъ, который особенно рѣзко выдается на примѣрѣ Саккетти; мы упоминали о томъ, что жизнь республиканской общины изобиловала художественными элементами, но стояла очень далеко отъ нравственныхъ идеаловъ и задачъ; что историческій характеръ народа, тонкость, изворотливость дипломатическаго ума, бойкость, насмѣшливость народа, торгашей и шутовъ, преобладаніе въ государствѣ личныхъ интересовъ и стремленій — все порождало пониманіе той художественности, за которою не видна была жестокость или грубость тогдашняго остроумія. Если насмѣшка цѣнилась такъ высоко, что за нее прощалось даже преступленіе, то новеллистъ могъ рисовать ее во всей ея жизненной полнотѣ, не стѣсняясь никакими соображеніями, и рисовать ради художественнаго эффекта, а никакъ не ради обличенія. Отъ этого хотя у новеллы вообще нельзя отнять сатирическаго общественнаго значенія, но не слѣдуетъ забывать, что сатира въ ней подчинялась художественнымъ цѣлямъ повѣствованія: новеллистъ только смѣялся, а не негодовалъ, и сатира возникала сама собою отъ зоркости его художественнаго взгляда; какъ въ незатѣйливомъ анекдотѣ, пересказывая плоскую колкость, разсказчикъ умѣлъ уловить и передать типичный характеръ, такъ и тутъ, въ новеллахъ, напоминающихъ, большею частію, площадные народные фарсы съ побоями и изстари извѣстными хитростями, подъ перомъ художника создаются типы и ситуаціи, тѣ комическіе мотивы, которыми впослѣдствіи не побрезгаютъ великіе драматурги-комики и Италіи, и Франціи, и Англіи.

Мы не станемъ подробнѣе останавливаться на разсказахъ этого 7-го дня «Декамерона»: они ведутся на тему тѣхъ обмановъ, насмѣшекъ, которые ради любви или ради безопасности женщины дѣлали мужьямъ, будучи уличены и нѣтъ (delle beffe, le guali о per amore о per salvamento de loro, le donne hanno gia fatle asuoi mariti, senza esseme avveduti о si). Эти хитрости и увертки разсказаны съ безцеремонностью, составившей имъ репутацію невозможныхъ въ литературѣ сюжетовъ. Но и тутъ Боккачіо не можетъ претендовать на оригинальное изобрѣтеніе тамъ своего разсказа: почти всѣ онѣ составляютъ основные мотивы дѣйствія, сюжеты, извѣстные у европейскихъ народовъ. Здѣсь встрѣчаемъ классическія воспоминанія, въ видѣ сказки Апулея, во большая часть новеллъ заимствована изъ французскихъ фабліо и изъ тѣхъ средневѣковыхъ сборниковъ, которые обработывали темы, занесенныя съ Востока. Извѣстные пріемы обмана, однѣ и тѣ же хитрости попадалась очень часто въ подобныхъ сюжетахъ, и талантъ разсказчика ногъ только, сказываться въ ихъ подборѣ, въ ихъ новой, оригинальной отдѣлкѣ. Одинъ изъ такихъ, наиболѣе распространенныхъ мотивовъ, заключается въ разсказѣ (Nov. IV) о томъ, какъ мужъ однажды запираетъ дверь передъ женою, возвращающеюся поздней ночью, а та, бросивъ камень въ колодецъ, дѣлаетъ видъ, какъ-будто сама утонилась; когда мужъ, испугавшись, выходитъ изъ дому, она запирается и обвиняетъ его при народѣ въ томъ, въ чемъ сама была виновата. Позже, мотивъ этотъ встрѣчается въ ком. Мольера и въ ком. К. Биббіены, заимствовавшихъ его, быть можетъ, у Боккачіо, не говоря уже про раннія обработки его у средневѣковыхъ разсказчиковъ. На заимствованія изъ народной литературы, помимо ученыхъ изслѣдованій, указываетъ самый духъ этихъ новеллъ; крайній цинизмъ въ подборѣ комическихъ моментовъ, низкія и грубыя побужденія, на которыхъ основывается завязка и развязка разсказа, очевидно переносились художникомъ изъ той сферы народнаго творчества, въ которую и грубость варварства, и утонченная развращенность античныхъ воспоминаній и вліянія Востока вносили всѣ свою долю грязныхъ помысловъ и интересовъ. Правда, Боккачіо, какъ геніальный писатель, распоряжается своимъ матеріаломъ довольно произвольно. Такъ, во второй новеллѣ этого дня и раньше — въ десятой 5-го, онъ ведетъ разсказъ довольно близко къ подлиннику — сказкѣ Апулея, не измѣняя въ немъ многихъ мелочей и подробностей разсказа, и нѣкоторыя мѣста пересказывая чуть не дословно; но за то костюмъ его лицъ — чисто итальянскій, и разсказъ отличается вполнѣ оригинальными, чисто боккачіевыми чертами. Часто онъ смягчаетъ грубость, дикость оригинала, или усиливаетъ комическія стороны сюжета, подчеркивая грязную шутку, циническое замѣчаніе. При этомъ онъ не скрываетъ, что не ему принадлежитъ изобрѣтеніе сюжета, и это служитъ даже въ пользу его разсказа, напр., въ 1-ой новеллѣ этого дня, онъ выдаетъ разсказъ за быль и предлагаетъ два варіанта какого-нибудь обстоятельства: одни будто бы разсказываютъ это такъ, другіе — иначе.

Вообще онъ ничѣмъ не стѣсняется, чтобъ придать яркость, цѣльность и рельефность своему разсказу: онъ опуститъ неправдоподобную мелочь, прибавитъ новое, болѣе или менѣе пикантное обстоятельство и немногими, казалось бы, мелкими чертами опредѣлитъ всѣ очертанія своей жанровой картинки. Отсюда большая законченность художественнаго изображенія, тѣ качества повѣсти, которыя дѣлаютъ «Декамеронъ» классическимъ образцомъ изящнаго разсказа. Но эти качества нисколько не смягчаютъ и крупныхъ недостатковъ содержанія, напротивъ, они выступаютъ здѣсь ярче, чѣмъ гдѣ-либо. Чтобъ сдѣлать новеллу ближе и доступнѣе фантазіи читателя, бойкая кисть Боккачіо не останавливается ни предъ какими деталями и сюжетъ раскрывается во всей его непозволительной, непередаваемой яркости. Но виноватъ ли авторъ, если юморъ его примѣнялся къ тому, что жило въ фантазіи его эпохи, и долженъ былъ выливаться въ образахъ, выхваченныхъ изъ житейской грязи? Винить ли его въ томъ, что другая область литературнаго творчества, болѣе чистая и высокая, не мирилась съ тѣмъ реализмомъ, представителемъ котораго Боккачіо является въ исторіи словесности? А, между тѣмъ, реализмъ этотъ дѣлаетъ его человѣкомъ новаго времени, хотя его повѣсть порождается умственнымъ настроеніемъ средневѣкового общества. Въ чемъ сказывался этотъ реализмъ, какимъ образомъ на будничныя черты народной жизни великій писатель умѣлъ наложить печать творчества, сдѣлавши мелкій жанръ высоко-художественнымъ произведеніемъ, мы это видѣли отчасти на предшествующихъ темахъ новеллъ, отчасти увидимъ еще въ слѣдующихъ дняхъ «Декамерона», гдѣ сюжеты, какъ ни грубы и плоски, больше мирятся съ современнымъ намъ литературнымъ изложеніемъ.

Въ 8-т днѣ разсказовъ мы опять имѣемъ дѣло съ тою же «beffa», здѣсь идетъ рѣчь о насмѣшкахъ, которыя разыгрываются мужчинами надъ женщинами и обратно, — вообще о насмѣшкахъ одного надъ другимъ. Уже по одному заглавію можно судить, что дѣло не обходится тутъ безъ циническихъ сюжетовъ, но мы не вращаемся такъ исключительно среди семейной грязи, какъ въ предъидущемъ двѣ. Новеллы восьмого дня наиболѣе соотвѣтствуютъ тому тѣсному значенію термина «nuovo» — новый, которое имѣетъ онъ во Флоренціи того времени и которое придаетъ повѣсти ея комическій, насмѣшливый характеръ. Здѣсь насмѣшка разыгрывается надъ людьми «новыми», глупыми, недогадливыми, на которыхъ сыпятся шутки и побои отъ весельчаковъ, изобрѣтателей равныхъ «новинокъ». Про одного остряка въ 6-мъ двѣ 6-й новеллы Боккачіо говоритъ, что у него всегда были въ запасѣ «le pin nnove novelle» — самыя «новыя», смѣшныя выдумки. Нечего говорить, что остроуміе въ проказахъ этихъ шутниковъ кажется въ наше время такъ же плоско и наивно, какъ и въ изящно-разсказанныхъ анекдотахъ 6-го дня, но здѣсь, какъ и тамъ, выводятся на сцену живыя лица, и «beffa», порожденіе чисто-мѣстной жизни, воплощается въ рядѣ законченныхъ художественныхъ образовъ. Если въ пересказѣ мелкой колкости разсказчикъ умѣетъ рельефно очертить ситуацію, намѣтить типъ, поражающій и теперь, на разстояніи столькихъ вѣковъ, своей жизненностью и реальностью, то естественно, что и въ этомъ днѣ «Декамерона» мы встрѣчаемся съ тѣми же качествами повѣствованія. Типъ, который здѣсь очерченъ съ неподражаемымъ мастерствомъ, это — комическій типъ человѣка «новаго», того глупаго, довѣрчиваго «Каландрино», имя котораго вошло въ пословицу и стало нарицательнымъ для извѣстнаго рода характеровъ. Позднѣйшіе писатели, пользуясь типомъ, увѣковѣченнымъ въ «Декамеронѣ», нѣсколько шаржировали его: такъ, знаменитая въ итальянской литературѣ, какъ первая, классически-правильно написанная, комедія кардинала Биббіены, носитъ названіе «La Calandria», но имени главнаго дѣйствующаго лица — Баландро, довѣрчиваго, обманываемаго мужа, способнаго повѣрить самымъ невообразимымъ небылицамъ.

Каландрино — историческое лицо: живописецъ, жившій незадолго до Боккачіо, онъ, вѣроятно, еще памятенъ былъ многимъ современникамъ новеллиста; особенно много насмѣшекъ переносилъ онъ отъ своихъ собратовъ художниковъ, которые шалостями славились на всю Флоренцію. Самъ Джіотто, геніальный двигатель средневѣковой итальянской живописи, былъ, по свидѣтельству Боккачіо и Саккетти, истымъ флорентинцемъ въ дѣлѣ остроумія и шутливости, а талантливые послѣдователи его шли въ этомъ отношеніи по стопамъ учителя, пользуясь независимостью таланта, вольностью своего города и своего цеха, чтобъ безпрепятственно продѣлывать равныя болѣе или менѣе безобидныя проказы. Въ «Декамеронѣ» главными зачинщиками и участниками шутокъ надъ Каландрино является Бруно и Буффальмакко (1340 ум.). Послѣдняго Вазари^[15] рекомендуетъ какъ шутника, «nomo burlevole celebrato da Messir Giovanni Boccaccio», пріятеля Бруно и Каландрино, живописцевъ тоже веселыхъ и шутливыхъ, «faceti е piacevoli», и въ подтвержденіе приводитъ нѣсколько анекдотовъ про него, разсказанныхъ въ 4-хъ новеллахъ Саккетти. Для біографа XVI-ro вѣка новеллисты XIV-то были достовѣрными источниками, по которымъ онъ не затруднялся характеризовать историческую личность; какъ про Джіотто Вазари приводитъ новеллы Саккетти, такъ точно и про Буффальмакко онъ ссылается на авторитетъ обоихъ новеллистовъ, подтверждая, такимъ образомъ, взглядъ на новеллу, какъ на воспроизведеніе дѣйствительной жизни въ ея смѣшныхъ, «новыхъ» проявленіяхъ. Если, такимъ образомъ, новелла служитъ для послѣдующихъ поколѣній выраженіемъ общественнаго мнѣнія о художникѣ, то, очевидно, что новеллистъ писалъ разсказы, группируя въ болѣе или менѣе художественное цѣлое тѣ анекдота, толки и слухи, которыми народная молва окружала популярныхъ художниковъ. Понятно отъ этого, что, находясь въ такой тѣсной сваей съ жизнью, новелла должна была имѣть большой интересъ для современнаго, производившаго ее общества. Встрѣчая въ ней знакомыя имена, знакомыя фигуры извѣстныхъ личностей, понимая какъ тотъ духъ насмѣшливой шутки, которымъ проникнуто ея содержаніе, такъ и всѣ тѣ мелочи, отмѣченныя мѣстнымъ колоритомъ, какъ имена улицъ и площадей, церквей — итальянецъ XIV-го вѣха въ описаніи пошловатой «beffa» видѣлъ выраженіе своего народнаго характера; точно такъ же, какъ въ новеллѣ-сказкѣ о случайныхъ приключеніяхъ оклеветанной женщины, влюбленной четы, благороднаго отца семейства, ему слышался отголосокъ далекихъ сказочныхъ преданій, разработанныхъ въ его первобытномъ творчествѣ. Но отъ этого же новелла такъ мало возбуждаетъ наше сочувствіе: насъ въ ней интересуетъ теперь только мастерство художника, создающаго изъ мѣстныхъ отжившихъ чертъ жизни тѣ типы и образы живыхъ людей, сходство которыхъ съ нашей природой мы всегда будемъ въ состояніи провѣрить.

И однимъ изъ такихъ неумирающихъ типовъ добродушнаго глупца, является «Каландрино». Боккачіо вводитъ его (8-я новелла 8-го дня) слѣдующими словами:

«Въ нашемъ городѣ, который всегда изобиловалъ равными обычаями и людьми „новыми“, жилъ не такъ давно живописецъ Каландрино, человѣкъ простой и нравовъ „новыхъ“, di nuove costumi, который чаще всего бывалъ съ двумя другими живописцами, однимъ — но имени Бруно, и другимъ — Буффальмакко, людьми очень веселыми, но очень умными и тонкими, дорожившими обществомъ Каландрино, потому что часто потѣшались надъ его привычками и простотой».

Въ то же время во Флоренціи жилъ нѣкто Мазо-дель-Садакіо, который въ этихъ новеллахъ часто фигурируетъ, какъ зачинщикъ равныхъ шалостей; по занятію, онъ былъ маклеръ, а въ его конторѣ или лавкѣ, «bottega», гдѣ, по свидѣтельству Вазари, сходились художники, трактовались, очевидно, не одни торговыя дѣла: онъ былъ, какъ говоритъ Боккачіо, d’una maravigliosa ріаcevolzza, изумительной шутливости, умный и ловкій на равныя выдумки. Въ этой новеллѣ онъ потѣшается надъ Каландрино, и шутку продолжаютъ художники; въ другой онъ, затѣваетъ шалость съ помощью шутовъ по ремеслу, придворныхъ буффоновъ (Nov. 5). Наслушавшись разсказовъ о простотѣ Каландрино, онъ веду малъ продѣлать надъ нимъ какую-нибудь шутку или увѣрить его въ какой-нибудь небылицѣ, alcana nuova cosa.

Замѣтивши однако, что Каландрино очень внимательно разсматриваетъ рѣзные камни въ "церковномъ алтарѣ, Мазо, сговорившись съ однимъ изъ товарищей, сталъ недалеко отъ него и съ видомъ большого знатока принялся толковать о волшебной силѣ и чудесныхъ свойствахъ равныхъ камней. Каландрино прислушался, заинтересовался, подошелъ и сталъ разспрашивать, гдѣ такіе чудодѣйственные камни находятся; Мазо совершенно серьёзно называетъ ему вымышленныя имена, описываетъ страны, гдѣ растутъ сосиски, текутъ рѣки вина, гдѣ горы сыра пармезана, а на горахъ люди работаютъ макароны, варятъ ихъ въ супѣ съ каплунами и т. п. Каландрино продолжаетъ разспрашивать, бывалъ ли тамъ Мазо, далеко ли эта страна за Абруццами — и, видя, что Мазо не смѣется, онъ вѣритъ всему и спрашиваетъ, нѣтъ ли тамъ и чудесныхъ камней. Оказывается, что есть, и между прочими особенно замѣчателенъ камень эліотропія^[16], имѣющій способность дѣлать человѣка невидимымъ, гдѣ бы онъ ни находился. На вопросъ, гдѣ еще можно найти такой камень, Мазо указываетъ рѣчку Муньоне (въ окрестностяхъ Флоренціи), и на дальнѣйшіе разспросы объясняетъ, что камни эти бываютъ равныхъ величинъ, но цвѣта почти всегда чернаго. Тѣмъ шутка Мазо и кончилась. Каландрино, разставшись съ нимъ, рѣшился идти отыскивать этотъ камень, но прежде сообщилъ о томъ Бруно и Буффальмакко, которыхъ онъ особенно любилъ. Проискавши ихъ цѣлое утро, онъ вспомнилъ, наконецъ, что они работаютъ въ одномъ монастырѣ, бросилъ всѣ свои дѣла и, несмотря на жару, побѣжалъ къ нимъ; онъ сталъ увѣрять ихъ, что теперь они могутъ сдѣлаться самыми богатыми людьми во Флоренціи, стоитъ только пойти сейчасъ — отыскать этотъ камень, который онъ хорошо знаетъ, положить его въ кошелекъ, пойти къ столамъ мѣнялъ, гдѣ навалено столько денегъ, и невидимо никому набрать ихъ сколько душѣ угодно. Бруно и Буффальмакко смѣялись, слушая его, а потомъ, переглянувшись, прикинулись удивленными и одобрили его мысль. Къ сожалѣнію только, на вопросъ объ имени камня, Каландрино не могъ ничего отвѣтить, потому что успѣлъ позабыть его. Что и въ имени, разъ мы знаемъ его силу, — говоритъ Каландрино, — поскорѣй бы идти искать его. Какой онъ формы? Всякихъ формъ, но цвѣта чернаго, — потому, думаетъ онъ, надо собирать всѣ черные камни, пока не нападешь на настоящій; только скорѣе идти, не теряя времени. «Подожди, — сказалъ Бруно: — по-моему теперь не время: солнце стоитъ высоко и такъ высушило всѣ камни, что многіе утромъ черные, теперь кажутся свѣтлыми, да и въ полѣ есть народъ; кто-нибудь, видя ихъ, догадается, что они дѣлаютъ, примется искать и найдетъ раньше ихъ; лучше отправиться раннимъ утромъ и въ праздничный день. Буффальмакко согласился съ этимъ, и всѣ трое порѣшили начатъ поиски въ слѣдующее воскресенье. Когда Каландрино ушелъ, наказавши товарищамъ держать ихъ намѣреніе въ секретѣ, они стали сговариваться, что имъ дѣлать, чтобъ провести пріятеля. А Каландрино насилу дождался воскресенья, на варѣ пришелъ за художниками и направился съ ними въ воротамъ С.-Галло, къ Муньоне; самъ онъ шелъ впереди и метался изъ сторона въ сторону, подбирая всякій черный камешекъ; они же, идя за нимъ, нагибались только нерѣдка». Каландрино успѣлъ уже наполнить камнемъ всѣ полы платья, когда пріятели замѣтили, что приближалось время обѣда, и грузъ у Каландрино былъ уже порядочный. Тутъ они вдругъ стали спрашивать другъ друга, гдѣ Каландрино, оборачиваться на всѣ стороны, и, хотя видѣли его въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя, прикинулись, какъ-будто его не замѣчаютъ; стали говорить, что, вѣроятно, онъ ушелъ себѣ обѣдать, увидавши, какъ они повѣрили его выдумкѣ и стали собирать черные камешки; очевидно, онъ насмѣялся надъ ними, да и кто бы, кромѣ ихъ, повѣрилъ, что въ Муньоне водятся такіе рѣдкіе камни. Разумѣется, слушая все это, Каландрино не могъ не вообразить, что чудесный камень у него въ рукахъ, и онъ невидимъ. Внѣ себя отъ радости, онъ пошелъ назадъ, а друзья, видя это, сказали, что имъ слѣдуетъ вернуться домой. Бруно сталъ браниться и грозиться какъ-будто отсутствующему Каландрино. «Будь онъ тутъ, я бы запустилъ въ него камнемъ: онъ бы у меня долго припоминалъ эту насмѣшку!» и тутъ же не преминулъ пустить въ него камнемъ; Каландрино хотя и. почувствовалъ боль, но промолчалъ, въ полной увѣренности, что онъ невидимъ, а пріятели всю дорогу не переставали побивать его камнями, то подъ тѣмъ, то подъ инымъ предлогомъ. Такъ дошли они до городскихъ воротъ; здѣсь пріятели раньше еще уговорились со стражей и съ сборщиками податей, чтобъ пропустить Каландрино незамѣченнымъ. Тѣ, еле держась отъ смѣха, такъ и сдѣлали. Сама судьба содѣйствовала успѣху насмѣшки: идя по улицамъ города, Каландрино никого не встрѣтилъ, кто бы могъ съ нимъ заговорить, — къ тому же, было время обѣда, и прохожихъ было мало. Входитъ Каландрино, съ своимъ грузомъ камней въ домъ; жена его, Тесса, прекрасная и достойная женщина, обезпокоенная его долгимъ отсутствіемъ, принялась бранить его за то, что онъ опоздалъ къ обѣду, а онъ въ горѣ и отчаяніи, видя, что онъ не невидимъ, свалялъ въ комнатѣ всѣ свои камни, бросился на нее, схватилъ за косу и принялся изъ всѣхъ силъ бить ее руками и ногами, не слушая ни ея словъ, ни криковъ. Бруно и Буффальмакко, между тѣмъ, посмѣявшись съ городской стражей, пошли вслѣдъ за Каландрино — и, слыша драку у него въ домѣ, позвали его; онъ въ окно попросилъ ихъ войти, и они увидали въ комнатѣ его множество камней, въ одномъ углу — жену, растрепанную, небитую, горько плачущую, а въ другомъ — Каландрино, краснаго, разгорячённаго, задыхающагося отъ усталости. Притворяясь изумленными, они стали разспрашивать, что все это значитъ, но Каландрино не могъ произнести ни слова, такъ онъ былъ и утомленъ тяжелою ношей, и разстроенъ какъ злобою на жену, такъ и сожалѣніемъ о потерянномъ, какъ ему казалось, счастьѣ. Товарищи принялись упрекать его, говоря, что онъ пригласилъ ихъ съ собою искать чудеснаго камня, а самъ бросилъ ихъ и ушелъ; тутъ Каландрино успѣлъ наконецъ собраться съ духомъ: — Не сердитесь, дѣло было иначе, чѣмъ вы думаете! д., несчастный, нашелъ чудесный камень, и все время былъ съ вами. При этомъ онъ разсказалъ имъ все, что они говорили дорогой и показалъ синяки на тѣлѣ отъ ихъ камней. Вы знаете, прибавилъ онъ, какъ непріятна и надоѣдлива бываетъ у воротъ стража: меня они пропустили и не видали, точно такъ же, какъ не видалъ меня никто на улицѣ: только здѣсь, дома, встрѣтила меня ага проклятая женщина и увидала меня, потому что при женщинахъ теряется всякая волшебная сила (le feminine fanno perderla virtu adogni cosa). Онъ могъ бы считать себя самымъ счастливымъ человѣкомъ во Флоренціи, а теперь сталъ самымъ несчастнымъ, и опять принялся ругать и клясть жену; Бруно и Буффальмакко не дали ему бить ее и, разыгрывая крайне удивленныхъ, насилу держались отъ смѣха; впрочемъ, они убѣдили его, что самъ онъ виноватъ больше всѣхъ: если онъ зналъ, что женщины нарушаютъ силу чудесныхъ камней, зачѣмъ онъ не предупредилъ ее, чтобъ она не показывалась ему весь тотъ день на глаза? А не допустилъ его Богъ воспользоваться находкой за то, что онъ хотѣлъ обмануть своихъ товарищей и не сообщилъ имъ тотчасъ же о своемъ счастьѣ. Затѣмъ они не безъ труда помирили его съ женой и ушли, оставивъ его съ грудою камней.

