Глава II.
Следующие годы наполнены в высшей степени интересными походами; дело идет о господстве над верхними сатрапиями. Эвмен делает попытку защищать в них дело царского престола против стремящейся к узурпации партии, во имя которой его преследует Антигон.
Земли, в которых и из-за которых едет борьба, составляют исконные земли мидо-персидского царства. Замечательно, что сами эти народы, по-видимому, остаются при этом вполне безучастными. Хотя они были обязаны установленному у них новому порядку вещей многими выгодами и преимуществами, главным из которых был не столь тяжелый, как прежде, гнет воинских наборов, но не это, несомненно, было мотивом, заставившим их остаться покорными.
Со времени смерти Александра их отношение к государству фактически сделалось иным, чем этого желал царь; с того времени как вместо великого царя судьбами государства распоряжались партии его вельмож, они были в их глазах и в глазах македонян только побежденными варварами, покоренными народами, находившимися по меньшей мере в такой же полной зависимости, как в худшие времена управления персидских сатрапов; они не пользовались никаким правом участвовать в решении великих вопросов, из-за которых вели борьбу друг против друга стратеги и сатрапы со своими войсками, сами разрушая то, что было создано их великим царем, а в то же время расшатывая в этой борьбе формы и силы, которые могли бы обеспечить успех и дать прочную основу их требованиям. Этим людям, презираемым и устраненным от участия в делах, было все равно, назывались ли те, которым они были подчинены, сатрапами, стратегами, царями, регентами или еще как-нибудь; если бы греческие силы продолжали уничтожать себя в постоянно возобновляющихся войнах, то столь гордое господство должно было бы, наконец, возвратиться к тем, которых оно теперь презирало как покоренных и варваров; пусть грозные тучи, проносившиеся высоко над головами, разрешались все новыми и новыми бурями и грозами, тем быстрее происходили потрясения и перемены в государстве, создать которое великий царь желал не для одних только тех, которые теперь считали себя вправе владеть им и делить его, как свою добычу.
Было совершенно в порядке вещей, что такой результат прежде всего обнаружился в восточных сатрапиях. Находившиеся там сатрапы в первые пять лет по смерти Александра не принимали почти никакого участия в потрясавшей запад борьбе. Затем назначение Пифона стратегом, которое, как мы имеем право предположить, последовало после произведенного в Трипарадисе раздела, повлекло за собою заметную перемену. Честолюбие Пифона, несомненно, не было удовлетворено тем, что, несмотря на оказанные им при падении Пердикки услуги, ему не было дано ничего более того, чем он не обладал бы уже раньше; быть может, стратегия над верхними сатрапиями была ценою, заплаченною ему составившеюся против нового регента коалицией для того, чтобы он не перешел на сторону последнего и Эвмена; также могло казаться настоятельно необходимым сосредоточить военную власть в верхних землях в одних руках, чтобы находившиеся там сатрапы не могли воспользоваться защитой царского дела как предлогом к тому, чтобы объявить себя против коалиции и сделаться такими же независимыми властителями, какими думали сделаться Кассандр, Птолемей и Антигон. Принятые Пифоном меры против возвращавшихся на родину гарнизонов восточных поселений показали, что его мысль работала в этом направлении; теперь царская власть и регентство, помешавшие ему тогда привести в исполнение свой план, находились в упадке, его честолюбию и интересам менее всего соответствовала мысль выступить на защиту кардийца и представляемого им призраком царского величия; имея в качестве стратига в своем распоряжении боевые силы верхних земель, он мог надеяться играть здесь ту же самую роль, которую Антигон играл в нижних сатрапиях.
Весной 318 года около того времени, когда Антигон изгнал сатрапов Фригии и Лидии и Эвмен стоял в Киликии, Пифон внезапно вступил в Парфию, захватил в плен тамошнего сатрапа, приказал казнить его и назначил на его место своего брата Эвдама.[1] Весть об этом насилии произвела большой переполох среди сатрапов верхних земель; они поняли намерения стратига и видели, что он действует в одинаковом духе с теми, которые были уже почти победителями на западе, и что в настоящую минуту они не могут получить оттуда никакой помощи; поэтому они соединись между собою для оказания общего сопротивления. Даже Эвмен, умертвивший престарелого царя Пора и завладевший его землями, двинулся осенью 318 года против Пифона; им удалось одержать в большом сражении победу над стратегом, который бежал из Парфии и искал безопасности также и в Мидии; он поспешил в Вавилон к Селевку, просил у него помощи и обещал поделиться с ним в случае, если они достигнут счастливого результата; Селевк заключил с ним союз к обоюдной выгоде их обоих.
На западе тоже стояли теперь друг против друга две сильные партии, сходные между собою в том, что каждый из их представителей стремился к достижению полной независимости своей личной власти; но одни" желал распространить свое господство на тех, которые были такими же властителями, как и они сами, выступили как противники царской власти и открыто возмутились против нее; другие, соединившись между собою для защиты своих сатрапий, были преданы царскому престолу, которому они были обязаны своим назначением не более первых и только вынужденные к этому обстоятельствами выступили в роли его приверженцев и представителей; борьба на востоке отличается от борьбы на западе только тем, что здесь в настоящую минуту царская партия пользуется решительным перевесом, между тем как на западе она уже близка к своему падению.
В это время Эвмена уже не было более в Киликии; он сумел склонить на свою сторону отряд аргираспидов и навербовал значительное войско с помощью находившейся в Киинде сокровищницы; но его силы все-таки были еще слишком ничтожны для того, чтобы померяться с Антигоном. Последний, по-видимому, намеревался переправиться в Европу и решить борьбу там; Эвмену было необходимо иметь значительный флот, чтобы воспрепятствовать этому, чтобы привести себя в непосредственную связь с Македонией и Грецией и иметь возможность привлечь к себе оттуда войска, которые бы позволили ему удержаться против Антигона также и на суше; самовластный захват Птолемеем Сирии против воли царского правительства давал представителю этого правительства законный предлог к вооруженному вмешательству.
Весною 318 года, около того времени, когда Полисперхонт двинулся в Грецию, Эвмен вступил в Финикию, отнял без большого труда у оставленных там Птолемеем гарнизонов их города и области одну за другою и, так как Птолемей с кораблями этих городов находился в море, приказал поспешно строить новые корабли, снабдить их экипажем и держать их наготове к выходу в море; он надеялся еще до наступления зимы отплыть в греческие воды, соединиться с македонским флотом и быстро доставить победу делу царского престола.[2] Он приказал перенести на них сокровища, и наварх Сосиген медлил с отплытием только потому, что дожидался благоприятной погоды. В это время пришел флот, украшенный трофеями, венками и носами захваченных в плен триер; то был флот Антигона, одержавший недавно победу в Пропонтиде. Когда экипаж финикийского флота узнал о том, что произошло, он бросился на сокровища, разграбил их и поспешил на чужие корабли, которые быстро отплыли с ними и их добычей.[3]
Антигон отказался от своего плана переправиться в Европу как раз в ту минуту, когда победа при Византии, по-видимому, открыла ему туда дорогу; для него важнее всего было господство над морем; движения Эвмена, а быть может также, и опасение, что некоторые области Малой Азии ждут только удобного случая, чтобы подняться против него, и наконец, затруднения, которых должен был ожидать Птолемей со стороны Келесирии, дали ему предлог отсрочить подачу помощи, которой ожидал Кассандр. Поэтому его флот, победоносно показавшийся в возможно большем числе гаваней, чтобы недовольные элементы потеряли всякую охоту к нововведениям, прибыл в киликийские воды и одного только появления было достаточно, чтобы положить конец морским планам Эвмена. Сам Антипатр, передав, как кажется, сатрапу Карий Асандру управление Азией, выступил из прилегавших к Геллеспонту областей с 20 000 человек пехоты и 4 000 всадников, составлявших лучшие войска его армии, против Эвмена, решившись уничтожить его ранее, чем он успеет привлечь к себе более боевых сил и приобрести более земель.[4] Это было поздней осенью 318 года.
Когда Эвмен, лишенный флота, ради которого он желал завладеть Финикией, узнал об этом наступлении Антигона, он понял, что со своими боевыми силами он не будет в состоянии держаться против него, что для него и для государства не представляется никакой выгоды удерживать за собою Финикию, в пределах которой не было никого, кто бы держал его сторону, и что самое благоразумное предоставить в настоящую минуту запад государства свое участи, двинулся на восток, соединиться там с сатрапами, которые, заключив между собою союз во имя царей, подняли оружие против Пифона и Селевка, и склонить, если удастся, тоже и их к борьбе против Антигона. Он двинулся через Келесирию, благополучно достиг Евфрата и, успешно отразив нападение кочевавших здесь племен, соединился с сатрапом этой области Амфимахом, переправился через Тигр и расположился на зимние квартиры в окрестностях Кар у западного входа в проходы Мидии.[5] Он переслал сатрапам верхних областей царские рескрипты,[6] которыми они отдавались под его начальство, и велел сообщить им, что он близко и скоро будет с ними. Селевку и Пифону он послал предложение соединиться с ним, стратегом Азии, против Антигона для защиты интересов царского престола. Они находились от него в наиболее близком расстоянии; он получил от них ответ, что они готовы служить царям и исполнить свой долг, но никоим образом не могут признать стратегом того, кто был присужден к смерти македонянами, а тем более следовать его приказаниям; и предложили Антигену и аргираспидам, помня о своем положении в войске, подать пример и отказаться от повиновения кардийцу. Их предложения не имели успеха; по окончании зимы Эвмен спустился к Тигру и расположился лагерем в 300 стадиях от Вавилона,[7] частью с целью внушить страх Селевку и Пифону, частью же с целью продолжать свой путь к Сузам через эту богатую область, так как земли позади него были вполне истощены; здесь при входе в персидские проходы он надеялся соединиться с сатрапами верхних областей, на поддержку которых теперь, после отказа Пифона, он мог рассчитывать, затем завладеть хранившимися еще в Сузах сокровищами и, пользуясь благоприятными условиями местности, отразить нападение шедшего за ним следом и переправившегося уже через Евфрат войска Антигона. Он приказал собрать все находившиеся на реке суда и приготовить все к переправе.
В это время вверх по реке поднялись две триеры и множество лодок,[8] составлявшие остатки воздвигнутого в 323 году в Вавилоне флота; в то же время на противоположном берегу показалось несколько отрядов всадников; корабли пристали к берегу у места переправы; на них находились Селевк и Пифон; которые еще раз предложили македонянам оставить Эвмена, обращаясь главным образом к Антигену, стараясь завлечь его различными обещаниями и напоминая ему про сокровища его сатрапии Сузиана и про несомненную победу Антигона, который скоро будет здесь. Не встретив нигде сочувствия, они поплыли вверх по реке к одному старому каналу, верхнее устье которого было заграждено плотиной, и разрушили эту плотину;[9] скоро плоский берег, на котором стоял лагерь Эвмена, был совершенно залит водою, и не без потерь людьми и имуществом войска спаслись на находившуюся поблизости более возвышенную местность; здесь они пробыли до следующего утра, затем на трехстах лодках главная масса войска была переправлена на противоположный берег, чему неприятельские всадники не решились воспрепятствовать; главная опасность быть отрезанным во всяком случае миновала. Однако Эвмен не желал жертвовать обозом, который находился еще на противоположном берегу, так как такая потеря легко могла повлечь за собою неудовольствие и перемену мыслей, особенно среди богатого корпуса аргираспидов; туземцы изъявили готовность показать место, где без большого труда можно запрудить канал и спустить воду. Поэтому Эвмен приказал македонянам возвратится на противоположный берег, работа по устройству плотины была быстро исполнена, местность была свободна и доступна, путь в Вавилон был открыт для войска. Селевк имел основания опасаться, что Эвмен обратится туда и отомстит за себя, и, желая обеспечить свою сатрапию от дальнейшей опасности[10] и видеть возможно скорое удаление неприятельского войска, послал предложить Эвмену перемирие и всевозможное содействие при его переправе через реку, В то же время он послал гонцов к Антигону, который уже стоял со своим войском в Месопотамии, настоятельно прося его ускорить свое прибытие: сатрапы верхних провинций, сообщил он уже идут на соединение с Эвменом; удержать его в вавилонской области невозможно; всего важнее разбить его до его соединения с сатрапами.
Между тем Эвмен переправился через реку и тремя колоннами, чтобы облегчить снабжение войска провиантом, двинулся к Сузе. Он послал сатрапам верхних земель, согласие которых он предварительно получил, приглашение[11] прибыть в Сузиану и соединиться с ним. Они еще находились вместе со значительными силами:[12] Певкест имел 3 000 человек пехоты, вооруженной по македонскому образцу, 600 греческих и фракийских и 400 персидских всадников и, кроме того, еще 10 000 стрелков, которые были готовы к выступлению в Персиде; сатрап Кармании Тлеполем имел 1 500 человек пехоты и 700 всадников; сатрап Арахозии Сибиртий — 1 000 человек пехоты и 600 всадников;[13] Андробаз, присланный сатрапом Паропамиса Оксиартом, 1 200 человек пехоты и 400 всадников; сатрап Арии Стасандр — свои и бактрийские войска, 1 500 человек пехоты и 1 000 всадников; наконец, сатрап Индии Эвдем — 3 000 человек пехоты, более 700 всадников[14] и 125 слонов. Главное начальство над ними принял по общему постановлению Певкест, который некогда принадлежал к числу телохранителей Александра и пользовался его особенным расположением; между всеми сатрапами он всего искуснее умел обходится со своими азиатскими подданными и сумел добиться их преданности. На это приглашение Эвмена сатрапы прибыли в Сузиану, соединились с войском Эвмена, которое вместе с войсками сатрапа Месопотамии Амфимаха состояло из 15 000 человек по большей части македонской пехоты и приблизительно 2 800 всадников.[15]
Боевые силы, собравшиеся здесь именем царей, были достаточно значительны; но сатрапы, гордясь только что одержанной победой и избалованные неограниченной властью, которой они пользовались у себя дома, не были склонны к тому, чтобы признать Эвмена за назначенного царями стратига над ними; они желали быть его союзниками, а не подчиненными. Немедленно по прибытии союзников для решения этого вопроса было созвано общее собрание войска; дебаты относительно того, кому должно принадлежать главное начальство, велись с большим жаром. Певкест мог указать на то, что до сих пор он был предводителем союзного войска и что нет никаких оснований переменять это решение; это звание подобает ему вследствие его звания телохранителя Александра и вследствие наибольшего числа выставленного им войска. Антиген заявил, что решение этого вопроса должно принадлежать македонянам, которые вместе с Александром покорили Азию, которые пользуются достаточно заслуженной славой для того, чтобы составлять первый корпус всех армий государства, и которые, хотя и не по своей численности, все-таки составляют главную силу и единственное македонское войско в соединенной армии. После того как другие высказали тоже свое мнение и возраставшее возбуждение достигло опасного предела, Эвмен вступил с благоразумным советом: их главной заботой, сказал он, должно быть то, чтобы не отдать победы в руки противников благодаря несогласиям; они должны держаться вместе, в противном случае они все погибли; его предложение заключается в том, чтобы не отдавать главного начальства ни одному отдельному лицу; он советует, подобно тому, как это уже делалось в царском войске, прибывшем от берегов моря, сатрапам и военачальникам ежедневно собираться на совещание в царском шатре и действовать согласно с постановлениями этого военного совета.[16] Его предложение было принято возгласами всеобщего одобрения; Эвмен мог надеяться иметь под этой формой, в сущности, главное начальство и руководить благодаря своей рассудительности решениями военного совета, а благодаря своим испытанным талантам полководца — ходом военных операций; к этому присоединялось еще и то обстоятельство, что посредством царских декретов, которые он мог показать, казначеи в Сузах открыли только ему одному находившуюся там сокровищницу и доставили ему возможность выплатить македонянам жалованье за шесть месяцев вперед и сделать Эвдему подарок в 200 талантов под видом денег на содержание его 125 слонов, тогда как остальные военачальники имели за себя каждый только своих людей, Эвмен надеялся обеспечить за собою в македонянах и в слонах Эвдема силу, которая в случае каких-либо попыток к переменам, должна была доставить ему решительный перевес.
Во время этих событий в лагере союзников Антигон по настоятельной просьбе Селевка выступил из своих зимних квартир в Месопотамии, надеясь застигнуть Эвмена еще до его соединения с сатрапами; при вести, что все его противники уже соединились, он приостановился в своем маршруте, чтобы дать отдых войску, которое действительно было утомлено своими непрерывными передвижениями по Малой Азии, и чтобы стянуть к себе новые силы.
В это время против него едва не была произведена опасная диверсия со стороны Малой Азии; побежденные в 320 году приверженцы Пердикки Аттал, Полемон, Доким, Филота, Антипатр и некоторые другие, содержавшиеся в заключении в одном горном замке Фригии, нашли случай освободиться от своих оков, овладеть замком и привлечь на свою сторону войска; они уже собирались покинуть замок, призвать к оружию своих старых приверженцев и пробиться в Сузиану, но были быстро окружены расположенными в ближайших окрестностях гарнизонами; во время переговоров, завязанных Докимоном с супругой Антигона Стратоникой, ему удалось ускользнуть, но он скоро был пойман; оставшиеся в замке с величайшим мужеством защищались против превосходящих их численностью осаждающих, но были принуждены сдаться после четырехмесячной осады.[17]
Приблизительно в мае 317 года Антигон выступил[18] из Месопотамии, соединился в Вавилонии с войсками Селевка и Пифона, к которым присоединился также и Неарх, наварх Александра, переправился через Тигр и двинулся прямо на Сузы.
