ИСТОРІЯ
правитьВъ хроникѣ «Мѣстной Газеты», въ нумеръ 12-го октября, появилась слѣдующая замѣтка:
«Cholera nostras. Вчера утромъ въ аптеку Фальцфиша пришла за какимъ-то лекарствомъ молодая дѣвушка, которая внезапно почувствовала себя дурно и лишилась чувствъ. Приглашенный немедленно врачъ, г-жа М., констатировала, какъ мы слышали, заболѣваніе — cholera nostras. Больная находится на попеченіи врача».
Дня черезъ два въ «Мѣстную Газету», по поводу вышеприведенной замѣтки, было прислано слѣдующее «письмо въ редакцію»:
«Считаю нужнымъ заявить, что 11-го октября, утромъ, въ аптекѣ Фальцфиша, дѣйствительно, внезапно заболѣла молодая дѣвушка, которая и находится у меня на излеченіи. Что же касается ея болѣзни, то, по тщательномъ изслѣдованіи больной, какъ мною, такъ и другими врачами, у нея не замѣчено никакихъ признаковъ заболѣванія cholera nostras. Примите, и проч., — врачъ Мельницкая».
Таковы печатные документы, касающіеся настоящей «исторіи». Какъ и слѣдовало ожидать, только болѣе наивные читатели «Мѣстной Газеты» удовлетворились опубликованными свѣденіями. Читатели болѣе проницательные искали приватныхъ источниковъ для разъясненія этого «загадочнаго» происшествія. Въ городѣ Новодворянскѣ, какъ и во всякомъ провинціальномъ городѣ, изъ приватныхъ источниковъ черпаютъ обыкновенно больше свѣденій, чѣмъ изъ газеты. Когда появилось письмо Мельницкой, «загадочное происшествіе» уже имѣло свою исторію. Тѣмъ, кто ничего не зналъ, тѣ, которые всегда все знаютъ, разсказывали слѣдующее. Дѣвушка, которой въ аптекѣ сдѣлалось дурно, отравилась мышьякомъ или фосфоромъ. Ее зовутъ Раиса Николаевна Малиновская. Она пріѣхала въ Новодворянскъ въ началѣ весны и поступила, въ качествѣ бонны, въ домъ Солнцевыхъ. Это случилось въ то время, когда Марія Гавриловна, жена Ивана Васильевича Солнцева, уѣхала за границу. Фамилія Солнцевыхъ давно извѣстна въ Новодворянскѣ. Иванъ Васильевичъ нигдѣ не служилъ, жилъ въ своемъ наслѣдственномъ имѣніи, Лѣски, находящемся въ полутораверстномъ разстояніи отъ города, и занимался хозяйствомъ. Въ отсутствіе жены, — объясняютъ далѣе свѣдущіе люди, — Раиса Малиновская влюбилась въ Ивана Васильевича. Онъ не обращалъ на нее вниманія и никоимъ образомъ не могъ заинтересоваться ею. Она была дурна собой, необразованна и немолода; ей было, по крайней мѣрѣ, судя по наружности, около тридцати лѣтъ. Малиновская не разъ «дѣлала Ивану Васильевичу двусмысленные намеки», но онъ «дѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ». Наконецъ, почти наканунѣ пріѣзда Маріи Гавриловны, Малиновская чуть не насильно заставила Ивана Васильевича выслушать признаніе. Само собой понятно, что дальнѣйшее пребываніе Малиновской въ домѣ Солнцевыхъ стало невозможно. Боннѣ отказали отъ мѣста, выдавъ, впрочемъ, жалованье за полгода впередъ.
Таковы устныя преданія современниковъ, касающіяся фактической стороны дѣла. Кромѣ того, свѣдущіе люди прибавляли комментаріи.
Никто бы не узналъ о чувствахъ Малиновской, еслибы она «не вздумала отравиться». Однако теперь ей лучше всего умереть: во всей исторіи она далеко не изображаетъ угнетенной невинности. Мельницкая окажетъ ей плохую услугу, если спасетъ ее, и т. д.
О состояніи здоровья отравившейся опредѣленныхъ извѣстій не было. Врачъ Мельницкая — женщина «дерзкая, грубая». Многія дамы пріѣзжали къ ней, но ничего не узнали; даже не видѣли больной, которая лежитъ въ особой комнатѣ, куда никого не пускаютъ. Узнали, что Мельницкая приглашала на консиліумъ еще двухъ врачей. Подъѣзжали къ нимъ. Врачи отдѣлывались короткими отвѣтами и отбили охоту спрашивать. Гораздо дольше осаждали Мельницкую. Она была домашнимъ врачемъ Солнцевыхъ и, слѣдовательно, «могла знать очень многое». У нея даже увеличилась практика, но, увы, одержимыя любопытствомъ не нашли исцѣленія. «Стоитъ, послѣ этого, лечиться у женщины!.. Изо всего она дѣлаетъ тайну»…
Молчаливость Мельницкой интриговала многихъ. Всѣ смутно чуяли, что имъ извѣстно далеко не все, хотя, съ какой-то злостью, увѣряли въ противномъ; всѣ сознавали, что въ «исторіи» есть нѣчто таинственное; но тѣ именно, которыхъ больше всего интересовала эта таинственность, съ ожесточеніемъ кричали, что не случилось ничего особеннаго, что все это только любовь, любовь и alte Geschichte…
Однако смутное предчувствіе таинственнаго не прошло безслѣдно. Только этимъ предчувствіемъ и можно объяснить неожиданный поворотъ общественнаго мнѣнія. Судя по тому, что разсказывали свѣдущіе люди, Иванъ Васильевичъ занималъ въ «исторіи» мѣсто порядочнаго человѣка. Своимъ поведеніемъ, деликатностью, съ какой онъ избѣгалъ говорить объ «этомъ дѣлѣ», онъ расположилъ въ свою пользу большинство. Если объ «отравившейся чудачкѣ» говорили улыбаясь, то улыбка, была неумѣстна, когда произносили имя Ивана Васильевича. Онъ вѣдь игралъ пассивную роль; его пристегнули къ «исторіи» въ качествѣ безъ вины виноватаго. Но вдругъ случилось нѣчто вполнѣ неожиданное. Только-что надъ головой Ивана Васильевича разстилалось ясное небо и свѣтило солнце, вдругъ солнце исчезло, небо покрылось тучами. Никто не зналъ, откуда взялись тучи, но всѣ чувствовали ихъ появленіе. Закипало глухое недовольство; многіе старались подавить его, искусственно взвинчивали чувство симпатіи къ Ивану Васильевичу. Зато у натуръ болѣе экспансивныхъ недовольство переходило въ гнѣвъ, въ злобу, даже въ ненависть. «Чортъ его знаетъ, какія онъ тамъ штуки выкидываетъ въ своемъ Монрепо!»… Вдругъ стали перечислять всѣ недостатки Ивана Васильевича. Вспомнили, что онъ человѣкъ легкомысленный, что на него ни въ чемъ нельзя положиться, что онъ плохой хозяинъ, разорившій свое имѣніе, что онъ лѣнтяй и хвастунъ, что ему грозитъ банкротство, а онъ разъѣзжаетъ четверикомъ, что онъ «сжегъ за собой корабли», поддѣлывается къ «новымъ вѣяніямъ» и надѣется получить казенное мѣсто… Вспомнили также отвѣтъ мѣстнаго богача Ворошилова, къ которому повѣренный Солнцева обращался за займомъ. «Просите, — сказалъ Ворошиловъ, — для кого угодно, для самаго послѣдняго человѣка, — дамъ. А Солнцеву не дамъ»… Теперь этимъ словамъ придавали особое значеніе, — не въ пользу Солнцева, а прежде въ нихъ видѣли «враждебное отношеніе кулака къ образованному человѣку». Не мало толковъ вызвалъ «поступокъ» Мельницкой. Оказалось, что когда, послѣ происшествія, Солнцевы прислали за нею лошадей, — она не поѣхала. Говорили, что потомъ экипажъ Солнцевыхъ не разъ останавливался возлѣ квартиры Мельницкой. Она всегда отсылала его къ другому врачу. Наконецъ, узнали, что Мельницкая категорически отказалась быть врачемъ Солнцевыхъ. Отказомъ Мельницкой пользовались какъ чрезвычайно сильнымъ аргументомъ «противъ» Ивана Васильевича.
Какъ странно звучитъ это «противъ»! Вѣдь никто ни въ чемъ не обвинялъ Солнцева.
Старый, наслѣдственный домъ Солнцева только снаружи сохранилъ еще свой внушительный видъ. Внутри — грязная мерзость запустѣнія. Были двѣ-три порядочныя комнаты, въ которыхъ принимали гостей. На всемъ хозяйствѣ Ивана Васильевича разореніе и упадокъ оставили глубокіе слѣды. Поверхностный, неопытный наблюдатель не замѣчалъ ихъ. Поверхностный наблюдатель довольствовался тѣмъ, что видѣлъ, а видѣлъ онъ казовые концы. Великолѣпный паркъ съ вѣковыми деревьями, съ таинственными аллеями, горками, фантастическими бесѣдками, даже съ «лабиринтомъ», былъ, въ сущности, жалкимъ остаткомъ огромнаго лѣса, проданнаго на-срубъ. Тамъ, гдѣ кончался паркъ, начиналось безконечное пространство, усѣянное голыми пнями. Лѣсковскій прудъ могъ очаровать поэта и художника. Вѣчно «шуршащіе» его камыши, «матовая» поверхность, «мертвенная неподвижность», богатство и разнообразіе флоры: нимфеи, кувшинки, водокрасы — все это такъ красиво… только не для хозяина, для котораго ясно, какъ божій день, что прудъ не чищенъ много лѣтъ, что рыба въ немъ подохла, что поить въ немъ скотъ невозможно… Даже знатоки находили, что лошади, на которыхъ ѣздить Иванъ Васильевичъ, «не безъ крови». Мнѣніе же знатоковъ о полуживыхъ, запаршивѣвшихъ клячахъ, которыя работали «на хуторѣ», къ сожалѣнію, неизвѣстно.
Раиса Николаевна Малиновская пріѣхала въ Лѣски по приглашенію Солнцевыхъ. Она жила въ глухой деревушкѣ у старухи тетки, владѣвшей имѣніемъ въ пятьдесятъ десятинъ. Тетка взяла Раису изъ третьяго класса гимназіи. Дѣвочку, послѣ смерти отца, мелкаго чиновника, уволили за невзносъ платы. Тетка могла бы платить за нее, но не хотѣла. Она, какъ сказали бы теперь, по вопросу о женскомъ образованіи значительно опередила свое время.
Раиса много лѣтъ безвыѣздно прожила въ деревнѣ. Изъ родныхъ у нея былъ еще какой-то дядя, гдѣ-то далеко въ Сибири, отъ котораго долго не получалось никакихъ извѣстій.
Старушка-тетка охотно отпустила Раису къ Солнцевымъ. Она была пріятельницей покойной матери Маріи Гавриловны и не разъ носила на рукахъ будущую госпожу Солнцеву. Выражаясь стариннымъ слогомъ, старушка находила, что Раисѣ необходимо «увидѣть свѣтъ и узнать людей»; кромѣ того, она размышляла про себя, что, живя въ Лѣскахъ, т.-е. почти въ самомъ Новодворянскѣ, «Раинька скорѣе составитъ себѣ партію». Марія Гавриловна, съ своей стороны, особенно настойчиво приглашала Раису. Уѣзжая за границу, она безпокоилась, что не съ кѣмъ оставить дѣтей. Объ этомъ, впрочемъ, она ничего не писала теткѣ. Старушка была «женщина съ предразсудками»…
Въ Лѣскахъ Раису помѣстили въ одной изъ парадныхъ комнатъ — въ кабинетѣ Ивана Васильевича. Ее приняли какъ гостью. По отъѣздѣ Маріи Гавриловны, Раиса, покраснѣвъ до ушей, сказала Солнцеву:
— Пожалуйста, не считайте меня гостьей… Я буду заниматься дѣтьми, хозяйствомъ… я люблю это… Вы не обращайте на меня вниманія.
Иванъ Васильевичъ поблагодарилъ. Онъ былъ искренно благодаренъ, потому что опасался, какъ бы, въ самомъ дѣлѣ, не пришлось развлекать гостью. У него совсѣмъ не было времени для этого; во-первыхъ, начинались хозяйственныя работы; во-вторыхъ, онъ слѣдилъ за литературой и, въ-третьихъ, самъ писалъ большое сочиненіе «о сельско-хозяйственныхъ рабочихъ», на которыхъ, по мнѣнію Ивана Васильевича, «у насъ почему-то совсѣмъ не обращаютъ вниманія». Онъ, впрочемъ, не торопился оканчивать свой трудъ. При «нынѣшнихъ условіяхъ печати», — говаривалъ Иванъ Васильевичъ, — «трудно разсчитывать на его изданіе. Я провожу въ немъ соціалистскія тенденціи».
Раиса начала свою дѣятельность тѣмъ, что освободила кабинетъ Ивана Васильевича и переселилась въ спальню Маріи Гавриловны, гдѣ завела возможный порядокъ.
Простая деревенская дѣвушка, воспитанная теткой, про которую говорили, что она въ своемъ хозяйствѣ первая работница, Раиса не умѣла сидѣть сложа руки. Немудреный, но хлопотливый трудъ хозяйки, заботы о чистотѣ и порядкѣ въ домѣ — были ея привычнымъ дѣломъ, которое вполнѣ удовлетворяло ее. Ея неразвитой умъ, лишенный широкихъ горизонтовъ, подчинился потребностямъ окружающей обстановки. Иванъ Васильевичъ и Марія Гавриловна казались ей людьми необыкновенно умными, стоящими недосягаемо выше ея, слишкомъ образованными для того, чтобы интересоваться такими пустяками, какъ домашнее хозяйство, какъ кухня, какъ уборка въ комнатѣ, какъ даже дѣти. Дѣти находились на попеченіи няньки; — ходили всегда замусленными, въ грязныхъ, оборванныхъ платьицахъ. Раиса и дѣтей, и хозяйство, взяла на свое попеченіе. Работы было по горло. Прислуга, видя въ барышнѣ настоящую хозяйку, относилась къ ней съ уваженіемъ; дѣти полюбили ее. Мальчика шести лѣтъ она учила понемногу читать, дѣвочку трехъ лѣтъ занимала игрушками, куклами. Въ домѣ воцарились тишина и спокойствіе. Прежде дѣти, слонявшіяся безъ присмотра, кричали съ ранняго утра до поздняго вечера. Иванъ Васильевичъ вѣчно жаловался, что они мѣшаютъ ему работать. Теперь онъ почти забылъ, что у него есть дѣти.
