1892.
правитьI. Нѣсколько общихъ замѣчаній
II. O происхожденіи испанскаго языка
III. Поэма o Сидѣ
IV. Дворъ короля Хуана II. — Возрожденіе
V. Святая Тереза
VI. Сервантесъ
VII. Сценическая литература
VIII. Новый вкусъ въ литературѣ — «gusto picaresco»
IX. Подражаніе Французскимъ классикамъ
I. Революція 1808—1814
II. Первый періодъ абсолютизма (1814—1820)
III. Революція 1820—1823
ІV. Второй періодъ абсолютизма (1823—1830)
V. Іюльская революція (1830—1833)
I. Нравственное перерожденіе испанскаго общества въ этотъ десятилѣтній періодъ
II. Титулованные писатели: герцогъ де Ривасъ. — Графъ де Торено. — Герцогъ де Фріасъ
III. Писатели, являвшіеся на политической аренѣ: Ксавье де Бургосъ. — Мартинесъ де-ля Роза. — Алькала Гадьяно
IV. Парламентскіе ораторы: Мануэль Кортина. — Салюстіано де Олозага. — Іоакимъ-Маріа де Лопецъ.
V. Литераторы по профессіи: Хиль-и-Сарате. — Гарценбушъ. — Бретонъ де Лосъ-Эрреросъ. — Гарсіа Гутьересъ. — Ларра. — Эспронседа
Царствованіе Изабеллы II ознаменовывается сильнымъ проявленіемъ неокатолической реакціи. — Иное общественное направленіе въ періодъ 1854—1856. — Внезапное развитіе промышленности. — Упадокъ духа въ странѣ послѣ 1865 г. — Революція 1868 г. — Измѣненіе въ понятіи o протестантскихъ догматахъ. — Ощутительная потребность Испаніи въ своемъ Вольтерѣ. — Три категоріи писателей: неокатолики, доктринеры, демократы-республиканцы
I. Донъ Хосе де Соррилья..
II. Донъ Рамонъ Кампоаморъ
III Вентура де-ля Вега
IV. Поэты академики. — Новое поколѣніе: Хосе де Сельгасъ, Мануэль дэль Паласіосъ
I. Театры въ 1844 году
II. Драматическіе артисты
III. Комическіе писатели: Руби и Бретонъ де Лосъ-Эрреросъ.
IV. Гертруда Гомесъ де Авельянеда
V. Тамайо-и-Баусъ и Авреліано Фернандесъ Герра-и-Орбе.
VI. Аделардо Лопецъ де Айяла.
VIL Эгвилацъ, Олона, Серра, Діасъ, Принципе, Аскерино и проч.
VIII. Либреттисты комичеекой оперы (la Zarzuela). — Камиродонъ
I. Олозага и Гонзалесъ Браво передъ кортесами 1844 г. — Антоніо де Лосъ Ріосъ-и-Розасъ
II. Донозо Кортесъ (маркизъ де Вальдегамасъ)
III. Ораторы демократической партіи. Эмиліо Каетеларъ
I. Фернанъ Кавальеро
II. Энрике-Пересъ Эскричъ
III. Мануэль Фернандесъ-и-Гонзалесъ
IV. Антоніо де Труэба и Густаво-Адольфо Беккеръ
V. Педро-Антоніо де Аларконъ
VI. Юліо Номбела. — Пиларъ Синуэсъ дэль Марко. — Фернандо-Мартинесъ Педроза
I. Модесто Лафуэнте
II. Амадоръ де Лосъ Ріосъ и главные источники въ исторіи испанской литературы
III. Маркизъ де Пидаль, маркизъ де Мира-Флоресъ, Эваристо де Оанъ Мигуэль
IV. Ферреръ дэль Ріо, Антоніо Пирала, Бофарулль, семья Алькантара, Эженіо Тапіа
Спиритуалистическія стремленія испанской философіи. — Каталонская школа. — Марти и Сампонтсъ, Бальмесъ и ПиФерреръ. — Мадридскій университетъ. Юліанъ Сансъ дэль Ріо. — Значеніе, приданное въ университетской средѣ теоріямъ нѣмецкаго философа Краузе. O монастырскомъ мистицизмѣ
I. Юристы: Пачеко. — Кановасъ дэль Кастильо
II. Ученики Ховельяноса: Ферминъ Кавальеро. — Паскваль Мадосъ
III. Англійская школа свободнаго обмѣна: Люисъ-Маріа Пасторъ. — Морэтъ-и-Прендергастъ. — Гарбіэль Родригесъ. — Санъ-Рома. — Братья Бона. — Кольмеиро
IV. Соціализмъ: Пи-и-Маргалль
Водвореніе мира между классиками и романтиками. — Неуспѣхъ критическихъ обозрѣній останавливаетъ развитіе литературной критики. — Вниманіе Университета сосредоточивается на исторіи отечественной литературы. — Изданіе Библіотеки Риваденейры
I. Мадридская пресса. — Переходъ ея въ руки финансистовъ за время царствованія Изабеллы II. — Одни только демократическіе и республиканскіе органы остаются вѣрны своимъ первоначальнымъ цѣлямъ
II. Провинціальная пресса
III. O направленіи и характерѣ главныхъ періодическихъ изданій. — Католики-абсолютисты. — Органы Либеральнаго Союза. — Прогрессисты. — Республиканцы-демократы
Писатели, напоминающіе бѣлку въ баснѣ Иріарта. — «Испанки, обрисованныя Испанцами». — «Мадридъ внутри и снаружи». — «Кислые Лимоны» Вентуры Рюиса Агвилеры. — "Разрозненные листки Сельгаса. — «На двѣнадцать реаловъ прозы» Мануэля дэль Паласіосъ. — Донъ Кардосъ Фронтора. — Успѣхъ нѣкоторыхъ журналовъ во Франціи воздерживаетъ насъ отъ слишкомъ строгаго осужденія испанской фривольной литературы ,
Алфавитный указатель
I.
правитьЧто такое исторія литературы?
Собраніе-ли это біографическихъ свѣдѣній обо всѣхъ болѣе или менѣе замѣчательныхъ людяхъ, посвятившихъ себя въ данной странѣ развитію печатнаго слова? Общій-ли обзоръ всевозможныхъ литературныхъ формъ, усвоенныхъ народомъ для выраженія своей мысли, или-же, наконецъ, послѣдовательное выдѣленіе всѣхъ крупныхъ произведеній, появлявшихся на его языкѣ?
Мы полагаемъ, что исторія литературы должна представлять не только совокупность всего этого, но и нѣчто большее: помимо систематическаго анализа поименованныхъ данныхъ, необходимо, что-бы смѣлый синтезъ обнялъ ихъ единымъ, общимъ взглядомъ и открылъ передъ нами въ цѣломъ обширную сторону человѣческаго духа. Только, отрѣшившись отъ узкой рамки простого біографа, библіофила, или грамматика, можно отчетливо различить всѣ характеристическія особенности, являющіяся плодомъ развитія общества и проникнуть въ его сокровенную нравственную жизнь. Изъ сопоставленія-же, т. е. изъ общей панорамы литературныхъ произведеній различныхъ націй Европы самъ собою получается выводъ o европейской цивилизаціи вообще.
Пока y народа нѣтъ собственной литературы, можно сказать, что y него нѣтъ и самостоятельной жизни.
Книга — это вѣрное отраженіе нравственнаго образа народа; по ней лучше всего можно судить объ общемъ характерѣ той или другой націи, o ея чувствахъ, надеждахъ, стремленіяхъ. Подъемъ литературнаго духа свидѣтельствуетъ o здоровомъ состояніи общества, и наоборотъ: пустота, легкомысліе, порочность, превратность сужденій являются несомнѣннымъ признакомъ упадка общественныхъ нравовъ, ложнаго направленія умственной силы.
Но, что-бы не принять какого нибудь частнаго, единичнаго явленія за общее, необходимо установить такую точку зрѣнія, откуда изслѣдуемый предметъ разомъ открывался-бы во всей своей полнотѣ.
Отъ взгляда, прикованнаго къ частностямъ, легко ускользаютъ общіе контуры, или являются блѣдными, неопредѣлеяными; тогда какъ, возвышаясь надъ мелкими подробностями и отводя каждому отдѣльному явленію его мѣсто и время, мы получаемъ тотъ стройный, систематическій порядокъ, что pacчищаетъ обширное поле для проведенія параллелей, для сравненій и точныхъ выводовъ, даетъ возможность приблизиться къ истинѣ.
Сколько заблужденій, сколько ошибокъ происходило именно отъ этой жалкой маніи приступать ко всякому изслѣдованію съ микроскопомъ и скальпелемъ въ рукахъ.
Самыя ничтожныя, мелочныя явленія представляются тогда въ колоссальныхъ размѣрахъ, a все существенно важное стушевывается, исчезаетъ; при отсутствіи общаго, объединяющаго критическаго начала, нѣтъ возможности не только изучить основательно, a даже и увидѣть цѣлое.
Дѣйствительно, не кропотливый разборъ той или другой книги, не характеристика того или другого писателя, даютъ намъ цѣльное понятіе объ умственной жизни всего народа; здѣсь несравненно важнѣе узнать, какъ самъ народъ относился къ различнымъ отраслямъ своей литературы, и въ какой мѣрѣ онѣ вліяли на его нравственный складъ.
Если мы узнаемъ, какое значеніе то или другое общество придавало религіи, философіи, поэзіи, краснорѣчію, роману, — тогда намъ уже не трудно будетъ опредѣлить его основной характеръ, опредѣлить гораздо глубже и вѣрнѣе, чѣмъ посредствомъ самаго тщательнаго изученія всѣхъ формъ стихотворнаго или прозаическаго стиля.
Могутъ-ли также заключать въ себѣ существенную важность и разныя біографическія подробности o какомъ нибудь писателѣ, все значеніе, все мнимое величіе котораго часто зиждется на недомысліи его современниковъ? Развѣ это не безплодная работа надъ трупами, не напрасное исканіе свѣта среди могильной тьмы?
Жизнь не тамъ, — она кроется въ совокупности всѣхъ общественныхъ элементовъ, на нихъ-то и должно быть обращено все вниманіе историка, если онъ хочетъ дойти до главной цѣли своихъ научныхъ изысканій и на основаніи прошедшаго заглянуть въ будущее.
И такъ, не теряя изъ вида цѣлаго, будемъ измѣрять его и изучать по тѣмъ даннымъ, что были дѣйствительной силой, иниціативой, могучимъ рычагомъ въ общественной жизни, — тогда само собой уяснится, на сколько то или другое литературное произведеніе могло способствовать извѣстному ея складу.
Вѣдь для того, чтобы обозрѣть долину на всемъ протяженіи, необходимо подняться на самую вершину горы, a не останавливаться на первомъ ея выступѣ, на всякомъ незначительномъ возвышеніи.
Такъ вся Ломбардія открывается передъ вами съ высоты Альпійскихъ горъ,
II.
правитьПри сравненіи, даже и поверхностномъ, друхъ языковъ — латинскаго съ испанскимъ, — сразу видно, что между ними существуетъ очень близкое родство. Испанскій языкъ можно назвать производнымъ отъ Латинскаго, и это вполнѣ подтверждается исторіей.
Въ теченіе нѣсколькихъ вѣковъ вся Испанія была подчинена римскому владычеству, при чемъ языкъ побѣдителей естественно долженъ былъ перейти къ побѣжденнымъ. Сначала онъ водворился лишь на морскихъ берегахъ, среди колоній, основанныхъ финикіянами, кароѳагенянами, фокейскими греками, a потомъ мало-по-малу распространился и по теченію большихъ рѣкъ: Гвадалквивира, Эбро и Гвадіаны.
Разумѣется, не сразу привился онъ коренному населенію, иберамъ и кельтиберамъ, которые упорно отвергали его и вмѣстѣ съ исконными нравами и обычаями старались сохранить на своей родной землѣ и свое родное національное слово. Но, раздѣленные между собой на враждующія племена, они искали покровительсутва y своихъ побѣдителей, служили имъ, какъ наемники за извѣстную плату и охотно становились подъ ихъ начальство даже въ своихъ междоусобныхъ войнахъ, вслѣдствіе всего этого латинскій языкъ съ морскихъ и рѣчныхъ береговъ сталъ проникать во внутрь страны, достигъ и тѣхъ гористыхъ пространствъ, что раздѣляютъ Пиренейскій полуостровъ рядами каменныхъ громадъ, какъ Сіера-Морена, Толедскія и Гвадарамскія горы. Уже во времена Серторія, т. е. за восемьдесятъ лѣтъ до началіа христіанской эры, тѣ изъ коренныхъ жителей страны, что пытались когда-то свергнутъ съ себя римское иго, стали добровольно посылать своихъ сыновей въ высшую школу, основанную избраннымъ ими вождемъ, который самъ былъ римлянинъ. Школа эта находилась въ Гуэекѣ и тамъ туземная молодежь усвоивала вмѣстѣ съ языкомъ своихъ побѣдителей и всѣ начала ихъ цивилизаціи.
Въ теченіе четырехъ вѣковъ господства римской имперіи, проникновеніе латинскаго языка во всѣ края Пиренейскаго полуострова не переставало совершаться всюду туземное нарѣчіе должно было отступать; оно удерживалось только съ непоколебимой энергіей въ бискайскихъ провинціяхъ, гдѣ, послѣ двухтысячелѣтняго сопротивленія, сохраняется еще понынѣ, представляя вѣчный предметъ изученія для филологовъ всѣхъ странъ.
Нѣтъ сомнѣнія, что въ этотъ четырехвѣковой періодъ вся болѣе или менѣе интеллигентная часть туземнаго населенія говорила такимъ-же чистымъ латинскимъ языкомъ, какъ и сами римляне. Легкость, съ какой обитатели Пиренейскаго полуострова усвоивали себѣ чуждое нарѣчіе, видна уже изъ того, что въ латинской литературѣ вскорѣ создалась цѣлая школа, извѣстная подъ названіемъ пиренейской или испанической. Въ твореніяхъ Сенеки и Дукана, уроженцевъ Кордовы, ярко выступаютъ и та горячая страстность, доходящая до энтузіазма, и та наклонность къ выспренности, что во всѣ времена были отличительными свойствами сыновъ Андалузіи. Они не могли говорить просто даже и o самыхъ простыхъ предметахъ, ихъ энергичная рѣчъ, проникнутая паѳосомъ, не укладываласъ въ узкія рамки обыденной дѣйствительности, и писатель всегда возвышался надъ нею своими громкими фразами въ философскомъ духѣ. Квинтиліанъ былъ уроженцемъ Калахорры, a Марціалъ, извѣстный своими ѣдкими эпиграммами, не только родился въ Калатаюдѣ, но и оставался тамъ неизмѣнно во всю жизнь. Оттуда онъ поддерживалъ дѣятельное сношеніе со всѣми литературными знаменитостями того времени, — съ Плиніемъ Младшимъ, съ Ювеналомъ и съ своимъ испанскимъ соотечественникомъ Силіемъ Италикомъ.
Мы не имѣемъ основанія предполагать, что совершившееся такимъ путемъ преобразованіе языка среди высшей и наиболѣе богатой части населенія такъ-же легко могло сообщиться и остальнымъ классамъ. Разумѣется, рядомъ съ этимъ чисто-литературнымъ языкомъ, усвоеннымъ поименованными авторами и аристократическими родами Флоровъ, Колумеллъ, Помпоніевъ Мела и проч., существовало другое, извращенное простонародное нарѣчіе, представлявшее смѣсь первобытнаго туземнаго языка съ разноплеменными словами, заимствованными отъ грековъ, финикіянъ и карѳагенянъ. Именно эта-то смѣсь, осложненная впослѣдствіи вліяніемъ готовъ и сарацинъ, да частыми сношеніями съ провансалами и франками, можетъ съ полной вѣроятностью считаться праматерью настоящаго испанскаго языка.
Въ началѣ V вѣка, великое движеніе народовъ, извѣстное въ исторіи подъ названіемъ нашествія варваровъ, отразилось и на Пиренейскомъ полуостровѣ. Онъ весь былъ заполоненъ этими дикими, разноплеменными, разноязычными ордами, изъ которыхъ каждая стремилась основать свою осѣдлость тамъ, гдѣ уже существовала древняя цивилизація. То были племена алановъ, свевовъ, вандаловъ и готовъ.
Разъединенныя между собой отрасли кельтиберійскаго и римскаго происхожденія, внезапно захваченныя этимъ неудержимымъ потокомъ, поспѣшили соединиться въ тѣсный, небывалый до того времени союзъ. Имъ уже ничего больше не оставалось, какъ только выбрать сообща между всѣми пришельцами тѣхъ, чье владычество могло оказаться менѣе тягостнымъ. Вотъ почему они начали группироватъся вокругъ готовъ, сравнительно болѣе цивилизованныхъ вслѣдствіе ихъ давнихъ сношеній съ римской имперіей, — то воинственныхъ. то дружественныхъ. Туземное населеніе охотно помогло имъ оттѣснить съ полуострова всѣхъ остальныхъ варваровъ, a потомъ, по прошествіи многихъ лѣтъ, оно уже окончательно и навсегда слилось съ этимъ добровольно избраннымъ племенемъ въ одну нераздѣльную націю.
Съ своей стороны и готы не ставили особыхъ препятствій для такого сліянія. За время долголѣтняго пребыванія на берегахъ Дуная, они уже успѣли ознакомиться съ латинскимъ языкомъ и теперь, встрѣчая снова ту-же рѣчь то въ чистомъ, то въ искаженномъ видѣ, сразу поняли, что для нихъ будетъ несравненно удобнѣе выражать свою волю побѣжденнымъ на этомъ общепринятомъ языкѣ, чѣмъ на своемъ, никому не понятномъ и никогда не слыханномъ. Къ этому еще присоединялись и политическія соображенія: племя побѣдителей значительно уступало въ численности туземнымъ племенамъ. слѣдовательно явное пренебреженіе къ ихъ языку было не безопасно, оно легко могло вызвать протестъ коренного населенія, т. е. большей силы.
Всѣ главные моменты преобразовательной дѣятельности готовъ легко могутъ быть отмѣчены. Въ концѣ V столѣтія ихъ первый законодатель Эйрихъ стремится еще къ одной только цѣли, — ввести въ общій, писанный законъ традиціи и обычаи своего народа, вынесенные имъ изъ дальнихъ степей: чувство человѣческаго достоинства, свобода личности, воздержаніе, уваженіе къ женщинѣ, супружеская вѣрность, — вотъ тѣ великіе завѣты отцовъ, которые онъ желалъ сохранить для потомства во всей ихъ первобытной чистотѣ.
Сынъ и преемникъ Эйриха, Аларихъ II, напротивъ старается извлечь изъ римскихъ кодексовъ лишь тѣ законы, какіе находитъ исключительжо примѣнимыми къ покореннымъ племенамъ, и водворяетъ ихъ во всей подвластной ему странѣ. Въ этотъ періодъ очевидно не существуетъ еще никакого единенія между двумя народами, каждый изъ нихъ управляется своими законами, своими обычаями, своими судами брачный союзъ воспрещенъ между ними, и говорятъ они на различныхъ языкахъ.
Дѣйствительное сліяніе побѣдителей съ побѣжденными началось только съ VI вѣка и особенно успѣшно совершалось за время царствованія двухъ королей — Леовигильда и Ревареда. Деовигильдъ вступаетъ въ бракъ съ испанкой и, отвергая древнюю простоту жизни германскихъ вождей, окружаетъ себя царственной роскошью римскихъ владыкъ временъ имперіи. Реваредъ стремится уже съ тому, чтобы дать своему государству, безъ различія народностей, одинаковые законы. Онъ полагаетъ первое основаніе знаменитому кодексу, вначалѣ извѣстному подъ названіями: Godex Wisigotliorum и Forum Judicum, a впослѣдствіи названному въ испанскомъ переводѣ Fuero Juzgo. Этотъ юридическій памятникъ достоинъ изученія не только какъ сборникъ законовъ, какими управлялась Испанія въ VI и VII вѣкахъ, но и какъ образецъ ея стараго языка, являющагося въ переводѣ кодекса по прошествіи еще шести столѣтій. Теперь намъ кажется почти невѣроятнымъ, чтобы изъ этой смѣси искаженныхъ латинскихъ словъ съ испанскими, бывшей общепринятымъ національнымъ языкомъ во времена владычества готовъ, могла образоваться прекрасная, стройная, музыкальная рѣчь Сервантеса и Квеведо.
Огромное вліяніе Рекареда на свое время не ограничивается однѣми законодательными мѣрами: отреченіе его отъ аріансеой ереси и вступленіе въ католическую церковь уничтожаютъ послѣднюю грань между побѣжденными и побѣдителями и служатъ намъ точнымъ указаніемъ того момента, съ котораго начинается постепенное исчезновеніе готскаго языка.
Извѣстно, что готы первоначально приняли христіанство по ученію Арія, тогда какъ все мѣстное испанское населеніе исповѣдывало католическіе догматы, сдѣдовательно устраненіе этой религіозной розни въ такую эпоху, когда христіанство было чуть-ли не единственнымъ стимуломъ въ духовномъ развитіи обществъ, является несомнѣнно крупнымъ политическимъ актомъ. Отсюда возникаетъ прочный союзъ между трономъ и духовенствомъ, съ которымъ шли заодно и всѣ выдающіеся умы того времени, еще посвящавшіе себя наукѣ и литературѣ. Но такъ какъ и Церковь, и наука изъяснялись исключительно на латинскомъ языкѣ, то языкъ этотъ вмѣстѣ съ прежнимъ испанскимъ, еще болѣе искаженнымъ подъ вліяніемъ готскаго, — получаетъ снова такое-же господство на Пиренейскомъ полуостровѣ, какъ до нашествія варваровъ, и это преобладаніе не только не уменьшается въ теченіе всего седьмого столѣтія, но даже еще возрастаетъ въ началѣ восьмого.
Тогда-то на сцену являются аравитяне (715).
Съ того дня, какъ донъ Родриго, послѣдній готскій король, палъ среди долинъ Гвадалеты подъ копьемъ полководца дамаскихъ калифовъ, и до того, когда Изабелла Католическая водрузила кастильское знамя на башняхъ Гранады, — прошло семьсотъ семдесятъ семь лѣтъ (715—1492). A за весь этотъ долгій періодъ совокупное вліяніе аравитянъ, мавровъ и евреевъ не переставало дѣйствовать на разноплеменное Населеніе Пиренейскаго полуострова. Располагавшіе значительными силами, полные религіознаго одушевленія, аравитяне быстро наложили свою властную руку на владѣнія свергнутыхъ ими готовъ и даже направились далѣе къ берегамъ Сены, съ цѣлью завоевать и Галлію y франковъ.
Впрочемъ, этотъ поступательный періодъ продолжается недолго: уже въ половинѣ VIII вѣка, начавшееся разложеніе центральной дамаской власти и крупная побѣда, одержанная Карломъ Мартеломъ, породили внутреннюю деморализацію среди африканскихъ и азіатскихъ народовъ, значительно охладивъ ихъ воинственный пылъ но въ это время создается кордуанскій калифатъ, которому суждено было просуществовать около трехъ вѣковъ (756—1031). Подъ благодѣтельнымъ правленіемъ первыхъ калифовъ, оставившихъ по себѣ безсмертную память, Андалузія быстро достигаетъ небывалаго разцвѣта, тѣмъ болѣе изумительнаго, что ея цивилизація является какимъ-то блестящимъ метеоромъ среди непроглядной тьмы, окружающей всѣ остальныя европейскія націи; Кордова — это не только главный городъ великаго государства, это умственный центръ народа, стремящагося къ достиженію мірового значенія. Что-бы окончательно порватъ со всѣми азіатскими преданіями, Калифъ Абдэррахманъ, посредствомъ невиданной роскоши, блеска и великолѣпія, старается привлечь въ свою столицу всѣхъ, кого религіозное чувство въ тѣ времена страстнаго поклоненія святынѣ, a иногда и простое любопытство, побуждало предпринимать самыя дальнія путешествія, не останавливаясь ни передъ какими трудностями. Соорудивъ ту дивную мечеть, что и понынѣ приводитъ въ восторгъ всѣхъ цѣнителей истиннаго искусства, онъ возвелъ Кордову въ достоинство святого города, поставилъ ее въ духовномъ мірѣ народовъ на ряду съ Римомъ и Меккой.
Въ тоже время наиболѣе стойкіе изъ защитниковъ испанской независимости, тѣ, что не хотѣли измѣнить религіи своихъ отцовъ и подчиниться чужеземной власти, — несмотря на широкую вѣротерпимость, быстро смѣнившую y аравитянъ ихъ первоначальный фанатизмъ, — удалились на сѣверъ полуострова и тамъ нашли себѣ убѣжище въ Кантабрійскихъ горахъ. Сначала они поселились на возвышенностяхъ Астуріи и Леона, a потомъ спустилисъ въ долины Кастиліи, гдѣ, вмѣстѣ съ независимостью, удерживали въ теченіе цѣлыхъ вѣковъ свою вѣру, свои законы и всѣ обычаи, существовавшіе въ древней Испаніи до нашествія варваровъ. Главнымъ врагомъ аравитянъ въ этой вѣковой борьбѣ является духовенство: униженное, свергнутое съ высоты богатства и почестей, оно всѣми зависящими отъ него средствами старается возжечь въ народѣ непримиримую ненависть къ побѣдителямъ, неустанно побуждаетъ его къ отмщенію, къ безпощадной боръбѣ, къ пренебреженію собственной жизнью ради святого дѣла, и эти усилія приносятъ свои плоды: среди несчастій и лишеній, побѣжденные проникаются мало-по-малу тѣмъ самымъ фанатизмомъ, что такъ еще недавно обрушился на нихъ всею тяжестью въ лицѣ аравитянъ; духъ прозелитизма, религіозной нетерпимости, мрачными тѣнями ложится на характеръ испанскаго народа и на его литературу.
Вскорѣ послѣ распаденія кордуанскаго калифата, начинается быстрое возрастаніе могущества Леона, Кастиліи и Аррагоніи; окончательное торжеетво христіанства является уже только вопросомъ времени, съ каждымъ днемъ побѣды его расширяются, захватывая все новые и новые города. Однакожъ, вмѣшательство трехъ великихъ африканскихъ племенъ — альморавидовъ въ XI вѣкѣ, альмоадовъ въ XII и меринидовъ въ XIII, — надолго еще затягиваютъ рѣшительную развязку.
Наконецъ часъ насталъ: мусульманская цивилизація всюду отступаетъ передъ могучимъ натискомъ христіанскаго знамени. Валенсія, Толедо, Кордова, Севилья, Кадиксъ — послѣдовательно вырываются изъ рукъ аравитянъ, хотя отчаянныя попытки сопротивленія и происходятъ еще въ течеиіе двухъ вѣковъ то въ цвѣтущихъ долинахъ Дуэро, то подъ стѣнами Гранады, то подъ защитой снѣжныхъ вершинъ Сіеры-Невады. Въ этотъ періодъ крайняго напряженія силъ, мавританскій геній въ послѣдній разъ вспыхиваетъ яркимъ пламенемъ потухающаго огня въ дивныхъ созданіяхъ Альгамбры и Генералифа; но ни высокая степень просвѣщенія, и совершенство художественнаго развитія не спасли мусульманъ отъ безпощаднаго фанатизма гидальго, борьба могла закончиться толъко полной гибелью одного изъ противниковъ, и аравитяне пали. Послѣдній ударъ нанесла имъ Изабелла Кастильская; послѣ взятія Гранады въ 1492 г., тѣ нзъ побѣжденныхъ, что не могли покинуть Испанію, подверглись всѣмъ послѣдствіямъ неумолимой ненависти своихъ враговъ.
Въ этотъ семисотлѣтній періодъ непрерывной борьбы испанскій языкъ не переставалъ совершенствоваться, онъ принялъ уже опредѣленныя формы болѣе, чѣмъ за два вѣка до взятія Гранады. Горячо отстаивая свою независимость, всѣ эти потомки кельтиберовъ, римлянъ, готовъ не забывали своего родного языка, сумѣли сохранить его среди горъ и скалъ, куда бѣжали отъ ненавистной власти аравитянъ. A когда счастье перешло на ихъ сторону, когда, пользуясь разъединеніемъ враговъ, они шагъ за шагомъ начали обратно отнимать свои земли, тамъ зазвучала снова ихъ родная рѣчь, но уже торжествующая. И высшее духовенство, и священники, и монахи говорили по прежнему на томъ чистомъ латинскомъ языкѣ,какимъ написанъ Forum judicum, a міряне, — всѣ, безъ различія сословій, — и вельможи, и солдаты, и простые граждане сохраняли свое національное смѣшанное нарѣчіе, устоявшее, какъ мы видѣли, даже и противъ наплыва готовъ.
Тѣмъ не менѣе, вліяніе аравитянъ на складъ испанскаго языка не осталось безслѣднымъ и произвело въ немъ еще большее вырожденіе. Какъ ни сильна была ненависть христіанскихъ племенъ къ религіи Магомета, какъ ни ревниво оберегало свою національность коренное населеніе Иберійскаго полуострова, прежнее народное нарѣчіе все-таки не устояло отъ вторженія въ него множества восточныхъ и африканскихъ словъ. Одинъ изъ лучшихъ испанскихъ лингвистовъ, подробно изучившій кастильскій словарь, утверждаетъ, что въ немъ насчитываются тысячами иностранныя слова то греческаго, то азіатскаго, то африканскаго происхожденія, введенныя, очевидно, аравитянами. Торжественность восточной рѣчи, блескъ и яркость ея образовъ, высокопарная вычурность выраженій должны были прійтись, какъ нельзя болѣе, по вкусу и по характеру сынамъ Андалузіи, такъ что, слившись снова съ католической монархіей Кастиліи и Аррагоніи, они, сами глубоко зараженные азіатскимъ духомъ, привили его и всей остальной испанской націи.
Уже съ половины XII вѣка, этотъ латино-готскій языкъ, съ сильной примѣсью восточнаго, начинаетъ замѣнять собой болѣе или менѣе чистую монастырскую латыиь, онъ проникаетъ мало-по-малу не только въ обиходную національную рѣчь, но и въ самые важные политическіе и административные акты. Альфонсъ VII пишетъ на немъ свои хартіи, даруемыя Овіедо и Авилесу, нѣсколько позднѣе, въ 1206 г., Альфонсъ VIII Кастильскій и Альфонсъ IX Деонскій, заключаютъ на немъ свой торжественный мирный договоръ. Еще черезъ пятьдесятъ лѣтъ языкъ этотъ уже становится чисто-кастильскимъ, онъ служитъ основаніемъ для перевода знаменитаго кодекса forum judicum, и на немъже воспѣваютъ поэты славные подвиги своихъ національныхъ героевъ. Эту эпоху можно считать нарожденіемъ новаго испанскаго языка, ему оставалось тодько установиться, принять опредѣленные законы и сдѣлаться общимъ для всей націи.
Помимо указанныхъ нами элементовъ, изъ которыхъ сложился кастильскій языкъ, нѣкоторые изслѣдователи придаютъ еще важное значеніе его соприкосновенію съ другими нарѣчіямя по ту сторону Пиренеевъ. Отрицать безусловно это вліяніе значило-бы противорѣчить дѣйествительности, но и преувеличивать его тоже не слѣдуетъ. Такія частныя, или мимолетныя соотношенія различныхъ племенъ, какъ брачные союзы, посольства и прохожденія вооруженныхъ отрядовъ черезъ страну, не могли произвести коренныхъ измѣненій въ языкѣ, особенно при общемъ низкомъ уровнѣ цивилизаціи того времени. Кругъ умственной дѣятельности каждаго тогда былъ крайне ограниченъ, читали мало, и, только при совмѣстной жизни двухъ народовъ, — одинъ могъ проникнуться духомъ другого и воспринять его свойства.
Точно такъ-же историческія данныя противорѣчатъ теоріи Г. Ренуара, этого провансальца систематика, полагающаго, что послѣ паденія римской имперіи во всей католической Европѣ образовался одинъ общій, основной языкъ — романскій, отъ котораго уже впослѣдствіи произошли всѣ современные южно-европейскіе языки. Въ Испаніи, напримѣръ, не трудно опредѣлить ту демаркаціонную линію, гдѣ провансальское и тулузское нарѣчія встрѣчаются съ кастильскимъ. Несомнѣнно, что первыя были распространены на очень значительной территоріи сѣвера и востока Пиренейскаго полуострова, такъ какъ вліяніе ихъ сохранилось еще и понынѣ на всѣхъ языкахъ различныхъ племенъ, населяющихъ берега Средиземнаго моря, — каталонскомъ, валонскомъ (langue d’oil), майоркскомъ и проч. Наиболѣе выразительный изъ нихъ, лимузенскій, — долго оспаривалъ y кастильскаго право на исключительное господство въ Испаніи. Въ то время, какъ по волѣ Фердинанда Святого переводился Forum Judicum на общепринятый кастильскій языкъ, Яго-Завоеватель, король аррагонскій, повелѣлъ своимъ придворнымъ историкамъ записать всѣ важнѣйшія событія его царствованія на лимузенскомъ нарѣчіи.
Въ этихъ двухъ историческихъ памятникахъ первообразы современнаго испанскаго языка являются намъ совершенно различными, a такъ какъ съ ХШ вѣка можно прослѣдить уже съ несомнѣнной точностью постепенное развитіе слова въ обоихъ государствахъ, то мы легко убѣждаемся, что хотя въ каждой странѣ, гдѣ господствовалъ латинскій языкъ, неизбѣжно слагались смѣшанныя нарѣчія, которыя пожалуй и можно назвать романскими, но слагались неодинаково; ихъ коренное, національное несходство уже само собой отрицаетъ существованіе универсальнаго романскаго языка, образовавшаго будто-бы всѣ нарѣчія южной Европы.
III.
правитьВъ героѣ названной поэмы намъ представляется два лица:
Одно, дѣйствительно существовавшее во второй половинѣ XI вѣка, o чемъ свидѣтельствуютъ какъ христіанскія, такъ и мусульмайскія лѣтописи, вполнѣ согласныя между собой во всѣхъ главныхъ эпизодахъ его жизни.
Настоящее имя этого воина-героя было Родриго Діасъ, сохранился даже его брачный договоръ (cartas de arrhas) съ доньей Хименой, дочерью Діего, графа Асіурійскаго. Когда именно родился онъ, правда неизвѣстно, относительно-же времени смерти имѣются вполнѣ точныя свѣдѣнія.
Другое лицо, — герой легендарный, созданный воображеніемъ всѣхъ кастильскихъ поэтовъ; это Сидъ Кампеадоръ, жизнь котораго переполнена самымй невѣроятными, баснословными и часто противорѣчивыми приключеніями, въ немъ соединяетея все, что только есть возвышеннаго, благороднаго въ человѣческой природѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ не чуждъ ни заблужденій, ни даже страстей и пороковъ евоего времени. Сидъ, на арабскомъ языкѣ значитъ эмиръ, вождь; одаренный богатырской силой, мужествомъ, отвагой, справедливостью, онъ одинаково внушаетъ повиновеніе своей волѣ какъ мусулъманамъ, такъ и христіанамъ. Campeador, въ точномъ значеніи слова — боецъ, воитель, но въ болѣе широкомъ смыслѣ это олицетворенный геній военнаго дѣла, — глубоко свѣдущій, всегда бодрствующій, безошибочно опредѣляющій время и мѣсто рѣшительныхъ битвъ. Нерѣдко онъ является предводителемъ какой нибудь вольной шайки удальцовъ, которымъ горныя ущелья служатъ укрѣпленіемъ, a станомъ — цвѣтущія долины.
Донъ Родриго, умершій въ 1099 году, болѣе трехъ вѣковъ оставался неисчерпаемымъ источникомъ вдохновенія для тѣхъ патріотовъ поэтовъ, что на всѣ лады воспѣвали торжество Креста и униженіе двурогой Луны. Въ его лицѣ испанскій народъ прославлялъ свои собственные подвиги, онъ видѣлъ въ немъ Ахиллеса въ войнѣ, полной еще большихъ превратностей, еще болѣе упорной и продолжительной, чѣмъ Троянская.
Со времемъ Корнеля, французы привыкли видѣть въ Сидѣ только выразителя страстной любви, соединяющей его съ Хименой, да горячаго сыновняго чувства, въ силу котораго онъ становится мстителемъ за своего отца, убійцей графа Гормаза. Но не такимъ явится передъ нами этотъ поэтическій образъ, если мы взглянемъ на него съ другой, болѣе широкой точки зрѣнія: воинственный пылъ, гордая замкнутость, непреклонная воля, независимость подъ видомъ покорности, — вотъ что представляетъ его живымъ символомъ слагающейся національности со всѣми ея характерными чертами.
Таковъ Сидъ, созданный фантазіей поэтовъ, потому-то онъ и былъ излюбленнымъ героемъ испанцевъ, что они узнавали въ немъ самихъ себя: отважный гверильеро, безъ страха говорящій правду земнымъ царямъ, глубоко презирающій изнѣженную придворную аристократію, признающій одно только истинное величіе, — величіе геройства; съ гордымъ челомъ, съ обнаженнымъ мечомъ, всегда являющійся первымъ среди битвъ, вооруженной рукой отнимающій себѣ богатую добычу, и въ тоже время — идеальный семьянинъ, горячо любящій жену и дѣтей, — развѣ не такимъ остается и понынѣ кастильскій гидальго, полный господинъ самому себѣ, который не смотря на весь свой религіозный фанатизмъ и самоотверженную преданность монархической идеѣ, все-таки ставитъ выше всего свое личное достоинство.
Правда, какъ лицо историческое, донъ Родриго Діасъ является вѣрнымъ рыцаремъ своего короля, но и тутъ, — посмотрите, съ какой смѣлостью онъ говоритъ передъ Альфонсомъ VI, когда, по порученію кастильскихъ вельможъ, требуетъ торжественной клятвы отъ будущаго государя въ томъ, что онъ не принималъ участія въ убійствѣ своего брата, короля Санчо, которому долженъ былъ наслѣдоватъ.
Вотъ какъ передаетъ намъ этотъ фактъ епископъ Пруденцій Сандовальскій въ своихъ лѣтописныхъ сказаніяхъ:
"Когда король взошелъ на эстраду, чтобы всѣ его видѣли, донъ Родриго Діасъ предсталъ передъ нимъ и, раскрывъ священную книгу, заранѣе положенную на алтарь, потребовалъ произнесенія клятвы надъ нею. Альфонсъ VI безпрекословно возложилъ на нее руки, и донъ Родриго сказалъ ему: король донъ Альфонсъ, мы требуемъ отъ васъ присяги въ томъ, что вы не были причастны убійству вашего брата, короля дона Санчо, ни прямо, ни косвенно. Если-же убійство совершено вами, и вы не сознаетесь въ немъ, или откажетесь оправдать себя клятвой, то заслужите той самой смерти, какой погибъ вашъ братъ. Тогда не только гидальго-кастильянецъ, но и всякій простолюдинъ, даже пришлецъ изъ чужой земли, — будетъ въ правѣ убить васъ.
"На эту рѣчь король и рыцари единогласно отвѣчали: Аминь.
"Тогда снова возвысилъ голосъ Родриго Діасъ: вы призваны дать намъ клятву въ томъ, что убійство государя совершено не съ вашимъ участіемъ и не по вашему внушенію. Король и рыцари отвѣтили: Аминь. Въ случаѣ ложной присяги, или отказа отъ нея, — продолжалъ Родриго, — вы не минуете той-же смерти, какой погибъ вашъ братъ. Тогда послѣдній простолюдинъ въ правѣ убить васъ, будь онъ не гидальго, даже не кастильянецъ и не леонецъ, a пришлецъ нзъ чужой земли.
"И король, блѣднѣя, промолвилъ: Аминь.
"Въ третій разъ повторилъ Родриго тѣ-же самыя слова, на что король и рыцари снова отвѣтили: Аминь.
,,Но королю уже стало не въ мочь владѣть собою раздра женный смѣлостью дона Родриго, онъ гнѣвно сказалъ ему: Родриго Діасъ, къ чему этотъ дерзкій допросъ? Нынче ты гордо пытаешь меня, a не дальше, какъ завтра, станешь униженно лобызать мою руку. Родриго отвѣчалъ: Если вы вознамѣритесь поступить со мной несправедливо, то есть другія земли, гдѣ умѣютъ цѣнить гидальго по ихъ истинному достоинству. Нѣтъ, вы не уклонитесь отъ чести въ отношеніи ко мнѣ, если хотите, чтобы; я, оставался вашимъ вѣрнымъ вассаломъ.
«Король однако-жъ не забылъ смѣлыхъ рѣчей Родриго и уже никогда не питалъ къ нему искренняго расположенія».
«Облеченные, верховной властью не терпятъ свободнаго духа въ своихъ подданныхъ», — добавляетъ оіъ себя лѣтописецъ.
Какъ-же далеки отъ исторической правды тѣ отношенія кастильскаго короля къ его приближеннымъ, какія представляетъ намъ Корнель въ своей знаменитой трагедіи!
Самымъ драматическимъ эпизодомъ во всей поэмѣ является бракъ двухъ дочерей Сида съ графами Карріонскими. Мы должны хотя мимоходомъ, остановиться на этомъ эпизодѣ, потому что здѣсь выступаютъ на первый планъ семейныя чувства, влагаемыя испанской націей въ душу ея героя, и, поставленный лицомъ къ лицу съ родовой аристократіей, онъ особенно ярко выражаетъ превосходство личныхъ доблестей надъ мнимымъ значеніемъ такъ называемой благородной крови.
Сидъ не отказывается отъ повиновенія королевской власти, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ всей душой принадлежитъ народу. Независимый духъ гидальго, всѣми презираемая чернь, даже униженные и побѣжденные мусульмане находятъ въ немъ горячаго защитника противъ своеволія и хищническихъ стремленій придворной знати. Кромѣ того, онъ по преимуществу человѣкъ дѣла, т. е. другъ труда и противникъ всякой праздности. Когда ему приходится являться во дворецъ, онъ съ гордымъ презрѣніемъ относится къ изнѣженнымъ фаворитамъ., не стѣсняясъ высказываетъ имъ самую рѣзкую правду, чѣмъ и возбуждаетъ къ себѣ тайную ненависть, съ примѣсью невольнаго страха
Въ поэмѣ, король Альфонсъ, ради политическихъ расчетовъ, замыслилъ соединить бракомъ двухъ дочерей Сида съ двумя изъ своихъ вѣрныхъ вассаловъ, графами Карріонскими, и оба они, хотя не охотно подчиняясь волѣ своего государя, отправляются въ Валенсію, — въ этотъ обширный, прекрасный ropoдъ, что еще недавно былъ отбитъ y мавровъ мечомъ Кампеадора и отданъ кастильской державѣ. Тамъ они видятъ, невольно сознаютъ унижающее ихъ превосходство этого народнаго героя, котораго должны назвать своимъ тестемъ, и y обоихъ зарождается глубокая ненависть къ нему. Но, какъ низкіе трусы, они обращаютъ свое мщеніе не на сильнаго, a на ввѣренныхъ имъ женъ, и, послѣ совершенія брака, вмѣсто того, чтобы ввести ихъ въ свои дома полными госпожами, покидаютъ безпомощными среди пустыни, вдали отъ родного жилища, безъ всякихъ средствъ къ пропитанію, даже безъ одежды.
Такое поруганіе заслуживало примѣрной кары, и тутъ-то проявляетъ Сидъ всѣ свои душевныя качества.
При первой вѣсти o нанесенной ему кровной обидѣ, онъ чувствуетъ глубокую, безмолвную скорбь, a потомъ со всею силою своего горячаго, страстнаго темперамента принимаетъ безповоротное рѣшеніе. Съ той минуты — непоколебимо твердый, неумолимый, онъ уже не остановится, не отступитъ отъ правой мести, пока не покараетъ виновныхъ и не смоетъ пятенъ позора съ своихъ безвинныхъ дочерей.
Какъ въ этомъ эпизодѣ, такъ и во всей поэмѣ выступаетъ на видъ то отличительное свойство испанской литературы, что характеризуетъ ее съ самаго возникновенія. Это не красота, не грація, не изящество, a напряженная сила выраженія чувства. Придать наибольшую мощь всякому душевному движенію, выразить страсть глубокую, бурную и въ тоже время сдержанную, сосредоточить всѣ свои способности на проявленіи мрачно-могучаго національнаго духа, вотъ, къ чему стремилось поэтическое творчество испанскаго народа.
Эти-то созданія народной фантазіи, основанныя на вѣковыхъ преданіяхъ, и представляютъ въ совокупности то цѣлое, что извѣстно подъ названіями Поэмы и Романсовъ o Сидѣ. Имена ихъ авторовъ никому невѣдомы, только судя по различію отдѣльныхъ частей поэмы, можно предполагать, что въ составленіи ея участвовало по крайней мѣрѣ четверо стихотворцевъ различныхъ эпохъ. Но такое предположеніе не имѣетъ за собой никакихъ твердыхъ данныхъ, и намъ кажется болѣе вѣроятнымъ, что y этой эпопеи не было своего Гомера. Въ ней каждый стихъ, полный непосредственнаго чувства, является какъ-бы созданіемъ цѣлаго народа, это не единичное творчество, a совокупная работа безчисленныхъ умовъ, страстное напряженіе коллективной мысли, проникнутой духомъ борьбы и стремящейся пробудить этотъ духъ во всей націи изображеніемъ славныхъ подвиговъ ея героя да перспективой богатой добычи, которой можно овладѣть только съ оружіемъ въ рукахъ.
Здѣсь не слѣдуетъ искать ни опредѣленнаго плана, строго выдержаннаго во всѣхъ подробностяхъ, ни логичныхъ выводовъ, это просто нестройный рядъ разнообразныхъ сценъ и событій, ничѣмъ не связанныхъ между собою, кромѣ одного и того-же главнаго дѣйствующаго лица, являющагося всюду. Такой характеръ поэмы лишаетъ ее всякой аналогіи съ Иліадой, или Энеидой и, напротивъ, сильно приближаетъ къ нашимъ эпическимъ пѣснямъ (chansons de geste) o Роландѣ и къ сѣверной Поэмѣ o Нибелунгахъ съ ея духомъ древняго германизма.
Можно даже сказать, что эти Romanceros послужили для своей эпохи тѣмъ, чѣмъ современная пресса служитъ для настоящихъ обществъ. Въ нихъ испанскій народъ XII и XIII вѣковъ выражалъ свои горячія стремленія, изливалъ самыя задушевныя чувства и мысли; въ нихъ мы находимъ такія яркія черты нравовъ и всей внутренней жизни исчезнувшаго общества, какихъ не найдемъ въ научныхъ изслѣдованіяхъ даже наиболѣе даровитыхъ и добросовѣстныхъ историковъ.
Въ самомъ стихосложеніи нѣтъ еще ни правильности, ни изящества. Поэтическое искусство видимо пребываетъ въ младенческомъ состояніи, чуждомъ всякаго понятія o строгой гармоніи. Музыкальный тактъ стиха едва уловимъ, окончанія или совсѣмъ лишены созвучія, или ограничиваются его слабымъ подобіемъ.
Количество слоговъ также не всегда одинаково: въ иномъ стихѣ ихъ не болѣе двѣнадцати, въ другомъ насчитывается до двадцативосьми, a если случайно является при этомъ правильная риѳма, то выраженная мысль, какъ-бы укрѣпленная ею, дѣйствуетъ еще сильнѣе.
ІV.
правитьКастильскій народъ, исключительно занятый своей борьбой съ аравитянаи, искавшій въ поэзіи лишь возбужденія къ этой борьбѣ да прославленія своихъ подвиговъ, получаетъ во второй половинѣ XIII вѣка сильный умственный толчокъ, который сразу даетъ иное направленіе его дѣятельности. Мы разумѣемъ здѣсь знаменательную эпоху царствованія Альфонса X, названнаго Мудрымъ (или Ученымъ — el Sabio) и, конечно, вполнѣ заслужившаго такое наименованіе, потому что въ тѣ времена невѣжества и умственной тьмы онъ первый стремится къ свѣту, ко всему, что возвышаетъ человѣческій духъ. Его долгое царствованіе (оно продолжалось 32 года, 1252—1284) не было ознаменовано ни громкими побѣдами, ни крупными территоріальными пріобрѣтеніями, государство оставалось при немъ все въ тѣхъ-же границахъ, какъ при Фердинандѣ Святомъ. Но тѣмъ не менѣе, этотъ монархъ по праву можетъ быть названъ великимъ за свою грандіозную попытку преобразовать грубое, необузданное общество, исключительно проникнутое воинственнымъ духомъ, — въ мирную, просвѣщенную націю, стремящуюся къ прогрессу во всѣхъ отрасляхъ знанія, и тѣмъ положить начало ея умственному и нравственному совершенствованію.
Было-бы, однакожъ, неосновательно утверждать, что кастильскій народъ сразу присоединился къ этимъ благимъ усиліямъ своего монарха, вѣдь переходъ отъ грубой лагерной жизни къ мирному культу искусствъ и наукъ вообще совершается трудно и медленно. Частыя возстанія крупныхъ вассаловъ въ продолженіе всего царствованія Альфонса X, та легкость, съ какой онъ былъ свергнутъ съ престола чвоимъ роднымъ сыномъ Санчо Храбрымъ (el Bravo), наконецъ, кровавыя междоусобныя войны, отмѣтившія позднѣйшія царствованія Педро Жестокаго и брата его Генриха Трастамарэ, — все это ясно показываетъ, что народъ сильно противодѣйствовалъ попыткамъ мирнаго преобразованія и смягченія его нравовъ, что умственные интересы упорно отодвигались имъ на послѣдній планъ. Тѣмъ не менѣе, при историческомъ обзорѣ первыхъ лѣтъ XIV вѣка, нелъзя не замѣтитъ рѣзкой перемѣны въ характерѣ всѣхъ литературныхъ произведеній, появлявшихся тогда въ Испаніи; въ нихъ уже нѣтъ того замкнутаго, исключительнаго, національнаго духа, какимъ проникнуты пѣсни o Сидѣ, и это всецѣло объясняется тѣмъ, что съ воцареніемъ Альфонса X Кастилія открыла широкій доступъ чужеземнымъ вліяніямъ, она воспринимала ихъ, подчинялась имъ и, уже не ограничиваясь однимъ родомъ литературы, усвоивала всѣ ея отрасли, всѣ направленія.
Въ доказательство того, что мы не преувеличиваемъ значенія дѣятельности Альфонса X, отмѣтимъ здѣсь мимоходомъ, хотя главнѣйшіе изъ оставленныхъ имъ историческихъ памятниковъ достаточно и одного нашего краткаго перечня, чтобы судитъ, какъ далеко опередилъ свой вѣкъ этотъ монархъ, и какъ сильно онъ долженъ былъ вліять на своихъ современниковъ. Къ его же вліянію мы смѣло можемъ отнести и перемѣну въ направленіи кастильскаго двора, совершившуюся въ царствованіе Хуана II (1406—1454).
Прежде всего укажемъ на такъ называемыя Альфонсовы Таблицы, составленныя съ цѣлью ознакомить народы запада со всѣми астрономическими открытіями восточныхъ ученыхъ. Составленіе этихъ таблицъ было поручено Альфонсомъ X. астрономамъ различныхъ странъ, преимущественно же мусульманскихъ; пятьдесятъ свѣдущихъ мужей собрались по его призыву въ Толедской обсерваторіи и въ теченіе четырехъ лѣтъ непрерывно работали надъ усовершенствованіемъ этого изобрѣтенія. Итакъ, въ довершеніе побѣды надъ аравитянами силою оружія, Альфонсъ X сумѣлъ воспользоваться и плодами ихъ науки, добытыми въ пору ея самаго яркаго процвѣтанія.
Какъ законодателъ, Альфонсъ X оставилъ по себѣ три великіе памятника: первый — Espejo de todas los derechos (Зерцало всѣхъ правъ) — сводъ законовъ Леона и Кастиліи, второй — Fuero real, вызванный необходимостью ввести извѣстное единство въ противорѣчивые сборники обычнаго права городскихъ общинъ, и наконецъ третій — las Siete Partidas[1], послужившій восполненіемъ всѣхъ пробѣловъ, какіе оставилъ Fuero juzgo въ узаконеніяхъ каноническихъ, политическихъ, уголовныхъ, и въ самыхъ формахъ судопромзводетва.
Въ области исторіи Альфонсъ X является основателемъ Всеобщей Хроники Испаніи. Онъ постановилъ, чтобы всѣ публичные и Оффиціальные акты писались впредь по испански и, не довольствуясь обнародованіемъ этого указа, самъ первый привелъ его въ исполненіе, изложивъ начало лѣтописной исторіи Кастиліи на своемъ національномъ языкѣ. Таково происхожденіе его Хроники, и хотя въ ней не всегда точно отдѣлена правда отъ вымысла, но уже самый починъ въ такой трудной задачѣ для того времени придаетъ этой попыткѣ значеніе громадной заслуги. Примѣръ, явленный свыше, конечно, не могъ остаться безъ подражателей, и дѣйствительно, въ теченіе слѣдующихъ двухъ вѣковъ, мы видимъ, что самые выдающіеся дѣятели на поприщѣ кастильской политики посвящаютъ свой трудъ составленію современныхъ лѣтописей для будущихъ поколѣній, такъ повѣдалъ намъ канцлеръ Лопецъ де Айяла o враждѣ Педро Жестокаго съ Генрихомъ Трастамарэ, такъ же явилась впослѣдствіи подробная исторія возвышенія и паденія коннетабля Альваро де Яюна, записанная однимъ изъ самыхъ близкихъ его друзей.
Сказаннаго, кажется, достаточно, чтобы оправдать наше мнѣніе o степени умственнаго вліянія Альфонса X. Нѣкоторые историки стараются увѣнчать его и поэтическимъ ореоломъ, приписывая ему два произведенія въ стихахъ: одно изъ нихъ извѣстно подъ заглавіемъ las Querellas (Жалобы), другое — сборникъ гимновъ въ честь Богородицы. Но оба эти опыта лучше было-бы оставить въ забвеніи, или не относить къ творчеству Альфонса, такъ какъ сами по себѣ они совершенно ничтожны и если имѣютъ еще какое нибудь значеніе, то развѣ, какъ доказательство, что дѣятельноеть этого просвѣщеннаго монарха не ограничивалась покровительствомъ наукѣ, усовершенствованіемъ законодательства, началомъ историческаго изслѣдованія своей страны, a простиралась также и въ область поэзіи, онъ изучалъ всѣ роды литературы, выискивалъ лучшія стихотворныя формы, наиболѣе примѣнимыя къ испанскому языку.
Извѣстно, что король Альфонсъ вводилъ въ свое отечество множество иностранныхъ произведеній и привлекалъ въ свою столицу выдающихся поэтовъ. Учевые аравитяне и евреи, призванные въ Толедо для составленія астрономическихъ таблицъ, — какъ люди многосторонне образованные, несомнѣнно повліяли и на кастильскую литературу, ихъ понятія o художественномъ творчествѣ стали господствующими среди испанскихъ писателей, отразились и на выборѣ сюжетовъ и даже на самомъ скдадѣ литературной рѣчи, принимающей съ того времени совершенно иной характеръ мы уже замѣчаемъ въ ней обиліе фигуральныхъ украшеній, отсутствіе простоты, словомъ, — тотъ вычурно-блестящій восточный колоритъ, что былъ еще такъ недавно почти въ полномъ презрѣніи y испанцевъ.
Гимны въ честь Богородицы написаны на галиційскомъ нарѣчіи. Король, вѣроятно, желая тѣснѣе сблизить съ центромъ своего государства отдаленную Галицію, оказывалъ особое покровительство тѣмъ талантамъ, что нарождались въ области другого святого города — Сантъ-Яго де Компостелла. Надо полагать, что въ этомъ уголкѣ Испаніи уже возникала тогда будущая плеяда поэтовъ, такъ какъ нѣсколько позднѣе изъ нихъ разомъ появляются два: Маціасъ, по прозванію Влюбленный (el Enamorado), — прослывшій образцомъ постоянства и вѣрности въ любви, и Родриго дэль Падронъ, позтическія творенія котораго и понынѣ занимаютъ видное мѣсто въ испанской литературѣ.
Къ новому разноплеменному воздѣйствію на кастильскую поэзію присоединялисъ еще прежнія пѣснопѣнія трубадуровъ на лимузенскомъ нарѣчіи и труверовъ на оильскомъ, несмолкавшія во все время царствованія Альфонса X и усердно поощряемыя имъ. Распространеніе въ Испаніи мистически восторженной, страстной поэзіи этихъ провансальскихъ бардовъ, a также и увлеченіе рыцарскими романами въ духѣ временъ короля Артура и Карла Великаго были прямымъ слѣдствіемъ литературныхъ сношеній, установившихся между населеніями по обѣ стороны Пиренеевъ. Подъ тѣмъ-же вліяніемъ значителъно измѣнилось въ Кастиліи и общее понятіе o любви, даже въ народныхъ пѣсняхъ. Не семейныя добродѣтели — супружеская вѣрность, родительскія и сыновнія чувства — вдохновляютъ теперь поэтовъ, но безпредѣльная рыцарская преданность дамѣ своего сердца, страстное обожаніе ея до гроба, это является главнымъ мотивомъ всей поэзіи Маціаса и съ той поры становитея общимъ идеаломъ. Въ тоже время прежнее стремленіе къ правдѣ въ литературномъ творчествѣ, къ точному и вѣрному воспроизведенііо дѣйствительности, смѣняется наклонностью къ сказочно-романическому, ко всему, стоящему внѣ естественныхъ законовъ.
Въ теченіе всего XIV столѣтія это чуждое вліяніе, не ослабѣвая, дѣйствуетъ на духъ и языкъ кастильской литературы. Вдохновенная, часто необузданная поэзія трубадуровъ смѣняется умѣренной, ограниченной извѣстными правилами, введенными съ учрежденіемъ академій Веселой науки (Gaya Sciencia) и Тулузскихъ Флорійскихъ Игръ (Jeux Floranx). Сначала Барселона, a за ней и Тиракона Тарагона послѣдовали примѣру Гасконскаго города, и вотъ эта-то дѣланная поэзія, или, лучше сказать, пародія на нее, съ той поры, къ сожалѣнію, проникла въ Кастилію, сообщивъ ложное направленіе и уму ея и фантазіи.
Сохранился особый сборникъ стихотвореній того времени, озаглавленный el Cancionero general ele Baena, и какъ все это уже далеко отъ той свѣжей поэзіи, какой проникнуты пѣсни o Сидѣ! Искусственность, вычурность, поддѣльный паѳосъ — смѣнили искренность чувства и простоту его выраженія. Хотя во внѣшней формѣ замѣчается значительное усовершенствованіе, болѣе связи и выдержки въ стихахъ, но за то насколько-же меньше въ нихъ жизненной правды и дѣйствительнаго одушевленія!
Съ воцареніемъ Хуана II (1406—1454) увлеченіе литературой охватило почти всю испанскую аристократію. Наиболѣе крупные, выдающіеся писатели группируются около трона, дворецъ, принявшій характеръ академіи, сохраняетъ его въ теченіе полувѣка, и мы видимъ, какъ тѣже именитые сановники, что добивались почестей исключительно на военномъ поприщѣ, съ оружіемъ въ рукахъ, теперь мирно состязаются на литературныхъ конкурсахъ, стремясь къ иной, болѣе возвышенной славѣ. Донъ Энрике де Вильена, гросмейстеръ ордена Калатравы, и маркизъ де Сантильяна принадлежали къ числу самыхъ значительныхъ людей въ Испаніи, на нихъ было возложено наибольшее бремя административныхъ и политическихъ дѣлъ, но это однакожъ не мѣшало ни тому, ни другому горячо отдаваться литературному труду.
Правда, что общее настроеніе той эпохи было особенно благопріятно литературѣ, такъ-же сильно увлекавшей почти всю Европу. Это именно то время, когда созданія Данта, Петрарки, Боккачьо быстро распространялись изъ Италіи по всему свѣту, когда каждый языкъ латинскаго происхожденія стремился приблизиться къ этимъ великимъ образцамъ. Одновременно и лучшія произведенія древняго языческаго творчества выступили вдругъ изъ мрака забвенія и стали прививаться европейскимъ странамъ, всюду возбуждая горячій энтузіазмъ. Испанія не оставалась безучастной во всемъ этомъ великомъ умственномъ движеніи, именуемомъ эпохою Возрожденія; въ средѣ своихъ высшихъ образованныхъ классовъ она жадно поглощала массу разнородныхъ книгъ, разомъ пущенныхъ въ обращеніе; но для насъ и до сихъ поръ остается еще вопросомъ нерѣшеннымъ, — не лучше-ли было-бы для нея, если-бы она самостоятельно развивала свою національную силу, не подчиняясь чуждому вліянію? Всѣ эти иноземныя нововведенія своимъ непрерывнымъ воздѣйствіемъ мѣшали правильному ходу ея собственнаго развитія, и, считая невозможнымъ достигнуть того совершенства, какое представлялось ей въ творчествѣ другихъ націй, она заразилась недугомъ подражанія во всѣхъ отрасляхъ своей литературы, — не создавала, a лишь рабски повторяла на своемъ языкѣ чужія мысли, чужія созданія.
Наиболѣе яркимъ примѣромъ такого народнаго обезличенія является Хуанъ де Мена, одинъ изъ лучшихъ писателей того времени. Въ своей обширной эпической поэмѣ Лабиринтъ, онъ видимо идетъ по слѣдамъ Данта, но не смотря на несомнѣнное богатство фантазіи, изъ всѣхъ его усилій ничего не выходитъ, — не только грандіознаго, но и просто заслуживающаго вниманія, кромѣ развѣ двухъ эпизодовъ, не лишенныхъ еще нѣкотораго драматизма.
Вотъ и все, что мы можемъ сказать o лучшемъ изъ поэтовъ временъ Хуана II. Маркизъ де Сантильяна также не оставилъ по себѣ ни одного дѣйствительно замѣчательнаго памятника въ испанской литературѣ. Очевидно стараясь блеснуть своей эрудиціей, онъ всюду цитируетъ древнихъ авторовъ, вводитъ въ свои произведенія массу миѳологическихъ именъ, a вмѣстѣ съ ними много скуки и темноты. Только тамъ, гдѣ этотъ писатель перестаетъ драпироваться мантіей ученаго и нисходитъ въ область дѣйствительной, обыденной жизни, его творчество оживляетея поэтическими проблесками, но, къ сожалѣнію, онъ слишкомъ рѣдко спускался съ своей ходульной высоты, считая это униженіемъ истинной поэзіи.
Вотъ одна изъ его пѣсенъ въ этомъ простомъ родѣ, особенно популярная въ Испаніи {*}):
{* Это подражаніе провансальскимъ поэтамъ, образецъ первобытной древней кастильской пѣсни, не поддающейся переводу на другой языкъ.
(Тикноръ. Исторія Испанской Литературы. Переводъ Н. И. Стороженка. Т. I, стр. 305).}
Moza tan fermosa
Non vi en la frontera
Como una vaquera
De la Finojosa.
Faciendo la via
De Calatraveño
A Santa María,
Vencido del sueño
Por tierra fragosa,
Per di la carrera
Do vi la vaquera
De la Finojosa.
En un verde prado
De rosas ê flores
Guardando ganado
Con otros pastores.
La vi tan fermosa
Que apenas creyera
Que fuese vaquera
De la Finojosa.
Non creo las rosas
De la primavera
Sean tan fermosas,
Nin de tal manera,
Fablando sin glosa,
Si antes supiera
Daquella vaquera
De la Finojosa.
Non tanto mirará
Su mucha beldad
Por que me dexará
En mi libertad.
Mas dixe, donosa,
(Por saver quien era)
Docnde es la vaquera
De la Finojosa?
Bien como riendo
Dijo: «bien vengades:
Que ya bien entiendo
Lo que demandades:
Non es deseosa
De amar, nin lo espera
Aquesa vaquera
De la Finojosa.
Маркизъ де Вильена, безспорно, остается самой крупной и яркой фигурой изо всѣхъ дѣятелей этого періода: онъ создалъ коллегію „Веселой Науки“ въ Сарагоссѣ и, пользуясь неограниченнымъ вліяніемъ при обоихъ дворахъ — лимузенскомъ и кастильскомъ, намѣревался уже основать другую — въ Толедо, но смерть не дала осуществить этого замысла. Его кипучая дѣятельность не ограничивалась одной литературой: постоянно покровительствуя Маціасу и другимъ поэтамъ, самъ переводя Энеиду и Божественную Комедію, маркизъ де Вильена въ тоже время съ увлеченіемъ занимался точными науками и преимущественно химіей. Очень можетъ быть, что онъ впадалъ при этомъ въ астрологію и въ алхимію, но вѣдь и по нынѣ еще не выяснено съ достовѣрностъю, сколько было истинно научнаго и сколько шарлатанства въ трудахъ тѣхъ людей, надъ которыми тяготѣло обвиненіе въ чернокнижіи, особенно когда они слишкомъ замѣтно возвышались надъ низменнымъ уровнемъ общихъ познаній. Маркизъ де Вильена слылъ между своими современниками образцомъ дѣйствительно ученаго магика, онъ являлся для Испаніи чѣмъ-то въ родѣ доктора Фауста, но что именно было выработано имъ, для насъ, къ сожалѣнію, осталось неизвѣстнымъ. Послѣ его смерти (въ 1434 г.), всѣ найденныя y него книги и бумаги были сожжены, для потомства погибли навсегда плоды многолѣтнихъ научныхъ трудовъ этого замѣчательнаго человѣка, a между тѣмъ судьба дала ему возможность овладѣть всѣми знаніями, какія существовали въ тѣ времена, и конечно онъ долженъ былъ способствовать ихъ дальнѣйшему развитію,
Варварское сожженіе кнжгъ маркиза де Вильена уже достаточно доказываетъ, насколько не высокъ былъ вообще умственный уровень и при дворѣ короля Хуана и во всей Испаніи первой половины XV вѣка. Вотъ какъ передаетъ намъ это событіе одинъ просвѣщенный свидѣтель, — придворный королевскій врачъ, который въ своей коллекціи писемъ (Centon epistolario) очертилъ вею закулисную Исторію той эпохи:
„Какъ ни велики были знанія дона Энрике, маркиза де Вильена, они не спасли его отъ смерти, a близкое родство съ королемъ не защитило отъ единогласнаго обвиненія въ чародѣйствѣ. Едва получилъ король извѣстіе объ его кончинѣ, какъ произошло уже то, чего навѣрное и самъ донъ Энрике никогда не предугадывалъ, хотя, по общему убѣжденію, для него ничего не было сокровеннаго ни въ самой природѣ, ни въ судьбахъ людей. Нагрузили до-верху два фургона всѣми книгами и рукописями, оставшимися послѣ ученаго, и такъ какъ давно уже существовало подозрѣніе, что онѣ содержатъ въ себѣ черную магію, противную божественнымъ законамъ, то ихъ сначала доставили ко двору, на благоусмотрѣніе его величества, король-же, не произнеся никакого притовора, повелѣлъ немедленно отвезти весь этотъ грузъ брату Лопецу Барріентосу[2] и предоставить ему для просмотра. Но братъ Лопецъ считаетъ себя слишкомъ важной особой, чтобы заниматься такими разслѣдованіями; онъ просто приказалъ сжечь все безъ исключенія, въ одну минуту развѣялъ по вѣтру всю эту массу научныхъ свѣдѣній и долголѣтнихъ трудовъ, не удостоивъ ея даже взглядомъ. Къ несчастію, въ наше время не мало такихъ людей, которые только самихъ себя признаютъ истжнно учеными, a другихъ, не задумываясь, относятъ къ разряду невѣждъ. Но еще хуже того, когда, подъ видомъ святости, они получаютъ власть клеймить проклятіемъ тружениковъ науки, обвиняя ихъ въ служеніи дьяволу“.
Не дюжинный человѣкъ былъ авторъ этого отрывка — баккалавръ Фернандъ Гомесъ де Сибдареаль, придворный врачъ короля Хуана II. Онъ уже ясно видѣлъ, какая страшная опасность грозитъ наукѣ и литературѣ отъ возникшаго союза между умственнымъ мракомъ народныхъ массъ и клерикальнымъ фанатизмомъ. Дѣйствительно, если испанское духовенство тогда не обладало еще достаточной силой, чтобы разомъ задушить поэтическія стремленія, пробудившіяся въ обществѣ, то во всякомъ случаѣ оно было уже настолько вліятельно, что легко могло противодѣйствовать научнымъ знаніямъ, исходившимъ преимущественно отъ мусульманъ, возставало оно также и противъ распространенія древней классической литературы, потому что боялось чарующаго вліянія языческой миѳологіи на воспріимчивые умы. Не надѣясь, вѣроятно, побороть одной силой религіи этихъ двухъ опасныхъ противниковъ, испанскіе „воины Церкви“ призвали себѣ на помощь народное невѣжество и мало-по-малу прониклись убѣжденіемъ, что для сохраненія своей власти, основанной на мракѣ, необходимо надо гасить всякій проблескъ свѣта.
V.
правитьПри внимательномъ обзорѣ испанской литературы за первую половину ХV вѣка, мы приходимъ къ заключенію, что если въ ней и замѣчается нѣкоторый прогрессъ, то развѣ только сравнительно съ литературыыми произведеніями предшествующихъ эпохъ, взятая-же отдѣльно, она является лишь отраженіемъ погасающаго блеска высшихъ классовъ наканунѣ ихъ упадка. Начиная съ слѣдующаго затѣмъ царствованія Генриха IV, именуемаго Слабымъ, смолкаютъ и эти послѣдніе отголоски. Задолго еще до конца столѣтія, вмѣстѣ съ внутренними смутами наступаетъ крайнее обѣднѣніе, и всей націи остается лишь повторять съ печальнымъ вздохомъ слова одного изъ своихъ немногихъ поэтовъ[3], пережившихъ минувшія времена ея блеска:
Гдѣ эти рыцари въ доспѣхахъ боевыхъ,
Гдѣ славный Донъ Хуанъ, что царствовалъ надъ ними?
Не видно ни мечей, ни шлемовъ дорогихъ,
Ни дамъ, чарующихъ нарядами своими.
Не слышно болѣе подъ сводами дворцовъ
Бряцанья нѣжнаго и пѣсенъ стройной лиры,
Не знаетъ темный лѣсъ охотничьихъ роговъ,
Забыты навсегда блестящіе турниры.
Гдѣ этотъ трубадуръ, чья муза въ старину
Мелодіей въ сердца восторги проливала,
То славила она отвагу и войну,
То пѣла про любовь и плакала бывало.
Все умерло теперь, нѣтъ даже и слѣда
Веселья прежняго и жизни той безпечной,
Иечезло все, какъ звукъ, умолкшіи навсегда,
Пропало, какъ миражъ въ пустынѣ безконечной.
Послѣ громкихъ рыцарскихъ временъ настаетъ почти полное безмолвіе, испанская нація какъ-бы отдыхаетъ, собираясь съ силами, чтобы двинуться по новому пути. И вскорѣ она дѣйствителъно поднимается, повинуясь могучему воздѣйствію своихъ католическихъ вѣнценосцевъ — Фердинанда и Изабеллы (1474—1506), сразу принимаетъ иное направленіе и достигаетъ такого величія и благоденствія, o какихъ не дерзала даже мечтать.
Съ національной точки зрѣнія, испанцы, конечно, имѣютъ основаніе сохранять благоговѣйную память o своей первой Изабеллѣ, съ ея царствованіемъ соединяется много великихъ событій, имѣвшихъ огромное вліяніе на настоящее и будущее страны.
Прежде всего совершается окончательное соединеніе подъ одной державой Кастиліи и Аррагоніи, a вскорѣ затѣмъ и Наварры. До той поры Кастилія, оставаясь одинокой, не могла играть никакой роли въ европейскихъ событіяхъ, но, примкнувъ къ Аррагоніи, она сразу стала участницей во всѣхъ перепетіяхъ великой борьбы, происходдвшей на итальянскомъ полуостровѣ, и, на правахъ могущеетвенной державы, заняла одно изъ первыхъ мѣстъ въ ряду европейскихъ странъ, въ то время, когда многія государства не успѣли еще прочно установиться среди развалинъ отживающаго феодализма.
Потомъ произошло низверженіе послѣдняго мусульманскаго владычества: послѣ долгой осады, Гранада сдается, и эта побѣда вызываетъ восторженную радость по всей обширной странѣ — отъ Кадикса до Барцелоны, отъ Сантъ-Яго де Компостелла до Малаги, когда разносится вѣсть, что на башняхъ Альгамбры Крестъ Іисуса Христа замѣнилъ двурогую луну Магомета. Чтобы оцѣнить все значеніе этого событія, надо вспомнить, что до того дня, какъ совершилось паденіе Боабдила, борьба между двумя началами — христіанскимъ и магометанскимъ — продолжалась почти восемь вѣковъ. Къ тому-же, за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ вся Европа была потрясена извѣстіемъ o взятіи Константинополя турками, слѣдовательно отвоеваніе Гранады y мусульманъ являлось для христіанства какъ-бы возмездіемъ за утрату Византіи.
Rъ тому-же времени подоспѣваетъ великое открытіе Христофора Колумба. Какъ сильно должна была подѣйствовать на пылкое воображеніе уроженцевъ юга эта изумительная вѣсть! Новая, обширная страна, въ нѣсколько разъ превосходящая своимъ размѣромъ всю Испанію, плодородная, обильная драгоцѣнными металлами и почти незащищенная дикими племенами, — вдругъ вся предоставляется теперь на волю предпріимчиваго духа испанскихъ гидальго, жаждавшихъ обогащенія. Суровымъ воспитаніемъ, развитіемъ физическихъ силъ и выносливости испанцы съ дѣтства подготовляли себя къ борьбѣ со всевозможными препятствіями, и не могли остановить ихъ ни опасности, ни трудности дальняго пути, тѣмъ болѣе, что въ перспективѣ блистало богатство — громадное, вѣрное! Въ виду этой новой цѣли всѣхъ стремленій естественно долженъ былъ измѣниться и общій жизненный складъ: каждый человѣкъ, одаренный силою воли и способностью къ труду, получалъ свободный доступъ ко всѣмъ матеріальнымъ благамъ, a съ ними и къ моральному могуществу.
Уже со временъ владычества готовъ испанское духовенство стало достигать преобладающаго значенія въ государствѣ, теперь-же, въ этихъ трехъ совершившихся великихъ событіяхъ почерпнуло для себя еще большую силу. Съ самаго начала ставъ на сторону Изабеллы, оно усердно содѣйствовало успѣшному исходу ея борьбы съ другими претендентами на кастильскій престолъ, a потому и участіе въ торжествѣ принадлежало ему по праву. Воспитанная въ строгихъ правилахъ благочестія, Изабелла во всю жизнь не переставала окружать себя монахами, всегда съ довѣріемъ принимала ихъ совѣты и, что всего важнѣе, неуклонно слѣдовала имъ. Конечно, эти-то руководители и создали ей славное имя, донынѣ еще соединяемое въ народной памяти съ ореоломъ святости; но, проникая глубже въ значеніе историческихъ фактовъ, мы ясно увидимъ, что подъ вліяніемъ тѣхъ-же руководителей она вовлекла Испанію во многія роковыя ошибки и тѣмъ на цѣлые вѣка парализовала въ ней всякое стремленіе къ прогрессу. Два зловѣщія событія были порожденіемъ этихъ ошибокъ, вытекавшихъ, какъ логическое слѣдствіе, одна изъ другой, — это изгнаніе мавровъ и евреевъ и учрежденіе инквизиціи.
Мы не задаемся критическимъ обсужденіемъ этихъ двухъ мѣръ, хотя онѣ преобладаютъ въ ХVІ вѣкѣ надо всей исторіей испанской націи, a только приводимъ ихъ здѣсь, какъ единственное объясненіе новыхъ элементовъ, вошедшихъ съ тѣхъ поръ въ ея характеръ, — мистицизма, фанатизма, доходящаго до изступленія въ страстной преданности христіанской вѣрѣ. Испанія въ ХVІ вѣкѣ утрачиваетъ всякую самостоятельность, всецѣло отдается власти своего духовенства и становится лишь его орудіемъ. Хименесъ Сиснеросъ первый сгибаетъ ее подъ давленіемъ своей желѣзной руки: высшее дворянство трепещетъ передъ нимъ, онъ создаетъ Santa Hermandad[4] и заставляетъ всю націю служить монархіи, но съ тѣмъ, чтобы эта монархія истребила мавровъ и евреевъ, силою водворила христіанство въ Америкѣ и вооружилась въ интересахъ Церкви противъ опасныхъ вѣяній со стороны сѣвера. Христофоръ Колумбъ со всѣмъ своимъ научнымъ просвѣщеніемъ никогда не могъ-бы имѣть успѣха при кастильскомъ дворѣ, если-бы его идея не была связана съ открытіемъ новыхъ населенныхъ земель и новыхъ источниковъ дохода.
Вообще-же въ эту эпоху всѣ помыслы Испаніи были сосредоточены на религіи и на служеніи ей; ко всему остальному въ мірѣ она относилась безучастно, какъ будто ничто иное и не существовало для нея. Стоитъ только прочесть жизнеописанія Игнатія Лойолы и св. Терезы, чтобы составить себѣ ясное понятіе o душевномъ настроеніи всей испанской націи тѣхъ временъ; она не размышляетъ, не провѣряетъ разумомъ своихъ страстныхъ порывовъ и, вся проникнутая лишь единой любовью къ Богу, цѣнитъ только тѣ чувства и дѣйствія, какія вызываются духомъ религіи, къ научнымъ-же знаніямъ и мышленію относится враждебно.
Взгляните на жизнь Игнатія Лойолы, — вся она ничто иное, какъ продолжительная мука. Какимъ лишеніямъ, испытаніямъ не подвергалъ онъ себя, какихъ униженій и страданій не выносилъ! Но ради чего-же все это? Ради того, чтобы властвовать въ будущемъ, чтобы создать тотъ могущественный орденъ, который преобладалъ надъ самимъ папствомъ, служа ему. Испанія поступаетъ такъ-же: она принимаетъ на себя видъ смиренной рабыни Церкви, но это для того, чтобы занять первое мѣсто въ Европѣ, превзойти всѣ другія націи.
Тѣ-же самыя побужденія руководятъ и св. Терезою, ея мистицизмъ не исключительно созерцательный, она глубоко и страстно любитъ Христа, но эта любовь не ограничивается однимъ безплоднымъ обожаніемъ, напротивъ, — вся жизнь ея полна кипучей, непрерывной дѣятельноети. Ничто не можетъ охладить ея энергіи въ реформированіи монастырей кармелитскаго ордена и въ основаніи новыхъ обителей во всѣхъ значительныхъ городахъ Испаніи, для привлеченія наибольшаго числа поборниковъ вѣры, — ни бѣдность, ни старость, съ ея недугами не становятся ей препятствіемъ.
Вотъ какъ сама она говоритъ o своей миссіи:
„Когда я обратила взглядъ на великое зло, причиняемое еретиками нашего времени, на этотъ громадный пожаръ, охватившій всѣ страны Европы, мнѣ пришло на мысль, что погасить его можетъ только избранное войско Христово, что лишь оно одно въ силахъ одержать побѣду надъ этой могучей ересью и пресѣчь ея пагубное распространеніе. Здѣсь главные вожди, мнѣ кажется, должны дѣйствовать точно такъ-же, какъ дѣйствуетъ благоразумный властитель страны, когда враги вторгаются въ его владѣнія, всюду поселяя ужасъ и смятеніе. При видѣ опасности, грозящей со всѣхъ сторонъ, государь собираетъ свои лучшія войска, укрѣпляется съ ними за городскими стѣнами и оттуда производитъ частыя вылазки. A такъ какъ въ битву вступаютъ лишь отборные воины, то нерѣдко самый незначительный отрядъ наноситъ непріятелю болѣе вреда, чѣмъ нанесло-бы многочисленное, но менѣе доблестное войско. Эта военная тактика хотя и не всегда ведетъ къ побѣдѣ, по крайней мѣрѣ часто спасаетъ отъ пораженія. Въ хорошо защищенной крѣпости можно остаться непобѣдимыми, если только въ ней не окажется измѣнниковъ, или голодъ не принудитъ къ сдачѣ. Но тамъ, гдѣ укрѣпляются защитники Церкви, ничто не поколеблетъ ихъ мужества, они примутъ смерть, но не сдадутся никогда!“.
Такъ говоритъ эта знаменитая фанатичка, и напрасно ее воображаютъ себѣ исключительно погруженной въ непрерывный экстазъ, въ идею своего духовнаго брака съ Христомъ. Видѣнія и грезы, являющіяся естественнымъ слѣдствіемъ того образа жизни, на какой она обрекла свою пылкую, страстную натуру, не обманываютъ ея, св. Тереза хорошо сознаетъ, что все это лишь способствуетъ возвеличенію Церкви, преобладанію родной страны, и, сильная своимъ геніемъ, тѣмъ чарующимъ обаяніемъ, какимъ одарила ее природа, она властно подчиняетъ себѣ души болѣе слабыя, но не менѣе страстныя и горячія, подготовленныя къ быстрой воспламеняемости самымъ своимъ развитіемъ подъ лучами палящаго испанскаго солнца.
Тамъ, гдѣ Лютеръ и Кальвинъ обращаются къ разуму, стараясь подѣйствовать на своихъ адептовъ силою убѣжденія, св. Тереза взываетъ исключительно къ чувству, беретъ его единственнымъ своимъ орудіемъ, заставляя по своей волѣ звучать душевныя струны и настроивая ихъ до крайняго напряженія. Передъ Игнатіемъ Лойолой она имѣетъ то преимущество, что является не только вождемъ поборникомъ Церкви, но и великимъ поэтомъ. Ея творенія въ прозѣ и стихахъ долго не переставали поддерживать въ Испаніи тотъ мистическій духъ, что породилъ другую знаменитую фанатичку — сестру Патроцинію въ царствованіе Изабеллы II.
По самымъ заглавіямъ произведеній св. Терезы уже видно, какъ глубоко она старалась проникнуть въ тотъ внутренній міръ, куда увлекала своихъ послѣдователей: „Внутренняя крѣпость“, „Путь къ совершенству“, „Исторія моей жизни“ и проч. Нигдѣ здѣсь нѣтъ и рѣчи ни o внѣшнихъ явленіяхъ, ни o законахъ природы, мысль остается замкнутой въ субъективномъ мірѣ, и въ этомъ спиритуализмѣ, вѣчно погруженномъ въ самого себя, есть какая-то сладострастная сила.
Во всей жизни св. Терезы постоянно проявляется руководство разума, и, при изученіи характера ея дѣятельности, не трудно убѣдиться, что она смотрѣла на мистицизмъ, какъ на орудіе для торжества Церкви, но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы сама она, при всемъ своемъ высокомъ умѣ, рѣшилась признать за разумомъ хотя малѣйшее право вмѣшательства въ дѣло религіи. Для нея, конечно, ясна была главная цѣль представителей католицизма въ ХVІ столѣтіи, — обратить Испанію въ свою неодолимую цитадель, развивъ до крайней степени фанатизмъ ея сыновъ, съ своей-же стороны св. Тереза напрягала всѣ силы и способности, чтобы покорить Іисусу Христу возможно большее количество сердецъ и воспламенить ихъ страстнымъ обожаніемъ. Вопросы философскіе нисколько не тревожатъ ея, и это понятно, потому что рядомъ съ горячимъ энтузіазмомъ, со всеразрѣшающимъ и всепоглощающимъ чувствомъ вѣры и любви уже нѣтъ мѣста ни для какихъ сомнѣній, ни для какихъ вопросовъ.
Приведемъ ея знаменитый сонетъ {*}:
Не ради вѣчнаго святого наслажденья
Тебя, Спаситель мой, я горячо люблю,
Не муки адскія смущаютъ мысль мою,
Когда я сторонюсь отъ зла и прегрѣшенья.
Нѣтъ, я люблю Тебя за это всепрощенье,
Что Ты изрекъ врагамъ предъ смертію своей,
Люблю Тебя за крестъ, за язвы и мученья,
За кровь, которая струилась отъ гвоздей.
И если-бъ не было ни ада и ни рая,
Любовь моя къ Тебѣ глубокая, святая,
Согрѣтая Твоимъ божественнымъ огнемъ,
Неслась-бы къ небесамъ сердечною мольбою,
И я-бы, какъ теперь, склонялась предъ Тобою,
Предъ этимъ міровымъ голгоѳскимъ алтаремъ.
{* No me mueve, mi Dios, para querer te
El cielo que me tienes prometido
Ni me mueve el infierno tan temido
Para dejar por eso de ofender te.
Tu me mulves, mi Dios; mueve me el ver te
Clavado en esa cruz y escarnecido;
Muêve me el ver tu cuerpo tan herido;
Mueven me las angustias de tu muerte.
Muêve me, enfin, tu amor de tal manera
Que, aunque no hubiera cielo, yo te amara,
Y aunque no hubiera infierno, te temiera.
No me tienes que dar por que te quiera,
Por que, si cuanto espero no esperára,
Lo mísmo que te quiero te quisiera.}
Нашъ несовершенный переводъ можетъ дать лишь слабое понятіе o томъ, что выражено въ этихъ строфахъ на испанскомъ языкѣ, здѣсь сила чувства, постепенно возвышаясь патетической, страстной гаммой, должна была неотразимо дѣйствовать на воспріимчивыя души, совершать въ нихъ быстрый переходъ отъ относительнаго покоя съ высшей экзальтаціи.
Такимъ-же мистическимъ духомъ были проникнуты и всѣ выдающіеся послѣдователи св. Терезы, такъ жилъ и дѣйствовалъ св. Хуанъ Христовъ, — основатель ордена босоногихъ кармелитовъ, духовникъ авильскаго монастыря, гдѣ св. Тереза была настоятельницей, и вмѣстѣ съ тѣмъ авторъ мистическихъ сочиненій. Онъ написалъ трехъ-актную аллегорію „Восхожденіе на гору Кармель“ и „Мрачная ночь души“, — діалогъ между праведной душою и ея Божественнымъ женихомъ. Императрица Марія — дочь Карла V и ея дочь — Хуанна, королева. Португальская, — обѣ принявшія постриженіе въ монастырѣ-кармелитокъ, — думали, чувствовали и поступали по тѣмъ-же образцамъ, a Катарина Кардонская, — бывшая наставница. Дона Хуана Австрійскаго и близкая родственница принцессы Салернской, — провела цѣлыхъ восемь лѣтъ суровой отшельнической жизни въ пещерѣ, только впослѣдствіи случайно открытой пастухомъ, и этимъ добровольнымъ отреченіемъ отъ всѣхъ земныхъ радостей, — постомъ, молитвой, самоизнуреніемъ она пріобрѣла такую могучую силу, что покорила самого побѣдителя при Лепанто, возбудивъ какъ въ немъ, такъ и во всей его арміи, горячій фанатизмъ.
Вліяніе св. Терезы отражается и на двухъ величайшихъ духовныхъ писателяхъ, какихъ создавала Испанія въ ту эпоху, когда религія несомнѣнно была главнымъ двигателемъ общественной жизни. Это Люисъ Гранадскій, — авторъ книги „Кормчій грѣшниковъ“, o которой съ похвалою отзывается Мольеръ (Sganarelle) {*}, и Люисъ Леонскій, написавшій Toлкованіе на книгу Іова, Имена Христовы и проч. Эти писатели, по своему характеру, мало подходятъ къ французскимъ того-же рода, — къ Боссюэ, напр., или къ Массильону. Со стороны формы, т. е. красоты слога и ясности выраженія мыслей, преимущество несомнѣнно остается за послѣдними; но если мы сопоставимъ въ проповѣдникахъ двухъ націй степень горячности выражаемыхъ чувствъ, силу ихъ впечатлѣнія и вліянія, глубину проникновенія въ сердца, то пальма первенства должна быть присуждена испанцамъ.
{* Да, Кормчій грѣшниковъ — одна изъ лучшихъ книгъ;
Читать-бы вамъ ее да черпать назиданья, —
Тогда и всѣ мои разумныя желанья,
Безъ возраженія, вы-бъ исподняли вмигъ.}
Существуетъ одно распространенное преданіе o Люисѣ Леонскомъ, которое мы приводимъ здѣсь ради иллюстраціи его характера. Великій проповѣдникъ и вмѣстѣ съ тѣмъ замѣчательный лирикъ поэтъ, Людовикъ Леонскій задумалъ перевести на испанскій языкъ „Пѣснь Пѣсней“ царя Соломона. Когда эта работа уже значительно подвинулась впередъ, одинъ изъ послушниковъ, наблюдавшій за чистотой его кельи, похитилъ рукопись и представилъ ее духовному начальству. Инквизиція приходитъ въ волненіе, и Люисъ Леонскій, профессоръ Богословія въ Саламанкскомъ университетѣ, заключенъ въ тюрьму. Слѣдствіе по этому дѣлу затягивается на цѣлыхъ пять лѣтъ, и въ разное время подсудимаго семь разъ призываютъ къ формальному допросу. Наконецъ, когда Верховное Судилище въ Мадридѣ признало его невиновнымъ и университетская каѳедра была возвращена ему снова, Люисъ, спѣша воспользоваться этимъ давно желаннымъ рѣшеніемъ, въ тотъ-же день явился передъ своими слушателями, собравшимися безчисленной толпой, и, не упомянувъ даже ни единымъ намекомъ o вынесенныхъ гоненіяхъ, съ неостывшей любовью къ дѣлу, началъ свою рѣчь обычными словами: „Итакъ, мы говорили въ послѣдній разъ…“, будто вчера только прервалъ свою лекцію, a не пять лѣтъ тому назадъ. Проникнутый чувствомъ дисциплины, какъ истый солдатъ изъ арміи Церкви, онъ покорно выноситъ свой долголѣтній арестъ и, отбывъ наказаніе, съ прежней энергіей берется за оружіе, возвращаясь къ своему посту.
VI.
правитьКъ религіозному фанатизму, къ этой крайней экзальтаціи мистической любви, присоединяется еще въ продолженіе ХVІ вѣка неудержимая страсть къ приключеніямъ.
Мы находимъ ея выразителя въ поэтѣ де Эрсилья, мало извѣстномъ y насъ, но заслуживающемъ вниманія, такъ какъ общій духъ современной ему Испаніи особенно ярко отражается въ его творчествѣ. Адонео де Эрсилья написалъ эпическую поэму подъ заглавіемъ Арауканія, на цѣлую треть превосходящую своимъ объемомъ Иліаду Гомера. Состоитъ она изъ тридцати семи пѣсенъ, раздѣленныхъ на итальянскія октавы[5], и содержитъ сказаніе o подвигахъ испанцевъ при завоеваніи новыхъ земелъ {*}.
{* No las damas, amor, no gentilezas
De caballeros canto enamorados;
Ni las muestras, pêgalos, ni ternecas
De amorosos afectos, i cuidados:
Mas el valor, los hechos, los proecas
De aquellos Españoles esforzados,
Que a la cerviz de Arauco, no domada.
Pusieron duro yugo por la espada.}
Средь ночной тишины, на привольѣ степей,
Мои струны звучатъ не восторгомъ любви,
Я пою не o прелести женскихъ очей,
Что, чаруя, огонь зажигаютъ въ крови.
Нѣтъ, я воиновъ славлю на лирѣ моей,
Тѣхъ отважныхъ героевъ испанской земли
Что, святою любовью къ отчизнѣ горя,
Покоряютъ мечомъ и огнемъ дикаря.
Такъ начинается эта поэма, полная самаго горячаго патріотизма. Правда, она страдаетъ отсутствіемъ общаго интереса для большинства читателей, представляя крайне однообразныя картины: идутъ войска среди степей, или первобытныхъ дремучихъ лѣсовъ, гдѣ на каждомъ шагу предстоятъ имъ засады и неожиданныя нападенія дикарей, подвигаются впередъ наобумъ, но преимущество испанцевъ передъ индійцами такъ велико, что исходъ борьбы не можетъ оставаться сомнительнымъ. Иное, болѣе существенное значеніе этой поэмы заставляетъ читать и перечитывать ее въ наше время: правдивое изображеніе жизни индійцевъ, ихъ нравовъ, обычаевъ, сохранившихся и понынѣ на югѣ Чили, — вотъ въ чемъ ея главное достоинство, видно, что авторъ, этотъ молодой бискаецъ, восемь лѣтъ проведшій въ войнѣ съ дикарями, сумѣлъ составить o нихъ вѣрное понятіе, что, помимо художественнаго дарованія, онъ обладалъ еще и политической прозорливостью.
Первыя пятнадцать пѣсенъ Арауканіи были сложены на самомъ мѣстѣ борьбы, вечерами послѣ походовъ, или битвъ, что, впрочемъ, не представляетъ исключенія, Эрсилья не единственный приверженецъ лиры среди отважныхъ воиновъ тѣхъ временъ. Тотъ, кого часто называютъ царемъ кастильскихъ поэтовъ, — Гарсильяссо де-ля-Вега, — всю свою жизнь проводитъ въ лагерѣ, правда, жизнь не долголѣтнюю, — онъ умеръ тридцатитрехъ лѣтъ, убитый въ окрестностяхъ Фрэжюса[6] камнемъ, пущеннымъ изъ пролома башни, защищаемой горстью крестьянъ.
При всей видимой однородности поэтическаго творчества, Эрсилья и Гарсильяссо имѣютъ мало общаго между собой. Первый изъ нихъ является выразителемъ сонмища авантюристовъ, группирующихся въ нашемъ воображеніи вокругъ знаменитыхъ именъ Кортеса, Пизарро, Альмагро, второй всецѣло принадлежитъ къ тому типу побѣдоносныхъ кастильскихъ героевъ, что сражаются подъ знаменами Карла V и Филиппа II, огнемъ и мечомъ порабощая себѣ Италію. Однако, несмотря на строгую дисциплину, непреклонную стойкость и религіозное одушевленіе, эти воины побѣдители, властвуя надъ страной, не могли не подчиниться ея художественному вліянію, особенно сильно отразившемуся на Гарсильяссо де-ля Вега. Самъ отъ природы богато одаренный поэтическимъ талантомъ, онъ отрѣшается въ своемъ творчествѣ отъ національнаго характера, не совершенствуетъ самостоятельно родную рѣчь, a стремится настроить ее на чуждый тонъ, придать ей изящество и грацію итальянскихъ формъ. Впрочемъ, еще ранѣе его, другой поэтъ, Босканъ, уже не мало старался итальянизировать испанскую поэзію, вводя въ нее употребленіе одиннадцатисложнаго размѣра вмѣсто прежнихъ установленныхъ формъ. Вслѣдствіе громаднаго успѣха стихотвореній Гарсильяссо, это нововведеніе было окончательно принято всѣми поэтами той эпохи, стремившимися достичь такой-же громкой славы.