Там в лагере союзников господствовало не особенно хорошее настроение. Сатрапы, привыкшие со времени смерти Александра поступать во всем согласно со своими собственными желаниями и интересами, враждовать и соперничествовать друг с другом, главным образом добивались милости македонян, обходились с ними с возможной лестью, давали им часто пиры и жертвенные празднества и прикармливали, как демагоги в демократии, толпу подарками, похвалами и товарищеским обхождением; лагерь вскоре уподобился притону самых отвратительных кутежей; солдатам это было на руку, они каждый раз собирались перед шатром того, кто одаривал их всех щедрее, сопровождали его в виде почетной стражи и громко восхваляли его, говоря, что это истинный муж и истинный Александр. В это время пришло известие, что Антигон приближался с большим войском; празднества смолкли, начались вооружения, взоры всех обратились на Эвмена, как на единственного человека, способного принять на себя начальство над армией; его советы или приказания поспешно исполнялись. Ввиду того, что союзное войско, несмотря на свой численный перевес, насчитывало в себе значительно менее македонян, чем войско неприятеля, а быть может также, и для того, чтобы движением назад усилить тревогу, а потому и повиновение войска и послушание его предводителей, Эвмен приказал войску двинуться из Сузы не навстречу неприятелю, но отступить к горам уксиев; приказав Ксенофилу, начальнику цитадели в Сузах, не вступать ни в какую борьбу с неприятелем и не открывать ему ни доступа к сокровищам, ни вступать с ними в какие-либо переговоры, он отвел войско на несколько дневных переходов к юго-востоку к предгорьям, с которых течет Паситигр.[19] На этой реке, средняя ширина которой достигала тысячи шагов и которая была так глубока, что ее едва могли переходить вброд слоны, не имелось моста на большое расстояние; план Эвмена заключался в том, чтобы стать позади этой реки, расположить во всю ее длину посты и ожидать таким образом неприятеля. Так как наличных войск было недостаточно, чтобы разместить везде одинаково сильные посты, то Эвмен и Антиген предложили сатрапу Певкесту призвать своих 10 000 стрелков. Сначала сатрап отказался, говоря, что ему не желали поручить главного начальства, так пусть же теперь смотрят, как обойтись без него; но частью представления Эвмена, что в случае неудачного исхода его страна прежде всего подвергнется нашествию победителей и побежденных и что, если Антигон одержит победу, сатрапия Певкесты и его жизнь в одно и то же время подвергнуться опасности, частью же тайная надежда, что когда к его находящимся уже налицо войскам присоединяться еще такие значительные боевые силы, ему будет легче добиться поручения ему главного начальства, склонили его обещать исполнить то, чего от него требовали. Через расположенные на незначительном расстоянии друг от друга до самой столицы Персиды посты, которые могли перекликаться между собою, приказ выслать 10 000 стрелков был передан в Персеполь, находившийся в «тридцати днях ходьбы», в один день, и потребованное подкрепление прибыло.
Между тем Антигон со своими союзниками прибыл в Сузы, назначил Селевка сатрапом этой области и так как Ксенофил отказался сдать ему цитадель и сокровища, оставил его для осады с достаточным количеством войска. Сам он с остальными войсками двинулся вслед за неприятелем; путь через равнину Сузианы именно теперь, среди самого палящего летнего зноя около времени восхода Сириуса, был крайне труден и много войска, не привыкшего к таким трудам, погибло; даже то, что он шел по ночам и имел с собою в возможном изобилии воду и съестные припасы, помогало немного;[20] после больших потерь людьми и животными они достигли, наконец, Копраты, западного притока Паситигра; милях в двух позади него стоял лагерем неприятель. У Копраты Антигон приказал остановиться, отдохнуть и приготовиться к переправе. Река эта, ширина которой достигает только 200 шагов, имеет весьма быстрое течение, и переправа через нее без судов и мостов невозможна. Неприятель по возможности уничтожил все средства к переправе. Антигону удалось собрать некоторое количество речных лодок, на них был переправлен отряд в 3 000 македонян, получивший поручение соорудить на другом берегу вал и рвы, под прикрытием которых постепенно могло бы переправиться остальное войско; за ними, лишь только они высадились, последовало четыреста всадников, отряженных для того, чтобы прикрывать земляные работы; кроме этих войск, в различных местах через реку переправилось еще около 6 000 легких всадников, которые и рассеялись по прибрежной местности частью для фуражировки, частью для наблюдения за движением неприятеля. Между тем как этот маневр был произведен так, что стоявшие ближе всего неприятельские военачальники ничего не заметили, Эвмен узнал через своих лазутчиков о приближении неприятеля, немедленно перешел с 4 000 человек пехоты и 1 400 всадников через мост на Паситигре и быстро двинулся к Копрате; легкая конница, рассеянная по этой местности, немедленно обратилась в бегство, 400 всадников тоже не решились сопротивляться таким превосходящим их численностью силам; пешие воины попытались удержаться, но затем они не выдержали бурного натиска неприятеля, отступили к берегу и бросились в лодки, которые скоро переполнились и потонули. Многие погибли здесь, спаслись только немногие; около 4 000 человек сдались неприятелю. Антигон смотрел на это с противоположного берега, не будучи в состоянии подать им помощь.
Этот несчастный поход первой встречи с неприятелем, стоивший Антигону почти четвертой части его войска и особенно большого количества всадников, кроме того, невозможность ни предложить новое сражение превосходящему его теперь численностью неприятелю, ни даже удержаться против него в этой небогатой съестными припасами, уже весьма истощенной и благодаря палящему летнему зною крайне нездоровой местности, заставили Антигона отступить к Бадаке.[21] Лишения и зной истребили во время этого движения множество народа, лагерь Антигона был переполнен больными лихорадкой, упавшими духом и недовольными. В Бадаке войску было дано несколько дней отдыха. План Антигона заключался в том, чтобы броситься в Мидию; этой демонстрацией против верхних областей он надеялся возбудить в сатрапах опасения за их земли и побудить их к поспешному возвращению домой; затем он без труда мог бы одолеть ослабленного таким образом Эвмена и сатрапы поодиночке принуждены были бы покориться; он знал, что в Эктабанах еще были сосредоточены большие сокровища, которые как раз теперь могли быть ему весьма полезны; наконец, его союз с Пифоном, число приверженцев которого в Мидии особенно после вторжения сатрапов должно было возрасти, по-видимому, обещал самый лучший успех.
Войску было открыто два пути в Мидию; один, ведший через нисейские поля и проходы Багистана,[22] был хотя удобен и безопасен, но для того, чтобы достигнуть этих проходов, необходимо было пройти снова через палящую равнину Сузианы и Ситтакены, а во время сорока дней, требовавшихся для того, чтобы достигнуть Эктабан, неприятель легко мог опередить его. Другой путь был еще более неприемлем; он вел через местности, где сплошь господствовал недостаток во всем, через землю коссеев, которые, несмотря на нанесенное им Александром поражение, по-прежнему продолжали свой старый разбойничий образ жизни; путь этот был узок, лишен дорог, окружен надвигавшимися скалами и утесами, так что туземцы могли бы легко преградить его даже весьма значительным боевым силам. Тем не менее Антигон избрал этот путь, как более прохладный и позволяющий ему достигнуть Мидии в более короткое время. Пифон дал ему совет купить у коссеев разрешение на проход по их территории; Антигон отверг этот совет, как недостойный его и его войска. Он решил составить из половины отборных пельтастов, затем из стрелков и пращников и всей остальной легкой пехоты авангард под начальством Неарха, который должен был занять проходы и ущелья, между тем как другая половина должна была подняться на находившиеся по сторонам дороги высоты и занимать их на время прохождения войска; он сам вел главную армию, а начальство над арьергардом передал Пифону. Неарх двинулся вперед и занял некоторые проходы и высоты. Но большинство важнейших позиций было уже заграждено; их удалось форсировать только с величайшим трудом и необыкновенными потерями. Хотя затем посты по сторонам дороги были заняты, но когда Антигон двинулся вперед, то знакомый с местностью неприятель повсюду занял главные высоты и скатывал оттуда стволы деревьев и обломки скал на проходившее войско или неожиданно появлялся в скалистой расселине и стрелял оттуда по шедшим внизу воинам; о сопротивлении нечего было и думать; часто тела павших заграждали путь, лошади и слоны падали в этой неудобопроходной местности, и многие из тяжеловооруженных воинов не вынесли трудов этого крутого пути. Девять дней продолжалось это движение через горы, и после больших потерь войско достигло, наконец, равнины Мидии.[23]
Войска Антигона были изнурены, пали духом и были раздражены против своих полководцев; не прошло еще сорока дней, а поход принес им уже три несчастья: сперва переход по знойной местности, затем поражение у берегов Копраты и, наконец, несчастие на земле коссеев; если неприятель появиться теперь, то они погибли. С возможной осторожностью Антигон старался усмирять недовольное настроение своего войска; милостивые и утешительные слова, которым он умел придавать особую прелесть, обилие собранных запасов, наконец, непоколебимая вера полководца в его счастье и в удачный исход их предприятия скоро возвратили войскам их прежнюю бодрость и уверенность. Пифон был послан, чтобы собрать из всей сатрапии возможно большее количество всадников, лошадей для военной службы и убойного скота; по прошествии недолгого времени он возвратился в лагерь и привел с собой 2 000 оседланных коней, необыкновенно большое количество убойного скота[24] и, наконец, транспорт денег, состоявший из 500 талантов из царских сокровищниц Экбатаны. Тогда эскадроны конницы были снова пополнены и посажены на лошадей, скот был разделен между войсками, новые войска были обучены, вооружение было снова приведено в порядок и все было приготовлено к возобновлению неприязненных действий.
В войске противников после победы при Копрате, когда пришло известие, что Антигон идет на Мидию, обнаружилось крупное разногласие в военном совете относительно того, что теперь следует предпринять. Эвмен, Антиген и другие, которые прибыли вместе с ним от берегов Средиземного моря, полагали, что необходимо немедленно двинуться вперед, отрезать Антигона от его западных областей и броситься на них, так как их легко будет покорить во время отсутствия войска и за неимением в них в одних руках высшей военной власти; тогда путь в Македонию будет открыт, тогда можно будет соединиться с царями и их боевыми силами и тогда царское войско будет достаточно сильно для того, чтобы уничтожить остальных врагов престола. Сатрапы Верхней Азии возражали на это, что при таком движении их земли безвозвратно сделаются добычей Антигона, что, кроме этого, этот поход на запад будет продолжителен и будет находиться в зависимости от непредвиденных случайностей и что, наконец, Антигон будет вредить им с тыла; отрезая его от его земель, они тоже будут отрезаны от своих; в самом благоприятном случае удачный исход такого похода будет сомнителен, так как число приверженцев Антигона в Малой Азии значительно, а флот его и Птолемея преградит им доступ в Европу; они держатся того мнения, что прежде чем перестать бояться неприятеля, его необходимо сначала уничтожить; его не нужно преследовать во время его движения по горным дорогам в Мидию; необходимо возвратиться назад в Перейду, чтобы он не напал на нее из верхних земель. Эвмен понимал очень хорошо, что ему никогда не удастся одержать верх над голосом эгоизма и склонить сатрапов в пользу своего смелого и вполне верного плана; еще менее благоразумным казалось ему отделиться теперь от них, чтобы исполнить этот план только со своими войсками; если бы даже и в этом случае он был уверен в успехе, то сатрапы пали бы под ударами неприятеля или перешли бы на его сторону, мощь последнего возросла бы в высшей степени и дала бы ему возможность двинуться к западу с новыми боевыми силами. Поэтому он присоединился к мнения сатрапов, и войско двинулось от берегов Паситигра через персидские проходы к находившемуся в 24 днях пути Персеполю.
Войско расположилось лагерем в богатой долине Бундемира. Сатрап Певкест прилагал все свои силы, чтобы сделать македонским войскам пребывание в его области возможно более приятным; он напоминал скорее богатого и любезного хозяина большого военного банкета, чем одного из начальствующих лиц; с помощью таких усилий он надеялся снискать расположение войска в той степени, в которой он нуждался для исполнения своих честолюбивых желаний. Особенной пышностью отличалось большое жертвоприношение, данное им в честь богов Филиппа и Александра. Было составлено четыре круга, из которых последний, равнявшийся 3 000 шагов в объеме, предназначался для наемников, союзных войск и чужеземцев; внутри его находился второй круг в 2 400 шагов для аргираспидов и гетайров пехоты, которые принимали участие в войнах еще при Александре; в нем, в свою очередь, находился третий круг в 1 200 шагов для военачальников, друзей и стратегов, которые не принадлежали к регулярной армии, и для гетайров конницы; наконец, в середине целого в четвертом круге в 600 шагов объема находились алтари богов и обоих царей, окруженные выстроенными из зеленых веток стенами, с украшением из драгоценных тканей, ковров и подушек, шатрами для начальствующих стратегов, гиппархов, сатрапов и для некоторых знатных персов. По окончании большого жертвоприношения в этих кругах началось роскошное столование и банкет; сатрап угощал и одарял народ со всею роскошью восточного владыки, и присутствовавшие превозносили до небес высокие качества великодушного и могучего властелина.[25]
От умного Эвмена не могло скрыться ни намерение сатрапа, ни благоприятное впечатление, произведенное на войска его поведением; он мог опасаться, что, опутанные его интригами, они вздумают поручить ему главное начальство, которое он имел при походе против Пифона. Если бы неприятель был близко, то войско очень скоро обратилось бы к своему испытанному вождю; но среди спокойствия и увеселений лагеря легкомысленные воины не думали о дальнейших последствиях. Уже теперь друзья Певкесты, среди которых особое рвение высказывалось сатрапом Арахозии, снова заговорили о соединении главного начальства в одних руках, о высоком уважении Александра к Певкесту, об его больших заслугах и справедливых притязаниях на главное начальство. Эвмен наблюдал за всем этим; необходимо было предпринять что-либо, пока еще не поздно. Он показал написанные по-сирийски письма, которые он будто бы получил от Оронта, сатрапа Армении и друга Певкесты, следующего содержания: царица Олимпиада, говорилось в них, со своим внуком, молодым царем, обеспечила за собою обладание государством, Кассандр не только побежден, но и убит; Полисперхонт с отборным войском и со слонами выступил в Азию, чтобы начать борьбу с Антигоном и уже ожидается в Каппадокии.[26] Эти письма были сообщены нескольким сатрапам и военачальникам; никто не сомневался в их подлинности, и они соответствовали истине в главных чертах, так как летом 317 года Олимпиада действительно возвратилась в Македонию. Теперь лагерь внезапно наполнился новыми слухами и новыми надеждами: ожидалось царское войско, все положение вещей казалось изменившимся. Эвмен был теперь всемогущим лицом, от содействия которого можно было ожидать почестей и движения вперед по службе; все склонились перед авторитетом царского сатрапа, в руки которого было отдано право награждения и кары; сам Певкест, а также и другие начальствующие лица поспешили засвидетельствован, свою преданность стратегу, с которым они весьма часто обходились раньше без особенного уважения. Этого и желал Эвмен отчасти для того, чтобы дать почувствовать свою силу, отчасти для того, чтобы устрашить умы примером энергичной строгости; он приказал сатрапу Арахозии Сибиртию, который находился в особенно близких отношениях с Певкестом, предстать перед судом македонян; в то же время он послал отряд конницы, чтобы конфисковать богатый обоз сатрапа, который будучи приговорен к смерти, едва успел спастись бегством. Этот быстрый и смелый поступок Эвмена произвел желанное действие; повиновение и порядок быстро восстановились, и он сам, обеспечив за собою обладание неограниченной властью и решившись беспощадно пользоваться ею, не преминул встретить всех со своей обычной добротой, в особенности же сатрапа Певкесту, для которого падение Сибиртия должно было послужить предостережением. Эвмен, который благодаря значительным боевым силам Певкесты не мог обойтись без него в предстоящем походе, сумел привязать его к себе подарками и обещаниями. Под тем предлогом, что военная касса истощилась, он собрал с сатрапов и военачальников именем царей значительные суммы денег, и каждый из них считал себя счастливым оказать услугу всемогущему стратегу и приобрести его, доброе расположение; 400 талантов, которые Эвмен собрал таким образом, были не только большим подспорьем для, содержания войска, но и привязывали интересы могущественных заимодавцев к его личности и принуждали их наилучшим образом поддержать его и то дело, которому они вверили так много денег.[27]
Эвмен снова имел в своих руках значительную и почти неограниченную власть. Отличительную черту его характера составляет то, что он, находясь в постоянной борьбе с событиями, умел всегда одержать верх над ними и что каждый раз снова окружаемый опасностями, тем смелее и быстрее отыскивает из них выход благодаря своему неистощимому таланту; в нем замечательным образом соединялось самое умеренное благоразумие, которое трезво и ясно выбирает подходящий момент, для чего нужны величайшее терпение и самоотверженность вместе с полной силой и энергией; тут он настоящий Одиссей. При этом он превосходный полководец, быть может, лучший из школы великого Александра; и здесь его характеризует не геройская бурность великого царя, не рыцарское величие Кратера и не упорная настойчивость, которая всегда помогала старому Антипатру одерживать в конце концов решительную победу над своими противниками; это было скорее спокойное выжидание с оружием в руках благоприятного момента, затем неожиданное и направленное на главный пункт нападение, из которого с математической точностью и последовательностью развивался ход дальнейшей борьбы; быть может, ни один из генералов Александра не владел в такой степени искусством стратегических движений и даром комбинаций при ведении войны больших размерах.
Ему весьма скоро предстояло найти случай выказать свои способности. В Персеполь — это было, вероятно, осенью 317 года — пришло известие, что Антигон со значительно усиленным войском выступил из Мидии и находится на дороге в Перейду. Союзное войско немедленно выступило; на второй день для войск было устроено еще одно торжественное жертвоприношение, при котором Эвмен еще раз обратился к ним с речью, убеждая их быть храбрыми и блюсти строжайшую военную дисциплину и обещая им скорое и счастливое окончание похода. Неосторожное излишество в употреблении вина при этом празднестве свело его в постель, и его недуг быстро принял такие значительные размеры, что он был вынужден отложить дальнейшее движение; быстро и повсюду распространившийся в войске упадок духа был лучшим доказательством того, как сильно войска доверяли его предводительству: теперь, говорили они, неприятель нападет на них, и единственный человек, который умеет начальствовать над ними, болен; другие умеют только хорошо предаваться пирам и кутежам, повелевать же и вести войну может только Эвмен. Когда стратег несколько оправился от своей болезни, войско двинулось дальше, имея во главе колонны Певкесту и Антигена; Эвмен, который был еще крайне слаб, приказал нести себя на носилках в арьергарде, где он был удален от шума и опасностей могущей начаться битвы.