Конечно, не только въ сокращенномъ изложеніи, но и въ переводѣ должно теряться много того, что дѣлаетъ привлекательнымъ и интереснымъ это шуточное содержаніе. Смѣшная и глупая шутка — нельзя не смѣяться слѣпой довѣрчивости человѣка, который, зная одинъ только цвѣтъ баснословнаго камня, мечтаетъ найти его около Флоренціи и радъ для того собрать всѣ черные камни у рѣки! — разсказана такъ живо и полно, съ такою точностью и опредѣленностью всѣхъ обстоятельствъ, что читатель дѣлается какъ будто очевидцемъ описываемаго случая. Тутъ не найдешь ни одной черточки, ни одного мелкаго жанра, который бы не говорилъ, не содѣйствовалъ живости дѣйствія или живости характеристики. Описываетъ ли Боккачіо какъ Каландрино бросилъ всей по жарѣ розыскиваетъ пріятелей, чтобъ высказать имъ интересныя свѣдѣнія, передъ нами живо рисуется эта пустая, глупая голова, въ которой ничего не держится: повѣрилъ розсказнямъ, загорѣлось искать эліотропію — и онъ забылъ, хотя зналъ, гдѣ давно работаютъ его пріятели; прибѣжалъ къ пріятелямъ и забылъ половину того, что ему наговорили про камень, и т. д. Характеръ выясняется и развивается, чѣмъ дальше идетъ разсказъ. Потому, несмотря на то, что новелла эта при первомъ чтеніи поражаетъ пустотой содержанія, но потомъ не менѣе поражаетъ и мастерствомъ характеристики. Въ наше время фактическая основа разсказа лишена, конечно, всякаго интереса, даже глупость Каландрино можетъ казаться невѣроятною, — впрочемъ разъ допустивши, что онъ въ состояніи повѣритъ розсказнямъ Мазо-дель-Саджіо, не трудно представить себѣ, какимъ образомъ его провели и пріятели, — а въ тѣ времена, когда всякій намекъ на народныя повѣрья и преданія въ родѣ того Pays de Cocagne, о которомъ упоминаетъ Мазо-дель-Саджіо, всякое собственное имя въ новеллѣ было живой современностью, разсказъ затрогивалъ читателя не только правдой художественной, но и полнымъ безусловнымъ сходствомъ съ дѣйствительностью. Новелла имѣла видъ достовѣрнаго событія, или, вѣрнѣе, городской сплетни, выдаваемой за достовѣрное событіе. Въ самомъ дѣлѣ, точность Боккачіо несомнѣнна; она доказывается и такимъ тщательнымъ комментаторомъ какъ Манни^[17]. Упомянетъ ли разсказчикъ мимоходомъ о томъ, что около такой-то церкви недавно были поставлены памятники, Манни докажетъ достовѣрность факта, и опредѣлитъ годъ приключенія, о которомъ идетъ рѣчь; назоветъ Боккачіо улицу, по которой проходило то или иное изъ дѣйствующихъ лицъ разсказа, Манни докажетъ, что именно этой, а не другой улицей оно должно было проходить, такъ какъ, по свидѣтельству разныхъ источниковъ, жило въ такой-то сторонѣ города. Задавшись цѣлью доказать, что «Декамеронъ» не вымышленъ, но представляетъ собою «истинную исторію», Манни не пожалѣлъ трудовъ для достиженія цѣли; потому онъ неистощимъ въ своихъ изслѣдованіяхъ: чего, чего не приводитъ онъ въ защиту своей мысли, давая отчетъ о каждомъ собственномъ имени въ новеллѣ! Онъ предложитъ и выписки изъ архивовъ, и полную родословную, и показанія современниковъ писателя, и цитаты изъ другихъ, болѣе раннихъ его комментаторовъ; онъ не поскупится на множество всевозможныхъ догадокъ и предположеній, опроверженій и комбинацій, въ доказательство того, что данное въ новеллѣ имя носило существовавшее живое лицо, которое было именно такимъ, какимъ его рисуетъ Боккачіо. Конечно, подъ-часъ всѣ эти предположенія бываютъ до смѣшного неосновательны и гадательны, но уже одна возможность возникновенія такого рода комментарія къ «Декамерону» указываетъ на реалистическій характеръ сборника; и нигдѣ Манни не стоить на болѣе твердой почвѣ своихъ объясненій, какъ именно въ кругу городскихъ сюжетовъ у Боккачіо. Тутъ какъ ни наивна кажется мысль, что всякая новелла — историческій фактъ, тѣмъ не менѣе нельзя не видѣть въ ней не фактическую истину, но очень вѣрное отраженіе данной исторической обстановки.

Мы видѣли, въ.чемъ состояло интересное «новое» выдумки съ волшебнымъ камнемъ Каландрино; но этотъ герой фигурируетъ еще въ 6*й новеллѣ этого дня и въ 2-хъ новеллахъ слѣдующаго. Тутъ, въ 6-й новеллѣ, ему придается новая черта комизма: Каландрино боится своей жены, достойной Тессы, которая такъ жестоко и такъ невинно пострадала отъ него и его суевѣрія. Вотъ вкратцѣ содержаніе новеллы:

У Каландрино есть небольшое имѣніе, куда онъ ѣздитъ съ женою каждый декабрь мѣсяцъ, чтобъ зарѣзать и посолить свинью. Одинъ разъ случилось ему поѣхать туда безъ жены, а Бруно и Буффальмакко провѣдали это и отправились погостить къ одному своему пріятелю, священнику, близкому сосѣду Каландрино. Встрѣтивши ихъ тутъ, Каландрино похвастался своими хозяйственными талантами и показалъ имъ зарѣзанную свинью. Они стали уговаривать его мясо продать, а деньги прокутить вмѣстѣ: женѣ можно сказать, что свинью украли. Каландрино на это не пошелъ изъ страха, что жена разсердится и выгонитъ его изъ дому; тогда пріятели рѣшили украсть свинью и прокутить деньги одни съ священникомъ. Для этого они пригласили Каландрино въ таверну, говоря, что священникъ будетъ угощать ихъ на свой счетъ, и хорошо зная, что Каландрино по скупости никогда не прочь напиться на чужія деньги; они такъ угостили пріятеля, что тотъ, вернувшись позднею ночью домой, поскорѣе легъ спать и двери не заперъ; друзья преспокойно вошли и утащили мясо. Когда они на утро явились къ нему, онъ уже замѣтилъ пропажу и встрѣтилъ ихъ съ жалобами и криками; они прикинулись, что не вѣрятъ ему: онъ хочетъ обманутъ и ихъ, и жену, какъ они вчера сами ему совѣтовали, заставили его кричать изо всей мочи, клясться и божиться, что мясо у него въ самомъ дѣлѣ украдено и наконецъ повѣрили и предложили розыскахъ вора; для этого слѣдовало созвать всѣхъ сосѣдей и угостить ихъ виномъ и имбиремъ. Каландрино согласился: Бруно отправился во Флоренцію въ знакомому аптекарю, купилъ у него имбирю въ сахарѣ и заказалъ двѣ пилюли изъ сабура (алое), чтобъ они имѣли видъ имбирной конфекты. Затѣмъ Бруно объяснилъ собравшимся сосѣдямъ, что такъ какъ у Каландрино случилась покража и ему надо найти виноватаго, то онъ просить каждаго изъ гостей съѣсть имбирную конфету: воръ тотчасъ скажется, потому что не въ состояніи будетъ проглотить ее, и выплюнетъ. На это испытаніе всѣ, конечно, согласились, и Бруно сталъ одѣлять имбиремъ; только одному Каландрино онъ далъ сабуровую конфекту; тотъ не вытерпѣлъ горечи и выплюнулъ ее; на это, конечно, обратили вниманіе; но Бруно на пробу далъ ему другую, опять горькую, которую Каландрино и старался держать во рту, пока слезы не покатились у него изъ глазъ и онъ не выплюнулъ и этой. Тутъ рѣшено было, что Каландрино самъ укралъ у себя свинью, и многіе разсердились на него за подозрѣніе на сосѣдей; а друзья стали упрекать его, говоря, что онъ нарочно обманулъ, чтобъ не угощать ихъ; разъ уже онъ насмѣялся надъ ними, заставивши цѣлое утро искать камень эліотропію, и увѣривши ихъ, что нашелъ его; теперь онъ отдалъ или продалъ кому-нибудь мясо и старается ихъ убѣдить, что оно украдено; но они не повѣрятъ, и если онъ не хочетъ, чтобъ они разсказали это Тессѣ, то пусть дастъ имъ двѣ пары каплуновъ. Несчастному Каландрино ничего не оставалось дѣлать, какъ исполнить ихъ требованіе, а пріятели, забравши и свинину, и каплуновъ, оставили его и одураченнымъ, и въ большихъ убыткахъ.

Другой типъ, созданный въ этихъ новеллахъ, если не вошелъ въ пословицу, какъ Каландрино, то нарисованъ не менѣе живо, мѣтко и комично; это типъ ученаго доктора изъ Болоньи Симоне да-Вилла (Nov. 9). Онъ не есть воплощеніе такой сплошной глупости и непроходимаго тупоумія, какимъ является Каландрино; это — добродушный, несмотря на жестокость въ минуты гнѣва, довѣрчивый и безхарактерный глупецъ. Докторъ — типъ дурака осложненный ученостью и напыщенностью. Поселившись во Флоренціи, онъ выказываетъ большое любопытство, интересуется всякимъ проходящимъ и обращаетъ особое вниманіе на Бруно и Буффальмакко, которые поражаютъ его своимъ постоянно веселымъ расположеніемъ духа. Онъ сближается съ художниками и сперва съ Бруно, который на первыхъ же порахъ разглядѣлъ, что онъ такое — «lui essere un animale», и потѣшался надъ нимъ — «consne miove novelle». Насмѣшка, которую они затѣяли и которая служить тэмой новеллы, интересна только тѣмъ, что вызываетъ множество подробностей, обрисовывающихъ этотъ типъ сполна, но сама по себѣ не отличается ни тонкостью остроумія, ни большою изобрѣтательностію; конечный ея результатъ тотъ, что ученый докторъ по своей трусости очутился въ стокѣ нечистотъ и съ трудомъ оттуда выбрался. Насмѣшники сблизились съ докторомъ, какъ они сблизились и съ Каландрино, ради того, чтобъ позабавиться надъ нимъ и сочинили мистификацію, разыгрывая которую, они обнаружили одну за другой всѣ смѣшныя стороны пріятеля. Рядомъ невозможныхъ выдумокъ, которыя по несообразности и нелѣпости оставляютъ за собой и волшебный камень эліотропію, и судебное испытаніе имбиремъ, Бруно сперва подстрекнулъ любопытство доктора: на его разспросы о причинѣ ихъ беззаботнаго веселья, онъ увѣрилъ его, что вмѣстѣ съ пріятелемъ принадлежитъ къ тайному обществу, которое имѣетъ волшебную силу доставлять имъ всевозможныя наслажденія, задавать пиры, великолѣпіе которыхъ можно описать только въ сказкахъ, и вызывать туда самыхъ красивыхъ женщинъ, смотря по вкусу, кто хочетъ королеву англійскую, кто французскую и т. д. Расписавши небывальщину самыми яркими красками, Бруно постоянно о ней напоминаетъ доктору, а у того отъ этихъ розсказней только слюнки текутъ. Наконецъ, онъ начинаетъ приставать, чтобъ и его приняли въ это общество, и выставляетъ всѣ свои преимущества, какъ-то: красоту наружности, большую ученость и прекрасное пѣніе. Бруно поддерживаетъ это самообольщеніе самою грубою лестью и вмѣстѣ съ Буффальмакко продолжаетъ разъигрывать фарсъ, побуждая доктора къ новымъ хвастливымъ выходкамъ. Наконецъ, они рѣшили допустить его въ волшебное общество; для этого онъ ночью долженъ былъ одѣться въ свое парадное пурпуровое платье и стоять на одномъ изъ могильныхъ памятниковъ на площади около церкви S-ta Maria Novella; туда къ нему подойдетъ необыкновенное диковинное существо, которое посадитъ его на спину и доставитъ куда слѣдуетъ, если только онъ не будетъ бояться; но горе ему, если онъ струситъ и станетъ прививать святыхъ. Одинъ изъ художниковъ въ условленную ночь надѣлъ маску на голову, покрылся мѣхомъ шерстью вверхъ и, пока другой смотрѣлъ изъ-за угла, дикими прыжками подскочилъ въ доктору, стоявшему на памятникѣ; тотъ съ испугу забылъ данное ему наставленіе и къ великой потѣхѣ насмѣшниковъ былъ со спины чудовищнаго животнаго сброшенъ въ нечистоты… Впрочемъ, это ничуть не помѣшало ихъ дальнѣйшей дружбѣ. Въ другой новеллѣ, они уже заодно съ докторомъ обманываютъ опять Каландрино.

Остальныя продѣлки, разсказанныя въ этомъ днѣ, по своему остроумію, по «новизнѣ» замысла представляютъ много сходнаго съ приведенными новеллами. Въ одной изъ нихъ разсказывается, напр. Nov. 5, какъ Мазо-дель-Саджіо, замѣтивши, что у одного, нелюбимаго въ народѣ, судьи, подестѣ, слишкомъ широкое нижнее платье, подговорилъ товарищей, изъ которыхъ одинъ шутъ не ремеслу, придворный паразитъ, — явиться въ судъ и сконфузить судью. Пока двое кричали и обвиняли другъ друга, держа судью за верхнее платье, третій спутникъ подлѣзъ подъ скамью и стащилъ съ него нижнее къ забавѣ всей публики. И эта глупая шалость описана такъ же наглядно и отчетливо, какъ и проказы художниковъ; обрисована съ той увлекательностью, которая была бы достойна болѣе интереснаго предмета. Здѣсь столько неудержимаго юмора и веселья, что нельзя не пожалѣть о подобномъ примѣненіи высокаго повѣствовательнаго таланта; во, впрочемъ, оно только доказываетъ, что Флоренція, изобилуя проказниками, цѣнила ихъ очень высоко и очень дорожила проявленіями своей изобрѣтательности; а потому Боккачіо самую нелѣпую — какъ намъ кажется — продѣлку находить и умною, и веселою, и интересною, и представляетъ ее воображенію читателя во всей прелести художественнаго воплощенія. Другія проказы описаны съ не меньшимъ юморомъ и мастерствомъ и приближаются по сюжету къ новелламъ предыдущаго дня, а одна (10-я) имѣетъ нѣчто близкое къ разсказу о приключеніяхъ Андреуччіо въ Неаполѣ. Здѣсь, какъ и тамъ, выводится ловкая красивая женщина, которая, прикинувшись и богатою и влюбленною, хотѣла-было обобрать пріѣзжаго молодого купца, по тотъ, поплатившись одинъ разъ за увлеченіе, на другой оказался хитрѣе ея и, взявши съ нея сумму больше той, которую она у него выманила, оставилъ ей въ залогъ, вмѣсто обѣщаннаго товара, бочки съ пескомъ и водой.

Нечего и говорить, что во всѣхъ этихъ новеллахъ, какъ и раньше — въ днѣ хитрыхъ отвѣтовъ и находчивыхъ словъ, — вся цѣль разсказа въ самомъ разсказѣ, въ наглядной передачѣ предмета, внѣ всякаго преднамѣреннаго обличенія: разсказываетъ ли авторъ, какъ священникъ обманулъ, одурачилъ женщину, разсказъ ведется легко и шутливо, для потѣхи и удовольствія слушателей. Сатиры — нѣтъ и тѣни: вся задача автора, — комизмъ, доступный большинству. И ради этого комизма, онъ не жалѣетъ средствъ: какъ въ разсказѣ анекдота, онъ не поскупится на детали, чтобъ тонко и постепенно приготовить читателя къ комической развязкѣ, къ заключительному красному словцу, такъ и тутъ онъ не упуститъ изъ виду ничего, что можетъ придать забавную пикантность разсказцу: онъ заставитъ, напр., духовное лицо влюбиться въ красавицу, мастерицу танцовать и играть на тамбуринѣ — пересчитаетъ и подарки, которыми оно задобриваетъ ее; изъ-за комическаго эффекта, онъ подобную ситуацію не задумается обрисовать со всѣмъ стараніемъ и набросаетъ бытовую картинку, полную красокъ и жизни, такъ же мало заботясь объ ея пристойности, какъ и объ ея обличительномъ направленіи. Живости веселаго разсказа не мало способствуетъ и его мастерство въ веденіи діалога; онъ умѣетъ у каждаго дѣйствующаго лица оттѣнить характеръ рѣчи: онъ пустить въ ходъ провинціализмы, если на сценѣ иногородніе; онъ сыплетъ шутками и прибаутками, если Мазо-дель-Саджіоили живописцы-пріятеля хотятъ дурачить кого-нибудь; онъ представитъ и говоръ мужика, который коверкаетъ слова, или по созвучію употребляетъ одно вмѣсто другого (напр., въ Нов. 2-й): крестьянинъ на вопросъ, куда онъ ѣдетъ, объясняетъ, что по судебному дѣлу онъ отправляется въ городъ и говоритъ при этомъ yicenda вмѣсто faccenda, parenhtorio вмѣсто perentorio, регіcolatore вмѣсто procoratore и т. п.).

Отъ этого и языкъ Боккачіо здѣсь гораздо ярче, сильнѣе и опредѣленнѣе, чѣмъ въ тѣхъ новеллахъ, гдѣ идетъ рѣчь объ отвлеченныхъ предметахъ. Здѣсь встрѣчаются и народныя пословицы и поговорки, которыя разсказчику нужны для того, чтобы крѣпкимъ словцомъ дополнить ситуацію, ярче окрасить разговоръ, усиливая его юмористическій тонъ. Здѣсь, шдѣ на сценѣ beffa одинаково популярная во всѣхъ классахъ общества, языкъ невольно приближается къ разговорному и, касаясь будничныхъ интересовъ, не страдаетъ однообразіемъ и блѣдностью, какъ мы отчасти это видѣли раньше. Напротивъ, переполняя его тѣми обычными присловіями и оборотами, которыми блеститъ живая народная рѣчь и которые до сихъ поръ живутъ въ устахъ итальянскихъ простолюдиновъ, разсказчикъ и языку придаетъ яркій мѣстный колоритъ. Бокжачіо не даромъ считается отцомъ итальянской прозы: создавая новый родъ художественной литературы, онъ долженъ былъ создать для него и новый языкъ, матеріалъ для котораго онъ взялъ изъ того же источника, какъ и темы своей повѣсти; онъ отмѣтилъ его тѣмъ же тонкимъ, неуловимымъ, но рѣзво опредѣленнымъ характеромъ своей народности, который дѣлаетъ его слогъ настолько же непреодолимымъ и непередаваемымъ, насколько намъ стали чужды и устарѣли самыя тэмы разсказа. Конечно, это — одно изъ доказательствъ его истинно художественнаго значенія: у Боккачіо, какъ у настоящаго художника слова, внѣшняя форма изложенія не отдѣляется отъ содержанія, выраженіе мысли сливается съ самою мыслью; потому, переводя его новеллу на другой языкъ, мы не только вполнѣ обезцвѣчиваемъ, но и отнимаемъ у нея то, что составляетъ ея красоту и силу въ глазахъ создавшаго ее народа.

Тѣ же самыя достоинства изложенія и формы встрѣчаемъ мы и въ слѣдующихъ новеллахъ 9-го «Декамерона». Тутъ веселое общество не назначаетъ обязательной для разсказчиковъ тэмы, а, какъ въ первомъ днѣ, предоставляетъ каждому говорить о томъ, что ему болѣе всего нравится, и выборъ сюжетовъ, вращающихся здѣсь въ кругу городскихъ интересовъ, доказываетъ опять, что излюбленная тема итальянской новеллы была именно та beffa, которую мы видѣли уже въ достаточномъ количествѣ

образцовъ. Потому разсказы эти мало чѣмъ отличаются отъ предъидущихъ: двѣ изъ нихъ (Nov. 10, V) содержатъ въ себѣ насмѣшки, разыгранныя пріятелями надъ Каландрино; въ другихъ насмѣшливая вольность фабліо сказывается повѣстью о скандальномъ похожденія монахини и другими крайне циническими сюжетами; тутъ находимъ и распространенный въ новеллахъ сюжетъ воровства-мошенничества (Nov. IV), какъ доказательство ума и ловкости, — сюжетъ, смѣшившій публику успѣхомъ наглаго обмана; наконецъ, здѣсь есть и тотъ историческій анекдотъ объ извѣстныхъ флорентійцахъ, который у Боккачіо всегда разсказывается съ неподражаемымъ талантомъ. Это (Not. VIII) — повѣсть о томъ, какъ одинъ обжора обманулъ другого, пообѣщавши ему хорошій обѣдъ, а тотъ отмстилъ ему, наказавши его жестокими побоями. Особенной интересъ имѣетъ этотъ эскизъ мѣстныхъ нравовъ потому, что тутъ Боккачіо выводитъ личностей не только хороню всѣмъ извѣстныхъ во Флоренціи, но и увѣковѣченныхъ Данте. Оба великихъ поэта сошлись въ характеристикѣ этихъ героевъ, потому что оба пользовались одними источниками: тѣми сказаніями, преданіями, которыми народная молва во Флоренціи характеризовала чѣмъ-либо выдающихся гражданъ своей общины. Чьякко у Данта (Адъ, п. VI, 49—54) наказанъ за обжорство (per la danno sa colpa della gola), а Боккачіо характеризуетъ его, какъ человѣка въ высшей степени прожорливаго, который, не имѣя большихъ своихъ средствъ и будучи человѣкомъ благовоспитаннымъ, остроумнымъ и веселымъ, сдѣлался не то, чтобъ паразитомъ придворнымъ — nomi corte — но насмѣшникомъ — morditore; — онъ искалъ общества людей богатыхъ, имѣвшихъ хорошій столъ, и часто являлся къ нимъ обѣдать и ужинать, иногда и безъ приглашенія. Это не первое уже указаніе въ «Декамеронѣ» на то, какъ способные люди пользовались склонностью флорентійцевъ въ насмѣшкѣ и обращали свое остроуміе въ выгодное ремесло. Чьякко былъ не единичное явленіе; кромѣ него, во Флоренціи того времени жилъ Бьонделло, который промышлялъ тѣмъ же, чѣмъ и Чьякко; оба встрѣчаются однажды въ постный день на рынкѣ, гдѣ продаютъ рыбу. Бьонделло покупаетъ миногу, и на вопросъ Чьякко объясняетъ, что мессиру Корсо Донате вчера прислали трехъ миногъ, гораздо лучше этихъ, и двухъ осетровъ, которыми сегодня за обѣдомъ онъ будетъ угощать своихъ друзей. Чьякко является къ Б. Донага на обѣдъ, но угощеніе оказывается самое скромное и постное, обыкновенная рыба изъ Арно: Бьонделло только подшутилъ надъ Чьякко. Потомъ онъ при каждой встрѣчѣ поддразниваетъ его, напоминая про обѣдъ изъ осетровъ. Чьякко, чтобъ отмстить ему, подговариваетъ одного мелкаго торговца, пойти будто по приказанію Бьонделло и попроситъ у Филиппа д’Арженти краснаго вина въ небольшую бутылку. Этотъ Филиппъ д’Арженти былъ внятный флорентинецъ, отличавшійся необыкновенною вспыльчивостью, жестокостью и крутостью нрава. Его помѣстилъ Данте въ томъ отдѣленіи Ада, въ болотѣ, гдѣ волнуются въ безсильной злобѣ свирѣпыя гнѣвныя душа, помѣстилъ его какъ знакомый Флоренціи типъ, объясняемый только ожесточенностью вѣковой борьбы между родовыми фамиліями города. Д’Арженти, услыхавъ просьбу, и зная Бьодделло, подумалъ, что тотъ насмѣхается надъ нимъ, хотѣлъ-было прибить посланнаго, но ютъ увернулся, а дворянина все болѣе и болѣе сталъ разбирать гнѣвъ. Чьякко, видѣвшій ату сцену, отыскалъ Бьонделло, и сказалъ, что его ищетъ д’Арженти. Тотъ ничего не зная, явился и былъ такъ поколоченъ, что долго не могъ выходить изъ дому, а потомъ остерегался шутить надъ Чьякко, который на его вопросъ: какова рыба у К. Донати, спрашивалъ про вино у Ф. д’Арженти.

И на разсказъ этой грубо-площадной продѣлки у геніальнаго писателя истрачено столько же блестящаго таланта, сколько и на другіе такіе анекдоты. И здѣсь таже отчетливость и опредѣленность всей mise-en-scène, возможная только при будничной фактичности разсказа; и здѣсь такъ же вѣрно и точно переданы всѣ детали дѣйствія, всѣ оттѣнки людскихъ характеровъ, всѣ обороты живой рѣчи; и здѣсь потому таже яркость картины, дышащей силой и увлекательностью художественнаго воспроизведенія жизни.

