Источник живой воды и недужная братия (Соколовский)/ДО

Источник живой воды и недужная братия
авторъ Николай Михайлович Соколовский

Опубл.: 1868. Источникъ: az.lib.ru • (Очерки из жизни в кумысолечебных заведениях.)

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ИСТОЧНИКЪ ЖИВОЙ ВОДЫ
и
НЕДУЖНАЯ БРАТІЯ.

(Очерки изъ жизни въ кумысолечебныхъ заведеніяхъ.)

I.
Пароходъ и первое знакомство съ недужной братьей.

Волжскій пароходъ миновалъ обгорѣлый, тоску нагоняющій своими безконечными пустырями и заборами Симбирскъ, миновалъ Новодѣвичье село съ красивыми калашницами, продающими гадкіе калачи; въ синѣющей дали обрисовались покрытыя лѣсомъ, дѣйствительно живописныя Жигулевскія горы. Палуба парохода приняла другой видъ, оживилась; — спавшіе въ растяжку проснулись, образовались группы; кто-то разсказывалъ о давно сошедшихъ въ могилы народныхъ герояхъ…

Въ одномъ углу слышалось:

— И вывелъ, сударики мои, Стенька на энту вонъ самую гору свою полюбовницу. Красоты она была писаной; одно слово: король-дѣвка. «Кормила ты, говорить Стенька-то, меня, мать-Волга, поила и тѣшила, земно и я теперича тѣ кланяюсь своей лапушкой». И, сгребши Стенька дѣвку эвдакимъ самымъ манеромъ, въ воду и брякнулъ. Потому самому эвта гора Дѣвичьей и прозывается.

— Рать, баютъ, у Стеньки страсть была!

— Коли не быть, — слышь съ нечистымъ снюхался.

— Мати Пресвятая Богородица!

Въ другомъ углу слышится:

— Сказывалъ дядя Андрей: у эвтихъ самыхъ мѣстовъ, Марквашей товсь, проѣзду не было. Озорничали знатно. Плыветъ энта касаушка, етаманъ стоитъ, мушкатанище — во! потому, значитъ, на всякій случай держитъ. Полыснетъ. Ну, какъ есть все передъ нимъ лоскомъ. Сарынь-на кичку! лежи, робя, смирно! Приказчикъ въ ноги: бери, батюшка…

— Чай и отпору давали.

— Нашелся зудкій… Ты, подь бы, задалъ?..

— За хозяйско-то добро? Плевать…

Въ pendant къ разсказамъ о давно минувшихъ временахъ, изъ нагорныхъ разсѣлинъ выходятъ послѣдніе остатки этихъ временъ: старцы въ черныхъ рясахъ, съ огромными деревяннымъ крестомъ въ одной рукѣ, съ бѣлымъ платкомъ въ другой и низко кланяющіяся пробѣгающему пароходу… Съ парохода бросили деньги, — около самого берега упали они…

— Дядя! глянь… Вона! кричатъ съ парохода.

— И спасаетъ онъ это свою душеньку, — поясняетъ кто-то значеніе пустынниковъ. — Сказано: нѣсть спасенія въ міру. Потому соблазнъ вездѣ пошелъ, табачище. Врагъ-то нашъ не нарадуется…

Картинныя Жигули вызвали на палубу нѣсколько новыхъ, до сихъ поръ гдѣ-то прятавшихся, личностей; испитые, блѣдные, не смотря на теплынь, кутаются они въ пледы, шарфы, бурнусы; выглянувъ на свѣтъ Божій, каждый изъ нихъ жадно упивается ароматически теплыми струями, несущимися съ горъ… Послышался глухой кашель… Нѣкоторые изъ вновь явившихся на палубу смотрятъ совсѣмъ мертвецами. Разсказы о жигулевскихъ герояхъ мало занимаютъ ихъ, за то кто-то громко произнесъ слово: «кумысъ!» и мертвецы встрепенулись, насторожили, уши, стали сходиться, образовался кружокъ. Особенность этого кружка заключается, между прочимъ, въ настойчивой, упорной наблюдательности, съ которою одинъ преслѣдуетъ и изучаетъ другого. Въ моментъ наблюденія, глаза наблюдающаго говорятъ: «Э-эхъ! посмотрю я на тебя, плохъ же ты, недолго проскрипишь!» Къ живымъ мертвецамъ присоединилось еще нѣсколько мужскихъ и женскихъ личностей, болѣе веселыхъ, имѣющихъ за собой больше шансовъ увидать снова, на возвратномъ пути, тѣ же Жигулевскія горы, тѣхъ же пустынниковъ. Всѣ эти полумертвыя и здоровыя личности соединила во-едино общая цѣль: это недужная братія, отправляющаяся къ башкирскому источнику «живой воды».

Въ воздухѣ не шелохнетъ, недужная братія забралась на трапъ.

На первомъ планѣ дебютируетъ полногрудая, красивая, лѣтъ тридцати барыня: она везетъ здороваго мужа, подготовляющаго себя коньякомъ къ воспринятію кумыса, и страшно исхудалаго, блѣднаго молодаго человѣка, — домашняго учителя. Полные страсти, много говорящіе глаза барыни, исхудалое лицо молодого учителя, нѣжная заботливость барыни, вся сосредоточившаяся на молодомъ человѣкѣ, покорность, съ которой переноситъ она его желчность, довольно краснорѣчиво передаютъ причину, заставившую сняться эту семью «съ береговъ царственной Невы» и плыть, къ самарскимъ степямъ. Здѣсь поѣздка на кумысъ — послѣдняя глава слишкомъ бойко разыграннаго романа. Ежеминутно обращается барыня къ молодому человѣку: — Pierre! Вамъ дуетъ здѣсь? Pierre! садитесь сюда, здѣсь нѣтъ сквозного вѣтра. Pierre! закутайтесь моимъ платкомъ! Pierre! сойдите внизъ!

Блѣднолицаго молодаго человѣка нервно подергиваетъ отъ непрошеныхъ заботъ.

— Да отстаньте отъ меня, пожалуйста. Дайте мнѣ хоть здѣсь-то спокойно надышаться. Чего вы пристали съ своими вѣтрами, гдѣ вы нашли ихъ? Подите, кутайте своего Николая Дмитрича. Надоѣли вы мнѣ…

Около этой барыни цвѣтетъ золотушный цвѣтокъ симбирскихъ полей. Откровенность этого цвѣтка равняется ея же безтолковости; въ продолженіе всей дороги барышня стрѣляетъ именами существительными: буфы, Либихъ, клубъ, Москва, приданое, Иверская, женихъ, трудъ, молебны, любовь, кумысъ и проч., но найдти грамматическую и логическую связь въ этомъ наборѣ именъ существительныхъ, познакомиться «съ исторіей болѣзни» цвѣтка — является трудомъ выше силъ человѣческихъ.

Papa, сопровождающій барышню, коротко ставитъ и разрѣшаетъ вопросъ о причинахъ, вызвавшихъ поѣздку на кумысъ:

— Зачѣмъ ѣдемъ — сами не знаемъ; дѣвичья дурь и только. Заладила одно: больна, больна, на кумысъ вези! а передъ зеркаломъ пялится, хвосты обивать, да деньги мотать — здорова: Вмѣсто кумыса, палкой бы болѣсть выбить, лучше было бы. Да и меня стараго олуха щадить нечего. Глазъ да глазъ теперь въ деревнѣ, а тутъ тащись, чортъ знаетъ куда. Пристала какъ банный листъ…

Papa сплюнулъ…

— Ахъ, papa, идите въ каюту. Неужели вы и дорогой хотите мучить меня? Довольно съ васъ дома. Вы видите, какъ я слаба. Мои нервы…

— Пошла писать!..

Papa машетъ рукой и удаляется въ каюту — поддерживать мужа полногрудой барыни, по части истребленія коньяку…

Въ сторонѣ на лавочкѣ пріютились двое больныхъ. Одинъ совсѣмъ плохъ; всю дорогу трясетъ его лихорадка, теплая шинель не помогаетъ; розовый густыми пятнами румянецъ горитъ на его щекахъ. Здѣсь не можетъ даже возникнуть вопроса въ опредѣленіи болѣзни, говорите прямо: злѣйшая чахотка.

— Да-съ, себя утѣшаю, а больше жену, — говоритъ чахоточный. — Драли, драли послѣднюю шкуру, проклятые; видятъ, не въ моготу, такъ на кумысъ ступай издыхать. Дѣло заглазное, на совѣсти меньше лежать будетъ.

— Сказываютъ, кумысъ на многихъ оказываетъ благотворное дѣйствіе, — утѣшаетъ чахоточнаго другой больной.

— Пускай сказываютъ другимъ, а не мнѣ. Я слишкомъ заѣзженная кляча; въ мѣсяцъ не склеишь, что расклеивали годами… Надорвался я… Взваливали да били много…

— Надо вѣрить въ тѣ средства, которыми лечишься.

— Эхъ, батюшка, не въ вѣрѣ дѣло… Трусъ человѣкъ — вотъ что! Дѣйствительность не такъ страшна, когда не передъ глазами стоитъ. Вы женаты, семью имѣете?

— Нѣтъ.

— Такъ вы и не поймете, почему люди передъ смертью изъ дому бѣгаютъ…

Рядомъ съ невѣрующимъ паціентомъ ѣдетъ благочестивый кіевлянинъ, напутствуемый, вмѣсто докторскихъ совѣтовъ, назиданіями какого-то юродиваго старца…

Облокотясь на бортъ парохода, рисуется молодой человѣкъ. Картинно накинутый пледъ и молодая, вся въ черномъ, собесѣдница, какъ видно, больше кумыса и болѣстей интересуютъ его. Глаза собѣседницы томны, всѣ усилія направлены къ тому; чтобы казаться страдалицей, что, однако, не мѣшаетъ ей кокетничать жесточайшимъ образомъ съ пледомъ. Это герои будущаго недужнаго романа.

— Вы смотрите такъ грубо на женщину; вы не можете понять нашихъ страданій.

— Быть можетъ, но за то я понимаю, что у васъ прехорошенькая ножка.

Пледъ роняетъ платокъ и маневръ поднятія устраиваетъ такъ, что, во время его, успѣваетъ пожать ножку. Страдалица бьетъ его зонтикомъ.

— Видите, какой вы матеріалистъ. Вамъ говорятъ про страданія, а вы дѣлаете глупости.

— Однако, гдѣ же вы будете жить? Когда вы откроете мнѣ эту тайну?

— Не скажу.

— Но я не отстану отъ васъ, я буду слѣдить за вами, какъ тѣнь.

— Ведите себя паинькой — узнаете.

— Согласенъ на всѣ условія… А вѣдь глаза-то у васъ прелесть.

— Опять… О несносный!

Но путь конченъ, видна уже Самара. Изъ массы зелени показалось кумысолечебное заведеніе Постникова; дальше, съ голой известковой горы смотрятся въ Волгу какія-то глупо затѣйливыя, ни къ селу ни къ городу натыканныя башенки. Это тоже кумысное заведеніе Анаева. Встрепенулась недужная братія; вопросъ, гдѣ поселиться, требовалъ немедленнаго разрѣшенія.

— Вы куда?

— Думаю къ Постникову.

— Что вамъ за охота ѣхать къ этому господину? У него прошлаго года семь человѣкъ отправились на тотъ свѣтъ.

— Онъ-то чѣмъ виноватъ.

— Какъ чѣмъ? Помилуйте! Кумыса не достаетъ, кормитъ скверно, деретъ въ тридорога. Нашли мѣсто.

— А вы куда?

— Да въ степь махнуть хочу.

— Экъ васъ куда нелегкая несетъ!

— Спаси васъ силы небесныя отъ эдакаго несчастія!

— Говорятъ вотъ, у Анаева хорошо. Къ нему что ли?

— Ну, батюшка, поздравляю. Не опротивѣлъ еще петербургскій Излеръ, такъ съ самарскимъ хотите познакомиться. Да вѣдь вы тамъ изжаритесь черезъ двѣ недѣли; тамъ тѣни меньше, чѣмъ подъ этой трубой.

— Не ѣздите къ Анаеву. Тамъ въ гробъ уложитъ олна Музыка.

— Поѣдемте къ Чарыкову!

— Благодарю за предложеніе, только не могу воспользоваться, да и вамъ не совѣтывалъ бы.

— Да почему же?

— А потому, что тамъ нашего брата, какъ свиней, въ хлѣва запираютъ. Мало, видно, старыхъ болѣстей, новыхъ захотѣли. Поѣзжайте.

— Вотъ Чембулатовъ…

— Нашли кого! Мой пріятель жилъ у него. Степь голая, тоска смертельная. Брюхо одной бараниной набиваютъ, а дерутъ какъ и вездѣ.

— Про всѣхъ говорятъ дурно. Мало ли что говорятъ про Постникова, да я не вѣрю.

— Книжку должно быть прочитали. Разочаруетесь, разочаруетесь.

— И вы не разочаруйтесь въ вашемъ Анаевѣ.

— Онъ такой же мой, какъ и вашъ.

Дѣло между недужной братіей доходитъ чуть не до драки.

Данъ свистокъ, страсти утихли, начались прощанья и пожеланья.

— Выздоравливайте же!

— Надобно бы.

— Чего думать: ѣдемте къ Чембулатову.

— Ни за что!

— Ну желаю всего лучшаго.

— Что же, тайна-то будетъ открыта?

— Нѣтъ.

— Полно же вамъ.

— Къ Постникову.

— Браво! Вмѣстѣ!

Какъ стая голодныхъ волковъ набрасываются на недужную братію извозчики; геркулесовскій кулачище будочника, нестѣсняющійся въ своихъ симпатіяхъ къ мордобитію, едва спасаетъ ихъ отъ преждевременной смерти {Нельзя представить себѣ глупѣе положенія больного, въ первый разъ отправляющагося на кумысъ; пустозвонныя рекламы и пароходная ругань — его единственные путеводители. «Гдѣ лучше? гдѣ поселиться мнѣ на эти два, три мѣсяца?» спрашиваетъ онъ себя въ недоумѣніи.

Къ глубокому сожалѣнію, мы отказываемся быть полезными въ разрѣшеніи этого насущнаго для больныхъ вопроса. Изъ нашихъ собственныхъ наблюденій и изъ многочисленныхъ разсказовъ, слышанныхъ отъ другихъ, мы пришли къ убѣжденію, что вездѣ «получше», вездѣ «одинъ чортъ на дьяволѣ».}.

II.
Степное леченіе.

Съ кумысомъ и его дѣйствіемъ на организмъ русское общество начало знакомиться въ первыхъ годахъ настоящаго столѣтія, широкіе же размѣры кумысолеченіе приняло только Въ ближайшее къ намъ время — въ пятидесятыхъ годахъ; его подняли во-первыхъ желѣзныя дороги и пароходы, а во-вторыхъ переносъ главныхъ пунктовъ леченія изъ глубины оренбургскихъ и самарскихъ степей въ мѣстности, расположенныя въ ближайшемъ разстояніи отъ Самары.

Безспорно «настоящій», степной кумысъ по своимъ достоинствамъ выше приготовляемаго въ лечебницахъ, но его достоинства совершенно парализируются условіями, изъ суммы которыхъ слагается степная жизнь. Заѣхавъ въ степь, больной, въ продолженіе двухъ-трехъ мѣсяцевъ, становится отрѣзаннымъ ломтемъ отъ всего остальнаго, цивилизованнаго міра; его новый міръ заключается въ кибиткѣ, въ лошадяхъ и баранахъ, въ подавляющей своимъ однообразіемъ степи, да въ грязныхъ хозяевахъ этой степи башкирахъ. Живется привольно при такихъ условіяхъ, при такой обстановкѣ только тому же башкиру, но ужь никакъ не «больному сыну больного вѣка». Безпредѣльность, однобразіе степи, съ ея ничѣмъ незаслоняемымъ горизонтомъ, съ ея невозмутимой, могильной тишью, на первыхъ порахъ имѣетъ свою прелесть, свое обаяніе, но въ концѣ концовъ эта нескончаемая, выжженная солнцемъ земля доводитъ больного до мучительнаго раздраженія: онъ готовъ отдать все, чтобы только глазъ могъ остановиться на какомъ нибудь бугрѣ, на оврагѣ съ бьющимъ родникомъ, на синѣющемъ вдали лѣсѣ. Въ болѣзненномъ раздраженіи, отыскивая предметъ, на которомъ можно было бы отдохнуть, успокоиться, больные доходятъ до-галлюцинацій, — они живутъ ими и живутъ для того только, чтобы (когда, благодаря случайному столкновенію съ дѣйствительностію, разобьется міръ грезъ) еще мучительнѣе отозвалось на разшатавшемся организмѣ это ничѣмъ непрерываемое однообразіе, эта гробовая тишина. Тяжелое впечатлѣніе, производимое голой, безконечной равниной, постоянно поддерживается всей обстановкой башкирскаго кочевья. Здѣсь каждый шагъ напоминаетъ больному, что онъ попалъ въ самую суть дикой, первобытной жизни, нетронутой никакими «вѣяніями». Больному дается кибитка (изъ кошмы), полная «всякія скверны», кишащая гадами, и насѣкомыми. Въ этой кибиткѣ нѣтъ защиты ни отъ зноя, ни отъ дождя. Въ знойные дни (тянущіеся иногда по цѣлымъ мѣсяцамъ, безъ капли дождя), когда термометръ показываетъ 30°, когда земля раскаляется до невозможности ходить, въ кибиткѣ стоитъ страшная духота. Напрасно больные, подражая башкирамъ, раздѣвшись до нага, ложатся на полу и, приподнявъ края кибитки, ждутъ: авось изъ степи пахнетъ прохладой; вмѣсто прохлады оттуда, точно изъ печки, обдаетъ сухой, горячій воздухъ. Въ дождь сквозь швы и дыры кошмы, ручьемъ льетъ вода, въ кибиткѣ стоятъ лужи жидкой грязи. Степные ураганы (особенно ночью) часто съ корнемъ рвутъ убогія пристанища. Застигнутый врасплохъ, подъ потоками дождя, при эффектномъ освѣщеніи ежеминутно сверкающей молніи, больной по неволѣ долженъ «пребывать въ области безпечальнаго созерцанія» расходившихся стихій. Человѣку съ желѣзнымъ здоровьемъ, башкиру, сроднившемуся съ степными сюрпризами, подобныя ванны проводятъ, хоть и не всегда, даромъ, но не такъ легко отдѣлываются отъ нихъ люди съ разбитымъ организмомъ: случается, что ночная ванна служитъ больному послѣднимъ омовеніемъ; послѣ нея у ключа «живой воды» — кумыса — роется одинокая, степная могила. Но этимъ не исчерпываются неудобства степнаго леченія. Всемогущія деньги оказываются въ степи часто безсильны; на нихъ ничего и негдѣ достать; больной долженъ запастись походной аптекой, походной кухней, забирать съ собой цѣлые вороха табаку, чая и проч. Счастье больнымъ, если по близости кочевки есть русскій хуторъ, тамъ они могутъ (хотя и не всегда) найдти хлѣбъ, кусокъ говядины, въ противномъ случаѣ цѣлое лѣто они должны пробавляться одной бараниной, черезъ недѣлю производящей на желудокъ такое же впечатлѣніе, какъ степь на глаза. Башкиры, приготовляютъ масло, творогъ, но все, что выходитъ изъ ихъ рукъ отличается такой нечистоплотностью, что достаточно разъ взглянуть на предметъ, чтобы потомъ отказаться навсегда отъ желанія испробовать вкусъ его. Въ степи есть нѣсколько привилегированныхъ мѣстностей, куда стекаются больные (напр. по рѣкѣ Каралыкъ); если въ партіи кумысниковъ найдется человѣкъ забравшій съ собой повара, въ такомъ случаѣ остальные должны считать себя родившимися подъ особеннымъ покровительствомъ неба, иначе имъ придется или умирать съ голоду, или самимъ подвизаться на поприщѣ кулинарнаго вскуства, — призывать же на помощь «дѣтей степей» невозможно: разъ потому, что все ихъ умѣнье ограничивается приготовленіемъ шашлыка^[1] и лепешекъ изъ кобыльяго творога, а главное потому, что самый притупленный петербургскими кухмистерскими желудокъ не въ состояніи переварить ихъ отвратительно грязной стряпни. Въ степи больной остается совершенно безпомощнымъ: какое бы развитіе ни принимала болѣзнь, какими бы новыми симптомами ни выражалась она, — облегчить страданія, направить къ лучшему исходъ болѣзни, здѣсь положительно некому. Все медицинское знаніе башкира ограничивается, тремя словами: «ашай, бачка, кумысъ», и чѣмъ больше «ашаеть» больной кумыса, тѣмъ, по мнѣнію чумазаго эскулапа, лучше, спасительнѣе; больного рветъ — «ашай, бачка, кумысъ», больного изнуряетъ поносъ — «ашай, бачка, кумысъ»: хотите слушаться, — «ашайте», и какъ разъ доашаетесь до того, отъ чего бѣжали; хотите не слушаться, поступайте какъ совѣтуетъ собственное знаніе, хотя бы оно немногимъ отличалось отъ башкирскаго ашай. Кромѣ кумыса, въ башкирской медицинѣ есть еще одно средство (универсальное, отъ всѣхъ болѣзней), это лошадиное сало съ примѣсью меда и какой то дряни; обыкновенный пріемъ этого степного средства — стаканъ. Есть храбрецы, рѣшающіеся принимать отраву, но мы не совѣтуемъ; изъ числа нѣсколькихъ примѣровъ вліянія лошадинаго лекарства на человѣческій организмъ, укажемъ одинъ: больной чувствовалъ стѣсненіе въ груди: послѣ лекарства его стало рвать кровью, стѣсненіе увеличилось и онъ вскорѣ отправился къ отцамъ. Конечно, нечего и говорить, что въ степи больные должны окончательно отложиться отъ дѣлъ міра, сего: между ними и міромъ гдѣ пущены корни, залегла дѣвственная первобытная степнина, въ которой нѣтъ ни телеграфовъ, ни почтъ; газета становится уже недосягаемой роскошью; старому номеру, попавшему сюда случайно, въ видѣ обертки, рады какъ старому другу, его читаютъ съ жадностью отъ строки до строки.

Не исчисляя другихъ неудрбствъ, присущихъ степному леченію, мы думаемъ, что и указанныхъ нами достаточно для того, чтобы понять ихъ вліяніе на больныхъ: проживъ двѣ-три недѣли, больные проклинаютъ часъ, когда напутствуемые благословеніями сбывавшаго ихъ доктора, рѣшились они искать спасенія у степного ключа «живой воды»: забывая цѣль съ которой тащились сюда сотни, тысячи верстъ, они думаютъ только о томъ, чтобы скорѣе, не дождавшись конца леченія, бѣжать отъ этой дѣвственной природы съ ея дикими дѣтьми.

Спекуляція на счетъ человѣческаго здоровья вызвала въ послѣднее время существованіе особыхъ лечебныхъ заведеній, спеціально предназначенныхъ для пользованія кумысомъ. Насколько велика потребность въ подобнаго рода заведеніяхъ, а отсюда насколько выгодно учрежденіе ихъ, мы укажемъ теперь на одинъ только фактъ: лѣтъ восемь тому назадъ вблизи Самары не существовало ни одного, кумысолечебнаго заведенія, въ настоящее же время ихъ уже пять^[2]: Постникова, Анаева, Чембулатова, Чарикова и Журавлева.