Оба войска уже подошли друг к другу на расстояние дня пути; с обеих сторон производились рекогносцировки и ожидалось нападение, и движение вперед продолжалось в полной готовности к битве. В это время авангард союзного войска увидел, что неприятель спускается с высоты в равнину; лишь только первые ряды аргираспидов увидели ярко сверкавшее оружие неприятельских колонн и возвышавшиеся над ними башни боевых слонов и красные покрывала, которыми их всегда укрывали перед битвой, как они остановились и воскликнули, чтобы к ним принесли Эвмена и что они не сделают ни шагу дальше" если он не будет вести их; они поставили щиты на землю, крича другим, чтобы они остановились, а своим начальникам — чтобы они держались спокойно, не начинали сражения без Замена и не производил никакого движения против неприятеля. При вести об этом Эвмен приказал поспешно нести себя к ним, затем поднял занавески своих носилок и с веселым лицом в знак приветствия протянул свою правую руку к войскам; при виде его старые воины приветствовали его радостными криками на языке своей родины, подняли свои щиты, ударили в них сариссами и испустили воинский клик, вызывая неприятеля на бой; теперь их полководец с ними! Тогда Эвмен, носимый взад и вперед в своих носилках, приказал войску выстроиться на равнине в боевой порядок и ожидать в крепкой позиции нападения неприятеля. Нападения не последовало; Антигон, узнавший от некоторых пленных, что Эвмен болен, быстро поспешил на встречу неприятелю, полагая, что ему удастся принудить неприятельских военачальников дать ему сражение без участия Эвмена и что в таком случае он без труда может одержать победу; но когда во время рекогносцировки он усмотрел, что неприятель занимает превосходящую позицию и что его боевая линия находится в прекрасном порядке, он остановился на некоторое время, полный изумления; тут он увидел носилки, двигавшиеся от одного крыла к другому, и, громко расхохотавшись, по своему обыкновению, сказал своим друзьям: «Значит, одни эти носилки вдохнули такое мужество в неприятеля»; после того он тотчас же приказал своему войску отступить и расположиться в безопасной позиции.[28]
Оба войска находились не более чем в тысяче шагов расстояния друг от друга, и между ними протекала река в скалистом ущелье. Произошло несколько стычек на аванпостах, было предпринято несколько разведок в мало возделанные окрестности для приобретения съестных припасов и незначительные движения на флангах, имевшие целью занять тот или другой укрепленный пункт. Прошло четыре дня, но серьезной битвы еще не последовало. На пятый день в лагере союзников появились уполномоченные Антигона для переговоров с сатрапами и македонянами; они потребовали, чтобы македоняне не повиновались Эвмену, а доверились Антигону, который оставит сатрапам их области, подарит солдатам землю, отпустит с почестями и богатыми дарами всех, желающих возвратиться на родину, и тех, которые предпочтут продолжать службу, примет в ряды своего собственного войска. С громкими н шумными выражениями неудовольствия выслушали македоняне это предложение и пригрозили уполномоченным самыми худыми последствиями, если они не удалятся немедленно; таким образом, сатрапы тоже, если бы они даже этого и желали, не могли теперь вступить в переговоры с Антигоном. Эвмен же появился среди войска, восхваляя его за верность, которою оно спасло и само себя и его; дело происходило, говорит он, как в известной басне о льве, который влюбился в красивую девушку и посватался к ней у ее отца; отец изъявил свое согласие, но сказал, что он боится его когтей и что ты, мол, должен сначала обрезать их; тогда лев, обезумев от любви к красавице, отгрыз себе когти своими собственными зубами; отец же, увидев гордого зверя безоружным, убил его палкой; точно так же думает поступить и Антигон; он заманивает македонское войско, этого гордого царственного льва, всевозможными обещаниями, но намерения его состоят не в том, чтобы сдержать их, а в том, чтобы погубить мужественных македонян; да сохранит их от этого милость богов, с помощью которых и с помощью своих храбрых товарищей он надеялся наказать этого дерзкого противника. Речь стратига была принята с большим одобрением; войска радовались при мысли о скором сражении, которого, впрочем, Эвмен желал менее, чем его противники.
С наступлением ночи прибыли перебежчики из лагеря Антигона, которые сообщили, что войска там получили приказ быть готовыми к выступлению во время второй стражи ночи. Намерение противника угадать было нетрудно; местность здесь была совершенно неудобна для сражения, которое было необходимо для Антигона; он начал испытывать недостаток провианта и должен был спешить найти себе зимние квартиры, так как зима уже приближалась. Не будучи в состоянии атаковать здесь своего осторожного противника, он решил сняться с лагеря и направиться в находившуюся в трех днях пути область Габнену;[29] здесь имелась хорошая вода, богатые пастбища, зажиточные деревни и местность была удобна для защиты; притом Габиена лежала на пути в Сузиану и обеспечивала таким образом ближайшее сообщение с Селевком, который еще стоял под стенами Сузы. Эвмен понял, в чем заключаются намерения его противника, и поспешил предупредить его; он послал в лагерь неприятеля несколько человек, которые должны были выдать себя за перебежчиков н сообщить там, что ночью будет сделана попытка напасть на их лагерь; в то же время он отдал приказ обозу незаметно выступить, а войскам приготовиться к походу и выступить в полночь. Между тем как Антигон, получив это известие о предстоящем ночью нападении, отказался от своего плана, поспешно и не без некоторых опасений приготовил войско к битве и вплоть до наступления дня ожидал нападения неприятеля, Эвмен уже опередил его на несколько миль по пути в Габиену. Скоро Антигон понял, как жестоко он обманут; он поспешно приказал войскам приготовиться к выступлению и бросился вслед за неприятелем, точно он преследовал бегущих, но не мог со всем своим войском достаточно скоро наверстать пройденное неприятелем расстояние во время двух страж ночи и поэтому, приказав пехоте спокойно следовать за ним под предводительством Пифона, бросился во главе всей конницы в погоню за неприятелем и к утру достиг цепи гор, с которой увидал арьергард неприятельского войска; он приказал выстроиться и остановиться. Увидев неприятельских всадников на таком близком расстоянии и полагая, что Антигон наступает на него со всеми своими боевыми силами, Эвмен отдал своим войскам приказ остановиться и поспешно выстроиться в боевой порядок, чтобы не подвергнуться нападению во время марша; таким образом, Антигон выигрывал время, чтобы выждать прибытия пехоты. Будучи только что сам обманутым хитростью Эвмена, он, в свою очередь, обманывал его подобной же хитростью.
Полководцы выстроили свои боевые линии со всем тем военным искусством, каким они располагали, руководясь не столько обычной македонской тактикой, сколько условиями местности и находившимися в их распоряжении боевыми силами; Эвмен — чтобы преградить неприятелю путь в Габиену, Антигон- чтобы проложить его себе силой, Тем преимуществом, что он уже находился на месте со всем своим, войском, Эвмен воспользовался таким образом, что прислонил свое левое крыло к высотам, окаймлявшим равнину с северной стороны, и сосредоточил всю силу атаки на правом крыле, которое, таким образом, имело перед собою обширную ровную местность. Линию правого крыла составляли карманские всадники, гетайры, агемы Певкесты, Антигена и его собственные и сплошная масса всадников в 2 300 человек,[30] сбоку их были выдвинуты вперед, чтобы пользоваться большей свободой движения, две илы царских юношей, наискосок от них были поставлены для прикрытия четыре илы отборных всадников и триста других отборных всадников из всех гиппархий были поставлены в виде резерва позади агемы Эвмена; впереди всего крыла было поставлено 40 слонов. Центр его боевой линии составляла пехота, состоявшая, если считать справа налево, из 3 000 гипаспистов, 3 000 аргираспидов, и те, и другие — под предводительством Антигена и Тевтама, 500 воинов, вооруженных и обученных по македонскому образцу, и 6 000 человек наемников, а перед этими, составлявшими центр 17 000 человек было помещено 40 слонов. С левой стороны к пехоте примыкали всадники левого крыла, которыми предводительствовал Эвдем, фракийцы верхних сатрапий, паропамисады, арахозяне, месопотамцы и арии, а на краю — агема Эвдема и его две илы отборных всадников,[31] что составляло сплошную линию более чем из 3 300 всадников; к ним под углом примыкали выстроенные вплоть до самых высот 45 слонов, а промежутки между ними, равно как и между теми слонами, которые находились впереди центра, были наполнены отрядами легкой пехоты.[32]
Антигон имел только 65 слонов против 125 слонов Эвмена, по количеству легкой пехоты, стрелков и пращников он был тоже слабее, но зато на целую треть сильнее по количеству всадников (10 400 против 6 300), и в числе их находилось несколько отличных отрядов, как, например, 2 300 так называемых тарентинцев;[33] он имел 28 000 человек линейной пехоты против 17 000. Важнее же всего было то, что он распоряжался один и его войска привыкли повиноваться.
С возвышенности, на которой он находился, Антигон видел расположение неприятеля; из того обстоятельства, что на правом крыле была сосредоточена масса отборных всадников, он заключил, что главное нападение должно было произойти отсюда. План его заключался в том, чтобы заставить Эвмена произвести нападение в пустое пространство, а самому броситься для нанесения решительного удара на левое крыло неприятеля. Он стянул на правое крыло массы своей лучшей конницы, свою агему, 1 000 человек гетайров, которыми предводительствовал его сын Деметрий, принимавший теперь в первый раз участие в сражении, 500 союзников, 500 наемников и 1 000 фракийцев, всего 3 300 всадников, а на краю в виде авангарда поместил 150 человек своих юношей и рядом с ними 100 тарентинцев. Затем центр боевой линии составили 28 000 человек тяжелой пехоты, и в том числе 8 000 македонян, с которыми Антипатр переправился через Геллеспонт[34]. Вся легкая конница была помещена на левом крыле; ей было приказано тревожить неприятеля, отступать перед каждым нападением, затем оборачиваться и снова нападать и таким образом поддерживать сражение; на краю этого крыла находилась 1 000 индийских и армянских стрелков и копейщиков, которые особенно искусно умели сражаться, отступая таким образом, затем 2 200 тарентинцев,[35] которых Антигон привел от берегов моря, вполне ему преданные и отлично знавшие свою службу войска, затем 1 000 всадников из Лидии и Фригии, 500 всадников сатрапа Мидии Пифона, 400 дротиконосцев Лисания и, наконец, так называемые двойные всадники,[36] навербованные между поселенными в верхних областях колонистами. Тридцать из своих слонов Антигон поставил перед правым крылом, несколько слонов перед левым, а остальных — перед пехотою центра, расположив между ними нужные отряды легких войск.[37] Начальство над левым крылом он поручил Пифону, а сам во главе своей агемы принял начальство над правым крылом. Он спустился в равнину, имея впереди правое крыло, с очевидным намерением быстро открыть нападение на этом крыле; благодаря его значительному перевесу Пифон далеко выдавался за правое крыло неприятеля, и его тем удобнее было окружить и занять; вся задача заключалась в том, чтобы нанести решительный удар прежде, чем успеет завязаться бой между пехотой и страшные аргираспиды Эвмена проявят свою всесокрушающую силу. Дошедшее до нас описание этой битвы, по-видимому, страдает многими пробелами; а именно оно умалчивает о движениях, которые должен был произвести Эвмен, чтобы задержать атаку неприятеля на его левое крыло, которое, кроме того, было прикрыто внушительной силой 25 слонов и таким же числом тяжелых батарей с принадлежавшей им легкой пехотой. Описание сражения у Диодора начинается одновременным боевым кликом обоих войск, звуками труб и нападением массы конницы под предводительством Пифона. Последний, так как его линия далеко выдается за правое крыло Эвмена и желая в то же время избежать линии слонов, бросается на фланг неприятеля, осыпает его градом стрел и камней, обращается в притворное бегство, лишь только против него выступают тяжелые всадники неприятеля, но затем быстро возвращается обратно с новым градом стрел. Тогда Эвмен быстро вызывает с крыла Эвдема легкие отряды всадников, приказывает в то же время всей линии сдвинуться направо и затем со слонами и отрядами легкой конницы бросается на левое крыло неприятеля, который, не будучи в состоянии выдержать этой бурной атаки, обращается в бегство по направлению к горам. Между тем Эвмен двинул вперед свой центр, чтобы принудить к бою фаланги противника, чего последний надеялся избежать; скоро между обоими центрами завязывается ожесточенный рукопашный бой; после долгой и кровопролитной резни натиск и ярость испытанных аргираспидов решают победу. Антигон видит свой центр опрокинутым и обращенным в полное бегство, а свое левое крыло совершенно рассеявшимся. Окружающие советуют ему отступить тоже с правым крылом и собрать и привести в порядок под прикрытием гор свои разбитые отряды, чтобы, по меньшей мере, иметь возможность прикрыть их дальнейшее отступление. Но его правое крыло еще вполне готово к битве и не тронуто; как раз в ту минуту, когда занятые преследованием фаланги двигаются по направлению к горам, он видел, что между центром и левым крылом образовался большой промежуток, который все более и более увеличивался; он бросается в него с частью своих всадников и обращается против стоящих направо ил; ближайшие отступают, пораженные неожиданностью; невозможно мигом образовать новый фронт против этой атаки; слонов тоже нельзя повернуть с достаточной скоростью. Антигон посылает самых быстрых всадников к своим разбитым отрядам с приказом собраться, скорее выстроиться снова и быть готовыми к новому нападению, так как победа почти решена.
Эвмен, видя тоже свое левое крыло вполне смятым и не желая иметь неприятеля в тылу своих фаланг, отдает приказ трубить к отступлению, чтобы спасти левое крыло, если это еще возможно. Ко времени вечерних сумерек оба войска снова находятся в сборе, снова выстроены в боевую линию и горят желанием сразиться; возобновить оставшуюся нерешенной битву препятствует поздний час. Уже местность озарена ярким светом луны, войска находятся в 200 шагах расстояния друг от друга, они ясно слышат на другой стороне ржание коней, лязг оружия и чуть ли не разговоры; нападение не происходит. Медленно отступают оба войска с места битвы, где лежат убитые и раненые; в полночь они уже находятся в трех часах расстояния друг от друга и останавливаются, утомленные переходом, тянувшейся целый день битвой и голодом. Эвмен хочет стать здесь лагерем и выступить отсюда на следующее утро, чтобы похоронить мертвых и показать себя, таким образом, господином поля битвы и победителем. Но македоняне, озабоченные ввиду многочисленности неприятельской конницы участью своего обоза, который проехал еще дальше назад, требуют отступить туда. Не смея отказать им в этом, Эвмен принужден ограничиться тем, что посылает к Антигону глашатаев относительно выдачи убитых.
Последний понес более крупные потери, с его стороны пало 3 700 человек пехоты и 54 всадника, а со стороны противника только 540 человек и небольшое количество всадников; раненых Эвмен насчитывал около 900, Антигон — около 4 000, его войска пали духом, и только строгая дисциплина, к которой они привыкли, препятствует опасной вспышке. Не считая себя достаточно сильным для того, чтобы держаться вблизи от смелого противника, Антигон решил расположиться на зимние квартиры как можно дальше от него; чтобы облегчить движение войска, он приказывает немедленно двинуться вперед раненым и большей части обоза, а сам намеревался провести следующий день вблизи поля битвы, чтобы, если возможно, похоронить еще своих убитых. В это время от противников является глашатай для переговоров относительно погребения оставшихся на поле битвы. Антигон задерживает его, а на следующее утро двигается со своими войсками на поле битвы, чтобы приготовить своим павшим погребальный костер; после этого он отпускает глашатая со словами, что на следующее утро неприятель может я питься на поле битвы, чтобы тоже похоронить своих убитых.[38] Таким образом, Антигон, несмотря на понесенные им более крупные потери, является господином дня и его поступление не походит на бегство; ободренные таким счастливым оборотом войска выступают с наступлением следующей ночи. В несколько переходов он, не останавливаясь, достигает мидийской области Гадамарты, которая до сих пор была пощажена войною, обладала изобильными запасами провианта и прекрасными зимними квартирами и давала ему возможность привлечь к себе новые войска.[39]
Эвмен узнает через лазутчиков об отступлении противника; но усталость его войска и нежелание встретить новое сопротивление с его стороны заставляет его отказаться от намерения препятствовать этому отступлению. Он предает павших погребению со всеми воинскими почестями и ведет затем войско далее из области Паретакена на зимние квартиры.
Таково было это сражение, одно из наиболее замечательных между сражениями времени диадохов. В первый раз после продолжительного перерыва пехота показывает все свое важное значение; движение, которым Эвмен в тот момент, когда его атакующее правое крыло принудило к отступлению левое крыло неприятеля, направляет фаланги с мощными аргираспидами впереди против превосходящей его силами на целую треть пехоты неприятеля и сокрушает ее, — решило исход битвы, хотя Эвмен на левом крыле., оставаясь спокойно в оборонительном положении, далеко не исполнил своего долга. Даже в тот момент, когда Эвмен, чтобы спасти остатки этих разбитых отрядов конницы, приказал трубить отбой, он был еще господином поля битвы, пока его пехота не отказалась сделать последнего усилия, чтобы удержать за собою это поле. Поражение, понесенное гениальным полководцем в этот день, было не военным, но тем более значительным нравственным поражением.
Едва войска Эвмена почувствовали свое спокойствие обеспеченным от нападения неприятеля, как они снова позволили склонять себя к мятежу, начали проявлять дерзость и неповиновение своим начальникам и предались самой распущенной лагерной жизни. Военачальники сатрапы тоже скоро забыли всякую осторожность и обращали внимания на Эвмена и его благоразумные со ты; они разбрасывали свои зимние квартиры по ее области Габиене, так что расстояние между отдельными отрядами достигало 25 миль. Значение Эвмена было ничтожнее, чем когда-либо; вести о победе царской партии в Македонии, о переправе царского войска в Азию, которые несколько месяцев назад восстановили его значение в войске, не подтвердились; напротив, в войско проникли слухи, что там Кассандр выступил со свежими силами в Македонию и что царской партии угрожает весьма серьезная опасность; положение Эвмена с каждым днем становилось все затруднительнее.
