История физики (Розенбергер)/2/1

История физики.
Часть II. Гл. 1
Период арабской физики (От 700 до 1150 г. н. э.).
автор Фердинанд Розенбергер, пер. И. Сеченов (ред.)

Оригинал: нем. Die Geschichte der Physik in Grundzuegen. — Перевод опубл.: 1882, руск. перев. ранее 1914. Источник: Розенбергер Ф. История физика. ОНТИ Государственное технико-теоретическое издательство: Москва-Ленинград, 1934

В 632 г. умер Магомет. Вся жизнь его была посвящена распространению основанной им религии. Рядом с этой главной целью другие не находили места в его душе. О научном стремлении или хотя бы о терпимости к науке не могло быть, поэтому и речи ни у него, ни у ближайших его преемников. «Если науки учат тому, что написано в Коране, они излишни; если они учат другому, они безбожны и преступны». Таково в начале убеждение фанатических арабов, и они служат ему огнем и мечом. Следует, впрочем, отметить, что предание, будто халиф Омар именно этими словами приказал своему полководцу Амру сжечь александрийскую библиотеку, не соответствует действительности. Чем сильнее, однако, бродило и кипело новое направление, тем скорее оно пришло в состояние зрелости; чем могущественнее оказалась новая вера в борьбе с враждебными влияниями, тем раньше появилось у правоверных стремление к терпимости по отношению к наукам и искусствам. Спустя 100 лет с небольшим после смерти Магомета, когда арабы распространили свою власть на обширное пространство и прочно утвердили свою религию, когда к блестящему двору пышных халифов начали со всех сторон стекаться богатства, а затем также ученые и художники,- ярые защитники веры превратились в столь же ревностных поклонников науки; фанатические арабы, которые недавно еще на- несли последний удар древней науке, оказались с течением времени почти единственными ее почитателями и хранителями.

В V веке несторианские христиане учредили в Эмезе (Сирии) И Эдессе (Месопотамии) знаменитые школы, в которых процветала греческая наука. Когда в 431 г. на Эфесском соборе епископ Несторий был низложен и вынужден бежать, школы эти утратили свою былую славу и мало-помалу закрылись. Сами несториане, однако, только переменили место своей деятельности, перенеся свою школу в Джудайсабур (в персидской провинции Кузистане), где их приняли под свое покровительство цари Сассанидской династии. Несториане эти перевели многих греческих писателей на сирийский язык, а когда арабы завоевали сассанидское царство, то перевели их с сирийского на арабский язык. Такой окольный путь оставался, однако, недолго в практике арабов. Арабские ученые вскоре обратились к подлинникам. Некоторые халифы учредили особые переводные академии, где этим делом занимались с таким рвением, что не только весь Аристотель, но и все комментарии к его сочинениям были переведены с греческого на арабский язык. Внезапное вступление арабов в науку, уже значительно развитую, недостаток продолжительной подготовки и отсутствие постепенного усвоения, соответственно росту самой науки, объясняют многие особенности арабских ученых. Они входят в здание, происхождение которого им было неизвестно, но которое должно было смущать их своим величием и смелостью. Весь метод греческой науки был мало приспособлен к изучению путей ее возникновения; строго логическая математическая форма доказательств требует только признания, не открывая хода своего развития. Арабы, смущенные массой новых познаний, не имеют возможности относиться к ним критически. Им нужно, прежде всего, знакомство с целым зданием и понимание частностей. Всякий, кто постиг то, что знали греки, уже является великим ученым, и ему предстоит не мало потрудиться над передачей своих знаний другим. О дальнейшем исследовании, об умножении научного материала ему нет пока возможности думать. При таких условиях арабская наука приобретает характер комментариев, обнаруживает известную несамостоятельность, боязнь идти далее учителя. Мало-помалу развивается род идолопоклонства перед учителями, слепая вера в авторитет, задерживающая, в конце концов, движение вперед. Филологически-пояснительный характер, покорность авторитету, даже в случаях, доступных прямому наблюдению, и школьное довольство раз установленным, — все эти свойства, присущие всей средневековой науке, являются, в основном, последствием указанных выше обстоятельств.

Арабы брали науку такой, какой она им досталась, со всеми ее преимуществами и недочетами. Они усвоили себе не только истинные науки, но и обманы, прикрывавшиеся этим именем. Магия и астрология были у них в таком же почете, как и у римлян, а алхимия обязана им своим особым развитием.

В связи с пассивным восприятием находится и степень интереса, внушаемого арабам отдельными науками, а также последовательность разработки отдельных учений. Арабы увлеклись, прежде всего, философией и относились к величайшему из всех философов - Аристотелю — с суеверным уважением. Далее, они сделались хорошими математиками, удачно дополнившими геометрические методы древних введением алгебры, отчасти заим- ствованной от индийцев. В астрономии они ушли далее древних, по крайней мере, по точности своих наблюдений, и отчасти превзошли своих учителей в медицине и грамматике. Физикой же они занялись всего позже, проявив здесь в отношении метода и материала еще большую зависимость от своих образцов. Оптика, которую наряду со статикой греки разработали лучше других учений, обратила на себя и преимущественное внимание арабов.

В этой области они могут похвалиться наибольшими успехами. К механике они обратились позже оптики, и здесь проявили гораздо меньше самостоятельности. В других отделах физики, в учении о теплоте, акустике, магнетизме и электричестве, их заслуги^[1], насколько мы знаем, почти равны нулю.

По примеру Гумбольдта, арабов не раз называли родоначальниками физических наук в том смысле, какой мы теперь придаем этому выражению^[2], т. е. изобретателями опытного исследования^[3]. Не отрицая заслуг арабов в искусстве производить наблюдения в астрономии, медицине и химии, мы не можем разделить этого взгляда по отношению к физике. Как уже было замечено, арабы имели кое-какие достижения только в двух отделах физики, и именно в тех, которые были наиболее разработаны у греков; здесь, помимо разрозненных наблюдений, мы действительно находим у них два планомерно поставленных опыта: измерение углов преломления и определение удельного веса; но известно, что оба эти измерения встречаются уже ранее у греков. Говоря о Птолемее, мы подробно остановились на них и, как тогда мы не могли допустить, чтобы с них начинался нынешний экспериментальный метод физики, так не можем мы допустить этого и в настоящем случае, где те же измерения были воспроизведены лишь с большой точностью. Н. Ханыков, переводчик важнейшего для механики арабского сочинения «Весы мудрости», ссылается на приведенную цитату из «Космоса» Гумбольдта, утверждая^[4], что наше знакомство с арабской физикой, — которая, повторяем опять, представляет мало доказательств применения арабами систематического опыта, — недостаточно и что дальнейшее изучение физической литературы арабов докажет верность взгляда автора «Космоса». Мы, со своей стороны, тоже надеемся, что новые исследования покажут нам физику арабов в истинном свете, и находим в словах Ханыкова прямое подтверждение нашего мнения, что в известной до сих пор арабской литературе нельзя найти экспериментальной физики в нашем смысле. Предаваться же надеждам, что будущее откроет ее существование, мы не видим основания. Если бы арабы действительно владели экспериментальным методом, то могли ли бы средневековые христианские физики, познакомившиеся впервые с древней наукой через их посредство, пренебречь этим методом до такой степени, чтобы от него не осталось ни малейшего следа к тому времени, как занялась заря новейшей физики.