Но если увеличеніе числа больныхъ, въ связи съ неудобствами степной жизни, вызвало на свѣтъ Божій существованіе кумысолечебныхъ заведеній, то, съ своей стороны, и кумысолечебныя заведенія оказываютъ огромное вліяніе на увеличивающійся съ каждымъ годомъ наплывъ въ Самарскій край лицъ, желающихъ пользоваться кумысомъ. Не смотря на удобства кумысолечебныхъ заведеній, все же обстановка жизни здѣсь уже приближается къ цивилизованной. Паціентъ, привезшій съ собой туго набитый кошелекъ и достаточный запасъ здоровья, имѣетъ полную возможность разнообразить здѣсь свою жизнь стаканомъ шампанскаго, страсбургскимъ пирогомъ и прочими благами. Благодаря этому обстоятельству, кумысолеченіе измѣнило свой характеръ, оно вызвало существованіе новаго типа недужной братіи: прежде въ степь, на кумысъ, ѣхалъ только тотъ, передъ кѣмъ въ ближайшемъ будущемъ разстилалась торная дорога на кладбище; нынѣ огромное большинство недужной братіи о кладбищѣ и о страданіяхъ не помышляютъ; если смерть и грозитъ имъ, «то изъ прекраснаго далека». У каждаго въ организмѣ найдется и предлогъ лечить эту болѣзнь; подъ прикрытіемъ этихъ-то, болѣе воображаемыхъ, чѣмъ дѣйствительныхъ болѣзней, являются въ кумысолечебныя заведенія промотавшіеся франты, ищущіе богатыхъ невѣстъ (благо тотъ край славится пшеницей и капиталами), дѣвы разсчитывающія на перемѣну обстановки, какъ на средство найдти законнаго друга сердца, барыни, желающія перемѣнить законнаго друга на незаконнаго, но болѣе пріятнаго, и проч. Петербургъ, съ его редакціями и департаментами, съ его мансардами и подвалами, съ его дороговизной, болотами и міазмами, наконецъ съ его камеліями, Борелями, Дюссо, — больше другихъ мѣстностей высылаетъ потребителей башкирскаго напитка; толпами стремятся къ «ключу живой воды» его гемороидальные, желтозеленые съ впалой грудью труженики, толпами спѣшатъ сюда его же, то испитые, то сіяющіе счастіемъ и здоровьемъ фланеры и барыни. Благодаря наплыву послѣдняго сорта страдальцевъ, кумысныя заведенія успѣли уже превратиться въ лечебноувеселительныя: это тѣже «воды», куда являются вмѣстѣ и праздность, незнающая, что дѣлать съ собой, и дѣйствительныя страданія. Фарсъ жизни идетъ здѣсь рука объ руку съ тяжелой драмой, самоуслаждающая пошлость уживается рядомъ съ разбитой до конца жизнью. Говоръ, смѣхъ, глупыя рѣчи, румяна, саженные шлейфы, «шопотъ, робкое дыханье, трели соловья», глухой кашель и стоны умирающихъ сливаются въ странный концертъ подъ этимъ знойнымъ степнымъ небомъ.

III.
Посвящается докторамъ.

Пароходы и желѣзныя дороги облегчили доступъ къ башкирскому источнику живой воды, кумысолечебныя заведенія, рекламы и докторское невѣжество съ каждымъ годомъ увеличиваютъ толпы недужной братіи.

О достоинствахъ рекламъ мы распространяться не будемъ; больше чѣмъ странно относиться серьезно къ «Одалискъ — талисманъ красоты», «Нѣтъ болѣе почечуя!» «Ахъ какіе подстаканники» и т. под.; рекламы же о дѣйствіи кумыса на организмъ совершенно тождественны съ этими произведеніями расходившейся фантазіи торгашей; достаточно, если мы укажемъ на обѣщаніе Нестора кумысолеченія, доктора Постникова (зри его брошюру о кумысѣ) превратить посредствомъ кумыса каждую женщину въ граціознѣйшее созданіе.

Доказать докторское невѣжество и шарлатанство по части кумысолеченія, не будучи даже спеціалистомъ, не трудно.

На сотню докторовъ, сплавляющихъ караваны своихъ паціентовъ на кумысъ, врядъ ли придется одинъ, который на мѣстѣ изслѣдовалъ бы, хотя поверхностно, вліяніе на организмъ рекомендуемаго метода леченія, познакомился бы съ условіями обстановки жизни своихъ паціентовъ. Успѣхъ леченія (кромѣ, конечно, правильности діагноза) зависитъ еще отъ знанія химическаго состава того средства, которое предполагается давать больному; не знавши химическаго состава тѣла, вводимаго въ организмъ, нельзя предвидѣть и регулировать метаморфозы, имѣющія образоваться въ организмѣ; безъ этого знанія леченіе низводится на степень шарлатанизма, знахарства. Кумысъ — вещь новая, необслѣдованная; наука къ нему еще не прикасалась; кругозоръ докторовъ ограничивается здѣсь только знаніемъ, что кумысъ приготовляется изъ кобыльяго молока, да что въ учебникахъ онъ извѣстенъ подъ именемъ lac fermentatum, vinum lactis; все же остальное для нихъ «покрыто мракомъ неизвѣстности». Чтобы показать, насколько жалки научныя изслѣдованія кумысолеченія, приведемъ результаты двухъ анализовъ, даже не кумыса, но только первоначальнаго вещества, изъ котораго онъ получается, — кобыльяго молока:

Разница, какъ видите, громадная, прямо указывающая на несовершенство и несостоятельность того или другого анализа.

Кумысъ — это кобылье молоко, приведенное въ броженіе. Извѣстно, что органическія вещества, вслѣдствіе броженія, испытываютъ такія метаморфозы, что въ веществѣ, подвергнутомъ процессу броженія, часто не остается ни одного изъ элементовъ въ томъ видѣ, въ какомъ находились они до начала процесса броженія. Изъ чего состоитъ кумысъ?

На этотъ вопросъ одинъ изъ спеціалистовъ кумысолеченія, докторъ Полубенскій, въ своей брошюрѣ^[3], очень скромно и кратко отвѣчаетъ: «полнаго точнаго химическаго анализа кумыса (а гдѣ же не полный-то, хоть какой ни на есть, немудрящій?), сколько мнѣ извѣстно, до сихъ поръ еще не произведено», и затѣмъ, описывая свои подвиги на поприщѣ кумысолеченія, въ утѣшеніе себѣ и въ назиданіе другимъ, прибавляетъ: «мои усилія опредѣлить количество нѣкоторыхъ составныхъ частей кумыса приводили къ такимъ неожиданно-разнообразнымъ результатамъ, что охладили желаніе подвести подъ какія нибудь общія цифры содержаніе даже главныхъ составныхъ частей этого напитка».

Какъ видите, знаніе доктора-спеціалиста ограничивается нулемъ, спрашивается: какой же цифрой можетъ быть измѣрено знаніе докторовъ не спеціалистовъ, въ глаза невидавшихъ башкирскую живую воду?

Знахари лечатъ по опыту; этотъ опытъ сложился, въ продолженіе цѣлыхъ вѣковъ, изъ громадной массы наблюденій; за докторами, посылающими больныхъ на кумысъ, нѣтъ даже добродѣтели знахарей — эмпиризма. Единственную возможность произвести наблюденія надъ дѣйствіемъ кумыса на организмъ представляютъ степь и кумысолечебныя заведенія; тамъ, имѣя подъ рукой сотни больныхъ со всевозможными недугами и добросовѣстно изслѣдуя ихъ по крайней мѣрѣ раза три въ недѣлю, можно было бы, въ продолженіи четырехъ-пяти лѣтъ, составить богатый рядъ наблюденій и изъ этихъ наблюденій вывести общія начала. Еслибы эти начала и не выдерживали строгой критики (по отсутствію химическаго анализа самого кумыса), то, во всякомъ случаѣ, они были бы несомнѣнно полезнѣе современнаго невѣжества, прикрывающагося жалкими фразами, повыдерганными изъ медицинскихъ учебниковъ. Между тѣмъ о подобнаго рода наблюденіяхъ и выводахъ нѣтъ и не можетъ быть рѣчи въ настоящую минуту; объ нихъ никто и не заботится. Чумазый башкиръ знаетъ только свое: «ашай, бачка, кумысъ», въ цивилизованныхъ кумысолечебныхъ заведеніяхъ больныхъ дважды взвѣсятъ (объ этомъ единственно ученомъ пріемѣ мы скажемъ впослѣдствіи подробнѣе), прочтутъ въ назиданіе ученую диссертацію «о благотворномъ вліяніи кумыса на организмъ», при случаѣ посовѣтуютъ: «кушайте десять стакановъ» вмѣсто одинадцати, изрѣдка же попадающіеся на кумысѣ иногородніе эскулапы уподобляются зефирамъ: порхнутъ и скроются.

На какихъ же основаніяхъ, не имѣя подъ рукой ни химическаго анализа, ни даже эмпирически выработанныхъ общихъ началъ, заставляютъ наши мудреные врачи своихъ паціентовъ глотать громадные пріемы lac fermentatum? Какимъ путемъ приходятъ они къ заключенію, что башкирская «живая вода» не послужитъ къ ускоренію поѣздки въ Елисейскія поля?

Спросите отвѣта на эти вопросы у доктора, посылающаго васъ на кумысъ, да кстати же спросите его: честно ли ставить на карту здоровье и жизнь другихъ?

Конечно, спеціалистъ, пріѣхавшій на кумысъ, могъ бы познакомить публику съ болѣе блестящими доказательствами полнѣйшаго невѣжества своихъ собратій, но и на нашу долю выпала сотня примѣровъ, по которымъ весьма основательно можно было придти къ заключенію о степени блаженнаго невѣденія даже звѣздъ первой величины медицинскаго міра: на кумысѣ мы встрѣчали больныхъ желудочнымъ катарромъ, развившимся вслѣдствіе застоя крови, при хроническомъ страданіи сердца; первые пріемы кумыса производили у такихъ больныхъ сердцебіеніе, дальнѣйшіе же вызывали лихорадочные пароксизмы; черезъ двѣ-три недѣли эти больные окончательно превращались въ мертвецовъ; встрѣчали беременныхъ женщинъ, у которыхъ кумысъ вызывалъ рвоту, грозившую произвести выкидышъ плода; нервные больные испытывали отъ кумыса страшныя головныя страданія, заставляющія ихъ кричать на все заведеніе; у страдавшихъ бугорчаткой легкихъ первые стаканы кумыса вызывали кровохарканіе и т. д. Достаточно было докторамъ самаго поверхностнаго знакомства съ свойствами кумыса (между прочимъ, возбужденіе кровеносной системы), чтобы избавить всѣхъ этихъ больныхъ отъ лишнихъ тратъ и страданій.

Мы не говоримъ здѣсь о массѣ больныхъ съ развитіемъ бугорчатки въ послѣднемъ періодѣ или о тѣхъ больныхъ, у которыхъ всѣ признаки указывали на присутствіе рака въ кишечномъ каналѣ; ихъ слало на кумысъ уже не блаженное невѣжество, но безчеловѣчная недобросовѣстность: тащись за смертью хоть тысячу верстъ, отравляй послѣднія минуты одиночнымъ, безпризорнымъ страданіемъ, но только умирай не на нашихъ глазахъ, не роняй нашу практику.

Отсылая, по пословицѣ: «куда кривая ни вынесетъ», больныхъ на кумысъ, доктора предписываютъ (нельзя безъ предписаній и «сухихъ тумановъ»: честь знамени того требуетъ) непремѣнное соблюденіе нѣкоторыхъ правилъ, при употребленіи lac fermentatum: такъ, при обнаруживающемся поносѣ, паціентъ долженъ пить кумысъ крѣпкій, при противоположномъ явленіи — слабый и проч. Подобное раздѣленіе кумыса (на крѣпкій, средній и слабый) существуетъ только въ пылкомъ воображеніи докторовъ и въ рекламахъ, которымъ они вѣрятъ на слово, а потому и исполненіе спасительныхъ совѣтовъ является здѣсь такъ же, возможнымъ, какъ возможно исполненіе большинства докторскихъ предписаній, даваемыхъ бѣднякамъ: «спокойствіе духа, легкая, но питательная пища, благопріятный климатъ Италіи и проч.» Ближе къ истинѣ кумысъ слѣдуетъ дѣлить на порядочный (встрѣчающійся впрочемъ, какъ рѣдкость), плохой и отвратительно-гадкій (встрѣчающіеся всплошную). Послѣдніе виды кумыса добываются двоякимъ путемъ: или посредствомъ безцеремоннаго разведенія кумыса водой и кобыльимъ молокомъ (бурда эта обладаетъ гнуснѣйшимъ, возбуждающимъ тошноту, вкусомъ) или посредствомъ превращенія кумыса (отъ долгаго стоянія) въ уксусъ. Встрѣчаются больные съ геройствомъ, достойнымъ лучшей участи, глотающіе и тотъ и другой видъ отравы, въ продолженіе цѣлыхъ недѣль, но большинство больныхъ пьетъ обыкновенно въ этотъ періодъ стаканъ-два кумыса въ день (чтобы успокоить совѣсть), и только когда вмѣсто бурды появится напитокъ болѣе удобоваримый и менѣе опасный — съ лихвой вознаграждаетъ себя за потерянное.

Докторамъ, считающимъ излишнимъ личное знакомство съ кумысными порядками, совѣтуемъ подумать: какое, напримѣръ, вліяніе можетъ произвести стакановъ сорокъ кумыса, выпитыхъ въ продолженіе сутокъ, при страданіяхъ мочеваго пузыря (и такихъ посылаютъ на кумысъ), или уксусъ при катаррѣ кишокъ, при образованіи кислотъ, требующемъ употребленія противокислотныхъ средствъ?

Посылая своего паціента глотать башкирскую «живую воду», докторъ не преминетъ, въ видѣ утѣшенія, указать ему на нѣсколько случаевъ «чудотворнаго» дѣйствія кумыса. Въ кумысолечебныхъ заведеніяхъ и степяхъ, конечно, стараются придать особую важность этимъ разсказамъ, тамъ назовутъ даже имена, отчества, званія мертвецовъ, поднятыхъ на ноги «живой водой». Всѣ эти разсказы относятся преимущественно къ бугорчаткѣ. Безспорно, съ точки зрѣнія гуманизма, подобное утѣшеніе похвально: заставляя человѣка тащиться сотни, тысячи верстъ, зачѣмъ же отнимать у него надежду, но цѣнность этихъ разсказовъ подрывается до весьма значительной степени нижеслѣдующими обстоятельствами: самые опытные діагносты, ошибаясь сплошь и рядомъ въ опредѣленіяхъ свойства болѣзни, придаютъ ей характеръ болѣе серьезный, чѣмъ она имѣетъ на самомъ дѣлѣ, или принимаютъ симптомы, только предшествующіе болѣзни, за самую болѣзнь. Слѣдовательно, болѣзнь, окрещенная докторомъ чахоткой, не всегда еще чахотка. Это во-первыхъ. — Во-вторыхъ: на кумысѣ, указывая пять-шесть случаевъ воскресеніи изъ мертвыхъ, обыкновенно скромно умалчиваютъ о сотнѣ примѣровъ, гдѣ судьба оказывалась менѣе благосклонной къ людямъ. Затѣмъ, бугорчатка легкихъ, хотя и принадлежитъ къ числу самыхъ неумолимо послѣдовательныхъ недуговъ, но извѣстно, что и въ этой послѣдовательности встрѣчаются исключенія^[4]. Наука не выяснила еще причины этихъ отступленій, а потому и не нашла средствъ ввести въ организмъ тѣ элементы, присутствіе которыхъ обусловливаетъ происхожденіе отступленій. Чахоточнымъ указываютъ, какъ на средство спасенія — жизнь въ конюшняхъ, въ сосновыхъ домахъ, заставляютъ ихъ дышать воздухомъ, напитаннымъ дегтярными парами, даютъ имъ нефть, рыбій жиръ и проч. На массу случаевъ, гдѣ болѣзненный процессъ заканчивался смертью, конечно, придется нѣсколько примѣровъ противоположнаго исхода, но ни одинъ (добросовѣстный) врачъ не скажетъ, что въ данномъ случаѣ именно въ его-то методѣ и заключалось спасеніе. Въ прошломъ году мы встрѣтили больного; лучшіе доктора нашли у него чахотку и приговорили къ смерти; однакожъ, проживъ лѣто въ лѣсу и немилосердно истребляя парное молоко, онъ не только остался въ живыхъ, но пополнѣлъ и поздоровѣлъ до невѣроятія. Конечно, лѣснымъ воздухомъ дышали тысячи чахотныхъ, однакоже лѣсъ и молоко не только не воскресили ихъ, но даже на лишній часъ не замедлили путешествія ad patres. Отчего подобнымъ отступленіямъ не быть на кумысѣ? При громадной цифрѣ больныхъ, онѣ должны встрѣчаться тамъ чаще, чѣмъ гдѣ бы то ни было. Указывать же на кумысъ, какъ на причину этихъ отступленій, по крайней мѣрѣ, очень смѣло.

IV.
Образцы европейско-башкирскихъ порядковъ.

Взгромоздившись на чемоданы и узлы, питая болѣе или менѣе свѣтлыя надежды, тащится «солнцемъ палимая» недужная братія къ землѣ обѣтованной. Пыль огромнымъ столбомъ виситъ въ воздухѣ, миріады мошекъ лѣзутъ въ носъ, ротъ, уши. Изъ-за горы, въ массѣ зелени, показалось, наконецъ, людское жилище. Въ предвкушеніи отдыха и исцѣленія недуговъ, сильнѣе бьется сердце недужной братіи.

— Квартиру прикажете, или баракъ? — первый вопросъ, которымъ встрѣчаютъ больного.

Уловивъ на лицѣ прибывшаго признакъ недоумѣнія, путеводитель по землѣ обѣтованной смекаетъ, что имѣетъ дѣло съ новичкомъ, впервые попавшимъ на кумысъ, и, уже игнорируя самое существованіе бараковъ, ведетъ показывать «квартиры».

Жилье, предназначенное для недужной братіи, дѣлится (что видно и изъ предложенія путеводителя) на два сорта: одно, по виду и содержанію, составляетъ «нѣчто» похожее на жилище образованныхъ народовъ, другое — переноситъ воображеніе цѣликомъ во времена первобытныя, до-историческія, когда человѣкъ впервые познакомился съ употребленіемъ топора. Первое именуется — квартирами, второе — бараками, ближе же къ истинѣ — собачьими конурами. «Нѣчто», приближающее «квартиры» къ жилищамъ образованныхъ народовъ, заключается: въ бѣлой краскѣ (дикіе шалашей не красятъ), въ большихъ окнахъ (дикіе довольствуются отдушиной), въ стулѣ и диванѣ (дикіе довольствуются обрубкомъ), все же остальное и «въ квартирахъ» напоминаетъ больнымъ, что рубежъ Европы перейденъ, что отселѣ начинается первобытная Башкирія.

— Это что же такое? — спрашиваетъ больной, тыкая въ зіяющія по всѣмъ направленіямъ огромныя щели своего европейско-башкирскаго жилья.

— Щели-съ — преспокойно, какъ о предметѣ весьма обыкновенномъ, отвѣчаютъ ему.

— Но вѣдь, согласитесь, что подобная вентиляція не составляетъ особаго удобства для меня, человѣка больного.

— Не безпокойтесь, это мы сейчасъ…

Является малый и набиваетъ щели какимъ-то дермомъ. Это дермо сохнетъ и на другой день вываливается, такъ что больному, во все остальное время, предоставляется полное право, совершенно даромъ любоваться изъ щелей пейзажами и слушать мелодичное завываніе степного вѣтра.

Во все время оперированія щелей (часъ или болѣе) посредствомъ дерма, слухъ больного услаждается разсказами объ историческомъ значеніи мѣстности и о чудесныхъ исцѣленіяхъ, происшедшихъ въ предназначенномъ помѣщеніи.

И за подобныя-то «квартиры», гдѣ вы коченѣете отъ холода, гдѣ свободно гуляетъ степной вѣтеръ, гдѣ десять разъ можно умереть, прежде, чѣмъ кто нибудь догадается заглянуть къ вамъ, гдѣ, словомъ, больной на каждомъ шагу натыкается на полнѣйшее и самое грубое невниманіе къ его нуждамъ, дерутъ цѣны, негрезившіяся въ задушевныхъ мечтахъ самому алчному петербургскому домовладѣльцу: комната въ 8 шаговъ длины и 5 ширины (въ Петербургѣ «отъ жильцовъ съ небелью» — 5 рублей) стоитъ здѣсь 20 рублей въ мѣсяцъ; комната, раздѣленная досчатыми перегородками на четыре клѣтки (въ Павловскѣ дача, несравненно лучшая, — 50 рублей въ лѣто) стоитъ здѣсь 90 рублей въ мѣсяцъ.

Какова провинція-то!

Въ «квартирахъ» живутъ сливки недужнаго общества, въ баракахъ — недужная голь. Но если жилища сливокъ такъ плохи, каковы же должны быть конуры голи?

«Бараки» скрыты въ тѣни древесъ (чтобъ глаза не мозолили), но приближеніе къ нимъ узнается довольно далеко: посреди лѣсныхъ ароматовъ, начинаютъ бить въ носъ вовсе не ароматическіе продукты гніенія. Эти продукты исходятъ изъ огромныхъ кучъ всякой мерзости, возвышающихся въ преддверіи бараковъ. Баракъ — это двѣ темныя, сырыя собачьи конуры, сколоченныя изъ досокъ и помѣщенныя подъ одной крышей (плата за каждую конуру 7 рублей въ мѣсяцъ). По всей вѣроятности, любознательный строитель этихъ конуръ имѣлъ первоначальной цѣлью произвести опыты надъ выносливостью человѣческаго организма при всевозможныхъ гадостяхъ; но впослѣдствіи эта благая цѣль была покинута и бараки превращены въ постоянныя жилища. Прислуга относится съ презрѣніемъ къ барачникамъ, а потому ихъ жилища не убираются по цѣлымъ недѣлямъ. Солнечный лучъ никогда не прокрадется въ баракъ: нищенская обстановка барака (деревянная койка и колченогій столъ), кучи сора, валяющагося по полу, сырость и темнота — производятъ невыносимо тяжелое впечатлѣніе, даже на здороваго, случайно заглянувшаго сюда человѣка^[5]. По бараку свободно ходитъ вѣтеръ, чрезъ крышу его такъ же свободно проникаетъ дождь. Въ холодные дни и ночи тамъ житья нѣтъ. А между тѣмъ именно въ этихъ-то конурахъ и живетъ большинства дѣйствительныхъ страдальцевъ; здѣсь чаще всего можно слышать характерный кашель чахоточнаго, встрѣтить сумрачно-печальныя лица, въ каждой чертѣ которыхъ написано, что житейская борьба приходитъ къ концу, что больному недолго осталось тянуть печальную пѣсню. Бараки разбросаны по лѣсу, въ значительномъ разстояніи другъ отъ друга; одна прислужница имѣетъ въ своемъ попеченіи нѣсколько конуръ. Докричаться больному прислуги нѣтъ никакой возможности. Днемъ лежать въ баракѣ, относительно, сносно: свой братъ кумысникъ завернетъ и сдѣлаетъ, что можетъ, но ночью — издыхай больной, какъ собака, огнемъ гори его нутро, — ему никто не плеснетъ глотка воды, его зовъ и стоны только не дадутъ спать сосѣду и вырвутъ изъ его наболѣвшей груди пожеланіе скорѣе и навсегда замолкнуть имъ…

О вы, одинокіе бобыли, разбитые жизнью! Не утѣшайте себя пустыми надеждами, не ѣздите за смертью далеко, встрѣчайте ее на старомъ, нагрѣтомъ пепелищѣ. Тамъ, по крайней мѣрѣ, завернетъ пріятель, быть можетъ, вспомнитъ когда-то любившая женщина, и послѣдніе часы вашей страдальческой жизни освѣтитъ теплое участіе, здѣсь же… Но клянусь — песъ, сторожившій нѣсколько лѣтъ хозяйское добро, издыхаетъ лучше, чѣмъ здѣсь люди…

Заручившись квартирой со всѣми удобствами, новичекъ забираетъ справки о дальнѣйшихъ расходахъ. Эти расходы вездѣ почти одинаковы, такъ что безъ большой ошибки можно привести слѣдующія цифры: въ мѣсяцъ столъ — 18 рублей, кумысъ — 30 руб., музыка — 3 руб., самоваръ (безъ чая и сахара) 3 руб., за купальню — 3 руб., за прислугу — 1 руб. 50 к., за каждую визитацію доктора на квартиру, по крайней мѣрѣ, 2 рубля. Сверхъ того, желающіе получать обѣдъ по своимъ номерамъ, а не за общимъ столомъ, въ курзалѣ, должны приплачивать еще 6 рублей сер. въ мѣсяцъ.

