Такъ ужъ свѣтъ устроенъ: есть на свѣтѣ люди, которые бьются, бьются, работаютъ, мучаются, и нѣтъ имъ удачи.
Такимъ-то неудачникомъ былъ мой другъ, Петръ Крумбаумъ.
Повѣрьте, господинъ, не легкая работа сидѣть согнувшись съ восьмифунтовымъ молоткомъ въ рукахъ и разбивать щебенку на дорогѣ. Вы вѣдь знаете, какъ мелко разбиваютъ камни для шоссе; бываетъ, что руки заноютъ и всѣ мускулы до того ослабѣютъ, что, кажется, нѣтъ больше силъ; жилы вытягиваются и всѣ члены какъ свинцомъ налиты, но что дѣлать?—нужда не свой братъ; глаза слезятся отъ мелкой каменистой пыли, въ лицо попадаютъ кусочки камня—никто объ этомъ не печалится; въ св. Писаніи сказано: въ потѣ лица добывай хлѣбъ свой.
Часто солнце палитъ нещадно и воздухъ жжетъ, какъ раскаленный уголь,—нашему брату тогда тяжело бываетъ. Мы, правда, строимъ себѣ надъ головой соломенный навѣсъ, но это толька затѣмъ, чтобы уберечься отъ солнечнаго удара, а жара́ вовсе оттого не умаляется. Потъ струится по старымъ морщинамъ и прорѣзываетъ новыя, пыль летитъ въ горло и всѣ почти сильно кашляютъ. Бываютъ минуты, когда пропадаетъ охота жить, и проклянешь, бывало, и себя, и свою судьбу,—простите, господинъ, за выраженіе, но увѣряю васъ, что это правда.
Но такія минуты скоро проходятъ. Вспомнишь жену, ребятъ и день расчета; вспомнишь скромный обѣдъ и преданныя руки, которыя его готовили, и новая сила просыпается въ усталыхъ членахъ. А то случается, увидишь надсмотрщика, который прогуливается, засунувъ въ карманы руки, и сурово посматриваетъ въ твою сторону. Я долженъ вамъ замѣтить, что онъ получаетъ процентъ за набитый камень, съ каждой телѣги, а времена-то, знаете, тяжелыя, и не очень-то съ нашимъ братомъ церемонятся; такъ и проглотишь неудовольствіе, стиснешь зубы и давай стучать молоткомъ. Не сладка неволя, да ничего не подѣлаешь. У кого семья, у кого сестра или мать, или больная невѣста, какъ было у нашего Петра, все равно,—любовь живетъ и въ нашихъ сердцахъ, какъ и у другихъ людей.
Смотрите, господинъ, видите тамъ крыша виднѣется изъ-за ракитъ, тамъ живетъ Катя Гельхеръ съ своею матерью, старушкою Доротеей. Крыша—лучшая часть домика, если можно назвать имъ четыре покосившіяся стѣны изъ битой глины. Зимой вы бы и собаку туда не помѣстили, а лѣтомъ насѣкомыя одолѣваютъ. Все это не мѣшало Петру утверждать, что въ этой дырѣ скрывается самая драгоцѣнная жемчужина, которая и для дворца была бы въ самый разъ. Катѣ Гельхеръ только что минуло семнадцать лѣтъ; волосы отливали золотомъ, а глаза, голубые глаза, охъ, господинъ, повѣрьте, они такъ и пронизывали васъ насквозь, когда она, бывало, подниметъ на васъ взглядъ изъ-за длинныхъ, пушистыхъ рѣсницъ. И чистота была въ этомъ взглядѣ, какъ въ росинкѣ, которая блеститъ на травѣ въ сѣрое осеннее утро.