Дѣйствительно, если при оцѣнкѣ Гарсильяссо мы обратимъ вниманіе лишь на внѣшнюю фирму, — гармоничность стиха, яркость образовъ, блескъ и красоту выраженія, правильность музыкальнаго ритма, то произведенія его и теперь останутся на той-же высотѣ, на какую ихъ ставили его современники. Не даромъ утверждалъ Квинтана, что никогда еще ни одинъ поэтъ не заставлялъ кастильскую Музу говорить съ такой граціей, такимъ нѣжнымъ, чистымъ, изящнымъ и мелодичнымъ языкомъ. Но не въ эклогахъ да пастораляхъ заключается сила поэтическаго творчества, если лучшій изъ поэтовъ того времени растрачиваетъ на нихъ свой талантъ и свое вдохновеніе, если весь энтузіазмъ молодежи ограничивается восхваленіемъ этихъ стиховъ, столько-же красивыхъ по формѣ, сколько пустыхъ по содержанію, то это является несомнѣннымъ признакомъ упадка самаго духа испанскаго общества, охлажденія тѣхъ горячихъ стремленій, что влекли его къ завоеванію всего свѣта. Вмѣстѣ съ одиннадцатисложной формой стиха, Босканъ и Гарсильяссо ввели въ испанскую поэзію и тотъ буколическій жанръ, который послужилъ потомъ усладой для многихъ поколѣній, оторванныхъ инквизиціей отъ плодотворной работы мысли. Нація, удалявшаяся отъ простоты, естественноети, жизненной правды въ своей литературѣ, легко впадала въ преувеличеніе, искаженіе дѣйствительности, въ такъ называемый культизмъ.
На ряду съ Гарсильяссо, въ XVI вѣкѣ появляется другой лирическій поэтъ, отличающійся большими достоинствами: это Доминиканскій монахъ, Фернандо де Эррера, болѣе національный по своей отзывчивости на всѣ крупныя историческія событія той эпохи, на всѣ чувства и страсти, волновавшія современную ему Испанію. Въ поэзіи его много силы, смѣлости, широты, но тоже вліяніе Италіи дѣйствуетъ на него такъ неотразимо, что онъ большею частію насильственно замыкаетъ свое поэтическое творчество въ узкія рамки сонета и, ограничивая свободу стиха, не рѣдко лишаетъ его красоты.
Когда всѣ способноети народа возбуждены до крайней степени, невозможно, чтобы среди него не возникло хоть одно изъ тѣхъ великихъ, яркихъ свѣтилъ, что создаютъ эпоху въ жизни человѣчества. Такіе моменты всегда пораждаютъ геніальнаго человѣка, въ которомъ, какъ въ фокусѣ, концентрируются всѣ внутреннія силы, производящія временный подъемъ народнаго духа, и который, съ своей стороны, обобщаетъ въ создаваемыхъ имъ безсмертныхъ типахъ всѣ выдающіяся черты людей, живущихъ и дѣйствующихъ вокругъ него.
Испанія не была исключеніемъ изъ этого общаго закона: совокупнымъ дѣйствіемъ тѣхъ великихъ событій, что наполняютъ царствованія Карла V и Филиппа II, изъ нѣдръ ея появляется величайшій литературный геній, достойный быть поставленнымъ на ряду съ Шекспиромъ, — донъ Мигуэль де Сервантесъ. Своимъ созданіемъ, озаглавленнымъ: „Похожденія остроумнаго гидальго Донъ-Кихота изъ Ла-Манчи“, онъ принесъ неоцѣнимый даръ цивилизаціи всего міра.
Есть люди, оставляющіе по себѣ такой глубокій слѣдъ въ человѣчествѣ, что время не только не умаляетъ ихъ величія, но, кажется, съ каждымъ вѣкомъ возвышаетъ все болѣе и болѣе. Сервантесъ принадлежитъ къ числу именно такихъ людей: вся жизнь его выдѣляется какимъ-то яркимъ проблескомъ среди общаго тусклаго колорита. Онъ прожилъ 69 лѣтъ (1547—1616). Біографы всѣхъ странъ, трудящіеся надъ выясненіемъ его характера, и теперь еще открываютъ все новыя и новыя черты, свидѣтельетвующія o высокихъ качествахъ этого замѣчательнаго человѣка, — o безпримѣрномъ великодушіи, соединенномъ съ твердой разумной волей и полнымъ безкорыстіемъ: никогда онъ не думалъ o себѣ, задаваясь тѣми идеями, какія считалъ полезными для своего времени, стремился къ ихъ осуществленію и достигалъ своей цѣли, несмотря на всѣ трудности, препятствія и гоненія, что на каждомъ шагу воздвигала всевластная инквизиція поборникамъ прогрееса и человѣческой мысли.
Его безсмертное произведеніе Донъ Кихотъ Ламанчскій, какъ по формѣ, такъ и по содержанію, не оставляетъ желать ничего лучшаго.
Простота, ясность, изящество, образность описаній, — доведены до изумительнаго совершенства, невозможно выразить мысль болѣе силыю и болѣе рельефно: здѣсь соединяется все, — и непринужденная свобода рѣчи, и яркостъ красокъ, и жизненность лицъ, a каждое изреченіе такъ и просится въ пословицу.
Тоже можно сказать и относительно содержанія. Никогда еще не было книги настолько вѣрной дѣйствителышсти, такой правдивой въ полномъ значеніи этого слова, какъ „Похожденія Донь-Кихота изъ Ла-Манчи“. И теперь еще во всѣхъ слояхъ испанскаго общества встрѣчаются многочисленные оригиналы тѣхъ портретовъ, что рисовала намъ вдохновенная кисть Сервантеса. Да, онъ былъ человѣкомъ не только своего времени, но и своей страны.
Въ его насмѣшкѣ надъ страстью къ похожденіямъ нѣтъ и тѣни предумышленности, или порицанія рыцарскаго духа вообще; проникнувъ глубоко въ душу своихъ современниковъ, онъ только отражаетъ ихъ цѣликомъ въ своемъ творчествѣ, ярко освѣщая характерныя черты. Развѣ вся Испанія ХVІ вѣка не является намъ, какъ живая, въ лицѣ Санчо-Пансо, постоянно увлекаемаго мечтой o быстромъ обогащеніи, — этого фантазера, котораго только повседневныя нужды и требованія дѣйствительности заставляютъ еще спускаться на землю изъ міра грёзъ?
A этотъ отважный рыцарь Донъ-Кихотъ, ежеминутно готовый, съ слѣпымъ фанатизмомъ, ринуться на защиту мнимой справедливости, — развѣ не олицетворяетъ всего испанскаго народа, съ безумнымъ увлеченіемъ борющагося то за австрійскій домъ, то за католическую Церковь?
Былъ-ли хоть одинъ человѣкъ въ цѣлой Испаніи, который, по прочтеніи этихъ яркихъ сценъ изъ приключеній ДонъКихота и Санчо, не оглянулся-бы на самого себя, не увидѣлъ-бы въ сокровенной глубинѣ своихъ мыслей и чувствъ, что и онъ точно такъже шелъ на приманку ложнаго величія, безполезно и глупо растрачивая свои лучшія силы?
Таково чисто-національное значеніе этой книги, теперь посмотримъ на нее съ болѣе широкой, общечеловѣческой точки зрѣнія. Что такое Донъ-Кихотъ? Это не только представитель отживающаго рыцарства, послѣдній обломокъ фоодальнаго аристократизма, слѣпо вѣрящій въ свое неизмѣримое превосходство надъ людьми менѣе благородной крови, но въ то же время это человѣкъ сердца, одушевленный искреннимъ стремленіемъ къ правдѣ, добру, къ всеобщему счастію на землѣ, его возмущаетъ несправедливое устройство человѣческихъ обществъ, и онъ готовъ всю свою жизнь посвятить на защиту обиженныхъ и угнетенныхъ, не исключая даже преступниковъ. Существующіе порядки, укоренившіеся обычаи и житейскія условія не смущаютъ его. Какъ Альцестъ Мольера, онъ игнорируетъ общественное мнѣніе, презираетъ его даже, нося въ душѣ свой собственный идеалъ, имъ онъ руководствуется въ жизни и судитъ обо всемъ по своей совѣсти.
При такихъ исключительныхъ качествахъ, онъ, конечно, долженъ казаться смѣшнымъ, совершать разныя несообразноети, поступать безумно, — и все-таки не любить его, не питать къ нему сочувствія и невольнаго уваженія невозможно.
Совершенную противоположность ему представляетъ Санчо-Пансо. Это эгоистъ въ полномъ значеніи слова, человѣкъ, не видящій въ мірѣ ничего, кромѣ своихъ личныхъ интересовъ, чужія бѣдствія, чужія несчастія не трогаютъ его, не отвлекаютъ отъ мысли, какъ бы поѣсть хорошенько, выпить да выспаться. Правда, порой онъ вступаетъ въ борьбу, проявляетъ даже храбрость, возмущается, сердится, пускаетъ въ ходъ кулаки, но все это лишь тогда, когда приходится защищать свою собственную особу, во всѣхъ же другихъ случаяхъ, не касающихся его лично, онъ спокойно предоставляетъ дѣйствовать своему господину, чѣмъ еще болѣе оттѣняются великодушныя свойства послѣдняго. Впрочемъ, помимо этого черстваго эгоизма, производящаго иногда отталкивающее впечатлѣніе, Санчо-Пансо въ сущности человѣкъ безобидный, никогда никому не причинявшій умышленнаго вреда, даже и животнымъ. Рядомъ съ неблаговидными поступками, вызываемыми все тѣмъ же себялюбіемъ и инстинктомъ самосохраненія, въ немъ есть много и хорошихъ качествъ: такъ, въ теченіе долгихъ лѣтъ, онъ свято хранитъ память o своихъ дѣтяхъ и женѣ, хотя привязанность къ ослу несравненно глубже и сильнѣе коренится въ его душѣ, на немъ онъ сосредоточиваетъ всю свою споеобность любви.
Вотъ два главные типа, созданные Сервантееомъ и навсегда упрочившіе его славу; они одинаково жизненны, одинаково человѣчны, и мы не только встрѣчаемся съ ними повседневно, но и сами такъ или нначе отражаемъ ихъ въ себѣ. Дѣйствительно, кто изъ насъ хоть отчасти не приближается своимъ темпераментомъ, характеромъ, или воспитаніемъ, то къ Санчо-Пансо, то къ Донъ-Кихоту? Недостатки, воплощенные въ этихъ художественныхъ типахъ, свойственны всѣмъ людямъ, a хорошія ихъ качества достойны подражанія. Отсюда вѣчное, громадное значеніе этой книги, которая можетъ послужить для разумнаго моралиста неизсякаемымъ источникомъ нравственныхъ началъ.
VII.
правитьГеній испанскаго творчества, такъ ярко проявивъ себя въ созданіи Донъ-Кихота, избралъ еще иное поприще, гдѣ ему удалось подняться въ самую высшую область искусства.
Это поприще — сцена.
Тому, кто въ своихъ воззрѣніяхъ руководится еще узкими рамками піитики Буало, можетъ показаться ересью возвеличеніе такихъ писателей, какъ Лопе де-Вега, Кальдеронъ, Тирсо де-Молина, Аларконъ, Морето и Рохасъ, — чьи произведенія болѣе восьмидесяти лѣтъ (1600—1680) возбуждали энтузіазмъ испанскаго народа. Но мы, къ счастію, уже далеки отъ этой старой, шаблонной мѣрки, что подводила всѣ литературы подъ одинъ общій типъ, не принимая во вниманіе ни различія народностей, ни степени цивилизаціи. Никогда не слѣдуетъ забывать, что въ основѣ человѣческихъ страстей лежатъ тѣже своеобразныя особенности, какъ и въ темпераментѣ и въ характерѣ извѣстнаго народа: одно и тоже чувство ревности, напримѣръ, проявляется совершенно различно y южанъ и y сѣверянъ, нѣмецъ, или англичанинъ, никогда не чувствуетъ и главное — никогда не дѣйствуетъ такъ, какъ андалузецъ, или сициліецъ, a утонченно цивилизованный, но пылкій, измѣнчивый парижанинъ во многомъ разнится отъ суроваго, стойкаго, разсудительнаго швейцарца, сумѣвшаго твердо установить свободу въ своихъ родныхъ горахъ.
Итакъ, судить o сценической литературѣ какого нибудь народа, не проникнувъ сперва въ глубину его характера, не изучивъ всѣхъ его душевныхъ свойствъ, значило-бы навѣрное придти къ самымъ неосновательнымъ, ошибочнымъ заключеніямъ.
Лопе де-Вега и Кальдеронъ имѣли въ виду исключителыго свою національную публику, — фанатически-страстную, полную жизни, честолюбивыхъ желаній и предразсудковъ, готовую увлечься всякимъ яркимъ образомъ, одинаково поддающуюся какъ ощущеніямъ ужаса, отвращенія, такъ и симпатіямъ, отзывчивую на все великое и героическое. Вотъ почему самыя крайнія черты, самые невозможные характеры, массой заполоняютъ воображеніе испанскихъ драматурговъ; въ своемъ стремленіи къ высокому они не боятся перейти границы, нарушить чувство мѣры, потому что знаютъ, къ кому обращаются, и заранѣе увѣрены въ полномъ сочувствіи со стороны тѣхъ людей, чья жизнь проходитъ среди еще болѣе необычайныхъ приключеній. A какое вліяніе они должны были имѣть на молодежь! Она вся проникалась горячей жаждой изображаемыхъ передъ ней подвиговъ, мечтала даже превзойти ихъ въ будущемъ. Такъ можно-ли удивляться, что испанскіе драматурги говорятъ особеннымъ языкомъ, не похожимъ ни на придворный языкъ временъ Людовика XIV, ни на тотъ, къ какому привыкла наша современная денежная аристократія?
Дѣйствіе, движеніе преобладаютъ въ драмахъ Лопе и Кальдерона, какъ они преобладаютъ и въ самомъ испанскомъ обществѣ въ теченіе всего XVI столѣтія. Такъ и видно, что авторы и публика, передъ которой разыгрываются ихъ піесы на сценахъ dêla Cruz и del Principe, — составляютъ одно цѣлое, что въ нихъ течетъ одна и таже кровь, согрѣтая лучами кастильскаго солнца. Дѣйствительно, развѣ это не дѣти одной и той-же страны, гдѣ Игнатій Лойола и св. Тереза такъ легко вербовади своихъ фанатическихъ воиновъ, проникнутыхъ энтузіазмомъ и жаждой борьбы? Развѣ испанскіе драматическіе писатели сами не были заражены общимъ духомъ инквизиціи, т. е. не смѣшивали въ своихъ понятіяхъ, заодно со всей націей, пламенную преданность вѣрѣ и отечеству съ неукротимой ненавистью къ реформаціи и ко веякой ереси?
Поэтому, не ищите въ ихъ произведеніяхъ ни строгаго анализа, ни разсудочныхъ выводовъ, ни глубокихъ знаній, это не ихъ поле, не его они воздѣлываютъ замкнутые въ своемъ внутреннемъ мірѣ, они воспроизводятъ только то, что сродно ихъ душѣ: солнечный жаръ, жизненную дѣятельность природы, мистическую красоту, пламенныя страсти и желанія, — словомъ, все то, что представляется имъ въ дѣйствительности, a не въ отвлеченномъ мірѣ идей.
Мы, сторонніе наблюдатели, можемъ только любоваться ими, какъ яркимъ, своеобразнымъ проявленіемъ человѣческой природы, но ужъ никакъ не видѣть въ нихъ образцы, достойные подражанія, потому что желать уподобиться имъ значило-бы желать тогоже соціальнаго строя, какой существовалъ въ Испаніи XVII вѣка.
Сохрани насъ Богъ отъ такого желанія! Мадридъ той эпохи былъ въ Европѣ какимъ-то притономъ и разсадникомъ авантюристовъ. Правда, рядомъ съ дикимъ фанатизмомъ, въ испанскомъ народѣ таилось много хорошихъ, сиімпатичныхъ чертъ, служащихъ украшеніемъ человѣчества: беззавѣтная отвага, мужество, готовность къ самопожертвованію, духъ дисциплины и выносливости, необходимый для одолѣнія препятствій, — вотъ тѣ свойства, которыя, впрочемъ, отличаютъ всякую націю, стремящуюся господствовать надъ другими. Только цѣлая нація еще болѣе, чѣмъ отдѣльная личностъ, должна быть достойна скипетра, чтобы удержать его въ своихъ рукахъ, a какія-же добродѣтели прочны, какія доблести не остаются безплодными тамъ, гдѣ всякая свободная мысль подвергается болѣе жестокому наказанію, чѣмъ величайшее преступленіе? Поэтому, какъ ни привлекательны всѣ эти благородные порывы великодушія, чести, самоотверженной любви, какими полны испанскія драмы, мы все-таки не можемъ не замѣчать, что изъ за нихъ постоянно просвѣчиваетъ ненавистный костеръ Торквемады, — такъ что вся эта эпоха блестящаго творчества испанскаго генія, которое послужило образцомъ нашимъ Корнелямъ и Мольерамъ, къ несчастію, также можетъ быть названа эпохой auto-da-fê.
Одно только составляетъ неотъемлемую честь и славу испанскаго театра, — это его самобытность, свободная отъ всякаго подражанія древнимъ, или иностраннымъ литературамъ, онъ вышелъ и развился изъ нѣдръ самаго общества, изображаемаго имъ. Время и происхожденіе лучшихъ сценическихъ произведеній даютъ основаніе утверждать съ полной увѣренностъю, что испанскій театръ не только не заимствовалъ y Франціи и Англіи, а, напротивъ, самъ надѣлялъ ихъ неисчерпаемымъ обиліемъ идей и сюжетовъ. Достаточно одного названія нашихъ знаменитыхъ піесъ, чтобы видѣть, откуда онѣ явились y насъ: Сидъ, Донъ-Жуанъ, Лжецъ, — все это взято съ испанской почвы, но вмѣстѣ съ тѣмъ ничто такъ рѣзко не выказываетъ различія въ характерѣ двухъ націй, какъ эта различная обработка однихъ и тѣхъ-же сюжетовъ: все, что нравится здѣсь, не понравилось-бы тамъ, и наоборотъ.
Говорятъ, что начало испанскому театру положила Церковь, однако это не совсѣмъ такъ. Конечно, autos sacramentales[7] могутъ быть признаны однимъ изъ источниковъ націоналъной драмы и комедіи, духовенство въ этомъ случаѣ ловко воспользовалось остатками древнихъ языческихъ празднествъ и постаралось замѣнитъ многочисленные мотивы миѳологіи сценами изъ христіанскихъ преданій, но помимо этихъ чисто религіозныхъ піесъ, соотвѣтствующихъ нашимъ мистеріямъ, существовади еще и другого рода сценическія представленія, изъ нихъ укажемъ прежде всего на пастушескіе діалоги Хуана де-ля Энсина, потомъ на извѣстную повѣсть въ діалогахъ подъ названіемъ Целестина, гдѣ впервые появляется, часто повторявшійся съ тѣхъ поръ въ испанской литературѣ, типъ старой колдуньи, покровительницы влюбленныхъ, затѣмъ — на коротенькія сцены (pasos, coloquios) между лицами изъ такъ называемаго отребья общества, — и наконецъ, уже на настоящія піесы севильскаго золотобита — Лопе де Руэда (1544—1577), того, что, по словамъ Сервантеса, первый облекъ испанскую комедію въ богатыя, роскошныя одежды. Какъ заѣзжій изъ другого города, Лопе де Руэда не встрѣчалъ вмѣшательства со стороны духовенства въ свои старанія позабавить публику, онъ самъ сочинялъ, самъ-же разыгрывалъ свои піесы на мадридскихъ площадяхъ, и нечего говорить, что эти произведенія несравненно болѣе привлекали публику, чѣмъ всѣ мистеріи и нравоучительныя сцены, крайне скудныя по содержанію и по смыслу.
Надо замѣтить, что въ наиболѣе просвѣщенныхъ классахъ общества, уже знакомыхъ съ образцами классическихъ трагедій, было стремленіе ввести въ испанскій театръ сценическую литературу Рима и Греціи. Множество піесъ, написанныхъ явно въ подражаніе Теренцію, Плавту, даже Эврипиду и Софоклу, несомнѣнно свидѣтельствуютъ объ этихъ попыткахъ но ихъ вліяніе было такъ незначительно, такъ мимолетно, что оно скорѣе способствовало очищенію и развитію національнаго театра, чѣмъ измѣненію его характера и условій.
Первыя піесы, уже вполнѣ заслуживающія этого названія и привлекшія вниманіе сосѣднихъ націй, появились не на мадридской сценѣ. Валенсіи выпала честь опередить столицу на этомъ поприщѣ и выставить на исходѣ XVI столѣтія трехъ замѣчателъныхъ драматурговъ, изъ которыхъ Гюильенъ де Кастро, написавшій знаменитую драму „Молодостъ Сида“, послужилъ образцомъ для нашего Корнеля.
Лопе де Вега, во время своего невольнаго удаленія отъ двора, жилъ въ Валенсіи, гдѣ, находясь въ постоянномъ сношеніи съ ея сценическими писателями, многое воспринималъ и усвоивалъ отъ нихъ, чѣмъ значительно совершенствовалъ свой природный талантъ. Несомнѣнно, что именно это-то вліяніе и способствовало его быстрому успѣху, той громкой извѣстности, какой онъ сразу достигъ послѣ удачнаго конкурса на премію, предложенную городомъ Мадридомъ.
Вообще, обстоятельства ему благопріятствовали уже съ самаго начала его дѣятельности: въ ту пору въ матеріальной организаціи театра произошла большая перемѣна къ лучшему, почти одновременно образовалось два общества — въ 1565 и 1567 годахъ, съ цѣлью поднять благосостояніе участниковъ сцены употребленіемъ на ихъ исключительную пользу всѣхъ денегъ, выручаемыхъ отъ спектаклей. Учрежденіе этихъ корпорацій, естественно, двинуло впередъ драматическое искусство, потому что онѣ обезпечивали вѣрныя средства каждому, кто посвящалъ себя созданію, или представленію театральныхъ піесъ. При такихъ-то условіяхъ началъ писать Лопе де Вега, благодаря богатству своей фантазіи и той легкости, съ какой давалась ему работа, онъ въ самое короткое время достигъ блестящаго, еще не бывалаго до тѣхъ поръ успѣха, постоянно возбуждая въ публикѣ единодушный энтузіазмъ. Король и папа осыпаютъ его почестями со всѣхъ концовъ Испаніи, даже Италіи стекаются любопытные, чтобы только взглянуть на него, a общественное мнѣніе даетъ ему прозвище феникса (Fênix de los ingenios).
Ho оправдалоли будущее такое высокое сужденіе современниковъ o Лопе де Вега?
Нѣтъ. Имя его, правда, осталось знаменитымъ, произведенія-же забыты въ большинствѣ и почти не читаются теперь. Мы объясняемъ это малообдуманностью, слишкомъ небрежнымъ отношеніемъ автора къ своему творчеству, это какая-то импровизація, лишенная даже внѣшней отдѣлки. Лопе писалъ съ изумительной легкостью и, какъ баловень судьбы, злоупотреблялъ своимъ даромъ; во вредъ самому себѣ и публикѣ, онъ безъ разбора выпускалъ въ свѣтъ все, что прямо выходило изъ подъ пера, ничего не отдѣлывая, даже не просматривая. Плодовитость его была дѣйствительно феноменальна: говорятъ, имъ написано 1800 піесъ, a всего 133,000 страницъ и 21 милліонъ стиховъ. Благодаря всему этому онъ успѣлъ обогатиться даже въ то время, когда литературный трудъ оплачивался вообще скудно, и когда другіе писатели, шедшіе no его слѣдамъ, далеко не имѣли такого матеріальнаго успѣха. Но, если распредѣлять по заслугамъ мѣста на испанскомъ Парнасѣ, то, по нашему мнѣнію, Лопе де Вега долженъ быть помѣщенъ несравненно ниже Сервантеса и Кальдерона.
Теперь перейдемъ къ этому послѣднему, болѣе, чѣмъ кто либо, воплотившему въ себѣ драматическій геній Испаніи. Ко времени смерти Лопе де Вега (1635), Кальдеронъ пріобрѣлъ уже громкую извѣстность и потому, естественно, унаслѣдовалъ то величіе, какое испанское общество создало для своего Феникса. Къ тому-же и самое настроеніе эпохи, какъ нельзя болѣе, благопріятствовало литературнымъ дѣятелямъ.
Филиппъ IѴ охотно покровительствовалъ искусству въ немъ онъ искалъ отвлеченія отъ своихъ тяжелыхъ думъ, вызываемыхъ очевидной шаткостью его монархіи, и поощряемый имъ, Кальдеронъ до самой своей смерти (въ 1681 г.) могъ безпрепятственно посвящать себя любимому дѣлу, создавая драму за драмой. Впрочемъ, онъ работалъ не исключительно для одного мадридскаго театра: ему поручали также составленіе тѣхъ autos sacramentales, что представлялись въ соборахъ Севильи, Толедо, Гранады, и не мало способствовали его славѣ.
Кальдеронъ устоялъ противъ разрушительнаго дѣйствія времени несравненно тверже своего блестящаго предшественника — Лопе де Вега. Произведенія его читаются съ увлеченіемъ, не сходятъ со сцены испанскихъ театровъ, и причина такой живучести, помимо художественной силы, заключается еще въ томъ національномъ мощномъ духѣ, что проникаетъ въ самую глубину народныхъ сердецъ и шевелитъ въ нихъ самыя отзывчивыя фибры.
Нашъ ученый критикъ, — Филаретъ Шаль, — довольно вѣрно опредѣляетъ эту особенность Кальдерона въ своихъ изслѣдованіяхъ испанской драмы:
„Этотъ поэтъ, — говоритъ онъ, — воплощаетъ въ себѣ не только пылкій югъ, но и его страстную вѣру, чуждую всякаго раздумья или колебанія. Онъ ничего не страшится, ни въ чемъ не сомнѣвается: надъ головой его всегда разверсто небо, тамъ парятъ ангелы, сіяетъ солнце славы и любви для избранниковъ. Это все тотъ-же кастильскій воинъ, только облеченный въ ризы священника“.
Одно изъ наиболѣе характерныхъ его твореній La devocion de la Cruz (Поклоненіе Кресту) еще и понынѣ вызываетъ восторженныя рукоплесканія испанцевъ. Надо прочитать эту символическую драму, чтобы имѣть понятіе, до какой степени была горяча, неистово-фанатична вѣра кастильянцевъ ХVІ и XVII столѣтій, здѣсь со всею яркостью выступаетъ та необузданная религіозная страстность, что возвеличила испанскій народъ и довела его до паденія.
Въ другомъ своемъ произведеніи A segreto agravio segreta venganza (За тайную обиду — тайная месть), Кальдеронъ изображаетъ испанское чувство мести. Одинъ и тотъ-же мотивъ проходитъ y него черезъ всю драму:
Да, мы должны, для вѣрнаго отмщенья,
Сдержать свой гнѣвъ, умѣрить сердца жаръ,
Молчать и ждать удобнаго мгновенья,
Чтобъ нанести безъ промаха ударъ.
Какой гидальго не повторилъ-бы за нимъ этихъ словъ?
Но лучшимъ изъ всѣхъ его созданій, безспорно, остается „La Vida es un sueño“ (Жизнь-Сонъ), ему нѣтъ равнаго ни на одномъ языкѣ, и невозможно читать его безъ глубокаго волненія. Изъ самой нелѣпой, невозможной основы авторъ сумѣлъ извлечь такія положенія, такіе эффекты, которые разомъ свидѣтельствуютъ и o небычайной силѣ его фантазіи, и o возвышенноети ума. Несмотря на свои теологическія стремленія, на нѣкоторую аффектацію и даже манерность, затемняющую порою самый смыслъ, Кальдеронъ никогда не наводитъ скуки, не ослабляетъ силы общаго впечатлѣнія. Въ немъ больше истинной страсти, чѣмъ во всѣхъ пресловутыхъ пѣвцахъ любви, что такъ часто стараются скрыть подъ напускной горячностью отсутствіе дѣйствительной жизненной силы.
Другимъ крупнымъ драматическимъ писателемъ той эпохи, стоявшимъ на ряду съ Лопе де Вега и Кальдерономъ, — былъ Тирсо де Молина, по своему настоящему имени — Габріэль Тэллесъ; онъ тоже принадлежалъ къ духовному ордену, — Братства Милосердія и такъ-же, какъ Лопе де Вега, отличался необыкновенной плодовитостью. Насчитываютъ болѣе трехсотъ піесъ его произведенія, изъ которыхъ только 77 дошли до нашего времени, въ томъ числѣ двѣ особенно популярныя, и теперь еще имѣющія большой успѣхъ на мадридской сценѣ, — это Валькасская крестьянка и Донъ-Хуанъ Теноріо или Севильскій Соблазнитель. Въ послѣдней піесѣ впервые появляется типъ Донъ-Жуана, принявшій впослѣдствіи столько различныхъ оттѣнковъ въ пересозданіяхъ Мольера и Лорда Байрона.
Мы не останавливаемся на произведеніяхъ Морето, Аларкона и Рохаса, — этихъ трехъ талантливыхъ драматическихъ писателей, принадлежавшихъ все къ той-же великой эпохѣ., по справедливости названной золотымъ вѣкомъ испанской литературы. Ограничимся только напоминаніемъ, что Морето написалъ прелестную, граціозную комедію El desden con el desden (Нашла коса на каменъ), изъ которой заимствовалъ Мольеръ свою Принцессу Элидскую. Франциско де Рохасъ создалъ не менѣе замѣчательную драму Garcia del Castañar или Del rey abajo — ninguno (Кромѣ короля — никто) и далъ нѣсколько прекрасныхъ сценъ французскому театру черезъ посредство Томаса Корнеля, Ротру и Скаррона, a Хуанъ Рюисъ де Аларконъ послужилъ образцомъ для знаменитаго Пьера Корнеля въ его комедіи Лжецъ. Мы особенно отмѣчаемъ послѣднее заимствованіе, имѣвшее важное значеніе для французской литературы: какъ извѣстно, Мольеръ сильно увлекся этой комедіей, увидѣвъ ее на сценѣ, что отчасти и побудило нашего великаго комическаго поэта посвятить себя исключительно обрисовкѣ характеровъ.
Аларкона не признавали чистокровнымъ кастильянцемъ; онъ родился въ Мехико, почему и былъ прозванъ индійцемъ. Вообще, несмотря на свой несомнѣнный талантъ, онъ никогда, не внушалъ симпатіи мадридскому населенію, можетъ быть, вслѣдствіе своего физическаго безобразія, рѣдко прощаемаго толпой. Какъ-бы то ни было, но несправедливое предубѣжденіе публики, сначала сильно раздражавшее автора, пріучило наконецъ и его самого относиться къ ней съ полнымъ презрѣніемъ. Вотъ какъ иногда мало зависитъ слава писателя отъ его дѣйствительныхъ достоинствъ! Аларконъ былъ униженъ и презрѣнъ своими современниками, Лопе де Вега, напротивъ, превознесенъ до небесъ a между тѣмъ произведенія перваго, чѣмъ дальше, тѣмъ становятся цѣннѣе, тогда какъ второй съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе отходитъ въ область забвенія. Сеговійскій Ткачъ, Испытаніе мужей, Заподозрѣнная Правда уже значительно перевѣшиваютъ во мнѣніи современной критики самыя лучшія изъ произведеній Лопе де Вега.
VIII.
правитьМы полагаемъ, что для нашихъ читателей уже достаточно выяснился основной характеръ испанской націи. Полная энтузіазма, съ горячей вѣрой, съ неодолимой жаждой быстраго обогащенія, съ непомѣрнымъ честолюбіемъ и стремленіемъ къ преобладанію, она, заодно съ своими первыми государями изъ австрійскаго дома, — Карломъ V и Филиппомъ II, — ринулась въ политику приключеній. Сначала ея усилія увѣнчались полнымъ успѣхомъ: испанская пѣхота долго не знала себѣ соперниковъ въ Европѣ, a великіе полководцы, искусные дипломаты, замѣчательные государственные люди, выходившіе изъ Мадрида, упрочивали господство Испаніи въ Нидерландахъ, Неаполѣ, Сициліи, Португаліи и въ вице-королевствахъ американскаго континента. Пока эта политика борьбы, побѣды, случайностей, оставалась торжествующей, значеніе Мадрида естественно возрастало, въ него со всѣхъ концовъ стекались громадныя богатства, пріобрѣтенныя, впрочемъ, болѣе хищничествомъ, чѣмъ путемъ комерческой, или промышленной дѣятельности. Но кастильскіе граждане, упоенные успѣхомъ, видѣли передъ собой одну только блестящую сторону будущее казалось имъ полнымъ такой славы, такого благоденствія, что они уже не считали нужнымъ воспитывать своихъ дѣтей въ прежней суровой школѣ труда, находя это унизительнымъ, явились новыя потребности, новые вкусы, новые взгляды на жизнь, a вмѣстѣ съ тѣмъ и въ самомъ характерѣ народа совершилась печальная перемѣна: выгодная должность въ какой нибудь изъ завоеванныхъ европейскихъ странъ, полученіе права на владѣніе землей или рабами въ Америкѣ, по милости какого нибудь вице-короля, — вотъ что становилось цѣлью всѣхъ честолюбивыхъ стремленій гордыхъ испанскихъ гидальго.
Поэтому, когда, на исходѣ царствованія Филиппа II, періодъ успѣховъ и процвѣтанія смѣнился періодомъ упадка и обѣднѣнія, когда безденежъе давало себя чувствовать даже въ королевской казнѣ, истощенной громадными затратами на вооруженіе, испанская нація вдругъ очутилась въ фальшивомъ положеніи промотавшагося богача, хватающагося уже за всякое средство, лишь-бы вернутъ свое благосостояніе. Эта характерная особенность общества не замедлила, конечно, отразиться и въ литературѣ, создать въ ней тотъ новый родъ, что извѣстенъ подъ названіемъ picaresco (отъ слова picaro — плутъ, мошенникъ).
При томъ печальномъ соціальномъ положеніи, когда приходилось всѣми путями изыскивать средства къ жизни, — ловкость, изворотливость, пройдошество, интрига, — начинаютъ играть преобладающія роли. Съ одной стороны являются авантюристы высшаго полета, которымъ, при помощи вельможныхъ родственниковъ и покровителей, удалось такъ или иначе достигнуть цѣли своихъ честолюбивыхъ стремленій: съ другой — молодые гидальго, — ловкіе, блестящіе, высокомѣрные, исключительно возлагающіе всѣ свои надежды на благосклонную улыбку какой нибудь вліятельной дамы, или на мѣткій ударъ своей шпаги. A вокругъ всѣхъ этихъ случайныхъ удачниковъ кишитъ безчисленный рой стряпчихъ, писарей, маклеровъ, актрисъ, цѣлый міръ дѣльцовъ и всевозможныхъ проходимцевъ, ищущихъ только случая поживиться на счетъ пороковъ и страстей богатыхъ сеньоровъ, или быстро обогащенныхъ ими дамъ. Еще ниже — на самой послѣдней ступени общественной лѣстницы образуется густой слой альгвазиловъ, нищихъ, разбойниковъ, воровъ, и всякаго сброда праздношатающихся лѣнтяевъ, но смѣтливыхъ, находчивыхъ и въ тоже время полныхъ самыхъ низкихъ страстей. Оторванные отъ труда тою-же горячкой быстрой наживы, они все глубже и глубже погружаются теперь въ омутъ пороковъ и преступленій.
Въ теченіе цѣлаго вѣка это растлѣвающее дѣйствіе ажіотажа не перестаетъ проникать во всѣ слои общества, a такъ какъ одновременно Испаніи приходится заносить въ свои лѣтописи однѣ только неудачи да потери, то положеніе страны ухудшается съ каждымъ новымъ царствованіемъ. Начиная отъ Филиппа III (1598—1621), именемъ котораго управлялъ суевѣрный кардиналъ де Лерма, и слѣдующаго за нимъ Филиппа IV (1621—1665), не выходившаго изъ подъ вліянія своихъ фаворитовъ и наложницъ, Испанія постоянно клонится къ пропасти, a въ царствованіе Карла II (1665—1698) зло принимаетъ уже изумительные размѣры.
Многіе историки называли Испанію XVII вѣка страною необычайныхъ богатствъ. Это глубокое заблужденіе. Гораздо вѣрнѣе было-бы называть ее страною голода.
Отъ 1600 до 1700 года нищета неотступно царитъ въ низшихъ слояхъ испанскаго населенія, и эта нищета настолько сильна и всевластна, что омрачаетъ даже общественную совѣсть. Народъ завидуетъ богатствамъ, изобилію промышленныхъ голландцевъ и англичанъ, они возбуждаютъ въ немъ алчность, но y побѣжденнаго воина уже отнята возможность добычи. Что-же ему остается дѣлать? Увы, иного исхода нѣтъ, помимо грабежа, разбоя, обмана, мошенничества.
Вотъ какими условіями создался романъ picaresco. Онъ возникъ изъ самой жизни испанскаго общества въ ту пору, когда національный духъ авантюризма достигалъ въ немъ своего апогея подъ вліяніемъ слагавшагося цѣлыми вѣками пренебреженія къ здоровому труду. Произведеніе Лесажа „Жиль-Блазъ де Сантилльяна“ такъ-же вѣрно отразило этотъ духъ, какъ отражается нашими современными романистами ажіотажъ, охватившій французское общество съ 30-хъ годовъ настоящаго столѣтія.
Доискиваясь, кому принадлежатъ первые опыты въ этомъ родѣ испанской литературы, мы должны остановиться на одномъ изъ выдающихся лицъ XVI вѣка, на Уртадо де Мендоза, авторѣ Исторіи Гранадской еойны. Въ годы своей молодости, Мендоза вздумалъ написать небольшую книжку подъ заглавіемъ Приключенія Лазарильо Тормесскаго. Здѣсъ главный герой, сначала вожакъ слѣпого нищаго, послѣдовательно переходитъ въ услуженіе къ различнымъ хозяевамъ: къ священнику, дворянину, монаху, продавцу индульгенцій и проч. Такъ, выводя на сцену характерные типы изъ тѣхъ паразитовъ общества, что исключительно промышляли интригой, мошенничествомъ, лицемѣріемъ, обманомъ, — авторъ обнажаетъ много тлетворныхъ язвъ, уже начинавшихъ въ то время разлагать общественный организмъ. Эта книга навѣрное была-бы конфискована инквизиціей, если-бы Мендоза самъ не принадлежалъ къ числу сильныхъ міра; но, благодаря знатности его имени, она миновала первое препятствіе, a затѣмъ сразу достигла громаднаго успѣха, проложила путь для новаго направленія литературы, которое принялъ и Сервантесъ, написавъ прелестную новеллу Rinconete y Cortadillo, полную философскаго смысла.
Послѣ такого начала, Матео Алеманъ прямо уже ставитъ себѣ задачей воспроизвести всѣ классы испанскаго общества въ царствованіе филиппа III. Въ своемъ романѣ Гусманъ Альфарачскій онъ выводитъ на сцену всѣхъ авантюристовъ Мадрида и Севильи: Офицеровъ, нахально-кичливыхъ, но вѣчно страдающихъ безденежьемъ, Алкальскихъ студентовъ съ той пошлой мѣщанской средой, гдѣ они проживаютъ въ качествѣ нахлѣбниковъ, всякаго рода должностныхъ лицъ, злоупотребляющихъ общественнымъ довѣріемъ, ловкихъ аферистовъ, создающихъ себѣ кредитъ, безъ возможности, даже безъ малѣйшаго намѣренія заплатить. Эта книга имѣла тоже огромный успѣхъ и въ продолженіе шести лѣтъ выдержала двадцать семь изданій.
На ряду съ Лазарильо Тормесскимъ и Гусманомъ Альфарачскимъ могутъ быть поставлены: Донъ Маркосъ Обрегонскій Висенте Эспинеля, Исторія жизни великаго плута Паоло Сеговійскаго дона Франциско де Квеведо, и Хромой Бѣсъ Люиса Велеса де Гевара. Вотъ эти-то произведенія и послужили Лесажу матеріаломъ для его неподражаемаго романа Жиль-Блазъ, такъ вѣрно отразившаго въ себѣ картину паденія испанской націи XVII вѣка, все глубже и глубже погрязающей въ омутѣ порока.
Много было толковъ и преній o томъ, самостоятельное-ли это произведеніе Лесажа, или только удачный переводъ съ какой нибудь испанской рукописи? Мы смѣло можемъ отвѣтить утвердительно на первый вопросъ: извѣстно, что Лесажъ, если и не жилъ самъ въ Испаніи, то, благодаря Ліонскому аббату, имѣлъ o ней самыя точныя свѣдѣнія и могъ дѣятельно слѣдить за ея литературой. Всѣ названныя произведенія, очевидио, были хорошо ему извѣстны, такъ что даже можно прямо указать, изъ какихъ именно источниковъ онъ черпалъ основныя идеи, подробности, очертанія лицъ. Поэтому Жиль-Блазъ, оставаясь вполнѣ самостоятельнымъ трудомъ, все-таки долженъ быть отнесенъ скорѣе къ испанской, чѣмъ къ французской литературѣ. Это одинъ изъ совершеннѣйшихъ и наиболѣе законченныхъ образцовъ того особаго нравоописательнаго рода, что получилъ, какъ мы упоминали, названіе picaresco.
Изъ числа выдающихся представителей этого жанра, предшественниковъ Лесажа, мы назвали дона Франциско де Квеведо, остановимся-же на немъ нѣсколько долѣе, какъ на крупномъ явленіи въ испанской литературѣ.
Въ теченіе своей долгой жизни (1580—1645) Квеведо былъ страдающимъ свидѣтелемъ быстраго паденія родной націи, мельчавшей съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе. Ученый филологъ, отважный воинъ, замѣчательный поэтъ, глубокій политикъ и государственный человѣкъ, онъ по своимъ традиціямъ и качествамъ принадлежалъ еще къ той великой эпохѣ, когда кастильская молодежь была достойна преобладанія, къ которому такъ горячо стремилась, но чѣмъ дальше, тѣмъ для него становилось яснѣе, что всѣ эти заглохшія доблести стали уже анахронизмомъ для его современниковъ. Тогда, посредствомъ горькой сатиры и тонкой ироніи, онъ пытался пристыдить общественную совѣсть и вернуть ее къ прежней болѣе чистой и возвышенной атмосферѣ. Но это было напраснымъ усиліемъ: его сатиры, посланія, эпиграммы толъко смѣшили публику, не производя на нее ни малѣйшаго вліянія. Она слишкомъ глубоко увязла въ тинѣ порока и пошлости, чтобы помышлять объ улучшеніи своихъ нравовъ, самое слово реформа было уже ненавистно испанскимъ сеньорамъ, и всякое упоминаніе o существующемъ безобразіи раздражало ихъ. Поэтому Квеведо, какъ и многимъ другимъ подобнымъ ему дѣятелямъ, пришлось много пострадать за свою проповѣдь. Четыре года онъ геройски выносилъ ужасное заточеніе въ подвалѣ — около сточной ямы, и это окружило его имя неизгладимымъ свѣтлымъ ореоломъ. Относительно произведеній Квеведо, мы можемъ только сказать, что они ему доставили менѣе извѣстности и славы, чѣмъ самая его жизнь. Это были по большой части полемическія статъи въ формѣ сонетовъ, одъ, посланій и сатиръ, для потомства-же труднѣе всего дать вѣрную оцѣнку такимъ отрывочнымъ умственнымъ работамъ, что вызываются тѣмъ или другимъ мимолетнымъ впечатлѣніемъ, раздраженнымъ чувствомъ, преходящей злобою дня. Все это является въ настоящемъ свѣтѣ только при условіи полнаго, всесторонняго знанія той среды, тѣхъ людей, для которыхъ создавалось, — a кто-же можетъ такъ ясно видѣть на разстояніи вѣковъ?
IX.
правитьВліяніе двора на испанское общество во всѣ времена было такъ велико, что воцареніе Бурбоновъ послѣ революціи, возведшей на престодъ Филиппа V, не замедлило отразиться и на литературѣ. Съ той поры вкусы разомъ измѣняготся: въ Мадридѣ привыкаютъ видѣть все прекрасное, великое, изящное, граціозное, исключительно лишь въ созданіяхъ нашихъ писателей вѣка Людовика ХІV, и по одной изъ тѣхъ странныхъ аномалій, какія нерѣдко встрѣчаются въ исторіи, испанцы въ тоже время не признаютъ въ своихъ національныхъ авторахъ тѣхъ самыхъ красотъ, которыя y нихъ-же заимствованы французскими классиками. Вдобавокъ еще, Испанія особенно высоко ставитъ тѣ изъ нашихъ произведеній, что наиболѣе рѣзко противорѣчатъ ея исконнымъ предразсудкамъ и міровоззрѣнію.
Въ теченіе всего XVIII вѣка эта мода остается господствующей въ испанской литературѣ. Нѣтъ сомнѣнія, что она сильно тормозила развитіе національнаго творчества, но съ другой стороны ея вліяніе было благотворно: оно послужило освобожденію испанской рѣчи отъ напыщенности и манерности, введенныхъ въ нее поэтомъ Гонгора въ концѣ ХVІ вѣка. A до какой степени заразительно дѣйчтвовалъ этотъ такъ называемый гонгоризмъ, можно видѣть уже изъ того, что даже такія крупныя силы, какъ Сервантесъ, Кальдеронъ, Квеведо, не могли совершенно освободиться отъ него. Существовала цѣлая школа этого вычурнаго краснорѣчія, были установлены точныя правила его, считавшіяся обязательными до самаго воцаренія Филиппа V.
Увлеченіе французскими классиками разомъ положило конецъ гонюризму, и реакція была такъ велика, что испанскіе поэты почти безъ всякаго протеста подчинились новымъ правиламъ Буало, спеціально изложеннымъ для нихъ дономъ Игнасіо де Луханъ (1739).
И вотъ съ этой поры лирическая поэзія въ Испаніи принимаетъ строгій, сухой, прямолинейный характеръ, отличающій нашихъ писателей перваго періода имперіи, — Делилля, Фонтана и проч., прежняя живость изложенія и горячая страстность испанскихъ авторовъ исчезаютъ совсѣмъ.
Вмѣсто живописныхъ драмъ Золотаго вѣка, на мадридской сценѣ появляются исключительно подражанія французскимъ трагедіямъ. Правда, одинъ изъ видныхъ литераторовъ этой эпохи, Гарсіа де-ля Гуэрта, пытается противодѣйствовать такому прискорбному отреченію отъ національной славы, и вначалѣ его критическія статьи производятъ нѣкоторое впечатлѣніе на публику, но, по какому-то странному противорѣчію, онъ самъ-же неожиданно выступаетъ съ трагедіей, написанной во французскомъ вкусѣ, и публика рукоплещетъ, встрѣчаетъ его такимъ энтузіазмомъ, какого еще никогда не удавалось ему возбуждать своими самостоятельными произведеніями. Въ результатѣ получается не ослабленіе, a еще болъшее развитіе французскаго духа, который достигаетъ наконецъ своего апогея въ комедіяхъ дона Леандро Моратина, имѣвшихъ огромный успѣхъ. И дѣйствительно, со стороны изящества, необыкновеннаго такта, чувства мѣры, словомъ, того художественнаго чутья, съ какимъ этотъ даровитый писатель сумѣлъ пересадить на испанскую почву самый характеръ мольеровскаго творчества, — не оставляетъ намъ не остается желать ничего лучшаго: его Si de las Niñas (Да молодой дѣвушки), Mojigata (Дицемѣрка), El Viejo y la Ni fia (Старикъ и молодая жена), и проч. были и останутся восхитительными снимками съ того условнаго міра, какимъ, къ великому сожалѣнію, слишкомъ часто ограничиваются наши лучшіе писатели временъ Людовика ХІV. Леандро Моратинъ точно такъ-же беретъ лишь малую частъ общества, a не рисуетъ его въ цѣломъ составѣ, поэтому комическіе мотивы не вызываютъ здѣсь ни искренняго смѣха, ни горькой усмѣшки, зритель только спокойно улыбается, но во всѣхъ этихъ діалогахъ такъ много ума, вкуса, изящества, что невольно поддаешься обаянію и не желаешь освободиться отъ него.
Самой блестящей стороной испанской литературы ХVІІІ вѣка безспорно остается критика. Лишь только одинъ изъ преемниковъ Филиппа V, ожесточенный врагъ іезуитовъ, — Карлъ III, немного ослабилъ стѣенительныя условія печати, появилось разомъ нѣсколько писателей, одушевленныхъ искреннимъ желаніемъ показать своей націи, куда она идетъ, и въ какой паутинѣ предразсудковъ, невѣжества, мрака заставляютъ ее жить. Вотъ въ чемъ заключалась задача отцовъ Фейхоо, Исла и друга графа де Аранда — Мельхіора де Ховельяносъ.
Въ произведеніяхъ отца Фейхоо нѣтъ ничего особенно выдающагося, — въ нихъ гораздо больше эрудиціи, чѣмъ таланта, но o немъ все-таки стоитъ упомянуть хотя-бы за ту неутомимую настойчивость, съ какой онъ во всю жизнь не переставалъ бороться съ предразсудками своихъ современниковъ, давшихъ ему прозваніе испанскаго Баила.
Еще большей смѣлостью и несравненно большимъ талантомъ обладалъ отецъ Исла. Въ произведеніяхъ его особенно ярко выдѣляется одинъ чисто національный типъ, который получилъ потомъ всеобщую извѣстность, это типъ манернаго проповѣдника, полнаго аффектаціи, претенціозности и напыщенности, скрывающаго подъ свѣтскимъ лоскомъ свое крайнее невѣжество. Мы считаемъ не лишнимъ представить здѣсь этотъ портретъ какъ рисуетъ его авторъ въ своей Historia del fray Gerundio de Campazas:
„Отецъ Герундіо — деканъ — проповѣдникъ былъ еще въ полномъ цвѣтѣ лѣтъ, только что переступилъ на четвертый десятокъ: сильный, дородный, статный и рослый, — онъ казался образцомъ физическаго развитія; все въ немъ было симметрично и пропорціонально, ходилъ онъ бодро, держался прямо, даже величаво, благодаря своему округлому животу и высоко поднятой головѣ. Конусовидность его черепа умѣрялась искусно зачесанными волосами, ряса на немъ всегда бывала новая, безъ малѣйшаго пятнышка, и обильными складками ниспадала до самыхъ пятъ, обувь узкая, изящная; скуфейка шелковая, расшитая тончайшимъ узоромъ и украшенная кокетливой кисточкой, — произведеніе или, лучше сказать, плодъ безграничной преданности благочестивыхъ дамъ къ отцу проповѣднику. Въ сложности это былъ человѣкъ очень привлекательный: онъ обладалъ сильной, звучной дикціей съ легкимъ грассированіемъ, неподражаемой мимикой, выразительностью жестовъ, мягкостью въ обращеніи, неудержимо смѣлымъ полетомъ мыслей, высокопарностью слога и необыкновеннымъ талантомъ разсказывать анекдоты. Онъ умѣлъ кстати и пошутить, и посмѣяться, вставить острое словцо, привести пословицу, — показать лицомъ свои богатыя дарованія. Всего этого было слишкомъ достаточно, чтобы производить чарующее дѣйствіе не только на чувствительныя женскія сердца, но даже и на болѣе грубыя — мужскія. Одни развѣ камни на мостовой могли еще не поддаваться его обаянію“. „Да, это былъ одинъ изъ тѣхъ изыскангыхъ проповѣдниковъ, что при упоминаніи o святыхъ отцахъ, или евангелистахъ, никогда не позволятъ себѣ назвать ихъ собственными именами изъ опасенія вульгарности. Для отца декана, напримѣръ, евангелистъ Матѳей былъ ангеломъ исторіи, Маркъ — святымъ тельцомъ, Луку онъ называлъ божественной кистью, Іоанна — орломъ Патмоса, пророка Іеремію — багрянцемъ Белена, a св. Амвросія — медоточивыми yстами. Когда-же ему приходилось говорить на какое нибудь евавтельское событіе или подкрѣплять свои слова самымъ текстомъ, онъ никогда не ограничивался обычнымъ указаніемъ, какъ напр. Ioannis capite dêcimo tertio, или Mathoei capite dêcimo quarto, нѣтъ, какъ это можно! Вѣдь онъ не какой нибудь субботній проповѣдникъ, и потому непремѣнно выразится такъ: Evangêlica lectione Mathoei vel Ioannis capite dêcimo quarto a иногда, что-бы вышло еще эффектнѣе, сдѣлаетъ такую перестановку: Quarto dêcimo ex capite… И надо было видѣтъ, съ какой величавой граціей, какимъ округленнымъ жестомъ., онъ поднималъ при этомъ правую руку и засовывалъ два пальца между шеей и воротникомъ своей рясы, какъ-бы для того, чтобы придать большую свободу движеніямъ головы. Еще двѣ-три прелюдіи, и отецъ Герундіо окончательно настроивалъ себя на вдохновенный ладъ: онъ простиралъ руки, порывисто, всѣмъ корпусомъ подавался впередъ, словно намѣреваясь соскочить съ каѳедры, надувался отъ сильно втянутаго воздуха, сверкающимъ, презрительнымъ взглядомъ обводилъ свою аудиторію, и наконецъ изъ устъ его вырывался тотъ неопредѣленный гортанный звукъ, что разомъ напоминалъ и чиханіе человѣка и ржаніе лошади. Въ такіе торжественные дни онъ съ удвоеннымъ стараніемъ занимался своей наружностью, тщательно брился, выравнивалъ и зачесывалъ волосы короной вокругъ головы, всѣ средства употреблялъ, чтобы придать себѣ самый привлекательный видъ, a выйдя на амвонъ и пробормотавъ краткую молитву, вдругъ выпрямлялся во весь ростъ вынималъ изъ лѣваго рукава ярко-цвѣтной шелковый платокъ, встряхивалъ имъ и громко сморкался, хотя-бы въ этомъ не ощущалось никакой надобности потомъ, тѣмъ-же размѣреннымъ движеніемъ онъ снова пряталъ платокъ въ рукавъ и, бросивъ на собраніе полугнѣвный, полупрезрительный взглядъ, торжественно провозглашалъ: Прежде всего да будетъ восхваленъ и прославленъ… A заканчивалъ такъ: Иже въ первоначальномъ существѣ воплотившійся и вочеловѣчившійся и проч. Безъ такого вступленія и такихъ заключительныхъ словъ отецъ деканъ никогда не произнесъ-бы своей проповѣди даже передъ самимъ апостоломъ Павломъ. Все y него было заранѣе приноровлено, расчитано, размѣрено, хотя пастырскія бесѣды его неизмѣнно оставались лишенными не только ума и вдохновенія, но и простого здраваго смысла“.
Сильно ошибется тотъ, кто приметъ отца Герундіо за какой нибудь исключительный типъ: напротивъ, при тогдашнихъ условіяхъ, — испорченности нравовъ, невѣжествѣ и сильномъ развитіи гонгоризма, такіе модные проповѣдники на испанскихъ каѳедрахъ попадались сплошь и рядомъ гораздо рѣже можно было встрѣтить дѣйствительно честнаго, серьезнаго и талантливаго пастыря, a въ фиглярахъ да невѣжественныхъ фанатикахъ недостатка не было, они составляли большинство.
Мельхіоръ де Ховельяносъ былъ другомъ графа де Аранда, Кампоманеса, Кабарруса, Мониньо, и вмѣстѣ съ ними принадлежалъ къ числу тѣхъ замѣчательныхъ людей, что въ царствованіе Карла III пытались вдохновить своихъ соотечественниковъ великими идеями, волновавшими въ то время Францію подъ вліяніемъ энциклопедистовъ. Поэтъ, политикъ, законовѣдъ и драматургъ, — Ховельяносъ съ одинаковымъ увлеченіемъ отдается какъ искусству, такъ и наукѣ, онъ говоритъ o театрѣ, составляетъ проекты аграрныхъ законовъ, касается высшихъ вопросовъ литературной критики и политической экономіи, — словомъ, онъ не только мыслитъ самъ, но и заставляетъ вдумываться во многое своихъ легкомысленныхъ современниковъ. Не многихъ, конечно, пришлось убѣдить ему, но и той малой доли избранниковъ было уже достаточно, чтобы идеи его не затерялись среди блестящей пышности и жалкаго ничтожества двора Карла IV. Въ 1808 году, когда нація впервые подниметъ голосъ за свою независимость, эти идеи отзовутся еще во всей своей силѣ.
Въ другомъ мѣстѣ[8] мы уже имѣли случай подробно говорить обо всемъ, что было страннаго и противорѣчиваго въ политикѣ Князя Мира — министра Годоя, преобладающая дѣятельность котораго всего лучше характеризуетъ царствованіе Карла IV. Этотъ тщеславный временщикъ не былъ систематическимъ гонителемъ умственнаго движенія, возбужденнаго въ испанскомъ народѣ Карломъ III и его друзьями, иногда онъ покровительствовалъ просвѣщенію, но такъ какъ всѣ его заботы были сосредоточены на томъ, чтобы не допускать въ обществѣ даже и мысли o какихъ-бы ни было либеральныхъ учрежденіяхъ, то покровительство его оказывалось исключительно ученымъ педантамъ да безсодержательнымъ буколическимъ поэтамъ и переводчикамъ. A все, что могло пробудить народъ отъ летаргіи, возвратить ему хоть немного жизни и крови, — все это давилось и преелѣдовалось безъ всякой пощады.
Вотъ при такомъ-то порядкѣ вещей, въ концѣ XVIII столѣтія пальма первенства достается въ руки поэта дона Люиса Мелендеса Вальдеса. Высшая публика съ энтузіазмомъ зачитывается его приторными эклогами и пасторалями, даже всѣ представители печатнаго слова, корифеи литературы, замѣняютъ свои настоящія имена пастушескими. Такъ самъ Мелендесъ подписывался Батило, маэстро Гонзалесъ преобразился въ Деліо, Ховельяносъ — въ Ховино, и этотъ смѣшноіі маскарадъ продолжается вплоть до страшнаго пробужденія въ 1808 году.
Напрасно мы стали-бы искать въ литературѣ этого періода отраженія нравовъ и жизни испанскаго общества, ничего подобнаго мы не найдемъ ни въ поэзіи Мелендеса, ни въ научныхъ произведеніяхъ, поощряемыхъ правительственной субсидіей. Голая, неподкрашенная дѣйствительность проглядываетъ только въ маленькихъ пьескахъ-пословицахъ плодовитаго комическаго писателя дона Рамона де-ля Крусъ, стремящагося перенести на испанскую сцену плутовской міръ XVII и XVІІІ вѣковъ. Отъ произведеній его такъ и вѣетъ тѣмъ особымъ специфическимъ запахомъ разложенія, что исключительно свойственъ испанской почвѣ: да и могло-ли народиться на ней что нибудь лучшее? Полусгнившее дерево не приноситъ здоровыхъ плодовъ, и общество временъ Годоя и Карла IV должно быть именно такимъ, какимъ оно является въ сайнетахъ де-ля Круса.
I.
правитьБезграничная преданность католицизму, при томъ особомъ характерѣ пониманія его, какой былъ издавна усвоенъ испанцами, привела націю къ самымъ печальнымъ результатамъ, — къ подавленію въ ней всякой живой, самостоятельной мысли. Мы уже видѣли, что даже величайшіе писатели этой страны стремятся дѣйствовать не на умъ, a исключительно на чувство и воображеніе своихъ читателей, мысль въ теченіе многихъ вѣковъ упорно отклоняется отъ всякой прогрессивной дѣятельности, она не участвуетъ въ рѣшеніи великихъ вопросовъ, выдвинутыхъ эпохой возрожденія, религіозныя бури, пронесшіяся по западной Европѣ, только раздражаютъ испанца и вызываютъ въ немъ глубокое отвращеніе ко всякому новшеству. При такихъ условіяхъ просвѣтительныя идеи конца XVIII вѣка не только не могли пробудить энергіи въ испанскомъ. обществѣ, но даже и проникнутъ въ него. Правда, благодаря содѣйствію друзей Карла III, творенія Вольтера, Ж. Ж. Руссо и нашихъ энциклопедистовъ еще находятъ себѣ прозелитовъ среди аристократовъ, сановниковъ и вообще людей обезпеченныхъ, имѣвшихъ возможность побывать заграницей и освободиться отъ своихъ вѣковыхъ предразсудковъ; но вліяніе этихъ немногихъ было такъ ограничено, что совершенно терялось въ общей массѣ невѣжества и обскурантизма. Къ тому-же страхъ передъ инквизиціей не дозволялъ и самымъ передовымъ открыто исповѣдывать свои новые принципы, или измѣнять свой образъ жизни и свои традиціонныя привычки, поэтому они разсуждали, какъ философы-вольнодумцы, но исповѣдывались и причащались, какъ истые католики, и ни одинъ изъ нихъ не дерзнулъ-бы всенародно возстать противъ того чудовищнаго идолопоклонства, что и понынѣ еще въ полной силѣ господствуетъ въ Испаніи. Свободныя убѣжденія простого честнаго гражданина, руководящагося лишь требованіями разума и высшей справедливости, только едва-едва проглядываютъ въ твореніяхъ Моратина и Ховельяноса, народныя-же массы безъ всякаго протеста всецѣло подчиняются игу невѣжества, наложеннаго на нихъ всевластной клерикальной силой.
Только послѣ движенія 2-го мая 1808 года, почти отновременно съ восшествіемъ на престолъ Фердинанда VII, новыя теченія впервые вырываются наружу и быстро распространяются потомъ по всему Пиренейскому полуострову. Съ той поры въ испанской націи умы пробудились, и жизнь, полная одушевленія, забила въ ней ключомъ.
Если-бы условія дѣйствительности не были такъ безъисходно тяжелы, a всѣ помыслы народа такъ исключительно поглощены ожесточенной борьбой за независимость, — Испанія навѣрное ознаменовала-бы этотъ періодъ какими нибудь крупными созданіями въ области науки, искусства и литературы, но, къ сожалѣнію, всѣ лучшія молодыя силы должны были прежде всего посвятить себя спасенію страны, и въ націи, захваченной врасплохъ, не успѣло созрѣть ни одного изъ тѣхъ мощныхъ твореній, что создаютъ эпоху въ исторической жизни народовъ.
И что всего хуже, что вреднѣе всего отразилось на послѣдующихъ поколѣніяхъ и сдѣлало движеніе 2-го мая почти безплоднымъ, это ненормальность самой борьбы: Испанія принуждена была отстаивать свою свободу противъ страны, служившей до тѣхъ поръ провозвѣстницей свободы. Отсюда реакція, полная ненависти ко всему французскому: Вайонская конституція и честныя реформаціонныя попытки Іосифа Бонапарта не толъко энергично отвергаются, но не удостоиваются даже обсужденія, въ тоже время произведенія Мелендеса и Моратина разомъ теряютъ всякую цѣну и остаются въ пренебреженіи, потому только, что въ нихъ видятъ подражаніе нашимъ великимъ классикамъ. Сторонники Фердинанда VII не замедлили воспользоваться этимъ новымъ направленіемъ націи, выставляя всѣми ненавидимаго Годоя главнымъ виновникомъ введенія французскихъ нравовъ; они вдругъ воспылали страстью къ чисто-національнымъ произведеніямъ золотого вѣка, и если-бы этотъ реакціонный духъ не встрѣтилъ сильнаго отпора, испанская литература легко могла-бы совершить добровольное самоубійство.
Но въ то время, какъ она мнила себя свободной отъ подражанія, свергая съ своихъ произведеній устарѣлое иго нашихъ аббатовъ петиметровъ и разнузданныхъ версальцевъ, — философскія идеи, распространенныя нашими мыслителями ХVІІІ вѣка, сами собою проникали въ лучшіе умы, создавая въ нихъ цѣлый міръ новыхъ принциповъ, которые рано или поздно должны были возродить Испанію къ новой жизни. Глубокое потрясеніе, вызванное нашествіемъ Наполеона, имѣло по крайней мѣрѣ ту хорошую сторону, что оно дало возможность лучшимъ людямъ овладѣть общественнымъ мнѣніемъ и заставить себя выслушать, не опасаясь противодѣйствія клерикаловъ.
Тѣмъ не менѣе трудная задача предстояла этимъ людямъ: нужно было создавать цѣлую новую школу, примирять и сливать воедино философскія идеи XVIII вѣка съ исконными традиціями и стремленіями испанскаго народа, — съ его національной гордостью, любовью къ славѣ, глубокимъ чувствомъ независимости, съ его рыцарскими преданіями, съ потребностью вѣрованія и постоянной наклонностыо къ самому необузданному энтузіазму. Пока дѣло было только въ пробужденіи патріотизма, въ возстаніи противъ общаго врага, — испанскіе поэты находили въ себѣ неотразимую силу; ихъ пламенныя рѣчи, словно звуки боевой призывной трубы, соединяли потомковъ Пелайо вокругъ общаго знамени. Ода на 2-е мая Никазіо Галлего останется вѣчнымъ памятникомъ и самымъ рельефнымъ выраженіемъ того негодованія, какое только можетъ испытывать свободный народъ, оскорбленный въ своей національной гордости грубой попыткой порабощенія при посредствѣ предательства и вѣроломства.
Но прошла минута первой вспышки, національныя струны, напряженныя до крайней степени, начали ослабѣвать, наступала пора дѣятельности разума, a не чувства. Чтобы новыя соціальныя идеи могли проникнуть въ жизнь и получить конкретное существованіе, надо было согласить ихъ съ старыми традиціями народа, и тутъ-то испанскіе писатели оказались далеко не на высотѣ своего призванія; они не сумѣли во время порвать съ отжившими идеалами и, защищая ихъ, сами становили себя внѣ европейской цивилизаціи. Слишкомъ ревностное охраненіе превосходства своей расы, боязнь съ потерей Америки лишиться источниковъ своихъ богатствъ, какая-то вялая нерѣшительность въ борьбѣ съ укоренившимися предразсудками, — все это вмѣстѣ заставляетъ ихъ входитъ въ сдѣлку со многими нелѣпостями. Безусловное восхваленіе прошлаго величія Испаніи подъ игомъ католицизма должно было возбуждать въ народѣ еще большую привязанность къ прежнимъ порядкамъ, соединяя въ его понятіи идею національности съ фанатическимъ вѣрованіемъ. Слѣдя внимательно за всѣмъ, что говорилось и писалось главными вожаками общественнаго мнѣнія въ періодъ отъ 1808 до 1814 года, неволъно поражаешься тѣмъ ложнымъ положеніемъ, въ какое они ставили себя передъ своими современниками: фанатики по религіозной нетерпимости, они находились въ постоянномъ противорѣчіи не только съ окружающимъ, но и съ самими собой въ нихъ происходилъ тотъ нравственный разладъ, что и понынѣ тяготѣетъ надъ Испаніей, все еще ожидающей какого нибудь исхода. A какъ было найти его въ то время, когда большинство самыхъ иросвѣщенныхъ людей не переступало границъ своего отечества и не могло даже имѣть понятія о тѣхъ смертельныхъ ударахъ, какіе давно уже наносятся положительными науками средневѣковой теологіи му мышленію. Несомнѣнно, что желанія этихъ передовыхъ дѣятелей были честны, что они всѣ были проникнуты горячимъ патріотизмомъ, искреннимъ стремленіемъ къ свободѣ и прогрессу, но лишь только неумолимая логика доводитъ ихъ до необходимости пожертвовать своими исконными вѣрованіями, отрѣшиться отъ мечты o всемірномъ преобладаніи, отъ страсти къ завоеваніямъ и замѣнить все это царствомъ мира и труда, — y нихъ не хватаетъ рѣшимости, они колеблются, отступаютъ передъ заключительными выводами и попрежнему предоставляютъ свою націю на волю страстей.
Изъ всѣхъ наиболѣе вліятельныхъ писателей той эпохи ни одинъ такъ близко не подошелъ къ цѣли и не пріобрѣлъ такой блестящей славы, какъ Квинтана, этотъ вѣрнѣйшій отголосокъ мыслей и чувствъ своихъ современниковъ. Онъ укрѣплялъ ихъ энергію въ борьбѣ противъ общаго угнетателя, торжествовалъ вмѣстѣ съ ними послѣ каждаго успѣха, страдалъ послѣ неудачъ, и въ тоже время передъ его вдохновеннымъ взоромъ неизмѣнно рисовался излюбленный образъ испанскаго рыцаря-гидальго, вѣрнаго своему Богу и своему королю. Очевидно, онъ желалъ примирить это дорогое его сердцу величіе съ новыми вѣяніями, съ идеями справедливости, равенства и братства, царство которыхъ провидѣлъ въ будущемъ. Въ своей хвалебной одѣ Вальмису поэтъ превозноситъ распространеніе оспопрививанія въ Америкѣ, глубоко негодуетъ на жестокость ея прежнихъ завоевателей, но въ тоже время старается оправдать ихъ и не приходитъ къ сознанію необходимости отмѣны рабства и дарованія свободы новому континенту.
Я не виню тебя, родная сторона,
Въ твоей жестокости, въ насильѣ противъ брата:
Нѣтъ, время лишь одно въ томъ было виновато, —
Оно источникъ зла, во всемъ его вина.
Только гораздо позднѣе, послѣ многихъ разочарованій, понесенныхъ испанскими революціонерами, Квинтана рѣшается наконецъ на горячій протестъ противъ папства. Вотъ какъ онъ называетъ Капитолій въ своей одѣ на книгопечатаніе:
Вертепъ чудовища, что властвуетъ надъ міромъ
И безнаказанно въ немъ разсѣваетъ зло.
Испанія такъ долго и такъ усердно превозносила передъ самой собой свое величіе въ эпоху царствованія католическихъ королей — Карла V и Филиппа II, — что теперь y нея не находилось иного идеала государственнаго строя, помимо того, какой давалъ ей нѣкогда мишурное благоденствіе. Люди, подобные Квинтанѣ, хорошо знакомые съ исторіей своего отечества, казалось, должны-бы различать въ этой блестящей картинѣ прошлаго много темныхъ, неприглядныхъ пятенъ: поголовную нищету такъ называемой черни, ея невѣжество и пагубныя послѣдствія неправедно пріобрѣтенныхъ богатствъ, отразившіяся на всей странѣ. Но это совсѣмъ не входило въ ихъ задачу: стремясь подвинуть народъ на усиленную борьбу съ Наполеономъ, они берутъ орудіемъ для пробужденія энтузіазма воспоминаніе o славномъ прошломъ и вполнѣ достигаютъ своей цѣли. Прекрасный дифирамбъ Квинтаны въ честь старой Испаніи ни что иное, какъ военный кличъ, призывъ къ оружію и борьбѣ:
Вы помните-ли блескъ и славу тѣхъ временъ,
Когда Испанія, отчизна дорогая,
Народы подъ свою державу покоряя,
Имъ властною рукой давала свой законъ?
Когда толпы ея воинственныхъ сыновъ
Неслися по волнамъ въ невѣдомыя страны, —
Не страшны были имъ морскіе ураганы,
Безмолвіе саваниъ и дѣвственныхъ лѣсовъ.
Америку въ ея дремотѣ вѣковой.
Пустыни Африки и Азіи долины, —
Полміра взяли въ плѣнъ гидальго-исполины
И отдали во власть Испаніи родной.
И суши, и моря сокровища свои,
Что въ темныхъ глубинахъ таилися вѣками,
Открыли для того, чтобъ этими дарами
Привѣтствовать ее — владычицу земли.
Но годы протекли, и грозная судьба
Ей свѣтлое чело позоромъ омрачила:
Гдядитъ она впередъ задумчиво, уныло,
И ждетъ себѣ оковъ, какъ жалкая раба {*}.
{* Que era, decidme, la nación que un dia
Reina del mundo proclamo el destino,
La que á todas las zonas extendía
Su cetro de oro y su blason divino?
Volabase á Ocidente,
Y el vasto mar Atlántico sembrado
Se hallaba de su gloria y fortuna.
Do quiera España; en el preciado seno
De America, en el Asia, en los confines
Del África, alli España. El soberano
Vuelo de la atrevida fantasía
Para abarcar la se cansaba en vano;
La tierra sus minêros le rendiá,
Sus perlas y coral el Ocêano;
Y donde quier que revolver sus olas
El intentasê, á quebrantar su furia
Siempre encontraba costas Españolas.
Ora en el ciêno del oprobrio hundida,
Abandonada a la insolencia agena,
Como esclava en el mercado, ya aguardaba
La ruda argolla y la servil cadena.}
И посмотрите, какъ нація отвѣчаетъ своимъ поэтамъ, какъ хорошо понимаетъ ихъ мысль, она не только рукоплещетъ имъ, но прямо идетъ на призывъ, полная восторженнаго героизма.
Литературная жизиь испанцевъ въ періодъ войны покидаетъ свои обычные центры, ея нѣтъ ни въ Мадридѣ, ни въ другихъ городахъ, занятыхъ французами. Въ Севильѣ, Гранадѣ и Валенсіи жрецы науки и литературы смолкли на время, не рѣшаясь высказывать своихъ мыслей, не впадающихъ въ тонъ минутнаго общественнаго настроенія, многіе изъ нихъ, чуждые страстей, волновавшихъ народъ, терпѣливо ожидали затишья послѣ бури, когда можно будетъ снова возвысить голосъ. Севильская академія прекратила свои блестящія собранія, еще недавно такія шумныя, оживленныя; прежній саламанкскій литературный центръ, имѣвшій въ своей средѣ не мало талантливыхъ людей, разсѣялся самъ собой за отсутствіемъ главныхъ членовъ и уже не возрождался болѣе.
Вся національная жизнь сосредоточивалась теперь въ Кадиксѣ — военномъ лагерѣ; лучшая молодежь стекалась туда со всѣхъ концовъ Испаніи, пополняя ряды правительственныхъ войскъ и воодушевляя ихъ своимъ патріотическимъ энтузіазмомъ. Однимъ изъ такихъ волонтеровъ былъ молодой Анжело Сааведра, получившій громкую извѣстность подъ именемъ герцога де Ривасъ. Ставъ подъ знамя Кастаньоса на другой же день послѣ 2-го мая, онъ учаетвовалъ въ битвахъ при Туделѣ, Уклесѣ и Оканьѣ. Другіе, чувствуя себя достаточно созрѣвшими для политической иниціативы, тоже стремились въ Кадиксъ, чтобы вступить сначала въ Хунту, потомъ въ Кортесы. Здѣсь-то Аргуэллесъ и Торенно впервые возвышаютъ свой голосъ на новой трибунѣ, являя кастильской расѣ образцы парламентскаго краснорѣчія и стараясь внушить ей понятіе объ иномъ величіи, чуждомъ разрушительнаго духа завоеванія. Гибкій, красивый и звучный испанскій языкъ, такъ легко поддающійся выраженію страстныхъ порывовъ, способный болѣе, чѣмъ всякій другой, производить возбуждающее дѣйствіе на массы, являлся могучимъ орудіемъ не только для крупныхъ ораторовъ, но и для ловкихъ говоруновъ, такъ что публика стекалась слушать эти пренія, какъ лучшую музыку. Гармоничность звуковъ, стройность періодовъ, наконецъ самая новизна удовольствія — въ первое время до такой степени увлекали народъ, что онъ даже ие замѣчалъ и пустоты содержанія, увѣнчивая наименованіемъ ,,божественнаго» какого нибудь зауряднаго оратора за его туманныя, часто неудобопонятныя рѣчи.
Но не одна только честь возникновенія національной трибуны выпадаетъ на долю Кадикса, въ стѣнахъ его впервые зарождается иепанская пресса съ ея могучимъ политическимъ вліяніемъ. Гальяно, двадцатилѣтній юноша, заставляетъ бояться своего рѣзкаго, язвительнаго пера и регентовъ, и всѣхъ членовъ великой Хунты, a Бартоломей Гальярдо своими ѣдкими сатирами возбуждаетъ къ себѣ ненависть всей партіи раболѣпныхъ.
Сильный подъемъ патріотическаго духа и гордая увѣренность въ своемъ превосходствѣ давали испанцамъ возможность не только противостоять врагу, но и относиться къ нему съ явнымъ презрѣніемъ. Такъ, когда французская армія обложила прекрасный городъ Гадитану, — Серебряную чашу, какъ называютъ его андалузцы, — осажденные жители съ удвоенной энергіей предаются эстетическимъ удовольствіямъ. Театры переполняются зрителями, хотя нерѣдко представленія должны прерываться отъ неожиданнаго вторженія непріятельскаго ядра. Именно въ то время Мартинесъ де-ля Роза вызывалъ рукоплесканія своими первыми піесами и тѣмъ не мало содѣйствовалъ реакціи противъ французскаго вкуса.
II.
правитьЛишь только событія 1814 г. вернули Фердинанда VII на его престолъ, какъ весь Пиренейскій полуостровъ снова погрузился въ мракъ, еіце болѣе глубокій, чѣмъ во времена правленія министра Годоя. Съ возстановленіемъ инквизиціи и клерикальнаго режима — все, что было темнаго, гнуснаго и убійственнаго при старыхъ порядкахъ, выступаетъ снова на сцену во всеоружіи власти. Драматическое искусство падаетъ, печать задыхается подъ тяжестью цензуры, журналы или пріостановлены, или запрещены, всякое свободное слово, всякая живая, трезвая мысль считаются равносильными измѣнѣ, публикѣ опять преподносятся однѣ только духовныя книги, да житія святыхъ обоего пола. Казалось, что искра, вспыхнувшая на мгновеніе въ 1808 году, погасла, не оставивъ по себѣ ни малѣйшаго слѣда.
Новыя философскія тенденціи XVIII вѣка нашли было убѣжище за стѣнами университетовъ, особенно Саламанкскаго, гдѣ послѣ долгаго и упорнаго сохраненія старыхъ традицій, почувствовалась наконецъ наибольшая потребность въ обновляющемъ духѣ нашихъ энциклопедистовъ. Вотъ почему въ 1807 году, при составленіи общей учебной программы министромъ Кавальеро, именно саламанкскіе профессора своимъ энергичнымъ протестомъ добились нѣкоторыхъ уступокъ въ пользу просвѣщенія.
Конституція 1812 года установила въ принципѣ самую широкую организацію испанскихъ университетовъ но, къ сожалѣнію, y кадикскихъ либераловъ не было ни времени, ни средствъ осуществить эту важную реформу, имъ не удалось примѣнить на практикѣ даже общей программы 1807 года и университеты такъ и остались при своей прежней обособленной рутинной жизни.
Фердинандъ VII радъ былъ найти такой порядокъ вещей, который надолго обезпечивалъ невѣжество въ странѣ, онъ, конечно, не думалъ вводить конкурсное начало при избраніи профессоровъ, проектированное программой 1807 года, или вообще способствовать улучшеиію учебнаго дѣла. Въ продолженіе шести лѣтъ, слѣдовавшихъ за возвращеніемъ изъ Валансэ, не было выдано ни одного, даже самаго ничтожнаго пособія университетамъ, хотя, вслѣдствіе разорительной войны и общаго обѣднѣнія націй, они сильно нуждались въ правительственной поддержкѣ. Мало того, непрерывное систематическое гоненіе удалило со многихъ каѳедръ наиболѣе талантливыхъ людей, и саламанкскій университетъ за то, что имѣлъ дерзость выступить съ заявленіемъ въ пользу конституціи, разомъ лишился двѣнадцати своихъ лучшихъ профессоровъ, замѣненныхъ потомъ креатурами духовенства и папскаго двора. Такимъ образомъ, одинъ изъ наиболѣе вліятельныхъ учебныхъ центровъ Пиренейскаго полуострова утратилъ всякое значеніе для испанской молодежи.
И дѣйствительно, чего можно было ожидать отъ просвѣтителей юношества, которымъ прямо ставилось въ обязанность не давать простора его разуму, уничтожать всякую самодѣятельность въ своихъ ученикахъ и стремиться къ тому, чтобы одна слѣпая вѣра въ предѣлахъ, установленныхъ исконными предразсудками, наполняла все ихъ существованіе?
Поиятно, что при такихъ условіяхъ на университетскій дипломъ стали смотрѣть, какъ на простую формальность, необходимую для полученія той или другой должности; тутъ не столько важно было дѣйствительное знаніе, сколько исправное посѣщеніе лекцій. Впрочемъ, даже и это не представляло безусловной необходимости, такъ какъ для доказательства своевременной явки въ университетъ требовалось только удостовѣреніе самихъ-же студентовъ; a развѣ трудно было каждому изъ нихъ найти между своими друзьями и товарищами опредѣленное правилами число свидѣтелей? При такой постановкѣ учебнаго дѣла, юношество по большей части оставалось безъ всякаго образованія, и высшія государственныя должности — судебныя, административыыя, церковныя, — замѣщались или недоучками, или круглыми невѣждами, вся заслуга которыхъ состояла въ наружномъ благочестіи да преданности королю.
Въ этотъ мрачный періодъ истинные друзья науки и литературы находились не въ университетской средѣ: такъ, мы видимъ, что въ 1817 году каѳедра математики ставится на конкурсъ коммерческой палатой Бильбао, и эту каѳедру три года подрядъ занимаетъ бывшій членъ севильской академіи, Альберто Листа, изгнанный оттуда за французекій духъ своихъ убѣжденій, но потомъ, въ качествѣ профессора и критика, игравшій большую роль въ возрожденіи своего отечества.
Въ Мадридѣ нѣсколько молодыхъ людей, въ томъ числѣ Хиль-и-Сарате, будущій реформаторъ испанскихъ увиверситетовъ, составили было небольшой кружокъ съ цѣлью взаимнаго обмѣна трудами на поприщѣ науки и литературы; но темная полицейская власть тотчасъ-же вмѣшаласъ и разрушила эту невинную ассоціацію, такъ какъ въ тѣ времена ей всюду чудились антиправительственные заговоры и покушенія, даже въ простыхъ физическихъ опытахъ.
Вообще преслѣдованія и гоненія были тогда въ полномъ ходу: Мартинесъ де-ля Роза заключенъ въ тюрьму, Аргуэллесъ — въ крѣпость на островѣ Майоркѣ, Квинтана томится въ изгнанін; всѣ они ищутъ облегченія неволи и ссылки въ напряженномъ умственномъ трудѣ, но, разобщенные съ своими согражданами, уже не могутъ защищать благихъ начинаній Кортесовъ. Поэтъ Мелендесъ умираетъ на чужбинѣ; одинъ только Гальяно почему-то оставленъ на свободѣ и посвящаетъ всю свою энергичную дѣятельность организаціи заговоровъ.
Во весь этотъ шестилѣтній періодъ (1808—1814) испанскій театръ находится въ самомъ плачевномъ состояніи; въ Мадридѣ его спасаетъ отъ полнаго запустѣнія лишь великій талантъ актера Майкеза, сумѣвшаго своей артистической игрой поднять трагедію на небывалую до тѣхъ поръ высоту. Отъ чрезмѣрной-ли строгости цензуры, или отъ неустановившагося еще колебанія между образцами классичестсой школы и старой испанской, только драматическіе писатели этой эпохи не создаютъ ничего самостоятельнаго. То они ограничиваются переводами плохихъ французскихъ трагедій начала XIX вѣка, то безчисленными передѣлками на разные лады Аларкона, Морето и Рохаса. Лишь одному удалось выдѣлиться изъ общей безцвѣтности, — это молодому поэту Анжело де Сааведра, хотя и его произведенія не были еще въ ту пору запечатлены дѣйствительной оригинальностью; первое изъ нихъ, Атольфо, было запрещено цензурой, но двѣ другія трагедіи Алліатаръ и Лануза доставили ему популярность сначала въ Севильѣ, a потомъ и въ Мадридѣ.
III.
правитьВъ 1820 году новый энергическій толчокъ на время освободилъ испанскій народъ отъ нестерпимаго гнета. Когда послѣ событій 8-го и 9-го марта, король рѣшился дать клятву въ вѣрности конституціи 1812 г., нація наивно повѣрила ему и серьезно возмечтала, что ей удалось однимъ ударомъ завоевать себѣ свободу съ правильными конституціонными учрежденіями.
Печать должна быда первая воспользоваться новымъ свободнымъ движеніемъ мысли, такъ какъ въ эту трудную минуту ей предстояло намѣтить общій тонъ, ставъ во главѣ прогрессивнаго шествія націи. Дѣйствительно, вліяніе ея оказывалось тѣмъ сильнѣе, чѣмъ меньше она встрѣчала препятствій, и чѣмъ полнѣе было ея внутреннее содержаніе, накопленное за время вынужденнаго молчанія въ теченіе предыдущихъ шести лѣтъ.
Къ чести испанской печати въ этотъ моментъ оживленія надо сказать, что она выступила съ полнымъ пониманіемъ всей важности предназначенной ей роли и съ первыхъ-же дней достигла высоты своего призванія. Между многочисленными органами, появившимися за этотъ періодъ, особенно выдѣляется Miscellanea (смѣсь), издаваемая Ксавье де Бургосомъ, человѣкомъ умнымъ, практичнымъ, съ хорошо развитымъ литературнымъ вкусомъ и съ страстнымъ желаніемъ ввести въ свое отечество всѣ способы французской админастраціи, o которой, мимоходомъ сказать, онъ имѣлъ нѣсколько преувеличенное понятіе. Огромный успѣхъ этихъ летучихъ листковъ побудилъ Бургоса преобразовать свое изданіе въ большой журналъ El Imparcial, гдѣ, при горячемъ участіи такихъ сотрудниковъ, какъ Себастіанъ де Миньяно, онъ сталъ проповѣдовать необходимость широкаго просвѣщенія для своихъ соотечественниковъ, такъ далеко отставшихъ отъ современнаго имъ образованнаго міра.
Другіе, не менѣе замѣчательные люди пошли по его слѣдамъ, и совокупными силами Альберто Листъ, Эрмосилльи, Миньяно, Галлего и другихъ создался почтенный, объемистый сборникъ изъ 17 томовъ, изданный подъ заглавіемъ El Censor. Правда, мы встрѣчаемъ здѣсь большое количество переводныхъ или компилятивныхъ статей изъ тѣхъ французскихъ писателей, что съ особенной энергіей ратовали въ ту пору за идеи Конта, Дюнуайе, Сэйя и даже Анри Сэнъ-Симона — представителя соціалистическаго направленія. Но отсутствіе оригинальности въ этомъ литературномъ сборникѣ нисколько не умаляетъ его пользы, особенно если принять во вниманіе, что Пиренейскій полуостровъ болѣе, чѣмъ всякая другая сторона страна, нуждался въ элементарномъ разъясненіи основныхъ идей XIX вѣка, въ настойчивой популяризаціи ихъ. И какой плодотворной могла-бы оказаться дѣятельность поименованныхъ авторовъ, какое широкое распространеніе получила-бы идея свободы, если-бы она толъко могла быть понята испанскимъ обществомъ! Но, къ несчастью, среди такого населенія, какъ мадридское, состоявшее изъ поповъ, куртизановъ, чиновниковъ да военныхъ, трудно было найти адептовъ для ученія, приноровленнаго къ людямъ, живущимъ мирной промышленной жизнью.
Число читателей оказывалось недостаточнымъ для поддержанія всѣхъ періодическихъ изданій, нарождавшихся послѣ революціи 1820 года, и многія изъ нихъ погибали, едва успѣвъ возникнуть; другія-же, утрачивая мало-по-малу всякое иное значеніе, становились лишь простой ареной для борьбы политическихъ страстей.
Такъ, за нѣсколько мѣсяцевъ до появленія французскихъ войскъ подъ начальствомъ герцога Ангулемскаго, вся испанская печать представляетъ изъ себя уже одно сплошное поле битвы. Даже наиболѣе вліятельные журналы, тѣ, что такъ недавно еще выдѣлялись своимъ серьезнымъ, трезвымъ направленіемъ, увлечены теперь общей свалкой, они уже не разсуждаютъ, не поучаютъ, a волнуютъ и дѣйствуютъ зажигательно. La Tercerola (Листокъ) напримѣръ, el Zurriago (Бичъ) напрягаютъ всѣ силы, чтобы только разгорячить умы, воспламенить страсти; и однако мы не можемъ осуждать безусловно такую перемѣну въ характерѣ литературныхъ органовъ: они лишь приняли вызовъ и по необходимости должны были энергично взяться за оружіе, потому что клерикальная партія или приверженцы такъ называемаго апостолическаго направленія, смотрѣвшіе до тѣхъ поръ на газеты, какъ на листки срвременныхъ извѣстій да полицейскихъ объявленій, сознали наконецъ могучее дѣйствіе прессы и стали наполнять свои. изданія другимъ, болѣе опаснымъ матеріаломъ. Вмѣсто календарныхъ свѣдѣній o градусахъ тепла, o церковныхъ праздникахъ, сообщеній o нумерахъ выигрышныхъ билетовъ, или o куплѣ и продажѣ, y нихъ появились спеціальио-политическіе органы, — правда, редактируемые всегда грубо и бездарно, но за то съ глубокимъ знаніемъ духа испанскихъ читателей. Невѣжество и предразсудки, эти мрачные стимулы, коренящіеся въ нѣдрахъ народа, давали имъ силу задерживать торжество разума, защищая отъ его вторженіа свое излюбленное царство тьмы.
Увлеченныя борьбой, и патріотическія общества усвоили себѣ мало-по-малу такую-же циничную неразборчивость въ средствахъ. Сначала тамъ преобладали люди вполнѣ достойные и талантливые ораторы, какъ напр., Гальяно; потомъ ихъ смѣнили заурядные говоруны съ узкими, эгоистическими взглядами и стремленіями. Такимъ образомъ, послѣ несомнѣнныхъ услугъ, оказанныхъ народу въ дѣлѣ распространенія благотворныхъ идей и въ развитіи краснорѣчія, эти общества стали какими-то публичными рынками, гдѣ чѣмъ грубѣе, обиднѣе и неприличнѣе были рѣчи, тѣмъ вѣрнѣе вызывали онѣ дружныя рукоплесканія.
Торжественное патріотическое празднество, устроенное въ Прадо на другой день послѣ 7-го іюля, сразу ввело въ моду всевозможныя пиршества съ политической окраской, и это нововведеніе оказалось болѣе благопріятнымъ для литературы, чѣмъ прежніе клубы: среди оживленныхъ собраній часто являлись искусные импровизаторы и своими блестящими стихами, примѣненными къ обстоятельствамъ, возбуждали дружное сочувствіе, иногда и горячій энтузіазмъ.
A между тѣмъ давно сознанная потребность въ полной реформѣ учебнаго дѣла была такъ настоятелъна, что кортесы уже въ 1821 году занялись составленіемъ новыхъ законовъ объ общественномъ образованіи, и если-бы эти законы осуществились тогда же, вліяніе ихъ не замедлило-бы отразиться на будущемъ страны, но, къ несчастію, за неимѣніемъ средствъ, прекрасно составленные планы такъ и остались на бумагѣ.
Впрочемъ, стремленія лучшихъ людей того времени все-таки принесли нѣкоторые плоды, и реформа, неосуществленная въ обширныхъ размѣрахъ для всего народа, была примѣнена въ частности для. высшихъ классовъ общества. Нѣсколько выдающихся умовъ основали коллегію подъ названіемъ Санъ-Матео, съ широкой либеральной программой въ духѣ современныхъ идей. Первому директору этой коллегіи и вмѣстѣ съ тѣмъ профессору трехъ факультетовъ, Альберто Дисту, посчастливилось собрать вокругъ себя множество молодыхъ людей, одушевленныхъ страстнымъ желаніемъ снова возжечь угасающій свѣтильникъ испанской цивилизаціи. Этотъ безукоризненно честный человѣкъ, непоколебимо стойкій въ своихъ убѣжденіяхъ и полный благоразумной умѣренности, несмотря на сильную наклонность къ доктринерству, заимствованную имъ отъ Ройе Коллара, на нетерпимость къ увлеченіямъ всякаго рода и на слишкомъ враждебное отношеніе къ нарождавшемуся романтизму, — все-таки безспорно займетъ одно изъ почетныхъ мѣстъ въ исторіи своей страны. Ученый, поэтъ, философъ и критикъ въ одно и тоже время, онъ сдѣлался какъ-бы центромъ всей умственной силы Испаніи, всего, чта составляло гордость и литературное богатство страны: подъ его вліяніемъ развились и первостепенные писатели — Эспронседа, Патрицо де-ля Эскозура, Вентура де-ля Вега, Рока де Тогоресъ, — и даровитые полководцы, и дипломаты, и другіе крупные государственные дѣятели, являвшіеся впослѣдствіи главными двигателями парламентской жизни.
Необычайный успѣхъ коллегіи Санъ-Матео, разумѣется, долженъ былъ возбуждать сильнѣйшее недовольство въ апостолической партіи; поэтому, съ паденіемъ конституціи, лишь только войска герцога Ангулемскаго вступили въ Мадридъ, — новое клерикальное правительство закрыло коллегію вътотъ-же самый день.
O драматическомъ искусствѣ за это время почти не стоитъ упоминать, такъ мало оно содѣйствовало общему прогрессу: великому артисту Майкезу не нашлось достойнаго преемника, и трагедія, утративъ съ нимъ свою послѣднюю опору, пала сама собой. Къ тому же и публика, давно охладѣвшая къ театру вслѣдствіе цензурныхъ строгостей, не возвращалась туда и теперь; товарищества актеровъ на главныхъ сценахъ впадали въ уныніе; напрасно ставили они драмы и комедіи, запрещенныя прежде, публика оставалась къ нимъ равнодушной, всецѣло отдаваясь горячему увлеченію операми Россини, только что вошедшими въ моду и поднимавшими цѣлую бурю восторженныхъ похвалъ во всѣхъ заграничныхъ журналахъ и газетахъ.
Для удовлетворенія этой новой потребности столичной публики, нужна была совсѣмъ иная организація театральнаго дѣла, т. е. другіе исполнители, другая обстановка, другія сцены, болѣе обширныя, чѣмъ тѣ, какія существовали въ Мадридѣ. Все это, конечно, не могло обойтись безъ огромныхъ затратъ и далеко не соотвѣтствовало скуднымъ средствамъ прежнихъ артистическихъ товариществъ, такъ что вскорѣ они были вынуждены ликвидировать свои дѣла и разбрестись въ разныя стороны. Въ то же время и многіе писатели, исключительно посвящавшіе себя созданію драматическихъ піесъ стали пробовать свои силы кто въ журналистикѣ, кто на трибунѣ, стараясь достигнуть иными путями того успѣха, въ которомъ отказывалъ имъ театръ.
Высадка короля въ Пуэрто Санта-Маріа, послѣ сдачи Кадикса герцогу Ангулемскому 1-го октября 1823 года, производитъ новый переворотъ во внутренней жизни Испаніи. Въ это роковое число всѣ наиболѣе просвѣщенные люди, принимавшіе такъ или иначе участіе въ революціи 1820 г., поспѣшили скрыться, или совсѣмъ покинуть отечество. Шайки негодяевъ всякаго рода рыскали по всѣмъ городамъ, преслѣдуя такъ называемыхъ негровъ, т. е. приверженцевъ прогресса; восторжествовавшее духовенство съ дерзкимъ самодовольствомъ снова заняло преобладающее положеніе; все смолкло, ни одинъ голосъ не смѣлъ раздаться въ защиту попранной свободы, и въ этомъ могильномъ безмолвіи непроглядный умственный мракъ распространился по всему несчастному полуострову.