Мы выписали главнѣйшіе расходы, но чтобы показать, до какой художественности въ изобрѣтеніи источниковъ доходовъ дошли нѣкоторые учредители кумысолечебныхъ заведеній и какую жалкую фигуру представляетъ изъ себя больной, попавшій въ лапы этихъ артистовъ, укажемъ на два, хоть и мелочныхъ, цо весьма характерныхъ примѣра: мошки невыносимо надоѣдаютъ въ той мѣстности; въ комнатахъ онѣ летаютъ роями; чтобы спастись отъ нихъ, ставятъ въ окно раму, обтянутую марлей, за эту марлю (цѣна ей 3 коп.) берутъ 25 коп. въ мѣсяцъ: за сапожную щетку безъ ваксы — 40 коп. сер.

Плата съ больныхъ по выписанной нами таксѣ обязательна (въ томъ числѣ и музыка: умирать веселѣе) и берется за мѣсяцъ впередъ. Конечно, больной, въ продолженіе первой же недѣли, можетъ или отправиться ad patres, или его желудокъ просто не въ состояніи будетъ переваривать кумысъ, такъ что дальнѣйшее пребываніе его совершенно безполезно, но взятыя деньги ни ему, ни его наслѣдникамъ не возвращаются.

Въ первой главѣ мы сказали, что въ послѣдніе восемь лѣтъ только вблизи одной Самары уже открыто пять кумысолечебныхъ заведеній; къ слѣдующему лѣту, какъ слышали мы, прибавятся еще два; кромѣ того есть намѣреніе открыть подобныя же заведенія въ саратовской и херсонской губерніи и въ Западномъ краѣ. Нашъ совѣтъ таковъ: кто имѣетъ нѣсколько тысячъ (4, 5) залежалыхъ деньжонокъ и не знаетъ, куда дѣть ихъ, тотъ пусть благословясь пускается «внизъ по матушкѣ», снимаетъ участокъ земли, строитъ картонные домики, арендуетъ матокъ и открываетъ кумысолечебное заведеніе. Жаловаться не будетъ: вся тайна быстраго возрастанія числа кумысолечебныхъ заведеній заключается въ громадномъ процентѣ, доставляемомъ учредителямъ.

Чтобы избавиться отъ упрековъ въ голословности совѣта и, вмѣстѣ съ тѣмъ, чтобы увеличить желаніе попасть въ число благодѣтелей страждущаго человѣчества, мы на цифрахъ постараемся доказать, какія благодати ожидаютъ всѣхъ намѣревающихся приложить свои заботы къ страждущему человѣчеству въ сферѣ кумыснаго леченія^[6].

Первый расходъ больныхъ — на квартиры. Чтобы не утомлять разсчетами по этому предмету на цѣлое заведеніе, возьмемъ отдѣльное только зданіе. Въ зданіи, напримѣръ, 16 номеровъ, цѣнностью отъ 20 до 50 руб. или среднимъ числомъ — 30 руб. въ мѣсяцъ. Всѣ квартиры въ большинствѣ случаевъ бываютъ заняты. Если положимъ, что кумысолеченіе продолжается только три мѣсяца (обыкновенно же оно идетъ — четыре), то одно только подобное зданіе даетъ дохода 1,440 рублей, — постройка же его, по мѣстнымъ цѣнамъ, обходится не дороже 2,000 рублей. Итого 70 % съ капитала даютъ стѣны.

Обѣдъ и завтракъ въ кумысолечебныхъ заведеніяхъ стоитъ 18 рублей въ мѣсяцъ. Обѣдъ состоитъ изъ трехъ блюдъ (супъ, мясное блюдо и пирожное), завтракъ изъ одного. Въ Петербургѣ, если не лучше, то во всякомъ случаѣ такого же достоинства обѣдъ (изъ четырехъ блюдъ, слѣдовательно включая сюда и кумысный завтракъ) стоитъ 12 рублей. Если содержатели петербургскихъ tables d’hote имѣютъ только 10 % за трудъ и за истрачиваемый капиталъ, то кумысные врачи, по петербургскимъ цѣнамъ, уже имѣютъ 15 % барыша, но Петербургъ не провинція: въ первомъ фунтъ говядины 13 и 15 копѣекъ, во второй 5, 6 и 7 коп., тамъ фунтъ баранины 10 коп., здѣсь 3 и 4 коп., курица 45 коп., здѣсь 20 коп. Словомъ, на петербургскомъ рынкѣ всѣ цѣны выше, по крайней мѣрѣ, вдвое. Кромѣ того петербургскіе рестораны обложены различными налогами, этихъ же налоговъ не знаютъ кумысолечебныя заведенія. Принявъ все это во вниманіе, оказывается, что столъ даетъ болѣе 30 % чистаго барыша, даже при употребленіи лучшихъ (чѣмъ больные балуются не часто) матеріаловъ.

Причина сосредоточенія кумысолечебныхъ заведеній въ самарской губерніи заключается, между прочимъ, въ обиліи табуновъ, слѣдовательно и въ легкости заарендованія матокъ на лечебный сезонъ. Насколько намъ извѣстно, при кумысолечебныхъ заведеніяхъ или вовсе не имѣется собственныхъ матокъ или, если онѣ и есть, то въ количествѣ самомъ ограниченномъ; обыкновенно же эти матки нанимаются на лѣто у башкиръ. Христофоръ Колумбъ кумысолечебныхъ заведеній, докторъ Постниковъ, хотя и толкуетъ въ своей книжонкѣ, какія именно статьи и масти необходимы для того, чтобы молоко матки заключало въ себѣ наиболѣе цѣлебныхъ свойствъ, но на его указанія никто (самъ же онъ — первый) не обращаетъ вниманія: нанимаютъ табуны сплошь, безъ разбора. Заарендованіе каждой матки стоитъ отъ 3—5 рублей въ мѣсяцъ (средняя цѣна 4 рубля), содержаніе матки, при дешевизнѣ степныхъ пастбищъ, при облегченіи, сдѣланномъ для нѣкоторыхъ учредителей министерствомъ государственныхъ имуществъ въ наймѣ казенныхъ земель, обойдется, вмѣстѣ съ платой пастухамъ, не болѣе 3-хъ рублей, итого слѣдовательно 7 рублей. Каждая матка даетъ въ день отъ 4—5 бутылокъ молока, т. е. то среднее количество кумыса, которое выпивается больными. Если положить, что наемъ киргиза, приготовляющаго кумысъ, ремонтъ посуды, набивка погребовъ льдомъ обходится въ мѣсяцъ на каждаго больного 4 рубля, то окажется, что каждый паціентъ, какъ потребитель кумыса, стоитъ въ мѣсяцъ 10 рублей, платитъ же 30 рублей. Слѣдовательно эта статья (даже если бы не поили бурдой и уксусомъ) даетъ заведенію чистой прибыли 200 %.

Съ каждаго пріѣзжающаго на кумысъ берется за прислугу въ мѣсяцъ — 1 р. 50 к. Въ большинствѣ случаевъ, одна женщина идетъ на 8 номеровъ; въ этихъ восьми номерахъ помѣщается не менѣе 12 человѣкъ больныхъ. Слѣдовательно всѣ они платятъ 18 рублей. Мѣсячная плата женщинѣ въ приволжскихъ губерніяхъ равняется 3 рублямъ, ея содержаніе тоже — 3 руб. Такимъ образомъ заведеніе, расходуя 6 рублей, получаетъ 18 рублей. Итого — 200 %.

Трудно высчитать, сколько процентовъ получаютъ учредители кумысолечебныхъ заведеній отъ буфета (напримѣръ, стаканъ простой водки съ полрюмкой уксуса, для натиранія, стоитъ 60 коп. сер., бутылка зельтерской воды въ 10 коп. — 30 коп. и проч.) и разныхъ мелочей: самоваровъ, отдѣльно взятыхъ порцій, щетокъ, марлей и т. п. Во всякомъ случаѣ объ этихъ процентахъ можно составить себѣ приблизительное понятіе, если вспомнить, что вся цѣна порядочному самовару — 8 руб., за мѣсячное же пользованіе имъ и то съ каждаго больного (одинъ самоваръ дается на нѣсколько номеровъ) берутъ по 3 рубля.

Итакъ, господа, съ Богомъ, открывайте кумысныя заведенія и набивайте карманъ подъ фирмой благодѣтелей страждущаго человѣчества.

V.
Образцы ученыхъ пріемовъ.

Посреди курзала, увиваясь передъ двумя барынями, снабженными замѣчательно длинными шлейфами, красуется высокій господинъ въ бѣломъ коломянковомъ пальто. Это — ученый патронъ заведенія, представленіемъ къ которому заканчивается посвященіе новичка въ недужное братство.

— Они сами-съ! — указываетъ путеводитель на патрона и стирается.

При приближеніи новичка, добродушная физіономія патрона принимаетъ до нѣкоторой степени ястребиное выраженіе. Новичокъ осматривается съ боку, черезъ очки: что-де, ты за птица, какимъ достаткомъ обладаешь и какое обхожденіе имѣть съ тобой?

Слѣдуетъ обыкновенное:

— Пить кумысъ пожаловали?

Отвѣчаютъ конечно утвердительно.

— Пожалуйте!

Новичка вводятъ въ главное святилище. Тамъ, весело болтая, сидятъ нѣсколько паціентовъ и паціентокъ. При видѣ ихъ, ястребиное выраженіе патрона измѣняется въ галантное.

— Permettez, mesdames!.

Всѣ выходятъ; дверь святилища затворяется.

— Неугодно ли передать мнѣ исторію вашей болѣзни.

Начинается длинный разсказъ. Физіономія патрона изъ галантной превращается въ учено-глубокомысленную. Разсказъ время отъ времени прерывается многознаменательными: «да… да.. гмъ!.. понимаю… Здекауэръ (или кто другой) правъ… осложненіе… катарръ..» et caetera… За гм! и даканіями слѣдуетъ постукиванье и пощупыванье.

«Да… бронхіальный трескъ… ограниченный… гмъ»!..

Затѣмъ высочайшая степень задумчивости, — потираніе лба, пауза и осѣненіе свыше:

«Діагнозъ оконченъ; теперь для меня все ясно. Данныя, полученныя мной, даютъ мнѣ твердое основаніе опредѣлить свойство вашей болѣзни: атоническая слабость пищеваренія, желудочныя боли; ипохондрическое настроеніе духа и холодъ оконечностей, все это, взятое вмѣстѣ, говоритъ, что вы страдаете хроническимъ катарромъ. Эта болѣзнь, серьезная сама по себѣ, осложняется еще эмфиземой, благодаря которой развилась гипертрофія праваго сердца и застой во всѣхъ венахъ, открывающихся въ эту часть сердца. Продолжительность прошедшихъ страданій, предрасположеніе, habitus tuberculosus и, къ несчастію, незнаніе докторовъ привело къ тому, что вамъ грозитъ phtisis tuberculosa».

Отходная прочтена, злосчастный паціентъ убитъ… Но лучезарная улыбка, освѣтившая ученый ликъ, возвращаетъ его къ надеждѣ, къ жизни.

— Но не бойтесь, въ настоящую минуту вы стоите около того сказочнаго источника живой воды, который въ старину возвращалъ людямъ молодость, красоту, здоровье. Я не магъ, но ручаюсь за благотворную перемѣну, которую вы скоро ощутите въ себѣ. Вы спросите: въ чемъ заключается мое волшебство, мое орудіе? Говорю прямо и смѣло: въ кумысѣ. Впрочемъ, въ мой методъ не входитъ вѣра, я хочу, чтобы мои паціенты были убѣждены въ могуществѣ и дѣйствительности моего средства. Чтобы достигнуть этого, прежде всего позвольте васъ познакомить съ химіей кумыса. Строго научный анализъ, произведенный мною, указалъ, что lac fermentatum состоитъ изъ воды, казеина, бѣлковины, молочнаго сахара, масла, фсфорно-кислыхъ солей извести и магнезіи, хлористыхъ солей кали и натра, фосфорно-кислыхъ кали и натра, желѣза и наконецъ изъ щелочей. Атомическое содержаніе элементовъ lac fermentatum обусловливаетъ его терапевтическое дѣйствіе на органическія аномаліи. Усиливая метаморфозы и восполняя идею разрѣшающихъ средствъ…

И пошелъ и пошелъ…

Цѣль ученой диссертаціи достигнута вполнѣ; новичекъ ошеломленъ; глупо тараща глаза, онъ думаетъ: «Господи! благодарю тебя за мысль, впервые осѣнившую мою голову — везти сюда мое грѣшное, изнеможенное тѣло»!

— Теперь позвольте взвѣсить васъ.

Новичекъ въ недоумѣніи.

— У насъ такъ принято. По прибыли въ вѣсѣ, мы выводимъ заключеніе о благотворномъ дѣйствіи кумыса на организмъ…

Новичекъ послушно взбирается на вѣсы.

— Дѣйствіе кумыса, по истинѣ, удивительно. Представьте, прошлаго года одинъ больной вывезъ 30 фунтовъ лишка, другой 25.

О тѣхъ, кто не вывезъ съ собою даже привезеннаго вѣса, конечно, скромно умалчивается.

Такимъ образомъ обыкновенными базарными вѣсами ограничиваются всѣ ученые снаряды въ кумысолечебныхъ заведеніяхъ (на нѣкоторыхъ и того нѣтъ). Не безъ основанія можно полагать, что этотъ своеобразный пріемъ въ изслѣдованіяхъ болѣзни позаимствованъ отъ ученыхъ башкиръ; а что въ него закрадываются немаловажныя ошибки, доказательствомъ тому служитъ то обстоятельство, что больные, при обоюдномъ производствѣ надъ собой oneраціи взвѣшиванія, на другой же день, послѣ ученыхъ изслѣдованій, оказывались, тяжелѣе иногда фунтовъ на 15.

Библіотекъ на кумысолечебныхъ заведеніяхъ (за исключеніемъ только одного) нѣтъ. Съ ученой точки зрѣнія, это отсутствіе матеріаловъ для чтенія объясняется такимъ образомъ:

— Я не препятствую моимъ паціентамъ заниматься чтеніемъ, но по моимъ изслѣдованіямъ и выводамъ оказывается, что умственная работа до нѣкоторой степени парализируетъ благотворное дѣйствіе кумыса на организмъ. Дѣло слѣдуетъ вести до корня, до сути его. Здѣсь педантизмъ необходимъ. Чтеніе возбуждаетъ умственную работу, умственная работа задерживаетъ тѣ процессы, въ быстромъ совершеніи которыхъ отчасти заключается тайна здѣшнихъ, можно сказать, волшебныхъ исцѣленій…

Нѣкоторые возражаютъ на это:

— Но вѣдь пропасть свободнаго времени и невозможность хотя отчасти наполнить его порождаютъ скуку, хандру, которыя едва ли не разрушительнѣе дѣйствуютъ на организмъ, чѣмъ часъ, два, употребленные на чтеніе журнальной статьи…

Но на это никакихъ ученыхъ диссертацій уже не послѣдуетъ, — напротивъ рѣчь принимаетъ нѣжно-игривое направленіе.

— Э, батюшка, мы выгнали отсюда скуку въ города и наложили на нее заклятіе. Здѣсь скука не жилица. Мы живемъ весело: устраиваемъ пикники, танцуемъ… Пейте кумысъ, гуляйте, катайтесь… пожалуй влюбитесь… словомъ, отдыхайте отъ треволненій жизни. Пойдемте, я васъ угощу нашей живой водой…

Весело выводится «посвящаемый» изъ святилища.

— Эту комнату больные зовутъ кабачкомъ, — рекомендуетъ Менторъ, вводя Телемака въ душную, пропитанную характерно-кислымъ запахомъ, конуру.

За прилавкомъ кабачка стоитъ чумазый башкиръ, главный воротило всего дѣла, и изъ огромной глиняной фляги разливаетъ страждущей и веселой братіи, толпящейся у прилавка, башкирскую живую воду.

— Налей-ко, Исай, два стакана!

Чумазый башкиръ испытующимъ окомъ смотритъ на патрона и, оставляя глиняную флягу, лѣзетъ за прилавокъ. Вынута новая бутылка, — стекляная, — кумысъ бьетъ изъ нея фонтаномъ. Налиты два стакана; чокнулись.

— Ваше здоровье! — желаю вамъ разцвѣсти такъ же, какъ разцвѣтаютъ цвѣты на нашихъ благословенныхъ поляхъ!

VI.
Представители недужной братіи.

Въ большинствѣ случаевъ пожеланіе «разцвѣсти, какъ разцвѣтаютъ цвѣты на нашихъ благословенныхъ поляхъ!» исполняется, но не вслѣдствіе какихъ-либо чудотворныхъ свойствъ, присущихъ кумысу, а вслѣдствіе свойствъ, присущихъ самому недужному люду, стекающемуся къ башкирскому источнику живой воды. Повторяемъ, кумысъ въ настоящее время превратился въ тѣ же «воды», грязи, морскія купанья и т. п., т. е. въ тѣ пункты притяженія, гдѣ на 100 человѣкъ здоровыхъ субъектовъ приходится не болѣе 10 дѣйствительно больныхъ. Горько ошибается тотъ, кто съ понятіемъ «кумысъ» нераздѣльно соединяетъ понятіе о чахоткѣ, скорбутѣ, скукѣ, запахѣ мертвечины. Нигдѣ такъ мало не думаютъ о смерти, какъ вблизи всевозможныхъ (а въ томъ числѣ и вблизи кумыса) россійскихъ и басурманскихъ источниковъ живыхъ водъ. Вытянутыя физіономіи, кашель чахоточнаго, разбитая физически и нравственно жизнь здѣсь такая же рѣдкость, какъ рѣдкость — цвѣтущія, веселыя физіономіи въ острогахъ; это не болѣе какъ диссонансы, ворвавшіеся въ стройный хоръ.

Въ недужной братіи женское поколѣніе, по численности, преобладаетъ надъ мужскимъ.

Рѣзче всего, на кумысѣ бросаются въ глаза тѣ старыя грѣшницы, возросшія и состарѣвшіяся на почвѣ кичливаго тунеядства, что, положа руку на сердце, могутъ сказать: «да-съ, пожито!» На испитыхъ физіономіяхъ этихъ грѣшницъ незримая рука безжалостнымъ образомъ отмѣтила сумму пройденныхъ годовъ и впечатлѣній и эта тамга составляетъ неисчерпаемый источникъ ихъ нравственныхъ страданій, драматическую сторону ихъ жизни. Раздутый рекламами и невѣжествомъ до значенія мифической «живой воды», кумысъ, какъ магнитъ, тянетъ къ себѣ цѣлые караваны этихъ грѣшницъ; съ тоской и надеждой подносятъ онѣ каждый стаканъ его къ сморщеннымъ губамъ: авось тамъ не найдется ли давно погибшая молодость…

Затѣмъ, по старшинству, за этими отжившими, но непокаявшимися грѣшницами, вскормленная той же праздной средой, является къ башкирскому источнику живой воды, другая, очень большая серія барынь «переходнаго состоянія». Возрастъ этихъ барынь, благодаря ихъ скромности и усовершенствованіямъ въ косметическихъ произведеніяхъ, опредѣлить почти невозможно; онъ можетъ быть названъ возрастомъ обращенія на стезю добродѣтели. Это тѣ печальные годы, когда каждый день приноситъ женщинѣ убыль въ рядахъ ея поклонниковъ, когда, вслѣдствіе паденія собственныхъ фондовъ на свѣтской биржѣ, женщина старается убѣдить всѣхъ и каждаго, что прелесть прошедшаго утратила цѣну въ ея глазахъ. Въ эти годы женщина, чтобы поднять курсы и наполнить дни, накликаетъ на себя всевозможные недуги (нервы, мигрени, тики, словомъ, тѣ тонкія болѣсти, отъ которыхъ «спеціалисты женскихъ болѣзней» наживаютъ каменные дома, мужья же бѣгаютъ изъ дому), съ остервенѣніемъ отдается сплетнямъ, проповѣдуетъ добродѣтель, вяжетъ, какъ членъ благотворительныхъ обществъ, карпетки для бѣдныхъ и раздаетъ имъ грошовыя книжонки еазидательнаго содержанія. Но всѣ эти «зимніе» пріемы не въ состояніи заглушить въ женщинѣ страстнаго желанія сорвать послѣдній поцѣлуй жизни; добродѣтель и карпетки не въ силахъ отодвинуть воспоминаній недавняго прошлаго, неугомонно-навязчиво преслѣдуютъ они ее. «Ты износилась, выдохлась!» говоритъ женщинѣ внутренній голосъ и все окружающее подтверждаетъ, сколько истины въ этомъ голосѣ. Чтобы пріобрѣсти снова «прелесть новизны», женщина бросаетъ старое пепелище и пускается въ странствованія. Съ весной, лишь только длинныя вереницы журавлей потянутъ по высокому небу, такія же длинныя вереницы барынь снимаются съ нагрѣтыхъ мѣстъ и тянутъ изо всѣхъ угловъ нашей обширной отчизны въ Эмсъ, Баденъ Баденъ, Гапсаль, Пятигорскъ, Липецкъ, «на кумысъ….» Тамъ, «въ тѣни аллей», при помощи луны и соловьиныхъ пѣсенъ, не такъ замѣтны пробивающіяся морщины, тамъ, при новыхъ людяхъ, устарѣло-пошлыя рѣчи пріобрѣтаютъ букетъ свѣжести… Докторская любезность не заставляетъ, конечно, задумываться этихъ барынь въ выборѣ законныхъ поводовъ къ странствованіямъ, къ ихъ услугамъ вся терапія, на самомъ же дѣлѣ — «послать къ чорту напускной прюдеризмъ» — единственный недугъ, снѣдающій страдалицъ…

Караваны этихъ добродѣтельныхъ искательницъ сильныхъ ощущеній, огромные сами по себѣ, еще болѣе увеличиваются вслѣдствіе сопровожденія ихъ юными и не совсѣмъ юными дѣвственницами, жаждущими мужа, мужа и только мужа…

Большинство этихъ барынь, конечно, нисколько не вѣритъ въ дѣйствительность своикъ недуговъ: для нихъ недуги — законный поводъ прожигать жизнь, мотать деньги; но есть и вѣрующія…

Многочисленныя наблюденія надъ «исторіей женскихъ болѣзней» «вѣрующихъ» привели насъ къ слѣдующему заключенію: источникъ болѣзней заключается здѣсь не въ аномальныхъ отправленіяхъ организма, но въ уродливой, безобразной пустотѣ общественной и семейной жизни «больныхъ». Всѣ барыни съ воображаемыми недугами принадлежатъ къ богатымъ классамъ общества, существованіе ихъ обезпечено, — онѣ, говоря словами пословицы, «катаются, какъ сыръ въ маслѣ». Поденный, тяжелый трудъ, заботы о завтрашнемъ днѣ имъ неизвѣстны; бить баклуши съ утра до поздней ночи, жить на чужой счетъ наряднымъ паразитомъ — цѣль ихъ земнаго странствованія… При такомъ благополучномъ теченіи жизни, барынѣ не во что драпироваться; она утрачиваетъ «интересность» въ собственныхъ глазахъ, она труситъ потерять ее въ глазахъ другихъ; чтобы сохранить за собой эту «интересность», чтобы имѣть право на скорбь, сѣтованія и ходули, барынѣ непремѣнно нужно найдти страданія, драму…

Какъ же создать небывалыя страданія и драмы, гдѣ взять образцы для нихъ?