Прямой пользы собственными самостоятельными работами арабы почти не принесли позднейшей средневековой физике. Они произвели более точные измерения и в нескольких случаях провели далее тропу, "проложенную ранее греками; но, в сущности, они не умножили наследия, полученного от древних, ни в отношении метода, ни в отношении материала. Тем большую пользу принесли они, однако, косвенным образом как наукам вообще, так и физике в частности. Они сохранили для нас памятники древней письменности, которые без них могли бы погибнуть в бурях народных переселений, и, что еще важнее, в самое смутное время этих бурь они поддерживали научную работу и научную жизнь до тех пор, пока христианский мир не созрел до возможности перенять от них заботу о дальнейшем развитии науки.

Вместе с языческими учеными исчезла из Европы и их наука. Христианские ученые, поглощенные заботой о распространении и догматизации своей религии, не находили в то тревожное время досуга хотя бы только вспомнить про языческую науку, а чем долее продолжалось забвение, тем невозможнее становилось воспоминание. Труды древних в области естествознания как бы не существовали для Запада в этом периоде; но когда по удовлетворении духовных интересов он, в свою очередь, почувствовал стремление к просвещению, явилась потребность и, по счастью, возможность идти в буквальном смысле в учение к арабам Испании, чтобы получить от них древнюю науку. Только здесь наука нашла себе убежище, и если арабы не умножили ее богатств, то, во всяком случае, они оказались верными хранителями их — верными хранителями, которые погасили огни, лишь только христианские ученые зажгли свой светоч, чтобы начать проверку и разработку приобретенных сокровищ. Когда политическое могущество арабов в Испании и передней Азии пало, когда халифы, энергичные покровители науки, утратили свою власть, научная деятельность оказалась парализованной, и арабы безвозвратно исчезли из летописей науки.

Это внезапное исчезновение арабов из научной области возбуждало столько же удивления, как и внезапный научный их расцвет. Его старались объяснить отсутствием научных наклонностей в характере самих арабов, а процветание науки в их среде — тщеславием их правителей. Неоспоримо, что багдадские халифы первые обратили внимание на науки и что сосредоточием последних был двор властителей. Если, однако, представителями арабской культуры считать только их халифов, то трудно понять, каким образом в отдельных государствах, где правили князья различных династий и племен, арабы могли так легко и быстро выйти из варварского состояния. Внезапный упадок арабской учености вместе с "падением политического господства объясняется отчасти тем, что наука действительно выросла под солнечными лучами покровительства князей и поддерживалась ими, но отчасти и тем, что она не имела еще времени окрепнуть на новой почве, сделаться действительной собственностью, достоянием самого народа, благом, выработанным собственными трудами арабов. Гадать же о том, что произошло бы при других условиях, т. е. если бы расцвет арабов не был насильственно прерван, если бы семя успело созреть и дать жизненные ростки, не только невозможно, но и бесполезна. Не все ученые, писавшие по-арабски, принадлежали по национальности к арабам. Напротив, новейшие исследования арабской литературы все более и более убеждают в том, что сирийцы, евреи и персы составляли здесь большинство. Ханыков^[5] предлагает, поэтому заменить выражение «арабская цивилизация» более общим выражением «участие востока в цивилизации». Мы не будем выяснять удельного веса различных национальностей, но заметим, что указанная выше безусловная зависимость культуры этого периода от политических судеб арабов вполне оправдывает установившееся название этой науки, как арабской науки.

Аббассид АБУ-ДЖАФАР (754—775), прозванный Альмансором (победоносным), основал в 702 г. Багдад и пригласил многих ученых, которые переводили научные сочинения с сирийского, греческого, персидского и индийского языков на арабский. Сам он был образованным любителем философии и астрономии и поручил воспитание своих сыновей греческим ученым.

Уже при омайядских халифах, резиденцией которых был Дамаск, арабы принимали или, по крайней мере, допускали к себе греческих ученых; а при Абд-Алмелеке (634—705) христианин Сергий и его сын Иоанн Дамаскин (которому приписывают основательное знание геометрии) были хранителями казны халифа. Научные переводы достигли, однако, полного развития при Аббассидах, которые, невзирая на постоянные войны с внешними и внутренними врагами, оказывались деятельными покровителями и почитателями науки. Альмансор (второй из династии Аббассидов), наследовавший своему брату, коварному и мстительному Абул-Абазу, сам не был чужд жестокости, но не следует забывать, что арабские владыки, несмотря на покровительство, оказываемое наукам, во всех случаях без исключения правили по-восточному.

Третий халиф этой династии и внук Альмансора ГАРУН-АЛЬ-РАШИД (786—809) (Гарун справедливый) продолжает дело своих предшественников и не только заставляет переводить классические сочинения, но и заботится о распространении их посредством многочисленных списков.

Триста ученых, как рассказывают, путешествовали на его счет по подвластным ему землям с научными целями, и ни при одном дворе не было в то время столько юристов, философов и поэтов, как при багдадском. Однако, несмотря на весь блеск, окруживший сказочным ореолом личность Аль-Рашида, и, несмотря на неразборчивость его в средствах устранять заподозренных недоброжелателей, целость халифата начала уже колебаться в его царствование. Испания никогда не признавала власть Аббассидов и еще при жизни Аль- Рашида эдризиды основали независимое государство в Феце и Марокко, а аглабиды — в Тунисе и Каираване. Запад познакомился с Аль-Рашидом, главным образом, при посредстве посольства, присланного им по случаю коронации Карла Великого. Посольство принесло в дар императору знаменитые водяные часы, возбудившие на Западе столько удивления. КАРЛ ВЕЛИКИЙ (747—814), подобно своему арабскому другу, был покровителем наук. При посредстве английского монаха Алкуина (736—804) он учредил ученое общество, занимавшееся математикой, астрономией, исправлением языка и т. д. Он основал во всей Франции низшие и высшие школы, но все эти благие насаждения погибли после него в общей тьме.