Съ перваго взгляда понять даже трудно, какъ въ цѣлой націи въ одно мгновеніе могла совершиться такая рѣзкая перемѣна? Но стоитъ только внимателыю присмотрѣться къ тѣмъ ничтожнымъ результатамъ, какіе были достигнуты въ періодъ отъ 1820 до 1823 года, и это неожиданное отступленіе назадъ явится вполнѣ естественнымъ для тогдашней Испаніи; мы увидимъ, что, несмотря на полное измѣненіе политической системы въ государствѣ, умственная дѣятельность конституціоннаго режима въ сущности очень мало разнилась отъ неподвижной спячки предыдущихъ и послѣдующихъ годовъ.
Добиться успѣха, было однако, очень трудно, a если кому и удавалосъ обойти разныя преграды встрѣчаемыя печатью, тотъ достигалъ одной лишь несущественной цѣли, въ видѣ рукоплесканій публики, на соразмѣрное же матеріальное вознагражденіе нечего было надѣяться въ то время, когда и первостепенныя піесы не давали авторамъ болѣе 2,000 реаловъ.
Вслѣдъ за возстановленіемъ неограниченной власти, въ умственной жизни Испаніи наступила какая-то гнетущая пустота. Лучшіе люди, какъ напримѣръ, Торрено, Истурисъ, Гальяно, Сааведра, Мартинесъ де-ля Роза и проч., — бѣжали изъ отечества, a съ ними страна лишиласъ послѣдней нравственной поддержки. Некому было ни возбуждать умы, ни направлять ихъ дѣятельность. Что станется съ едва пробудившейся мыслью народа, какое направленіе примутъ его искусство и литература?
Жутко было отъ такихъ вопросовъ, a все же волей-неволей приходилось мириться съ новымъ режимомъ, водвореннымъ французскими штыками, и вотъ, въ то время, какъ изгнанники находили себѣ пристанище на чужбинѣ, знакомясь съ иными нравами и обычаями, усвоивая лучшіе плоды европейской цивилизаціи, испанцы старались придать хоть какое нибудь оживленіе своей общественной жизни.
Среди повседневныхъ мелочныхъ заботъ и гнетущей дѣйствительности, жажда развлекающихъ удовольствій ощущалась сильнѣе, и мадридское населеніе настойчиво стало требовать празднествъ и зрѣлищъ, a такъ какъ прежнія артистическія общины распались, то буржуазія поспѣшила восполнить пробѣлъ, Сформировавъ новыя отдѣльныя труппы актеровъ изъ своей же среды. Само собою разумѣется, что эти импровизированные артисты не блистали ни умѣньемъ, ни талантами, но они все-таки поддерживали по мѣрѣ силъ эстетическое настроеніе публики въ пору всеобщей нравственной апатіи.
Одинъ изъ писателей того времени, Месонеро Романосъ, посвятившій себя исключительно характеристикѣ мадридскаго общества, очень удачно очертилъ въ своемъ произведеніи «Escenas matritenses» эти такъ называемыя домашнія комедіи — Comedia Casera. Замѣшательство, безтолковая сутолока, полная неопытность, — вотъ обычные спутники подобныхъ представленій, тѣмъ только и полезныхъ, что они еще ярче выдѣляютъ достоинства настоящаго сценическаго искусства съ его могучимъ, благотворнымъ дѣйствіемъ на зрителей. A между тѣмъ сколько требовалось хлопотъ веякаго рода, чтобы устроить даже такую пародію: прежде всего надо было подобрать полный комплектъ исполнителей, принадлежащихъ къ одному кружку, затѣмъ найти президента, и непремѣнно изъ правительственной сферы, такъ какъ высшее покровительство являлось необходимымъ условіемъ для всякаго любительскаго спектакля, словомъ, приходилось одновременно вербовать и актеровъ, и участниковъ въ расходахъ, и даже самихъ зрителей. Когда главныя препятствія были пройдены, общество дѣлилось на коммиссіи, принимавшія заботы o пріисканіи и устройствѣ мѣста для сцены, o декораціяхъ, освѣщеніи, костюмахъ, перепискѣ ролей и проч.; на президентѣ естественно лежала обязанность выхлопотать разрѣшеніе правительства; потомъ, послѣ безконечныхъ толковъ и пререканій при выборѣ самой піесы, шли безпорядочныя репетиціи, и наконецъ наступалъ великій день публичнаго представленія, завершавшійся иногда восторженными рукоплесканіями, a чаще полнымъ посрамленіемъ всей труппы, если она оказывалась неспособной удовлетворить ожиданіямъ публики.
Однако, несмотря на всю примитивность этихъ спектаклей, они все-таки охотно посѣщались, по крайней мѣрѣ тою частью общества, которая, ради моднаго увлеченія итальянской оперой, заполонившей всѣ театры, не хотѣла измѣнять твореніямъ Лопе де-Вега, Кальдерона, Моратина и другихъ; относительный же успѣхъ драматическихъ представленій не замедлилъ возродить къ жизни распавшіяся артистическія товарищества и заставилъ театры de la Cruz и del Principe отворить свои двери сценическимъ писателямъ, поощряя ихъ къ новому творчеству.
Добиться успѣха, было однако, очень трудно, a если кому и удавалосъ обойти разныя преграды встрѣчаемыя печатью, тотъ достигалъ одной лишь несущественной цѣли, въ видѣ рукоплесканій публики, на соразмѣрное же матеріальное вознагражденіе нечего было надѣяться въ то время, когда и первостепенныя піесы не давали авторамъ болѣе 2,000 реаловъ.
Приведемъ здѣсь, ради иллюстраціи, краткую характеристику дона Карильо, главнаго театральнаго цензора, безъ санкціи котораго не могло пройти на сцену ни одно драматическое произведеніе. "Отецъ Каридьо, монахъ изъ обители della Victoria, былъ человѣкъ дородный, даже тучный, одинаково тяжелый какъ на поступь, такъ и на пониманіе. Опрятность видимо не входида въ число его добродѣтелей: всегда грязный, нечесаный, съ явными слѣдами нюхательнаго табаку на платьѣ, онъ однимъ уже своимъ внѣшнимъ видомъ производилъ отталкивающее впечатлѣніе. Вмѣстѣ съ театральнымъ цензорствомъ отецъ Карильо соединялъ обязанности духовника преступниковъ, осужденныхъ на смерть, и пріобрѣдъ извѣстность въ этой второй профессіи, рѣзко отличаясь даже отъ своихъ собратій безсердечностью и грубостью отношенія къ жертвамъ, когда онѣ въ послѣдній разъ склонялись передъ алтаремъ, желая, можетъ быть, излить въ покаяніи всю скорбь, разрывавшую сердце. Въ такія-то минуты, если духовникъ находилъ несчастнаго слишкомъ преступнымъ, онъ говорилъ ему съ угрожающимъ жестомъ: «Довольно, тебѣ прямая дорога въ адъ!».
И никогда ни единой искры сочувствія, или хотя-бы просто жалости! Какое ему было дѣло до того смертельнаго ужаса, отчаянія, тоски и нервнаго, болѣзненнаго смятенія, что испытываетъ человѣкъ въ виду предстоящей смерти? Пошлой моралью да грубыми, неумѣстными укоризнами онъ только усиливалъ нравственную пытку, потому-то его появленіе было еще ненавистнѣе для осужденныхъ, чѣмъ самого палача. Но отецъ Карильо съ особеннымъ рвеніемъ, даже съ какимъ-то наслажденіемъ исполнялъ эту мрачную обязанность, своими неугомонными рѣчами и движеніями онъ не давалъ покоя несчастной жертвѣ, и чѣмъ слабѣе оказывалась она, тѣмъ назойливѣе онъ ее мучилъ и тѣмъ полнѣе торжествовалъ. Какъ-то разъ, когда по обыкновенію онъ сопровождалъ одного изъ преступниковъ, не за долго до роковой минуты, на дорогѣ къ мѣсту казни показался вѣстникъ прощенія, еще издали махая бѣлымъ платкомъ и спѣша доскакать во время, пока палачъ не успѣлъ совершитъ своего страшнаго дѣла. Отецъ Карильо нахмурилъ брови, видимо недовольный такой развязкой. «Вотъ вѣдь несчастье, — говорилъ онъ впослѣдствіи, — кажется, никогда еще мнѣ не удавалось такъ хорошо подготовить осужденнаго, a его вдругъ оставляютъ жить!»
Въ дополненіе характеристики надо прибавить еще нѣкоторыя черты: непроходимое невѣжество, страсть къ изысканнымъ яствамъ, доходившую до обжорства, и желаніе во что-бы то ни стало прослыть знатокомъ въ литературѣ. Таковъ былъ этотъ человѣкъ, передъ которымъ поневолѣ преклонялись директора всѣхъ театровъ. Къ счастію, они скоро изучили его главныя слабости и не преминули обратить ихъ въ свою пользу: при всякомъ удобномъ случаѣ они предлагали отцу Карильо обильное угощеніе, такъ что въ концѣ концовъ театръ получилъ для него особенную притягательную силу, онъ даже сталъ напускать на себя восхищеніе талантомъ Тирсо де Молина, a дирекція, пользуясь его невѣжествомъ, выдавала ему за произведенія этого автора множество различныхъ піесъ изъ стараго репертуара; тогда строгій цензоръ безпрепятственно допускалъ на сцену каждую, каково-бы ни было ея содержаніе.
Но вообще, по отношенію ко всему другому, онъ доводилъ свою придирчивость до крайней нелѣпости: такъ, напримѣръ, слова — бѣднякъ, бѣдность, нищета — были изгнаны изъ употребленія, на томъ глубокомысленномъ основаніи, что они могутъ возбудить антагонизмъ къ богатымъ, выраженія — мой ангелъ, обожаю тебя и т. п. допускались не иначе, какъ въ религіозномъ смыслѣ: a сказать — побѣда (ѵictoria) мнѣ ненавистна — нельзя было ужъ ни въ какомъ случаѣ, такъ какъ, по мнѣнію цензора, театральная публика легко могла отнести такую фразу къ монастырю de la Victoria, къ которому принадлежалъ самъ отецъ Карильо. Если вздумаютъ. поставить какую нибудь старую трагедію, напр. Клитемнестра, гдѣ въ заключеніе Орестъ убиваетъ мать, цензоръ тотчасъ-же налагаетъ свое veto, требуя, чтобы развязка была измѣнена такъ или иначе, потому что матереубійца не долженъ появляться на сценѣ[9].
Проложить себѣ свободный путь въ эти трудныя времена удалось только одному писателю, имѣющему очень много общаго съ нашимъ остроумнымъ Скрибомъ. То былъ Бретонъ де-Лосъ Эрреросъ, родившійся въ 1801 году. Еще юношей онъ выступилъ съ своими первыми комедіями и началъ вводить на сцену новый прелестный репертуаръ, полный игривости, граціи и тонкой наблюдательности, по его произведеніямъ можно шагъ за шагомъ прослѣдить всѣ перепетіи нравовъ испанскаго общества въ этотъ періодъ броженія и рѣзкихъ переходовъ.
Гораздо менѣе посчастливилось другому писателю тогоже времени, — Хилю-и-Сарате, его трагедіи Бланка Бурбонская и Родриго такъ и не пробились на сцену: благочестивый цензоръ нашелъ, что нельзя выставлять передъ публикой нецѣломудренныхъ монарховъ (tan aficionados à las muchachas, какъ онъ выражался).
Однако, при своемъ враждебномъ отношеніи ко всякаго рода новшествамъ, отецъ Карильо почему-то былъ менѣе строгъ къ переводамъ французскихъ трагедій, a это уже являлось большимъ счастіемъ, особенно, когда испанская сцена разомъ обогатилась двумя крупными артистическими талантами, — Латорре и Концепціонъ-Родригесъ, шедшихъ по слѣдамъ великаго Майкеза и возвратившихъ трагедіи ея утраченный блескъ. Въ продолженіе всего этого періода мадридская публика переполняла театральныя залы при каждомъ представленіи Андромахи, Ифигеніи, Митридата, Маріи Стюартъ, Дѣтей Эдуарда и проч. Нужно замѣтить, что всѣ эти пьесы переводились лучшими литературными силами, такъ какъ, вслѣдствіе гоненія на оригинальное творчество, испанскіе писатели, въ томъ числѣ Сарате и Бретонъ — волей-неволей должны были посвящать себя переводамъ. Такимъ образомъ, если y публики были отняты Корнель и Вольтеръ, то взамѣнъ она пріобрѣла Расина, Казимира Делавиня и другихъ, дававшихъ здоровую пищу ея уму и сердцу. Къ тому-же не безполезно было ознакомиться со многими дѣйствительными красотами нашего классическаго репертуара въ то время, когда во Франціи народившійся романтизмъ уже вступалъ въ ожесточенную борьбу съ классицизмомъ. Слѣдя съ полнымъ пониманіемъ за этой борьбой, испанская интеллигенція могла сознательно выбрать для себя то или другое направленіе.
Къ концу этого періода, именно въ 1830 году, драматическому искусству снова пришлось отступить передъ наплывомъ страстнаго увлеченія итальянекой оперой. Знаменитая пѣвица Тосси, прибывшая въ то время въ Мадридъ, возбудила такой филармоническій энтузіазмъ, что Талія со всѣми ея талантливыми служителями разомъ была покинута и забыта публикой, всѣ только и говорили, что o новомъ оперномъ Фениксѣ да o дивныхъ созданіяхъ Россини. Главный impresario Гримальди, — мужъ актрисы Концепціонъ Родригесъ, — сама она, Латорре и другой замѣчательный актеръ Капрара тщетно старались противостоять этому неистовому увлеченію мадридскаго общества, они вынуждены были удалиться въ Севилью и тамъ выжидать болѣе благопріятныхъ временъ. За ними послѣдовалъ и Бретонъ де-Лосъ Эрреросъ, предварительно написавъ злую сатиру на мадридское населеніе, полную горькихъ упрековъ за его непостоянство и жалкую измѣну своему національному театру. Въ порывѣ негодованія, онъ не сообразилъ, что такое увлеченіе не могло быть продолжительнымъ уже вслѣдствіе своей крайней напряженности, что къ тому-же оно являлось вполнѣ естественнымъ и свидѣтельствовало лишь объ успѣхѣ современной цивилизаціи въ развитіи эстетическаго чувства.
Лирическая поэзія также не оставалась безъ своихъ горячихъ адептовъ. Въ то время, какъ Квинтана, въ глуши Эстрамадуры, создавалъ тотъ стихотворный сборникъ, что и понынѣ еще служитъ необходимой принадлежностью всякой библіотеки, молодые поэты группировались вокругъ бывшаго директора коллегіи Санъ-Матео, закрытой, какъ мы уже говорили, въ 1823 году, въ силу измѣнившихся политическихъ обстоятелъствъ. Вынужденный оставить преподавательскую дѣятельность въ основанной имъ коллегіи, Альберто Листа радушно открылъ двери своего дома для тѣхъ изъ учениковъ, въ которыхъ замѣчалъ особенное дарованіе и наклонность къ истинному поэтическому вдохновенію. Подъ его руководствомъ и при его участливомъ содѣйствіи Хосе де Эспронседа, Вентура де-ля Вега, Патриціо де-ля Эскозура, еще въ школьномъ возрастѣ, учредили между собой въ 1824 году академію изящной словесности подъ названіемъ El Mirto, гдѣ они не только обсуждали важнѣйшіе вопросы литературной критики, но и сообщали другъ другу свои первыя произведенія.
Нѣтъ сомнѣнія, что искренній энтузіазмъ этого юнаго тріумвирата благотворно отразился-бы на его дальнѣйшей дѣятельности, если-бы тутъ не вмѣшалась слишкомъ прозорливая и не по разуму усердствующая полиція, къ несчастію, она усмотрѣла въ основаніи литературной ассоціаціи зловредныя политическія цѣли, вслѣдствіи чего академія El Mirto распалась, и названные нами поэты пошли различными путями. Вентура де-ля Вега, по своимъ врожденнымъ наклонностямъ болѣе тяготѣвшій къ высшей сферѣ общества, сталъ вырабатывать изъ себя поэта джентльмена, и это удалось ему въ такомъ совершенствѣ, что вскорѣ онъ нашелъ возможнымъ опоэтизировать даже самого Фердинанда VII, a потомъ, въ 1828 году, онъ восхвалялъ уже въ красивыхъ, изящныхъ стихахъ усмиреніе Каталоніи послѣ войны Агравіадосовъ.
Патриціо де-ля Эскозура не столько мечталъ o пріобрѣтеніи литературной славы, сколько o возможности играть въ своемъ отечествѣ какую нибудь выдающуюся политическую роль, но онъ не успѣлъ, какъ его собратъ Вентура де-ля Вега, заручиться покровителъствомъ всесильныхъ людей, a потому, при распаденіи Нумантины, вынужденъ былъ покинуть страну и на нѣкоторое время присоединиться къ испанскимъ эмигрантамъ въ Парижѣ. Благодаря своей юности, не внушавшей серьезныхъ опасеній правительству, онъ вскорѣ получилъ разрѣшеніе вернутъся на родину, гдѣ, поступивъ на службу въ артиллерійскій полкъ, совсѣмъ покинулъ свою музу ради изученія военнаго искусства.
Наконецъ, послѣдній изъ этого тріумвирата и, можетъ быть, единственный, дѣйствительно достойный названія поэта, — донъ Хосе Эспронседа, подвергся наибольшему гоненію, еще не оправившись отъ недавней болѣзни, онъ сначала былъ вынужденъ укрыться въ монастырѣ, a потомъ, когда силы возстановились, — бѣжать заграницу. Преслѣдованія полиціи, при недостаточности матеріальныхъ средствъ, заставляютъ его вести бродячую жизнь то въ Парижѣ, то въ Лисабонѣ, то въ Лондонѣ, перебиваясь изо дня въ день, терпя всевозможныя лишенія, и какъ рѣзко должно было дисгармонировать это бѣдственное положеніе съ его красивой, изящной наружностью, отмѣченной природнымъ величіемъ, съ его блестящимъ талантомъ! Подобно Байрону и Альфреду де Мюсcэ, Эспронседа являетея яркимъ представителемъ того поколѣнія, въ которомъ антирелигіозный скептицизмъ не исключалъ гуманныхъ чувствъ и самыхъ возвышенныхъ рыцарскихъ идей. Байронъ всей душой отдается борьбѣ за свободу Греціи, Эспронседа сражается въ Парижѣ на іюльскихъ баррикадахъ 1830 г., вступаетъ волонтеромъ въ ряды защитниковъ Польши, рискуетъ жизнью въ борьбѣ противъ Священнаго Союза. Въ то время онъ былъ извѣстенъ только немногимъ любителямъ, но хвалебные отзывы Листы вскорѣ прославили его имя.
Вообще, въ литературномъ талантѣ есть какое-то заразительное свойство: то самое общество молодыхъ писателей, что до тѣхъ поръ подавало однѣ только надежды, вскорѣ уже могло гордиться появленіемъ въ своей средѣ крупнаго сатирика — Хосе-Маріано де Дарра, вполнѣ достойнаго преемника Квеведо. Вентура де-ля Вега первый прозрѣлъ въ немъ задатки блестящей будущности и съ горячностью, исключительно свойственной молодости и таланту, создалъ ему славу даже ранѣе, чѣмъ она была заслужена. Да, счастливая участь выпала молодежи 1830-хъ годовъ! Какъ во Франціи, такъ и въ Испаніи, она была проникнута стремленіемъ къ идеалу, горячо увлекалась поэзіей и съ благоговѣйнымъ уважевіемъ относилась къ таланту. A теперь, — не замѣнилось-ли все это низменной страстью къ чувственнымъ наслажденіямъ да жаждой пріобрѣтенія матеріальныхъ богатствъ?
Изъ всѣхъ литературныхъ дѣятелей Испаніи, Эспронседа и Ларра наиболѣе ярко отражаютъ въ себѣ ея стремленіе освободиться наконецъ отъ пеленокъ, окрѣпнуть нравственно, возмужать, но ихъ творчество не принадлежитъ къ данному періоду 1823—1830, — оно только нарождается и слѣдовательно не можетъ вліять на теченіе общественной жизни, полное развитіе его силы еще впереди, и если мы упоминаемъ теперь объ этихъ писателяхъ, то лишь потому, что считаемъ необходимымъ отмѣтить тѣ условія, при которыхъ они появились.
A условія эти были таковы, что гоненіе, претерпѣваемое театромъ отъ цензурной строгости, должно казаться милостью сравнительно съ тѣмъ, что выносила журналистика. Буквально нельзя было написать ни одной строчки политическаго содержанія безъ особаго правительственнаго разрѣшенія, печать вся находилась во власти клерикаловъ и служила исключительно интересамъ церкви.
Мы не говоримъ o болѣе серьезной, научной литературѣ, такъ какъ Мадридъ вообще никогда не отличался наклонностью къ глубокому философскому мышленію. Онъ не любитъ слишкомъ тяжеловѣсныхъ или отвлеченныхъ произведеній, — вотъ почему, въ то время, какъ, при энергичномъ содѣйствіи Листы, тамъ растутъ и развиваются беллетристическіе таланты, — мыслители и философы все-таки отсутствуютъ. Можно подумать, что сухой, удушливый, измѣнчивый климатъ испанской столицы не благопріятствуетъ правильному развитію мозговыхъ функцій.
Людей, искренно преданныхъ широкой умственной дѣятельности, мы находимъ въ Барцелонѣ, гдѣ, до печальныхъ событій, отмѣтившихъ владычество графа Испанскаго, подъ вліяніемъ французскихъ и итальянскихъ кальвинистовъ эмигрантовъ начала было формироватъся новая каталонская школа. Въ 1824 г. Арибо и Лопецъ Солеръ, вмѣстѣ съ другими писателями, предприняли изданіе философскаго обозрѣнія, подъ заглавіемъ El Europeо; но послѣдовавшія затѣмъ событія разсѣяли эту маленькую группу прежде, чѣмъ она успѣла окрѣпнуть. Лопецъ Солеръ, извѣстный своими попытками распространить въ Испаніи нѣмецкую теорію эстетики, болѣе другихъ обратилъ на себя всеобщее вниманіе, но, по независящимъ отъ него обстоятельствамъ, вскорѣ вынужденъ былъ прекратить свою пропаганду.
Предоставимъ одному изъ каталонцевъ, Леопольдо Фэй, — охарактеризовать тѣ стремленія, какими были одушевлены издатели El Europeo. «Арибо, — говоритъ онъ, — и въ особенности Лопецъ Солеръ отличались какимъ-то одухотвореннымъ выраженіемъ лицъ. Глубоко изучивъ эстетическія теоріи. преимущественно Шиллера, они были проникнуты ими, такъ-же, какъ и духомъ средневѣкового рыцарства, горячо увлекались искусствомъ, итальянской оперой, современнымъ романтизмомъ, придавали важное значеніе воспитанію отдѣльной личности, съ уваженіемъ относились и ко многимъ обычаямъ своей родины, тѣсно связаннымъ съ ея религіей, законами, условіями самой природы и другими общественными элементами, a все это, вмѣстѣ взятое, ясно показываетъ, насколько живительно и благотворно должно быть ихъ дѣйствіе на общество, особенно-же на такое, какъ наше, съ давнихъ поръ исключителыю поглощаемое лишь религіозными да политическими заботами».
V.
правитьРеволюція 1830 года и рожденіе инфанты Изабеллы, удалившее отъ престола Дона Карлоса, производятъ новый поворотъ въ направленіи общественной жизни: современныя идеи возрождаются, мысль уже не даетъ подавлять себя и всюду пробивается на свѣтъ. Благодѣтельная амнистія возвращаетъ эмигрантовъ на родину, и они спѣшатъ подѣлиться съ своими соотечественниками всѣмъ, что видѣли и изучили въ чужихъ краяхъ за время своего долгаго изгнанія. Скрытая до тѣхъ поръ оппозиція поднимаетъ голову, и дѣло 1808 и 1820 гг. возобновляется почти на глазахъ правительства, напрасно встревоженные министры воздвигаютъ ему преграды и упорно стараются поддержать старый режимъ. Они уже не имѣютъ прежней силы, a интриги духовенства въ пользу Дона Карлоса заставляютъ ихъ обращаться въ другую сторону и постоянно быть насторожѣ. Въ моментъ смерти Фердинанда VII для каждаго уже было очевидно, что нація не въ состояніи болѣе выносить невѣжественной власти правительства, такъ долго державшаго ее въ застоѣ. «Вино перебродило, какъ говорилъ король, — и пробка готова выскочить». Дѣйствительно, въ самый годъ его кончины (1833) началась новая эра, но, къ сожалѣнію, нескончаемыя гражданскія войны разрушили впослѣдствіи много радужныхъ надеждъ.
Реакція противъ классической школы, возникшая во Франціи съ 1830 г., была встрѣчена съ полнымъ сочувствіемъ по ту сторону Пиренеевъ. Традиціонныя правила трагеліи въ сущности никогда не приходились по душѣ испанцу, — онъ только мирился съ ними — не болѣе. Къ тому-же въ странѣ, гдѣ форма преобладаетъ надъ содержаніемъ, не замедлило расплодиться множество бездарныхъ подражателей, до того надоѣвшихъ публикѣ своими снотворными произведеніями, что и сама трагедія подконецъ опротивѣла ей. Въ ущербъ жизненной правдѣ, выражающейся различно y каждаго народа, сообразно съ его религіей, темпераментомъ, климатомъ и степенью развитія, — эти псевдоклассики проповѣдывали всюду одну и туже неизмѣнную форму, общую для всѣхъ націй, не обращая никакого вниманія на различіе ихъ характеровъ.
Мадридъ возликовалъ единодушно, когда увидѣлъ, что тѣ-же французы, навязавшіе Испаніи свою устарѣлую трагедію, теперь сами отрекаются отъ нея и съ увлеченіемъ принимаютъ новый родъ литературы, дающій полный просторъ для выраженія всякаго порыва страсти или энтузіазма.
Но нельзя сказать, чтобы это революціонное движеніе было сразу понято тогда, какъ его понимаютъ теперь. Какъ ни проста кажется мысль, что если современное общество не походитъ на древнеклассическое, то и литература его должна быть иная, — однако въ первое время лишь немногіе признали этотъ естественный законъ, большинство-же скорѣе видѣло въ немъ возвратъ къ стариннымъ романсамъ, или къ драмамъ XVI и XVII столѣтій. Уже не оды, не идилліи, не эклоги въ древнегреческомъ вкусѣ, не трагедіи, написанныя по правиламъ Аристотеля, Горація, Буало, увлекали публику, a только одни творенія Кальдерона и Лопе де-Вега, снова вознесенныя на прежнюю высоту.
Съ самаго начала 30-хъ годовъ, волненіе, поднятое романтической школой, заставляетъ писателей отрѣшиться отъ старыхъ законовъ творчества и принять совершенно иное направленіе, не существовавшее до тѣхъ поръ. Викторъ Гюго, Лордъ Байронъ, Ламартинъ, Вальтеръ-Скоттъ становятся образцами, ихъ читаютъ съ увлеченіемъ, анализируютъ, изучаютъ, и новый духъ широкой струей врывается въ испанскую литературу въ общемъ она не измѣняетъ своимъ древнимъ вѣрованіямъ, остается религіозной и патріотичной по прежнему, но вмѣстѣ съ тѣмъ реализмъ уже явно преобладаетъ въ ней. Гоненіе прежде всего воздвигается на миѳологію, противъ нея направлены всѣ стрѣлы, за то, въ ущербъ ясности и простотѣ, въ слогѣ снова является вычурность, — чрезмѣрное обиліе фигуральныхъ украшеній. Несчастная склонность къ подражанію повредила и здѣсь: писатели непремѣнно желаютъ придать своихмъ произведеніямъ меланхолическій тонъ, что уже совсѣмъ не согласуется ни съ лучезарнымъ блескомъ ихъ южнаго солнца, ни съ ярко-звѣзднымъ небомъ ихъ ночей.
Таковъ общій характеръ, принятый романтизмомъ въ Испаніи. Мы должны были отмѣтить его, потому что съ той поры онъ отражается въ большей или меньшей степени уже на всѣхъ литераторахъ, дѣйствительно достойныхъ этого названія.
Вначалѣ, какъ это всегда бываетъ, новое направленіе встрѣтило сильную оппозицію со стороны приверженцевъ statu quo, — всѣхъ тѣхъ, которые, проникнувшись правилами Аристотеля и Буало, уже не могли допустить ничего иного, помимо того, что они сами усвоили и привыкли примѣнять. Листа, Эрмосиллья, Мартинесъ де-ля Роза и многіе изъ выдающихся умовъ того времени, составлявшихъ гордость Испаніи, напрягали всѣ силы, чтобы помѣшать новому теченію, направленному противъ нихъ; они смотрѣли на эту литературную революцію, какъ на стремленіе къ разнузданности, къ освобожденію отъ всякихъ правилъ, и, впослѣдствіи, вооруженные академической властью, съ удвоенной энергіей противодѣйствовали торжеству романтизма, но ихъ безсиліе становится очевиднымъ уже изъ того, что они ограничиваются въ этой борьбѣ лишь многословными полемическими статьями, тогда какъ противники, создавая одно произведеніе за другимъ, заручаются всѣми преимуществами художественнаго творчества надъ сухою критикой.
Наибольшую жизненность въ новомъ направленіи испанской литературы послѣ 1830 года — проявляетъ лирическая поэзія. Крупныя перемѣны, происшедшія за послѣдніе годы царствованія Фердинанда VII, надежда на союзъ королевы Христины съ партіей прогрессистовъ, наконецъ, восторженныя чувства, вызванныя рожденіемъ инфанты Изабеллы, — все это вдохновляетъ испанскихъ поэтовъ и заставляетъ изливать глубокую радость, переполняющую ихъ сердца.
Вентура де-ля Вега и Бретонъ де-Лосъ Эрреросъ являлись запѣвалами въ этомъ хорѣ энтузіастовъ, a къ нимъ присоединялась вся нація, опьяненная своими свѣтлыми надеждами, она жадно упивалась этими стихами, читала и повторяла ихъ во всѣхъ салонахъ и кофейняхъ, раскупала нарасхватъ всѣ журналы и сборники, гдѣ они помѣщались. Каждое событіе служило поводомъ къ новымъ поэтическимъ созданіямъ: провозглашеніе амнистіи, рожденіе Изабеллы II, смерть герцогини де-Фріасъ — супруги главнаго мецената этой блестящей когорты, — все производило невыразимое одушевленіе и вызывало настоящіе литературные турниры.
Болѣе медленно поддавался новымъ теченіямъ испанскій театръ, хотя тамъ и знали o громадномъ успѣхѣ на парижскихъ сценахъ драмъ Виктора Гюго и Александра Дюма. Напрасно молодые писатели упрашивали первостепенныхъ актеровъ отрѣшиться отъ устарѣлыхъ трагедій, давно надоѣвшихъ публикѣ, и замѣнить ихъ современной драмой, театральные директора и ихъ труппы все еще упорно отстаивали свой прежній репертуаръ, несмотря на явное господство новой французской моды и въ самомъ обществѣ и въ его сценической литературѣ, a между тѣмъ эта мода была такъ сильна, что когда Хиль-и-Сарате, одинъ изъ немногихъ, желавшихъ остаться вѣрными классической школѣ, выступилъ съ своей Бланкой Бурбонской — онъ подвергся дружнымъ свисткамъ всѣхъ обычныхъ посѣтителей театра del Principe. Теперь, вмѣсто переводовъ французскихъ трагедій, публика настойчиво требовала возобновленія старинныхъ драмъ Кальдерона и Морето, — словно, принимая новое направленіе, испанское творчество хотѣло укрѣпить и освѣжитъ свои силы этими преданіями золотого вѣка.
Наконецъ единодушное одобреніе, съ какимъ была встрѣчена піеса одного кадикскаго поэта Кокетство и Тщеславіе — побудило Бретона де-Лосъ Эрреросъ отступить отъ правилъ, завѣщанныхъ Моратиномъ, и написать въ иномъ духѣ и въ иной формѣ свою комедію Марцела, поставленную на сцену въ 1831 г., a ея блестящій успѣхъ разрушилъ послѣднія преграды, еще воздвигавшіяся въ испанскихъ театрахъ противъ вторженія романтизма.
Все это, повторяемъ, произошло не безъ борьбы, не безъ горячихъ, долгихъ пререканій въ области критики. Съ перемѣной общихъ понятій o литературномъ творчествѣ, должны были измѣниться и его законы, поэтому вопросъ объ искусствѣ самъ собою выдвинулся на очередь, и многіе журналы, руководимые крупными силами, занялись его рѣшеніемъ, отводя на своихъ страницахъ обширное мѣсто для критическихъ и полемическихъ статей. Именно къ этому времени относятся періодическія изданія. — Corre Mercantil, la Abeja, el Artista, которыя теперь представляютъ уже библіографическую рѣдкость.
Цензура все еще продолжала существовать безъ всякихъ измѣненій въ законодательномъ порядкѣ, но, подъ вліяніемъ новыхъ вѣяній, она уклонялась отъ прежнихъ строгостей и значительно отпускала поводья рьянымъ конямъ, которыхъ такъ грубо сдерживала до тѣхъ поръ. Теперь уже безпрепятственно выходили въ свѣтъ даже такія произведенія, какъ Escenas Matritenses, Месонеро-Романоса, подъ псевдонимомъ El Curioso Parlante, — эти живыя, яркія картины мадридскихъ нравовъ, напоминающія мастерствомъ обрисовки манеру Аддисона и Жуи. Въ томъ же духѣ, хотя съ меньшимъ успѣхомъ, подвизался другой писатель, донъ Серафино де Кальдеронъ, рисуя съ натуры обыденныя сцены изъ андалузской жизни. Но самымъ крупнымъ талантомъ того времени, обладавшимъ наибольшей оригинальностью и силой, является донъ Хосе Маріано де Ларра, уже знаменитый въ литературномъ мірѣ, съ самой ранней поры своей молодости, a именно къ нему-то цензура отнеслась далеко не благосклонно.
Около 1832 года, онъ началъ было цѣлую серію сатиръ въ прозѣ — подъ заглавіемъ Cartas del pobrecito Hablador — настолько мощныхъ и по идеѣ, и по способу ея выраженія, что цензорскій либерализмъ не устоялъ, и не потому, чтобы Хосе де Ларра нарушалъ границы разумной критики, или слишкомъ язвительно и рѣзко высказывалъ правду. Нѣтъ, но онъ такъ мѣтко попадалъ въ цѣль, такъ характерно изображалъ современное общество съ его заблужденіями, пороками, недомысліемъ, и посредствомъ тонкой ироніи, такъ безпощадно выставлялъ на видъ всякое безобразіе, скрывающееся подъ обманчивой внѣшностью, что правительство усмотрѣло тутъ серьезную опасность и приняло свои мѣры. Всевозможными препятствіями и придирками къ изданію этихъ сатиръ оно принудило автора прекратить ихъ печатаніе, и такимъ образомъ испанская читающая публика была лишена одного изъ самыхъ благотворныхъ вліяній, какое ей только приходилось испытывать со временъ неподражаемаго Квеведо.
Въ періодъ тѣхъ-же 30-хъ годовъ, громадный успѣхъ романовъ Вальтеръ-Скотта увлекъ нѣкоторыхъ испанскихъ писателей испробовать свои силы въ исторической области.
Эскозура первый выступаетъ на это поприще съ романомъ Графъ де Кондеспина, тогда какъ Ларра, вынужденный покинуть сатиру, пишетъ свою прекрасную, но, къ сожалѣнію, слишкомъ короткую повѣсть подъ заглавіемъ Don Enrique el Doliente, послужившую потомъ матеріаломъ для его драмы Маціасъ. Этотъ родъ литературы, при несомнѣнной живописности испанскихъ нравовъ, могъ-бы представить очень богатое содержаніе, a между тѣмъ онъ не далъ ничего крупнаго, вѣроятно потому, что минувшіе вѣка были еще слишкомъ мало изслѣдованы и разработаны національными историками.
I.
правитьКортесы не сумѣли воспользоваться благопріятными условіями 1812 и 1820 гг., чтобы привлечь народъ къ дѣлу революціи посредствомъ радикальныхъ мѣръ, но, чего не удавалось достигнуть ранѣе, то успѣшно совершилось въ теченіе десяти лѣтъ, слѣдовавшихъ за смертъю Фердинанда VII.
Упраздненіемъ монастырей и всякихъ духовныхъ общинъ, назначеніемъ къ продажѣ съ торговъ всѣхъ обширныхъ владѣній духовенства — Мендисабалъ и его сотрудники подрыли до самаго корня основу стараго порядка, благодаря такому перевороту современныя идеи проникли въ глубочайшія нѣдра націи и совершили настоящее перерожденіе испанскаго общества.
При внимательномъ взглядѣ на Пиренейскій полуостровъ послѣ долгой гражданской войны, тяготѣвшей надъ нимъ во все время регентства Христины отъ 1833 до 1840 года, и послѣ трехлѣтняго правленія Эспартеро (1840—1843), насъ поражаетъ необычайная нравственная перемѣна, совершившаяся во всѣхъ слояхъ населенія и наглядно проявляющаяся въ моментъ провозглашенія совершеннолѣтія юной королевы Изабеллы.
Застой нарушенъ теперь уже не на одной только поверхности, какъ въ 1814 году, когда лишь въ главныхъ городахъ, да и то немногіе дерзали настроивать свою жизнь на современный ладъ, a рядомъ безчисленныя массы коснѣли въ своей неподвижности, съ тупымъ равнодушіемъ подчиняясь традиціямъ, завѣщаннымъ вѣками. Нѣтъ, въ эту эпоху передъ наблюденіемъ историка всюду являются новые типы людей съ иными взглядами, иными мыслями и стремленіями, — словно какая-то свѣжая жизненная струя влилась во весь общественный организмъ и пробудила въ немъ дѣятельную силу. Не далѣе, какъ вчера еще, каждый спокойно оставался на мѣстѣ, опредѣленномъ ему отъ рожденія, не помышляя даже o возможности какихъ либо измѣненій къ лучшему въ своемъ жалкомъ прозябаніи изо дня въ день; a нынче — и въ столицѣ, и почти во всѣхъ городахъ испанское населеніе разомъ встрепенулось, ощутило въ себѣ небывалую бодрость и энергію, всюду закипѣла оживленная дѣятельность, и внѣ этого общаго движенія могли оставаться развѣ только глухія деревни, гдѣ не наклеивались на столбахъ объявленія o pacпродажѣ монастырскихъ имуществъ. Но за исключеніемъ такой глуши, всюду возникали новыя надежды, измѣнялись и самыя понятія o значеніи труда. Вѣдь именно тунеядство монаховъ было источникомъ всѣхъ ихъ пороковъ, возбудившихъ наконецъ общественное негодованіе и сдѣлавшихъ предметомъ ненависти и отвращенія весь этотъ рой паразитовъ, корыстныхъ, сластолюбивыхъ, проникнутыхъ лицемѣріемъ. Возникшая реакція противъ духа созерцательной праздности, признанной главной причиной нравственнаго упадка, вызвала потребность дѣйствовать, промышлять, спекулировать, производить. Безсильная скорбь объ утраченной Америкѣ замѣнилась бодрымъ стремленіемъ къ плодотворной эксплуатаціи родной земли.
Вмѣстѣ съ внутренней перемѣной произошла и внѣшняя въ самомъ костюмѣ испанцевъ. Они отвергли парики, индійскія трости, штаны въ обтяжку, башмаки съ металлическими пряжками. Всѣ старыя моды исчезли, смѣнившись болѣе простой, однообразной одеждой современныхъ французовъ.
Жизнь общества еще полна лишеній, недостатокъ матеріальныхъ и умственныхъ средствъ ощущается всюду, но по крайней мѣрѣ оно уже не прозябаетъ, a начинаетъ жить всѣми фибрами.
Такія рѣзкія измѣненія въ самыхъ нравахъ страны естественно должны отражаться на ея литературѣ, и дѣйствительно, ни одинъ изъ испанскихъ писателей той, эпохи не остается безучастнымъ къ общему движенію, они стараются уяснить его, анализируя и обсуждая со всѣхъ сторонъ.
При этомъ, разумѣется, каждый смотритъ на совершающееся съ своей личной точки зрѣнія: одинъ жалѣетъ o прошломъ и не довѣряетъ будущему; другой съ презрѣніемъ отвергаетъ традицію и съ энтузіазімомъ привѣтствуетъ прогрессъ; но всѣ равно признаютъ вторженіе новыхъ началъ и ихъ несомнѣнное торжество надъ старыми.
Весь этотъ десятилѣтній періодъ (1833—1843) не что иное, какъ естественное развитіе зародыша, вынесеннаго Испаніей изъ ея увлеченія романтизмомъ въ 1830 году; но такіе моменты усиленнаго народнаго движенія никогда не поддаются характеристикѣ въ общихъ чертахъ, потому что они представляютъ не опредѣленную физіономію цѣлаго, a множество разнообразныхъ дѣятельныхъ силъ и умовъ, стремящихся по различнымъ направленіямъ.
Избрать исключительнымъ представителемъ эпохи какого нибудь одного писателя и сгруппировать вокругъ него всѣхъ другихъ — было-бы пріемомъ не вѣрнымъ, не подходящимъ къ дѣйствительности. Кто-жъ въ самомъ дѣлѣ могъ совмѣстить въ себѣ всѣ идеи, всѣ надежды и стремленія націи въ пору ея кипучей дѣятельности и выразить ихъ во всей полнотѣ?
По нашему мнѣнію, наиболѣе яркими литературными выразителями этого періода испанской жизни являются памфлетистъ Ларра и поэтъ Эспронседа. Оба они полны того глубокаго, страстнаго негодованія, какое побудило Испанію стряхнуть съ себя разомъ иго клерикализма, такъ долго тяготѣвшее надъ ней всею тяжестью; для нихъ обоихъ была видна та бездна нравственнаго и умственнаго растлѣнія, въ какую погружали испанскій народъ его духовные и политическіе руководители. Но смерть слишкомъ рано унесла обоихъ, когда ихъ молодыя, горячія силы еще не успѣли окрѣпнуть и уравновѣситься зрѣлымъ сужденіемъ. Вотъ почему во всемъ творчествѣ этихъ писателей нѣтъ ни опредѣленно сложившихся идеаловъ, ни поученій, ни указаній для ихъ современниковъ, — ничего, кромѣ скептическаго духа отрицанія. Они лишь протестуютъ и разрушаютъ въ то время, когда дѣло критики уже окончено, и на очереди стоитъ другая существенная задача, — согласить коренныя національныя чувства и вѣрованія воспріимчиваго народа со всѣми открытіями науки, со всѣми требованіями разума.
Найдется-ли въ литературѣ даннаго періода хотя одинъ дѣятель, проникнутый сознаніемъ этой насущной необходимости и достаточно сильный, чтобы дать вѣрное направленіе своимъ соотечественникамъ въ ихъ тревожномъ исканіи прямого пути? Нѣтъ, среди представителей испанской мысли, въ пору ея смутнаго броженія, мы не находимъ ни одного, удовлетворяющаго такому требованію. Всѣ писатели, какихъ намъ предстоитъ назвать, — и скептики, и эклектики, и католики, и классики, и романтики, — сами являются лишь болѣе или менѣе вѣрными отголосками общества, выразителями его неустойчивыхъ идей, стремленій и чувствъ, но ни одинъ не въ силахъ привести ихъ въ стройный порядокъ и направить къ единой, разумной цѣли. Оставляя общественное мнѣніе бродить впотьмахъ, въ какомъ-то полунаучномъ туманѣ, его призванные вожди не исполнили своего назначенія и тѣмъ приняли на себя отвѣтственность передъ будущимъ за всѣ послѣдствія этихъ умственныхъ колебаній.
Но, если писатели того времени и не отличаются ни логичностью, ни глубиною, ни силою мысли, за то почти всѣ стремятся расширить свое творчество, не ограничиваясь тѣсными рамками какого нибудь спеціальнаго рода литературы, какъ это бываетъ большею частію въ періоды ея упадка. За немногими иеключеніями, они скорѣе вдаются въ противоположную крайность, поэтому, при оцѣнкѣ ихъ дѣятельности, оказывается непримѣнимой обычная классификація на поэтовъ, прозаиковъ и проч. Здѣсь будетъ вѣрнѣе иное дѣленіе, сообразное съ высотой положенія, занимаемаго въ обществѣ каждой группой, и степенью ея значенія въ немъ, — тѣмъ болѣе, что это наивно-преувеличенное чувство собственнаго значенія сильно вліяло и на умственный складъ самихъ писателей, и на характеръ ихъ произведеній.
Итакъ, мы займемся послѣдовательно тремя группами: литераторовъ-аристократовъ, литераторовъ, являвшихся въ роли политическихъ дѣятелей, и, наконецъ, литераторовъ по профессіи, — тѣхъ, кому умственное творчество, помимо иныхъ цѣлей, служило и средствомъ къ жизни.
Избранные представители испанской аристократіи въ первой половинѣ XIX вѣка не могутъ дать вѣрнаго понятія о ея общемъ характерѣ. Они являются лишь отраднымъ исключеніемъ изъ своей касты, когда большинство испанскихъ грандовъ, кастильскихъ вельможъ было проникнуто какимъ-то инстинктивнымъ отвращеніемъ къ умственному творчеству, ко всякой работѣ мысли, дружно принимало сторону Дона Карлоса въ 1833 году и тѣмъ вполнѣ отчуждалось отъ народнаго движенія. Въ своемъ жалкомъ недомысліи, эти люди все еще крѣпко вѣрили въ духовное всемогущество папы, въ возможность обуздать и снова подавить человѣческій разумъ. Но тѣмъ ярче выдѣляются изъ этой среды ея немногіе свѣтлые умы, тѣмъ большаго вниманія и почета заслуживаетъ ихъ дѣятельность. Можно представить себѣ, съ какимъ энтузіазмомъ привѣтствовала нація этихъ аристократовъ, готовыхъ способствовать пробужденію ея мысли двойною силою своего вліянія и таланта. Нѣтъ сомнѣнія, что національное чувство не мало участвовало въ созданіи такой громкой славы герцогу де Ривасъ и графу де Торено. Да, если подумаешъ, какъ часто родовыя преимущества употребляются не на благо, a во зло народу, станетъ вполнѣ понятнымъ даже и чрезмѣрное возвеличеніе такихъ исключительныхъ людей, какъ названные писатели.
При обозрѣніи литературнаго періода, обнимающаго царствованіе Фердинанда VII, мы уже не разъ упоминали имя дона Анжело де Сааведра (1791—1865), получившаго титулъ герцога де Ривасъ по смерти своего старшаго брата въ 1834 году. Въ ранней молодости онъ участвуетъ, какъ воинъ борьбы за независимостъ, въ сраженіяхъ при Туделѣ, Уклесѣ, Оканьѣ, въ промежутокъ отъ 1814 до 1820, является авторомъ сценическихъ піесъ, привлекающихъ къ нему сочувственное вниманіе всей публики Мадрида и Севильи, потомъ, какъ горячій патріотъ и защитникъ народныхъ правъ, принимаетъ дѣятельное участіе во всѣхъ волненіяхъ конституціоннаго періода, слѣдующаго за 1820 годомъ, и, наконецъ, вынужденъ эмигрировать послѣ возстановленія самодержавной власти въ 1823 году. Въ теченіе его долгаго изгнанія (1823—1833), полное пользованіе родовымъ майоратомъ принадлежало одному старшему брату; и тогда-то, обремененный уже многочисленной семьей, Сааведра испытываетъ лишенія, даже крайнюю бѣдность въ своей заграничной жизни, но въ то же время онъ все болѣе совершенствуетъ свой талантъ и проявляетъ его въ тѣхъ прекрасныхъ произведеніяхъ, что создали ему впослѣдствіи блестящую извѣстность. До этой трудной поры, донъ Анжело былъ лишь даровитымъ послѣдователемъ классическаго творчества, ни на шагъ не отступавшимъ отъ его строгихъ правилъ въ своихъ прежнихъ трагедіяхъ и комедіяхъ. Но съ 1830 года въ немъ совершается полный умственный переворотъ подъ вліяніемъ горячаго увлеченія великими французскими писателями романтической школы и свѣтилами Англіи — Шекспиромъ, лордомъ Байрономъ, Вальтеръ-Скоттомъ. Онъ понялъ, что поэтическая мысль не можетъ вѣчно оставаться замкнутой въ уетарѣлыхъ, отжившихъ формахъ XVII столѣтія, и разомъ освободился отъ всякаго подражанія классикамъ.
Тогда-то онъ задумалъ воспроизвести въ эпической поэмѣ El Moro esposito (Покинутый мавръ) великую борьбу въ X вѣкѣ христіанской цивилизаціи съ мавританской, и здѣсь его творчество уже достигаетъ большого совершенства, обогащается неподражаемымъ изяществомъ, мелодіей стиха, обиліемъ и яркостью красокъ въ изображеніи цвѣтущихъ береговъ Гвадалквивира, красоты андалузскихъ женщинъ, солнечнаго сіянія полуденныхъ странъ съ упоительнымъ ароматомъ ихъ лѣсовъ и полей. Въ то же время, ставъ подъ знамя Виктора Гюто, онъ рѣшается обновить старый испанскій репертуаръ Лопе де-Вега, Кальдерона, Тирсо и Морето созданіемъ драматическихъ піесъ, свободныхъ отъ всякаго подчиненія установленнымъ правиламъ единства мѣста и времени, монотонной версификаціи и проч. Наконецъ, подъ тѣмъ же вліяніемъ, является на свѣтъ его прекрасная драма Донъ Альваро или Сила Судьбы, давшая содержаніе одной изъ оперъ Верди.
Своимъ произведеніемъ El Moro esposito Сааведра сразу поставилъ себя въ первый рядъ среди современныхъ поэтовъ, хотя его муза никогда не достигала особенной высоты и не проникала въ сокровенную глубину человѣческихъ сердецъ. По природѣ чуждый всякаго стремленія къ грандіозному, или патетическому, болѣе воепріимчивый къ чувственнымъ, чѣмъ къ душевнымъ впечатлѣніямъ, онъ страстно увлекается внѣшнимъ блескомъ, красотою формы и звука, гармоничнымъ сочетаніемъ яркихъ красокъ и воспроизводитъ ихъ, отражая, какъ въ зеркалѣ, въ своихъ изящныхъ стихахъ. Его поэма — это обильная розсыпь драгоцѣнныхъ каменьевъ, полная разнороднаго блеска хрустальныхъ водъ, боевого оружія, южнаго синяго неба, озаряемаго то солнечнымъ, то звѣзднымъ сіяніемъ тамъ воскресаютъ передъ нами гордые рыцари давно минувшихъ временъ, прекрасныя дамы съ выраженіемъ нѣги и страсти въ очахъ воскресаетъ вся прославленная Испанія мавровъ и аравитянъ, гдѣ цвѣли цѣлыя рощи благоуханныхъ растеній, гдѣ сердца горѣли неугасимымъ огнемъ любви, гдѣ родился и жилъ и дѣйствовалъ испанскій рыцарскій духъ съ его самоотверженнымъ героизмомъ.
Въ основѣ характера Дона Альваро лежитъ глубоко-драматическая идея; это — современный Эдипъ, гонимый рокомъ и чающій найти убѣжище подъ сѣнью католической религіи. Но судьба преслѣдуетъ его даже въ самыхъ нѣдрахъ монастыря и вынуждаетъ снова направить смертоносное оружіе противъ послѣдняго потомка тѣхъ жертвъ, чью гибель онъ самъ же такъ горько оплакивалъ. Предположите здѣсъ въ главномъ героѣ сильно развитое великодушіе, чувства чести и долга вмѣстѣ съ глубокимъ сознаніемъ тяготѣющей надъ нимъ непреоборимой силы, и передъ вами откроется широкое поле, гдѣ поэту легко развернуть всю мощь своего генія. Такова и есть основа драмы, созданной герцогомъ де Ривасъ, поэтому не удивительно, что первое представленіе Дона Альваро (въ концѣ 1835 г.) осталось навсегда запечатлѣннымъ въ исторіи литературнаго движенія Испаніи. То было побѣднымъ торжествомъ романтизма, очевиднымъ доказательствомъ превосходства навѣяннаго имъ произведенія надъ всѣмъ, что прежде создавалъ тотъ же авторъ, ограничиваясь узкими рамками классической школы.
Глубоко жаль, что политика обуяла этотъ чисто-артистическій умъ, далеко не подготовленный къ борьбѣ на ея аренѣ. Возведенный на министерскій постъ, въ видѣ почетной награды за свои литературные успѣхи, герцогъ де Ривасъ оказался неизмѣримо ниже своего новаго назначенія. Дѣйствуя, можетъ быть, подъ вліяніемъ ложнаго убѣжденія, что при переходѣ отъ оппозиціи къ административной власти всякій политическій дѣятелъ долженъ преобразиться изъ революціонера въ консерватора, онъ легкомысленно отрекся отъ своихъ прежнихъ боговъ и въ одно мгновеніе утратилъ ту популярность, которую могъ-бы употребить на благо своей страны.
Какъ болѣзненно должны были отозваться на его самолюбіи знаменательныя событія 1836 года! Съ того дня поэтъ уже не находитъ въ себѣ тѣхъ мощныхъ звуковъ, какими полно было его творчество въ пору изгнанія. Однако сборникъ эпическихъ пѣсенъ, изданный въ 1841 г., и драма, никогда не игранная и неудобная для сцены, El desengaño en el sueño (Разочарованіе послѣ грёзъ), — свидѣтельствуютъ, что онъ не сознавалъ постепеннаго угасанія своего таланта; и дѣйствительно, искры его еще тлѣютъ и ярко вспыхиваютъ по временамъ въ эпическихъ пѣсняхъ, какъ наиболѣе сродныхъ самому темпераменту автора. За то во второмъ изъ названныхъ произведеній уже чувствуется напряженіе послѣднихъ творческихъ силъ, надломленныхъ жизнью и временемъ.
Нѣкоторые изъ наиболѣе усердныхъ панегиристовъ характеризуютъ герцога де Ривасъ такой гиперболической фразой: Tambien poeta, pintor, procer y soldado (и поэтъ, и живописецъ, и вельможа, и воинъ). Пожалуй, съ не меньшимъ основаніемъ можно бы еще добавить: и политикъ, и историкъ, и ораторъ, и администраторъ но все это ужъ слишкомъ андалузское преувеличеніе. Герцогъ де Ривасъ достоинъ вниманія исключительно какъ поэтъ, на всѣхъ же остальныхъ поприщахъ нисколько не выдѣляется талантомъ; въ живописи онъ не заходитъ далѣе зауряднаго дилетантства; въ военномъ дѣлѣ не проявляетъ ни малѣйшей иниціативы, a лишь повинуется распоряженіямъ начальниковъ и слѣдуетъ за другими; въ области исторіи его единственное сочиненіе o Масаніелло не отличается никакими достоинствами; какъ ораторъ, онъ производитъ очень слабое впечатлѣніе своими рѣчами; какъ государственный дѣятель, постоянно впадаетъ въ заблужденіе при всякомъ своемъ выходѣ на политическую сцену.
Въ заключеніе приведемъ здѣсь на выдержку одну изъ его пѣсенъ, такъ и названную имъ Cantilena:
Нѣтъ Феба, слѣда нѣтъ его колесницы;
Упала на землю poca;
Уснули на вѣткахъ усталыя птицы,
Листвою не шепчутъ лѣса.
Но вотъ чародѣйка моя появилась,
Повѣяло снова тепломъ,
Все разомъ въ природѣ опять пробудилось,
И жизнь разлилася кругомъ.
Весь ожилъ я самъ, пламенѣя желаньемъ,
И ожили въ полѣ цвѣты,
Какъ солнцемъ, согрѣтые дивнымъ сіяньемъ
И блескомъ ея красоты.
При звукахъ веселаго птичьяго хора,
И долы, и горы, и лѣсъ,
Проснувшись, подумали: это Аврора
Сошла къ намъ съ далекихъ небесъ {*}.
{* Febo se retiraba,
Casi espiraba el dia
Y la noche llegaba.
Su fresca lozanía
Marchitaba à la rosa,
Mustio quedaba el prado,
Y el ave sonorosa
Dormida y silenciosa
En el olmo acopado;
Cuando mi ninfa hermosa
Salio à la fresca vega.
Y de sus ojos bellos
A la lumbre radiante
Y al esplendor brillante
De sus lindos cabellos
De nuevo se desplega
La rosa ya adormida,
Cobrando olor y vida;
Torna el florido prado
Que ya estaba enlutado
A matizar sus flores
Y a esparcir mil olores;
Y las ya unidas aves
Dulces trinos suaves
Cantando dulcemente;
Y vuelve de repente
A comenzarse el dia:
Que al ver á mi señora
Juzgarán que venia
Nuevamente la Aurora.}
Совершенно иной характеръ представляютъ намъ какъ самая личность, такъ и вся дѣятельность графа де Торено: это истый аристократъ до мозга костей, — утонченно изящный въ каждомъ движеніи, склонный къ сибаритству, привыкшій окружать себя грандіозной роскошью во всѣхъ мелочахъ домашней обстановки, охотно посѣщающій великосвѣтскіе салоны, большой любитель дамскаго общеетва, — но вмѣстѣ съ тѣмъ и ученый историкъ, и глубокій мыслитель, и государственный дѣятель. Была-ли въ этой аристократической душѣ истинная любовь къ народу, — мы не знаемъ, но что графъ де Торено понималъ его, — это онъ доказываетъ всей своей умственной работой, и въ особенности исторіей духовнаго пробужденія, войны и революціи въ Испаніи отъ 1808 по 1814 г. — этимъ крупнымь произведеніемъ, которое можетъ быть названо памятникомъ, воздвигнутымъ во славу испанскаго народа. Еще въ самой ранней юности отдавшись на волю того могучаго потока, что неудержимо увлекалъ къ борьбѣ всѣ лучшія молодыя силы Испаніи, графъ де Торено, можетъ быть, вслѣдствіе своего природнаго благоразумія, не измѣнилъ и въ зрѣломъ возрастѣ національнымъ богамъ, устоялъ противъ реакціи и не сжегъ того, чему поклонялся въ пору горячаго энтузіазма. Онъ сдѣлалъ тогда еще болѣе, — увѣковѣчилъ въ художественномъ творчествѣ это мощное усиліе пробудившейся націи завоевать и упрочить свою свободу. Правда, послѣ 1830 года, Торено склоняется къ убѣжденіямъ тѣхъ политиковъ, что пытались основать въ Парижѣ конституціонную монархію, и поддерживаетъ своимъ вліяніемъ, своимъ талантомъ партію умѣренныхъ. Онъ содѣйствуетъ попыткамъ ввести въ Испанію тотъ-же режимъ, хотя и долженъ-бы видѣть всю его непримѣнимость, при своемъ глубокомъ знаніи національнаго характера. Но стоитъ лишь припомнить его горячіе протесты противъ духовенства, его положительное указаніе на Мендисабала, какъ на своего преемника въ министерствѣ финансовъ, и въ насъ уже не остается ни малѣйшаго сомнѣнія, что онъ предвидѣлъ заранѣе, какъ благотворно повліяетъ на испанскій народъ распродажа съ торговъ монастырскихъ имуществъ. По нашему мнѣнію, самый образъ дѣйствій графа де Торено при всѣхъ обстоятельствахъ, вліявшихъ такъ или иначе на будущее страны, ясно показываетъ, что, несмотря на свой аристократическій складъ, онъ скорѣе можетъ быть названъ замаскированнымъ революціонеромъ, чѣмъ дѣйствительнымъ приверженцемъ умѣренности.
Изъ выдающихся лицъ высшей среды, посвятившихъ себя служенію литературѣ, мы назовемъ еще герцога де Фріасъ, — этого неутомимаго мсцената, не перестававшаго во весь данный періодъ соединять вокругъ себя, поощрять и поддерживать молодыхъ поэтовъ, которые дружно сплели въ 1830 году неувядаемый поэтическій вѣнокъ на могилу его жены. Добрая память o немъ должна сохраниться въ исторіи испанской литературы именно въ силу того горячаго, искренняго участія, съ какимъ онъ относился къ ея представителямъ; что-же касается его собственныхъ произведеній, --давно уже забытыхъ одъ, посланій и романсовъ, --то лучше такъ и оставить ихъ въ забвеніи.
Отъ литераторовъ, высоко поставленныхъ по рожденію, перейдемъ къ тѣмъ, которые возвысились посредствомъ своихъ личныхъ качествъ.
III.
правитьГоворя o литераторахъ, игравшихъ ту или другую политическую роль въ Испаніи, мы прежде всего доджны упомянуть o Ксавье де Бургосъ (1778—1848), — журналистѣ, создавшемъ въ 1820 году знаменитые Miscellanea, и авторѣ еще болѣе знаменитой петиціи Фердинанду VII, возбудившей единодушное одобреніе всей націи. Неутомимый труженикъ съ большими задатками иниціативы, умный, энергичный, умѣлый администраторъ Ксавье де-Бургосъ, при иныхъ обстоятельствахъ, могъ-бы оказать громадныя услуги своему отечеству, но, какъ литераторъ, онъ никогда не возвышался надъ уровнемъ посредственности. Оставаясь ярымъ защитникомъ классическихъ формъ, онъ съ негодованіемъ относился къ развитію романтизма и всѣми силами старался противодѣйствовать ему, однакожъ его переводъ Горація и нѣсколько сухихъ, безжизненныхъ трагедій, сочиненныхъ имъ во вкусѣ Моратина, не могли повернуть господствующаго мнѣнія. Въ лирической поэзіи Бургосъ тоже не создалъ ничего выдающагося, такъ что, по степени и силѣ вдохновенія, его можно сравнить съ нашими пѣвцами первой имперіи — Фонтаномъ и Делиллемъ. Наконецъ, его Исторія малолѣтства Изабеллы II свидѣтельствуетъ лишь o кропотливой усидчивости труда, это просто современная лѣтопись, составленная непосредственнымъ участникомъ текущихъ событій. Кромѣ длиннаго и скучнаго изложенія ничѣмъ не связанныхъ между собою фактовъ, она изобилуетъ еще безконечными доводами въ пользу умѣренной партіи, оскорбленное самолюбіе всюду замѣняетъ здѣсь безпристрастіе философа. Словомъ, это не что иное, какъ нѣсколько полемическихъ журнальныхъ статей, прицѣпленныхъ одна къ другой и выданныхъ за историческое повѣствованіе, a вмѣстѣ съ тѣмъ и ясное доказательство, какъ вредно вліяютъ доведенныя до крайности партійныя страсти даже на самые просвѣщенные умы.
Рядомъ съ Бургосомъ надо поставить его товарища и соперника на политической аренѣ 1834 года — дона Франциско Мартинеса де-ля Роза (1789—1862), автора Estatuto Real. Въ немъ мы снова встрѣчаемъ тѣ-же богатые задатки талантливой натуры, но испорченной исключительнымъ поклоненіемъ формѣ въ ущербъ содержанію, упорнымъ самоограниченіемъ узкими рамками классицизма, которыя до такой степени сковываютъ мысль, что она уже лишается собственной иниціативы и, за отсутствіемъ ясно намѣченной цѣли, боится всякаго уклоненія отъ условныхъ правилъ. Таковъ былъ Мартинесъ де-ля Роза въ политикѣ, такимъ-же онъ является и въ литературѣ. Произведенія его многочисленны, тщательно выработаны и отдѣланы, въ нихъ много ума, основательныхъ знаній, но за то нѣтъ ни искры одушевленія, нѣтъ той силы мысли и чувства, что увлекаетъ и волнуетъ умы.
Трагедія Эдипъ, не новая, что показываетъ и самое ея заглавіе, удачно скроенная драма Возстаніе въ Венеціи и, направленная противъ злоупотребленія свѣтскими удовольствіями, очень остроумная комедія Дочь дома, мать по баламъ, — вотъ тѣ немногія изъ сценическихъ произведеній этого автора, которыя еще стоитъ прочесть.
Умственныя колебанія, отсутствіе твердыхъ принциповъ, сильная наклонность къ французскому доктринерству, несмотря на всю его непримѣнимость къ нравамъ и самому темпераменту испанской націи, — все это постоянно проявляется въ остальныхъ прозаическихъ произведеніяхъ Мартинеса де-ля Роза. На чемъ-бы вы ни остановили вниманіе, — на романѣ-ли его Изабелла де Солисъ, на разсужденіяхъ-ли o нравственности подъ заглавіемъ Книга для Дѣтей, на исторической-ли монографіи Фернандъ Пересъ дэль Пулыаръ, — вамъ навѣрное покажется необъяснимымъ, на какомъ основаніи авторъ всей этой заурядности, лишенной не только глубины мысли, но иногда и простого здравомыслія, могъ играть такую важную, почти первенствующую роль въ своемъ отечествѣ, быть заправилой и вождемъ политической партіи? Вы невольно спросите себя, — почему современники видѣли въ немъ чуть-ли не генія, способнаго дать направленіе цѣлой націи? Вотъ какъ пагубна бываетъ увлеченіе формой! Цѣлый народъ можетъ впасть въ жалкое заблужденіе, если онъ оцѣниваетъ своихъ дѣятелей по внѣшнимъ изящнымъ пріемамъ ихъ ораторскихъ рѣчей. Пріятно, конечно, поддаться обаянію мелодичной дикціи, или блестящаго подбора словъ, это волнуетъ, опьяняетъ наши чувства, но, какъ всякое опьяненіе, лишаетъ способности правильно разсуждать.
Большею частью своихъ успѣховъ Мартинесъ де-ля Роза обязанъ тому впечатлѣнію, какое онъ производилъ съ высоты трибуны: благородная осанка, привлекательное смуглое лицо, оживленное горячимъ южнымъ колоритомъ, проницателъный и въ то-же время кроткій взглядъ, какая-то особая оригинальность въ чертахъ и во всемъ выраженіи, наконецъ, въ высшей степени симпатичный тембръ звучнаго голоса и величавая плавность изложенія мыслей, даже туманныхъ и пустыхъ, — всего этого было слишкомъ достаточно, чтобы увлекатъ за собой слушателей и быть руководителемъ той партіи, къ которой онъ принадлежалъ. Много помогали ему также врожденное изящество и утонченная грація въ обращеніи.
Совершенную противоположность представляетъ одинъ изъ давнишнихъ соперниковъ Мартинеса, перешедшій потомъ въ его партію, но не прекратившій съ нимъ борьбы за преобладаніе, — донъ Антоніj Алькала Гальяно (1789—1865). Наружность этого замѣчательнаго человѣка до такой степени была непривлекателъна, что ему постоянно приходилось напрягать всѣ силы своего таланта, чтобы побѣдить то инстинктивное отвращеніе, какое внушала его маленькая, неуклюжая фигура, невзрачная до безобразія. И дѣйствительно, неотъемлемымъ доcтоинствомъ своихъ яcныхъ, сильныхъ, глубоко продумаyныхъ рѣчей онъ все таки успѣлъ прославить cвое имя и занять даже высшій министерскій постъ на ряду съ своимъ лучшимъ другомъ, герцогомъ де Ривасъ. Кто не зналъ его и не слыхалъ лично, тотъ не можетъ даже составить себѣ понятія, какая мощная сила заключается иногда въ ораторскомъ краснорѣчіи. Помимо глазъ, полныхъ ума и жизни, наружно ни въ чемъ другомъ не проявлялись выдающіяся качества Гальяно, ни въ поступи его, ни въ осанкѣ, ни въ манерѣ держать себя не было и тѣни величія, но лишь только онъ начиналъ говорить, какъ все смолкало и отдавалось обаянію. Одаренный громадной памятью, онъ свободно черпалъ въ ней обильные и яркіе факты, подходящіе къ данной темѣ, самъ горячо увлекаясь предметомъ своей рѣчи, сообщалъ это увлеченіе и слушателямъ, и оппонентамъ, побѣжденные, словно очарованные, они уже не возражали, или возражали только за тѣмъ, чтобы продлить самыя пренія, т. е. наслажденіе этимъ потокомъ блестящихъ словъ и идей, выливавшихся изъ его поистинѣ золотыхъ устъ. Вотъ что говоритъ o немъ Эдгаръ Кинэ: «Невозможно представить себѣ, на что способенъ испанскій языкъ, когда имъ владѣетъ такой талантъ, какъ Гальяно. Это какая-то чудесная смѣсь итальянской мелодичности съ яркими красками арабскаго языка, съ выразительностью и силой саксонскаго, съ граціей провансальскаго, — a надо всѣмъ этимъ та плавная величавость, что исключительно свойственна только испанской рѣчи»[10].
Гальяно никогда не былъ богатъ, a во время эмиграціи онъ очутился въ такомъ бѣдственномъ состояніи, какого не испытывалъ ни одинъ изъ его товарищей по несчастію. Возвратившись въ Испанію въ 1833 году, уже измученный нравственно, онъ безъ борьбы пожертвовалъ многими прежними убѣжденіями, чтобы только извлечь свою долю выгоды изъ измѣнившихся обстоятельствъ. Это, конечно, улучшило его матеріальныя средства, но за то создало ему крайне фальшивое положеніе на вее время регентства Христины, особенно сильное негодованіе возбудилъ онъ въ партіи патріотовъ, которая было разсчитывала вначалѣ на его непоколебимую стойкость.
Помимо своихъ блестящихъ ораторскихъ рѣчей, Гальяно оставилъ немного: нѣсколько отрывочныхъ критико-литературныхъ замѣтокъ, краткій историческій обзоръ Испаніи со временъ Карла IV до совершеннолѣтія королевы Изабеллы и переводъ съ англійскаго исторіи Испаніи Дэнгэма. Правда, это скудное наслѣдіе значительно увеличилось-бы, еслибъ собрать въ одно цѣлое множество разрозненныхъ журнальныхъ статей, написанныхъ имъ частію въ періоды 1810—1813 и 1820—1823, частію въ Англіи за время эмиграціи, и наконецъ снова на родинѣ отъ 1834 по 1840 годъ. Статьи эти помѣщались въ различныхъ періоддческихъ изданіяхъ: Mensagero de las Cortes, el Observador, La Revista, el Correo Nacional, el Piloto, затѣмъ, позднѣе — въ Heraldo, La Revista de Madrid, La Revista Europea; но, оторванныя отъ своего времени, онѣ уже утратили всякое литературное значеніе вмѣстѣ съ той ѣдкой остротой, въ которой заключалось главное условіе ихъ успѣха. Такова участь всѣхъ произведеній, слишкомъ проникнутыхъ преходящею злобою дня, духомъ партіи, слишкомъ приноровленныхъ къ исключительнымъ интересамъ.
IV.
правитьСентябрьскія событія 1840 года, давъ преобладаніе партіи прогреесистовъ, выдвинули на сцену и новыхъ политическихъ дѣятелей. На мѣсто Гальяно и Мартинеса появились три оратора, овладѣвшіе парламентской трибуной. Это были — Кортина, Олозага и Лопецъ. Надо замѣтить, что ни одинъ изъ нихъ не отличался такимъ изяществомъ, такой безукоризненной литературностью рѣчи, какъ его предшественники, но за то каждый обладалъ большимъ количествомъ положительныхъ знаній, былъ болѣе націоналенъ въ своихъ стремленіяхъ. Глубоко свѣдущіе въ законахъ страны, Кортина и Олозага рѣдко становятся на философскую точку зрѣнія почти никогда не вдаются въ отвлеченности, такъ мало свойственныя самому характеру испанской націи; они прямо подходятъ къ главной сути вопросовъ, разрѣшаютъ ихъ просто и ясно. Кортина (род. въ 1802 г.) не принадлежалъ къ числу тѣхъ блестящихъ дѣятелей, что утомляютъ народный слухъ громкой молвой o своихъ талантахъ и пользуются всякимъ случаемъ проявить вліяніе на толпу, волнуя ея страсти. Какъ въ ораторскихъ рѣчахъ, такъ и на трудномъ министерскомъ посту послѣ сентябрьскихъ дней, онъ остается совершенно чуждымъ подобныхъ стремленій, но когда предстоитъ настоящее дѣло, энергично дѣйствуетъ, уже не щадя своихъ силъ. Рѣчи его всегда ясны, точны, полны убѣдительности, онъ освѣщаетъ данный вопросъ, обсуждаетъ его со всѣхъ сторонъ, стараясь достигнуть цѣли одними только разумными, логичными доводами; волновать-же, удивлять, поражать воображеніе никогда не входило въ его задачу.
Совсѣмъ не такимъ является донъ Салюстіано де Олозага (род. въ 1805). Это человѣкъ страсти, всецѣло проникнутый духомъ партіи, готовый пожертвовать всѣмъ на свѣтѣ ради немедленнаго торжества того дѣла, которому служитъ. Успѣхъ составлялъ для него все, и въ своемъ стремленіи достичь его онъ не затруднялся прибѣгнуть ни къ хитрости, ни къ уловкѣ. Вызвать волненіе, запугать, соблазнить, увлечь, убѣдитъ, — любое изъ этихъ средствъ выбиралось имъ смотря по обстоятельствамъ, лишь бы только хоть на время овладѣть умами; но на этомъ и останавливался Олозага, — на большее не хватало силъ. Онъ могъ направить массу въ ту или другую сторону, сообразно съ требованіемъ минуты, но не могъ указать ей вѣрнаго пути, — поэтому и вліяніе его утрачивалосъ такъ же быстро, какъ пріобрѣталось. Это опасный врагъ, безцѣнный союзникъ, но не вождь, не иниціаторъ дѣла; вся жизнь его такъ и пройдетъ въ однихъ лишь стремленіяхъ да начинаніяхъ, не рѣдко противорѣчащихъ одно другому. Онъ будетъ громить церковь и духовенство, сжигать монастыри и вмѣстѣ съ тѣмъ требовать, чтобы Испанія не измѣняла своей католической вѣрѣ; проявлять себя горячимъ революціонеромъ, и въ то же время дѣйствовать противъ демократіи, поддерживать монархію, чтобы править подъ ея прикрытіемъ. Нельзя не признавать въ немъ таланта, умѣнія, находчивости въ самыхъ трудныхъ обстоятельствахъ, эффектности и силы его ораторскихъ рѣчей, способности горячо отдаваться дѣлу, влагать въ него всю душу, но напрасно стали бы вы искать строгой послѣдовательности, философской связи въ идеяхъ и принципахъ, логичности выводовъ, — это совсѣмъ не сродно его уму. На немъ, какъ на ораторѣ, отразились всѣ послѣдствія крайняго увлеченія романтизмомъ: наклонность къ трескучимѣ фразамъ, къ театральной позировкѣ, отсутствіе серьезной обдуманности: но за то въ немъ было одно изъ лучшихъ качествъ, — это чувство мѣры, или, равновѣсіе внутренней силы; видно, что онъ вполнѣ владѣлъ своимъ искусствомъ и подчинялъ его себѣ.
Нельзя сказать того же o Іоакимѣ Маріи де Лопецъ (1802—1855). Это совершенно своеобразная, необузданная натура, отличающаяся именно отсутствіемъ всякой мѣры, полнымъ отрицаніемъ всякихъ правилъ, что, впрочемъ, нисколько не исключало въ его рѣчахъ ни силы, ни даже красоты выраженія, напоминающей Гальяно. Въ противоположность Олозагѣ, онъ не былъ честолюбивъ, чувство и воображеніе царили въ немъ надо всѣмъ, и эта крайняя впечатлительность вмѣстѣ съ недостаткомъ твердой устойчивости постоянно дѣлали его жертвой случайныхъ обстоятельствъ. Вотъ почему при самомъ искреннемъ желаніи служить прогрессу, онъ невольно, можетъ быть безсознательно, становится пособникомъ его враговъ. Кинэ сказалъ o немъ: «Лопецъ y власти — это рыцарскій духъ, принявшій конституціонныя формы».
При внимательномъ обзорѣ его рѣчей, мы увидимъ въ нихъ много великодушныхъ порывовъ, надеждъ, мечтаній, иллюзій, но нигдѣ не встрѣтимъ ни вѣрныхъ построеній, ни точныхъ и правильныхъ логическихъ выводовъ. Очевидно, — способный лишь къ роли трибуна, Лопецъ совсѣмъ не обладалъ необходимыми качествами государственнаго человѣка. Какъ ораторъ, всегда полный страстнаго одушевленія, онъ подавлялъ своей мощью, былъ положительно неотразимъ. «Я никогда не забуду, — говоритъ o немъ далѣе Кинэ въ своихъ воспоминаніяхъ, — какое потрясающее дѣйствіе произвелъ на меня самый голосъ оратора, онъ словно исходилъ прямо изъ сердца, готоваго разорваться отъ избытка переполнявшихъ его чувствъ; порою въ немъ слышались какія-то глухія, надорванныя ноты, a вся рѣчь дышала жизнью, обдавала блескомъ и жаромъ африканскаго солнца, проникала въ душу, какъ остріе меча. Съ первыхъ же словъ его чувствовалось присутствіе еще сдержанной, но мощной силы страсти, свойственной уроженцамъ Мурсіи, a затѣмъ кипучая лава уже не переставала изливаться на аудиторію, пока не смолкала самая рѣчь. Когда, въ пылу увлеченія, Лопецъ порывисто подался впередъ съ наклоненной головой, конвульсивно сжавъ протянутую руку, словно намѣреваясь схватить или ударить лбомъ всю враждебную партію, онъ напомнилъ мнѣ боевого быка, выступающаго на арену»[11].
Однако обаяніе этого оратора было непродолжительно и дѣйствовало лишь непосредственно, когда слушатель невольно увлекался страстной силой его живыхъ рѣчей; но, когда онъ прочитывалъ тѣ же самыя рѣчи, желая поглубже вникнуть въ ихъ суть и разобраться въ набросанныхъ передъ нимъ идеяхъ, — прежнее впечатлѣніе тотчасъ же исчезало. Существуетъ полный сборникъ ораторскихъ рѣчей Іоакима де Лопецъ, но лучше бы ихъ совсѣмъ не собирать, тогда по крайней мѣрѣ для насъ сохранилось бы преданіе o томъ чарующемъ дѣйствіи, какое онъ производилъ на своихъ современниковъ, a теперь мы видимъ только печальный памятникъ ума, затемненнаго туманными идеями, теряющагося въ метафизическихъ дебряхъ. Не надо еще забывать, что безъ помощи и постоянной поддержки Фермина Кавальеро, неотступно находившагося при немъ впродолженіе всей его политической карверы, Лопецъ никогда не могъ бы играть той важной роли, какую создали ему событія 1843 года.
V.
правитьОбратимся теперь къ писателямъ по профессіи и разсмотримъ сначала тѣхъ изъ нихъ, которые преимущественно посвящали себя драматической литературѣ. Здѣсь наше вниманіе останавливаютъ четыре главныя силы: Хиль-и-Сарате, Гарценбушъ, Бретонъ де Лосъ Эрреросъ и Гарсіа Гутьересъ.
Хиль-и-Сарате (1796—1861) былъ однимъ изъ самыхъ ревностныхъ и упорныхъ приверженцевъ классической школы, но общее увлеченіе поколебало наконецъ и его; послѣ 1833 года онъ рѣшился измѣнить своему прежнему направленію и выступилъ съ драмой, написанной уже въ чисто романтическомъ духѣ, — Carlos II el Hechizado, которая имѣла большой успѣхъ и надолго удержалась на испанской сценѣ, благодаря оригинальности замысла и его художественному исполненію. Это — живая и вѣрная картина мадридскаго двора въ концѣ XVII столѣтія, относящаяся къ царствованію послѣдняго представителя Австрійскаго дома. Авторъ, не уклоняясь отъ исторической правды, рисуетъ намъ этого околдованнаго короля именно такимъ, каковъ онъ былъ въ дѣйствительности: слабый, больной, обездоленный физически и умственно, онъ съ трудомъ влачитъ свою жалкую жизнь, безучастно взирая на разложеніе монархіи среди разгара честолюбивыхъ страстей, и, приближаясь къ могилѣ, не умѣетъ даже обезпечить своего наслѣдія, a только безпрерывно мучится тѣми еуевѣрными страхами, что сама-же его династія умышленно распространяла въ народѣ.
Въ этой-же драмѣ есть и другое лицо, еще болѣе жизненное и характерное, чѣмъ самъ король, это — великій инквизкторъ Фруаланъ Діасъ, — типъ совершенно аналогичный съ Клодомъ Фролло Виктора Гюго. Въ немъ авторъ совмѣстилъ все ехидство, все лицемѣріе и дьявольское коварство высшихъ духовныхъ властей, этихъ князей церкви, страхомъ порабощающихъ себѣ робкія души, этихъ тайныхъ развратниковъ, проповѣдующихъ цѣломудріе, этихъ ненасытныхъ честолюбцевъ, надменно взирающихъ, какъ цѣлая нація склоняетъ передъ ними колѣна и вручаетъ имъ свою совѣсть. Концентрируя все это въ одномъ лицѣ, Хиль-и-Сарате создаетъ вполнѣ законченный типъ на вѣчное назиданіе испанцамъ, чтобы, увидѣвъ ясно, они уже не захотѣли снова отдаваться во власть этихъ исчадій мрака и поняли наконецъ, что имъ нечего ждать отъ своего обветшалаго католицизма, всегда служившаго лишь тормазомъ въ развитіи національныхъ yмственныхъ силъ.
Хилъ-и-Сарате написалъ еще много другихъ историческихъ піесъ, какъ напр. Донъ Альваро де Люна, Монархъ и его фаворитъ, Гусманъ Вѣрный и проч. Но ни въ одной изъ нихъ уже нѣтъ той энергіи таланта, той мощи и оригиналъности, какими изобилуетъ его Карлъ II, создавшій успѣхъ и славу автору не только въ высшемъ классѣ общества, но и во всѣхъ его слояхъ. Однакожъ, несмотря на выдающійся талантъ, Хиль-и-Сарате все-таки не могъ существовать однимъ литературнымъ заработкомъ, поэтому въ 1835 году онъ вынужденъ былъ принять очень незначительное мѣсто въ министерствѣ внутреннихъ дѣлъ, a потомъ, примкнувъ мало-по-малу къ партіи умѣренныхъ, вынесъ еще трехлѣтній искусъ за время регентства Эспартеро и только послѣ 1843 года получилъ наконецъ болѣе видное назначеніе. Въ царствованіе Изабеллы онъ уже участвуетъ въ измѣненіи закона объ общемъ образованіи; тогда-же было составлено имъ Руководство къ литературѣ, которое и понынѣ еще служитъ главнымъ учебнымъ пособіемъ для испанскаго юношества.
Имя Гарценбуша (род. въ 1806 г.) всегда соединяется съ его лучшимъ произведеніемъ — Сердечная исторія въ Теруэлѣ. Это — прелестная піеса, полная чувства, жизни и страсти, сразу доставившая автору вполнѣ заслуженную славу. Всецѣло преданный литературному дѣлу, по природѣ молчаливый, необщительный, Гарценбушъ жилъ затворникомъ въ своемъ кабинетѣ, не принимая почти никакого участія въ современныхъ интересахъ. Народившійся романтизмъ казался ему не болѣе, какъ возвратомъ къ старинной литературѣ «плаща и шпаги», но, стараясь примѣниться къ новымъ требованіямъ, онъ самъ сталъ писать въ томъ-же духѣ и продолжалъ до тѣхъ поръ, пока видимое утомленіе публики не принудило его остановиться. Впослѣдствіи недостатокъ матеріалъныхъ средствъ заставилъ Гарценбуша промышлять сочинительствомъ разныхъ феерій, дававшихъ ему гораздо больше денегъ, чѣмъ самыя лучшія изъ его литературныхъ произведеній, и такимъ образомъ этотъ крупный талантъ, постепенно мельчая, дошелъ-бы до полнаго паденія, еслибъ его не спасли нѣкоторыя вліятельныя лицща, доставивъ Гарценбушу завѣдываніе главной мадридской библіотекой. Съ той поры прежній драматургъ преображается въ ученаго критика, подъ его руководствомъ выходятъ въ свѣтъ полныя собранія сочиненій Тирсо де Молина и Рюиса Аларкона, которымъ и понынѣ придаютъ особенную цѣнность приложенныя къ нимъ изслѣдованія и примѣчанія издателя, точно также его обширный обзоръ золотого вѣка испанской литературы остается самымъ капитальнымъ изъ всѣхъ историческихъ трудовъ въ этомъ родѣ.
Бретонъ де Лосъ Эрреросъ (род. въ 1801 г.) отличался еще болѣе живымъ и оригинальнымъ умомъ. Избѣгая трагедіи и въ особенности мелодрамы, онъ избралъ своимъ поприщемъ комедію и въ этой формѣ старался изобразить на сценѣ всѣ смѣшныя и прискорбныя явленія своей эпохи. Всего онъ написалъ около шестидесяти пьесъ, правда, многія изъ нихъ только переведены или, по принятому тогда выраженію, передѣланы съ французскаго; но тѣмъ не менѣе онѣ такъ хорошо были приноровлены къ требованіямъ и нравамъ современнаго испанскаго общества, что нисколько не уступали оригинальнымъ и пользовались большою популярностью, какъ напр. El Tercero en la discordia (Посредникъ въ ссорѣ), Una de Tantas (Одна изъ многихъ), Un quarto de hora (Четверть часа) и проч. Его знаменитая комедія Марцела, явившаяся на сценѣ въ 1831 году, блещетъ такимъ остроуміемъ, такимъ живымъ, неподдѣльнымъ юморомъ, такою мѣткостью слова, что многія изъ ея изреченій вошли въ обиходный разговоръ и сдѣлались какъ-бы пословицами. Это истинный комическій талантъ своего временп: онъ клеймитъ развитіе ажіотажа въ обществѣ, осмѣиваетъ напускную страсть къ музыкѣ, нелѣпость модъ, подражаніе иностранцамъ, отсутствіе въ жизни естественности и простоты, — смѣется и заставляетъ публику хохотать надъ ея-же собственными недостатками. Вы не найдете y него ни философскихъ мудрствованій, ни глубокаго анализа человѣческаго сердца, онъ не вдается ни въ какія отвлеченности, a только живо схватываетъ самыя характерныя черты, мастерски освѣщаетъ ихъ и рельефно ставитъ на видъ. Если въ цѣломъ его піесы и страдаютъ иногда отсутствіемъ внутренней связи, или глубины замысла, за то каждая отдѣльная сцена, полна блестящаго остроумія, жизни, движенія, и при этомъ его тонкая, граціозная сатира никого не язвитъ особенно больно и зло. На женщинъ Бретонъ де-Лосъ Эрреросъ смотритъ скорѣе съ французской точки зрѣнія, чѣмъ съ испанской: онѣ всегда y него неискренны, разсчетливо кокетливы, притворны даже въ любви и, сами не ощущая страсти, способны только разжигать ее въ своихъ поклонникахъ.
Съ цѣлью пополненія его скромныхъ средствъ, доставляемыхъ сценическимъ авторствомъ, ему, такъже, какъ и Гарценбушу, была предложена должность главнаго библіотекаря; но, послѣ 1840 года, онъ лишился ея, благодаря одной слишкомъ мѣткой сатирѣ, принятой на свой счетъ нѣкоторыми особами изъ мадридской національной гвардіи. Тогда, пользуясь его затруднительнымъ положеніемъ, реакція поспѣшила привлечь на свою сторону такого даровитаго пособника, предложивъ ему въ 1843 году редактированіе оффиціальной газеты. Съ тѣхъ поръ Эрреросъ былъ потерянъ для сцены, къ стыду испанской публики, не захотѣвшей даже обезпечить своего Скриба.
Гарсіа Гутьересъ (род. въ 1813 г.) — четвертый изъ названныхъ нами писателей, обнаружилъ особенную склонность къ романтизму. Къ его творчеству принадлежитъ превосходная рыцарская драма Трубадуръ, изъ которой впослѣдствіи Верди создалъ свою оперу. Первое представленіе этой драмы, состоявшееея 1-го марта 1836 года, вызвало цѣлое событіе въ мадридскомъ обществѣ. Еще утромъ имя автора оставалось никому неизвѣстнымъ, a вечеромъ уже весь городъ только и говорилъ, что объ этомъ бѣдномъ молодомъ писателѣ, который, послѣ многихъ испытаній, явился изъ Кадикса, чтобы испробовать счастья въ столицѣ. Черезъ нѣсколько лѣтъ Гарсіа Гутьересъ поступилъ волонтеромъ въ одинъ изъ отрядовъ, дѣйствовавшихъ противъ карлистовъ, но и въ лагерной жизни онъ не переставалъ служить своему истинному призванію къ литературѣ. Послѣдующими произведеніями, не всѣми, конечно, a нѣкоторыми изъ нихъ, — онъ вполнѣ оправдалъ ту славу, какую сразу доставилъ ему Трубадурь. Мы назовемъ здѣсь El Rey monje, El Encubierto de Valencia, Simon Boccanegra, какъ наиболѣе выдающіяся, остальнымъ-же не особенно посчастливилось, и это сильно раздражало огромное самолюбіе автора, уже избалованнаго первымъ блестящимъ успѣхомъ. Не замѣчая въ публикѣ прежняго энтузіазма, не видя, чтобы слава его увеличивалась, онъ самъ началъ охладѣвать къ своему дѣлу и задумалъ покинуть родину. Въ 1843 году Гутьересъ уже окончательно приводитъ эту мысль въ исполненіе и переселяется въ Америку навсегда. Сначала Гаванна, потомъ городъ Мерида на полуостровѣ Юкатанѣ открываютъ ему радушное гостепріимство, имъ онъ посвящаетъ всю силу своего таланта и воображенія, всѣ горячіе порывы своей творческой души. Такимъ потерямъ нерѣдко подвергаются народы, не дающіе должной цѣны своимъ національнымъ талантамъ. Гарсіа Гутьересъ бѣжитъ изъ отечества, чтобы искать себѣ счастія въ чуждой странѣ, донъ Маріано Хосе де Ларра, извѣстный болѣе подъ псевдонимомъ Фигаро, — убиваетъ себя. Причина одна и та же: неудовлетворенная гордость, невниманіе общества къ дѣйствительнымъ заслугамъ. Пусть-же Испанія упрекаетъ себя за то, что она не сумѣла сохранить развившихся на ея почвѣ, такихъ крупныхъ умственныхъ силъ.
Ларра родился въ Мадридѣ 24 марта 1809 г., т. е. въ самый разгаръ лихорадочныхъ броженій, вызванныхъ на всемъ Пиренейскомъ полуостровѣ событіями 2 мая 1808 года. Съ самаго ранняго возраста онъ уже отличался необыкновенными способностями къ наукамъ, прилежаніемъ, страстнымъ, горячимъ темпераментомъ и какой-то особой, не дѣтской вдумчивостью. Достигнувъ извѣстности еще юношей, онъ въ 1833 году становится уже надеждой и гордостью молодой испанской литературы; печать привѣтствуетъ его, какъ второго Квеведо, a цензура, испуганная мѣткими сатирами подъ заглавіемъ Cartas del pobrecito Habladoг, усиливаетъ противъ него свои ослабшія было гоненія.
Жизненный путь этого писателя очень коротокъ; онъ простирается только до 13 февраля 1837 года, — до того рокового, несчастнаго дня, когда пистолетнымъ выстрѣломъ Ларра положилъ конецъ своимъ нравственнымъ страданіямъ. Говорятъ, что онъ былъ доведенъ до отчаянія намѣреніемъ любимой женщины разорвать съ нимъ связь; но мы полагаемъ, что раздраженная страсть, если она и существовала, была лишь предлогомъ или второстепенной причиной самоубійства Ларры; стоитъ только припомнить все, что онъ писалъ въ послѣдніе мѣсяцы своей жизни, чтобы видѣть, какъ слагался въ его душѣ мало-по-малу этотъ мрачный хаосъ разбитыхъ надеждъ, потерянныхъ иллюзій, апатичнаго унынія, глубокаго отчаянія, и самъ собою постепенно выяснялся единственный исходъ — добровольная смерть.
Помимо памфлетовъ и сатиръ, прославившихъ въ потомствѣ имя Фигаро, онъ перевелъ съ французскаго нѣсколько выдающихся піесъ, ивіѣвшихъ большой успѣхъ на сценѣ; написалъ живую, полную интереса историческую повѣсть Пажь Генриха Слабаго, оригинальную драму Маціасъ и множество литературно-критическихъ статей, преимущественно на такія произведенія, которыя въ данное время привлекали къ себѣ наибольшее вниманіе читающей публики, какъ напр. Антони Александра Дюма, Возстаніе въ Венеціи Мартинеса де-ля Роза, Трубадуръ Гарсіи Гутьереса, Сердечная исторія въ Теруэлѣ Гарденбуша и другія. Здѣсь, какъ и во всемъ его творчествѣ, постоянно проявляется сила таланта съ ея обычными свойствами, — трезвымъ сужденіемъ, легкимъ, изящнымъ слогомъ, ясностью выраженій и тонкой ироніей, всегда мѣтко попадающей въ цѣль.
Несмотря на свою молодость, Ларра не паддается обманчивой двусмысленности конституціонныхъ доктринъ; можетъ быть, скорѣе чувствомъ, чѣмъ разумомъ, но онъ все-таки понялъ, какая опасность угрожаетъ странѣ отъ системы, не имѣющей въ своемъ основаніи никакихъ твердыхъ принциповъ ему казалось, что эта искусственная система поведетъ лишь къ умноженію должностныхъ лицъ, которыя во всякомъ общественномъ дѣлѣ прежде всего будутъ усматривать свой частный интересъ. Потому-то онъ съ такой безпощадной ироніей осмѣиваетъ своихъ соотечественниковъ, стремящихся только рядиться въ конституціонную тогу, его пугаютъ плотоядные инстинкты, таящіеся въ обществѣ, и, глядя на все болѣе и болѣе возрастающее лихоимство, онъ предугадываетъ его послѣдствія въ будущемъ, — видитъ смуты, продажность, безначаліе, монаховъ, превращающихся то въ таможенныхъ чиновниковъ, то въ контрабандистовъ.
Вообще, современная ему эпоха производитъ на него крайне неутѣшительное впечатлѣніе. Вотъ какъ онъ самъ характеризуетъ ее:
"Взгляните на Францію, — что мы видимъ тамъ? Полусвободный народъ, только что совершившій полуреволюцію, на тронѣ полукороль съ полузаконнымъ правомъ; около трона полунаціональная палата, снова подчиняющаяся гнету полумонархической власти, ослабленной полуреволюціей, великая нація, полудовольная, полунедовольная этимъ положеніемъ, живетъ въ ожиданіи новаго потрясенія, можетъ быть близкаго, a можетъ быть и далекаго.