Въ одинъ изъ праздничныхъ дней, въ концѣ апрѣля, въ Лѣски пріѣхали гости: учитель гимназіи съ женой, судебный слѣдователь съ катарромъ желудка и врачъ Мельницкая. Дѣти выбѣжали на крылечко. Мельницкая вошла въ гостиную, ведя изъ за руки. Гостей. встрѣтилъ Иванъ Васильевичъ. Раиса была въ кухнѣ.
— Иванъ Васильевичъ, — сказала, смѣясь, Мельницкая: — да это не ваши дѣти!
— А что? — спросилъ хозяинъ, не понимая, въ чемъ дѣло.
— Какъ что? — Господа, посмотрите: какая прелесть!
Она взяла на руки дѣвочку и показала ее всѣмъ. Всѣ восхищались ребенкомъ, цѣловали его, спрашивали: «какъ тебя зовутъ?» Малютка, шепелявя, отвѣчала: «Евгенія Ивановна Солнцева». Этому ее научила Раиса. Всѣ смѣялись и заставляли ребенка повторять одно и то же. Иванъ Васильевичъ впервые увидѣлъ, что у него такая хорошенькая дѣвочка, которая уже умѣетъ говорить. «Хорошій я отецъ!» — подумалъ онъ мимоходомъ. Дѣвочка перешла на руки къ женѣ учителя. Мельницкая ушла съ мальчикомъ въ дѣтскую. Онъ успѣлъ похвастать, что умѣетъ читать, и желалъ показать свое искусство. Мельницкая, свой человѣкъ въ домѣ, была поражена происшедшей вездѣ перемѣной. Проходя не-парадныя комнаты, она останавливалась невольно въ каждой изъ нихъ: оборванные обои подклеены; на потолкѣ и въ углахъ нѣтъ паутиновыхъ гнѣздъ; разбитая мебель починена и стоитъ въ извѣстномъ порядкѣ; на окна повѣшены чистыя занавѣски.
— Чудеса! — воскликнула Мельницкая и, оставивъ мальчика, вернулась въ гостиную.
Она чувствовала потребность подѣлиться впечатлѣніемъ. Взявъ за руку Ивана Васильевича, она повела его чрезъ всѣ комнаты.
— Поздравляю, поздравляю! Наконецъ-то вы сдѣлались порядочнымъ человѣкомъ. Непремѣнно напишу Маріи Гавриловнѣ.
Иванъ Васильевичъ самъ съ любопытствомъ осматривалъ свои комнаты. При яркомъ свѣтѣ весенняго солнца, необычная чистота и порядокъ выдѣлялись особенно рельефно. Солнцевъ сказалъ, кто все это сдѣлалъ.
— Гдѣ же она, волшебница, добрая фея? Ведите меня къ ней.
Онъ отвѣчалъ, — что неловко оставлять гостей: — «Раиса Николаевна сейчасъ придетъ», — и ушелъ въ гостиную. Мельницкая, въ сопровожденіи мальчика, пошла отыскивать молодую хозяйку.
Гости пріѣхали на весь день. До завтрака рѣшили гулять въ лѣсу, который начинался сейчасъ за господскимъ дворомъ. Во дворѣ встрѣтились съ Мельницкой и Раисой Николаевной. Онѣ шли рядомъ и оживленно бесѣдовали, какъ старыя знакомыя. Мельницкая отыскала Раису въ кладовой и сразу завладѣла симпатіями молодой дѣвушки. Увидѣвъ гостей, Раиса хотѣла бѣжать. Мельницкая схватила ее за руки и не пустила. Она любовалась наивнымъ испугомъ дѣвушки, смущенной неожиданнымъ появленіемъ постороннихъ людей. Раиса Николаевна безпомощно взглянула на свои открытыя до локтей руки и на весь свой костюмъ. Ей съ трудомъ удалось убрать свѣсившуюся на лицо прядь волосъ. Ея обѣ руки были заняты. Въ одной она держала передникъ съ зерномъ для голубей, въ другой — связку ключей и сито. Мельницкая сжалилась надъ ней и поправила скатанные рукава.
— Какая вы хорошенькая! — успѣла она шепнуть Раисѣ.
Дѣвушка стояла съ опущенными глазами и, бросивъ ключи въ передникъ, а сито на землю, молча, подавала руку представляемымъ ей Иваномъ Васильевичемъ гостямъ. Ея довольно обыкновенное лицо темной блондинки было въ настоящую минуту очень красиво. И вся она была красива. Ея простой нарядъ, ситцевое платье, голубая сорочка, перехваченная въ таліи кумачевымъ пояскомъ, маленькій платочекъ со свободно висящими на груди концами, тяжелая коса съ вплетенными въ нее голубыми ленточками, здоровая свѣжесть кожи, яркій румянецъ, моментально вспыхнувшій на лицѣ — все это составляло рѣзкій контрастъ съ маленькой, худощавой, сухой фигуркой, желтоватымъ лицомъ и коротко-остриженными волосами Мельницкой.
Иванъ Васильевичъ остановилъ на Раисѣ пристальный взглядъ. Онъ смотрѣлъ такъ, какъ будто увидѣлъ ее въ первый разъ. Раиса, послѣ церемоніи знакомства, убѣжала въ кухню; Мельницкая присоединилась къ компаніи. «Докторша» была въ хорошемъ расположеніи духа.
— Будь я на вашемъ мѣстѣ, господа, — говорила она: — я, какъ сказочный Иванъ-царевичъ, зашла бы въ тридесятое царство, черезъ лѣса дремучіе и рѣку огненную, лишь бы добыть вотъ этакую царь-дѣвицу. Ну, вы — обратилась она къ Солнцеву — хоть Иванъ, да не царевичъ… Пишите женѣ телеграмму: «Сиди, матушка, тамъ… у меня здѣсь красна-дѣвица»… Только куда ужъ вамъ!.. Ваша пѣсенка спѣта. На васъ дѣвица-то не посмотритъ…
Она махнула рукой и повернулась къ слѣдователю.
— Хотите попытать счастья? Золотая хозяйка!.. Возьмите меня свахой…
Мельницкая долго еще расхваливала Раису и посмѣивалась надъ кавалерами.
Хотя Мельницкая говорила шутя, тѣмъ не менѣе, Иванъ Васильевичъ былъ нѣсколько уязвленъ.
«Не посмотритъ»… — размышлялъ онъ, въ то время, какъ госта восхищались природой: — «странно!.. Почему не посмотритъ?» Еслибы онъ хотѣлъ увлечь дѣвушку, ему бы это ничего не стоило… Она относится къ нему почти съ благоговѣніемъ. Онъ до сихъ поръ не замѣчалъ ея, не обращалъ на нее вниманія. Она очень мила, въ самомъ дѣлѣ… Какая чудная коса!.. А глаза? Какіе, однако, у нея глаза? Онъ еще не видѣлъ глазъ… Кажется, синіе, а можетъ быть, сѣрые или даже черные…
Онъ рѣшилъ непремѣнно посмотрѣть во время обѣда, какіе у нея глаза.
Гости уѣхали передъ заходомъ солнца. Иванъ Васильевичъ не забылъ о глазахъ. За обѣдомъ онъ обратился въ Малиновской съ какимъ-то вопросомъ. Она прямо взглянула на него. Онъ увидѣлъ прекрасные, большіе, темносиніе глаза.
Вечеромъ Иванъ Васильевичъ, по обыкновенію, засѣлъ въ кабинетъ. Онъ изучалъ литературу предмета, которому намѣревался посвятить свой трудъ. На письменномъ столѣ лежала брошюра въ 72 страницы, подъ заглавіемъ: «Настоятельная необходимость разрѣшенія рабочаго вопроса». Иванъ Васильевичъ остановился на VI-ой страницѣ предисловія. Прочитанныя пять страницъ были испещрены вопросительными и восклицательными знаками, а также слѣдами неудачныхъ попытокъ нарисовать какую-то женскую головку. Рядомъ съ брошюрой о рабочемъ вопросѣ, лежали романъ Зола, книжка толстаго журнала и нѣсколько нумеровъ газеты съ каррикатурами. Иванъ Васильевичъ сидѣлъ, наклонившись надъ VI-ой страницей предисловія. Онъ опять вспомнилъ слова Мельницкой: «не посмотритъ»… И опять спросилъ: «почему не посмотритъ?»… Машинально пробѣжавъ до конца VI-ю страницу, онъ не поставилъ ни одного вопросительнаго знака. VI-я страница оканчивалась на полусловѣ, но Иванъ Васильевичъ не читалъ дальше. Онъ положилъ карандашъ на брошюру и вышелъ изъ кабинета въ гостиную. Ему хотѣлось еще сегодня увидѣть Раису. Стоя въ гостиной, онъ услышалъ голосъ Раисы; она была въ дѣтской и убаюкивала маленькую Женю. Иванъ Васильевичъ прошелъ нѣсколько комнатъ и остановился возлѣ двери въ дѣтскую. Оттуда доносилось тихое пѣніе. Раиса пѣла колыбельную пѣсню, которую обыкновенно поютъ всѣ няньки:
Приди, котикъ, ночевать,
Приди Женичку качать;
Я за то тебѣ, коту,
За работу заплачу…
«Этотъ безсмысленный наборъ словъ», которымъ «отуманиваютъ нѣжный умъ ребенка», привелъ бы Ивана Васильевича въ ярость, во всякое другое время. Но сегодня онъ не обратилъ вниманія на слова. Онъ слушалъ пѣніе. Ему нравился голосъ, звучавшій «такъ трогательно, такъ нѣжно»…
Иванъ Васильевичъ хотѣлъ войти въ спальню. Вѣдь онъ имѣетъ право войти поцѣловать своего ребенка… Онъ такъ рѣдко вспоминалъ объ этомъ своемъ правѣ, что и сегодня не рѣшился воспользоваться имъ. А Раиса пѣла дальше:
Дамъ кусочекъ пирога
И кувшинчикъ молока…
«Добрая, славная дѣвушка!» — думалъ Солнцевъ, возвращаясь въ кабинетъ.
Съ тѣхъ поръ какъ уѣхала жена, онъ спалъ въ кабинетѣ. Каждый вечеръ ему тамъ устроивали постель. На откинутомъ одѣялѣ лежало чистое бѣлье. «Это она заботится»… Иванъ Васильевичъ взялъ въ руки малороссійскую сорочку и поднесъ ее къ самому носу. Ему показалось, что она пахнетъ фіалками. Онъ бросилъ сорочку, почувствовавъ запахъ мыла. Фіалки стояли на столѣ, въ красивомъ стаканчикѣ. Онъ не замѣтилъ ихъ раньше, а теперь догадался: «это она принесла». Иванъ Васильевичъ долго нюхалъ букетъ. Потомъ увидѣлъ на лампѣ абажуръ изъ тонкой зеленой бумаги: — «это она сдѣлала»… Онъ сталъ осматривать всю комнату, сталъ искать слѣдовъ присутствія Раисы. Книги на этажеркѣ сложены въ полномъ порядкѣ; бронзовая статуэтка Діаны, не чищенная со дня выхода изъ магазина, блеститъ какъ новая; на окнахъ стоятъ горшки съ цвѣтами… Раньше ихъ никогда не было. Все это «она принесла», «она сдѣлала»… Странно, что онъ ничего не замѣчалъ. Впрочемъ онъ не замѣчалъ и ее самое… Теперь вдругъ все заговорило о ней. Онъ вспомнилъ тысячу мелочей, на которыя раньше не обращалъ вниманія. Всѣ онѣ свидѣтельствовали о дѣятельности Раисы. Иванъ Васильевичъ почувствовалъ себя виноватымъ. Вѣдь Раиса ѣхала сюда не для этого… Она оставила деревенскую глушь, чтобы познакомиться съ людьми, съ городской жизнью, увидѣть что-нибудь новое, услышать живое слово… Что же оказалось? На нее взвалили все хозяйство! Она находится здѣсь въ худшемъ положеніи, чѣмъ у тетки… Цѣлый день за работой и съ дѣтьми. У нея нѣтъ времени читать, заниматься самообразованіемъ… Онъ никогда не видѣлъ ея за книгой… Ходить на кухню, кормить куръ, бесѣдовать съ ключницей… Это ужасно! Необходимо освободить ее отъ этихъ мелкихъ, безсмысленныхъ, отупляющихъ занятій… Необходимо дать ей книгъ, возить ее въ городъ, знакомить съ людьми… Необходимо…
Иванъ Васильевичъ легъ спать, преисполненный благихъ намѣреній относительно Раисы.
Утромъ онъ забылъ о нихъ, но за обѣдомъ вспомнилъ, и потому часто и пристально посматривалъ на Раису. Не привыкшая къ этимъ взглядамъ, дѣвушка конфузилась и краснѣла. Вспыхнувшее румянцемъ лицо и длинныя рѣсницы опущенныхъ глазъ дѣлали ее красивой. Иванъ Васильевичъ невольно любовался ею.