Первый замечательный химик арабов Абу-Муза Джабир или ГЕБЕР, как его принято называть, жил около 800 г. Об его жизни известно мало достоверного^[6]. Гебер остается наиболее выдающимся химиком не только среди арабов, но и в Европе до XV века, несмотря на длинный ряд преемников. Роджер Бэкон в XIII веке называет его еще magister magistrorum. От греков Гебер отличался обширным запасом химических сведений и попыткой установить теорию химии. По его мнению, все металлы состоят из большего или меньшего количества ртути и серы, причем под серой и ртутью следует разуметь не общеизвестные под этими названиями вещества, но более чистые начала. При сгорании металл теряет серу; сера есть, стало быть, сгораемая часть металла и основа горения. Позднейшие средневековые химики, принимая учение о составе металлов, интересовались, однако, не столько этой теорией горения, сколько теорией превращения, которую можно вывести из сложного состава (металлов. Гебер является, таким образом, отцом не только химии, но и алхимии. Легко понять, что он не совсем неповинен в деле развития последней. Действительно, если все металлы состоят из одних и тех же элементов, то естественно возникает мысль попробовать превращать их друг в друга, и Гебер сам описывает подобные опыты в своих сочинениях.

Учение о превращении металлов могло возникнуть у арабов тем легче, что философия чтимого ими Аристотеля, в противоположность атомистическому учению, не враждебна идее превращения материи, напротив, она скорее благоприятствует этой теории своей туманностью по вопросу о начальных свойствах вещества^[7]. Атомистическое учение прямо противоположно алхимии, и только с общим признанием этого учения в химии алхимия стала немыслима. Действительно, пока признается возможность качественного превращения вещества, можно еще надеяться превратить один металл в другой; но раз установлено, что все качественные различия веществ возникают исключительно в результате соединения или разъединения, и раз доказано, что металлы не могут быть разложены на простейшие элементы, превращение металлов становится немыслимым. Так как в рассматриваемом периоде не существовало подобных взглядов, то несправедливо было бы относить алхимию в один общий раздел обманов наряду с астрологией и магией, если бы она не сбилась с пути прямого опыта и не вышла на путь мистических и магических гаданий. Пока арабы смешивали и разделяли вещества, стараясь превратить свинец в золото химическими приемами, они оставались химиками; когда же они наряду с веществом, долженствовавшим произвести это превращение, начали отыскивать философский камень, этот источник всякого совершенства, то из адептов науки они превратились в шарлатанов. Вот почему алхимия, вопреки существующему мнению, так же мало совпадает с химией, как астрология с астрономией.

Оба эти заблуждения человеческого ума могли, пожалуй, вначале способствовать развитию наук, служа побуждением для работы; но в средние века они причинили всему естествознанию, а в том числе и физике, больший вред, чем принято думать. Они нанесли урон науке, ослабив мыслительную способность в пользу фантазии, нарушив умственный покой мистическими гаданиями и совершенно отуманив рассудок, который в исследовательской области должен довольствоваться медленным, строго обдуманным продвижением вперед. Беззастенчивость заявления арабских ученых, будто Адам написал первый арифметический трактат, находящийся в их руках, представляет еще не самое резкое доказательство средневекового отсутствия критики; а тот факт, что подобное отсутствие критики сделалось вообще возможным, следует в значительной степени приписать влиянию мистических наук.

Нельзя ли, однако, признать за алхимией какой-нибудь заслуги, и именно по отношению к физике? Алхимия, бесспорно, начала с опытов и принесла в дар химии обширный и ценный фактический материал. Не получила ли от нее и экспериментальная физика первых намеков своего метода? Ответим прямо: ни у арабов, ни у христианских физиков средневековья не замечается ни малейших признаков подобного влияния, и это, по нашему мнению, объясняется тем, что алхимия — не наука и что беспорядочные гадательные пробы всех возможных химических комбинации не имеют ничего общего с экспериментальным, научным методом. В средние века ревностно изобретали механические и физические фокусы, вроде получения золота; но научная физика не могла ни в коем случае искать у алхимии указаний научного метода, которым та никогда не обладала. Чтобы покончить с Гебером, нам остается привести интересную цитату, которую Э. Видеман^[8] заимствовал из «Книги милосердия», приписываемой Геберу, по-видимому, без достаточных оснований. Вот эта выписка: «У меня был кусок магнитной руды, поднимавший 100 диргемов железа. Я дал ему полежать некоторое время и поднес к нему другом кусок железа. Магнит его не поднял. Я подумал, что второй кусок железа тяжелее 100 диргемов, которые он прежде поднимал, и взвесил его. В нем оказалось всего. 80 диргемов. Значит, сила магнита ослабела, величина же его осталась прежней». Весьма характерно для наблюдательных способностей Гебера, что он умеет с такой точностью отделять массу магнита от его силы; но плохим показателем для пресловутого экспериментального метода арабов служит то, что подобное наблюдение над магнитом не имело дальнейших последствий и что арабы, несмотря на постоянную возню с магнитом, не дошли до лучшего понимания его свойств.

Царствование АЛЬ-МАМУНА (813—832), второго сына Гарун-Аль-Рашида, было самым цветущим периодом науки в багдадском халифате. Аль-Мамун получил свое образование у христианского врача Мезуа и не только был любителем просвещения, но и деятельным ученым, по крайней мере, в астрономии. Он основал школы и библиотеки во всех значительных городах своего государства и, чтобы открыть к ним свободный доступ греческой науке, поставил одним из главных условий мира с побежденным византийским императором Михаилом III выдачу значительного числа греческих сочинений. По его желанию арабы предприняли новое градусное измерение. Две партии ученых измерили в Тадморской равнине градус меридиана, одни к югу, другие к северу (вероятно, числом шагов). Обе партии определили пройденное ими расстояние в 57 арабских миль. Халиф послал затем других астрономов в пустыню Синджар для определения еще одного градуса. Они определили его в 561/4 миль, вследствие чего приблизительная величина была выведена в 562/3 арабских миль. Арабская миля заключала в себе 400 локтей, а черный локоть, введенный Аль Мамуном, равен 239,69 парижских линий. Арабские ученые определили, стало быть, земную окружность, считая в наших мерах, в 5948 миль. Сравнительно с первым градусным измерением Эратосфена ошибка уменьшилась с 1/7 до 1/10.