Эти известия с запада должны были одобрить и побудить к новым предприятиям тоже и Антигона; для него не осталось тайной ошибочное расположение противников; не надеясь на возможность одержать над ними верх в открытом бою, он был вполне уверен в успехе в случае неожиданного на них нападения. Расстояние по обыкновенной военной дороге от Гадамарты до зимних квартир противников равнялось 25 дневным переходам; этот путь вел вдоль склона гор; другой, более короткий, путь прямо через равнину, тянущуюся перед этими горами, равнялся только 8 дневным переходам, но эта равнина не имела ни дерева, ни травы или ковыля, ни воды, ни каких-либо следов жителей и представляла собой солончаковую степь в полном смысле этого слова.[40] Ее-то Антигон и решил избрать для своего маневра; в девять дней он мог достигнуть неприятеля и победить его, не дав ему даже времени собраться.
Всего важнее было то, чтобы сохранить это предприятие в полной тайне. Войскам было приказано приготовиться к походу и запастись на десять дней провиантом и нужным фуражом для лошадей; для удовлетворения потребностей войска в воде было сшито и наполнено водой для питья 10 000 мехов. Во всем лагере говорилось, что они выступают в Армению. Около конца декабря 317 года, во время зимнего равноденствия,[41] войско выступило, но не в Армению, а прямо через солончаковую степь. Движение совершалось с величайшей осторожностью; огней не было дозволено зажигать даже в холодные ночи, чтобы жители гор не заметили наступления войска и не сообщили о нем неприятелю. Так войско шло уже пять дней, испытывая всевозможные затруднения; в это время началась непогода, задули сильные ураганы и наступил чувствительный холод; солдаты не могли выносить его, и пришлось дозволить им прибегнуть к единственному средству спасения — зажечь огонь. С окружающих степь гор туземцы увидели ночные огни и поднимавшиеся днем столбы дыма, и то и другое в большом количестве, так что они сочли это обстоятельство достаточно важным для того, чтобы послать о нем извещение в лагерь к сатрапу Певкесту. Гонцы поспешили на дромадерах в область Габиену и сообщили, что войско Антигона наступает и что его видели на полдороге туда.
Немедленно был созван военный совет и начались совещания относительно того, что делать: через четыре дня, — говорилось на нем, — неприятель может достигнуть лагеря, в столь короткое время невозможно собрать вместе войска, которые раскинуты на расстоянии 6-ти дневных переходов. Делались разные предложения, все потеряли голову; Певкест предложил как можно скорее собрать расположенные ближе всего войска и отступить с ними, чтобы избежать встречи с неприятелем до тех пор, пока к ним не присоединятся также и находящиеся на более далеком расстоянии отряды. Тогда заговорил Эвмен, доказал неудобство предложенных мер и указал на то, что эта опасность представляет собой только последствие ошибочного распределения зимних квартир, чего он не советовал делать вначале; тогда его послушаться не пожелали; к счастью, он еще и теперь в состоянии помочь им выйти из этой опасной ситуации, если только они обязуются подчиниться его указаниям и исполнить их с надлежащей быстротой; задача заключалась в том, чтобы собрать все войска до прибытия неприятеля; это может быть исполнено в шесть дней; неприятель имеет перед собой еще четыре дня пути до лагеря, он задержит его движение еще на три дня или четыре; пусть каждый из них пошлет на квартиры своих войск приказ, как можно скорее двинуться сюда; тогда неприятель, утомленный дорогой и перенесенными; лишениями, не только безуспешно нападет на них, но будет почти в их руках. Все в изумлении выслушали эти предложения стратега, обязались повиноваться ему во всех отношениях и спросили его, каким образом он намерен исполнить свое обещание. Когда гонцы в разные стороны были отосланы, Эвмен приказал всем присутствующим военачальникам следовать за собой с войсками, которые они имели при себе; они поскакали к краю пустыни, к широкому, спускавшемуся в сторону степи склону гор, который должен был быть видим на далекое расстояние. Здесь Эвмен приказал отмерить место для лагеря, имевшего почти две мили в окружности, и вбить в землю снабженные значками вехи, затем он распределил это пространство между прибывшими с ним, приказал им разложить огни в двадцати локтях расстояния друг от друга; чтобы неприятель думал, что видит перед собою настоящий лагерь, они должны были в первую стражу ночи поддерживать эти огни, как будто весь лагерь еще не спит и сидит у огней за ужином, с каждой следующей стражей они должны уменьшать их, а к концу почти дать им совсем потухнуть и повторить то же самое на следующую ночь. Все это было исполнено с величайшей точностью.
Первое известие о близости лагеря противников Антигону и Пифону доставили, как кажется, туземцы, пасшие стада на ближайших горах и преданные сатрапу Пифону; да и сами эти полководцы могли через степь по направлению к юго-западу различать огни первой, второй и третьей ночной стражи; судя по занимаемому огнями пространству нельзя было сомневаться в том, что в этом лагере соединено все неприятельское войско; Эвмен должен был получить известие о плане противника, можно было заранее предсказать, что неприятельское войско выступило по этой причине; и Антигон не решился вести в бой свою утомленную трудным походом армию против пользовавшихся всем в избытке на зимних квартирах и вполне готовых к бою войск неприятеля. Боясь, чтобы неприятель, чувствуя свое превосходство, не двинулся против него, он поспешил отставить начатый путь; на следующее утро войско Антигона повернуло направо, чтобы выйти в западном направлении на большую военную дорогу. Здесь по обе стороны дороги простиралась возделанная местность, часто попадались деревни и города и имелось достаточно запасов провианта и квартир, чтобы дать оправится изнуренным войскам.
Стратега поразило то обстоятельство, что при его отступлении из степи неприятель даже не пошевелился в этом лагере и что не было видно даже отрядов неприятельских разведчиков.[42] Когда они достигли более благоприятной местности, войскам был дан отдых; здесь Антигон узнал от туземцев, что и они тоже видели множество сторожевых огней на высотах, но не заметили ничего такого, что позволяло бы заключить о присутствии значительных боевых сил, и что они полагают, что лагерь на горах был без армии. Антигон не мог сомневаться в том, что неприятель, обманывая его, выиграл время, чтобы стянуть свои войска; ему было досадно видеть, что его прекрасный план потерпел такое позорное крушение, и он решил во что бы то ни стало искать решительного сражения.
Между тем в лагере союзников войска собирались со всех сторон; наконец, недоставало только слонов, которые стояли на более далеком расстоянии. Антигон был извещен об этом туземцами; он знал, что эти животные, не имея достаточного прикрытия, на следующий день должны пройти в нескольких милях от его позиции; если бы ему удалось каким-либо маневром овладеть ими, то он отнял бы у неприятеля важную часть его боевых сил. Он посадил на коней 2 000 индийских копейщиков и 200 тарентинцев и форсированным маршем двинул их вместе со всей имевшейся у него легкой пехотой к дороге, по которой должны были пройти слоны. Эвмен ожидал, что он предпримет подобную попытку, и выслал поэтому навстречу слонам 1 500 отборных всадников и 3 000 человек легкой пехоты. Войска Антигона достигли дороги ранее; показался караван слонов; лишь только его начальники увидели неприятеля, как они выстроили своих животных четырехугольником и, поместив в середине обоз и отрядив в арьергард 400 эскортировавших их всадников, попытались быстро пройти мимо. Тут неприятель со всеми своими превосходными силами бросился на караван, и 400 всадников были быстро обращены в бегство; вожаки слонов удерживали своих животных и попытались держаться сомкнутым четырехугольником под выстрелами врагов; но, не будучи в состоянии повредить неприятелю, они сами. сильно страдали под непрерывным градом стрел и камней; уже многие из находившейся при животных прислуги были ранены или убиты. В это время показалась, наконец, посланная Эвменом помощь, которая, внезапно и неожиданно бросившись на врагов, обратила их в бегство после непродолжительной борьбы. Слоны были доставлены в лагерь без дальнейшей опасности.
Таким образом, предусмотрительность и ум Эвмена сохранили войско союзников от полного уничтожения, исправили сделанные другими военачальниками ошибки, соединили войска для битвы и спасли слонов. Войска были исполнены удивления перед великим полководцем; теперь, когда неприятель был близко, когда каждый день можно было ожидать решительной битвы, взоры всех снова обратились на него; войска потребовали, чтобы власть была отдана ему одному и чтобы другие военачальники беспрекословно подчинялись его приказаниям. Эвмен не отказался от этого; он приказал старательно укрепить лагерь валами и рвом, собрать запасы провианта и приготовить все к решительной битве, которая, по-видимому, была уже недалеко. С тем большей горечью чувствовали остальные военачальники, что они оставлены в тени, подчинены приказаниям кардийца и обмануты в своих горделивых притязаниях; более всех были исполнены зависти и злобы оба предводителя аргираспидов, Антиген и Тевтам; они сговорились и поклялись друг другу положить конец жизни ненавистного им Эвмена и привлекли к участию в своем замысле также и других сатрапов и военачальников; все были согласны в том, что необходимо устранить Эвмена, и советовались только относительно того, когда и как это сделать; было решено, что он должен сначала выиграть им битву против Антигона и тогда его можно будет устранить. В числе заговорщиков находились сатрапы Индии Эвдем и Федим; они ранее вверили стратегу значительные суммы и, боясь лишиться своих денег, если план против Эвмена будет приведен в исполнение, сообщили ему о заговоре. Эвмен поблагодарил их за верность; больнее чем когда-либо поразило его это известие; опасность была велика и близка; он пошел в свой шатер и сообщил о том, что узнал, своим друзьям: «Я живу здесь — среди зверей»; он написал свое завещание, разорвал и уничтожил все свои документы и письма, чтобы в случае его смерти на основании их нельзя было очернить и подвергнуть опасности его друзей, и затем начал обдумывать с друзьями, что ему делать. Должен ли он, уверенный в своем настоящем влияния, открыто выступить перед войсками против заговорщиков? Он не был уверен в войске, а от них он может ожидать, что они немедленно бросятся в объятия Антигона. Должен ли быть он сам тайно начать переговоры с Антигоном и отдать в его руки победу? В этом случае он изменил бы делу, за которое он до сих пор боролся; в этом случае он, как изменник, сам отдался бы в руки своего смертельного врага и в лучшем случае спас бы только свою опозоренную жизнь. Должен ли он был бежать, поспешить через Мидию и Армению в Каппадокию, собрать там вокруг себя своих старых друзей и вторично поставить на карту свое счастье, как это ему раз удалось? В таком случае дело царей в Азии было бы потерянным, как оно уже было потеряно в Европе; в таком случае не было бы более никакой силы, к которой он мог бы примкнуть; в таком случае, если бы даже это ему удалось, ему бы ни оставалось ничего другого, кроме новой, более короткой и несчастливой борьбы, или, кроме того, что было всего позорнее — бездеятельного устранения от дела. В присутствии друзей Эвмен не пришел ни к какому решению, колеблясь между разными намерениями; быть может, первый раз в жизни он не мог найтись и решиться. Заговорщики дают ему еще время выиграть сражение; быть может, победа даст ему новые силы, быть может, изменники не посмеют коснуться его увенчанной победой головы, быть может, исход одного дня, один какой-нибудь случай изменит все.
Между тем неприятель подошел на расстояние одной мили и сражение было неизбежно; Антигон предложил его, Эвмен от него не отказался, и оба выстроили свои войска в боевой порядок. Антигон имел около 22 000 человек пехоты, 9 000 всадников вместе с навербованными в последнее время в Мидии и 65 слонов; он снова поместил пехоту в центре, а на крыльях — конницу, и поручил начальство над левым крылом Пифону, а над правым — своему юному сыну Деметрию, который со славою бился в недавнем сражении в Паретакене; он сам оставался на этом крыле, второе должно было произвести главную атаку; впереди всей линии под прикрытием легковооруженных были помещены слоны. Войско Эвмена состояло из 36 700 человек пехоты, 6 050 всадников и 114 слонов. На стороне неприятеля была более многочисленная и лучшая конница; на его стороне имела решительный перевес пехота не только по своей численности, но также и благодаря корпусу ветеранов аргираспидов. Чтобы иметь возможность встретить с достаточными силами конную атаку правого крыла неприятеля, Эвмен поместил против него на своем левом крыле большую часть сатрапов с их отборными всадниками и сам принял начальство над ними; перед этим крылом он выстроил клином 60 самых сильных слонов и расположил в промежутках между ними лучшую легкую пехоту; центр боевой линии составляла пехота, сперва гипасписты, затем аргираспиды, далее наемники и вооруженные по македонскому образцу воины; перед всеми ними было помещено большинство остальных слонов и потребная для их прикрытия легкая пехота; правое крыло, состоявшее из остальной конницы и прикрытое небольшим числом слонов и легкой пехоты, он поручил Филиппу[43] приказанием не вступать в серьезное сражение, но, занимая стоящего против него неприятеля только летучим боем, ожидать исхода битвы на другом крыле. Поле битвы представляло собою степь, так что движение людей и животных поднимало сильную пыль, препятствовавшую сразу видеть какие-либо движения.
Антигон, наблюдавший со своего возвышения расположение боевой линии неприятеля, увидел, что ее правое крыло было слабее и что находившийся в тылу ее лагерь был почти совершенно лишен всякого прикрытия; поэтому он отрядил несколько отобранных им мидян и тарентинцев, которые, когда сражение начнется, должны были под прикрытием пыли обогнуть правое крыло неприятеля и разграбить его лагерь. Между тем боевая сила союзников выстроилась, Эвмен объезжал ряды и убеждал солдат храбро сражаться: везде он был встречаем радостными криками; фаланги кричали ему, что он может положиться на них, старые аргираспиды — что враги не будут в состоянии устоять против них; они послали всадника к тому месту неприятельской линии, где стояли македоняне, и велели ему сказать им: «Проклятые головы, вы хотите биться против своих отцов, которые с Филиппом и Александром покорили весь мир и которые, как вы скоро увидите, достойны своих царей и своих прежних битв!» Это воззвание грозных ветеранов произвело немалое впечатление на македонян: они громко роптали, что их заставляют биться против своих соотечественников и кровных родных; еще сильнее должен был быть их страх перед этими старыми испытанными войсками, несокрушимую силу которых они еще недавно испытали. Между тем как обнаруживавшиеся на стороне Антигона видимое беспокойство и неуверенность должны были не в малой степени тревожить его, войска Эвмена были одушевлены самым лучшим духом и радостно требовали начала сражения.
По данному Эвменом знаку войсковые трубы затрубили к наступлению. Войска издали боевой клик; слоны на двинувшихся в атаку крыльях бросились друг на друга, окруженные роями прикрывавшей их легкой пехоты; скоро здесь закипел яростный рукопашный бой, а воздух наполнился такой густой пылью, что в отдалении уже ничего нельзя было видеть. В это время Антигон с превосходящей по численности массой всадников внезапно бросился на то место левого крыла неприятеля, где стоял Певкест; едва последний заметил нападение, как поспешно отступил назад из области густой пыли; его отступление увлекло за собою 1 500 всадников ближайшего корпуса. В этом крыле образовался промежуток. Эвмен, находившийся на самом краю крыла, был отрезан; ему ничего больше не оставалось делать, как броситься на Антигона со всеми своими силами и попытаться устоять в сражении. Бой происходил здесь с величайшим ожесточением и энергией, всадники Эвмена творили чудеса храбрости, но на стороне Антигона был численный перевес. Завязавшееся здесь конное сражение и происходивший далее бой легковооруженных войск и слонов оставались еще не решенными; вдруг передовой слон на стороне Эвмена пал: это решило там победу; слоны и легковооруженные войска Эвмена начали обращаться в бегство; отряды конницы то же постепенно рассеивались; здесь ничего уже более спасти было нельзя. Эвмен поспешил, насколько это было воз можно, собрать свои силы и отступить на правое крыло, чтобы продолжать там борьбу, которая в центре уже была решена не в его пользу. Аргираспиды плотно сомкнутой ринулись на неприятель скую пехоту, частью перебили, частью обратили в бегство ближайшие к ним отряды ее и затем, со своей несокрушимой энергией проникая далее направо и налево и почти одни сражаясь против постоянно появлявшихся новых отрядов, перебили около 5 000 человек у неприятеля, не потеряв сами ни одного человека. Неприятельская пехота была почти уничтожена.
Между тем посреди поднятой ожесточенным боем пыли отряженные для этого мидяне Антигона незаметно бросились на неприятельский лагерь, находившийся на расстоянии получаса пути позади поля битвы, без особенного труда справились с конюхами, обозной прислугой и небольшим прикрытием, которое они имели перед собою, и немедленно начали грабить лагерь; они нашли громадную добычу золотом и деньгами; жены и дети аргираспидов и других солдат и сокровища сатрапов и военачальников попали в их руки. Это известие было получено Эвменом как раз в ту минуту, когда он отступал из боя на правое крыло; Певкест отступил до этого пункта, Эвмен поспешил призвать его к себе, говоря, что он теперь может снова исправить свою ошибку. План полководца заключался в том, чтобы воспользоваться уничтожением неприятельского центра для новой конной атаки; он надеялся решить победу окончательно, бросившись во главе всей своей конницы на Антигона; лагерь со всем тем, что в нем тогда находилось, был бы тогда отвоеван сам собою. Но Певкест отказался повиноваться говоря, что все потеряно, и поспешил дальше. Уже рано, как это бывает зимою, наступили вечерние сумерки. Половины всадников Антигона было достаточно для того, чтобы держать Эвмена в осадном положении, с другою половиною он послал Пифона против аргираспидов, чтобы принудить их к отступлению во что бы то ни стало. Аргираспиды выстроились в каре и плотно сомкнутом строем встретили сильную атаку; но так как неприятельская конница занимала в одно и то же время и поле сражения и лагерь, так как на поле битвы не было всадников из армии, которые могли бы поддержать их самих и восстановить сообщение между ними и другими отрядами и так как они должны были опасаться, что будут отрезаны и принуждены к безусловной капитуляции, то они на глазах Пифона отступили с поля битвы и заняли укрепленную позицию на берегу находившейся недалеко реки, громко браня Певкесту за то, что он был виновником понесенного конницей поражения и несчастного исхода битвы. Туда же к наступлению ночи собрались Эвмен, сатрапы и рассеявшиеся отряды.[44]
Поспешно начали советоваться, что теперь следует предпринять; сатрапы требовали возможно скорого отступления в верхние провинции; Эвмен возражал против этого самым категоричным образом, говоря, что неприятельская пехота, то есть его главная сила, окончательно разбита, что его потери настолько значительны, что он не сможет выдержать нового боя; конницей, хотя и не по численности ее, они равны с неприятелем, неудачный исход битвы служит свидетельством не против храбрости всадников, но против некоторых предводителей, которые испугались пыли более, чем оружия; необходимо остаться и возобновить на следующий день бой, которого Антигон, побежденный сегодня, более не в состоянии выдержать; тогда они возвратят себе не только свой лагерь со всем, что в нем находится, но и завладеют, кроме того, неприятельским лагерем. «Македоняне», как говорит предание, следовательно, Антиген, Тевтам и т. д. отвергли и то и другое; они не желали не бежать, ни продолжать сражаться после потери своего имущества, своих жен и детей. Было сделано еще несколько других предложений, но собрание не могло ни на чем остановиться и разошлось, не приняв никакого решения.