Онъ продолжалъ размышлять на вчерашнюю тэму. Не можетъ быть пріятно возиться цѣлый день съ кухаркой, съ дѣтьми, съ прачками, съ ключницей… Маруся (Марія Гавриловна) всегда говорила, что ей ненавистны эти скучныя мелочи… Она же (Раиса) всегда такая веселая… Можно подумать, что все это, въ самомъ дѣлѣ, доставляетъ ей большое удовольствіе… Она такъ деликатна… Ни малѣйшаго намека на то, что все это противно и скучно…
Если Ивану Васильевичу что-нибудь не удавалось, онъ былъ мраченъ, раздражителенъ, неразговорчивъ, даже терялъ аппетитъ. Имъ овладѣвало то нетерпѣливое недовольство, которымъ отличаются ипохондрики. Кромѣ нѣкоторыхъ другихъ обстоятельствъ, вредно вліявшихъ на настроеніе Солнцева, его очень раздражало неумѣнье устроить перемѣну въ образѣ жизни Раисы. Малиновская была бы очень удивлена, еслибы узнала, что Иванъ Васильевичъ занятъ ея особой. Она замѣтила, что Солнцеву «что-то не по себѣ», но объяснила это очень просто: онъ скучаетъ по Маріи Гавриловнѣ. Разлука двухъ любящихъ людей казалась ей самымъ ужаснымъ горемъ. Она даже удивлялась «силѣ характера» Ивана Васильевича, который такъ долго умѣлъ владѣть собой. Она отъ всего сердца жалѣла его и горячо желала бы сдѣлать отсутствіе Маріи Гавриловны какъ можно менѣе чувствительнымъ для него. Въ обстановкѣ, во внѣшнихъ условіяхъ жизни, было предусмотрѣно все, до мельчайшихъ подробностей. Но вѣдь этого далеко не достаточно. Онъ человѣкъ умный, ученый; ему не съ кѣмъ поговорить, подѣлиться мыслями. Марія Гавриловна разсказывала, какъ они читали книги вмѣстѣ съ мужемъ… Впервые Раиса пожалѣла, что она «такая глупая», «такая необразованная». Она ничего не читала и ничего не знаетъ. Пользуясь иногда отсутствіемъ Ивана Васильевича, Раиса брала книги изъ его кабинета. Прочла «Донъ-Кихота», смѣялась въ нѣкоторыхъ мѣстахъ книги, но рѣшила, что она написана для дѣтей. Потомъ взяла «Идіотъ» Достоевскаго. Могла прочесть только нѣсколько страницъ — показалось непонятно. Зато одинъ изъ новѣйшихъ французскихъ романовъ она проглотила съ какой-то лихорадочной поспѣшностью. Во время чтенія она горѣла отъ стыда, дрожала отъ страха, чтобы ея не застали на мѣстѣ преступленія. Она такъ и смотрѣла на свой поступокъ, какъ на преступленіе. Книга, однако, не имѣла на нее вреднаго вліянія. Яркія картины разврата приводили ее въ недоумѣніе. Ее смущали вопросы: какъ можно писать объ этомъ? зачѣмъ писать? Особенно удивляли ее легкія отношенія между мужчинами и женщинами. Ее поражала ихъ наглая простота и полное отсутствіе идеальной любви, или любовнаго идеала, о которомъ она мечтала не разъ въ своемъ деревенскомъ уединеніи. Разсказъ о томъ, что дѣвушка, брошенная любовникомъ, отравилась, произвелъ на Раису сильное впечатлѣніе. Она горько плакала и ненавидѣла любовника. Потомъ, когда она узнала, что любовникъ, мучимый раскаяніемъ, пустилъ себѣ пулю въ лобъ, она плакала и о немъ. О Франціи у Раисы составилось убѣжденіе, что въ этой странѣ мужчины и женщины живутъ вмѣстѣ «безъ вѣнца». Женщины часто мѣняютъ мужей, мужчины имѣютъ по нѣскольку женъ. Считая это обычаемъ, принятымъ всѣми, она радовалась, что «у насъ не такъ». Она не простила бы своему мужу сожительства съ другой женщиной. При одной мысли объ этомъ, все существо ея возмущалось и протестовало.
Раиса часто задумывалась о будущемъ мужѣ; ей шелъ двадцать-второй годъ…
Прочитанный романъ могъ бы служить предметомъ разговора съ Иваномъ Васильевичемъ, но Раиса скорѣе бы согласилась умереть, чѣмъ сознаться, что она прочла эту книгу. Пыталась она читать газеты; въ нихъ ее заинтересовалъ только отдѣлъ «разныхъ разностей». Остальное было непонятно. Съ такой эрудиціей мудрено бесѣдовать о политикѣ.
Иванъ Васильевичъ сидѣлъ въ гостиной, въ большомъ креслѣ, вытянувъ ноги и закрывъ глаза. Это была его любимая поза, когда онъ находился въ пессимистическомъ настроеніи. Онъ только-что получилъ непріятное письмо: ему напоминали о срокахъ векселей…
Дверь балкона, прилегающаго къ гостиной, съ шумомъ отворилась. Въ комнату вбѣжала Раиса; за нею гнался старшій мальчикъ Петя. Она задыхалась отъ шибкаго бѣга и была возбуждена игрой съ дѣтьми.
— Ай, какой вы скучный! — набросилась она на Солнцева. — Развѣ можно быть такимъ!.. Пойдемте къ намъ!..
Она схватила его за рукавъ и тащила къ балкону. Онъ слегка упирался, но шелъ. На балконѣ Раиса оставила его руку и обратилась къ прибѣжавшему Петѣ.
— Петя, бѣжимъ! Папа будетъ насъ ловить. Ловите! — крикнула она Солнцеву и побѣжала впередъ вмѣстѣ съ Петей.
Папа и не думалъ ловить. Онъ улыбнулся и пошелъ за ними лѣнивыми шагами. Раиса перестала бѣгать. Взявъ Петю за руку, не дожидая Солнцева, ни разу не оглянувшись, она направилась къ лѣсу, гдѣ оставила няню съ Женей. Иванъ Васильевичъ сообразилъ, что она обидѣлась. Онъ ускорилъ шаги и догналъ ее возлѣ лѣса. Она шла одна. Петя, замѣтивъ приближающагося отца, вырвался и убѣжалъ.
— Вы разсердились? — спросилъ, наклонясь къ ней, Солнцевъ.
— Нѣтъ… Я на себя разсердилась, что помѣшала вамъ… Вы не хотѣли выходить…
— О, нѣтъ. Я вамъ очень благодаренъ… Здѣсь такъ хорошо… Еслибы не вы, я бы сидѣлъ и кисъ въ комнатѣ… Не сердитесь, что я такъ неповоротливъ… Я не всегда такой… Мнѣ самому это непріятно…
— Зачѣмъ же дѣлать то, что непріятно?
Она перестала сердиться. На нее подѣйствовалъ тонъ его голоса — мягкій, вкрадчивый.
— Само дѣлается… — отвѣтилъ Солнцевъ со вздохомъ.
— Я вамъ завидую — прибавилъ онъ, помолчавъ немного: — вы такъ молоды, такъ энергичны…
— А развѣ вы старикъ?
Она съ удивленіемъ взглянула на него.
— Лѣтами нѣтъ… но жизнью; я въ десять разъ больше вашего прожилъ…
— Развѣ вамъ тяжело жилось?
Онъ улыбнулся. Странный вопросъ!.. Развѣ можно спрашивать его объ этомъ? Она знаетъ только его личную жизнь. Но личная жизнь никогда не удовлетворяла его. Онъ всегда слѣдилъ за общественной жизнью; радовался ея успѣхамъ, страдалъ при неудачахъ… Теперь общественная жизнь свихнулась съ истиннаго пути… Онъ удалился отъ нея, чтобы не идти съ толпой «торжествующихъ»… Но развѣ можетъ онъ съ спокойнымъ сердцемъ взирать на это торжество!.. Личная жизнь?! Личная жизнь — ничто. Онъ доволенъ личной жизнью… Но гибель общественныхъ идеаловъ, но попираніе всего святого…
Вотъ что сказалъ бы Иванъ Васильевичъ, еслибы предъ нимъ стоялъ человѣкъ «болѣе интеллигентный». Но Раиса, «эта простая дѣвушка», не пойметъ… Съ нею нужно говорить иначе.
— Не судите по наружности, — сказалъ Солнцевъ съ нѣкоторой торжественностью. — Можно всю жизнь прожить съ человѣкомъ, и не знать, какой адъ скрывается въ его душѣ.
— Это правда, — отвѣчала со вздохомъ Раиса.
Она тотчасъ же догадалась, что у Ивана Васильевича есть большое горе, которое онъ тщательно скрываетъ отъ людей.
Они вошли въ глубину лѣса и очутились на небольшой лужайкѣ. Тутъ подъ старой, дуплистой липой стояла скамья. Они сѣли на скамью. Дѣти играли съ няней.
Иванъ Васильевичъ продолжалъ говорить. Разъ онъ началъ, ему трудно было остановиться.
— Мудрено угадать, какъ живется человѣку… Нужно заглянуть въ его душу… А туда не всякому позволяется заглядывать… Душа — слишкомъ нѣжный предметъ… Нельзя въ ней копаться грубыми пальцами… Да и зачѣмъ открывать людямъ свою душу?.. Люди злы… Они насмѣются надъ вами, осквернятъ вашу святыню… О, вы не знаете людей! Какъ ни страшно одиночество среди людей… Вы понимаете: иногда съ людьми можно чувствовать себя страшно-одинокимъ… Бываютъ минуты, когда убѣжалъ бы въ пустыню, чтобы не видѣть, не слышать.
Иванъ Васильевичъ говорилъ, не переставая, въ теченіе нѣсколькихъ минутъ. Онъ могъ сыпать такими шаблонными фразами, неловко нацѣпляя одну на другую, въ теченіе нѣсколькихъ часовъ. Онъ забывалъ о томъ, что сказалъ въ началѣ, и не зналъ того, что скажетъ въ концѣ. У Раисы, внимательно слушавшей его, стоялъ въ головѣ какой-то туманъ. Она ничего не поняла; она и не старалась понять. То таинственное горе, которое «носилъ въ душѣ» Иванъ Васильевичъ, объясняло все. Она не понимала смысла словъ, но музыка ихъ произвела на нее сильное впечатлѣніе. Ей стало такъ грустно, такъ горько; ей было такъ жаль Ивана Васильевича, что хотѣлось плакать. Съ нею случилось то же, что бываетъ съ грудными ребятами: когда они услышатъ грустную мелодію, то морщатъ губки и начинаютъ плакать.
Врачъ Мельницкая, которой иногда случалось выслушивать гражданскія рѣчи Солнцева, замѣчала, шутя, что онъ поетъ какъ соловей, не зная самъ, о чемъ. Иванъ Васильевичъ дѣйствительно не зналъ, о чемъ пѣлъ. Онъ видѣлъ, что производить впечатлѣніе — и пѣлъ.
Изъ лѣсу вышли поздно. Няня давно увела дѣтей. Ночь подкралась незамѣтно, какъ-то вдругъ стало совершенно темно. Иванъ Васильевичъ взялъ Раису подъ-руку; въ первый разъ они шли такъ. Шли всю дорогу молча. Онъ не замѣтилъ, какъ сильно разстроены ея нервы; не чувствовалъ, какъ дрожитъ ея рука. Прощаясь, она, въ знакъ сочувствія, крѣпко пожала ему руку. Онъ обратилъ вниманіе на это пожатіе и пристально взглянулъ на нее. Лицо ея было блѣдно, глаза наполнены слезами. Послѣднихъ онъ не замѣтилъ.
Раиса торопливо вбѣжала въ свою комнату. Она спѣшила остаться одна, чтобы дать волю слезамъ. Но теперь, когда никто не мѣшалъ ей, когда она могла плакать, сколько угодно, слезы вдругъ исчезли, глаза высохли. Что случилось? Куда исчезла вдругъ такъ сильно овладѣвшая ею потребность слезъ?.. Раиса легла въ постель, не раздѣваясь, не зажигая лампы. Закрывъ лицо руками, она спрятала его въ подушку. Она хотѣла плакать, и не могла. Она вѣдь шла сюда затѣмъ, чтобъ плакать… Внезапно, какъ только она перешагнула порогъ своей комнаты, всѣмъ существомъ ея овладѣла мысль, которая своимъ неожиданнымъ появленіемъ испугала ее еще въ лѣсу. Но тогда ее окуталъ туманъ, поднявшійся въ головѣ отъ рѣчей Ивана Васильевича. Теперь, когда Раиса осталась одна, когда туманъ разсѣялся, мысль эта — опредѣленная, ясная, простая — все подчинила себѣ. Это она высушила слезы; это она сдавила грудь, потрясла всѣми нервами. Напрасно дѣвушка старалась освободиться отъ нея. Мысль впилась въ ея мозгъ и жгла его съ неумолимой жестокостью. Раиса крѣпко сдавила голову руками. Потомъ руки безсильно упали. Она стала, дрожать какъ въ лихорадкѣ. Возбужденіе нервовъ достигло высшей степени. Она начала галлюцинировать. Ей слышались голоса, повторяющіе все ту же страшную мысль: «Онъ не любитъ жены»… «Онъ не любитъ жены».
— Онъ не любитъ жены, — невольно шептали ея губы.
Она заснула передъ разсвѣтомъ. Способность плакать возвратилась во снѣ; во снѣ Раиса наплакалась вволю.
Иванъ Васильевичъ спалъ спокойно эту ночь. Онъ не предполагалъ, чтобы чувства его къ Маріи Гавриловнѣ сколько-нибудь измѣнились. Вечерней прогулкой въ лѣсу онъ былъ доволенъ. Онъ нашелъ внимательнаго, сочувствующаго слушателя, у котораго притомъ были прекрасные глаза и великолѣпные волосы. Иванъ Васильевичъ очень любилъ красивые женскіе волосы.
Марія Гавриловна писала изъ-за границы, что «воды и купанья дѣлаютъ чудеса», но что «за нихъ нужно платить»; Ворошиловъ прислалъ напомнить, что приближается срокъ протеста; крестьяне, купившіе у Солнцева землю, прислали ходатаевъ съ просьбой объ отсрочкѣ платежа до августа. Всѣ эти обстоятельства нагнали, на Ивана Васильевича такую меланхолію, что Раиса въ теченіе нѣсколькихъ дней не видѣла его улыбающимся. Онъ каждый день ѣздилъ въ городъ, поздно возвращаясь домой. Онъ не говорилъ съ Раисой о своихъ денежныхъ затрудненіяхъ. Сама она не могла догадаться, въ чемъ дѣло. Она не могла представить себѣ, чтобы могъ нуждаться человѣкъ, у котораго есть земля, домъ, лошади, стада домашняго скота. Его мрачное настроеніе она объясняла по-своему.
Вечерами, отправляясь въ лѣсъ, — прогулки въ лѣсу сдѣлались довольно часты, — Раиса все ждала, что Иванъ Васильевичъ выскажется, что онъ откроетъ ей свою душу. Иванъ Васильевичъ, по обыкновенію, говорилъ много, все въ томъ же отчаянно-пессимистическомъ родѣ, но продолжалъ оставаться таинственнымъ. Слушая его, Раиса все болѣе и болѣе утверждалась въ той мысли, которая такъ испугала ее послѣ первой прогулки въ лѣсу.
Наступили первые дни іюня, прекрасные, свѣтлые, теплые дни. Въ природѣ все уже жило полной жизнью. Въ шумящемъ окрыленными вѣтвями лѣсу, въ маленькой придорожной травкѣ, въ живомъ коврѣ, застилающемъ поля, въ хлопотливо суетящейся птичкѣ, въ неутомимой пчелѣ, словомъ — во всемъ, что способно расти, двигаться, развиваться, проснулась могучая сила жизни. Она рвется впередъ, не зная устали, крѣпчая въ борьбѣ и отвоевывая то, что принадлежитъ ей по законамъ природы. Изо всего живого одинъ человѣкъ не хочетъ знать этихъ законовъ; одинъ онъ ведетъ съ ними упорную борьбу; одинъ онъ сочиняетъ свои законы, то возвышающіе его до Бога, то превращающіе его въ презрѣннѣйшую тварь; одинъ онъ, не довольствуясь проявленіями силъ природы, стремится постигнуть ихъ сущность; одинъ онъ нарушаетъ гармонію физической жизни, попираетъ ея законы и, увѣровавъ въ божественное происхожденіе свое, снизываетъ подвиги самоотверженія или совершаетъ неслыханныя злодѣйства…
Иванъ Васильевичъ съ ранняго утра впалъ въ сугубо-мрачное настроеніе. За чаемъ онъ не проронилъ ни слова. Напрасно Раиса смотрѣла на него добрыми глазами, стараясь показать, что она вполнѣ ему сочувствуетъ. Онъ не замѣчалъ ея взглядовъ. Послѣ чая онъ уѣхалъ въ городъ, ничего не сказавъ Раисѣ. Ее безпокоило его странное поведеніе. Въ послѣднее время, благодаря лѣснымъ прогулкамъ и разговорамъ, они такъ сблизились, что перестали быть чужими; ихъ отношенія сдѣлались проще, смѣлѣе, даже искреннѣе. Иванъ Васильевичъ, какъ прежде не замѣчалъ Раисы, такъ теперь искалъ случая быть вмѣстѣ съ нею. Онъ раздражался, если ея не было въ комнатѣ въ то время, когда ему хотѣлось ее видѣть. Онъ проводилъ у окна цѣлые часы, ожидая появленія Раисы; нетерпѣливо слѣдилъ за ея переходами отъ кухни къ кладовой, отъ кладовой къ леднику, отъ ледника опять къ кухнѣ.