Барыня читала книжонки съ очаровательными героями и героинями, — героини этихъ книжонокъ такъ хорошо, такъ картинно страдали! барыня видѣла травіату или слышала объ ней отъ другихъ, — какъ поэтично умирала она! какъ шелъ къ ней, блѣдной, изнеможенной, умирающей, бѣлый пеньюаръ, какія раздирающепрекрасныя пѣсенки распѣвала она въ моментъ смерти!.. Вотъ образцы для драмы и страданій.

«Хочу быть страдалицей! Хочу быть травіатой!»

Задавшись мыслію «съиграть въ травіату», барыня начинаетъ копошиться въ своемъ организмѣ, безъ труда отыскиваетъ какой нибудь злосчастный прыщъ и пристегиваетъ къ нему нравственныя страданія. Драма явилась. Съ этого дня жизнь барыни становится полнѣе: ея умъ занятъ, душа томится, грудь разбита. Теперь барыня имѣетъ полное право, закативъ свои очи, декламировать:

«Печальный крестъ достался ей на долю…»

При другихъ условіяхъ жизни, глупая блажь причислиться къ лику страдалицъ, еслибы и запала въ голову, то весьма скоро погибла бы собственной смертью, но праздность и пошлость питаетъ и роститъ глупую мысль, злосчастный же прыщъ даетъ ей санкцію.

Не удовольствуясь безпечальнымъ созерцаніемъ своихъ поэтическихъ страданій и прыщей, травіата, для вящшаго убѣжденія себя и другихъ въ ихъ дѣйствительности, обращается къ «спеціалисту женскихъ болѣзней», который, зная очень хорошо цѣну попадающейся къ нему въ лапы благодати, пилюлями изъ чернаго хлѣба и авторитетомъ науки утверждаетъ за барыней дипломъ страдалицы. Съ этого счастливаго момента, для барыни открывается уже безконечное поприще душевныхъ и тѣлесныхъ терзаній, съ которыми она и няньчится по бѣлому свѣту, кочуя отъ одного источника «живой воды» къ другому.

Въ pendant къ этимъ страдалицамъ, являются къ источнику башкирской живой воды и страдальцы.

Прежде всего слѣдуетъ замѣтить, что въ мужскомъ поколѣніи недужной братіи, группирующейся около вышеуказанныхъ страдалицъ, преобладаетъ ужаснѣйшая хлестаковщина, а потому, при извѣстной всѣмъ страстишкѣ Хлестаковыхъ хватить черезъ край очень трудно указать причины, гонящія ихъ къ башкирскому источнику живой воды. Одно вѣрно: обыкновенныя болѣзни имѣютъ здѣсь весьма мало значенія. Если вѣрить разсказамъ, такъ у всѣхъ Хлестаковыхъ поѣздка на кумысъ является послѣдней станціей тяжелой жизненной драмы съ романическимъ оттѣнкомъ: жизнь одного разбила женщиной, другой пострадалъ за идею, третій принесъ драгоцѣнное здоровье на пользу и славу отчизны, четвертый вкушалъ тончайшія наслажденія жизни и пресытился ими, пятаго заѣла непонявшая и неоцѣнившая толпа и т. д. Конечно, между этими, тоже «интересными» страдальцами есть люди дѣйствительно прожигавшіе жизнь, для которыхъ дальнѣйшее существованіе, безъ возстановляющихъ время отъ времени средствъ, представляется крайне печальнымъ, но тѣмъ не менѣе большинство ихъ, судя по нѣкоторымъ весьма осязательнымъ признакамъ, ѣдетъ сюда или въ качествѣ простыхъ диллетантовъ веселаго препровожденія времени, или преслѣдуетъ болѣе практическую цѣль — найдти непочатой уголъ богатыхъ невѣстъ.

Понятно, что на этихъ страдальцевъ и страдалицъ кумысъ оказываетъ «благотворное» вліяніе: они толстѣютъ ужаснѣйшимъ образомъ и они-то, купно съ рекламами и докторскимъ невѣжествомъ, разносятъ славу башкирской живой воды по бѣлу свѣту.

VII.
«Оставь надежду, входящій!»

Рѣзкая черта отдѣляетъ франтовитую, изолгавшуюся, накрахмаленную недужную братію отъ другого люда — чахлаго, изнеможеннаго, страдающаго…

Для этого послѣдняго люда поѣздка къ источнику живой воды не partie de plaisir въ землю обѣтованную, не средство убить праздное, никуда негодное время, возвратить потерянный румянецъ, найдти богатаго мужа, — но послѣднее средство утянуть у смерти нѣсколько лишнихъ годовъ. Здѣсь живая вода — ставка ва-банкъ; рокового момента — куда упадетъ карта? — съ тоской, съ замираніемъ сердца ждетъ тамъ далеко семья, для которой въ перспективѣ уже готовится тяжелая доля.

Развеселая жизнь недужной братіи могла бы окраситься весьма сквернымъ колоритомъ, еслибы этотъ раздражительно-чахлый людъ высылалъ къ источникамъ живой воды побольше своихъ представителей: по самому узкому лбу пробѣгаетъ подчасъ нѣчто въ родѣ думы, при встрѣчѣ съ ходячимъ трупомъ, въ каждой чертѣ котораго сквозитъ «memento mori!» Около мертвецовъ плохо врется и скачется, но, повторяемъ, къ счастію, эти диссонансы врываются рѣдко въ стройный хоръ развеселой недужной жизни, врываются же они рѣдко потому… впрочемъ вопросъ — почему? помимо всякихъ разсужденій, скорѣе и проще разрѣшается указаніемъ на составныя части дѣйствительно недужной братіи. Главнѣйшимъ образомъ она состоитъ: изъ скромныхъ торговцевъ средней руки, у которыхъ «тятинька очень строги», такъ строги, что сынкамъ приходится отъ ихъ ученья, скряжничества и кулака спасаться кумысомъ; изъ зеленыхъ, гемороидальныхъ петербургскихъ тружениковъ, разсказывающихъ, какъ хорошо живется на вышкахъ и въ подвалахъ роскошныхъ палатъ; изъ студентовъ, во имя «прекраснаго далеко», пьющихъ горькую долю «сквернаго близко»; изъ мелкаго провинціальнаго чиновничества, надсаживающаго грудь за возможность не умереть съ голоду: изъ женщинъ, судьба которыхъ: «пьянаго мужа домой поджидать, плакать, работать». Безспорно, пошляки, утаптывающіе мостовыя, барыни, пяньчащіяся съ воображаемыми недугами, развратники, прожигающіе жизнь, имѣютъ меньшее право на отдыхъ и возстановляющія средства, чѣмъ люди, тянущіе лямку непосильнаго труда и физически и нравственно изломанные въ борьбѣ съ нуждой и горемъ; но дѣло въ томъ, что только счастливѣйшее меньшинство этихъ надломанныхъ людей имѣетъ возможность, цѣною всевозможныхъ лишеній, сколотить сотню рублей, чтобы на эту сотню купить себѣ право на нѣсколько лишнихъ дней жизни.

Большинство дѣйствительно больныхъ помѣщается или въ собачьихъ конурахъ, именуемыхъ бараками, или въ жилищахъ близкихъ къ собачьимъ. Лишенія, грязь, грубое, ничѣмъ нестѣсняющееся маклачество и полнѣйшая безучастность встрѣчаютъ ихъ тамъ, куда стремились они, какъ въ обѣтованную землю исцѣленія и возстановленія. Понятно, почему эти люди, платящіе послѣдними грошами за самообольщеніе, стоятъ особнякомъ отъ общаго, конфертативно-веселаго теченія недужной жизни, понятно, какіе интересы должны занимать ихъ въ продолженіе лечебнаго сезона.

Встрѣтились у барака двѣ бѣдно одѣтыя женщины, одна молодая, лѣтъ двадцати-четырехъ — пяти, другая гораздо старше.

— Маша! полегче что ли твоему-то?

— Не спрашивай, голубушка…

— Ништо…

— Застрадался, совсѣмъ застрадался… Какъ свѣчка таетъ… Въ гробъ краше кладутъ… Цѣлу ночь глаз…

Слезы не дали докончить.

— Не убивайся, свѣтикъ, Богъ не безъ милости. А ты молись больше.

— Я ли не молилась! Дѣточки, дѣточки мои!

— Маша! Маша! да поди же сюда! — раздается изъ барака болѣзненно-раздражительный голосъ.

Утерла Маша слезы, помахала на лицо платкомъ, чтобъ слезъ не замѣтилъ, — и побѣжала на зовъ.

Скорбный листъ барачниковъ очень разнообразенъ: физическіе недуги, нравственныя страданія, непосильный трудъ и нищета съ равнымъ усердіемъ гонятъ ихъ черезъ кумысный этапъ въ ту прекрасную страну, «идѣже нѣсть болѣзни, ни печали, ни воздыханія».

Вотъ отрывокъ одного изъ тѣхъ «скорбныхъ листовъ», эпиграфомъ къ которымъ можно поставить стихъ Гейне: «это старая исторія, — но вѣчно новой останется, она».

«…Какъ бы то ни было, но жребій былъ брошенъ: я не хотѣла и не могла уступить; на своей сторонѣ они имѣли законное право терзать меня, топтать въ грязь, но и я оказалась не изъ податливыхъ: разрывъ съ прошлымъ совершился; закрѣпостить меня не удалось. Борьба измучила меня, но не сломила убѣжденія, чтобъ честная женщина не нашла себѣ дороги. Мнѣ удалось тогда: мое право не считать себя лишней „на праздникѣ жизни“ основано на сознаніи пошлости смиренія, на желаніи работать… Впрочемъ, мало ли чего мнѣ не думалось тогда! Глупо-наивныя мечты, какъ скоро разсѣялись вы въ подвалѣ столяра, гдѣ за кусокъ хлѣба и уголъ я должна была учить грамотѣ троихъ ребятъ, няньчиться съ четвертымъ и служить потѣхой для пьянаго хозяина — пятаго! Не удивляйтесь: положеніе женщины-работницы отвратительно у васъ въ Петербургѣ, но оно несравненно гаже у насъ, въ благодатной провинціи. Уроки — единственный путь, которымъ я могла заработать себѣ кусокъ хлѣба, не забудьте же, что изъ-за этого куска хлѣба въ нашемъ маленькомъ городишкѣ спорятъ между собой: студенты, гимназисты, учителя, семинаристы, мелкіе чиновники и что я была оскандализирована. Только черезъ годъ подвальной жизни я могла уроками музыки заработать 6 рублей въ мѣсяцъ. Какъ признаку близкаго берега, я обрадовалась первымъ деньгамъ, — но увы! берегъ былъ далеко; въ ожиданіи его я, по цѣлымъ мѣсяцамъ, дрогла въ нетопленной конурѣ, ѣла дохлятину изъ обжорнаго ряда. Говорятъ — голь на выдумки хитра; дѣйствительно хитра, но не перехитрить ей безобразнаго житейскаго склада…. Чтобы согрѣть и напитать мое грѣшное тѣло, я бросалась во всѣ стороны: объ иголкѣ я уже не говорю, въ литературу даже пустилась, романъ Диккенса перевела, корреспонденціи писала; о первомъ не получила изъ редакціи ни слуху, ни духу, вторыя напечатали, но денегъ не выслали. Слѣдовательно въ результатѣ: нѣсколько даромъ сожженныхъ фунтовъ свѣчъ, да даромъ убитое время…. Одному до сихъ поръ дивлюсь, какъ хитрая голь не втиснула меня въ публичный домъ или не заставила броситься въ Волгу…. Тифомъ и больничной койкой завершилась вся эта исторія, вся эта борьба съ позоромъ, съ голодной смертью. Судьба не пришибла меня, я выздоровѣла и снова…. Впрочемъ „не сказать ли вамъ сказочку про бѣлаго бычка?“ Нѣтъ, такъ не скажу вамъ о томъ, какъ жилось мнѣ послѣ больницы…. А жаль, вы бы увидали, что въ концѣ концовъ добродѣтель торжествуетъ: назадъ тому четыре мѣсяца, я получила наслѣдство — триста рублей, а съ ними получила возможность возстановить силы, чтобы снова попытать счастья…. Но что было бы, если бы не эта случайно-водевильная помощь? Что дальше будетъ?…»

Страннымъ фарсомъ начинается иногда «скорбный листъ» этаго изнеможеннаго, стоящаго одной ногой на краю могилы божьяго люда.

Обитателя барака подъ № 15 отправили, общей складчиной, на кладбище. При жизни — это была мельчайшая сошка губернской бюрократіи; въ его формулярѣ значится: чиномъ губернскаго секретаря награжденъ. Событіе радостное: ступенью ближе къ государственному канцлеру, но, къ несчастію, мѣсячный бюджетъ мелкой сошки былъ до того съуженъ, что каждая, вновь открывавшаяся, статья расхода могла покрываться только къ явному ущербу другихъ статей: вновь произведенный остался съ худыми сапогами, а худые сапоги какъ разъ подошли къ осени. Бѣдняга простудился и слегъ въ постель; его мазали сначала доморощенными средствами, потомъ доктора позвали. Воспаленіе легкихъ прошло, больной сталъ таскаться въ свое «губернское», гнулъ по прежнему спину надъ входящими и исходящими, — но, вмѣстѣ съ тѣмъ, съ каждымъ днемъ чахъ все больше и больше. Еще разъ пощипалъ и послушалъ его докторъ: видитъ, плохо, послалъ на кумысъ, время же, благо, подходило лѣтнее: салопы у жены и дочерей могли быть заложенными.

Наканунѣ смерти, мелкую сошку навѣстилъ другой барачникъ.

— На-те, — сказалъ умирающій, вынимая изъ-подъ подушки двѣ десяти-рублевыя ассигнаціи. — Не говорите объ нихъ никому. Здѣсь жадные…. Пустоцвѣтова хоронили — все взяли…. Меня ужь какъ нибудь…. А это женѣ…. Да чтобы не больно убивалась….

Какъ умирала мелкая сошка, не видалъ никто: ночью.

Вообще различными дорогами доходятъ пріѣзжающіе къ источникамъ живой воды до страны, «идѣже нѣсть болѣзни, ни печали, ни воздыханія».

Полезенъ ли кумысъ для этого, изнемогающаго подъ тяжестью всевозможныхъ неблагопріятныхъ условій, божьяго люда?

Если не успѣется прихватить къ старымъ новыя болѣзни, что очень легко, какъ можно видѣть изъ описанія европейско-башкирскихъ порядковъ, такъ иногда — да, полезенъ…. Полезенъ^[7] настолько, насколько полезны нѣсколько капель масла, влитыхъ въ потухающую лампаду.

VIII.
Утро. Проза недужной жизни.

Какъ живетъ, чѣмъ занимается недужная братія, вблизи башкирскихъ источниковъ живой воды?

Шестой часъ утра; въ воздухѣ благодать, прохлада; крупными каплями блеститъ еще на деревьяхъ роса; изъ-за прозрачнаго тумана вырисовываются, синѣющія вдали, затканныя лѣсомъ горы; оставляя за собой длинную волну, рѣжетъ зеркальную рѣку пароходъ; въ облакахъ пыли несется къ водопою табунъ, низко припавъ къ сѣдлу, мчится киргизъ за отбившейся кобылицей… Отъ чернозема тонкими змѣйками тянутся душистыя испаренія… Исчезая въ безоблачной синевѣ, звенитъ жаворонокъ; въ наливающейся пшеницѣ перекликаются перепела…

Надъ самымъ ухомъ раздается нестерпимо-пронзительный звонокъ; ворча и проклиная этотъ трезвонъ, тянется недужная братія со всѣхъ сторонъ въ курзалъ, къ источнику живой воды.

Потянемся же и мы, вслѣдъ за другими.

Для кумыса отводится особая комната (кабачекъ), здѣсь его приготовляютъ и раздаютъ недужной братіи. Кумысъ — напитокъ народовъ дикихъ и надо предполагать, что «благотворное» дѣйствіе его обусловливается данными, составляющими суть первобытной жизни: грязью и отрицаніемъ щепетильности.

Эти данныя въ преизбыткѣ сосредоточиваются въ кабачкѣ-лабораторіи. Кумысъ приготовляютъ въ большихъ, деревянныхъ кадкахъ; чтобы регулировать броженіе заквашеннаго молока, его приводятъ въ движеніе мутовками; этой операціей занимается 7, 8 киргизовъ и киргизокъ вонючихъ и грязныхъ до того, что смотрѣть противно… Въ душной комнатѣ верченіе мутовокъ вызываетъ страшную испарину у работающихъ; съ ихъ лицъ ручьями бѣжитъ потъ и падаетъ прямо въ кадушки съ кумысомъ. Полотенца, которыми вытираются стаканы и кружки, имѣютъ видъ онучъ, мѣсяца два бывшихъ въ употребленіи. Прежде чѣмъ приняться за стаканъ, киргизка вытретъ сначала этой онучей свою потную физіономію. Разлитый по флягамъ кумысъ стоитъ на огромномъ столѣ; вслѣдствіе усилившагося броженія, онъ часто вышибаетъ пробки и бьетъ высокимъ фонтаномъ; каждый взрывъ кумыса производитъ ужаснѣйшее смятеніе въ сынахъ и дщеряхъ степей (кумысъ денегъ стоитъ, его берегутъ, какъ зѣницу ока); какъ бѣшеные, съ крикомъ и гамомъ бросаются они къ столу и грязными руками сгребаютъ съ грязнаго стола все вылившееся изъ фляги; этотъ «сборный» кумысъ вливается въ новую флягу и предлагается чающимъ исцѣленія.

Главный воротило кумыса (приготовляетъ, раздаетъ и хранитъ) — киргизъ, съ типично-глупой рожей; онъ грязенъ и вонючъ, какъ вся его братія, относится съ полнѣйшимъ презрѣніемъ къ нашимъ, получившимъ право гражданства, цивилизованнымъ привычкамъ. Недужная братія передъ этимъ уродомъ лебезитъ, подличаетъ, даетъ ему деньги. Женщины, какъ одаренныя большимъ чутьемъ, скорѣе нашего брата понимаютъ необходимость задобрить дикаря: чтобы достигнуть цѣли — побѣдить чумазаго джентльмена — онѣ употребляютъ тоже оружіе, которымъ побиваютъ джентльменовъ вымытыхъ.

Откинувъ зеленый вуаль, въ «кабачекъ» вбѣгаетъ вся раскраснѣвшаяся прехорошенькая дѣвушка.

— Исай, дай кумыса.

Исай не удостоиваетъ ни малѣйшаго вниманія просительницу; возится съ какой-то мерзостью подъ столомъ.

— Исай! я тебя поцѣлую!

Чумазый дикарь рычитъ подъ столомъ.

— А вотъ поцѣлую!

Кудрявая головка дѣлаетъ движеніе…

Глупая рожа осклабляется… Побѣжденный кумысной «звѣздочкой», дикарь лѣзетъ въ шкафъ и достаетъ оттуда флягу отличнѣйшаго кумыса.

— Ашай, барынь, ашай! Бикъ якша кумысъ. Здуровъ будь!

— Какой же ты славный; Исай! добрый!

Маленькая ручка ласкаетъ потную щеку; глупая рожа дикаря совсѣмъ просіяла, въ глазахъ промелькнулъ плотоядный огонь.

— Ашай, бикслю^[8], больша ашай!

Не такъ милостиво обходится дикарь съ мужскимъ поколѣніемъ ждетъ, ждетъ больной кумыса, не выдержитъ наконецъ:

— Да давай, что ли ты, чумазый чортъ, кумыса!

— Годы, барынъ, годыть надо, не твоя одна…

Ну «и годыте» часа полтора, а потомъ, въ наказаніе, отравляйте свое брюхо какой-то мерзостной бурдой.

Вообще, попавши къ башкирско-европейскому источнику живой воды, совѣтуемъ вапастись смиреніемъ и противъ себя дикарей не возбуждать: слѣдуетъ помнить, что вы больны и беззащитны, и что въ рукахъ дикарей всѣ средства, чтобы мстить вамъ. Укажемъ на одно. Не всѣ больные могутъ выпить полный стаканъ, обыкновенно на днѣ его остается нѣсколько капель; видъ нѣкоторыхъ кумысниковъ до того болѣзненъ, до того напоминаетъ разлагающійся трупъ, что человѣкъ самый небрезгливый не въ состояніи допить стакана, послѣ подобнаго больнаго. Дикарь, нисколько не стѣсняясь присутствіемъ больныхъ, сливаетъ всѣ остатки въ особую флягу.

— Что это ты дѣлаешь, злодѣй? — съ ужасомъ спрашиваетъ новичекъ.

— Давай буду.

— Кого же это ты намѣренъ угостить?

— Не лублу ково — при этомъ черномазая рожа выворачиваетъ бѣлки свои въ сторону котораго нибудь изъ больныхъ: пойми дескать ты, злосчастная сволочь, какую прелесть я для тебя приготовляю.

Новѣйшія изслѣдованія доказываютъ принадлежность чахотки къ числу заразительныхъ болѣзней, не дѣлается ли и вышеописанное съ благой цѣлью обогатить науку новыми опытами? Что же, въ добрый часъ!

8 часовъ утра; недужная братія успѣла проглотить по нѣскольку стакановъ кумыса. Двери въ курзалъ отворяются съ шумомъ; свѣжій и довольный, влетаетъ ученый патронъ заведенія.

Начинается докторская визитація. У кабачка столпилась кучка барачниковъ.

— Докторъ! я спалъ нынче скверно. Вотъ здѣсь тѣснитъ… Одышка…

Глубокомысленное молчаніе и взглядъ черезъ очки, въ сторону.

— Покажите языкъ.

Приказаніе исполнено.

— Гмъ! а… пьете кумысъ?

— Какъ же, пью.

— Сколько стакановъ?

— Восемь.

— Пейте семь.

Поворотъ направо. Подходитъ бѣдно одѣтая женщина, свойства болѣзни не позволяютъ ей говорить громко.

— Гмъ! покажите языкъ.

Языкъ высунутъ во всю длину.

— А пьете кумысъ?

— Пью.

— Сколько стакановъ?

— Вчера десять. Не въ моготу больше. Тошнитъ.

Глубокомысленное молчаніе.

— Пейте девять.

Опять поворотъ направо.

— Ваше здоровье?

— Плохо все; спина болитъ по прежнему; вчера и третьяго дня лихорадка, просто смерть.

— Покажите языкъ.

Больной съ особеннымъ удовольствіемъ производитъ эту операцію.

— Гмъ! а сколько стакановъ пьете?

— Шестнадцать.

Глубокомысленное размышленіе.

— Я бы совѣтовалъ вамъ… пить осмнадцать.

Опять поворотъ направо.

— Чортъ бы тебя побралъ и съ кумысомъ-то твоимъ! — ворчитъ въ слѣдъ больной.

Въ это время растворились обѣ половинки другой входной двери; шурша саженнымъ шлейфомъ, въ курзалъ вошла самая длиннохвостая изъ всѣхъ длиннохвостыхъ, сопровождаемая однимъ изъ наиболѣе ужасныхъ «сокрушителей» женскихъ сердецъ.

Появленіе длиннохвостой и ея кавалера произвело замѣтное впечатлѣніе: барыни съ ногъ до головы оглядывали ее, эскулапъ ураганомъ несся на встрѣчу.

— Bon jour ma’am!

— Bon jour!

Физіономія патрона приняла сладчайшее выраженіе: точно патокой ее вымазали.

— О вашемъ здоровьи не спрашиваю; ваша свѣжесть соперничаетъ съ свѣжестью утра.