Между тем аргираспиды не могли примириться с мыслью об утрате своих сокровищ и с необходимостью спать одну ночь без своих жен; Тевтама раздражил их еще сильнее; они послали, наконец, сказать Антигону, что они готовы принять какие угодно условия, если им будет возвращено то, что им принадлежит. Антигон приказал ответить им, что он возвратит им все их имущество в полной неприкосновенности, не требуя от них ничего, кроме выдачи Эвмена. По настоянию Тевтама это предложение было принято и немедленно было приступлено к его исполнению. Сначала несколько человек, не вызывая подозрения, старались не отходить от полководца, за которым они внимательно наблюдали; затем к ним присоединились другие и начали одни жаловаться на потерю своих жен и своего имущества, а другие ободрять их и уверять полководца, что скоро все будет снова приобретено; третьи осыпали бранью тех, благодаря которым была потеряна битва, и называли их изменниками. Таким образом, стечение народа увеличивалось и шум становился все сильна и угрожающее; Эвмен чуял недоброе; только бегство, по-видимому, могло еще спасти его, только бы еще одну минуту ему остаться свободным: он хотел удалиться с некоторыми из своих спутников, — тогда ближайшие из стоявших около него воинов бросились на него, вырвали у него меч, связали ему руки его поясом и потащили прочь. В лагере уже господствует самый крайний беспорядок; каждый из сатрапов и военачальников действует по своему собственному усмотрению; Певкест со своими 10 000 персов переходит на сторону неприятеля, другие приготовляются или последовать его примеру, или искать спасения в поспешном бегстве.[45]
Антигон прислал Никанора, который должен был принять Эвмена и распорядиться другими необходимыми мерами. Когда к нему был приведен связанным стратег, последний попросил провести его через ряды македонян, так как он желает говорить с ними, не для того, чтобы взывать к ним о сожалении или склонять их переменить свое намерение, но чтобы сообщить им нечто могущее быть им полезным. Это было ему разрешено; он взошел на возвышение и, протягивая свои связанные руки, сказал: «О, достойные всяких проклятий македоняне, мог ли Антигон даже мечтать о таких победных трофеях над вами, какие вы теперь сами к своему собственному позору даете ему, выдавая вашего полководца как пленника? Неужели было еще недостаточно позорно с вашей стороны, что вы, победители, из-за своего обоза признали себя пораженными, как будто победа заключалась в суетных сокровищах, а не в оружии? Теперь же вы посылаете даже своего полководца в виде выкупа за ваше имущество! Меня, непобежденного в бою, победителя над врагами, влекут прочь потому, что я предан своими! О, заклинаю вас именем Зевса битв и вечных богов, карающих вероломство, убейте меня сами, здесь, своими собственными руками; ведь если меня умертвят там, то это все-таки будет вашим делом, Антигон не станет упрекать вас за это; он желает иметь Эвмена мертвым, а не живым. Если же вы отказываетесь наложить на меня ваши руки, то развяжите мне только одну руку, ее будет достаточно, чтобы исполнить дело. И если вы не решаетесь вверить мне меч, то бросьте меня связанным под ноги слонов, чтобы они растоптали меня. Если вы это сделаете, то я прощу вам преступление, которое вы совершили против меня, и буду восхвалять вас, как самых верных и справедливых товарищей!»[46]
Эта речь произвела глубокое впечатление на остальные войска, которые громко плакали и стонали и оплакивали незаслуженную участь своего полководца; аргираспиды уже кричали, чтобы увели его и что нечего слушать его болтовню; что когда херсонесский негодяй,[47] который подвергает македонян тысячам войн, попадет в несчастье, это далеко не так дурно, как то, что лучшие солдаты Александра и Филиппа, после стольких трудов всей своей жизни, теперь под страхом лишаются плодов своей работы и должны вымаливать себе пропитание у чужих дверей и видеть своих жен спящими уже третью ночь у неприятеля. С такими криками они гнали полководца далее и вместе с ним вышли из лагеря, так что Антигон, опасаясь беспорядков, увидел себя вынужденным выслать десять слонов и несколько отрядов мидийских и парфянских всадников, которые и разогнали толпу. Таким образом Эвмен был приведен в лагерь Антигона и подвергнут строгому заключению.
Ни слова авторов, ни другие указания не позволяют нам заключит, каким образом распалось теперь войско союзников. Заговор, который полководцы составили перед битвой, предусматривал сначала выиграть победу при помощи Эвмена, а затем устранить его; естественно, что при таком мошенническом договоре никто не верит другому и всякий старается предупредить обман, сам прибегая к обману. Первый приз за измену заслужили Эвдем и Федим, когда они сообщили об измене самой ее жертве; действия Певкесты после начала сражения почти не позволяет сомневаться в том, что он намеренно лишил своих соучастников в заговоре победы, которую должен был еще выиграть Эвмен, и что он еще до сражения предложил Антигону измену. Дело заговорщиков было уже потеряно прежде, чем Эвмен, несмотря на их измену, выиграл победу; несмотря на изменников, он удержал бы ее в своих руках, если бы аргираспиды не позволили Тевтаму одурачить себя; они приобрели бы снова все потерянное, если бы сразились еще раз, как этого желал Эвмен; но в таком случае Антигон по-прежнему был бы выше Тевтама; Тевтам побудил их отправить посольство к неприятелю, чтобы избавиться от того, который первый стоял ему посреди дороги. Вполне неправдоподобно то, что Антигон заключил какие-либо договоры о капитуляции с противниками; напротив того он, убедившись в переходе на его сторону аргираспидов, держал себя, по-видимому, относительно остальных войск и их начальников победителем. Первое, что он сделал, это было то, что он приказал схватить и казнить Антигена; точно так же были казнены сатрап Индии Эвдем, Кебалин и другие военачальники; другим удалось спастись бегством; возвращение в свои сатрапии остальных сатрапов тоже, по-видимому, было не столько следствием формального соглашения, — так как в противном случае Антигону не нужно было бы впоследствии снова утверждать их в их должностях, — но возможно быстрым отступлением. Аргираспиды и остальные войска, которые не последовали за сатрапами, перешли в лагерь Антигона и, соединившись с его армией, были поставлены под команду его военачальников.[48]
Исход этого похода не мог быть более благоприятным для Антигона; он сразу сделался повелителем Верхней Азии, войско его значительно усилилось и было теперь достаточно сильно для предприятий, занимавших его ум; последняя опора царского престола была разрушена; Эвмен, который один равнялся целому войску, находился в его руках. Есть известие, что Антигон желал склонить Эвмена на свою сторону, сделать его товарищем своих дальнейших планов и, пользуясь поддержкой его таланта, его славой и той партии, представителем и главой которой был кардиец, выступить против властителей запада, с которыми ему, их прежнему союзнику, предстояла в ближайшем будущем борьба; он мог надеяться, что Эвмен, чья жизнь находилась теперь в его руках, согласится соединиться с ним, чтобы сохранить свою жизнь. Он приказал снять с него узы, в которых Эвмен был ему выдан, и разрешил желающим доступ к нему, чтобы они утешили его, старались повлиять на перемену его образа мыслей и намекнули ему на возможность неожиданно счастливой будущности.
Прошел третий день, а Эвмен все еще не знал ничего окончательного насчет своей дальнейшей судьбы; он выразил, как рассказывают, сторожившему его Ономарху свое изумление, что Антигон, имея его теперь в своих руках, не приказывает его быстро казнить или не выпускает его великодушным образом на свободу; на ответ Ономарха, что в сражении было ему время не бояться смерти, Эвмен отвечал: «Клянусь Зевсом, я так и поступал! Спроси тех, которые бились вместе со мною; но я не нашел никого, под чьими ударами я бы мог пасть». Ономарх сказал на это: «Так как ты теперь нашел, то отчего ты не ожидаешь спокойно часа, который он тебе назначил?».
Между тем Антигон, не будучи в состоянии или не желая решиться, несколько раз поднимал в военном совете вопрос о дальнейшей участи Эвмена. В пользу пленника говорил особенно Неарх, говорил и молодой Деметрий; сохранить его приказывает собственная выгода, уже ради примера не следует прибавлять к преступному поступку ветеранов этой ужасной казни. Неарх был тоже грек родом; он полагал, что может обещать, что Эвмен отныне будет верен делу Антигона. Большинство остальных присутствовавших решительно говорило против него; конечно, они имели в виду не только интересы общего дела; кто не боялся утратить своего значения при Антигоне рядом с таким человеком? Антигон сам колебался между ненавистью к этому единственному человеку, перевес которого над собой он чувствовал, и не менее живым желанием извлечь сначала выгоды для себя из его имени и его дарования. Между тем в войске начало обнаруживаться опасное движение; македоняне, а в особенности, по-видимому, аргираспиды, были раздражены и крайне обеспокоены тем, что этот страшный для них человек еще находится в живых; можно было опасаться, что в случае дальнейших колебаний дело дойдет до открытого восстания. Стратег приказал лишить пленника пищи; на третий день, когда войско выступало, в тюрьму явился один человек и умертвил его; говорят, что это было сделано с ведома Антигона по распоряжению остальных военачальников.
Антигон отдал труп Эвмена его друзьям и позволил сжечь его, а пепел отправить в серебряной урне его семейству.[49]
Таким образом, Эвмен окончил свою исполненную движения и деятельности жизнь на 45 году от роду; с 18 лет он находился на македонской службе.[50] Во время одного посещения Кардии царь Филипп заметил его, взял его с собой и, благодаря свое… у умению определять способности окружающих его лицу сделал его своим секретарем; в том же звании главного секретаря он находился при Александре, пока последний был в живых.[51] Благодаря милостивому отношению к нему обоих царей и своим выдающимся дарованием он сделался предметом зависти и ревности для остальных македонских вельмож; а осторожность, с какой он принужден был относиться к ним и держаться среди них, вызывала видимую двойственность в его поведении и, таким образом, могла оправдывать постоянную подозрительность, с которой окружающие смотрели на этого тихого, умного человека. Когда царь умер, для Эвмена начался ряд самых трудных положений; то, чем он был до сих пор и что он сделал, не обеспечивало ему его судьбы; он должен был стараться показать себя необходимым; и примирение между пехотой и конницей летом 323 года, и учреждение нового правительства были в немалой степени его делом. Положение вещей принудило его всецело посвятить себя служению царскому дому, которому он оставался верен до последней минуты; его несчастье заключалось в том, что он желал или мог бороться только в интересах престола, а не желал и не мог искать любви, земель и власти для себя лично; он служил погибшему делу. Он заклеймен одним клеймом; все его победы, вся его слава, все отличающие его превосходные качества не могут заставить македонян, как знатных, так и простых, забыть, что он все-таки только грек; чтобы он ни совершил, какой бы выход он ни нашел из самой серьезной опасности, какими бы смелыми комбинациями ни выиграл победы — все это было только на одну минуту. Постоянно снова начинает неутомимый свою сизифову работу; с невероятной ловкостью и смелостью подчиняет обстоятельства своей воле, делается центром происходящих событий, господствует над толпою то с помощью лести, то с помощью своего престижа, принуждает лучших людей следовать по согласному с его желаниями пути, становится предметом искательства партий, осыпается почестями и выражениями доверия, становится руководящим и полновластным вождем, делается победителем, — и снова тот позорный недостаток, что он только грек, становится ему на пути, преграждает его победоносное шествие и вызывает его падение. Таким образом, постоянно считаясь отверженцем, будучи хотя и ненавистен, но необходим всем, являясь их спасителем, но презираемый и считаемый ими за орудие, наконец, ожесточенный внутренне, колеблющийся и не знающий, что делать, он благодаря самой постыдной измене, которую замыслили против него войско и военачальники, отдается в руки своего смертельного врага.
Вскоре после описанного выше сражения Антигон выступил и со значительно усилившимся войском возвратился на свои зимние квартиры[52] в Мидию; его главная квартира находилась в одном меcтечке недалеко от Экбатан; его войска стояли лагерем по всей сатрапии, особенно же в области Раг вдоль Каспийских гор, а Пифон стал лагерем в самых отдаленных областях Мидии. Несмотря на полноту одержанной Антигоном победы, его войско слишком пострадало, и между войсками находились слишком беспокойные и еще весьма мало дисциплинированные элементы для того, чтобы он немедленно мог приступить к извлечению дальнейших последствий из достигнутых им результатов. Кроме того, он намеревался, вероятно, сначала предоставить сыграть свою роль слуху о полной перемене порядка вещей и окружить свое имя ореолом, которого он должен был желать для осуществления своих дальнейших планов.
Действительно, он был теперь повелителем Азии и в его руках находилась не только жизнь и смерть вельмож, которые боролись против него, но его положение круто изменилось также и относительно тех, которые боролись за него; Пифон должен был раскаиваться в том, что призвал в эти земли, над которыми он надеялся сам сделаться неограниченным повелителем, человека, перед которым, по-видимому, скоро должны будут склониться все, в том числе и он сам.
Побуждал ли Пифона страх перед дальнейшими захватами Антигона или собственное беспокойство и ослепление, — но он решил предупредить эту опасность. По-видимому, он еще имел время для этого; еще новое могущество Антигона не было утверждено на незыблемом основании, все еще было полно возбуждения и страха; рассеявшаяся партия Эвмена, по-видимому, нуждалась только в новом центре, чтобы приступить к действиям опять; от многих сатрапов можно было ожидать, что они без труда, лишь только будет сделано начало, примкнут к партии, противной достигшему чрезмерного могущества сатрапу. Пифон начал свои интриги; с помощью подарков и обещаний ему удалось склонить на свою сторону войска в ближайших к нему местах их расположения, навербовать отряды наемников, собрать денег и приготовить все к восстанию.
Антигон был извещен обо всем этом; необходимо было быстро встретить эту опасность; открытая борьба, даже при полной уверенности в успехе, повлекла бы за собою только трату времени и явилась уступкой мятежу, который заслуживал наказания; он попытался достигнуть своей цели вернее и без большого шума. Он отнесся к этим известиям, как к клевете, которая желает ослабить связывающие его с Пифоном узы дружбы; он не может себе представить, сказал он, чтобы Пифон питал подобные намерения теперь, когда он собирается послать под его начальство 5 000 македонян и 1 000 фракийцев. Он оповестил всех, что вскоре хочет двинуться в приморские области и что Пифон останется здесь в звании стратега верхних сатрапий с достаточным количеством войска, так как он знает, что в руках Пифона его дело находится в полной безопасности. Самому Пифону Антигон написал, что желает поговорить с ним лично до своего выступления в приморские провинции, чтобы условиться с ним относительно мер, которые необходимо принять, и передать ему назначенные в его распоряжение войска. Одновременно с этими письмами Антигона к Пифону прибыли из главной квартиры некоторые из друзей его, которые подтвердили, что Антигон готовится к выступлению и что уже назначены войска, которые должны остаться у него, как у будущего стратига сатрапий. Из всего этого Пифон заключил, что его план остался совершенно неоткрытым, и, считая себя в полной безопасности, поспешил в Экбатаны. Немедленно по прибытии туда он был взят под стражу, обвинен Антигоном перед синедрионом военачальников, приговорен к смерти и тотчас же казнен.[53]
Этот быстрый и строгий образ действий Антигона должен был произвести немалое впечатление на остальных представителей власти; Антигон не только поступал беспощадно сурово с побежденными врагами, но, по-видимому, с удвоенной осторожностью следил также и за прежними друзьями и безжалостно карал их. Сколько казней в такой короткий промежуток времени! Какие имена, какие знатные лица времени Александра были поражены таким образом! Эвдем, Антиген, Эвмен, Пифон — все представители высших должностей в государстве, пользовавшиеся высшими знаками отличия во времена Александра, и много других военачальников, кроме них, были устранены в течение нескольких недель и друг за другом; казалось, что Антигон поставил себе целью уничтожить все великое и выдающееся прежнего времени и создать пустоту вместо славных воспоминаний о походах Александра. Антигон имел свою цель перед глазами и неуклонно преследовал ее; идя далее вперед по тому пути, на который он вступил, он должен был устранить все значительное, бывшее против или около него, заполнить опустевшие места креатурами и должен был, наконец, в качестве повелителя востока, располагающего несметными грудами сокровищ, находиться в разных местах, спешить обратно, чтобы вступить в последнюю решительную борьбу, которая начала готовиться против него на западе.