Еслибы кто спросилъ, зачѣмъ онъ ждетъ Раису, что ему она, не имѣетъ ли онъ что-нибудь сказать ей? — «Откуда вы взяли? — отвѣтилъ бы онъ: — Ничего подобнаго»…
И передъ Раисой онъ скрывалъ, что интересуется ею. Уходилъ въ свой кабинетъ, а потомъ появлялся и нагло лгалъ.
— А я думалъ, вы все еще съ цыплятами да гусятами возитесь.
Онъ часто подтрунивалъ надъ ея увлеченіемъ хозяйствомъ. Съ виду это подтруниванье походило на добродушную шутку; но, кромѣ шутки, въ немъ было еще что-то мелко-злобное, завистливое. Иванъ Васильевичъ, въ самомъ дѣлѣ, завидовалъ Раисѣ. Завидовалъ, быть можетъ безсознательно, ея душевному покою, простотѣ и искренности ея натуры.
Иванъ Васильевичъ вернулся домой поздно. Раиса была въ лѣсу. Дѣти съ няней только-что ушли; она осталась, чтобы окончить цвѣтокъ узора. Солнце уже зашло, когда она вышла изъ лѣсу, и въ двадцати шагахъ отъ лѣсной калитки встрѣтила Солнцева. Онъ только-что пріѣхалъ.
— Идемте назадъ: въ комнатахъ душно… — сказалъ онъ.
Онъ говорилъ сухимъ, жесткимъ голосомъ, точно приказывалъ. Она замѣтила, что онъ сильно озабоченъ, разстроенъ. Она послушно вернулась; они шли рядомъ.
— Вы, вѣроятно, получили какое-нибудь письмо? — заботливо спросила она.
— Письмо?.. Нѣтъ… Такъ скверно… Не знаю… Со мной часто бываетъ…
Дальше шли молча.
— Пойдемъ на наше мѣсто, — сказалъ онъ.
«Нашимъ мѣстомъ» называлась скамейка на лужайкѣ, подъ липой. Сѣли на скамейку. Черезъ нѣсколько секундъ, Раиса спросила:
— Скажите, что съ вами?
Она точно боялась коснуться больного мѣста: произнесла эти слова тихо, почти шопотомъ; въ нихъ слышалась боязливая ласка и горячее участіе. Иванъ Васильевичъ былъ тронутъ. Онъ чувствовалъ потребность высказаться. Но отвѣтить на вопросъ Раисы было не легко. Что отвѣтить? — что ему не дали денегъ тамъ, гдѣ онъ разсчитывалъ получить навѣрняка? что завтра — срокъ векселямъ? что получена телеграмма отъ жены также съ требованіемъ денегъ? что, наконецъ, завтра придутъ крестьяне за окончательнымъ отвѣтомъ на просьбу объ отсрочкѣ? Но какое дѣло Раисѣ до всего этого? Простой, реальный отвѣтъ не соотвѣтствовалъ бы торжественности вопроса: «Что съ вами?..» Вся жизнь его изуродована — вотъ что! Какъ будто суть заключается въ нѣсколькихъ жалкихъ тысячахъ рублей! Смѣшно… Смѣшно говорить о какихъ-то рубляхъ, срокахъ, отсрочкахъ… Развѣ въ деньгахъ счастье? На свѣтѣ нѣтъ ничего ничтожнѣе денегъ. Крошечная травка полезнѣе груды золота… Эта добрая дѣвушка слишкомъ чиста для того, чтобы посвящать ее въ мелочныя тайны житейской прозы… Она спрашиваетъ съ такимъ участіемъ… Ея голосъ трогаетъ слишкомъ нѣжныя струны… Звукъ ихъ заглушаетъ нестройные аккорды жалкой дѣйствительности…
— Не-хо-ро-шо… — произнесъ, наконецъ, Иванъ Васильевичъ, впадая въ тонъ Раисы. Онъ откинулся на спинку скамьи и закрылъ глаза. Нѣсколько мгновеній длилось молчаніе. Раиса ждала съ возбужденнымъ вниманіемъ.
— Знаете ли, — тихо и медленно продолжалъ онъ: — часто приходится переживать ужасно тяжелое состояніе… Оно овладѣваетъ вами всецѣло… Трудно опредѣлить, что это такое… Вдругъ чувствуешь, что теряешь смыслъ существованія… теряешь почву… Представьте себѣ, что земля, о которую вы опираетесь ногами, вдругъ исчезла, и вы летите въ пропасть…
Раиса вздрогнула: это дѣйствительно было страшно.
— Это ужасно!.. То же испытываешь, когда потерянъ смыслъ существованія… Зачѣмъ живешь? Кому нуженъ? Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, подумайте: сегодня я живу, завтра умеръ, — измѣнится ли отъ этого что-нибудь хоть на йоту? Нисколько. По прежнему взойдетъ солнце, по прежнему люди будутъ ненавидѣть другъ друга… Проповѣдь любви!.. Сколько вѣковъ, какъ явилась эта проповѣдь… Кто же слушаетъ ее? Я самъ когда-то вѣрилъ въ проповѣдь любви… Я былъ также и соціалистомъ… Положимъ, я убѣжденъ, что будущее устроится на соціальныхъ началахъ. Но когда наступитъ это будущее — вотъ вопросъ. Было время, я бодро и весело смотрѣлъ на жизнь… Я строилъ планы широкой дѣятельности… Увы, тамъ, гдѣ каждый урядникъ имѣетъ право взять тебя за шиворотъ, никакая дѣятельность немыслима…
Тутъ Иванъ Васильевичъ вспомнилъ и то, что, «при другихъ условіяхъ», онъ давно бы окончилъ и издалъ свой трудъ о рабочемъ вопросѣ.
— Отсутствіе простора для дѣятельности убиваетъ энергію… Захочется ли вамъ гулять, если васъ посадятъ въ клѣтку?..
Иванъ Васильевичъ очень любилъ сравненія.
— Разумѣется, еслибы люди были солидарны, имъ бы ничего не стоило разрушить стѣны, вырваться на волю… Одинокій человѣкъ безсиленъ, окруженъ врагами. Попробуйте выйти изъ общепризнанныхъ рамокъ… попробуйте протестовать… На васъ набросятся, и если не задавятъ, то сдѣлаютъ сумасшедшимъ…
Раиса ничего не понимала. Голова ея горѣла; руки были холодны, какъ ледъ. Она напрягала все свое вниманіе; ей хотѣлось уловить хотя основную мысль, а главное, хотѣлось найти подтвержденіе своей мысли. Одно для нея было ясно, — это то, что человѣкъ, котораго она слушаетъ, «очень страдаетъ». Увы, ей извѣстна причина его страданія…
Ивану Васильевичу стало, наконецъ, неловко сидѣть съ откинутой головой. У него заболѣла шея. Онъ выпрямился, положилъ руки на колѣни и, заглядывая въ лицо Раисы, сказалъ:
— Счастливица!.. Я вамъ завидую… Вы живете просто, не мудрствуя лукаво… Вы понимаете вещи такъ, какъ онѣ есть… Когда вамъ весело, вы смѣетесь; когда грустно — плачете… Я не могу такъ… не умѣю. О, это большое несчастье… И знаете: меня никто не понимаетъ…
«Я понимаю», — самоувѣренно подумала Раиса.
— Вотъ въ чемъ весь трагизмъ!
Иванъ Васильевичъ произнесъ эти слова съ полной безнадежностью. Въ эту минуту онъ искренно вѣрилъ, что въ мірѣ нѣтъ человѣка, который можетъ его понять. Иванъ Васильевичъ оперся локтями въ колѣни и опустилъ голову на руки. Весьма удобная поза для человѣка въ его положеніи: онъ не зналъ, что дальше говорить, но не могъ и просто молчать. Онъ молчалъ загадочно. Для загадочнаго молчанія слѣдуетъ сидѣть именно такъ, какъ сидѣлъ Иванъ Васильевичъ.
Молчаніе длилось довольно долго. Раиса смотрѣла на Солнцева, ожидая, что онъ откроетъ лицо. Онъ сидѣлъ какъ истуканъ. Она осторожно подвинулась къ нему и слегка прикоснулась къ его рукѣ.
— Вы не любите жены? Правда, да? — съ странной настойчивостью спросила она вдругъ.
Онъ не измѣнилъ позы, даже не пошевелился. Ея вопросъ ошеломилъ его. Ему въ голову не приходило ничего подобнаго. Онъ не ожидалъ этого вопроса; никогда не думалъ о немъ. Любить ли онъ жену? Почёмъ онъ знаетъ. Онъ относится къ женѣ индифферентно, почти не замѣчаетъ ея отсутствія. Ему было бы нетрудно забыть о ней, еслибы она не напоминала о себѣ непріятными телеграммами. Странный вопросъ о любви!.. У него нѣтъ достаточныхъ основаній любить ее; она связала ему руки, подрѣзала крылья. Изъ-за нея, изъ-за ея дѣтей, онъ долженъ сидѣть въ этомъ медвѣжьемъ углу… Еслибы не она, развѣ бы онъ жилъ въ Новодворянскѣ? Петербургъ, Европа… Тамъ умѣютъ цѣнить даровитыхъ людей… Похоронить себя здѣсь навсегда! Это еще усиливаетъ трагизмъ положенія… Ясно: онъ не можетъ любить ее, онъ не любить… Онъ давно чувствовалъ это, но боялся сознаться даже самому себѣ… Раиса своей чуткой душой угадала… Пусть же она услышитъ отъ него это тяжелое признаніе, эту печальную тайну.
Онъ сказалъ только одно слово: — «Да!..» Но какъ оно было произнесено! Оно какъ будто вырвалось послѣ продолжительной борьбы. Въ немъ было все — и изнеможеніе въ борьбѣ, и отчаяніе, и затаенное страданіе, и смиренная покорность судьбѣ… Казалось, его произнесъ какой-то внутренній голосъ, одержавшій побѣду надъ волей Ивана Васильевича.
Раиса затрепетала отъ этого отвѣта. Она протянула руку угнетенному, подавленному Ивану Васильевичу и сказала чуть слышно:
— Бѣдный… мнѣ жаль васъ…
Онъ былъ растроганъ вторично. Онъ нѣжно взялъ протянутую руку и долго держалъ ее въ своей рукѣ. Ему хотѣлось поцѣловать эту маленькую, хорошенькую ручку съ блѣдными пальчиками. Торжественность минуты не позволяла. Получивъ неожиданно новую тэму, Иванъ Васильевичъ опять заговорилъ.
— Благодарю васъ… Вы правы: обо мнѣ, о моей загубленной жизни, можно пожалѣть. Семь лѣтъ ношу я эту тяжесть… Семь лѣтъ притворства, лжи — это ужасно. Это изуродовало, изломало меня… Не дай Богъ вамъ испытать то, что я испытываю!.. Не дай Богъ, чтобы въ ваше существованіе вколотили такой клинъ, какъ въ мое! О, какъ трудно жить съ этимъ клиномъ!.. Представьте себѣ, что въ этотъ пень (Иванъ Васильевичъ указалъ на пень, торчавшій возлѣ скамейки) вколоченъ большой клинъ, а пень… представьте себѣ, что пень имѣетъ нервы, кровь, сердце, что онъ живой, можетъ чувствовать, мыслить, понимать… Вдругъ является человѣкъ съ желѣзнымъ молотомъ и бьетъ по клину… Бьетъ безжалостно, съ холодной жестокостью; клинъ впивается все глубже, кровь брызжетъ вокругъ…
Сердце Раисы болѣзненно сжалось. Она живо представила себѣ пень съ кровью и нервами. Страданія этого пня (а слѣдовательно и Ивана Васильевича) казались ей такъ страшно мучительными, что она была готова на самопожертвованіе, лишь бы облегчить ихъ хоть немного. А Иванъ Васильевичъ продолжалъ:
— ..И нѣтъ доброй, ласковой руки, которая хотя бы на мигъ остановила удары молота…
И много еще говорилъ Иванъ Васильевичъ. Когда, наконецъ, далеко послѣ полуночи, они собрались идти въ комнаты, Раиса еще разъ пожала руку Солнцеву. Она сказала: «Я буду вашимъ другомъ». Послѣднему слову она придавала высоко-идеальное значеніе и произнесла его не безъ торжественности. Она думала, что выразила имъ слишкомъ много. Иванъ Васильевичъ поблагодарилъ, но былъ недоволенъ. Лѣтняя лунная ночь, ароматный воздухъ лѣса, тихій шопотъ листьевъ и настойчивое пѣніе соловья, а главное, близость красивой дѣвушки и эта маленькая ручка, лежащая въ его рукѣ, — располагали болѣе къ поцѣлую, чѣмъ къ дружбѣ.
Иванъ Васильевичъ не подозрѣвалъ, что, открывъ свою «тайну» Раисѣ, онъ этимъ пріобрѣлъ надъ ней такую власть, какой никогда человѣкъ не долженъ имѣть надъ человѣкомъ.
На другой день Иванъ Васильевичъ вернулся изъ города въ цвѣтущемъ настроеніи. Все удалось ему, все наладилось. За обѣдомъ онъ разсказалъ Раисѣ, что ѣздилъ въ городъ «по крестьянскому дѣлу». Крестьяне просили отсрочить платежъ; онъ такъ радъ, что могъ исполнить ихъ просьбу… Его повѣренный заключилъ съ ними какой-то ужасный договоръ… Въ случаѣ неисполненія одного параграфа, крестьяне лишаются земли и платятъ неустойку. Конечно, онъ никогда не позволитъ себѣ злоупотребить…
— Вы знаете, вѣдь для крестьянъ земля — это царствіе небесное. Возмутительно, что въ странѣ съ необъятнымъ пространствомъ свободныхъ земель могутъ быть безземельные крестьяне…
Иванъ Васильевичъ разсказалъ, какъ негодовали противъ него сосѣди-помѣщики за то, что онъ продалъ землю крестьянамъ.