Вотъ поглядите, въ той сторонѣ бѣлѣется прямая дорога, усаженная тополями. Это новое шоссе на Берлинъ, его проводили три года тому назадъ. Тогда и деревьевъ еще не было, они посажены позднѣе. Солнце пекло напропалую, и бѣдные щебенщики потѣли... Ну, да что вспоминать. Я работалъ надъ этой дорогой и тутъ-то и познакомился съ Петромъ. Мы всѣ его любили, а я больше всѣхъ. Онъ былъ стройнымъ малымъ, и лицо его было такое открытое, добродушное. Мы звали его пострѣломъ, потому что никто скорѣе него не справлялся съ какимъ угодно большущимъ камнемъ. Онъ такъ его раздѣлывалъ, что прелесть, и щебень у него выходилъ особенно красивымъ, камешекъ къ камешку, какъ на подборъ. Онъ только и гордился этимъ, бѣдный Петръ, и еще своею Катею. Но у всякаго человѣка есть свои странности, добивается чего-нибудь въ жизни, имѣетъ свою завѣтную мечту. Вамъ это, конечно, тоже извѣстно, господинъ. Одинъ добивается почестей и орденовъ и остается тѣмъ же дуракомъ, какимъ и былъ; другой добивается богатства и, получивъ его, боится потерять, не спитъ ночей отъ страха. Владѣтельный князь хочетъ положить голову на колѣна подданнымъ, а нищій не согласился бы съ нимъ помѣняться своимъ положеніемъ, потому что не желаетъ ихъ имѣть. Такъ вотъ я бываетъ на свѣтѣ: одинъ желаетъ одного, другой—другого. И у Петра была своя фантазія: онъ страстно желалъ имѣть черный сюртукъ. Выше этого желанія его мечты не шли.
Онъ былъ сыномъ простого поденщика и еще въ дѣтствѣ втемяшилъ себѣ въ голову скопить денегъ на сюртукъ. Не смѣйтесь, господинъ. Бывало, мы съ нимъ работаемъ, вдругъ онъ положитъ молотокъ на землю и достанетъ кошель изъ-за пазухи.— „Скажи-ка, Осипъ, ты вѣдь ходилъ въ Берлинъ, что можетъ стоить сюртукъ; я думаю, меньше тридцати талеровъ и думать нечего?“ И онъ принимался считать скопленныя деньжонки. Помотаетъ головой и спрячетъ ихъ опять.— „Да, тридцать талеровъ—большія деньги“, и снова примется стучать молоткомъ. Жалѣлъ я малаго, хотѣлось помочь ему, да у самого достатки невелики.
Такъ шли дѣла, пока Петръ не познакомился съ Катей. Онъ полюбилъ ее, а она его. Случилось это какъ-то скоро. „Будущей зимой сыграемъ свадьбу“, говаривалъ онъ намъ, вытаскивая знаменитый кошель.— „А сюртукъ надо справить, безъ сюртука и вѣнчаться неловко. Тридцать талеровъ придется отдать“. Рѣшилъ онъ, наконецъ, отправиться въ Берлинъ, въ первый разъ въ своей жизни, и побывать у портного. Но какъ-то случалось, что рѣшеніе откладывалось отъ воскресенья до воскресенья, а тутъ, какъ на грѣхъ, заболѣла Катя. Ходила оспа по деревнямъ, заразилась дѣвушка и очень была опасно больна. Тутъ Петръ все позабылъ на свѣтѣ; онъ только и дѣлалъ, что смотрѣлъ ей въ глаза и старался угадать малѣйшее ея желаніе. „Милая, дорогая Катя,—шепталъ онъ ей,—не нужно мнѣ ничего на свѣтѣ, только ты мнѣ нужна, ты одна, я буду носить тебя всю жизнь на рукахъ, только выздоравливай“. У меня сердце, бывало, переворачивалось въ груди, когда я слушалъ его рѣчи.