С наступлением весны 316 года Антигон приказал войскам выступить из зимних квартир и, назначив сатрапом Мидии мидянина Оронтобата,[54] а стратегом Гиппострата, под начальство которого был отдан отряд в 3 500 человек чужеземной пехоты, двинулся с войском сперва в Экбатаны, взял оттуда оставшуюся еще в тамошней сокровищнице сумму в 5 000 талантов серебра в слитках и направился затем в Персиду, находившуюся в двадцати днях пути от Экбатан. Он мог действовать таким образом потому, что войска, навербованного и склоненного на свою сторону Пифоном для его отделения, более не существовало: каким образом оно распалось и рассеялось, об этом наши источники не говорят. Впрочем, следует заметить, что, когда Антигон вышел из пределов Мидии, некоторые товарищи и друзья Пифона, а между ними в особенности Мелеагр и Менита, сделали попытку собрать рассеявшихся приверженцев казненного сатрапа, к ним примкнули также многие из приверженцев Эвмена; скоро они имели в своем распоряжении 800 всадников, с которыми разъезжали по Мидии, призывая к восстанию и опустошая те местности, которые отказались им повиноваться. Им удалось скоро наполнить сатрапию ужасом и мятежом. Гиппострат и Оронтобат выступили против них; мятежники ночью напали на их лагерь, и хотя их число было слишком ничтожным для того, чтобы они могли решиться на открытое сражение, но нашлось немалое количество перебежчиков на их сторону; с усилившимися силами они рыскали по сатрапии, грабя и опустошая, наполняя все ужасом и смутами и постоянно обращаясь в бегство там, где показывалась вооруженная сила; наконец стратегу удалось согнать их всех вместе в тесное и окруженное пропастями пространство и запереть их там; после отчаянною сопротивления, во время которого пали Мелеагр, мидянин Окран и несколько других предводителей, они были, наконец, побеждены и взяты в плен.
Между тем Антигон прибыл в Персеполь,[55] жители которого приняли его с величайшими почестями, так что можно было подумать, что это происходит въезд персидского царя. Таким образом и желал показаться Антигон; отсюда, го резиденции древнего персидского царства, он желал издать распоряжения, которые должны были решить судьбу сатрапий и их повелителей. Он созвал синедрион и по его совету произвел новые назначения: сатрап Кармании Тлеполем, боровшийся за Эвмена, и Стаcанор, который тоже послал ему войска, сохранили свои сатрапии; в сатрапию Арию был назначен вместо киприота Стасандра Эвит и так как он тотчас же вслед за этим умер, Эвагор;[56] Оксиарт, сатрап паропамисадов, хотя и оказывал помощь Эвмену, но тоже сохранил свою сатрапию; сатрап Арахозии Сивиртий, который был обвинен Эвменом в открытой измене и бежал от приговора, прибыл по приглашению Антигона в Персеполь и получил в благодарность не только свою сатрапию обратно, но и целую треть корпуса аргираспидов под предлогом военной экспедиции; наконец, Певкест, отчасти благодаря услугам, которые он во время последней войны оказал правому делу, казался достойным гораздо более влиятельного поста, чем пост сатрапа Персиды; стратег, как было сказано, пока удержит его около себя для того, чтобы создать для него более подобающий ему круг действия; Персию получил Асклепиодор.[57] Таковы были сделанные в Персеполе распоряжения; конечно, в них скрывался не совсем тот смысл, как гласила их буква; изменить положение вещей в Бактрии, Кармании и у Паропамиза хотя и было бы возможно для Антигона, но потребовало бы слишком продолжительного пребывания его там, а главное — удалило бы его от западных земель более, чем это позволяли его дальнейшие планы. С помощью одних только декретов он не был бы в состоянии вытеснить с занимаемых ими постов Оксиарта, Тлеполема и Стасанора, которые отлично управляли своими областями и были уверены в поддержке своих воинственных подданных и соседей;[58] он предпочел склонить их на свою сторону неожиданными милостями. Распоряжение относительно аргираспидов не имело никакой другой цели, кроме той, чтобы разделить и таким образом ослабить этот могучий корпус; предание прямо сообщает нам, что Сибиртий получил приказ поместить их на таких постах, на которых он был бы уверен в их гибели; остальные аргираспиды были оставлены в качестве гарнизонов в отстоявших далеко друг от друга местечках.[59] Этот недавно еще всемогущий корпус не решился сопротивляться приказу, который уничтожал его; он пал сразу и навсегда, как будто бы это была кара за измену, совершенную им против Эвмена. Поведение стратега относительно Певкесты было более осторожным; этот сатрап пользовался такой сильной любовью своих Персидских подданных, язык и обычаи которых он принял, что Антигон считал необходимым устранить его, несмотря даже на формальные, по-видимому, обязательства перед ним; когда распространилось известие об этом приказе, повсюду обнаружилось крайнее огорчение и недовольство, и один из знатнейших персов громко и открыто объявил, что персы не будут повиноваться никому другому; выражение, за которое Антигон, чтобы дать устрашающий пример, наказал его смертью. Певкест, как говорят, последовал за стратегом охотно, без подозрения и полный новых надежд; его имя исчезает с тех пор в истории.
Из Персеполя Антигон спустился к Сузам; год тому назад он отступил из этой области, как побежденный, тогда было решено, что стратег Вавилона Селевк должен получить эту сатрапию в прибавку к своей; ему удалось покорить эту область, и начальник цитадели в Сузах Ксенофил, долго и храбро защищавшийся, тоже, наконец, перешел на его сторону, теперь приближался Антигон; после происшедших в Мидии и Персии событий Селевк должен был хорошо понимать, что ему необходимо приступить к делу с величайшей осторожностью: он приказал Ксенофилу выйти навстречу стратегу к берегам Паситигра, с почетом принять его и объявить себя от имени Селевка готовым с покорностью исполнить все его приказания. Антигон милостиво принял его и оказывал ему всевозможные знаки почести наравне с первыми из окружавших его лиц, в глубине души все еще опасаясь, что ему будет отказано в выдаче сокровищ Сузы. Затем он вступил в Сузы и в цитадель ее; сокровища были ему переданы: здесь еще находилась громадная масса денег в 15 000 талантов и сосуды, художественные произведения, венки и другие вещи ценностью в 5 000 талантов, Антигон все взял себе; кроме того, он привез с собою из Мидии на 5 000 талантов золотых венков, почетных даров и добычи, так что он располагал теперь суммой в 25 000 талантов.[60] Он назначил в Сузах нового сатрапа в лице сузианца Аспизы; это был уже второй немакедонянин, которому он вверял такой важный пост.
Со своим войском и громадным транспортом денег, который перевозился частью на телегах, частью на верблюдах, Антигон в 22 дневных перехода достиг Вавилона, чтобы отсюда двинуться к морю. Селевк, конечно, имел все основания сердиться на стратига, который без дальних рассуждений отдал другому сатрапу обещанную ему Сузиану, но не решился показать недовольство своему всемогущему другу, надеясь, что пребывание последнего в этих областях не будет продолжительно и что, когда Антигон снова будет находиться далеко на западе, найдется достаточно времени и случаев действовать в своих собственных интересах. Антигон предвидел это; он знал изворотливый и деятельный ум сатрапа Вавилона и знал, как глубоко преданы ему его подданные; он не мог предоставить восток самому себе, пока там стояли у власти еще такие значительные, могущие с полным правом заявлять различные притязания и готовые защищать их люди; необходимо было сделать его безвредным. Селевк вышел навстречу стратегу, чтобы приветствовать его на границах своей сатрапии, привез ему множество царственных подарков и поздравил его со славным успехом, которого он достиг в такое короткое время; он устроил для войска стратига пиры и празднества и выказывал своему союзнику такую предупредительность и любезность, как будто он вполне одобряет все сделанное, и даже то, что клониться к его собственному ущербу. В это время случилось, что Селевк сделал за что-то в оскорбительных выражениях выговор одному из генералов, не сообщив об этом деле стратегу; последний открыто заметил, что его удивляет, почему Селевк не обратился к нему, как к представителю высшей власти, чтобы получить от него решение по этому делу; Селевк со своей стороны категорически отрицал свое подчиненное положение. Этот сам по себе незначительный спор заходил все дальше и дальше, и обе стороны придали ему резкий характер недоверия и преднамеренности; Антигон потребовал наконец представления ему отчета доходов и расходов сатрапии; Селевк отказался исполнить это требование, заявив, что он не признает никакого подобного контроля, что сатрапия дана ему македонянами за многочисленные услуги, которые он оказал государству, и что он не знает, на каких законных основаниях стратег вмешивается в управление сатрапий. Соглашения между ними уже более не произошло. Селевк имел перед своими глазами пример Пифона и опасался, что Антигон стремится овладеть его особой, чтобы затем приговорить его к смерти постановлением своего синедриона, являвшегося представителем самой чистой формы кабинетного правосудия. Он поспешил спастись и в сопровождении 50 всадников бежал из Вавилона, чтобы искать защиты в Египте у Птолемея.[61]
Такой исход борьбы был наиболее желательным для Антигона, так как теперь дело имело такой вид, что не он вытеснил сатрапа, а что последний бегством сам признает свою вину; он не сделал никакой несправедливости относительно своего прежнего друга, становился повелителем его сатрапии и освобождался от опасного соперника; с полным правом Антигон мог хвалиться своим счастьем, которое само очищало для него пути. В это время, как рассказывают, к нему прибыли халдейские жрецы и объявили, что в звездах написано, что, если он выпустит из своих рук Селевка, то последнему будет подвластна вся Азия. Тут, как говорят, Антигон раскаялся, что не захватил в свои руки сатрапа, и приказал преследовать бежавшего, чтобы догнать и воротить его, если это еще возможно; но было уже слишком поздно. Авторы прямо прибавляют, что вообще Антигон мало придавал значения подобного рода предсказаниям, но в данном случае он был внутренне смущен,[62] отчасти ввиду уважения, каким пользовались эти жрецы, особенно же благодаря воспоминанию о том, как точно исполнились предсказания этих людей относительно царя Александра. Если эти сведения верны, — а они заимствованы из лучшего источника, — то они прибавляют интересную черту к характеристике Антигона, который, будучи всегда столь разумным, просвещенным, и можно даже сказать, прозаическим, в эти дни крайнего возбуждения склонял свой слух к предсказаниям астрологов, которые, опираясь на математическую точность своих охватывавших целые тысячелетия расчетов, были полными господами над суеверием этого рационалистического времени.
Общее положение вещей не позволяло Антигону долее оставаться в Вавилоне; он видел близость борьбы с представителями власти на западе, и прибытие туда Селевка должно было повлечь за собою взрыв. Антигон должен был спешить достигнуть тех областей, обладание которыми обеспечивало ему возможность обороны при сухопутной войне и где он мог бы составить новый флот, в котором он особенно нуждался, так как тот флот, который он имел до 318 года, был распущен или принадлежал тем, с которыми ему предстояло прежде всего вести борьбу. Он назначил сатрапом Вавилона Пифона, сына Агенора, который был ранее сатрапом Индии, приказал выдать себе в качестве заложников детей знатнейших граждан и многих друзей бежавшего Селевка и передать их новому сатрапу с приказанием держать их в цитадели; затем, вскоре после бегства Селевка,[63] он около конца лета двинулся из Вавилона в Месопотамию, где сменил сатрапа Блитора за то, что тот оказал содействие бежавшему Селевку, а отсюда поспешил в Киликию и достиг Малла приблизительно около половины ноября; здесь он разместил свои войска на зимние квартиры.[64]
То обстоятельство, что он без труда и борьбы достиг этой области, составлявшей связующее звено между востоком и западом, было только половиною пути к поставленной им себе цели; он стоял посередине между теми, которые могли подняться против него, могущественнее любого из них и полный решимости и готовности заставить их почувствовать свой перевес. Бывшее всегда ему верным счастье не изменило ему и на этот раз. Оно было ему верно, потому что он во всем действовал по собственной инициативе, всегда сохранял всю власть в своих руках и, таким образом, будучи всегда полным господином своих поступков и всегда уверенный в своей тайне, вырывал победу из рук врагов, которые в большинстве случаев состояли из союзников, даже после того, как они уже победили. Только своему сыну Деметрию он начал с этого времени оказывать доверие и давать ему долю в своей власти, приобретая таким образом новую силу, так как ни один из его противников не мог указать у себя такого верного и преданного союзника. Прекрасные отношения между отцом и сыном никогда не нарушались, и среди высшего блеска своего могущества Антигон считал предметом гордости то, что живет с сыном в отношении полного доверия, которое можно было бы даже назвать мещанским; когда Деметрий возвращался с охоты, он еще в запыленном платье спешил к отцу, целовал его и садился с ним рядом. Антигон также любил говорить бывавшим у него послам, что пусть они расскажут своим повелителям и то, как он живет со своим сыном.[65] Ничто так не характеристично для Антигона, как порядок и осмотрительность, с которыми он руководил даже самыми маловажными делами; он вел точную ведомость всех дел, и часто приходившие к нему послы удивлялись, как точны его сведения о давно прошедших временах, кто тогда вел с ним переговоры, что было говорено и каким образом были установлены самые маловажные обстоятельства.[66] Тот же порядок поддерживал он и в своих финансах, заботясь главным образом о том, чтобы собрать наибольшее количество денег, и прибегая к вымогательствам везде, где это только было возможно; когда кто-то заметил ему, что Александр так не поступал, он отвечал, что тот снял жатву с Азия, тогда как он собирает только оставшиеся колосья.[67] При своем вышеупомянутом прибытии в Киликию Антигон привез с собою 25 000 талантов из верхних провинций; к этой сумме следует прибавить 10 000 талантов, которые еще находились в Книнде, и ежегодный доход с сатрапий, достигавший 11 000 талантов;[68] он знал очень хорошо, что при тогдашнем способе ведения войны большинство лучших войск находится в распоряжении того, кто сколотит себе больше денег, и что по мере того как повсюду смолкали высокие идеи и национальные импульсы, деньги становились сильнейшим рычагом и единственным основанием власти. Он не любил расточительность и мало тратил не себя, на свои удовольствия и на то, чтобы быть прославляемым учеными и литераторами, которых он, будучи сам высокообразованным человеком и любителем наук, желал видеть около себя; нередко со свойственным ему сухим остроумием он указывал им их подобающее место[69]. Где это казалось необходимым, Антигон умел давать и даже быть расточительным,[70] а приветливая форма, в которую он умел облекать свою щедрость, обязывала по отношению к нему тем более; по-видимому, ради действительного могущества он придавал мало значения его блеску и всегда скорее избегал, чем искал необычайного; когда раз кто-то назвал его в одном стихотворении «сыном солнца», он заметил, что об этом ничего не знает тот, кто подает ему ночной горшок;[71] а позднее, сделавшись уже царем, он сказал одному человеку, который назвал его счастливым благодаря его могуществу: «Если бы ты знал, сколько зол таит в себе этот лоскут (указывая на диадему), то ты не поднял бы его даже с навозной кучи».[72] Одному человеку, который, желая выслужиться перед ним, высказал мнение, что все то, что делает царь, хорошо и справедливо, он отвечал: «Конечно, это так у варваров, у нас же только справедливое справедливо, и хорошее хорошо». Вообще трудно представить себе большую противоположность, чем ту, которая существовала между ним и его сыном Деметрием; насколько последний был расточителен, страстен и восторжен, настолько же трезв, осторожен и расчетлив был его отец,[73] — качества, которые благодаря его преклонному возрасту — ему было теперь семьдесят лет — выступали наружу тем отчетливее. Его последняя война свидетельствует о том, насколько был он еще бодр; он всегда лично принимал участие в бою. Никогда он не был, по-видимому, в лучшем расположении духа, как тогда, когда шел против неприятеля; тут обыкновенно его войска имели случай рассказывать про какую-нибудь новую сторону своего старика, или же он разъезжал вдоль фронта и отпускал свои шутки относительно неприятеля.[74] В лагере он тоже любил, чтобы его люди были веселы, не более всякого другого полководца требовал строгой дисциплины и повиновения. Он умел обходиться с воинами: когда однажды зимою ему пришлось стоять лагерем в совершенно пустынной местности и он при обходе лагеря услышал, что в одной палатке солдаты бранят его отвратительное предводительство, он притворил палкой дверь палатки и крикнул им, что им может быть худо, если они не будут вести себя осторожнее.[75] И в других случаях он относился с терпимостью к выражениям относительно себя и не мог только выносить насмешки над тем, что он был крив на один глаз; когда Феоктрит Хиосский отвечал на посланное ему через обер-повара стратегом приглашение: «Ты, конечно, подашь меня циклопу сырым», он приказал схватить его и умертвить.[76]
В течение следующих десяти лет Антигон является центром мировых событий; его возвращение на запад знаменует собою начало новой эпохи в истории диадохов.
Почти в одно и то же время были умерщвлены в Азии Эвмен, а в Европе царица Олимпиада; таким образом, последняя попытка царского рода сохранить целость царства Александра и удержать за собою обладание им потерпела полное крушение. Конечно, Александр, сын великого царя, был еще в живых, но он, семилетний мальчик, находился в плену у Кассандра вместе со своей восточной матерью и не имел никакого значения на свете, за исключением того, что с ним был связан титул той власти, которую каждый из вельмож оспаривал у всякого другого в такой же степени, в какой сам желал обладать ею. Незаконный сын царя Геракл был еще жив, но не имел никаких прав на престол; забытый, в одиночестве он проводил дни своей молодости, и только позднее одна из партий извлекает его на свет, чтобы на один момент выставить его претендентом на царство. Наконец, были живы еще княгини этого дома: одна, Клеопатра, дочь Филиппа, вдова эпирского царя, составлявшая предмет сватовства для многих вельмож, которые через нее надеялись приблизиться к диадеме, и другая, Фессалоника, тоже дочь Филиппа, находившаяся со времени смерти Олимпиады в браке с Кассандром; обе эти княгини не имели личного влияния на великие события, в которых только имя царской партии служило еще в продолжение некоторого времени предлогом или ширмою.