IX.

Тою же жизнью, тѣмъ же духомъ вполнѣ средневѣковымъ вѣетъ и отъ новеллъ десятаго дня «Декамерона». Но здѣсь мы встрѣчаемся съ мотивами разсказа, которыхъ намъ не приходилось еще укавывать у Боккачіо: темой разсказчикомъ даются здѣсь нрямѣри щедрости и великодушія «въ дѣдахъ любви и другихъ» (si ragiona di chi liberalmente, owerro magnificancente alcana cosa operasse intorno а’fatti d’amore а d’attra cosa). Очевидно, что такая тэма поведетъ за собою разсказъ въ иномъ нѣсколько духѣ, чѣмъ описанія разныхъ отвѣтовъ, насмѣшекъ и продѣлокъ, и что сообразно съ этой тэмой перевѣсъ здѣсь долженъ быть на сторонѣ не хитраго «мѣщанскаго» ума, а рыцарскаго благородства; выше ловкости и остроумія здѣсь станетъ идеалъ безкорыстія, принципъ рыцарской чести, отъ этого представителями высокихъ чувствъ и добродѣтелей здѣсь явятся короли, рыцари, волшебники и идеальныя отвлеченныя личности баснословныхъ сказаній. Но, несмотря на то, что повѣсти эти защищаютъ, казалось бы, идеалы, противоположные идеаламъ флорентійской повѣсти, онѣ, все-таки, не измѣняютъ основному характеру новеллы: напротивъ, онѣ представляютъ намъ новыя доказательства того, какъ близко, благодаря своему происхожденію, стояла новелла въ жизни народа и какъ вѣрно отражала она въ себѣ всѣ теченія его мысли. Мы видѣли, какъ геніальный разсказчикъ писалъ съ натуры, одѣвая яркими красками дѣйствительности тотъ матеріалъ, который жилъ въ памяти и фантазіи его эпохи. Мы видѣли, какъ, задаваясь цѣлью воспроизводить все новое, т.-е. не только комическое, но все выдающееся, необычайное, доходившее даже до трагизма, новелла пользовалась тѣми мотивами народнаго творчества, которые защищаютъ земные интересы противъ религіозно-аскетическаго ученія. Но это «новое», какъ главный предметъ новеллы, обусловившій въ ней и цѣля, и характеръ разсказа, — это «новое» могло касаться не однихъ ея комически-грязныхъ сторонъ, а затрогивать тѣ высокіе интересы и стремленія, носителемъ которыхъ является въ эту эпоху рыцарство. Въ Италіи, гдѣ рано поднялся практически-буржуазный духъ общества, идеи, воплощенныя въ рыцарствѣ, не имѣли того значенія, какъ на сѣверѣ; но тѣмъ не менѣе и тутъ, не только литература искусственная, исходившая изъ придворно-рыцарскихъ круговъ Сициліи и Неаполя, но и литература народная не могла остаться чужды рыцарскаго образа мыслей, общаго всему Западу. Замѣтимъ, впрочемъ, что терминъ «рыцарскій» здѣсь вполнѣ условный: еще въ тѣ смутныя, воинственныя времена, когда рыцарство не составляетъ сословія, преслѣдующаго опредѣленная задачи въ жизни, когда литературная мысль только-что пробуждается въ неустановившемся обществѣ Европы, — уже тогда въ народѣ зарождаются тѣ т.-н. рыцарскіе идеалы, которые ею нравственное чувство выставляютъ оплотомъ противъ грубаго произвола собственныхъ страстей. Впослѣдствіи эти идеалы безкорыстія, великодушія, самопожертвованія, нравственнаго совершенствованія воплощены поэзіею въ возвышенныхъ образахъ героевъ, «рыцарей безъ страха и упрека»; но прежде всего они находятъ себѣ мѣсто въ томъ общемъ всей Европѣ хаотически-богатомъ повѣствовательномъ матеріалѣ, изъ котораго впослѣдствіи вырастаетъ произведеніе національной литературы. Проникая и въ chanson de Gestes, и въ придворно-рыцарскую поэму, въ романъ, и въ народную сказку германскихъ, славянскихъ племенъ, и въ фабліо сѣвернаго трувера, и въ бойкій анекдотъ новеллиста, матеріалъ этотъ составляетъ основу всего «Декамерона», не исключая и 10-го дня новеллъ. Его рыцарственные сюжеты всходятъ изъ одного источника съ новеллами, хотя бы на тэму женскихъ обмановъ; а потому, хотя по общей мысли, по болѣе идеалистическому настроенію, они противоположны предыдущимъ разсказамъ, но точно такъ же, какъ и тѣ, представляютъ собою продуктъ средневѣковой народной введя, освѣщаютъ нѣкоторую сторону умственной жизни эпохи: къ тому же, вводя новый элементъ повѣствованія, они открываютъ новыя черты повѣсти, какія намъ не случалось еще указывать у Боккачіо: здѣсь новеллистъ во имя идеала сходитъ съ той реальной почвы, на которой до сихъ поръ держался, и разсказъ не въ силахъ воплотить его идеала, въ такомъ же яркомъ и полномъ образѣ, какъ воплотились въ немъ проявленія буржуазнаго городского духа.

Первая новелла этого дня, хотя отчасти мотивирована, какъ полагаютъ, изъ длиннаго скучнаго романа «Бузоне да Губбіо» (Busone da Gubbio 1300—1360), описывающаго приключенія сицилійскихъ рыцарей, тѣмъ не менѣе носитъ такой же анекдотическій характеръ, какъ и тѣ разсказы предыдущихъ дней, гдѣ вся сила — въ остроуміи отдѣльнаго замѣчанія, въ находчивости сравненія и т. п. Тутъ разсказывается, какъ одинъ итальянскій дворянинъ Руджіери Фидоковани, ища подвиговъ и славы, пріѣзжаетъ служить ко двору испанскаго короля Альфонса. Видя ко всѣмъ большую щедрость короля, рыцарь находитъ, что его недостаточно отличаютъ отъ другихъ и не награждаютъ по заслугамъ, а шпону собирается вернуться на родину. На прощанье король дарить ему мула для дороги и затѣмъ посылаетъ вмѣстѣ съ нимъ одного изъ своихъ приближенныхъ, чтобы тотъ незамѣтно наблюдалъ, что будетъ Руджіери говорить про короля и его подарокъ. Но рыцарь всю дорогу отзывался о королѣ съ большею похвалою. Только разъ, когда мулъ, не останавливавшійся, гдѣ останавливались другіе, остановился посреди рѣки, рыцарь крикнулъ на него, говоря, что онъ похожъ на своего прежняго господина, короля Альфонса; тогда спутникъ Руджіери тотчасъ же передалъ ему приказаніе короля вернуться назадъ. Король потребовалъ у него объясненія этого оскорбительнаго для него сравненія, и рыцарь отвѣчалъ, что мулъ останавливался, гдѣ не слѣдуетъ, такъ и король былъ щедръ гдѣ не подобало: мало награждалъ того, кто заслуживалъ большаго. Но въ этомъ, по мнѣнію короля, надо винитъ не его, а злую судьбу самого Руджіери: и въ доказательство несправедливости къ нему фортуны, онъ велятъ принести два одинаковыхъ ящичка, а рыцарю — выбрать который-нибудь изъ нихъ: въ одномъ хранятся разныя драгоцѣнности испанской короны, въ другомъ насыпана земля. Когда выборъ Руджіери оказался неудачнымъ, король объявилъ, что онъ желаетъ исправить ошибку рока, вознаградить достойнаго по заслугамъ, а потому за его рыцарскую службу даритъ ему ящикъ съ драгоцѣнностями.

Этотъ пріемъ испытанія судьбы выборомъ ящиковъ — мотивъ въ разныхъ видахъ и варіантахъ, очень распространенъ въ европейскихъ литературахъ: имъ воспользовался и Шекспиръ въ «Венеціанскомъ купцѣ», а первый его прототипъ ученые находятъ и въ аскетической, повсемѣстно разошедшейся, древней повѣсти «Варлаама и Іосафата», и въ средневѣковомъ сборникѣ поучительныхъ разсказовъ о «Римскихъ Дѣяніяхъ», Gesta Romanorum. Если такія заимствованія или совпаденія подтверждаютъ народное происхожденіе «Декамерона», то не менѣе ясно сказывается оно и въ слѣдующей новеллѣ вполнѣ мѣстнаго типа: мы раньше уже видѣли, что многія лица, памятныя народу какими-нибудь особенностями жизни и характера увѣковѣчены какъ въ «Декамеронѣ», такъ и въ «Божеств. комедіи». Въ этомъ днѣ мы встрѣчаемся съ личностью, также извѣстною по Данту. Гино-ди-Такко, искупающій въ Чистилищѣ свирѣпость нрава (Purg. VI, 13), прославился въ эпоху феодальной неурядицы въ Италіи жесткостью и разбоями. Впрочемъ, нѣкоторые историки и комментаторы Данта рисуютъ его разбойникомъ-рыцаремъ, грабившимъ не ради наживы, а для того, чтобъ имѣть средства дѣлать добро и помогать бѣднымъ. Рыцарскимъ характеромъ отмѣченъ онъ и у Боккачіо. Изгнанный изъ Сіены — разсказывается во II-ой новеллѣ — онъ возмутился противъ папскаго двора, задерживалъ и грабилъ проѣзжавшихъ вблизи его владѣній. Случилось, что одинъ изъ самыхъ богатыхъ прелатовъ, настоятель клюнійскаго аббатства, заболѣлъ при папскомъ дворѣ и ѣхалъ лечиться въ Сіену. Гино-ди-Такко забралъ его въ плѣнъ со всей его блестящей свитой и, узнавъ, что онъ страдаетъ желудкомъ и ѣдетъ лечиться, заперъ его одного въ комнату и посадилъ на строжайшую діэту; когда, въ очень короткое время, прелатъ совсѣмъ выздоровѣлъ и ему дозволили быть со свитой, онъ узналъ, что только его одного держали въ такомъ заключеніи, между тѣмъ, какъ приближенные его пользовались всѣми удобствами жизни. Гино-ди-Такко, угостивши прелата богатымъ обѣдомъ, выпустилъ его изъ плѣна: онъ не только его вылечилъ, но и предложилъ ему взять назадъ все добро, захваченное шайкой. Великодушіе, данное тэмой разсказа, заключается не въ одномъ этомъ поступкѣ благороднаго разбойника: и прелатъ съумѣлъ, достойнымъ образомъ, отблагодарить своего врача; онъ оставилъ ему лошадей и все, что у него было съ собою, а возвратившись въ Римъ, разсказалъ папѣ, кому обязанъ своимъ выздоровленіемъ, и выхлопоталъ феодалу прощеніе.

Общій тонъ разсказа въ обѣихъ новеллахъ мало чѣмъ отличается отъ обыкновенной манеры Боккачіо: тутъ та же живость въ веденіи дѣла, та же точность и опредѣленность описанія, та же тщательность и подробность въ мотивированіи дѣйствія: да и по самому содержанію обѣ новеллы, хоти на тему рыцарскихъ чувствъ, — такіе же анекдоты, какъ разсказы предыдущихъ дней: въ одной новое, остроумное, въ оригинальномъ сравненіи и въ необыкновенной развязкѣ событіи, а въ другой — «новое», не столько въ приключеніи, сколько въ щедрости и благодарности прелата, — качества поразительныя потому, что духовенство, по понятію времени, было съ ними вовсе незнакомо. Но хотя въ обоихъ сюжетахъ такъ, чувствуется время, ихъ создавшее, мы не встрѣчаемъ тутъ того міровоззрѣнія, тѣхъ чувствъ и помышленій, въ которыя намъ трудно вжиться и вдуматься. Другое дѣло, остальныя новеллы этого дня. Тамъ мы сталкиваемся съ нравственными идеалами времени, и намъ снова приходится убѣждаться, какъ значительно смѣняется съ вѣками нравственная точка зрѣнія, и какъ мало рыцарская добродѣтель соотвѣтствуетъ нравственнымъ потребностямъ позднѣйшихъ временъ. Мы видимъ тутъ, напр., въ IV-ой новеллѣ, что великодушіе, благородство сказываются поступаками, которые въ наше время же возбуждаютъ никакого восторга и умиленія: у Боккачіо слушатели не находятъ словъ и сравненій, чтобъ возвеличить заслуги благороднаго героя, а мы въ нихъ видимъ проявленіе самаго простого элементарнаго чувства честности.

Эта четвертая новелла 10-го дня повѣствуетъ о томъ, какъ въ Болоньѣ одинъ прекрасный, благородный кавалеръ Джентель Каризенди влюбился въ жену Никколучіо Каччьянилико и, не добившись отъ нея отвѣта на свою страсть, уѣхалъ изъ города. Она въ его отсутствіе заболѣла, умерла и была погребена въ фамильномъ склепѣ. Когда это печальное извѣстіе дошло до ея обожателя, то онъ вернулся въ Болонью, чтобы еще разъ взглянуть на нее и поцѣловать ее хотя бы мертвую, пробравшись тихонько въ склепъ, онъ нашелъ въ мнимомъ трупѣ признаки жизни, взялъ его къ себѣ въ домъ, гдѣ мать его разными средствами привела за-живо похороненную въ чувство. Когда та, очнувшись, хотѣла тотчасъ же вернуться къ мужу, рыцарь упросилъ ее, чтобы она въ благодарность за спасеніе исполнила бы одно его желаніе, а именно: пожила бы нѣкоторое время съ его матерью въ его домѣ; онъ ручался, что она не увидитъ у него ничего оскорбительнаго для своей чести, погону что онъ желаетъ торжественнымъ образомъ возвратить ее мужу. Она согласилась, и рыцарь на время уѣхалъ изъ Болоньи. Тутъ у ней родился сынъ. Черезъ нѣкоторое время рыцарь вернулся домой и приготовилъ большой пиръ, на который созвалъ лучшихъ гражданъ города, въ томъ числѣ и мужа спасенной имъ дамы. На пиру онъ произносить рѣчь: — Въ Персіи, — говорить онъ, — существуетъ обычай, по которому гостепріимный хозяинъ, угощая друзей своихъ, показываетъ имъ то, что для него выше и дороже всего на свѣтѣ, будь то хорошій другъ, жена или дитя, въ знакъ того, что онъ радъ бы раскрыть передъ друзьями свое сердце точно такъ же, какъ онъ имъ теперь показываетъ предметъ своей привязанности. Этотъ обычай рыцарь желаетъ ввести и у себя, показавши гостямъ женщину, которая ему дороже всего на свѣтѣ. Но прежде онъ просить ихъ разрѣшить ему слѣдующій вопросъ: у хозяина заболѣлъ слуга и былъ имъ безъ помощи выкинуть на улицу; другой поднялъ его, ходилъ за нимъ, вылечилъ его, и оставилъ служить у себя. Имѣетъ ли первый хозяинъ право требовать, чтобъ слуга былъ ему возвращенъ? Обсуждая вопросъ, гости поручили отвѣтить Никколучіо Каччьянилико, который и рѣшилъ, что хозяинъ на покинутаго имъ слугу не можетъ имѣть никакого права. Тогда рыцарь показалъ имъ красавицу, жену Никколучіо, которую никто не узналъ, такъ какъ считали ее умершею, и объяснилъ, что это тотъ слуга, котораго выкинули на улицу, какъ ненужную вещь, онъ возвратилъ ее къ жизни, слѣдовательно, она должна, по ихъ рѣшенію, принадлежать ему. Затѣмъ онъ подробно разсказалъ, какимъ образомъ онъ ее спасъ, какъ горячо ее любитъ, и объявилъ, что не желаетъ воспользоваться своимъ правомъ и возвращаетъ ее и ребенка, своего крестника, мужу. Въ заключеніе, слезы радости, благодарности, а со стороны разсказчика — умиленіе передъ великодушіемъ героя.

Наврядъ ли въ наше время подобное великодушное самоотверженіе — если даже допустить возможность такого приключенія — заслужитъ названія высокой добродѣтели: можно ли въ поступкѣ рыцаря, поборовшаго свою страсть къ женщинѣ, притомъ же его не любившей, видѣть что иное, какъ самое естественное уваженіе человѣка къ женѣ другого? Но иначе смотрѣть на вещи вѣкъ рыцарства: если женщина приравнивалась къ слугѣ, къ рабу, къ вещи, брошенной однимъ и поднятой другимъ, то понятно, что и то чувство, въ силу котораго человѣкъ отказывается отъ удовлетворенія страсти, является высокимъ, изъ ряду вонъ выдающемся великодушіемъ. А уваженіе къ женщинѣ, какъ жъ человѣку, признаніе за нею человѣческаго достоинства не существуетъ въ вѣжъ рыцарскаго поклоненія и служенія дамамъ: высокое, отчасти символическое обожаніе женской добродѣтели выростамъ на той же почвѣ, какъ и шаткость семейныхъ основъ, неурядица семейнаго быта, такъ ярко сказавшаяся въ цинизмѣ средневѣковой повѣсти. То грубое отношеніе къ женщинѣ въ первобытномъ обществѣ, которое указываетъ на низкій уровень его нравственнаго развитія, не можетъ не поражать насъ во всѣхъ почти разсказахъ этого дня, защищающихъ рыцарскіе идеалы. Возьмемъ слѣдующую, 5-ю новеллу, гдѣ разсказчикъ предлагаетъ образцы щедрости и великодушія, еще болѣе поразительные, чѣмъ предыдущіе.

Въ мадонну Діанору влюбленъ богатый баронъ Ансальдо; сколько ни старается онъ заслужить любовь своей даны, сколько ни надоѣдаетъ ей посланіями и увѣщаніями, она не подкупается ничѣмъ. Наконецъ, на его новую попытку она велитъ отвѣтить ему, что повѣритъ его любви и согласятся на всѣ его желанія только тогда, когда въ январѣ мѣсяцѣ онъ дастъ ей садъ такой же зеленый и цвѣтущій, какъ въ маѣ. Услыхавъ такое требованіе, миссеръ Ансальдо, хотя и считалъ его невыполнимымъ, приложилъ, тѣмъ не менѣе, всѣ старанія и розыскалъ волшебника, который взялся за огромныя деньги исполнить невозможное. И вотъ, въ половинѣ января въ Удило, среди льдовъ и снѣговъ, расцвѣтаетъ прекрасный садъ, и м. Ансальдо, нарвавши въ немъ плодовъ и цвѣтовъ, посылаетъ ихъ мадоннѣ Діанорѣ, приглашая ее придти полюбоваться на исполненіе ея желанія. Совѣстно и обидно было ей вспомнить объ обѣщаніи, которое теперь приходилось выполнить; со словами разсказала она обо всемъ мужу; тотъ сперва замѣтилъ ей, что честная женщина не выслушиваетъ никакихъ подобныхъ посланій и не идетъ ни на какія условія; но затѣмъ рѣшилъ, что она обязана исполнить обѣщаніе, и онъ дозволяетъ ей то, на что бы не согласился ни одинъ мужъ, — имѣя отчасти въ виду, что м. Ансальдо, при помощи своего волшебника, можетъ жестоко отмстить имъ. Она должна идти къ месс. Ансальдо и, какъ бы то ни было, отдѣлаться отъ своего обѣщанія. Какъ ни плакала мадонна, а надо было повиноваться. И вотъ утромъ, въ сопровожденіи двухъ слугъ, является она къ м. Ансальдо; онъ очень почтительно принимаетъ ее — и крайне удивленъ, когда она объясняетъ ему, что не любовь и не вѣрность данному слову приводятъ ее къ нему, а приказаніе мужа, который сжалился надъ постоянствомъ и любовью ея обожателя. За такое самопожертвованіе месс. Ансальдо не желаетъ платъ безчестьемъ и проситъ ее вернуться къ мужу и передать ему его уваженіе. Они дѣлаются друзьями, а волшебникъ, видя, что рыцари превосходятъ одинъ другого великодушіемъ, отказывается отъ платы, назначенной за садъ.

Оба эти сюжета, о заживо похороненной женѣ и о волшебномъ садѣ, обработаны были у Боккачіо раньше, въ «Filocopo», гдѣ они также приводятся какъ примѣры рыцарскаго благородства; отъ этого и въ формѣ разсказа у нихъ много общаго: въ обѣихъ новеллахъ дѣйствія меньше, чѣмъ въ предыдущихъ дняхъ разсказовъ; въ обѣихъ много мѣста отдается рѣчамъ, описанію чувствъ и т. п.; даже въ новеллѣ о волшебномъ садѣ у автора какъ-будто я не хватило средствъ естественнымъ путемъ развязать узелъ интриги: ему пришлось прибѣгнуть къ анти-художественному элементу волшебства, котораго мы еще не встрѣчая въ «Декамеронѣ».

Но, несмотря на то, что оба сюжета по происхожденію могли бы относиться въ искусственной рыцарской литературѣ общее направленіе и содержаніе ихъ мало расходится съ духомъ тѣхъ отдѣловъ сборника, которые посвящены женской злобѣ и всяческимъ продѣлкамъ и обманамъ; и тутъ, въ новеллѣ на тему рыцарскихъ чувствъ, мы встрѣчаемся, какъ я тамъ, съ грубою любовью человѣка, который ищетъ отвѣта на свое чувство путемъ подарковъ, подкупа и лести; и тутъ чувствуется та же среда, на которой процвѣтаетъ грубая грязно-комическая «beffa»: собственно нравственное содержаніе этихъ новеллъ совершенно одного уровня съ 7-мъ днемъ разсказовъ; тутъ, при данной постановкѣ сюжета, также какъ и такъ, могла бы разыграться наглая продѣлка жены. Существенное различіе ихъ въ одной развязкѣ: тамъ торжествуетъ грубый инстинктъ, въ связи съ болѣе или менѣе остроумною ложью, — здѣсь на первый планъ выдвигаются чувства, отвлеченныя понятія добродѣтели. Но отъ этого тамъ болѣе жизненной правды, болѣе реализма: цѣль автора — вѣрная передача осязательнаго факта, съ его настоящими причинами и побужденіями, лежащими въ характерѣ дѣйствующихъ лицъ, — потому и разсказъ его идетъ живо и бойко, не задерживаясь никакими отступленіями: мотивы дѣйствія, выхваченные изъ жизни, не сложны, легко понятны, не требуютъ длинныхъ поясненій; даже, если главный предметъ разсказа — чувство, какъ въ повѣстяхъ о любовныхъ приключеніяхъ, то оно, какъ скрытая пружина дѣйствія, остается позади тѣхъ реальныхъ событій, которыя составляютъ главный предметъ описанія. Здѣсь же, въ томѣ рыцарской добродѣтели, совершенно наоборотъ: цѣль не въ фактѣ, ради его самого, а въ тѣхъ побужденіяхъ, которыми онъ вызывается; поэтому дѣйствіе вяло, интрига даже не развязывается сама собою; да и не интрига интересуетъ вовсе разсказчика: тугъ требуется восхвалить, превознесть извѣстный образъ мыслей; нарисовать прежде всего извѣстный идеалъ. Отъ этого разсказъ удаляется отъ искренняго воспроизведенія жизни, онъ теряетъ свою художественную безпритязательность: новеллистъ видался тенденціей, цѣлями, лежащими за предѣлами его разсказа. Раньше, въ трагическихъ разсказахъ о несчастной любви, мы также видѣли на первомъ планѣ чувство; но тамъ сильная искренняя страсть, выражавшаяся ударами ножа, пріемами яда, зависѣла отъ характера молодого существа, не щадившаго для нея жизни; понятно, что то чувство не требовало объяснительной рѣчи, въ родѣ разсказа о персидскомъ обычаѣ гостепріимства. А здѣсь, въ 10-мъ днѣ, перевѣсъ не на сторонѣ страсти, доводящей героя рядомъ строго послѣдовательныхъ проявленій до трагическаго конца; здѣсь коллизія чувствъ разрѣшается въ область душевнаго міра: страсть побѣждается добродѣтелью, надъ желаніемъ беретъ верхъ разсудительное великодушіе. А эти похвальныя чувства не вытекаютъ изъ сильныхъ движеній сердца, ихъ главнымъ двигателемъ является болѣе или менѣе холодное сознаніе рыцарской чести, весь тотъ кодексъ нравственныхъ понятій, который выработался извѣстными историческими условіями и называется рыцарскимъ идеализмомъ. Стимулы эти, преимущественно отвлеченно-разсудочнаго свойства, не способны глубоко затронуть симпатіи читателя, а потому, чтобы дать понять всю ихъ возвышенность, разсказчику надо выдвинуть ихъ напередъ, ввести подробно ихъ анализирующія рѣчи и краснорѣчивыя отступленія, которыя, павъ ни стилизованы, составятъ все-таки длинноты и не искупятъ скудости дѣйствія.