Величайшим астрономом арабов был АЛЬБАТТАНИ (850—929) (Albategnius латинских переводчиков)^[9]. Он родился в Баттане, в Месопотамии, и жил в Антиохии наместником халифа. Будучи замечательным наблюдателем, он во многих отношениях исправил Птолемея. Так, им было замечено, что предварение равноденствий достигает одного градуса в 66 лет (в действительности — в 72 года), а не в 100, как утверждал Птолемей; он точнее определил эксцентриситет солнечного пути и открыл, что место земного приближения к солнцу перемещается. Уверяют, что Альбаттани находил теорию Птолемея для объяснения сложного лунного движения неудовлетворительной, что не заставило его, однако, отречься от «Альмагеста». В настоящее время трудно решить, недоставало ли у него смелости отступить от этой системы вследствие чрезмерного преклонения перед ее творцом, или же при всей способности к наблюдению ему не хватало умственной энергии для проложения нового пути независимо от руководящего авторитета. Смотря по высшей или низшей оценке способностей арабов вообще, придется склониться на сторону того или другого предположения.

Альбаттани определил длину года в 305 дней 5 час. 24 сек., т. е. на 2 мин. 22 сек. меньше действительного. Английский астроном Гелли вполне извиняет такую погрешность, находя, что Альбаттани лучше бы сделал, если бы и в этом случае не слишком доверился наблюдениям Птолемея. Сочинения Альбаттани были напечатаны в 1537 г. под заглавием «De scientia stellarum». Знаменитый Региомонтан снабдил это издание примечаниями. Тотчас после Альбаттани замечается увядание раннего расцвета наук в Багдаде. Власть халифов все более и более ограничивается духовными делами, а светскую отвоевывают у них предводители их наемной турецкой гвардии под титулом Эмир-Аль-Омра. Но и последнее уже не в силах предупредить распадение халифата на части. В 945 г'. Багдад подпадает под власть персидской династии Буджидов; эти последние изгоняются в 1058 г. сельджуками, а в 1258 г. Багдад переходит в руки монголов, которые кладут конец призрачной власти халифов. Здесь нельзя не обратить внимания на одно обстоятельство, красноречиво свидетельствующее об умственной силе арабов: несмотря на то, что с уничтожением власти и богатства халифов наука лишилась существенной поддержки, она не угасла окончательно; повелители сельджуков и даже монголов в Багдаде превращались в покровителей наук, в особенности астрономии. Первый же из монгольских властителей, внук дикого Чингисхана, Иелекухан, приглашал магометанских ученых к своему двору и устроил в Тавризе обсерваторию, где знаменитый астроном Насср-Эддин производил свои наблюдения. Дальнейшим доказательством, что арабская ученость не была совершенно искусственным растением в садах халифов, а находила почву в природных наклонностях арабов, служит ее распространение в среде арабов всей передней Азии и Египта и ее процветание в Испании.

В Испании, где в 756 г. Кордова была превращена в столицу самостоятельного халифата бежавшим из Азии Омайядом-Абдуррахманом I, науки достигли полного расцвета уже в царствование Абдуррахмана III (912—961) и, в особенности, его сына Хакама II (961- 970). В царствование последнего кордовская академия приобрела такую славу, что затмила своим блеском все школы передней Азии. Хакам поручал особым посланникам в Аравии, Сирии, Персии и Египте покупать рукописи, не щадя денег, или, по крайней мере, приобретать списки, вследствие чего число томов в кордовской библиотеке достигло 300 000. Тамошние профессора не только получали от халифа постоянное жалование за преподавание, но и щедрую помощь для свободного завершения научных трудов. Кроме Кордовы, в Гренаде, Толедо, Севилье, Валенсии и других городах были учреждены высшие школы, библиотеки и ученые академии. Испания сделалась средоточием научной жизни, и, как прежде просвещение шло из Багдада, в переднюю Азию, так теперь оно начало распространяться по Европе из Кордовы.

Несмотря на непримиримую противоположность между магометанами и христианами, последние начали сознавать живительную силу, скрытую в научных работах первых. Началось постепенно возрастающее движение христиан к неверным в Испанию для изучения философии, математики и медицины. Сравнительно с массой населения в Италии, Франции, Германии и Англии науке посвящали себя, разумеется, лишь немногие, а народ, мало способный понимать их стремления и ценить привезенные ими познания, относился к таким людям большей частью как к колдунам. Тем не менее, влияние арабов и их знакомство с древней ученостью отражается все сильнее и сильнее на христианской Европе, пробуждая и в ней интерес к науке.

Кантор в своей «Истории математики» не верит, чтобы христиане посещали или имели право посещать магометанские школы, например кордовскую, так как кордовские халифы не уступали в нетерпимости христианским властителям. По его мнению, арабская наука проникла мало-помалу в соседние вестготские государства, и уже оттуда, из испанской марки по ту сторону Эбро, почерпали свои знания французские и немецкие ученые. Мы не в состоянии разрешить существующего на этот счет разногласия. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что арабы прямо или косвенно были учителями христианских ученых.

ГЕРБЕРТ, впоследствии папа СИЛЬВЕСТР II (999—1003), — самый известный из импортеров арабской учености в Европу. Получив первоначальное образование в Орильякском монастыре и других французских школах, он отправился в Кордову и Севилью, чтобы изучать арабскую науку из первоисточника. По мнению современников, он превзошел своих учителей в физике и химии. Ему приписывают изобретение парового органа, колесных часов и т. д. Однако точных сведений на этот счет у нас не имеется. Более достоверно, что он вынес из Испании знание арабской системы счисления. Вначале она, разумеется, составляла исключительное достояние ученых математиков, потому что в документах арабские цифры начинают появляться не ранее XIV столетия, а в массу населения они проникают, кажется, только благодаря знаменитому мастеру счета Адаму Ризе (1492—1559).

Молодой император Оттон III сделал ученого монаха папой и поддерживал его своим влиянием. Оба они умерли вскоре друг за другом. Суеверные монахи после смерти папы рассказывали, что он у сарацинов продал свою душу дьяволу, сохранял скрытно бесенка в чалме, мог существовать в двух различных образах и т. д.