— Не отгадали, докторъ, — я такъ слаба сегодня. Спросите m-r Хлестакова, я едва могла сдѣлать полверсты. Я снова начинаю бояться за мои нервы, — говоритъ Травіата.

Патока сбѣжала съ докторской физіономіи, нестерпимымъ глубокомысліемъ и состраданіемъ къ страдалицѣ прониклась каждая черта ея.

— Вашу руку, ma’am.

Эскулапъ уводитъ страдалицу въ тотъ кабинетъ, гдѣ происходятъ первыя заклинанія. Дверь затворена; сеансъ продолжается минутъ сорокъ пять. Прочіе больные ходятъ около двери и ругаются.

— Не то, что съ нашимъ братомъ — двухъ словъ не скажетъ.

— Больна, а вчера шампанское стаканами дула!

— Житье докторамъ: щупай себѣ барынь!

— Да что они тамъ, проклятые, дѣлаютъ?

— Миронова совсѣмъ умираетъ, — такъ взглянуть, путемъ не хотѣлъ; а съ здоровыми лясы разводитъ. Чтобъ пусто вамъ всѣмъ было.

Двери святилища, наконецъ, растворяются; и докторъ, и паціентка видимо довольны другъ другомъ, въ рукахъ паціентки миніатюрный пузырекъ.

— Примите это… Вы не забыли: по десяти капель и утромъ, и вечеромъ. А потомъ мы сегодня устроимъ катанье на лодкахъ, съ факелами. На одной лодкѣ пѣсенники, на другой мы. Это развлечетъ васъ. Представьте: луна, рѣка какъ изъ серебра, и по ней несется «Внизъ по матушкѣ по Волгѣ». Вѣдь это высокая поэзія сама по себѣ, а съ вами…

— C’est charmant! М-r Хлестаковъ! собирайте всѣхъ нашихъ, сегодня катанье съ факелами. Прелесть! Какъ я рада!

Больная превратилась въ козу…

Ученая визитація заканчивается обыкновенно болѣе или менѣе забористыми эффектами.

— Господа! пожалуйте ко мнѣ!

Ученаго мужа окружаетъ толпа.

— Съ завтрашняго дня я ввожу новый гигіеническій стимулъ въ мою систему леченія!

Рты у всѣхъ разинуты.

— Подъ моимъ непосредственнымъ наблюденіемъ, вы будете принимать сначала ванну воздушную, затѣмъ ванну песчанистую и, наконецъ, все это научное регулированіе внѣшнихъ вліяній завершится ванной водяной. Только строгій анализъ патологическихъ аномалій заставилъ меня ввести этотъ стимулъ въ мой методъ. Благотворное метаморфизированіе человѣческаго организма обусловливается постояннымъ возбужденіемъ всѣхъ жизненныхъ элементовъ. Это conditio sine qua non. Экививаленты кислорода, соприкасающагося съ тѣломъ атмосферическаго столба…^[9].

И пошелъ писать…

Всѣ въ восторгѣ.

Дни здѣсь, какъ двѣ капли воды, походятъ другъ на друга; описывая одинъ — мы описываемъ все лѣто…

Недужная жизнь слагается изъ четырехъ элементовъ: кумыса, мошекъ, сплетенъ и любви; первый укрѣпляетъ страждущее человѣчество; второй даетъ всегда готовый матеріалъ для бесѣдъ, третій и четвертый составляютъ духовную сторону недужной жизни; отсутствіе одного изъ этихъ элементовъ производитъ ничѣмъ незамѣнимый пробѣлъ. Въ концѣ іюля мошки исчезаютъ; небеса, конечно, настолько милостивы къ страдальцамъ, что посылаютъ, вмѣсто мошекъ, комаровъ, но увы! мошки уносятъ съ собой ту свѣжесть бесѣды, которая прежде была достояніемъ недужнаго дня. За исчезновеніемъ мошекъ недужная братія часа по три сидитъ другъ противъ друга, безнадежно тараща глаза: нѣтъ темы для разговоровъ, не надъ чѣмъ развернутъ блестящаго остроумія, ни одна благодѣтельная мошка не сядетъ на носъ!

Поздоровавшись мошками, недужная братія переходитъ къ очереднымъ занятіямъ: сплетнямъ. Многія барыни приходятъ въ курзалъ съ книжками, — мода на книжки пошла! — но это больше для вида, красиво и трогательно выходитъ (молодая страдалица, бѣлый весь въ складкахъ пеньуаръ, зеленая аллея, книга въ рукахъ, «печать думы на челѣ» и пр. и пр.); на самомъ же дѣлѣ книжки играютъ самую жалчайшую роль: не то на умѣ. Источники живыхъ водъ — это отдѣльные мірки; разнообразіе элементовъ, ихъ составляющихъ, двадцать четыре часа въ сутки свободнаго времени, жилища, устроенныя такимъ образомъ, что каждый можетъ видѣть и слышать все, что дѣлается у сосѣда, малое пространство, на которомъ скучивается страждущій людъ, и большая пустота головъ этого люда — дѣлаютъ сплетню необходимостью, воздухомъ. Каждый недужный мірокъ дѣлится на нѣсколько отдѣльныхъ мірковъ, и каждая часть точитъ зубы, ехидничаетъ, старается напакостить другъ другу. Орудіемъ для этого служитъ сплетня.

Въ курзалѣ появляются двѣ длиннохвостыя барыни. Чтобы окончательно убить эффектомъ всю остальную длиннохвостую братію, одна на длинной лентѣ ведетъ собачонку. Барынь конвоируютъ Хлестаковъ-Печоринъ и просто Хлестаковъ; одинъ съ демоническимъ выраженіемъ на телячьей физіономіи, другой безъ демоническаго выраженія на телячьей же физіономіи.

— Я люблю въ женщинѣ, только вы не отгадаете, что…

— Вы матеріалистъ, слѣдовательно тѣло…

— Не отгадали! — Ея недостатки…

— Мефистофель!

Дальнѣйшій разговоръ покрывается змѣинымъ шипѣніемъ остальныхъ барынь: отбитъ Мефистофель, собаченка на лентѣ, видимо произведенный эффектъ и самый длинный шлейфъ. Горе тебѣ! Змѣиное шипѣнье оскорбленныхъ принимаетъ опредѣленныя формы:

— Mesdames! Поздравьте меня: я сдѣлала великое открытіе. На лицахъ слушательницъ вопросъ и томительное ожиданіе.

— Знаете, кто она (барыня съ собаченкой)?

— У ней въ симбирской губерніи… — шелеститъ травіата съ сердцевидными губками.

— Догадываюсь, догадываюсь… О нѣтъ! она — дочь попа!

На лицахъ слушательницъ ужасъ и презрѣніе.

— Je voua assure! Воспитывалась она у какой-то богатой госпожи, тамъ встрѣтила своего болвана, женила его на себѣ, — и вотъ теперь передъ нами grande dame!

Великое открытіе тотчасъ же прикладывается къ дѣлу; всѣ встаютъ и идутъ мимо барыни съ собаченкой.

— Вѣрьте мнѣ, mon amie, изъ хама не сдѣлаете пана.

— Конечно; ворона въ павлиныхъ перьяхъ останется вороной.

Ударъ попалъ прямо въ сердце тому, кому предназначался: месть до гроба! Борьба не на животъ, а на смерть. Зашипѣла по змѣиному и другая сторона.

— Однако, m-me Z (ткнувшая попомъ) поправляется плохо: какъ у ней черно подъ глазами, какой гадкій цвѣтъ лица, — шипитъ попомъ уязвленная.

— Занимается много.

— Чѣмъ же?

— О Боже мой, какой наивный вопросъ! будто не знаете? Конечно R.

— Правда?

— Да! Взгляните ни нихъ: вѣдь это голубки; мнѣніе свѣта для нея — ничто.

— О, она эманципированная женщина!

— Въ продолженіе мѣсяца — третій, это дѣйствительно эманципація.

— Но что всего хуже, такъ это то, что она имѣетъ наглость смотрѣть всѣмъ прямо въ глаза…

— Надо положить предѣлъ этому. Впрочемъ, чего же лучше?.. Сегодня partie de plaisir на тоню; она тоже приглашена. Когда она явится, мы откажемся ѣхать съ ней. Пусть пойметъ разницу между порядочными женщинами и ею…

Къ вечеру скандалъ; травіаты доходятъ чуть не до драки; какъ испуганное стадо барановъ, шарахаются изъ стороны въ сторону кавалеры… Развлеченіе на цѣлую недѣлю, — до новаго скандала.

Кромѣ взаимнаго промыванія, около живой воды разыгрываются отдѣльные акты той житейской комедіи, финаломъ которой наполняются вечера источниковъ живыхъ водъ.

Около источника стоитъ некрасивая госпожа и ищетъ кого-то глазами.

Вдали изъ сада показался высокій страдалецъ съ кудрявой дѣвушкой. О чемъ-то горячо споря, подходятъ они къ источнику. На губахъ ожидавшей появилась злая улыбка.

— Какъ вы раскраснѣлись, Alexandrine! По всей вѣроятности вы вели очень оживленный разговоръ съ своимъ кавалеромъ.

— Да, мы говорили о возможности женщинѣ устроить независимую жизнь.

— Давно ли вы, Alexandrine, стали любить разговоры о высокихъ предметахъ? А помните, какъ вы смѣялись надъ ними? Я не удивляюсь, если вы черезъ двѣ недѣли превратитесь въ нигилистку. О, М-r К. — великій мастеръ развивать женщинъ.

— Ну, я не могу похвалиться успѣхомъ на этомъ поприщѣ, съ вами мнѣ приходилось бывать по долгу…

Кудрявая дѣвушка отходитъ въ сторону; некрасивая госпожа что-то тихо говоритъ «развивателю», глаза ея горятъ… «Развиватель» долго и терпѣливо слушаетъ, наконецъ не выдерживаетъ:

— Фу, ты сумасшедшая баба!

Плюетъ и отходитъ прочь…

Но вечеръ еще далеко, духота страшная, промыванье совершено. Скучно.

— Господа! пойдемте вѣшаться!

Билль принятъ; цѣлая гурьба направилась къ вѣсамъ; даже три мертвеца, непричастные къ окружающей жизни, поднялись съ дивановъ и потянулись вслѣдъ за другими.

Начинается процессъ взвѣшиванія, производящій самыя разнообразныя впечатлѣнія на взвѣшивающихся.

На вѣсы зефиромъ вспорхнула толстая барышня.

— Четыре пуда пять фунтовъ! выкрикиваетъ вѣшатель.

— Батюшки, караулъ!

— Ай да, курскій соловей!

— Вотъ тѣ неземное созданіе. Тра-ла-ла!

Лицо барышни отуманилось глубокой печалью; на диванѣ хлопаетъ сонными глазами ея братецъ; черезъ полминуты долетаютъ до вѣшающихся отрывочныя фразы.

— Ты все!.. поѣдемъ, поѣдемъ на кумысъ! Стыдно показаться… Скажутъ — купчиха… Платья не сходятся.

Въ голосѣ бѣдняжки слышатся сдержанныя рыданія.

На вѣсы взбирается одинъ изъ мертвецовъ.

— Три пуда осьмнадцать фунтовъ!

По лицу мертвеца проскользнулъ радостный лучъ; оживилось оно; долго лелѣемая надежда подольше проскрипѣть на божьемъ свѣтѣ не обманываетъ.

— Сколько прибавилось?

— Да два фунтика. Вотъ вы… Петръ Степановичъ… все толкуете… кумысъ шарлатанство… А это что? Я ожилъ… какъ сталъ…

Мертвецъ закашлялся.

— Кабы только… не кашель… совсѣмъ былъ бы… здоровъ. Да и то… пройдетъ… Видимо поправляюсь… А?.. поправляюсь?

— Да! да! да — слышится со всѣхъ сторонъ.

На вѣсы входитъ другой «приговоренный». Первый мертвецъ съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдитъ за взвѣшиваніемъ. На лицѣ взвѣшиваемаго нетерпѣніе.

— Три пуда семнадцать фунтовъ!

Приговореннаго всего передернуло…

— Сколько?

Приговоренный машетъ рукой и молча плетется изъ залы.

— Чего взвѣшиваться-то? — съ какой-то злой радостью говоритъ вслѣдъ ему, обласканный надеждой, мертвецъ. — Съ туберкулой… ничего не подѣлаешь. А еще полчаса назадъ… говорилъ… что у него цвѣтъ лица лучше… чѣмъ у меня. Вотъ и лучше… Я за нимъ… третью недѣлю слѣжу… Таетъ… все хуже да хуже.

Живой трупъ, обрадованный прибылью двухъ фунтовъ, забылъ, что нельзя долго говорить: закашлялся, показалась кровь…

Но чаще всего недужные дни разнообразятся недужными бурями. Много задору, много зеву, много времени тратится на эти бури, но пользы отъ нихъ ни на грошъ.

Вотъ образчикъ ихъ:

Около источника собралось человѣкъ пятнадцать недужной братіи; у всѣхъ жесты яростны, восклицанія же энергичны…

Одинъ только Исай стоитъ неподвижно, какъ гранитная скала посреди разъяренныхъ волнъ: дикарь уже знаетъ, что изъ россійскихъ бурь ничего путнаго не выходитъ…

Къ бушующемъ подходятъ новые индивидуумы.

— Что, господа, опять въ родѣ вчерашняго?

— Хуже, попробуйте.

Пришедшій беретъ кружку съ кумысомъ, выпиваетъ глотокъ и въ туже минуту выплевываетъ его съ омерзѣніемъ на полъ.

— Фу ты, мерзость какая! Чѣмъ это ты, степное чучело, насъ отравляешь?

Исай таращитъ глаза.

— Кумысъ.

— Развѣ это кумысъ? Это уксусъ съ водой.

— Твоя нишаво ни знать.

— Ахъ ты чумазый дьяволъ!

— Нѣтъ, господа, что хотите, но надо же, наконецъ, положить предѣлъ этому безобразію. Ныньче насъ отравляютъ уксусомъ, три дня накачивали водой съ примѣсью молока, двѣ недѣли сряду — въ 7 часовъ не было ни капли кумыса. Согласитесь, господа, мы люди больные, мы пріѣхали лечиться, съ насъ за все дерутъ безбожно. Ругайся, потѣшайся надъ нами, да все же не такъ нагло…

Рѣчь оратора возбуждаетъ рѣшительное негодованіе.

— Баста, господа, идемъ къ нему!

— Заявимъ, что разъѣдемся!

— Идемъ!

— О! дьяволъ.

— Хватимъ къ Каткову!

— Чего къ Каткову! Излупимъ его, ракалью, на обѣ корки!

Свирѣпый билль однакоже не принятъ.

— Ну ужь, братъ, ты тово…

Предложившій самъ смекаетъ, что онъ тово… Чтобы вывернуться, онъ набрасывается на замѣтившаго крайность мѣры. Начинается взаимная руготня…

Партія умѣренныхъ пользуется междуусобицей.

— Полно вамъ горячиться, господа.

— Какъ не горячиться — помилуйте… Сюда ѣдешь, какъ въ землю обѣтованную, а разыгрываешь роль дойной коровы… Хуже, корову берегутъ, а надъ тобой дѣлаютъ мерзости. Вмѣсто квартиръ, дали собачьи конуры, кормятъ бараниной, супами тортюрами, ѣсть которые нельзя, прислуги нѣтъ, вмѣсто кумыса насъ пичкаютъ бурдой, или совсѣмъ ничего не даютъ, на наши болѣзни не обращается ни малѣйшаго вниманія…

— Такъ-то такъ, но знаете… исторія…

— Что же, но вашему молчать, или кукишъ изъ кармана показывать?

— Все-таки скандалъ…

— «Мы-де глупы, какъ овечье стадо,

Стричь да брить насъ надо»…

— запѣлъ кто-то.

— И умницы, что стригутъ, не обращая вниманія, какія мы рожи дѣлаемъ…

Одобреніе операціи стрижки снова возбуждаетъ негодованіе.

— Нѣтъ, господа, идемъ, идемъ!

— Докажемъ ему!

— Надо протестовать!

Патрону дано знать, что собирается буря; патронъ навострилъ уши. Незамѣтно приближается онъ къ урагану.

При одномъ появленіи его барометръ надаетъ.

— Въ чемъ, господа, протестовать?.. Развѣ сегодня не совсѣмъ хорошъ кумысъ?

Вопросъ обращенъ не ко всѣмъ, но только къ самымъ смиреннымъ.

— Нѣтъ… ничего… киселъ немножко…

— Но ужь за то я васъ завтра, господа, угощу, просто…

Патронъ не договорилъ, чѣмъ угоститъ, но изъ его жеста (пальчики облизалъ) всѣ поняли, что завтра, вмѣсто кумыса, будетъ раздаваться нектаръ…

— Толкуйте!

— Вы насъ завтраками то третью недѣлю, кормите!

— Слыхали мы эти пѣсни!

Недужная братія могла сильно разбушеваться, обѣщаніе не успокоило ее; слѣдовало, не теряя времени, дѣйствовать иначе, тѣмъ болѣе, что бушевали не одни только барачинки. Залебезилъ патронъ; лицо его приняло заискивающе-сладчайшее выраженіе.

Въ числѣ протестующихъ нѣсколько страдалицъ; сами по себѣ онѣ безвредны, но ихъ присутствіе имѣетъ значеніе присутствія дамъ на рыцарскомъ турнирѣ: героизмъ возбуждаетъ. Прежде всего, какъ тонкій дипломатъ, обращается патронь съ гусарской развязностью къ травіатамъ:

— Mesdames! Я замѣчаю, что вы мало гуляли; движеніе, моціонъ для организма необходимъ; чтобы пополнить пробѣлъ, я, властію мнѣ данной, разрѣшаю вамъ сегодня танцовать больше и дольше обыкновеннаго. Въ особенности вамъ, Прасковья Александровна, танцовать и танцовать; въ прошедшую среду вы были такая хорошенькая, что я глазъ отъ васъ не могъ отвести…

Просіявшія барыни удаляются съ поля сраженія (какъ гусара не любить!) и увлекаютъ своихъ поклонниковъ.

Смиривъ сердца дамъ, патронъ обращается къ кавалерамъ:

— Ну, Иванъ Андреичъ, какую въ сегодняшнемъ No Катковъ статью навалялъ, по поводу предостереженія «Москвѣ», просто чудо. Молодецъ! Молодецъ! Вотъ сила-то!

Хмурое лицо приверженца Каткова разглаживается.

— Нельзя ли прочитать?

— Еще бы! Я для васъ такъ ее и оставилъ. Человѣкъ! сбѣгай скорѣе ко мнѣ и принеси нынѣшній No «Московскихъ Вѣдомостей». Тамъ, въ кабинетѣ.

И этотъ побѣжденъ.

— Чего вы здѣсь стоите, у буфетчика письмо есть къ вамъ, почта пришла.

Забылъ и этотъ о протестѣ, стремглавъ бросился за письмомъ.

Подошла новая страдалица, отпила глотокъ кумыса и сморщилась.

— Ничего, ничего, это вамъ въ наказаніе, не сводите съ ума больныхъ.

Страдалица расхохоталась и увлекаетъ съ поля битвы еще нѣсколько бунтовщиковъ.

Такимъ путемъ всѣ опасные люди усмирены, всѣ ходятъ довольные, кто съ травіатой, кто съ «Московскими Вѣдомостями», всѣ забыли о недавнемъ намѣреніи общими силами возстать противъ совершающихся прелестей. Изъ шумной толпы въ кабачкѣ остались три, четыре барачника. Патронъ вздохнулъ свободнѣе; тонъ его мгновенно измѣнился:

— Ужь и вы, господинъ Сыропятовъ, не протестовать ли вздумали? Вы, батюшка, скорѣе деньги-то отдайте, а не то вѣдь я въ бараній рогъ васъ согну…

Сыропятовъ съежился.

Остальныхъ барачниковъ патронъ удостоилъ только взглядомъ, знаменующимъ:

«А вы, дескать, чортъ васъ подери, хоть къ лѣшему подъ хвостъ убирайтесь, такъ мнѣ все едино».

И, торжествующій, потекъ изъ кабачка…

Въ «кабачкѣ» остался одинъ только Исай; онъ что-то бормочетъ на своемъ гортанномъ нарѣчіи. Судя по покачиванію головы, которымъ дикарь провожалъ удалившуюся бурю, его бормотанье можно было перевести такъ: «ахъ! и впрямь.

Вы-де глупы, какъ овечье стадо.

Стричь да брить васъ надо».

…Но жара становится все нестерпимѣе и нестерпимѣе, потъ льетъ ручьями, на женскихъ физіономіяхъ показывается натуральный цвѣтъ кожи, всѣ прячутся по своимъ конурамъ; ложатся спать… Въ раскаленномъ воздухѣ ни одного звука. Только изъ барака № 14, — тамъ покойниковъ ставятъ, — доносится, вмѣстѣ съ тонкими струйками синяго дыма и запахомъ ладана, рѣзко-дребезжащій голосъ: «упокой, Господи, душу усопшаго раба твоего»… Да оттуда же вырываются порой чьи-то истерическія рыданія…

IX.
Сумерки. — Начало поэзіи.

Пять часовъ; жара начинаетъ спадать, раздается новый трезвонъ; зовутъ къ обѣду. И снова, — одни, еле передвигая ноги, хмурые и озлобленные, другіе, вытанцовывая, веселые и сіяющіе, — стекается со всѣхъ сторонъ въ курзалъ недужная братія.

Обѣдъ — это самая торжественная минута недужной жизни, къ ней готовятся всѣ, какъ воины къ предстоящему сраженію: травіаты мѣняютъ костюмы, начальство подзубриваетъ лекціи «объ органическихъ поврежденіяхъ и благотворномъ дѣйствіи кумыса» и изобрѣтаетъ новые стимулы. Хлестаковы заряжаютъ всѣ орудія своихъ неумолкаемыхъ батарей, нѣмцы запасаются «солью» и глубокомысліемъ, старыя нѣмки украшаютъ своихъ Гретхенъ полевыми цвѣтами и проч.

Обѣдъ — это переломъ недужнаго дня, переходъ отъ прозы къ поэзіи: мошки становятся менѣе язвительны, сплетни исчерпываются, на Божій міръ сходитъ прохлада, въ чернолѣсья нѣжно воркуютъ горлинки; начиная съ очертанія облаковъ, синѣющихъ горъ и кончая стрекозами, все дышетъ фетовщиной, майковщиной… Любовью, эротическимъ задоромъ начинаетъ тянуть изъ воздуха.

Но пока въ желудкахъ не переварился послѣдній кусокъ баранины, пока не исчезла послѣдняя мошка, пока не раздалась первая трель любимца розы, соловья, пока, наконецъ, ночь не покрыла (выражаясь поэтическимъ языкомъ, благо, часъ такой) міръ темнымъ покрываломъ, страдальцы обоихъ половъ, въ ожиданіи вожделѣннаго часа, сидятъ чинно и иногда предаются даже разговорамъ о предметахъ, «вызывающихъ на размышленіе».

Изъ всѣхъ «вопросовъ поднятыхъ» за послѣднее время, только «женскому вопросу» и нигилизму выпадаетъ еще до сихъ поръ лестная честь служить предметами споровъ и разговоровъ современнаго общества; даже ернически-плаксивый либерализмъ, которымъ щеголяютъ современные дѣятели, есть только отдѣльные раскати грома, никогда не вызывающіе бури въ слушающихъ; слушатели или молча хлопаютъ глазами, или одобрительно поддакиваютъ этимъ раскатамъ; общая спячка ими не нарушается; мозги, къ великому счастью, остаются благополучно на своихъ мѣстахъ… Впрочемъ, мы избавляемъ себя отъ труда передавать подробности недужныхъ бесѣдъ «по женскому вопросу» и нигилизму.