Яркое доказательство тому находимъ мы въ 6-й новеллѣ этого дня, самое краткое резюме которой уже указываетъ на бѣдность интриги и на изобиліе краснорѣчія. Король Карлъ I, будучи уже очень не молодъ, посѣщаетъ въ Кастелламаре знатнаго флорентинца-гиббелина, Нери-дельи-Уберти, у котораго принять съ большимъ почетомъ; видитъ у него двухъ хорошенькихъ дочерей его, влюбляется и хочетъ отнять ихъ у отца. Только убѣдительныя рѣчи его совѣтника, графа Гвидо Монфордскаго, заставляютъ его отвязаться отъ этого желанія и выдать ихъ замужъ, наградивши богатымъ придаютъ. Правда, и въ этой новеллѣ сказывается — напримѣръ, въ описаніи пріема у богатаго рыцаря — великій мастеръ, не жалѣющій кисти въ тонкости и подробности воспроизведенія, но очевидно, что цѣль и интересъ разсказа въ торжествѣ, того разсудительнаго благоразумія, которое говоритъ устами совѣтника и побуждаетъ короля къ великодушному самоотверженію. Понятно, что такая цѣль не способна породить сильнаго, драматическаго дѣйствія: побѣда холоднаго разсудка, дѣйствующаго подъ вліяніемъ убѣдительной рѣчи, не выливается въ цѣльномъ, живомъ образѣ: она вызываетъ только краснорѣчіе защитительныхъ и оправдательныхъ рѣчей, который и поставятъ ее на пьедесталъ высокаго геройства. На этотъ же пьедесталъ воздвигается и то естественное уваженіе человѣка къ женѣ другого, которое ни видѣли въ 4-й новеллѣ этого дня. Оно и не могло быть иначе. Въ тѣ времена, когда общество знаетъ такъ мало препятствіе въ удовлетвореніи страстей, всякая побѣда надъ ними цѣнится очень высоко. Ихъ произволу и разуму въ народныхъ массахъ то время могло противопоставить, кромѣ религіозно-церковнаго ученія, еще тотъ кодексъ рыцарской нравственности, который проникаетъ собою бытъ и литературу среднихъ вѣковъ. Рыцарственность, вмѣстѣ съ религіею, служитъ охраною всѣхъ чистыхъ и высокихъ движеній человѣческой души и живетъ въ сознанія народа, какъ выраженіе его нравственныхъ идеаловъ. Но если эти идеалы возвышенны и грандіозны, они, вмѣстѣ съ тѣмъ, туманны и неясны и не находятъ себѣ настоящаго легальнаго примѣненія въ жизни. Въ борьбѣ съ грубостью вѣка они сказываются утонченностью чувства, отвлеченностью и безцѣльностью стремленій, а потому такъ же легко мирятся съ самыми необузданными проявленіями физическаго темперамента, какъ легко уживался съ распущенностью нравовъ и съ цинизмомъ литературы суровый аскетизмъ христіанскаго востока.

Оттого обѣ новеллы, взятыя авторомъ изъ «Filocopo», хотя преслѣдуютъ рыцарскія цѣли, но на почвѣ той грубой чувственности, на которой возникаютъ и фривольные разсказы предыдущихъ дней. Вообще непримѣнимость къ жизни рыцарскаго идеализма сказывается въ этомъ днѣ такимъ противорѣчивымъ явленіемъ, какъ полное игнорированіе человѣческаго достоинства женщины — съ одной стороны, а съ другой — высокое обожаніе ея красоты я добродѣтели. Отъ этого и два противоположныхъ рода любви, которые рисуются въ литературѣ среднихъ вѣковъ. Или она, какъ въ области городскихъ сюжетовъ «Декамерона», не поднимается выше грубо-животной страсти и сказывается комическою стороною обмана и насилія, или она, какъ въ рыцарской лирикѣ того же времени, принимаетъ видъ загадочнаго чувства, при которомъ герои проявляютъ самую неестественную утонченность въ чувствованіяхъ и поступкахъ, страдаютъ болѣзненною сантиментальностью. Это не значитъ, конечно, чтобы тогда не вняли вовсе искренне-здоровой страсти, одинаково удаленной отъ обѣихъ крайностей. Когда Боккачіо въ трагически-любовныхъ новеллахъ стоялъ на почвѣ реальнаго разсказа, онъ воспроизводилъ тотъ міръ души, который не исключалъ и великодушія, и самопожертвованія, и героизма, но такъ же далеко стоялъ отъ цинизма грязныхъ продѣлокъ, какъ и отъ сантиментальной извращенности головнаго увлеченія. Мы видѣли, въ какихъ поэтическихъ образахъ запечатлѣна молодая страсть, такъ разрушительно дѣйствующая на юные организмы въ борьбѣ съ равными препятствіями; мы видѣли, какъ близко тамъ любовь соприкасалась съ смертью, какъ одинъ, не задумываясь, жертвовалъ жизнью для другого… Въ отдѣлѣ рыцарскихъ сюжетовъ мы тоже видимъ любовь, отъ которой заболѣваетъ и чуть не упираетъ дѣвушка; но это чувство навѣяно тѣмъ отвлеченнымъ идеализмомъ, который накладываетъ свою печать на всѣ проявленія нравственной жизни тѣхъ вѣковъ.

Вотъ что въ новеллѣ 7-й этого дня разсказывается про любовь Лизы, дочери бѣднаго аптекаря, въ королю Сициліи Петру Аррагонскому. Король велъ въ Палермо блестящій образъ жизни съ своими баронами. Случилось, что на одномъ турнирѣ видѣла его Лиза, дочь флорентинскаго аптекаря, и такъ влюбилась въ своего короля, что ни о чемъ иномъ и не могла думать, какъ о своей высокой любви, magnifico et alto amore, и о своемъ низкомъ происхожденіи, не подававшемъ ей никакихъ надеждъ за счастіе любви. Она впала въ меланхолію, скрывала это всѣхъ свои мысли, и кончилось тѣмъ, что заболѣла и стала таять, какъ снѣгъ на солнцѣ; ничто не помогало ей, и въ отчаяніи она желала умереть, но желала еще, чтобъ король узналъ о ея любви къ нему. Она придумала пригласить въ себѣ Минуччіо д’Ареццо, пѣвца и музыканта (cantatore е sonatore), любимаго королемъ, чтобъ насладиться его искусствомъ. Отецъ, ни въ чемъ ей не отказывавшій, исполнилъ и это ея желаніе. Музыка растрогала ее, вызвала обильныя слезы; оставшись съ пѣвцомъ на-единѣ, она довѣрила ему тайну своей любви и своей болѣзни, прося помочь ей въ исполненіи единственнаго и послѣдняго ея желанія. Пѣвецъ обѣщалъ свое содѣйствіе и тотчасъ же обратился къ одному поэту, dicitore in rima, который долженъ былъ написать канцону и воспѣвъ къ ней положеніе и чувства больной дѣвушки. Канцона была написана и пропѣта съ успѣхомъ въ присутствіи короля, который, какъ и ожидалось, весьма заинтересовался ея содержаніемъ. Пѣвецъ наединѣ объяснилъ ему о положеніи и о желаніи бѣдной дѣвушки, своею красотою извѣстной и при дворѣ; король сжалился и обѣщалъ навѣсятъ ее; объ этомъ тотчасъ же сообщено было больной, которая тутъ же почувствовала облегченіе. Король въ тотъ же вечеръ пришелъ къ аптекарю, полюбопытствовалъ видѣть его садъ, а ямъ разспросилъ его и про красавицу дочь. Услыхавъ о ея болѣзни, онъ выразилъ желаніе ее видѣть, вошелъ къ ней къ комнату и, взявши ея за руку, сказалъ ей нѣсколько ласковыхъ словъ, совѣтовалъ ей скорѣе оправиться. Дѣвушка застыдилась, но почувствовала такую радость, какъ будто попала въ рай и обѣщала собраться съ силами и выздоровѣть. Утѣшивши ее своимъ разговоромъ, король уѣхалъ и не могъ не пожалѣть, что такая красавица — дочь аптекаря. А дѣвушка, осчастливленная посѣщеніемъ предмета своей высокой привязанности, стала быстро оправляться и хорошѣла больше, чѣмъ когда-либо. Король между тѣмъ обсудилъ это дѣло съ королевой и рѣшилъ, что дѣвушку за ея высокія чувства надо вознаградить какъ слѣдуетъ; и вотъ королевская чета торжественно съ большою свитою является къ аптекарю, и король объявляетъ Лизѣ, что хочетъ удостоить ее большой чести, въ награду за ея любовь къ нему: съ разрѣшенія королевы онъ цѣлуетъ ее и представляетъ ей жениха, котораго для нея выбралъ, не богатаго, но благороднаго юношу к просить позволенія навсегда считаться ея рыцаремъ. Изъ любви къ нему дѣвушка рада исполнить всякое его желаніе; отецъ и мать въ восторгѣ, женихъ также, а король иначе и не выѣзжаетъ на турниры, какъ подъ знаменемъ своей дамы.

Что за чувство даетъ содержаніе новеллѣ, лишенной всякаго драматическаго дѣйствія, но исполненной закругленныхъ красивыхъ фразъ? Безнадежная любовь, отъ которой такъ страдаетъ дѣвушка, что сперва рѣшается умереть, потомъ удовлетворяется нѣсколькими ласковыми словами; но любовь ли это, если отчаяніе переходитъ въ готовность исполнить волю обожаемаго, т.-е. выдти замужъ за рекомендованнаго имъ жениха? Теперь подобное чувство назвали бы увлеченіемъ молодой, горячей головы, ищущей воображеніемъ и мечтами, головною, легко испаряющеюся страстью. Но для того вѣка это было особое высокое чувство — magnffico е alto amore, на которое смотрѣли очень серьёзно: оно заслуживало похвалы и награды, оно составляло отличіе высшаго общества — король не могъ не пожалѣть, что такою возвышенностью помысловъ надѣлена дѣвушка невысокаго происхожденія. — Слѣд., тутъ опять спеціально-рыцарская точка зрѣнія, особая нравственная мѣрка. Новелла эта — отголосокъ придворно-рыцарской сферы — переносить насъ въ ту искусственную среду, гдѣ женщина является въ сіяніи божества; гдѣ процвѣтаетъ любовная лирика провансальскихъ поэтовъ, съ ихъ постояннымъ обращеніемъ къ Амуру и описаніемъ утрированныхъ чувствъ; гдѣ король подъ знаменемъ своей дамы, которую онъ цѣлуетъ съ разрѣшенія королевы, носитъ девизомъ: Mon Dieu et ma dame! Эта среда выработала тотъ кодексъ рыцарской нравственности, по которому разсудочное великодушіе, или великодушное благоразуміе ставилось на степень высокаго геройства: неудивительно, если и болѣзненное чувство платоническаго обожанія — головное увлеченіе только-что проснувшейся молодости — возводится на степень высоко-идеальнаго стремленія; оно должно вполнѣ соотвѣтствовать тому настроенію, которое возводитъ въ идеалъ все, что только идетъ въ разрѣзъ съ грубостью и эгоизмомъ неразвитаго человѣчества.

Поэтому въ рыцарскомъ идеализмѣ большую роль играла и щедрость. Эта добродѣтель не была, какъ у насъ, одною противоположностью скупости, это та особенная liberlita, которая свидѣтельствуетъ о величіи души, чуждается всякаго мелочного чувства, проявляется всякимъ великодушнымъ поступкомъ; эта libеralita должна была нравиться рыцарству какъ противодѣйствіе грубо-эгоистическимъ стремленіямъ; и съ нею мы встрѣчались уже въ Новеллино, гдѣ столько примѣровъ королевской и рыцарской расточительности; въ «Декамеронѣ» она выражается въ обычаяхъ гостепріимства, которые прославляются въ двухъ новеллахъ, въ 9-ой о мессирѣ Торелло и Саладинѣ, и въ 3-ей о Натанѣ и Митриданесѣ. Кромѣ одинаковой идеи добродѣтели, оба эти разсказа имѣютъ еще то общее, что оба переносятъ насъ на Востокъ: одинъ разыгрывается на половину въ Александріи, при дворѣ Саладина въ эпоху крестовыхъ походовъ; другой — въ баснословной странѣ въ глубинѣ Азіи. Раньше, отмѣчая въ «Декамеронѣ» тэму «путешествій и приключеній на сушѣ и на морѣ», мы имѣли случай замѣтить, какую важную роль далекій Востокъ игралъ въ народной фантазіи. Очевидно, что вліяніе Востока, такъ сильно сказавшееся въ первобытной повѣствовательной поэзіи Европы, должно было усилиться съ тѣмъ стремительнымъ. передвиженіемъ цѣлыхъ массъ, которое вызвано было крестовыми походами. Вѣроятно и та цивилизація, съ которою европейскіе народы столкнулись въ Азіи, была не безъ вліянія на образованіе рыцарскихъ идеаловъ: собственно говоря и въ Азіи существовало рыцарство; не даромъ же личность Саладина такъ импонировала своимъ воинственно-благороднымъ характеромъ, что создалось цѣлое сказаніе о посвященіи его въ христіанскіе рыцари (въ Новеллино — фабліо о Гугонѣ Табарійскомъ); и въ средѣ образованныхъ султанскихъ дворовъ рыцарскіе идеалы могли находить себѣ воплощеніе: тутъ могла процвѣтать и утонченность вѣжливости и высоко-цѣнимая courtoisie, и та безграничная щедрость — гостепріимство мы привыкли считать качествомъ преимущественно восточныхъ народовъ, — щедрость, принимавшая грандіозные размѣры, благодаря роскоши подарковъ, тѣхъ баснословныхъ богатствъ, камней, тканей и т. п., которые фантазія разсказчиковъ могла найти только на Востокѣ. Понятно, что перенесеніе рыцарскихъ идеаловъ съ Запада за Востокъ не только не уменьшало, но еще болѣе усиливало ихъ характеръ отвлеченности, неопредѣленности и непримѣнимости. Такими именно чертами отмѣченъ и духъ гостепріимства, составляющій основную идею въ новеллѣ о Мессирѣ Торелло и ладинѣ. Вотъ въ чемъ ея содержаніе:

Саладину вздумалось посмотрѣть на приготовленія христіанъ въ походу противъ него (3-й врест. походъ 1189 года). Переодѣвшись купцомъ, съ небольшою свитою, выѣзжаетъ онъ изъ Египта и, путешествуя по европейскимъ землямъ, попадаетъ въ Ломбардію; тутъ, ведоѣзжая Павіи, встрѣчаетъ онъ однажды благороднаго мессира Торелло, который съ своими прислужниками, съ соколами и собаками направляется въ одно изъ прекрасныхъ помѣстій на Тессинскомъ озерѣ. Завидя иностранцевъ, мессиръ Торелло вздумалъ принять ихъ у себя. Для рыцарскаго гостепріимства существуетъ и особый терминъ, — onorare значить особенно радушно принимать гостей, оказывая имъ вниманіе и всякія почести, исполняя всѣ ихъ желанія и награждая ихъ подарками. — На вопросъ Саладина о томъ, попадутъ ли они до ночи въ Павію, рыцарь поспѣшилъ отвѣтить отрицательно; а на вопросъ о ночлегѣ, предложилъ имъ въ провожатые одного изъ своихъ прислужниковъ, который можетъ указать имъ дорогу. Отозвавши слугу въ сторону, онъ сдѣлалъ ему свои распоряженія, а самъ поѣхалъ въ помѣстье и приготовилъ все для самаго роскошнаго пріема иностранцевъ; слуга же, проплутавши съ гостями по окрестности, вскорѣ явился съ ними къ мессиру Торелло. Саладинъ не могъ не понять всей утонченности этой любезности: пригласи ихъ самъ мессиръ Торелло къ себѣ, они имѣли бы право отказаться, а теперь онъ хитростью заставляетъ ихъ принять его угощеніе. На тонко-вѣжливое извиненіе Саладина, мессиръ Торелло отвѣчаетъ не менѣе утонченнымъ изъявленіемъ рыцарской courtoisie, и, видя съ первыхъ словъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, не только угощаетъ ихъ ужиномъ и оказываетъ имъ всякія почести, но посылаетъ въ Павію сказать женѣ, чтобъ и тамъ приготовленъ былъ гостямъ такой же пріемъ. На утро онъ показываетъ имъ свою соколиную охоту, самъ ѣдетъ съ ними въ Павію, гдѣ принимаетъ ихъ еще роскошнѣе; знакомитъ ихъ съ женою, которая оказывается не менѣе любезна, чѣмъ онъ; окружаетъ ихъ такимъ вниманіемъ, что совершенно ихъ очаровываетъ; а на прощаньѣ онъ и жена дѣлаютъ имъ роскошные подарки. Саладинъ, назвавшійся сирійскимъ купцомъ, ѣдущимъ въ Парижъ, выражая свою благодарность хозяину, желалъ только имѣть когда-нибудь возможность отплатить и ему подобнымъ же пріемомъ. Собравши въ Европѣ нужныя ему свѣдѣнія, онъ вернулся въ Александрію и приготовился къ войнѣ, а мессиръ Торелло, не взирая на просьбы и слезы жены, сталъ собираться въ крестовый походъ. Уѣзжая, онъ просилъ жену объ одномъ: если отъ него не будетъ извѣстій, не выходитъ замужъ раньше, чѣмъ исполнится одинъ годъ, одинъ мѣсяцъ и одинъ день со дня его отъѣзда. Жена обѣщалась и дала ему кольцо, глядя на которое онъ долженъ былъ вспоминать о ней. На войнѣ мессиръ Торелло попалъ въ плѣнъ и отведенъ былъ въ Александрію; тутъ на досугѣ онъ сталъ заниматься прирученіемъ птицъ, слухъ о чемъ скоро дошелъ до Саладина, и тотъ -сдѣлалъ его своимъ сокольничимъ. Изъ плѣна ему удалось послать письмо на родину съ генуэзцами, которые пріѣзжали выкупать своихъ плѣнныхъ, и дать женѣ внять, что, будучи живъ и здоровъ, онъ надѣется къ ней вернуться. Между тѣмъ однажды на охотѣ Саладинъ, вглядываясь въ своего сокольничаго, но улыбкѣ и одному движенію рта вспомнилъ о своемъ гостепріимномъ хозяинѣ въ Павіи, узналъ его и, убѣдившись изъ разспросовъ, что не ошибся, велѣлъ показать ему платье, полученное отъ него въ подарокъ и открылъ плѣннику, что онъ былъ у него въ гостяхъ. Съ этихъ поръ положеніе мессира Торелло совершенно измѣнилось: султанъ велѣлъ одѣтъ его по-царски, оказывать ему такое же уваженіе и почетъ, какъ его собственной особѣ; вообще всячески старался отплатить ему за его гостепріимство. Мессиръ Торелло при дворѣ Саладина зажилъ тамъ пышно, что и не думалъ о родинѣ; а память о женѣ мало его безпокоила, такъ какъ онъ былъ увѣренъ, что, получивши его письмо, она будетъ знать, гдѣ онъ, и замужъ не выйдетъ. Случилось однако иначе: въ христіанскомъ войскѣ умеръ одинъ рыцарь, также по имени Торелло, и всѣ думали, что это былъ хорошо всѣмъ извѣстный мессиръ Торелло, уроженецъ Павіи; слухъ о его смерти быстро распространился, и нашлись даже очевидцы, которые увѣрили его жену, что видѣли его мертвымъ. Когда первое горе мнимой вдовы улеглось, къ ней стали приставать родные, уговаривая ее выдти замужъ; сколько ни отказывалась она, наконецъ, вынуждена была дать слово одному жениху съ условіемъ только выждать время до срока, назначеннаго ей мессиромъ Торелло. Между тѣмъ мужъ ея встрѣтился въ Александріи съ однимъ изъ спутниковъ тѣхъ генуэзцевъ, которымъ онъ поручилъ письмо на родину, и узналъ отъ него, что никто изъ генуэзцевъ до Италіи не доѣхалъ, потому что судно ихъ было разбито бурею. Разсчитавши, что скоро кончается срокъ, назначенный имъ женѣ, Торелло впалъ въ такое отчаяніе, что заболѣлъ, легъ въ постель и рѣшился умереть.

Саладинъ, какъ только узналъ о причинѣ его горя, обѣщалъ приложить всѣ старанія, чтобъ въ данному сроку рыцарь поспѣлъ въ Павію. Онъ поручилъ устроить это одному опытному волшебнику; тотъ прежде всего усыпилъ его волшебнымъ питьемъ, а Саладинъ велѣлъ соннаго рыцаря перенести на роскошное ложе, одѣть его богатымъ платьемъ и обложить оружіемъ и равными подарками для него и для жены; въ ту же ночь мессиръ Торелло силою волшебства былъ въ одно мгновеніе перенесенъ изъ Египта въ Италію, и очутился, какъ онъ самъ того желалъ, въ монастырѣ, гдѣ его дядя былъ аббатомъ. Это было въ день свадьбы его жены, послѣдній день срока, даннаго ей мужемъ. Въ качествѣ иностранца отправляется мессиръ Торелло на свадебный пиръ; въ иноземной одеждѣ, съ длинною бородою, наблюдаетъ онъ за поведеніемъ жены, остается очень доволенъ, видя что она сильно горюетъ; онъ посылаетъ ей въ чашѣ вина кольцо, данное ею на память при его отъѣздѣ, она узнаетъ кольцо, пристально вглядывается въ мнимаго иностранца и — бросается въ его объятія.

Вся эта новелла, и особенно послѣднія сцены возвращенія на родину, — испугъ монаховъ, нашедшихъ въ церкви рано утромъ богатое ложе съ спящимъ за немъ чужестранцемъ, и свиданіе съ женою, — написаны со всею живостью и увлекательностью Боккачіева разсказа. О не удивительно: хотя главная мысль повѣсти — рыцарская добродѣтель гостепріимства, но она тѣсно связывается здѣсь съ элементами приключеній, равныхъ случайностей, поэтому принимаетъ тотъ реалистическій характеръ, который мы видѣли въ первыхъ дняхъ «Декамерона». Тутъ такъ же, какъ и тамъ, — особенно во второй, болѣе живой половинѣ разсказа, — насъ увлекаетъ интересъ чисто сказочный — приключеніе плѣннаго рыцаря при дворѣ того знаменитаго султана, котораго народная фантазія любила украшать своими вымыслами. Отъ итого тутъ тѣ же достоинства реалистически-художественнаго разсказа: та же рельефность, ясность очертаній, та же мелочность наблюденія, то же умѣнье двумя-тремя чертами обрисовать ситуацію и тотъ же тонъ спокойно-оживленнаго разсказа, возсоздающаго предметы и лица во всей ихъ жизненной полнотѣ. Но все-таки рыцарская основа сюжета не могла остаться безъ вліянія на ходъ повѣсти: въ первой половинѣ, гдѣ преобладаетъ добродѣтель, чувствуется сравнительная бѣдность дѣйствія, а въ концѣ — неумѣнье справиться съ интригою; какъ и въ новеллѣ о мадоннѣ Діанорѣ развязка приводится вмѣшательствомъ волшебства.

Присутствіе чудеснаго весьма распространено въ повѣствовательной, современной Боккачіо, литературѣ: оно встрѣчается и въ рыцарскихъ поэмахъ, и въ фабліо, и въ народныхъ сказкахъ и указываетъ на молодость литературной мысли, на бѣдность литературнаго таланта у разсказчиковъ: въ самомъ дѣлѣ, какъ удобнѣе вывести героя изъ затруднительнаго положенія, какъ не помощью чудеснаго явленія, неожиданнымъ участіемъ сверхъестественнаго? Этими средствами эффекта съ успѣхомъ пользуются даже многіе послѣдователи Боккачіо; но самъ геніальный разсказчикъ прибѣгаетъ къ нимъ только въ 2-хъ новеллахъ всего сборника. Обыкновенно его новелла представляетъ собою строго мотивированное, послѣдовательное дѣйствіе, гдѣ одинъ фактъ вытекаетъ изъ другого, или изъ внутреннихъ побужденій, изъ общаго характера лица, отъ этого новелла его — тонко-веденная, законченная драма вполнѣ реальнаго характера.