Знаменитейший врач арабов, имевших вообще особенное пристрастие к медицине, был ИБН-СИНА^[10], прозванный АВИЦЕННОЙ (980—1037). Он родился в Харматине, в Бухаре, но был персидского происхождения: 17 лет от роду он уже исполнял должность придворного врача бухарского эмира, а после его смерти отправился путешествовать. Впоследствии Авиценна сделался визирем и врачом гамаданского эмира, но вскоре должен был бежать, так как его обвинили в участии в заговоре. Умер он в Испагане. Уверяют, что пристрастие к вину ускорило его смерть. Авиценнов «Канон медицины» целые столетия служил учебником для европейских школ. Еще в XIV столетии Скалигер говорил, что тот не может быть хорошим врачом, кто не изучил вполне Авиценны. Его авторитет подорвали только опытные науки. Авиценна не ограничился изучением медицины; для арабов он, имея большое значение и как философ, именно тем, что, устранив новоплатонические элементы из учения Алфараби (950), он примкнул теснее к Аристотелю. Многие из его сочинений представляют обработку соответствующих сочинений Аристотеля, как показывают самые названия: «Logica», «Physica», «De Caelo et Mundo», «De Aroma», «De Animalibus» и т. д. Несмотря на невоздержанную жизнь, Авиценне приписывают около 100 сочинений^[11], из которых, однако, сохранились очень немногие. Знаменитый схоласт Альберт Магнус широко пользовался этими работами.

Подробности о жизни наиболее выдающегося арабского оптика АЛЬГАЗЕНА (1038) стали известны только в последнее время. Мы упоминаем о них в конце этого параграфа. Его главное сочинение, переведенное в 1572 г. на латинский язык Ризнером^[12], представляет самое полное изложение оптики в период от Птолемея до Роджера Бэкона. Пока трактат самого Птолемея не был известен, все думали, что сочинение Альгазена — не более как список. Но когда птолемеева оптика была вновь открыта, по крайней мере, в переводе с арабского, убедились, что Альгазен во многих отношениях пошел дальше него. Кроме того, Э. Видеман^[13] в другом сочинении Альгазена «О свете» нашел много ссылок на предшественников, что тоже свидетельствует против нечестного пользования чужими трудами со стороны арабского ученого.

Альгазен различает в глазу 4 перепонки и 3 жидкости; из них: важнейшая — хрусталик. Существование изображений на сетчатой оболочке глаза ему неизвестно; он полагает, что они возникают в хрусталике. Единое же видение двумя глазами он подобно нам объясняет тем, что ощущения, возникающие в соответствующих частях обоих глаз, соединяются общим зрительным нервам в одно. Древнюю теорию зрительных лучей он окончательно отвергает. Как прежде доказывали, что из глаза исходят лучи к каждой точке предмета, так Альгазен доказывает, что, наоборот, от каждой точки светящегося предмета идет множество лучей к глазу. Свет, по его мнению, не может распространяться мгновенно; если открыть отверстие, проделанное в ставне, и впустить свет в комнату, то это, во всяком случае, происходит в течение некоторого, хотя бы и очень короткого, времени. У преемников Альгазена этот взгляд долго не находил сочувствия.

Из зеркал Альгазен рассматривает плоское, два сферических, два цилиндрических и два конических, причем в трех последних парах зеркал у него отражает или внутренняя, или наружная поверхность. Он ставит себе задачей найти для каждого зеркала точку, от которой должен отразиться свет, чтобы из данной точки он попал в данный глаз. Такая постановка вопроса непрактична и представляет мало интереса с физической точки зрения. Мы обычно ищем в зеркале не точки отражения лучей от зеркала при данной точке изображения, а наоборот, ищем место изображения, т. е. ту точку, в которой световые лучи, идущие от светящейся точки, вновь соединяются. Тем не менее, средние века сохранили эту задачу в неизменной форме и на- звали ее альгазеновой. Произошло это, вероятно, лишь потому, что она представляет математический интерес. Сам Альгазен руководился при ее обработке одними математическими соображениями. Вообще, его «Оптика», подобно оптическим трактатам древних, отличается чисто математическим характером как по методу, так, зачастую, и по руководящей цели.

При установлении закона преломления Альгазен не был счастливее Птолемея, но исследования его важны, поскольку он, в противоположность Птолемею, доказывает, что углы падения и преломления не пропорциональны. Этим уже был дан толчок к отысканию закона взаимной зависимости углов падения и преломления. Альгазен описывает способ измерения углов преломления и напоминает, что отклонение луча тем значительнее, чем больше различие плотности преломляющих сред; но собственных измерений он не сообщает. Зато в трактате «О зажигательном шаре» Альгазен, на основании измерений Птолемея, при помощи крайне точных фигур выводит положение: в каждом гладком и прозрачном шаре из стекла или подобного ему вещества теплота солнечных лучей собирается на известном расстоянии от шара, которое меньше четверти его поперечника. Э. Видеман^[14] нашел в Лейдене комментарий к этому трактату, который не был известен в средние века.

Увеличительная способность стеклянной чечевицы полусферической формы была известна Альгазену. Странно, однако, что он советует класть чечевицу плоской стороной на рассматриваемый предмет, а выпуклой к глазу. Либо он перенял это наблюдение чисто механически от своих предшественников, что возможно, или же его наблюдательная способность не была особенно тонкой, что труднее предположить после его работ над углами преломления.

Способ Альгазена определения высоты атмосферы нов и интересен. До него принимали, что земная атмосфера распространяется очень далеко, быть может, за пределы луны. Альгазен же заключил, на основании границы сумерек, которую он, по примеру древних, считает равною 18°, что высота атмосферы не превосходит 52 000 шагов. Позднейшие оптики, например Кеплер, доказали неточность этого результата, происходящую вследствие того, что Альгазен заставляет световой луч отражаться от атмосферы только в одной точке, между тем как фактически луч на своем пути через атмосферу отклоняется постепенно. Во всяком случае, даже при величайшей точности этим способом нельзя определить высоты атмосферы, а лишь высоту, до которой атмосферные слои способны еще заметным образом отражать свет.