Положение партий в государстве совершенно переменилось. При смерти Александра на одной стороне стоял регент Пердикка, как представитель единства государства, наследники которого находились в его руках, а на другой — сатрапы, которые старались освободиться от его власти и добиться для себя самостоятельности и независимости. Падение Пердикки разорвало узы, которыми Александр старался связать между собою отдаленные земли; царский дом должен был прибегнуть к защите наиболее могущественного из сатрапов; представители его покинули Азию и последовали в Македонию за Антипатром. По смерти последнего началась вторая стадия развития; против нового регента Полисперхонта, который должен был быть представителем царского престола, поднялись Кассандр, Антигон и Птолемей, точно они имели право сохранить за собою обладание тем, что приобрели силою оружия;[77] роковые слова «право завоевания» сделались лозунгом против права наследования и государства. По мере увеличения опасности даже царский дом распался на две партии; возвратившаяся на родину с Полисперхонтом царица-мать умертвила царя Филиппа Арридея и его супругу; против Олимпиады в свою очередь вел борьбу в Европе Кассандр, а в Азии против стратига Эвмена — Антигон. На стороне царского престола стояли сатрапы Востока, для которых падение бессильной династии было равносильно уничтожению их независимости; но противники были быстрее, сильнее и могущественнее; Птолемей уже господствовал над Египтом, Киреной, а Антигон — надо всеми сатрапиями Малой Азии; с помощью их обоих Кассандр одержал победу в европейских землях; на дальнем востоке сатрап Мидии Пифон стремился к достижению незаконного господства над верхними землями; с ним соединился Селевк, а к ним обоим примкнул Антигон. Серьезная борьба 317 года окончилась падением царской партии в Азии и в Европе.
С этого момента те, которые действовали сообща для ниспровержения царской власти, выступают врагами уже друг против друга. В Азии Антигон немедленно после победы над соединившимися под предводительством Эвмена сатрапами умертвил одного из своих союзников, сатрапа Мидии Пифона, а другого, сатрапа Вавилона Селевка, вытеснил из его сатрапии; весь восток находился почти вполне в его власти; сатрапы или присягнули ему в верности, или же им были назначены новые сатрапы из числа его приверженцев; к 11 000 талантам дани, которую он получает, присоединяют свои взносы Месопотамия, Вавилония, Сузиана, Персия, Мидия и все верхние провинции до Инда и Яксарта; под именем стратига Азии он господствует над Востоком. Малая Азия тоже принадлежит Антигону, который считает свое господство здесь упроченным сильнее, чем где бы то ни было в другом месте; но между тем здесь крепко утвердился в Ликии сатрап Карий Асандр, брат Пармениона, который значительно расширил подвластную ему территорию, сумел завладеть прежними областями Эвмена и через своего полководца Асклепиодора завоевал Каппадокию до берегов Понта, где только город Амис оказывает ему еще сопротивление; Антигон, вероятно, остановился в Киликии также и потому, чтобы не довести слишком рано дела до разрыва с Асандром, на чем его противники основывали свои расчеты.[78]
Судя по положению вещей, Птолемей был естественным союзником Асандра: Птолемей занимал Сирию и Финикию. с 320 года; быстрое завоевание этих областей Эвменом в 318 году показало ему, как непрочно было его владычество над ними, а между тем его влияние на всемирную торговлю зависело от обладания морскими силами Финикии, обеспечивавшими за ним господство над морем. Он вызвал в Египет флоты различных приморских городов берега Финикии, которые в то же время могли служить ему залогом верности этой приморской страны; захват Кирены, союз со многими кипрскими царями, а особенно мудрое управление своими землями и ничтожное участие, которое он до сих пор принимал в войнах, крайне усилили его могущество,
В это время в числе первых держав выступает также Фракия. После смерти Александра Лисимах получил Херсонес, Фракию и все соседние с фракийцами земли до Салмидесса у Понта; еще при жизни Александра царь одрисов Севф делал попытки восстановить свою прежнюю независимость; едва Лизимах успел прибыть в свою сатрапию, как он начал войну с этим царем; Севф выступил (322) против него с 20 000 человек пехоты и 8 000 всадников; хотя войско Лисимаха едва равнялось пятой части фракийского, однако он решился на сражение, которого хотя не выиграл, но и не проиграл; он отступил, чтобы вскоре возобновить борьбу с большими силами.[79] Мы не имеем сведений о дальнейшем ходе войны; Лисимах, по-видимому, со всеми своими силами и весьма серьезным образом был занят с этой стороны: ни в Ламийской войне, ни в борьбе против Пердикки и Эвмена он не является в ряду воюющих держав; в войне против Полисперхонта он тоже не принимал участия, хотя убиение Клита его людьми доказывает, что он тогда склонялся на сторону партии Антигона. Но в течение семи лет, прошедших со времени занятия им Фракии, он не только принудил, наконец, Севфа покориться,[80] но и распространил свое господство также на Гем, на греческие города западного берега Понта и на устье Дуная;[81] он, по-видимому, переправился даже через Геллеспонт и стал твердою ногою в Малой Фригии[82]. Теперь он также является врагом Антигона, который отнял эту область у сатрапа Арридея.
В Македонии, наконец, как мы уже сказали раньше, власть сосредоточивалась в руках Кассандра; Полисперхонт не был в состоянии достигнуть никаких успехов в борьбе против него; большая часть его войска перешла на сторону противника, царь Эпира Эакид, союзник его и Олимпиады, был объявлен эпиротами низложенным с престола, а сам он с жалкими остатками своего войска был заперт в одном городе перребов;[83] при вести о смерти Олимпиады и о победе Кассандра Полисперхонт бежал отсюда в небольшою свитою, соединился с бежавшим Эакидом с спасся к этолянам, которые были ему преданы и были смертельными врагами Кассандра. Кассандра назначил в Эпир стратига; Афины через Деметрия Фалерского были почти в его руках, Фессалия и Эллада были ему покорны, и только в Пелопоннесе еще держался с войском сын Полисперхонта Александр. Чтобы победить последнего и в то же время показать, что он господин в Греции, Кассандр летом 316 года выступил во главе значительного войска. Не встречая препятствий, он перешел через Фессалию; Фермопильский проход был занят этолянами, и не без труда ему удалось проложить через него себе путь силой. Кассандр прибыл на равнину Беотии; здесь у развалин разрушенных двадцать лет тому назад Александром Фив он издал декрет об их восстановлении, чтобы стяжать себе „бессмертную славу“.[84] Греки прославляли Кассандра, мессеняне и мегалополиты, даже греки Великой Греции и Сицилии, и особенно афиняне приняли участие в восстановлении Фив или поддерживали его присылкой денег; афиняне устроили в своем городе радостные празднества и построили фивянам большую часть городской стены;[85] даже многие из окрестных беотян, которые всегда были злейшими врагами фивян, обнаружили — владыка и повелитель находился теперь в их земле — полное участие, рвение, а платейцы постановили, что фивяне отныне имеют право принимать участие в их празднике Дедала и быть их добрыми друзьями.[86] Восстановлением Фив Кассандр приобретал не только важную позицию и преданное ему государство в центре Греции, но и одобрение общественного мнения греческого мира, которому он давал удовлетворение, кассируя меру, в которой оно привыкло с отвращением видеть отвратительный акт насилия со стороны Александра.
Окруженный ореолом этого великодушия, Кассандр двинулся далее к Пелопоннесу; при получении известия, что сын Полисперхонта Александр занял Истм, он сделал остановку в Мегаре, приказал собрать сюда суда и построить плоты, на которых и переправил своих слоном и свое войско в Эпидавр. Затем он двинулся мимо Аргоса и принудил этот город отказаться от поддержки дела Александра и принять к себе македонский гарнизон под предводительством Аполлонида. Отсюда он двинулся в Мессению, которая примкнула к нему до Ифомы; другие места Пелопоннеса сдались ему на капитуляцию; наконец, Александр двинулся против него.[87]
Но затем вдруг, имея на своей стороне все преимущества и численный перевес, Кассандр оставив только 2 000 человек, которые под предводительством Молика должны были занять Истм, поспешно двинулся назад в Македонию. Мы должны предположить, что он именно теперь получил известие о бегстве Селевка в Египет, о приближении Антигона и о предстоящей вскоре войне против повелителей востока. И он действительно имел причины к некоторым опасениям; хотя пространство подвластной ему территории было во всяком случае равно тому, при котором его отец решился предпринять поход 321 года, но Кассандр все-таки не мог скрывать от себя, что ни власть его над Эпиром не прочна, ни его репутация в Греции не стоит выше веских подозрений, и что даже в самой Македонии его правление не популярно, как было некогда популярно правление его отца. Он должен был быть готовым к тому, что при первых предвестниках серьезной войны греческий мир начнет волноваться и будет теперь тем более готов к внезапной революции, что Александр, стоя лагерем на Истме со своими еще не побежденными силами, являлся как бы призывом к этому и как бы гарантией успеха.
Таков был итог истекавшего 316 года. Как первая серьезная война, война сатрапов против приверженцев Пердикки была превзойдена второю войной против царского дома и его представителей, точно так же третья война угрожает сделаться ужаснее двух первых; друг против друга выступают большие боевые силы, более дерзкая смелость и меньшее право; друг против друга стоят уже более не сатрапы и стратеги, а политические державы, слагающиеся государственные территории и начинающиеся царства. Стратег Антигон является повелителем Востока, он хочет соединить под своей властью все царство Александра, большую часть которого он уже покорил; а против него стоят четыре властителя: Македонии, Фракии, Малой Азии и Египта, на стороне пятого, который бегством покинул; свой Вавилон, чтобы снова приобрести его в союзе с ними.
Судьбы государства снова поставлены на карту; вопрос заключается в том, удастся ли стратегу возобновить его, избрав своим опорным пунктом Азию, или же с его падением падет последнее связующее начало государства.
- ↑ Диодор (XIX, 14) говорит: ΠύΟων… στρατηγός δε τών άνω σατραπειών άπασών, γένει παρύυαιος, 8^ Φιλώταν μεν τον προϋπάρχοντα στρατηγόν απέκτεχνε. Я следую поправке Wesseling’a άπασών γενόμενος Φίλιππον μεν τον κτλ.
- ↑ Diod., XVIII, 63.
- ↑ Polyaen., IV, 6, 9.
- ↑ Diod., XVIII, 73.
- ↑ παρεχείμασε (Diod., XIX, 12); это было зимою 318/317 года, который Диодор но своему приему счисления называет годом архонта Димогена, 01. 115, 4, между тем как четвертый год этой олимпиады начинается только летом 317 года. Местом зимовки не были Карры в Месопотамии, как некоторые предполагали (это при настоящих обстоятельствах было бы самой бессмысленной позицией), но те Кары на дороге из Ониса в Экбатаны, которые упоминаются при последнем походе Александра в Мидию (Diod., XVII, 110, 3).
- ↑ τάς παρά τών βασιλέων έπιστολάς έν αίς ην γεγραμμενον πάντα πειΟαρχεΤν Εόμενει (Diod., XIX, 13).
- ↑ О таком расстоянии упоминает Диодор (XIX, 12); это, по-видимому, показывает, что Эвмен действительно переправился на правый берег Тигра. Но происхождение этого сведения покрыто полным мраком.
- ↑ κατέπλευσαν (Diod., XIX, 12); следовательно, они приплыли из Вавилона в Тигр выше лагеря, в котором находится Эвмен; их цель должна заключаться в том, чтобы воспрепятствовать движению Эвмена на Сузы и его соединению с сатрапами верхних земель. Тот факт, что Диодор два раза рассказывает об этом случае с каналом (XVIII, 73 и XIX, 13), показывает только, как он работает.
- ↑ От Багдада до Куть-эль-Аммары, где Тигр круто поворачивает к востоку, он получает притоки из Евфрата. Отсюда видно, до какого пункта Эвмен спустился по правому берегу Тигра.
- ↑ καί βουλόμενοι τήν ταχίστην αυτούς έκ της Ιδίας άπαλλαξαι (Diod., XIX, 13).
- ↑ βιβλαφέρους есть выражение, употребляемое Диодором здесь и в других местах, причем он несомненно следует примеру Иеронима.
- ↑ Приводимые ниже со слов Диодора {(XIX, 14) цифры должны заключать в себе ошибки, однако в главных чертах, как это видно из сравнения с другим местом Диодора (XIX, 27), они верны и представляют интерес для ознакомления с боевыми силами восточных сатрапий. Общая численность, сообщаемая Диодором (XIX, 24), — «18 000 пехотинцев и 4600 всадников» — несомненно неверна в первой цифре и как в первом, так и во втором случае не совпадает с его собственными показаниями о численности отдельных отрядов; впрочем, численность конницы мы можем восстановить из глав 27 и 28. Упоминаемые им 10 000 стрелков и пращников, по его же словам (XIX, 17), прибыли из Персии позднее.
- ↑ Диодор (XIX, 14) говорит о 116 всадниках, но в другом месте (XIX, 27) приводит более верную цифру 600.
- ↑ Диодор называет этого сатрапа Эвдамом, между тем как у Арриана (VI, 27, 2) он называется Эвдемом; в главе 14 он дает ему 500 всадников, а в главе 27 упоминает агему Эвдема, состоящую из 150 всадников, и две илы ксистофоров, которые строятся в 50 рядов (βάθος έχουσα) конницы.
- ↑ По словам Диодора (XVIII, 73), Эвмен при его вступлении в Сузы имел 1300 всадников. Неверность этого показания доказывается его описанием битвы (Diod., XIX, 28). Там упоминаются 900 гетайров конницы, 150 человек агемы Антигена, 300 человек агемы Эвмена, две илы пажей по 50 всадников в каждой и четыре другие илы (приблизительно от 800 до 1000 всадников), в числе которых было 200 отборных всадников, и, кроме того, еще 300 отборных всадников из всей конницы. Амфимах должен был соединиться с Эвменом еще во время его движения к Сузам, так как позднее он не мог бы присоединиться к нему со своими войсками.
- ↑ Или как гласит оригинальное выражение Диодора (XIX, 15): οϊόν τίνος δημοκρατου μενης πόλεως.
- ↑ Diod., XIX, 16.
- ↑ Диодор начинает здесь (гл. 17) год архонта Демоклида, наступивший летом 316 года, но по его приему счисления обозначавший уже зиму 317/316 года; так как вскоре после этого упоминается про наступление Антигона, совпадавшее со временем восхода Сириуса, то Clinton и другие относят это движение Антигона к лету 116, 1 Ол., или к 316 году. Это неверно и ошибочно высчитано самим Диодором, как показывает связь между событиями; если бы события происходили так, как рассказывает Диодор, то Антигон должен был бы простоять зиму 318/317 года в Месопотамии (XIX, 16: παραχειμασας έν Μεσοποταμία), продолжал бы там стоять в течение 317 года и (XIX, 17: έκ της Μεσοποταμίας άναζεύξας) весною 316 года вступил бы в Сузы, чтобы провести следующую зиму (316/315 год) в Мидии (XIX, 37). Если морское сражение при Византии относится к 318 году, и притом, как мы должны предположить, к октябрю месяцу, то Эвмен выступил из Киликии около конца ноября и таким образом в конце января мог быть на зимних квартирах в Карах; и если Антигон выступил из Фригии Геллеспонтской приблизительно около того же самого времени, то, конечно с некоторыми усилиями, и он тоже мог достигнуть Месопотамии около конца января. Впрочем, в это время вместо Амфимаха был, по-видимому, назначен Блитор (Arrian., Syr., 53).
- ↑ Диодор (XIX, 17) называет эту реку Тигром, Плутарх (Еит., 14) — Паситигром. Страбон (XV, 729) говорит, что Александр переправился по очереди через Хоасп, Копрату и Паситигр, т. е. через Керку, реку Дизфула и реку Шустера, а по Поликлиту, из Ларисы Хоасп, Эвлей и Тигр соединялись вместе в одном озере и текли далее в море (Strab., loc. cit.); по словам других, говорит Страбон, реки Сузианы соединялись είς εν ρεύμα τό του Τίγριος… διά δέ τούτου κατά τάς έσβολάς όνομάζεσθαι Πασίτιγρις. Мы видим, что Копрата и Эвлей обозначают собой одну и ту же реку и Паситигр (название, перенесенное на соединенную реку, очевидно, только по греческой этимологии) есть, вернее, быстрая река Шустер; Плиний (XII, 17) говорит об одной траве: nascitur ultra Pasitigrin in finibus oppidi Sostrac in monte Sanchro (Noedeke в Gott. gel. Anz., 1874, Nachrichten, c. 195). Из Суз реки Шустера (Паситигра) можно достигнуть не в один день, но, как говорит Диодор (XVII, 57), τετταρταιος; поэтому в тексте Диодора (XIX, 17) απέχοντα Σούσων ήμέραν fj… следует принять предложенную поправку ημέρας δ'.
- ↑ Диодор говорит: ήναγκάζοντο… στρατοπεδεύεσθ αι περι τόν ποταμόν κτλ.; в последних словах, по-видимому, заключается или ошибка, или неверное прибавление. Антигон, как кажется, шел к югу несколько дней, чтобы, переправясь через Копрату значительно ниже, обойти левый фланг Эвмена.
- ↑ Это имя нигде более не встречается; этот город, по словам Диодора (XIX, 19), находится на Эвлее (река Дизфула), несомненно, со стороны гор, и, кроме того, как это видно из дальнейшего рассказа, оттуда в девять дней можно было достигнуть Мидии. Kinneiv. (Geogr. Mem., с. 106) сообщает, что ближайшая дорога из Шустеры в Хамадан идет через Дизфул и что поэтому последний город должен находиться приблизительно в окрестностях древней Бадаки.
- ↑ Слова Диодора ή μέν γάρ έπΙ κολωνος καλή και βασιλική могут обозначать только путь через καλλώνιτις Полибия (V, 54, 7) и καλώνιτις Исидора Харакса. Другой путь должен был идти вверх по реке Дизфула через Бахрейн и Бурудширд.
- ↑ διεσώθη μόγις έναταιος είς την οίκουμένην τής Μηδίας (Diod., XIX, 20). Расстояние от Дизфула до Бахрейна по прямому направлению составляет более двадцати миль.
- ↑ Диодор (XIX, 20) говорит: «Его было такое большое количество, что все войско могло быть вооружено (καΦοπλίσαι)»: как кажется, это следует понимать об изделиях из кожи, а именно о башмаках, щитах, кожаных куртках, ремнях и т. д.
- ↑ Diod., XIX, 22; Plut., Eum., 14.
- ↑ Polyaen., IV, 8, 3; Diod., XIX, 23.
- ↑ Diod., XIX, 24; Plut., Eum., 14.