Но разъ, какъ и въ этомъ 10-мъ днѣ, онъ задается воспроизведеніемъ высокихъ идеаловъ, повѣсть его не ограничивается однимъ художественнымъ возсозданіемъ естественныхъ побужденій нашей природы; разсказчика интересуетъ не опредѣленный жизненный фактъ, а тѣ отвлеченные идеалы, которые лежать въ основѣ рыцарскаго міровоззрѣнія. Особенно цѣльно выражается эта отвлеченность идеальной добродѣтели въ 3-й новеллѣ о Натанѣ и Митриданевѣ. Тутъ мы видимъ самое неумѣренное пользованіе убѣдительностью краснорѣчія: не даромъ же эта повѣсть въ рѣдкой хрестоматіи не приводится образцомъ Боккачіева слога, и не даромъ достоинства подобныхъ разсказовъ утвердили за нимъ славу краснорѣчивѣйшаго писателя, у котораго совѣтовали учиться проповѣдникамъ. — Если въ новеллѣ «Мессиръ Торелло» современный читатель не можетъ не подивиться безцѣльности и безполезности рыцарскаго гостепріимства, которое такъ было оцѣнено Саладиномъ, то еще болѣе неограниченную расточительность видимъ мы въ повѣсти о Натанѣ: тутъ гостепріимство поставлено на высоту недосягаемаго идеала; отъ того мѣсто дѣйствія — крайне неопредѣленно, а дѣйствующія лица страдаютъ безцвѣтностью, какъ воплощенія необычайно высокихъ качествъ души. И если въ новеллѣ о мессиръ Торелло мы могли видѣть, какъ близко сходились идеалы Востока и Запада (Саладинъ рисуется рыцаремъ; въ немъ такъ много общаго съ европейцемъ, что мессеръ Торелло тотчасъ же признаетъ въ немъ равнаго себѣ: та же вѣжливость, деликатность обхожденія, та же утонченность внѣшней манеры), то эту же близость можно указать и въ новеллѣ о Натанѣ. Здѣсь олицетвореніе рыцарской щедрости прямо относится въ ту туманно-баснословную страну, гдѣ сходятся пути Востока и Запада.

Въ Каттайо — такъ называлась въ тѣ времена сѣверная часть Китая — жилъ человѣкъ по имени Натанъ. Онъ былъ знатнаго происхожденія, имѣлъ несмѣтное богатство и жилъ на той дорогѣ, по которой больше всего сообщенія между Востокомъ и Западомъ. Желая на дѣлѣ выказать величіе и щедрость своей души, онъ выстроилъ себѣ одинъ изъ богатѣйшихъ и роскошнѣйшихъ дворцовъ въ мірѣ, въ которомъ все было приспособлено къ тому, чтобъ съ большимъ вниманіемъ и почетомъ принимать благородныхъ гостей (gentili uomini ricevere et onorare). Онъ не замедлилъ вскорѣ такъ прославиться своею щедростью я великолѣпіемъ, что сталъ извѣстенъ не только на востокѣ, но и на западѣ. Молва о немъ дошла до одного молодого человѣка, по имени Митриданесъ; тотъ, зная, что онъ не бѣднѣе Натана, и завидуя его славѣ и добродѣтели, рѣшилъ, во что бы то ни стало, превзойти или затмить его: онъ построилъ себѣ дворецъ, подобный Натанову, и завелъ въ немъ такое же широкое гостепріимство, отчего вскорѣ и сталъ извѣстенъ. Но вотъ однажды женщина попросила милостыню у однихъ дверей дворца, получила, подошла въ другимъ, тамъ получила, затѣмъ къ третьимъ — и такъ возвращалась и получала до 12 разъ; когда она подошла въ 13-й, Митриданесъ, видѣвшій иго со двора, замѣтилъ ей: «добрая женщина! ты просишь-таки довольно усердно!» — «О, щедрость Натана, воскликнула на это старуха, изумительна! У 32-хъ ворогъ его дворца подавали мнѣ, а онъ не показалъ у виду, что призналъ меня; здѣсь же я попросила только въ 13-й разъ, какъ меня угнали и выбранили!» Съ этимъ она ушла и не возвращалась. Митриданесъ, слыша ея сравненіе, совсѣмъ разстроился, и, не умѣя даже въ мелочахъ сравниться съ Натаномъ, отказался когда-либо превзойти его: слава этого старика, думалъ онъ, только тогда не будетъ вредить его извѣстности, когда его не будетъ въ живыхъ; — онъ рѣшился убить его, тотчасъ же пустился въ путь и на третій день прибылъ къ мѣсту жительства Натана. Подъѣзжая совершенно одинъ во дворцу, онъ встрѣтилъ самого хозяина, который въ простомъ скромномъ одѣяніи шелъ пѣшкомъ; Митриданесъ, не зная его, обратился къ нему съ просьбой показать, гдѣ живетъ Натанъ, а когда тотъ взялся проводить его, объяснилъ старику, что желаетъ остаться по возможности неизвѣстнымъ Натану. Поэтому, когда они подошли къ дворцу, Натанъ шепнулъ своимъ слугамъ, чтобъ они и виду не подавали, кто тутъ хозяинъ, и не говорили бы о томъ Митриданесу. Затѣмъ онъ помѣстилъ гостя въ отличной комнатѣ, приставилъ къ нему слугъ и самъ долго бесѣдовалъ съ нимъ: про себя онъ сказалъ, что принадлежитъ къ числу незначительныхъ слугъ въ домѣ и вовсе не можетъ согласиться съ тѣми похвалами, которыми молва осыпаетъ старика. Бесѣда его очень понравилась юношѣ, и онъ нѣсколько дней прожилъ во дворцѣ, пользуясь всѣми удобствами жизни и интереснымъ обществомъ хозяина; а тотъ такъ съумѣль расположить его къ себѣ, что онъ наконецъ открылъ ему цѣль своего посѣщенія. Наталь взволновался, но тотчасъ же оправился и твердо, не измѣнившись даже въ лицѣ, обѣщалъ юношѣ свое содѣйствіе; онъ похвалилъ его за это благородное намѣреніе: если бы на свѣтѣ было больше такой зависти (точнѣе — соревнованіе), свѣтъ быль бы лучше! Затѣмъ онъ указалъ ему лѣсокъ, въ которомъ удобно будетъ совершить убійство, такъ какъ Натанъ пойдетъ туда на слѣдующее утро. Митриданесъ, во всемъ слѣдуя его совѣтамъ, на другой день явился въ лѣсокъ, издали завидѣлъ Натана, и прежде чѣмъ покончить съ нимъ, вдругъ вздумалъ послушать хотя бы одинъ разъ рѣчей знаменитаго старика. Онъ кинулся на него и каково же было его удивленіе, когда онъ узналъ въ немъ того самаго собесѣдника, который такъ ласково обходился съ нимъ и такъ хорошо его принималъ! Гнѣвъ обратился въ стадъ: онъ палъ къ ногамъ своей жертвы и со словами просилъ прощенія; тутъ только онъ увидѣлъ всю щедрость старика, дарившаго даже жизнь свою гостю! и тутъ только открылись глаза его, ослѣпленные завистью! онъ созналъ свое заблужденіе и просилъ наказать его какъ того заслуживалъ. Натанъ поднялъ юношу, поцѣловалъ его и сказалъ, что намѣреніе его не требуетъ оправданія, потому что онъ хотѣлъ убить его не изъ вражды и ненависти, а изъ желанія славы. — «Будь увѣренъ, говорилъ онъ, что никто тебя не любить больше меня, потому что я вижу величіе твоей души, стремящейся не копить добро, какъ мелкіе люди, — і miseri, говоритъ Боккачіо, такъ сказать, „мизерныя“ души — но тратить накопленное: не стыдись, что ради славы хотѣлъ убить меня, и не думай, что я тому удивляюсь. Императоры и короли убиваютъ не одного человѣка, какъ ты, и разоряютъ цѣлыя страны и жгутъ города для того только, чтобъ увеличить свое владѣніе, а слѣдовательно и свою славу».

Митриданесъ, хоть и не желалъ нисколько защищать свой злодѣйскій умыселъ, не могъ однако не подивиться, ханъ благородіе съумѣлъ оправдать его Натанъ, и, продолжая бесѣду, выразилъ удаленіе, какъ могъ самъ Натанъ способствовать выполненію его плана: на это Натанъ возразилъ, что у него есть правило не выпускать изъ дому гостя, не сдѣлавши для него все ему желательное и пріятное. «Ты пришелъ съ цѣлью взять мою жизнь; чтобъ ты не былъ единственнымъ вышедшимъ отсюда неудовлетворенныхъ, я рѣшилъ тебѣ отдать ее. Потому еще разъ говорю тебѣ: возьми ее; не знаю, какъ могу ее лучше употребить: я столько лѣтъ прожилъ на свѣтѣ, что мнѣ еще не много остается прожить, и оттого предпочитаю теперь добровольно отдать жизнь, чѣмъ ждать, пока природа ее у меня отниметъ. Чѣмъ дольше я буду жить, тѣмъ меньше цѣны будетъ имѣть моя жизнь: потому прошу тебя, возьми ее, пока мнѣ есть еще что давать. Найдется ли еще другой, кто пожелаетъ взять ее?» Митриданесу было стыдно, и онъ сказалъ, что онъ не только не желаетъ сокращать его жизни, но проситъ Бога продлить ее и дополнить ее лѣтами его собственной молодой жизни. На это Натанъ быстро возразилъ: — Ты желаешь продлить мою жизнь, желаешь, чтобъ я принялъ отъ тебя то, чего никто не принималъ отъ другого? — Да, отвѣчалъ Митриданесъ. — Въ такомъ случаѣ, сказалъ Натанъ, ты молодъ, останься у меня, живи подъ моимъ именемъ и продолжишь мою жизнь, а я отправлюсь въ тебѣ и буду называться Митриданесонъ. — Еслибъ я умѣлъ такъ жить и дѣйствовать, какъ ты, я бы принялъ твое предложеніе; но я знаю, что мои дѣла будутъ только уменьшать славу Натана, потому и не намѣренъ отнимать у другого то, чего самъ не умѣлъ для себя достигнутъ (т.-е. славы). — Послѣ этихъ и подобныхъ имъ разсужденій Haтанъ съ Митриданесомъ возвратились во дворецъ, гдѣ юноша нѣсколько дней пользовался почетнымъ гостепріимствомъ; Натанъ своимъ умомъ и познаніями укрѣпилъ въ душѣ юноши высокіе и великіе помыслы и отпустилъ его съ убѣжденіемъ, что ему не превзойти щедрости знаменитаго старика.

Мнѣ кажется, и въ сокращенномъ изложеніи новеллы должна просвѣчивать діалектика всѣхъ разсужденій, утрированная тонкость чувствъ и мыслей, которыя тутъ замѣняютъ живость дѣйствія и интересъ интриги. И это искусственное описаніе невозможной ситуація принадлежитъ тому же перу, изъ-подъ котораго такъ цѣльно и полно вылилась исповѣдь с. Чьянеллето, насмѣшка надъ глупымъ Каландрино, проповѣдь остроумнаго балагура, фрате Чиполла! Но тутъ нельзя искать того яркаго колорита, той правды и искренности, которыя производятъ художественное обаяніе реалистическихъ новеллъ «Декамерона». Здѣсь авторъ въ живомъ и цѣльномъ образѣ не увѣковѣчиваетъ частицы современной ему дѣйствительности; безхитростнымъ анекдотомъ чисто мѣстнаго происхожденія онъ не переноситъ насъ въ далекую чуждую намъ жизнь итальянца; здѣсь передъ нами не бойкій разсказчикъ, необузданно-дерзкая насмѣшка котораго не останавливается ни передъ какими святыми и нравственными интересами человѣчества; здѣсь перо въ рукахъ поэта-рыцаря по духу и воспитанію. Здѣсь онъ не довольствуется тѣмъ, что даетъ ему непосредственное его знаніе жизни. Въ поискахъ за идеальными сторонами существованія его мысль уходитъ въ ту безграничную сферу фантастичности, которую нравственныя потребности его времени противопоставляютъ эгоизму и грубости дѣйствительной жизни. Отпоромъ корыстолюбію и преобладанію личныхъ интересовъ мало развитой общественности, мысль вѣка возводитъ щедрость на высоту особенно важной добродѣтели; но не есть ли этотъ идеалъ, воплощенный въ личности Натана, не болѣе какъ одна несбыточная мечта, — мечта народа, ищущаго въ вымыслѣ величія, широты и простора, которымъ нѣтъ мѣста въ общественной жизни? Въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ объяснить какъ не заоблачной идеальностью ту безумную и безполезную щедрость, которая, мало того, что по тридцати разъ подаетъ милостыню и ставитъ цѣлью жизни тратить добро, но даже жертвуетъ самою жизнью ради того только, чтобъ, по долгу гостепріимства, исполнить всякое желаніе гостя? Какая высокая цѣль и какая польза человѣчеству отъ такого самопожертвованія? — Правда, комментаторы этой новеллы всегда поясняютъ, что Натанъ разсуждаетъ какъ язычникъ, и Боккачіо будто бы умѣлъ тутъ стать на точку зрѣнія не-христіанской добродѣтели. Не вѣрнѣе ли предположитъ, что, развивая извѣстный идеалъ безо всякаго отношенія его къ дѣйствительности, авторъ развилъ его отвлеченными разсужденіями до такихъ крайнихъ предѣловъ, что перешелъ даже за границы христіанскаго міровоззрѣнія. — Эта крайность и безцѣльность рыцарской добродѣтели не могла, конечно, и въ поэзіи сказаться опредѣленными ясно-очерченными образами; оттого тѣ поэмы, въ которыхъ воплощались возвышенныя проявленія рыцарскаго духа, не пережили своей эпохи; а ихъ безпочвенный идеализмъ сказался и въ новеллахъ большею растянутостью формы, длиннотами въ видѣ выспреннихъ разсужденій, діалектическихъ разглагольствованій о самыхъ утонченныхъ ощущеніяхъ. Что поэтъ тутъ былъ человѣкомъ вполнѣ своего вѣка, выразителемъ современныхъ стремленій и направленій мысли, видно не только изъ тщательности и изящства въ отдѣлкѣ этихъ повѣстей, но и изъ огромной ихъ популярности. Въ этомъ отношеніи особенно замѣчательна 8-ая новелла! въ ней мы найдемъ такое же, какъ и въ Натанѣ, изобиліе риторики и діалектики, вызываемое высокими и тонкими чувствами, а также и яркое доказательство того, какъ легко это невозможное величіе души мирилось съ грубостью неудержимой страсти и съ безцеремоннымъ отношеніемъ въ семьѣ. — Эта новелла — одна изъ наиболѣе знаменитыхъ въ «Декамеронѣ»: она передѣлывалась, переводилась на многіе языки, пользовалась, очевидно, необыкновенной симпатіей и читателей, и критиковъ, высоко превозносившихъ ея стилистическія достоинства. Она имѣетъ предметомъ любовь и самопожертвованіе двухъ друзей, и точно такъ же, какъ и повѣсть о Натанѣ, переноситъ все дѣйствіе въ далекій, нехристіанскій міръ, потому что и въ ней идеалы добродѣтели — дружбы — доведены до такой крайности, что переходятъ мѣру христіанскихъ обязанностей. Поэтому Боккачіо одѣлъ героевъ новеллы въ классическій костюмъ и заставилъ ихъ разсуждать и дѣйствовать сообразно не съ христіанской, всегда примѣнимой моралью, а сообразно съ строго-логичнымъ, но вполнѣ отвлеченнымъ идеализмомъ.

Дѣйствіе происходитъ въ античномъ мірѣ, въ правленіе Августа, бывшаго еще тріумвиромъ. Одинъ знатный римлянинъ посылаетъ сына своего, Тито Квинціо Фульво, дополнить въ Аѳинахъ философское образованіе, и помѣщаетъ его тамъ въ домѣ стариннаго своего пріятеля, у котораго есть также взрослый сынъ Джизиппо. Между молодыми людьми, преданными наукѣ, завязывается горячая дружба. Проходитъ года три, умираетъ отецъ Джизиппо; и оба друга оплакиваютъ его съ одинаковою горестью; вскорѣ послѣ этого Джизиппо, по совѣту друзей, собирается жениться на 15-ти-лѣтней красавицѣ Софроніи. Незадолго до свадьбы знакомить онъ съ нею своего друга, и тотъ влюбляется въ нее со всѣмъ пыломъ страсти. Долго борется онъ съ собою, но чѣмъ больше уговариваетъ онъ себя, тѣмъ больше въ немъ разгорается любовь, такъ что, наконецъ, онъ заболѣваетъ съ горя. Его состояніе не можетъ укрыться отъ друга, и на разспросы его Тито откровенно признается въ страсти, которую онъ изъ любви къ другу рѣшился преодолѣть, во что бы то ни стало; но другъ не допускаетъ подобной жертвы: онъ такъ его любитъ, что жизнь его дороже ему невѣсты, потому онъ ее и уступаетъ Тито. — Борьба съ самимъ собою, тонкое взвѣшиваніе противорѣчивыхъ чувствъ и борьба великодушія между друзьями ведется такими же послѣдовательными логическими доводами, съ тѣми же пріемами періодическихъ рѣчей, какъ и въ повѣсти Батана. — Споръ возвышенныхъ душъ рѣшается тѣмъ, что одинъ, Джизиппо, сыграетъ свадьбу, а затѣмъ тайнымъ образомъ будетъ замѣненъ другимъ. Ни невѣстѣ, ни ея роднымъ о томъ ничего не должно быть извѣстно, потому что они могутъ не только не согласиться на подмѣнъ, но оскорбиться и отказать жениху. Обманъ удается какъ нельзя лучше. Затѣмъ вскорѣ въ Римѣ убираетъ отецъ Тито, и Тито долженъ возвратиться на родину; конечно, обманъ долженъ обнаружиться, такъ какъ фиктивная жена Джизиппо должна сопровождать своего настоящаго мужа римлянина. Угнавъ, чья она жена, она тотчасъ разсказываетъ это своимъ родственникамъ, которые оскорблены обманомъ не менѣе ея; аѳиняне страшно возмущены и грозятъ Тито преслѣдованіемъ и наказаніемъ. Джизиппо извинялся-было тѣмъ, что считалъ друга своего болѣе себя достойнымъ Софроніи, но Тито, соединяя мужество римлянина съ умомъ аѳинянина, рѣшилъ торжественно оправдать его — для того собралъ въ храмѣ другей и родныхъ Софроніи и произнесъ передъ ними длинную рѣчь. Въ ней онъ сперва ссылается на волю боговъ, допустившихъ подмѣнъ, затѣмъ оправдывается большою въ нему дружбою и любовью Джизиппо: замѣна одного пріятеля другимъ тѣмъ болѣе извинительна, что они занимаютъ совершенно одинаковое положеніе въ обществѣ, и тутъ Тито напоминаетъ слушателямъ о своемъ богатствѣ, о знатности, древности своего рода въ Римѣ, и намекаетъ на то, что римляне народъ свободный, а аѳиняне — покоренный; слѣдовательно, онъ, какъ женихъ Софроніи, ничѣмъ не ниже Джизиппо. Правда, можно возразить, что не самая замѣна оскорбительна, а тотъ образъ дѣйствія, къ которому прибѣгли друзья, обманувши и Софронію, и родныхъ ея. Но какихъ путей не избираетъ судьба? «Вы негодуете на Джизиппо за то, что онъ выдалъ ее за меня, но какое бы наказаніе вы придумали для него, еслибъ онъ отдалъ ее за какого-нибудь негодяи? а онъ могъ и это сдѣлать». Словомъ, силою цицероновскаго краснорѣчія, убѣдительностью пространныхъ, изворотливыхъ софизмовъ Тито увѣрилъ аѳинянъ въ справедливости и законности своего поступка, и вполнѣ примиренный съ родными и друзьями Софроніи, увезъ ее въ Римъ. — Джизиппо, оставшись одинъ въ Аѳинахъ, быль черезъ нѣкоторое время силою политическихъ обстоятельствъ изгнавъ изъ города и лишился при этомъ всего состоянія. Кое-какъ, нищимъ, добрался онъ до Рима; направился прямо къ дому Тито и сталъ на дорогѣ такъ, чтобъ могъ попасть ему на глаза. Но Тито прошелъ мимо и не узналъ его, а Джизиппо показалось, что онъ просто не хотѣлъ угнать друга, гнушаясь его положеніемъ. Не зная, гдѣ ночью приклонить голову и вспоминая, какъ много онъ сдѣлалъ для своего друга, онъ нашелъ въ глухой части города какую-то пещеру, легъ въ ней и горько плакалъ, пока не гаснулъ. Въ эту же пещеру ночью пришло двое воровъ, которые заспорили о чемъ-то, одинъ убилъ другого и скрылся, а Джизиппо, желая покончить съ жизнію, остался при трупѣ и объявилъ себя убійцею. Его привели къ претору и осудили на крестную смерть; но случилось, что Тито вошелъ въ преторію, тотчасъ же угналъ осужденнаго и рѣшился спасти его: онъ взялъ убійство на себя, выставляя на видъ то обстоятельство, что обвиненный — иностранецъ и былъ найденъ при трупѣ безъ всякаго оружія. Преторъ сталъ допрашивать Джизиппо, но тотъ, видя великодушіе Тито, настаивалъ на своей винѣ. Преторъ въ крайнемъ изумленіи хотѣлъ-было оправдать обоихъ, какъ явился настоящій убійца и, тронутый невинностью двухъ великодушныхъ обвиняемыхъ, сознался въ преступленіи. Октавіанъ Августъ, услыша про то, призвалъ всѣхъ трехъ подсудимыхъ въ себѣ и, разобравши въ чемъ дѣло, рѣшилъ освободить не только ни въ чемъ неповинныхъ друзей, но ради ихъ дружбы помиловалъ и виноватаго.