Рассуждение о том, почему солнце и луна кажутся на горизонте гораздо больше, чем в зените, дает нашему ученому случай выказать ясное понимание связи между видимой величиной предмета и его расстоянием. Явление это Альгазен, подобно нам, объясняет обманом чувств, а именно: предметы, находящиеся между нами и горизонтом, заставляют нас считать расстояние солнца на горизонте большим, нежели в зените, а мнимое увеличение расстояния вызывает впечатление, будто предмет увеличился.

Так как оптика Альгазена все еще является математической по преимуществу, то неудивительно, что мы встречаем в ней мало интересного по вопросу о цветах. Несколько верных физических положении заслуживают, впрочем, внимания: на глаз влияют свет и освещенные цвета; цвета тел бывают различные, смотря по их освещению; тела, которые в темноте почти черны, оказываются цветными при большем освещении.

Кантор в своей истории математики (стр. 677) считает вероятным тождество Альгазена с Алхайтамом (Абу-Али аль-Гасан-ибн-аль-Хасан ибн-аль-Хайтам). Последний родился в Альбасре и в зрелых летах переселился в Египет. Так как он утверждал, что легко принять меры для уравнения ежегодных разливов Нила, то халиф Хаким и пригласил его в Каир. Вместе с несколькими учеными Аль-Хайтам отправился вверх по Нилу, но уже на первых порогах должен был убедиться, что осуществление его плана немыслимо. На этот раз он успел оправдаться; но, оказавшись несостоятельным в других государственных делах, он навлек на себя гнев халифа и был вынужден бежать. Смерть Хакима позволила ему снова вернуться в Каир, где он вел уединенную жизнь писателя и умер с 1038 г.

Э. Видеман^[15] открыл в Лейдене подлинник комментария Альфаризи (Камал эд-дин Абдул Хасан аль-Фаризи) к обширному оптическому сочинению Абу-Али аль-Хасан ибн-аль- Хайтам аль-Бази. При сличении ссылок этого сочинения на оригинал с ризнеровским переводом Альгазена становится совершенно ясным, что этот аль-Хайтам аль-Бази и наш Альгазен, действительно представляют собою одно и то же лицо.

Нам известно только одно арабское сочинение по механике: «Книга о весах мудрости», которую АЛЬГАЦИНИ написал в 515 г. геджры, а русский генеральный консул Н. Ханыков сообщил в извлечении и французском переводе Американскому восточному обществу в 1857 г., общество же обнародовало, снабдив его английским переводом^[16]. Несмотря на замысловатое заглавие, в книге, действительно, речь идет о весах, названных весами мудрости за их удивительные свойства. Они служат, главным образом, для определения удельного веса и, подобно нашим, состоят из равноплечего коромысла с чашками. Только вместо двух чашек здесь имеется не менее пяти, отчасти подвижных, а на коромысле — деления, вследствие чего весы эти можно употреблять как безмен. При помощи только одной подвижной чашки весовые отношения двух тел определяются прямо без посредства гирь. Одна из чашек может быть подвешена под любой из прочих для взвешивания тел в воде, и, наконец, третья чашка служит для уравновешивания предыдущей. Альгацини находит в этим весах следующие преимущества: 1) они так точны, что при грузе в 1000 митхалов указывают на один лишний, если они сделаны искусным мастером; 2) они отличают чистый металл от подделок; 3) они учат распознавать металлические сплавы в самое короткое время и с наименьшим трудом, не подвергая их каким-либо изменениям; 4) они определяют разность веса двух погруженных в воду металлов, которые в воздухе равны по весу, и наоборот; 5) они открывают свойства тел посредством определения веса; 6) они указывают настоящую ценность различных монет, если для них однажды определено соответствующее отношение коромысла; и, наконец, — лучшее их качество, - они отличают настоящие драгоценные камни от поддельных.

Перечисление этих достоинств кажется на первый взгляд чересчур длинным и несколько хвастливым. Однако таблица удельных весов, приложенная автором, свидетельствует, что он при помощи своих весов действительно достигал изумительных результатов. Приводим несколько примеров удельных весов, прилагая в скобках соответствующие величины по новейшим определениям. Литое золото 19,05 (19,26 до 19,3); ртуть 13,56 (13,557); свинец 11,32 (11,389 до 11,445); серебро 10,30 (10,428 до 10,445); литая медь 8,66 (8,667 до 8,726); кованое железо 7,74 (7,6 до 7,79); жемчуг 2,60 (2,684); слоновая кость 1,64 (1,825 до 1,917); кипящая вода 0,958 (0,9597); вино 1,022 (0,992 до 1,038); коровье молоко 1,110 (1,42 до 1,04)^[17].

Альгацини сообщает точнейшие правила для устройства и употребления его весов. В основу их положены архимедовы законы равновесия рычага и весовой потери тел в воде, поэтому теоретически они не особенно интересны. Наш автор, однако, подобно большинству арабских ученых, любит подходить к делу издалека и делать по пути отступления, вследствие чего книга приобретает интерес, которого она не имела бы при других условиях. Именно, она наглядно изображает нам состояние арабской механики до Альгацини и в его время.

Предпослав пространное изложение причин, побудивших его назвать свой прибор так, а не иначе, и подкрепив их ссылками на Коран, разъяснив затем основные начала искусств вообще и своих весов в частности, Альгацини перечисляет имена ученых, занимавшихся ранее его устройством водяных весов. Таковы: Архимед (до времен Александра!), Менелай (400 лет после Александра), Саид-бин-Али, Юханна-бин-Юсиф и Ахмедбин-аль-Фадл (времен Альмамуна), Мухамед-бин-Закария аль-Бай. Ибн-аль-Амид, Ибн-Сина, Абу- Райхан, Умар-аль-Хайами и Абу-Хатим аль-Музафир бин-Измаил (два последние — его современники).

Далее следует описание прежних водяных весов, и только после этого начинается трактат о весах мудрости с планом подразделения и обзором содержания. Главные теоремы касательно центров тяжести изложены, как замечает автор, по Абу-Салю Кузистанскому и Ибн-аль-Хайтаму^[18]. Положения эти, перечисленные друг за другом без пояснений, ни в каком отношении не идут дальше положений, установленных греческими механиками. Тяжелым называется тело, которое собственной силой стремится к центру мира. Сила эта не может быть отнята у тела, и тело не может оставаться в покое, в какой бы то ни было точке, за исключением центра, если ничто его не задерживает, а должно продолжать движение, пока не достигнет центра; здесь его движение прекращается. Когда тяжелое тело двигается в жидкости, его движение бывает пропорционально степени разжижения последней, так что движение происходит всего быстрее в наиболее жидкой среде, и проч. Положения, касающиеся весовой потери тел в воде, равновесия плавающих тел, сферической формы жидкости, находящейся в равновесии, и т. д., которые сам Альгацини называет архимедовыми, не представляют ничего нового. Зато следующая глава, где изложена теория легкости и тяжести тел по Евклиду, содержит две ясно формулированные истины, а именно, что скорость тела измеряется отношением пространства ко времени и что сила тяжести действует на тело в прямом отношении к его массе. Еще интереснее следующие главы.