«Въ Италіи властвуетъ папа, почти никому ненужный; въ Голландіи — король, почти бѣшеный, въ Константинополѣ — почти умирающая имперія, въ Англіи — почти невыносимая національная гордость. A вотъ и полудряхлая Испанія, — то молодящаяся, съ подкрашенными волосами, то опять сѣдая, сгорбленная; страна, до сихъ поръ считающая себя недозрѣлой, хотя правильнѣе ее можно назвать перезрѣлымъ плодомъ, уже отпавшимъ отъ своей вѣтви. Въ провинціяхъ ея идетъ полувандейская война съ вождемъ, почти ничего не смыслящимъ, всюду безчисленное множество почти ни на что неспособныхъ людей; постоянное вмѣшательство полусоюзныхъ націй, какъ слѣдствіе полузабытыхъ полудоговоровъ. Словомъ, куда ни обернись, — вездѣ царитъ это громадное полу или почти, заполонившее собой весь міръ».
Ничего не могло быть вѣрнѣе приведенной характеристики современнаго общества, руководимаго тогдашними доктринерами, — этими творцами такъ называемой консервативной системы, или, лучше сказать, — прирожденными врагами всякихъ положительныхъ началъ и всякой догмы. До 1870 года мы могли еще не придавать большого значенія такимъ безпринципнымъ порядкамъ, не вѣря предупрежденіямъ нѣкоторыхъ здравомыслящихъ людей и находя преувеличенными ихъ опасенія относительно прочности существовавшаго соціальнаго строя.
Но теперь, когда мы видимъ, куда низвели Францію эта потеря чистыхъ идеаловъ, это забвеніе самыхъ основныхъ началъ гражданственности и патріотизма, намъ уже ясно становится, что остроумная шутка сатирика была вовсе не шуткой, a вѣрнѣйшей фотографіей того болѣзненнаго состоянія, въ какомъ мы изнываемъ, благодаря нашему обожанію золотого телъца, поклоненію всякому успѣху и стремленію къ однимъ только матеріальнымъ интересамъ.
Къ сожалѣнію, — кто привыкаетъ видѣть во всемъ лишь смѣшную или безобразную сторону, кто всюду ищетъ только повода къ порицаніямъ да ироніи, тотъ навѣрное обрекаетъ себя на полное разочарованіе. Сердце его черствѣетъ, исчезаетъ вѣра въ идеалъ, и скоро самая жизнь утрачиваетъ для него всякую прелесть. Забудетъ онъ все, что есть лучшаго и возвышеннаго въ мірѣ человѣческихъ чувствъ, что есть чистаго и отраднаго въ семейныхъ привязанностяхъ, мощнаго и жизненнаго въ духѣ всякой націи, даже спустившейся до глубокаго паденія, усомнится онъ наконецъ и въ существованіи высшей справедливости, и въ непреложности естественныхъ законовъ, управляющихъ нами. Такъ было и съ Ларрой: расположенный болѣе, чѣмъ кто-либо, видѣть однѣ лишь мрачныя стороны, онъ не уберегъ себя отъ паденія въ пропасть. Семейная жизнь обращается для него въ непрерывную муку, потому что, женатый по любви, отецъ двухъ прелестныхъ и горячо любимыхъ имъ дѣтей, онъ вступаетъ въ другую, незаконную связь; общественныя бѣдствія, не перестававшія тяготѣть надъ его отечествомъ, вызываютъ въ немъ только желчное раздраженіе и полную безнадежность, потому что онъ потерялъ вѣру въ свой народъ, погрязшій въ невѣжествѣ, въ возможность для него иной — свободной и разумной жизни.
Печальная слабость, жалкое уныніе духа, не закаленнаго въ борьбѣ! Развѣ мы — французскіе республиканцы, менѣе вынесли въ тяжелую годину франко-прусской войны, послѣ всѣхъ пораженій, пожаровъ, убійствъ, внутреннихъ неурядицъ? Однако эти бѣдствія не убили въ насъ бодрости духа и вѣры въ будущее, напротивъ, мы только поучаемся горькимъ опытомъ и выносимъ изъ него убѣжденіе, что правильная, принципіальная организація необходима для всякаго общества. Народныя массы, когда онѣ не подчинены твердымъ законамъ, — это не что иное, какъ безпорядочное стадо, не защищенное ни отъ вторженія иноземныхъ враговъ, ни отъ разгула своихъ самыхъ худшихъ инстинктовъ.
Любопытно прослѣдить, какъ мало-по-малу слагалось въ душѣ нашего сатирика его глубокое презрѣніе къ обществу и къ собственной жизни.
«Что болѣе всего дѣлаетъ человѣка несчастнымъ? — спрашиваетъ онъ и отвѣчаетъ: отсутствіе сноровки въ жизни, незнаніе такихъ непреложныхъ истинъ, что интрига есть необходимое орудіе для обдѣлыванія всякихъ дѣлишекъ, что успѣха надо добиваться не личными дарованіями, a посредствомъ вліятельныхъ связей. Чтобы жить и благоденствовать, надо самому кричать o своихъ достоинствахъ, хотя-бы и не имѣлось таковыхъ; надо лгать, когда не выгодно говорить правду, клеветать на безотвѣтныхъ, нападать на беззащитныхъ, ратовать, но не противъ рожна, a за рожонъ, надо презирать всякія убѣжденія и, не имѣя внутренно ни одного, все-таки держаться тѣхъ, которымъ предстоитъ близкое торжество, чтобы потомъ, улучивъ минуту, провозгласить ихъ громко и умѣстно; надо познать людей, чтобы легче было наигрывать на слабыхъ струнахъ дружиться, если это выгодно, эксплуатировать женскую привязанность, какъ одну изъ самыхъ благодарныхъ почвъ. Чувства любви, чести, долга и другія иллюзіи — все это лучше выбросить изъ головы; жениться надо только по разсчету, и главное — никогда не влюбляться иначе, какъ слегка и мимоходомъ».
Грустно дойти до такого мрачнаго понятія o человѣческой нравственности, но еще грустнѣе, что всѣ эти ироническіе совѣты вызваны самой-же дѣйствительностью. Не видимъ-ли мы на каждомъ шагу ихъ разнообразныхъ примѣненій къ обыденной жизни? Дѣло только въ томъ, что, взятыя отдѣльно, эти характерныя черты нерѣдко заключаютъ въ себѣ всю житейскую мудрость такъ называемыхъ практичныхъ людей, a сгруппированныя въ одно цѣлое — онѣ представляютъ самый неприглядный, отвратительный типъ. Да, Ларру нельзя упрекнуть въ недостаткѣ наблюдательности: напротивъ, какъ нашъ Бальзакъ, онъ скорѣе страдалъ избыткомъ ея.
Съ 1836 года горькая иронія Фигаро стаяовится для него смертельнымъ ядомъ, и это само собою, послѣдовательно выражается въ его ежедневныхъ бесѣдахь съ публикой по обязанности газетнаго фельетониста. Именно къ тому времени относятся скорбныя стравжцы, написанныя имъ въ день поминовенія умершихъ и озаглавленныя Фигаро на кладбищѣ; въ нихъ уже сказывается полная душевная усталость, безысходная тоска, увеличенная, вѣроятно, общимъ унылымъ видомъ населенія, погребальнымъ звономъ колоколовъ, воспоминаніями, соединенными съ этимъ мрачнымъ торжествомъ.
Сатирикъ разсказываетъ между прочимъ, какъ онъ безцѣльно бродилъ по Мадриду и всюду, куда-бы ни направлялся, ему мерещились могилы. На дворцѣ чудилась надписъ: здѣсь погребена монархія, на артиллерійскомъ музеѣ: здѣсь почіетъ мирно испанская доблесть; представлялась то инквизиція при своемъ послѣднемъ издыханіи, то коммерція, блуждающая блѣдной тѣнью по опустѣлымъ улицамъ, когда-то полнымъ шумнаго движенія, оживленной дѣятельности торговаго люда. На зданіи биржи — опять эпитафія: здѣсь погребенъ испанскій кредитъ. Громадная столица будто вся облечена въ саванъ и мечется въ предсмертной агоніи.
A внутри себя, въ своемъ собственномъ сердцѣ, — что видитъ онъ? О, все ту-же могилу, только съ еще болѣе зловѣщей надписью: здѣсь погребена надежда!
Въ праздникъ Рождества Фигаро опять говоритъ своимъ читателямъ o снѣдающей его тоскѣ; на этотъ разъ онъ проводитъ сравненіе между собою и своимъ слугой, — неотесаннымъ Санчо, a самъ, упавшій духомъ, извѣрившійся Донъ-Кихотъ, взываетъ къ тѣни Вертера, какъ-бы въ предвидѣніи близкаго мрачнаго конца.
Черезъ полтора мѣсяца послѣ этого душевный недугъ его усиливается еще болѣе: давно грозившій ему разрывъ съ любимой женщиной совершился, и подъ этой послѣдней тяжестью окончательно склонилась чаша вѣсовъ. Ларра уступаетъ скопленію роковой силы: онъ, — любимый мужъ, отецъ семейства, прославленный писатель, который долженъ-бы чувствовать въ своей груди біеніе сердца всей Испаніи, служить ей свѣточемъ, — онъ покидаетъ поле битвы, признаетъ себя побѣжденнымъ.
Смерть его производитъ удручающее впечатлѣніе на всю страну, и она то-же словно теряетъ вѣру въ самое себя; энергія ея ослабѣваетъ, она уже не хочетъ идти далѣе по пути, намѣченному Мендисабаломъ, a только старается сохранить одни начала, положенныя этимъ государственнымъ дѣятелемъ.
Весь Мадридъ собрался на погребеніе Ларры, Испанія хоронила съ нимъ одну изъ своихъ лучшихъ надеждъ; но роковая смерть его вызвала на свѣтъ другого поэта. Среди общей печали, — изъ толпы вдругъ выступилъ молодой человѣкъ, подошелъ къ незарытой еще могилѣ и съ глубокимъ волненіемъ проговорилъ стихи, возбудившіе тогда невыразимый единодушный энтузіазмъ:
И гудитъ, и стонетъ благовѣстъ печальный.
Сердце надрывая скорбью и тоской;
То звучитъ уныло нотой погребальной,
То рыдая плачетъ и привѣтъ прощальный
Онъ несетъ къ могилѣ мрачной и сырой.
Тамъ почіетъ мирно тотъ, кто въ жизни этой
Вѣрить разучился въ свѣтлый идеалъ;
Жизнь ему казалась пѣснею пропѣтой, —
Чуждый упованья, счастьемъ несогрѣтый,
Смѣло ея цѣпя онъ навѣкъ порвалъ.
Онъ увялъ, какъ вянетъ и цвѣтокъ душистый,
Истомленный зноемъ солнечныхъ лучей;
Онъ исчезъ безслѣдно, какъ источникъ чистый,
Влагу потерявшіи въ почвѣ каменистой,
Иль въ пескѣ сыпучемъ посреди степей.
Нѣтъ, слѣды оставилъ и цвѣтокъ сожженный,
И въ пустынѣ дальней высохшій ручей:
Въ нѣжномъ ароматѣ и въ травѣ зеленой,
Что взошла на почвѣ, влагой напоенной,
Путника чаруя свѣжестью своей.
Спи, боецъ сраженный! Жалкое забвенье
Не изгладитъ въ людяхъ память o тебѣ:
Умеръ ты, но живы мощныя творенья;
Вспомнятъ и прочтутъ ихъ наши поколѣнья,
Силы истощая въ жизненной борьбѣ.
Спи въ покоѣ вѣчномъ, но храня сознанье,
Что настанетъ время, и прядетъ поэтъ,
Чтобъ повѣдать міру всѣ твои страданья,
Скорбь души усталой, муки отрицанья, —
Все, что ты извѣдалъ, покидая свѣтъ.
Если есть за гробомъ сторона иная,
Если нѣтъ забвенья въ этой сторонѣ,
И царитъ всевластно тамъ любовь святая, —
Видя, какъ я плачу, гробъ твои провожая,
Вспомни, другъ почившій, вспомни обо мнѣ! {*}
{* Ese vago clamor que rasga el viento
Es la voz funeral de una campana:
Vano remedo del postrer lamento
De un cadáver sombrío y macilento
Que en sucio polvo dormirá mañana.
Acabo su mission sobre la tierra;
Miro en el tiempo el porvenir vacio
Vacio ya de sueños y de gloria,
Y se entrego a ese sueño sin memoria,
Que nos lleva á otro mundo á despertar.
Era una flor que marchito el estio,
Era une fuente que agoto el verano.
Ya no se siente su murmullo vano,
Ya esta quemado el tallo de la flor,
Todavía su aroma se percibe,
Y ese verde color de la llanura,
Ese manto de yerba y frescura
Hijos son del arroyo criador.
Duerme en paz en la tumba solitaria
Donde no llegue á tu cegado oido
Mas que la triste y funeral plegaría
Que otro poeta cantará por ti.
Esta será una ofrenda de cariño
Mas grata, si, que la oracion de un hombre,
Pura como la lagrima de un niño,
Memoria del poeta que perdí!
Poeta, si en el no ser
Hay un recuerdo de ayer,
Una vida como aquí
Detrás de ese firmamento…
Consagra me un pensamiento
Como el que tengo de ti!}
То былъ Соррилья — почти юноша, съ длинными волнистыми волосами, съ печальнымъ взоромъ, съ мелодичнымъ голосомъ, проникающимъ въ душу. Публика горячо приняла его и привѣтствовала въ немъ новый, нарождаюіційея талантъ, можетъ быть, еще болѣе сильный, чѣмъ тотъ, который только что схоронили. Но, увы, вскорѣ пришлось убѣдиться, что это не болѣе, какъ пѣвецъ въ духѣ древнихъ Romanceros, труверъ, повторяющій старинныя баллады. Увлеченный первымъ успѣхомъ, онъ слишкомъ легко поддался неумѣреннымъ похваламъ тѣхъ реакціонеровъ, что отреклись уже отъ современныхъ идей и старались врскресить отжившіе типы рыцарской католической Испаніи. Правда, въ эту эпоху отреченія и нравственной слабостк Соррилья дѣлается моднымъ поэтомъ, но за то первый-же теряетъ мало-по-малу и самоуваженіе, и вѣру въ свои силы. Онъ, — когда-то полный блестящихъ надеждъ, встрѣченный съ энтузіазмомъ, какъ достойный преемникъ Ларры, — теперь, по прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ, уже не чувствуетъ себя способнымъ оправдать этихъ ожиданій и, въ порывѣ отчаянія, даже оскорбляетъ дорогую память, называя «проклятымъ» свой талантъ, родившійся на могилѣ «нечестивца».
Соррилья сказалъ это въ стихахъ, написанныхъ около 1844 года, и какой-же рѣзкій, печальный контрастъ представляютъ они съ той сердечной рѣчью, которой внималъ весь Мадридъ, провожая въ могилу своего Фигаро!
Но если въ лицѣ Соррильи испанская революція не создала истиннаго поэта, за то она по справедливости можетъ гордиться другимъ, хотя менѣе плодовитымъ, но несравненно болѣе крупнымъ талантомъ, по силѣ мысли и слова. Мы разумѣемъ здѣсь дона Хосе де-Эспронседа, дающаго намъ уже не безсодержательныя мелодіи, не сцены изъ религіозныхъ преданій, не описанія боя быковъ да воинственныхъ вызововъ и дуэлей, какъ Соррилья, a жизнь со всѣми ея современными треволненіями. Это поэтъ школы Байрона, Альфреда де Мюссе, Леопарди; онъ проникнутъ всѣми нашими идеями, всѣми нашими лучшими чувствами, ему не чужды ни наши стремленія, ни вѣрованія, ни сомнѣнія, мы находимъ въ немъ откликъ на все, что печалитъ насъ, волнуетъ, радуетъ, возбуждаетъ въ душѣ негодованіе, симпатію, или ненависть. Никакія полумѣры невозможны по отношенію къ его творчеству, — Эспронседа можетъ быть или другомъ, иди врагомъ своего читателя, — средины тутъ нѣтъ. Порвавъ со всѣми предразсудками своей страны, онъ не щадитъ и католической вѣры, — этой древней супруги испанскаго народа, называя ее «старой вѣдьмой», цѣлые вѣка сжимающей въ своихъ дряхлыхъ объятіяхъ «отважнаго, мощнаго богатыря». Его знаменитая легенда, подъ заглавіемъ Студентъ Лисардо, открываетъ передъ нами всю глубину той пропасти, куда погрузила Испанію ея всесильная церковь.
Лисардо представляетъ новый типъ Донъ-Жуана; увлеченный какой-то невѣдомой женщиной подъ непроницаемымъ покрываломъ, онъ слѣдуетъ за ней, ему чудится страстное волненіе, слышатся подавленные вздохи любви, и онъ идетъ, идетъ все дальше, до самой глубины преисподней. Юноша однако не смущается, оправившись отъ перваго изумленія, онъ срываетъ покрывало съ таинственной незнакомки, увлекшей его, и вмѣсто воображаемой молодой красавицы, видитъ скелетъ. Испанія точно такъ-же цѣлые вѣка со страстью слѣдовала за своей католической церковью и нашла въ ней смерть.
Эспронседа, какъ и Ларра, впервые увидѣлъ свѣтъ при звукахъ набата, пробудившаго Испанію вначалѣ девятнадцатаго вѣка. Отецъ его состоялъ на службѣ кортесовъ и командовалъ арміей во время войны за независимость; a геніальный сынъ родился въ 1810 году, въ маленькомъ городкѣ Эстрамадуры, среди лагернаго шума, подъ звуки боевой трубы, — и эта воинственная обстановка словно отпечатлѣлась на самой натурѣ поэта; вся жизнь его была непрерывной эпопеей за освобожденіе народовъ.
Отъ 1820 до 1823 года Эспронседа еще полусознательно присутствуетъ при всѣхъ событіяхъ этого революціоннаго періода, закончившагося, какъ извѣстно, вторженіемъ герцога Ангулемскаго; но уже во время наступившей затѣмъ реакціи онъ, вмѣстѣ съ другими членами союза Нумантины, заключенъ въ Гвадалаксарскій монастырь на четырнадцатомъ году отъ рожденія. Здѣсь будущій знаменитый поэтъ составляетъ планъ своей первой поэмы Пелайо, намѣреваясь изобразить въ ней борьбу христіанской Испаніи съ магометанскимъ нашествіемъ.
Отбывъ положенный срокъ наказанія, юный Эспронседа вернулся было въ Мадридъ, но преслѣдованія полиціи вскорѣ принудили его покинуть отечество. Сначала онъ отправился въ Гибралтаръ, потомъ въ Лиссабонъ; a когда приближался къ воротамъ этой столицы, въ карманѣ y него, за путевыми издержками, оставалось не болѣе двухъ франковъ; такая сумма показалась ему слишкомъ ничтожной для начала жизни въ богатомъ городѣ, и онъ предпочелъ бросить свои мелкія монеты въ волны рѣки Тахо.
Конечно, это доказываетъ крайнюю безпечность и непредусмотрительность юноши; но при гордомъ сознаніи своей душевной силы, беззавѣтной отваги, молодости и красоты, — онъ чувствовалъ себя обладателемъ цѣлаго міра; такъ могло-ли устрашить его временное безденежье?
Правительство Фердинанда VII не терпѣло слишкомъ близкаго сосѣдства своихъ политическихъ эмигрантовъ и потому потребовало отъ Португаліи, чтобы Эспронседа былъ удаленъ изъ ея предѣловъ. Тогда онъ переселяется сначала въ Лондонъ, потомъ въ Парижъ, гдѣ въ 1830 году впервые примѣняетъ къ дѣлу свои убѣжденія и, со всею пылкостью страстной, великодушной натуры, геройски отстаиваетъ свободу на польскихъ баррикадахъ. Затѣмъ онъ участвуетъ въ пиренейскомъ походѣ и, наконецъ, вступаетъ въ ряды защитниковъ Польши, стремившейся въ то время стряхнуть съ себя иго Россіи.
Послѣ амнистіи, объявленной Фердинандомъ VII, Эспронседа однимъ изъ первыхъ возвраoается въ свое отечество и здѣсь, подъ покровительствомъ министра Cea Бермудеса, поступаетъ даже въ королевскую гвардію. Впрочемъ, очень не на долго: стихи, произнесенные имъ на какомъ-то банкетѣ; разомъ лишаютъ его службы и правительственной благосклонности.
Въ 1833 году молодой поэтъ становится журналистомъ, но это повело лишь къ тому, что журналъ El Siglo (Вѣкъ), гдѣ онъ былъ принятъ въ число сотрудниковъ, подвергся запрещенію за его статьи. Въ 1835 году и въ началѣ 1836-го онъ болѣе, чѣмъ кто либо, старался поддержать возбужденное состояніе въ народѣ, которое такъ неожиданно разрѣшилось событіями въ Гранхѣ. Эспронседа, какъ и Ларра, въ смущеніи останавливается передъ ними, даже не пытаясь противодѣйствовать мирному соглашенію, послужившему прелюдіей къ конституціи 1837 года. Но онъ воспрянулъ снова, какъ только правительство вознамѣрилось посягнуть на муниципальныя вольности, и всей душой отдался движенію 1840 г., въ надеждѣ на скорое провозглашеніе республики.
Мечты эти, однако, не осуществились, потому что не настала еще пора для республики въ Испаніи. Эспронседа могъ добиться только снятія запрещенія съ своего журнала Еl Huracan (Ураганъ), но прежніе сотрудники уже не являлись. Дошло наконецъ до того, что партія прогрессистовъ, желая отдѣлаться отъ такого опаснаго и безпокойнаго человѣка, удалила его въ Гагу, назначивъ секретаремъ посольства; a сырой, холодный климатъ этой страны убійственно отразился на его уже надломленномъ организмѣ, которому больше всего были нужны жаркіе солнечные лучи. Потомъ, когда жители Аликанте избрали Эспронседу своимъ депутатомъ на конгрессѣ, онъ снова возвратился въ Мадридъ и съ энтузіазмомъ былъ встрѣченъ тамъ свободомыслящей молодежью, но въ то время ему уже не долго оставалось жить: внезапная острая болѣзнь подкосила поэта, не достигшаго еще и 32 лѣтъ, 23-го мая 1842 года Испанія лишилась въ немъ одного изъ своихъ лучшихъ сыновъ.
Въ нашемъ общемъ обзорѣ мы, конечно, не могли дать полнаго понятія o томъ лихорадочномъ, бурномъ волненіи, o тѣхъ непрерывныхъ тревогахъ, въ какихъ Эспронседа изводилъ свою жизнь. Къ безостановочной подвижности при самыхъ исключительныхъ внѣшнихъ условіяхъ, къ постояннымъ перемѣнамъ мѣста, среды, общественныхъ отношеній, прибавьте еще врожденную пылкость натуры и неутолимую жажду сильныхъ ощущеній, что скорѣе всего способствуетъ прожиганію жизненныхъ силъ. Азартныя игры, кутежи, разгулъ, война со всѣми ея бѣдствіями и пагубными случайностями, горячая вѣра въ политическіе принципы при полномъ безвѣріи религіозномъ, дѣятельное участіе въ различныхъ заговорахъ, мимолетныя, но сильныя увлеченія женщинами, изъ которыхъ даже самыя добродѣтельныя не могли противостоять его неотразимому обаянію, его страстной, патетической рѣчи, — вотъ что наполняло всю жизнь поэта и привело ее къ преждевременному концу.
Во второй главѣ своей прекрасной поэмы Diablo — mundo (Дьяволъ — это міръ) Эспронседа вспоминаетъ объ одной изъ этихъ женщинъ, называемой имъ Терезой, и сосредоточиваетъ всю силу своего таланта въ посвященныхъ ей строфахъ. Онѣ заканчиваются сжатымъ, но мощнымъ стихомъ, полнымъ скорби и ужаса:
Que haya un cadaver mas, que importa al mundo? {*}
{* . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Какое дѣло міру,
Что явится еще одинъ ничтожный трупъ?…}
Достойно вниманія, что въ этой поэмѣ, въ этихъ мелодичныхъ стихахъ, изобилующихъ поэтическими мыслями и образами, какъ-то невольно чувствуется, насколько сильнѣе и великодушнѣе любовь этой женщины, умирающей отъ ея избытка и вмѣстѣ отъ раскаянія, что ею нарушена святость семейнаго долга, — насколько она выше и чаще любви самого поэта, правда, страстной, но не глубокой, непрочной, исключитедьно чувственной любви Донъ Жуана по натурѣ, хотя и ужасающагося иногда жалкой роли соблазнителя и тоскливо ищущаго въ своемъ увлеченіи чего-то болѣе возвышеннаго, чѣмъ простое удовлетвореніе страсти.
Эспронседа написалъ сравнителъно немного; все его творчество ограничивается небольшимъ томомъ лирическихъ стихотвореній, нѣсколькими журнальными статьями да отрывками двухъ поэмъ, уже названныхъ нами: Реіауо и Diablo — mundo. Первая изъ нихъ была задумана и начата еще въ ранней юности, но такъ и осталасъ недоконченной; вторая имѣетъ много общаго съ поэмой Байрона Донъ Жуанъ; тѣ-же въ ней поэтическія чувства, тѣ-же сомнѣнія, та же горячность сердца, та же возвышенность мыслей.
Вотъ каковъ ея главный герой: въ физическомъ отношеніи это вполнѣ сложившійся человѣкъ, въ умственномъ — младенецъ. Обращенный изъ дряхлаго старика въ мощнаго, полнаго жизни юношу, онъ вступаетъ въ міръ со всѣми задатками страстей и желаній, свойственныхъ человѣческой природѣ, но безъ малѣйшаго понятія o нравственныхъ и общественныхъ законахъ. Имя его — Адамъ, съ перваго-же своего появленія въ цивилизованномъ мірѣ онъ подвергается преслѣдованію за свою наготу, затѣмъ попадаетъ въ тюрьму, гдѣ имъ плѣняется одна изъ заключенныхъ и посвящаетъ его во всѣ тайны порока и преступленія, при чемъ онъ попрежнему остается чуждымъ всякаго понятія o различіи между добромъ и зломъ. По выходѣ изъ тюрьмы, юноша все такъ-же безсознательно готовъ совершить кражу, но на пути ему встрѣчается женщина, несравненно болѣе прекрасная, чѣмъ его первая подруга, и имъ овладѣваетъ глубокое, еще не испытанное до той поры душевное водненіе. Здѣсь поэтъ уже даетъ полный просторъ своей необузданной, могучей фантазіи; не стѣсняясь никакими условными правилами, онъ на протяженіи цѣлыхъ семи пѣсенъ непрерывно увлекаетъ насъ разнообразіемъ впечатлѣній, яркой живописью картинъ, силою выраженія чувствъ, неожиданными переходами отъ одного драматическаго положенія къ другому. Смерть не дала ему окончитъ эту непереводимую поэму, — это печальное, но дивное созданіе своего смятеннаго ума.
Относительно лирическихъ произведеній Эспронседы можно сказать одно, что пока существуетъ испанскій языкъ, до тѣхъ поръ не перестанутъ повторяться на немъ пѣсни Пирата, Козака, стихотворенія Нигцш, Палачъ и проч. Ни одинъ изъ поэтовъ еще не владѣлъ этимъ благозвучнымъ языкомъ съ такимъ блескомъ, съ такой силой и граціей.
Постараемся дать приблизительное понятіе o его Пѣснѣ Пирата, гдѣ такъ мощно выражается идея безграничной человѣческой власти, изолированной отъ общества и порвавшей съ нимъ всякую связь. Мы приводимъ здѣсь только вступленіе и первый куплетъ самой пѣсни, такъ какъ главнымъ содержаніемъ ея послѣдующихъ многочисленныхъ строфъ является все тотъ-же надменный вызовъ и людямъ и стихіямъ.
По высокимъ бортамъ бригантина
Стройно пушки уставлены въ рядъ, —
И зіяютъ, и смертью грозятъ.
Онъ летитъ надъ пучнной морской,
Не страшитъ она мощь исполнена;
Его имя Гроза, онъ отваженъ, могучъ,
Поражаетъ врага, словно громомъ изъ тучъ,
И не дологъ съ нимъ пагубный бой.
Вотъ, все небо луна озарила,
Разлился ея свѣтъ въ облакахъ,
Отразился въ лазурныхъ волнахъ;
Ихъ играючи вѣтеръ вздымалъ,
Раздувалъ онъ на мачтѣ вѣтрила;
A пиратъ — атаманъ, устремляя свой взоръ
Въ освѣщенный луною безбрежный просторъ,
На кормѣ горделиво стоялъ.
За туманною далью, направо,
Въ знойной области горъ и степей.
Прозрѣвалъ онъ мечтою своей
Блескъ и роскошь восточной страны;
A налѣво — предъ нимъ величаво
Въ его грезахъ вставалъ живописныя Стамбулъ.
Вольный воздухъ пиратъ полной грудью вдохнулъ
И запѣлъ средь ночной тишины:
Лети, корабль, летя впередъ!
Мы покорлмъ съ тобой
И ярость гнѣвныхъ, бурныхъ водъ,
И мощь вражды людской.
Отвагѣ нашей мѣры нѣтъ,
Нѣтъ силы, равной намъ,
A слава доблестныхъ побѣдъ
Гремитъ по всѣмъ морямъ.
Не даромъ ты Гроза всѣхъ странъ, —
Кто одолѣть насъ могь?…
Знамена гордыхъ англитанъ
Лежатъ y нашихъ ногъ.
И корабль несется, съ буйнымъ вѣтромъ споря,
Сердце чуждо страха, горя и тревогъ, —
Сила — мое право, мнѣ отчизна — море,
Дорогая воля — мой единый Богъ!… {*}.
{* Con diez cañones por banda,
Viento en popa á toda vela,
No corta el mar, sino vuela
Un velero bergantín;
Bajel pirata, que llaman
Por su bravura el Temido,
En todo mar conocido,
Del uno al otro confín.
La luna en el mar riela
En la lona gime el viento,
Y alza en blando movimiento
Olas de plata y azul.
Y ve el capitán — pirata,
Cantando alegre en la popa
Asia á un lado, al otro Europa
Y allà á su frente Stambol.
Navega, velero mio,
Sin temor!
Que ni enemigo navio,
No tormenta, ni bonanza
Tu rumbo á torcer alcanza
Ni á sujetar tu valor.
Veinte presas
Hemos hecho
A despecho
Del Jngles.
Y han rendido
Sus pendones
Ciên naciones
A mis pies.
Oue es barco mi tesoro
Es mi Dios la libertad,
Mi ley, la fuerza y el viento,
Mi única patria, la mar.}
Въ оригиналѣ — это прелестное стихотвореніе съ припѣвомъ послѣ каждаго куплета, какъ y Беранже; но при всемъ нашемъ восхищеніи его поэтической формой, мы все таки должны замѣтить, что воспѣваемое имъ величіе духа не подходитъ къ идеалу современныхъ обществъ, самое существованіе которыхъ зиждется на взаимной связи людей и на ихъ самоотверженной преданности отечеству.
Въ противоположность лирическимъ произведеніямъ, проза Эспронседы оставляетъ желать очень многаго; видно, что этотъ человѣкъ родился стихотворцемъ и не можетъ хорошо выражать своихъ мыслей иначе, какъ стихами.
Здѣсь мы ограничимся одними крупными писателями, достаточно характеризующими литературное движеніе въ десятилѣтній періодъ отъ 1833 до 1843 г., и не станемъ перечислять всѣхъ второстепенныхъ талантовъ, проявившихся въ то-же время; такъ какъ ихъ дѣятельность продолжается и въ послѣдующіе годы, то намъ кажется болѣе удобнымъ отнести ее къ царствованію Изабеллы II. Тогда въ нашемъ обзорѣ займутъ должное мѣсто между выдающимися лицами своей эпохи — драматическій писатель Руби, юрис-консультъ Пачеко, поэтъ Вентура де-ля Вега, публицисты Донозо Кортесъ, Ферминъ Кавальеро и многіе другіе. Если не достоинствомъ произведеній, то уже одной своей численностью они могутъ доказать, что движеніе 1830 г. не осталось безплоднымъ, что оно возбудило умственную дѣятельность въ обществѣ и привлекло къ участію въ литературѣ не одни только высшіе классы, считавшіе ее до тѣхъ поръ своимъ исключительнымъ достояніемъ.
Несомнѣнно, что каждый изъ новыхъ благодѣтельныхъ элементовъ въ жизни испанской націи является прямымъ слѣдствіемъ торжества ея революціи. Однако, не будемъ слишкомъ увлекаться. Въ литературномъ движеніи этой эпохи мы должны отмѣтить одну очень печальную сторону, которую уясняетъ намъ слѣдующая выдержка изъ наблюденій Месонеро Романоса:
«Освобожденіе мысли, подъемъ всѣхъ жизненныхъ силъ и энергіи, всегда проявляющійся въ эпохи политическихъ смутъ и борьбы, ослѣпительный блескъ новыхъ идей и вызванныя ими такія-же блестящія надежды, — все это произвело въ нашемъ молодомъ поколѣніи какоето лихорадочное стремленіе къ дѣятельности, a вмѣстѣ съ тѣмъ и къ популярности всякаго рода, политической, литературной, артистической…
„Къ сожалѣнію, эти чистые, безкорыстные порывы оказались недолговѣчными: вполнѣ законная жажда литературной славы вскорѣ обратилась y нашихъ писателей въ простое честолюбіе, въ стремленіе къ матеріалънымъ благамъ, къ высокому положенію на іерархической лѣстницѣ; правительство-же ловко воспользовалось этой слабостью: посредствомъ усиленнаго поощренія, — наградъ и почетныхъ назначеній при посольствахъ да министерствахъ, оно заглушило во многихъ поэтахъ всѣ прежнія идеальныя чувства и заставило ихъ служить своимъ цѣлямъ. Но что еще хуже, — эти блестящія перспективы и открытіе всевозможныхъ карьеръ породили не мало бездарныхъ писателей, которымъ нужны были уже не лавры, a лишь служебныя должности съ высокимъ окладомъ да отличія въ видѣ орденовъ. И всего этого они легко добивались лестью въ плохихъ стихахъ и прозѣ, всякаго рода лакействомъ въ литературной формѣ“.
Послѣ отмѣченнаго нами литературнаго движенія, Испанія уже значительно выдѣляется изъ разряда тѣхъ странъ, гдѣ царитъ отъ вѣка безпросвѣтный мракъ невѣжества и фанатизма.
Если и въ этотъ періодъ, т. е. отъ 1843 года и во все время царствованія Изабеллы II, ей далеко еще до Франціи, Англіи, Германіи съ ихъ непрерывнымъ движеніемъ впередъ, то по крайней мѣрѣ она пробудилась отъ своего прежняго свинцоваго сна.
Нравственныя силы ея все еще не окрѣпли, не было достаточнаго запаса ни умственныхъ, ни матеріальныхъ средствъ, и въ общемъ невѣжество не переставало тятотѣть надъ нею; но передъ ея полуоткрывшимися глазами теперь уже ясно обозначались новые, обширные горизонты.
Въ самомъ началѣ царствованія Изабеллы, когда королева была еще слишкомъ молода, чтобы имѣть свою собственную волю, ея престолъ окружали лучшіе люди, почти все болѣе или менѣе причастные къ литературной республикѣ. Ихъ-то либеральнымъ стромленіямъ и обязана Испанія своимъ новымъ уставомъ университетскаго преподаванія, — этой важной реформой, совершившейся въ 1845 году, при непосредственномъ участіи Пидаля и драматическаго писателя Хиля-и-Сарате.
Въ то время даже и умѣренные, давно возбудившіе недовольство общества, старались внушить ему довѣріе и удержать за собою власть путемъ необходимыхъ реформъ. Къ сожалѣнію, это плодотворное настроеніе въ правительственной: партіи продолжалось недолго: вскорѣ въ средѣ ея появилась рознь, духъ клерикальной реакціи, подъ названіемъ нео-католицизма, обуялъ высшіе классы общества, проникъ во дворецъ и направилъ свои силы къ обузданію и подавленію всѣхъ лучшихъ порывовъ націи, стремившейся къ болѣе свѣтлому будущему.
Этотъ новый маневръ римской церкви, — хотя вся новизна его заключалась только въ преувеличеніи нѣкоторыхъ догматовъ, и безъ того противорѣчившихъ здравому смыслу, — особенно успѣшно достигаетъ своихъ цѣлей въ періодъ отъ 1846 по 1854 годъ, т. е. именно въ то время, когда страна только что начинала испытывать на себѣ благодѣтельное вліяніе того нравственнаго отрезвленія, которое повело къ продажѣ монастырскихъ имуществъ, къ свободѣ печати, къ распространенію въ обществѣ новыхъ идей, къ наплыву иноземныхъ капиталовъ, къпримѣненію великихъ научныхъ открытій, изобрѣтеній промышленности и проч. Зловредный элементъ обнаруживается даже и въ той самой либеральной партіи, что такъ усердно способствовала пробужденію Испаніи и устройству ея конституціоннаго режима; въ мадридскомъ дворцѣ воскресаетъ. клерикальный духъ, отъ котораго нація надѣялась освободиться навсегда съ удаленіемъ Донъ Карлоса, и появленіе такихъ проповѣдниковъ, какъ отецъ Кларетъ, фанатиковъ-иллюминатовъ, какъ сестра Патроцинія, напоминаетъ самыя худшія времена Карла II. Правда, всѣ эти поборники мрака не обладаютъ особенной силой, не властвуютъ, какъ прежде, но они проникаютъ всюду и стараются возжечъ въ низшихъ классахъ еще не совсѣмъ угасшій фанатизмъ.
Внезапная вспышка недовольства въ одной части испанской арміи снова какъ-бы отрезвляетъ всю націю, такъ что въ 1854 году ей уже удается освободиться отъ многихъ золъ, грозившихъ серьезной опасностью. На первыхъ порахъ все даетъ основаніе предполагать, что, подъ руководствомъ такихъ вождей, какъ Эспартеро и О’Доннель, она изцѣлится и отъ своего нео-католицизма; однакожъ, недостатокъ единства въ передовыхъ дѣятеляхъ оставляетъ ее на прежнемъ пути; члены либеральнаго союза, прогрессисты и демократы, вслѣдствіе полнаго разногласія между собой, не сходились въ установленіи твердыхъ государственныхпь началъ, и наконецъ, въ виду такой неурядицы, О’Доннель счелъ за лучшее войти въ соглашеніе съ остаткомъ прежней партіи умѣренныхъ. Въ 1856 году онъ возстановилъ при ихъ содѣйствіи полновластіе королевы, съ подразумѣваемымъ условіемъ, что направленіе всѣхъ политическихъ дѣлъ будетъ поручено ему.
Такъ это и было, по крайней мѣрѣ до тѣхъ поръ, пока еще королевская власть нуждалась въ крѣпкой опорѣ; но лишь только миновала первая минута страха, стало замѣтно тя.готѣніе къ инымъ порядкамъ и принципамъ. Умѣренной партіи вскорѣ было возвращено ея прежнее преобладающее вліяніе, но и тутъ съ самаго начала имѣлось тайное намѣреніе замѣнить ее при первой-же возможности представителями нео-католической реакціи. Въ продолженіе двѣнадцати лѣтъ, отъ 1856 до 1868 года, эта система шатанія изъ стороны въ сторону остается характерной чертой испанской политики и, разумѣется, вліяетъ на весь ходъ общественныхъ дѣлъ. Когда y власти находится О’Доннель, поддерживаемый либеральнымъ союзомъ, современныя идеи выплываютъ наружу и прививаются къ жизни народа; но какъ только бразды правленія попадаютъ въ руки умѣренной партіи, все измѣняется разомъ: неокатолическая реакція поднимаетъ голову и торжествуетъ; писатели, отрекшіеся отъ прогресса, ратующіе за преимущества старой вѣры и умственной тьмы, получаютъ щедрыя награды, интрига снова входитъ въ силу при дворѣ и вся страна отдается деспотической власти суевѣрнаго духовенства.
Положеніе вещей осложняется еще съ другой стороны крайней распущенностью дворцовыхъ нравовъ, представляющихъ народу самое скандальное зрѣлище, съ другой — чрезмѣрнымъ развитіемъ промышленно-спекулятивныхъ предпріятій, они увлекаютъ всю страну въ періодъ отъ 1856 до 1865 года, непрерывно вызывая все новыя и новыя акціонерныя компаніи со всевозможными цѣлями, — проведенія желѣзныхъ дорогъ, эксплуатаціи копей, устройства газовыхъ заводовъ, различныхъ фабрикъ и проч. Тогда милльоны такъ и звенѣли на словахъ, казалось, Испанія разомъ должна была достигнуть процвѣтанія во всѣхъ отрасляхъ своей дѣятельности на ряду съ Англіей и Франціей, но все это было призрачно, и націи вскорѣ пришлось пробудиться отъ радужныхъ грезъ: такъ какъ большинство ея обществъ не имѣло никакихъ прочныхъ основъ, и афера являлась ихъ единственнымъ двигателемъ, то они и рухнули при первомъ-же серьезномъ кризисѣ. Отдаленный грохотъ пушекъ при Садовой удалилъ съ полуострова иностранные капиталы, разбилъ всѣ слишкомъ поспѣшио взлелѣянныя надежды и вернулъ испанцевъ къ дѣйствительности, т. е. къ ихъ прежней нищетѣ. Разочарованные въ своихъ мечтаніяхъ разбогатѣть посредствомъ кредита, они снова отдаются старинной страсти къ приключеніямъ и зачитываются романами Фернандесъ-и-Гонзалеса.
Это было прелюдіей къ новой революціи, и она дѣйствительно разразилась въ 1868 г., но преждевременно, — прежде, чѣмъ республиканская партія успѣла собрать всѣ свои силы и организоваться какъ слѣдуетъ, чтобы принять наслѣдіе конституціонной монархіи.
Когда паденіе королевы Изабеллы II удалило ультрамонтанскую партію отъ всякаго вліянія на общественныя дѣла, она прибѣгла къ подстрекательствамъ, къ возбужденію внутреннихъ смутъ и раздора, съ цѣлью вернуть свою утраченную власть. Вотъ начало той страшной междоусобной борьбы, которая не прекращается и понынѣ, возникнувъ съ того дня, какъ отецъ Кларетъ и сестра Патроцинія были заслуженно изгнаны изъ Пиренейскаго полуострова.
Принцъ Амедей, за время своего недолгаго царствованія, видимо не благоволилъ къ нео-католической реакціи и, даже въ ущербъ своимъ личнымъ выгодамъ, постоянно держалъ ее на почтительномъ разстояніи. Если ему пришлось такъ скоро покинуть тронъ, то можетъ быть именно потому, что, отстранивъ отъ себя приверженцевъ старой вѣры, Амедей остался одинокимъ, не находя опоры ни въ либералахъ, стремившихся къ республикѣ, ни въ народѣ, для котораго онъ былъ же болѣе, какъ чужеземцемъ.
Первая попытка учредить испанскую республику потерпѣла сразу полную неудачу.
Съ восшествіемъ на престолъ Альфонса XII, нео-католическая партія, такъ сильно упавшая духомъ послѣ революціи 1868 года, снова оживилась въ ожиданіи для себя иного будущаго. Всѣ ея усилія теперь направлены къ тому, чтобы овладѣть дворцомъ и тѣмъ возстановить свою утраченную власть. До сихъ поръ она встрѣчаетъ упорное препятствіе со стороны союза либераловъ, a что будетъ дальше — зависитъ отъ того, какое направленіе приметъ юный король, когда начнетъ мыслить и дѣйствовать самостоятельно. Но, насколько можно судить по началу, — надежды реакціонеровъ не безосновательны: всѣ заискиванія короля передъ Римскимъ дворомъ, всѣ уступки, сдѣланныя духовенству, не предвѣщаютъ ничего добраго. Пустьже испансще писатели остерегаются снова попасть въ ту-же ловушку, въ какую завлекало ихъ высокое покровительство въ царствованіе Изабеллы II, и не ищутъ откровенія будущаго въ Силлабусѣ[12], въ культѣ Сердца Іисусова да въ непогрѣшимости папы.
При дальнѣйшемъ обзорѣ литературной дѣятельности различныхъ лицъ, ознаменовавшихъ себя въ Испаніи съ 1843 года, намъ придется отмѣчатъ постоянныя проявленія нео-католической реакціи. Произвести что нибудь особенно серьезнре, коренное — она, конечно, не могла, не смотря на всѣ свои усилія, такъ какъ ужъ слишкомъ явно щла вразрѣзъ прогрессивному ходу цивилизаціи, но вліяніе ея принесло не мало вреда. Въ оффиціальныхъ сферахъ только тѣ литераторы имѣли успѣхъ и пользовались почетомъ, которые открыто выступали защитниками недомыслія и невѣжества, т. е. превозносили, и восхваляли старую вѣру, всецѣло отдающую націю въ руки клерикаловъ поповъ. Королева и всѣ окружающіе ея тронъ только и чтили, только и признавали такихъ писателей, какъ Фернанъ Кавальеро, Труэба и т. п. Даже Кампоаморъ, при всей своей разумной умѣренности въ этомъ отношеніи, все-таки не былъ чуждъ пантеистическихъ тенденцій.
Отмѣченное нами умышленное пристрастіе двора являлось особенно опаснымъ въ то время и въ такой странѣ, какъ Испанія, гдѣ мало-по-малу оно не замедлило сдѣлать изъ литературы далеко не чистую профессію. Уже въ предыдущій періодъ, какъ это видно было изъ приведенныхъ строкъ Месонеро Романоса, писатели стали смотрѣть на свое литературное творчество, какъ на первую ступенъ къ достиженію политическихъ и административныхъ высотъ. Это было что-то повальное, эпидемическое: всѣ лѣзли въ геніи, и каждый мечталъ o томъ, чтобы какъ можно выгоднѣе продать свой дѣйствительный или мнимый талантъ. Лишь очень немногіе посвящали себя литературѣ изъ одной любви къ ней самой; a большинство писателей прямо дѣлало изъ нея карьеру, при чемъ, конечно, не щадили другъ друга, чтобы прочистить себѣ болѣе широкій путь.
Съ своей стороны и правительство, видя, какимь значеніемъ стало пользоваться печатное слово, какое вліяніе оно пріобрѣло на современное общество, и въ то-же время чувствуя себя безсильнымъ возстановить прежнія цензурныя строгости, — сочло за лучшее овладѣть этимъ опаснымъ оружіемъ, создать свою программу и заставить слѣдовать ей всѣхъ честолюбцевъ изъ литературнаго міра.
Такое систематическое воздѣйствіе на литературу, не ослабѣвавшее во все время царствованія Изабеллы II, тѣмъ особенно было пагубно, что оно отклоняло писателей отъ главной ихъ задачи, — найти болѣе правильный исходъ религіозному чувству націи, т. е. примирить его съ требованіями современной науки и разума. A между тѣмъ это и понынѣ еще остается необходимымъ для Испаніи, гдѣ фанатизмъ и суевѣріе такъ глубоко укоренились въ народѣ.
Темная народная масса, конечно, не могла осмыслить движенія, начавшагося на исходѣ XVII вѣка, и, особенно въ провинціяхъ, продолжала соглашать свою невольную ненавистъ къ духовенству съ исконнымъ почитаніемъ католицизма. Мѣры, принимаемыя противъ монастырей, всегда встрѣчали общее, повсемѣстное одобреніе, но стоило только посягнутъ на самую вѣру, и возмущеніе было-бы неизбѣжно. Испанскій народъ слишкомъ хорошо еще помнитъ, что его національное чувство неразрывно соединялось въ продолженіе цѣлыхъ вѣковъ съ идеей всемірнаго преобладанія католической церкви.
Вообще, въ народныхъ массахъ кроется глубокая нетерпимость ко всякому противорѣчію въ дѣлѣ религіи, гдѣ только однимъ иностранцамъ предоставляется свобода убѣжденій, да и то до извѣстныхъ границъ: тѣ, конечно, могутъ жить по своему, не ходить въ чужую церковь и не исполнять ея уставовъ; но попробуй они отнестись непочительно къ какому нибудь мѣстному религіозному обряду или догмату, — ихъ тотчасъ-же возненавидятъ, какъ самыхъ злѣйшихъ враговъ.
Первая попытка учредить испанскую республику потерпѣла сразу полную неудачу.
Здѣсь проявляется все то-же фанатическое чувство, исключительно свойственное Испаніи и далеко еще не заглохшее въ ней, не смотря на всѣ внѣшнія перемѣны. Такъ, напр., въ настоящее время можно свободно представлять на ея театральныхъ сценахъ самые безобразные типы лицемѣрныхъ монаховъ и другихъ духовныхъ руководителей, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, при всякомъ возобновленіи драмы Кальдерона Крестный Путь, затрогивающей самыя чувствительныя національныя фибры, — публика, видимо, испытываетъ прежнія ощущенія, и по всей залѣ сверху до низу словно пробѣгаетъ электрическая искра.
Чѣмъ внимательнѣе приглядываетесь вы къ жизни испанца, тѣмъ больше убѣждаетесь, что католическая идея является въ ней единственнымъ твердымъ началомъ, единственной своеобразной чертой, отличающей его отъ всѣхъ другихъ національностей.
Кто жилъ въ Испаніи, тотъ знаетъ, какъ тѣсно и неразрывно связана ея религія со всею жизнью народа. Не только при такихъ важныхъ событіяхъ, какъ похороны, крестины, вѣнчаніе, торжественно совершающихся въ церкви, но и во всѣхъ другихъ болѣе или менѣе серьезныхъ случаяхъ жизни испанецъ постоянно прибѣгаетъ къ покровительству святой, или святого какъ древній язычникъ.
He надо забывать еще и того, что самыя свойства національнаго характера, породившія всеобщее оскудрніе, съ незапамятныхъ временъ поставили испанскій народъ въ полную зависимость отъ его религіи. Въ немъ нѣтъ достаточной энергіи и настойчивости въ трудѣ, чтобы вести борьбу съ природой, побѣждать ее, примѣнять къ своимъ нуждамъ, обращать въ орудіе прогресса и совершенствованія, вотъ почему онъ и предпочи =
Намъ А между темъ намъ трудно даже и представить себѣ, съ какой душевной болью испанцы извѣстнаго закала смотрятъ на пораженіе своихъ вѣрованій; сердца ихъ при этомъ обливаются кровью, и, чувствуя себя безсильными отстоять свои вѣковыя традиціи, они страдаютъ глубоко, словно вмѣстѣ съ вѣрой всей жизни y нихъ отнимается и самая жизнь. Вотъ почему направленіе литературы въ Испаніи несравненно важнѣе, чѣмь во всякой другой странѣ. Руководителямъ общественной мысли предстоитъ трудная задача, и не такъ они должны понимать ее, какъ понимали оффиціальные писатели Изабеллы II; призваніе ихъ заключается не въ безплодныхъ усиліяхъ воскресить отжившее, a въ полномъ разоблаченіи его, въ постепенномъ разсѣиваніи свѣтомъ разума тьмы вѣковыхъ предразсудковъ.
И какое несчастіе, что съ 1845 года не явилось въ Испаніи ни одного литературнаго дѣятеля, настолько сильнаго, чтобы запечатлѣть свое вліяніе на умахъ современниковъ; настолько знакомаго съ жизнью, характеромъ и нравами своего народа, настолько свободнаго отъ всѣхъ его суевѣрій, чтобы подорвать ихъ посредствомъ насмѣшки, умѣло возбудить разумъ, не оскорбляя чувства, уравновѣсить энтузіазмъ Донъ-Кихота, стремящагося къ невозможному, очистить черезъ чуръ ужъ грубый матеріализмъ Санчо Пансо, умѣрить честолюбіе Жиль Блаза съ его слишкомъ покладистой, эластичной совѣстью. Словомъ для Испаніи нуженъ свой Вольтеръ, — если не съ тѣми-же самыми качествами, то по крайней мѣрѣ съ такимъ-же или еще большимъ вліяніемъ. Онъ долженъ покорить сердца, чтобы достигнуть цѣли, — бытъ понятнымъ и принятымъ своими соотечественниками. Задача колоссально-трудная, но за то и побѣду великую одержалъ-бы такой писатель, еслибъ ему удалось коснуться отзывчивыхъ струнъ Испанской націи. Онъ возвратилъ-бы человѣчеству цѣлый народъ, потому что, пока Испанія остается при своемъ исконномъ міровоззрѣніи, т. е. въ состояніи добровольной умственной слѣпоты, до тѣхъ поръ, можно сказать безъ преувеличенія огромная масса ея народа не существуетъ совсѣмъ.
Сентябрьская революція 1868 г. имѣла тотъ отличительный характеръ, что она впервые познакомила Испанію съ протестантизмомъ, совсѣмъ не извѣданнымъ до той поры и не понятнымъ на Пиренейскомъ полуостровѣ, его просто ненавидѣли, не стараясь даже узнать, въ чемъ заключаются его сущность и стремленія.
Во всѣ предыдущіе революціонные періоды (1808—1814, 1820—1823, 1834—1836, 1840—1843, 1854—1856), o протестантскихъ догматахъ не возникало и рѣчи, потому что умамъ, исключительно поглощеннымъ политическими вопросами, было не до провѣрки своего религіознаго катехизиса; къ тому-же, въ тѣ времена каждый счелъ бы величайшимъ оскорбленіемъ святыни всякую попытку внести хоть какое нибудь измѣненіе въ его вѣру, завѣщанную вѣковыми традиціями.
Но послѣ 1868 года католицизмъ принужденъ былъ поступиться своими неограниченными правами: новая конституція, провозгласивъ свободу вѣроисповѣданія, установила этой благоразумной мѣрой своего рода конкуренцію между различными религіозными ученіями.
Интересено было наблюдать то впечатлѣніе, какое произвело въ Мадридѣ первое открытіе протестантскихъ храмовъ. Мы сообщаемъ здѣсь читателю наши личныя наблюденія, которыя онъ можетъ принять, какъ достовѣрное показаніе свидѣтеля-очевидца.
Съ первыхъ-же дней стеченіе мадридской публики было громадно, она внимательно и съ жадностью прислушивалась къ рѣчамъ протестантскихъ проповѣдниковъ, имѣвшихъ для нея всю привлекательность новизны.
Особенно великъ былъ наплывъ женщинъ, во много разъ превосходившихъ численностъю мужской элементъ. Видимо ихъ удивляло новое ученіе: привычныя съ дѣтства слышать отъ своихъ патеровъ лишь угрозы адскими муками да легендарныя повѣствованія o житіи святыхъ угодниковъ, онѣ съ изумленіемъ внимали кроткому, миролюбивому ученію, заключавшему въ себѣ только правила чистой нравственности и воззванія къ здравому смыслу. Главное — совсѣмъ не того ожидали онѣ: вмѣсто горячей полемики, противорѣчія, можетъ быть, оскорбленія всѣхъ ихъ религіозныхъ чувствъ и вѣрованій, онѣ услышали вдругъ спокойное разсужденіе, правда, нѣсколько холодное, но за то совсѣмъ ужъ не подходящее къ тѣмъ понятіямъ o протестантизмѣ, какія внушило имъ католическое духовенство. И это поражало ихъ, приводило въ недоумѣніе.
Простыя нравственныя идеи новой проповѣди не возбуждали ни волненія, ни горячаго энтузіазма, но онѣ очевидно дѣйствовали на разумъ слушателей и невольно склоняли его въ свою пользу.
Вотъ то общее впечатлѣніе, какое можно было подмѣтитъ среди аудиторій и уловить въ разговорахъ при выходѣ изъ храмовъ.
Все это даетъ основаніе предполагать, что если протестантскіе проповѣдники не возбудятъ прежнихъ теологическихъ распрей, которыя лишь могутъ завести ихъ въ непроходимыя дебри, и ограничатся одной только чисто нравственной стороной христіанства, тогда они несомнѣнно пріобрѣтутъ вліяніе по ту сторону Пиренейскихъ горъ. Невозможно, чтобы такое простое, серьезное и возвышенное ученіе, какимъ оно является въ устахъ Чаннинга, не получило развитія и не оказало благотворнаго дѣйствія на умы хотя-бы по одному сопоставленію со всѣми крайностями темнаго суевѣрія.
Конечно, надо признатъ, что самая простота и серьезность протестантскаго культа не подходятъ къ характеру южныхъ народовъ, болѣе всего склонныхъ увлекаться внѣшнимъ великолѣпіемъ римскихъ церквей и торжественностью религіозныхъ обрядовъ; новые храмы будутъ казаться убогими въ сравненіи съ грандіозными соборами, воздвигнутыми набожнымъ усердіемъ среднихъ вѣковъ.
A между тѣмъ именно на самомъ югѣ, въ странѣ, населенной самымъ впечатлительнымъ народомъ, — подъ лучезарнымъ небомъ Андалузіи протестантизмъ пріобрѣлъ себѣ наибольшее число послѣдователей. Чѣмъ объяснить такое явленіе? Это вопросъ трудно разрѣшимый, но съ своей стороны мы полагаемъ, что тутъ не мало способствовало присутствіе богатыхъ протестантовъ, поселившихся въ Хересѣ, Кадиксѣ и Малагѣ. Чѣмъ значительнѣе ихъ денежныя средства, тѣмъ шире они распространяютъ блескъ вокругъ себя и тѣмъ сильнѣе ихъ вліяніе на андалузцевъ, всегда беззаботныхъ, всегда бѣдныхъ, какъ Іовъ. Поэтому ничего нѣтъ удивительнаго, если съ помощью богатства имъ удалось завербовать нѣсколько сотенъ бѣдняковъ, которымъ вмѣстѣ съ духовной пищей они давали и матеріальную.
Мы уже говорили, что нео-католическая реакція проходитъ яркой чертой черезъ всю литературу обозрѣваемаго нами періода. Слѣды ея отпечатлѣваются всюду: на романѣ такихъ писателей, какъ Фернанъ Кавальеро и Труэба; на поэзіи въ лицѣ Сельгаса, Арнао и проч., на театральной сценѣ въ произведеніяхъ Руби и многихъ другихъ, на трибунѣ — съ такими ораторами, какъ Донозо Кортесъ. Она проникаетъ въ журналистику, стремится овладѣть всѣми каѳедрами.
Преемники доктринеровъ 1830 г. едва оемѣливаются вступать съ ней въ открытую борьбу и видимо заискиваютъ примиренія. Въ ихъ творчествѣ чувствуется какая-то шаткая неувѣревность, лишающая его всякой силы и всякаго характера. Аларконъ въ области романа, Айяла въ сценической литературѣ — являются выразителями этой общественной неустойчивости, тяготѣющей то къ прошлому, то къ будущему страны; да и всѣ писатели того-же склада постоянно колеблются: то ихъ останавливаетъ опасеніе новыхъ народныхъ смутъ, то побуждаетъ желаніе угодить правящей партіи и войти въ ея милость. Они умышленно избѣгаютъ популярности и, приноравливая свои произведенія къ понятіямъ и требованіямъ одного высшаго класса, тѣмъ лишаютъ ихъ сами широкаго распространенія. Главное-же стараніе этого рода литературныхъ дѣятелей заключается въ томъ, чтобы привить своимъ соотечественникамъ понятія французскихъ доктринеровъ, которые, мимоходомъ сказатъ, тоже никогда не могли придти ни къ какому положительному заключенію,
Если гдѣ и встрѣчается порой дѣйствительная сила и горячая энергія. творчества, такъ это y немногихъ писателей, ратующихъ во имя народа. Стремленія ихъ чисты, честны и жизненны, хотя и имъ не достаетъ, къ сожалѣнію, твердой устойчивости. Они тоже находятся въ
I.
правитьМы уже отмѣтили первый литературный дебютъ дона Хосе Соррильи при погребеніи Ларры въ 1837 году. Въ этотъ день онъ явился передъ испанской націей дѣйствительнымъ поэтомъ и достигъ извѣстности съ перваго шага, еще двадцатилѣтнимъ юношей. Казалось, все обѣщало ему блестящую будущность: родившись въ интеллигентной и богатой семьѣ, онъ получилъ хорошее образованіе въ Мадридѣ, потомъ докончилъ его въ Толедо, среди живописныхъ развалинъ этого когда-то волшебнаго города. Отецъ Соррильи долго занималъ одинъ изъ высшихъ административныхъ постовъ, что давало ему возможность окружать своего сына всѣми удобствами и благами жизни. Съ самаго дѣтства все улыбалось этому счастливому питомцу музъ но оправдалъ-ли онъ впослѣдствіи возложенныя на него надежды?
Нѣтъ, — мы уже сказали это прежде. Самая быстрота успѣха и ранняя извѣстность больше всего повредили Соррильѣ. Онъ сталъ знаменитымъ, когда еще собственно ничего ве создалъ, когда и мысль его еще не успѣла окрѣпнутъ настолько, чтобы твердо устоять среди всѣхъ умственныхъ неурядицъ революціоннаго періода отъ 1837 до 1843 года. Теряясь въ этой постоянной смѣнѣ направленій и понятій, не видя впереди никакой опредѣленной цѣли, онъ проникся мало-по-малу тѣмъ-же унылымъ чувствомъ разочарованія, какое довело до самоубійства его друга Ларру; a потомъ, когда съ провозглашеніемъ совершеннолѣтія Изабеллы II реакція окончательно взяла верхъ, въ немъ не было уже ни силы, вк желанія бороться, и онъ пришелъ къ тому убѣжденію. что вся его поэтическая миссія заключается лишь въ передѣлкѣ на новый ладъ старинныхъ испанскихъ romanceros, въ повтореніи все тѣхъ-же балладъ и легендъ изъ временъ великой борьбы христіанъ съ маврами.
Словно оторвавшись душою отъ современной эпохи съ ея республиканскими и демократичеекими идеями, съ ея стремленіемъ свергнуть иго обветшалаго католицизма, Соррилья относился къ ней апатично, почти презрительно. Все это казалось ему лишь пустымъ, неосуществимымъ измышленіемъ эксцентричныхъ умовъ, казалось, что міръ остается неизмѣненнымъ, тѣмъ-же, какимъ былъ во времена мавританскихъ войнъ, и онъ считалъ болѣе полезнымъ возсоздавать въ поэзіи тѣ древніе замки, гдѣ жили готскіе короли и первые монархи Леона и Кастиліи, чѣмъ проповѣдывать какую-то новую вѣру, или вдохновлять cвое творчество успѣхами науки и цивилизаціи.
Признанвый величайшимъ поэтомъ царствованія Изабеллы II, окруженный почетомъ и всеобщимъ поклоненіемъ, Соррилья тѣмъ не мѣнѣе является самымъ полнымъ воплощеніемъ всего, что было печальнаго, немощнаго, безжизненнаго въ современномъ направленіи, затмѣвавшемъ умы во весь долгій періодъ отъ 1843 до 1868 года.
Нео-католицизмъ, неодушевленный искренней вѣрой, постоянное умиленіе передъ старыми традиціями, исключающими всякую работу мысли, подогрѣтый энтузіазмъ ко всему прошлому, которое тѣмъ только и хорошо, что исчезло давно и не можетъ повториться, — вотъ главное содержаніе этой прославленной поэзіи; со стороны-же внѣшней формы, т. е. правильности, благозвучія стиха и вообще всѣхъ законовъ версификаціи, существовала полная свобода, граничащая съ литературной распущенностью. Здѣсь царилъ тотъ крайній романтизмъ, который считаетъ для себя все дозволеннымъ, лишь-бы не было недостатка въ яркости красокъ, въ трескучихъ фразахъ да эффектахъ всякаго рода.
Только при общемъ взглядѣ на все творчество Соррильи можно составить себѣ ясное понятіе o томъ, до какой степени чуждо ему современное міровоззрѣніе, и какъ далеки отъ насъ тѣ чувства, какія онъ старается вызвать своими стихами. Видно, что поэтъ систематически держится внѣ живого міра, и духъ его постоянно витаетъ въ невозвратномъ, навѣки исчезнувшемъ прошломъ.
Лучшими изъ его произведеній считаются наиболѣе удачныя подражанія древнимъ романсеро, — красивыя изображенія въ стихахъ разныхъ дуэлей, турнировъ, или нѣкоторыхъ особенно выдающихся эпизодовъ изъ безконечной войны между христіанскими рыцарями и сарацинами. Все это соединено подъ однимъ общимъ заглавіемъ, которое сразу даетъ понятіе o характерѣ и духѣ всѣхъ стихотвореній: Cantos del Trovador (Пѣсни Трубадура).
Преобладающимъ сюжетомъ эпическихъ поэмъ Соррильи является борьба Креста съ двурогой луной, когда-же, соблазняясь лаврами Лопе де Вега и Кальдерона, онъ вздумаетъ подарить публику стихотворной драмой, кругъ его идей и тутъ нисколько не шире, чѣмъ y писателей золотого вѣка. Повторяемъ, для него прошлое будто не умирало, и въ жизни общества не происходило никакихъ перемѣнъ, никакого обновленія.
Вотъ названія его главныхъ піесъ: Сапожникъ и король, Месть Toma, Санчо Гарсіа, Лучшій доводъ — шпага, Боевой конь короля Санчо, Алкадъ Ронкильо, a надо всѣмъ этимъ царитъ знаменитая драма Донъ Хуанъ Теноріо, o которой мы дадимъ болѣе ясное понятіе нашимъ читателямъ въ заключеніе характеристики ея автора. Здѣсь передъ нами снова является излюбленный типъ испанскаго гидальго — соблазнителя, — разнузданнаго, дерзкаго, отважнаго, безъ сердца и совѣсти, но съ гордой увѣренностью, что въ силу его отваги ему все дозволено, даже самые гнусные поступки. Только въ послѣдній день своей жизни онъ смиряется, объятый страхомъ при внезапномъ представленіи ожидающихъ его адскихъ мукъ.
Нравственные идеалы, можно сказать, не существуютъ для Соррильи; онъ видитъ одну только порочность, и судьба, роковая сила — играютъ y него всюду очень большую, чуть-ли не первенствующую роль. Да иначе и бытъ не можетъ: когда разумнымъ началамъ не отводится въ произведеніяхъ поэта подобающаго имъ мѣста, то на чемъ-же иномъ, какъ не на случайностяхъ да слѣпомъ фатализмѣ, можетъ онъ основывать всю суть своего творчества?
Вотъ въ нѣсколькихъ словахъ общій характеръ главнаго героя Соррильи, являющагося во всѣхъ его поэмахъ и драмахъ: онъ отваженъ, красивъ, полонъ горделиваго достоииства какъ во внѣшнихъ пріемахъ, такъ и въ рѣчахъ, иногда онъ глубокомысленъ, даже добродѣтеленъ по своему, проникнутъ чувствомъ условной чести; но не ждите отъ него ни разумной послѣдовательности въ поступкахъ, ни честности въ настоящемъ, высшемъ значеніи этого слова.
Отмѣтимъ еще одну особенность: рядомъ съ большой претензіей на реальность въ мелкихъ подробностяхъ и въ выраженіи чувствъ y Соррильи постоянно замѣчается полное пренебреженіе художественной правдой. Ради какого нибудь красиваго положенія, ради неожиданныхъ, поразительныхъ эффектовъ, авторъ то и дѣло допускаетъ всевозможныя неправдоподобности.
Соррилья написалъ очень много; полное собраніе его coчиненій занимаетъ уже теперь болѣе пятнадцати томовъ. И что-же? Не смотря на такую обильную плодовитость, можно почти съ увѣренностью сказать, что онъ не создалъ еще ни одного вполнѣ законченнаго произведенія съ релъефными характерами и логичной развязкой. Говорятъ, что, принимаясь за работу, онъ садится противъ совершенно голой стѣны и не спускаетъ съ нея глазъ въ ожиданіи вдохновенія, a какъ только почувствуетъ нѣчто подобное, уже безостановочно спѣпштъ излагать на бумагу все, что взбредетъ ему въ голову, устраняя тутъ всякое участіе правильнаго мышленія. Онъ весь отдается во власть своего воображенія, предоставивъ ему полную волю, потому-то, можетъ быть, въ его произведеніяхъ и встрѣчается столько погрѣшностей какъ по отношенію къ языку, такъ и къ здравому смыслу. Иногда, въ эти минуты вдохновенія, ему вдругъ припомнятся чужія мысли, чужіе стихи, или свои собственные, но уже напечатанные раньше, и онъ ни за что не оставитъ ихъ: напротивъ, непремѣнио постарается вклеить въ свое новое произведеніе и особенно бываетъ доволенъ, когда ему удастся окончить работу въ опредѣленные заранѣе день и часъ.
Говорятъ еще, что для отдыха ему необходима полная праздность ума, a потому онъ охотно развлекается обычными дѣтскими занятіями и преимущественно такими, гдѣ уже совсѣмъ не требуется участія мысли. Такъ онъ по цѣлымъ часамъ продѣлываетъ различныя гимнастическія упражненія, играетъ съ обезьяной, вертитъ ручку музыкальнаго ящика, или стрѣляетъ въ цѣль изъ пистолета.
Ознакомить читателя — не испанца съ манерой этого поэта почти невозможно, такъ какъ въ сущности онъ гораздо болѣе дѣйствуетъ на слухъ, чѣмъ на умъ и сердце. Всѣ усилія его направлены лишь къ тому, чтобы вызвать изъ исторіи прошлаго все яркое, эффектное, возбуждающее воображеніе, н вмѣстѣ съ тѣмъ поразить обиліемъ картинъ, потокомъ громкихъ словъ.
Однако мы все-таки попытаемся перевести нѣсколько строфъ изъ начала его большой поэмы Крестъ и Луна. Это живописное изображеніе Андалузіи во всемъ разнообразіи ея природы, авторъ является здѣсь въ наиболѣе выгодномъ для себя свѣтѣ, и становится отчасти понятнымъ, почему, имѣя такъ мало существенныхъ достоинствъ, ему удалось достигнуть такой громкой извѣстности.
Картины прошлаго открою я предъ вами,
Картины мрачныя далекой старины,
Когда бѣжала кровь шировими ручьями
По нивамъ и лугамъ родимой стороны.
Поймете вы тогда, что это изобилье
Деревьевъ и плодовъ, богатыхъ красотой.,
Возникло на землѣ, страдавшей отъ насилья,
Слезами горькими и кровью политой.
Царила роскошь тамъ ни взоры чаровала.
Казалось, что воскресъ волшебный Вавилонъ:
Зеленая листва повсюду окружала
Изъ мрамора дворцы и длинный рядъ колоннъ.
Висячіе сады — деревьями, цвѣтами
Пестрѣли на верху искусственныхъ террасъ;
Тамъ пальма стройная склонилася вѣтвями,
Здѣсь мрачная сосна высоко поднялась.
Предъ вами воскрешу воинственное племя, —
Народъ, что населялъ ту землю встарину.
Онъ — пахарь, труженикъ, готовый въ то-же время,
Мечомъ вооружась, стремиться на войну.
Счастливо кончивъ бой съ отважныыи врагами
И съ ними договоръ взаимный заключивъ,
Къ обычному труду спѣшилъ онъ за волами
И снова бороздилъ поверхность тучныхъ нивъ.
Тамъ высились дворцы, которые служиля
Оплотами отъ стрѣлъ и отъ мечей враговъ;
Ихъ своды встарину свидѣтелями были
Турнировъ рыцарскихъ, веселья и пировъ.
Узоромъ золотымъ шли надписи рядами,
Спускаясь сверху внизъ по мраморнымъ стѣнамъ;
Въ нихъ имя Божіе сіяло съ именами
Властительницъ судебъ, — красой царившихъ дамъ.
Слѣды прошедшаго хранятся тамъ вѣками,
Съ великимъ малое встрѣчается во всемъ:
Вотъ птичка легкая летитъ подъ небесами,
По воздуху паря и плавая съ орломъ.
Надъ мѣстомъ, гдѣ растетъ гвоздика полевая,
Поникъ зеленый миртъ широкою листвой
И, тѣнь прохладяую кругомъ цвѣтка бросая,
Ласкаетъ и свѣжитъ его въ палящій зной.
Роскошные цвѣты, всѣ сразу распускаясь,
Льютъ чудный ароматъ средь зелени садовъ;
И птицы всѣхъ породъ, въ лѣсной глуши скрываясь,
Въ одинъ и тотъ-же срокъ вьютъ гнѣзда для птенцовъ.
Природа вся полна обильными плодами,
Деревья до земли склоняются отъ нихъ;
A въ глубинахъ ея, увѣнчанныхъ лѣсами,
Таятся залежи металловъ дорогихъ.
Здѣсь, въ Андалузіи, сыны степей — арабы
Эдемъ свои обрѣли далекій и святой:
На свѣтѣ нѣтъ страны, которая могла-бы
Гордиться, какъ она, той женской красотой,
Что, блескомъ черныхъ глазъ маня васъ и чаруя,
Сулитъ вамъ цѣлый рай въ объятіяхъ любви,
Въ истомѣ сладостной, и въ нѣгѣ поцѣлуя,
И въ страсти огневой, бушующей въ крови.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но это исключительное погруженіе въ старину, послѣ тѣхъ надеждъ, какія возбудилъ Соррилья при первомъ вступленіи своемъ на литературное поприще, не могло не произвести нѣкотораго разочарованія въ обществѣ, не замедлившаго отразиться и на самомъ поэтѣ, по крайней мѣрѣ, подобно Ларрѣ, онъ вскорѣ почувствовалъ какоето отвращеніе къ Мадриду. Было-ли тутъ одно только оскорбленное самолюбіе, или внутреннее недовольство собой, невольное сознаніе, что онъ слишкомъ легко отрекся отъ современной жизни своихъ соотечественниковъ и, воспѣвая величіе прошлаго, умышленью сталъ всторонѣ отъ ихъ настоящихъ бѣдствій? Какъ-бы то ни было, но не задолго до 1848 г. Соррилья покинулъ Испанію и поселился въ Парижѣ. Тамъ онъ написалъ свою знаменитую эпическую поэму, и въ честь ея тотчасъ-же загремѣли всѣ трубы славы, въ которыхъ никогда не бываетъ недостатка на Пиренейскомъ полуостровѣ.
Впослѣдствіи вся Европа надоѣла Соррильѣ, и онъ переселился на новый континентъ — въ Мексику. Здѣсь, оставаясь все также безучастнымъ къ политическимъ событіямъ, онъ слишкомъ легкомысленно отнесся къ національному чувству народа, принявшаго его въ свою среду, даже оскорбилъ это чувство, согласившись поступить на должность придворнаго чтеца при особѣ императора Максимиліана. Судя по тому, какъ мало написалъ онъ за это время, можно предположить, что Америка не особенно способствовала его поэтическому вдохновенію.
Самымъ популярнымъ и безспорно самымъ крупнымъ изъ всѣхъ произведеній Соррильи является его религіозно фантастическая драма Донъ Хуанъ Теноріо, и эта популярность, по нашему мнѣнію, главнымъ образомъ объясняется тѣмъ, что тутъ особенно. ярко выступаетъ та смѣсь нравственной разнузданности и трусливаго мистицизма, что во всѣ времена такъ печально характеризовала испанца католика. Авторъ видимо сочувствуетъ своему герою и несравненно съ большей любовью останавливается на его бурной жизни, полной скандальныхъ приключеній и дерзкихъ выходокъ, чѣмъ на его раскаяніи и мукахъ совѣсти въ послѣднія минуты. Понятно, что такія описанія всего сильнѣе дѣйствуютъ на толпу, возбуждая ея низменныя страсти. A въ этой драмѣ, состоящей изъ двухъ частей, всѣ четыре акта первой сплошь наполнены воннственно-любовными похожденіями героя.
Незадолго до совершенія двухъ послѣднихъ преступленій, за которыми наступаетъ уже возмездіе, донъ Хуанъ Теноріе похваляется въ тавернѣ, передъ своимъ соперникомъ Люисомъ де Мехіа, тою жизнью, какую онъ велъ втеченіе года. Наконецъ они оба подводятъ итоги своимъ позорнымъ успѣхамъ, чтобы собраніе собутыльниковъ могло рѣшить, кто изъ нихъ выигралъ пари, т. е. y кого болъше насчитывается жертвъ убійства и соблазна.
Донъ Хуанъ начинаетъ первый, и вотъ что говоритъ онъ o себѣ:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да, болѣе обширная арена
Нужна была для подвиговъ моихъ;
Мнѣ стало тѣсно здѣсь, и я задумалъ
Направить путь въ Италію, — въ страну,
Гдѣ солнца жаръ восяламеняетъ кровь,
Гдѣ храмъ себѣ воздвигло наслажденье,
Гдѣ богъ войны съ богинею любви
Царятъ издревле, заключивъ союзъ.
Тамъ былъ въ то время самъ Наполеонъ;
Онъ велъ борьбу, порабощая разомъ
И свой народъ, и пылкихъ итальянцевъ.
Военный духъ объялъ все населенье,
Разжегъ всѣ страсти въ немъ и возбудилъ
Наклонность къ распрямъ, къ вызовамъ, къ дуэлямъ,
Ко всявому азарту. Гдѣ-же лучше
Могло быть для меня? И я остался
Въ той сродной мнѣ, давно желанной сферѣ;
A вмѣстѣ съ тѣмъ немедленно исполнилъ
И главное условіе пари:
На двери моего жилища въ Римѣ
Явилась въ тотъ-же день такая надпись:
„Здѣсь донъ Хуанъ Теноріе, — готовый
Откликнуться всегда, на всякій зовъ
И друга, и врага“. Затѣмь настала
Та жизнь кипучая, гдѣ каждый день
Давалъ исходъ и страсти, и отвагѣ.
Не стану исчислять всего, что было.
O томъ надолго сохранится память,
И долго будетъ громкая молва
Хвалить и проклинать мои дѣянья.
Тутъ помогало все: и самый нравъ
Прекрасныхъ римлянокъ — горячій, страстный;
И тотъ огонь, та сила обаянья,
Что мнѣ даны природою самой.
Я счастливъ былъ въ ту пору полной жизни,
Торжествовалъ, безъ счета покоряя
И разбивая женскія сердца.
Но, послѣ многихъ иодвиговъ отважныхъ,
Пришлось покинуть Римъ, покинуть тайно,
Въ ночную пору, въ бѣдномъ одѣяньѣ,
Верхомъ на клячѣ. Такъ я обманулъ
Своихъ враговъ и счастливо избѣгнулъ
Позорной петли, угрожавшей ынѣ.
Затѣмъ примкнулъ я къ арміи испанской;
Но въ той средѣ сыновъ моей отчизны,
Собравшихся для битвы на чужбинѣ,
Жила вражда лишь къ общему врагу.
Съ трудомъ устроивъ пять иль шесть дуэлей,
Я предпочелъ искать иной арены.
Неаполь звалъ меня, мечта влекла
Въ тотъ дивный садъ, гдѣ женская краса
Цвѣтетъ роскошно, какъ сама природа,
Гдѣ и любовь, какъ солнце, горяча.
Тамъ поселился я, и вновь на двери
Начертанъ былъ для всѣхъ мой гордый вызовъ:
,.3дѣсь донъ Хуанъ Теноріе. Кому
Подъ силу съ ннмъ борьба? Какой смѣльчакъ
Отважится ему противорѣчить,
Иль стать помѣхой ва его пути?
Соперника нѣтъ равнаго Хуану,
Нѣтъ женщины, способной устоять
Предъ обаяньемъ рыцарской отваги,
Иль силой золота. Владѣя ими,
Онъ покоритъ по выбору — любую:
Принцессу-ль гордую въ ея палаццо,
Рыбачку-ли въ убогомъ челнокѣ;
И всякаго противника осилитъ —
На полѣ битвы и въ игрѣ азартной,
Въ разгулѣ буйномъ, въ сладостной любви».
Шесть мѣсяцевъ въ Неаполѣ я прожилъ
И каждыі день доказывалъ на дѣлѣ,
Что вызовъ мой былъ не устой угрозой:
Являлся я зачинщикомъ скандаловъ,
Героемъ всѣхъ отважныхъ предпріятій,
Торжествовалъ въ безчисленныхъ дуэляхъ,
Все устраняя, всякую преграду —
И жизнь мужей, и добродѣтель женъ!
Отъ правосудія меня спасала
Моя отвага, иль сама судьба;
Смѣясь надъ нимъ, я ловко избѣгалъ
Его ловушекъ хитростью, обманомъ;
Не подчиняясь никакимъ законамъ,
Не признавая ничего святого,
Шелъ напроломъ ко всякой цѣли. Разумъ
Не въ силахъ былъ сдержать моихъ порывовъ,
И смѣло я входилъ то во дворецъ,
То въ хижину, то въ монастырь святой, —
Оспаривалъ и отнималъ y Бога
Его усердныхъ, но не стойкихъ жрицъ.
О, да! Не мало горестныхъ слѣдовъ
Осталось на моемъ пути. Не мало
Сердецъ разбитыхъ, жизней омраченныхъ
И преждевременныхъ смертей!
Затѣмъ повѣствуетъ o своихъ подвигахъ Люисъ де Мехіа; изъ этой одиссеи видно, что задорной дерзостью и гордымъ пренебреженіемъ всѣхъ нравственныхъ законовъ онъ равенъ своему сопернику, но число его жертвъ значительно меньше. Мехіа можетъ заявить только o двадцати трехъ убійствахъ да o пятидесяти шести соблазненныхъ, тогда какъ въ побѣдномъ спискѣ дона Теноріе числится тридцать два трупа и семьдесятъ двѣ женщины, опозоренныя и покинутыя имъ. Побѣда, конечно, остается на его сторонѣ, но такъ какъ въ собраніи возникаетъ нѣкоторое сомнѣніе въ дѣйствительности такихъ необычайныхъ подвиговъ, то, чтобы поддержать свою честь, онъ вызывается въ одну и ту-же ночь отбить y своего соперника его невѣсту и похитить изъ монастыря свою собственную, которую отецъ вынужденъ былъ разлучить съ Теноріе въ виду его скандальнаго поведенія.
Послѣ такой пикантной завязки, Соррилья въ продолженіе всего второго и третьяго актовъ даетъ намъ непрерывное зрѣлище самыхъ удивительныхъ приключеній, изъ которыхъ Донъ Хуанъ постоянно выходитъ побѣдителемъ, потому что не стѣсняется въ выборѣ средствъ и всюду встрѣчаетъ людей, готовыхъ способствовать ему за деньги. Итакъ, обѣ цѣли достигнуты: посредствомъ хитраго обмана онъ овладѣваетъ невѣстой своего соперника и въ то-же время снова увлекаетъ довѣрчивое сердце Инэсы, — юной монахини, обрученной ему прежде. Эти подвиги, конечно, не могли остаться безнаказанными: Люисъ де Мехіа и Командоръ — отецъ доньи Инэсы — непремѣнно стали-бы преслѣдовать соблазнителя, чтобы смыть нанесенную имъ кровную обиду. И вотъ, же.лая избавиться отъ заслуженной мести, Теноріе убиваетъ ихъ обоихъ.
Во второй части, состоящей изъ трехъ актовъ, — картина измѣняется: чаша беззаконій переполнена; божественное правосудіе не можетъ долѣе оставлять безнаказанной такую массу злодѣяній, и возмездіе наступаетъ. Донъ Хуанъ осматриваетъ могильный пантеонъ своихъ предковъ, гдѣ между другими надгробными памятниками стоятъ три статуи, воздвигнутыя въ честь его трехъ послѣднихъ жертвъ: доньи Инэсы, Командора и Люиса де Мехіа. Въ эту минуту онъ еще не дошелъ до раскаянія, и въ рѣчахъ его звучитъ все та-же надменная, вызывающая насмѣшка:
Роскошныя гробницы!… Да, не даромъ
Потратилъ здѣсь почтедный мой родытель
Наслѣдіе мое. Сказать по правдѣ,
Онъ поступилъ вдвойнѣ благоразумно:
Меня избавилъ тѣмъ отъ искушенья
Поставить все на карту, a убитыхъ
Вознаградилъ почетнымъ погребеньемъ
За благо жизни, отнятое иной…
Однако, мало-по-малу имъ начинаютъ овладѣвать иныя мысли: задумчиво приближается Теноріе къ статуѣ доньи Инэсы, и въ сердцѣ его возникаетъ на мгновеніе дѣйствительно нѣжное чувство по крайней мѣрѣ онъ говоритъ ей, что пришелъ сюда для нея, что дума o ней не покидала его во все время разлуки, что онъ стремился увидѣть ее снова и непрестанно мучился этимъ желаніемъ. Тогда, какъ-бы въ отвѣтъ, передъ нимъ появляется тѣнь его невѣсты й объявляетъ, что Богъ принялъ ея непорочную душу въ искупленіе преступной души Хуана и опредѣлилъ имъ или спастись или погибнуть вмѣстѣ. Одна минута искренняго покаянія въ эту послѣднюю для него, предсмертную ночь, — и души ихъ соединятся навѣки.
Сначала донъ Хуанъ поддается обаянію милаго голоса, но вдругъ передъ нимъ встаетъ призракъ Командора и разомъ измѣняетъ это настроеніе. Онъ уже стыдится своей мимолетной слабости и, чтобы доказать, какъ чуждъ ему страхъ, бросаетъ гордый вызовъ убитому врагу, приглашая его къ себѣ въ домъ. Призракъ принимаетъ приглашеніе и обѣщаетъ явиться на пиръ, который Теноріе даетъ своимъ друзьямъ въ честь своего возвращенія.
На сценѣ происходитъ пиръ, и тутъ на нѣсколько мгновеній появляется статуя командора, видимая, впрочемъ, однимъ только дономъ Хуаномъ, такъ какъ передъ ея появленіемъ всѣ гости вдругъ погрузились въ глубокій сонъ. Призракъ торжественно объявляетъ, что есть другая жизнь, — вѣчная, и что Хуану остается лишь одинъ день для покаянія въ своихъ злодѣйствахъ на землѣ. Въ заключеніе статуя приглашаетъ его къ себѣ.
Донъ Теноріе обѣщаетъ придти и остается вѣренъ данному слову. Убивъ предварительно еще двухъ изъ своихъ близкихъ друзей за то, что они усомнились въ правдивости его разсказа o явленіи командора, онъ въ назначенный часъ отправляется въ склепъ, но теперь его прежнія чувства измѣнилисъ, — это уже другой человѣкъ:
О, что со мной?!… Все сразу помрачилось
Въ моихъ глазахъ. Душа объята страхомъ
Предъ чѣмъ-то грознымъ, роковымъ, могучимъ
Въ умѣ хаосъ, ни силы нѣтъ, ни воли,
И словно бурный вихрь меня уноситъ
Въ невѣдомую даль, быть можетъ, въ бездну.
О, гдѣ-же все, чѣмъ жилъ я, чѣмъ гордился,
Что сознавалъ въ себѣ несокрушимымъ?…
Давно-лъ такъ твердо было убѣжденье.
Что и душа, какъ тѣло, умираетъ
Съ послѣднимъ вздохомъ, — и конецъ всему,
A жизнь иная — вымыселъ пустой?
Не то теперь, не даромъ близость смерти
Наводитъ страхъ зловѣщій. . . . . . . . . . . . .
Чтобы окончательно разсѣять всякое сомнѣніе въ своемъ героѣ, авторъ снова прибѣгаетъ къ сверхъеетественному: y Командора тоже приготовленъ пиръ, но гости на немъ скелеты, a яства — пепелъ и прахъ. Пламя со всѣхъ сторонъ окружаетъ несчастнаго Хуана, уже близкаго къ смерти, но не оно страшитъ его, a грозный Божій гнѣвъ:
Такъ это правда!… Есть иная жизнь,
Таинственный и страшный міръ за гробомъ
Безумный!… Я не вѣрилъ, издѣвался
Надъ этой правдой, презиралъ ее.
И вотъ она открылась мнѣ теперь,
Въ мннуту гибели неотвратимой!…
Мутится умъ, и въ сердцѣ стынетъ кровь.
Однако, несмотря на весь ужасъ своего положенія, онъ все еще не раскаивается въ глубинѣ души, хотя и знаетъ, что исключенъ уже изъ міра живыхъ. Вотъ ему слышится похоронное пѣніе; это его отпѣваютъ, считая мертвымъ, убитымъ въ тотъ самый вечеръ y воротъ своего дворца однимъ изъ гостей, приглашенныхъ на пиръ. Онъ сознаетъ, что присутствуетъ на собственномъ погребеніи, и въ памяти его длинной вереницей проходятъ всѣ совершенныя имъ злодѣянія; надежды на спасеніе нѣтъ. Вотъ уже къ нему прикоснулась холодная рука Командора и влечетъ въ адъ. Тогда только, вполнѣ смирившійся, побѣжденный, онъ восклицаетъ въ порывѣ искренняго раскаянія:
О, Всемогущій!… Грѣшенъ я безмѣрно,
Но нѣтъ предѣла благости Твоей.
Я вѣрю, Ты простиіпь, Ты не отвергнешь
Моей души, омытой покаяньемъ.
Великій Богъ! Спаси меня, помилуй!
Тутъ происходитъ мгновенное измѣненіе обстановки: является донья Инэса; она повелѣваетъ всѣмъ другимъ призракамъ удалиться въ свои могилы, a сама беретъ дона Хуана, за руку и восходитъ съ нимъ на небо.
Любовь спасаетъ грѣшника на самомъ краю пропасти.
Отсюда и другой выводъ: Богъ дона Хуана Теноріе — милосердый, всепрощающій Богъ.
Таково содержаніе этого знаменитаго произведенія, совмѣщающаго въ себѣ мистическій духъ Кальдерона съ такимъ-же національнымъ духомъ Тирсо де Молина, т. е. духомъ беззавѣтной отваги, не знающей ни удержу, ни предѣловъ. Донъ Хуанъ Теноріе потому именно и популяренъ, что въ немъ отражается коренной характеръ націи, присущій болѣе или менѣе каждому испанцу; заслуга-же автора заключается лишь въ томъ, что онъ вѣрно воспроизвелъ этотъ типъ въ литературной формѣ, украсивъ свою драму оживленными діалогами и сильнымъ, изящнымъ стихомъ.
II.
правитьПослѣ Соррильи никто не возбуждалъ такого восхищенія въ высшихъ классахъ испанскаго общества, какъ донъ Рамонъ Кампоаморъ. Они были ровесниками, — оба родились въ 1817 году, но второй гораздо позже достигъ успѣха, и это скорѣе послужило ему въ пользу, чѣмъ въ ущербъ. Развиваясь постепенно, творчество его крѣпло, a самъ онъ имѣлъ время лучше присмотрѣться къ жизни и установить свое нравственное міросозерцаніе на болѣе прочныхъ началахъ.
Кампоаморъ не ограничивается одними описаніями и картинками; это не передѣлыватель старыхъ легендъ на новый ладъ, a творецъ самостоятельный, истинный художникъ, стремящійся поставить свое имя на ряду съ Милътонами и Дантами. Хотя ему не разъ приходилось засѣдать въ кортесахъ, въ качествѣ депутата, но политика не поглотила всѣхъ его умственныхъ силъ, какъ это было съ большинствомъ испанскихъ дѣятелей изъ того-же литературнаго міра.
Мы остановимся здѣсь на однихъ только поэтическихъ произведеніяхъ Кампоамора, потому что, хотя самъ онъ и сильно претендовалъ на званіе философа, но въ дѣйствительности ему не удалось создать на этомъ поприщѣ ничего сколько нибудь заслуживающаго вниманія, трудно было соединить въ своемъ умѣ и привести въ стройную систему тѣ смутныя идеи, что внушала ему своеобразная метафизика.
Есть два сборника его лирическихъ стихотвореній подъ заглавіемъ Думы Поэта и Doloras[13]. Кромѣ того онъ написалъ эпичеекую поэму Колумбъ и другую съ болѣе обширнымъ замысломъ, Всемірную Драму, состоящую изъ восьми дней. Ниже мы изложимъ ея содержаніе, чтобы читатель могъ составить o ней понятіе хотя въ общихъ чертахъ.
Наиболѣе извѣстны и наиболѣе популярны изъ его произведеній — стихи, помѣщенные въ упомянутомъ нами сборникѣ Las Doloras.
Высшее испанское общество оставалось неизмѣнно благосклоннымъ къ этому поэту: во все царствованіе Изабеллы II оно поетоянно собиралось въ своемъ частномъ театрѣ — Колизеѣ Пиккера, названномъ такъ въ честь знаменитаго художника-скульптора, создавшаго всѣ архитектурныя украшенія этого зданія. Абоненты устроивали тамъ литературно-драматическіе вечера, на которыхъ нерѣдко присутствовала и сама королева со всѣми членами своей семьи. Кампоаморъ большею частью являлся главнымъ героемъ этихъ собраній; онъ читалъ на нихъ свои акростихи, тріолеты и проч., и все это увлекало слушателей, потому что было или согрѣто чувствомъ, или освѣщено мыслью, и всегда облечено въ граціозную форму, проникнуто мелодіей стиха, — этимъ прирожденнымъ даромъ большинства испанскихъ поэтовъ. Онъ вольно распѣвалъ свои пѣсни, какъ жаворонокъ, a иногда, для усиленія эффекта, имъ аккомпанировала артистическая музыка.
Всемірная Драма написана въ 1869 году; но, по нашему мнѣнію, было-бы своевременнѣе, еслибъ она появилась двумя-тремя вѣками раньше, — такъ мало въ ней общаго съ идеями и стремленіями нашего вѣка. Эта драматическая поэма, какъ уже было упомянуто, дѣлится на восемь дней и, подобно Божественной Комедіи, Потерянному Раю, вся написана стихами. Много усиленнаго труда и времени взяла она y автора, но при этомъ едва-ли способна удовлетворить даже самому невзыскательному вкусу современнаго человѣка. Повторяемъ, такое произведеніе могло-бы имѣть смыслъ для XVI или XVIІ столѣтій, но для насъ, послѣ философскаго движенія XVIII вѣка, оно уже является положительнымъ анахронизмомъ, и относительный успѣхъ его возможенъ развѣ только въ самомъ ограниченномъ кружкѣ, все еще витающемъ въ старыхъ преданіяхъ. Вообще, когда поэтъ намѣренно отрѣшается отъ чувствъ и понятій своихъ современниковъ, стремясь возсоздать въ ихъ воображеніи давно исчезнувшіе образы, онъ рискуетъ остаться въ одиночествѣ, потому что не можетъ возбудить ни интереса, ни симпатіи въ читателѣ.
Первая часть драмы происходитъ въ монастырскомъ саду. Юная, прекрасная Соледада и влюбленный въ нее Гонорій безцѣльно бродятъ въ немъ, отдавшись своимъ мечтамъ. Вдругъ передъ ними является Іисусъ Волхвъ, тотъ самый, что, по сказанію евангелиста Марка, послѣдовалъ за Іисусомъ Христомъ, когда Онъ взятъ былъ подъ стражу и покинутъ своими учениками. Это апокриѳическое лицо, избранное въ драмѣ орудіемъ Божіей воли, разсказываетъ между прочимъ, что послѣ смерти Іисуса Христа ангелы соорудили гигантскій мостъ отъ неба до земли, чтобы по немъ восходило раскаяніе людей и нисходило на нихъ прощеніе.