Итакъ, главная цѣль автора — превознесеніе высокаго чувства дружбы, всѣ достоинства которой разсказчикъ подробно анализируетъ въ заключеніе своего повѣствованія; но, несмотря на это, новелла не страдаетъ такою отвлеченностью, какъ повѣсть о Натанѣ, потому что историческій костюмъ тутъ пришелся какъ нельзя болѣе кстати: дѣйствующимъ лицамъ эпохи Августа очень къ лицу краснорѣчіе софизмовъ и разсудительность возвышенныхъ чувствъ. Хотя критика особенно восхваляетъ въ этой новеллѣ умѣнье Боккачіо соблюдать историческую вѣрность, мѣстный колоритъ разсказа, но неудивительно, что писатель, открывавшій поколѣніе гуманистовъ, хорошо былъ знакомъ съ пріемами классической рѣчи и съумѣлъ лицъ, одѣтыхъ въ античный костюмъ, заставитъ говорить по правиламъ риторики. Тутъ его увлекало подражаніе античнымъ образцамъ краснорѣчія, преимущественно латинской литературы, и повѣсть его проникнута идеализмомъ уже не рыцарскимъ, а гуманистическимъ, основаннымъ на изученіи произведеній отжившихъ, вполнѣ оторванныхъ отъ реальной почвы. Понятно поэтому, что достоинствъ Боккачіева повѣствованія здѣсь слѣдуетъ искать не въ томъ обаянія художественной правды, которымъ такъ привлекательны его новеллы — анекдоты, а въ томъ преобладаніи риторическаго таланта, которое такъ высоко цѣнилось начинавшимся въ Италіи вѣкомъ возрожденія. Боккачіо во всѣхъ новеллахъ этого дня, а особенно въ повѣсти о Тито и Джизиппо, является строго логическимъ проповѣдникомъ, неуклонно стремящимся доказать, защитить свою идею. Уже по самому содержанію «Натана» можно видѣть, что дѣйствующія яйца не могутъ вести тутъ того оживленнаго натуральнаго діалога, какой разсказчикъ съ такимъ неподражаемымъ комизмомъ воспроизводить въ новеллахъ другого отдѣла. Здѣсь разговоръ ведется по пунктамъ: одинъ доводъ защищается однимъ, опровергается другимъ; здѣсь идутъ обсужденія извѣстнаго вопроса, съ доказательствами за и противъ вето, со всѣми діалектическими ухищреніями разсудочной работы: это, конечно, не вноситъ ни теплоты, ни естественности въ разсказъ; за то всякая мысль раскрывается съ возможною полнотой. Правда, манеру эту можно указать въ «Декамеронѣ» почти всюду, гдѣ рѣчь не идетъ о будничныхъ предметахъ; большею частію чувства выражаются у Боккачіо закругленными благозвучными періодами. Но это вліяніе гуманизма сказывается только во внѣшней формѣ рѣчи, къ ея монотонной періодичности и тутъ, гдѣ краснорѣчіе выдвигается въ защиту извѣстнаго идеала, эти пріемы риторики не только примѣняются въ самыхъ неограниченныхъ размѣрахъ, но занимаютъ первое мѣсто въ повѣсти. Недаромъ Боккачіо считается образцовымъ ораторомъ и критики рекомендуютъ сравненіе этой новеллы съ сочиненіемъ Цицерона о дружбѣ. Въ самомъ дѣлѣ, гибкость его мысли и изложенія замѣчательна: онъ съ неподражаемымъ мастерствомъ умѣетъ обставить свою главную мысль доводами и доказательствами, выводами и заключеніями, которые развиваются въ цѣлыя цѣпи развѣтвленныхъ предложеній, а затѣмъ вправить эту мысль въ цѣльной, законченной рѣчи, лучшимъ образцомъ которой служитъ оправдательная рѣчь Тито. Разумѣется, краснорѣчіе идеальной тенденціи не замѣняетъ реализма дѣйствія, и повѣсть, такъ высоко цѣнимая современниками, не можетъ теперь не казаться длинною и скучною. Притомъ же и идеализмъ ея глубоко не затрогивалъ, не проникалъ собою дѣйствительной жизни. Мы видѣли въ повѣсти о Натанѣ, что рыцарскіе идеалы возникали въ мірѣ фантазіи, отвѣчали порывамъ человѣческой мысли, убѣгавшей въ область невыполнимой мечты отъ грустной дѣйствительности. Тотъ же обезпочвенный идеализмъ, вмѣстѣ съ вліяніемъ пробуждающагося гуманизма, съ его риторической выправкой ума, встрѣчаемъ мы и въ новеллѣ о Тито. Наполняя разсказъ разсужденіями о нравственныхъ вопросахъ, разсказчикъ за тенденціознымъ резонированіемъ какъ будто не видитъ, что онъ стоитъ на той грубой почвѣ всякихъ «женскихъ» продѣлокъ, какъ и въ новеллахъ исключительно комическаго направленія. Основа интриги, великодушная хитрость друга, не есть ли въ сущности самая грубая «beffa», наглая продѣлка надъ женщиной, которою друзья распорядились какъ вещью? Въ самомъ дѣлѣ, откинемъ подкладку самопожертвованія, высокой дружбы, всѣ тѣ софистическія измышленія въ родѣ обвиненія фортуны, которыми оправдывается ораторъ, — и передъ вами голый фактъ лжи и обмана, полнаго неуваженія въ женщинѣ, въ семьѣ. Подъ идеалами благородства и величія душа скрывается такая же грубость необузданной страсти, какъ я въ флорентійской повѣсти, а слѣдовательно, и такое же, какъ и тамъ, отсутствіе крѣпкаго семейнаго начала, полное игнорированіе человѣческаго достоинства женщины. Если утонченная сантиментальность рыцарства, его платоническое обожаніе не внушали жъ женщинѣ уваженія и легко мирились съ грубымъ взглядомъ на нее средневѣковыхъ повѣствователей, то понятно, что и писатель-гуманистъ, который такъ тонко анализируетъ душевную борьбу своихъ героевъ, такое значеніе придаетъ всѣмъ высокимъ чувствамъ, въ свое время стоитъ вполнѣ на общемъ уровнѣ развитія, когда въ основу знаменитой новеллы кладетъ мысль, что во имя высоко-идеальной дружбы женщиною какъ вещью хозяевъ распоряжается по произволу.

Эту зависимость геніальнаго поэта отъ создавшей его эпохи еще яснѣе можно видѣть въ послѣдней новеллѣ «Декамерона», въ 10-мъ разсказѣ 10-го дня. Это — повѣсть о «кроткой Гризельдѣ», быстро распространившаяся въ европейскихъ литературахъ и почерпнутая авторомъ изъ обще-европейскаго повѣствовательнаго матеріала. Что вѣкъ гуманизма не оскорблялся содержаніемъ разсказа, въ которомъ унижалась женщина во имя деспотической власти мужа, видно изъ того, что «пѣвецъ Лаури» Петрарка, этотъ всемірный литературный авторитетъ своего времени, перевелъ повѣсть на латинскій языкъ, чтобы доставить ей большую извѣстность. Правда, онъ высоко цѣнилъ художественную форму, живой и увлекательный разсказъ, достоинства слога и изложенія, точно такъ же, какъ онъ высоко ставилъ въ этомъ отношеніи описаніе чумы, которымъ открывается «Декамеронъ»; но, во всякомъ случаѣ, повѣсть, благодаря однимъ внѣшнимъ достоинствамъ, не достигла бы такой популярности, еслибы не соотвѣтствовала господствующему воззрѣнію на семью и женщину.

Давно тому навалъ, изъ маркизовъ Салуццкихъ старшимъ въ родѣ былъ одинъ молодой человѣкъ, по имени Гвальтьери. Онъ не имѣлъ ни жены, ни дѣтей и проводилъ все время на охотѣ, нисколько не заботясь о продолженіи своего рода. Вассалы его, между тѣмъ, очень о томъ безпокоились и упрашивали его жениться, но онъ не хотѣлъ, говоря, что очень трудно найти жену съ характеромъ, ему подходящимъ, а безъ этого нѣтъ счастья въ семьѣ. Наконецъ, чтобъ никого не винить въ случаѣ неудачнаго выбора, онъ объявилъ, что выберетъ себѣ жену по вкусу, съ тѣмъ только, чтобъ ее почитали какъ подобаетъ маркизѣ, кто бы она ни была. Вассалы на все согласились, лишь бы только онъ женился. Гвальтьери нравилась одна молодая дѣвушка, изъ сосѣднихъ крестьянокъ, и, чтобъ не искать дальше, онъ рѣшилъ жениться на ней; поговоривши съ ея отцомъ, онъ просилъ вассаловъ быть чрезъ нѣсколько дней готовыми въ свадьбѣ, такъ какъ онъ нашелъ себѣ невѣсту по сердцу. Затѣмъ онъ заказалъ роскошный пиръ, созвалъ множество гостей, приготовилъ большое приданое и въ назначенный для свадьбы день, въ сопровожденіи всѣхъ гостей, направился къ невѣстѣ. Подъѣхавши въ деревнѣ въ дому набранной дѣвушки, всѣ увидали, что она ходила за водой и спѣшила идти смотрѣть на свадебный поѣздъ. Гвальтьери одинъ вошелъ въ домъ, и въ присутствіи отца спросилъ дѣвушку, будетъ ли она, если выйдетъ за него замужъ, стараться во всемъ угождать ему, во всемъ слушаться его, не обижаться, что бы онъ ни говорилъ я ни дѣлалъ, и т. п.; на все дѣвушка отвѣчала согласіемъ. Тогда Гвальтьери вывелъ ее къ своимъ провожатымъ, велѣлъ тутъ же раздѣть и затѣмъ во все новое одѣть ее съ ногъ до головы, на непричесанные волосы надѣть его ворону, и объявилъ удивленной публикѣ, что она его невѣста. Отпраздновавши такую богатую свадьбу, какъ-то будто женился на дочери французскаго короля, Гвальтьери зажилъ очень счастливо; Гризельда измѣнилась вмѣстѣ съ своимъ положеніемъ: она стала такъ привѣтлива, любезна и умна, какъ-будто родилась дочерью самаго высокопоставленнаго лица; по отношенію къ мужу она была какъ нельзя болѣе услужлива и послушна, а къ вассаламъ такъ милостива и добра, что они не могли нахвалиться выборомъ своего господина, которомъ сперва были такъ поражены. У Гризельды родилась дочь. Гвальтьери былъ очень радъ, только вздумалъ теперь испытать терпѣніе жены. Онъ сталъ прикидываться сердитымъ и говорилъ, что подданные его очень негодуютъ на его бракъ и на то, что у ней родилась дочь. Гризельда, не мѣняясь ни въ лицѣ, ни въ обращеніи съ нимъ, отвѣчала, что будетъ довольна, какъ бы онъ ни поступилъ съ нею, потому что помнитъ, что не заслужила такой чести, которою онъ ее удостоилъ. Черезъ нѣкоторое время къ ней вошелъ слуга отъ мужа и объявилъ, что ему приказано отнять у ней ребенка и — дальше онъ не могъ ничего сказать. Видя его опечаленное лицо и вспоминая слова мужа, Гризельда догадалась, что дочку ея хотятъ убить, вынула ее изъ колыбели, поцѣловала, благословилъ ее и отдала слугѣ, сказавши только, несмотря на все горе, которое испытывала: «возьми, дѣлай, что велѣлъ тебѣ мой и твой господинъ, только не оставляй ее на растерзаніе звѣрямъ и птицамъ — если онъ этого не приказывалъ!» Мужъ не могъ надивиться такому послушанію, отослалъ ребенка въ родственницѣ въ Болонью, велѣлъ хорошенько воспитать ее, никому не говоря, кто она я откуда. У Гризельды родился сынъ. Мужъ опять ссылается на ропотъ подданныхъ, недовольныхъ теперь будто тѣмъ, что надъ ними будетъ властвовать внукъ крестьянина, — опять отнимаетъ ребенка и отсылаетъ въ Болонью. Жена переноситъ это испытаніе такъ же твердо, какъ и первое. Гвальтьери, зная, какъ горячо любитъ она дѣтей, не можетъ надивиться ея терпѣнію, тѣмъ болѣе, что всѣ негодуютъ на него, думая, что онъ убилъ дѣтей, а она одна защищаетъ его, говоря, что онъ имѣетъ полное право распоряжаться съ дѣтьми по произволу. Прошло много лѣтъ съ рожденія дѣтей: Гвальтьери подумалъ, наконецъ, что настало время сдѣлать окончательное испытаніе. Онъ объявляетъ всѣмъ, что сожалѣетъ о своемъ бракѣ съ простой крестьянкой: тогда онъ поступилъ опрометчиво, теперь онъ раскаивается, проситъ у папы развода и позволенія жениться на другой" Когда Гризельда услыхала, что ей придется вернуться въ домъ отца и опятъ пасти овецъ, а другая женщина замѣнить ее при нѣжно-любимомъ мужѣ, — она сильно опечалилась, но рѣшила выдержать и это горе такъ же мужественно, какъ разлуку съ дѣтьми. Потому, когда Гвальтьери показалъ ей поддѣльную бумагу о разводѣ и сказалъ, что онъ хочетъ выбрать жену равную себѣ, а она можетъ взять приданое, которое принесла, и вернуться къ отцу, Гризельда сдержала слезы и отвѣчала, что всегда помнила свое происхожденіе, знала, что мужъ далъ ей положеніе въ обществѣ, — онъ же воленъ и отнять его. Она уходитъ изъ дому мужа безо всякой одежды, такъ какъ въ приданое она ничего не принесла съ собой, и только выпрашиваетъ у Гвальтьери, какъ мать его дѣтей, одну рубашку, чтобъ дойти до дому отца. Но и этого испытанія было мало. Когда Гризельда вернулась къ своей прежней жизни, Гвальтьери велѣлъ ей придти къ нему и приготовить въ домѣ все нужное для свадьбы; она должна была позвать гостей и, какъ хозяйка, принять невѣсту. Горько было бѣдной женщинѣ, но она тщательно все исполнила и любезно принимала гостей въ своемъ крестьянскомъ нарядѣ, — Гвальтьери не дозволилъ ей и на этотъ разъ надѣть его платье. А между тѣмъ привезли изъ Болоньи дѣтей Гризельды; дѣвочкѣ-красавицѣ было лѣтъ 12, а мальчику лѣтъ 7. Гвальтьери дочь свою выдавалъ за знатную, ожидаемую имъ невѣсту и она торжественно была введена въ его домъ. Гризельда ласково приняла ее, всѣ любовались красотой невѣсты, а Гризельда хвалила ее больше всѣхъ. Тутъ только вполнѣ убѣдился Гвальтьери въ покорности жены и нашелъ, что настало время вознаградить ее за всѣ испытанія. Подозвавши ее, онъ спросилъ, какъ ей нравится его невѣста. Она отвѣчала, что очень нравится, и просила его не подвергать ее тѣмъ оскорбленіямъ, которыя испытывала первая жена, потому что эта еще очень молода и воспитана иначе, чѣмъ та, которая съ молоду привыкла ко всякимъ лишеніямъ. Гвальтьери, видя, что обманъ его хорошо сыгранъ, посадилъ ее рядомъ съ собою, объяснилъ ей, какъ онъ доволенъ ея поведеніемъ, примѣрнымъ для всѣхъ женъ, и представилъ ей дѣтей, которыхъ она считала погибшими.

Съ этой поры они зажили въ полномъ счастіи и довольствѣ.

Къ чему же, спрашивается, надо автору описывать это возмутительное систематическое терзаніе женскаго сердца? эти страданія, вызываемыя однимъ капризомъ и въ сущности ничѣмъ не вознаграждаемыя? Разсказчикъ самъ называетъ обривъ дѣйствія Гвальтьери matta bestialita — безумнымъ звѣрствомъ; но онъ имѣетъ тутъ цѣлью создать идеалъ примѣрной жены, идеалъ всепрощающей кротости, и при этомъ невольно сказывается, что мужъ — властелинъ надъ женою, какъ надъ безотвѣтной рабой. И здѣсь, слѣдовательно, изъ-за высокаго идеала добродѣтели гладитъ грубый реализмъ тогдашней жизни. Обработывая сюжетъ, уже жившій въ народной фантазіи, Боккачіо и образъ женщины рисовалъ вполнѣ соотвѣтствовавшій современному міровоззрѣнію; а образованная Европа, умиляясь передъ идеаломъ и наслаждаясь латинскимъ пересказомъ изящной повѣсти, какъ-бы не видала той унизительной роли, какую въ ней играла жена и мать семьи; гуманисты, въ лицѣ самого Петрарки, соглашались съ тѣмъ взглядомъ на женщину, который выработался въ эпоху мало-развитой общественности. Неудивительно, если и Боккачіо, посвящая женщинамъ свой сборникъ фривольныхъ разсказовъ, стоялъ вполнѣ на точкѣ зрѣнія того народа, изъ первобытнаго творчества котораго онъ черпалъ эти разсказы. Какъ близокъ «Декамеронъ» къ этому источнику, мы уже видѣли на 7-мъ днѣ, на томѣ женской злобы и хитрости; въ повѣсти о Гризельдѣ Боккачіо имѣлъ дѣло съ сюжетомъ также издавна близкимъ народу. Критики «Декамерона», указывая на спутанность свидѣтельствъ о происхожденіи этой новеллы, предполагаютъ, что въ основѣ ея лежитъ истинное событіе, сохраненное народными преданіями; въ французскихъ фабліо существуетъ точно такой же разсказъ о «Griselidis», но его первый источникъ неизвѣстенъ; затѣмъ наша извѣстная сказка — «Дочь пастуха» (Аѳанасьева, «Русск. народн. сказки», III, 206) описываетъ — въ совращенной формѣ, но во всѣхъ перипетіяхъ сходную съ Гризельдой — судьбу крестьянки замужемъ за царемъ. Наконецъ, Петрарка писалъ Боккачіо, по прочтеніи этой новеллы, что онъ раньше слыхалъ о Гризельдѣ и ея судьбѣ; очевидно, что это — сюжетъ давно знакомый народному уму: если тема невинно угнетаемой женщины — падчерицы, оклеветанной жены — подобна множество сюжетовъ въ народной литературѣ, начиная съ легендъ о Женевьевѣ и кончая волшебной сказкой о Сандрильонѣ, то нельзя ли къ этому циклу сказаній о женской кротости и терпѣливости, — сказаній, ведущихъ свое начало изъ древнихъ источниковъ космогоническаго миѳа, отнести происхожденіе и этого сюжета Боккачіевой новеллы? Иначе трудно объяснить его огромную распространенность: трудно предположить, чтобъ онъ сталъ Извѣстенъ во всей Европѣ, благодаря Боккачіевой обработкѣ; новелла должна была вызывать давно жившее въ памяти народъ представленіе кроткой, безропотной жены, настолько же близкой ему, насколько извѣстенъ въ народныхъ сказкахъ идеалъ злой жены, жены упрямой спорщицы. Не удивительно потому, что новелла быстро пріобрѣла популярность: уже въ XIV-мъ вѣкѣ во Франціи насчитываютъ до 20 редакцій итого разсказа; затѣмъ она появилась и на французской сценѣ, и въ 1548 году была напечатана, подъ заглавіемъ: «Mystère de Griselidis». Въ Англіи Чоусеръ перевелъ ее въ своихъ «Канторберійскихъ сказкахъ», въ разсказѣ Клерка, оксфордскаго студента. Въ Италіи она 6 разъ передѣлывалась на драмы.

Такимъ образомъ, въ послѣднемъ днѣ разсказовъ, Боккачіо хотя и проводить идеалы, чуждые дѣйствительнаго быта, но остается вѣренъ первоначальнымъ основамъ того повѣствованія, которое породило итальянскую новеллу. Несмотря на искусственный идеализмъ, онъ и тутъ долженъ пользоваться тѣмъ отдѣломъ обще-европейскаго средневѣкового матеріала, который опредѣляется самымъ терминомъ «nuovo», «novella», и ему онъ придаетъ образцовую художественную форму. Въ непередаваемой гармоніи внутренняго содержанія и внѣшней формы заключается неумирающее значеніе всякаго истинно-высокаго произведенія искусства, заключается и значеніе сборника фривольныхъ сказокъ, «Декамерона», одѣвающаго разнообразныя проявленія современной ему мысли формою изящнаго разсказа.

X.

Мы видѣли, въ чемъ заключается характерное содержаніе многихъ новеллъ «Декамерона», — посмотримъ теперь, какія художественныя особенности повѣсти оно вызвало. Для его вернемся нѣсколько назадъ и окинемъ общимъ взглядомъ тѣ десять отдѣловъ, на которые распадается «Декамеронъ». — Геніальный художникъ создаетъ новую форму для литературнаго матеріала, издревле созданнаго первобытнымъ творчествомъ народа и разсѣяннаго по всей средневѣковой Европѣ: его новелла представляетъ собою художественное завершеніе тѣхъ произведеній народнаго ума, которыя имѣютъ равныя названія: сказки, странствующаго разсказа, повѣсти, анекдота, загадки. Этотъ отдѣлъ повѣствованія имѣетъ предметомъ реальный конкретный фактъ дѣйствительности, вымысла или преданія: онъ не задается никакими идеальными цѣлями, вѣрнѣе — не имѣетъ никакого отношенія ни къ религіознымъ, ни къ героически-воинственнымъ настроеніямъ народа. Отъ этого роль подобнаго повѣствованія въ «общемъ вліянія словеснаго искусства на народный умъ — совершенно второстепенная: повѣсть-сказка не уноситъ мысли отъ земли, не возвышаетъ помысловъ и желаній въ душѣ человѣка, не двигаетъ его въ совершенію подвига, въ достиженію высокаго идеала; она довольствуется тѣмъ, что забавляетъ, тѣшитъ фантазію художественными представленіями; она вызываетъ извѣстную работу мысли, представляя уму загадку, остроумное словцо (въ анекдотѣ), мѣткое замѣчаніе или (въ болѣе развитомъ повѣствованіи-сказкѣ, разсказѣ) загадочное, выдающееся, не совсѣмъ обыкновенное приключеніе, или (въ анекдотическомъ разсказѣ) догадливость, находчивость на дѣлѣ, остроумную продѣлку, ловкій обманъ. Если подобныя задачи литературнаго произведенія можно назвать „комическими“, то цѣль новеллы и есть комизмъ, — но, разумѣется, въ самомъ обширномъ значеніи слова. Комизмъ ведетъ за собою и реальность въ изображеніи предметовъ. Вотъ почему новелла, сообразно съ цѣлями первобытнаго повѣствованія, выростаетъ и совершенствуется на почвѣ реализма, подъ часъ столь же грубо-циническаго реализма, какъ циниченъ примитивный комизмъ, какъ грубы и нравственнныя понятія молодого общества.

Итакъ, реализмомъ должна быть отмѣчена та повѣсть-сказка, повѣсть-анекдотъ, которая, возсоздавая конкретную сторону жизни, внѣшнія проявленія жизненныхъ отношеній, разсказываетъ все, что ново, изумительно и необычайно. Такой реалистическій характеръ лежитъ уже въ самомъ терминѣ „Novella“, какъ онъ употребляется въ первомъ сборникѣ итальянскихъ новеллъ. Реализмомъ отмѣчена художественная повѣсть, созданная геніальнымъ разсказчикомъ, реализмомъ проникнуто все содержаніе, всѣ основные элементы разсказа въ „Декамеронѣ“.

Мы видѣли, что тэма, преобладающая въ флорентійской повѣсти, носитъ характеръ вполнѣ буржуазный, городской. Главный ея предметъ — тонкость, остроуміе, въ чемъ бы оно ни проявлялось: въ ловкости ли обмана, мошенничества, преступленія, какъ во 2-омъ днѣ разсказовъ — о счастливо-окончившихся приключеніяхъ; какъ въ 3-емъ — о побѣжденныхъ препятствіяхъ въ достиженіи цѣли; какъ въ 7-мъ, 8-мъ и отчасти 9-омъ — объ обманахъ и насмѣшкахъ въ области семейныхъ и любовныхъ отношеній; или въ изобрѣтательности насмѣшливыхъ шутокъ, шалостей, проказъ и болѣе или менѣе невинныхъ продѣлокъ, какъ мы видѣли образцы въ 1-омъ, 2-омъ, 8-омъ и 9-омъ днѣ „Декамерона“; наконецъ, въ силѣ и мѣткости отдѣльныхъ замѣчаній, отвѣтовъ, тѣхъ „bons mots“, которымъ исключительно посвященъ весь 6-ой день и большая часть новеллъ 1-го дня. Обильный матеріалъ этотъ давался новеллисту фантазіею его народа: если въ „Декамеронѣ“, особенно въ отдѣлѣ этихъ сюжетовъ, обыкновенно указываютъ на заимствованія изъ фабліо, изъ этихъ или иныхъ сборниковъ повѣствованія, то гораздо удобнѣе тутъ предположить прямое пользованіе не этими источниками, — флорентинецъ могъ быть вовсе незнакомъ съ вольными произведеніями французскихъ разсказчиковъ, съ тѣми остро-анекдотическими мотивами, которыми богата память народа и которые одинаково сказались, какъ въ сѣверной германской сказкѣ, какъ у автора фабліо, такъ и у итальянскаго новеллиста. Это содержаніе, вытекавшее изъ самыхъ основныхъ потребностей народной мысли, затрогивало и тѣ близкіе народу вопросы, которые соприкасаются съ его ежедневнымъ существованіемъ, поддерживаются всѣмъ вольнымъ бытомъ небольшой городской общины. Мы видѣли, въ чемъ состоялъ реализмъ въ обработкѣ этого матеріала: мы видѣли, какъ для будничной темы ловкаго мошенничества или смѣшной продѣлки, авторъ могъ брать черты окружавшей его дѣйствительности; какъ для повѣсти, ведущей свое происхожденіе изъ далекой старины, характеры и типы онъ списывалъ прямо съ природы. Мы видѣли, какая полнота, яркость я рельефность картины, какія художественныя достоинства новеллы зависѣли отъ этой непосредственной близости ея къ жизни народа. Эта близость обусловливала и ея темныя стороны — ея цинизмъ, отражавшій всю грубость общественныхъ нравовъ. Такимъ образомъ, если новелла требовала, съ одной стороны, извѣстнаго художественнаго матеріала, который былъ у всей Европы, а съ другой стороны — той среды, гдѣ бы этотъ матеріалъ служилъ выраженіемъ господствующаго въ обществѣ настроенія, то понятно, почему новелла родилась въ Италіи, у народа, носившаго еще въ себѣ черты римскою характера; у латинской расы, не создавшей цѣльной, величественной эпопеи; среди городскихъ общинъ, не гнавшихъ надъ собою феодальной власти, рыцарскихъ правъ; въ той торговой республикѣ, которая рано прославилась своимъ дипломатическимъ, тонко-насмѣшливымъ умомъ.