— Генералъ Строковъ предлагалъ мнѣ болѣе выгодныя условія… Я не согласился. Я считалъ себя не въ правѣ отказать крестьянамъ; они очень нуждались въ землѣ…
Раиса взглянула на него благодарными глазами; она всегда сочувствовала крестьянской нуждѣ и вполнѣ оцѣнила доброту сердца Ивана Васильевича.
— Собственно говоря, — продолжалъ Солнцевъ, вспомнившій вдругъ, что онъ «соціалистъ»: — они-то и есть настоящіе хозяева земли. Землей долженъ владѣть тотъ, кто ее обработываетъ своими руками…
Иванъ Васильевичъ говорилъ и говорилъ. Раиса слушала съ большимъ вниманіемъ. Къ сожалѣнію, слова: «экспропріація», «націонализація», окончательно сбили ее съ толку. Она могла только уличать себя въ невѣжествѣ и преклоняться предъ ученостью Ивана Васильевича.
Послѣ обѣда всѣ отправились на лугъ. Тамъ только-что скосили сѣно. Радужное настроеніе не покидало Ивана Васильевича. Его веселость, достигшая размѣровъ телячьяго восторга, даже нѣсколько смутила Раису. Онъ бѣгалъ съ дѣтьми, кувыркался на сѣнѣ, прыгалъ черезъ копны, заигрывалъ со старухой-няней, обѣщая найти ей жениха, предлагая бѣгать въ перегонку. Старуха, улыбаясь, покачивала головой.
— Видно, письмо получилъ… Пріѣдетъ скоро… барыня… — сказала она, лукаво подмигнувъ Раисѣ.
«Старая дура», подумалъ Иванъ Васильевичъ. Онъ замѣтилъ, какъ улыбающееся лицо Раисы вдругъ сдѣлалось серьёзнымъ. Онъ подошелъ къ ней и предложилъ спуститься къ пруду. Онъ хотѣлъ объяснить ей причину своей веселости. Какъ только они скрылись отъ взоровъ няньки (дѣтей къ пруду не пускали: тамъ было слишкомъ сыро), Иванъ Васильевичъ остановился.
— Васъ удивляетъ — сказалъ онъ — моя веселость… Меня также удивляетъ. Это вы сдѣлали… Мнѣ никогда не было такъ весело…
Возбужденный бѣготней на лугу, онъ говорилъ отрывистыми фразами и смотрѣлъ на Раису блестящими глазами…
— Вчера я вамъ разсказалъ все… Это облегчило меня… Вы сняли съ моей груди тяжелый камень… Мельницкая назвала васъ волшебницей… это правда. Вы волшебница… вы сдѣлали чудо… двумя словами, пожатіемъ руки… вы преобразили меня… Дайте мнѣ вашу руку… дайте, пожалуйста…
Онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ. Дѣвушка покраснѣла, но не отняла руки. Она слушала, что онъ говорилъ.
— Я буду называть васъ доброй феей… Волшебница и добрая фея… Вы обновили меня… Весь міръ мнѣ кажется добрѣе, лучше… И вотъ это все: небо, трава, цвѣты, вода… Я чувствую такой мощный призывъ къ жизни, что… что готовъ начать жить съизнова… Какъ много значитъ имѣть добраго друга!..
Раиса слушала, улыбаясь, довольная, счастливая.
Всю ночь она провела въ грёзахъ. То были новыя, невѣдомыя грёзы безъ формъ, безъ очертаній. Онѣ возбуждали нервы, вызывали лихорадочную дрожь и невольныя порывистыя движенія. То были сладостныя грёзы пробуждающейся страсти. Раиса не понимала, что съ ней; она отдалась новому чувству безъ колебаній, безъ критики. Оно властно подчинило ее себѣ; оно волновало молодую, горячую кровь…
Кто не знаетъ, что люди заражены предразсудками, что жизнь полна несообразностей? Лучше всѣхъ, конечно, понималъ это Иванъ Васильевичъ въ данную минуту. Онъ только-что выкупался и чувствовалъ «въ здоровомъ тѣлѣ здоровую душу». Въ ожиданіи приглашенія къ вечернему чаю, Иванъ Васильевичъ приводилъ въ порядокъ свой туалетъ послѣ купанья. Онъ напѣвалъ изъ «Риголетто» и размышлялъ о несовершенствѣ человѣческой природы.
"Говорятъ, что жизнь — загадка… Какіе пустяки!.. Это выдумали люди, которые не умѣютъ просто смотрѣть на жизнь…
Сердце красавицы
Очень измѣнчиво…
"Вся сила — въ простотѣ… Напримѣръ, отношенія между мужчиной и женщиной — что можетъ быть проще?..
И пе-ре-мѣ-нчи-во —
"Нужно только умѣть возвыситься до этой простоты. Люди живутъ по инерціи… Еслибы они жили сознательно…
Какъ вѣтерокъ полей.
«Да, это другое дѣло… Исчезнетъ масса несообразностей»… Туалетъ, былъ оконченъ. Иванъ Васильевичъ отправился на балконъ, гдѣ Раиса приготовляла чай. Дѣти еще не возвратились съ прогулки.
— Вотъ я только-что думалъ — продолжалъ Солнцевъ свои мысли вслухъ. — какое странное существо человѣкъ!.. Какъ онъ самъ отравляетъ свое существованіе… Вплетаетъ въ жизнь массу ненужныхъ вещей, ненужныхъ словъ… Напримѣръ, въ отношеніяхъ между мужчиной и женщиной. Ну, что такое эти разныя ревности, измѣны? Сошлись два человѣка, полюбили другъ друга — и отлично; потомъ надоѣло, разлюбили — тоже отлично. Если меня не любятъ, конечно, я уйду… «Она полюбила другого»… Пусть себѣ идетъ къ другому, а нѣтъ, начинаются сцены, проклятія, упреки… Къ чему все это? Сантиментальные романисты выдумали, что любить можно только одинъ разъ…
— Ну да, конечно, — поспѣшилъ онъ досказать: — истинно любить… но истинно, понимаете… Истинная любовь — рѣдкость. Во всѣхъ остальныхъ случаяхъ нужно проще относиться къ жизни… Не понимаю, почему жена, которая не любитъ мужа, не можетъ найти себѣ человѣка по-сердцу… Только пусть сдѣлаетъ это открыто, честно, прямо; пусть не прибѣгаетъ ко лжи, къ преступнымъ лазейкамъ…
Благородный порывъ души Ивана Васильевича былъ остановленъ неожиданнымъ появленіемъ дѣтей. Они вбѣжали на балконъ и объявили, что пріѣхали гости. Иванъ Васильевичъ вскочилъ встрѣчать гостей. Это были: актеръ Аристовъ, любимецъ новодворянской публики, красивый блондинъ съ женоподобнымъ лицомъ; двѣ дамы, поклонницы Аристова, и судебный слѣдователь. Они пріѣхали кататься на лодкѣ; такъ и объявили сразу. Рѣшили тотчасъ послѣ чая отправиться къ пруду. Иванъ Васильевичъ представилъ Раису новымъ знакомымъ, просто назвавъ ее Раисой Николаевной. Дѣвушка разливала чай и не принимала участія въ разговорахъ. Она скромно исполняла обязанности хозяйки, не хозяйки дома, а просто хозяйки. Къ ней такъ и относились, то-есть не обращали на нее вниманія. Только Аристовъ пытался разговориться съ нею. Раиса конфузилась, отвѣчала: «да», «нѣтъ» — и спѣшила заняться дѣтьми. Дамы, отличавшіяся нѣсколько аффектированной живостью, торопили идти къ лодкѣ. Послѣ чая всѣ засуетились; одна Раиса не хотѣла идти. Ее упрашивали; особенно настаивалъ Аристовъ. Иванъ Васильевичъ также просилъ, хотя довольно сдержанно. Раиса отговаривалась тѣмъ, что ей нужно еще «пойти по хозяйству», что изъ-за нея придется ждать всѣмъ. Тогда Аристовъ просилъ позволенія быть ея кавалеромъ. Пусть уходятъ всѣ, онъ останется ждать Раису Николаевну; они придутъ позже. Такъ и сдѣлали. Провожая съ балкона дамъ, Аристовъ шепнулъ что-то на ухо одной изъ нихъ. Дама погрозила ему кулакомъ, сжатымъ по-дамски. Солнцевъ все это видѣлъ. Онъ подозрѣвалъ, что Аристовъ шепталъ о Раисѣ. Это ему не нравилось; онъ былъ недоволенъ и тѣмъ, что Аристовъ остался съ Раисой.
Аристовъ обладалъ способностью быстро знакомиться со всѣми, въ особенности съ женщинами. Непринужденная веселость, живой, легкій умъ, свободная, даже нѣсколько нахальная манера обращенія и красивое лицо, были его вѣрными союзниками. Онъ вертѣлся возлѣ Раисы, болтая безъ умолку, «помогалъ» ей убирать со стола: тащилъ чайникъ въ гостиную, самоваръ въ кабинетъ Ивана Васильевича, и т. п. Раиса скоро освоилась съ нимъ и перестала стѣсняться. Она забыла, что познакомилась съ Аристовымъ только часъ назадъ; онъ казался ей старымъ знакомымъ. Онъ сопровождалъ ее до кухни, потомъ въ кладовую; дорогой разсказывалъ анекдоты изъ театральной жизни, которыми смѣшилъ Раису до слезъ.
Иванъ Васильевичъ съ трудомъ скрывалъ нетерпѣніе, съ какимъ онъ ждалъ Раису. Дамы подтрунивали надъ Аристовымъ.
— Ваша барышня его очаровала… Онъ забылъ о насъ!
У Ивана Васильевича еще тамъ, на балконѣ, поднялось зло противъ «этихъ дуръ» и «этого хлыща». Теперь его раздражало каждое ихъ слово, раздражало тѣмъ болѣе, что онъ долженъ былъ отвѣчать любезной улыбкой. Въ головѣ его неотвязно торчалъ вопросъ: «Почему она не идетъ?» Онъ часто смотрѣлъ въ ту сторону, откуда ждалъ ея появленія.
Лодка держалась у береговъ. Иванъ Васильевичъ, пользовавшійся славой замѣчательнаго гребца, гребъ лѣниво; весла забирали неровно, лодка качалась. Напрасно одна изъ дамъ просила:
— Ахъ, пожалуйста, гребите такъ, какъ вы умѣете… чтобы не вынимать веселъ…
Иванъ Васильевичъ отвѣчалъ, что для этого необходимо вдохновеніе. Лодкой правилъ судебный слѣдователь; Иванъ Васильевичъ коварно «подставлялъ ему ножку», ворочалъ лодку по своему и держался берега. Дамы кричали, что слѣдователь не умѣетъ править, что они вертятся на одномъ мѣстѣ. Несчастный рулевой выбился изъ силъ, хлопая рулемъ то влѣво, то вправо и отыскивая въ умѣ «равнодѣйствующую» для опредѣленія «направленія силы».
Наконецъ показались Раиса и Аристовъ. Иванъ Васильевичъ быстро направилъ лодку къ берегу. Веселый смѣхъ Раисы, который онъ слышалъ издали, непріятно подѣйствовалъ на него. Аристовъ и въ лодкѣ не отсталъ отъ Раисы. Они сидѣли рядомъ, спиной къ Солнцеву, въ передней части лодки. Аристовъ вполнѣ овладѣлъ вниманіемъ дѣвушки. Она даже не взглянула на Ивана Васильевича, когда садилась въ лодку. Онъ ждалъ, съ нетерпѣніемъ ждалъ ея взгляда, — онъ хотѣлъ послать ей молчаливый упрекъ. Это сдѣлалось невозможнымъ: они сидѣли спиною другъ къ другу. Тогда Иванъ Васильевичъ рѣшился показать себя. Онъ былъ силенъ и дѣйствительно ловко владѣлъ веслами. Онъ зналъ, что въ этомъ отношеніи Аристовъ не выдержитъ конкурренціи.
— Бросьте вашъ руль… только мѣшаете! — нарочно звонко крикнулъ онъ слѣдователю и налегъ на весла.
Лодка понеслась. Солнцевъ съ ожесточеніемъ работалъ веслами. Весла гнулись, борты лодки трещали, дамы были въ восторгѣ.
— Какая прелесть!.. Ахъ, какъ хорошо!.. Какъ красиво!.. Посмотрите, какая сила…
Всѣ смотрѣли. Только Раиса и Аристовъ не замѣчали доблести Ивана Васильевича. Раиса тихонько смѣялась, слушая разсказъ актера о томъ, какъ онъ однажды влетѣлъ въ суфлерскую будку, при громкихъ крикахъ «bis».
Иванъ Васильевичъ возненавидѣлъ Раису; онъ рѣшилъ пренебречь ея невниманіемъ и громко заговорилъ съ дамами, чтобы не слушать разговоровъ Раисы съ Аристовымъ.
— Теперь такъ, чтобъ веселъ не было видно, — кричала неугомонная дама. — Иванъ Васильевичъ, пожалуйста! — вторила другая.
Иванъ Васильевичъ исполнилъ ихъ просьбу. Весла, только-что съ шумомъ бурлившія воду, взлетавшія, какъ крылья птицы, вдругъ исчезли подъ водой. Иванъ Васильевичъ искусно повертывалъ ихъ ребромъ и забрасывалъ впередъ для удара, не винимая изъ воды. При этой неслышной работѣ веселъ, лодка двигалась съ прежней быстротой. Всѣ прислушивались къ неожиданной тишинѣ. Раздавалось легкое журчаніе воды и слабый шорохъ тренія веселъ о борты лодки.
— Шш… тс… — шептали дамы, указывая глазами на весла. Раиса и Аристовъ также оглянулись, но продолжали свой разговоръ шопотомъ. Это переполнило мѣру терпѣнія. Иванъ Васильевичъ затруднился бы отвѣтить, кого онъ больше ненавидитъ — Раису или Аристова. Послѣдняго онъ охотно выбросилъ бы въ воду. Тишина раздражала его; онъ не могъ слышать «этого дурацкаго шопота».
— Довольно! — крикнулъ онъ (конечно, мыслевно адресуя это слово Раисѣ и Аристову), съ силой ударилъ веслами и запѣлъ изъ «Африканки». Иванъ Васильевичъ обладалъ звучнымъ баритономъ, но пѣлъ не совсѣмъ вѣрно. Впрочемъ, изъ присутствующихъ никто не отличался большой музыкальностью; ошибокъ не замѣчали. Дамы опять пришли въ восторгъ; какъ только Иванъ Васильевичъ кончилъ, онѣ въ одинъ голосъ закричали: — Изъ «Демона»!.. изъ «Демона»!.. — Солнцевъ пропѣлъ изъ «Демона» съ большимъ чувствомъ.