На берегу источника, именуемаго Забвеніемъ, Гонорій сознается, что, побуждаемый чувствомъ ревности и желаніемъ безраздѣльно владѣть любовью прекрасной Соледады, устранилъ съ пути ея родного брата Палаціана, заключивъ его въ темницу.
Любовь до такой степени обуяла всѣ помыслы Гонорія, что онъ уже не сознаетъ своей вины, не чувствуетъ ни раскаянія, ни угрызенія совѣсти, а, весь поглощенный своей страстью, объ одномъ только и думаетъ, одного желаетъ — сохранить навѣки обладаніе обожаемымъ существомъ. Въ этомъ стремленіи онъ не знаетъ границъ и съ какимъ-то неистовымъ увлеченіемъ молитъ обратить его въ мраморъ, чтобы не покидать могилы своей возлюбленной, если смерть похититъ ее, — оставаться хотя-бы нѣмымъ, неподвижнымъ, но вѣчнымъ хранителемъ дорогого праха. Іисусъ Волхвъ не отвергъ возможности иеполненія такой мольбы, но тутъ-же предостерегъ Гонорія, что своимъ безумнымъ желаніемъ онъ самъ готовитъ себѣ невыразимыя муки.
Затѣмъ авторъ переноситъ насъ на кладбище, гдѣ почіетъ Соледада, a надъ могилой ея стоитъ Гонорій, обращенный въ статую. Но вотъ является Палаціанъ, освободившись изъ тюрьмы; онъ полонъ скорби o той, что была невольной причиной его заточенія, и горько оплакиваетъ ее; при этомъ несчастный Гонорій, несмотря на свою метаморфозу, испытываетъ такія мученія ревности, что Іисусъ Волхвъ, сжалившись наконецъ надъ страдальцемъ, освобождаетъ его изъ мраморныхъ узъ.
Во второй день исполняется другое желаніе Гонорія: онъ обращенъ въ дерево, — въ зеленый кипарисъ, осѣняющій могилу Соледады, и надѣется найти успокоеніе на этой новой ступени бытія; a между тѣмъ Соледада, видя съ небесной выеоты, какъ вѣрна и безпредѣльна его любовь, помышляетъ сойти къ нему на землю, но уже за одну эту мысль мгновенно подвергается изгнанію изъ обители праведныхъ. Тогда она взываетъ къ помощи Іисуса Волхва, и въ ту-же минуту разражается страшная гроза, преображенная въ бурю и молнію, Соледада спускается надъ собственной могилой и разсѣиваетъ свой прахъ, при чемъ изъ древеснаго ствола вырывается отчаянный крикъ, затѣмъ другая молнія разбиваетъ кипарисъ, и освобожденный Гонорій, не узнавъ своей возлюбленной, съ проклятіемъ бѣжитъ изъ этого мрачнаго убѣжища, гдѣ такъ долго жилъ и страдалъ.
На третій день Гонорій поднимается еще ступенью выше въ порядкѣ мірозданія: онъ обращенъ уже въ одушевленное существо, — въ могучаго орла, и, попрежнему вѣрный своей невозможной любви, поетъ ей гимны, паря въ воздушной вышинѣ; потомъ спускается на то мѣсто, гдѣ была могила Соледады, и осыпаетъ его цвѣтами. A между тѣмъ, летая по поднебесью, онъ видитъ міръ во всемъ разнообразіи порока и зла: то открывается передъ нимъ обширное царство лжии, обвивающей всю жизнь человѣческую, то обнаруживаются скрытыя во мракѣ, невѣдомыя дѣянія, и орлиный взоръ его проникаетъ въ самую глубину сокровенныхъ помысловъ, въ самые непроницаемые душевные тайники. Пользуясь такими данными, авторъ вводитъ въ свою поэму нѣсколько отрывочныхъ драматическихъ эпизодовъ и тѣмъ хоть отчасти приближаетъ къ дѣйствительности эту сплошную фантасмагорію; но вслѣдъ за тѣмъ она продолжается снова и уже съ немногими, рѣдкими проблесками жизненной правды. День заканчивается въ соборѣ: Гонорій, привлеченный изображеніемъ Соледады, украшающимъ алтарь, все въ томъ-же образѣ орла врывается во внутренность храма и тамъ производитъ пожаръ, желая раздуть сильнѣе священный огонь. Алтарь вспыхиваетъ и обращается въ пепелъ, a негодующій народъ схватываетъ виновника, требуя, чтобы онъ былъ сожженъ на кострѣ. Во время совершающейся казни душа Гонорія вылетаетъ изъ пламени, но Соледада, движимая желаніемъ спасти его, сама бросается на костеръ и выноситъ всѣ муки, предназначенныя ея возлюбленному.
На четвертый день Гонорій уже является въ образѣ молодого схимника, принявшаго постриженіе отъ епископа Палаціана, который нарекъ его прежнимъ именемъ въ честь своего брата, похищеннаго смертью, a при этомъ и собственная душа Гонорія какъ будто слилась во едино съ той, что жила когда-то въ тѣлѣ усопшаго. Передъ нами исповѣдальня: y ногъ молодого духовника склонилась женщина, откинувъ покрывало съ своего прекраснаго лица, и онъ содрогается при взглядѣ на нее, потому что узнаетъ дорогія черты Соледады. Дѣйствительно, это она, т. е. душа ея, принявшая иную тѣлесную форму. Явленіе повторяется нѣсколько разъ, и Гонорій то восторженно взываетъ къ ней, то сомнѣвается и снова теряетъ ее изъ вида. Наконецъ душа Соледады исчезаетъ, a вмѣстѣ съ тѣмъ скрывается и женщина. Гонорій снова наединѣ съ самимъ собой; погруженный въ глубокую печалъ, онъ беретъ бумагу и повѣряетъ ей свои чувства и думы, излагая ихъ стихами, въ которыхъ помимо его воли выражается чисто пантеистическое міровоззрѣніе. Эти грѣховные стихи доходятъ потомъ до свѣдѣнія Саламинскаго епископа, возмущенный ими, онъ рѣшается предать молодого монаха суду инквизиціи, и этотъ поступокъ становится причиной преждевременной смерти обоихъ: Гонорій умираетъ отъ отчаянія, a самъ епископъ отъ угрызеній совѣсти за свое невольное убійство. Затѣмъ они встрѣчаются въ загробной жизни и съ укоризнами обвиняютъ другъ друга.
Тогда является Іисусъ Волхвъ, чтобы повѣдать имъ божественный приговоръ, повелѣвающій Палаціану посвятить себя обращенію грѣшниковъ на путь истины, a Гонорію перенестись на ту планету, гдѣ безпечные и нерадивые искупаютъ всѣ пагубныя ошибки своей минувшей жизни на землѣ; тамъ онъ долженъ встрѣтить мать свою Пасу, осужденную за то, что не воспитала сына въ твердыхъ правилахъ религіи, и вмѣстѣ съ нею пройти по всѣмъ планетамъ, опредѣленнымъ для искупленія болѣе тяжкихъ грѣховъ. Палаціанъ и Гонорій покорно идутъ исполнять свое назначеніе, a Соледада молится за обоихъ.
Въ продолженіе пятаго, шестого и седьмого дней герой поэмы проносится вмѣстѣ съ своей матерью по всѣмъ пространствамъ, гдѣ томятся души виновныхъ въ семи главныхъ — смертныхъ грѣхахъ: передъ ними являются безчисленныя жертвы лѣности, жадности, невоздержанія, сладострастія, зависти, гордости, гнѣва. Такъ-же, какъ и въ кругахъ Дантова ада, они встрѣчаютъ тамъ много историческихъ лицъ, оставившихъ по себѣ безславную память въ Испаніи, и авторъ снова нисходитъ въ область дѣйствительности, чтобы представить нѣсколько яркихъ фактовъ, заклеймившихъ позоромъ ихъ имена. Затѣмъ, когда Гонорій, окончивъ свои странствованія, съ восхищеніемъ присутствуетъ при нарожденіи новой планеты, — передъ нами возникаетъ во всѣхъ подробностяхъ первоначальная идиллія эмбріоническаго міра. На восьмой день дѣйствіе происходитъ въ Палестинѣ, въ саду Іосифа Аримаѳейскаго, не задолго до воскресенія Христова. Тамъ, y самаго гроба Страдальца, мы находимъ Пилата, погруженнаго въ задумчивость и уже мучимаго совѣстью за свой неправедный приговоръ. Наконецъ, въ изнеможеніи, онъ засыпаетъ и видитъ во снѣ, будто легіоны духовъ и божествъ различныхъ древнихъ религій падаютъ ницъ дередъ Іисусомъ Волхвомъ и молятъ окрестить ихъ. Онъ внимаетъ мольбамъ и совершаетъ крещеніе надо всѣми. Тогда, въ одно мгновеніе, всѣ догматы старыхъ религій разомъ очищаются, сливаясь въ Новомъ Завѣтѣ, и сами боги преклоняютъ колѣна передъ могилой Іисуса Христа. Пилатъ просыпается, объятый ужасомъ теперъ онъ видитъ ясно, какое страшное злодѣяніе совершено по его волѣ, и трепеща идетъ обратно въ Іерусалимъ. Въ это время воскресшій Христосъ встаетъ изъ гроба и, сопровождаемый Іисусомъ Волхвомъ и другими апостолами, нисходитъ въ адъ, чтобы посѣтить всѣхъ страждущихъ. При обходѣ тѣхъ мѣстъ преисподней, гдѣ обрѣтаются души младенцевъ, умершихъ безъ крещенія, взоръ Божественнаго Учителя омрачается печалью, — Онъ страдаетъ сознаніемъ, что не можетъ искупить этихъ невинныхъ жертвъ; но печаль Его достигаетъ высшихъ предѣловъ, когда Онъ видитъ невыразимыя муки грѣшниковъ, осужденныхъ и проклятыхъ навѣки. Тогда Онъ снова подъемлетъ крестъ, на которомъ былъ распятъ, какъ-бы желая страданіями тѣла утолить невыносимую боль души, и молитъ своего Всемогущаго Отца умилосердиться надъ несчастными, изъясняя Ему, что жизнь человѣческая уже сама по себѣ достаточное искупленіе всѣхъ грѣховъ и всѣхъ заблужденій. Наконецъ наступаетъ день всеобщаго воскресенія и страшнаго Суда; раздаются звуки архангельскихъ трубъ, мертвые встаютъ изъ гробовъ. Спаситель, Іисусъ Волхвъ, Гонорій и всѣ дѣйствующія лица въ драмѣ собираются на Іосафатовой долинѣ, трубный гласъ призываетъ воскресшихъ предстать передъ лицомъ Всевышняго Судіи, но, объятые трепетомъ, они не хотятъ повиноваться добровольно и бѣгутъ въ смятеніи, полные ужаса.
Лишь только Гонорій вступаетъ въ долину, передъ нимъ является Соледада въ видѣ чистаго, свѣтлаго духа, уже отрѣшившагося отъ своей земной оболочки, она сама ее свергла еще въ то мгновеніе, когда обратилась въ молнію, чтобы освободить своего возлюбленнаго. Но онъ такь страстно любилъ въ ней самую плоть, самую оорму, что теперь, видя передъ собой существо безтѣлесное, неосязаемое, — приходитъ въ отчаяніе и, весь отдавшись своей скорби, бѣжитъ безъ цѣли, пока не падаетъ отъ усталости въ Геѳсиманскомъ саду, на томъ мѣстѣ, гдѣ покоятся бренные останки Соледады. Гонорій горячо цѣлуетъ эту землю, что стала ему дороже неба, и тогда передъ нимъ разверзается адъ, готовый поглотить его. Іисусъ Волхвъ умоляетъ погибающаго обратить свой взоръ къ небесной обители душъ и взглянуть, какое тяжкое горе причиняетъ онъ матери. Та дѣйствительно плачетъ, но Соледада поспѣшно собираетъ эти слезы, летитъ къ Гонорію и орошаетъ ими его чело. Въ тотъ-же мигъ душа грѣшника умиляется, смягченная материнскими слезами, онъ плачетъ самъ, и врата зіяющаго ада закрываются передъ этимъ сердечнымъ раскаяніемъ. Слезы Гонорія искупили всѣ грѣхи его, омыли душу, и онъ тоже возносится на небо.
Таково содержаніе этой обширной драматической поэмы, возбуждающей въ умѣ современнаго читателя одно лишь недоумѣніе. Дѣйствительно, трудно понять, какъ могъ человѣкъ, одаренный недюжиннымъ талантомъ, растрачивать его на такое безжизненное, безплодное творчество, не сознавая даже, что въ настоящее время уже не многихъ можно увлечь въ эту область химеръ и суевѣрій, какъ-бы ни была она разукрашена цвѣтами поэзіи.
Несмотря на религіозную подкладку Всемірной Драмы, на ея христіанскій духъ намъ кажется очевиднымъ, что въ сущности Кампоаморъ, подобно Гёте, — полагаетъ свою идею божества въ самой природѣ, въ совокупномъ дѣйствіи веѣхъ ея жизненныхъ силъ. Мы могли-бы привести не мало доказательствъ такого міровоззрѣнія, хотя самъ авторъ навѣрное сталъ-бы опровергать жхъ но достаточно указать на другую его поэму, подъ заглавіемъ Роза Параклита, гдѣ еще ярче выражена таже основная мысль, и точно также вниманіе автора постоянно занято разнообразной организаціей существъ, населяющихъ міры, при чемъ индивидуальная жизнь представляется ему лишь случайнымъ, мимолетнымъ явленіемъ въ неизмѣнномъ и вѣчномъ порядкѣ вещей.
Не менѣе своеобразна и самая фактура Всемірной Драмы, кажется, будто она слагалась такъ, какъ слагаются оперы, по составленному заранѣе либретто: каждый эпизодъ является въ ней словно оторваннымъ отъ другихъ, a между тѣмъ въ цѣломъ всѣ они способствуютъ развитію главной идеи, положенной авторомъ въ основу произведенія.
Вообще, въ творчествѣ Кампоамора замѣчается столько-же разнообразія и противоположныхъ элементовъ, сколько и въ самомъ складѣ современной ему общественной жизни: и реализмъ, и скептицизмъ, то христіанское, то пантеистическое міровоззрѣніе, вѣра и безвѣріе, печаль и радость, восторгъ и уныніе.
Испанскій критикъ Даміанъ Фернандесъ Ройонъ такъ говоритъ объ этомъ авторѣ въ своемъ предисловіи къ 8-му изданію его Doloras[14]:
«Кампоаморъ — поэтъ очень разнообразный, хотя по своей натурѣ и по характеру болѣе склонный къ элегическому настроенію. Описанія его точны, ясны, опредѣленны; разсказъ естественъ и живъ, діалоги характерны. Правда, онъ грѣшитъ иногда въ самомъ выборѣ сюжетовъ, впадаетъ въ парадоксъ, но эффекты y него по большей части не преувеличены, a картины всегда закончены и хорошо распланированы. Слогъ — сжатый, рѣзкій и отличается скорѣе силой, чѣмъ плавностью и мелодіей, періоды слишкомъ отрывочны и не особенно богаты выразительностью, но всѣ эти недостатки съ избыткомъ выкупаются какимъ-то своеобразнымъ блескомъ стиха, то согрѣтаго чувствомъ, то проникнутаго поучительной мыслью».
Къ этой характеристикѣ нечего прибавить она вполнѣ безпристрастна и даетъ самое вѣрное понятіе o достоинствахъ и недостаткахъ Кампоамора.
III.
правитьВентура де-ля Вега принадлежитъ къ числу выдающихся писателей, занявшихъ наиболѣе видныя мѣста въ исторіи испанской литературы XIX вѣка. Родился онъ въ Буэносъ-Айресѣ въ 1807 году, a въ 1818 прибылъ въ Мадридъ, гдѣ началъ и кончилъ свое образованіе и гдѣ оставался потомъ до самой смерти, т. е. до 1865 года. Только изрѣдка и то не на долго покидалъ онъ этотъ городъ, замѣнившій ему родину.
Еще въ ранней юности разныя случайныя обстоятельства сблизили его съ коллегіей Санъ-Матео, т. е. съ тѣми людьми, которые подъ руководствомъ Альберто Листы были потомъ главными участниками въ благотворномъ движеніи литературы 1830 года. Не малую услугу оказали ему также и семейныя связи, особенно вначалѣ карьеры. Отецъ его занималъ тогда одинъ изъ высшихъ административныхъ постовъ въ Буэносъ-Айресѣ и пользовался большимъ значеніемъ въ этомъ вице-королевствѣ, что создало и для сына самыя благопріятныя условія съ перваго-же его вступленія въ общественную жизнъ. Съ одной стороны ему способствовало вліятельное покровительство министровъ и высшихъ сановниковъ, съ другой — близкое общеніе съ такими блестящими талантами, какъ Ларра, Эспронседа, Патриціе де-ля Эскозура.
Сначала онъ былъ однимъ изъ самыхъ ревностныхъ членовъ академіи Мирты, основанной около 1823 года, потомъ съ такой-же горячностью примкнулъ къ союзу Нумантины, состоявшему почти сплошь изъ однихъ безбородыхъ юношей, что однако-же не помѣшало правительству Фердинанда VII ожесточенно преслѣдовать ихъ, какъ самыхъ опасныхъ заговорщиковъ. Но въ то время, когда Эскозура и Эспронседа принуждены были бѣжать изъ отечества, Вентура де-ля Вега, благодаря покровительству министра Cea Вермудеса, преспокойно оставался въ одномъ изъ главныхъ мадридскихъ монастырей.
Затѣмъ юношескій жаръ сталъ быстро остывать въ немъ; и все навѣянное извнѣ исчезало мало-по-малу подъ вліяніемъ природныхъ инстинктовъ; сначала онъ еще колебался, — въ какую сторону направить свой жизненный путь: примкнуть-ли къ либеральжымъ стремленіямъ Ларры и Эспронседы, или-же, уступая противоположному давленію, пріобщиться ретроградному аристократическому духу. Выборъ оказался нетруднымъ: служеніе народу совсѣмъ не соотвѣтствовало ни характеру Вентуры де-ля Вега, ни его утонченнымъ привычкамъ, и онъ легко отрекся отъ популярности, предпочелъ холодное одобреніе высшаго круга единодушнымъ рукоплесканіямъ и горячему энтузіазму толпы.
Въ 1828 году онъ воспѣлъ усмиреніе Каталоніи Фердинандомъ VII, и эта громкая ода еще болѣе возвысила его славу среди оффиціальной публики. Съ той поры поэтъ никогда не нарушалъ своего безусловнаго согласія съ имѣющими силу и власть: во время регентетва Христины, какъ и въ царствованіе Изабеллы II, передъ династіями Орлеановъ, Бонапартовъ, Монтихо, — онъ одинаково готовъ былъ раболѣпствовать, прославлять всѣхъ коронованныхъ особъ на испанскомъ и французскомъ тронахъ, не исклю чая даже и тѣхъ, что еще только стояли на ступеняхъ, ведущихъ къ этимъ тронамъ. Поэтому Вентура де-ля Вега легко достигалъ всего, къ чему стремилось его честолюбіе: окруженный всевозможными почестями, осыпаемый щедрыми наградами, онъ былъ и академикомъ, и главнымъ директоромъ консерваторіи, основанной Христиной, былъ канцлеромъ королевы; a смерть застала его уже на самой вершинѣ іерархической лѣстницы, въ двойномъ званіи, — высшаго государственнаго сановника и профессора литературы при королевѣ Изабеллѣ и сестрѣ ея — герцогинѣ де Монпансье.
Опредѣливъ то направленіе, какому неизмѣнно слѣдовалъ Вентура де-ля Вега съ начала и до конца своего литературнаго поприща, намъ уже не трудно составить понятіе объ общемъ характерѣ всѣхъ его произведеній: со стороны внѣшней формы они вполнѣ безукоризненны, — т. е. правильны, изящны, граціозны, но не ищите въ нихъ ни жизни, ни теплоты, ни настоящаго одушевленія.
Вентура де-ля Вега отличался именно тѣми качествами великосвѣтскаго человѣка, что изощряютъ умъ, даютъ ему внѣшній лоскъ, но въ то-же время лишаютъ его всякой глубины. Какъ истый дэнди относится къ своему туалету, соблюдая безукоризненное изящество во всѣхъ его мелочахъ, такъ и онъ относился къ своему литературному творчеству, заботясь лишь o красивой отдѣлкѣ стиха, a не o внутреннемъ содержаніи главная цѣль его заключалась въ томъ, чтобы угодить кому слѣдуетъ, заслужить одобреніе хотя немногихъ, но избранныхъ, высокопоставленныхъ лицъ, которымъ нужно было не то, что дѣйствуетъ на умъ или сердце, a что забавляетъ и льститъ.
Сочиненія его состоятъ изъ хвалебныхъ одъ, написанныхъ по поводу каждаго сколько нибудь выдающагося политическаго событія, изъ сонетовъ и сатиръ, украшавшихъ въ cвое время почти всѣ журналы и литературные сборники, — наконецъ, изъ очень большого количества театральныхъ піесъ.
Вентура де-ля Вега, какъ человѣкъ практичный и благоразумный, не могъ, конечно, удовольствоваться одними литературными лаврами да такими-же несущественными почестями и отличіями, онъ хотѣдъ извлечь изъ своего творчества какъ можно больше матеріальныхъ благъ и достигъ этого самымъ легкимъ путемъ.
Не переставая льстить и раболѣпствовать передъ сильными міра, Вентура де-ля Вега употреблялъ вмѣстѣ съ тѣмъ значительную долю способностей, дарованныхъ ему природой, на передѣлку для испанской публики новыхъ піесъ, появлявшихся на французской сценѣ, и въ этой, такъ сказать, акклиматизаціи чужихъ произведеній доходилъ до изумительнаго совершенства. Онъ такъ хорошо умѣлъ измѣнять положенія, приноравливать характеры и чувства дѣйствующихъ лицъ ко вкусу и нравамъ своихъ соотечественниковъ, такъ ловко совершалъ всѣ эти превращенія, что хотя-бы піеса не представляла въ сущности ни единой іоты самостоятельнаго творчества, она тѣмъ не менѣе казалась вполнѣ оригинальной и ни y кого даже незаимствованной.
Эксплуатація этого способа дала ему много денегъ; хотя критика не разъ порицала его за такія передѣлки, язвительно именуя ихъ литературной кражей и объясняя недостаткомъ собственныхъ творческихъ силъ, но избранный родъ писательства былъ слишкомъ выгоденъ, чтобы отказаться отъ него въ угоду какимъ нибудь рсцензентамъ, и Вентура де-ля Вега продолжалъ его до самой смерти, добровольно жертвуя своей поэтической славой ради прямой, существенной прибыли, какую доставляло ему ремесло переводчика или передѣлывателя французскаго на испанскій ладъ.
Нельзя сказать, чтобы онъ дѣйствительно утратилъ всякую способность къ самостоятельному творчеству; нѣтъ, его вполнѣ оригинальная бытовая комедія, подъ заглавіемъ Свѣтскій Человѣкъ, пользуется заслуженной извѣстностью, хотя и публика и критика значительно преувеличили ея достоинства, но все же она нисколько не уступаетъ напр. произведеніямъ Моратина, a это доказываетъ, что авторъ могъ бы достигнуть многаго, если бы онъ не поддался умственной лѣни и стремленію къ легкимъ успѣхамъ. Настолько же самостоятельной работой можетъ считаться либретто къ комической оперѣ Чортъ-Прорицатель, написанное имъ для маэстро Базили всѣ же остальныя его сценическія піесы, повторяемъ, не что иное, какъ сплошная передѣлка съ французскаго.
Вентура де-ля Вега особенно умѣло распоряжался постановкой своихъ піесъ на сценѣ. Какъ нашъ Сарду, онъ не пропускалъ ни одной репетиціи, внимательно прислушивался къ каждой репликѣ, входилъ въ мельчайшія подробности костюмовъ, гримировки, руководилъ самой игрой актеровъ, — ихъ мимикой, жестами, повышеніемъ и пониженіемъ тона; словомъ ни въ чемъ не давалъ имъ воли, не допуская даже никакихъ возраженій съ ихъ стороны.
IV.
правитьЛегкость испанскаго стихосложенія, врожденная способность къ вдохновенію, свойственная обитателямъ жаркаго юга, воспріимчивость и глубокая впечатлительность чувствъ, — все это вмѣстѣ порождаетъ въ Испаніи много приверженцевъ лиры. Какъ уже сказано выше, они встрѣчаются и въ другихъ отрасляхъ литературы, — такъ напр. Труэба издалъ цѣлый сборникъ пѣсенъ подъ заглавіемъ Los Cantares, Гертруда Авельянеда, помимо своихъ трагедій въ прозѣ, писала также и стихи; но мы не станемъ перечислять здѣсь всѣхъ стихотворцевъ, чтобы не обременить памяти нашихъ читателей излишнимъ количествомъ собственныхъ именъ.
Хотя испанская академія, точно такъ же, какъ и французская, часто пополняетъ свои ряды далеко не блестящими свѣтилами, но мы все таки не рѣшаемся обойти молчаніемъ патентованныхъ ею поэтовъ. Упомянемъ же вскользь o маркизѣ де-ля Песуэла, добросовѣстномъ переводчикѣ Тассо и Данте, o маркизѣ де Молинсъ, что такъ усердно способствовалъ возстановленію наслѣдственныхъ правъ принца Альфонса: o донѣ Эженіе де Очоа — неутомимомъ критикѣ, всю жизнь не перестававшемъ популяризировать въ Парижѣ и въ Мадридѣ сокровища испанской литературы; о дипломатѣ Леопольдо де Куэто, авторѣ драмы Donna María Coronel и полной интерееа біографіи граоа де Торено; o другомъ критикѣ донѣ Мануэлѣ Каньете, страстномъ приверженцѣ древнеклассическаго творчества, внѣ котораго для него не существовало талантовъ; наконецъ o донѣ Дедро де Мадрасо, открывшемъ подземелья арабскихъ дворцовъ. Каждый изъ этихъ писателей-академиковъ внесъ свою посильную лепту въ тѣ журналы и сборники, которые наполнялись преимущественно стихами; но ни для одного изъ нихъ поэзія не была главной, существенной потребностью жизни, a лишь случайно, между прочимъ, примѣшивалась къ административной дѣятельности. Вообще, говоря по справедливости, ихъ пожалуй можно назвать искусными версификаторами, но ужъ никакъ не поэтами въ истинномъ, высокомъ значеніи этого слова.
Такое названіе гораздо болѣе подобало бы другимъ — дѣйствительнымъ талантамъ, явившимся въ иной средѣ и, къ сожалѣнію, слишкомъ рано покончившимъ свое земное попрпще. Мы разумѣемъ здѣсь Энрике Хиля и Абена-Амара — авторовъ немногихъ лирическихъ стихотвореній, изъ которыхъ нѣкоторыя поражаютъ своей художественой прелестью.
Отмѣтимъ еще мимоходомъ Ромеро Лараньяга, всегда печалънаго, меланхолическаго во всѣхъ своихъ произведеніяхъ, — легендахъ, драмахъ, и романахъ.
Незадолго до революціи 1854 года, при министерствѣ Capторіуса, графа де Санъ-Люисъ, испанское общество вдругъ вообразило, что среди него появляется наконецъ настоящій, геніальный поэтъ. Въ то время въ Мурсіи давно существовало общество молодыхъ любителей поэзіи; уже нѣсколько лѣтъ они упражнялись втихомолку въ сочинительствѣ стиховъ на разныя темы и прочитывали ихъ потомъ на тѣхъ дружескихъ собраніяхъ (tertulias), что придаютъ столько одушевленія общественной жизни по ту сторону Пиринейскихъ. горъ. Двое изъ этихъ молодыхъ людей, принадлежавшіе по рожденію къ высшему кругу, переселились изъ родного города въ Мадридъ, гдѣ сразу были приняты въ среду аристократической интеллигенціи, посѣщая великосвѣтскіе салоны, они мало-по-малу распространяли тамъ плоды вдохновенія одного изъ своихъ прежнихъ товарищей, дона Хосе Сельгаса, написавшаго уже такъ много, что изъ всѣхъ его стиховъ можно было составить цѣлый томъ. Тогда одинъ извѣстный историкъ, самъ поэтъ и драматургъ, — Фернадесъ Герра-и-Орбе — собралъ y себя всю литературную знаменитость. преимущественно изъ области критики, и представилъ на ея судъ произведенія молодого поэта. Всѣ единодушно одобрили ихъ и съ восторгомъ возвѣстили o восхожденіи новаго свѣтила. Съ той поры имя Сельгаса быстро прославилось въ высшихъ сферахъ и стало переходить изъ устъ въ уста.
Направленіе его было самое невинное, вполнѣ благочестивое, ничѣмъ не затрогивающее старыхъ традицій. Онъ воспѣвалъ супружескую любовь, святость домашняго очага, цвѣты, зефиры, — словомъ, старался примѣнить къ современнымъ вкусамъ и понятіямъ общества все то, что въ прежнія времена съ такимъ успѣхомъ пѣли на тысячу ладовъ Гарсильясо и Мелендесъ. Такія пѣсни не могли, конечно, не плѣнить сердца куртизановъ Изабеллы II, для которыхъ блескъ двора Карла ГѴ, въ царствованіе знаменитаго Годоя, оставался идеаломъ совершенства.
Были приняты всѣ мѣры, чтобы обезпечить быстрый, блестящій успѣхъ дону Сельгасу, a для начала самъ министръ написалъ ему слѣдующее письмо, способное воспламенить всякое молодое честолюбіе:
"Милостивый государь, съ чувствомъ истиннаго удовольствія прочиталъ я сборникъ вашихъ стихотвореній, такъ удачно названный Весной. Они очаровали меня своей дѣйствительно весенней свѣжестью, мелодіей и граціей, a вмѣстѣ съ тѣмъ внушили убѣжденіе, что такому таланту не подобаетъ прозябать въ узкой средѣ провинціальнаго городка, вамъ необходимо болѣе обширное поприще, чтобы прославить свое имя и придать новый блескъ нашей современной испанской музѣ.
«Итакъ, желая съ своей стороны усердно способствовать дальнѣйшему развитію вашего дарованія и зная, что судьба, щедро надѣливъ васъ умственными и нравственными богатствами, лишила матеріальныхъ средствъ, я предлагаю вамъ свою поддержку и совѣтую, насколько возможно скорѣе, воспользоваться этимъ дружескимъ предложеніемъ; тѣмъ болѣе, что оно, кажется, совпадаетъ съ вашимъ личнымъ желаніемъ переселиться въ Мадридъ, чтобы расширить кругъ своихъ знаній и тѣмъ создать себѣ въ будущемъ почетную, независимую жизнь. Будъте увѣрены, что здѣсь найдется для васъ подходящее занятіе, которое дастъ вамъ полное обезпеченіе и въ то-же время не помѣшаетъ ни вашимъ научнымъ трудамъ, ни поэтическому творчеству».
Письмо это очень скоро дошло до всеобщаго свѣдѣнія и, конечно, заранѣе обезпечило успѣхъ первому тому стихотвореній молодого поэта. Къ тому-же одинъ изъ наиболѣе авторитетныхъ аристарховъ, всегда отличавшійся особенной строгостью сужденій, — именно донъ Мануэль Каньете, самъ написалъ предисловіе къ книгѣ и тѣмъ санкціонировалъ передъ публикой ея неоспоримое достоинство. Словомъ, все обѣщало странѣ появленіе новаго геніальнаго таланта, и она уже заранѣе благодарила своего перваго министра за его благодѣтельную прозорливость.
Еще ни одному писателю не приходилось выступать на литературное поприще при такихъ счастливыхъ условіяхъ, a между тѣмъ послѣдующее творчество Хосе-де-Сельгаса далеко не оправдало возложенныхъ на него надеждъ. Казалось, все его поэтическое вдохновеніе сразу истощилось на первомъ опытѣ, появившемся въ печати подъ заглавіемъ Весна и Лѣто, хотя въ сущности и этотъ сборникъ, конечно, не заслуживалъ такой громкой славы. Онъ состоятъ изъ мелкихъ, отрывочныхъ стихотвореній, гдѣ, въ формѣ идиллій и апологовъ, поэтъ старается выразить неуловимыя, сладостныя чувства, возбуждаемыя въ немъ природой, и употребляетъ при этомъ весь буколическій арсеналъ: тутъ и упоительные ароматы цвѣтовъ, и немолчное щебетаніе птицъ, и любовный шопотъ листвы, и ласкающее дыханіе вѣтерка, и мелодичное журчаніе хрустальныхь ручейковъ, протекающихъ по зеленому бархату луга, и проч. и проч. Испанская поэзія такъ чрезмѣрно богата подобными описаніями, что современнымъ поэтамъ какъ-то ужъ не ловко повторять тысячи разъ повторенное прежде. Правда, въ пѣсняхъ Сельгаса есть и нѣчто новое, свѣжее, оригинально-граціозное; слѣдовало, разумѣется, поощрить и поддержать этотъ несомнѣнный талантъ, однако мы находимъ, что министръ поступилъ неосторожно, слишкомъ преувеличивъ его значеніе. Это было даже несправедливо относительно другихъ мадридскихъ писателей.
Но счастливая звѣзда молодого поэта очень скоро померкла: едва успѣлъ онъ покинуть свою родину для столичныхъ салоновъ, какъ вдругъ событія 1854 года лишили его главнаго, могущественнаго покровительства, a вмѣстѣ съ тѣмъ измѣнили самое настроеніе общества; оно уже не внимало прежнимъ сладкозвучнымъ пѣснямъ; и литература должна была приноравливаться къ современнымъ требованіямъ, чтобы удержать cвое значеніе. Тогда Сельгасъ перешелъ отъ поэзіи къ прозѣ и принялея писать романы; но на этомъ поприщѣ онъ никогда не поднимался выше посредственности, оставаясь далеко позади такихъ романистовъ, какъ Фернанъ Кавальеро, Фернандесъ-и-Гонзалесъ, Эскричъ и другіе. У него не хватало надолго ни вдохновенія, ни обдуманности, къ тому-же и общественная жизнь была не настолько ему извѣстна, чтобы вѣрно изображать ее. Какъ первый его романъ, Золотое Яблоко, заключающійся въ 6-ти томахъ, такъ и всѣ остальные: Сердечные Долги, Лицо и Душа, Ангелъ-Хранитель и проч. представляютъ самыя заурядныя явленія книжнаго рынка и ровно ничѣмъ не замѣчательны.
За то въ другой области литературы, на которой мы еще остановимся впослѣдствіи, Сельгасу удалосъ занять довольно видное мѣсто. Онъ очень бойко навыкъ писать тѣ забористыя, полусерьезныя--полушуточныя статейки, что являются немедленными откликами на всякую злобу дня, на все что занимаетъ, или волнуетъ публику въ данную минуту. Въ такихъ статейкахъ говорится обо всемъ понемногу — и o серьезномъ, и o пустякахъ онѣ пишутся налету, и авторы ихъ свободно могутъ обходиться безъ опредѣленныхъ убѣжденій, даже безъ логики. Одно только требуется отъ нихъ непремѣнно, — это умѣніе возбуждать интересъ и забавлять.
Такъ вотъ въ какомъ родѣ писательства всего успѣшнѣе подвизался донъ Хосе-де-Сельгасъ, его Hojas Sueltas (Разрозненные Листки) имѣли такой огромный кругъ читателей, что авторъ не замедлилъ издать еще другой объемистый сборникъ подъ заглавіемъ Otras hojas sueltas.
Пожалуй, это все-таки былъ своего рода успѣхъ, но того-ли ожидалъ министръ Сарторіусъ, возвѣщая появленіе новаго свѣтила въ испанской поэзіи?
Другой поэтъ, тоже уроженецъ Мурсіи, наиболѣе усердно распространявшій славу Сельгаса въ высшихъ сферахъ испанскаго общества, — донъ Антоніо Арнао, остался вѣрнымъ до конца жизни своему юношескому призванію. Муза его всегда мрачна и печальна, и въ каждомъ стихотвореніи слышатся то жалобы, то вопли удрученной души. Слишкомъ католическій духъ его родины наложилъ какой-то особый отпечатокъ не только на творчество, но и на всю жизнь поэта: онъ какъ-бы не принадлежитъ къ современному міру, по крайней мѣрѣ нисколько не принимаетъ къ сердцу ни скорбей его, ни радостей.
Совсѣмъ иной характеръ представляетъ намъ поэзія дона Мануэля дэль Паласіосъ, — разнообразная, какъ самая жизнь, отзывчивая на каждый ея запросъ, свободный отъ общественныхъ предразсудковъ, хотя и не чуждый порою нѣкоторыхъ современныхъ заблужденій, онъ горячо раздѣляетъ всѣ наши сомнѣнія, всѣ надежды и никогда не старается воскрешатъ давно отжившихъ идеаловъ. Это поэтъ-сатирикъ въ духѣ Квеведо, — полный остроумія, веселаго юмора и ѣдкой ироніи: общества его ищутъ, дружбой его дорожатъ, потому что въ устной бесѣдѣ онъ еще болѣе увлекателенъ, чѣмъ въ печати. Если донъ Паласіосъ и не поднимается въ своемъ творчествѣ до умственныхъ вершинъ, то по крайней мѣрѣ онъ остается въ ненарушаемой гармоніи съ нашими завѣтными чуветвами, мыслями и желаніями, — со всѣмъ душевнымъ міромъ своихъ современниковъ: все, что волнуетъ насъ, волнуетъ и его; но это нисколько не мѣшаетъ ему восхищаться природой, воспѣвать ея многообразныя красоты и всюду разлитую въ ней любовь; только это ужъ не приторно-слащавая поэзія Мелендеса, a нѣчто живое, одушевленное, полное ума и чарующей прелести.
I.
правитьЧтобы дать наиболѣе точное понятіе o состояніи мадридскихъ театровъ за первое время послѣ регентства Эспартеро, мы приводимъ здѣсь выдержку изъ записокъ Ксавье Дюрьэ, одного изъ тѣхъ немногихъ французовъ, которые долго жили въ Испаніи и слѣдовательно могутъ говорить o ней съ полнымъ знаніемъ дѣла. Записки эти помѣщались въ журналѣ Bevue des Deux-Mondes за 1844 г., и вотъ что сообщается въ нихъ между прочимъ:
"Мадридскіе театры существуютъ совсѣмъ при другихъ условіяхъ, чѣмъ англійскіе, или французскіе. Въ дни первыхъ представленій вы не увидите y подъѣздовъ de la Cruz и del Principe той разнохарактерной толпы людей всѣхъ возрастовъ, сословій, общественныхъ положеній, что въ безпо рядкѣ тѣснится y нашихъ театровъ, терпѣливо подвергая себя и дождю, и холоду, и вѣтру, вынося всѣ невзгоды и пытки, чтобы получить потомъ эстетическое наслажденіе. Испанскія театральныя кассы ежедневно открыты съ утра, и каждый своевременно можетъ заручиться желаемымъ билетомъ. Всѣ мѣста — и дешевыя и дорогія — тщательно занумерованы и раздѣлены, такъ что взявшій билетъ спокойно можетъ возвратиться къ своимъ дѣламъ, съ полной увѣренностью, что, какъ-бы ни запоздалъ, всегда найдетъ свое мѣсто свободнымъ.
"За исключеніемъ Circo, гдѣ танцуютъ наши балеты и поютъ наши оперы, всѣ остальные мадридскіе театры тѣсны, темны, неудобны[15]. Не смотря на это, зрительныя залы почти всегда переполнены публикой, но такъ какъ даже лучшія мѣста продаются по крайне умѣреннымъ цѣнамъ, a между тѣмъ требуется постоянное обновленіе репертуара, то не было еще примѣра, чтобы драматическая антреприза не потерпѣла фіаско[16]. Въ блестящія времена монархизма въ Мадридѣ существовалъ колоссальный театръ, гдѣ при Филиппѣ III и Филиппѣ ІV давались тѣ великолѣпные спектакли, o которыхъ испанцы и до сихъ поръ еще вспоминаютъ съ такой же гордостью, какъ o побѣдѣ надъ маврами, o походѣ во Фландрію и проч. Но въ первые же дни непріятельскаго нашествія грандіозное зданіе обратилось въ груду развалинъ, и, можетъ быть, изъ всѣхъ бѣдствій войны — это было самымъ чувствительнымъ для мадридскаго населенія. Послѣ 1823 года, на исходѣ царствованія Фердинанда VII, приступили къ сооруженію новаго театра; и теперь еще помнятъ многіе изъ жителей Мадрида, какъ работалъ надъ украшеніемъ ложъ и сталей молодой рѣзчикъ, — сынъ простого нѣмецкаго гебаниста, сдѣлавшійся впослѣдствіи однимъ изъ самыхъ мощныхъ и вдохновенныхъ поэтовъ современной Испаніи. Мы говоримъ o донѣ Хуанѣ-Эженіе Гарценбушѣ, — объ этомъ причудливо-геніальномъ талантѣ, главное произведеніе котораго Los Amantes de Teruel прославилось на всю Европу.
"Послѣ смерти Фердинанда VII, независимые кортесы сочли унизительнымъ для своей державной власти засѣдать въ тѣхъ самыхъ залахъ королевскаго дворца, гдѣ собирались въ прежнія времена по волѣ неограниченныхъ монарховъ; они непремѣнно хотѣли имѣть иное помѣщеніе и, въ ожиданіи окончанія постройки новаго грандіознаго зданія Палатъ[17] безцеремонно присвоили себѣ на время залу театра. Вотъ почему и величественныя трагедіи, и cлезныя драмы, и бытовыя комедіи до сихъ поръ еще играются на такихъ тѣсныхъ, плохо cколоченныхъ подмосткахъ, какими неудовольствовались бы самыя послѣднія изъ нашихъ водевильныхъ труппъ.
"Въ дни первыхъ представленій всѣ мѣста сверху до низу бываютъ заняты зрителями. Полная пріятнаго ожиданія, толпа держитъ себя чинно, ничѣмъ не нарушая безмолвія, но она уже заранѣе рѣшила, что не потерпитъ ни одной минуты промедленія изъ за какой бы то ни было неисправности театральной администраціи. За четверть часа до опредѣленнаго начала спектакля происходитъ шумное передвиженіе размѣщающейся публики; затѣмъ всѣ глаза устремляются на занавѣсъ, и тишина водворяется снова, на этотъ разъ такая глубокая, что при сильномъ вѣтрѣ, можно явственно разслышать плесканье волнъ Мансанареса. Но иногда занавѣсъ остается неподвижнымъ долѣе, чѣмъ это положено, и старый комическій поэтъ — донъ Леандро Моратинъ, изображенный на немъ между Кальдерономъ и Тирсо де Молина, все продолжаетъ глядѣть на недовольныхъ зрителей съ своей насмѣшливой улыбкой. Тогда по залѣ раздается тысячеустный крикъ — нетерпѣливый, гнѣвный, проникающій въ самую дальнюю закулисную глубину, и вызываетъ къ отвѣту блѣднаго, растеряннаго директора. Да и нельзя не смутиться передъ такой грозой: всѣ — отъ великосвѣтскихъ франтовъ до чернорабочихъ (manolos), старики и мододые — одинаково приведены въ негодованіе; женщины и тѣ вскочили съ своихъ мѣстъ и, подавшись впередъ, съ открытой головой, съ сверкающимъ взглядомъ, грозно стоятъ, опираясь на борты балконовъ и ложъ. Вы услышите тогда, какъ изъ этихъ прекрасныхъ устъ вырываются тѣ граціозно-раздраженныя, чисто кастильскія восклицанія, которыми всякая уроженка Мадрида, какъ бы высоко она ни стояла на общественной лѣстницѣ, выражаетъ свое неудовольствіе или досаду.
«Когда, посредствомъ умоляющихъ жестовъ, несчастный директоръ добьется наконецъ, чтобы его выслушали; онъ заикаясь проситъ подождать еще нѣсколько минутъ ради какой нибудь знаменитости. И что же, къ удивленію своему, вы часто видите, что публика мгновенно успокоивается и затихаетъ. Вотъ при такихъ-то случаяхъ всего лучше опредѣляется степень значенія и популярности того или другого артиста: если почему нибудь замедлитъ выходомъ любимая пѣвица, или танцовщица, ее терпѣливо ждутъ полчаса и болѣе, но къ драматическимъ актрисамъ относятся далеко не такъ благосклонно, — тутъ исключенія допускаются развѣ только для такихъ свѣтилъ, какъ Матильда Діесъ и Теодора Ламадридъ. Иногда, чтобы умѣрить нетерпѣніе публики, ей обѣщаютъ роскошные костюмы, невиданныя декораціи; но это ужъ отчаянное средство, потому что пылкое южное воображеніе мгновенно можетъ представить себѣ такія чудеса, — передъ которыми померкнетъ всякая дѣйствителъность, хотя бы въ обѣщанныхъ костюмахъ сіяли всѣ брилліанты кастильскихъ коронъ, a декораціи равнялись великолѣпіемъ съ той волшебной панорамой, что развертывается во всю неоглядную ширину съ вершинъ Гибралтара, простираясь черезъ синее море до горныхъ цѣпей Атласа».
II.
правитьКсавье Дюрьэ говоритъ здѣсь o томъ счастливомъ времени, когда въ испанскомъ обществѣ еще не остывало его горячее увлеченіе сценическимъ искусствомъ, вызванное драмой герцога де Ривасъ Альваро или Сила Судьбы. Потребность въ эстетическихъ наслажденіяхъ, доставляемыхъ театромъ, была тогда одною изъ самыхъ существенныхъ для мадридскаго населенія, и оно съ восторгомъ рукоплескало Бретону де Лосъ Эрреросъ, Гарценбушу, Гутьересу, Хилю-и-Сарате, a ихъ заслуженный успѣхъ поддерживалъ благородное соревнованіе между множествомъ молодыхъ писателей, стремивпшхся достигнуть извѣстности на поприщѣ сценическаго творчества.
Въ то же время, среди различныхъ труппъ, являлись первостепенные артисты, которые высоко держали знамя драматическаго искусства и своими блестящими дарованіями неослабно возбуждали энтузіазмъ въ испанской публжкѣ во весь періодъ двадцатипятилѣтняго царствованія Изабеллы II. Дюрьэ часто говоритъ въ своихъ запискахъ o геніальной игрѣ Матильды Діесъ и Теодоры Ламадридъ, не зная, кому изъ нихъ отдать преимущество; и дѣйствительно, равныя силой таланта, онѣ были одинаково хороши, но каждая въ своемъ родѣ: Матильда, всего лучше олицетворявшая Селимену со всѣми оттѣнками ея характера, имѣла очень много общаго съ нашей М-elle Марсъ; a Теодора, несмотря на нѣкоторые недостатки, — излишнюю слезливость и монотонность дикціи, — скорѣе напоминала М-elle Жоржъ, или M-me Дорваль, достигая въ своихъ лучшихъ роляхъ такого же изумительнаго совершенства.
Мадридскіе театры могли также гордиться многими талантливыми актерами; но мы упомянемъ здѣсь лишь o главныхъ любимцахъ публики, наиболѣе прославившихъ свои имена. То были: Юліанъ Ромеа, Архона, Валеро, Фердинандъ Оссоріо, Маріо и братья Каталина.
Юліанъ Ромеа, по преимуществу комикъ, долго царилъ на испанской сценѣ, вызывая несмолкаемые громы рукоплесканій. Это былъ артистъ вполнѣ законченный, глубоко изучившій свое искусство во всѣхъ его деталяхъ: любой типъ, любое лицо изъ новаго, или стараго репертуара онъ воплощалъ въ себѣ съ одинаковой жизненностью и правдой, при чемъ его комическій талантъ не рѣдко смѣнялся потрясающимъ драматизмомъ. Мелодичный голосъ, прекрасно выработанная дикція, изящество и грація въ каждомъ жестѣ, въ каждомъ движеніи, дополняли достоинства этого замѣчательнаго артиста. Съ нимъ часто являлся вмѣстѣ не менѣе блестящій исполнитель — Архона; но, обладая равносильнымъ талантомъ, они настолько разнились между собой самымъ характеромъ игры, что никогда не могли затмѣвать другъ друга: Архона былъ однороденъ съ нашимъ Буффе, тогда какъ Ромеа принадлежалъ всецѣло къ школѣ лучшихъ артистовъ Comêdie-Francaise.
Между тѣмъ въ другихъ городахъ Испаніи, очень многіе цѣнители предпочитали имъ обоимъ дона Хосе Валеро, появлявшагося сначала на провинціальныхъ сценахъ. То былъ дѣйствительно выдающійся артистъ, съ горячимъ, страстнымъ темпераментомъ, сильно напоминающій своей игрой нашего Фредерика-Леметра; но мадридская публика, отличаясь, разумѣется, болѣе развитымъ и тонкимъ вкусомъ, никогда не раздѣляла этого предпочтенія.
Юліанъ Ромеа долго стоялъ во главѣ артистическаго товарищества, державшаго тогда въ своемъ исключителъномъ владѣніи сцену del Principe. Во все время его управленія, небольшое фойе этого театра постоянно служило сборнымъ пунктомъ лучпіей испанской интеллигенціи, т. е. тѣхъ немногихъ, что оставались вѣрными чистымъ идеаламъ искусства и литературы въ эту эпоху преобладанія денежныхъ интересовъ. Намъ лично не разъ выпадало счастье встрѣчаться здѣсь и бесѣдовать съ нѣкоторыми изь писателей, чьи имена стоятъ теперь на первомъ планѣ въ нашемъ обзорѣ, a среди этого избраннаго кружка, гдѣ не существовало никакихъ отличій, кромѣ превосходства таланта, Ромеа являлся во всемъ блескѣ своего чарующаго обаянія: веселымъ, общительнымъ, полнымъ иекренняго одушевленія и неистощимаго юмора. Надо было слышать, какъ онъ разсказывалъ, напримѣръ, какую нибудь сцену изъ народной арагонской жизни, воспроизводя съ фотографической вѣрностью всѣ характерныя особенности мѣстнаго нарѣчія, жестовъ, выраженій.
Фердинандъ Оссоріо, слишкомъ рано отнятый смертью y драматическаго искусства, помимо крупнаго дарованія въ своей спеціальности, отличался еще другимъ — необыкновенной способностью къ живописи, тоже не мало прославившей его среди мадридской публики.
Въ Швейцарскомъ ресторанѣ, гдѣ преимущественно собирались актеры, всѣ мраморныя доски столовъ были разрисованы имъ прелестными типичными головками, и трактирная прислуга бережно сохраняла эти рисунки, по строжайшему приказанію посѣтителей.
Тамъ же въ извѣстные часы, почти ежедневно можно было встрѣтить его талантливаго собрата — Эмиліе Маріо. Съ коварной улыбкой на губахъ, онъ внимательно присматривался къ такъ называемымъ pollos[18], чтобы потомъ съ изумительнымъ сходствомъ изображать ихъ на сценѣ.
III.
правитьНа этомъ мы закончимъ свой бѣглый очеркъ испанскихъ театровъ съ ихъ выдающимися артистами и обратимся къ главному предмету настоящаго отдѣла, т. е. къ обзору сценической литературы и ея дѣятелей.
Донъ Томасъ Родригесъ Руби, — андалузецъ, изъ города Малаги, — родился въ 1817 году, но извѣстность пріобрѣлъ довольно поздно, хотя не задолго до революціи 1868 г. ему даже удалось занять высокій постъ министра народнаго просвѣщенія.
Въ своихъ произведеніяхъ онъ шелъ по слѣдамъ Бретона де Лосъ Эрреросъ и послѣ него считался первымъ комическимъ писателемъ во все продолженіе царствованія Изабеллы II, пользуясь постояннымъ успѣхомъ и неизмѣннымъ сочувствіемъ публики.
Главный недостатокъ его комедій заключается въ томъ, что онѣ слишкомъ односторонни, слишкомъ приноровлены къ требованіямъ высшихъ классовъ. Такъ и видно, что онъ писалъ только для небольшого числа избранниковъ, оставляя всторонѣ все остальное общество. Однакожъ, было время когда его одушевляли совсѣмъ другія стремленія въ своихъ первыхъ двухъ піесахъ Del mal el menos и Toros y Cañas онъ проявляетъ наклонность стать живописцемъ народныхъ нравовъ, a нѣсколько позднѣе старается ввести въ сценическую литературу какой-то своеобразный жанръ, возсоздавая въ новой формѣ духъ ея стараго репертуара. Такія попытки особенно замѣтны въ комедіяхъ: Quien mas pone pierde mas и Капитанъ Рибера. Но эти задатки не развивались далѣе, и вскорѣ онъ совершенно оставилъ намѣреніе выработать изъ себя второго Рамона де-ля Крусъ, сосредоточивъ всѣ помыслы лишь на томъ, чтобъ преуспѣть въ своей каръерѣ. A когда, послѣ 1843 года, доктринаризмъ восторжествовалъ окончательно, Руби, уже нисколько не колеблясь, направился по теченію и сталъ писать такъ называемыя высокія комедіи съ дѣйствующими лицами изъ высшихъ Сферъ.
Отсюда, начиная съ Castillos en el aire (Воздушные замки), идетъ непрерывная серія однообразныхъ піесъ, представляющихъ сплошную картину великосвѣтской жизни: дипломатовъ, министровъ, придворныхъ, интриги знатныхъ дамъ, треволненія просителей, пронырливость дворецкихъ, уступчивость камеристокъ и проч. Въ то время, когда мадридская публика почти исключительно была занята придворными: происками да политическими компромисами, все это, конечно, имѣло еще нѣкоторый смыслъ. Но, когда въ обществѣ совершается нѣчто иное, болѣе серьезное, чѣмъ всѣ эти бури въ стаканѣ воды, a между тѣмъ авторъ продолжаетъ сосредоточивать свое вниманіе лишь на пустыхъ, поверхностныхъ, узкихъ интересахъ, тогда и самое творчество его является намъ такимъ же ничтожнымъ и жалкимъ, далеко не заслуживающимъ тѣхъ похвалъ, какія расточались ему. Несравненно большая отзывчивость и болѣе обширный кругозоръ Бретона де Лосъ Эрреросъ даютъ несомнѣнное преимущество его произведеніямъ.
Изъ бытовыхъ комедій Руби Detras de la Cruz el diablo считается самой лучшей какъ въ сценическомъ, такъ и въ литературномъ отношеніи; изъ другихъ же, съ болѣе сложной завязкой, такъ называемыхъ комедій интриги, выдѣляются долго не сходившія съ репертуара Bandera negra и Rueda de la Fortuna, хотя критики почти единогласно отдаютъ предпочтеніе его двумъ послѣднимъ піесамъ: El arte de hacer fortuna и El Giran Filon.
Вообще же, изъ всѣхъ этихъ довольно многочисленныхъ произведеній трудно было бы извлечь какой нибудь опредѣленный, типичный характеръ; Руби, видимо, не заботился объ этомъ; напротивъ, съ тѣхъ поръ, какъ онъ достигъ извѣстности, все его стараніе было направлено къ тому, чтобы прилаживать своихъ дѣйствующихъ лицъ къ отличительнымъ способностямъ тѣхъ актеровъ, которымъ предназначалось ихъ изображать. Потому-то въ большинствѣ его комедій замѣчается такое однообразіе и главныхъ и второстепенныхъ ролей, прямо разсчитанныхъ на сценическіе эффекты, уже заранѣе извѣстные публикѣ, но тѣмъ не менѣе всегда вызывающіе ея дружныя рукоплесканія.
Впрочемъ, надо сознаться, что Руби отчасти былъ вынужденъ прибѣгать къ подобнымъ пріемамъ, чтобы выдерживать борьбу съ такимъ опаснымъ соперникомъ, какъ Бретонъ де Лосъ Эрреросъ да цѣлымъ сонмищемъ другихъ, болѣе или менѣе ловкихъ переводчиковъ и передѣлывателей французекихъ піесъ.
Бретонъ де Досъ Эрреросъ родился въ первомъ году текущаго столѣтія и прожилъ болѣе семидесяти лѣтъ, не переставая работать на поприщѣ сценической литературы, чуть ли не до послѣдняго дня своей долгой жизни. Больше всего ему удалось угодить испанской публикѣ безчисленными передѣлками съ французскаго, которыя онъ прикрывалъ такою оригинальностью, такимъ блестящимъ остроуміемъ чисто національнаго характера, что въ нихъ еще труднѣе было распознать заимствованіе, чѣмъ въ работахъ Вентуры де-ля Вега. Этотъ родъ писательства послужилъ Бретону такимъ же неисчерпаемымъ кладомъ, и онъ пользовался имъ, насколько могъ, съ совершенно спокойной совѣстью.
Хотя французскимъ писателямъ нерѣдко случалось выводитъ въ своихъ піесахъ типы, совсѣмъ неизвѣстные и даже непонятные испанцамъ, что, конечно, объясняется несходствомъ нравовъ и условій жизни различныхъ націй, однако публика не обращала вниманія на такія странности, и онѣ нисколько не уменьшали ея восхищенія. Но всего удивительнѣе то, что какъ Бретонъ де Досъ Эрреросъ, такъ и Вентура де-ля Вега, кажется, не сознавали сами, что эта система передѣлокъ, извинительная еще для какого нибудь новичка въ литературѣ, значительно роняетъ достоинство писателя, уже занимающаго въ ней почетное мѣсто.
Руби и Бретонъ представляли совершенную противоположность другъ другу и внѣшнимъ видомъ, и характеромъ: первый былъ очень невзраченъ, — тощъ, угловатъ, и вся его длинная неуклюжая фигура производила нѣсколько непріятное впечатлѣніе; въ разговорѣ онъ не обнаруживалъ особенно блестящаго ума и вообще выдѣлялся только необыкновенной подвижностью, какимъ-то порывистымъ проворствомъ, напоминающимъ бѣлку. Впрочемъ, въ обществѣ Руби держалъ себя не безъ достоинства и самъ глубоко былъ убѣжденъ въ превосходствѣ своего таланта.
Бретонъ де Лосъ Эрреросъ былъ живой, округлый толстякъ, небольшого роста, съ пріятнымъ добродушнымъ выраженіемъ лица. Въ обращеніи и въ разговорѣ онъ иногда выказывалъ даже преувеличенную скромность; но при первомъ же возраженіи, при малѣйшемъ противорѣчіи, — маленькіе глазки его сверкали молніей; говорилъ онъ бойко, скоро, горячо, и въ рѣчахъ его нерѣдко прорывалась тонкая, но ѣдкая иронія. На изреченія Руби почти никто не обращалъ вниманія, a каждое острое словцо Бретона подхватывалось и производило фуроръ. Для примѣра, мы приведемъ здѣсь одну изъ его эпиграммъ, направленную противъ извѣстнаго врача. Въ данномъ случаѣ она не могла повредить уже установленной репутацш, a лишь послужила къ вящему прославленію остроумія автора.
Но предварительно надо объяснить, что Бретонъ жилъ въ ближайшемъ сосѣдствѣ съ врачомъ, по фамиліи Мата; a такъ какъ входныя двери ихъ смежныхъ квартиръ приходились рядомъ на одной площадкѣ, то посѣтителямъ Бретона нерѣдко случалось по ошибкѣ звонить къ врачу и тѣмъ подвергать непріятнымъ разочарованіямъ его ожиданіе кліентовъ. Наконецъ, выведенный изъ терпѣнія, онъ рѣішілъ начертить y своего входа такую надпись:
Прошу не раздражать меня напраснымъ звономъ, —
Не смѣшивать врача съ писатеіемъ Бретономъ.
Драматургу не понравился тонъ этого предостереженія, и онъ не замедлилъ отвѣтить на него язвительной эпиграммой, тоже написавъ ее съ наружной стороны своей двери:
Сосѣдъ мои — лучшій изъ врачей, —
Ума и знанія палата;
Чья жизнь печалями богата,
Тотъ пусть идетъ къ нему скорѣй:
Онъ на рецептахъ пигеетъ Mata {*}
И вѣренъ подписи своей.
{* Mata по испански значитъ Убей.}
IV.
правитьВъ первое время послѣ провозглашенія совершеннолѣтія Изабеллы II, наибольшимъ успѣхомъ на мадридскомъ театрѣ пользовалась трагедія Алонсо Муніо; съ которой выступила на драматическое поприще Гертруда Гомесъ де Авельянеда.
Публика горячо приняла этотъ первый сценическій опытъ молодой писательницы, уже успѣвшей пріобрѣсти почетную извѣстность сборникомъ своихъ прекрасныхъ лирическихъ стихотвореній и двумя романами Сабъ и Двѣ женщины, написанными, очевидно, подъ вліяніемъ Индіаны Жоржъ-Занда.
Сюжетъ Алонсо Муніе взятъ изъ національной исторіи и сильно можетъ подѣйствовать на воображеніе приверженцевъ старины. Эта трагедія, правда, не обладаетъ тѣми существенными качествами, какими обезпечивается долговѣчностъ пьесы въ сценическомъ репертуарѣ, въ ней нѣтъ особенно яркихъ рельефныхъ характеровъ, мало движенія, мало театральныхъ эффектовъ, за то она вся согрѣта истинной страстью, богата мыслью и чувствомъ, силой и граціей стиха. Всего этого было бы совершенно достаточно для эпической поэмы, но такъ какъ сцена требуетъ егце многого другого, то блестящій успѣхъ первыхъ представленій Алонсо Муніе долженъ быть объясненъ исключительностью условій: во первыхъ, авторомъ являлась женщина, a во вторыхъ, направленіе піесы какъ разъ было то самое, какое преобладающая партія желала придатъ театральному искусству въ началѣ новаго царствованія.
Молодая поэтесса была первой женщиной, дерзнувшей выступить на драматическое поприще, не страшась тѣхъ опасностей, какія представляетъ сцена, a врожденное рыцарское великодушіе испанцевъ не могло не поддержать такого начинанія, дѣлающаго честь всей націи.
Дѣйствительно, чтобы овладѣть сценической формой, одною пзъ самыхъ трудныхъ въ литературѣ, — требуется значительное напряженіе творческихъ силъ, a Гертруда Авельянеда твердо и строго выполнила свою задачу, такъ какъ же было не поощрить ея, особенно въ такое время, когда театръ заполонялся съ одной стороны — тенденціозными піесами съ политической подкладкой, лишенными всякой художественыости, съ другой — необузданными произведеніями крайняго романтизма, или же, наконецъ, передѣлками французскихъ драмъ и комедій, иногда самыхъ посредственныхъ?
Какъ было не рукоплескатъ этой женщинѣ, стремившейея достигнуть высшаго драматическаго искусства, въ то время, когда такія крупныя силы, какъ Руби и Бретонъ де Лосъ Эрреросъ ограничивали свою дѣятельность лишь воспроизведеніемъ на сценѣ мелкихъ распрей да интригъ придворныхъ партій, враждовавшихъ между собой изъ-за преобладанія?
Какъ было не привѣтствовать ее, когда среди всеобщей шаткости и умственныхъ колебаній, которыхъ не чуждъ былъ даже Соррилья, она такъ твердо выступала на борьбу съ романтизмомъ, давно уже не дававпшмъ публикѣ ничего, кромѣ драмъ, скроенныхъ по образцу пресловутой La Copa, de Marfil, преисполненной всевозможныхъ ужасовъ и прееступленій?
Какъ было не благодарить ее за такое стойкое противодѣйствіе постоянно возраставшему наплыву французской легкости нравовъ? За то, наконецъ, что она возвратилась къ излюбленнымъ, чистѣйшимъ національнымъ источникамъ. и въ нихъ обновила самый духъ своего творчества?
И такъ, вотъ какой совокупностью обстоятельствъ объясняется необычайный успѣхъ этого произведенія, несомнѣнно обладающаго многими достоинствами, но не настолько, однако-же, сильнаго, чтобы произвести реакцію въ пользу классицизма, благоразумно изгнаннаго еще съ 1830 года. Если при такомъ восторженномъ отношеніи къ Алонсо Муніе и явилась y нѣкоторыхъ приверженцевъ классической школы надежда на возвращеніе старыхъ трагедій, то очень не надолго, Только одинъ драматическій писатель, Тамайо-и-Баусъ, рѣшился было послѣдовать за Гертрудой де Авельянеда, но и его попытка осталась безслѣдной, потому что не въ этомъ направленіи должна была развиваться сценическая литература въ продолженіе царствованія Изабеллы II.
Преувеличенный успѣхъ Алонсо Муніе вредно повліялъ на всю будущность таланта его автора: вмѣсто того, чтобы черпать свое вдохновеніе въ тѣхъ идеяхъ и чувствахъ, какими были проникнуты первыя произведенія Авельянеды, она уклонилась въ другую сторону, и послѣдующіе ея романы — Espatolino и Guatimozin были навѣяны уже совершенно инымъ духомъ. Затѣмъ явились еще двѣ трагедіи: El Principe de Viana и Saul, но онѣ могли понравиться развѣ только самымъ ярымъ приверженцамъ старины. И такъ, вотъ еще одинъ крупный талантъ, неумѣвшій ужиться съ своимъ вѣкомъ!
Гертруда де Авельянеда родиласв въ 1816 г. на островѣ Кубѣ, и первыя ея поэтическія произведенія, вначалѣ сороковыхъ годовъ, появлялись въ Мадридѣ за подписью Иностранка; поэтому Америка, пожалуй, имѣетъ нѣкоторое основаніе оспаривать ее y Испаніи. Авельянеда два раза была замужемъ, но второе супружество оказалось особенно несчастнымъ: мужъ ея умеръ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ свадьбы, и это горестное событіе до такой степени потрясло весь нравственный организмъ писательницы, что она почувствовала себя неспособной оставаться среди общества и удалилась въ монастырь, гдѣ безвыходно провела взаперти нѣсколько печальныхъ лѣтъ. Однако, время и тутъ оказало свое цѣлительное дѣйствіе; успокоенная мало-по-малу и примиренная съ своей судьбой, Гертруда возвратилась въ литературный міръ, a вскорѣ потомъ начали появляться ея произведенія, задуманныя и подготовленныя, вѣроятно, еще въ монастырскомъ одиночествѣ. Приведемъ ихъ заглавія: Recaredo; La Verdad vence les apariencias, Errores del corazon Las Glorias de España, El Donativo del Diablo, La Hija de las flores, La Aventura; Hortensia; La Somnambula.
z
V.
правитьТамайо-и-Баусъ — писатель еще не старый, начавшій свою дѣятельность не болѣе, какъ лѣтъ за двадцать до настоящаго времени. Почти сразу принятый въ кружокъ академиковъ, онъ считалъ уже своей обязанностью оставаться достойнымъ такой чести и неизмѣнно держался того рода литературы, который называется высокимъ.
По примѣру Авельянеды, или скорѣе — французскихъ писателей — Понсара и Латуръ де Сэнтъ-Ибара, то-же стремившихся воскресить на сценѣ отжившую трагедію, онъ избралъ своимъ сюжетомъ то событіе, что положило конецъ могуществу римскихъ децемвировъ, a именно — умерщвленіе центуріономъ Виргиніемъ своей дочери Виргиніи, обезчещенной Аппіемъ Клавдіемъ. Содержаніе не новое, давно исчерпанное Ла-Гарпомъ, Альфіери, Латуръ де Сэнтъ-Ибаромъ, не говоря уже o второстепенныхъ драматургахъ.
Самъ по себѣ этотъ сюжетъ сцениченъ и въ обработкѣ такого мощнаго, энергичнаго писателя, какъ Альфіери, можетъ произвести огромное впечатлѣніе на зрителей, но онъ совершенно не подходитъ къ характеру Тамайо, — человѣка, въ сущности вполнѣ равнодушнаго къ политическимъ идеямъ, нисколько не сочувствующаго стремленіямъ демократіи и гораздо болѣе тяготѣвшаго къ высшему классу, въ то время, когда онъ былъ главнымъ руководителемъ испанскаго общества. Вообще, такіе сюжеты скорѣе могутъ служить матеріаломъ для писателей въ духѣ Шекспира и Кальдерона, чѣмъ для послѣдователей Корнеля, или Вольтера; и намъ кажется, что Тамайо могъ бы достигнуть несравненно большаго значенія въ литературѣ, если-бы отдался вліянію современнаго романтизма, не пытаясь воскресить давно отжившихъ формъ.
Но, исключительно поглощенный извѣстными классическими традиціями, онъ сосредоточиваетъ всѣ усилія на торжественности слога, на строгой изысканности выраженій, забывая o болѣе существенныхъ условіяхъ художественнаго творчества, o жизненности и правдѣ. Пусть авторъ дѣйствительно воскресилъ бы передъ своими современниками могучій духъ римскихъ плебеевъ, ихъ глубокое уваженіе къ праву, ихъ неукротимую ненависть ко всякой тираніи. Но какъ можетъ онъ проникнуться республиканскими идеями и чувствами, когда самъ живетъ подъ сѣнью королевской власти, чая отъ нея великихъ и богатыхъ милостей; когда всѣ его тайные помыслы направлены къ тому, чтобы попастъ въ число академическихъ свѣтилъ, и вкогда онъ знаетъ въ тоже время, что двери этого святилища открыты лишь для защитниковъ полусгнившаго трона да старой, разлагающейся вѣры?
Поэтому, не смотря на самыя усердныя и слишкомъ ужъ преувеличенныя восхваленія упомянутой піесы нѣкоторыми критиками панегиристами испанскихъ авторовъ, мы все-таки не можемъ согласиться съ ними, не можемъ найти въ ней такихъ существенныхъ достоинствъ, которыя ставили-бы ее выше всѣхъ трагедій, написанныхъ на тотъ-же сюжетъ.
Авторъ, по нашему мнѣнію, сдѣлалъ важную ошибку, женивъ на Виргиніи трибуна Ициліуса, который былъ лишь ея женихомъ. По римскимъ законамъ отецъ имѣлъ право жизни и смерти надъ своей дочерью только до тѣхъ поръ, пока она не вступала въ бракъ; такъ зачѣмъ же было отнимать y Виргинія это отеческое право и тѣмъ умалять высокое значеніе его поступка, тогда какъ все дѣло въ томъ, что Аппій Клавдій, злоупотребивъ своей властью правителя, нарушилъ именно то самое право, которое долженъ былъ охранять и защищать.
Однако, въ общемъ, произведеніе Тамайо обладаетъ многими несомнѣнными достоинствами, и мы вовсе не хотимъ навлекать на себя нареканія въ несправедливомъ отношеніи къ почтенному писателю, — добросовѣстному, одаренному талантомъ, хотя не настолько сильному духомъ, чтобы идти противъ современныхъ общепринятыхъ взглядовъ и условій жизни.
Но, какъ-бы то ни было, мы все-таки ставимъ несравненно выше этой попытки другое его произведеніе — въ сотрудничествѣ съ Ореліано-Фернандесомъ Герра-и-Орбе, a именно, историческую драму подъ заглавіемъ La Rica Hembra (Магнатка). Если вообще мы считаемъ трагедію устарѣлой, отжившей формой, за то глубоко вѣримъ въ будущность исторической драмы, и намъ кажется, что этотъ послѣдній родъ литературнаго творчества долженъ крѣпнуть и развиваться по мѣрѣ того, какъ исторія, расширяя свою область, все глубже проникаетъ въ общественные иравы минувшихъ временъ.
Если писатель, обращаясь къ событіямъ прошлаго, вникнетъ въ ихъ внутренній смыслъ, изучитъ всѣ тѣ жизненныя условія, при которыхъ они совершались, — y него не будетъ недостатка ни въ поразительныхъ драматическихъ эффектахъ, ни въ яркихъ картинахъ, полныхъ богатаго матеріала для художника и великаго поученія для толпы. Вѣдь въ одной драмѣ можно изобразить цѣлую эпохуN здѣсь есть гдѣ развернуться творческимъ силамъ, a дѣло разумной критики — поощрять ихъ въ этомъ направленіи.
Драма La Rica Hembra, очевидно, написана подъ вліяяіемъ именно такой идеи. Сотрудники возвращаются здѣсь къ прежнему духу Лопе де Вега и Кальдерона, не забывая въ то-же время нашихъ современныхъ требованій, то-есть, строго соблюдая историческую правду и реальность фактовъ. То было хорошее намѣреніе, и къ чести Тамайо надо сказать, что онъ проявилъ и умственяую и нравственную независимость, когда въ 1854 году рѣшился пуститъ на сцену подъ своимъ именемъ это произведеніе, навѣянное скорѣе романтизмомъ, чѣмъ классицизмомъ; a другой сотрудникъ — Герра-и-Орбе, уже извѣстный въ литературѣ своими двумя драмами въ прозѣ: Дочь Сервантеса и Алонсо Кано, — внесъ въ него съ своей стороны, помимо глубокихъ историческихъ знаній, еще замѣчательное мастерство въ обрисовкѣ характеровъ, что какъ нельзя лучше согласовалось съ художественными достоинствами Тамайо.
Здѣсь является на первомъ планѣ очень рельефный типъ средневѣковой знатной женщины, до мозга костей проникнутой предразсудками своей касты, готовой, ради поддержанія родового величія, ножертвовать самыми глубокими, самыми завѣтными чувствами, — и вмѣстѣ съ тѣмъ натуры возвышенной, безукоризненно честной, непоколебимо твердой. Этотъ типъ выбранъ удачно: можетъ быть, онъ уже давно исчезъ въ другихъ націяхъ, но въ Испаніи еще до сихъ поръ встрѣчаются такія женщины, соединяющія въ себѣ съ закоренѣлыми предразсудками удивительную душевную мощь и чистоту, какую-то своеобразную, величавую стойкость въ исполненіи законовъ чести, нравственности и человѣколюбія. Въ наше время крайней распущенности и упадка общественныхъ нравовъ, полезно иногда поічазывать людямъ такіе мощные типы былыхъ временъ; это невольно заставляетъ оглянуться на самихъ себя и во всякомъ случаѣ дѣйствуетъ благотворно, a въ кажущейся неправдоподобности этихъ типовъ заключается самое сильное осужденіе нашему современному нравственному складу.
Драма переноситъ насъ во времена Педро Жестокаго.
Донья Хуана де Мендоза (La Rica Hembra) живетъ въ своемъ укрѣпленномъ замкѣ, окруженная многочисленными вассалами. Но вотъ сосѣдніе сеньоры, завидуя могуществу магнатки, идутъ на нее войной, со всѣхъ сторонъ вторгаясь въ ея владѣнія. Тогда для защиты отъ враговъ донья Хуана собираетъ сильное войско и ставитъ во главѣ его молодого пажа, котораго она любитъ втайнѣ и желала бы возвысить до себя, давъ ему возможность отличиться на войнѣ. Между тѣмъ король давно уже рѣшилъ отдать огромныя богатства доньи Хуаны, вмѣстѣ съ ея рукою, одному изъ своихъ вѣрныхъ приверженцевъ, котораго и посылаетъ къ ней для объявленія монаршей воли. Этотъ избранникъ облеченъ въ званіе главнаго начальника кастильскаго флота и вмѣстѣ съ твмъ приходится нѣсколько сродни королю, какъ незаконный сынъ его побочнаго брата. Не зная, что женихъ самъ лично принесъ ей королевское повелѣніе, донья Хуана тутъ-же, въ присутствіи посла, даетъ полную волю своему негодованію и страшно оскорбляетъ предназначеннаго ей жениха, болѣе всего возмущаясь тѣмъ, что онъ незаконнорожденный сынъ прелата и жидовки. Королевскій посланникъ уязвленный до глубины души, вспыхиваетъ гнѣвомъ и, не помня себя, наноситъ ударъ въ лицо доньѣ Хуанѣ, при чемъ объявляетъ ей свое имя. Полная невыразимаго негодованія, она приказываетъ стражѣ схватитъ обидчика и въ первую минуту готова предать его смерти; но потомъ, одумавшись, измѣняетъ свое рѣшеніе.
«Нѣтъ, — говоритъ Хуана, — если ты будешь поверженъ мертвымъ къ моимъ ногамъ; если прольется твоя кровь, она не смоетъ того позора, которымъ ты заклеймилъ мое лицо. Пусть-же совершится велѣніе судьбы, — я покорюсь ему и буду твоей женой; тогда никто по крайней мѣрѣ не скажетъ, что чужой человѣкъ, a не законный супругъ, дерзнулъ поднять на меня руку».
Между тѣмъ, послѣ блестящихъ побѣдъ, одержанныхъ надъ врагами, пажъ вернулся изъ своего похода, и его затаенная любовь помимо воли вырывается наружу, когда онъ узнаетъ o совершившемся бракѣ. Это, конечно, не можетъ поколебать Хуану, a тѣмъ менѣе совратить ее съ пути долга и чести, но мужъ все-таки подозрѣваетъ измѣну, и въ немъ пробуждается яростная ревность. Отсюда начало драматической борьбы между женщиной, любящей другого, но остающейся вѣрной своему долгу; ревнивымъ мужемъ, готовымъ въ первое время растерзать своего соперника, но потомъ, подъ вліяніемъ несомнѣннаго убѣжденія въ высокой нраветвенности Хуаны, обращающимся мало-по-малу къ болѣе великодушнымъ чувствамъ; и, наконецъ, молодымъ пажомъ, полнымъ любви, жизни и страсти, который уже могъ надѣяться на взаимность, когда роковая случайность разбила впрахъ всѣ его мечты и навѣкъ разлучила съ той, для кого только и билось его сердце. Положеніе, какъ нельзя болѣе, благодарное для авторовъ, и они хорошо съумѣли воспользоваться имъ.
Въ цѣломъ эта драма представляетъ живую и яркую картину того анархическаго состоянія народа, которое, начинаясь въ среднихъ вѣкахъ, проходитъ черезъ всю исторію Пиренейскаго полуострова и, можетъ быть, является первой причиной тѣхъ смутъ и неурядицъ, что угнетаютъ Испанію до нашихъ дней. Приведемъ, для иллюстраціи, еще одинъ монологъ: «О, кто-же защититъ родную землю, кто спасетъ ее отъ раззоренія? Долго-ли будемъ терпѣть гоненія, злобу, неправду и войны, войны безъ конца!… Неужели намъ вѣчно суждены однѣ кровавыя битвы вмѣсто мирныхъ празднествъ, проклятія и ненавистъ вмѣсто любви, безсонныя, тревожныя ночи вмѣсто спокойнаго сна? Къ оружію, къ оружію!… Но гдѣ враги? Откуда грозитъ бѣда? Никто не знаетъ, никто не считалъ ихъ силъ. Одни говорятъ одно, другимъ кажется другое, и всѣ дѣйствуютъ вразбродъ, бросаются въ разныя стороны. Куда ни оглянись, — всюду зарева пожаровъ кровавымъ отблескомъ освѣщаютъ горизонтъ. Люди спятъ на гнилой соломѣ, пьютъ воду изъ зловонныхъ лужъ и вѣчно дрожатъ, въ ожиданіи нападенія; обезумѣвшія толпы ихъ бѣгутъ въ паническомъ страхѣ, но изъ тысячи спасается одинъ. По ночамъ барабанный бой, еще до зари боевая труба поднимаетъ тревогу, и снова рѣзня, струится кровь, упитывая землю, умножаются груды мертвыхъ тѣлъ… Господи, сойди съ небесъ и разсуди насъ!»
Пять вѣковъ миновало съ тѣхъ поръ, a несчастная Испанія все еще не избавилась отъ подобныхъ картинъ, карлисты воспроизводятъ ихъ и понынѣ во многихъ ея провинціяхъ.
VІ.
правитьПослѣ сентябрьской революціи 1868 года, Айяла играетъ важную роль въ политической жизни Испаніи. Примкнувъ къ прежнему союзу либераловъ, т. е. къ партіи, наиболѣе дѣятельной и энергичной, онъ сталъ однимъ изъ главныхъ участниковъ того движенія, которымъ былъ разрушенъ тронъ Изабеллы II.
Здѣсь, конечно, не мѣсто для оцѣнки его политической дѣятельности; съ этой точки зрѣнія мы предполагаемъ взглянуть на него въ другомъ нашемъ трудѣ Новая Исторія Испаніи, гдѣ намъ придется опредѣлять степень участія каждой партіи въ этомъ національномъ возстаніи; въ настоящемъ же очеркѣ мы отмѣтимъ лишь одинъ фактъ: потому-ли, что Айяла еще ранѣе принадлежалъ къ заговору герцога де-Монпансье, или потому, что былъ возмущенъ, какъ и большинство его партіи, несправедливой ссылкой на Канарскіе острова Серрано и Дульце, но въ 1868 году онъ пришелъ къ убѣжденію въ немедленной необходимости низвергнуть правительство Изабеллы II и съ этой цѣлью примкнулъ къ прогрессистамъ и либераламъ.
Приверженцы генерала Прима — республиканцы Хереса и Кадикса горячо отозвались на его призывъ и своимъ дружнымъ, энергичнымъ содѣйствіемъ сразу обезпечили успѣхъ предпріятія. Нечего и говорить, что если бы уніонисты вздумали дѣйствовать одни лишь своими собственными силами, имъ никогда не удалось-бы ничего достигнуть.
Вскорѣ послѣ революціи 1868 г. Айяла былъ назначенъ министромъ колоній и занималъ этотъ постъ до самаго восшествія на престолъ принца Амедея.
Намѣренія Айялы нисколько не клонились въ пользу ни пьемонтской династіи, ни республики; всѣ его симпатіи были на сторонѣ герцога де-Монпансье, a когда невозможность этой агитаціи стала очевидной, онъ перешелъ на сторону приверженцевъ сына Изабеллы, отказавшись отъ всякаго содѣйствія итальянскому принцу, возведенному кортесами на испанскій престолъ. Затѣмъ, во все время, пока власть оставалась въ рукахъ республиканцевъ, Айяла не выдвигался впередъ, сохраняя выжидательную позицію; но лишь только военная революція возстановила вліяніе его единомышленниковъ, онъ снова выступилъ на политическое поприще и, въ царствованіе Альфонса XII, занялъ тотъ самый министерскій постъ, какой былъ ввѣренъ ему послѣ революціи.
Надо замѣтить, что наружность человѣка играетъ въ Испаніи далеко не послѣднюю роль и значительно способствуетъ его успѣхамъ, особенно на такомъ видномъ поприщѣ, какъ политическое; Айяла же въ этомъ отношеніи былъ не обиженъ природой. Эскричъ, въ одномъ изъ своихъ послѣднихъ романовъ, рисуетъ намъ его, въ полномъ разцвѣтѣ молодости, мужественной силы и красоты. Онъ былъ высокаго ро ста, съ черной продолговатой бородкой, съ роскошными волнистыми волосами и открытымъ, яснымъ лицомъ, отмѣченнымъ, по словамъ романиста, печатью таланта и серьезной мысли.
Можетъ быть, портретъ нѣсколько и прикрашенъ, но онъ во всякомъ случаѣ объясняетъ, почему Айяла успѣлъ пріобрѣсти такое быстрое вліяніе на общественныя дѣла, и какъ этотъ писатель, занятый до тѣхъ поръ исключительно драматическимъ творчествомъ, вдругъ, съ первыхъ-же дней революціи 1868 года, становится однимъ изъ самыхъ значительныхъ государственныхъ людей на Пиренейскомъ полуостровѣ.
Въ литературѣ своей эпохи Айяла выдѣляется изъ толпы другихъ ея представителей особенно тѣмъ, что произведенія его всегда строго согласуются съ современными требованіями и отражаютъ въ себѣ вполнѣ реальную жизнь во всемъ ея разнообразіи; a такія свойства, въ соединеніи съ крупнымъ талантомъ, ставятъ его, no нашему мнѣнію, несравненно выше Тамайо, Авельянеды и Руби, которые витали большею частью въ отвлеченной области творчества, повторяя въ немъ уже давно извѣстные мотивы.
Айяла вообще не можетъ пожаловаться на равнодушіе къ нему общества: большинство его произведеній имѣло значительный успѣхъ на сценѣ, но лучшими изъ нихъ считаются піесы: El Tejado de Vidrio и El Tanto por Ciento, ocoбенно горячо была принята мадридской публикой послѣдняя, доставившая автору огромную популярность. Поэтому и мы остановимея на ней.
El Tanto por Ciento (Большой Процентъ) — трехъ-актная комедія въ стихахъ. Во Франціи, на сценѣ Thêátre--Francais или Gymnase, ей навѣрное не вызвать-бы особаго энтузіазма, потому что ажіотажъ, противъ котораго направлены ея стрѣлы, слпшкомъ ужъ глубоко укоренился въ нашемъ обществѣ. Но совсѣмъ другое дѣло въ Испаніи тамъ она появилась въ такое время, когда вся нація страдала отъ горячечной спекуляціи и развитія всевозможныхъ аферъ, характеризующихъ царствованіе Изабеллы II. Охваченное маніей подражанія, все еще слѣпо воспринимая французскіе нравы, испанское общество, безъ капиталовъ, безъ спеціальной подготовки, безъ необходимой стойкости въ трудѣ, рѣшилсь вдругъ, по нашему примѣру, пуститься въ коммерческія и промышленныя предпріятія. Вмѣсто того, чтобы поставить дѣло на твердыхъ, прочно выработанныхъ началахъ, изучивъ предварительно всѣ условія современнаго производства, испанцы увидѣли тутъ одно лишь удовлетвореніе своей исконной страсти къ азартной игрѣ. Айяла ярко освѣтилъ этотъ общественный недугъ, представилъ въ живомъ изображеніи всѣ его характерныя особенности.
Онъ показалъ, какъ жажда обогащенія мало-по-малу уничтожаетъ въ человѣкѣ и чувство чести, и совѣсть, и справедливость отношенія къ людямъ затронулъ одну изъ самыхъ жгучихъ язвъ современной нравственности, a такъ какъ испанское общество не совсѣмъ еще погрязло въ этомъ омутѣ, то оно горячо выразило свою признательность автору за его полезное предостереженіе.
Однако, въ комедіи Айялы естъ много недосказаннаго, a это-то именно и не понравилось-бы во Франціи: насколько вреденъ ажіотажъ для народа, настолько-же благотворенъ для него духъ предпріимчивости и разумной эксплуатаціи природныхъ богатствъ. Надо было показать это различіе и въ контрастъ спекуляціи поставить свѣтлый образъ разумно-предпріимчиваго, здороваго труда. Но это, очевидно, не входило въ задачу Айялы; онъ зналъ, что испанцы слишкомъ далеки отъ достиженія такихъ идеаловъ, a потому, какъ истый доктринеръ, счелъ за лучшее воздержаться отъ всякихъ отвлеченныхъ соображеній, которыя могли-бы только повредить успѣху его піесы.
VII.
правитьЕсли царствованіе Изабеллы II не представляетъ намъ ни одного таланта, настолько сильнаго и крупнаго, чтобы соперничать съ великими писателями золотого вѣка, за то оно богато второстепенными дѣятелями по всѣмъ отраслямъ литературы, и преимущественно сценической. Это объясняется тѣмъ, что въ періодъ отъ 1830 до 1813 г. литературная извѣстность служила, помимо всего прочаго, еще главнымъ источникомъ блестящихъ политическихъ карьеръ, а, въ виду такой заманчивой перспективы, испанская молодежь естественно воспылала страстью къ писательству, ставшему самымъ вѣрнымъ орудіемъ для достиженія высшихъ ступеней на общественной лѣстницѣ. Но когда, послѣ 1843 года, правительство Изабеллы II окрѣпло окончательно, случилось то, чего слѣдовало ожидать: политика отвернулась отъ литературы. Тогда всѣмъ писателямъ карьеристамъ волей-неволей приходилось оставить мечты o почестяхъ и думать только o насущныхъ потребностяхъ жизни; a такъ какъ театръ и журналистика представляли сравнителыю болѣе матеріальныхъ выгодъ, то большинство устремилось именно на эти два поприща и буквально заполонило ихъ.
И такъ, вотъ что породило въ данный періодъ огромное количество драматическихъ произведеній, o которыхъ мы, конечно, упомянули-бы въ нашемъ обзорѣ, еслибъ не были увѣрены, что ни для кого не можетъ быть интересно перечисленіе всѣхъ этихъ заурядностей, въ большинствѣ даже не оригинальныхъ, a передѣланныхъ съ французскаго и теперь уже забытыхъ.
Однако, въ этой категоріи второстепенныхъ писателей есть и такіе, которыхъ нельзя обойти молчаніемъ.
Къ числу ихъ принадлежитъ, напр. Эгвилацъ, недавно умершій, a родившійся около 1833 г. въ Санъ-Дукарѣ де Варрамеда. Это одинъ изъ самыхъ плодовитыхъ авторовъ, писавшихъ для сцены съ 1853 года, но особенно выдѣляется своими достоинствами только одна его комедія: La Cruz del Matrimonio, имѣвшая такой успѣхъ на мадридскихъ театрахъ, что ее и теперь еще повторяютъ очень часто. Въ ней довольно искусно подобраны и ярко освѣщены тѣ мелочныя столкновенія, что отравляютъ почти каждую супружескую жизнь, но авторъ старается доказать, что лучше терпѣливо перенести всевозможныя семейныя невзгоды, чѣмъ разорвать священный союзъ. Есть въ этой піесѣ и теплота, и нѣжность чувства, — вообще она лучше всѣхъ другихъ произведеній того-же автора, хотя многія изъ нихъ можно назвать удачными. По фантазіи, впрочемъ, довольно оригинальной, онъ далъ своей первой піесѣ заглавіе, соотвѣтствующее его фамиліи, которая на бискайскомъ нарѣчіи состоитъ изъ двухъ отдѣльныхъ словъ: egui — правда и latz — горькій. Такъ и окрестилъ Эгвилацъ свою комедію; переведя ихъ значеніе на кастильскій языкъ: Verdades amargas (Горькая Правда).
Послѣ Эгвилаца слѣдуетъ упомянуть объ Олонѣ, — писателѣ нерѣшительномъ и лѣнивомъ, отъ котораго ожидали гораздо большаго, чѣмъ онъ далъ. Его двѣ піесы: Se acabarán los enredas и El Primo y el relicario несомнѣнно свидѣтельствуютъ, что изъ него могъ-бы выработаться недюжинный авторъ называемыхъ комедій интриги, но, къ сожалѣнію, онъ остановился на своихъ первыхъ опытахъ и далѣе не пошелъ.
Нарциссо Серра былъ болѣе дѣятеленъ, но его постоянно угнеталъ физическій недугъ. Болѣзненный съ самой юности, онъ рано умеръ, успѣвъ создать лишь нѣсколько прелестныхъ комедій да галерею литературныхъ портретовъ, писанныхъ имъ въ томъ-же Швейцарскомъ ресторанѣ, — среди дружескаго кружка. Его недолгая жизнь была непрерывной пыткой; по цѣлымъ годамъ онъ не могъ подняться съ постели и угасъ въ страданіяхъ, оставивъ по себѣ глубокое, единодушное сожалѣніе.
«Бѣдный Нарциссо, — говоритъ Эскричъ въ своихъ запискахъ, — сердце сжимается при одномъ воспоминаніи o тебѣ, и слезы выступаютъ на глаза. Ничего отраднаго не видалъ ты въ жизни! Не было для тебя ни аромата цвѣтовъ, ни лазури неба, ни ясныхъ лѣтнихъ дней, ни благодатной вечерней свѣжести. Не наслажденія давала тебѣ жизнь, a однѣ лишь тяжкія непрерывныя муки. Какъ ни боролся твой мощный духъ съ бренной плотью, она все-таки побѣдила его!»
Донъ Хосе-Маріа Діасъ написалъ нѣсколько драмъ: Эльвира де-Альборносъ, Филиппъ II, Хуанъ де-Эскобедо, Королева — не заговорщица; но онѣ не настолько способствовали его извѣстности, какъ двѣ трагедіи: Юній Брутъ и Іевфай, особенно восхваленныя критиками классической школы.
Несравненно менѣе посчастливилось дону Мигуэлю Августину Принципе: критика, напротивъ, упрекала его за то, что онъ не развиваетъ своего таланта, a съ каждымъ новымъ произведеніемъ становится все слабѣе. Это, положимъ, дѣйствительно было такъ, но причина тутъ заключалась не въ умственной лѣни, a тоже въ физическомъ недугѣ.
Эзебіо Аскерино имѣетъ за собой то достоинство, что никогда не подлаживался къ господствующимъ понятіямъ и писалъ въ болѣе строгомъ, серьезномъ тонѣ, чѣмъ тотъ, къ какому привыкли его соотечественники. На сценѣ онъ такъ же стойко и мужественно поддерживалъ свои политическія идеи, какъ и въ журналистикѣ. Поэтому, конечно, ему не апплодировали въ первыхъ рядахъ ложъ и креселъ, занимаемыхъ обыкновенно высшими гражданскими и военными чинами, но за то плебейская публика всегда съ увлеченіемъ слушала смѣлыя и сильныя тирады изъ его піесъ: Благо народа — важнѣе всего, Филиппъ Красивый, Истинно честный человѣкъ, Два трибуна.
VIII.
правитьМы оставили-бы замѣтный пробѣлъ въ нашемъ обзорѣ сценической литературы за время царствованія Изабеллы II, еслибъ не упомянули o томъ важномъ значеніи, какое пріобрѣла въ Испаніи комическая опера. Неизвѣстная еще въ концѣ прошлаго и въ началѣ текущаго столѣтія, она мало-по-малу вошла въ привычки и обычаи мадридскаго населенія и заняла одно изъ первыхъ мѣстъ въ общественныхъ удовольствіяхъ столицы. Распространеніе игры на фортепьяно въ высшихъ и среднихъ классахъ, сооруженіе большого опернаго театра, необычайный успѣхъ нѣкоторыхъ знаменитыхъ пѣвицъ, учрежденіе консерваторіи во время регентства королевы Христины; наконецъ, деспотическое вліяніе моды, дѣлавшей какъ-бы обязательнымъ посѣщеніе Восточнаго театра, — все это вмѣстѣ сильно способствовало увлеченію музыкальнымъ искусствомъ.
Вскорѣ явился капиталистъ, рискнувшій построить въ Мадридѣ особый театръ, исключительно для постановки такъ называемыхъ Zarzuelas, т. е. комическихъ оперъ, которыя время отъ времени появлялись уже въ театрѣ Circo и постоянно привлекали многочисленную публику. Однако, упомянутый капиталистъ не безъ колебанія принимался за свою колоссальную спекуляцію, хотя выгодность предпріятія вполнѣ обезпечивалась исконной страстью мадридскаго населенія ко всякаго рода зрѣлищамъ. Дѣйствительно, роскошный новый театръ, устроенный въ улицѣ Ховельяносъ со всѣми удобствами и современными приспособленіями, сразу привлекъ все великосвѣтское общество, которое въ извѣстные дни недѣли бывало тамъ на столько-же многолюдно, какъ и въ Восточномъ (большомъ оперномъ), и въ del Principe. Названіе улицы перешло и къ новому театру, но гораздо чаще его называли просто Zarzuela. Съ той поры комическая опера окончательно акклиматизировалась въ Мадридѣ и во всей Испаніи, стала одною изъ главныхъ эстетическихъ потребностей общества.
Въ настоящее время тамъ уже все приспособлено къ полному процвѣтанію этого рода сценическаго искусства: нѣтъ недостатка ни въ хорошихъ актерахъ-пѣвцахъ, ни въ музыкантахъ, ни въ либреттистахъ.