Такое же участіе въ „Декамеронѣ“ народной жизни, видимъ мы и въ другихъ элементахъ его содержанія. Всѣ разсказчики всѣхъ временъ и народовъ знаютъ благодарную тэму любовныхъ исторій; ей Боккачіо посвящаетъ два дня разсказовъ. И въ нихъ онъ вполнѣ остается вѣренъ своимъ первымъ источникамъ: сюжеты его трагическихъ новеллъ хранятся въ народныхъ преданіяхъ, въ мѣстныхъ сказаніяхъ; онъ вѣренъ и духу своего времени: какъ исторію женской невѣрности, грязной продѣлки, онъ могъ возсоздавать вполнѣ реально, сообразуя комическія цѣли съ грубостью существующихъ нравовъ; такъ точно, рисуя сильные аффекты, неумѣренный проявленія страсти, онъ видѣ» и въ дѣйствительности ту молодость физическихъ силъ, страстность темперамента, Которую исторія указываетъ намъ не только въ XIV-мъ, но и въ позднѣйшихъ столѣтіяхъ. Оттого любовь въ «Декамеронѣ», т.-е. въ тѣхъ новеллахъ его, гдѣ она заслуживаетъ названіе сердечнаго чувства, любовь рисуется крайне цѣльной, несложной страстью, всѣ затрудненія которой рѣшаются смертью, или устраняются оборотомъ фортуны. Являясь здоровымъ психическимъ процессомъ, не допуская никакихъ внутреннихъ осложненій, любовь эта не можетъ, какъ въ нашихъ романахъ, наполнять собою содержаніе разсказа, не можетъ сама по себѣ придать интересъ и разнообразіе интригѣ, особенно когда завершается благополучнымъ исходомъ. Потому разсказчику нужно было въ любовную исторію вводить чисто внѣшнія, постороннія чувству, приключенія; а тутъ ему опять помогала народная фантазія, давая ему сказочные вымыслы.

Ихъ мы находимъ во второмъ и пятомъ днѣ разсказовъ. Эти приключенія — игра случая, нечаянность судьбы, похожденія на морѣ и на сушѣ, у разбойниковъ и корсаровъ, у сарацинъ и при дворѣ восточныхъ султановъ. Тутъ въ новеллѣ дѣйствуютъ излюбленныя народной сказкой мотивы, описывающіе судьбы угнетенной невинности, оклеветанной жены царедворца, впавшаго въ немилость. Тутъ дѣйствуютъ и мотивы поздне-греческой беллетристики, претворенные и усвоенные средневѣковыми народами. Составляя или всю основу новеллы, какъ въ разсказахъ о счастливо-окончившихся приключеніяхъ, или вводя въ любовную исторію, какъ второстепенный ея мотивъ, ради разнообразія и интереса, и этотъ элементъ разсказа имѣетъ несомнѣнно реальное происхожденіе, зиждется на народномъ опытѣ, сохраняющемъ память о разныхъ перипетіяхъ, какъ дальняго пути, такъ и войны съ далекими племенами. Такъ какъ эта область народныхъ вымысловъ близко соприкасалась съ любовной повѣстью, то тутъ новеллисту не приходилось вовсе затрогивать нравственной стороны человѣческихъ отношеній, вдаваться въ анализъ ихъ душевной жизни; точно также и въ области городскихъ сюжетовъ, гдѣ «beffa», насмѣшка составляетъ основу разсказа, новеллистъ какъ-будто игнорируетъ законы нравственности, радуясь торжеству остроумія; онъ списываетъ съ дѣйствительности, не задаваясь никакими идеалами. Но и въ «Декамеронѣ» она чувствуетъ потребность выставить, наконецъ, какой-нибудь идемъ, провести мораль, хотя бы и не ту церковно-аскетическую мораль среднихъ вѣковъ, краснорѣчивымъ протестомъ противъ которой явилась бойко- насмѣшливая новелла. И вотъ въ послѣднемъ отдѣлѣ сборника, въ разсказахъ на тому щедрости и великодушія, Боккачіо выше чувственной страсти, выше произвола, выше остроумія прославляетъ тѣ высокія чувства, которыя стоятъ во главѣ рыцарскаго кодекса морали. На содержаніи всѣхъ новеллъ 10-го дня мы имѣли возможность убѣдиться, какъ отвлеченны и прозрачны были тѣ высокіе идеалы, изъ-за которыхъ глядѣла современная жизнь. Мы видѣли, что нравственныя чувства не могли вылиться въ такой же ясной и цѣльной формѣ, какъ болѣе реальные сюжеты: автору потребовалась риторика, краснорѣчіе, потому что какъ только въ идеальной новеллѣ выступалъ реальный фактъ, такъ онъ расходился, если не съ идеализмомъ автора, то съ общечеловѣческою нравственностью; вспомнимъ самопожертвованіе Натана во имя гостепріимства, обманъ Софроніи во имя высокой дружбы; разсказчику голый фактъ вѣроломства приходилось защищать помощью искусственно-риторическихъ построеній, потому что идеалы его возникали въ фантастической сферѣ рыцарскихъ и гуманистическихъ мечтаній. Не проникая въ жизнь, не находя въ ней законнаго себѣ примѣненія, идеалы эти и въ поэзіи не выразились никакимъ вполнѣ художественнымъ произведеніемъ. Поэтому новелла, воплощая ихъ, повидаетъ реальную почву, и теряетъ тѣ художественныя достоинства, которыя обусловливаютъ значеніе «Декамерона» въ европейской литературѣ. Тамъ, гдѣ авторъ довольствуется художественнымъ, разумѣется, не чуждымъ идеализаціи — воспроизведеніемъ жизни, тамъ его главный предметъ, его первая забота внѣшнія событія, конкретные факты, которые онъ и возсоздаетъ съ неподражаемымъ мастерствомъ. Но разъ онъ вдается, какъ въ 10-мъ днѣ разсказовъ, во внутреннюю исторію человѣка, касается его душевной жизни, онъ хотя я оказывается часто великимъ знатокомъ нашей природы, но въ цѣломъ фальшивитъ: онъ вносить разсудочную дѣятельность въ дѣло чувства и страсти и потому является не непосредственнымъ художникомъ, а риторически-краснорѣчивымъ проповѣдникомъ устарѣвшаго идеализма.

Итакъ, содержаніе Боккачіевой повѣсти сводится, собственно говоря, къ очень немногимъ темамъ. Это, во-первыхъ, городскіе сюжеты съ преобладаніемъ ловкости и всяческаго остроумія; затѣмъ любовныя исторіи съ изобиліемъ внѣшнихъ приключеній; сковочныя похожденія на морѣ и на сушѣ, и, наконецъ, воплощенія рыцарской доблести. Рисуя въ этихъ немногочисленныхъ темахъ всякія житейскія отношенія, Боккачіо выводитъ въ «Декамеронѣ» множество самыхъ разнообразныхъ сословій, положеній, типовъ, характеровъ, яркіе образы которыхъ проникнуты неподдѣльною правдивостью въ этомъ воспроизведеніи жизни новеллистъ держался яснаго и иногда черезъ-чуръ широкаго взгляда на вещи. Не омраченный никакими предубѣжденіями, предвзятыми цѣлями, насмѣшливый разсказчикъ видѣлъ и темныя, грустныя стороны окружавшей его дѣйствительности; а обличеніе этихъ сторонъ выходило тѣмъ ярче и сильнѣе, чѣмъ меньше въ немъ было преднамѣренной сатиры; въ изображены жизни онъ руководствовался непосредственнымъ знакомство" съ нею, тѣми наблюденіями, которыя въ душѣ поэта принимать форму опредѣленныхъ художественныхъ образовъ. Раздѣляя всѣ настроенія своего времени, онъ искренно выражалъ ихъ, нигдѣ не подводя ихъ насильственно подъ какія-либо чуждыя имъ соображенія и желанія. Разсказывалъ ли онъ за быль древнее, еще быть можетъ миѳическое, равеннское преданіе о наказаны гордой женщины за ея недоступность въ любви, онъ не имѣлъ въ виду никакого закона нравственнаго или семейнаго; его интересовалъ краснорѣчивый фактъ самъ по себѣ, какъ мысль жестокаго наказанія за жестокость причиненныхъ любовью страданій; а тотъ Дантовскій образъ, которымъ воображеніе эпохи одѣло эту мысль, явился у разсказчика непроизвольно, какъ воплощеніе извѣстнаго настроенія въ обществѣ, но не какъ иллюстрація какого-либо правила или закона. Разсказывалъ ли онъ продѣлки чувственнаго духовенства, обличеніе лежало внѣ его пряникъ цѣлей: интрига существовала для разсказчика только изъ-за своей комической стороны. Правда, въ послѣднемъ отдѣлѣ «Декамерона» Боккачіо выставляетъ извѣстные нравственные идеалы, но они оказались блѣдны и слабы въ сравненіи съ идеалами, ставившими успѣхъ, торжество ума выше религіозно-нравственныхъ интересовъ.

Это отсутствіе тѣсно ограниченнаго идеала, широта взглядъ дѣлаютъ Боккачіо однимъ изъ первыхъ людей новаго времени, снявшихъ оковы средневѣкового міросозерцанія съ вольной мысли человѣчества. Какъ родоначальникъ въ наукѣ того движенія мысли, которое подготовило реформацію, Боккачіо въ «Декамеронѣ» даетъ намъ самую вѣрную картину своей эпохи, со всею искренностью воспроизводя все, что жило въ фантазіи народа. Вмѣстѣ съ тѣмъ эта широта взгляда, непосредственность и непроизвольность наблюденія, не только придаютъ «Декамерону» цѣнность историческаго памятника, но обусловили и его художественное значеніе. Возсозданіе прошлой жизни, какъ бы далека эта жизнь ни была — проникнута ли она чуждымъ вамъ духомъ эллинскаго міра или средневѣковой общины, — только тогда будетъ полно для насъ живого интереса, когда подъ историческимъ костюмомъ авторъ укажетъ намъ природу, общую всему человѣчеству. А въ тѣхъ новеллахъ «Декамерона» — и ихъ можно насчитать не мало, — гдѣ насъ не отталкиваетъ ни ихъ цинизмъ, ни плоскость устарѣлаго остроуміи, разсказъ Боккачіо всегда интересенъ, всегда дѣйствуетъ всѣмъ обаяніемъ истинной поэзіи. Намъ становятся близки и понятны, дороги, какъ живые, хорошо знакомые люди, герои его повѣстей; для насъ дышатъ полной жизнью и веселый монахъ-краснобай, и напыщенный ученостью и талантами, хвастливый и любопытный д-ръ Симоне, и всему вѣрящій, безконечно-глупый Каландрино. Давно исчезла та жизнь, сшила съ исторической сцены та эпоха, которая производила этихъ людей, и мы стали въ нихъ цѣнить не столько ихъ вѣрность своей эпохѣ, сколько вѣрность нашей обще-человѣческой природѣ. Въ «Декамеронѣ» мы имѣемъ наглядный примѣръ того, какъ создаются въ поэзіи живыя лица, какъ выборомъ немногихъ чертъ дѣйствительности выясняется типичная ситуація, рельефно выдѣляются очертанія предметовъ, — какъ не старѣютъ пріемы поэтическаго творчества. Поэтому «Декамеронъ», хотя и воспроизводитъ жизнь давно пережитую, отдѣленную отъ насъ цѣлыми вѣками, никогда не утеряетъ своей цѣнности какъ картина, списанная съ природы рукою великаго мастера. Конечно, тѣ темы, которыми довольствовался XIV вѣкъ, немыслимы для повѣствователя нашихъ дней; но что бы ни бралъ онъ предметомъ художественнаго разсказа, всегда «Декамеронъ» будетъ для него высокимъ образцомъ, потому что повѣствованіе только тогда поэтически дѣйствуетъ на человѣка, глубоко затрогиваетъ мысль и чувство, когда одѣто той художественной формой, которая у Боккачіо доведена до совершенства. Его повѣсть содержитъ въ себѣ, если вглядимся ближе въ ея построеніе, непреложные законы всякаго повѣствованія. Въ чемъ сказались эти законы, не трудно уяснить себѣ, ревъ мы знаемъ содержаніе новеллы. Мы видѣли, что было цѣлью, твердо преслѣдуемою авторомъ во всемъ сборникѣ: — обращаясь къ одной фантазіи своей публики, разсказчикъ представлялъ ей только то, что было ново во всемъ широкомъ значеніи этого слова у итальянцевъ; все, что было оригинально, необычайно, интересно по остроумію или рѣдкости. Мы видѣли, что это новое лежало во внѣшнихъ обстоятельствахъ жизни, что новеллистъ рѣдко заглядывалъ въ тотъ глубокій міръ душевной и умственной жизни, который въ наше время поглощаетъ все вниманіе поэта. Затѣмъ это новое заключалось или въ событіи, или въ отдѣльныхъ словахъ, отвѣтахъ и т. п.; въ первомъ случаѣ новелла приближалась къ сказкѣ, во второмъ — въ анекдоту; но и въ новеллѣ-сказкѣ преобладалъ анекдотическій характеры описываемое событіе вызывалось преимущественно остроумными замыслами обмана и насмѣшки; если въ новеллѣ-сказкѣ не дѣйствовала сердечная страсть, то въ ней огромную роль играла «beffa», — огромную сравнительно съ сказочнымъ мотивомъ тѣхъ случайностей, которыя не зависятъ отъ мысли и воли человѣка. А такое преобладаніе анекдотическаго содержанія, эти опредѣленные, тѣсно ограниченные сюжеты обусловили и законченность внѣшней формы.

Ту же цѣльность и ясность плана наблюдаемъ мы и въ новеллахъ на любовныя темы: мы видѣли, что въ нихъ разсказчика интересовало не столько самое чувство, сколько тѣ внѣшнія событія, которыми оно обставлялось; въ романическую исторію разсказчикъ не вносилъ ничего личнаго, субъективнаго, не задавался никакими вопросами соціальнаго или психологическаго свойства: его интересовало любовное приключеніе только необыкновенною, новою своею стороною. Бралъ ли онъ сюжетомъ несчастную любовь, трагизмъ которой заключается въ неравенствѣ общественныхъ положеній, онъ нисколько не касался «гражданскаго» мотива, соціальныхъ или нравственныхъ результатовъ разсказа: онъ цѣнилъ тотъ драматическій конфликтъ страстей, тѣ внѣшнія обстоятельства сюжета, которыя впослѣдствіи изъ новеллы о Гвискардо и Гисмондѣ (1-ая нов. 4-го дня) сдѣлали удобную фабулу многочисленныхъ трагедій. Если наши повѣствователи дѣлаютъ въ романѣ или повѣсти сердечное чувство основой фабулы, то мы знаемъ, что любовь нужна тутъ, чтобъ дать наиболѣе полную и вѣрную картину душевной жизни какъ у отдѣльныхъ единицъ, такъ и у цѣлаго общества. Нашъ вѣкъ критики, самонаблюденія и экспериментальнаго метода, и въ литературѣ ищетъ точнаго воспроизведенія душевныхъ процессовъ, если не разрѣшенія, то художественнаго объясненія вопросовъ, возникающихъ въ сложныхъ движеніяхъ чувства и мысли. Въ вѣкъ Боккачіо страсть не имѣла такого сложнаго характера, не видоизмѣнялась до неузнаваемости по индивидуальностямъ; любовь являлась цѣльнымъ, здоровымъ чувствомъ, не внявшимъ разнообразныхъ запутанныхъ комбинацій. Въ томъ романическомъ приключеніи, гдѣ страсть властвуетъ безраздѣльно, заглушая всѣ желанія и помышленія, вызывая трагическій исходъ своимъ неудержимымъ пыломъ, тамъ, естественно, не можетъ быть внутренней исторіи чувства: умираетъ ли герой отъ наплыва сильнаго горя, отъ отчаянной, безнадежной любви, кончаетъ ли героиня самоубійствомъ при бездыханномъ трупѣ своего милаго, — всюду мы видимъ одно и то же простое, ничѣмъ не осложненное молодое чувство. Не зная внутренняго разнообразія, любовная исторія тогда только могла быть предметомъ новеллы, когда ознаменовывалась новымъ событіемъ, когда въ основѣ ея лежалъ опредѣленный фактъ, подъ-часъ невозможный и невѣроятный.

И его фактически-анекдотическое зерно, лежащее въ основѣ каждой новеллы, образовало тотъ крѣпкій остовъ, который писатель облекалъ плотью и кровью, создавая цѣльный живой организмъ художественнаго разсказа. Отыскать этотъ крѣпкій остовъ, опредѣляющій рѣзко-очерченную физіономію новеллы, не трудно: онъ дается самымъ заглавіемъ. Итальянская повѣсть не озаглавлялась, какъ наша, однимъ именемъ или двумя-тремя словами; обыкновенно въ заглавіи приводилось все содержаніе, напримѣръ (Nov. VIII 2-го дня): «Графъ Антверпенскій, будучи оклеветанъ, уходитъ въ изгнаніе и оставляетъ двухъ сыновей въ разныхъ мѣстахъ Англія; возвратившись инкогнито изъ Ирландіи, находитъ ихъ благоденствующими; отправляется оруженосцемъ въ войско французскаго короля и, когда доказана его невинность, возвращается въ прежнее положеніе». Или (Nov. VII 4-го дня): «Симона любить Пасквяно; находятся вмѣстѣ въ саду, Пасквино беретъ въ ротъ листъ шалфея и умираетъ; Симона взята подъ судъ и, желая показать судьѣ, отчего умеръ Пасквино, беретъ въ ротъ такой же листъ и такъ же умираетъ». Понятно, что сюжетъ, который своими общими очертаніями можетъ быть переданъ въ немногихъ словахъ заглавія, непремѣнно поведетъ за собою стройность размѣровъ въ новеллѣ. А это достоинство внѣшняго построенія можно найти даже въ томъ отдѣлѣ «Декамерона», гдѣ изобилуетъ краснорѣчіе: въ 10-мъ днѣ, въ длинной исторіи о щедрости Натана и то чувствуется, несмотря на массу діалектическихъ разсужденій и описаній чувствъ, опредѣленная фактическая подкладка: зерно пространнаго разсказа — въ попыткѣ молодого человѣка убить старика и въ самопожертвованіи послѣдняго.

Этотъ крѣпкій остовъ вызывалъ, въ свою очередь, и эпически объективный тонъ повѣствованія. Если разсказывая «исторію» художникъ не заботился ни о постановкѣ характеровъ, ни объ этюдѣ надъ замѣчательнымъ типомъ, ни о характеристикѣ нравовъ; если онъ старался заинтересовать публику точнымъ описаніемъ выдающагося случая внѣшней жизни, во всей ясности возстановить этотъ случай въ фантазіи читателя, — юнъ могъ разсказъ свой вести медленно, не торопясь. Надо ли ему приготовить слушателей въ поразительно-находчивому отвѣту, или привести въ благополучному исходу приключенія юноши, обойденнаго хитрой красавицей, онъ можетъ спокойно, по-долгу вырисовывать всякую мелочь, способствующую ясности и полнотѣ картины: онъ знаетъ, что планъ его намѣченъ въ самомъ сюжетѣ, канва дается ему фактически-анекдотическими рамками темы; и сколько бы онъ ни развивалъ содержанія этихъ рамокъ, разсказъ его всегда будетъ отличаться не только ясностью, ной сжатостью. Конечно, эпическій тонъ давался и отношеніемъ разсказчика къ своему сюжету: мы видѣли, что онъ мало интересовался результатами своихъ новеллъ; оставаясь вполнѣ индифферентнымъ въ нравственному значенію разсказа, новеллистъ не касался никакой злобы дня, никакой личной мысли; его обличеніе не подчинилось никакому предвзятому убѣжденію; смѣясь надъ духовенствомъ, онъ воспроизводилъ, что было ново, слѣдовательно — комично. Поэтому онъ вносилъ въ разсказъ только то, что способствовало или рельефности описываемой ситуаціи, или силѣ и успѣху сказаннаго слова, сыгранной шутки. Беретъ ли онъ сюжетомъ отвѣтъ хлѣбника Чисти слугѣ, посланному съ большой бутылью, чтобъ острота имѣла смыслъ и силу для слушателей, ему прежде всего необходимо характеризовать главнаго героя, хлѣбника; и вотъ, онъ тщательно описываетъ всѣ мельчайшія обстоятельства, вызывающія знакомство дворянина съ хлѣбникомъ, пространно разсказываетъ и то, что вызываетъ отвѣтъ, главную цѣль повѣсти; но, несмотря на детальность, разсказъ его быстро движется впередъ, потому что все въ немъ сводится въ общей характеристикѣ героя, въ которой находчивый отвѣтъ является какъ-бы главною и рѣшительною чертою. Хочетъ ли разсказчикъ въ новеллѣ о Гвидо Кавальканти напомнить слушателямъ древнюю истину, что дураки и невѣжды — тѣ же мертвецы, — онъ долго остановится на описаніи весело! жизни извѣстнаго кружка, подробно обрисуетъ ситуацію, встрѣчу, вызвавшую умную дерзость; а между тѣмъ, анекдотъ, разсказанный такъ обстоятельно, живетъ въ памяти читателя, какъ анекдотъ, т.-е. какъ нѣчто мѣтко и кратко сказанное; разсказъ представляется намъ сжатымъ потому только, что всѣ подробности и детали въ немъ клонятся къ полнотѣ картины, слѣдовательно и къ силѣ остроумнаго отвѣта.

Такимъ образомъ, анекдотическая цѣль разсказа вызывала я то качество новеллы, которое мы назовемъ драматическою живостью изложенія. Благодаря тому, что главный предметъ ея — фактъ, дѣйствіе, совершающееся въ опредѣленной срокъ, каждая новелла представляетъ собою законченную драпу, въ которой можно указать экспозицію, узелъ и развязку. Авторъ оттѣняетъ ту или другую черту въ характерѣ героя для того только, чтобъ выяснить дѣйствіе, подвинуть разсказъ впередъ; отсюда и правильность отношеній между характеристиками дѣйствующихъ лицъ и веденіемъ самаго дѣйствія. Въ нашихъ современныхъ романахъ, повѣстяхъ и разсказахъ въ большинствѣ случаевъ дѣйствующее лицо описывается въ ущербъ живости дѣйствія; а новеллистъ не интересовался своимъ дѣйствующимъ лицомъ, какъ типичнымъ явленіемъ, не изучалъ его какъ продуктъ извѣстныхъ жизненныхъ условій; оно ему было нужно, чтобъ воскресить въ фантазіи публики то новое, что служитъ предметомъ повѣсти. Отъ этого характеристика героевъ производится уже самымъ постепеннымъ веденіемъ дѣйствія, авторъ всегда тщательно мотивируетъ всѣ движенія и поступки лица: разсказываетъ ли онъ, какъ Каландрино ѣздилъ солить свинью и былъ обманутъ товарищами, или какъ онъ искалъ волшебный камень Эліотропію, — новеллистъ для ясности картины не упуститъ ни одной причины, ни одного побужденія, заставившаго его героя сдѣлать то или другое, и этими мелкими поступками онъ пластично выдѣлитъ данную личность. Надо ли ему показать, какъ насмѣшники провели глупца, онъ рядомъ послѣдовательныхъ фактовъ выставитъ на видь всю глупость человѣка, и эти мелкіе факты, характеризуя личность, точнѣе мотивируютъ событія, а потому не задерживаютъ, но яснѣе выдѣляютъ общій ходъ дѣйствія.

Въ этомъ тщательномъ и подробномъ мотивированіи не заключается ли и реализмъ той повѣсти, которая впервые показала, какъ поэзіей создаются живыя лица, какъ описывается дѣйствіе, фактъ, хотя мелкій, незначительный, но зависящій отъ личныхъ, прирожденныхъ или выработанныхъ жизнью характеровъ? Поэтому-то «Декамеронъ», какъ ни далека намъ жизнь, его создавшая, всюду даетъ намъ чувствовать живое воспроизведеніе дѣйствительности: въ немъ насъ не отталкиваетъ фантастичность, вмѣшательство волшебства или божества; въ немъ люди зависятъ отъ своихъ инстинктовъ и желаній; въ немъ слышится земная жизнь съ ея страстями, въ ея, темныхъ и свѣтлыхъ проявленіяхъ.