Альгацини знает, что тела, погруженные в жидкость, теряют часть своего веса и что весовая потеря тем больше, чем плотнее или тяжелее жидкость. От воды он переходит к воздуху. И в воздухе тела должны терять в весе, притом в прямом отношении к его плотности. Отсюда следует: «Если какое-либо тело любого состава переходит из разреженного воздуха в более плотный, оно делается легче; и, наоборот, вес тела увеличивается при переходе из более плотного в более редкий воздух». Но коль скоро за воздухом и водой признан некоторый вес (как это уже делали древние, которые один огонь считали абсолютно легким телом), то ясно, что воздух по мере приближения к центру мира должен постепенно уплотняться. Отсюда же само собой следует: «Тяжесть любого тела, имеющего определенный вес на известном расстоянии от центра мира, изменяется соответственно расстоянию от этого центра: по мере удаления от последнего его тяжесть будет увеличиваться, а по мере приближения уменьшается. Поэтому тяжесть тела прямо пропорциональна его расстоянию от мирового центра». Ханыков склонен, на основании этих слов, приписывать арабам некоторое понятие о теории тяготения ("в теперешней ее форме), но только ограниченное земными телами, так как Альгацини самым определенным образом исключает небесные тела из круга своих рассуждений. Ханыков отмечает ошибку арабского ученого, принимающего, что тяжесть прямо пропорциональна расстоянию, а не обратно пропорциональна квадрату последнего; но, тем не менее, пытается приписать ему открытие изменяемости силы тяжести в нашем смысле. Мы не согласны с этим взглядом. Альгацини понимает тяжесть совершенно так же, как греки. Для него она во всех случаях постепенное, независимо от месторождения, статическое давление, двигающее тело по направлению к центру и в последнем равное нулю. Он не имеет понятия о действии постоянной, еще менее — о действии изменяющейся силы, как это видно из того, что он заставляет падающее тело внезапно останавливаться в центре, и говорит всегда только о тяжести, никогда не касаясь падения тел. Единственное новое явление, сообщаемое Альгацини, это изменчивость веса тел в различных слоях атмосферы: мнимое же представление об изменчивости силы тяжести происходит оттого, что он не отделяет понятий абсолютной тяжести и тяжести в воздухе. Абсолютный вес тел остается и у него постоянным при любом расстоянии от центра, только относительный вес изменяется в воздухе.

Отделы, следующие за первыми, по преимуществу теоретическими, исследованиями Альгацини, для нас менее интересны. Остановимся здесь, однако, на нескольких отдельных моментах.

В третьем разделе книги описывается сосуд, придуманный Альбируни для определения объема тел. Это — полый сосуд, открытый наверху и снабженный сбоку кругообразно изогнутой вытечной трубкой. Если в него по наполнении водой погрузить тело, то из боковой трубки вытекает вытесненная последним вода. По весу вытекшей воды опре- деляется ее объем, а отсюда и объем исследуемого тела. Альгацини замечает, что обращение с прибором довольно затруднительно, так как вода нередко прилипает к стенкам узкой трубки и вытекает в чашку весов лишь мало-помалу каплями. Из этих слов Ханыков заключает, что арабам было известно притяжение капиллярных трубок. Такой вывод кажется нам несколько рискованным. В самом деле, на основании упомянутого места нельзя составить себе понятия о том, как далеко шло знакомство арабов с явлениями волосности и было ли оно ими хоть сколько-нибудь изучено.

В пятом разделе своей книги Альгацини трактует о воде, служащей для определения удельного веса. Ему известно различие удельного веса различных источников и — что свидетельствует о поразительной точности его наблюдений — известно также влияние температуры на удельный вес воды. Он говорит, что его весы указывают на меньший вес воды летом и больший зимою, прибавляя, что температура воды может быть в точности определена как летом, так и зимою. Это замечание дает основание Ханыкову предполагать, что арабы употребляли водяные весы в качестве термометра. По нашему мнению, данное предположение так же мало обосновано, как и предыдущее.

В заключение Альгацини описывает применение весов для определения горизонтальной линии и для определения времени. Первое ясно само по себе; для второго он дает следующие указания. К плечу длинного коромысла подвешивается водяной резервуар, опорожняющийся в течение 24 часов через боковое отверстие. Если наполненный резер- вуар уравновесить гирями, то он будет постепенно подниматься и в точности указывать время.

Книга Альгацини знакомит нас со всеми достоинствами и недостатками арабских ученых. Она свидетельствует о поразительной ловкости его автора в устройстве и употреблении измерительных приборов, но вместе с тем и о полной зависимости его исследований от работ греческих механиков. Подобно тому как арабский астроном Альбаттани далеко превосходит греков в точности наблюдений и, тем не менее, в принципе не решается идти далее своего учителя Птолемея, так и величайший из арабских механиков не уклоняется от Архимеда в методе и даже целях своих научных изысканий. «Весы мудрости» служат новым доказательствам того, что арабы в существенных чертах остановились на точке зрения математической физики; что, умея с замечательным искусством применять опыт к случаям, намеченным греками, они никогда не пытались проверять их гипотез, разъяснять сложные явления или сознательно и систематически прилагать опыт к исследованию новых фактов. Насколько у греков замечается избыток склонности и способности создавать гипотезы, настолько у арабов недостает в этом смысле воображения. Уже это одно исключает всестороннее развитие опытного исследования в арабской науке. Мы, правда, допустили выше, что измерительные опыты составляют первый шаг к экспериментальному методу и охотно признаем, что в этом первом шаге арабы оказались искуснее греков; но мы остаемся при убеждении, что до цели им еще было очень далеко и что экспериментальная физика возникла из измерительной не ранее конца средних веков.