Изъ числа первоклассныхъ исполнителей Саласъ и Ардеріусъ настолько выдѣлились своими блестящими дарованіями, что оба перешли почти сразу отъ скромнаго положенія актеровъ къ должности главныхъ распорядителей труппы.
Въ области музыки мы отмѣтимъ четырехъ наиболѣе талантливыхъ композиторовъ: Барбіери, Арріету, Гастамбиде и Удрида, которые избавили Испанію отъ прежней необходимости поетоянно заимствовать y другихъ странъ ихъ музыкальное творчество и дали ей національный репертуаръ, — правда, не обширный, но за то проникнутый чисто-народнымъ духомъ и настолько своеобразный, что невозможно забытъ этихъ мелодій, если услышишь ихъ хоть разъ. А когда подумаешь, какое богатство заключаетъ въ себѣ испанская музыка съ ея хотами, качучами, очаровательными мотивами андалузскихъ и гаваннскихъ пѣсенъ, что наигрываются и распѣваются въ народѣ по всему Пиренейскому полуострову, — становится непонятнымъ, почему только за послѣднее время, a не раньше, почувствовалась потребноств въ такомъ театрѣ, который сгруппировалъ-бы всѣ эти національнвія сокровища и представилъ ихъ во всей оригинальной красотѣ?
Что-же касается либреттистовъ, то въ нихъ не могло быть недостатка: извѣстно, какъ звученъ самъ по себѣ испанскій языкъ, и какъ легко поддается его просодія всѣмъ музыкальнымъ требованіямъ, поэтому въ Испаніи всегда было большое обиліе стихотворцевъ, a дирекціи театра Zarzuela оставалось лишь выбирать наиболѣе подходящихъ къ характеру новаго искусства. Но въ первое время она отдавала предпочтеніе передъ всѣми другими одному каталонцу — дону Франциско де-Кампродонъ, автору двухъ драмъ Flor de un Dia и Espinas de una Flor, имѣвшихъ въ 1851 и 1852 годахъ довольно основательный успѣхъ. Ему было поручено примѣнить къ испанской сценѣ тѣ французскія комическія оперы, что представляли y насъ неисчерпаемый источникъ наслажденія для многихъ поколѣній: le Domino nou, le Cháleteles Diamants de la Couronne, le Prêaux Oleres и проч.
Съ помощью то одного, то другого композитора, Кампродонъ выдѣлывалъ изъ французской комической оперы тоже самое, что Вентура де-ля Вега изъ нашихъ драмъ, Бретонъ де-Лосъ Эрреросъ — изъ комедій, a менѣе извѣстные писатели — изъ мелодрамъ театровъ Ambigu и Gaítê, или волшебныхъ піесъ Porte Saint-Martin.
Въ виду такихъ постоянныхъ заимствованій, переводовъ, всевозможныхъ передѣлокъ и примѣненій нашего сценическаго творчества, которыми болѣе четверти вѣка почти исключительно пробавлялась Испанія, — можно-ли удивляться, что французская цивилизація оказываетъ такое сильное вліяніе на ея нравы? Въ сущности, мы уже съ незапамятныхъ временъ являемся образцами для испанцевъ, и волей-неволей они не перестаютъ подражать намъ.
I.
правитьПервый годъ царствованія Изабеллы II начался бурнымъ состязаніемъ между двумя наиболѣе выдающимися ораторами, изъ которыхъ первый уже извѣстенъ нашимъ читателямъ.
То были: Салюстіано де Олозага и донъ Люисъ Гонзалесъ Браво.
Олозага находился въ самомъ затруднительномъ положеніи, какое только можно представить себѣ для политическаго дѣятеля.
Какъ вождь партіи прогрессистовъ, онъ агитировалъ противъ регентства Эспартеро и сильно содѣйствовалъ тому перевороту, что закончился провозглашеніемъ совершеннолѣтія Изабеллы, не достигшей тогда еще и пятнадцати лѣтъ. Вскорѣ Олозага сдѣлался президентомъ совѣта министровъ; но неудобство заключалось въ томъ, что министерство это было по необходимости коалиціонное, такъ какъ въ низверженіи регентства Эспартеро принимали дѣятельное участіе всѣ вожди умѣренныхъ — Нарваесъ, Конча и проч. Борьба являлась неизбѣжной, но кто первый овладѣетъ умомъ и волей юной королевы, какая партія станетъ y кормила правленія, въ чью пользу послужитъ только что совершившійся переворотъ? Вотъ какіе вопросы волновали Мадридъ сверху до низу.
Въ то же время клерикальныя тенденціи, подавленныя было съ устраненіемъ королевы Христины, теперь снова стали выплывать наружу, найдя сильную поддержку въ самой Палатѣ, президентомъ которой состоялъ маркизъ де-Пидалъ. Приверженцы этихъ ретроградныхъ идей дѣйствовали уже открыто, направляя всѣ силы къ тому, чтобы свергнуть господство прогрессистовъ и возсоздать систему конституціонной умѣренности, т. е. ту самую систему, что во время регентства Христины представляла прямую реставрацію прежней деспотической власти монарховъ, направленную при томъ въ исключительную пользу разныхъ интригановъ при дворѣ и въ администраціи.
Къ сожалѣнію, Олозага своимъ слишкомъ эгоистическимъ способомъ дѣйствій не внушалъ особаго довѣрія испанскимъ либераламъ; но, какъ человѣкъ умный и тонкій политикъ, онъ хорошо понималъ текущія событія, — вѣрно разсчитывалъ, вѣрно соображалъ, — прозрѣвалъ будущее и не думалъ безъ боя сдаваться своимъ противникамъ, уступая потоку честолюбивыхъ стремленій, готовыхъ ринуться на добычу.
Съ согласія своихъ товарищей по министерству, онъ замыслилъ очень смѣлый и рѣшительный шагъ, — склонить юную королеву къ изданію указа o распущеніи кортесовъ. И если-бы этотъ планъ удался, если-бы прогрессисты получили возможность непосредственно обратиться къ націи, тогда все политическое положеніе страны навѣрное измѣнилось-бы до основанія. Облеченная властью, партія Олозаги, конечно, съ большей свободой могла-бы сгруппироваться y избирательныхъ урнъ, найти сторонниковъ въ самой націи и, обезпечивъ за собой парламентское большинство, предписать потомъ юной королевѣ направленіе, согласное съ своими принципами, т. е. заставить ее дѣйствовать въ духѣ прогресса, свободы и цивилизаціи.
Умѣренные были ошеломлены въ первую минуту ловкимъ маневромъ Олозаги; они, конечно, не могли подчинитъся ему безъ сопротивленія; но что предпринять, какъ помочь бѣдѣ, не прибѣгая снова къ насилію? Дѣло въ томъ, что Олозага, благодаря своему выдающемуся уму и таланту, имѣлъ уже нѣкоторое вліяніе на королеву и предупредилъ своихъ противниковъ, не давъ имъ времени пустить въ ходъ обычныя интриги, такъ что удивленію ихъ теперь не было границъ, когда они вдругъ узнали отъ нѣкоторыхъ придворныхъ дамъ, повѣренныхъ королевы, что Олозага имѣетъ уже въ рукахъ ея указъ o распущеніи кортесовъ, — тѣхъ самыхъ кортесовъ, которые собственно и были главными творцами революціи 1843 года.
Испугъ и тревога тотчасъ-же распространились по всему дворцу: придворные, — майордомы, кандидаты на министерскіе посты, высокородные гранды, окружавшіе когда-то королеву Христину, — весь этотъ рой честолюбцевъ, такъ недавно еще мечтавшій o великихъ благахъ, теперь вдругъ повергся въ уныніе и смущенный, взволнованный, сталъ собираться на совѣщанія. Противъ Олозаги всюду слышались обвиненія въ томъ, что онъ обманулъ королеву и насильно заставилъ ее подписать декретъ o распущеніи кортесовъ, поэтому всѣ, кто только имѣлъ возможность дѣйствовать на неокрѣпшій еще умъ Изабеллы, соединили усилія и въ одинъ голосъ старались увѣрить ее, что она приняла свое рѣшеніе несвободно, a подъ вліяніемъ насильственныхъ мѣръ.
И королева сдается на эти доводы, поддерживаетъ клевету, хотя, послѣ подписанія декрета, была такъ миролюбиво-настроена, что сама вручила Олозагѣ коробку конфектъ для его жены и дѣтей. Внимая совѣтамъ своей главной камеристки, подговоренной въ свою очередъ вожаками умѣренной партіи, Изабелла даетъ обѣщаніе разыграть самую возмутительную комедію, какая когда-либо происходила при дворѣ.
Прежде всего, новымъ указомъ она отрѣшаетъ Олозагу отъ занимаемаго имъ поста; затѣмъ, особымъ актомъ, скрѣпленнымъ ея собственноручной подписью и прочитаннымъ публично въ собраніи высшихъ сановниковъ, разумѣется, принадлежавшихъ къ придворной партіи умѣренныхъ, и въ присутствіи новаго президента министровъ — дона Люиса-Гонзалеса Браво, она объявляетъ, что декретъ былъ исторгнутъ y нея насиліемъ. Вотъ подлинный текстъ этой деклараціи:
«28-го ноября 1843 года Олозага явился ко мнѣ съ предложеніемъ подписать указъ o распущеніи кортесовъ. Я отвѣчала, что не могу на это согласиться, и привела одною изъ главныхъ причинъ своего отказа то, что эти самые кортесы провозгласили мое совершеннолѣтіе. Олозага продолжалъ настаивать, но я не склонялась на его убѣжденія и, наконецъ, встала, чтобы удалиться, направляясь къ той двери, что находится влѣво отъ моего кабинетнаго стола. Тогда Олозага бросился впередъ, сталъ передо мною такъ, что преградилъ мнѣ выходъ, тутъ-же заперъ дверь на замокъ и, схвативъ меня за платье, принудилъ сѣсть, потомъ взялъ мою руку и заставилъ подписать. Взволнованная и возмущенная, я поспѣшно удалилась въ свои внутренніе аппартаменты, лишь только онъ предоставилъ мнѣ свободу».
Первымъ слѣдствіемъ этого заявленія была отставка другихъ министровъ, принадлежавшихъ къ партіи Олозаги, a затѣмъ полное обращеніе королевской власти въ пользу умѣренной партіи и окончательный разрывъ съ идеями прогресса и демократіи за весь періодъ царствованія Изабеллы II.
Однако, ради достоинства самой монархіи, являлось необходимымъ, чтобы обвиненіе, такъ рѣшительно и громко заявленное юной королевой противъ ея перваго министфа, было оправдано передъ общественнымъ мнѣніемъ и передъ всей удивленной Европой, a такимъ противникомъ, какъ Олозага, нельзя было пренебрегать: онъ могъ постоять за себя, могъ представить неопровержимыя доказательства своей правоты и вмѣстѣ съ тѣмъ обнаружить все безстыдство лжи, направленнои противъ него.
Надо было, во чтобы то ни стало, найти ему противника, равнаго силой и убѣдительностью слова, но гдѣ?
Наконецъ, послѣ долгихъ колебаній, выборъ остановился на человѣкѣ, вполнѣ подходящемъ къ данному случаю: это былъ одинъ изъ бойцовъ на аренѣ журналистики, — горячій, страстный, честолюбивый, способный на все, ради быстраго успѣха. Въ 1839 году онъ печаталъ ядовитые памфлеты противъ регентши Христины; въ 1840 ораторствовалъ противъ нея-же съ трибуны; въ 1843 являлся однимъ изъ главныхъ вожаковъ возстанія противъ регентства Эспартеро. Всѣ знали, что онъ ни передъ чѣмъ не остановится, ничѣмъ не смутится, лишь-бы достигнуть какой нибудь честолюбивой цѣли, — высокаго положенія, напримѣръ, перваго мѣста подъ сенью новаго царствованія, — что для этого онъ все сдѣлаетъ, на все пойдетъ, все скажетъ, не щадя никого, даже своихъ лучшихъ друзей.
Дѣйствительно, никргда еще не выступалъ на защиту завѣдомо неправаго дѣла человѣкъ болѣе ловкій, болѣе находчивый, предпріимчивый и смѣлый. Все было пущено въ ходъ, чтобы придать вѣроятіе этой вымышленной комедіи и заставить даже самую совѣсть приверженцевъ монархическаго принципа склониться передъ необходимостью спасти его честь, — не допустить, чтобы юная королева, съ первыхъ-же дней своего царствованія, оказалась виновной во лжи и клеветѣ.
Нельзя также представить себѣ и болѣе пристрастнаго трибунала: судили тѣ-же самые кортесы, которымъ Олозага угрожалъ распущеніемъ, поэтому обвиненіе было заранѣе рѣшено, и подсудимый былъ осужденъ еще прежде, чѣмъ могъ приступить къ своей защитѣ.
Но, даже и при такихъ условіяхъ, достопамятныя пренія, возникшія тогда между двумя выдающимися борцами слова, заслуживаютъ глубокаго вниманія; въ нихъ много поучительнаго и для государственныхъ дѣятелей, и для политиковъ, и для литераторовъ всякаго рода; они составляютъ такое-же законченное произведеніе, какъ рѣчи Цицерона противъ Катилины и Верреса.
Мы уже охарактеризовали Олозагу со стороны политической дѣятельности, теперь-же его частная жизнь была затронута не менѣе общественной, a потому все, что только могло возбудить въ немъ природную страстную энергію, почувствовалось въ этотъ роковой день съ особенной силой. Вѣдь отъ того или другого исхода борьбы зависѣла вся его будущность: и первенствующее положеніе среди единомышленной партіи, и доброе имя, и добрая слава, — наконецъ, вся нація совмѣщалась въ немъ въ эту торжественную минуту, черезъ него она могла выразить cвое негодованіе и бросить въ лицо монархіи съ ея клевретами обвиненіе въ самомъ постыдномъ, самомъ низкомъ преступленіи.
И онъ не измѣнилъ своему призванію. Когда, по прошествіи столькихъ лѣтъ, перечитываешь его защитительную рѣчь, остается только удивляться умственной силѣ этого человѣка, тому неподражаемому умѣнію, съ какимъ онъ пользовался всѣми средствами ораторскаго искусства.
Мы приведемъ здѣсь хотя одинъ отрывокъ изъ его рѣчи, — именно тотъ ея моментъ, когда, преисполненный негодованія, Олозага защищалъ свою честь и права справедливости, съ такимъ неподдѣльно искреннимъ чувствомъ, что противники его съ трудомъ скрывали свое смущеніе подъ видомъ холоднаго достоинства. Да и могъ-ли этотъ потрясающій крикъ, вырвавшійся прямо изъ сердца, не отозваться въ душѣ соотечественниковъ Кальдерона и не заставить ихъ содрогнуться?
Вотъ его слова:
«Господа, вѣдь это политическое кощунство! Я готовъ простить своимъ противникамъ, каковъ-бы ни былъ ихъ образъ мыслей; готовъ повѣрить, что они не взвѣсили, какъ слѣдуетъ, всей преступности своихъ дѣйствій. При другихъ условіяхъ я покорно склонился-бы передъ высшей властью, не задумываясь принесъ-бы ей въ жертву себя, отдалъ-бы свою голову и отдалъ-бы съ радостью, еслибъ этимъ могъ сохранить своей странѣ истинно-конституціонную власть, необходимую для ея спасенія отъ смутъ и неурядицъ, отдалъ-бы и свою репутацію, насколько она относится къ моимъ умственнымъ качествамъ, къ моей роли министра и государственнаго дѣятеля; но отречься отъ своей нравственной личности, отъ того, что составляетъ всю мою жизнь, — никогда! Моя жизнь, — это моя совѣсть, съ которой я никогда не нарушалъ согласія, никогда еще не измѣнялъ ей; моя жизнь, господа, заключается въ томъ, чѣмъ я обязанъ своему честному отцу… (въ этомъ мѣстѣ голосъ измѣняетъ Олозагѣ, — въ немъ помимо воли прорываются сдерживаемыя рыданія). Моя жизнь, это то, что я раздѣлялъ съ своей любимой семьей, — съ женой, дочерью, съ своими друзьями, родными по душѣ, которые всегда считали меня человѣкомъ честнымъ, не способнымъ измѣнить своему долгу… И вотъ этимъ-то всѣмъ, господа, я не могу пожертвовать ни королевѣ, ни Богу, ни даже цѣлому міру!… Да, я останусь честнымъ человѣкомъ и передъ собственной совѣстью, и въ глазахъ всего міра; клевета не помрачитъ моей чести, если даже взведетъ меня на эшафотъ».
Рѣчь оратора зазвучала съ прежней силой: овладѣвъ аудиторіей, онъ снова овладѣлъ и своими чувствами. Болѣе сильнаго, болѣе блестящаго успѣха нельзя и представитъ себѣ: несмотря на торжественную серьезность минуты, несмотря на то, что большинство собранія состояло изъ монархистовъ, всякаго рода правительственныхъ агентовъ, шпіоновъ, военныхъ, душой и тѣломъ преданныхъ трону, то-есть, изъ людей, враждебно настроенныхъ противъ Олозаги, — въ залѣ вдругъ разразился оглушительный громъ рукоплесканій Голосъ правды и справедливости все-таки отозвался во многихъ сердцахъ.
Да, въ принципѣ это было полное торжество истины. Можно сказать навѣрное, что клевета была доказана, и ложь королевы стала несомнѣнной для каждаго въ глубинѣ его души.
Но, для большаго уразумѣнія всего величія этого нравственнаго торжества, надо еще представить себѣ рядомъ съ Олозагой фигуру Гонзалеса Браво, со всей его горячей, сосредоточенной, непоколебимой энергіей. Не теряясь въ потокѣ своихъ фразъ, направляя ихъ дѣйствіе не на чувство и совѣсть, a исключительно на благоразуміе слушателей; онъ ставитъ передъ ними достоинство королевской власти выше всѣхъ требованій чести и справедливости, доказываетъ необходимость защитить и поддержать эту власть, во чтобы то ни стало, не отрицая даже и не оправдывая ея преступности.
Еще до рѣшенія своего дѣла, Олозага покинулъ Мадридъ и потомъ, въ продолженіи многихъ лѣтъ, вынужденъ былъ оставаться въ чужихъ краяхъ, вдали отъ своей родины. Сначала его разыскивали, но не особенно усердно, болѣе, кажется, для соблюденія формальности, потому что едва-ли было бы выгодно торжествующей партіи вернуть такого опаснаго эмигранта; къ тому-же, при тогдашнихъ обостренныхъ обстоятельствахъ, первоначальная клевета могла-бы привести къ необходимости убійства, a это новое преступленіе несомнѣнно произвело-бы окончательный взрывъ общественнаго негодованія и, можетъ быть, не осталось-бы безнаказаннымъ.
Въ отсутствіе Олозаги, за все время долголѣтняго преобладанія умѣренныхъ, Гонзалесъ Браво постоянно сталкивался, въ самой средѣ своей партіи съ другимъ, не менѣе опасныыъ противникомъ, — Антоніо де Лосъ Ріосъ-и-Розасъ.
Андалузецъ по происхожденію, обезпеченный ровно настолько, чтобы не нуждаться въ чужой помощи, одаренный силою воли, ума и характера, съ трезвымъ, самостоятельнымъ взглядомъ, не зависящимъ ни отъ какой партіи — этотъ замѣчательный человѣкъ сумѣлъ пріобрѣсти всеобщее уваженіе своей безукоризненной честностью. Недоступный никакимъ соблазнамъ, онъ всегда оставался чистымъ, какъ въ поступкахъ своихъ, такъ и въ самыхъ намѣреніяхъ; не искалъ ни высокаго положенія въ администраціи, ни отличій — въ видѣ орденовъ и денежныхъ наградъ, свято сохранялъ свое достоинство и полную независимость, при всей ограниченности матеріальныхъ средствъ. Красиорѣчіе его было поистинѣ неисчерпаемымъ источникомъ; онъ не пропускалъ ни одного засѣданія и часто въ продолженіи двухъ-трехъ часовъ держалъ всю Палату подъ обаяніемъ своихъ ясныхъ, точныхъ, полныхъ разнообразія, изящныхъ рѣчей. Среди парламентскихъ бурь и разгара страстей, онъ всегда оставался человѣкомъ твердыхъ принциповъ, строго-безпристрастнымъ, всесторонне обдумывающимъ всякое дѣло, иниціаторомъ благихъ начинаній, ведущихъ къ торжеству прогресса и правды. Воспоминаніе, оставленное имъ по себѣ, принадлежитъ къ числу тѣхъ, что поддерживаютъ въ насъ уваженіе къ человѣческой природѣ вообще; на этомъ свѣтломъ образѣ можно отдохнуть душою отъ всего, что было жалкаго и мрачнаго въ той смутной эпохѣ.
Одинъ изъ лучшихъ испанскихъ критиковъ, донъ Хосе Кастро-и-Серрано, въ своихъ очеркахъ подъ заглавіемъ Мадридъ вь дагереотипѣ, такъ характеризуетъ этого талантливаго дѣятеля:
"На лицѣ его словно начертанъ девизъ: никакихъ сдѣлокъ съ совѣстью, никакихъ послабленій. Ни разу не уклонился онъ отъ своихъ неизмѣнныхъ правилъ, какъ-будто предначертанныхъ имъ самому себѣ съ самаго начала поприща, ни разу не поступился ни однимъ изъ своихъ убѣжденій ради чего-бы то ни было. Это — отъявленный врагъ всякихъ палліативовъ, полумѣръ, невыясненныхъ цѣлей, всего умышленно-затемненнаго, недосказаннаго, a собственные помыслы его и поступки всегда ясны, открыты для всѣхъ. Сердце и совѣсть — вотъ его единственные руководители, что подскажутъ они. то и вѣрно, что одобрятъ, то и хорошо; a если хорошо, онъ ужъ приведетъ въ исполненіе, какія-бы преграды ни воздвигались, какія-бы опасности ни угрожали въ борьбѣ. Всякое честное стремленіе найдетъ отзывъ въ его душѣ, всякая неправда возбудитъ негодованіе, и онъ ополчится противъ нея такъ-же горячо, какъ и на защиту правды; если одно вызываетъ въ немъ страстное сочувствіе, зато другое сурово и безпощадно преслѣдуется имъ. Никакіе софизмы не укроютъ отъ него врага, онъ разобьетъ ихъ и доберется до иетины; побѣжденному еще поможетъ встать, но ужъ не дастъ восторжествовать ему и впослѣдствіи: на вызовъ онъ снова отвѣтитъ мѣткимъ ударомъ, на скрытую ненависть — гордымъ презрѣніемъ.
«Бывали случаи, когда сотни двѣ депутатовъ разомъ ополчались на этого вдохновеннаго трибуна, чтобы смирить его и заставить умолкнуть. Тогда-то надо было видѣть Ріоса-Розасъ во всеоружіи гнѣва и геніальныхъ способностейі Впалая грудь выпрямлялась, простертыя руки нервно дрожали, тусклый взглядъ зажигался огнемъ, блѣдное лицо вспыхивало румянцемъ; съ громовой силой звучалъ его голосъ, короткія, отрывистыя, но мощныя, энергичныя, грозныя фразы поражали аудиторію, и она смолкала, затаивъ дыханіе, — побѣжденная, подавленная».
Ріосъ-Розасъ является въ Испаніи представителемъ той части умѣренной партіи, которая, вооружаясь противъ стремленія къ абсолютизму въ высшихъ придворныхъ классахъ общества, въ то же время желала соединиться съ фракціей прогрессистовъ и, такимъ образомъ, основать новую партію подъ именемъ Союза либераловъ. Кастеларъ въ своей книгѣ La Formula del Progreso разсказываетъ, какое впечатлѣніе произвелъ этотъ ораторъ на своихъ слушателей, когда, въ живой и сильной рѣчи представилъ яркую характеристику различныхъ партій и съ очевидностью докавалъ, что всѣ онѣ враждуютъ и борются между собою только изъ-за преобладающаго положенія въ Испаніи, выяснилъ необходимость образовать новую партію, соединивъ въ ней лишь лучшіе элементы всѣхъ прежнихъ. Приведемъ здѣсъ отрывокъ изъ этой книги:
«Когда, послѣ революціи 1854 года, состоялось первое засѣданіе уполномоченныхъ кортесовъ, одинъ изъ депутатовъ сталъ утверждать, что старыя партіи не только существуютъ бъ Испаніи, но и полны еще жизненныхъ силъ. Затѣмъ, порывисто поднявшись, взошелъ на трибуну донъ Антоніо Ріосъ Розасъ. День уже склонялся къ вечеру, неопредѣленный сумрачный свѣтъ, падавшій сверху сквозь стеклянный куполъ Палаты, тускло освѣщалъ всѣ предметы и увеличивалъ тѣни. Ораторъ встряхнулъ головой, какъ левъ своей гривой, глубоко вдохнулъ въ себя воздухъ, и этотъ вздохъ, казалось, былъ предвѣстникомъ близкой грозы; слегка наклонившись, онъ подался впередъ, какъ магнитизеръ, готовящійся зачароватъ все собраніе, руки его судорожно сжимались, губы вздрагивали и шевелились, бурная рѣчь видимо порывалась наружу, какъ паръ изъ закрытаго шипящаго котла; наконецъ, она зазвучала, выливаясь могучимъ потокомъ, и стали тонуть въ немъ одна за другой всѣ старыя партіи. Онѣ проходили передъ нашими глазами, словно грѣшныя души въ Дантовомъ Адѣ, — съ тяжелыми свинцовымя мантіями на плечахъ, съ унылыми, мрачными лицами безнадежно отверженныхъ. Рѣчь дона Ріоса Розасъ, какъ небесная молнія, поражала ихъ, обращая въ пепелъ».
II.
правитьУпомянутые нами ораторы — Олозага, Гонзалесъ Браво и Ріосъ-Розасъ — были прежде всего государственными дѣятелями, принимавшими непосредственное участіе въ борьбѣ политическихъ партій; но Донозо Кортесъ (род. въ 1809 г., ум. въ 1853) не подходитъ къ этой категоріи и потому намъ слѣдуетъ взглянуть на него совершенно съ иной точки зрѣнія.
Извѣстностъ среди испанскаго общества онъ пріобрѣлъ главнымъ образомъ своими лекціями въ Атенеѣ, на той самой каѳедрѣ, которую долго занималъ Гальяно. Одаренный большимъ ораторскимъ талантомъ, какимъ-то внушительнымъ величіемъ рѣчи, онъ прошелъ свой не долгій жизненный путь, оставивъ по себѣ довольно громкую славу, но, говоря безпристрастно, она далеко не оправдывается его произведеніями, собранными теперь въ печати.
Переходъ отъ юности къ возмужалому возрасту совпалъ y него съ тѣмъ моментомъ, когда смерть Фердинанда ТІІ повергла Испанію во всѣ ужасы междоусобной гражданской войны. Сначала онъ поддался было либеральнымъ стремленіямъ, ратуя въ пользу регентства королевы Христины, но потомъ сталъ уклоняться мало-по-малу инаконецъ перешелъ на сторону католической реакціи, сдѣлавшись горячимъ поклонникомъ такихъ французскихъ писателей, какъ Боналъдъ, де-Местръ и другіе, которые, не задумываясь, готовы были все прршести въ жертву римской церкви, — и разумъ и науку. Попавъ на этотъ старый, засоренный путь, Донозо Кортесъ, съ увлеченіемъ, достойнымъ лучшей участи, напрягалъ всѣ силы своего изощреннаго ума на борьбу съ тѣмъ, что онъ называлъ «злымъ духомъ революціи».
Никто, кажется, больше и горячѣе его не содѣйствовалъ обращенію правительства Изабеллы II отъ первоначальнаго антиультрамонтанскаго направленія къ нео-католическому, которое особенно сильно проявляется въ послѣдній періодъ ея царствованія. Провозглашеніе республики во Франціи послѣ переворота 1848 года, очевидно, возмутило выше всякой мѣры эту пылкую натуру, проникнутую стремленіемъ къ порядку, къ умственной дисциплинѣ, къ неуклонной правильности взаимныхъ отношеній, — неосуществимымъ желаніемъ провести всѣхъ людей подъ одинъ общій типъ.
Онъ даже никогда и не думалъ искать примиряющаго начала между старымъ религіознымъ чувствомъ и новымъ міровоззрѣніемъ, созданнымъ открытіями науки. Среди своихъ довѣрчивыхъ слушателей, не особенно глубоко изучившихъ законы природы и болѣе склонныхъ къ воспріятію сильныхъ впечатлѣній, чѣмъ логичныхъ доводовъ, Донозо Кортесъ рѣшился, при полномъ свѣтѣ идей XIX столѣтія, выступить явнымъ, систематическимъ противникомъ человѣческаго разума, находя его слишкомъ несовершеннымъ и ненадежнымъ критеріемъ для распознанія истины: онъ говорилъ и часто повторялъ, что между разумомъ и заблужденіемъ существуетъ неразрывная связь.
За то Донозо Кортесъ можетъ считатъся однимъ изъ глав ныхъ и самыхъ горячихъ иниціаторовъ того католическаго движенія, что привело къ Силлабусу и признанію непогрѣшимости папы.
Трудно понять, какъ этотъ человѣкъ, проникнутый такими идеями, во всю свою жизнь могъ оставаться неизмѣннымъ приверженцемъ королевы матери, находясь при ней въ качествѣ секретаря. Его настоящее мѣсто скорѣе-бы должно быть среди карлистовъ, королева-же Христина, волей-неволей, постоянно являлась выразительницей либерализма, потому что и самымъ трономъ своимъ была обязана сильной поддержкѣ людей, преданныхъ свободѣ и прогрессу. Слѣдовательно, продолжать служитъ ей оффіщіалъно и въ тоже время открещпватъся отъ всѣхъ идей революціи, ратовать противъ либерализма во всѣхъ его проявленіяхъ, объявлять себя врагомъ демократическихъ доктринъ, — не значило ли это противорѣчить своимъ убѣжденіямъ, создаватъ себѣ разладъ меж ду словомъ и дѣломъ?
Испаніи вообще труднѣе, чѣмъ всякой другой странѣ освободиться отъ ига католицизма, угнетавшаго ее въ теченіе столькихъ вѣковъ; воспитанная инквизиціей, она отучилась отъ серьезнаго мышленія, и современныя идеи представляются ей лишь красивыми фразами, которыми можно играть, не проникаясь ихъ внутреннимъ значеніемъ. Поэтому для нея особенно опасны всѣ эти туманные ораторы, что стараются своими восхваленіями прошлаго снова завербовать ее въ ряды воинствующей Церкви, поставить подъ знамя св. Терезы и Лойолы.
Такъ и Донозо Кортесъ, при помощи своего несомнѣннаго ораторскаго таланта, имѣлъ очень сильное и вредное вліяніе на испанскую націю; онъ создалъ цѣлую школу, — ему долго подчинялись даже и такіе умы, какъ, напримѣръ, Кастеларъ, извѣстный впослѣдствіи за самаго яраго поборника демократическихъ идей, нарождавшихся въ Испаніи. Книга Донозо Кортеса, озаглавленная Опытъ изслѣдованія католицизма, либерализма и соціализма[19] представляетъ нѣчто совершенно непереваримое для всякаго, кто хоть сколько-нибудь причастенъ прогрессивному движенію современной науки. J
Что-же можно сказать вообще объ ораторѣ, который отвергаетъ въ самомъ принципѣ человѣческій разумъ, обрекая его на вѣчное, безнадежное безсиліе въ дѣлѣ распознаванія истины?
Такой ораторъ, по нашему мнѣнію, пожалуй можетъ увлечь, очаровать величавой красотою, образностью выраженій, изяществомъ и богатствомъ языка, возвышенностью чувства, но убѣдить, доказать, удовлетворить требованіямъ здравой логики, — это ужъ не въ его силахъ.
Когда, въ тиши кабинета, вы станете глубже проникать въ это риторическое творчество, отбрасывая всѣ его внѣшнія уіфашенія, передъ вами возстанетъ давно извѣстный, несимпатичный образъ, — образъ Игнатія Лойолы, стремящагося, при помощи своего іезуитскаго ордена, подчинить своей мертвящей власти все живое, привести всѣхъ людей къ неподвижности труповъ, — perinde ac cadaver.
III.
правитьНебезполезно составить себѣ опредѣленное понятіе o тѣхъ людяхъ, что наиболѣе способствовали повороту къ новому порядку вещей и вывели наконецъ свою націю изъ того заколдованнаго круга, куда вовлекъ ее одряхлѣвшій теперь доктринаризмъ.
Французы вообще привыкли видѣть въ Эмиліо Кастеларѣ не только главнаго, но чуть-ли не единственнаго иниціатора всего этого умственнаго движенія испанской націи, дѣйствительно, онъ какъ-то особенно ярко выдѣляется своішъ талантомъ, a потому и обращаетъ на себя такое исключителъное вниманіе всѣхъ странъ; но, какъ бы ни были велики заслуги Кастелара, справедливость все-таки требуетъ упомянуть и o другихъ дѣятеляхъ, помогавшихъ, или предшествовавшихъ ему.
Прежде всего мы укажемъ на дона Николаса Маріа Риверо, — человѣка просвѣщеннаго, съ высокимъ умственнымъ развитіемъ. который задолго еще до выступленія Кастелара на политическое поприще, т. е. до 26-го сентября 1854 года, открыто отдѣлился отъ партіи прогрессистовъ и приступилъ къ организаціи новой, названной имъ партіей дѣйствія. Смѣлый, энергичный, всегда готовый ратовать и словомъ, и перомъ, онъ первый поколебалъ довѣріе народныхъ массъ къ старымъ партіямъ, которыхъ постянно отталкивали съ презрѣніемъ даже сама королева и ея приближенные. къ тѣмъ старымъ <нрзб.> (santons), и видимо тяготѣли не прогрессу, а къ трону, хотя королева и ея приближенныя постоянно отталкивали ихъ съ отвращеніемъ. Когда же день торжества насталъ наконецъ въ 1868 году, Ривегро, со всею добросовѣстностью, немедленно приступилъ къ осуществленію въ Испаніи тѣхъ реформъ, какія считалъ необходимыми, нисколько не заботясь o томъ, чтобы плѣнить толпу, выставляя на видъ свои заслуги; поэтому-то, можетъ быть, онѣ остались не только неоцѣненными по справедливости, но почти и незамѣченными. Впослѣдствіи даже возникло предубѣжденіе противъ него, чему не мало способствовалъ онъ самъ чрезмѣрной нетерпимостью къ тѣмъ изъ своихъ сотрудниковъ по административной дѣятельности, которыхъ считалъ неспособными или бездарными. Впрочемъ, когда мы перейдемъ къ обзору періодической прессы, намъ придется еще возвратиться. къ характеристикѣ Риверо, говоря o значеніи его журнала La Discussion и o тѣхъ неоцѣнимыхъ услугахъ, какія онъ оказалъ народу демократіи. Какъ парламентскій ораторъ, Риверо слѣдовалъ традиціямъ Аргуэллеса, Лопеса, Ріоса-Розасъ и другихъ пропагандистовъ, дѣйствовавшихъ въ пользу демократическаго принципа, къ чести его, надо признать, что если-бы онъ не выступилъ прежде и не проложлъ дороги, Кастелару съ его друзьями никогда не удалось-бы увлечь за собой народныя массы.
На ряду съ Риверо по справедливости надо поставить еще четырехъ, наиболѣе способныхъ и энергичныхъ дѣятелей, a именно: Рюиса де Соррилья, занимавшаго министерскій постъ въ моментъ отреченія цринца Амедея Савойскаго и бывшаго однимъ изъ главныхъ вождей революціи; его ссылка достаточно свидѣтельствуетъ, насколько онъ казался опаснымъ установившемуся потомъ правительству Альфонса XII. За нимъ слѣдуютъ: Эстанислао Фигуэрасъ, адвокатъ по профессіи и юрисконсультъ, умѣвшій всегда во время вступиться въ пренія, чтобы или окончательно добить побѣжденнаго противника, или предупредить опасность междоусобія среди своихъ единомышленниковъ; донъ Николасъ Сальмеронъ, — профессоръ университета, горячо стоявшій за отмѣну смертной казни и добровольно отказавшійся отъ диктатуры, чтобы продолжать служеніе тѣмъ принципамъ, которымъ не измѣнялъ во всю свою жизнь. Наконецъ послѣдній и самый замѣчательный изъ всѣхъ поименованныхъ — Пи-и-Маргалль, человѣкъ мысли и дѣла, съ твердой волей и непреклоннымъ характеромъ, можетъ-быть, болѣе сильный въ логикѣ, чѣмъ въ политикѣ, но имѣющій за собой то огромное достоинство, что никогда не поддавался обману лживой реакціи, какой-бы сладкозвучной риторикой она ни прикрывалась, и, самъ не ограничиваясь одними словами, неуклонно шелъ къ намѣченной цѣли, сдерживая при этомъ слишкомъ нетерпѣливыхъ и забѣгающихъ впередъ.
Всѣ эти дѣятели послѣднихъ событій живы и теперь, они могутъ еще оказывать вліяніе на испанское общество, влияніе вполнѣ законное, заслуженное ихъ трудами и честными убежденіями. Власть уже была въ ихъ рукахъ. и если-бы она снова возвратилась къ нимъ, то нѣтъ сомнѣнія, что они стали-бы дѣйствовать еще съ большей прозорливостью, пріобрѣтенной опытомъ.
Теперь обратимся къ характеристикѣ Эмиліо Кастелара. Должны-ли мы видѣть въ немъ главнаго Leader’a, — вождя отмѣченной нами фаланги? Дѣйствительно-ли онъ является ея умственнымъ центромъ и можетъ-ли сказать ей рѣшающее слово? Самъ онъ, очевидно, раздѣлялъ преувеличенное мнѣніе o немъ окружавшихъ его льстецовъ и глубоко вѣрилъ въ свое высокое значеніе; но общество напрасно стало бы ждать отъ него иниціативы въ дѣлѣ прогрессивной политики. A между тѣмъ для всякой націи особенно важно видѣть въ настоящемъ свѣтѣ тѣхъ изъ своихъ дѣятелей, кого она ставитъ во главѣ, потому что недоразумѣнія и ошибки въ такихъ случаяхъ ведутъ къ самымъ печальнымъ результатамъ: когда отъ человѣка, хотя бы и одареннаго крупнымъ талантомъ, требуютъ того, что не отвѣчаетъ ни его темпераменту, ни способностямъ, ни индивидуальному складу ума, — онъ не приноситъ и сотой доли той пользы, какую могъ-бы принести въ иной, сродной ему сферѣ.
Такъ что-же собствеыно представляетъ намъ личность Эмиліо Кастелара? Можетъ-ли онъ быть названъ государственнымъ человѣкомъ по своимъ преобладающимъ качествамъ, или только ораторомъ и поэтомъ?
Чтобы разрѣшить этотъ вопросъ, надо обратиться къ фактамъ. Кастелару пришлось проявитъ себя на дѣлѣ въ самую важную, критическую минуту, когда властъ была въ его pyкахъ, когда всѣ надежды испанской націи соередоточивались на немъ. И что-же онъ сдѣлалъ тогда? Прежде всего предоставилъ враждебной партіи занять высшія должности въ государствѣ, потомъ, не принявъ никакихъ мѣръ противъ развитія недовольства, далъ перейти ему въ возстаніе именно среди тѣхъ людей, на которыхъ долженъ былъ разсчитывать, какъ на самую крѣпкую свою опору. Вообще онъ не только не оправдалъ возложенныхъ на него надеждъ, но обнаружилъ полное безсиліе, не сумѣвъ ни дисциплинировать армію, ни подавить окончательно карлизмъ, a этого-то послѣдняго удара и ожидала отъ него нація.
Итакъ, исторія ничего не можетъ сказать въ пользу политической дѣяіельности Кастелара, ей остается только привести ему въ извиненіе, что онъ не нашелъ достаточной поддержки въ республиканской Палатѣ, что и въ самыхъ условіяхъ того времени не находилось средствъ для осуществленія намѣченныхъ имъ цѣлей; но никакими оправданіями не сниметъ онъ съ себя отвѣтственности въ томъ, что добровольно отдалъ власть въ руки генерала Павіа и тѣмъ обратилъ ее впослѣдствіи противъ той республиканской системы, которую самъ-же защищалъ.
Но, если мы отрѣшимся отъ политической точки зрѣнія и взглянемъ на Кастелара, исключительно какъ на оратора и поэта, наше сужденіе o немъ будетъ совершенно иное. Прежде всего нельзя не призать, что со стороны внѣшней формы своихъ рѣчей, — изящности, граціи, богатства и величія стиля, — онъ заслуживаетъ безусловной похвалы; относительно же ихъ внутренняго содержанія можно сказать одно: Кастеларъ, очевидно, никогда не забывалъ, что аудиторія его состоитъ изъ уроженцевъ юга; поэтому, хотя онъ не пренебрегаетъ научными выводами и часто обращается къ требованіямъ разума, но чувство, идеалъ, сознаніе безконечнаго — всюду проявляются y него на первомъ планѣ.
"Присмотритесь и прислушайтесь къ проявленіямъ нашей религіи! Вотъ деревянный, или каменный крестъ, воздвигнутый y лѣсной тропинки; эта убогая святыня возвѣщаетъ путнику o близости деревни; на закатѣ солнца разливается въ воздухѣ унылый перезвонъ колоколовъ, торжественное церковное пѣніе раздается въ храмѣ и призываетъ къ молитвѣ; алтарь съ изображеніемъ Святой Дѣвы — пречистой Матери Божіей, весной украшенъ розами, ночью озаренъ мерцающимъ свѣтомъ лампады, и въ этой полутьмѣ, среди благоговѣйнаго безмолвія, сильнѣе чувствуется общеніе съ вѣчностью; далеко разносится по Средиземному морю дружный гимнъ моряковъ Ave Maria Stella, когда лазурная гладь воды отражаетъ синее небо, когда вечерняя заря окрашиваетъ алымъ отблескомъ край горизонта, когда на землю спускаются тѣни, и зажигаются первыя звѣзды въ небесной вышинѣ.
«Всѣ эти внѣшнія выраженія религіознаго чувства кажутся протестантамъ ребяческой наивностью, идолопоклонствомъ, но для насъ они полны глубокаго смысла и значенія: съ алтаря намъ сіяетъ небесный свѣтъ, въ церковномъ пѣніи слышатся отзвуки Божественнаго слова, надъ челомъ Мадонны чудится бѣлый голубь — Духъ Святой во всей Его чистотѣ; умиленіе и экстазъ овладѣваютъ нами: мы видимъ разверзтое небо, и пламенная идеальная любовь разливается въ сердцѣ, переполняетъ его…»
Такъ говоритъ Кастеларъ, такъ же говорилъ бы y насъ Ламартинъ. Конечно, вполнѣ естественно, что испанскій политикъ, обращаясь къ своимъ соотечественникамъ, ведетъ рѣчь не въ духѣ Вольтера, или Прудона, a прежде всего старается подѣйствовать на то чувство, которое живо во всѣхъ сердцахъ по ту сторону Пиренейскихъ горъ. Эстетическія требованія вообще присущи всякой религіи, гдѣ главную роль играетъ фантазія, и наши свободные мыслители напрасно не придаютъ имъ значенія, a если бы испанскіе республиканцы пренебрегли этимъ существеннымъ элементомъ своей націи, имъ никогда не удалось бы увлечь за собой народныя массы. Вопросъ только въ томъ, слѣдовало-ли говорить именно такъ, какъ говорилъ Кастеларъ? То есть Именно этотъ — вопросъ, — однако — еовершенно — нзлишенъ, такъ какъ въ этомъ всего ярче выступаетъ натура Кастеларa, натурa женская, почти дѣтская, — не останавливающаяся ни передъ какими противорѣчіями, даже не замѣчающая ихъ. Онъ съ величайшей легкостью переходитъ отъ одного заключенія къ другому, совершенно противоположному, не задумываясь надъ тѣмъ, что различные выводы обязываютъ къ различнымъ дѣйствіямъ. Поэтому, ратуя, напримѣръ, противъ конскрипціи, въ силу глубокаго соболѣзнованія тяжелой участи солдата, оторваннаго отъ родной семьи, онъ въ то же время, съ полной искренностью и увлеченіемъ, настаиваетъ на усмиреніи огнемъ и мечомъ острова Кубы, такъ какъ его освобожденіе можетъ повредить могуществу Испаніи.
Говоря все это, мы вовсе не имѣемъ въ виду умалятъ достоинства и значеніе Кастелара, a только хотимъ представить ихъ въ настоящемъ свѣтѣ. Конечно, было-бы лучше, еслибъ онъ отрѣшился отъ политической борьбы и отдался всецѣло искусству и литературѣ, какъ сферамъ, несравненно болѣе соотвѣтствующимъ его призванію. Строгая послѣдовательность, необходимая для всякаго политическаго дѣятеля, очевидно, не свойственна ему, a чего нѣтъ въ самой натурѣ человѣка, того нельзя отъ него и требовать.
Въ чемъ-же проявилось творчество Кастелара помимо его парламентскаго ораторства, помимо полемическихъ етатей: въ журналѣ la Democracia и безчисленныхъ рѣчей, произносимыхъ имъ всюду, гдѣ только соберутся его соотечественники, всегда готовые внимать ему съ увлеченіемъ?
Прежде всего мы назовемъ La Formula del Progreso; это небольшой томикъ, написанный въ такомъ же родѣ, какъ Новая Франція Прэво Парадоля; но вмѣсто философскихъ обобщеній и точныхъ выводовъ, какихъ можно-бы ожидать по заглавію, онъ весь переполненъ одними лишь рассужденіями объ историческомъ движеніи испанскихъ партій. Эта книга, имѣвшая въ 1858 году значеніе манифестаціи со стороны республиканцевъ, подверглась ожесточеннымъ нападкамъ: на нее одновременно возстали и поэтъ Кампоаморъ во имя умѣренныхъ, и журналистъ Карлосъ Рубіе во имя прогрессистовъ, что побудило автора написать еще другой томъ подъ заглавіемъ Защита Формулы Прогресса. Кастеларъ стоялъ тогда на твердой почвѣ: онъ предлагалъ сформированіе демократической партіи, опираясь на всеобщую подачу голосовъ, имѣя полное основаніе разсчитывать на поддержку національнаго большинства; поэтому ему не трудно было восторжествовать надъ своими противниками. Приходится пожалѣть лишь o томъ, что, чрезмѣрно превознося sеlfgovernment экономистовъ, онъ въ эту пору своей дѣятельности слишкомъ пренебрегъ полезнымъ участіемъ государства въ общественномъ устройствѣ. Впрочемъ, это было общей ошибкой его соотечественниковъ, за которую имъ пришлось жестоко поплатиться послѣ революціи 1868 года.
Во всѣхъ беллетристическихъ произведеніяхъ Кастелара, особенно же въ относящихся къ порѣ его первой молодости, замѣчается сильное вліяніе нашего Ламартина. Въ Эрнестѣ, въ Сестрѣ Милосердія мы встрѣчаемъ то же элегическое настроеніе, тѣ же утонченныя чувства, тѣ же стремленія къ безконечному, какими проникнуты Женевьева, Граціелла, Жосленъ, Сэнъ-Пуантскій Портной.
Это преобладающее вліяніе видимо отражается и на его историческихъ сочиненіяхъ, изданныхъ въ четырехъ томахъ, гдѣ, подъ общимъ заглавіемъ Цивилизація въ первые вѣка христіанства, совмѣщены всѣ лекціи, читанныя имъ въ Мадридскомъ Атенеѣ. Здѣсь, хотя и не проявляется въ сущности прямого подражанія Ламартину, или Пеллетану, но форма ихъ, манера усвоены вполнѣ. Вообще, въ историческихъ событіяхъ Кастеларъ прежде всего ищетъ не общихъ законовъ, a разнообразныхъ темъ для своихъ музыкально-поэтическихъ варіацій. Очевидно также, что всѣ лекціи, написанныя имъ въ періодъ отъ 1858 до 1861 г., были для него не способомъ сообщать свои научныя изученія въ тиши кабинета, a только предлогомъ для политическихъ аттакъ, направленныхъ противъ господствовавшей тогда нео-католической партіи.
Изъ своихъ болѣе спеціальныхъ литературно-художественныхъ трудовъ Кастеларъ составилъ отдѣльный сборникъ, куда вошли нѣкоторыя его статьи по исторіи, политикѣ, искусству, Біографія Лорда Байрона и Воспоминамія объ Италіи. Мы оставляемъ всторонѣ его Галерею Современныхъ Портретовъ, изданную въ Гаваннѣ; въ ней довольно живо обрисованы лица, которыя до сихъ поръ еще не сошли со сцены и занимаютъ видное мѣсто въ нашихъ интересахъ дня; но трудъ этотъ скорѣе спекулятивный, разсчитанный на выгоду издателя, и совсѣмъ почти не выясняетъ ни идей, ни направленія автора.
Скажемъ лучше нѣсколько словъ o Воспоминаніяхъ объ Италіи, гдѣ Кастеларъ является намъ въ своей настоящей сферѣ, съ дѣтства освоенный матерью итальянкой съ религіей и обычаями этой классической страны, онъ глубоко воспринимаетъ каждое впечатлѣніе: синее небо, необъятное Средиземное море, Неаполь, Римъ, Флоренція, Венеція съ ихъ дивными памятниками искусства, величественные соборы, статуи, — всѣ эти чудеса цивилизаціи и драгоцѣнные остатки античнаго міра приводятъ его въ восторгъ, и онъ горячо изливаетъ свои чувства въ яркомъ, картинномъ изображеніи.
Пусть же этотъ поэтъ, этотъ великій ораторъ не отрекается отъ своего истиннаго призванія; пусть просвѣщаетъ своихъ соотечественниковъ силою вдохновеннаго слова и поэтическаго творчества: но онъ не рожденъ быть государственныагь человѣкомъ, борцомъ на политической аренѣ, рѣшителемъ историческихъ судебъ жарода. Да, пусть онъ грезитъ, поетъ и говоритъ свои страстныя, увлекательныя рѣчи, — въ этомъ его сила, его назначеніе, его миссія — и только въ этомъ. Исполняя ее, онъ всегда останется на должной высотѣ.
I.
правитьПисательница, извѣстная въ испанской литературѣ подъ псевдонимомъ Фернана Кавальеро, — германскаго происхожденія, хотя родилась въ Андалузіи. Отецъ ея, Боуль фонъ Фаберъ, гамбургскій негоціантъ, уже давно пересилившійся въ Кадиксъ, считался большимъ любителемъ и знатокомъ испанской поэзіи; между прочимъ онъ издалъ нѣсколько сборниковъ древнихъ романсовъ и новѣйшихъ стихотвореній. Сесилія Боуль фонъ Фаберъ, по первому браку — маркиза д’Арко Эрмоза, вышла вторично замужъ за дона Антоніо де Арронъ, занимавшаго должность консула въ Австраліи, по назначенію испанскаго правительства. Улътрамонтанскія и монархическія тенденціи этой писательницы сразу обратили на нее вниманіе мадридскаго двора и привлекли къ ней симпатіи королевы. Правительство Изабеллы II хорошо понимало, насколько выгодно для него заручиться содѣйствіемъ романистки, умѣвшей приноравливаться къ народу, поэтизировать его традиціи, предразсудки, невѣжественную вѣру? внушать ему отвращеніе къ новымъ вѣяніямъ и даже къ самой свободѣ. Силой своего художественнаго таланта она несомнѣнно могла вліять на читающую публику и быть полезнымъ пособникомъ въ дѣлѣ развитія и укрѣпленія въ націи монархическихъ принциповъ.
Министры, конечно, разъяснили все это королевѣ Изабеллѣ, и она поспѣшила выразить свое монаршее благоволеніе новому свѣтилу въ испанской литературѣ, тѣмъ съ большей готовностью, что этимъ свѣтиломъ являласъ женщина, принадлежавшая къ высшему кругу. Въ видѣ особаго почета, ей было предложено роскошное помѣщеніе въ Севильскомъ Альказарѣ, она же съ своей стороны вызвалась написать педагогическую книжку для малолѣтней инфанты. Съ той поры между дочерью Фердинанда VII и романисткой словно былъ заключенъ договоръ: послѣдовало косвенное повелѣніе высшему обществу почитать Фернана Кавальеро за самаго лучшаго и вѣрнаго выразителя національныхъ чувствъ и стремленій, загремѣли хвалебные гимны во всѣхъ оффиціозныхъ органахъ печати и быстро создали благонамѣренной писательницѣ тотъ блестящій ореолъ, что и понынѣ еще принимается многими за дѣйствительную славу. Почти всѣ ея романы, появлявшіеся одинъ за другимъ, сопровождались обширными статьями въ видѣ предисловій, за подписью такихъ извѣстныхъ именъ въ литературѣ и политикѣ, какъ герцогъ де Ривасъ, Пачеко, Каньете, Гарценбушъ и проч.
Въ силу-ли подразумѣваемаго договора, или, можетъ быть, просто движимая своимъ чрезмѣрнымъ усердіемъ, — романистка не только оправдывала, но, вѣроятно, и превосходила всѣ ожиданія правительства: она представляла въ смягченномъ, почти благопріятномъ свѣтѣ даже отвратительную фигуру Фердинанда VII, стушевывала всѣ неприглядныя, порою возмутительныя черты испанской конституціонной монархіи, оправдывала ея стремленія къ деспотизму, скрывала всѣ ужасы инквизиціи, свирѣпствовавшей за время царствованія Австрійской и Бурбонской династій, — словомъ, ставила себѣ главной задачей способствовать всѣми силами возвращенію несчастной Испаніи на лоно католицизма.
Однакожъ, произведенія Фернана Кавальеро не даютъ намъ цѣльнаго понятія объ испанскомъ обществѣ: они изображаютъ только часть его, и это потому, что авторъ намѣренно съуживаетъ свой кругозоръ, ограничиваясь описаніемъ нравовъ преимущественно андалузскаго населенія. Онъ талантливо очерчиваетъ его характерныя особенности, проникаетъ въ глубину его душевнаго міра, говоритъ его языкомъ, рисуетъ яркими красками картины его живописной природы, но вмѣстѣ съ тѣмъ искренно раздѣляетъ и его темныя суевѣрія. Въ одномъ изъ стихотвореній Фернана Кавальеро собраны всѣ пословицы, поговорки, изреченія, — вся ходячая народная мудростъ этой чудесной страны, омываемой Гвадалквивиромъ, — и замѣчательно ловко уложены въ риѳмованныя строфы, между прочимъ авторъ упоминаетъ здѣсь объ отличительномъ свойствѣ ума своихъ кадикскихъ земляковъ, опредѣляя его словомъ la sal (соль):
Гибралтаръ знаменитъ табакомъ,
Римъ церковными буллами силенъ,
Санъ-Лукаръ славенъ тонкимъ виномъ {*},
A Кадиксъ ѣдкой солью обиленъ.
{* Manzanilla.}
Андалузія ея родная, излюбленная страна и, видимо, дороже ей остальной Испаніи. Во всѣхъ ея произведеніяхъ чувствуется біеніе чисто-андалузскаго сердца, и постоянно пробивается наружу это страстное обожаніе своей родины, какъ y тѣхъ севильянокъ, o которыхъ она говоритъ:
Истой севильянкѣ, какъ ея мантилья,
Сродно чувство долга къ родинѣ святой;
Неразлученъ возгласъ viva la Sevilla!
Съ ея гордой, страстной, пылкою душой.
Вообще ея творчество особенно ярко отражаетъ въ себѣ всѣ характеристическія черты андалузской натуры, — этого своеобразнаго сочетанія наивноети, заносчивой гордости, мѣткаго, насмѣшливаго юмора, пылкихъ желаній, лѣни и подвижности, осладострастія и цѣломудрія.
Приведемъ здѣсь на выдержку одну изъ Народныхъ сказокъ Фернана Кавальеро, чтобы читатель могъ составить себѣ понятіе и o складѣ ума андалузскаго населенія, всего ярче проявляющемся въ созданіяхъ фантазіи, и o той колоритной формѣ, въ какую облекаетъ авторъ всѣ свои разсказы изъ простонароднаго быта.
«Въ одной деревнѣ, жилъ-былъ красивый, здоровый, сильный паренъ, но не было y него ни кола, ни двора, a за душой — ни одного центима. Вотъ и пошелъ онъ въ солдаты при первомъ наборѣ, отслужилъ свой казенный восьмилѣтній срокъ и ужъ нанялся добровольно еще на восемь лѣтъ, a когда ихъ отслужилъ, опять нанялся на столько-же.
Такъ время шло, a старость все наступала понемногу, и сталъ наконецъ не нуженъ солдатъ; порѣшило начальство не держать его въ полку и выписало. При отставкѣ выдали ему паспортъ и свидѣтелъство o долголѣтней службѣ, a въ придачу — фунтъ хлѣба на дорогу да шесть децимовъ деньгами. Только всего и осталось y стараго воина отъ его скуднаго жалованья.
— Ну, хорошо же я отличился, — думалъ про себя Хуанъ-солдатъ, шагая по полямъ и лѣснымъ тропинкамъ. — Не даромъ, значитъ, тянулъ столько лѣтъ свою солдатскую лямку, не даромъ прослужилъ вѣрой и правдой королю. Наградили, нечего сказать! Живи теперь, какъ знаешь, добывай — гдѣ хочешь!… Эхъ, да что тамъ горевать, сокрушаться напрасно! Вѣдь прибыли отъ этого все равно никакой, такъ лучше ужъ не робѣть.
И, ободрившись, махнулъ беззаботно рукой и грянулъ удалую солдатскую пѣсню.
Въ то время странствовалъ по землѣ Господь нашъ Іисусъ Христосъ, съ нимъ шелъ и Апостолъ Петръ, служа Ему вмѣсто Лазарильо [20]. Какъ только повстрѣчались они съ Хуаномъ-солдатомъ, Апостолъ Петръ тотчасъ-же сталъ просить y него милостыни.
— Нечего мнѣ подать вамъ, — отвѣчалъ Хуанъ. — Хоть и прослужилъ я королю двадцать четыре года, a выслужилъ всего только фунтъ хлѣба да шесть децимовъ.
Но Апостолъ Петръ все проситъ, не отстаетъ
— Ну, видно, нечего съ вами дѣлать, — проговорилъ наконецъ Хуанъ-солдатъ, — такъ и быть, раздѣлю свой хлѣбъ.
И вынулъ ножъ, разрѣзалъ весъ кусокъ на три равныя части, двѣ отдалъ странникамъ, одну оставилъ себѣ и побрелъ своей дорогой.
Но не прошелъ онъ и двухъ милъ, какъ тѣже странники снова повстрѣчались ему и снова стали просить y него милостыни.
— Э, э! Да, кажется, мы недавно видѣлись, и я подалъ, что могъ, — такъ чего-же вамъ еще? — возразилъ солдатъ Хуанъ. — A впрочемъ, — такъ и быть! Хоть и прослужилъ я королю двадцать четыре года, a выслужилъ всего шесть децимовъ да фунтъ хлѣба, но отъ добраго дѣла все-таки не прочь. Давайте, подѣлимся еще.
И онъ разрѣзалъ остальной кусокъ на три части, двѣ отдалъ, одну оставилъ себѣ только на этотъ разъ поспѣшилъ ее съѣсть, чтобы не выпросили и послѣдній остатокъ.
Не успѣло еще солнце зайти, какъ снова встрѣчаются тѣ-же святые странники и опять Апостолъ Петръ проситъ y него милостыни.
— Да что вы пристали ко мнѣ! — крикнулъ было Хуанъ-солдатъ, — давно=ли я отдалъ вамъ послѣднее?
Но тутъ-же одумался и прибавилъ:
— Ну, да Богъ съ вами! Хоть и прослужилъ я королю двадцать четыре года, a выслужилъ всего фунтъ хлѣба да шестъ децимовъ, но, пожалуй, подѣлюсь и ими, какъ подѣлился хлѣбомъ.
И вынулъ свои деньги, четыре монеты отдалъ Апостолу Петру, a двѣ оставилъ себѣ.
— Вотъ такъ чисто! — думалъ Хуанъ, — какъ-же мнѣ быть теперь? Двухъ децимовъ хватитъ не надолго, a потомъ что?… Надо искатъ работы, да пока найдешь ее, вдоволь наголодаешься…
— Господъ мой, — говорилъ между тѣмъ Апостолъ Петръ Іисусу Христу, — сотвори благое воздаяніе этому бѣдняку. Онъ двадцать четыре года справлялъ солдатскую службу, a выслужилъ только фунтъ хлѣба да шесть децимовъ, но и тѣхъ ке пожалѣлъ, — все раздѣлилъ съ нами по братски.
— Да будетъ такъ, — отвѣтилъ нашъ Спаситель, — позови его и спроси, чего онъ желаетъ.
Долго думалъ солдатъ-Хуанъ, наконецъ надумался и сказалъ Апостолу Петру:
— Ничего мнѣ больше не надо, только-бы мѣшокъ мой никогда не оставался пустымъ, a чего пожелаю, то и попадало-бы въ него.
Такъ и сбылосъ no его желанію.
Въ тотъ-же день подходитъ онъ къ большой богатой деревнѣ, a на краю ея, не вдалекѣ отъ дороги, стоитъ открытая лавочка; и видитъ солдатъ, что тамъ развѣшано множество колбасъ разной величины, a на прилавкѣ лежатъ только что испеченные хлѣбы — бѣлые, какъ жасминъ, пышные, съ подрумяненной корочкой… такъ и просятся въ ротъ!
— Въ мѣшокъ! — крикнулъ солдатъ во весь голосъ.
И вотъ хлѣбы срываются съ прилавка, летятъ въ дверь перевертываются въ воздухѣ, словно телѣжныя колеса, a за ними, извиваясь, какъ ужи, несутся колбасы, и все это попадаетъ прямо съ мѣшокъ Хуана, гдѣ укладывается въ порядкѣ, вплоть до самаго верха. Напрасно бросились было за ними вдогонку и хлѣбопекъ съ подмастерьемъ, и самъ хозяинъ съ сыномъ, бѣжали они такъ, что только пятки мелькали, a все-таки не удалось поймать. Да и какъ тутъ было схватить, когда колбасы и хлѣбы увертывались и ускользали, словно вьюны, изъ0подъ пальцевъ.
Солдатъ Хуанъ любилъ поѣсть, и сколько ни дай ему бывало, — ничего не останется, a въ этотъ день еще вдобавокъ сильно проголодался. Вотъ усѣлся онъ и началъ глотать куски за кусками, — до того глоталъ, что ужъ съ трудомъ сталъ переводить дыханіе и еле-еле проговорилъ наконецъ:
— Нѣтъ, больше не могу!
Совсѣмъ почти смерклось, когда онъ вошелъ въ деревню, спросилъ тамъ y перваго встрѣчнаго, гдѣ контора алькада, и прямо направился туда, чтобы предъявить свой солдатскій билетъ и потребовать себѣ дарового пристанища.
— Желаю здравствовать синьору, — началъ Хуанъ съ поклономъ. — Я бѣдный солдатъ въ отставкѣ; прослужилъ королю двадцать четыре года, а выслужилъ всего только фунтъ хлѣба да шесть децимовъ, — и тѣ ужъ израсходовалъ въ дорогѣ. Теперь отведите мнъ гдѣ-нибудь даровой ночлегъ.
— Пожалуй, — отвѣтилъ алькадъ, — здѣсь по близости есть хорошій домъ и совсѣмъ не жилой; a запустѣлъ онъ потому, что въ немъ умеръ одинъ еретикъ, великій грѣшникъ, — вотъ съ того дня всѣ и боятся проклятаго мѣста. Но если ты не трусъ и рѣшишься войти туда, тебѣ всего будетъ вволю, — и ѣды и питья. Покойникъ былъ оченъ богатъ.
— Вотъ и славно! — воскликнулъ Хуанъ. — На-то я и былъ солдатомъ, чтобы ничего не бояться. Пойду сейчасъ и устроюсь, какъ нельзя лучше.
И въ самомъ дѣлѣ, Хуанъ-солдатъ нашелъ въ покинутомъ домѣ цѣлый рай земной: погреба были полны дорогихъ, отборныхъ винъ, кладовыя и амбары — всякихъ яствъ и плодовъ.
Первымъ дѣломъ, Хуанъ себѣ налилъ большую кружку вина. Такъ, для храбрости, — думалъ онъ, — чтобы не испугаться, если что и случится; вѣдь хмѣль страха не знаетъ. Потомъ онъ развелъ огонь въ каминѣ и началъ готовить яичницу съ ветчиной.
Но только что онъ было усѣлся и принялся за ѣду, какъ изъ трубы послышался глухой, сиплый голосъ:
— Падаю!…
— Да падай, мнѣ-то какое дѣло! — отвѣтилъ солдатъ-Хуанъ, ужъ сильно подбодрившій себя винными парами, и, свова отхлебнувъ изъ кружки, добавилъ: — кто прослужилъ, какъ я, двадцатъ четыре года королю, a выслужилъ только фунтъ хлѣба да шесть децимовъ, тотъ никому не долженъ, и нечего ему бояться.
Едва проговорилъ онъ эти слова, какъ прямо передъ нимъ протянулась человѣческая нога. Хоть и смѣлъ былъ Хуанъ-солдатъ и видалъ на своемъ вѣку всякіе виды, a тутъ все-таки дрогнулъ невольно; даже волосы поднялись на его головѣ, какъ шерсть у испуганнаго кота. Однако, онъ скоро оправился и, стукнувъ по столу опорожненной кружкой, промолвилъ:
— A хочешь я зарою тебя по христіанскому обряду?
Hora однимъ изъ своихъ пальцевъ отвѣтила, что нѣтъ, — не хочетъ.
— Ну, такъ сгніешь и безъ того, — сказалъ Хуанъ.
Черезъ нѣсколько минутъ изъ трубы снова послышался тотъ-же голосъ:
— Падаю!…
— Падай, падай, если нравится, — отвѣтилъ солдатъ, опять ударяя по столу осушенной кружкой. — Кто двадцать четыре года прослужилъ королю, тому нечего бояться.
Но въ туже минуту, на ряду съ первой ногой, свѣсилась другая, и снова дрогнулъ Хуанъ-солдатъ. Чтобы не тянуть долго, скажемъ разомъ, что точно такъ-же явились потомъ руки, туловище, наконецъ голова прилѣпилась къ плечамъ, и выщелъ мало-по-малу цѣльный человѣкъ; но не обыкновенный, какъ всѣ христіане, a чудовищный призракъ того самаго еретика, что умеръ здѣсь безъ покаянія.
— Хуанъ-солдатъ, — молвилъ онъ такимъ голосомъ, что y всякаго кровь застыла-бы въ жилахъ, — я вижу, ты не трусъ!
— Еще-бы! — отвѣтилъ Хуанъ. — Никто этого до сихъ поръ не говорилъ, да и не посмѣетъ сказать про меня. Во всю жизнь свою Хуанъ-солдатъ не зналъ ни страха, ни безчестья. Однако, скажу вамъ откровенно, хоть и пррслужилъ я королю двадцать четыре года, a выслужилъ всего фунтъ хлѣба да шесть децимовъ.
— Объ этомъ не сокрушайся, — перебилъ его призракъ, — если сдѣлаешь такъ, какъ я прикажу, то и душу мою спасешь, и себя осчастливишь навѣки. Согласенъ, или нѣтъ?
— О, конечно, согласенъ, даже съ великимъ удовольствіемъ! Особенно, если ваша милость прикажетъ подобрать здѣсь всѣ деньги, чтобы онѣ не пропадали безъ пользы.
— Одно досадно! — снова перебилъ его призракъ. — Ты, кажется, совсѣмъ ужъ пьянъ.
— Я? Ничуть; въ этомъ ужъ будьте покойны, я такъ только, развѣ немножко навеселѣ. A вашему превосходительству навѣрно извѣстно, что есть три градуса хмѣля: первый — слушай да не взыщи, второй, — когда плащъ волочится по грязи, a третій, — когда собственнымъ туловищемъ начинаешь землю мѣрить. Ну, a я только еще на первомъ градусѣ.
— Если такъ, иди за мной, — проговорилъ призракъ.
Хуанъ поспѣшно всталъ; въ головѣ его, no правдѣ сказать, сильно шумѣло, ноги не слушались, и онъ пошелъ довольно подозрительной поступью, подаваясь то вправо, то влѣво; по дорогѣ взялъ было со стола зажженную свѣчу, но призракъ тотчасъ-же ее погасилъ своей страшной рукой. Впрочемъ, въ освѣщеніи и не было особой надобности, потому что глаза призрака горѣли, словно уголья въ кузнечномъ горнѣ.
Оба спустились въ погребъ, и призракъ заговорилъ своимъ могильнымъ голосомъ:
— Хуанъ-солдатъ! Бери заступъ и рой тутъ яму.
— Нѣтъ, ужъ извини! Не угодно-ли самому потрудитъся? — отвѣчалъ Хуанъ. — Развѣ за тѣмъ я прослужилъ двадцать четыре года, a получилъ только фунтъ хлѣба да шесть децимовъ, чтобы теперь опять служить и, можетъ быть, ничего не получить? Нѣтъ, слуга покорный!
Призракъ не сталъ спорить, a схватилъ заступъ и въ одну минуту откопалъ три большіе кувшина.
— Хуанъ-солдатъ, — сказалъ онъ, — вотъ тебѣ три кувшина: въ одномъ мѣдная монета, — ты раздай ее нищей братіи; въ другомъ — серебряная, — ее раздѣли священникамъ и монахамъ, чтобы они служили обѣдни за упокой моей души; a въ третьемъ кувшинѣ одно золото; его ты можешь взять себѣ, если только исполнишь все, какъ я сказалъ.
— О, еще-бы не исполнить! Ужъ будьте покойны. Вѣдь не даромъ я двадцать четыре года тянулъ солдатскую лямку, справлялъ все, что ни прикажетъ начальство, a выслужилъ только фунтъ хлѣба да шесть децимовъ. Такъ посудите сами теперь, какъ-же мнѣ не постараться для вашего превосходительства за такую щедрую плату?
И вправду солдатъ-Хуанъ добросовѣстно исполнилъ завѣщаніе призрака: роздалъ всю мѣдь и все серебро въ двухъ кувшинахъ, a третій взялъ себѣ цѣликомъ, и въ немъ оказалосъ столько золота, что можно было зажить не хуже, чѣмъ жилъ когда-то богачъ-еретикъ.
Между тѣмъ вѣсть объ этомъ достигла до самого Люцифера, владыки бѣсовъ, и заметался онъ отъ злости, словно ему дади понюхать ладану, когда узналъ, что духовенство да нищіе своими молитвами, можно сказатъ, прямо изъ подъ носа, чуть не изъ когтей, вырвали y него грѣшную душу. Заскрежеталъ зубами сатана и поклялся всѣмъ своимъ адомъ, что отомститъ за такую обиду Хуану-солдату.
Жилъ въ то время въ аду одинъ проворный, ловкій и хитрый чертенокъ, — хитрѣе всѣхъ остальныхъ. Вотъ и вызвался онъ услужить своему владыкѣ, — привести къ нему Хуана-солдата. Обрадовался Люциферъ предложенію чертенка, такъ обрадовался, что тутъ же обѣщалъ подарить ему въ награду безчисленное множество всякихъ бездѣлушекъ, погремушекъ и разноцвѣтныхъ тряпокъ для соблазна дочерей Евы, а для погибели сыновъ Адама — цѣлую гору бутылокъ съ винами и вороха игральныхъ картъ.
A Хуанъ-солдатъ, ничего не вѣдая, сидѣлъ въ своемъ саду и покуривалъ трубку. Вдругъ передъ нимъ, словно изъ подъ земли, появился чертенокъ, и вертляво раскланиваясь, проговорилъ:
— Мое вамъ почтеніе, донъ Хуанъ!
— Очень пріятно познакомиться, чертова обезьяна. Не хочешь-ли покурить?
— Нѣтъ, благодарю васъ, донъ Хуанъ, я курю только солому.
— Ну, такъ винца не выпьешь-ли стаканчикъ?
— Нѣтъ, и этого не могу; я пью только одну крѣпкую водку.
— Въ такомъ случаѣ, зачѣмъ-же ты пришелъ ко мнѣ, Каинова душа? — спросилъ солдатъ.
— Да такъ — въ смущеніи забормоталъ чертенокъ, — я хотѣлъ было увести, то есть, предложить вамъ, донъ Хуанъ, пожаловать къ его величеству Люциферу.
— Что-жъ, пожалуй, я не прочь прогуляться съ тобой и взглянуть на ваши края, — отвѣтилъ Хуанъ. — Не за тѣмъ я справлядъ двадцать четыре года военную службу, чтобы труситъ передъ такимъ заморышемъ, какъ ты. Хуанъ-солдатъ ничего никому не долженъ, оттого и не боится никого. Такъ и знай это впередъ, чертова кукла! A теперь, пожалуй, закуси пока. Вотъ, — видишь фиговое дерево, — влѣзай на него и ѣшь, a я тѣмъ временемъ схожу за своимъ мѣшкомъ. Вѣдь надо же запастись чѣмъ-нибудь въ такую дальнюю дорогу.
Чертенокъ никогда не прочь былъ полакомиться; онъ мигомъ шмыгнулъ на дерево и съ жадностью сталъ уплетать винныя ягоды. A Хуанъ между тѣмъ сходилъ за своимъ мѣшкомъ, вернулся въ садъ, да вдругъ какъ гаркнетъ на чертенка:
— Въ мѣшокъ!!
Заревѣлъ, завизжалъ тогда посланецъ Люцифера, но какъ онъ ни корчился, какъ ни извивался, a все-таки не миновалъ мѣшка и застрялъ въ немъ.
Схватилъ тутъ Хуанъ-солдатъ желѣзный брусъ и сталъ, что было мочи, колотить по мѣшку, колотилъ до тѣхъ поръ, пока не переломалъ всѣхъ костей чертенку и не раздробилъ ихъ въ мелкіе черепки.
Какъ-же разгнѣвался Люциферъ, когда увидалъ своего вѣрнаго слугу, своего любимца, — всего избитаго, изувѣченнаго, безъ единой живой косточки вовсемъ тѣлѣ!
— Клянусь рогами луны, — заревѣлъ онъ съ пѣной y рта отъ ярости, — ужъ поплатится мнѣ этотъ проклятый Хуанъ-солдатъ! Сейчасъ-же лечу къ нему самъ, своей особой, и разомъ отомщу за всѣ его продерзости!
Но Хуанъ того и ждалъ, онъ былъ уже на сторожѣ и заранѣе приготовилъ свой мѣшокъ, прикрѣпивъ его къ большому, толстому дереву, когда-же Люциферъ явился и сталъ метать огонь изъ глазъ да молніи изо рта, Хуанъ смѣло выступилъ впередъ и сказалъ:
— Слушай, кумъ: солдатъ Хуанъ никому ничего не долженъ, оттого и не боится никого. Знай-же это и запомни разъ навсегда.
— A вотъ посмотримъ! — злобно прошипѣлъ повелитель бѣсовъ. — Узнаешь, грубіянъ, какъ похваляться передо мной! Глазомъ не успѣешь моргнуть, какъ упрячу тебя прямо въ пекло!
— Это тыто упрячешь? Ну нѣтъ, кумъ, не легко тебѣ справиться съ Хуаномъ-солдатомъ, онъ живо собьетъ съ тебя спѣсь. Вотъ, говорятъ, сатанѣ все извѣстно, однако, видно, не угадалъ, гдѣ самому не сдобровать.
— Ахъ ты, червь земной!… Смѣешь еще грозить мнѣ! — заревѣлъ сатана.
— Стало быть, смѣю. Увидишь, какъ упрячу тебя, чудище, въ свой мѣшокъ, со всѣмъ — и съ рогами и съ хвостомъ.
— Молчать! — крикнулъ Люциферъ, весь задымившись отъ гнѣва, и выпустилъ свои страшные когти, чтобы схватить солдата.
— Въ мѣшокъ!! — отвѣтилъ Хуанъ.
И какъ ни упирался тутъ сатана, какъ ни таращился, какіе виды ни принималъ, — то яростно рыча, то завывая, словно пойманный звѣрь, онъ все-таки не могъ преодолѣтъ таинственной силы и очутился въ мѣшкѣ.
Тогда солдатъ-Хуанъ взялъ большой кузнечный молотъ и принялся со всего размаха ударять по мѣшку, только глухой стукъ да оханье слышались кругомъ. Онъ колотилъ такъ долго и ловко, что изо всего сатаны образовалась какая-то лепешка, не толще мѣдной пластинки.
Наконецъ y Хуана ужъ и руки устали. Бросилъ онъ молотъ и сказалъ своему плѣннику:
— Ну, пожалуй, довольно съ тебя на первый разъ! Moжешь теперь убираться ко всѣмъ чертямъ! Но только, слушай, — говорю тебѣ напередъ, — a слово мое, ты знаешь, такъ-же вѣрно, какъ то, что я прослужилъ королю двадцать четыре года, a выслужилъ всего фунтъ хлѣба да шесть децимовъ, — такъ вотъ говорю тебѣ, окаянный: если ты когда-нибудь вздумаешь опять пожаловать ко мнѣ съ своей безстыжей рожей, то ужъ не взыщи; я оторву тебѣ и хвостъ, и pora, и когти. Посмотримъ, какъ ты явишься тогда въ свое адское царство, и кто станетъ бояться тебя?
И разсказать невозможно, какой переполохъ поднялся въ преисподней, когда вся адская сила увидала своего владыку — измятаго, сплющеннаго, съ переломанными ребрами, съ поджатымъ хвостомъ, какъ y провинившейся собаки; взвыли черти на разные голоса и разразившсь адскими проклятіями Хуану-солдату.
— Приказывай, государь! — возопили всѣ заразъ, — что намъ дѣлать теперь?
— Призовите слесарей и каменьщиковъ, — отвѣчалъ сатана слабымъ голосомъ, — пусть привѣсятъ замки къ воротамъ, задѣлаютъ всѣ отверстія, иначе этотъ окаянный солдатъ Хуанъ, пожалуй, заберется сюда, a надо такъ устроить, чтобы и духу его тутъ никогда не было!
Въ одну минуту всѣ входы въ адъ были заперты и заложены наглухо.
Наконецъ, насталъ смертный часъ и для Хуана-солдата. Захватилъ онъ свой мѣшокъ и отправился на небо, прямо къ райскимъ вратамъ, a около нихъ стоитъ на своей обычной стражѣ Апостолъ Петръ и, какъ завидѣлъ знакомца, сразу узналъ его.
— A, — говоритъ, — здорово, другъ! Ты куда это пробираешься?
— Извѣстно, — куда, — отвѣтилъ Хуанъ, — вотъ въ эти самыя ворота.
— Ну нѣтъ, кумъ, немного погодишь. Это y насъ не такъто просто. Развѣ можно входить въ рай, какъ въ свой собственный домъ? Надо еще узнать, какія твои заслуги.
Солдагъ Хуанъ гордо выпрямился и отвѣчадъ Апостолу Петру:
— A то, что я цѣлыхъ двадцать четыре года прослужилъ королю и выслужилъ всего лишь фунтъ хлѣба да шесть дедрмовъ, — развѣ ничего не значитъ? Мало этого по вашему?
— Положимъ, и не мало, a все-таки недостаточно для того, чтобы попасіъ въ райскія обители, — сказалъ Апостолъ Петръ.
— Какъ недостаточно?! A вотъ мы посмотримъ, — задорно проговорилъ солдатъ Хуанъ и двинулся впередъ. Но Апостолъ Петръ тотчасъ-же преградилъ ему дорогу.
Это окончательно взорвало солдата.
— Въ мѣшокъ!! — кршшулъ онъ.
— Что ты, что ты, Хуанъ! Опомнись, — говоритъ ему Апостолъ Петръ. — Или ты не христіанинъ и забылъ почитаніе святыни?…
— Въ мѣшокъ! — повторилъ тотъ, ничего не слушая. — Хуанъ солдатъ никому не долженъ и ничего не боится!
Нечего дѣлатъ, такъ таки и пришлось Апостолу Петру посидѣть въ мѣшкѣ.
— Ну, полно-же, Хуанъ, выпусти меня, — промодвилъ онъ изъ мѣшка, — видишь, райскія врата отверсты, a ихъ нельзя оставлятъ безъ охраньы, мало-ли какая душа можетъ забрести…
— А, отворены! Тѣмъ лучше, — отвѣчалъ Хуанъ-солдатъ и по военному, грудью впередъ, замаршировалъ прямо въ рай. — A вы, господинъ Апостолъ Петръ, — добавилъ онъ, сдѣлавъ полуоборотъ, — подумайте на досугѣ: если на землѣ мнѣ дали всего фунтъ хлѣба да шесть децимовъ за двадцатичетырехлѣтнюю службу, да и здѣсь отказали-бы въ пріютѣ, — тогда гдѣ-же искать справедливости?».
Жермонъ де Лавинь перевелъ на французскій языкъ нѣсколько произведеній Фернана Кавальеро, выбирая преимущественно тѣ изъ нихъ, въ которыхъ изображаются современные семейные нравы.
Бѣдная Долоресъ! Подъ этимъ заглавіемъ разсказана исторія молодой дѣвушки, съ самаго рожденія обреченной на несчастіе. Мать ея умерла отъ горя и нищеты, послѣ того, какъ старшаго сына, единственную опору и надежду семьи, взяли во флотъ; сама Долоресъ, еще маленькой дѣвочкой, была принята изъ состраданія и воспитана одной небогатой семьей, изъ которой два брата впослѣдствіи тоже ушли при наборѣ въ солдаты. Одинъ изъ этихъ братьевъ былъ ея женихомъ. И вотъ, когда срокъ его службы окончился, и онъ вернулся на родину, въ первый-же вечеръ ему случилось увидѣть евою невѣсту наединѣ съ какимъ-то незнакомымъ человѣкомъ; притаившись, подмѣтить ихъ нѣжныя взаимныя отношенія. Не зная, что это ея родной братъ, онъ принимаетъ его за соперника и, въ порывѣ ревности, предательски убиваетъ. Начинаются розыски и долго идутъ безуспѣшно; наконецъ скрывающійся убійца узнаетъ, что его брату угрожаетъ опасность пострадать за него; тогда онъ самъ является въ судъ и выдаетъ себя. Это обстоятельство смягчаетъ вину, и, вмѣсто смертной казни, какъ сдѣдовало-бы по закону, его присуждаютъ къ безсрочной ссылкѣ на Маріанскіе острова и къ пожизненному заключенію тамъ въ тюрьмѣ. Подавленная своимъ безысходнымъ горемъ, Долоресъ чувствуетъ, что сердце ея умерло и уже не воскреснетъ никогда. Дѣйствіе происходитъ на берегахъ Кадикскаго залива, и передъ читателемъ раскрывается семейная жизнь тѣхъ полу-земледѣльцевъ, полу-моряковъ, что населяютъ побережье Средиземнаго моря около устьевъ Гвадалквивира.
Ночь подъ Рождество и День Крещенія изобилуютъ яркостью красокъ въ описаніи этихъ торжественныхъ праздниковъ, сопровождаемыхъ искреннимъ, шумнымъ весельемъ въ андалузскихъ деревняхъ.
Lucas Garcia. Главный герой этой повѣсти молодой солдатъ, отрекается отъ родной сестры, когда видитъ ее любовницей генерала, своего начальника; но потомъ первый подаетъ ей руку, когда она, униженная и оскорбленная, съ искреннимъ раскаяніемъ возвращается въ отеческій домъ.
Don Judas Tadeo Barbo и Paz y Luz (Миръ и Свѣтъ), — это два эскиза, взятые — одинъ изъ буржуазной жизни въ провинціальномъ городкѣ, другой — изъ крестьянской, въ деревнѣ. Повѣсть Терпи, пока живешь и прости, когда умираешь, — проникнута сильнымъ драматизмомъ. Содержаніе ея слѣдующее: несчастная женщина, послѣ многихъ лѣтъ мирнаго супружества, вдругъ узнаетъ, что мужъ ея убилъ свою родную мать, и что все наслѣдованное имъ матеріальное благосостояніе было прямымъ слѣдствіемъ этого преступленія, самаго ужаснаго изъ всѣхъ. Съ этой поры для нея уже нѣтъ ни минуты покоя, и она умираетъ отъ страшныхъ душевныхъ страданій, при жизни глубоко затаенныхъ отъ мужа и прощенвыхъ ему передъ смертью.
Честь лучше почестей. Это исторія покинутаго ребенка, не знавшаго родителей и взрощеннаго чужою семьей. Впослѣдствіи, уже въ зрѣломъ возрастѣ, онъ самъ отвергаетъ заманчивыя предложенія своего богатаго и знатнаго отца, предпочитая посвятить всю свою трудовую жизнь той бѣдной семьѣ, что приняла его и воспитала.
Выборъ Жермона де Лавинь въ общемъ очень удаченъ, онъ даетъ возможностъ французской публикѣ ознакомиться съ характеромъ произведеній знаменитой испанской романистки; но однихъ этихъ переводовъ далеко еще не достаточно, чтобы составить себѣ цѣльное понятіе обо всемъ ея творчествѣ и o томъ художественномъ мастерствѣ, съ какимъ она изображаетъ внѣшнюю и внутреннюю жизнь простого народа. Самая фабула романовъ не имѣетъ для автора большого значенія; она почти всегда остается на второмъ планѣ, служа лишь канвой или рамкой для картинъ, a въ этихъ-то картинахъ и заключается главное достоинство Фернана Кавальеро.
Но детальная оцѣнка возможна только при непосредственномъ обращеніи читателя къ оригиналу; поэтому намъ приходится ограничиваться здѣсь общимъ, бѣглымъ взглядомъ на цѣлую серію произведеній этой романистки и краткимъ изложеніемъ ихъ основного содержанія.
Фарисейка. Подъ этимъ эпитетомъ представлена женщина ложно-религіозная, ложно-добродѣтельная, ревностно оберегающая свою вдовью честь, но никогда не умѣвшая бытъ хорошей женой. Такой типъ встрѣчается часто не только въ Испаніи, но и въ Англіи, и въ Германіи, и во Франціи.
Семья Альвареда. Здѣсь главное дѣйствующее лицо является жертвой несчастныхъ случайностей: молодой человѣкъ добрый и кроткій отъ природы, подъ вліяніемъ сильнаго оскорбленія, въ запальчивости убиваетъ своего друга. Дальнѣйшія обстоятельства складываются для него такъ, что онъ, спускаясь все ниже и ниже, наконецъ примыкаетъ къ разбойничьей шайкѣ въ горахъ Сіеры-Морены.
Счастье и удача. Этотъ романъ сопоставляетъ два случая изъ простонародной жизни: въ одномъ — солдатъ, ослѣпшій на войнѣ, возвращается домой и женится на своей прежней невѣстѣ, которая осталась ему вѣрна, несмотря на его увѣчье, — это счастіе; удача-же выпадаетъ на долю простодушнаго труженика-крестьянина, нежданно получившаго огромное наслѣдство изъ Америки, но это богатство, упавшее съ неба, однакожъ, не дѣлаетъ его счастливымъ.
Звѣзда Андалузіи. Бѣдная молодая дѣвушка подвергается преслѣдованію негодяя, который убиваетъ ея жениха и тѣмъ омрачаетъ ей всю жизнь; но провидѣніе впослѣдствіи караетъ преступника, отнявъ y него любимаго сына.
Либералъ и Раболѣпный. Какъ показываетъ самое заглавіе, это романъ съ политической подкладкой, взятый изъ временъ царствованія Фердинанда VII.
Хорошо-ли, худоли, a живи въ своей средѣ. Для подтвержденія этой истины разсказывается, какъ дочь тореадора, соблазневная богатымъ и знатнымъ гражданиномъ города Хереса, была брошена потомъ и, среди горькой нищеты, нашла опору въ старомъ другѣ своего отца, — больномъ, изувѣченномъ, но раздѣлявшемъ съ ней все свое скудное достояніе.
Фернанъ Кавальеро является по преимуществу живописцемъ нравовъ и психологомъ, сосредоточивающимъ все вниманіе на нравственномъ образѣ человѣка и стремящщіся проникнуть въ глубину его сердца; иногда, впрочемъ, и эта романистка задается исключительной цѣлью заинтересовать своего читателя и произвести на него сильное впочатлѣніе какой нибудь особенно драматической развязкой. Такого рода произведенія собраны y нея подъ общимъ заглавіемъ Relaciones, и къ нимъ относятся слѣдующія повѣети:
Хуста и Руфина. Здѣсь, молодая женщина, подъ давленіемъ крайней бѣдности, рѣшается пожертвовать своими материнскими чувствами и, ради будущаго счастья своего ребенка, подмѣниваетъ его богатой подругѣ, съ которой когдато вмѣстѣ воспитывалась. Впослѣдствіи, однако, превратности судьбы совершенно измѣняютъ положеніе и разрушаютъ ея первоначальный разсчетъ: богатая подруга разоряется, a ей неожиданно достается огромное наслѣдство, и тогда, мучимая раскаяніемъ, она готова-бы отдать все на свѣтѣ, чтобы исправить свою ошибку, но это уже невозможно: собственная, кровная дочь отталкиваетъ ее съ презрѣніемъ, a чужая, подмѣненная, становится ей ненавистной, и эта ненависть мало-по-малу до того разрастается въ ея сердцѣ, что вызываетъ рѣшимость отравить несчастную дѣвущжу. Этимъ ужаснымъ преступленіемъ и заканчивается драма.
Содержаніе Flor de las Ruinas. (Цвѣтокъ Развалинъ) заимствовано изъ старинныхъ легендъ: очарователъная дѣвушка живетъ вмѣстѣ съ тремя своими братьями-бандитами въ развалинахъ древняго замка; они пользуются красотою сестры, какъ приманкой для путешественниковъ, чтобы грабить ихъ и убивать. У дѣвушки есть возлюбленный, съ которымъ она видается тайно, вдадекѣ отъ вертепа; наконецъ. уступая его упорному желанію, рѣшается указать ему свое жилшце, хотя и умоляетъ при этомъ никогда не слѣдовать за нею и не проникать туда. Но вотъ, въ одинъ несчастный вечеръ, она не приходитъ на свиданіе въ условный часъ, и юноша, измученный напраснымъ ожиданіемъ, подходитъ къ самымъ развалинамъ замка, гдѣ сталкивается лицомъ къ лицу съ тремя разбойниками. Дѣвушкѣ удается спасти его, но за то сама она падаетъ мертвой подъ кинжаломъ одного изъ своихъ братьевъ.
Дочь Солнца, Совѣсть не подкупишь, Два друіа, Ex-Voto, — всѣ эти повѣсти прямо разсчитаны на драматическій эффектъ. Авторъ изыскиваетъ для своихъ дѣйствующихъ лицъ самыя ужасныя, невыносимо-бѣдственныя положенія.
Что-же касается болѣе капттальныхъ произведеній по размѣрамъ и замыслу, то ихъ сравнительно немного: Elia, La Gayiota (чайка), Clemencia, Лѣто въ Борносѣ и Lagrimas (слезы).
Элія, — это молодая, прекрасная дѣвушка, разумная, кроткая, глубоко-нравственная, но, въ силу обстоятельствъ, отдавшая себя на жертву высокомѣрному эгоизму великосвѣтской женщины. Въ лицѣ своей героини Фернанъ Кавальеро, очевидно, проповѣдуетъ безропотную покорность судьбѣ, хотя въ данномъ случаѣ такая покорность нисколько не вызывается необходимостъю, a слѣдовательно не имѣетъ и ни малѣйшаго основанія. Элія могла-бы и должна была бороться, чтобъ отстоять свое счастіе, но, пассивно покоряясь, она предпочитаетъ уединиться въ монастырѣ и тѣмъ совершенно. напрасно губитъ не только свою собственную жизнь, но и жизнъ любимаго человѣка, который умираетъ отъ отчаянія. Грустно здѣсь то, что, обладая довольно глубокимъ знаніемъ человѣческаго сердца и полной способностью здраваго мышленія, авторъ не рѣдко пренебрегаетъ ею подъ вліяніемъ своихъ религіозно-политическихъ тенденцій, рѣшается даже возводитъ душевную немощь, слабость характера и никому не нужное самозакланіе — въ какой-то нравственный принципъ!
Романъ La Gaviota имѣлъ наибольшій успѣхъ изъ всѣхъ произведеній Фернана Кавальеро и послужилъ началомъ его громкой славы. Заглавіемъ здѣсь приведено прозвище, данное дочери рыбака въ ея родной деревнѣ. Она является главнымъ дѣйствующимъ лицомъ и представляетъ богатый матеріалъ для психологическаго анализа своеобразно сложными элементами своей натуры, гдѣ врожденные грубые инстинкты и дурныя наклонности соединяются съ теплотой сердечной, съ великодушными порывами, и то уступаютъ добрымъ началамъ, то берутъ надъ ними верхъ подъ вліяніемъ необузданно-страстнаго темперамента; въ основѣ-же всего лежитъ природное артистическое дарованіе, особенно ярко выдѣляемое убогой жизненной обстановкой. Еще въ пору самой ранней юности, Гавіота встрѣчается съ молодымъ врачомъ, котораго буря выбросила на ея родной берегъ, a продолжительная болѣзнь задержала тамъ. Страстный любитель музыки, врачъ съ восторгомъ прислушивается къ пѣснямъ юной рыбачки, замѣчаетъ въ ней необыкновенныя музыкальныя способности и старается развить ихъ; но вмѣстѣ съ тѣмъ въ учителѣ и въ ученицѣ уже сама собою развивается мало-по-малу взаимная любовь. Онъ женится на ней и увозитъ ее въ Севилью, гдѣ, благодаря покровительству одного вліятельнаго лица, имъ открываются двери самыхъ аристократическихъ салоновъ. Гавіота поетъ, приводя въ восторгъ все высшее общество; ей рукоплещутъ, осыпаютъ ее цвѣтами, и это неожиданное торжество производитъ опьяняющее дѣйствіе, какое-то напряженное возбужденіе всей ея натуры, поднимаетъ со дна души врожденные инстинкты, и вотъ, среди роскоши, блеска и утонченнаго изящества великосвѣтской жизни, она вдругъ влюбляется въ тореадора, не задумываясь, жертвуетъ всѣмъ ради своей безумной страсти, въ ней сказалась потребность одуряющаго алкоголя вмѣсто слабаго тонкаго вина, — то-есть, жажда грубой, тиранической любви, полной непрерывно-сильныхъ ощущеній, способной поработить всецѣло, заставить и плакать и дрожать, покорно выносить все, даже не исключая побоевъ. Проявленіе такого нрава, разумѣется, отталкиваетъ отъ Гавіоты и возмущеннаго мужа, и всѣхъ бывпшхъ покровителей и поклонниковъ; въ тоже время любовникъ ея умираетъ на аренѣ, убитый быкомъ, a къ довершенію несчастія она лишается голоса и, послѣ всѣхъ испытанныхъ треволненій, вынуждена возвратиться въ родную деревню, чтобы дотянуть до конца, среди нищеты и ничтожества, свою разбитую жизнь. Характеръ Гавіоты обрисованъ хорошо и выдержанъ до конца, но главнымъ достоинствомъ произведенія все-таки является художественная обработка мелкихъ подробностей, отдѣльныхъ сценъ и картинъ. Мы приведемъ здѣсь для иллюстраціи одно лирическое отступленіе, гдѣ авторъ говоритъ o врожденной музыкальной способности андалузскаго населенія и o характерѣ его пѣсенъ:
«Какое множество разнообразныхъ мелодій y этого народа, — то живыхъ и веселыхъ, то проникнутыхъ глубокой тоской, сколько свѣжей, неподдѣльной граціи заключается въ его oles, fandango, cañas и въ богатомъ оттѣнками нащональномъ романсѣ! Переложенный на музыку, онъ, конечно, неудовлетворилъ бы изощренному вкусу нашихъ записныхъ меломановъ, потому что вся прелесть его не въ красотѣ музыкальнаго поетроенія, a въ безконечныхъ модуляціяхъ голоса, въ какой-то убаюкивающей, нѣжной тягучести нѣкоторыхъ нотъ, въ постепенномъ пониженіи и замираніи звука. При всей несложности основныхъ мотивовъ, андалузскій романсъ требуетъ большого искусства въ исполненіи своихъ варіацій, и это искусство, полное выразительной силы, принадлежитъ исключителъно простому народу, оно сложилось и выработалось въ его средѣ, хотя и здѣсь проявляется только въ тѣхъ рѣдкихъ природныхъ артистахъ, что достигаютъ порою изумительнаго совершенства какимъ-то наитіемъ или вдохновеніемъ, безъ всянаго усилія съ своей стороны и, можетъ быть, даже безъ сознанія. Прислушайтесь къ этимъ протяжнымъ, заунывнымъ звукамъ, когда на закатѣ солнца въ наступающей полутьмѣ, они доносятся откуда-то издали, съ обширнаго простора подей. Заноетъ, защемитъ отъ нихъ сердцѣ и что-то далекое, но знакомое, родное отзовется въ душѣ. Мнѣ эти пѣсни всякій разъ напоминаютъ o другой моей родинѣ, — Германіи, o томъ впечатлѣніи, какое производили на меня звуки почтоваго рожка среди ночной тишины, когда эхо, смягчая, повторяло ихъ то надъ гладью померкшаго озера, то въ темной лѣсной глубинѣ, и вибрирующей волной разносило по окрестности. Содержаніе народныхъ андалузскихъ пѣсенъ взято большею частью изъ далекаго прошлаго, изъ древнихъ священныхъ легендъ и преданій, относящихся къ временамъ мавританскаго владычества».