Этотъ художественный реализмъ, простота, цѣльность и законченность построенія производятъ неумирающую красоту итальянской новеллы, заслужившей ея творцу славу геніальнаго разсказчика. Неудивительно, если красота эта не дѣйствуетъ на читателя нашихъ дней съ тѣмъ обаяніемъ, которое доставило «Декамерону» такую популярность въ Европѣ XIV-то и послѣдующихъ вѣковъ: наше поэтическое чувство должно сильнѣе возбуждаться произведеніями современныхъ намъ повѣствователей-романистовъ, потому что въ нихъ мы всегда находимъ, болѣе или менѣе вѣрное, отраженіе тѣхъ настроеній и вопросовъ, которые интересуютъ и мучатъ наше время. Даже если мы постараемся, при чтеніи «Декамерона», забыть на время наши антипатіи къ идеаламъ буржуазнаго духа, такъ высоко ставившаго ловкость и успѣхъ, и въ тѣмъ искусственнымъ идеаламъ, которые, въ вѣкъ грубой силы, человѣчество выдвигало въ защиту нравственныхъ интересовъ, если мы остановимся на одной художественной сторонѣ новеллы, то и тутъ надо нѣкоторое усиліе надъ собой, чтобъ прочувствовать то наслажденіе, которое поэтическій разсказъ долженъ былъ производить въ свое время. Въ нашъ вѣкъ чрезмѣрныхъ усилій и желаній, чрезмѣрной работы мысли, повѣсть не можетъ сохранять полной гармоніи эпическаго тона, точно такъ же, какъ рѣдкій писатель умѣетъ отрѣшиться отъ субъективной, болѣе или менѣе лихорадочной мысли своего времени; намъ трудно наслаждаться изящною формою повѣствованія, помимо его содержанія; намъ необходимо большое усиліе надъ собой, чтобъ вдуматься въ жизнь, создавшую новеллу, чтобъ оцѣнить ту художественность въ изображеніи будничныхъ явленій, которая такъ сближаетъ съ нами эху далекую, давнопрошедшую жизнь. Измѣнились и осложнились съ того времени всѣ условія умственной жизни, измѣнились въ корнѣ и наши требованія отъ поэзіи; но и теперь понятны тѣ типы, которые геніальный разсказчикъ увѣковѣчилъ въ изящномъ разсказѣ. Мы видѣли у Боккачіо типъ ученаго дурака, болонскаго доктора Симоне, напыщеннаго своими знаніями и талантами; въ разсказѣ о томъ, какъ его дурачатъ насмѣшливые художники, такъ много чертъ мѣстной жизни, что онъ не понятенъ безъ комментарія; но и тутъ мы не можемъ не чувствовать всей жизненности и правдивости комическаго типа. Невольно чувствуется, что какъ бы далеко впередъ ни ушло человѣчество, какъ бы широко ни распространилось образованіе, глупецъ во всѣ времена выкажетъ одни и тѣ же свойства характера; если эти свойства станутъ со временемъ сложнѣе и запутаннѣе, насколько сложнѣе современная мысль, то и подъ ними проницательный главъ художника увидитъ ту же основу глупости и самодовольства, какъ и въ докторѣ Симоне, и выведетъ этотъ типъ уже не въ наглой «beffa» грубаго свойства, но въ очеркѣ иной жизни, иныхъ, болѣе тонкихъ и сложныхъ отношеній. Сдѣлать въ незамысловатомъ разсказѣ такой жизненный типъ — человѣкомъ живымъ, т.-е. одѣть его чертами, непосредственно взятыми изъ дѣйствительности, показать, слѣдовательно, какъ въ человѣкѣ, продуктѣ извѣстной среды и эпохи, проявляется его вѣчная, неизмѣняемая природа — составляетъ высшую заслугу Боккачіо. Умѣнье это — тайна художественнаго творчества, законы котораго такъ же неизмѣнны и непреложны, какъ непоколебимы тѣ основы обще-человѣческой природы, которыя оно воплощаетъ. — Въ наше время, когда критически-научные пріемы мысли играютъ такую большую роль даже въ художественной литературѣ, когда всякій, сколько-нибудь выдающійся, разсказчикъ долженъ быть психологомъ — въ наше время особенно полезно возвращеніе къ тѣмъ классическимъ произведеніямъ литературы, которыя многовѣковая работа исторіи признала образцовыми въ повѣствованіи. Въ виду новыхъ требованій отъ поэзіи, соотвѣтствующихъ запросамъ современной мысли, — въ виду, напр., такого явленія, какъ успѣхъ и популярность у французской, наиболѣе художественно развитой, публики романа, который наполненъ одними, не столько даже психологическими, сколько медико-физіологическими описаніями; въ виду этого пренебреженія въ законамъ творческой фантазіи, пренебреженія, оправдываемаго эстетическими теоріями — полезно мыслію обратиться въ прошлому, воплотившему жизнь въ образахъ, своей глубиной и правдивостью близкихъ самымъ отдаленнымъ потомкамъ. Поэтому и Боккачіева новелла можетъ быть особенно интересна для нашихъ разсказчиковъ и ихъ критиковъ.

Правда, нашъ романъ по своей формѣ имѣетъ мало общаго съ итальянской новеллой: онъ выросъ и преобразовался изъ средневѣковой эпопеи, изъ тѣхъ длинныхъ разсказовъ о похожденіяхъ и приключеніяхъ рыцарей, обличительный примѣръ которыхъ мы имѣемъ въ Сервантесовомъ Донъ-Кихотѣ; по самому происхожденію своему романъ представляетъ собою болѣе высокій родъ повѣствованія, имѣетъ болѣе возвышенныя цѣли и болѣе широкое русло разсказа, чѣмъ выросшая изъ сказки-анекдота новелла. Но на ряду съ романомъ у насъ есть еще повѣсть.

Повѣсть отличается отъ романа не одними только размѣрами: рисуя широкій потовъ жизни, романъ воспроизводитъ наиболѣе крупныя ея явленія, столкновенія цѣлаго круга лицъ и характеровъ, между тѣмъ какъ повѣсть не въ такой полнотѣ затрогиваетъ общественныя и семейныя отношенія; предметъ повѣсти — не совокупность наиболѣе характеризующихъ общество явленій, а одно рѣзко выдающееся явленіе. Потому повѣсть разработаетъ одинъ мотовъ, разсказываетъ если не одно событіе, то одинъ радъ событій, рисуетъ тѣ отношенія, которыя проливаютъ свѣтъ на одну какую-нибудь интересную автору сторону общественной или психической жизни. Къ тому же, какъ и старинная итальянская, наша современная но вѣсть имѣетъ предметомъ что-нибудь новое, выдѣляющееся изъ общаго теченія жизни, т.-е. то, что разсказываемую исторію заставляетъ развиться это другихъ, подобныхъ ей случайностей жизни. Въ повѣсти читатель прежде всего въ нравѣ спросить себя: почему же именно ату, а не другую какую исторію разсказываетъ авторъ? Слѣдовательно, въ событіи, служащемъ фабулою, должно лежа" что нибудь особенное, исключительное, какъ и у новеллы — одинъ какой-нибудь мотивъ, отмѣченный характеромъ новаго, своеобразнаго Понятно, что описывая особенное", болѣе или менѣе необыкновенную исторію, поетъ заставляетъ ее точно такъ же способствовать нашему пониманію человѣка и его природы, какъ проявленія болѣзни способствуютъ изученію его тѣлесной организаціи. Это не значить, что предметомъ повѣсти могутъ служитъ одни только уродливыя, болѣзненныя проявленія общественнаго организма; въ ней они могутъ занимать столько же мѣста, сколько и во всякомъ произведеніи искусства и съ тѣмъ же необходимымъ условіемъ, чтобъ въ изображеніи уродливаго соблюдались законы художественнаго творчества. Благодаря подобному предмету и подобнымъ цѣлямъ повѣсти Боккачіева новелла должна служить ей образцомъ.

Пусть мотивъ нашей повѣсти будетъ заимствованъ изъ иныхъ формъ жизни, — чѣмъ у Боккачіо, изъ области умственныхъ, душевныхъ интересовъ; но разъ въ основу ея положено одно ясно-очерченное и опредѣленное событіе, одинъ законченный мотовъ, одѣтый тѣми подробностями, которыя придаютъ ему ясность и полноту жизненнаго явленія, — мотовъ этого поведетъ за собою и рѣзкій силуэтъ повѣсти, ту цѣльность и стройность построенія, которая у Боккачіо исторію комическаго обмана дѣлала изящнѣйшимъ произведеніемъ литературы. Кладя въ основу повѣсти не того анекдотъ, на которомъ построена новелла, а фактъ, настолько же соотвѣтствующій нашимъ насущнымъ интересамъ, насколько «beffa» была близка итальянскому уму, — писатель-художникъ можетъ не только придать правильность внѣшней формѣ, но и развить характеръ личности, освѣти" темную область душевныхъ осложненій и настроеній, точно такъ же какъ новеллистъ, разсказывавшій остроту находчиваго отвѣта, могъ создавать неумирающіе типы и характеры людей. При этомъ не слѣдуетъ только упускать изъ виду, что въ повѣсти зерно, изъ котораго она развивается — ея основной мотивъ — должно заключать въ себѣ ясно-очерченное дѣйствіе, т.-е. событіе, протекающее въ извѣстный срокъ времени, а не готовое, опредѣлившееся положеніе; потому что поэтъ, если хочетъ воскресить въ представленіи читателя живыя лица и ихъ отношенія, долженъ прежде всего разсказывать, а не описывать, — этому учитъ насъ не одна только теорія эстетиковъ, но сама исторія литературы и въ данномъ случаѣ исторія итальянской новеллы.

Мы, въ этомъ отношеніи, много грѣшимъ: если современный романъ, стремясь представить полную картину общественныхъ движеній и настроеній, часто непомѣрно растягивается и, превращаясь въ хронику, теряетъ стройную форму художественнаго произведенія, то и повѣсть зачастую является какъ-бы эскизомъ романа, или очеркомъ типичной личности, описаніемъ характернаго явленія. Но не въ правѣ-ли мы и теперь требовать отъ автора, чтобы онъ въ художественной повѣсти, если воспроизводитъ интересъ минуты, вопросъ дня — сохранилъ бы цѣльность и законченность формы, т.-е. нашелъ бы для своей мысли краснорѣчивое, выясняющее ее дѣйствіе? а постепенное веденіе этого дѣйствія, правильное мотивированіе его дастъ ему возможность изобразить и душевное состояніе и внутреннія отношенія интересующихъ его лицъ.

Этотъ законъ, положенный въ основу новеллы ея геніальнымъ творцомъ, находимъ мы. въ разныхъ примѣненіяхъ во всѣхъ видахъ художественнаго повѣствованія: ему подчиняются эпическія произведенія лучшихъ писателей всѣхъ временъ, когда эти писатели не уходятъ за предѣлы поэтическаго творчества; ему всегда будетъ подчиняться и наша повѣсть, какъ бы ни повышались требованія отъ литературы и какое бы новое содержаніе ни вносила въ него возрастающая мысль человѣчества.

А. А.

"Вѣстникъ Европы", №№ 2—4, 1880

↑ Предметъ средневѣковой обще-европейской повѣсти, составляющій въ настоящее время одинъ изъ наиболѣе интересныхъ вопросовъ литературной исторіи въ связи съ вопросомъ о странствованіи сказочныхъ сюжетовъ, чрезвычайно обширенъ и занялъ ба слишкомъ много мѣста въ очеркѣ итальянской новеллы. Касаемся его только вскользь, тѣмъ болѣе, что въ русской литературѣ онъ разработывается учеными, посвятившими ему спеціальная изслѣдованія (Веселовскій, Кирпичниковъ). Для интересныхъ подробностей отсылаемъ читателя къ популярному труду Буслаева: «Странствующіе повѣсти и разсказы», см. «Русскій Вѣстникъ», 1874 г., № 4 и 5.
↑ Привожу нумерацію Венеціанскаго изданія 1863 года.
↑ Факты, подтверждающіе эту мысль, разсѣяны въ интересномъ трудѣ Symonds: Benaissance in Italy", въ первомъ томѣ котораго, Age of despots, очень наглядно характеризованъ политическій и нравственный строй этого общества и преобладаніе въ немъ личнаго произвола.
↑ «Giovanni Boccaccio», sein Leben and seine Werke v Dr. Markus Landau. Stuttgart, 1877.
↑ Впрочемъ, о рожденіи Боккачіо и главныхъ событіяхъ его жизни до насъ дошло очень мало точныхъ и вполнѣ достовѣрныхъ свѣдѣній. Издатель недавно вышедшихъ въ свѣтъ писемъ Боккачіо, Кораццини (F., Corazzini), указываетъ на то, какъ сравнительно не много извѣстно фактовъ его внѣшней жизни, сожалѣетъ о томъ, что не всѣ великіе люди любили такъ много говорятъ о себѣ, какъ, напримѣръ, Петрарка, въ біографіи котораго, благодаря этой слабости, не осталось почти никакихъ пробѣловъ.
↑ Эта же тэма съ нѣкоторыми измѣненіями обработана и Шекспиромъ (Troilus and Cressida), который заимствовалъ ее у Чаусера, а тотъ у Боккачіо.
↑ Ниже, ко поводу новеллъ этого дня, придется еще раза вернуться къ вопросу о цинизмѣ «Декамерона». Мы видимъ, что этотъ характеръ Боккачіевой повѣсти, съ одной стороны, обусловливался указаннымъ отчасти настроеніемъ эпохи, а съ другой — вызывался извѣстными потребностями народнаго ума, той степенью эстетическаго развитія, на которой находится народъ, создающій подобные сюжеты. Самъ же новеллистъ и въ этомъ случаѣ пользовался только тѣмъ, что ему давало народное творчество.
↑ А. Мюссе въ своихъ Poésies Nouvelles, 1886—1852, разсказываетъ содержаніе этой новеллы, превосходно давая чувствовать ту простоту и неподдѣльность чувства, которымъ дышетъ разсказъ средневѣкового итальянскаго новеллиста.
↑ Тэнъ въ своей Philosophie de l’art en Italie приводятъ множество разсужденій и фактовъ въ подтвержденіе своей характеристики страстнаго темперамента, такъ рѣзко отпечатлѣвшагося въ автобіографія Бенв. Челлини, и бывшаго значительнымъ условіемъ художественнаго развитія эпохи.
↑ Rohde: Der griechische Roman а. s. Vorlaeufer. Ст. этой книгѣ А. Веселовскаго: «Журн. Мин. Нар. Просв.» 1873, № 11. Въ «Revue de d. Mondes» 16-го марта прошлаго года, Гаст. Буассье излагаетъ очень легко исторію греч. романовъ по Роде, но не касается самихъ произведеній.
↑ Нѣтъ возможности дальше останавливаться на этой интересной формѣ повѣствованія, къ которой пришла греческая поэзія, и которая такъ подробно изслѣдована у Роде. Она тѣмъ болѣе интересна, что должна была имѣть большое вліяніе на рыцарскую поэзію, на рыцарскіе романы и поэмы.
↑ Предокъ знаменитаго архитектора (1877—1446), построившаго тотъ куполъ флорентійскаго собора, который М. Анжело взялъ образцомъ для купола св. Петра.
↑ Забѣлинъ: Опыты изученій русскихъ древностей и исторіи. Ст. «Женщина по понятіямъ русскихъ книжниковъ». См. у Папина (Очеркъ литер. исторія стар. повѣстей и сказокъ русскихъ стр. 276). Интересной фактъ, что изъ 5-ти новеллъ Боккачіо, извѣстныхъ въ Россіи, 8 заимствованы изъ этого 7-го дня, вѣроятно не тонко потому, что онѣ были весьма распространены въ народной западной литературѣ, но и потому, что какъ нельзя болѣе соотвѣтствовали ходячему на Руси мнѣнію о присущей женщинѣ испорченности.
↑ Въ чемъ заключается и при какихъ историческихъ условіяхъ усиливается этотъ «новеллистическій матеріалъ» — очень остроумно характеризовано къ небольшой брошюркѣ: Bernhard Erdmannedoerffen Das Gatalter der Novelle in Hellas. Berlin, 1870. Находя большое сходство въ историческомъ и соціальномъ положеніи двухъ эпохъ, эпоха крестовыхъ походовъ въ Европѣ и эпоха 7-мы мудрецовъ въ Элладѣ (отъ окончанія миѳически-героическаго періода до процвѣтанія древнихъ тиранній), авторъ на примѣрѣ итальянской новеллы опредѣляетъ анекдотическое содержаніе повѣсти, и, хотя подобныхъ произведеній у грековъ не существовало, указываетъ всѣ элементы, изъ которыхъ они могли бы образоваться а которые существовали какъ въ народной жизни, въ народныхъ вѣрованіяхъ и сказаніяхъ, такъ и у повѣствователей-историковъ Эллады. Автору можно возразить только то, — если допустимъ, что историческія параллели бываютъ не только блестящи, но и вѣрны дѣйствительной исторіи, — что существованіемъ однихъ элементовъ новеллы нельзя опредѣлить данной эпохи; нельзя говоритъ о «вѣкѣ новеллы», когда новелла не существуетъ, какъ отдѣльный родъ художественныхъ произведеній, когда въ литературѣ разсѣявъ только матеріалъ ея; а онъ можетъ быть у всѣхъ народовъ извѣстной степени развитія, во всѣхъ литературахъ, потому что вытекаетъ изъ общечеловѣческой потребности народнаго ума, изъ склонности нашего воображенія не къ одному высокому, но къ забавному, въ остроумному, къ смѣшному, въ смыслѣ необыкновеннаго, загадочнаго.
↑ Vite del pea eccelenti pittori scaltori ed archhetti, t. III.
↑ Въ существованіе этого камня народъ вѣрилъ; намекъ на это повѣрье встрѣчается и у Данте.
↑ Istoria del Decamerone di Giovanni Boccaccio scritta da — Domenico Maria Manni academico fiorentino. Firenze. MDCLXXXXII.

[1] Предметъ средневѣковой обще-европейской повѣсти, составляющій въ настоящее время одинъ изъ наиболѣе интересныхъ вопросовъ литературной исторіи въ связи съ вопросомъ о странствованіи сказочныхъ сюжетовъ, чрезвычайно обширенъ и занялъ ба слишкомъ много мѣста въ очеркѣ итальянской новеллы. Касаемся его только вскользь, тѣмъ болѣе, что въ русской литературѣ онъ разработывается учеными, посвятившими ему спеціальная изслѣдованія (Веселовскій, Кирпичниковъ). Для интересныхъ подробностей отсылаемъ читателя къ популярному труду Буслаева: «Странствующіе повѣсти и разсказы», см. «Русскій Вѣстникъ», 1874 г., № 4 и 5.

[2] Привожу нумерацію Венеціанскаго изданія 1863 года.

[3] Факты, подтверждающіе эту мысль, разсѣяны въ интересномъ трудѣ Symonds: Benaissance in Italy", въ первомъ томѣ котораго, Age of despots, очень наглядно характеризованъ политическій и нравственный строй этого общества и преобладаніе въ немъ личнаго произвола.

[4] «Giovanni Boccaccio», sein Leben and seine Werke v Dr. Markus Landau. Stuttgart, 1877.

[5] Впрочемъ, о рожденіи Боккачіо и главныхъ событіяхъ его жизни до насъ дошло очень мало точныхъ и вполнѣ достовѣрныхъ свѣдѣній. Издатель недавно вышедшихъ въ свѣтъ писемъ Боккачіо, Кораццини (F., Corazzini), указываетъ на то, какъ сравнительно не много извѣстно фактовъ его внѣшней жизни, сожалѣетъ о томъ, что не всѣ великіе люди любили такъ много говорятъ о себѣ, какъ, напримѣръ, Петрарка, въ біографіи котораго, благодаря этой слабости, не осталось почти никакихъ пробѣловъ.

[6] Эта же тэма съ нѣкоторыми измѣненіями обработана и Шекспиромъ (Troilus and Cressida), который заимствовалъ ее у Чаусера, а тотъ у Боккачіо.

[7] Ниже, ко поводу новеллъ этого дня, придется еще раза вернуться къ вопросу о цинизмѣ «Декамерона». Мы видимъ, что этотъ характеръ Боккачіевой повѣсти, съ одной стороны, обусловливался указаннымъ отчасти настроеніемъ эпохи, а съ другой — вызывался извѣстными потребностями народнаго ума, той степенью эстетическаго развитія, на которой находится народъ, создающій подобные сюжеты. Самъ же новеллистъ и въ этомъ случаѣ пользовался только тѣмъ, что ему давало народное творчество.

[8] А. Мюссе въ своихъ Poésies Nouvelles, 1886—1852, разсказываетъ содержаніе этой новеллы, превосходно давая чувствовать ту простоту и неподдѣльность чувства, которымъ дышетъ разсказъ средневѣкового итальянскаго новеллиста.

[9] Тэнъ въ своей Philosophie de l’art en Italie приводятъ множество разсужденій и фактовъ въ подтвержденіе своей характеристики страстнаго темперамента, такъ рѣзко отпечатлѣвшагося въ автобіографія Бенв. Челлини, и бывшаго значительнымъ условіемъ художественнаго развитія эпохи.

[10] Rohde: Der griechische Roman а. s. Vorlaeufer. Ст. этой книгѣ А. Веселовскаго: «Журн. Мин. Нар. Просв.» 1873, № 11. Въ «Revue de d. Mondes» 16-го марта прошлаго года, Гаст. Буассье излагаетъ очень легко исторію греч. романовъ по Роде, но не касается самихъ произведеній.

[11] Нѣтъ возможности дальше останавливаться на этой интересной формѣ повѣствованія, къ которой пришла греческая поэзія, и которая такъ подробно изслѣдована у Роде. Она тѣмъ болѣе интересна, что должна была имѣть большое вліяніе на рыцарскую поэзію, на рыцарскіе романы и поэмы.

[12] Предокъ знаменитаго архитектора (1877—1446), построившаго тотъ куполъ флорентійскаго собора, который М. Анжело взялъ образцомъ для купола св. Петра.

[13] Забѣлинъ: Опыты изученій русскихъ древностей и исторіи. Ст. «Женщина по понятіямъ русскихъ книжниковъ». См. у Папина (Очеркъ литер. исторія стар. повѣстей и сказокъ русскихъ стр. 276). Интересной фактъ, что изъ 5-ти новеллъ Боккачіо, извѣстныхъ въ Россіи, 8 заимствованы изъ этого 7-го дня, вѣроятно не тонко потому, что онѣ были весьма распространены въ народной западной литературѣ, но и потому, что какъ нельзя болѣе соотвѣтствовали ходячему на Руси мнѣнію о присущей женщинѣ испорченности.

[14] Въ чемъ заключается и при какихъ историческихъ условіяхъ усиливается этотъ «новеллистическій матеріалъ» — очень остроумно характеризовано къ небольшой брошюркѣ: Bernhard Erdmannedoerffen Das Gatalter der Novelle in Hellas. Berlin, 1870. Находя большое сходство въ историческомъ и соціальномъ положеніи двухъ эпохъ, эпоха крестовыхъ походовъ въ Европѣ и эпоха 7-мы мудрецовъ въ Элладѣ (отъ окончанія миѳически-героическаго періода до процвѣтанія древнихъ тиранній), авторъ на примѣрѣ итальянской новеллы опредѣляетъ анекдотическое содержаніе повѣсти, и, хотя подобныхъ произведеній у грековъ не существовало, указываетъ всѣ элементы, изъ которыхъ они могли бы образоваться а которые существовали какъ въ народной жизни, въ народныхъ вѣрованіяхъ и сказаніяхъ, такъ и у повѣствователей-историковъ Эллады. Автору можно возразить только то, — если допустимъ, что историческія параллели бываютъ не только блестящи, но и вѣрны дѣйствительной исторіи, — что существованіемъ однихъ элементовъ новеллы нельзя опредѣлить данной эпохи; нельзя говоритъ о «вѣкѣ новеллы», когда новелла не существуетъ, какъ отдѣльный родъ художественныхъ произведеній, когда въ литературѣ разсѣявъ только матеріалъ ея; а онъ можетъ быть у всѣхъ народовъ извѣстной степени развитія, во всѣхъ литературахъ, потому что вытекаетъ изъ общечеловѣческой потребности народнаго ума, изъ склонности нашего воображенія не къ одному высокому, но къ забавному, въ остроумному, къ смѣшному, въ смыслѣ необыкновеннаго, загадочнаго.

[15] Vite del pea eccelenti pittori scaltori ed archhetti, t. III.

[16] Въ существованіе этого камня народъ вѣрилъ; намекъ на это повѣрье встрѣчается и у Данте.

[17] Istoria del Decamerone di Giovanni Boccaccio scritta da — Domenico Maria Manni academico fiorentino. Firenze. MDCLXXXXII.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

[10]

[11]

[12]

[13]

[14]

[15]

[16]

[17]

Итальянская новелла и «Декамерон» (Андреева)/ДО

ИТАЛЬЯНСКАЯ НОВЕЛЛА и ДЕКАМЕРОНЪ Историко-литературные очерки.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VI.

IX.

X.

ИТАЛЬЯНСКАЯ НОВЕЛЛА и ДЕКАМЕРОНЪ
Историко-литературные очерки.