Катанье окончилось поздно. Гости спѣшили домой и отказались отъ ужина. Иванъ Васильевичъ даже обрадовался, когда они уѣхали. Ему хотѣлось поскорѣе отдѣлаться отъ нихъ, получить возможность показать Раисѣ, какъ онъ недоволенъ ея поведеніемъ, какъ онъ ненавидитъ, презираетъ ее…
Раиса также ждала съ нетерпѣніемъ минуты, когда они останутся одни. Она хотѣла сказать ему, какъ много удовольствія доставилъ ей сегодняшній вечеръ, хотѣла благодарить Ивана Васильевича. Она, какъ всѣ искренніе люди, стѣснялась при всѣхъ выражать свои чувства. Она была очарована, восхищена… конечно, не Аристовымъ, о которомъ она уже забыла, а имъ, ея героемъ, который сегодня былъ героемъ для всѣхъ. Всѣ хвалили его, удивлялись его силѣ и ловкости, восторгались его пѣніемъ… Смѣясь остротамъ и шуткамъ Аристова, она думала только о Солнцевѣ; она незамѣтно слѣдила за нимъ; она чувствовала, какъ онъ растетъ и превращается въ героя. Когда онъ пѣлъ, каждое слово пѣсни глубоко отзывалось въ ея душѣ. Поэтъ, композиторъ и пѣвецъ слились для нея въ одно лицо. Его физическая сила также произвела впечатлѣніе на Раису; она радовалась, что можетъ пожать могучую руку, которая заставляла лодку носиться съ такой быстротой.
Пока Иванъ Васильевичъ провожалъ гостей, Раиса осталась въ гостиной. Она была увѣрена, что онъ сейчасъ подойдетъ къ ней, заговоритъ, а она протянетъ ему руку и скажетъ «спасибо». Вотъ онъ вошелъ. Она ждала, улыбаясь…
Онъ даже не взглянулъ на нее… Молча, какъ бы не замѣчая ея присутствія, онъ прошелъ въ себѣ въ кабинетъ.
Дѣвушка, сдѣлавшая движеніе, застыла въ неловкой позѣ. Одно мгновеніе она надѣялась, что онъ выйдетъ изъ кабинета; но онъ съ шумомъ подвинулъ кресло и сѣлъ къ столу. Раиса опустила голову и медленными шагами вышла на балконъ. Она поняла, что онъ сердится. За что?.. Что она сдѣлала? Неужели что-нибудь дурное? Она старалась припомнить каждый свой шагъ, каждое слово… Она такъ мало говорила, не вмѣшивалась въ разговоръ… Она все время слушала болтовню Аристова… Еслибы она знала, въ чемъ ея вина… Она готова просить прощенія… Но онъ прошелъ мимо, не сказавъ ни слова, даже не взглянувъ. Ясно, что онъ недоволенъ, и что она виновата… Она слишкомъ проста, необразованъ, не умѣетъ слѣдить за собой… Вѣроятно, эти дамы… Онѣ все посмѣивались… вѣроятно, онѣ что-нибудь замѣтили и сказали ему…
Сознаніе виновности овладѣло ею. Ей хотѣлось просить, умолять о прощеніи… Вина ея должна быть слишкомъ велика, иначе онъ не былъ бы такъ суровъ. Мрачныя мысли наполняли ея голову.
«Если она не увидитъ его сегодня… если онъ не придетъ, тогда все кончено. Завтра они встрѣтятся какъ чужіе. Онъ не захочетъ говорить съ нею, будетъ избѣгать ея общества… Это ужасно!.. Они такъ сблизились, стали какъ родные, какъ братъ и сестра… Неужели все кончилось? Все, навсегда… Онъ остался одинъ со своимъ горемъ… какъ скоро онъ убѣдился, что она недостойна его вниманія! А она надѣялась… она — ничтожная, глупая!»
Раиса стояла, прижавшись вискомъ къ деревянной колоннѣ; потомъ машинально опустилась на ступеньку лѣстницы и закрыла лицо руками. Въ головѣ ея не было ни одной мысли; тамъ царила какая-то пустота — тяжелая, гнетущая. Сердце билось неровно; откуда-то изъ глубины поднимались рыданія, подступали къ груди, схватывали за горло, мѣшали свободно дышать. Дѣвушка сидѣла неподвижно, какъ статуя. Неожиданный свистокъ ночного сторожа вывелъ ее изъ оцѣпенѣнія. Машинально и также безъ всякой мысли она вернулась въ гостиную. Голубой фонарикъ, висѣвшій на потолкѣ, слабо освѣщалъ большую комнату. Широкая полоса яркаго свѣта падала изъ комнаты Ивана Васильевича. Дверь кабинета была открыта по прежнему. Раиса увидѣла Солнцева въ зеркалѣ. Онъ сидѣлъ, поставивъ локти на столъ и охвативъ голову обѣими руками.
Одно мгновеніе она смотрѣла въ зеркало, потомъ сдѣлала нѣсколько шаговъ къ кабинету.
— Спокойной ночи, — тихо сказала она и повернулась, чтобы уйти. Онъ съ шумомъ оттолкнулъ кресло, вбѣжалъ въ гостиную, догналъ Раису и схватилъ ее за руку.
— За что вы сердитесь? — съ усиліемъ произнесла она; губы ея дрогнули.
— Простите! — взволнованно заговорилъ онъ, — простите… Я виноватъ… виноватъ… Я также измучился… Пойдемте, я разскажу… все разскажу.
Онъ ввелъ ее въ кабинетъ. Она освободила руку и, закрывъ лицо, стала плакать. Чтобы плакать не слишкомъ громко, она зажала ротъ рукой. Отъ сдерживаемыхъ рыданій она вздрагивала всѣмъ тѣломъ. Иванъ Васильевичъ испугался. Онъ взялъ ее за талію, довелъ до кушетки и посадилъ. Онъ не переставалъ повторять: — Простите… Я виноватъ… Успокойтесь… ради Бога… Я разскажу…
Она не могла успокоиться. Это былъ нервный припадокъ; плачъ сдѣлался истерическимъ. Она упала на кушетку и плакала громко. Иванъ Васильевичъ не зналъ, что дѣлать. Онъ сталъ на колѣни, тянулъ зачѣмъ-то къ себѣ руку Раисы, наконецъ вскочилъ и принесъ воды. Дѣвушка выпила и нѣсколько успокоилась. Онъ опять сталъ на колѣни.
— Я виноватъ… Я очень виноватъ… простите… Мнѣ показалось… Мнѣ было такъ обидно… этотъ хлыщъ Аристовъ… вы — все съ нимъ… Вы сидѣли такъ долго… Это невыносимо… Вы ни разу не взглянули на меня… Онъ все шепталъ вамъ что-то… Простите, я виноватъ, я не имѣю права, но…
Онъ не зналъ, что «но». Она подсказала ему. Она уже не плакала; на лицѣ ея еще дрожали слезы, глаза были влажны, но она улыбалась. Она протянула къ нему обѣ руки; онъ цѣловалъ ихъ. Она чуть слышно шептала:
— Любите?.. Милый!.. Любите меня? Любите… правда?
Она наклонилась къ нему, обняла его голову и прижала къ своей груди.
Онъ слышалъ, какъ сильно стучитъ ея сердце. Она повторяла одно и то же: — Любите?.. Милый… скажите — любите?..
Его испугалъ этотъ сильный порывъ; одно мгновеніе онъ колебался, но оттолкнуть дѣвушку не хватило силъ. Возбужденная страстью, она была такъ хороша; онъ чувствовалъ ея горячее дыханіе, чувствовалъ прикосновеніе молодой груди съ сильно бьющимся сердцемъ; хотѣлось ласкъ, поцѣлуевъ.
— Да, да, — шепталъ онъ: — люблю, моя голубка, моя славная!
Послѣ объятій и поцѣлуевъ они сѣли рядомъ и, взявшись за руки, говорили, перебивая другъ друга. Она разсказала, какъ ждала, чтобы поскорѣе уѣхали гости, какъ любовалась имъ въ лодкѣ, какъ испугалась его гнѣва; онъ сознался, что ревновалъ къ Аристову, шутилъ надъ своей недавней ненавистью къ воображаемому противнику и снова просилъ прощенія за «чудовищную» грубость. Потомъ они старались вспомнить, съ какого времени началась ихъ любовь. Она почувствовала это чуть-ли не съ перваго дня… потомъ «тамъ въ лѣсу» и «тогда въ полѣ». Конечно, она не смѣла надѣяться… Онъ также давно любитъ, но боялся своего чувства, боялся сознаться въ немъ самому себѣ.
За разговорами слѣдовали поцѣлуи, за поцѣлуями — опять разговоры. Такъ прошла вся ночь.
Они не замѣтили, какъ въ комнатѣ потухла лампа, а на небѣ зажглась заря.
Они не замѣчали времени. Для нихъ оно шло слишкомъ быстро; у нихъ было чѣмъ заполнить его. Прогулки, исканія уединенныхъ мѣстъ, мѣры предосторожности, планы будущаго. О послѣднихъ заботился, главнымъ образомъ, Иванъ Васильевичъ. Раиса жила сегодняшнимъ днемъ. Она, въ самомъ дѣлѣ, давно любила. Долго сдерживаемое чувство прорвалось съ такой ошеломляющей силой, которая уничтожала всѣ препятствія, не давала задуматься о послѣдствіяхъ. Раиса безъ малѣйшаго колебанія подчинилась власти чувства. Оно охватывало ее все сильнѣе, влекло все дальше, не разбирая пути. Непроходимая стѣна, бездонная пропасть не остановили бы ея. Она, не задумываясь, разбила бы голову или полетѣла стремглавъ.
Иванъ Васильевичъ не могъ жить такъ. Онъ, какъ серьёзный человѣкъ, не могъ не думать о завтрашнемъ днѣ. Онъ повѣрялъ свои думы Раисѣ; она слушала и соглашалась во всемъ. Развѣ могъ онъ, «такой умный, такой хорошій», придумать что-нибудь скверное? Онъ не отдѣлялъ ея отъ себя, — ей больше ничего не нужно. Она съ вѣрой ждала будущаго; оно представлялось ей раемъ съ вѣчными радостью и счастьемъ.
Иванъ Васильевичъ твердо рѣшилъ отказаться отъ той жизни, какую велъ до сихъ поръ. «Она безсмысленна, эта жизнь паразита» жить здѣсь все равно, что жить въ городѣ. А что можетъ быть хуже городской жизни? Городъ развращаетъ… Эти театры, оперетки, кафё-шантаны, модные магазины, чиновники — зачѣмъ все это? Кому это нужно? Въ тысячу разъ осмысленнѣе жизнь въ деревнѣ.
— Мы будемъ жить съ тобой, какъ живутъ крестьяне, — говорилъ Иванъ Васильевичъ, обнимая Раису. — Это все (онъ показалъ головой на окно) я оставлю Маріи Гавриловнѣ… Намъ ничего не нужно… Мы оба сильны и здоровы, оба хорошіе работники… Ты, моя славная (поцѣлуй), моя хозяйка… Представь себѣ…
Эта мысль привела его въ восхищеніе.
— Представь себѣ: маленькій домикъ, весь въ зелени… хмель или дикій виноградъ…
Она сказала, что дикій виноградъ лучше.
— Все равно, лишь бы побольше зелени. Передъ домомъ ты разведешь цвѣтникъ, простой… Знаешь, какъ возлѣ каждой украинской хаты… Я буду работать, непремѣнно самъ… самъ пахать, сѣять, словомъ, все…
— Ты не сможешь, милый…
— О-о! я гораздо сильнѣе многихъ мужиковъ… Я люблю физическій трудъ… Онъ на меня такъ хорошо дѣйствуетъ. Я пробовалъ работать… Ты увидишь, какъ я буду справляться… Лѣтомъ на полѣ, зимой — заняться литературой… Я давно мечталъ о такой жизни… А ты согласна? Ты еще не привыкла къ городу?
Она улыбнулась. «Смѣшной!» Развѣ она можетъ быть не согласна? Она привыкла только къ нему и съ нимъ согласна жить гдѣ угодно.
Оставаясь одинъ, Иванъ Васильевичъ забывалъ о томъ, чѣмъ увлекался, бесѣдуя съ Раисой. Розовыя облака будущаго съ утопающимъ въ зелени домикомъ исчезали. Рисовались другія картины: векселя Ворошилова, банковый долгъ, письма Маріи Гавриловны съ напоминаніемъ о «скорѣйшей высылкѣ». То были картины реальной дѣйствительности, картины, назойливо торчавшія передъ глазами. Подъ ихъ гнетомъ Иванъ Васильевичъ дѣйствительно чувствовалъ желаніе «вырваться изъ этого омута», уйти, исчезнуть, провалиться сквозь землю.
Однажды, когда Раиса застала его въ кабинетѣ въ уныломъ настроеніи, и онъ проговорился о своихъ финансовыхъ затрудненіяхъ, она не только не огорчилась, но слушала его съ сіяющимъ лицомъ, точно онъ разсказывалъ что-нибудь очень веселое. Онъ еще не успѣлъ кончить, а она уже перестала слушать; она смѣялась и хлопала въ ладоши.
— Очень рада, очень рада! Милый!
Иванъ Васильевичъ сидѣлъ въ креслѣ; Раиса встала возлѣ него на колѣни; она любила такъ стоять.
— Тебѣ нужны деньги?.. Ты возьмешь у меня.
— Ты ребенокъ, Рая! — онъ погладилъ ее по волосамъ: — во-первыхъ, я у тебя не возьму; во-вторыхъ, мнѣ нужно слишкомъ много…
— Ты возьмешь… ты добрый… Я богата. Ты не знаешь: у меня десять тысячъ… Мнѣ прислалъ дядя, для приданаго… Онѣ лежатъ въ банкѣ… на мое имя. Я могу взять, когда угодно.
Онъ дѣйствительно не зналъ объ этихъ десяти тысячахъ. Но, конечно, онъ не возьметъ ея денегъ.
— Нѣтъ, Рая, нѣтъ, — сказалъ онъ серьёзно. — Я не могу взять у тебя. Нехорошо, если въ наши отношенія вмѣшаются денежные счеты…
— Какіе счеты? Ты — мой женихъ… Ты женишься на мнѣ, а это приданое…
Онъ улыбнулся, какъ улыбаются дѣтямъ, когда тѣ, подражая взрослымъ, начинаютъ разсуждать серьёзно. Онъ поцѣловалъ ее въ лобъ и поставилъ на ноги. Раиса обидѣлась; она вздернула плечами, отвернулась и стояла, кусая ногти. Чтобы утѣшить ее, Иванъ Васильевичъ подошелъ въ ней и, заглядывая черезъ плечо, сказалъ конфиденціально:
— Я возьму у тебя, когда понадобится для развода…
Онъ взялъ гораздо раньше. Трудно было устоять противъ соблазна легкой возможности получить деньги; тѣмъ болѣе трудно, что нужда въ нихъ съ каждымъ днемъ сказывалась все настойчивѣе. Попытки Ивана Васильевича достать въ другомъ мѣстѣ кончились полной неудачей; кредитъ его былъ давно подорванъ.