Сочинение Альгацини не имело, по-видимому, дальнейшего влияния на развитие механики. Во время его появления арабская наука начала уже сильно склоняться к закату, а позднейшим поколениям сочинение это оставалось неизвестным до 1857 г. По этой причине мы знаем об Альгацини только то, что он сообщает сам. Даже имя его известно в точности только благодаря тому, что некоторые главы начинаются словами: «Так говорит Альгацини». Комитет, занимающийся изданием трудов Американского восточного общества, высказал, было предположение, что Альгазен и Альгацини одно и то же лицо. С тех пор, однако, как Видеман^[19] показал тождество Альгазена и Аль-Хайтама, это предположение отпадает само собой, так как автор книги «Весы мудрости» несколько раз ссылается на Ибн-аль-Хайтама. По свидетельству самого автора, книга его была написана в 1121—1122 г. (515 г. геджры), когда царствовал халиф (сельджукский) Абдул Харит- Санджар бин-Маликшах бин-Алпарслан, в городе Юриании (провинция Куваразм), лежащем неподалеку от впадения Окса в Аральское море. Ханыков полагает, что это нынешний Куна-Ургени, находящийся в 4 географических милях от устья Аму-дарьи. ИБН-РОШТ, или АВЕРРОЭС (1120—1198), как его обыкновенно называют, — последний выдающийся ученый у западных арабов. Вскоре после него владычество мавров пало под натиском христиан, и арабская наука угасла навсегда. Аверроэс известен всего более как почитатель и комментатор Аристотеля: «Аристотель положил начало и конец всем наукам. До него не было писателя, достойного упоминания, и никто в течение пятнадцати веков после него не прибавил чего-либо выдающегося к его учению и не указал в нем каких- либо заблуждений. Аристотель — величайший из людей. Бог допустил его достигнуть венца всякого совершенства». В таком духе поясняет Аверроэс творения Аристотеля в трех книгах — кратком, среднем и подробном комментариях. Сверх того, он писал отдельные трактаты об аристотелевских проблемах (между прочим, физических), не осмеливаясь, разумеется, идти далее великого учителя. Тем удивительнее, что в очерке об Альмагесте (где он, в сущности, разделяет взгляды Птолемея) Аверроэс замечает: вычисления верны, но действительное положение вещей все-таки не объясняется этой системой. Теория эпициклов и эксцентриситетов, по его мнению, неправдоподобна. Он выразил пожелание, чтобы эти слова побудили к исследованиям других ученых, так как сам он уже слишком стар.

Аверроэс родился в Кордове, где его семья занимала высокие общественные должности и пользовалась большим почетом. Сам он был любимцем халифа Юсуфа и его наследника Якуба Алманзора в начале его царствования. В это время правоверное магометанское духовенство приобрело такую силу, что добилось ссылки Аверроэса за его ереси, заставив халифа издать эдикт, где он объявлял, что бог приуготовил адский огонь для всякого, кто безбожным образом осмеливается утверждать, будто истина познается разумом. Эдикт был, правда, скоро отменен, и Аверроэс вызван обратно, но его конец был уже близок. Он умер в Марокко.

Вообще в этот период ислам изменил свое направление. Под давлением внешних условий^[20] узкий догматизм и фанатизм приобрели решительный перевес. Арабской философии пришлось вести борьбу за свое существование, и исход борьбы сложился не в ее пользу. Имя Аристотеля сделалось позорным, философов стали презирать, а творения их предавать истреблению. На развалинах науки торжествовал свирепейший магометанизм. Вот причина, почему Аверроэс имел мало влияния на своих единоверцев и почему его сочинения так редко встречаются в подлиннике. Зато евреи и христиане преклонялись перед ним почти четыре века и распространили его сочинения но многих еврейских и латинских переводах.

Примечания

1. Несколько сочинений по теории музыки не имеют научного значения
2. «Kosmos» II, p. 248.
3. «Kosmos» II, p. 249: «На эту ступень, которой не коснулась древняя наука, поднялись по преимуществу арабы».
4. «Journal of the Amer. Oriental Society», VI, p. 2.
5. «Journal of the American Oriental Society», VI, p. 107. Еще резче Ханыкова выражается Льюис в своей истории философии (т. II, стр. 34): «Арабской науки, в собственном смысле, не существовало никогда. Философия и наука магометан была от начала греческой, еврейской и персидской. Сами арабы редко посвящали себя научным исследованиям».
6. Cantor («Vorl. ǜb. Gesch. d. Math.») указывает, что этот Гебер, которого не следует смешивать с позднейшим математиком Абу Мухомед-Джабиром, учеником Садика, жил в 699—765 гг. Подробное исследование и опенку разных данных о Гебере можно найти у Коппа (Корр. «Beitr. z. Gesch. d. Chemie», 3 Stuck, s. 13 u. f).
7. Гебер кроме своих элементов привлекает и аристотелевские начала для объяснения основных качеств тел. Вода как основа жидкого состояния играет в его сочинениях выдающуюся роль при плавлении, накаливании и т. д.
8. «Annal. d. Phys. u. Chemie», Neue Folge, IV, 320.
9. Мохамед-ибн-Джабир-ибн-Саан Абу-Абдаллах-аль-Баттани.
10. Абу Али Гусейн ибн-Абдаллах ибн-Гуссенн ибн-Али ас-Шейх ар-Рейс Ибн-Сина.
11. Число это, разумеется, преувеличено. В средние века любили приписывать сочинения неизвестных авторов знаменитым ученым.
12. Opticae Thesaurus Alhazeni Arabis, libri VII nunc prim, editi. Ejusdem liber de crepusculis etc. Item Vittellonis, libri X, ed. a. F. Risnero, Basil, 1572.
13. «Annal. f. Physik u. Chemie», Neue Folge, I, 480.
14. "Annal. f. Physik u. Chemie", Neue Folge, VII, 680.
15. «Annal. f. Physik. u. Chemie», В. 159, S. 656.
16. N. Khanikoff, Analysis and Extracts of «Book of the balance of wisdom» etc. p. 1-128 из «Journal of the Am. Or. Soc.», VI.
17. Первый арабский ученый, оставивший нам таблицу удельных весов, был Альбируни, умер в 1038 или 1039 г.
18. Знаменитый оптик.
19. См. об Альгазене, стр. 90.
20. После смерти Гишама (1036), последнего из омаядских халифов, испанско-арабский халифат перестал существовать как единое целое. Отдельные государства с трудом отбивались от христианских врагов. Призванные из Мавритании моравиты и амуравиды еще раз успели остановить натиск христиан (1086), но уже в 1236 г. владения арабов ограничивались одной Гренадой.