Приведемъ еще другой отрывокъ, тоже, какъ намъ кажется, достойный вниманія читателя; это описаніе иноческой обители въ графствѣ Шеблы, — того монастыря, гдѣ нашелъ убѣжище будущій мужъ Гавіоты, послѣ перенесеннаго имъ крушенія на морѣ:
«Высокія, сводчатыя ворота вели на обширный квадратный дворъ (el patio), отдѣленный желѣзной рѣшеткой отъ другого — длиннаго и узкаго двора, гдѣ простиралась вдаль, отъ самаго входа, тѣнистая аллея изъ вѣковыхъ кипарисовъ, a все это пространство составляло величественное преддверіе къ роскошному порталу церкви, виднѣвшейся, словно въ панорамѣ, въ концѣ широкой кипарисовой аллеи.
Когда и главныя ворота, и противоположныя имъ въ рѣшетчатой оградѣ, и церковныя двери бывали растворены настежъ, глазамъ свободно открывалась вся внутренностъ храма, не стѣсняемаго обыкновенно въ монастыряхъ ни хорами, ни клиросами; видѣнъ былъ и бѣлый мраморный крестъ на высокомъ подножіи, и великолѣпный алтарь, позолоченный сверху до низу, ярко сіявшій въ глубжнѣ. Во время церковныхъ службъ, когда лучи отъ сотенъ зажженныхъ свѣчей отражались на стѣнахъ и карнизахъ, освѣщая ихъ скульптурныя украшевія, — безчисленныя головки ангеловъ и херувимовъ, когда стройные звуки органа, такъ хорошо гармонирующіе съ величіемъ католическаго культа, далеко разносились по окрестности, когда вся эта грандіозная сцена развертывалась въ виду лишь пустыннаго моря да безпредѣльнаго неба, — казалось, что только для нихъ и воздвигнутъ этотъ храмъ, для нихъ и совершаются въ немъ священные обряды.
Ha противоположныхъ сторонахъ желѣзной рѣшетки, за рядами кипарисовъ, открывались еще двое другихъ воротъ: одни изъ нихъ, расподоженныя слѣва, къ сторонѣ моря, вели на обширный внутренній дворъ, вымощенный плитами изъ разноцвѣтнаго мрамора; его окаймляло амфитеатромъ главное монастырское зданіе съ боковыми галлереями, опиравшимися на бѣлыя мраморныя колонны, по двадцати съ каждаго крыла. Посреди двора возвышался фонтанъ, снабжаемый водою посредствомъ постоянно дѣйствующей машины (noria); a украшавшее его художественное изваяніе представляло эмблему благотворительности: въ мраморной группѣ была изображена женщина, склонившаяся надъ жаждущимъ, распростертымъ y ея ногъ, и подносящая ему воду въ объемистой раковинѣ. Снаружи, нижняя часть каждой стѣны главнаго монастырскаго корпуса, до высоты десяти футовъ отъ земли, была выложена въ узоръ маленькими фаянсовыми изразцами, представлявшими блестящее сочетаніе искусно подобранныхъ красокъ. Ко входу вела роскошная мраморная лѣстница, — легкое, изящное сооруженіе, не имѣвшее никакой иной опоры, кромѣ математическивѣрно разсчитанной пропорціи своей громадной массы.
Верхняя часть зданія, какъ и нижнія галереи, опиралась также на двадцать колоннъ, только меньшихъ размѣровъ, и была окружена балюстрадой жизъ бѣлаго мрамора, превосходной ажурной работы. Этому общему изяществу постройки соотвѣтствовали и наружныя двери монашескихъ келій, симметрично расположенныя вдоль фасада, — всѣ изъ краснаго дерева, съ обильными рѣзными украшеніями. За то, въ противоположность внѣшнему великолѣпію, внутреннее устройство всей обители отличалось крайней простотой и отсутствіемъ всякаго комфорта: два-три сосновыхъ стула въ каждой кельѣ, столъ изъ того-же дерева, небольшой шкафъ и кровать, т. е. четыре голыя доски, укрѣпленныя въ стѣнѣ.
Къ этому двору примыкалъ другой, почти съ такимъ-же устройствомъ, предназначенный для помѣщенія послушниковъ, зданія больницы, кухни и трапезной, внутри которой, вдоль стѣнъ, были разставлены длинные мраморвые столы, a посрединѣ стоялъ аналой; для очереднаго чтенія во время трапезъ.
Другія ворота, вправо отъ кипарисовой аллеи, вели еще на такой же дворъ, какъ и описанный нами. На немъ размѣщались: монастырская гостинница для пріема свѣтскихъ и духовныхъ посѣтителей, ризница, библіотека, кдадовыя и разныя другія хозяйственныя приспособленія. Въ нижнихъ частяхъ этихъ зданій были устроены погреба для храненія масла и прочей провизіи, a въ верхнихъ — чердаки. Тутъ же ютились, по обѣимъ сторонамъ отъ входа, низкія одноэтажныя постройки для поетоянныхъ рабочихъ и поденьщиковъ, необходимыхъ при воздѣлываніи обширныхъ монастырскяхъ земель.
Внѣшняя роскошь и богатство проявлялись всюду въ этой отчужденной отъ міра обители, гдѣ все, отъ дорогого до самаго дешеваго матеріала грандіозныхъ зданій, свидѣтельствовало o громадныхъ затратахъ. Если оцѣнить каждый гвоздь на черепичныхъ кровляхъ лишь въ одинъ реалъ и то не менѣе милліона реаловъ составила-бы стоимость тѣхъ прочныхъ гвоздей, что служатъ предохраненіемъ отъ разрушителънаго дѣйствія бурь, такъ часто свирѣпствующихъ на всѣхъ возвышенностяхъ, близкихъ къ морю.
Весь самобытный строй монастырской жизни ограничивался этимъ пространствомъ четырехъ дворовъ, раздѣленныхъ кипарисовой аллеей, за которой возвышалась церковь съ своей изящной колокольней, похожей на такой же громадный, каменный кипарисъ. Чѣмъ-то глубокомирнымъ, торжественнымъ вѣяло и отъ самой обители иноковъ, и отъ всей окрестной природы съ ея безпредѣльнымъ просторомъ.
По отлогой покатости морского берега спускался обширный фруктовый садъ, видимый на всемъ своемъ протяженіи изъ верхнихъ монастырскихъ келій, — обильный роскошными деревьями, плодами, полный свѣжести и тѣнистой прохлады, тамъ неумолчно журчали ручейки, бѣгущіе по всѣмъ направленіямъ, въ воздухѣ стоялъ гулъ отъ смѣшанныхъ птичьихъ голосовъ, слышалось глухое жужжанье колесъ водопроводной машины, приводимой въ движеніе непрестанно смѣняющимися рабочими волами. Природа, въ соединеніи съ искусствомъ человѣка, создала очаровательный оазисъ среди этого сухого однообразія пустыни, вблизи своенравнаго моря, то бушующаго, какъ лютый звѣрь, готовый поглотить все на своемъ пути, то вдругъ отступающаго передъ какой-нибудь ничтожной преградой».
Другіе романы, Клеменція, Лѣто въ Борносѣ и Слезы (Lagrimas) значительно уступаютъ Гавіотѣ; въ нихъ еще замѣтнѣе главный недостатокъ, присущій всѣмъ произведеніямъ Фернана Кавальеро, — общая монотонность, безконечное повтореніе однихъ и тѣхъ-же мотивовъ съ однимъ и тѣмъ-же неизмѣннымъ припѣвомъ. Можетъ быть, отчасти это зависитъ отъ того, что самая среда, изучаемая авторомъ, слишкомъ бѣдна содержаніемъ и не представляетъ того разнообразія типовъ, какимъ изобилуютъ англійское и французское общества, такъ ярко отразившіяся въ безсмертныхъ созданіяхъ Диккенса и Бальзака. Но важнѣйшей причиной, основой всѣхъ несовершенствъ здѣсь является упорное предубѣжденіе противъ современной цивилизаціи, разрушающей завѣты старины; оно затемняетъ все міровоззрѣніе этой талантливой писательницы, и, въ своемъ ревностномъ стараніи оживитъ самый духъ дорогого ей прошлаго, она постоянно проповѣдуетъ смиреніе, покорность судьбѣ, возводитъ умственную неподвижность въ основной законъ общественной жизнп, страстно негодуя противъ поборниковъ науки и прогресса, дерзающихъ ставить ихъ выше слѣпой младенческой вѣры. Увлеченная этой борьбой, не замѣчая противорѣчій и нелогичности своихъ выводовъ, она является ярой защитницей самыхъ темныхъ предразсудковъ и суевѣрій, укоренившихся въ народѣ, при чемъ, однако, всѣ ея симпатіи видимо тяготѣютъ въ пользу привилегированныхъ классовъ, всегда рѣзко отдѣляемыхъ ею и съ нравственной стороны отъ такъ называемой черни.
Помимо повѣстей и романовъ, произведенія Фернана Кавальеро очень не многочисленны: нѣсколько стихотворныхъ пьесъ, бѣглыя путевыя замѣтки o полѣ битвы при Ватерлоо; описаніе Ахена; нѣсколько сценъ изъ жизнм приморскаго населенія и весьма поверхностный трактатъ o римской и греческой миѳологіи, — вотъ и все, o чемъ еще стоитъ упомянуть. Неотъемлемыя достоинства автора какъ художника — живописца и тонкаго психолога, болѣе или менѣе проявляются всюду, составляя главную силу этого таланта, но такъ-же ярко выдаются при этомъ и его слабыя стороны, въ основѣ которыхъ лежитъ прискорбное. недомысліе,
Пользуясь всякимъ удобнымъ случаемъ для своихъ ожесточенныхъ нападокъ на идеи свободы и прогрееса, романистка съ такой-же чисто-женской горячностью превозноситъ всѣ традиціи добраго стараго времени: слѣпую вѣру, непогрѣшимость католическихъ, догматовъ и крѣпчайшій оплотъ всего этого, — бдагодѣтельную инквизицію. Она страстно-ненавидитъ демократическій духъ, a между тѣмъ, если, внимательно приглядѣться къ ея творчеству, то окажется, что именно тамъ то оно и достигаетъ своей наибольшей высоты и художественной правды, гдѣ воспроизводить внѣшній и внутренній міръ простолюдиновъ, со всѣми характерными особенностями даже самой ихъ рѣчи.
Близкое изученіе народной среды сказывается само собою въ большинствѣ произведеній этой писательницы; но, къ сожалѣнію, не способствуетъ правильности ея мышленія. Вся проникнутая ультрамонтанской теологіей, не смущаясь ни какими противорѣчіями разуму, она отстаиваетъ неравенство между людьми, т. е. тотъ порядокъ вещей, при которомъ бѣднякъ долженъ оставаться въ вѣчной зависимости отъ богача и ве можетъ существовать безъ его подаяній; a прославляемая благотворительность постоянно является y нея въ той узкой формѣ, что до сихъ поръ лишь содѣйствовала нравственному паденію обездоленныхъ, нисколько не улучшая ихъ участи.
Создавая характеры своихъ главныхъ героевъ, она всегда беретъ образцами величавые типы древней католической Испаніи и возводитъ ихъ въ идеалъ; a все, порожденное современной цивилизаціей, предаетъ осмѣянію, или представляетъ въ самомъ невыгодномъ свѣтѣ.
И что-же выходитъ изъ всѣхъ этихъ усилій? Ничего, кромѣ прямого ущерба самому творчеству даровитой романистки, значительнаго умаленія его жизненности. Вообще, ей далеко до нашей Жоржъ-Зандъ, и такъ неизмѣримо далеко, что между ними немыслимо даже никакое сравненіе. Напрасно Мериме называетъ ее испанскимъ Стерномъ, еще съ меньшимъ основаніемъ она сама уподобляетъ себя Эмилю Сувестру, по нашему мнѣнію, это скорѣе Шатобріанъ въ женскомъ родѣ, съ азартомъ выступающій на защиту всѣхъ предубѣжденій, всѣхъ предразсудковъ слабаго, изнѣженнаго, лѣниваго общества, враждебнаго труду и движенію мысли, упорно хранящаго свой обветшалый жизненный строй. И какъ горячо, съ какою смѣлостью эта женщина старается вооружить свой народъ противъ всякаго нововведенія, противъ всякаго прогресса, въ чемъ-бы онъ ни проявлялся: желѣзныя дороги, телеграфы, всѣ изобрѣтенія науки ей ненавистны; противъ нихъ направлены самыя язвительныя ея стрѣлы, a веѣ симпатіи постоянно склоняются въ пользу монастырей, религіознаго декорума, обожанія святыхъ подвиговъ, въ сущности ничкего не отличающагося отъ языческого культа. Словомъ, — въ области испанскаго романа Фернанъ Кавальеро является тѣмъ-же, чѣмъ былъ Бальмесъ въ теологіи, Донозо-Кортесъ — въ политикѣ, т. е. представителемъ и ярымъ защитникомъ прошлаго.
II.
правитьРядомъ съ Фернаномъ Кавальеро могутъ быть поставлены два другіе романиста, съ которыми намъ предстоитъ тецерь познакомить нашихъ читателей. Первый изъ нихъ — Энрике-Пересъ Эекричъ, второй — Мануэль Фернандесъ-и-Гонзалесъ. Со стороны внѣшней формы, законченности исполненія и рельефности детальной живописи, — оба они значительно уступаютъ Кавальеро, но за то на много превосходятъ его богатствомъ фантазіи, разнообразіемъ мотивовъ, увлекательной живостью разсказа.
Эскричъ по происхожденію каталонецъ, съ самыхъ юныхъ лѣтъ онъ уже отличался твердой волей, терпѣніемъ и настойчивостью въ трудѣ, помогавшими ему бороться со всѣми неблагопріятными условіями жизни вначалѣ его литературцаго поприща.
Въ одномъ изъ своихъ послѣднихъ романовъ (Зависть), изданномъ въ 1873 г., Эскричъ вспоминаетъ объ этомъ трудномъ времени и съ любовью возвращается къ прошлому. Вотъ что говоритъ онъ:
"Живо помню, до мелъчайшихъ подробностей, все, что относится къ моему первому знакомству съ Мадридомъ въ 1853 году. Имущество мое было очень скудно, когда я вступилъ въ этотъ городъ: синій поношенный фракъ на плечахъ, два піастра въ жилетномъ карманѣ, a на днѣ чемодана — рукописная драма, o которой теперь я желалъ-бы забыть.
Одному Богу извѣстно, сколько различныхъ невзгодъ, и нравственныхъ, и физическихъ, — пришлось мнѣ вынести за время трехлѣтняго литературнаго искуса, въ томъ тяжкомъ перебиваньѣ со дня на день, какое нерѣдко выпадаетъ на долю мечтателямъ o славѣ.
Въ этотъ злосчастный періодъ я съ замираніемъ сердца просматривалъ каждую театральную афишу, возвѣщавшую o появленіи какой нибудь новой піесы, и съ безнадежнымъ вздохомъ, съ затаенной завистью восклицалъ про себя:
— Вотъ, вѣдь, удается-же другимъ!
Со временемъ, однако, дошла очередь и до меня: на сценѣ ставилась моя первая піеса, и мое имя должно было появиться на всѣхъ мадридскихъ уличныхъ столбахъ.
То былъ великій, знаменательный день въ моей жизни. Проснулся я рано, еще за долго до разсвѣта, a лишь только солнце позолотило востокъ, уже вышелъ на улицу и поспѣшилъ къ ближайшему перекрестку, гдѣ обыкновенно наклеивались всякія объявленія. Но разносчикъ афишъ, конечно, не подозрѣвая o моемъ нетерпѣніи, заставилъ прождать себя болѣе часа.
Наконецъ, — слава Богу, вотъ и онъ показался вдали съ своей обычной лѣсенкой на плечѣ, съ толстой пачкой афишъ подъ мышкой и небольшой ведеркой съ клеемъ въ правой рукѣ.
Какъ и всегда, наружность этого человѣка не представляла никакой привлекательности; однако, несмотря на его истреланную блузу, безчисленныя заплаты на штанахъ, засаленный картузъ и общую невзрачность, онъ производилъ на меня въ эту минуту, можетъ быть, не менѣе сильное обаяніе, чѣмъ Парисъ на Елену, Беатриче на Данте, или на Рафаэля — Форнарина.
Приставивъ къ столбу свою лѣсенку, оиъ поднялся на нѣсколько ступенекъ и сталъ приклеивать одну изъ афишъ.
Я отвернулся въ сторону, стараясь не глядѣть на процессъ этой работы, чтобы потомъ уже сразу, внимательно прочитать весь листокъ, отъ перваго слова на немъ до послѣдняго, и тѣмъ увеличить предстоявшее наслажденіе. Вдругъ… О, несчастіе изъ несчастій!.. Когда я прежде всего жадно устремилъ глаза на мѣсто, гдѣ должно было выдѣляться крупными буквами мое авторское имя, кровь оледенѣла въ моихъ жилахъ, по всему тѣлу выступилъ холодный потъ, въ глазахъ помутилось… То было состояніе, близкое съ обмороку.
Послѣ заглавныхъ словъ — Театръ del Princiре и проч… афиша гласила: «Второе представленіе, игранной съ громаднымъ успѣхомъ, стихотворной драмы въ трехъ дѣйствіяхъ — Горькая Доля. Дона Эзебіо-Переса Шкриха.
Не помня себя, я порывисто бросился къ столбу, схватилъ за край только что наклеенную афишу и оторвалъ отъ нея ту часть, гдѣ такъ варварски было искажено мое имя.
Дѣло въ томъ, что, благодаря нерадѣнію, или безграмотности наборщика, Энрике превратился въ Эзебіе, a изъ фамиліи вышло ужъ нѣчто совсѣмъ невозможное, даже неудобочитаемое.
Узнавъ адресъ типографіи, означенный на афіішѣ, я, какъ безумный, устремился туда, чтобы потребовать отчета за такое небрежное отношеніе къ моей будущей славѣ.
Войдя въ контору, я уже едва переводилъ духъ отъ усталости и долго не могъ проговорить ни единаго слова; накоиецъ, торопясь и путаясь, все-таки объяснилъ хозяину кто я, и что мнѣ нужно. Тогда, съ любезной готовностью, возбудившей въ глубинѣ моего сердца живѣйшую признательность, онъ приказалъ тотчасъ же набрать другую афишу, гдѣ всѣ мои собственныя имена были воспроизведены въ томъ самомъ видѣ, какъ они значатся въ метрическомъ свидѣтельствѣ. Все мое счастье заключалось теперь въ этихъ розоватыхъ полоскахъ бумаги, вылетавшихъ изъ типографскаго станка.
Между тѣмъ послали за разносчикомъ афишъ, a къ полудню отъ оскорбившей меня ошибки наборщика не осталось уже никакихъ слѣдовъ.
Съ того памятнаго дня по настоящее время, я написалъ тридцать три театральныя піесы и тридцать томовъ разнообразной беллетристики, т. е. вполнѣ достигъ того, къ чему такъ горячо стремился въ 1853 году.
Мое перо, и только оно одно, даетъ мнѣ средства къ жизни; никогда не пускался я въ аферы на политическомъ рынкѣ, никогда не состоялъ ни на какой службѣ, надѣюсь и впредь, съ помощью Божіей, обходиться безъ всякихъ подобныхъ подспорій. Плодовъ моего труда вполнѣ достаточно, чтобы оставаться независимымъ и не бояться за будущность своихъ дѣтей. Словомъ тяжелыя времена для меня миновали, казалось-бы, надо радоваться, a между тѣмъ воспоминанія o нихъ всегда вызываютъ тоскливое чувство, похожее на сожалѣніе o чемъ-то дорогомъ, безвозвратно утраченномъ. Да, мнѣ мила та далекая пора, когда я былъ литературнымъ пролетаріемъ, питался иллюзіями, зачастую не имѣя ни одного реала въ карманѣ, и не зналъ, беззаботно засыпая, удастсяли добыть хлѣба насущнаго на завтрашній день.
Видно, счастіе-то заключается во внутреннемъ мірѣ челолѣка, a не внѣ его».
Эта выдержка достаточно характеризуетъ самого Эскрича; что-же касается тридцати томовъ повѣстей и романовъ, o которыхъ онъ упоминаетъ, то имъ принадлежитъ довольно видное мѣсто въ испанской литературѣ. Они полны драматическихъ положеній и фактическаго интереса, въ нихъ много жизни, богатства фантазіи, но нѣтъ того, что составляетъ сущность художественнаго произведенія; — типичной обрисовки характеровъ, глубокаго анализа сердца человѣческаго и все освѣщающей философской мысли. Отсутствіе литературнаго идеала y автора также сказывается во всемъ его творчествѣ, и всюду замѣчается его недостаточность обработки, какая-то неопредѣленность и незаконченность. Иногда онъ пытается идти по слѣдамъ Эдгара Поэ, или Гоффмана; такъ, напримѣръ, его фантастическая повѣсть Дьявольская скрипка представляетъ очень удачное подражаніе послѣднему, но съ писателями — психологами въ духѣ Бальзака, или Диккенса, въ немъ нѣтъ ничего общаго, и усвоенный имъ жанръ скорѣе напоминаетъ Александра Дюма.
При очевидномъ стараніи исполнять назначеніе истиннаго романиста, т. е. давать въ своихъ произведеніяхъ вѣрную характеристику того или другого общества, y Эскрича не хватаетъ выдержки или терпѣнія, чтобы закончить каждую картину, ему вредитъ чрезмѣрная поспѣшность въ исполненіи, вынуждаемая срочными требованіями. Иногда, въ угоду большинству читающей публики, онъ злоупотребляетъ драматическимъ элементомъ, сгущая краски въ изображеніяхъ съ единственной цѣлью усилить впечатлѣніе; или, движимый желаяіемъ написать какъ можно больше и скорѣй, повторяетъ характеры своихъ дѣйствующихъ лицъ и положенія, измѣняя только среду. Вообще эта быстрота работы, принятая авторомъ въ основаніе всѣхъ его слишкомъ многочисленныхъ произведеній, является главной причиной ихъ несовершенствъ.
Мы уже старались выяснить направленіе литературной дѣятельности Фернана Кавальеро: защита самодержавія, преклоненіе передъ монархической властью, благоговѣйное почитаніе всѣхъ старыхъ традицій, — вотъ вполнѣ опредѣленные принципы, вдохновлявшіе эту романистку. Эскричъ напротивъ, видимо тяготѣетъ къ либеральнымъ идеямъ, только либерализмъ-то его слишкомъ ужъ скроменъ и узокъ; онъ принадлежитъ къ разряду тѣхъ людей, для которыхъ весь прогрессъ заключался въ замѣнѣ правленія Нарваеса правленіемъ Эспартеро. Не имѣя силъ порвать окончательно съ прошлымъ, неразрывно соединяя въ своемъ умѣ будущность Испаніи съ идеей католицизма, эти псевдолибералы остановились на компромиссахъ и не пришли ни къ какому положительному заключенію. Правда, имъ случалось наносить довольно вѣскіе удары монархіи, но свергнуть ея они все-таки не рѣшились, и вообще, слишкомъ слабо содѣйствуя отрезвленію испанскаго народа, не смогли освободить <…> <последняя строчка обрезана. — bmn>
He слѣдуетъ, конечно, осуждать Эскрича за то, что на немъ отразились болѣе или менѣе всѣ харатерныя черты эпохи: вѣроятно, и самые романы его недостигли-бы своего настоящаго успѣха, если-бы шли вразрѣзъ господствующимъ понятіямъ и настроенію; только благодаря все тѣмъ-же компромиссамъ, авторъ оставался въ ладу съ своимъ временемъ и былъ единогласно признанъ всѣми классами общества.
Несомнѣнно, что чувство является преобладающимъ элементомъ натуры испанца, чуть-ли не единственнымъ его двигателемъ, но развѣ это самое чувство не можетъ просвѣтлѣть и развиваться независимо отъ католицизма, такъ упорно стремящагося поработить себѣ разумъ?
Почему-бы испанскимъ романистамъ не содѣйствовать съ своей стороны отрезвленію націи? Зачѣмъ они такъ рѣзко уклоняются въ своихъ изображеніяхъ отъ дѣйствительной пропорціи? Зачѣмъ эти постоянныя преувеличенія и желаніе во чтобы то ни стало придать своей странѣ давно уже не принадлежащее ей міровое значеніе? Это важная ошибка, сильный тормозъ въ дѣлѣ прогресса. Напротивъ, имъ первымъ слѣдовало-бы отрѣшиться отъ всякаго самообольщенія и, при полномъ сознаніи всѣхъ общественныхъ золъ, стараться пробудить въ своихъ соотечественникахъ нравственную энергію, внушать имъ любовь къ труду, стремленіе къ мирному внутреннему развитію, къ личной независимости, достигаемой только путемъ разумныхъ и разсчетливыхъ дѣйствій. Слѣдовало-бы уразумѣть, что, благодаря своему географическому положенію, Испанія можетъ совершенно изолировать себя отъ всѣхъ бурь и треволненій, поднимающихся въ современной Европѣ, и, не вмѣшиваясъ въ разбирательство чуждыхъ международныхъ споровъ, направить всѣ силы къ излѣченію своихъ застарѣлыхъ недуговъ, порожденныхъ несчастными условіями ея прошлой исторической жизни, Слѣдовало-бы также испанскимъ писателямъ, какъ представителямъ общественной мысли, изгнать изъ своего творчества исконный духъ авантюризма, a не поддерживать его богатствоыъ фантазіи. Наконецъ, важнѣйшая задача ихъ должна заключаться въ томъ, чтобы способствовать до мѣрѣ силъ очищенію идеи христіанства отъ всѣхъ ея вредныхъ примѣсей, — разсѣивать вѣковую тьму свѣтомъ разума и науки, a не сгущать еще болѣе посредствомъ идеализаціи коренныхъ предразсудковъ и суевѣрій своей страны. Словомъ, — пора бы хоть этимъ-то избраннымъ людямъ оставить мечты o второй всемірной монархіи, основанной на торжествѣ католицизма, и не признавать его идеадомъ будущаго Испаніи.
Эскричъ не обладаетъ ни особеннымъ изяществомъ, ни даже надлежащей правильностью слога. Онъ самъ сознается въ одномъ изъ предисловій къ своимъ изданіямъ, что имѣетъ обыкновеніе писать по нѣскольку романовъ заразъ, никогда не возвращаясь къ написанному ради какихъ бы то ни было измѣненій, или поправокъ. Да на это и нѣтъ времени, такъ какъ все, выходящее изъ подъ его пера, немедленно печатается и раздается подписчикамъ. Вотъ почему эта вынужденная поспѣшность работы стала, по словамъ автора, ея обычнымъ, почти нормальнымъ условіемъ.
Очень часто y него проявляется чисто фельетонная замашка прерывать разсказъ на самомъ интересномъ мѣстѣ и, оставляя читателя въ неизвѣстности относительно той или другой развязки, поддерживать, насколько можно долѣе, его возбужденное дюбопытство. Нельзя не замѣтить, что такое кокетство своего рода совсѣмъ ужъ не къ лицу серьезному писателю.
Отсутствіе опредѣленнаго общаго характера въ многочисленныхъ произведеніяхъ этого плодовитаго романиста не даетъ никакой возможности составять o нихъ точное понятіе въ цѣломъ. Поэтому мы ограничимся здѣсь указаніемъ на самые популярные и наиболѣе выдающіеся изъ романовъ Эскрича: El Cura de la Aldea, La Calumnia, La Mujer adultera и Los Angeles de la Tierra.
Успѣхъ перваго изъ этихъ произведеній можно признать вполнѣ заслуженнымъ. Здѣсь авторъ рисуетъ намъ идеальный типъ, отчасти напоминающій Деревенскаго Священника Бальзака, и въ общемъ хорошо выполняетъ свою задачу: весъ романъ съ начала до конца полонъ живого интереса, хотя, къ сожалѣнію, и въ немъ не достаетъ изящества работы, тѣхъ тонкихъ оттѣнковъ, какими должна отличаться всякая художественная живопись, a также не достаетъ и чувства мѣры: всѣ возвышенныя нравственныя качества, — человѣколюбіе, самоотверженіе, христіанское милосердіе, преувеличены до крайности, и главный герой на каждомъ шагу выступаетъ изъ естественныхъ границъ человѣческой природы, — до того ужъ онъ добръ и великодушенъ. Вообще, ради силы впечатлѣнія, Эскричъ нерѣдко жертвуетъ жизненной правдой.
Въ другомъ романѣ, La Calumnia, стремленіе къ потрясающимъ эффектамъ внушило автору такое необычайное положеніе, какого не создавала фантазія даже такихъ изобрѣтательныхъ писателей, какъ Александръ Дюма, или Эженъ Сю. Дѣйствіе переноситъ насъ подъ тропики, невольникъ-негръ до безумія влюбленъ въ жену своего господина; она — же, страстная креолка, принесенная въ жертву старику, любитъ втайнѣ молодого испанца и, чтобы соединиться съ нимъ бракомъ, рѣшается на отравленіе мужа. Потомъ, желая безраздѣльно завладѣть всѣмъ его богатствомъ, замышляетъ устранить главнаго наслѣдника — своего пасынка, тоже страстно влюбленнаго въ нея, но тѣмъ только еще болѣе ненавистнаго ей. Для совершенія этого новаго убійства, она обращается къ содѣйствію негра, и тотъ безъ колебанія, покорно сдается ея волѣ. Однако пасынокъ во время узнаетъ o грозящей ему опасности и затѣмъ принимаетъ твердое рѣшеніе, внутренно даетъ себѣ клятву жестоко отомстить своимъ врагамъ, т. е. и мачихѣ, и ея любовнику — испанцу, и негру — слѣпому орудію ихъ коварства. Для послѣдняго мститель измыслилъ почему-то самую ужасную, чудовищную пытку:
Онъ увлекаетъ его въ открытое море, далеко отъ всякаго берега, и покидаетъ тамъ на волю вѣтра и теченія, крѣпко привязаннымъ къ мачтѣ небольшой плоскодонной лодки. А, въ довершеніе казни, прямо передъ нимъ положенъ распростертый трупъ убитой креолки, такъ, чтобы глаза несчастнаго негра постоянно были прикованы къ безжизненному, окрававленному тѣлу той, которую онъ любилъ съ такой безумной страстью.
Проходитъ день, другой, — двое безконечно-долгихъ сутокъ, — въ этихъ душевныхъ и тѣлесныхъ мученіяхъ, то подъ лучами палящаго солнца, то среди удручающаго безмолвія ночной темноты.
«Страшные зловѣщіе призраки непрестанно возникаютъ передъ умственнымъ взоромъ стрададьца и словно, издѣвз ются надъ его безысходной мукой.
Начинается горячечное томленіе голода.
Какъ утопающій въ предсмертную минуту, негръ закрываетъ глаза и всей душой обращается къ Богу.
Молитва оживляетъ его силы.
A между тѣмъ на морѣ поднимается тотъ глухой, тревожный шумъ, что всегда предвѣщаетъ бурю.
Всплески волнъ становятся все чаще, сильнѣе, — онѣ раскачиваютъ утлое судно и то подбрасываютъ его вверхъ, то снова опускаютъ на своихъ хребтахъ.
Вотъ одна волна съ размаха ударилась o бортъ, и на трупѣ креолки осѣла пятнами ея бѣлая пѣна.
Слышатся далекіе раскаты грома.
— О, слава Тебѣ, Боже! — радостно воскликнулъ негръ. Сжалился Ты надо мной, не долго ужъ мнѣ страдать! Сейчасъ подымется буря, и смерть всему положитъ конецъ!…
Напрасная надежда: волны не возрастаютъ, вѣтеръ не усиливается, все такъ же глухи отголоски далскаго грома.
Снова проходитъ часъ за часомъ томительно-долгая, непроглядная ночь. Вотъ утренняя заря уже мерцаетъ на небѣ, и блѣдный свѣтъ ея все шире разливается по морю. Вѣтеръ затихаетъ, волны усмиряются, сдовно въ торжественномъ ожиданіи солнечнаго восхода.
Ярче зардѣлись тучки на краю горизонта, и изъ за нихъ, во всемъ своемъ величіи, выплыло солнце.
Оно озарило теплымъ сіяніемъ всю безбрежную морскую даль, и негръ окинулъ ее своимъ отчаяннымъ взглядомъ. Пустыня кругомъ, безконечная пустыня! Ни одного паруса, ни одного признака жизни и спасенія — нигдѣ, ничего!…
Вдругъ радостный крикъ вырвался изъ его груди, лицо просвѣтлѣло.
Вдали, едва замѣтной точкой, что-то двигалось на поверхности водъ и приближалось къ нему до слуха его донесся долгій, пронзительный звукъ.
Это морская птица, — вѣрный признакъ близости берега. Внезапно воскресаетъ надежда въ сердцѣ погибающаго, и отрадныя мысли, одна за другою, озаряютъ его помутившійся умъ. Несчастный почти уже вѣритъ въ спасеніе. О, лишь бы только доплыть ему до твердой земли, a тамъ, можетъ быть, онъ увидитъ людей, станетъ звать, и они придутъ на помощъ, a если и нѣтъ, — соберется съ силами, самъ разорветъ всѣ путы и найдетъ же гдѣ нибудь хоть дождевой воды въ разсѣлинѣ камня, чтобы утолить свою жгучую жажду.
A птица все приближается, не отдѣляясь въ свомъ полетѣ отъ поверхности моря. Снова раздается ея однозвучный, унылый, протяжный крикъ. И вотъ она взмахнула въ воздухѣ широкими крыльями, тяжело поднялась и взлетѣла на самую верхушку той мачты, къ которой привязанъ невольникъ.
Онъ узнаетъ наконецъ: это хищная птица, изъ породы тѣхъ, что питаются трупами и зорко высматриваютъ себѣ добычу на безпредѣльномъ пространствѣ морей. Отчаянный вопль вырывается тогда изъ его измученной груди, a въ отвѣтъ ему слышатся шумные взмахи и хлопанье крыльевъ. Сорвавшись съ мачты, птица быстро налетаетъ на распростертый трупъ красавицы-креолки, впивается когтями въ ея блѣдную грудь, разъ, другой — припадаетъ своимъ изогнутымъ клювомъ къ мертвымъ устамъ, кусками отрывая отъ нихъ мясо, и страшно выступаютъ наружу обнаженныя челюсти.
Невольникъ векрикиваетъ снова — отчаянно, яростно, и морская птица, испуганная этимъ крикомъ, срывается съ трупа; но, поднявшисъ вверхъ, не перестаетъ кружиться надгь нимъ. махая крыльями, готовая ринуться на свою добычу.
Какая же лютая смерть можетъ сравниться съ такой невыразимой мукой?»
Да, это ужъ поистинѣ апогей ужаснаго, и, кажетея, еще ни одному писателю не удавалось измыслить такого утонченнаго соединенія физическихъ страданій съ нравственными, превосходящаго всякую мѣру человѣческой выносливости. Понятно, что любители сильныхъ ощущеній должны съ восторгомъ относиться къ романисту, способному создавать для нихъ такія комбинаціи.
Романъ La mujer adultera (Невѣрная Жена) вызвалъ боьшое разногласіе въ критикѣ относительно нравственности своего направленія, хотя съ этой стороны Эскричъ, кажется, долженъ бы оставаться внѣ всякихъ нареканій; по крайней мѣрѣ, онъ такъ же, какъ авторы нашихъ французскихъ мелодрамъ, постоянно заботится o томъ, чтобы добродѣтель въ концѣ концовъ торжествовала, a порокъ подвергался-бы должной карѣ. Скорѣе можно поставить ему въ упрекъ чрезмѣрное обиліе въ его романахъ всякаго рода злодѣйствъ, изображаемыхъ имъ слишкомъ сгущенными, яркими красками, какъ будто въ этихъто злодѣйствахъ и заключается главная суть современныхъ нравовъ. Вообще, преувеличивая преступность, часто доводя ее до чудовищности и вмѣстѣ съ тѣмъ не обращая вниманія на дѣйствительные пороки и заблужденія, онъ уклоняется отъ жизненной правды, a въ результатѣ выходитъ то, что и мы не получаемъ вѣрной характеристики общества. и наша цивилизація вправѣ считать себя незаслуженно-обиженной.
По нашему мнѣнію, романъ Los Angeles de la Tierra (Земные Ангелы) — лучшее изъ всѣхъ произведеній Эскрича. Здѣсъ онъ изображаетъ двухъ молодыхъ дѣвушекъ, умиротворяющихъ своимъ кроткимъ вліяніемъ стремленіе къ мести въ ожесточенныхъ жертвахъ неправды и злобы людской. Особенно выдается въ этомъ романѣ глубоко нравственный характеръ врача, преданнаго и наукѣ и семьѣ, руководимаго въ своихъ поступкахъ и сердцемъ и разумомъ. Своею жизненностью онъ представляетъ яркое исключеніе среди ходульныхъ типовъ современной испанской литературы, да и вообще этотъ романъ отличается многими несвойственными ей достоинствами: въ немъ нѣтъ никакихъ осложненій, никакихъ неожиданностей; развязка естественно и логично вытекаетъ изъ самаго дѣйствія, не представляя ничего особенно эффектнаго, и тѣмъ не менѣе, онъ читается до конца съ неослабѣвающимъ интересомъ.
Въ большинствѣ романы Эскрича обширны, многотомны, чтеніе ихъ требуетъ не мало времени, a общій характеръ такъ не подходитъ къ духу французскаго общества, что едва-ли они могли-бы распространиться y насъ въ переводѣ. Впрочемъ, онъ писалъ и небольшія повѣсти, собранныя теперь въ двухъ томахъ, подъ заглавіемъ Сцены Жизни и Обездоленные (Los Desgraciados, эскизы современныхъ нравовь). Въ числѣ этихъ повѣстей есть двѣ или три, выдѣляющіяся особенной свѣжестью изъ той удушливой атмоеферы злодѣйствъ и преступленій, въ какой преимущественнo вращается творчество Эскрича. Мы уже назвали ранѣе одинъ изъ такихъ разсказовъ — Дьявольская скрипка, теперь упомянемъ въ заключеніе еще o другомъ, озаглавленномъ — Домашній Другъ; это оченъ граціозный очеркъ, гдѣ авторъ проводитъ доказательство, что во всякой дружбѣ есть границы, которыхъ не слѣдуетъ переступать женатому человѣку, если ему дорогъ миръ его семейнаго очага.
III.
правитьНерѣдко случается слышать отъ испанцевъ, что Мануэль Фернандесъ-и-Гонзалесъ лучшій изъ ихъ современныхъ романистовъ. И дѣйствительно, если признать главными достоинствами живость разсказа, его увлекательность, способность возбуждать и неослабно поддерживать интересъ въ читателѣ, то, пожалуй, y этого автора не найдется равносильнаго соперника въ Испаніи.
Однако, этимъ не могутъ ограничиться наши требованія: отдавая полную справедливость таланту Гонзалеса, мы все-таки должны замѣтить, что онъ удовольствовался слишкомъ незначительной ролью, являясь теперь для своихъ соотечественниковъ тѣмъ-же, чѣмъ былъ въ свое время для французовъ Александръ Дюма отецъ, — этотъ великій повѣствователь o похожденіяхъ плаща и шпаги, o необычайныхъ встрѣчахъ и приключеніяхъ на большихъ дорогахъ, o блестящихъ подвигахъ разбойничьихъ шаекъ подъ прикрытіемъ горъ и лѣсовъ. Конечно, такая литература нравится массамъ; она можетъ доставлять пріятное развлеченіе скучающимъ обитателямъ какого-нибудь деревенскаго замка, или выздоравливаюіцимъ больнымъ, въ тотъ періодъ, когда умъ еще не въ силахъ работать, но извлечетъ-ли общество хотя малѣйшую пользу изъ такихъ произведеній, гдѣ сказочный интересъ замѣняетъ и возвышенное чувство и здравую мысль?
Задача современнаго романа не въ томъ, чтобы служить забавой, серьезность его назначенія давно уже сознана, и онъ становится все болѣе и болѣе дѣятельнымъ орудіемъ для распространенія идей и понятій, способствующихъ прогрессивному движенію цивилизаціи; когда-же авторамъ удается увлекать читающую публику описаніемъ гнусныхъ злодѣйствъ да всевозможныхъ ужасовъ и необычайностей, извращающихъ воображеніе, отвергаемыхъ и человѣческимъ чувствомъ, и разумомъ, тогда невольно возникаетъ тревожный вопросъ: ужъ не свидѣтельствуетъ-ли самая потребность въ такого рода умственныхъ наслажденіяхъ o нравственномъ упадкѣ общества, или, по-крайней мѣрѣ, не предвѣщаетъ-ли она этотъ упадокъ въ недалекомъ будущемъ?
Мы, конечно, не считаемъ дона Мануэля Фернандесъ-и-Гонзалеса повиннымъ въ тѣхъ анархическихъ безпорядкахъ, что господствуютъ за послѣдніе годы въ Испаніи; однакожъ, нельзя не замѣтить нѣкотораго соотношенія между огромнымъ успѣхомъ его многочисленныхъ романовъ и современнымъ нравственнымъ состояніемъ испанскаго народа, его наклонностью къ вооруженной борьбѣ, къ насилію, самоуправству и проч.
Если для рѣшенія политическихъ вопросовъ матеріальная сила является иногда необходимой, то изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы она была необходима всегда, напротивъ, долгъ всякаго честнаго и здравомыслящаго человѣка — содѣйствовать по мѣрѣ силъ умиротворенію своей страны, преобладанію въ ней справедливости надъ грубымъ произволомъ; развивать-же и поддерживать воинственный духъ вообще не подобаетъ представителямъ мысли, и особенно въ Испаніи, гдѣ пагубное междоусобіе и безъ того царитъ почти непрерывно съ самаго начала текущаго вѣка. Вѣдь, если подвести итоги ея емутнымъ и мирнымъ годамъ, начиная отъ 1808 до нашего времени, то война за независимость, періодъ 1820—1823, семилѣтняя гражданская война, борьба Нарваеса и Эспартеро, волвенія 1854 г. и вновь послѣдовавшія за революціей 1868 г. — составятъ цѣлыхъ тридцать лѣтъ полнѣйшей неурядицы на тридцать семь относительно спокойныхъ.
Все это вполнѣ уясняетъ намъ, почему обогащеніе путемъ грабежа и разбоя стало болѣе популярнымъ въ Испаніи, чѣмъ пріобрѣтеніе скромнаго довольства честнымъ трудомъ. Въ ея общественной организаціи никогда не было достаточно крѣпкихъ и прочныхъ узъ, чтобы сдерживать порывы чрезмѣрно страстныхъ натуръ, готовыхъ на все ради достиженія немедленныхъ результатовъ и неспособныхъ къ терпѣливому, трудному добыванію плодовъ науки, культуры и промышленности.
Духъ авантюризма, порожденный особыми условіями исторической жизни и постоянно развивавшійся подъ вліяніемъ природной горячности, неукротимой силы желаній, сталъ отличительнымъ свойствомъ испанской націи. Словно не надѣясь на свою долговѣчность, она спѣшитъ воспользоваться всѣми матеріальными благами цивилизаціи, выбирая для достиженія ихъ наикратчайшіе пути. Быстрые, внезапные повороты колеса фортуны прельщаютъ ее гораздо болѣе, чѣмъ постепенныя завоеванія прогресса; ей нужно большое богатство, и нужно безотлагательно. Отсюдато и происходитъ та несчастная страсть къ приключеніямъ, которой пытался противодѣйствоватъ Сервантесъ своимъ геніальнымъ созданіемъ и съ которой долженъ-бы неутомимо бороться каждый нспанскій писатель, истинно преданный своему отечеству.
A между тѣмъ донъ Мануаль Фернандесъ-и-Гонзалесъ дѣйствуетъ какъ разъ наоборотъ, представляя въ самомъ живописномъ видѣ разнообразные типы авантюристовъ, издавна возведенные въ идеалъ пылкимъ воображеніемъ испанцевъ: соблазнители, какъ Хуанъ де Марана, разбойники, какъ Хосе-Маріа, корсары, какъ Эстебанъ Отважный (el Guapo), — вотъ его излюбленные герои; онъ, видимо, самъ увлекается ими, расписываетъ, украшаетъ ихъ, варьируетъ на тысячи ладовъ, но въ сущности это все одинъ и тотъ-же человѣкъ, — храбрый до безумія, непоколебимо стойкій, мстительный до свирѣпости, дающій полную волю своимъ необузданнымъ страстямъ, во всю жизнь дерзко пренебрегающій земнымъ правосудіемъ, a въ предсмертныя минуты всегда обращающійся къ вѣрѣ и покаянію, чтобы тѣмъ спасти свою душу отъ адскихъ мукъ.
Если мы возьмемъ этотъ основной типъ и будемъ, по волѣ фантазіи, переносить его въ различныя времена испанской исторіи, особенно въ періоды самыхъ сильныхъ волненій, окружая наиболѣе характерными лицами каждой эпохи, помѣщая то среди Астурійскихъ лѣсовъ, рядомъ съ народнымъ героемъ Пелайо, то въ Севильѣ, въ царствованіе Педро-Жестокаго, то въ Гранадѣ тѣхъ временъ, когда на Альбесинскихъ башняхъ развѣвалось Кастильское знамя; то въ Сеговіи, во дни возстанія Комунеросовъ противъ Карла V, то въ Сарагоссѣ, среди интригъ Филиппа II противъ Антоніо Переса и Арагонскихъ вольностей; то въ Мадридѣ, въ періодъ самаго сильнаго разгара борьбы Австрійской династіи съ Бурбонской; то, наконецъ, въ болѣе близкія къ намъ времена французскаго нашествія, или гражданской войны, — передъ нами откроется неисчерпаемый источникъ романическихъ сюжетовъ, которыми писателю остается лишъ пользоваться, не рискуя истощить свое воображеніе. Что-же касается разнообразія, требуемаго читающей публикой, то оно будетъ почти необходимымъ слѣдствіемъ различія эпохъ и мѣстъ драматическаго дѣйствія.
Вотъ именно благодаря такому-то способу, испанскіе романисты и отличаются въ большинствѣ необыкновенной плодовитостью, нисколько, впрочемъ, не удивительной, если только вникнуть хорошенько въ самый механизмъ ихъ творчества. Съ своей стороны, донъ Мануэль Фернандесъ-и-Гонзалесъ внесъ въ отечественную литературу громадное количество томовъ; подобно Эскричу, онъ создаетъ быстро, очень быстро, тоже ведя заразъ по нѣскольку романовъ; но можно сказатъ, что y него еще больше средствъ, чѣмъ y Эскрича, къ успѣшной фабрикаціи произведеній, возбуждающихъ сильный интересъ.
Во первыхъ, уже съ самаго начала, въ каждомъ его poманѣ получается эффектная обстановка, т. е. очень яркая и хорошо обработанная картина критическаго положенія страны въ ту или другую эпоху. Затѣмъ, когда читатель уже достаточно заинтересованъ тѣми исключителъными условіями, въ какія поставлены дѣйствующія лица, авторъ заставляетъ кого-нибудь изъ нихъ разсказать o предшествующихъ событіяхъ, чтобы выяснить всѣ мотивы и пружины дальнѣйшаго хода дѣйствія. Такимъ образомъ, первая часть романа представляетъ намъ настоящее, вторая — прошедшее, a будущее съ его развязкой является содержаніемъ третьей и послѣдней части. Въ ней авторъ обыкновенно покидаетъ форму разсказа и снова возвращается къ живымъ діалогамъ и картинамъ, служившимъ ему для вступленія.
Понятно, что изъ такой неизмѣняемости пріемовъ выходитъ общее однообразіе, какъ характеровъ, такъ и формы; варьируются только основные историческіе факты, время и мѣсто дѣйствія да самая фабула, a люди вездѣ остаются одни и тѣже, — думаютъ и чувствуютъ одинаково, говорятъ однимъ и тѣмъ-же языкомъ. И это отличительная черта всѣхъ романовъ Фернандесъ-и-Гонзалеса. Вы не найдете y него научно-вѣрнаго изображенія нравовъ, обычаевъ, внутреннихъ и внѣшнихъ особенностей данной эпохи, словомъ, того, что составляетъ сущность произведеній Вальтеръ-Скотта и дѣлаетъ этого геніальнаго романиста величайшимъ историкомъ въ мірѣ. Фернандесъ, напротивъ, своими многочисленными историческими романами только доказываетъ крайне поверхностное знакомство съ прошлой жизнью испанскаго народа. Видно, что онъ не только не изучилъ, но даже не потрудился и просмотрѣть внимательно его лѣтописей, по этому, конечно, не могъ уловить тѣхъ своеобразныхъ чертъ и оттѣнковъ, что характеризуютъ различныя эпохи, а пополнить этотъ существенный пробѣлъ чужими трудами ему представлялось мало возможности, такъ какъ исторія вообще слишкомъ недостаточно разработана въ Испаніи.
Фернандесъ и Гонзалесъ родился въ Севильѣ, дѣтство и первую пору юности провелъ въ Гранадѣ, слѣдовательно, какъ и Фернанъ Кавальеро, долженъ былъ сродниться съ Андалузіей, съ этой живописной страной, гдѣ арабскій духъ всюду оставилъ глубокіе слѣды, не исключая и литературы, придавъ ей цвѣтистый сказочный колоритъ. Въ нѣкоторыхъ изъ своихъ романовъ, какъ напр., El Algibe de la Gitana и Los Motines de las Alpujarras, — Фернандесъ даетъ намъ яркія и очень художественныя картины жизни мавританскаго племени во времена самыхъ ожесточенныхъ гоненій, воздвигнутыхъ противъ него католической инквизиціей.
Еще девятнадцатилѣтнимъ юношей, въ пору своего университетскаго образованія на юриджическомъ факулътетѣ, Фернандесъ уже написалъ драму El Bastardo y el Rey, которая тогда-же явилась на сценѣ одного изъ Гранадскихъ театровъ, a на слѣдующій годъ онъ поступилъ въ армію простымъ солдатомъ и, прослуживъ семь лѣтъ, вышелъ въ отставку съ крестомъ Фердинанда-Святого и офицерскимъ чиномъ. Случайности военной жизни дали ему возможность побывать во всѣхъ краяхъ Пиренейскаго полуострова, близко ознакомиться съ нравами и обычаями различныхъ испанскихъ городовъ. Съ 1846 года онъ сталъ жить уже исключительно своей литературной работой, которая, не въ примѣръ другимъ писателямъ, давала ему болѣе, чѣмъ достаточныя средства.
Всего Фернандесъ-и-Гонзалесъ написалъ очень много: около семидесяти романовъ и повѣстей и до пятнадцати драматическихъ піесъ.
IV.
правитьАнтоніо де Труэба является въ испанской литературѣ представителемъ совершенно иного жанра, неимѣющаго ничего общаго съ творчествомъ Эскрича и Гонзалеса. Въ его произведеніяхъ нѣтъ ни сложныхъ, запутанныхъ интригъ, ни подмѣна однихъ лицъ другими, ни ужасныхъ преступленій, ни разгула необузданныхъ страстей, ни героически-разбойническихъ подвиговъ. Передъ нами сплошная эклога, какая-то наивная идиллія, отзывающаяся стариной.
Труэба написалъ безчисленное количество маленькихъ повѣстей и разсказовъ, проникнутыхъ однимъ общимъ духомъ. Мирно-идиллическое настроеніе автора не измѣняется никогда, — рисуетъ-ли, онъ бытъ и нравы мадридскихъ ремесленниковъ, какъ въ Cuentos populares, или кастильскихъ крестъянъ, какъ въ Cuentos Campesinos, изображаетъ-ли жизнь бискайскихъ горцевъ, какъ въ Cuentos de color de rosa. Онъ не старается увлекать читателя, дѣйствуя на воображеніе, оставляетъ въ покоѣ также и разумъ, единственная цѣлъ его — умилить, растрогать сердце, вызвать отрадное чувство.
Воспоминанія o первой порѣ юности такъ глубоко запечатлѣлись въ его душѣ, что даже и по прошествіи двадцати лѣтъ трудовой жизни въ столицѣ, они остались такъ-же свѣжи и ясны, какъ будто время не проходило надъ ними.
Вотъ отрывокъ изъ этихъ воспоминаній:
"На склонѣ одной изъ горъ, что окаймляютъ Бискайскую долину, — словно бѣлые голуби, пріютилисъ четыре домика, окруженные со всѣхъ сторонъ густою зарослью орѣховыхъ и каштановыхъ деревьевъ. Лѣтомъ, — издали не видно этихъ жилищъ, совершенно скрытыхъ отъ глазъ непроницаемой чащей листвы; но, когда оборветъ и развѣетъ ее осенній вѣтеръ, они снова забѣлѣются сквозь обнаженные сучья. Вотъ въ этомъ-то мирномъ уголкѣ я прожилъ первые пятнадцатъ лѣтъ своей жизни.
Въ глубинѣ долины стоитъ уже ветхая деревенская церковь, но ея стройная, высокая колокольня величественно поднимается надъ вершинами столѣтнихъ ясеней и дубовъ, какъ-бы свидѣтельствуя o томъ, что Духъ Господень паритъ и царствуетъ надо всей природой. Въ этомъ храмѣ ежедневно совершается двѣ обѣдни: первая — при восходѣ солнца, a другая — часа на два позднѣе.
Мы, — дѣти и подростки, — просыпались вмѣстѣ съ птицами и поспѣвали къ ранней обѣднѣ, шумно, весело пробѣгая въ перегонку черезъ темную чащу дубовой рощи. Старшіе приходили уже ко второй службѣ, и тогда, спѣша воспользоваться отсутствіемъ всякаго надзора, я бѣгомъ возвращался домой и усаживался подъ тѣнъю какого-нибудь вѣтвистаго дерева, откуда открывалась глазамъ вся наша цвѣтущая долина, простирающаяся до самаго берега моря. Вскорѣ пять или шесть дѣвушекъ, румяныхъ, какъ вишни, или какъ алыя ленты, вплетенныя въ ихъ косы, обступали меня и упрашивали сочинить какую-нибудь новую пѣсню, чтобы онѣ пропѣли ее потомъ своимъ женихамъ подъ звуки тамбурина, когда вся молодежь соберется на лужайкѣ. Тамъ по воскреснымъ вечерамъ устроивались танцы, a старики, усѣвшись на скамьѣ подъ раскидистымъ деревомъ, бесѣдовали между собой, снисходительно глядя на наше веселье.
Помню, какъ одна изъ этихъ дѣвушекъ, опечаленная предстоявшей долгой разлукой съ своимъ милымъ, просила меня сложить такую пѣсню, чтобы въ ней могла излиться вся тоска ея души. Я написалъ, какъ умѣлъ; a впослѣдствіи она уже не нуждалась въ чужой помощи для выраженія своего горя мелодичными звуками; и это понятно: вѣдь, поэзія не только вдохновляется чувствомъ, но и порождается имъ. Такъ сами собою выливались изъ сердца этой дѣвушки стройныя пѣсни и вмѣстѣ съ моими распространялись по нашей долинѣ, переходили изъ устъ въ уста, пріобрѣтая широкую популярность.
Въ одинъ изъ праздничныхъ дней я увидѣлъ подъ сѣнью высокихъ деревьевъ, окружающихъ нашу церковь, совсѣмъ незнакомую мнѣ дѣвушку, такой очаровательной красоты, что образъ ея и понынѣ остается запечатлѣннымъ въ моей памяти. Я не могъ бы опредѣлить того чувства, какое испытывалъ тогда, но, помимо воли, мой взглядъ не отрывался отъ нея во все время, пока она стояла передо мной въ толпѣ другихъ женщинъ, пока, удаляясь вмѣстѣ съ ними, не скрылась наконецъ въ лабиринтѣ густого лѣса.
Ни разу потомъ не довелось мнѣ увидѣть ея снова, но дума o ней еще долго не покидала меня. Въ какомъ-то печально-тревожномъ настроеніи, я часто взбирался на вершину холма и тамъ, въ виду той дороги, по которой ушла моя незнакомка, пѣлъ o красотѣ ея и o своей безпричинной грусти все, что подсказывало сердце. Черезъ десять лѣтъ послѣ того, мнѣ случилось проходить мимо далекой отъ моей родины, кастильской деревни, и вдругъ что-то знакомое отозвалось въ душѣ. Я остановился и съ глубокимъ волненіемъ сталъ прислушиваться, какъ пѣла одну изъ этихъ пѣсенъ молодая крестьянка, разстилая холсты на берегу ручья.
А вотъ и еще воспоминаніе, изъ того же свѣтлаго прошлаго: то было передъ сумерками, въ тѣ минуты, когда вершины горъ уже озарялись свѣтомъ мертвыхъ, какъ называютъ на моей родинѣ послѣдніе лучи заходящаго солнца. Я сидѣлъ на открытомъ балконѣ, въ домѣ одного зажиточнаго земледѣльца нашей деревни и бесѣдовалъ съ его юной дочерью, — прелестной, какъ только что распускающійся весенній цвѣтокъ. Дѣвушка прилежно шила, склонившись надъ своей работой, и время отъ времени застѣнчиво поддерживала нашъ разговоръ, но видно было, что мысли ея далеко, и не веселыя, a грустныя мысли.
Вдругъ, чей-то поющій голосъ зазвучалъ среди вечерней тишины, и такъ ясно, отчетливо доносилось до насъ каждое слово, что я сразу призналъ пѣвца. То былъ одинъ изъ моихъ товарищей, незадолго передъ тѣмъ открывшій мнѣ тайну своей любви, a также и своего горя, потому что бѣдность его являлась неодолимымъ препятствіемъ со стороны родителей богатой невѣсты. Этотъ голосъ пѣлъ, звучно раздаваясь изъ близкой каштановой рощи:
Не мрачи напрасно,
Словно темной тучей,
Безмятежно-ясный
Міръ души своей
И слезой горючей
Не тумань очей.
Пусть, какъ въ синемъ морѣ
Солнца лучъ играетъ,
Такъ и въ миломъ взорѣ
Счастіе сіяетъ!
И мгновенно осуществилось желаніе, выраженное въ этой пѣснѣ: вся встрепенувшись, дѣвушка выронила изъ рукъ свою работу, и лицо ея просвѣтлѣло, зардѣлось румянцемъ счастія. Я тотчасъ же всталъ и поспѣшилъ удалиться, чтобы не смущать ея своимъ присутствіемъ но, отойдя шаговъ на двадцать, услышалъ нѣжный, взволнованный голосъ, прозвучавшій въ отвѣтъ:
Ты одинъ, безраздѣльно одинъ
Надъ моею душой властелинъ…
Съ той поры образъ дѣвушки съ темно-синими, кроткими глазами всегда возставалъ въ моей памяти и какъ-то самъ собою являлся на первомъ планѣ моихъ несложныхъ, безыскусственныхъ картинъ.
Въ цѣломъ, эти воспоминанія могутъ служить полнѣйшей характеристикой всего творчества Труэбы, — сплошной идилліи съ ея граціей, съ ея нѣжнымъ, неуловимымъ ароматомъ, но и съ ея приторнымъ однообразіемъ. Стоитъ только не соблюсти должной мѣры въ наслажденіи такого рода литературой, и пресыщеніе, скука, утомленіе не замедлятъ послѣдовать, потому что здѣсь нѣтъ ни пищи, ни работы для ума; и не могутъ удовлетворить его цвѣтистыя изліянія наивныхъ чувствъ, вызываемыхъ такимъ-же младенчески-наивнымъ міровоззрѣніемъ.
Да, Труэба такъ и остался младенцемъ въ душѣ, онъ сознаетъ это самъ и не желаетъ измѣниться.
«Ничто не выражается такъ наивно, — говоритъ онъ, — какъ чувства матери и ребенка; но есть-ли также въ мірѣ что-нибудь выше и чище этихъ чувствъ?»
За то и міръ для него не безграничная пустыня, гдѣ не растетъ ни одного цвѣтка, и жизнь не темная ночь «Что не свѣтитъ звѣздой ни единой». Воспринимая сердцемъ лишь отрадныя впечатлѣнія, онъ любитъ Бога, людей, свою родную деревню; любитъ солнце, улыбающееся ему каждое утро, фантастическій лунный свѣтъ, птицъ, прилетающихъ съ каждой новой весной, и каждое его произведеніе проникнуто этимъ невозмутимымъ оптимизмомъ, на все налагающимъ свой розовый колоритъ.
Прибавьте къ веселости Беранже, къ наивности Беркена, къ пасторальному духу Флоріана, еще глубокое уваженіе къ католической религіи и къ тѣмъ старымъ, патріархальнымъ традиціямъ, что составляютъ такой-же существенный элементъ въ жизни бискайскихъ горцевъ, какъ и шотландскихъ, — и вамъ будетъ понятно, почему этотъ писатель пріобрѣлъ широкую популярность среди своихъ соотечественниковъ, которыхъ онъ изображаетъ очень живо и ярко, несмотря на крайнюю идеализацію.
Но между испанскимъ поэтомъ и французскимъ пѣвцомъ существуетъ огромная разница: Беранже несомнѣнно желалъ, чтобы народъ, внимающій его пѣснямъ, стремился къ свободѣ, къ просвѣщенію, къ нравственному развитію, тогда какъ Труэба, возводя въ идеалъ душевную простоту, т. е., другими словами, — невѣжество и косность, ставитъ ихъ какъ-бы условіемъ мира и счастія на землѣ. Онъ нигдѣ не проявляетъ стремленія поднять умственный уровень простого народа, а, напротивъ, всю свою гордость полагаетъ въ способности пріобщиться къ его духовному убожеству, ничѣмъ не возмущаясь, ничего не отрицая. Поэтому весь смыслъ такъ называемой народной литературы заключается для него лишь въ точномъ воспроизведеніи характерныхъ особенноетей рѣчи простолюдина; картины-же его внѣшней и внутренней жизни, хотя вообще довольно рельефно изображаемыя авторомъ, всегда лишены надлежащаго освѣщенія и окрашены тѣмъ-же сплошнымъ розовымъ цвѣтомъ.
Что такое испанскій народъ? спрашиваетъ онъ себя и отвѣчаетъ: Если взять на лѣстницѣ испанскаго просвѣщенія по одному человѣку съ каждой ступени, перемѣшать ихъ между собой и потомъ истолочь въ интеллектуальной ступкѣ, то получится однородное глинообразное вещество, изъ котораго уже легко снова вылѣпить человѣка и даже съ самыми прекрасными качествами; но его способность читать и писать во всякомъ случаѣ будетъ очень умѣренна.
На пятнадцать милліоновъ жителей, населяющихъ Пиренейскій полуостровъ, Труэба полагаетъ не менѣе двѣнадцати милліоновъ, для которыхъ литература совершенно безполезна, если только она не проникнута достаточной ясностью и простотой, приноровленной къ ихъ пониманію.
Если пожать немного эту теорію дона Труэбы, изъ нея тотчасъ-же выдѣлится такая суть:
Испанскій народъ страстенъ по природѣ, онъ чувствуетъ сильно, вѣритъ глубоко и живетъ исключительно одними ощущеніями; слѣдовательно зачѣмъ-же тревожить его мысль? Оставимъ его лучше въ блаженномъ младенческомъ состояніи, — во тьмѣ старой вѣры и вѣкового невѣжества.
Не такъ, конечно, думали Сервантесъ, Квеведо, Моратинъ, Ховельяносъ, но за то совершенно такъ — и дворъ Изабеллы II, и мадридскіе нео-католики. Вотъ почему произведенія Труэбы пользовались сильнымъ покровительствомъ конституціонной монархіи и ея приверженцевъ, они большею частію даже издавались на счетъ королевской казны, или герцога де Монпансье. Понятно, что дочъь Фердинанда VII рада была найти себѣ поддержку въ талантливомъ писателѣ, имѣвшемъ такое-же значеніе среди бискайцевъ, какъ Фернанъ Кавальеро среди андалузцевъ.
Можетъ быть, намъ слѣдовало-бы причислитъ Труэбу скорѣе къ поэтамъ, чѣмъ къ романистамъ, такъ какъ y него есть цѣлый томъ сантименталъныхъ лирическихъ стихотвореній подъ заглавіемъ El Libro de los Cantares. Ho мы все-таки находимъ большее основаніе упомянуть o немъ именно здѣсь, потому что онъ прославился въ Испаніи не этой Книгой Пѣсенъ, a многими, дѣйствительно прелестными повѣстями и разсказами, какъ напр. La Madrastra, El Judas de la Casa, Juan Palomo, El mas listo que Cardona, La mujer del Arquitecto, La Buenaventura. Особенно удаченъ также его очеркъ Las Vecinas, гдѣ въ характерныхъ діалогахъ двухъ мадридскихъ кумушекъ передъ нами открывается цѣлая жизнь, сотканная изъ ежедневныхъ дрязгъ и мелочей.
Густаво-Адольфо Беккеръ, — родившійся въ 1836 г., умершій въ 1870, — почти не имѣетъ ничего общаго съ Труэбой по характеру своего творчества. Это натура болѣе возвышенная, артистическая въ полномъ значеніи слова, умъ болѣе зрѣлый и глубокій, отмѣченный печатью нашего вѣка. Но, къ сожалѣнію, ему не посчастливилось въ жизни: онъ не скоро нашелъ свой истинный путь и долженъ былъ растратить лучшіе годы молодости на борьбу съ матеріальными невзгодами, при отсутствіи всякой поддержки.
И не съ одной только бѣдностью приходилось бороться: болѣзнь почти постоянно угнетала Беккера, a къ довершенію несчастія, вдругъ умеръ отъ воспаленія легкихъ его любимый братъ, — замѣчательный художникъ и неизмѣнный спутникъ его скитальческой жизни. Этотъ неожиданный ударъ произвелъ страшное дѣйствіе на впечатлительную натуру Густаво-Адольфо, давнишняя грудная болѣзнь стала развиваться сильнѣе, и, ровно черезъ три мѣсяца, день въ день, онъ соединился въ могилѣ съ своимъ братомъ.
Беккеръ написалъ немного: десятка два легендъ, собранныхъ потомъ усердіемъ его друзей, нѣсколько путевыхъ замѣтокъ въ формѣ писемъ, нѣсколько сотенъ стиховъ и, наконецъ, обширное художественно-историческое изслѣдованіе древнихъ испанскихъ храмовъ. Вотъ все, что онъ успѣлъ написать, смерть застала его въ то время, когда y него было задумано и набросано четыре драмы, шесть разсказовъ и до шестнадцати легендъ. Въ этомъ послѣднемъ родѣ Беккеръ достигалъ наибольшаго совершенства, нельзя безъ восхищенія читать эту прелестную смѣсь фантазіи съ дѣйствительностью, гдѣ чувство постоянно возбуждено до высшей степени, гдѣ каждый образъ, прежде, чѣмъ напечатлѣться въ вашемъ сердцѣ, съ поразительной яркостью вырисовывается въ воображеніи.
Вообще, въ его творчествѣ чувствуется художникъ, сосредоточивающій вниманіе лишь на одномъ живописномъ въ природѣ и жизни. Хотя, по самому складу своего ума, Беккеръ скорѣе долженъ-бы тяготѣть къ серьезнымъ вопросамъ политики и общественной организаціи, но вліяніе артистической среды постоянно перетягиваетъ его на сторону чистаго искусства и внушаетъ ему благоговѣніе къ древнимъ храмамъ и памятникамъ, ко всѣмъ остаткамъ величавой поэзіи минувшихъ вѣковъ.
Иногда на немъ замѣтно отражается и вліяніе Гоффмана; такъ, напр., слѣдующія его произведенія — Зеленоокая, Органъ маэстро Переса, Miserere, Гномъ, — очевидно навѣяыы нѣмецкимъ сказочникомъ. Но Беккеръ не простой подражатель, — это самостоятелъный художникъ временъ упадка нашей романтической школы. Онъ ищетъ всюду лишь того, что можетъ возбудить воображеніе, или поэтическое чувство; все таинственное, мрачное, фантастически-неопредѣленное увлекаетъ его до страсти, при чемъ реальные интересы чедовѣчества, разумѣется, исчезаютъ въ этомъ туманѣ, какъ и вообще y тѣхъ эстетиковъ, которые, преувеличивая до крайности значеніе искусства, ставятъ его чуть-ли не единственной цѣлью всей жизни.
«Я знаю, — говоритъ онъ, — что прошлое умерло, невоскресимо умерло, но мнѣ дорого всякое поэтическое воспоминаніе o немъ».
И это тоскливое сожалѣніе o прошломъ Беккеръ носитъ въ своей душѣ точно такъ-же, какъ и вся Испанія, до сихъ поръ еще не забывающая o своемъ быломъ величіи. «Что осталось намъ отъ нашего безграничнаго могущества? — восклицаетъ онъ. Увы, одна только тѣнь, блѣдный призракъ того, чѣмъ мы были когда-то!».
Во время своихъ странствованій по Испаніи, Беккеръ съ увлеченіемъ собираетъ разныя легендарныя преданія, уцѣлѣвшія въ народной памяти, тщательно заноситъ въ свой путевой альбомъ всякую древнюю постройку, полуарабскую, или полувизантійскую, набрасываетъ карандашомъ живописные костюмы, красивыя, или выразительныя фигуры поселянъ, какъ пчела, извлекаетъ медъ изъ каждаго цвѣтка, заготовляя обильные матеріалы для своего будущаго творчества. Такимъ путешествіямъ съ эстетической цѣлью онъ придаетъ огромное значеніе и совѣтуетъ каждому художнику слѣдовать его примѣру, пока желѣзныя дороги не захватили всей страны и не занесли вліянія цивилизаціи даже въ самые глухіе, первобытные уголки, т. е. пока не наложена еще на весъ испанскій народъ печать безцвѣтнаго однообразія.
Вопросъ o томъ, принадлежитъ-ли Беккеръ прошедшему, или будущему своей страны, мы предоставляемъ рѣшить ему самому. По крайней мѣрѣ, вотъ что говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ путевыхъ писемъ.
«Я вѣрю въ будущее и радостно привѣтствую неудержимый наплывъ современныхъ идей, постепенно преобразующихъ человѣчество своей чудодѣйственной силой. Но, на врожденной-ли наклонности къ мистическои поэзіи, потому-ли, что человѣку свойственно вообще относиться съ сожалѣніемъ къ невозвратному, только я сохраняю въ глубинѣ души какое-то благоговѣйное чувство ко всякому напоминанію o жизни минувшихъ вѣковъ, ко всему, на чемъ отпечатлѣлись ея слѣды. Народныя преданія, разрушенныя крѣпости, заброшенные замки, старые обычаи моей старой Испаніи имѣютъ для меня неотразимую прелесть, какое-то таинственное очарованіе. Это похоже на то, что испытываешь при роскошномъ закатѣ солнца, чувствуя на себѣ его послѣдніе лучи, въ тѣ минуты, когда грезы всецѣло овладѣваютъ воображеніемъ, тысячи свѣтлыхъ призраковъ рѣютъ передъ глазами и потомъ исчезаютъ мало-по-малу, погружаясъ въ наступающій сумракъ».
Такъ-ли говорилъ-бы ярый фанатикъ, желающій повернуть назадъ все человѣчество? Нѣтъ, это рѣчь восторженнаго артиста, который съ невольнымъ страхомъ глядитъ на разрушительное наступленіе разума и науки и, при полной вѣрѣ въ ихъ благотворную силу, все-таки не рѣшается идти за ними впередъ, боясь потерять изъ виду улыбающіеся ему, поэтическіе призраки прошлаго.
Беккеръ никогда не былъ, да и не могъ быть счастливъ при своемъ стремленіи къ смутному, неопредѣлеиному идеалу. Во всю жизнь онъ ждалъ чего-то, какого-то внѣшняго воздѣйствія, призыва къ борьбѣ, къ великимъ подвигамъ, но такъ и умеръ, не дождавшись.
Мы приводимъ здѣсь одно изъ стихотвореній Беккера, такъ какъ оно выражаетъ отчасти именно это преобладающее душевное настроеніе и въ то-же время свидѣтельствуетъ, что онъ могъ-бы занять не послѣднее мѣсто въ ряду испанскихъ поэтовъ:
Въ жилищѣ безлюдномъ и всѣми забытомъ,
Отъ солнца тяжелыми ставнями скрытомъ,
Гдѣ прежніе годы въ весельѣ текли, —
Старинная арфа лежала въ пыли.
Лежала та арфа, что часто бывало
Мелодіей нѣжной людей услаждала,
Чьи струны пѣвали o жизни былой,
O снахъ и o грёзахъ души молодой.
Какъ птичка, отъ стужи страдая зимою,
Весны ожидаетъ съ ея теплотою, —
Ждала эта арфа, чтобъ вѣтра порывъ
Пронесся надъ струнами, ихъ разбудивъ.
Я, глядя на арфу, подумалъ: порою
И геній нашъ спитъ, какъ мертвепъ подъ землею:
Онъ ждетъ, словно Лазарь, глагола любви:
«Встань, мертвый, изъ гроба, иди и живи!» {*}
{* Del salon en el angúlo oscuro
De su dueo tal vez olvidada
Silenciosa y cubierta de polvo
Veia se el arpa;
Cuanta nota dormia en sus cuerdas!
Como el pájaro duerme en las ramas
Esperando la mano de nieve
Que sabe arrancar la.
Ay! pensê: cuantas veces el genio
Así duerme en el fondo del alma
Y una voz, como Lázaro, espera
Que le dïga: «Levanta te y anda!»}
V.
правитьУпомянемъ теперь o другомъ выдающемся писателѣ современной Испаніи, далеко еще не сказавшемъ своего послѣдняго слова.
Педро-Антоніо де Аларконъ родился въ 1833 году, въ Гвадиксѣ — маленькомъ провинціальномъ городкѣ. Еще юношей, лѣтъ 15-и, онъ былъ уже баккалавромъ, потомъ сталъ изучать право въ Гранадскомъ университетѣ, но отецъ его, обремененный многочисленной семьей. не могъ обойтись безъ помощи старшаго сына въ продолженіе тѣхъ долгихъ лѣтъ, какихъ требуетъ научное подготовленіе къ свободнымъ профессіямъ, и уговорилъ его перейти изъ университета въ семинарію. Аларконъ сначала уступилъ настояніямъ семъи, но потомъ не чувствуя ни малѣйшаго призванія къ духовному поприщу, рискнулъ отдаться случайностямъ литературной жизни въ области журналистики.
Ему не было еще и 20-и лѣтъ, когда, въ товариществѣ съ однимъ изъ своихъ близкихъ друзей, онъ началъ издавать журналъ подъ заглавіемъ Отглоски Запада. Изданіе пошло почти сразу, и Аларконъ, увлеченный этимъ первымъ успѣхомъ, рѣшился переселиться въ столицу, гдѣ вскорѣ сблизился съ кружкомъ талантливыхъ литературныхъ дебютантовъ 1854 г., съ Мануэлемъ дэль Паласіосъ, ФернандесъХименесомъ, Солеромъ и другими.
То было какъ разъ вслѣдъ за революціей, нанесшей первый ударъ подновластію Изабелды II, во время сильнаго волненія въ Мадридѣ и крайняго возбужденія умовъ. Аларконъ бросился въ этотъ водоворотъ со всѣмъ увлеченіемъ молодости, и его горячее, рѣзкое нападеніе на Бурбонскую дина стію въ сатирическомъ журналѣ El Látigo (Бичъ), a также совпавшая съ этимъ громкая дуэль, сразу привлекли къ нему вниманіе публики и возбудили дѣятельное преслѣдованіе со стороны правительства.
Эти смѣлыя, до дерзости, юношескія выходки значптельно способствовали на первыхъ порахъ извѣстности Аларкона; a потомъ онъ уже началъ серьезно работать на литературномъ поприщѣ и прежде всего написалъ очень удачный романъ Финалъ Нормы. Затѣмъ почти во всѣхъ періодическихъ изданіяхъ непрерывно стали появдяться его живые, одушевленные, всегда короткіе разсказы, какъ y Труэбы, a матеріаломъ для нихъ ему большею частію служили различные эппзоды изъ собственной жизни.
Въ то же время, чтобы испробовать свои силы и въ сценической литературѣ, Аларконъ написалъ трехъактную драму въ стихахъ Блудный Сынъ, но она не имѣла успѣха, и критика жеетоко отометила ему за его преяшіе рѣзкіе отзывы o современныхъ драматургахъ, съ которыми онъ намѣревался вступить въ состязаніе.
Эта первая неудача совершенно охдадила его къ театру и, вѣроятно, была причиной неожиданнаго поворота на новый путь. Въ то время правительство О’Доннеля, подготовляясъ къ Африканской экспедиціи, старадось всѣми силами разжечъ воинственный духъ испанцевъ и пробудить въ нихъ патріотизмъ. Аларконъ откликнулся на призывъ: онъ вступилъ въ дѣйствующую армію простымъ солдатомъ-волонтеромъ, участвовалъ во всей кампаніи, получилъ огнестрѣльную рану въ одномъ изъ самыхъ жаркихъ дѣлъ и заслужилъ не только благосклонность, но и дружбу главнокомандующаго.
He мало почетныхъ отличій пріобрѣлъ онъ въ награду за свои военныя доблести, a вмѣстѣ съ тѣмъ въ его распоряженіе были предоставлены всѣ необходимые матеріалы для задуманнаго имъ тогда же историческаго труда. Такимъ образомъ явились въ свѣтъ обильныя фактами Записки свидѣтеля Африканской войны, и это повѣствованіе, проникнутое чистоиспанскимъ національнымъ духомъ, имѣло очень большой и заслуженный успѣхъ.
Послѣ войны, Аларкошь, желая отдохнуть отъ всѣхъ невзгодъ и бѣдствій, испытанныхъ имъ подъ знойнымъ небомъ Африки, отправился путешествовать по Италіи. Тамъ онъ запасался новыми, уже свѣтлыми впечатлѣніями и, собравъ ихъ потомъ въ одно цѣлое, издалъ свою интересную книгу, подъ заглавіемъ Изъ Мадрида вь Неаполь.
По возвращеніи на родину и почти до самой революціи 1868 г., Аларконъ писалъ уже непрерывно. Именно къ этому періоду относится большинство его литературныхъ работъ: Сборникъ серьезныхъ и юмористическихъ стихотвореній, цѣлый томъ отрывочныхъ статей, подъ заглавіемъ Cosas que fueron (Дѣла Прошлаго), и два тома разсказовъ, изъ которыхъ, впрочемъ, многіе печатались прежде въ разныхъ періодическихъ изданіяхъ. Только въ 1865 году онъ увлекся на время духомъ партій, когда былъ избранъ въ Палату депутатовъ и сталъ горячимъ защитникомъ политики О’Доннеля.
Затѣмъ, въ продолженіе всѣхъ событій, послѣдовавшихъ за революціей 1868 г., Аларконъ оставался всторонѣ, какъ будто не принимая въ нихъ даже косвеннаго участія, однако, съ восшествіемъ на престолъ Альфонса XII, снова появился на политической сценѣ, уже въ роли администратора, и хотя это нисколько не мѣшало ему продолжать свою литературную дѣятельность, но направленіе ея съ той поры стало значительно измѣняться. Наконецъ, позднѣйшія его произведенія, изданныя въ 1874 г., какъ напр. El Sombrero de tres picos и La Alpujarra, — уже несомнѣнно доказываютъ, что, примкнувъ къ административной власти, Аларконъ забылъ o стремленіяхъ своей первой молодости, отрекся отъ всѣхъ принциповъ нашей великой революціи и перешелъ на сторону поклонниковъ старины съ ея темнымъ царствомъ католической вѣры. Грустно видѣть, какъ мельчаютъ и падаютъ въ жизненной борьбѣ даже недюжинные умы и таланты!
VI.
правитьМы отмѣтили здѣсь только главныхъ дѣятелей въ области плодовитаго испанскаго романа, a подъ ними кишитъ безчисленное множество второстепенныхъ авторовъ, по большей части слабыхъ, претенціозныхъ, но иногда умѣющихъ держаться на діапазонѣ приличной посредственности. Богатство фантазіи, какъ отличительное свойство испанцевъ, проявляется очень часто и въ этихъ произведеніяхъ, но оно, конечно, не можетъ восполнить ихъ существенныхъ недостатковъ, — отсутствія художественнаго таланта, ограниченности мысли, поверхностнаго знанія жизни и людей.
Однако, нѣкоторые изъ этого разряда беллетристовъ написали такъ много, что могли-бы обогатить отечественную литературу, если бы это зависѣло отъ количества напечатанныхъ томовъ.
Но, къ сожалѣнію, качество не всегда соотвѣтствуетъ количеству, a судъ потомства неумолимъ, право на долговѣчность онъ признаетъ только за тѣмъ, что обладаетъ всѣми необходимыми условіями жизненности.
Къ числу самыхъ неутомимыхъ писателей можно отнести дона Юліо Номбела и донью Пиларъ Синуэсъ дэль Марко. Хотя и тотъ и другая далеко не удовлетворяютъ тѣмъ требованіямъ, какія мы предъявляемъ къ современному роману, но не выдѣлить ихъ изъ общаго ничтожества и обойти молчаніемъ было-бы все-таки несправедливо, потому что въ своихъ многочисленныхъ произведеніяхъ они стоятъ нисколько не ниже того уровня просвѣщенія и прогресса, до какого достигъ Пиренейскій полуостровъ.
Впрочемъ, донъ Юліо Номбела не лишенъ и нѣкотораго таланта, y него есть двѣ-три очень простыя повѣети, — хорошо задуманныя и хорошо исполненныя.
Первая изъ нихъ озаглавлена Заживо Мертвая (Mujer muerta en vida). Здѣсь представлена молодая дѣвушка, обладающая всѣми достоинствами, какія способствуютъ счастію семейной жизни, — умная, честная, кроткая, но крайне робкаго, нерѣшительнаго характера. У нея не хватаетъ мужества, чтобы отстоять любовь къ избраннику своего сердца, и, уступая чужому, неблагонамѣренному вліянію, она сама навсегда отталкиваетъ отъ себя возможное счастіе, т. е. добровольно умираетъ заживо, вслѣдствіе недостатка силы и страсти въ своей натурѣ.
Вторая повѣсть называется Исторія двухъ друзей. Молодые люди, бывшіе товарищи по школѣ, встрѣчаются послѣ нѣсколькихъ лѣтъ разлуки, и одинъ изъ нихъ повѣряетъ другому первыя волненія серьезной любви. Другъ внимательно выслушиваетъ его и тутъ-же, съ обманчивой искренностью, предлагаетъ ему свое посредничество. Затѣмъ онъ знакомится съ названной дѣвушкой, изучаетъ ея характеръ, стараясь при этомъ развивать проявляющуюся порою наклонность къ блеску и пустотѣ великосвѣтской жизни. Мало-по-малу ему удается отвлечь молодую дѣвушку отъ первой любви, заглушить въ ея сердцѣ всѣ великодушныя чувства, и, наконецъ, онъ женится на ней, чтобы присвоить себѣ богатое приданое.
A между тѣмъ, обманутый этимъ коварнымъ поступкомъ, другой молодой человѣкъ въ первое время испытываетъ глубокое уныніе, считая свою жизнь разбитой навсегда; но впослѣдствіи снова принимается за трудъ, ветрѣчаетъ другую дѣвушку, несравненно болѣе достойную любви по своимъ нравственнымъ качествамъ; взаимная привязанность укрѣпляется по мѣрѣ того, какъ они узнаютъ другъ друга, a при такихъ условіяхъ, какъ и слѣдовало ожидать, женитьба приноситъ обоимъ разумное, прочное счастіе.
Мораль вытекаетъ здѣсь изъ сопоставленія этихъ двухъ браковъ: съ одной стороны полная гармонія, съ другой — послѣ кратковременнаго свадебнаго путешествія, т. е. традиціоннаго медоваго мѣсяца, — постепенное взаимное отчужденіе и, наконецъ, то, что называется адомъ семейной жизни.
Въ третьемъ романѣ — Побочный Сынъ, Номбела старается доказать, что дѣти — не судьи своимъ родителямъ и должны прощать имъ все, даже самые возмутительные проступки. Несмотря на очевидную несостоятельность такого тезиса, мы все-таки признаемъ, что авторъ защищаетъ его довольно убѣдительно.
Помимо того, въ разсказѣ есть и живость, и одушевленіе; дѣйствіе драматично, лица характерны, за исключеніемъ, впрочемъ, одного — слишкомъ ужъ банальнаго типа предателя. Вообще, этотъ романъ можно назвать самымъ удачнымъ изъ всѣхъ произведеній Номбелы, онъ имѣлъ оченъ большой успѣхъ, выдержалъ три изданія и, вѣроятно, не ограничится этимъ.
Подъ общимъ заглавіемъ — Исторія въ дѣйствіи, Номбела написалъ цѣлую серію историческихъ романовъ, гдѣ, очевидно, беретъ себѣ за образецъ Фернандесъ-и-Гонзалеса. Романы эти, пожалуй, интересны, читаются легко, но собственно историческаго въ нихъ немного: перенося насъ изъ XIX вѣка въ различныя эпохи испанской старины, авторъ не даетъ намъ ихъ вѣрной характеристики, потому что почти никогда не выходитъ изъ дворца и, оставляя всторонѣ все осталъное общество, изображаетъ одну только придворную жизнь, да и то неособенно ярко. Вѣроятно, ради увеличенія количества своихъ произведеній, онъ никогда не исчерпываетъ разомъ того или другого сюжета, поэтому ни въ одномъ отдѣльно взятомъ романѣ не оказывается развязки, и за ней надо обращаться къ слѣдующему. Такой способъ можетъ быть очень удобенъ для издателей и самого автора, но ужъ, конечно, не для читателя.
Донья Пиларъ Синуэсъ дэль Марко изо всѣхъ силъ стремится стяжать себѣ славу Фернана Кавальеро, но до сихъ поръ не достигаетъ этой цѣли, за неимѣніемъ главныхъ достоинствъ своей соперницы: тонкой наблюдательности, живописности изложенія и той соли, какая свойственна уроженцамъ Кадикса.
Произведенія ея холодны, сухи, безстрастно — сентиментальны, какъ y нашей M-me Котэнъ, и вообще, духъ этой писательницы настолько сроденъ доньѣ дэль Марко, что она даже избрала ее героиней одного изъ своихъ романовъ, a все свое творчество настроила на ладъ Мальвины и Малекъ-Аделя, такъ что читатель поетоянно чувствуетъ себя въ какомъ-то условномъ мірѣ, очень мало напоминающемъ современную дѣйствительность.
Многіе изъ ея романовъ предназначены исключительно для молодыхъ дѣвицъ и потому входятъ въ составъ библіотекъ всѣхъ женскихъ учебныхъ заведеній. Можетъ быть, тамъ ихъ и читаютъ дѣвицы, лишенныя свободнаго выбора, но едва-ли онѣ возобновляютъ это чтеніе, возвратившись домой.
Останавливаться на такихъ произведеніяхъ мы не видимъ основанія, какъ и на тѣхъ, что порождались однимъ лишъ духомъ партій, при полномъ отсутствіи таланта, a потому и не могли достигнуть цѣли, предположенной ихъ авторами. Къ этому разряду принадлежитъ безчисленное количество романовъ: Мадридскіе Пролетаріи, Бѣдняки и Богачи, Гародъ и Угнетатели, Дворецъ Преступленій и проч. и проч. и проч. Для служенія дѣлу прогресса, конечно, не достаточно однихъ напоминаній o былыхъ злодѣйствахъ, o тѣхъ ужасахъ и бѣдствіяхъ рабства, какіе приходилось испытывать человѣчеству; требуется также, и несравненно болѣе, — изученіе настоящихъ условій его жизни, глубокое изслѣдованіе фактовъ, потому что односторонній, или поверхностный взглядъ не можетъ дать вѣрнаго понятія ни o чемъ. Наконецъ, если искусство предполагаетъ идею, общую цѣль, то y него есть также и свои законы, съ которыми должно сообразоваться всякое художественное творчество; слѣдовательно внѣ этихъ законовъ не существуетъ и литературы.
Одинъ изъ мадридскихъ писателей, a именно донъ Фернандо Мартинесъ Педроза, авторъ многихъ романовъ, повѣстей и сценическихъ піесъ, всегда разумныхъ, честныхъ по содержанію, но холодныхъ, безцвѣтныхъ, безжизненныхъ, — жалуется въ предисловіи къ своимъ произведеніямъ на видимое охлажденіе современной публики къ возвышеннымъ идеямъ и чувствамъ, въ литературномъ творчествѣ. Но онъ забываетъ при этомъ, что и здѣсь, какъ во всякой другой дѣятельности, однихъ благихъ намѣреній далеко еще недостаточно; что вліяніе самой прекрасной идеи на умъ и сердце читателя вполнѣ зависитъ отъ умѣнія автора облечь ее въ художественную форму.
I.
правитьПервое мѣсто между современными испанскими историками неоспоримо принадлежитъ дону Модесто Лафуэнте, автору Всеобщей исторіи Испаніи, занимающей 28 томовъ.
Это капитальный трудъ, возможный только для такихъ неутомимыхъ дѣятелей, какъ Лафуэнте: въ теченіе цѣлыхъ двадцати лѣтъ онъ посвящалъ ему непрерывно всѣ свои силы, и за все это долгое время энергія ни разу не покидала его.
За то Испанія, благодаря такому неотступному труду, получила наконецъ то, чего ве доставало ей въ XIX вѣкѣ: до сихъ поръ она почти совсѣмъ не имѣла своей исторіи, т. е. у нея не было ни одного сколько нибудь связнаго и систематическаго изложенія событій, совершавшихея на ея территоріи со временъ первыхъ нашествій карѳагенянъ и римлянъ и до нашихъ дней. Единственнымъ источникомъ достовѣрныхъ свѣдѣній o жизни испанской націи служили до настоящаго времени лѣтописныя сказанія іезуита Маріаны и Ферререса, изданныя еще въ XVI столѣтіи. Эти произведенія, правда, изобилуютъ массою фактовъ, собранныхъ съ большимъ стараніемъ, но безъ всякаго разбора и связи. Къ тому же главная цѣль почтенныхъ авторовъ, очевидно, заключалась въ томъ, чтобы оттѣнить для испанцевъ благодѣтельное вліяніе католической церкви и, на основаніи прошедшаго, упрочить ея преобладаніе въ будущемъ; поэтому людямъ, воспитаннымъ въ традиціяхъ настоящаго вѣка, бывшимъ свидѣтелями революціи 1808 год, — <нрзб>, живущимъ и полномъ свѣтѣ идей свободы равенства и братства, уже стыдно было искать освѣщенія фактовъ своей исторіи въ понятіяхъ и сужденіяхъ среднихъ вѣковъ.
Во Франціи давно обратили вниманіе на этотъ существенный пробѣлъ въ испанской литературѣ, и вотъ нѣкоторые изъ нашихъ писателей, въ томъ числѣ Шарль Ромей и Сэнтъ-Илеръ рѣшились восполнить его no мѣрѣ силъ. Они смѣло принялись за дѣло и довели свои изданія уже до нѣсколькихъ томовъ, когда въ Мадридѣ узнали наконецъ объ этомъ предпріятіи, и оно не замедлило пробудить тамъ горячее патріотическое соревнованіе. Первый воодушевился донъ Модесто Лафуэнте. Это былъ одинъ изъ талантливыхъ публицистовъ того времени, извѣстный испанской публикѣ въ особенности своей популярной газетой, выходившей подъ заглавіемъ Fray Grerunclio; онъ занималъ также довольно видное положеніе въ административномъ и политическомъ мірѣ, такъ что въ будущемъ передъ нимъ несомнѣнно открывался широкій доступъ къ высшимъ государственнымъ должностямъ. Но всему этому донъ Лафуэнте предпочелъ скромное поприще исторіографа; далъ себѣ слово, не смотря на всѣ ожидаемыя трудности, выполнить предположенную задачу и, какъ истый кастильянецъ, сдержалъ его. Онъ умеръ въ 1866 г., обогативъ свою страну обширной исторіей, полной точныхъ фактовъ, интересныхъ подробностей, здравыхъ, разумныхъ оцѣнокъ и добросовѣстныхъ изслѣдованій. Причину всѣхъ событій Лафуэнте относитъ еще къ волѣ Провидѣнія, но уже вникаетъ въ ихъ внутренній смыслъ, ищетъ между ними послѣдовательной связи и порою старается обнять ихъ чисто-философскимъ взглядомъ.