Восемь часовъ; добросовѣстнѣйшіе изъ недужной братіи успѣли проглотить стакановъ по десяти vinum lactis, задорнѣйшіе изъ сокрушителей «стриженыхъ дѣвокъ» и звѣроподобныхъ юношей разгрузили весь арсеналъ. Духотища спала: по аллеямъ парка все длиннѣе и длиннѣе ложится тѣнь отъ деревьевъ; тепло-влажный воздухъ насквозь пропитанъ возбуждающимъ ароматомъ только что скошенной травы… Больные мало по малу скрываются въ собачьи норы; рѣже доносятся изъ барака № 14 истерическія рыданія…

Начинается поэзія недужной жизни; разрѣшеніе «женскаго вопроса» вступаетъ въ новый фазисъ.

Отъ стола, горячій споръ за которымъ привлекъ чуть ли не половину недужной братіи, отдѣляются пары… Вотъ одна изъ нихъ усѣлась на широкіе уступы террасы. Послушаемъ, что говорятъ они.

— Я радъ, что и вы ушли. Вся эта ерунда мнѣ страшно надоѣла. Чего только горячатся эти юноши? гдѣ убѣдить дубовыя головы? Здѣсь не убѣжденія, а колъ осиновый нуженъ… А ну ихъ, впрочемъ!.. Что, какъ вы? больны по прежнему? лучше нѣтъ?

— Не спала я нынче цѣлую ночь, голова болитъ, хандрю, злюсь…

— Я сдержалъ свое обѣщаніе: я думалъ о вашей болѣзни и о средствахъ исцѣленія. Я не стану передавать вамъ всего процесса моихъ размышленій, скажу только одно: въ концѣ концовъ, я пришелъ къ заключенію, что всѣ эти Эки, Здекауеры, Захарьины и прочія отечественныя и иностранныя знаменитости, васъ лечившія, — весьма плохіе психіатры. Они не жалѣли серебра, желѣза, бобровой струи, опіума и, наконецъ, послали васъ на кумысъ. Все это вздоръ, все это дѣлалось въ успокоеніе совѣсти своей и вашей. Нельзя же, по заведенному порядку, по священнымъ традиціямъ, не пичкать человѣка микстурами, когда самъ онъ дается въ руки, и еще платитъ деньги!.. Всѣ эти господа не хотѣли или не могли понять вашей болѣзни, они искали ее, — только жаль, что не тамъ, гдѣ скрывается она. Успокойтесь: у васъ нѣтъ ни бугорчатки, ни катарра, вы больны, но не физически, а нравственно.

— Быть можетъ, вы правы, но гдѣ же средства противъ этой болѣзни?

— Современная медицина ихъ. отвергаетъ, но они есть: одно радикальное, другое палліативъ. Первое требуетъ серьезныхъ усилій; весь запасъ вашей воли долженъ быть употребленъ на то, чтобы до конца вести леченіе. Говорю впередъ, — это трудъ огромный, но за то и награда — ему соотвѣтствующая: фундаментальное исцѣленіе. Вы говорите, что вы страдаете цѣлые годы, что у васъ болитъ то грудь, то голова, что въ эти годы вы не видали минуты счастья. Согласитесь быть моей паціенткой, согласитесь на первое мое средство и ручаюсь вамъ, — хоть я и самозванецъ-докторъ, — за счастливый исходъ вашей болѣзни.

Самоувѣренный тонъ, искренность, звучавшая въ словахъ говорившаго, какъ видно, заинтересовывали молодую женщину.

— Однако это странно. Вы такъ самонадѣянно рекомендуете себя, свое искуство и свой методъ.

— Да, потому что я наблюдалъ дѣйствіе моего лекарства надъ другими, я видѣлъ, что женщины, принимавшія его, никогда не обуревались вашими болѣзнями. Это средство… Впрочемъ, начну ab ovo. Вы больны потому, что вы богаты.

— Я васъ не понимаю.

— Повторяю, — потому что вы богаты. Я знаю вашъ день: безсодержательность замѣчательная! Отъ васъ удалена вся трудовая сторона жизни, вамъ отказано въ великомъ правѣ думать о завтрашнемъ днѣ. Порхайте и наслаждайтесь! Вы настолько умны, что не можете вполнѣ отдаться этой пошлой жизни, но вы не настолько смѣлы, чтобы оторваться отъ нея. При условіяхъ вашей жизни, впечатлѣнія внѣшняго, предоставленнаго въ ваше владѣніе, міра должны скоро притупиться. У васъ они уже притупились. Вамъ нечего воспринимать и анализировать; вамъ остается только работать воображеніемъ. Оно-то у васъ одно и работаетъ. Вчера ястребъ несъ воробья и случайно уронилъ его на вашу книгу. Вы поблѣднѣли какъ полотно, съ вами едва не сдѣлалось дурно (вы не притворялись, я видѣлъ). По привычкѣ, безсознательно и къ вашимъ болѣзнямъ вы относитесь точно такъ же, какъ къ несчастному воробью. Ваши болѣзни — это тѣ же воробьи, принявшіе чудовищную форму; онѣ печальный продуктъ вашихъ безцѣльныхъ мечтаній. Скажите честно: есть доля правды въ моихъ словахъ?

— Пожалуй, отчасти вы правы, но что же дѣлать?

— Вырвать съ корнемъ причину болѣзни; устроить жизнь такъ, чтобы воображенію не оставалось слишкомъ много простора. Когда человѣкъ занятъ, когда онъ долженъ думать о завтрашнемъ днѣ, тогда ему некогда предаваться ни шаловливымъ, ни ужаснымъ мечтамъ, онъ беретъ отъ жизни только то, что даетъ она ему, что можетъ дать.

— Но я бывала занята, я много читаю.

— Книга — отличное средство, но только тогда, когда человѣкъ видитъ въ ней осязательную пользу; ваше чтеніе не работа, но то же порханье, порханье для краснаго словца. Чтобы уничтожить источникъ вашихъ золъ — воображеніе, чтобы спасти вашу душу и тѣло, вамъ нужна работа, не какъ искуство для искуства, но работа дѣйствительная, которой обусловливалось бы ваше существованіе. Она только одна въ состояніи пробудить вашу дремлющую мысль. Но работать такимъ образомъ въ условіяхъ вашей жизни невозможно, а потому… Но здѣсь меня объемлетъ страхъ и ужасъ, ибо чую я, что перлы краснорѣчія моего падутъ на каменную почву.

— А можетъ быть, и нѣтъ.

— Не вѣрю-съ. А впрочемъ, — благо началъ, — договорю… Итакъ, вамъ надо работать. Теперь скажите: въ чемъ заключаются ваши средства къ жизни? Въ землѣ? Въ выкупныхъ свидѣтельствахъ? Пятипроцентныхъ билетахъ? Впрочемъ это все равно. Прежде всего, вы должны изъ нихъ оставить себѣ только то, что можетъ спасти васъ отъ голодной смерти, надъ остальнымъ же, тѣмъ или другимъ путемъ, совершайте немедленно погребеніе. Въ моментъ когда вы произнесете надъ бренными остатками минувшаго величія «вѣчную память», ваше здоровье увеличится на 98 %. Это мое радикальное средство, что вы скажете объ немъ?

Отвѣтомъ послѣдовало глубокое молчаніе.

— «Легче верблюду пройдти въ отверстіе иглы, чѣмъ богатому въ царство небесное!» — полушутя, полусерьезно закончилъ «докторъ».

— Впрочемъ, не отчаивайтесь, — продолжалъ онъ гораздо веселѣе, — вы не безнадежно больная. У меня въ карманѣ есть еще рецептъ; правда, это уже палліативъ, но дѣйствіе его можетъ быть довольно продолжительно; при томъ же онъ не напоминаетъ ни мозолистыхъ рукъ, ни хмурыхъ лицъ, ни грошовыхъ разсчетовъ, напротивъ, онъ весь поэзія и прелесть.

— Давайте же его скорѣе, мнѣ такъ надоѣло хворать.

— Не торопитесь; мышьякъ въ малыхъ дозахъ — спасенье, въ большихъ — отрава; мой палліативъ отчасти имѣетъ тѣ же свойства, а потому, онъ можетъ испугать васъ.

— О, вы такой опытный врачъ! Паціенту нечего бояться, чтобъ ошиблась ваша рука.

— Благодарю. Я держу пари, сто противъ одного, что въ настоящую минуту вы никого не любите, иначе вамъ некогда было бы гамлетствовать съ такимъ усердіемъ надъ собственной особой. Изъ вышеизложеннаго явствуетъ, что докторъ долженъ обратиться къ первоначальному источнику вашей болѣзни — воображенію, отвлечь его отъ занятій собственнымъ я, указать другую работу. А потому, въ видахъ вашего исцѣленія, предлагаю вамъ увлечься, сирѣчь влюбиться. Что скажете? Хорошъ мой палліативъ? — Докторъ посмотрѣлъ въ лицо своей молодой паціенткѣ; едва замѣтная улыбка пробѣжала по его тонкимъ губамъ.

— Средство очень хорошее, но вечеръ еще лучше, пойдемте-ка въ степь, видите, благодать какая вокругъ.

Психіатръ подаетъ паціенткѣ руку и, весело смѣясь, скрываются они въ одной изъ аллей парка.

А въ кустахъ въ это время раздаются первыя соловьиныя трели. Одновременно съ этой парой, отъ стола, вокругъ котораго разрѣшался въ теоріи «женскій вопросъ» и побивался нигилизмъ, отдѣлилось еще нѣсколько паръ.

Картинно прислонясь къ колоннѣ, стоитъ одинъ изъ опаснѣйшихъ сокрушителей покоя травіатъ. Его поза, его аксельбантъ, съ игрой послѣднихъ лучей заходящаго солнца, — магнитъ. Злодѣй не остался одинокимъ; его давно уже пожирали глаза страдалицы:

— О чемъ вы такъ задумались?

— О многомъ.

— Скажите хоть немногое.

— Извольте: этотъ вечеръ, эта рѣка, этотъ темный паркъ напоминаютъ мнѣ прежніе счастливые годы.

— Когда вы любили?

— Вы угадали. Но, Боже мой, какая страшная разница! Тогда я любилъ, теперь же во мнѣ нѣтъ даже ненависти; мнѣ все равно что бы не дѣлалось со мной и вокругъ меня.

Вмѣсто бальзама на очаровательнаго страдальца падаетъ нѣжный, многоговорящій взглядъ.

— Зачѣмъ же такъ глубоко отчаиваться? Вы еще молоды, предъ вами лежитъ длинная дорога.

Горькой улыбкой отвѣтилъ страдалецъ на нѣжный взглядъ, на слово участія.

— Чего? Повтореніе стараго? Скучно. Усталъ.

Голова страдальца тяжело опускается на грудь. Послѣдовало томительно-сладостное молчаніе съ обѣихъ сторонъ.

— Послушайте: неужели нѣтъ средствъ помириться съ жизнью? Поищите, подумайте хорошенько.

Ожиданіе отвѣта захватило духъ травіаты.

— Мертвецовъ можетъ воскресить только чудо, надо мной это чудо можетъ совершить только женщина.

Лучъ радости скользитъ по лицу травіаты.

— Вотъ видите ли, не все еще потеряно, осталось дѣло за встрѣчей.

— Да… (небольшая пауза)… Я скажу больше.

Однако не досказалъ злодѣй.

— Что же вы?

— Нѣтъ… объ этомъ когда нибудь… послѣ…

Травіата топнула ножкой.

— Я разсержусь, если вы не скажете.

— «И ты Брутъ противъ меня!» О, не сердитесь, не отравляйте нынѣшняго вечера.

Въ голосѣ страдальца мольба, укоръ, все, что хотите, но травіата неумолима.

— Договаривайте… или я уйду отъ васъ…

— Но ради Бога…

Въ нотахъ чуть не слезы.

— Не скажете… Хорошо же…

Травіата порывисто сходитъ съ террасы и плыветъ по аллеѣ; черезъ полминуты ее догоняетъ недужный Чайльдъ-Гарольдъ.

А въ кустахъ въ это время раздаются первыя соловьиныя трели…

X.
Шопотъ, робкое дыханье.

Но это только первыя соловьиныя трели, сумерки недужнаго дня. Смолкли рыданія въ баракѣ № 14. Послѣдній больной сошелъ со сцены и унесъ съ собой послѣдній диссонансъ… Теперь уже повсюду разлита ласкающая ухо и сердце мелодія:

«И ночь, и луна, и любовь,

И темный развѣсистый садъ,

И льется новсюду на насъ

Въ прохладѣ ночной ароматъ,

И дивно поетъ соловей…»

Да здравствуетъ же поэзія и недужная ночь!

На террасѣ, вся въ бѣломъ, кутаясь въ широкую бѣлую шаль, покоится въ креслѣ страдалица. Мѣсячный свѣтъ обливаетъ ее съ головы до ногъ. Барыня томится, вздыхаетъ я изрѣдка кашляетъ. На этотъ разъ ей ужасно, больше чѣмъ когда либо, желательно изобразить Травіату; обстановка очень хорошая: луна, соловьи, паркъ, бѣлое платье, голубое небо, источникъ живой воды. Изъ-за лѣсу медленно выходитъ длинновязый кавалеръ, онъ задумчивъ и тоже желаетъ изобразить нѣчто.

— Вы все еще не спите?

— До сна ли тутъ! Здѣсь такъ хорошо. Посмотрите: небо-то какое, синева-то какая…

«Въ небесахъ торжественно и чудно!

Спитъ земля въ сіяньи голубомъ»…

— начинаетъ декламировать кавалеръ. Окончаніе стиха травіата беретъ на себя:

«Что же мнѣ такъ больно и такъ трудно

Жду ль чего? Жалѣю ли о чемъ?

Ужь не жду отъ жизни ничего я…»

Тема дана. Разговоръ ударяется въ элегію.

— Да, быть можетъ, на слѣдующій годъ, въ такую же ночь вы, счастливый, любимый, будете, вдали отсюда, любоваться снова голубымъ небомъ, а надо мной въ это время «темный дубъ» будетъ «склоняться и шумѣть». Придетъ ли вамъ тогда на память наша случайная встрѣча, наши долгія бесѣды? Или…

Травіата предоставила кавалеру договорить элегію.

— Что мнѣ увѣрять васъ въ томъ, въ чемъ я увѣрялъ тысячу разъ? Вы не хотите вѣрить, Богъ съ вами! Я буду молчать на ваши оскорбленія.

Дѣйствительно, скорбно замолчалъ.

— Полно, полно… Я такъ. Давайте руку, помиримтесь.

Травіата протянула руку, оскорбленный «покрылъ ее поцѣлуями».

— Уговоръ забыли: дальше словъ ни-ни! Смотрите, на этотъ разъ я больно надеру уши.

— Какіе тутъ уговоры! Скажите мнѣ: скоро ли вы перестанете мучить меня? Скоро ли я услышу отъ васъ…

— Тсъ!..

Травіата показала на кусты: тамъ промелькнуло платье зорко наблюдавшей всю сцену соперницы…

— Однако дѣлается прохладно. Дайте руку! Пойдемте ко мнѣ… еще рано. Поболтаемте

Ушли… До крови кусала себѣ губы спугнувшая парочку соперница, кусала же она губы потому, что до ея чуткаго уха доносились изъ комнаты

Шопотъ, робкое дыханье…

несмотря на то, что въ это время въ кустахъ громко раздавались

Трели соловья.

Въ паркѣ горланятъ визгливые голоса:

«Я вечоръ въ лугахъ гуляла,

Грусть хотѣла разогнать.

Я цвѣточковъ все искала…»

— Аксютка, ау!

— Ау!

Это бабъ пригнали дорожки чистить. Заколыхались, взбудораженныя бабами и киргизской «бузой», людскія страсти; какъ угорѣлая, забѣгала мужская половина недужной братіи:

— Айда скорѣе!

— Куда?

— Да скорѣе же, чортъ, бабъ пригнали!..

Пробираются джентльмены различныхъ возрастовъ туда, откуда несутся неугомонно-визгливые голоса… Каждый изъ джентльменовъ имѣетъ образъ кота, крадущагося къ мясу: рожа невиннѣйшая. Устигнули котораго нибудь:

— Куда это вы, батюшка?

— Время хорошее, прогуляться.

А самъ въ кусты юркнулъ.

И слышится:

— Што ты лѣзешь, баринъ, я тѣ поднесу…

— Сердитая какая! Ты вишь, я ласковый и ты будь ласковая.

— Баю, не замай!

Въ другомъ углу:

— А ты лясы-то не точи, видала я вашего брата, стракулистовъ, много… Ты толкуй дѣло…

А тамъ недалеко, въ двухъ-трехъ шагахъ только:

Шопотъ, робкое дыханье,

Трели соловья…

Наложивъ на глубокія борозды толстый слой румяна, забывъ дочь, что одинокая лежитъ въ непривѣтливо-больничномъ нумерѣ, перетянутая, разодѣтая старая грѣшница ласкаетъ «въ тѣни древесъ» слухъ свой соловьиными трелями да сладкими рѣчами заѣзжаго франта:

— Повѣса! вы все шутите: въ мои ли годы любить.

Граціозный ударъ вѣеромъ.

— Для любви нѣтъ срока! Мнѣ нѣтъ дѣла до вашихъ лѣтъ! Я знаю только одно, что ваши глаза сулятъ океанъ счастья и блаженства тому, кто…

Истома и вздохъ.

— Но не мнѣ!

Глубокое отчаяніе…

— Вамъ вѣрить нельзя, вы всѣ обманываете насъ, бѣдныхъ женщинъ! Ахъ какая божественная луна! Да взгляните же…

«О мѣсяцъ, мѣсяцъ сколько разъ,

Ты въ небѣ весело сіяешь,

Но какъ ты мало свѣтлыхъ глазъ,

Какъ много слезъ ты озаряешь»!

чомкаютъ старыя губы…

— Что мнѣ за дѣло до мѣсяца! Я вижу только васъ однихъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Порывъ неудержимой страсти…

Вваливается непрошенно Исай:

— Барынъ, ходы къ своя дѣвка. Наша не замай!

Шалунъ скромно стушевывается…

А въ кустахъ назойливо раздаются

Трели соловья…

Въ вокзалѣ гремитъ музыка, недужная братія пляшетъ на пропалую…

На одномъ изъ дивановъ садитъ пухлая барышня, съ пухлымъ приданымъ и съ пухлой розой въ рукахъ. Глаза барышни ищутъ кого-то. — А! вотъ и онъ, «избранникъ юнаго сердца».

— Дайте мнѣ розу.

— Зачѣмъ она вамъ?

— На память объ васъ.

Роза переходитъ къ избраннику.

— Роза завянетъ, листики ея опадутъ и я буду забыта.

— Полноте, развѣ я такой. Взгляните на меня, ну взгляните. Барышня поднимаетъ глаза на избранника и снова опускаетъ ихъ.

— Такой ли я, какъ другіе?

— Нѣтъ… вы лучше ихъ.

Избранникъ наклоняется ближе и что-то тихо шепчетъ; барышня, краснѣя, слушаетъ его.

— Пойдемте въ паркъ…

Пошли… А изъ ближнихъ кустовъ доносится до нихъ:.

— Что вы дѣлаете? Развѣ это можно?

— Вѣдь я люблю васъ… Я не святой…

— Нѣтъ… нѣтъ… Ради Бога…

Но слились слова… Въ концѣ концовъ вездѣ и всегда слышатся только

Шопотъ, робкое дыханье…

А надъ ними, выше все, покрывая собой —

Трели соловья…

XI.
Жизнью пользуйся, живущій!

Много поэзіи, много нѣжныхъ, ласкающихъ штриховъ въ будничномъ недужномъ днѣ, но еще болѣе этой поэзіи въ дняхъ, выходящихъ по своему содержанію изъ уровня обыденныхъ.

По степи несется нѣсколько длинныхъ дрогъ, лихія тройки всѣ въ мылѣ; шарахнувшееся въ сторону стадо съ удивленіемъ и ужасомъ смотритъ вслѣдъ промчавшейся бурѣ и трезвону… Это мчится недужная братія, цѣль ея странствованія — синѣющій вдали лѣсъ. Бубенцы и колокольчики не заглушаютъ говора и смѣха… Вспарившіяся лошади пошли въ гору шагомъ; кумысъ, отъ тряски и жары, шипитъ и порой бьетъ фонтаномъ; мошки налетаютъ густыми роями; матерая травіата достаетъ огромное тюлевое покрывало и окутывается имъ съ головы до ногъ; подъ тѣмъ же покрываваломъ находитъ себѣ пріютъ и матерый избранникъ матераго сердца…

Вздохнувшія лошади снова помчались вскачь. Одновременно раздаются; «пафъ»! и страшный визгъ подъ чадрой…

Занавѣсъ падаетъ: по глупо-изумленнымъ физіономіямъ влюбленныхъ, пріютившихся подъ чадрой, обильно текутъ молочные потоки. На этотъ разъ кумысъ сыгралъ скверную шутку: фонтаномъ, прямо въ физіономіи, брызнувшія струи прервали горячій поцѣлуй…

Но веселье этимъ только увеличивается.

Вотъ и лѣсъ, вотъ и избы «стрѣлковъ». Густыми толпами валитъ къ лѣсу недужная братія; юный телецъ, испуганный ея появленіемъ, выскакиваетъ изъ-за плетня и, эадравъ хвостъ, лупитъ по полю.

— Ахъ, какой хорошенькій барашекъ! — вскрикиваетъ дебелая страдалица и лупитъ за юнымъ тельцомъ.

Добродушный хохотъ, телецъ оказывается быстрѣе.

— Mr А-чъ! приведите мнѣ…

— Кого?

— Барашка.

— Полно вамъ; какой это барашекъ, это теля.

— Я васъ слушать, слушать не хочу…

Тридцатилѣтнее дитя раздражительно-мило топаетъ ножкой. Mr А-чъ и еще нѣсколько мусьё пускаются за теля… Ристалище вызываетъ громкія рукоплесканія… Бѣглеца влекутъ, дитя бросается цѣловать его.

Пошли игры: горѣлки, мячъ… Кавалеры соперничаютъ въ ловкости и энергіи, дамы въ граціи и наивности… Всѣ хохочутъ, всѣмъ весело, за исключеніемъ одной…

Вдали показалось облако пыли, ближе и ближе… Въ пыли обрисовывается фигура несущагося во весь опоръ наѣздника.

— C’est lui! — шепчутъ тоскующія уста устамъ веселымъ.

Дѣйствительно, c’est lui, но lui неузнаваемъ, — это степной Малекъ-Адель: на его ногахъ высокіе ботфорты со шпорами, на головѣ алжирка; темная блуза туго перетянута широкимъ ремнемъ; за поясомъ пара пистолетовъ; за спиной — винтовка. Низко припавъ къ сѣдлу, весь въ пыли, несется Малекъ-Адель, изъ его груди вылетаютъ не человѣческіе звуки; вѣтеръ во всѣ стороны развѣваетъ его длинную, густую бороду…

Малекъ-Адель останавливаетъ передъ дамой сердца взмыленнаго коня и салютируетъ саблей…

Всеобщее «ахъ»! служитъ ему наградой…

Здѣсь поля мирныя, это подшучиваетъ все тотъ же злодѣй-кумысъ…

Теперь уже всѣмъ хорошо: на густой муравѣ рѣзвятся неудержимо козочки, догоняютъ ихъ козелки. Прислонясь къ высокому клену, стоитъ задумчиво съ ногъ до головы вооруженный Малекъ-Адель, весело щебечетъ ему что-то страдалица.