- ↑ Plut., Eum., 16.
- ↑ Географические данные этого похода крайне неясны; мы не имеем никакой возможности определить, где впервые встретились оба войска; единственное, что можно сказать утвердительно, это то, что встреча произошла на дороге из Мидии в Перейду, в пределах области Паретакены (Diod., XIX, 34). Страбон (XV, 728) говорит: βασίλεια τά έν Γάβαις, έν τοις άνωτέρρις του πέρεσι τής Περσίδος. Вопрос о тождественности этих Габ с Γαβήνα у Птолемея мы должны оставить нерешенным. Когда у Страбона (XV, 774) упоминаются три пути, ведущие в Селевкию, — один из Мидии через Массобатику, другой из Персиды, а третий έκ της Σουσίδος δια της Γαβιανής, έπαρχίαι δ είσίν αύται της 'Ελυμαίας ή τε Γαβιανή καί ή Μασσαβατική, то приводимое здесь различие между Элимандой и Сузидой делает все неясным. Почти все, что мы можем сказать, заключается в том, что область Габиена находится между Персидой, Мидией и Сузидой (Элимандой). И если позднее войско могло в этой области расположиться на зимние квартиры в 1000 стадий расстояния друг от друга (Plut., Eum., 15 — в 6 дневных переходах; Diod., XIX, 37), то по нашим картам такого протяжения не имеет никакая другая местность, кроме той, где справа и слева соединяются воды, образующие собою Дизфулу. Если бы чтение έν Ταβάις у Полибия (XXXI, 11, 3) не было вполне установлено рукописями, если бы вместо этого можно было бы читать εν Γαβάις, то, может быть, можно было бы сделать предположение относительно источника Страбона в том месте, где он говорит об Элиманде и Габиене.
- ↑ Diod., XIX, 28. Ближе всего к центру Кармании стоял Тлеполем с 800 всадниками, затем — 900 гетайров, потом — агемы Певкеста и Антигена, одна ила из 300 всадников, за ними — 300 всадников агемы Эвмена, затем в виде πρόταγμα — 100 παίδες, затем — πλάγιαι φυλάττουσαι έξω τού κέρατος 200 έπιλελεγμένοι τοις ταχέσι και ταις £>ώμαις… κατόπιν τού περί αύτδν αγήματος.
- ↑ В отдельности здесь было 500 фракийцев, 500 парапамисадов, присланных Оксиартом, 600 арахосийцев, которыми теперь, после бегства Сибиртия, предводительствовал Кефалон, 600 всадников сатрапа Месопотамии Амфимаха, 950 арийцев Стасандра, наконец, на высотах — 150 всадников агемы Эвдема и в качестве ее πρόταγμα две илы дротиконосцев (ксистофоров), из которых каждая, как кажется, состояла из 50 всадников, хотя Диодор (XIX, 27) говорит, что в каждой из них было 50 рядов (?).
- ↑ Диодор определяет общую численность этого войска в 35 000 пехотинцев, 6100 всадников и 114 слонов, между тем как сообщаемые им отдельные цифры при сложении дают 17 000 пехотинцев, 6300 всадников и 2 илы, состоявшие, вероятно, из 100 всадников, и 125 слонов. Если недостающие 18 000 пехотинцев составляют легкие войска, то на каждого слона приходится 144 человека; если на каждого из них приходилось только по 100 человек, то для прикрытия лагеря и т. д. было отряжено 5500 человек. Один Певкест выставил 10 000 стрелков и пращников.
- ↑ τούς ύπό Οαλάσσην συναναβεβηκότας Ταραντίνους (Diod., XIX, 29). Эти тарентинцы составляют особый вид легковооруженной конницы, они мечут сначала свои дротики и затем атакуют неприятеля или с пикой, которую они еще имеют в своем распоряжении, или с прямой саблей (σπάθη). Ср.: Arrian., Paet., 3.
- ↑ Кроме этих 8000 македонян он имел еще 8000 вооруженных по македонскому образцу воинов, 3000 ликийцев и памфилян (это, вероятно, были гипасписты) и 9000 наемников (Diod., XIX, 29).
- ↑ Никанор, который при разделе 321 года получил Каппадокийскую сатрапию, несомненно, снова появился в своей области после того, как Эвмен покинул Нору. Быть может, он и был тем военачальником, который навербовал в Каппадокии, стране лошадей, всадников, сформировал их по образцу тарентинцев и привел к Антигону.
- ↑ Я не знаю, следует ли читать άνΟιπποι или άμφιπποι и каким образом мы должны представлять себе тот и другой род оружия; первых, судя по буквальному смыслу этого слова, можно было бы считать чем-то вроде πρόδρομοι, последних — за вольтижеров.
- ↑ Диодор (XIX, 27) не считает этих легких войск, когда определяет численность всего войска Антигона «более чем в 28 ООО пехотинцев и 8500 всадников»; отдельные цифры его всадников при сложении дают 10 400 человек.
- ↑ Diod., XIX, 34; Polyaen., IV, 6, 10.
- ↑ Имя этой провинции часто меняется; Гатарга, Гадамала или Гадарла и Гадамарта таковы различные имена, встречающиеся у Диодора и Полиена. Которое из них правильное, остается неразрешимым. Точно определить положение этой области невозможно. Весьма заманчиво предположение, что приводимое нами ниже сведение об ее расстоянии от Габиены может дать нам более твердую точку опоры. Из описания пути, из возможности проникнуть в Армению, наконец, из направления, в котором, по-видимому, отступил Антигон после рассказанного выше сражения, можно было бы предположить, что Гадамарта находилась в окрестностях Кума и Савы.
- ↑ ήν δέ ή μεν δδός παρά τάς ύπωρείςς τό δέ κάτω πεδίον δμαλόν, άνυδρον, άοίκητον, οό βοτάνην έχον, ού δενδρον, οέ φυτον, άσφαλτώδες καί πλήθον άλμυρίδος (Polyaen., IV, 6, 11). Ср.: Diod., XIX, 37; Plut, Eum., 15; Corn. Nep., Eum., 8.
- ↑ ωρμησε διά της έρημου, της ωρας ούσης περί χεμειρινάς τροπάς (Diod., XIX, 37).
- ↑ Plut., Eum., 15; Diod., XIX, 38; Polyaen., IV, 8, 4; Corn. Nep., Eum., 9. Для определения этого места важно то обстоятельство, что Антигон движется направо, чтобы достигнуть большой военной дороги; мнимый лагерь Эвмена мог быть выдвинут перед главной квартирой не более как на расстояние одного дневного перехода. Полиен (IV, 6, 13) говорит о, последовавшем вскоре за этим сражении: Αντίγονος περί τήν Ταβιηνήν συνέβαλεν Εύμένει μάχην; и это имя мы будем употреблять ниже для отличия этого сражения от предшествующего.
- ↑ Здесь находился также Митридат, сын Ариобарзана, принадлежавший роду одного из тех семи персов, которые умертвили Смердиса. Кто был этот Филипп, мы определить не можем.
- ↑ Описание этого сражения сделано нами по Диодору (XIX, 40-43; ср.: Polyaen., IV, 6, 13; Plut., Еит., 17). В описании сражения встречаются некоторые странности; о движениях находившегося под предводительством Филиппа крыла и об участии в битве остальной пехоты, кроме аргираспидов, не упоминается ни одним словом; о битве слонов тоже говорится только в одном месте; не совсем понятно, каким образом позади них могло завязаться конное сражение в таких обширных размерах. Предположение, что Невкест действовал изменническим образом, весьма правдоподобно; в противном случае непонятно, как Антигон мог решиться на сражение; но ни один из древних авторов не высказывает этого предположения. Полиен, Корнелий Непот и Юстин (XIV, 3) называют исход этой битвы победой Эвмена. Когда число павших со стороны Эвмена определяется в 300 человек, под этим следует понимать потери, понесенные фалангами.
- ↑ По словам Полнена, сперва македоняне перешли на сторону Антигона, затем их примеру последовал Певкест со своими персами и, наконец, был схвачен и выдан Эвмен.
- ↑ Так передает эти слова Плутарх (Еит., 17), причем он, несомненно, не сам придумал их, а в главных чертах привел их в таком виде, в каком нашел у Иеронима. В речи Юстина (XIV, 4) более напыщенных фраз, что вполне соответствует тому источнику, из которого она им почерпнута.
- ↑ εΐ χερφονεσίτης ό'λεΰρος οΐμώξεται (Plut., Eum., 18).
- ↑ В числе пленных находился также Иероним из Кардии, к которому Антигон отнесся весьма милостиво (Diod., XIX, 44).
- ↑ Plut., Corn. Nep., Diod.
- ↑ Известие о бедности его семейства и о низком ремесле его отца несомненно ведет свое происхождение от Дурида, из которого Плутарх заимствовал в главных чертах для первой главы своего Эвмена, но он замечает, что по другим сведениям Филипп приблизил к себе молодого Эвмена διά ξενίαν και φιλίαν πατρώαν, называя последнее сведение более правдоподобным. Его года дает нам Корнелий Непот (Еит., 13), вероятно, на основании сделанного Клитархом расчета; эти цифры не совсем точны.
- ↑ Как мы видим из Арриана (VII, 14, 10), Корнелий Непот (Eum., 13) ошибается, утверждая, что после смерти Гефестиона Александр назначил на его место хилиархом (χιλιαρχία επι τη ϊππω τή έταιριχή) Пердикку, а гиппархию Пердикки передал Эвмену.
- ↑ Слова Диодора παρεχειμασε (XIX, 44, 4) и χειμάζων έν τή Μηδία (XIX, 46, 1) относятся к одной и той же зимней стоянке, описание которой оканчивается словами άναλαβών την δύνααιν (XIX, 46., 6), т. е. выступлением в Персеполь.
- ↑ Диодор (XIX, 46) прямо говорит, что это дело было решено έν τοις μετέχουσι του συνεδρίου. Я предпочитаю это сведение словам Полнена (IV, 6, 14) ές τό κοινον τών Μακεδόνων έισαγαγών, потому что оно представляет собой более исключительный образ действий, тогда как суд македонян совершенно соответствовал бы правовым формам. Такое уклонение Полнена показывает нам, что это место заимствовано им не из Иеронима.
- ↑ Этот Оронтобат был мидянин (Diod., XIX, 46, 5) и был, следовательно, другим лицом, чем встречающийся на монетах и у писателей перс Оронтобат (Arrian., II, 5, 7), который защищал Галикарнасс в 334 году и был побежден год спустя. Во всяком случае странно, что Антигон назначил туземца на такой высокий пост. Несколько лет спустя стратегом περι Μηδίαν (XIX, 92), και τών άλλων σατραπειών (100) является Никанор, очевидно, тот самый, который получил Каппадокию в 321 году, хотя о смерти Гиппострата не упоминается.
- ↑ По Диодору (XIX, 46, 6), после зимовки — после стольких трудов она могла продолжаться до конца марта — Антигон выступает в Персеполь, лежащий на расстоянии 21-дневного перехода. Большое количество важных дел, которыми он был там занят, заставляет заключить о его продолжительном пребывании в этом городе; затем, по Диодору (XIX, 48, 6), следует движение (πορεία) в Сузы, которое, несомненно, потребовало еще более времени, чем переход из Мидии в Персеполь, и затем после продолжительного пребывания в Сузах — переход в Вавилон.
- ↑ Диодор (XIX, 48, 2) прозвал его άνδρα κατ' άνδρείαν και σύνεσιν Οαυμαζόμενον: это прозвище указывает, что он был из фамилии кипрских князей.
- ↑ По Диодору (XIX, 48, 5), Антигон назначил его τής Περσίδος Ιίπαρχον.
- ↑ Диодор (XIX, 48) дает о Тлеполеме и киприоте Стасаноре следующий интересный отзыв: έυ τά προς τους εγχώριους πεπολιτε υμένους και πολλούς έχοντας συναγωνιστάς.
- ↑ Diod., XIX, 48; Polyaen., IV, 6, 18; Plut., Eum., 19.
- ↑ Diod., XIX, 48. Принимая в расчет эту сумму (36 837 500 руб.) серебра, мы видим, что его движение должно было ф" пъ замедляемо грузом приблизительно в 6550 килограммов, для перевозки которого следует прибавить к его колонне потребное количество вьючных животных.
- ↑ Из слов Диодора (XIX, 55, 3) ясно, что Селевк, прежде чем бежать, пробыл еще некоторое время вместе с Антигоном. По приведенному выше расчету, Антигон не мог прибыть в Вавилон ранее июня месяца; Селевк, следовательно, бежал приблизительно в июле.
- ↑ ού μετρίως έκινήθη τότε (Diod., XIX, 55).
- ↑ εύΦύν (?) έπι τή φυγή (Arrian., Syr., 53).
- ↑ διεμέρισε την δύναμιν έίς παραχειμασίαν μετά δύσιν Ώρίωνος (Diod., XIX, 56, 5). Конечно, под этим он понимает ходячее название saevus ubi Orion hibernis conditur undis (половина ноября), а не поздний заход Ориона около 24 апреля, как это предположил Unger (Philologus, (Philologus, XXXIV, 1, 53). Расстояние от Пирама (Малл) до Пил Ксенсфонт определяет в 265 парасангов с 43-дневными переходами, полагая, следовательно, в день по 41/2 мили, конечно, с перерывами посредине для отдыха; расстояние до Вавилона, несомненно, еще на 15 парасангов более. При всей привычке его армии к передвижениям Антигону несомненно должно было потребоваться для этого около 60 дней или еще более, если он избрал более дальнее направление через Моссул. Он выступил из Вавилона приблизительно в конце августа, а за несколько времени перед этим бежал Селевк.
- ↑ Plut., Demetr., 3.
- ↑ Polyaen., IV, 6, 2.
- ↑ Plut., Apophth. Antiq., 1. Его пример действовал на подчиненных; так, его стратеги, βουλόμενον οίκονομικώτερον είναι, обложили налогом целебный источник Эдепса (Athen., III, 73с).
- ↑ συνάχεσθαυ έκ τών προσόδων τών κατ' ένααυτόν τάλαντα μύρια και χίλια (Diod., XIX, 56).
- ↑ Plut., Apophth. Antiq., 15. Когда один нищенствующий киник попросил у него драхму, он сказал, что это не подобает царю, а когда тот после этого попросил у него талант, он ответил, что это не подобает кинику. Подобное этому говорит — Плутарх (De falso pudore): «Он лучше всякого другого царя умел отклонять от себя подобные требования».
- ↑ Plut., Apophth. Antiq., 11.
- ↑ Plut., Apophth. Antiq… 7.
- ↑ Stob., Florileg., 49, n° 20.
- ↑ Когда Геродиан (I, 2) рассказывает, что Антигон во всем подражал Дионису, украшал свою голову плющом вместо кавсии и диадемы и носил тирс вместо скипетра, то я склонен думать, что Геродиан перепутал отца с сыном, egregiam artem quassandrarum urbium professo (Seneca, De Cionst. sap., 5), и, кроме того, пользовался склонным к преувеличениям источником.
- ↑ [έν τοις άγώσι] χρώμενος φωνή τε μεγάλη και λόγοις σοβαρονς, πολλάκις δε και τφ παρασχώψαί τε και γελοιον είπειν τών πολεμίων εν χερσιν δντων (Plut., Demetr., 28).
- ↑ Plut., Apophth. Antiq., 10; Seneca, De ira, III, 22.
- ↑ Plut., De pueror. educ, 14. Подобный же рассказ мы находим у Сенеки (De ira, III, 22). Гермипп посвятил в своих βίοις особую главу этому Феокриту, и Амбрион тоже написал о нем особое сочинение (Diog. Laert., V, 11).
- ↑ Сперва Диодор (XVIII, 39, 5) при произведенном в Трипарадисе разделе замечает: Πτοιλεμαίω τήν προυπαρχούσαν προσώρισεν αδύνατον γαρ ήν τούτον μεταθεΤναι διά τό δοκεΤν τήν Άίγυπτον διά της ανδρείας έχειν οίονει δορίκτητον. А ниже он говорит с особенным ударением: έκαστος… τήν ύφ έαυτον τεταγμενην χώραν εϊχεν ώσανεί τίνα βασιλείαν δορίκτητον (Diod., XIX, 105, 3). Дальнейшие подробности см. выше.
- ↑ То обстоятельство, что Диодор называет этого сатрапа так же, как и сына Антипатра, Кассандром, объясняет ряд ошибок в его рассказе, произошедших от путаницы в отношении этих двух лиц.
- ↑ Diod., XVIII, 14; ср.: Arrian., ар. Phot, 69в.
- ↑ Это вытекает из слов Диодора (XIX, 73, 8): ΣεύΟην… εύρε (Λυσίμαχος) άφεστηκότα προς Αντίγονον.
- ↑ Diod., XIX, 77 sqq.
- ↑ В противном случае он не мог бы предъявлять притязания Антигону на эту провинцию.
- ↑ Диодор (XIX, 52) называет его Наксион, вместо чего Dindorff, по предложению Wesseling’a, пишет «Αζωρος; по Страбону (XII, 327), это имя одного города в Пелагонии.
- ↑ καί διά τήν εύεργεσίαν ταύτην τυχειν αθανάτου δόξης (Diod., XIX, 53, 3).
- ↑ Plut., Praec. pot, с. 814; IX, 7. Фивянин Кратет, уходя, сказал: „Что мне делать в городе, который скоро разрушит второй Александр“ (Aelian., Var. Hist, III, 6; Diog. Laert… VI, 103).
- ↑ Paus., IX, 3. К этому восстановлению относят одну надпись (С. I. Attic, II, п» 232). Время ее видно из Диодора. Полемон (ар. Athen., I, с. 19) говорит, что один из фивян, бежавших при разрушении города (в 335 году), скрыл свое золото в складках одной статуи и, когда город был восстановлен (συνοικαζομένης της πόλεως), при своем возвращении спустя 30 лет на родину нашел это золото. Полемону следовало бы написать «двадцать лет», если бы он желал писать точнее. Как следует понимать слова Цеца (Chit, VII, 139), для меня неясно.
- ↑ Diod., XIX, 53.