Осенью Солнцевъ долженъ былъ получить крупную сумму за проданный съ разсрочкой лѣсъ. Ему, однако, не хотѣлось ждать двухъ-трехъ мѣсяцевъ. Онъ рѣшился взять деньги Раисы. Онъ сказалъ ей, что чрезъ два мѣсяца возвратитъ банковую книжку со вписанными въ нее десятью тысячами.
Деньги Раисы хранились въ одномъ изъ кіевскихъ банковъ. Отъ Новодворянска до Кіева двадцать-четыре часа по желѣзной дорогѣ. Въ концѣ іюля Иванъ Васильевичъ, вмѣстѣ съ Раисой, уѣхали въ Кіевъ.
Колоколъ Софійскаго собора пробилъ двѣнадцать. Раиса считала удары. Она сидѣла, взобравшись съ ногами на подоконникъ, и смотрѣла внизъ съ высоты третьяго этажа. Солнцева, занявшаго сосѣдній номеръ, весь вечеръ не было дома. Онъ ушелъ въ университетскому товарищу, съ которымъ случайно встрѣтился на улицѣ. Раиса ждала возвращенія Солнцева; она не надѣялась видѣться съ нимъ сегодня, но хотѣла знать, что онъ дома. Въ десять часовъ она уже нетерпѣливо считала удары; одиннадцатый часъ тянулся такъ долго, что она подумала, не испортились ли часы собора, и звала горничную, чтобы узнать, который часъ. Съ чувствомъ болѣзненнаго раздраженія, со слезами на глазахъ, считала она полночные удары колокола. Ей стало жутко, даже страшно. Сначала она прислушивалась къ уличному шуму: стукъ экипажей, шаги пѣшеходовъ, даже многія слова долетали къ ней. Вдругъ все стихло. Городъ заснулъ. Сознаніе полнаго одиночества въ большомъ чужомъ городѣ тоскливо сжало сердце. «Все, все чужое»…
Она всматривалась въ мѣстность, видимую изъ окна. Громадное зданіе закрывало горизонтъ: темный пятиэтажный домъ стоялъ прямо передъ глазами; налѣво возвышалась колокольня Софійскаго собора, холодная, бѣлая, точно одѣтая въ саванъ; направо сбѣгала внизъ узкая улица, сжатая съ обѣихъ сторонъ высокими домами. Луна свѣтила сбоку улицы; тѣнь отъ домовъ закрыла всю мостовую и часть противоположныхъ стѣнъ. На мостовой было темно. Раисѣ стало страшно смотрѣть внизъ и на все окружающее. Во всемъ было что-то мрачное, враждебно мрачное; все точно по уговору пугаетъ ее. Какъ грозно гудитъ церковный колоколъ! Она не только слышитъ его удары, она чувствуетъ производимыя ими колебанія воздуха, и сама начинаетъ дрожать. А его все нѣтъ. Во всемъ мірѣ у нея только одинъ онъ… И онъ ушелъ… И такъ долго, такъ мучительно долго нѣтъ его…
Страшная мысль отуманила мозгъ; голова кружится; чтобы не упасть на троттуаръ, Раиса соскочила на полъ и схватилась за раму. «Онъ не придетъ… Онъ ушелъ совсѣмъ… навсегда»…
«Онъ бросилъ ее… Она надоѣла ему… Все пропало… Забытая, покинутая, она оказалась одна… Одна во всемъ мірѣ?.. Какъ страшно! Одна, одна, одна!..»
Раиса упала на кровать и долго плакала. Когда слезы кончились, она опять подошла къ окну и заглянула внизъ: нѣтъ никого — ни одного пѣшехода, ни одного извозчика. Но теперь ей не страшно смотрѣть туда; напротивъ, она съ любопытствомъ вглядывалась въ слабо очерченныя плитки троттуара. Она рѣшила: «Если онъ не придетъ, тогда туда, внизъ»… Что-то манило ее туда. Она отошла отъ окна: еще можно ждать. Она легла въ постель, не раздѣваясь. Въ постели было душно: въ знойный іюльскій день номеръ накалился. Раиса вскочила, сорвала съ себя платье, башмаки, чулки, надѣла легкую бѣлую блузу и опять легла. «Не придетъ… не придетъ… Одна… одна»…
Она старалась не думать объ этомъ, но кто-то шепталъ ей въ уши эти слова. Она безпокойно ворочалась на постели, чтобы заглушить страшный шопотъ; но онъ становился все громче, все назойливѣе. Онъ превратился въ дикій крикъ. Собралась громадная толпа; всѣ кричатъ: «Одна, одна, одна!» Раиса хочетъ бѣжать; милліоны рукъ протягиваются къ ней со всѣхъ сторонъ. Двѣ громадныя, косматыя руки, съ длинными пальцами, схватываютъ ее и поднимаютъ на воздухъ; онѣ уносятъ ее все выше и выше… Вотъ вершина колокольни. Колоколъ раскачивается и кричитъ: «одна, одна!» Руки взмахиваютъ ее въ воздухѣ и бросаютъ внизъ…
«Боже!.. Какъ страшно!..» Она открыла глаза.
Возлѣ постели стоялъ Солнцевъ. Онъ увидѣлъ снаружи ключъ и думалъ, что или Раиса не спитъ, или она забыла запереть дверь. Дверь не была заперта; онъ вошелъ. Увидѣвъ дѣвушку спящей, онъ хотѣлъ поцѣловать ее и уйти. Подойдя къ постели, онъ боялся прикоснуться къ Раисѣ, чтобы не испугать ея; но не могъ и уйти: онъ любовался картиной.
Луна поднялась высоко и смотрѣла прямо въ окно. Вся постель была залита свѣтомъ. Раиса, вся въ бѣломъ, лежала на спинѣ; лѣвая рука свѣсилась съ кровати; правая, обнаженная до плеча, блѣдная, какъ алебастръ, была закинута за голову; роскошные каштановые волосы, разсыпавшіеся по груди, рельефно выдѣлялись на бѣломъ фонѣ; голова была откинута назадъ; лицо, окруженное рамкой волосъ, скрывалось въ тѣни; лѣвый бортъ незастегнутой блузы лежалъ на плечѣ; полуобнаженная грудь, подъ защитой волосъ, часто и высоко поднималась…
Иванъ Васильевичъ стоялъ, притаивъ дыханіе, не смѣя шевельнуть пальцемъ. Онъ сознавалъ, что долженъ уйти, но медлилъ. Мало-по-малу имъ овладѣвала страсть. Безумная, одуряющая, жадная, она сковала волю, разбудивъ тысячу желаній…
Около двухъ недѣль они прожили въ Кіевѣ, празднуя на свободѣ медовые дни. Иванъ Васильевичъ прекрасно свыкся съ новымъ положеніемъ. «Голосъ совѣсти» скоро умолкъ предъ «голосомъ разсудка». Какъ только послѣдній вступилъ въ свои права, стало ясно, какъ дважды два — четыре, что случилось лишь то, что неизбѣжно должно было случиться: «молодые, здоровые мужчина и женщина, послѣ объясненія въ любви, не могутъ кончить иначе»… Они жили слишкомъ близко другъ къ другу… Конечно, это неблагоразумно… Но съ другой стороны… собственно говоря… не случилось ничего сверхъестественнаго: «исполненъ простой законъ природы»…
Таковы, приблизительно, доводы разсудка, успокоившіе Ивана Васильевича. Онъ не сомнѣвался въ ихъ силѣ и убѣдительности, но врядъ-ли бы открыто сослался на нихъ даже въ интимной бесѣдѣ съ близкимъ человѣкомъ.
Прошло два мѣсяца — августъ и сентябрь. Въ концѣ сентября Иванъ Васильевичъ просилъ у Раисы прощенія: онъ не сошелся съ покупщиками хлѣба, а лѣсопромышленникъ его надулъ; онъ еще не могъ внести въ банкъ деньги. Раиса зажала Ивану Васильевичу ротъ, а Иванъ Васильевичъ поцѣловалъ ея ручку въ ладонь.
Время въ теченіе этихъ двухъ мѣсяцевъ, по крайней мѣрѣ для Солнцева, не шло такъ быстро, какъ въ двѣ первыя недѣля, проведенныя въ Кіевѣ. Общество Раисы утомляло его; онъ скучалъ съ нею. Поцѣлуи потеряли свой интересъ; говорить съ ней «положительно не о чемъ». Теперь онъ былъ доволенъ, что Раиса увлекается хозяйствомъ, и не замѣчалъ ея отсутствія даже въ теченіе цѣлаго дня; она, напротивъ, пользовалась каждой свободной минутой, чтобы забѣжать къ нему въ кабинетъ, шепнуть на ухо: «милый!» или взобраться на колѣни. Это было скучно. Однако Иванъ Васильевичъ не ропталъ, быть можетъ сознавая, что въ положеніи «соломеннаго вдовца» трудно устроиться лучше.
О будущемъ уже не говорили. Иванъ Васильевичъ часто ѣздилъ въ городъ «по дѣламъ». Раиса знала, что онъ энергично хлопочетъ о разводѣ, и не хотѣла надоѣдать пустыми вопросами. Онъ ей сказалъ однажды, что «это дѣло сложное и трудное»… Конечно, онъ лучше знаетъ и сдѣлаетъ все такъ, чтобы было хорошо……
Въ первыхъ числахъ октября надъ головой Ивана Васильевича грянулъ громъ: получилась телеграмма отъ жены. Черезъ три дня Марія Гавриловна будетъ въ Новодворянскѣ. Это извѣстіе оглушило Солнцева, какъ ударъ обуха по головѣ. Марія Гавриловна предполагала возвратиться только къ новому году. Солнцевъ думалъ, что у него есть еще время, что онъ еще успѣетъ написать «о разводѣ», объ «отношеніяхъ къ Раисѣ». Онъ зналъ, что Марія Гавриловна невысоко цѣнить свой супружескій союзъ, но не зналъ, какъ она отнесется къ разводу; вѣрнѣе, боялся, что она не согласится на разводъ. Вотъ почему онъ медлилъ, оттягивая рѣшительную минуту. И вдругъ эта минута приближается съ ужасающей быстротой. Вдругъ откроется все… Вся ложь, которой онъ опуталъ Раису, вся ложь, которой наполнены письма къ Маріи Гавриловнѣ…
Чрезъ три дня встрѣтятся эти двѣ женщины… Что скажетъ имъ онъ — «презрѣнная тварь, гнусный обманщикъ, подлецъ и воръ»… Иванъ Васильевичъ чувствовалъ облегченіе, награждая себя такими эпитетами.
Есть одинъ выходъ: «разомъ покончить все». Но вѣдь самоубійство… Во-первыхъ, оно не поправитъ дѣла, во-вторыхъ, — вызоветъ сплетни… Но самое главное: перенесетъ ли его Раиса? Она такъ любить… Она также покончитъ съ собой…
Была минута, въ которую Иванъ Васильевичъ готовъ былъ, казалось, принести искупительную жертву. Онъ чувствовалъ потребность выбиться изъ-подъ гнета опутавшей его лжи. Имъ овладѣла жажда раскаянія, жажда правды, стремленіе къ добру. Онъ хотѣлъ бѣжать къ Раисѣ, открыть ей свою душу, «свою грязную, отвратительную душу», разсказать «все, безъ малѣйшей утайки»…
Эта минута скоро прошла. Иванъ Васильевичъ зналъ, что не съумѣетъ быть вполнѣ искреннимъ; зналъ, что въ его «правдивую исповѣдь» непремѣнно вплетется новая ложь; зналъ, что это будетъ не исповѣдь, а «защитительная рѣчь». Раиса не пойметъ «рѣчи»…
Два дня уже носилъ Солнцевъ въ карманѣ телеграмму жены и ничего еще не придумалъ. Съ Раисой онъ былъ особенно нѣженъ. Нѣсколько разъ онъ порывался сказать ей, но тотчасъ же останавливался: «Какъ сказать? что сказать?» Онъ рисовалъ себѣ картину: Раиса подходить къ нему; она обвила его шею руками; она такъ любовно, такъ довѣрчиво прижалась къ его груди… Развѣ мыслимо, развѣ возможно въ это время «ударить ее кулакомъ по темени!» Нѣтъ, лучше бѣжать… Бросить все — Раису, жену, дѣтей… Скрыться куда-нибудь, на край свѣта, исчезнуть, пропасть…
Чтобы предохранить отъ паденія зданіе, построенное на лжи, необходимо безпрерывно укрѣплять его новой ложью.
Часу въ 11-мъ вечера, наканунѣ ожидаемаго пріѣзда Марія Гавриловны, Раиса, по обыкновенію, переселилась изъ спальни въ кабинетъ Ивана Васильевича. Онъ давно не ждалъ ея съ такимъ нетерпѣніемъ. Какъ только она вошла, онъ обнялъ ее, поцѣловалъ, потомъ посадилъ въ себѣ на колѣни.
— Рая, — сказалъ онъ, улыбаясь и прижимая ее къ себѣ: — мы сегодня простимся… Придется разстаться на нѣсколько дней…
— Зачѣмъ?
Она ничего не подозрѣвала и думала, что онъ уѣзжаетъ.
— То-есть, даже не разстаться… но тебѣ нельзя будетъ приходить сюда… Входъ воспрещается! — пошутилъ онъ и, не останавливаясь, продолжалъ: — Госпожа Солнцева пріѣдетъ… въ Новодворянскъ…
Раиса откинулась назадъ и смотрѣла на Солнцева скорѣе съ удивленіемъ, чѣмъ со страхомъ. Онъ продолжалъ улыбаться, но былъ блѣденъ и съ трудомъ владѣлъ голосомъ.
— Не бойся, милая…
Онъ пересыпалъ слова поцѣлуями.
— Я самъ вызвалъ ее… Мнѣ нужно повидаться… поговорить о разводѣ… рѣшить окончательно… Нужно ускорить рѣшеніе… Я хочу жить съ тобой по-человѣчески. Это неопредѣленное положеніе тяжело… Нужно кончить, развязаться со старымъ и начать новую жизнь…
Онъ овладѣлъ собой, говорилъ серьёзно, тономъ, соотвѣтствующимъ важности предмета. Раиса слушала довольно спокойно. Она боялась Маріи Гавриловны и не желала съ нею встрѣчаться; но если онъ вызвалъ ее, значитъ такъ нужно… Тѣмъ болѣе, что это ускоритъ ихъ свадьбу. Видя спокойствіе Раисы, Иванъ Васильевичъ говорилъ смѣлѣе.