Привезенные припасы съѣдены, весь кумысъ выпитъ; желудки полны; въ сердцахъ любовь и тишина; мечтаютъ (вслухъ) о томъ, какъ бы хорошо съ этой живописной картины невозмутимаго мира и дружбы снять фотографію… Сходитъ ночь; могучій, почти дѣвственный лѣсъ смотритъ еще торжественнѣе. Вдали, въ полѣ зажглись огни, доносится откуда-то пѣсня; ближе бьетъ перепелъ. Поднимающійся съ рѣки туманъ принимаетъ грандіозно-фантастическіе образы. Мѣсяцъ полнымъ снопомъ льетъ лучи съ высокаго, безоблачнаго неба…

Игры смѣнились разсказами, дебютируютъ разбойники, лѣшіе, русалки. Дамы пугливо жмутся къ кавалерамъ: изъ-за каждаго куста таращитъ на нихъ глаза рожа страшилища.

Малекъ-Адель вапѣлъ, и всѣ притихли…

«Клянусь я сердцемъ и мечомъ!

Иль на щитѣ иль со щитомъ!»

— оретъ наѣздникъ и эхо вторитъ его оранью…

Въ высокой, душистой травѣ засвѣтился свѣтлякъ, ближе другой; еще и еще, цѣлыя сотни брилліантовъ загорѣлись на темномъ фонѣ зелени. Восторгъ неудержимый.

— Что это? А тамъ-то, тамъ-то? Что же это такое? — раздаются со всѣхъ сторонъ женскіе, мелодичные голоса.

— Жучки-свѣтляки.

— Они жгутся?

Идутъ увѣренія, что не жгутся; травіаты сначала не вѣрятъ, наконецъ краснорѣчіемъ и остроуміемъ доводовъ убѣждаются.

— Ради Бога, поймайте мнѣ!

— И мнѣ!

Жучки наловлены и наложены въ шляпки.

— А днемъ они свѣтятъ?

Новая тема для остроумія.

— Посмотри Marie, какъ хорошо свѣтляки на шляпкѣ. Неужели ихъ нельзя класть, вмѣсто этихъ противныхъ бусъ. Вѣдь это было бы прелесть.

Marie не только согласна, но идетъ дальше: она серьезно предполагаетъ внести билль объ употребленіи свѣтляковъ, — не смотря на старанія ученаго нѣмца просвѣтить неученую публику:

— Особь эта имѣетъ принадлежность къ семейству жесткокрылыхъ и прозывается свѣтящійся жучокъ — lampyrus. Главнѣющее свойство жучка — это выпускаваніе…

Но опять-таки никто не хочетъ знать нѣмецкой премудрости.

Не до прозы теперь!

— Я оставляю этого свѣтляка на память нынѣшняго вечера. Слышите?

— А я и безъ того его не забуду.

И молодая головка, какъ бы нечаянно, отъ усталости падаетъ на мужское плечо, — мужская голова наклоняется къ этой головкѣ. Тихій поцѣлуй; изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ привѣтливо глядятъ прекрасные сѣрые глаза… Но поздно, пора домой. Отдохнувшія тройки помчались еще быстрѣе въ ночной прохладѣ…

— Стой!

Засмотрѣвшаяся на луну страдалица потеряла шаль… Ктожъ возьмется помочь горю?

— «Я, — молвилъ витязь черноокій».

Пристяжная отстегнута и черноокій витязь исчезаетъ во мглѣ.

Возвратились; опять всѣмъ весело; только одна страдалица, потерявшая шаль, заложивъ бѣлыя руки, въ глубокомъ отчаяніи стоитъ на террасѣ:

— Боже мой! Что я надѣлала! Зачѣмъ я не остановила его? Онъ погибнетъ, собьется съ дороги? Его растерзаютъ волки… — въ отчаяніи ноетъ страдалица.

Напрасно утѣшаютъ страдалицу, напрасно говорятъ, что тутъ слѣпому нельзя сбиться, что лѣтомъ волкъ безопаснѣе теленка; не слушаетъ она.

На горизонтѣ блеснула зарница; отчаяніе страдалицы не знаетъ предѣловъ: ей уже мерещится освѣщенный молніей, изтерзанный трупъ героя, ей уже слышатся заглушаемые страшнымъ воемъ, послѣдніе стоны безвременно погибшаго…

— Пріѣхалъ! пріѣхалъ! — раздается нѣсколько голосовъ.

Возвратившагося героя ведутъ съ торжествомъ подъ руки; страдалица бросается къ нему навстрѣчу… Взглядъ… но этихъ взглядовъ я не умѣю передавать…

…. Источникъ живой воды въ ужаснѣйшей ажитаціи: изъ буфета ежеминутно вытаскиваются корзины и кульки, изъ которыхъ краснорѣчиво выглядываютъ бутылки; — недужные кавалеры ведутъ оживленные споры: чему слѣдуетъ отдать предпочтеніе: коньяку, портеру, или шампанскому? недужныя дамы съ тоской и мольбой наблюдаютъ небеса (а ну какъ дождь!). Бараны, чуя участь, долженствующую постигнуть жирнѣйшаго и достойнѣйшаго изъ нихъ, издаютъ жалобное блеяніе, патронъ суетится и потираетъ руки.

— Сегодня жарится въ степи шашлыкъ!

Окончены сборы. Наступила ночь звѣздная, свѣтлая, съ такими волшебными измѣненіями свѣто-тѣни, съ такими ароматными, тепло-нѣжущими струями, съ такимъ мелодичнымъ концертомъ, о которыхъ намъ, жителямъ Петербурга, конечно и не снилось никогда на берегахъ Невы и Черной Рѣчки.

Въ степи пылаетъ громадный костеръ; на коврахъ вокругъ него разлеглись въ живописныхъ позахъ: ученый патронъ, Хлестаковы, Печорины, Ротшильды, непонятые геніи, дамы, шествующія по стези добродѣтели, дамы, намѣревающіяся шествовать по этой похвальной стезѣ… словомъ, почти вся недужная соль, квинтъ-эссенція степной аристократіи. Въ сторонѣ чумазый Исай кромсаетъ барана, въ сторонѣ же красуется внушающая уваженіе батарея всевозможныхъ бутылокъ, изъ-за которой стыдливо выглядываетъ единственная фляга башкирской живой воды. Рѣчи страдальцевъ и страдалицъ шумны, энергія и граціозность движеній перешла въ излишнюю развязность и разнузданность^[10].

— Silence! Надежда Павловна начинаетъ пѣть!

«Уймитесь волненія страсти!

Засни безнадежное сердце!»

— раздается въ ночной тишинѣ…

Травіата кончаетъ… Но ея мольбы къ небесамъ оказываются тщетны: страсти идутъ crescendo.

— Б-р-а-в-о!!!

— Господа! mesdames! Надежда Павловна просила страсти уняться, я же предлагаю тостъ: за здоровье волненій и страстей. Ими только и красна жизнь. Идетъ что ли?

— Идетъ!

Стаканы налиты.

— Итакъ: во здравіе волненій и страстей! Ура!

— У-р-а!!!

Шашлыкъ изжаренъ и розданъ недужной братіи.

— По правиламъ, шашлыкъ слѣдуетъ запивать кумысомъ. Наливай, Исай!

— Къ чорту кумысъ! Не надо! Шампанскаго!

Въ дребезги разбитая фляга орошаетъ «живой водой» тучную пажить.

— В-и-н-а!!!

Новая круговая.

— За здоровье развеселаго недужнаго житья! Ура!

— У-р-а!

— Нуте-ка, господа, веселую! Анна Александровна, соловей нашъ, начинайте…

Folichon, Folichonette…

Электрической искрой пробѣгаютъ по жиламъ конфертативные звуки французской пѣсенки: физіономіи нервно подергиваются, ноги неудержимо стремятся въ плясъ…

Gai! Gail Gai!…

— подхватываетъ хоръ…

И пошла вся эта общественная чистоплотность, всѣ эти травіаты и страдальцы откалывать разухабистый канканъ.

… Занималась зоря, а въ степи все еще рисовались силуэты недужной братіи, — все еще пьяныя пѣсни, говоръ и гиканье не давали покоя тѣмъ, кто въ двадцати саженяхъ дотягивалъ послѣднюю пѣсню…

Взошло солнце и освѣтило нѣсколько поверженныхъ труповъ. Трупы убрали, — въ степи же осталась, въ pendant къ другимъ, новая пирамида разбитыхъ бутылокъ, краснорѣчиво, хотя и молча гласящая: «милый путникъ! не обѣгай съ ужасомъ эти мѣста, здѣсь весело страдаютъ!»

ХII.
Мертвый въ гробъ мирно спи!

Славно живется недужной братіи!..

Не дурно, весьма не дурно… Одно только скверно, что сіи «прекрасныя мѣста» все-же суть источники живой воды и что къ симъ прекраснымъ мѣстамъ все-же, Богъ вѣсть зачѣмъ, тянется дѣйствительно страждущее человѣчество.

Веселенькій пейзажикъ недужной жизни былъ бы еще веселѣе, если бы съ картины исчезъ баракъ № 14-й: травіаты могли бы вплоть до бѣлой зори слушать соловьиныя трели, — ихъ пылкому воображенію не чудилось бы, что около барака кто-то стонетъ, что изъ дверей его выходитъ на встрѣчу, въ саванъ закутанный, жилецъ не отъ міра сего; шумная, нарядная толпа смотрѣла бы еще праздничнѣе, если бы порой не пробиралась черезъ нее многоговорящая фигура попа.

Впрочемъ, смерть и разрушеніе не всегда останавливаютъ расходившуюся недужную братію. Тончайшія произведенія кулинарнаго искуства не удовлетворяютъ испорченнаго желудка обжоры; притупившійся аппетитъ возбуждается дохлятиной, ассафетидой. То же явленіе, въ другой только формѣ, случается встрѣчать вблизи источниковъ живой воды. Наскучивъ обыденными наслажденіями, роняетъ иная добродѣтельная искательница сильныхъ ощущеній свой взглядъ на случайно встрѣтившагося юношу. Дни юноши сочтены; холодомъ могилы, разлагающимся трупомъ уже вѣетъ отъ него; нѣтъ нужды… Это ассафетида для гурмана… Радужный лучъ, падая, играетъ на синевато-блѣдномъ лицѣ, начинается кощунская забава, своеобразная гальванизація трупа…

Но это исключеніе.

Масса недужной братіи старается игнорировать существованіе смерти, старается далече отогнать все, что напоминаетъ ее.

Не всегда только это удается.

Изъ курзала валитъ развеселая толпа; здоровье брызжетъ на всѣхъ лицахъ; говоръ и смѣхъ слышатся на далекое пространство. Одинъ изъ веселой компаніи взглянулъ на террасу — и разомъ смолкнулъ, невольно обернулись и остальныя головы по тому же направленію и на всѣхъ представившаяся картина послѣдней борьбы между жизнью и смертью произвела одинаковое впечатлѣніе: на лицахъ, какъ тѣнь въ степи отъ облака, пробѣжало серьезное выраженіе; всѣ притихли…

На террасу вынесли умирающаго; облитое свѣтомъ послѣднихъ солнечныхъ лучей молодое, прелестное лицо казалось еще лучше, еще прелестнѣе; высоко поднимавшаяся грудь умирающаго жадно упивалась въ послѣдній разъ струями ароматовъ, доносящихся изъ темной лѣсной чащи… Молодость, освѣщеніе, зелень, безмолвіе страданія стушевали съ этой картины все, что есть у смерти страшнаго, отталкивающаго; лампада догорала тихо; здѣсь не молили; не проклинали…

Прислонясь къ столбу, стоялъ противъ умирающаго старикъ отецъ: онъ ловилъ каждую тѣнь, пробѣгающую по молодому лицу, каждый вздохъ разбитой груди… Трудно, невозможно передать выраженіе лица старика, обманывавшаго себя, обманывавшаго умирающаго сына.

Солнце сѣло за высокой горой; умирающій закрылъ глаза… Съ послѣднимъ лучемъ, исчезнувшимъ съ лица умирающаго, печальная истина выступала во всей наготѣ; это лежалъ уже трупъ… Какъ плети, опустились руки старика…

Живая картина смерти продолжалась нѣсколько мгновеній, но на цѣлый вечеръ съежилась, прикусила язычки веселая пошлость… Еще болѣе съежилась она, когда черезъ два дня въ развеселомъ хорѣ недужной жизни загремѣли всѣмъ извѣстные, торжественно величавые звуки: «со святыми упокой», когда въ 14 No лежалъ уже дѣйствительный трупъ и около него такъ же молча, съ выраженіемъ того же страшнаго отчаянія, стоялъ старикъ отецъ. Ни у кого даже не шевельнулся языкъ прервать святую тишину вопросомъ: кто онъ былъ? откуда? что сломило молодую жизнь? только, послѣдней данью безвременно погибшей молодости, чьи-то добрыя руки нанесли цвѣтовъ и щедро усыпали ими гробъ…

Впрочемъ, большинству умирать у источниковъ живой воды такъ не приходится: вѣдь это смерть съ участіемъ, съ цвѣтами…

Въ курзалѣ тише обыкновеннаго; всѣ стараются скорѣе убраться въ лѣсъ, въ степь.

На одномъ изъ дивановъ, лежа, ожидаетъ обычной визитаціи новый гость; на-лицо ему около сорока лѣтъ; не смотря на духоту, онъ закутанъ въ теплое пальто, на ногахъ его теплые сапоги; почти все время, въ продолженіе часовъ двухъ, больной лежитъ въ забытьи; около дивана огромная лужа желто-зеленой мокроты. Еслибы не дышалъ больной, его можно было бы принять за трупъ…

Явился ученый мужъ, подошелъ къ больному и положилъ ему на голову руку.

Больной тяжело поднялъ вѣки…

— Доктора мнѣ… лечиться желаю…

Ученый мужъ пощупалъ пульсъ, посмотрѣлъ на языкъ и скорчилъ^[11] кислую физіономію.

— Гмъ!.. Да… Я вполнѣ понимаю вашу болѣзнь, но, къ сожалѣнію, не могу принять васъ… Я, для вашей же пользы, долженъ рекомендовать общую больницу…

— Мое… начальство… отправило меня… сюда…

Больной произнесъ очень громко слово «начальство», заставившее круто повернуть ученыя воззрѣнія.

— Впрочемъ, позвольте мнѣ тщательнѣе осмотрѣть васъ.

Мертвеца взяли подъ руки и увели въ другую комнату. На этотъ разъ постукиванье и пощупыванье привели къ лучшимъ результатамъ, кислая физіономія эскулапа превратилась въ глубокомысленную.

— Да, безспорно болѣзнь серьезна, но я надѣюсь, при помощи кумыса, возстановить вашъ организмъ… О, кумысъ… и т. д.

Но логика разрушенья, конечно, смѣялась надъ «благотворнымъ» дѣйствіемъ живой воды, она неумолимо дѣлала свое дѣло: сосѣдямъ покоя не было отъ страшнаго кашля, отъ страшныхъ стоновъ умирающаго:

— Домой!.. Дѣти! дѣти!.. — звалъ онъ.

Но на зовъ не откликался никто: одинокому, какъ всѣми брошенному псу, приходилось встрѣчать смерть.

Больного перевели въ самый дальній уголъ (не слыхать стало его стоновъ), а чтобы очистить совѣсть, добыли у «начальства» дѣвчонку лѣтъ 18, сидѣлку.

Въ комнатѣ грязь, гадость; пыль слоями лежитъ на полу, на койкѣ; степной вѣтеръ, врываясь въ щели, задуваетъ нагорѣвшую свѣчу; на жесткой, набитой сѣномъ подушкѣ мечется и стонетъ умирающій; около него нѣтъ никого: страшно оставаться дѣвчонкѣ съ умирающимъ, да и поджидаетъ ее каждый вечеръ подъ «кущею древесъ» страдалецъ.

— Ты брось его; такъ и скажи хозяину: онъ, молъ, меня самъ нанимаетъ, жалованье мнѣ хорошее даетъ: десять рублей… А ужь какое я тебѣ важное платье куплю!.. напѣваетъ страдалецъ дѣвчонкѣ до бѣлой зори.

Безконечно тянется ночь для умирающаго, никто не заглянетъ къ нему. Только, схватясь за рѣшетку окна, слѣдитъ изъ парка за его предсмертной агоніей какая-то женщина. Непреодолимая сила влечетъ и удерживаетъ ее передъ картиной послѣдней борьбы;, она изучаетъ симптомы агоніи, слушаетъ, какъ хрипитъ умирающій; въ ея болѣзненно-горячечномъ мозгу рисуется такая же безпомощная одинокая смерть…

— Ножъ! Ножъ дайте мнѣ! — съ скрежетомъ, послѣднимъ словомъ вырывается у умирающаго.

XIII.
Сведеніе счетовъ.

Чѣмъ же завершается жизнь недужной братіи у источниковъ живой воды?

Ночи становятся темнѣе; съ рѣки тянетъ сыростью и холодомъ; въ лѣсу показывается желтый листъ; соловьи не поютъ; степные зефиры прохватываютъ насквозь; въ собачьихъ жилищахъ становится нестерпимо угрюмо и холодно; чтобы пополнить недостатокъ дровъ, больные жгутъ все, что попадаетъ подъ руку, не спасаются даже носилки, на которыхъ таскаютъ мертвыхъ. Одни изъ недужной братіи раздобрѣли, другіе, прихвативъ къ старымъ новыя болѣзни, еще болѣе озлобились, вытянулись и исхудали, третьи отправились на погостъ… Около вѣсовъ — постоянно толпа народу; скептицизмъ въ «благотворное дѣйствіе» vinum lactis выражается очень громко и рѣзко; недужное начальство съ каждымъ днемъ становится любезнѣе, его лекціи о необходимости повторенія кумысолеченія — длиннѣе и ученѣе; гигіеническіе стимулы — замысловатѣе; кумысъ — менѣе походитъ на бурду и уксусъ. Кормятъ не въ проголодь, баранина почти исчезла со стола. Даже на физіономіи Исая показывается заискивающая улыбка. Между паціентами происходитъ «сліяніе сословій», но поэтическій колоритъ исчезъ безвозвратно: большинство успѣло надоѣсть другъ другу.

Приближается длѣ всѣхъ часъ расплаты… Старый шалунишка, что еще такъ недавно дулъ кумысъ не иначе, какъ злодѣйски поглядывая на травіату и декламируя при этомъ:

Пью за здравіе Мери!

Милой Мери моей!

— присмирѣлъ, лебезитъ около супруги.

— Подожди! дай только въ Москву пріѣхать, пилитъ его, по случаю близкой откочевки домой, поднявшая голову супруга, — я тебѣ покажу, кто для тебя «душа и сила!» Ты у меня поѣдешь въ другой разъ на кумысъ…

Начинаются сборы…

Главная жила бьетъ уже не въ «кабачкѣ», но въ буфетѣ, около конторки; сюда переносятся протестаціи, отсюда же, точно изъ бани, выскакиваютъ красныя, свирѣпыя физіономіи.

— Это чортъ знаетъ что такое! Грабежъ! Взгляните, что на меня приписали, — вырывается у каждаго, побывавшаго у конторки.

Вообще «развеселая» жизнь заканчивается, наступаетъ періодъ гамлетизма; лица недужной братіи озабочены, посреди веселаго смѣха пробѣгаютъ тучки, плохо спится, полюбилось одиночное уединеніе, бѣгаютъ дальше отъ людей, особенно если между листвой промелькнетъ знакомый образъ; во многихъ глазахъ показался скверный, мазурническій огонекъ: что-то недоброе предвѣщаетъ онъ. Свѣтлый міръ соловьиныхъ трелей начинаетъ исчезать, сквозь буколію пробивается дѣйствительность, за отъѣздомъ, настоятельно требующая разрѣшенія неожиданно возникшихъ вопросовъ… Maлекъ-Адели, Печорины, эпикурейцы, Чайльдъ-Гарольды, Травіаты превращаются въ практическихъ дѣятелей. Даже обладатели толстыхъ кармановъ помышляютъ о томъ, чтобы во тьмѣ ночной задать лынка…

Уединяющіеся злобны и свирѣпы до послѣднихъ степеней, къ выводу — «задать лынка» — приходятъ они путемъ знаковъ восклицаній и постановки короткихъ вопросовъ:

— И все это проклятыя «трели соловья»! Дернула же меня нелегкая!.. Родитъ еще! Вотъ и расквитывайся! Ну жениться? А тамъ что? Что у ней? Шишъ! Три мызы? Экая мерзость! Эхъ болванъ! Лынка что ли задать? Ну, а если?…

Но посреди этихъ гнусныхъ размышленій и вопросовъ придутъ на память тѣ славные, еще недавніе вечера, когда въ тѣни той же аллеи, на той же скамьѣ, къ плечу склонялась молодая головка; припомнятся тѣ страстныя рѣчи, благодаря которымъ эта головка такъ любовно склонялась на грудь, такъ довѣрчиво подставляла себя подъ страстные поцѣлуи, тѣ «трели соловья», что заглушали душу захватывающій «шопотъ, робкое дыханье».

— А вѣдь хорошо жилось тогда?

И по лицу пробѣгаетъ лучъ, честнѣе становится оно.

— А теперь?

И снова рожа дѣлается свирѣпой.

— А все трели проклятыя, чтобъ имъ провалиться!

Въ одной изъ самыхъ дальнихъ аллей «сумраченъ, тихъ, одинокъ» прохаживается «сокрушитель» юныхъ и не юныхъ сердецъ; глупо коварствующая улыбка давно изчезла съ его толстыхъ губъ; демонизмъ стушевался; усы стали рѣже, они жестоко отдуваются за размышленіе. «Сокрушитель» настолько погруженъ въ свои думы, что не слыхалъ шелеста платья, оглянулся, но уже поздно, юркнуть некуда; на лицѣ его промелькнуло нѣчто ернически-трусливое:

«Эхъ, чортъ возьми, попался!»

Нѣсколько секундъ продолжается неловкое молчаніе: обѣимъ сторонамъ хотѣлось бы многое сказать, да словъ въ запасѣ не было.

— Гдѣ вы, Serge, скрываетесь цѣлые дни?

«Сокрушитель» желаетъ по прежнему многознаменательно, ядовито улыбнуться, но ядовитая улыбка не вытанцовывается; желаетъ сказать ядовитое слово, и слово не вытанцовывается:

— Я никуда… здѣсь все… Голова у меня болитъ.

Дѣвушка смотритъ въ глаза «сокрушителю».

— Скажите, Serge, отчего въ послѣдніе дни вы такой все не, веселый?..

Первые, самые скверные моменты прошли, «сокрушитель» успѣлъ оправиться, поднять голову.

— Чего мнѣ веселиться! Вы знаете, какъ много надо, чтобы вызвать у меня смѣхъ, улыбку.

Дѣвушкѣ слѣдовало бы сказать: «а не ты ли такъ весело смѣялся здѣсь, въ этой же самой аллеѣ? Не ты ли говорилъ мнѣ, что моего взгляда достаточно тебѣ, чтобы забыть все? Или ты лгалъ тогда? или ты лжешь теперь?»

Но она не сказала этого.

— Serge! Что вы думаете дѣлать?

— Будущее такъ скверно, что я довольствуюсь настоящимъ.

— Неужели нѣтъ средствъ сдѣлать будущее лучшимъ?

— Скажите, я буду по гробъ вамъ благодаренъ…

«Нѣтъ, не любитъ онъ меня, не спросилъ бы онъ этого!» — мелькнуло въ головѣ дѣвушки.

— Вы говорили мнѣ, Serge, на этой же самой скамьѣ, — о! я такъ хорошо помню мѣста нашихъ свиданій, — что до встрѣчи со мной жизнь была для васъ тяжелой ношей, именно потому, что рядомъ съ вами не было женщины, которая бы искренно любила васъ. Вы знаете…

«Сокрушитель» не далъ договорить.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, но вы должны знать меня лучше другихъ. До сихъ поръ лучшая сторона моей жизни заключалась въ свободѣ, въ независимости; я не привыкъ себя стѣснять ни въ чемъ; отдаваясь вполнѣ вамъ, я утрачиваю часть моей свободы, моего счастья.