Наступило лѣто, и Катя выздоровѣла, но, Боже мой, какъ она измѣнилась. Все лицо было изрыто оспой, живого мѣста не осталось; еслибы не глаза, не узнать бы ее. Но ко всему можно привыкнуть, и мы привыкли къ тому, что Катя была рябая, и даже не могли себѣ представить ее иначе. Петръ не помнилъ себя отъ счастья, подойдетъ къ ней и спроситъ: „Ты любишь меня, Катя?“ Она подыметъ на него глаза и отвѣтитъ: „Пока не перестану быть рябой, не перестану и любить тебя, а рябой я буду всегда, значитъ, и любить буду я до гроба“, и засмѣется.
Да, господинъ, рѣдко бываетъ такая любовь.
Подошла зима, и Петръ принялся за приготовленія къ свадьбѣ. Мы работали въ каменоломнѣ здѣсь по сосѣдству и намъ обѣщали работы на всю зиму. Вспомнилъ тутъ Петръ опять про черный сюртукъ, давнишняя мечта не давала покоя. Въ одно воскресенье онъ, дѣйствительно, уѣхалъ въ Берлинъ, и всѣ смотрѣли на него съ изумленіемъ, точно онъ совершилъ какое-то чудо. Я подумалъ—не рехнулся-ли малый. „Послушай, Осипъ,—сказалъ онъ мнѣ,—вѣдь сюртукъ-то стоитъ только пятнадцать талеровъ, въ будущее воскресенье портной привезетъ его сюда, прямо въ домъ Кати“. Долго сидѣлъ онъ рядомъ со мною, и блаженная улыбка не сходила съ его лица.
Наступило, наконецъ, и воскресенье,—ахъ, господинъ, лучше мнѣ было не дожить до этого дня. Катя надѣла самое нарядное платье и сидѣла у окна своего домика рядомъ съ матерью. Необыкновеннымъ счастьемъ свѣтилось лицо рябой дѣвушки. Сегодня назначена свадьба въ ближайшей деревенской церкви. Было два часа, а въ три портной обѣщалъ принести сюртукъ, въ четыре они должны были идти къ вѣнцу.
Петръ и я работали въ то утро въ каменоломнѣ, надо было оторвать порядочный кусокъ камня.
„Не обманулъ бы только портной,—говорилъ онъ мнѣ: любопытно, на кого-то я буду похожъ въ черномъ сюртукѣ? Вотъ и два часа пробило, пора по домамъ“.
— „Петръ, ради Бога, отойди, съ краю валится кусокъ камня“...
Но было поздно, раздался оглушительный шумъ, подобный удару грома, и Петръ лежалъ у моихъ ногъ, а изъ груди его вплеталъ тяжелый хрипъ.
Какъ передать вамъ, господинъ, что переживали мы, стоя вокругъ него въ домикѣ старухи Доротеи. Деревенскій фельдшеръ не могъ ничего подѣлать. Катя металась какъ полоумная, такою она и осталась, только послѣ она совсѣмъ стихла. Грудь ему разбило камнемъ, мы срывали съ него одежду,—она была въ лохмотьяхъ,—но помочь не могли.
— „Дорогой, золотой Петръ, не умирай, о, Боже мой“...
— „Катя... взглянуть бы... на сюртукъ“... Онъ приподнялся, но сейчасъ же свалился опять на подушку. — „Катя, милая Катя... Мнѣ теперь такъ легко, такъ легко“...
Крикъ вырвалси изъ ея груди... все было кончено..
Мы стояли, какъ потерянные, когда раздался стукъ въ дверь и вошелъ портной—онъ принесъ черный сюртукъ. Мы всѣ прослезились, и старикъ Юргенсъ проговорилъ торжественнымъ голосомъ:
— Надо его умыть и одѣть—его куртка въ лохмотьяхъ, что-жъ, не удалось ему одѣть сюртукъ на свадьбу, пусть онъ ляжетъ въ немъ въ гробу.
Вотъ когда, господинъ, надѣлъ свой черный сюртукъ Петръ Крумбаумъ.