— Я думаю, неудобно ей остановиться въ городѣ, въ гостинницѣ… Начнутся сплетни… Какъ ни тяжело, придется пригласить ее… Конечно, она не должна знать о нашихъ отношеніяхъ…
Раиса испуганно прижалась къ нему.
— Милый, я боюсь!..
Онъ опять сталъ улыбаться.
— Полно, мой ребенокъ… моя маленькая трусиха!..
Онъ ласкалъ ее, говорилъ нѣжныя слова, напомнилъ еще разъ, что «сегодня нужно проститься на недѣлю», что жена можетъ пріѣхать «даже завтра», что «входъ воспрещается на семь дней», что поэтому сегодня имъ должно быть «въ семь разъ веселѣе»… Въ самомъ дѣлѣ, Иванъ Васильевичъ, казалось, усемерилъ силу ласкъ, поцѣлуевъ, силу страсти. Раиса вѣрила всему. Она пьянѣла отъ ласкъ; въ опьяненномъ страстью мозгу не было мѣста сомнѣнію. Предчувствіе ничего не подсказало ей…
Иванъ Васильевичъ встрѣтилъ жену на вокзалѣ. Она пріѣхала, потому что «стосковалась о мужѣ, о дѣтяхъ», — а главное, она «уже совершенно здорова». Это признали даже врачи. Дѣйствительно, Марія Гавриловна сильно измѣнилась. Когда изъ вагона вышла высокая, стройная дама, съ нѣжнымъ, выхоленнымъ матово-бѣлымъ лицомъ, Солнцевъ не сразу узналъ въ ней жену. Онъ помнилъ ее такою, какой она была, уѣзжая за границу: желтая, худая, съ морщинистой, дряблой кожей, съ худымъ тѣломъ, на которомъ нескладно висѣло платье. Теперь предъ нимъ стояла изящная барыня въ модномъ платьѣ, красиво облегавшемъ безукоризненныя формы. Иванъ Васильевичъ давно не видѣлъ жены такой красавицей. Здоровье возстановило ея красоту. То была красота выдающаяся, привлекающая вниманіе; въ ней поражала не правильность линій, не античность формъ, а сознаніе своей силы, нѣсколько нахальная самоувѣренность непродажной куртизанки. Взглядъ умныхъ глазъ, казалось, говорилъ: «все — для меня»; съ губъ никогда не сходила насмѣшливая улыбка.
Пока получали багажъ, Марія Гавриловна посвятила мужа въ послѣднія заграничныя «злобы дня». Онъ давно не читалъ газетъ, и впервые отъ нея услышалъ нѣсколько важныхъ политическихъ новостей. Дорогой она упомянула вскользь о своихъ заграничныхъ поклонникахъ: о молодомъ испанцѣ, сходившемъ съ ума, о важномъ петербургскомъ сановникѣ, давшемъ клятву получить командировку въ Новодворянскъ. Она болтала безъ умолку, въ игривомъ тонѣ, не давая мужу слова сказать. Наконецъ, и ему удалось похвастать своей побѣдой.
— Помнишь, я писалъ тебѣ, — онъ говорилъ, улыбаясь, но избѣгалъ долго смотрѣть на жену: — мои подозрѣнія оправдались… Малиновская серьёзно ко мнѣ неравнодушна… Она почти объяснилась въ любви…
Марія Гавриловна не придала значенія его словамъ. Очевидно, занятая какой-то своей мыслью, она сказала:
— Вишь какой ты сердцеѣдъ!..
— Ее очень поразила твоя телеграмма…
— Неужели она надѣялась имѣть романъ? Она вѣдь совсѣмъ простушка…
— Да, конечно… Но, знаешь, она добрая… недалекая, но добрая… Дѣти любятъ ее… такъ привязались къ ней… Она ухаживала за ними, какъ мать…
— И за тобой…
Онъ засмѣялся.
— Я съ нетерпѣніемъ ждалъ твоего возвращенія, — сказалъ онъ.
Чтобы усилить значеніе своихъ словъ, онъ наклонился къ женѣ и пожалъ ея руку.
— Если ты говоришь не шутя о Малиновской, — намъ слѣдуетъ при ней воздерживаться отъ нѣжностей, — сказала Марія Гавриловна.
— О, да… пожалуйста! — воскликнулъ Солнцевъ, можетъ быть, слишкомъ поспѣшно.
Она улыбнулась и сказала, шутя.
— Себѣ скажи… Я вѣдь не охотница…
Это правда. Она никогда не была щедра на ласки. Это составляло ея силу; этимъ она рѣзко отличалась отъ Раисы. Раиса сразу отдала все; отдала всю себя, съ душой и тѣломъ; взять у нея больше нечего… Марія Гавриловна, напротивъ, всегда заставляла ожидать чего-то большаго; — такова характерная особенность куртизанки.
Увидѣвъ Раису рядомъ съ женой, Иванъ Васильевичъ былъ пораженъ контрастомъ. Раиса показалась ему такой маленькой, жалкой, ничтожной… И онъ думалъ прожить съ нею всю жизнь!.. Дикая, нелѣпая идея!..
Ивану Васильевичу было отъ души жаль Раису.
«…Раиса — добрая дѣвушка. Ты можешь не безпокоиться о дѣтяхъ. Конечно, воспитаніе — дѣло первой важности, и я согласенъ съ тобой, что оно должно начинаться отъ колыбели. Въ возрастѣ Жени и Пети задача воспитанія заключается въ развитіи физическихъ силъ ребенка. Въ этомъ смыслѣ, Малиновская — лучшая воспитательница. Она заботится о здоровьѣ дѣтей и умѣетъ ихъ развлекать. Она заботится также и обо мнѣ, и кормить меня такими обѣдами, отъ которыхъ я толстѣю съ каждымъ днемъ. Словомъ, она — превосходная хозяйка, но… только хозяйка. Она не глупа отъ природы, но совсѣмъ неразвита и не видѣла людей. Передо мной она благоговѣетъ, чуть не молится на меня. Это непріятно и даже очень скучно. Я завидую тебѣ, что ты живешь за границей. Вѣришь ли, бываютъ минуты, когда мной овладѣваетъ сильнѣйшее желаніе прокатиться къ тебѣ, подышать европейскимъ воздухомъ, стряхнуть плесень провинціальнаго захолустья»…
Это письмо Ивана Васильевича къ женѣ Раиса читала ночью, лежа въ постели, на другой день послѣ пріѣзда Маріи Гавриловны. Рядомъ съ комнатой Раисы была дѣтская. Маленькая Женя, долго игравшая сакъ-вояжемъ Маріи Гавриловны, забралась въ комнату Раисы и, вытащивъ изъ сакъ-вояжа всѣ бумаги, разбросала ихъ по комнатѣ. Раиса все собрала и сложила въ сакъ-вояжъ. Одинъ измятый листокъ бумаги остался незамѣченнымъ на стулѣ, возлѣ кровати. Раиса нашла его, ложась въ постель. Это былъ послѣдній листокъ письма. Письмо оканчивалось такъ: «Я встрѣтилъ бы тебя съ распростертыми объятіями, еслибы ты вернулась хоть сейчасъ. Но если необходимо для здоровья, лучше останься до Рождества. Можешь не стѣснять себя въ деньгахъ: я досталъ на выгодныхъ условіяхъ. Крѣпко цѣлую. Твой» — и какая-то неизвѣстная буква. Немного ниже было написано число: «2 сентября», а потомъ еще приписка: «Если правда, что ты „расцвѣла и похорошѣла“, то можешь догадаться, какъ я желалъ бы быть съ тобой»…
Вотъ когда Раиса почувствовала тотъ ударъ «кулака по темени», отъ котораго хотѣлъ уберечь ее Солнцевъ. Съ безсильно свѣшенными руками, съ блуждающимъ взглядомъ она сидѣла на постели, дрожа какъ въ лихорадкѣ. Схваченное судорогой лицо страшно измѣнилось. Дѣвушка упала назадъ и залилась истерическимъ плачемъ. Чтобы не разбудить дѣтей или няньку, она закрыла голову подушкой. Измятый листокъ бумаги валялся на полу.
Переставъ плакать, Раиса сѣла на кровати, свѣсивъ ноги. Она была спокойна, но что-то тупое, неосмысленное, появилось въ ея лицѣ; какая-то оцѣпенѣлая неподвижность охватила весь организмъ… На лбу образовалась глубокая складка; губы шептали:
— Неправда… неправда… милый…
Она улыбнулась безсознательно, по привычкѣ. Мысли путались въ головѣ. Дѣвушка съ усиліемъ старалась припомнить что-то: «Онъ говорилъ… писалъ женѣ… не то, совсѣмъ не то… Неправда… Она сейчасъ пойдетъ къ нему. Онъ самъ скажетъ — неправда»…
Она быстро встала и вышла изъ комнаты. Безшумно ступая босыми ногами, она прошла дѣтскую, столовую и очутилась въ маленькой комнаткѣ, отдѣлявшей гостиную отъ спальни Маріи Гавриловны. Чтобы попасть въ кабинетъ Ивана Васильевича, нужно было еще пройти гостиную. Въ маленькой проходной комнаткѣ было темно. Изъ спальни, дверь которой была завѣшена драпировкой, падала узенькая полоска свѣта; она лежала на пути Раисы. Дѣвушка остановилась въ двухъ шагахъ отъ нея. Она боялась перешагнуть эту полоску слабаго луннаго свѣта и смотрѣла на нее съ мистическимъ страхомъ.
— «Маруся, голубчикъ… разбуди же меня»…
Эти слова были произнесены въ спальнѣ; Раиса узнала сонный шопотъ Солнцева. Она повернулась лицомъ къ спальнѣ и стояла, вперивъ сумасшедшіе глаза въ дверь спальни, въ маленькую щель чуть-чуть раздвинутой драпировки.
Онъ — тамъ, въ двухъ шагахъ отсюда, за этимъ кускомъ темной матеріи… И съ нимъ — она… «Маруся, голубчикъ»…
Беззвучно шевеля губами, Раиса машинально повторила эти два слова. Вдругъ она почувствовала, что силы оставляютъ ее, ноги подкашиваются… что-то тяжелое навалилось на нее и давитъ, давитъ… Ей показалось, что она упадетъ сейчасъ, здѣсь, на порогѣ ихъ спальни. Она отшатнулась, точно хотѣла сдвинуться съ мѣста силой собственнаго вѣса. Сдѣлавъ нѣсколько невѣрныхъ шаговъ, она удержалась отъ паденія, схватившись за косякъ двери. Дальше шла, какъ пьяная, цѣпляясь руками за встрѣчные предметы… Наконецъ, силы оставили ее. Медленно, какъ надломленный колосъ, она опустилась на полъ, въ двухъ шагахъ отъ своей постели. Въ домѣ всѣ спали. Дѣвушка лежала на полу, какъ трупъ, безъ движенія, безъ признаковъ жизни. Блѣдный свѣтъ заходящей луны, пробиваясь чрезъ верхнія стекла окна, освѣщалъ полуобнаженное тѣло…
Утромъ, когда всѣ проснулись, Раисы не было въ домѣ…
Многіе найдутъ, что если авторъ рѣшилъ оставить эту «исторію» безъ конца, то могъ оборвать ее ровно двумя строками выше.
Онъ бы такъ и сдѣлалъ. Но есть читатели требовательные, даже, — извините, — нѣсколько назойливые; они, не взирая ни на что, иногда изъ одного празднаго любопытства, осаждаютъ автора тысячью вопросовъ. Этимъ читателямъ посвящается настоящая глава.
Раиса очнулась передъ разсвѣтомъ. Она знала, что фосфорныя спички въ большихъ круглыхъ коробкахъ стоятъ на этажеркѣ, въ ея комнатѣ. Она сама недавно сложила ихъ тамъ.
Раиса одѣлась, взяла коробку спичекъ, сѣла къ столу и принялась за работу, дѣлая ее спокойно, не торопясь. Блѣдное, холодное, какъ мраморъ, лицо дѣвушки было неподвижно. Она сидѣла, какъ автоматъ, который нарядили въ женское платье, посадили на стулъ и снабдили двигательнымъ аппаратомъ. Автоматъ бралъ одной рукой спичку и прижималъ ее обфосфореннымъ концомъ къ столу. Фосфорная головка отлетала; чтобы она не упала на полъ, двигательный аппаратъ заставлялъ автомата огораживать ее другой рукой. Фосфорныя головки автоматъ собиралъ въ стаканъ…
Иногда спичка вспыхивала и обжигала пальцы. Раиса не чувствовала боли, но вздрагивала отъ неожиданнаго шума.
Когда дно стакана густо покрылось разноцвѣтными крупинками, Раиса развела ихъ водой и залпомъ выпила все. Она надѣялась умереть очень скоро, и спѣшила уйти подальше отъ дома, который вызывалъ въ ней какой-то суевѣрный страхъ.
Въ десятиминутномъ разстояніи отъ Лѣсковъ начиналась городская роща. Раиса пошла туда. Чрезъ рощу пролегаетъ широкая аллея, по которой ходятъ въ городъ.
Въ лѣсу было прохладно. Солнце недавно взошло; легкій вѣтеръ шумѣлъ между деревьями, срывая пожелтѣвшіе листья. Они медленно падали, кружась и качаясь въ воздухѣ и, блеснувъ на солнцѣ необсохшей росой, съ тихимъ шелестомъ ложились на землѣ.
Раиса стояла, прислонившись къ дереву. До сихъ поръ она дѣлала все какъ во снѣ, не думая, не понимая, подчиняясь вліянію невѣдомой силы. Теперь къ ней возвратилось сознаніе: она тихо плакала, когда начались физическія страданія, она не могла переносить ихъ и побѣжала въ городъ. Она надѣялась, что въ аптекѣ ей помогутъ умереть безъ мученій. Въ неизбѣжности смерти она не сомнѣвалась…
Мельницкая, какъ оказалось, должна была оставить ее у себя и по ея выздоровленіи; впрочемъ дѣвушкѣ и безъ того некуда было дѣваться.
Солнцевы живутъ пока по прежнему, но собираются переѣхать въ Петербургъ.
Марія Гавриловна переписывается съ своимъ сановникомъ и уговариваетъ мужа рѣшительно отказаться отъ оппозиціи. Кажется, Иванъ Васильевичъ «все» разсказалъ женѣ. Она дала ему «хорошій нагоняй» и простила, съ условіемъ, чтобъ это было въ послѣдній разъ. Онъ поклялся…
Чтобы, наконецъ, совсѣмъ покончить съ требовательнымъ читателемъ, авторъ чистосердечно сознается: онъ забылъ упомянуть о деньгахъ Раисы. Но вѣдь о нихъ забылъ и Иванъ Васильевичъ Солнцевъ…