«Такъ зачѣмъ ты прежде-то пѣлъ другія пѣсни?» слѣдовало бы опять бросить въ лицо франту.

— Чѣмъ же васъ, Serge, можетъ стѣснить любящая женщина? Ей будутъ дороги ваши привычки, она постарается приноровить себя къ нимъ. Да, наконецъ, если вы и должны будете стѣснять отчасти себя, такъ развѣ это не вознаградится? Ваши средства къ жизни такъ хороши, что…

«Дудки, матушка, у тебя-то только одинъ длинный шлейфъ!» предрѣшилъ «сокрушитель».

— Я привыкъ одинъ жить на мои средства, они будутъ недостаточны, если придется жить вдвоемъ, а можетъ и больше. Я же умѣю только проживать.

— Такъ до сихъ поръ; но развѣ, во имя любви, не можетъ произойти перемѣна благотворная для васъ самихъ же, вы будете работать…

— Я неисправимъ.

Оба замолчали; «все кончено, онъ обманывалъ, онъ не любилъ меня!» рѣшила дѣвушка. — «Чего тутъ тянуть-то! Пора кончать!» рѣшилъ сокрушитель.

— Вы знаете… Я завтра ѣду… И счетъ получилъ.

Сокрушитель, въ доказательство, вынимаетъ изъ кармана счетъ.

— Завтра? Какъ же это?

Сокрушитель какъ будто не слыхалъ восклицанія.

— О-о! сколько же они тутъ понаписали! надо браниться идти.

Опять молчаніе; дѣвушка сидѣла, низко опустивъ голову; фигура недужнаго героя имѣла жалчайшій видъ. Она изображала: «да отпусти же ты, Христа ради, мою душеньку на покаяніе, вѣдь ничего со мной не подѣлаешь.»

— Я надѣюсь, что мы… гора съ горой… Обстоятельства…

Опять ничего не вышло, кромѣ глупаго переминанія съ ноги на ногу.

— Идите, расплачивайтесь… Собирайтесь въ дорогу… Чего же вы стоите? Идите-же! — почти закричала дѣвушка.

Сокрушитель тихо удалился; его походка изображала страдающую задумчивость; завернувъ за уголъ, онъ ускорилъ шаги и вальнулъ почти бѣгомъ.

— Ухъ! Слава Богу! — отдѣлался наконецъ!

Не отводя губъ, онъ вытянулъ чуть не полведра кумыса. Кумысъ нѣсколько успокоилъ его.

— Брата только нѣтъ ли у ней?.. Ну, да… — сокрушитель только свиснулъ: «ищи-де меня!»

По уходѣ «избранника сердца», дѣвушка подняла голову, почему-то ей вспомнилась послѣдняя сцена Кречинскаго: «сорвалось!» Закусивъ губы, она тихо пошла по аллеѣ, подъ ногами хрустѣлъ желтый листъ. «Двадцать шестой!… Неужели же никогда?» — подумала она.

— Не можетъ быть! — вслухъ отвѣтила на свою мысль дѣвушка и разорвала батистовый платокъ.

Увы, это была пошлая сцена пошлой комедіи. Сокрушитель былъ лишь настолько глупъ, что не могъ понять ея дѣйствительнаго смысла.

Хотя и рѣдко, но слышатся вблизи источниковъ живыхъ водъ и болѣе искреннія прощальныя рѣчи.

Вотъ знакомое лицо «доктора» и его паціентки; по всему видно, что палліативное средство принято.

— Ради Бога, говори тише… Ты видишь, здѣсь ничего нельзя скрыть, и такъ ужь говорятъ.

— А пускай ихъ говорятъ, что хотятъ, мнѣ рѣшительно все равно; ты знаешь, какъ я на это мало обращаю вниманія.

— Тебѣ хорошо, ты мужчина…

— Что хорошо для мужчины, то хорошо и для женщины; гадость, сдѣланная мужчиной, не становится прелестью, когда ее дѣлаетъ женщина.

И эти замолчали.

— Послушай, Катя, черезъ три дня я уѣзжаю, мнѣ дольше оставаться нельзя: и денегъ нѣтъ, и работать надо.

Паціентка первая забыла предосторожность: она обвила руками шею «доктора» и стала цѣловать его.

— Останься, милый, хоть немного еще… Господи! какъ все это скоро прошло!

— Нѣтъ, этотъ вопросъ уже порѣшенъ и сданъ въ архивъ и слѣдуетъ разрѣшить другой, болѣе серьезный. Идиллія кончилась, теперь наступаетъ проза жизни, и я въ послѣдній разъ спрашиваю тебя: какъ же ты думаешь дѣйствовать? Только смотри, не отвѣчай, какъ прежде: «подожди, живи настоящимъ, люби меня». Ждать некогда.

Паціентка молчала.

— Катя! я тебя спрашиваю: какъ же ты думаешь дѣйствовать?

— Я ничего не знаю; у меня голова кругомъ идетъ! Я такъ много думала, цѣлыя ночи не сплю.

— Я не знаю, надъ чѣмъ, тутъ думать много; передъ тобой только двѣ дороги, выбирать больше не изъ чего: или со мной, или возвращайся назадъ. Свое прошлое ты знаешь, мою обстановку тоже. Куда же ты хочешь? Скажи: ты любишь меня?

— Хорошій мой, взгляни на меня.

— Любишь. Такъ зачѣмъ же дѣло-то стоитъ? Хочешь, я беру все это дѣло на себя; поѣду къ нему, объяснюсь.

— Нѣтъ, нѣтъ, ради Бога…

— Не хочешь, мы сдѣлаемъ иначе; поѣдемъ ко мнѣ, оттуда я напишу къ нему, растолкую, что искать нечего, что потеряно навсегда. Тебя, насколько это возможно, я постараюсь выгородить.

Барыня молчала; ей многое думалось въ эту минуту: позади лежала — жизнь довольная, праздная, роскошная; впереди — жизнь съ бѣднякомъ, жизнь полная лишеній; трели соловья еще такъ недавно раздавались надъ головой; впечатлѣнія не успѣли еще притупиться… Барыня готова была бы, благодаря свѣжести этихъ впечатлѣній, примириться съ невзрачной обстановкой, ожидающей ее, но передъ ней, заслоняя собой все послѣдующее, стояло то страшное божество, которому она привыкла молиться съ колыбели…

— Я знаю, какіе вопросы бродятъ въ твоей головѣ. Ты меня теперь любишь, безспорно, но, по всей вѣроятности, эти вопросы не позволили бы тебѣ принадлежать мнѣ, еслибы мы встрѣтились при другой обстановкѣ. Ты думала о той средѣ, гдѣ до сихъ поръ прозябала, о томъ положеніи, которое займешь, если поѣдешь со мной. Отвѣчай: я угадалъ?

— Да, мой милый.

— Ну, такъ я опять тебѣ скажу то же, что говорилъ и прежде. Я самъ не рожденъ отшельникомъ, мнѣ нужно общество, но общество обществу рознь; въ томъ обществѣ, гдѣ ты жила до сихъ поръ, съ его крупными безобразіями, съ его признаніемъ допотопныхъ формъ выше всего на свѣтѣ, я задохнулся бы. Не въ такое общество приведу я тебя. Есть люди, — конечно, ихъ немного, но все-же они есть, — смотрящіе на все прямыми, честными глазами; не бойся, тамъ никому даже и въ голову не придетъ бросить въ тебя грязью.

— А тамъ-то что будутъ говорить? Мое имя.

— Да развѣ я тебѣ говорю: или туда! Я тебѣ указываю въ сторону совершенно противоположную. На этой дорогѣ тебѣ ни разу не приведется встрѣтиться съ тѣми, кто до сихъ поръ окружалъ тебя. А если и встрѣтишься случайно, такъ тебѣ какое дѣло до нихъ? не съ ними ты будешь дѣлить твои радости и горе; ты будешь отрѣзанный ломоть. Отъ ихъ говора, отъ ихъ сплетенъ тебѣ не будетъ ни тепло, ни холодно; они даже не дойдутъ до тебя. Что же останавливаться, задумываться?

— Такъ мой милый, — но…

— Но, я тебѣ скажу, вся суть заключается не въ этомъ; не во имя твоего будущаго положенія, не во имя сплетенъ, которыя посыплются на твою голову, я требовалъ и требую, чтобы ты подумала серьезно надъ категорическимъ разрѣшеніемъ нашего вопроса. Все это вздоръ, ерунда. Весь вопросъ заключается въ матеріальныхъ средствахъ; отъ палліативнаго леченія твоихъ недуговъ слѣдуетъ перейдти къ радикальному. Ты жила до сихъ поръ окруженная комфортомъ, я же — бѣднякъ, у котораго кромѣ рукъ и головы ничего нѣтъ; я тебѣ вполовину не могу дать того, что ты имѣла до сихъ поръ. Тебѣ страшно тяжело будетъ свыкаться съ новой обстановкой, ты даже не знаешь, что такое лишенія, копѣечные разсчеты. Идеализировать все можно, но я слишкомъ много жилъ, чтобы предаваться этому занятію. Меня страшитъ, что будущія лишенія заставятъ тебя любовно относиться къ прошедшему, пожалѣть о сдѣланномъ шагѣ.

— Чѣмъ же мнѣ увѣрить тебя, что съ этой стороны я не боюсь жизни?

— Такъ надъ чемъ же и задумываться? Взгляни на меня, Катя… Нѣтъ, у тебя опять пробѣжала эта скверная тѣнь. Ты помнишь вонъ то мѣсто? Я тебѣ еще тамъ говорилъ, что не люблю останавливаться на полувопросахъ. Здѣсь же нѣтъ даже и возможности сдѣлки: къ вамъ я не пойду, я тамъ сгину, воровски любить не хочу, это мнѣ противно. Рѣшай же, куда идти?

Барыня закрыла лицо руками; «докторъ» отнялъ ихъ.

— Ну же?

— Подожди, ради Бога, подожди; дай подумать еще.

Нѣсколько мгновеній продолжалось молчаніе; паціентка встала и положила руки на плечи «доктора».

— Нѣтъ, я не могу разомъ вырвать корни! Я ѣду домой; потомъ я скажу ему, что между нами все кончено… Я постараюсь все это сдѣлать исподоволь, тихо: постараюсь уговорить его, чтобы онъ отпустилъ меня, сначала подъ предлогомъ лечиться. Онъ такъ же боится огласки, какъ и я… А тамъ… ну, какъ нибудь… меня забудутъ… Другого рѣшенія у меня нѣтъ… и не можетъ быть… Это — слабость, малодушіе, но, Саша, не сердись на меня, пожалѣй меня, вспомни, какъ я жила до сихъ поръ… Да взгляни же, дорогой мой, привѣтливѣе… Глазки мои хорошіе…

Но мольбы и страстныя ласки молодой женщины не. произвели на этотъ разъ обычнаго впечатлѣнія: подъ ихъ вліяніемъ, не разгладились угрюмо нависшія брови, на душѣ не стало легче, свѣтлѣе. То, что смутно понималось, что предчувствовалось только, теперь, во всей наготѣ, ничѣмъ уже не заслоняемое выступало впередъ. Немощный организмъ молодой женщины не выдержалъ перваго серьезнаго столкновенія съ жизнью: въ немъ только и было хорошаго, что одни страстныя ласки.

XIV.
Finita comedia!

Пора, всѣмъ пора домой: лѣсъ усыпанъ желтыми листьями, ночи становятся все холоднѣе и холоднѣе.

Длинной вереницей, — также какъ прежде къ источнику живой воды, а теперь отъ источника, — тянется недужная братія, только прежде «коварная надежда» всѣхъ манила сюда, теперь же для большинства остается взывать:

«Надежда, надежда, мой сладкій удѣлъ!

Куда ты, мой ангелъ, куда улетѣлъ»?

Злостно посмѣялась судьба надъ многими: туберкулы, катарры, анеміи, гипереміи, амфиземы, импотенціи, деньги, амуры — все являлось въ ея рукахъ послушнымъ орудіемъ.

Изъ воротъ тащится на длинныхъ, тряскихъ дрогахъ бѣдняга; его поддерживаетъ жена, — такъ слабъ и немощенъ онъ! — бѣдняга ни о чемъ не думаетъ, онъ не въ состояніи думать, за то о многомъ думаетъ, поддерживающая его изнеможенное тѣло, жена…

Бойко вылетаетъ изъ тѣхъ же воротъ недужный франтъ; лицо его пышетъ здоровьемъ, но на сердцѣ тоска: увы! дѣвственныя пажити оказались скудны капиталами и дураками, а «молодецкія кудри» начинаютъ рѣдѣть и все меньше и меньше заглядываются на нихъ красныя дѣвицы…

Въ шикарной коляскѣ, свѣжая, нарядная уносится въ безпредѣльную степь прекрасная травіата… Облако печали покрываетъ и ея лицо: плачъ ребенка, домашнія сцены видятся ей… «Іюль, августъ, сентябрь… мартъ», считаетъ недоступная добродѣтель и мурашки пробѣгаютъ но ея атласистой кожѣ..

Не оглядываясь на тѣ «прекрасныя мѣста», гдѣ еще такъ недавно слухъ ласкали и нѣжили «трели соловья», скрываются всѣ они «въ туманныя дали» и, вмѣсто благословеній, шлютъ эти нѣжныя, сладостныя трели ко всѣмъ чертямъ.

Но есть и оглядывающіеся.

Съ нагульными пятью фунтами жира, довольный, веселый, стремится къ домашнимъ пенатамъ Хлестаковъ и шлетъ воздушный поцѣлуй цѣлебному источнику: на организмъ наложена заплата; благословясь, еще цѣлый годъ можно прожигать жизнь.

Такой же поцѣлуй шлетъ поэтическая Гретхенъ за тѣ голубыя роскошныя ночи, что давали полную возможность всласть любоваться луной и уноситься въ дѣвственныхъ грезахъ dahin! dahin!

Въ начинающемъ желтѣть чернолѣсьѣ мелькнуло бѣлое платье; вся запыхавшись, къ самому обрыву оврага, — далеко, отсюда видно, — прибѣжала молодая, хорошенькая дѣвушка… По степи кто-то ѣдетъ и машетъ платкомъ, — тотъ же прощальный привѣтъ шлетъ уѣзжающему молодая дѣвушка… Скрылся!..

«Зачѣмъ же такъ скоро пролетѣли вы свѣтлые, прекрасные дни»? думаетъ и тотъ, кто скрылся, и та, чья граціозная фигура долго еще виднѣлась надъ обрывомъ…

Веселъ, вслѣдъ за удалившимся, щелкаютъ счеты… Только они одни, да песъ, завывшій съ непривычки къ безлюдью, нарушаютъ «безмолвіе пустыни».

Замолкли и счеты; увели и пса… Наглухо заколочено послѣднее окно…

Врываясь въ степи, свободно разгуливаетъ вѣтеръ по пустыннымъ аллеямъ и, свободно разгуливая, заметаетъ послѣднія воспоминанія бродившаго здѣсь божьяго люда: вмѣстѣ съ кучей песку и всякой дряни, крутитъ и далече несетъ онъ, ещё такъ недавно розовый, мелкоисписанный, благоуханный, теперь же грязно-полинявшій листокъ…

Надъ однимъ только безсильна расходившаяся на просторѣ степная непогодь: сколько ни злится она около могилъ, сколько песку ни мечетъ на нихъ, все напрасно: взамѣнъ исчезнувшихъ, являются новыя, взамѣнъ одинокихъ — цѣлые ряды крестовъ.

Н. Соколовскій.

"Дѣло", № 9, 1868

↑ Баранина, разрѣзанная на тонкіе куски и изжаренная на вертелѣ.
↑ Степными кочевками киргизовъ и мѣстностью ближайшею къ Самарѣ не ограничивается районъ кумысолеченія; кромѣ названныхъ нами кумысолечебныхъ заведеній, существуютъ таковыя же близъ Царицына въ д. Винновкѣ, близъ Севастополя — доктора Ротгольца, въ Одесѣ — доктора Левенсона, въ оренбургской губерніи въ имѣніи Тевкѣевыхъ, близъ Москвы — Марецкаго; сверхъ того пользованіе кумысомъ введено на Липецкихъ минеральныхъ водахъ и на сѣрныхъ Сергіевскихъ водахъ.
↑ «О кумысѣ».
↑ «Рѣдко случается, что бугорки уничтожаются, при чемъ всасываются распавшіяся и разжиженныя части бугорка, а на мѣстѣ послѣдняго остается сѣрый или чернопигментированный рубецъ. Къ рѣдкимъ исходамъ относится омѣлотвореніе бугорка; оно встрѣчается если во время разжиженія бугорка въ его составныя части отлагаются извѣстковыя соли, которыя по всасываніи жидкихъ частей образуютъ извѣстковое ядро». Кунцъ.
↑ О томъ, какое вліяніе должны оказать эти жилища на бугорчатку, скорбутъ и катарръ (эти болѣзни преимущественно встрѣчаются между дѣйствительно больными), пусть рѣшатъ доктора, посылающіе больныхъ на кумысъ.
↑ Въ своихъ выводахъ мы старались брать цифры по возможности подходящи къ среднимъ.
↑ Говоря о полезности башкирской живой воды, мы разумѣемъ сумму всѣхъ условій, изъ которыхъ слагается недужная жизнь: хорошій воздухъ, отдыхъ, прогулки, купанье, нѣкоторая отрѣшенность отъ нравственныхъ причинъ, служившихъ исходной точкой болѣзни, или поддерживавшихъ ее, дававшихъ ей силу и пр. Собственно же кумысъ, въ числѣ этихъ благопріятныхъ условій, долженъ занимать очень скромное мѣсто.
↑ Бикслю по-русски красавица.
↑ Переводъ для непосвященныхъ въ мудреные языкъ мудреныхъ людей: постой нагишомъ (ванна воздушная), поваляйся въ пескѣ (ванна песчанистая) и искупайся (ванна водяная).
↑ Повидимому, ригоризмъ, изгоняющій журнальныя статейки изъ курса леченія, не совсѣмъ вяжется съ допущеніемъ въ тотъ же курсъ коньяку и шампанскаго, но это только повидимому; — на самомъ же дѣлѣ и то и другое направлено къ одной благой цѣли — исцѣленію человѣчества: послѣ бурь и грозъ очищается воздухъ, природа начинаетъ жить новой жизнью, въ ней прибавляются силы; такую же роль для человѣческаго организма играютъ пертурбаціи (выпивки); благотворное дѣйствіе lac fermentatum обусловливается воспріимчивостью организма, воспріимчивость же организма обусловливается измѣненіемъ впечатлѣній… Только узкіе педанты и ригористы не могутъ понять, что можетъ составить расходъ и что доставитъ доходъ.
↑ Трудно-больныхъ не долюбливаютъ у источниковъ живой воды: они портятъ общее впечатлѣніе и требуютъ большого ухода. Трудно-больной — это трупъ на крестьянской межѣ.

[1] Баранина, разрѣзанная на тонкіе куски и изжаренная на вертелѣ.

[2] Степными кочевками киргизовъ и мѣстностью ближайшею къ Самарѣ не ограничивается районъ кумысолеченія; кромѣ названныхъ нами кумысолечебныхъ заведеній, существуютъ таковыя же близъ Царицына въ д. Винновкѣ, близъ Севастополя — доктора Ротгольца, въ Одесѣ — доктора Левенсона, въ оренбургской губерніи въ имѣніи Тевкѣевыхъ, близъ Москвы — Марецкаго; сверхъ того пользованіе кумысомъ введено на Липецкихъ минеральныхъ водахъ и на сѣрныхъ Сергіевскихъ водахъ.

[3] «О кумысѣ».

[4] «Рѣдко случается, что бугорки уничтожаются, при чемъ всасываются распавшіяся и разжиженныя части бугорка, а на мѣстѣ послѣдняго остается сѣрый или чернопигментированный рубецъ. Къ рѣдкимъ исходамъ относится омѣлотвореніе бугорка; оно встрѣчается если во время разжиженія бугорка въ его составныя части отлагаются извѣстковыя соли, которыя по всасываніи жидкихъ частей образуютъ извѣстковое ядро». Кунцъ.

[5] О томъ, какое вліяніе должны оказать эти жилища на бугорчатку, скорбутъ и катарръ (эти болѣзни преимущественно встрѣчаются между дѣйствительно больными), пусть рѣшатъ доктора, посылающіе больныхъ на кумысъ.

[6] Въ своихъ выводахъ мы старались брать цифры по возможности подходящи къ среднимъ.

[7] Говоря о полезности башкирской живой воды, мы разумѣемъ сумму всѣхъ условій, изъ которыхъ слагается недужная жизнь: хорошій воздухъ, отдыхъ, прогулки, купанье, нѣкоторая отрѣшенность отъ нравственныхъ причинъ, служившихъ исходной точкой болѣзни, или поддерживавшихъ ее, дававшихъ ей силу и пр. Собственно же кумысъ, въ числѣ этихъ благопріятныхъ условій, долженъ занимать очень скромное мѣсто.

[8] Бикслю по-русски красавица.

[9] Переводъ для непосвященныхъ въ мудреные языкъ мудреныхъ людей: постой нагишомъ (ванна воздушная), поваляйся въ пескѣ (ванна песчанистая) и искупайся (ванна водяная).

[10] Повидимому, ригоризмъ, изгоняющій журнальныя статейки изъ курса леченія, не совсѣмъ вяжется съ допущеніемъ въ тотъ же курсъ коньяку и шампанскаго, но это только повидимому; — на самомъ же дѣлѣ и то и другое направлено къ одной благой цѣли — исцѣленію человѣчества: послѣ бурь и грозъ очищается воздухъ, природа начинаетъ жить новой жизнью, въ ней прибавляются силы; такую же роль для человѣческаго организма играютъ пертурбаціи (выпивки); благотворное дѣйствіе lac fermentatum обусловливается воспріимчивостью организма, воспріимчивость же организма обусловливается измѣненіемъ впечатлѣній… Только узкіе педанты и ригористы не могутъ понять, что можетъ составить расходъ и что доставитъ доходъ.

[11] Трудно-больныхъ не долюбливаютъ у источниковъ живой воды: они портятъ общее впечатлѣніе и требуютъ большого ухода. Трудно-больной — это трупъ на крестьянской межѣ.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

[10]

[11]

Источник живой воды и недужная братия (Соколовский)/ДО

ИСТОЧНИКЪ ЖИВОЙ ВОДЫ и НЕДУЖНАЯ БРАТІЯ.

I. Пароходъ и первое знакомство съ недужной братьей.

II. Степное леченіе.

III. Посвящается докторамъ.

IV. Образцы европейско-башкирскихъ порядковъ.

V. Образцы ученыхъ пріемовъ.

VI. Представители недужной братіи.

VII. «Оставь надежду, входящій!»

VIII. Утро. Проза недужной жизни.

IX. Сумерки. — Начало поэзіи.

X. Шопотъ, робкое дыханье.

XI. Жизнью пользуйся, живущій!

ХII. Мертвый въ гробъ мирно спи!

XIII. Сведеніе счетовъ.

XIV. Finita comedia!

ИСТОЧНИКЪ ЖИВОЙ ВОДЫ
и
НЕДУЖНАЯ БРАТІЯ.

I.
Пароходъ и первое знакомство съ недужной братьей.

II.
Степное леченіе.

III.
Посвящается докторамъ.

IV.
Образцы европейско-башкирскихъ порядковъ.

V.
Образцы ученыхъ пріемовъ.

VI.
Представители недужной братіи.

VII.
«Оставь надежду, входящій!»

VIII.
Утро. Проза недужной жизни.

IX.
Сумерки. — Начало поэзіи.

X.
Шопотъ, робкое дыханье.

XI.
Жизнью пользуйся, живущій!

ХII.
Мертвый въ гробъ мирно спи!

XIII.
Сведеніе счетовъ.

XIV.
Finita comedia!