Вообще, и складомъ своего ума, и самой манерой изложенія онъ очень напоминаетъ нашего почтеннаго историка Анри Мартена. Такихъ людей не всегда оцѣниваютъ по достоинству при ихъ жизни; за то сколько поколѣній съ благодарностъю вспомнятъ потомъ эти мужественныя безкорыстныя усилія, это добровольное отреченіе отъ всѣхъ житейскихъ приманокъ, — почестей, славы, богатства, этотъ благородный, возвышенный патріотизмъ, соединенный съ глубокимъ изученіемъ родной страны, — вспомнятъ и благословятъ ихъ. Вотъ и мнѣ отрадно уже то, что я могу здѣсь, хотя мимоходомъ, выразить свое безпредѣльное уваженіе памяти Анри Мартена, одного изъ такихъ скромныхъ свѣточей, потрудившагося на пользу моего отечества.
Нельзя сказать, чтобы донъ Лафуэнте былъ человѣкъ предвзятой системы, — напротивъ, это вполнѣ самостоятельный, независимый характеръ, съ большимъ запасомъ здраваго смысла и прочно установившимся взглядомъ на вещи; просвѣщенный разумъ его твердъ и нелегко поддается увлеченіямъ страсти; онъ не рѣдко угадываетъ настоящія причины событій, распознаетъ дѣйствительныя недостатки своихъ соотечественниковъ, но, какъ единокровный сынъ своей схраны, невольно раздѣляетъ ея заблужденія. Такъ онъ видитъ, напримѣръ, что католицизмъ сдѣлалъ много зла испанскому народу, что преобладаніе церкви губительно дѣйствуетъ на развитіе жизненныхъ силъ государства, a потому и самъ не протестуетъ противъ ослабленія ея путемъ конфискаціи церковныхъ имуществъ, но въ то-же время глубоко вѣритъ, что будущность Испаніи неразрывно связана съ торжествомъ католицизма во всемъ мірѣ. Эта идея, ложная въ своемъ основаніи естественно приводитъ его къ самымъ нелогичнымъ заключеніямъ; благодаря ей, онъ уже не можетъ безъ предубежденія отнестись къ другимъ религіямъ — протестантской, еврейской, мусульманской, и ради преобладанія своей вѣры даже готовъ поддерживать духовную власть римскаго двора, хотя знаетъ, что впослѣдствіи пришлось-бы вѣчно бороться противъ нея. Нѣтъ y него также надлежащаго безпристрастія къ другимъ народамъ, духъ и условія жизни которыхъ ему мало извѣстны, за то очень много національнаго тщеславія, основаннаго на воспоминаніи o прошломъ величіи, o той блестящей роли, какую Испанія играла въ мірѣ, въ нѣкоторыя эпохи своей исторіи. Все это, конечно, довольно важные и существенные недостатки, но если они отчасти умаляютъ достоинства Лафуэнте, то во всякомъ случаѣ не уничтожаютъ ихъ.
Приводимая ниже выдержка изъ большой вступительной рѣчи, помѣщенная въ видѣ предисловія къ первому тому его Исторіи, можетъ ознакомить отчасти и съ пріемами автора, и съ общимъ его направленіемъ. Мы увидимъ также, что при всѣхъ своихъ національныхъ предразсудкахъ, это человѣкъ вполнѣ способный анализировать факты, здраво обсуждать pro и contra каждаго вопроса.
«Несмотря на точныя границы, рѣзко обозначенныя самой природой, никогда ни одной націи въ мірѣ не приходилось выносить столько непріятельскихъ нашествіий, какъ испанской. Востокъ, югъ и сѣверъ, Европа и Африка послѣдовательно заполоняли ея страну соединенными силами, но за то какой-же другой народъ могъ бы дать болѣе сильный и болѣе энергичеекій отпоръ? Терпѣніемъ и стойкостью онъ утомляетъ своихъ враговъ, изводитъ, такъ сказать, по частямъ и въ концѣ концовъ всякій разъ переживаетъ ихъ. Беззавѣтная храбрость, возведенная въ первѣйшую добродѣтель, какой-то врожденный консерватизмъ, обусловливающій привязанность къ своему прошлому, вѣра въ своего Бога, любовъ къ своей религіи, мужество въ бѣдствіяхъ, выносливость въ несчастіяхъ, то чрезмѣрная пылкость, то умѣренность въ желаніяхъ, равно ведущія къ пренебреженію трудомъ, самоуваженіе доходящее порой до заносчивой гордости, безумная отвага, не признающая правильной дисциплины, — вотъ въ чемъ заключается счастіе и несчастіе испанской націи, такъ рѣзко отличающейся своими типичными чертами отъ всѣхъ другихъ народовъ. Сильно развитое въ ней чувство собственнаго достоинства и стремленіе къ личной, индивидуальной независимости, полезныя съ одной стороны и вредныя съ другой, — постоянно являлись источникомъ безчисленныхъ героическихъ подвиговъ, но въ то-же время и тормазомъ при выполненіи общихъ плановъ, гдѣ строгая послѣдовательность и единство дѣйствія требуются прежде всего. Потому то, можетъ быть, Испанія, образуя превосходныхъ воиновъ, никогда не давала хорошихъ полководцевъ.
Привязанность ея къ прошлому, однако, не исключаетъ въ ней способности къ совершенствованію; медленнымъ шагомъ, но твердо и безостановочно идетъ она по пути всеобщаго прогресса; изъ каждаго удара, изъ каждаго испытанія, посылаемаго ей Провидѣніемъ, выноситъ полезный урокъ, обогащаетъ себя драгоцѣннымъ наслѣдіемъ, если и не особенно замѣтнымъ на первый взглядъ, за то прочно сохраняющимся въ ея языкѣ, религіи, законодательствѣ и обычаяхъ.
Отъ римлянъ она получаетъ законы и общественную организацію, отъ готовъ — каноническое право и многія благотворныя традиціи, отъ арабовъ — школы и поэзію; такимъ образомъ, воспринимая послѣдовательно разноплеменные элементы, испанскій народъ вносилъ въ свою дикую, первобытную жизнъ тѣ задатки цивилизаціи, которыми обладали его побѣдители. Впослѣдствіи, въ эпоху великаго броженія народовъ, при образованіи ими новыхъ общественныхъ формъ, Испанія не остается безучастной зрительницей: мы увидимъ, съ какой энергіей отстаиваетъ она свои права, свои демократическія вольности отъ притязаній усиливающейся сеньоріи и какъ, наконецъ, вооружаясь противъ деспотической монархіи и феодализма, поддерживаетъ теократію и всецѣло отдается религіознымъ вліяніямъ.
Мы увидимъ, какъ испанскій народъ, свергнувъ съ себя чужеземное иго, добровольно становится рабомъ своего короля, имъ-же самимъ избраннаго; какъ онъ завоевываетъ себѣ матеріальное единство и теряетъ гражданскую свободу, съ торжествомъ проноситъ по всему міру знамя своей вѣры и допускаетъ y себя воцареніе фанатизма. Но мы увидимъ также, что впослѣдствіи, умудренный горькимъ опытомъ, онъ дѣлаетъ огромный шагъ по пути прогресса, съ рѣдкимъ политическимъ тактомъ соединяя въ своей жизни элементы, считавшіеся до тѣхъ поръ несовмѣстимыми: монархію и народное представительство, единство вѣры и полную вѣротерпимость, чисто-христіанскіе догматы и философскія идеи свободы. Созданная имъ общественная организація открываетъ широкій просторъ для всѣхъ разумныхъ стремленій, для всѣхъ справедливыхъ правъ, и по сравненію съ прошедшимъ является дѣйствительнымъ благомъ: она представляетъ полное сліяніе въ единомъ политическомъ символѣ всѣхъ характерныхъ чертъ и особенностей испанской націи, какъ прирожденныхъ, такъ и унаслѣдованныхъ ею, частію отъ своихъ завоевателей, частію отъ прогрессивнаго движенія каждой эпохи, но этого, конечно, далеко еще недостаточно для того будущаго, къ какому должны стремиться всѣ народы по пути, предначертанному самимъ Провидѣніемъ и Его закономъ непрерывнаго совершенствованія».
Таковы воззрѣнія дона Модеста Лафуэнте: онъ предвидитъ уже общіе законы, по которымъ совершается прогрессивное развитіе народовъ, скопляетъ даже матеріалы для открытія ихъ, но y него недостаетъ рѣшимости формулировать эти законы. еще рѣшимости совершенно отвергнуть участіе въ событіяхъ высшей, сверхъестественной силе.
Точно такая-же двойственность замѣчается въ немъ и по отношенію къ католицизму: онъ не закрываетъ глазъ на его прискорбныя дѣйствія, смѣло констатируетъ ихъ и все-таки не дерзаетъ произнести окончательнаго приговора, не хочетъ, хотя въ чемъ-бы то ни было, измѣнить вѣрѣ своихъ отцовъ.
Это, впрочемъ, общій недостатокъ всѣхъ испанскихъ писателей, и если мы особенно подчеркиваемъ его y Лафуэнте, такъ это потому, что онъ по самому характеру своей литературной работы имѣлъ возможность ближе и яснѣе разглядѣть губительное дѣйствіе гангрены, разъѣдающей самое сердце Испаніи. Читая его, постоянно испытываешь какую-то невольную досаду: зачѣмъ онъ не договариваетъ? За то, если Лафуэнте самъ не приходитъ ни къ какимъ положительнымъ заключеніямъ, онъ приводитъ къ нимъ другихъ.
Вообще, его Исторія Испаніи является драгоцѣннымъ вкладомъ въ отечественную литературу, и нація справедляво можетъ гордиться имъ.
II.
правитьЕсли въ настоящее время имѣется возможность составить себѣ доволъио точное понятіе обо всѣхъ фазисахъ развитія испанской литературы, то мы обязаны этимъ не одному какому либо изслѣдователю, не одному даже народу, a соединеннымъ усиліямъ всѣхъ просвѣщенныхъ націй; каждая изъ нихъ, сознавъ, какой ботатый матеріалъ хранится здѣсь для изученія, горячо принялась за трудъ и положила свой камень въ общее зданіе.
Починъ принадлежитъ Германіи: еще въ самомъ началѣ великаго литературнаго движенія, возникшаго тамъ на исходѣ XVIІІ столѣтія, она имѣла уже добросовѣстныхъ переводчиковъ и коментаторовъ лучшихъ испанскихъ писателей. Бутервекъ выступаетъ первымъ: изданные имъ два тома O прозаической и поэтической литературѣ Испаніи хотя не отличаются особенной глубиной, но, помимо своей добросовѣстности, имѣютъ за собой уже ту заслугу, что они послужили началомъ или, такъ сказать, импульсомъ для другихъ талантливыхъ писателей, какъ, напр., Шлегелъ, Тикъ и проч.
Шлегель и Бонштетенъ воспылали энтузіазмомъ къ Кальдерону и одновременно перевели его на французскій й нѣмецкій языки, a впослѣдствіи Людвигъ Тикъ, въ своемъ переводѣ, познакомилъ съ нимъ публику на театральной сценѣ.
Гёте, Гердеръ и особенно Генрихъ Гейне усердно занимались изученіемъ древнихъ испанскихъ романсовъ, глубоко проникая въ ихъ духъ, уясняя своеобразныя красоты.
Позднѣе, берлинскій писатель Шакъ, слѣдуя примѣру Бутервека, издалъ исторію испанской сценической литературы, собравъ съ большимъ стараніемъ множество интересныхъ фактовъ и точныхъ свѣдѣній; въ то-же время другіе соотечественники ого занимались изысканіями въ Симанкскомъ и Эскуріальскомъ архивахъ. И вотъ, благодаря всѣмъ этимъ трудамъ, Германія теперь имѣетъ полную исторію не только свѣтской, но и духовной литературы Испаніи.
Объ этой послѣдней Роудонъ-Броунъ, въ своемъ Сборникѣ тайныхъ дипломатическихъ нотъ венеціанскихъ посланниковъ, говоритъ слѣдующее:
«Печальную картину представляетъ неистовая литература учениковъ Лойолы! Допустить, чтобы этотъ тусклый свѣтъ, выходящій изъ могилъ, могъ отразиться на будущей исторіи человѣчества, значило-бы отрицать значеніе истиннаго свѣта».
Въ Англіи изучалась болѣе Испанія политическая, и преимущественно современная. Въ началѣ текущаго столѣтія, прекрасное патріотическое движеніе 1808 года увлекло англійскій народъ, и съ той поры его печать стала усердно выискивать въ исторіи все, что только могло поднять испанскую націю, хотя прежде, и еще не задолго передъ тѣмъ также горячо старалась унизить ее, вслѣдствіе религіозныхъ антипатій.
Лордъ Голландъ, другъ поэта Квинтаны, написалъ превосходную біографію Лопе де Вега, a Соути съ такимъ мастерствомъ осмыслилъ свою хронику Сида, что за строфами древней поэмы чувствуется кипучая жизнь цѣлаго народа. обреченнаго въ теченіе нѣсколькихъ вѣковъ быть и пѣвцомъ и героемъ своей собственной эпопеи.
Участіе Франціи въ этомъ общемъ трудѣ пока незначительно, она ничего не можетъ противопоставить серьезнымъ работамъ Бутервека и Шака, или Сисмонди, Тикнора и Амадора де Лосъ-Ріосъ o которыхъ намъ егце предстоитъ упомянуть. Вообще, французскіе писатели какъ-то неохотно берутся за произведенія, требующія сосредоточеннаго вниманія; можетъ быть, это потому, что непрерывный водоворотъ собственной жизни мѣшаетъ имъ на долго отдаться одному дѣлу, a можетъ быть также и потому, что такія книги не подходятъ ко вкусамъ и требованіямъ нашихъ подвижныхъ и легкомысленныхъ читателей. Какъ-бы то ни было, но кромѣ изслѣдованій Эжена Барэ да Сравнительной исторіи литературы въ Испаніи и во Франціи Пюибюска, y насъ нѣтъ ничего сколько нибудь капитальнаго по этой части, за то наша печать изобилуетъ монографіями, отрывочными этюдами, переводами лучшихъ произведеній испанской литературы и характеристиками ея выдающихся дѣятелей. Мы не можемъ не упомянуть здѣсь съ благодарностью o біографическихъ работахъ Ампера и Маньена, o художественныхъ переводахъ Луи Віардо, Жермона де Лавинь, Дама-Гинара и Шарля Габенека, o критическихъ этюдахъ Филарета Шаля и o ревностномъ стараніи Альфонса Ройе, Иполита Люкаса, Фелисьена де Мальфиль популяризировать во Франціи испанскую драму, такъ высоко цѣнимую по ту сторону Рейна.
И такъ, если коноводовъ мало y насъ въ этомъ дѣлѣ, за то много заестрѣльщиковъ, и, безъ сомнѣнія, ихъ было-бы гораздо больше, еслибъ наша мода удостоила принять подъ свое покровительство испанскій языкъ; но, къ сожалѣнію, этого не могло быть уже въ силу сложившихся обстоятелъствъ: конечно, не событія 1808 года, не экспедиція 1823 могли расположить французовъ къ изученію Кальдерона, Сервантеса, Квеведо, и проч. Человѣкъ вообще не любитъ заниматъся тѣми, кому онъ причиняетъ зло, очевидно, тутъ сказывается нѣкоторое угрызеніе совѣсти, и, вѣроятно, именно это чувство было причиной y насъ того незаслуженнаго презрѣнія, съ какимъ мы такъ долго относились къ испанской литературѣ.
Теперь очередъ Италіи, откуда мы имѣемъ капитальное произведеніе Сисмонди (1773—1842); въ своей книгѣ Картина южной европейской литературы онъ первый развернулъ передъ нами непрерывный рядъ всѣхъ выдающихся произведеній на испанскомъ языкѣ. Впослѣдствіи его трудъ былъ дополненъ и продолженъ двумя другими авторами, изъ которыхъ одинъ — американецъ, другой — испанецъ, и въ настоящее время ихъ изслѣдованія служатъ самымъ полнымъ и драгоцѣннымъ иеточникомъ для желающихъ изучить литературу Испаніи въ ея цѣломъ.
Первый, — Тикноръ, уроженецъ Бостона, другъ и товарищъ великаго историка Прескотта, — посвятилъ всю свою жизнь на изученіе южноевропейской литературы. Съ 1818 года онъ предпринимаетъ долгое путешествіе по Испаніи съ цѣлью усвоить языкъ страны и глубже проникнуть въ духовный міръ ея народа, породившій героевъ древняго romancero, a въ 1835 году возвращается туда снова, чтобы положить послѣдніе штрихи своей Исторіи испанской литературы, сдѣлать окончательную провѣрку всѣхъ документовъ, цитатъ и другихъ подробностей. Вся эта сложная работа производилась Тикноромъ такъ тщательно, съ такимъ стараніемъ и глубокимъ знаніемъ дѣла, что ему можно довѣриться безо всякихъ сомнѣній.
Да, это огромный вкладъ, внесенный Америкой въ общую сокровищницу современной цивилизаціи, вкладъ, настолько цѣнный, что онъ сразу уравниваетъ въ этомъ отношеніи новый свѣтъ со старымъ. Не даромъ одинъ изъ нашихъ лучшихъ критиковъ, Филаретъ Шаль, отзывается o Тикнорѣ съ такой восторженной похвалой.[21]
«Исторія испанской литературы Тикнора, — говоритъ онъ, — совмѣщаетъ въ себѣ важнѣйшіе результаты предшествующихъ изысканій на всѣхъ языкахъ, — главную суть всего, что было написано объ умственной жизни Испаніи до настоящаго времени, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ не мало даетъ и отъ себя: примѣчанія его многочисленны, цитаты вѣрны, хронологическія указанія точны, подробности неисчерпаемы. Это не только увлекательное чтеніе, но цѣлый историческій музеумъ, и при томъ такъ хорошо расположенный, что вы сразу находите то, съ чѣмъ желаете ознакомиться. Добросовѣстность царитъ здѣсь, a это много значитъ. Всякое заимствованіе, все, чѣмъ можетъ быть обязанъ авторъ своимъ предшественникамъ, онъ отмѣчаетъ съ пунктуальной точностью, нѣтъ y него ни отступленій, ни лишнихъ разглагольствованій, ни искусственности; вездѣ простая, честная работа, и никакихъ прикрасъ. Естественно, что, вслѣдствіе этой безупречной добросовѣстности, перспективы y него недостаточно эффектны, — горизонты и планы нѣсколько туманны, а главныя фигуры, т. е., лица, особенно замѣчательныя въ интеллектуальномъ мірѣ, очень мало выдѣляются изъ ряда другихъ.»[22]
Наиболѣе обильный источникъ изслѣдованій по тому-же предмету явился изъ нѣдръ самой Испаніи. Профессоръ мадридскаго университета, Амадоръ де Лосъ-Ріосъ, задался грандіозной мыслью собратъ въ одно цѣлое всѣ матеріалы и свѣдѣнія, относящіеся къ исторіи испанской литературы, и посвящаетъ выполненію этой задачи всю свою жизнь. Его не страшитъ колоссальность задуманнаго, какъ истый гидальго, онъ смѣло беретъ на себя одного то, съ чѣмъ едва-ли могли-бы справиться и двадцать равносильныхъ ему работниковъ. Имъ уже издано шесть объемистыхъ томовъ, заключающихъ въ себѣ самыя подробныя изслѣдованія испанской литературы до того времени, которое извѣстно подъ названіемъ золотого вѣка. Но развѣ есть какая нибудь возможиность, въ теченіе одной человѣческой жизни, выполнить такую гигантскую работу? Если донъ Ріосъ и при дальнѣйшемъ развитіи своего труда, будетъ держаться все тѣхъ-же широкихъ размѣровъ, то нельзя даже представить себѣ, — какое количество томовъ ему еще остается написать? Неужели онъ не боится, наконецъ, подавить своего читателя такою массою нагроможденныхъ фактовъ и подробностей? Лишнее всегда будетъ лишнимъ, a здѣсь мѣра по истинѣ переполнена: останавливаясь съ такимъ напряженнымъ усердіемъ на эпохахъ, предшествующихъ XV вѣку, Амадоръ де Лосъ-Ріосъ рискуетъ потратить всѣ свои силы прежде, чѣмъ дойдетъ до послѣдующихъ столѣтій, т. е. до лучшихъ временъ испанской литературы.
Мы относимъ этого автора къ области исторіи, a не критики, на томъ основаніи, что по характеру своей литературной дѣятельности и преслѣдуемымъ задачамъ, онъ гораздо болѣе подходитъ къ Лафуэнте чѣмъ къ сонму блестящихъ, во, въ большинствѣ, поверхностныхъ критиковъ, o которыхъ придется еще говорить въ особомъ отдѣлѣ. Амадоръ де Лосъ-Ріосъ представляетъ намъ суровую, внушительную, строговеличавую фигуру; это серьезный и добросовѣстный труженикъ, — онъ работаетъ много, тщательно изслѣдуетъ, анализируетъ каждый предметъ, и весь погруженъ въ свою работу; ни политика, ни общественныя и частныя удовольствія не отвлекаютъ его. Націю, среди которой появляются такіе люди, какъ Лафуэнте и Амадоръ де Лосъ-Ріосъ, нельзя упрекнуть въ недостаткѣ энергіи, пытливости и трудолюбія. Оба они вполнѣ обладали этими качествами, и признать ихъ за ними — значитъ только отдать имъ должную справедливость.
III.
правитьДонъ Педро Хосе де Пидаль былъ однимъ изъ самыхъ выдающихся и дѣятельныхъ представителей партіи умѣренныхъ. Избранный въ президенты конгресса вслѣдъ за провозглашеніемъ совершеннолѣтія королевы Изабеллы II, онъ съ той поры и до самой смерти (1865) не выходилъ изъ состава министровъ и всегда игралъ первенствующую роль въ политической жизни своей страны. Онъ принималъ дѣятельное участіе въ учрежденіи конституціи 1845 г., когда монархическая власть, возстановленная почти во всей своей силѣ, могла однимъ простымъ декретомъ присвоить себѣ право и верховнаго законодательства, ему также обязана испанская нація реформою своего университетскаго преподаванія въ направленіи, соотвѣтствующемъ современнымъ требованіямъ науки и разума. Человѣкъ строгихъ правилъ, искренно убѣжденный, послѣдовательный и глубоко честный, онъ во все время своей долгой политической дѣятельности пользовался огромнымъ вліяніемъ въ рядахъ консерваторовъ. Это доктринеръ школы Гизо, a своей книгой Исторія Арагонскаго возстанія онъ доказалъ, во первыхъ, что превосходно владѣетъ роднымъ языкомъ, и, во вторыхъ, что понимаетъ исторію именно такъ, какъ понимаютъ ее наши великіе историки, составляющіе гордость современной Франціи. Онъ умѣетъ различать существенныя стремленія и характеръ націи отъ случайныхъ фактовъ и, какъ серьезный мыслитель, умудренный долголѣтнимъ опытомъ, безошибочно даетъ тому или другому лицу, тому или другому событію именно то значеніе, какое они дѣйствительно имѣли въ общемъ развитіи исторической жизни народа. Если-бы этотъ человѣкъ посвятилъ литературѣ все то время, какое отдавалъ политикѣ, то навѣрное онъ не мало содѣйствовалъ-бы умственному обогащенію своей страны.
Ha ряду съ маркизомъ де Пидаль мы должны поставить другого государственнаго дѣятеля, настолько-же достойнаго уваженія, хотя и менѣе талантливаго. Это маркизъ де Мира-Флоресъ, — одинъ изъ первыхъ испанскихъ вельможъ, чье имя часто упоминается во время регентства королевы Христины и въ первые годы царствованія Изабеллы II. Онъ преимущественно занимался описаніемъ тѣхъ событій, въ которыхъ или самъ принималъ непосредственное участіе, или былъ свидѣтелемъ-очевидцемъ. Поэтому, изданныя имъ книги могутъ оказать значительную услугу всякому, кто пожелаетъ ознакомиться съ исторіей современной Испаніи.
Одна изъ этихъ книгъ, первая по времени, изданная еще въ 1834 году, носитъ слѣдующее заглавіе: Историко-критическій опытъ изслѣдованія періода испанской революціи отъ 1820 до 1823 года.
Здѣсь подробно изложены всѣ событія, совершившіяся на Пиринейскомъ полуостровѣ отъ начала проявленія заговора Ріего до взятія Трокадеро, — и въ общемъ эта книга полна интереса; но, къ сожалѣнію, авторъ почти всюду ограничивается сообщеніемъ однихъ оффиціальныхъ фактовъ, совсѣмъ не проникая во внутреннюю жизнь народа, т. е. въ его мысли, чувства и стремленія.
Вскорѣ послѣ того, онъ написалъ еще два тома, гдѣ собраны въ систематическомъ порядкѣ всѣ главнѣйшіе документы, могущія пролить истинный свѣтъ на событія отъ 1810 до 1823 г. Это очень цѣнный подарокъ со стороны испанскаго гранда всѣмъ, кто захотѣлъ-бы заняться серьезнымъ изученіемъ упомянутой эпохи. Собрать матеріалы для будущаго зданія — уже само по себѣ большая заслуга, и большого уваженія достоинъ человѣкъ, такъ безкорыстно и великодушно принимавшій на себя неблагодарный трудъ черно рабочаго.
Въ 1843 году маркизъ де Мира-Флоресъ снова издалъ два тома подъ заглавіемъ: Матеріалы для исторіи семи первыхъ лѣтъ царствованія королевы Изабеллы II. Цѣль этого труда отчастй личная, потому что авторъ слишкомъ очевидно старается оттѣнять ту долю участія, какую онъ принималъ въ большинствѣ событій за время регентства королевы Христины; но это участіе имѣетъ дѣйствительное значеніе и для насъ, такъ какъ, находясь постоянно y кормила правленія, въ качествѣ то министра, то посланника, то сенатора, маркизъ де Мира-Флоресъ могъ достовѣрно сообщить не мало такихъ фактовъ, такихъ интимныхъ подробностей, какихъ мы напрасно стали-бы искать y историковъ изъ иной сферы. Жаль только, что и здѣсь онъ не покидаетъ своего сухого оффиціальнаго тона, что за администраторомъ и политикомъ почти никогда не видно человѣка; не видно также и способности проникать въ тотъ внутренній міръ, гдѣ кроются причины и двигатели всѣхъ внѣшнихъ дѣйствій, — словомъ, на каждомъ шагу ощущается въ авторѣ этой книги огромная разница съ нашимъ герцогомъ де Сэнъ-Симонъ.
Наконецъ, въ 1865 году въ печати появилось новое произведеніе маркиза де Мира-Флоресъ, — небольшой томикъ, доступный по объему и формѣ изложенія читателямъ всѣхъ классовъ. Подъ заглавіемъ Историко-критическій обзоръ участія различныхъ партій въ политическихъ событіяхь Испаніи XIX вѣка, — онъ представляетъ подробный конспектъ всѣхъ предыдущихъ работъ того-же автора по тому-же предмету, такъ что съ помощью его можно безъ труда составить довольно точное понятіе o политическихъ движеніяхъ въ Испаніи за весь періодъ отъ 1810 до 1865 года. Но, держась исключительно-крнсервативной точки зрѣнія, маркизъ тут слишкомъ пристрастно склоняется въ пользу умѣренныхъ и монархіи, безотчетно боится демократіи, очевидно, даже не выяснивъ себѣ ея стремленій и цѣлей. Онъ вполнѣ Авторъ принадлежитъ къ числу тѣхъ людей, которые думаютъ, что прогрессъ долженъ исходить отъ власти, и недостаточно полгаютъ его въ свободномъ развитіи личности и распространеніи просвѣщенія въ массахъ.
Мы не можемъ также не упомянуть здѣсь o трудахъ дона Эваристо де Санъ-Мигуэль, одного изъ главныхъ корифеевъ партіи прогрессистовъ. Въ жизни этого честнаго гражданнна былъ моментъ (1856 г.), когда его сѣдая голова увѣнчалась тѣмъ-же ореоломъ популярности, какой стяжалъ себѣ въ 1830 году нашъ старый Лафайэтъ. Уже незадолго до смерти, Санъ-Мигуэль вздумалъ разсказать o революціонномъ движеніи въ Испаніи и освѣтить его въ цѣломъ съ точки зрѣнія своей партіи, для чего постарался сгруппировать всѣ главные факты данной эпохи вокругъ одного лица, принимавшаго въ нихъ наибольшее участіе, — дона Августина Аргуэллеса. Но, къ сожалѣнію, самый планъ всего сочиненія оченъ нестроенъ: съ одной стороны, чтобы уяснить событія, автору слѣдовало сказать o нихъ все существенно-важное, a съ другой — онъ не могъ распространяться, не выступая изъ намѣченныхъ рамокъ. Вслѣдствіе этого, спеціальный интересъ его книги теряется въ массѣ различныхъ инцидентовъ, гдѣ партіи смѣшиваются съ цѣлой націей, такъ что уже трудно выдѣлить характеръ дѣйствія каждой.
Стиль его простъ и ясенъ, но перо журналиста сильно даетъ себя чувствовать тѣмъ, что политика является здѣсь не въ общемъ очертаніи, a въ послѣдовательномъ ходѣ ея день за день. Если-бы авторъ сообщилъ намъ только интимную сторону тѣхъ событій, въ которыхъ принималъ непосредственное участіе, тогда его трудъ, при условіи, конечно, самой добросовѣстной исторической точности, былъ-бы несравненно полѣзнѣе для потомства и долговѣчнѣе въ литературѣ.
Эваристо Санъ-Мигуэль принадлежитъ къ числу тѣхъ смѣлыхъ, симпатичныхъ дѣятелей либеральной партіи, память o которыхъ должна глубоко и прочно сохранятьея въ сердцѣ Испаніи. Это одинъ изъ борцовъ 2 мая 1808 года, одинъ изъ первыхъ сподвижниковъ Ріего; онъ два раза былъ министромъ; два раза посланникомъ, нѣсколько разъ подвергался всѣмъ бѣдствіямъ изгнанія и тюремнаго заключенія. Помимо упомянутой нами біографіи Аргуэллеса онъ написалъ еще Исторію Филиппа II, свидѣтельствующую o трудолюбивомъ научномъ изслѣдованіи и не лишенную литературныхъ достоинствъ. Затѣмъ Санъ-Мигуэль является издателемъ журнала Военное Обозрѣніе, предпринятаго съ цѣлью поднять хоть сколько нибудь умственный уровень Офицеровъ испанской арміи. Эта необходимостъ чувствуется, впрочемъ, не въ одной Исцаніи: y насъ тоже военные люди не обнаруживаютъ большого интеллектуальнаго развитія, но всѣ попытки содѣйствовать ему до сихъ поръ остаются неудачными; поэтому неудивительно, что Военное Обозрѣніе дона Мигуэля не встрѣтило въ Испанской арміи того сочувствія, на какое онъ въ правѣ былъ разсчитывать.
V.
правитьВъ наше время маркизъ де Мира-Флоресъ и донъ Эваристо де Санъ-Мигуэль, точно такъ-же, какъ Айяла и Мендоза въ XV и ХVI столѣтіяхъ, принадлежатъ къ разряду историковъ-аристократовъ, исключительно повѣствующихъ o тѣхъ событіяхъ, гдѣ они сами были главными дѣйствующими лицами. Теперь намъ предстоитъ упомянуть o категоріи писателей иного характера, — o тѣхъ, которые ставили историческія изслѣдованія цѣлью всей своей жизни и не безъ успѣха подвизались на этомъ поприщѣ.
Изъ числа послѣднихъ выдѣляется особенгой плодовитостью донъ Ферреръ дэль Ріо, авторъ, одаренный изяществомъ и легкостью изложенія, но неустойчивый въ своихъ убѣжденіяхъ и слишкомъ поверхностный во взглядахъ. Его многочисленныя монографіи читаются вообще съ большимъ интересомъ, a нѣкоторыя и съ большою пользой, — какъ напр. Критическій обзоръ царствованія Педро Жестокаго, Царствованіе Карла III, Возстаніе Кастильскихъ общинъ, Галерея испанской литературы, — хотя отсутствіе глубины мысли и недостаточность разработки порою чувствуются и здѣсь. Неоспоримымъ достоинствомъ, и въ общемъ и въ частностяхъ, обладаетъ только второе изъ названныхъ нами произведеній, но и оно одно, независимо отъ всѣхъ прочихъ, могло-бы дать автору то видное мѣсто, какое онъ занимаетъ среди испанскихъ историковъ.
Донъ Антоніо Пирала не имѣетъ ни одного изъ блестящихъ качествъ Феррера дэль Pio. Его Исторія гражданской войны (1833—1840) до такой степени загромождена безсвязными фактами и подробностями, что, несмотря на всю полезность заключающихся въ ней свѣдѣній, ея нельзя читать безъ утомленія, и главная ошибка тутъ заключается въ самомъ начертаніи первоначальнаго плана: вѣдь всего сказать невозможно, a потому дѣло историка разобраться въ фактахъ, привести ихъ въ стройный порядокъ и представить читателю только то, что дѣйствительно заслуживаетъ вниманія, не сдѣлавъ-же этого труднаго выбора, онъ обрекаетъ свою книгу остатъся не прочитанной вслѣдствіе чрезмѣрнаго обилія въ ней сырого матеріала. Такъ и здѣсъ: если-бы авторъ ограничился менѣе обширной задачей, тогда его трудъ, конечно, потерялъ-бы въ объемѣ, но за то значительно выигралъ-бы въ качествѣ и принесъ-бы большую пользу. тѣмъ большую пользу, что донъ Антоніо Пирала былъ онимъ изъ самыхъ горячихъ приверженцевъ свободы и принадлежалъ къ той фракціи прогрессистовъ, которая искренне сочувствовала демократіи и всегда готова была протянуть ей руку.
Упомянемъ также, хотя мимоходомъ, объ ученомъ изслѣдователѣ аррагонскаго архива — донѣ Бофарулль, вся жизнь котораго прошла въ разборѣ различныхъ документовъ. Этотъ человѣкъ обдадалъ огромной эрудиціей, и ему одному мы обязаны почти полными современными свѣдѣніями объ исторіи графовъ Барселонскихъ.
Мадридская историческая академія еще и теперь имѣетъ въ своей средѣ одного изъ членовъ того даровитаго семейства, которое съ неутомимымъ усердіемъ посвящало себя изслѣдованіямъ испанской исторіи. Мы разумѣемъ семью Алькантара; не упомявуть o ней въ настоящемъ обзорѣ было-бы такъ-же несправедливо, какъ обойти молчаніемъ, говоря o живописжи, имена Мадрасо, Риверо и проч. Донъ Мигуэль Алькантара, умершій еще въ цвѣтущемъ возрастѣ, написалъ исторію Гранады, полную живого интереса, патріотическаго энтузіазма и такой увлекательной поэзіи, что это произведеніе сразу открыло ему двери академіи. Другой членъ того-же семейства, Эмиліо, занимался разборомъ арабскихъ текстовъ съ цѣлью составить точную генеалогію всѣхъ представителей династій, царствовавшихъ ва Пиренейскомъ полуостровѣ. Онъ перевелъ также сборникъ арабскихъ легендъ, извѣстный подъ заглавіемъ Aybar Machmuá и старательно собралъ въ одну книгу Cancionero popular множество народныхъ пѣсенъ, разсѣянныхъ до тѣхъ поръ по разнымъ изданіямъ, или совсѣмъ неизвѣстныхъ въ печати. Эмиліо такъ-же, какъ и его братъ, къ сожалѣнію, былъ отнятъ y избранной имъ науки преждевременной смертью. Въ настоящее время представителемъ этой почтенной фамиліи въ мадридской исторической академіи является донъ Хосе-Годой Алькантара, авторъ изслѣдованія o рыцарскомъ орденѣ Алькантара и Исторіи лѣтопистй лжи — труда, начатаго еще въ XVII вѣкѣ двумя учеными и продолженнаго въ XVIII вѣкѣ двумя другими. Только такой писатель, какъ Годой Алькантара, — обладающій большой эрудиціей и глубокой проницательностью въ сужденіяхъ, могъ предпринять завершеніе этой капитальной работы, нетерпѣливо ожидаемое всѣми, кто съ истинной любовью посвящаетъ себя изученію исторіи.
Къ періоду времени между превосходной Исторіей Цивилизаціи Гизо, изданной въ началѣ текущаго столѣтія, и лекціями, читанными позднѣе по тому-же предмету въ мадридскомъ университетѣ дономъ Эмиліо Кастеларомъ, — относится сочиненіе, теперь нѣсколько забытое, но котораго никогда не слѣдовало-бы забывать: это Исторія испанской цивилизаціи, со временъ арабскаго нашествія и до нашихъ дней, дона Эженіо Тапіа, въ 4-хъ томахъ. Не много вообще является произведеній, отличающихся такой добросовѣстностью, такимъ талантомъ и знаніемъ, a между тѣмъ пріемъ, оказанный этой книгѣ поверхностной и легкомысленной публикой, могъ-бы сразу охладить самое горячее авторское усердіе, если-бы человѣкъ въ самомъ себѣ, въ собственномъ сознаніи цѣнности и пользы своего труда, не находилъ ему достаточнаго вознагражденія.
Этотъ краткій обзоръ исторической литературы въ Испаніи показалъ намъ, что мы напрасно стали-бы искать здѣсь самостоятельнаго развитія тѣхъ отраслей знанія, которыя достигаются путемъ строгой умозрительной логики и большой разсудочной силой. Испанскіе мыслители, одаренные живостью воображенія и той счастливой быстротою взгляда, что создаетъ иногда безсмертіе геніальнымъ людямъ, оказываются почти совсѣмъ неспособными подчинить свой умъ правильной дисциплинѣ: имъ недостаетъ выдержки, надлежащаго терпѣнія для того, чтобы постепенно подниматься по ступенямъ индукціи и шагъ за шагомъ выводить всѣ слѣдствія, необходимо вытекающія изъ общаго положенія. Къ тому-же они не такъ усердно и не такъ много работали надъ науками, чтобы овладѣть ихъ связующимъ звеномъ, т. е. философіей.
Поэтому испанцы не создали, да и не могли создать самостоятельно ни одной сколько нибудь новой философской школы; ихъ живой, воспріимчивый умъ не въ состояніи породить такой общей, строго сформированной системы, гдѣ въ опредѣленномъ синтезѣ объединялись-бы всѣ человѣческія знанія. Слѣдовательно намъ остается только внимательно разсмотрѣть, какъ относились они къ различнымъ философскимъ системамъ, возникавшимъ y иностранныхъ націй, и почему та или другая школа получала y нихъ преобладающее вліяніе. Это уже само собою приведетъ насъ къ надлежащимъ заключеніямъ.
Съ такой точки зрѣнія мы не можемъ не отмѣтить y испанскихъ мыслителей общаго стремленія къ крайнему спиритуализму. Ни сенсуализмъ Локка и Кондильяка, ни скептицизмъ Юма, ни позитивизмъ Огюста Конта никогда не пользовалисъ особымъ вниманіемъ въ Испаніи, да, ро правдѣ сказать, и мало понимались тамъ.
Въ этомъ народѣ, закаленномъ въ борьбѣ съ Исламомъ, развившемъ въ себѣ до высшей степени чувство и страсть, — естественно должна была укорениться, вмѣстѣ съ религіозной вѣрой, и глубокая антипатія ко всему методическому, научному, разсудочному, ко всему, что охлаждаетъ и не даетъ простора вдохновенію. Критическій анализъ, сомнѣніе, отрицаніе совершенно чужды его духу ему нуженъ только идеалъ, — то безконечное, къ которому стремится онъ со всей горячностью своего энтузіазма. Вотъ почему его такъ притягиваетъ идея первоначальной причины: не допуская принципа взаимодѣйствія, онъ видитъ и соединяетъ въ ней все; она — источникъ его духовной и тѣлесной жизни, она-же — единственный иниціаторъ всякаго движенія и центръ всякой силы.
Изученіе законовъ природы и всѣ успѣхи современнаго естествознанія не возбуждаютъ особеннаго интереса въ испанцѣ, онъ не придаетъ имъ большого значенія, не углубляется въ нихъ и даже враждебенъ имъ, потому что
Мы уже говорили o спиритуалистической пропагандѣ, предпринятой въ 1824 году въ Барселонѣ основателями журнала El Europeo; въ царствованіе Изабеллы II она возобновилась въ томъ-же городѣ и съ тѣмъ-же направленіемъ, только съ болѣе сильной аргументаціей и съ большимъ знаніемъ философскихъ ученій, распространенныхъ во Франціи, Шотландіи и Германіи.
Умственныя силы каталонскихъ мыслителей сосредоточивались на той совокупности нравственныхъ и политическихъ наукъ, что получили въ настоящее время названіе соіцологіи. Они признали наблюденіе единственнымъ способомъ открытія законовъ, управляющихъ нашимъ разумомъ, a историческій методъ провозгласили самымъ вѣрнымъ, безошибочно ведущимъ къ познанію истины.
«Истина, — говоритъ Марти, — достигается не единичными усиліями одного человѣка и не однимъ какимъ нибудь вѣкомъ, a совокупной и сложной работой всего человѣчества. во все время его существованія».
На основаніи этого испанскіе философы постоянно ратовали противъ антологіи и метафизики, бросающихъ человѣческій умъ въ область абсолютнаго безъ руля и компаса. И такъ далеко зашли по этому пути каталонскіе мыслители, что пытались даже совмѣстить несовмѣстимое, т. е. разумъ съ безсознаітельной вѣрой; конечно, они изнемогли въ своемъ неблагодарномъ трудѣ, какъ изнемогали на нашихъ глазахъ уже многіе выдающіеся умы, достойные лучшей участи, но въ концѣ концовъ всетаки упавшіе въ эту бездонную пропасть, гдѣ суждено погибнуть всякому, кто вознамѣрится идти противъ законовъ разума.
Между учеными такъ называемой каталонской школы наиболѣе наблюдательнымъ, послѣдовательнымъ и стойкимъ является донъ Рамонъ Марти, авторъ Элементарной философіи. По своимъ воззрѣніямъ онъ ближе всего подходитъ къ Шотландской школѣ, ставящей совѣсть началомъ и основаніемъ всякаго человѣческаго мышленія; его теорія признаетъ ее также совершенно независимымъ факторомъ, субстанціей, неподдающейся дѣйствію всеразлагающаго анализа, a въ обобщенной формѣ называетъ здравымъ смысломъ. Философія, по мнѣнію Марти, не можетъ проникать въ сущность самаго духа и потому необходимо должна ограничиваться одними лишь внѣшними его проявленіями.
Этимъ ученіемъ онъ отклонилъ своихъ соотечественниковъ отъ всѣхъ философскихъ системъ, не основанныхъ на анализѣ и наблюденіи, a также заставидлъ ихъ съ осторожностью относиться къ метафизикѣ и антологіи, какъ наукамъ, не имѣющимъ реальныхъ элементовъ существованія.
Наряду съ дономъ Рамономъ Марти выдѣляется юристъ Сампонтсъ, который въ своемъ предисловіи къ изданію Las Partidas представилъ глубокое изслѣдованіе основаній гражданскаго и естественнаго правъ. Ему также принадлежитъ значительная доля участія въ популяризаціи среди каталонцевъ историческаго метода Савиньи, встрѣченнаго ими съ большимъ сочувствіемъ. Дѣйствительно, ни одна теорія не могла бы такъ сильно привлечь къ себѣ обитателей Каталоніи, какъ та, что оправдывала исконную привязанность къ старымъ традиціямъ.
Жаль, что не явилось вскорѣ новыхъ представителей того же направленія, и некому было поддержать произрастанія сѣмянъ, брошенныхъ Рамономъ Марти и Сампонтсомъ. Каталонская школа послѣ нихъ стала уклоняться мало-по-малу отъ начертаннаго пути и наконецъ совсѣмъ потерялась въ спиритуализмѣ католической религіи. Главными виновниками этого прискорбнаго уклоненія являются два человѣка, имѣвшіе огромное вліяніе на своихъ соотечественниковъ, благодаря выдающейся даровитости. Это — священникъ донъ Яго Вальмесъ и писатель донъ Паоло Пиферреръ, умершіе одновременно въ 1848 году, одинъ — тридцати восьми лѣтъ, другой — не достигнувъ еще и тридцати.
Имя Бальмеса не безъ основанія пользуется громкой извѣстностью въ католическомъ мірѣ испанцевъ. Суровый и строгій служитель алтаря, скромно-сдержанный въ пріемахъ, но полный внутренней силы и энергіи, онъ напоминаетъ мощныя натуры тѣхъ средневѣковыхъ борцовъ за вѣру, что съ такою страстью обрушивались на первыхъ защитниковъ человѣческаго разума, едва лишь еще дерзавшихъ возвышать свой голосъ.
Теперь эта борьба стала значительно труднѣе, и Бальмесу приходилось уже напрягать всѣ способноети своего недюжиннаго ума, чтобы только отпарировать смертельные удары, наносимые его католической вѣрѣ, какъ современной наукой, такъ и тѣмъ, что онъ называлъ ересью. Философъ и вмѣстѣ популяризаторъ, онъ въ самой философіи черпалъ вѣскіе доводы, могущіе хотя отчасти. согласовать принципы релитіи съ новѣйшими выводами науки, и въ своей книгѣ О протестантизмѣ далъ своимъ единомышленникамъ довольно сильное оружіе для борьбы съ англійской пропагандой, начавшей было съ успѣхомъ распространяться на Пиренейскомъ полуостровѣ.
Пиферреръ не былъ такимъ горячимъ и страстнымъ полемизаторомъ, какъ Вальмесъ; заслуга его скорѣе заключается въ томъ, что онъ первый примѣнилъ къ дѣлу историческій методъ, провозглашенный Марти и Сампонтсомъ: тщательно изслѣдуя памятники искусства, онъ старался возсоздать по нимъ самую исторію Каталоніи. Ему также мы обязаны прекраснымъ изданіемъ Recuerdos, y Bellezas de España, планъ котораго былъ начертанъ еще въ 1839 году. Вообще же донъ Пиферреръ — человѣкъ болѣе воображенія и чувства, чѣмъ науки; своими трудами по изслѣдованію законовъ, характера и мистическаго значенія византійской архитектуры онъ всецѣло принадлежитъ искусству, но, къ сожалѣнію, мысль его не примкнула къ поступательному движенію прогресса, a совсѣмъ погрузилась въ старыя вѣрованія: изъ за любви къ древней поэзіи, къ древнимъ зданіямъ, онъ забылъ o сооруженіи новаго, соціальнаго зданія, — о томъ, что должно быть нашимъ истиннымъ и главнымъ дѣломъ.
Произведенія Бальмеса и Пиферрера такъ же, какъ и ихъ послѣдователей, оказали значительное противодѣйствіе пропагандистамъ шотландской философской школы; они затормозили вліяніе Марти и Сампонтса и мало-по-малу отклонили умы совершенно въ другую сторону. Барселонскіе мыслители стали ограничиваться чтеніемъ памфлетовъ Вальмеса противъ протестантской ереси, опроверженіемъ ученій Штрауса и Ренана да переводами книгъ Огюста Николя:
Для полноты обзора движенія философской мысли въ Испаніи, намъ слѣдуетъ теперь перенестисъ въ Мадридъ. Вслѣдъ за переведеніемъ туда стараго Алкальскаго университета и установленіемъ въ 1845 году новой программы преподаванія, въ испанской столицѣ естественно образовался центръ умственной жизни націи; вскорѣ возникъ тамъ цѣлый кружокъ людей, задавшихся мыслью выработать наконецъ свою самостоятельную философскую систему. Какого же направленія держались эти люди?
Оно приняло y нихъ тройной характеръ.
Прежде всего началась усердная пересадка на испанскую почву произведеній эклектической школы Кузэна, a затѣмъ старательная разработка исторіи философіи. Донъ Патриціо де Аскарате издалъ въ четырехъ объемистыхъ томахъ Критико-историческое изслѣдованіе главнѣйшихъ системъ современной философіи, a вслѣдъ за нимъ донъ Себастіанъ Квинтана написалъ Исторію всеобщей философіи. Но умы испанцевъ, столько вѣковъ подавляемые совокупнымъ дѣйствіемъ абсолютизма и инквизиціи, оказались совершенно неподготовленнымй къ воспринятію такой массы идей; обиліе разнородныхъ прйинциповъ только смущало ихъ; они терялись въ этомъ лабиринтѣ человѣческой мысли и не могли избрать себѣ съ полнымъ сознаніемъ того или другого пути. Одно время казалось, что эклектизмъ, поддерживаемый доктринерами конституціоннаго направленія, преобладалъ въ мадридской философской школѣ, но это лишь казалосъ; въ дѣйствителъности же онъ не имѣлъ серьезныхъ послѣдователей и никому особенно по душѣ не приходился.
Характернымъ признакомъ второго направленія является крайній спиритуализмъ. философія никогда не дерзала въ Испаніи становитъся въ оппозицію религіи, потому что это значило-бы для нея лишить себя права гражданства.
Наконецъ, стремленіе нѣкоторыхъ преподавателей мадридскаго университета согласовать свои выводы съ требованіями современной цивилизаціи — представляетъ намъ третій оттѣнокъ характера испанской философіи. Отведя чувству подобающее ему мѣсто, эти мыслители стараются установить права разума, и на такихъ прочныхъ основаніяхъ, что католическая партія не даромъ называетъ ихъ крайними раціоналистами. Эти искренніе, вполнѣ убѣжденные противники мистицизма и вѣры въ сверхъестесвенное, руководствуясь принципами положительной философіи, ставили себѣ задачей создать такую научно-урегулированную систему, чтобы она могла соединить въ одно цѣлое всѣ отрасли человѣческаго знанія.
Если принять во вниманіе умственный складъ современнаго испанскаго общества, его духъ и характеръ, его ревностное охраненіе старыхъ традяцій, оесвященныхъ вѣками, то мы по справедливости должны признать, что эти мадридскіе мыслители далеко зашли впередъ въ своихъ воззрѣніяхъ и уже не могли бы идти дальше, не затрогивая самыхъ чувствительныхъ національныхъ струнъ. Достаточно пока и того, что они сумѣли приноровить свою программу къ насущнымъ потребностямъ цивилизаціи; a если при этомъ имъ пришлось пожертвовать нѣкоторой долей научной точности, необходимой для всякаго мыслителя, то по крайней мѣрѣ они значительно облегчили дальнѣйшій ходъ умственнаго развитія своей націи, отъ которой нельзя было требовать, чтобы она разомъ перешла отъ слѣпого вѣрованія къ полному раціонализму.
Однимъ изъ лучшихъ представителей этого направленія испанской мысли является донъ Юліанъ Сансъ дэль Ріо, профессоръ исторіи философіи въ мадридскомъ университетѣ.
Зная, какъ трудно быть пророкомъ въ своемъ отечествѣ, онъ скромно сталъ подъ прикрытіе нѣмецкаго философа Краузе, хотя въ дѣйствительности его ученіе служило ему только темой для развитія своихъ самостоятельныхъ воззрѣній. Сансъ дэль Ріо умеръ недавно, оставивъ по себѣ почтенную и незабвенную память; его переводы Краузе, собственныя сочиненія, a въ особенности лекціи и тѣ рѣчи, какія ему приходилось говорить публично, — цѣнятся теперь очень высоко. Послѣднее полное изданіе его произведеній составляетъ уже библіографическую рѣдкость, a это само по себѣ можеть достаточно свидѣтельствоватъ o ихъ значеніи для современниковъ.
Нерѣдко и въ настоящее время случается слышать имя Краузе въ разговорахъ съ просвѣщенными испанцами, причемъ доктринамъ этого нѣмецкаго мыслителя придается такой авторитетъ, какимъ онѣ далеко не пользуются внѣ Пиренейскаго полуострова. Это опять одно изъ очевидныхъ слѣдствій все того-же вліянія; a насколько оно глубоко и прочно запечатлѣлось въ умахъ учениковъ и послѣдователей Санса дэль Ріо, намъ можетъ служить доказательствомъ вся дѣятельность Сальмерона, игравшаго такую важную роль въ событіяхъ 1870 года. Жива еще память учителя въ средѣ мадридскаго университета, сохранится навѣрное и въ будущихъ поколѣніяхъ.
Чтобы дать нашимъ читателямъ болѣе точное понятіе o той высокой морали, какую Сансъ дэль Ріо проповѣдывалъ своимъ слушателямъ съ университетской каѳедры, a также и o постоянномъ стремленіи его согласить религію съ требованіями разума, — мы приведемъ здѣсь два отрывка изъ рѣчи, произнесенной имъ въ 1857 г., въ присутствіи всѣхъ профессоровъ и студентовъ мадридскаго университета при открытіи учебнаго года.
«Юноши, пріемныя дѣти науки! Избѣгайте, какъ самой губительной заразы, малѣйшаго уклоненія отъ пути долга и чести. Кто думаетъ, что иными путями вѣрнѣе можно достигнуть счастія, тотъ глубоко ошибается. Нѣтъ, какими-бы земными благами онъ ни пользовался, ему всегда будетъ не доставать того, чего нельзя купить цѣною всего золота въ мірѣ, --самоуваженія и спокойствія совѣсти. Будьте-же справедливы, честны въ истинномъ значеніи этого слова, любвеобильны къ людямъ; все приносите въ жертву своему долгу, безъ страха, сожалѣнія и мелкихъ разсчетовъ личной выгоды; не унижайте въ себѣ человѣческаго достоинства узкимъ эгоизмомъ, высокомѣріемъ, или даже излишнимъ смиреніемъ и потворствомъ злу; никогда и ничѣмъ не нарушайте разумныхъ правъ, какъ отдѣльныхъ людей, такъ и цѣлыхъ классовъ и учрежденій; помните, что справедливость и общее благо должны стоять выше всего; выискивайте всѣ способы прилагать свои силы къ великому дѣлу служенія ближнему; только этимъ путемъ вы пріобрѣтете дѣйствительное уваженіе общества и, что еще драгоцѣннѣе, внутреннее довольство, какъ сознаніе исполненнаго долга, — сознаніе, что ваша жизнь не пройдетъ безслѣдно и для будущихъ поколѣній, что ваша незапамятнаяятнанная память послужитъ для нихъ благимъ примѣромъ и поученіемъ. Благодарите Бога за то, что, даруя человѣку свободу, Онъ указалъ ему и путь, ведущій къ совершенствованію себя, своего отечества и всей жизни своего вѣка; указалъ намъ всѣмъ ту сферу дѣятельности, гдѣ мы можемъ подражать Ему, творя добро. Да, не выступая изъ этой сферы, каждый изъ васъ свободно можетъ развивать свои тѣлесныя и духовныя силы, любить красоту въ созданіяхъ природы и искусства, руководствоваться въ своихъ поступкахъ требованіями высшей мудрости, неуклонно слѣдуя ея завѣтамъ и указаніямъ. Но такъ какъ истинная добродѣтель человѣка заключается не въ томъ, чтобы таить ее въ самомъ себѣ, то оглядывайтесь вокругъ, ищите всюду — кому помочь, кого направить на разумный путь, кого научитъ, кого избавить отъ гнета невѣжества, пороковъ, болѣзни, или нищеты. Не только тотъ — нарушитель Заповѣдей Божіихъ, кто не исполняетъ церковныхъ уставовъ, не повинуется существущимъ законамъ страны, присвоиваетъ себѣ имущество ближняго, посредствомъ хитрости, обмана, или насилія, стремится нарушить, ради собственной выгоды, права отдѣльныхъ лицъ, классовъ; учрежденій; кто грязнитъ свою душу и свое тѣло порочными страстями, — но также и тотъ, кто можетъ принести пользу обществу и не приноситъ ея; кто укрывается отъ своихъ ближнихъ за непроницаемой стѣною личныхъ интересовъ; кто умерщвляетъ въ себѣ естественное человѣческое чувство, влекущее къ духовному общенію съ другими людьми, кто измѣняетъ своему прямому нравственному долгу участвовать въ общей жизненной борьбѣ, — мыслить, любить трудиться плодотворно на благо настоящихъ и грядущихъ поколѣній».
A вотъ его слова изъ той-же рѣчи объ отношеніи чуства къ знанію:
«Котда усиленной работой разума мы возвышаемъ свою мысдь надъ міромъ ощущеній, открываемъ какой нибудь общій, непреложный законъ и можемъ обозрѣть съ его высоты безконечный рядъ фактовъ — естественныхъ, нравственныхъ, историческихъ, создать его силой новую жизнь вокругъ насъ, — тогда мы приближаемся къ Богу путемъ истины, какъ имъ-же и Богъ приближается къ намъ. Онъ возрождаетъ насъ той неизреченной радостью, какую дано испытывать только труженикамъ науки, достигающимъ ея высшихъ цѣлей. Это чувство выражаетъ въ духѣ единеніе сердца и разума, теплоту земли въ сліяніи съ небеснымъ свѣтомъ, и люди не въ силахъ ни уничтожить, ни нарушить этой гармоніи, потому что не ими она создана, a тѣмъ высочайшимъ Разумомъ, который щедрою рукою расточаетъ намъ любовь, неразлучную съ истиной. Кто не любитъ науку, или отвлекаетъ ее отъ жизненной силы, соединяя съ чуждыми ей цѣлями, не имѣющими никакого отношенія къ вѣчнымъ законамъ природы, — тотъ никогда не испыталъ и не можетъ иепытать этой Святой радости.
Способенъ-ли онъ ее чувствовать, если думаетъ, что науку возможно подчинить преходящимъ житейскимъ условіямъ, или политическимъ разсчетамъ, что человѣкъ властенъ погасить этотъ божественный свѣточъ, отражающійся на землѣ, или приспособить его къ достиженію своихъ личныхъ, ничтожныхъ цѣлей».
Не выходя изъ области философіи, очень любопытно было-бы прослѣдить развитіе мистицизма въ испанскихъ монастыряхъ за время царствованія Изабеллы II. Намъ стала-бы очевидна тогда возможность полной матеріализаціи духовнаго идеала, низведенія религіозной страсти до чувственной.
I.
правитьСамая слабая сторона испанскаго общества — это, безъ сомнѣнія, его юстиція. Съ какой-бы точки зрѣнія мы ни взглянули на нее, и въ общихъ установленіяхъ, и въ частной организаціи судовъ, — намъ всюду представится рядомъ съ возвышенными стремленіями самое печальное примѣненіе ихъ на практикѣ.
Горе тому наивному иностранцу, который, по какимъ нибудь случайностямъ, вздумаетъ на свое несчастіе обратиться къ покровительству испанскаго суда. Онъ никогда не найдетъ въ немъ справедливаго удовлетворенія; чѣмъ важнѣе его дѣло, чѣмъ больше требуеть оно вниманія и тщательнаго изслѣдованія, тѣмъ меньше y него шансовъ добиться когда нибудь правды. И что всего хуже, — зло заключается здѣсь не столько въ несовершенствѣ самыхъ законовъ или небрежности судей, рѣшающихъ дѣла, сколько въ открытомъ и нагломъ корыстолюбіи всего чиновничьяго міра, живущаго исключительио на счетъ истцовъ и отвѣтчиковъ. Это цѣлая стая голодныхъ хищниковъ, всегда готовыхъ броситься на свою добычу и растерзать ее на законномъ основаніи: кто ищетъ правды и свѣта, тотъ ихъ личный врагъ, потому что раскрытіе истины неминуемо ведетъ къ скорому и правильному рѣшенію дѣла, a этого-то именно они больше всего и желаютъ избѣжать. Вѣдь, количество кліентовъ сравнительно мало или не настолько велико, чтобы прокормить досыта всѣхъ тѣхъ, y кого средства къ жизни зависятъ отъ судебныхъ тяжбъ, — и вотъ, ради своего благосостоянія, они положили себѣ за правило не выпускать изъ рукъ попавшейся имъ жертвы до тѣхъ поръ, пока не выжмутъ изъ нея всѣхъ соковъ. Тутъ существуетъ словно какой-то общій заговоръ: всякій служащій въ судѣ, отъ escribano до procurador’a всѣми силами старается противодѣйствоватъ адвокатамъ (аbogados), естественно стремящимся къ скорому окончанію дѣлъ, — къ возможному сокращенію всѣхъ этяхъ дознаній, отношеній, отзывовъ, контръ-отзывовъ и другихъ проволочекъ, неизбѣжно сопровождающихъ въ Испаніи каждый судебвый процессъ. Интересы казны при такихъ порядкахъ только выигрываютъ, интересы чиновниковъ — и того больше, поэтому распутывать дѣло — считается чуть-ли не преступленіемъ, a умѣть запутать его — высокоцѣнимый талантъ.
Зло это возникло давно, — Сервантесъ и Квеведо уже знали о немъ, — и, вмѣсто того, чтобы уменьшиться въ XIX вѣкѣ, оно возрасло до громадныхъ размѣровъ, особенно когда послѣ 1856 года необычайное развитіе промышленной и коммерческой дѣятельности умножило число предпріятій. Можно сказать безъ преувеличенія, что большая часть иностранцевъ, въ томъ числѣ и французовъ, поселившихся тогда въ Испаніи, разорились единственно потому, что, для защиты своихъ интересовъ, принуждены были обращаться къ мѣстнымъ судамъ.
Испанскіе адвокаты вообще не лишены таланта и того дара слова, которьымъ природа такъ щедро надѣлила уроженцевъ юга краснорѣчіе съ такимъ-же блескомъ развертывается въ залахъ суда, какъ и въ палатѣ кортесовъ, но, къ сожалѣнію, y защитниковъ и y обвинителей вошло въ какую-то привычку наполнять судебныя пренія рѣчами, совершенно не идущими къ дѣлу, такъ что и публика, и судьи никакъ не могутъ предугадать того момента, когда имъ слѣдуетъ сосредоточить вниманіе. А кому-же охота добровольно наводнять свои мозги этимъ потокомъ хотя красивыхъ, но пустыхъ и безполезныхъ словъ? И вотъ, чтобы избѣжать такой опасности, судьи предпочитаютъ не слушатъ совсѣмъ. Они совершенно безучастно предоставляютъ ораторамъ изливать свои сладкозвучныя рѣчи, зная заранѣе, что это нисколько не послужитъ къ уясненію главной сути вопроса, и спокойно, терпѣливо выжидаютъ конца. Съ такою-же небрежностью они просматриваютъ судебные акты, протоколы, всегда слишкомъ объемистые, слишкомъ формалистичные, a между тѣмъ только здѣсь-то и дается возможность судьѣ получить необходимыя свѣдѣнія обо всѣхъ обстоятельствахъ дѣла.
И между испанскими юристами есть, конечно, много людей, обладающихъ обширными знаніями и здравымъ сужденіемъ; эти люди хорошо понимаютъ, что правосудіе должно искать себѣ опоры не въ буквѣ закона, a въ его духѣ, но отмѣченное нами зло такъ глубоко вкоренилось въ обычаи испанскихъ судовъ, что съ нимъ уже трудно бороться единичнымъ силамъ. Тамъ въ теченіи цѣлыхъ вѣковъ послѣдній эскрибано, ничтожнѣйшій алгвазилъ — могли безнаказанно злоупотреблять частичкою данной имъ власти, и никто не видѣлъ въ этомъ ничего ненормальнаго, каждый привыкъ смотрѣть на юриспруденцію, какъ на старый арсеналъ, гдѣ всегда можно найти подходящее оружіе для того или другого процесса; поэтому и теперь еще рѣдки, очень рѣдки тѣ случаи, когда она дѣйствительно исполняетъ свое серьезное и разумное назначеніе подъ руководствомъ истинныхъ служителей закона.
За весь обозрѣваемый нами періодъ особенно выдѣляются только два человѣка, возведенные своими юридическими познаніями на высшія должности въ государствѣ. Это — донъ Іоакимъ Франциско Пачеко и донъ Антоніо Кановасъ дэль Кастильо.
Имя Пачеко соединяется съ каждымъ изъ важнѣйшихъ событій царствованія Изабеллы II; какъ журналистъ и государственный дѣятель, онъ постоянно остается на первомъ планѣ во всѣхъ министерскихъ кризисахъ, происходившихъ до и послѣ движенія 1854 года; является также главнымъ пособникомъ Ріоса Розасъ въ образованіи новаго Союза либераловъ, a его серьезныя литературныя работы по разнымъ предметамъ свидѣтельствуютъ o недюжинной силѣ ума, способнаго обнять однимъ взглядомъ и политику, и Исторію, и право, и литературу. Вообще, это одинъ изъ тѣхъ немногихъ людей царствованія Изабеллы II, которые сумѣли устоять и не споткнуться даже въ такія времена, когда наиболѣе богато одаренныя натуры легко поддавались увлеченію всѣми крайностями распущенныхъ нравовъ.
Іоакимъ Франциско Пачеко оставилъ много серьезныхъ изслѣдованій древняго и новаго законодательства, лекціи-же его по уголовному праву, читанныя имъ въ мадридскомъ Атенеѣ, были приняты потомъ за руководство въ большинствѣ испанскихъ республикъ южной Америки. Въ молодости онъ писалъ даже стихи; сочинилъ трагедію въ прозѣ Альфредъ, появившуюся на сценѣ въ 1835 году, и двѣ драмы, никогда, однако, не игранныя. Все это было перепечано въ 1864 г. вмѣстѣ съ другими произведеніями Пачеко, подъ общимъ заглавіемъ: Литература, Исторія и Политика. Съ его-же дѣятельнымъ участіемъ издавался журналъ, имѣвшій заслуженный успѣхъ: Дневникъ Юриспруденціи.
Можно-бы, пожалуй, не безъ основанія причислить Пачеко и къ историкамъ: онъ написалъ между прочимъ Введеніе къ исторіи нашего времени, O Готской монархіи и кодексѣ Fuero Juzgo, O развитіи либеральныхъ идей въ Испаніи и проч. Но во всѣхъ этихъ произведеніяхъ видно, что главнымъ стремленіемъ автора было расположить общественное мнѣніе въ пользу политической системы доктринеровъ 1830 г. Онъ не столько изучаетъ факты, сколько старается приноровить ихъ къ своимъ цѣлямъ; словомъ, — объектъ его крайне ограниченъ, что много отнимаетъ интереса и цѣнности y этихъ историческихъ работъ. Вотъ почему мы прежде всего видимъ въ Пачеко юриста, a не историка, хотя самъ онъ, какъ это нерѣдко случается, придавалъ наибольшее значеніе своимъ опытамъ именно въ томъ родѣ, гдѣ оказывался наименѣе сильнымъ. Такое ошибочное честолюбіе невольно напоминаетъ намъ автора Духа Законовъ, который тоже особенно гордился тѣмъ, что написалъ свой Temple de Gnide.
Донъ Антоніо Кановасъ дэль Кастильо, — президентъ совѣта министровъ короля Альфонса XII, — не обладаетъ ни серьезностью Пачеко, ни его литературнымъ дарованіемъ; онъ менѣе знакомъ съ наукою права, но за то несравненно болѣе способенъ къ политической борьбѣ. По своимъ, такъ сказать, оффиціалънымъ воззрѣніямъ, онъ также считался сторонникомъ парламентскаго и конституціоннаго доктринаризма, хотя; въ дѣйствительности никогда не держался никакого опредѣленнаго направленія, ни къ одному не примыкалъ открыто, опасаясь повредить себѣ въ общественномъ мнѣніи.
Онъ не столько заботился o благѣ и просвѣщеніи народа, сколько o томъ, чтобы сохранить за собой положеніе правящаго имъ, a для этого избралъ самый удобный и легкій способъ: служить интересамъ привиллегированныхъ классовъ, прибѣгая въ то-же время къ лже-либеральнымъ пріемамъ. Это типъ, давно, извѣстный во Франціи и особенно процвѣтавшій въ срединѣ текущаго столѣтія. Прибавьте еще къ такимъ умственнымъ и моральнымъ качествамъ постоянную изысканность формы, и вы получите довольно точное понятіе o государственномъ дѣятелѣ, который наиболѣе способствовалъ возстановленію конституціонной монархіи въ Испаніи, послѣ удаленія изъ нея принца Амедея Савойскаго. Сочиненія Кановаса дэль Кастильо (Ліитературные этюды, Рѣчи, произнесенныя въ Исторической Академіи и проч.) точно также могутъ свидѣтельствовать объ отсутствіи y автора строго-опредѣленнаго характера. Онъ не принадлежитъ къ числу тѣхъ стойкихъ, непоколебимыхъ натуръ, которыя работаютъ безъ затаенныхъ цѣлей, ничего не имѣя въ виду, кромѣ торжества своихъ идей. Кановасъ владѣетъ блестящимъ, неизсякаемымъ краснорѣчіемъ, наклоненъ къ терпимости и горячо стремится пріобрѣсти всеобщее одобреніе, это все-таки, пожалуй, недюжинныя качества, но легко понять, что при настоящихъ критическихъ обстоятельствахъ Испаніи нужны иные государственные дѣятели, болѣе энергичные и болѣе крѣпкаго закала.
II.
правитьГлавная особенностъ Ховельяноса, рѣзко выдѣляющая его изъ ряда другихъ испанскихъ писателей, занимавшихся соціальной наукой, заключается, по нашему мнѣнію, въ томъ, что онъ обладалъ всѣми свѣдѣніями, какія только можно было имѣтъ въ то время объ экономическпхъ, историческихъ и географическихъ условіяхъ своего отечества. Дальнѣйшее преуспѣяніе страны тѣсно соединялось въ его понятіяхъ съ основательнымъ изученіемъ всѣхъ предшествовавшихъ изслѣдованій самой почвы, ея производительныхъ силъ и законовъ земельнаго распредѣленія.
Но мы увидимъ сейчасъ, что въ XIX столѣтіи эти воззрѣнія значительно измѣнились. Въ Мадридѣ образовалась цѣлая школа мыслителей, которая вѣрила въ возможностъ абсолютной экономической истины и принимала на себя смѣлость утверждать, что всѣ вопросы :политической экономіи должны быть рѣшаемы на основаніи чисто-абстрактныхъ, метафизическихъ началъ. Школа эта ничего не имѣетъ общаго съ ученіемъ Ховельяноса и съ его плодотворными стремленіями вывести свою страну изъ того крайняго экономическаго упадка, въ которомъ она изнывала. Воодушевляясь идеями англійской школы и той группы французскихъ писателей, что по справедливости могутъ быть названы фанатиками свободнаго обмѣна, — представители новыхъ теорій въ Испаніи отвергали необходимость внимательнаго изученія фактовъ и ограничивались однимъ лишь проповѣдываніемъ самодѣятельности, свободной иниціативы и выгоды конкуренціи.
Мы, конечно, не отрицаемъ извѣстной доли пользы, принесенной Испаніи этой школой, но вмѣстѣ съ тѣмъ не можемъ не констатировать причиненнаго ею-же значительнаго вреда. Если съ одной стороны она заслуживаетъ полной благодарности за то, что стремилась пробудить любовь къ честному и правильному труду въ своихъ соотечественникахъ. зараженныхъ авантюризмомъ, то съ другой стороны ей непростительно было подвергать борьбѣ во всемірной конкуренціи народъ отсталый, обѣднѣвшій, обезсиленный; экономическія условія котораго требовали не борьбы, a самаго осторожнаго, заботливаго ухода.
Если Америка, гдѣ обработывающая промышленность стоитъ на верху процвѣтанія, все-таки нашла необходимымъ защититься отъ англійскаго производства, то въ положеніи испанскаго народа было просто нелѣпо открыть безпошлинно свои границы иностранному ввозу и тѣмъ окончательно подавить развитіе собственной индустріи. Нація, желающая достигнуть экономическаго благосостоянія, не можетъ оставаться исключительно земледѣльческой. или торговой, она должна быть также и промышленной.
Въ этотъ періодъ крайняго увлеченія индивидуалистическими теоріями свободнаго обмѣна, немногіе сумѣли удержаться въ предѣлахъ благоразумной осторожности, сохранить самостоятельное сужденіе и не поддаться несчастной маніи легкомысленно примѣнять къ своему отечеству невѣрно понятые абстрактные принципы. Къ числу этихъ немногихъ мы должны отнести двухъ писателей.
Одинъ изъ нихъ — Ферминъ Кавальеро, другъ и бывшій товарищъ по министерству великаго трибуна Іоакима-Маріа де Лопецъ. Испанская литература обязана ему превосходной книгой Fomento de la poblacion rural (Прогрессъ земледѣльческаго класса), которую по справедливости можно назвать лучшимъ произведеніемъ современной Испаніи въ области экономическихъ вопросовъ. Она содержитъ подробное изслѣдованіе земледѣльческой культуры въ различныхъ частяхъ Пиренейскаго полуострова и даетъ самое точное понятіе o степени производительности каждой отдѣльной провинціи и каждаго въ ней округа, со всѣми особенностями, отличающими его отъ другихъ. Всѣ послѣдствія раздѣловъ земли и переходовъ ея по праву наслѣдства такъ тщательно отмѣчены и такъ глубоко обсуждены, что мы не находимъ словъ для достаточной хвалы почтенному автору. Кромѣ того книга написана яснымъ, изящнымъ языкомъ, не лишеннымъ въ то-же время научной серьезности тона, величіемъ слога она напоминаетъ Бюффона, точностью — Тацита, поэтичностью — Бернардена де Сэнъ-Пьеръ. Молодая школа не безъ намѣренія воздерживалась отъ похвалъ этому во всѣхъ отношеніяхъ прекрасному произведенію, но потомство навѣрное будетъ справедливѣе къ нему; когда испанцы научатся судить самостоятельно и перестанутъ наконецъ вѣрить въ возможность дедуктивной и чисто-метафизической политико-экономіи, тогда они соединятъ въ своей глубокой благодарности имена Ховельяноса и Фермина Кавальеро.
Далеко не выдерживаетъ сравненія съ ними другой писатель того-же направленія — донъ Паскваль Мадосъ. Въ политикѣ это былъ одинъ изъ самыхъ искреннихъ выразителей чувствъ и предразсудковъ партіи, такъ называемыхъ прогрессистовъ, со всѣми ея противорѣчіями. Защищая прогрессъ, онъ въ то-же время отстаивалъ и религіозное единство, служилъ то общенаціональнымъ, то исключительно каталонскимъ интересамъ, — словомъ, принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые въ своемъ стремленіи къ благу все-таки не могутъ освободиться отъ предразсудковъ, привитыхъ воспитаніемъ. Онъ не принялъ теоріи свободнаго обмѣна, но за то увлекся другою крайностью и сдѣлался ярымъ сторонникомъ той узкой формы протекціонизма, что при извѣстныхъ условіяхъ легко можетъ повести къ запретительной системѣ.
Но, хотя Паскваль Мадосъ и заслуживаетъ упрека тѣмъ, что не придавалъ надлежащаго значенія духу свободы, мы все-таки должны поставить ему въ не малую заслугу ту добросовѣстность и то неутомимое стараніе, съ какими онъ во всю свою жизнь, доискивался правды фактовъ. Его книга o національяой статистикѣ, его географическій словарь, наконецъ, то покровительство, какое онъ, въ качествѣ администратора, оказывалъ всякому точному изслѣдованію, всякому выясненію существующей дѣйствительности, отводятъ ему почетное мѣсто среди испанскихъ экономистовъ. Какъ писатель, онъ не обладаетъ ни изяществомъ, ни художественностью, ни поэтичностью Фермина Кавальеро, но за то всегда говоритъ опредѣленно, что желаетъ сказать, и нигдѣ, ни при какихъ условіяхъ, не измѣняетъ своимъ главнымъ достоинствамъ — искренности и добросовѣстности. Никто болѣе его не способствовалъ развитію въ Испаніи статистическихъ работъ и накопленію тѣхъ положительныхъ данныхъ, съ помощью которыхъ мы въ настоящее время имѣемъ возможность составить вѣрное и точное понятіе объ этой странѣ. Фактъ, достойный замѣчанія: Испанія, по преимуществу, страна воображенія, a между тѣмъ за послѣднее столѣтіе она не уступаетъ самымъ передовымъ своимъ соперницамъ въ кропотливой разработкѣ тѣхъ точныхъ наукъ, что помогаютъ ей познавать самое себя, т. е. географіи, статистики, почвовѣдѣнія и проч. Это хорошій признакъ, дающій надежду, что несчастная нація поднимется наконецъ и не всегда будетъ несчастной.
III.
правитьВозстановленіе въ Англіи хлѣбныхъ законовъ, политическіе успѣхи Кобдена, торговые трактаты 1860 г. во Франціи, — все это вмѣстѣ произвело крайнее возбужденіе умовъ въ одной части испанской молодежи. Между студентами математическаго и юридическаго факультетовъ образовалась цѣлая партія; со всею горячностью, со всѣмъ легкомысліемъ юности, она приняла за догматы абсолютныя теоріи свободнаго обмѣна, установленныя манчестерской школой, и сочла ихъ примѣнимыми ко всѣмъ странамъ, ко всѣмъ различнымъ условіямъ экономической жизни народовъ. Увлеченная духомъ прозелитизма, этимъ исконнымъ свойствомъ характера испанской націи, она усердно и настойчиво стала проводить воспринятыя теоріи во всѣ классы общества.
Памфлеты Бастіа, написанные съ чисто-южнымъ жаромъ, еще болѣе воспламенили эти горячія головы: вѣдь такъ удобно и такъ соблазнительно получить возможность рѣшать, какъ простую геометрическую задачу, самые сложные и трудные вопросы соціальной науки. Со всѣмъ, что требуетъ обширныхъ знаній, полной научной подготовки, эти юноши, еще не сойдя со школьныхъ скамей, думали разомъ покончитъ однимъ повтореніемъ заключительныхъ выводовъ Экономической Гармоніи, и однимъ словомъ Свобода отвѣтить на всѣ вопросы и застраховать себя отъ всякихъ возраженій.
Они, конечно, еще не знали, насколько важно для каждой націи быть не только земледѣльческой, или торговой, но и промышленной, a вслѣдствіи такого недоразумѣнія, смѣло отрицали всякое покровительство государства, въ чемъ-бы оно ни проявлялось: въ развитіи-ли національныхъ мануфактуръ, въ улучшеніи-ли путей сообщенія, или въ необходимой помощи самымъ многочисленнымъ и обездоленнымъ классамъ населенія, — во всякомъ случаѣ оно было имъ ненавистно. Въ своемъ крайнемъ увлеченіи либерализмомъ, оня забывали невѣжество и нищету своихъ соотечественниковъ, не хотѣли принять во вниманіе, что этотъ бѣдный, слабый народъ не можетъ еще вступить въ борьбу съ своими сосѣдями, опередившими его во всѣхъ отношеніяхъ, болѣе сильными, болѣе богатыми и съ лучшими орудіями въ рукахъ.
Во главѣ этой молодежи стали двое вполнѣ уже зрѣлыхъ людей, изъ которыхъ одинъ, донъ Люисъ-Маріа Пасторъ, занималъ вліятельный постъ министра финансовъ въ умѣренномъ кабинетѣ, a другой, Оренсе, маркизъ д’Альбанда, хотя и потомокъ древняго аристократическаго рода, во всю свою жизнь боролся въ рядахъ республиканской партіи; подъ ихъ-то предводительствомъ, эта маленькая армія, въ продолженіе цѣлыхъ восьми лѣтъ (отъ 1860 до 1868 г.), не переставала дѣйствовать на общественное мнѣніе Испаніи и возбуждать его.
Многія изъ распространенныхъ ею теорій представляли для испанской націи особенную прелесть новизны и несомнѣнно имѣли хорошее вліяніе. Пробуждать любовь къ честному труду тамъ, гдѣ люди искони вѣковъ привыкли искать своего счастія въ авантюризмѣ да во всякаго рода азартѣ, конечно, было дѣломъ полезнымъ и плодотворнымъ, но впадать при этомъ въ крайности, — отрицать всякое значеніе государства, предписывать истощенной и обезсиленной націи то, что только возможно для богатой и сильной, подводить всѣ заключенія подъ одну излюбленную формулу, — это значило идти опаснымъ и ложнымъ путемъ.
И дѣйствительно, сами того не подозрѣвая, эти легкомысленные экономисты, подъ прикрытіемъ либеральной пропаганды, въ сущности стремились водворить въ своемъ отечествѣ финансовый феодализмъ.
Плачевный результатъ особенно сильно далъ себя почувствовать, когда революція 1868 г. призвала къ дѣятельной власти многихъ изъ той группы молодыхъ людей, которую можно бы назватъ партіей свободнаго обмѣна. Нѣкоторые изъ нихъ были не лишены таланта, такъ, напр., — Моретъ, Эчегарай и Габріэль Родригесъ, (первый — адвокатъ, два другіе инженеры) каждый на своемъ поприщѣ, могли бы замѣтно выдѣлиться во всякой странѣ, но ужъ навѣрное нигдѣ, кромѣ Испаніи, имъ не поручили бы сразу такой важной и отвѣтственной административной роли въ государствѣ. Ошибочность этого выбора и не замедлила проявиться: лишь только власть перешла въ ихъ руки, они тотчасъ же стали примѣнять къ дѣлу свои несостоятельныя теоріи и, вмѣсто того, чтобы способствовать преуспѣянію страны, тормозили его болѣе, чѣмъ кто-либо. Ни Эчегарай, ни Фигуэрола не сумѣли урегулировать испанскихъ финансовъ, дать надлежащее направленіе общественнымъ работамъ; они не только не смогли предотвратить того упадка, къ которому давно уже шло ихъ несчастное отечество, но еще ускорили его своими неудачными экспериментами. Все дѣло въ томъ,. что Испанія совсѣмъ не нуждается въ двигателяхъ, подобныхъ Кобдену, — ей нуженъ свой Кольберъ.
Въ заключеніе мы должны упомянуть здѣсь o другихъ выдающихся членахъ той же экономической партіи: Кольмеиро, Санъ-Рома, братья Войа — такъ же горячо и неутомимо ратовали подъ знаменемъ свободнаго обмѣна; если они и не занимали такихъ высокихъ постовъ, за то, можетъ быть, еще съ большимъ усердіемъ старались распространять въ испанскомъ обществѣ то, что называли своей истинной вѣрой.
Кольмеиро преимущественно занимался популяризаціей нашихъ извѣстныхъ экономистовъ, т. е. того ученія, какое наиболѣе подходило къ его излюбленнымъ теоріямъ: онъ из.далъ нѣсколько руководствъ къ политической экономіи, составленныхъ по плану французскихъ и съ точнымъ соблюденіемъ ихъ программы. Санъ-Рома имѣлъ отъ природы всѣ задатки, чтобы успѣшно подвизаться на ряду съ самыми блестящими ораторами своего времени, но принятое имъ направленіе помѣшало ему принести дѣйствительную пользу въ роли трибуна: нападать на пошлины въ странѣ, прежде всего нуждающейся въ покровительствѣ своей слабой мануфактурѣ, ратовать противъ несуществующихъ фабрикантовъ, — это значило изображать изъ себя Донъ-Кихота, воюющаго съ вѣтряными мельницами.
Совершенно иначе поступили братья Бона: они сами рискнули на промышленное предпріятіе и тѣмъ пріобрѣли возможность примѣнить свои теоріи къ дѣлу. Это наилучшій способъ пропагандированія всякой идеи и наиболѣе полезный для испанской націи. Если опытъ имѣетъ огромное значеніе вообще, то въ Испаніи онъ является прямой необходимостью, и каждый писатель ея, трактующій o соціальныхъ вопросахъ, долженъ бы представлять наглядный примѣръ того или другого ихъ рѣшенія.
IV.
правитьВъ смутный періодъ, послѣдовавшій за революціей 1868 года, рядомъ съ крайностями свободнаго обмѣна, появились такія же крайности соціализма. Въ то время, какъ одни, поддерживая неограниченный индивидуализмъ, вели къ разрушенію принциповъ государства, другіе, напротивъ, преувеличивая права общественной власти, готовы были водворить такой же неограниченный коммунизмъ.
Въ Испаніи не существуетъ собственно рабочаго класса въ томъ смыслѣ, какъ во Франціи, или Англіи, слѣдовательно и самая боръба труда съ капиталомъ не можетъ тамъ принять того характера, какой она имѣетъ въ другихъ странахъ. Эти вопросы только въ одной развѣ Барселонѣ могутъ возбуждать умы, но во всей остальной Испаніи, не исключая даже Мадрида, они еще не составляютъ существеннаго интереса для массъ. Не надо забывать, что испанская столица, въ промышленномъ отношеніи, не имѣетъ ничего общаго съ Парижемъ, или Лондономъ, никакое дѣйствительно важное, крупное, производство ве могло до сихъ поръ акллиматизироваться тамъ, и въ общемъ составѣ населенія мелкій торговецъ и чиновникъ постоянно преобладали наъ хозяиномъ-мануфактуристомъ и рабочимъ въ точномъ значеніи этого слова.
Понятно, что при такихъ условіяхъ идеи нашихъ главныхъ соціалистовъ не могли найти себѣ въ Мадридѣ особенно ревностныхъ послѣдователей. Хотя произведенія французской соціалистической школы усердно пересаживались на испанскую почву многочисленными переводчиками, но они туго прививались къ ней, потому что не отвѣчали въ данное время дѣйствительнымъ потребностямъ націи.
Вслѣдствіе такого слабаго развитія этого философскаго направленія, мы могли бы совсѣмъ обойти его молчаніемъ, если бы здѣсь не выдѣлялся Пи-и-Маргалль. Упомянемъ же о немъ хотя въ нѣсколькихъ строкахъ.
Человѣкъ дѣла и мысли, онъ хорошо понимаетъ всякое намѣреніе своихъ противниковъ, упорно борется съ ними; но въ то жо время не раздѣляетъ крайиостей и своихъ единомышленниковъ, не даетъ увлечь себя за черту разумнаго и справедливаго. Болѣе тонкій политикъ и съ болѣе опредѣленными стремленіями, чѣмъ Кастеларъ, онъ, однако, точно такъ же, какъ и тотъ, не нашелъ себеѣ способныхъ струдниковъ. До революціи 1868 г. Пи-и-Маргалль соединялъ журнальную работу съ съ серьезнымъ кабинетнымъ трудомъ, — самъ отъ природы мыслитель, глубоко изучилъ Гегеля и Прудона, отрѣшаясь въ то же время отъ всего, что есть противорѣчиваго и туманнаго въ ихъ доктринахъ Прежде, чѣмъ принятъ руководительство въ защищаемомъ имъ дѣлѣ, онъ скромно подчинился второстепенной роли, но съ самаго начала настолько превзошелъ всѣхъ своихъ единомышленниковъ, что ему тотчасъ же было предоставлено первое мѣсто.
Ожесточенная борьба между романтиками и классиками давно уже утратила свой острый характеръ: надо было придти наконецъ къ какому нибудь заключенію и точно обозначитъ путь, по которому съ той поры надлежало слѣдовать литературной критикѣ. Какое же направлевіе приметъ она? Возвратится ли къ старымъ законамъ классической трагедіи, отдастъ ли предпочтеніе нѣкоторымъ романтическимъ тенденціямъ, ставящимъ себѣ девизомъ искусство для искусства, или же, сохраняя чувство изящнаго, будетъ ратоватъ за воспроизведеніе дѣйствительности со всѣми измѣняющимися условіями общественной жизни?
Съ 1843 г. въ Испаніи уже не разъ проявлялось стремленіе серьезно обсудить вопросы литературной критики, но дѣло тутъ касалосъ преимущественно исторіи и научныхъ изслѣдованій, по отношенію же ко всѣмъ другимъ отрасдямъ литературы никакихъ опредѣленныхъ заключеяій не послѣдовало. Правда, многіе изъ приверженцевъ нео-католической партіи пытались было, съ высоты своей власти, возвратить извѣстный престижъ классическимъ традиціямъ, но такъ какъ, въ силу своего естественнаго развитія, нація съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе удалялась отъ нихъ, то всѣ эти манифестаціи почти не выходили изъ за стѣнъ академіи и рѣшительно не имѣли никакого вліянія ни на общество, ни на литературу. Что же касается романтизма, то ему не приходилось искать себѣ ни защиты, ни покровительства; онъ уже давно находилъ поддержку и въ самыхъ свойствахъ испанскаго народа, и въ славѣ блестящихъ писателей Золотого вѣка, и въ полной свободѣ, предоставленной имъ стихосложенію, и, наконецъ, въ той цвѣтистой живописности, къ которой всегда стремилось въ Испаніи литературное творчество. При такихъ-то благопріятныхъ условіяхъ, романтизмъ продолжалъ царить всюду, не смущаясь и даже не обращая вниманія на безсильныя схоластическія нападки вельможныхъ академиковъ, для которыхъ классицизмъ имѣлъ оеобенную привлекательность, какъ что-то близкое, напоминавшее имъ старую монархическую власть.
Во всѣхъ испанскихъ университетахъ очень основательно преподавалась юношамъ исторія отечествеиной литературы, и это, конечно, много способствовало правильному развитію вкуса. Тѣ, кому предстояла впослѣдствіи роль Аристарховъ, знакомясь еще въ юности со всѣми произведеніями родного слова за нѣсколько вѣковъ, пріобрѣтали извѣстный техническій навыкъ для оцѣнки и новаго творчества, необходимый во всякомъ случаѣ, какъ бы ни сложились потомъ ихъ личные взгляды и убѣжденія. Открывавшійся передъ ними длинный рядъ всевозможныхъ образцовъ уже самъ собою служилъ руководствомъ для вѣрнаго выбора и развивалъ систематическую правильность въ инстинктивныхъ понятіяхъ.
Но въ то время, какъ въ университетахъ критическое сужденіе очищалось и совершенствовалось, оно замѣтно стало понижаться въ періодической печати, — въ статьяхъ журналовъ и газетъ. Далѣе, когда намъ придется говорить объ испанской прессѣ, мы постараемся разъяснить причину этого несомнѣннаго упадка; теперь же достаточно будетъ сказать, что литературное производство съ нѣкотораго времени утратило свою прежнюю цѣнность въ Испаніи, оно сдѣлалось зауряднымъ рыночнымъ товаромъ, и предложеніе его значительно превышало спросъ. Съ той поры, какъ литературные успѣхи отслужили свою службу цѣлямъ честолюбія, т. е. перестали быть точкой опоры для составленія политическихъ карьеръ, — соревнованіе разомъ ослабѣло и жаръ значительно остылъ, потому что всѣ лучшія доходныя мѣста давно уже были заняты литераторами. A тѣ, конечно, не спѣшили подставлять лѣстницы своимъ собратамъ и гораздо болѣе думали o томъ, чтобы удержать за собою свои административныя должности, доставлявшія имъ широкія средства къ жизни, чѣмъ даже o собственныхъ успѣхахъ въ литературѣ. Работатъ много, a получать мало — перспектива не заманчивая и потому ни для кого не могла служить поощреніемъ.
Относительно публики можно сказать одно, что она все болѣе и болѣе увлекалась такъ называемой легкой или фривольной литературой, не требующей никакого умственнаго напряженія, это гораздо болѣе подходило къ ея живой, впечатлителъной, но не глубокой натурѣ, и потому разные дешевые листки вродѣ Корреспонденціи, Padre Cobos, или Gil Blas, пользовались среди нея несравненно большимъ распространеніемъ, чѣмъ немногіе серьезные органы.
Такія, напримѣръ, изданія, какъ лучшія англійскія, которыя могли бы давать тонъ литературной критикѣ, — не имѣли возможности акклиматизироваться въ Мадридѣ за время царствованія Изабеллы II. Первая попытка въ этомъ родѣ, предпринятая вслѣдъ за революціей 1843 г. Пидалемъ и Оливаномъ, не устояла противъ равнодушія публики. Впослѣдствіи, партія умѣренныхъ, вынужденная бороться съ соціалистами, основавшими свой собственный органъ La Razon (Разумъ), снова пыталась оживить La Revista de la instruccion, но этотъ журналъ, всегда страдавшій отсутствіемъ жизненныхъ силъ, просуществовалъ не болѣе пяти лѣтъ.
Онъ былъ замѣненъ Иберійскимъ Обозрѣніемъ, гдѣ работали новые люди, сформировавшіеся въ мадридскомъ университетѣ подъ непосредственнымъ вліяніемъ Санса дэль Ріо. Краузисты въ философіи, демократы въ политикѣ, — эти молодые писатели стремились образоватъ серьезный литературный центръ, избравъ своимъ главнымъ руководителемъ Каналехаса, — профессора литературы въ Валльядолидѣ. На первыхъ порахъ, изъ ихъ совокупныхъ усилій получился блестящій результатъ, потомъ постепенное охлажденіе къ дѣлу большинства сотрудниковъ стало замѣтно отражаться на самомъ содержаніи журнала, и онъ быстро пошелъ къ упадку, не смотря на то, что со стороны его редактора не было недостатка ни въ талантѣ, ни въ доброй волѣ.
Упоминать o такихъ изданіяхъ, какъ Всемірный Музей или Всемірная Панорама, мы считаемъ излишнимъ, потому что они совсѣмъ не затрогиваютъ вопросовъ литературной критики. Это журналы вродѣ нашего Живописнаго Обозрѣнія, только несравненяо хуже составленные; также имѣютъ претензію служить просвѣщенію публики, но не обладаютъ для этого ни достаточной серьезностью, ни даже надлежащей разборчивостью.
Вслѣдствіе такого полнаго отсутствія руководящихъ печатныхъ органовъ съ опредѣленнымъ направленіемъ, испанскіе писатели предпочитали помѣщать свои работы въ еженедѣльномъ журналѣ, спеціально предназначенномъ для американскаго континента. Изданіе это предприняли въ Мадридѣ братья Аскерино и дали ему названіе La America. Тамъ сосредоточились всѣ лучшія литературныя силы современной Испаніи, тамъ же мы находимъ произведенія самыхъ замѣчательныхъ критиковъ, даже и принадлежащихъ къ умѣренной партіи, — какъ напр. Валера, Каньете, Очоа, — хотя журналъ иоситъ отпечатокъ либерализма, a редакторъ его сохраняетъ близкія отношенія со многими представителями демократіи, — съ Рюисомъ де Соррилья, Мартосомъ, Риверо и проч. Между тѣмъ, провинція представляла менѣе неблагопріятныя условія для развитія критики, чѣмъ столица Испаніи, Въ Севильѣ, друзья Фернана Кавальеро успѣшно издавали нѣкоторое время серьезный литературный журналъ подъ редакціей профессора университета Фернандеса Эспино; правда, это изданіе просуществовало не больше четырехъ лѣтъ, но потомъ, переименованное, возродилось снова.
Въ Барселонѣ тоже выходила la Revistade Cataluña, — журналъ, обязанный своимъ существованіемъ дѣятельной энергіи его издателя и такому же дѣятельному участію всѣхъ просвѣщенныхъ людей главнаго каталонскаго города. Но, къ сожалѣнію, тутъ не было никакого опредѣленнаго направленія ни въ политикѣ, ни въ философіи, ни въ литературѣ, хотя въ числѣ сотрудниковъ встрѣчаются и такія имена, которыя могли бы способствовать успѣху всякаго изданія, — какъ напр., — Колъ-и-Вега, — глубокій изслѣдователь испанскаго языка и его древней литературы Хуанъ Манэ-и-Флаккеръ, — первый критикъ извѣстной каталонской газеты El Diario de Barcelona, сумѣвшей, не смотря на свой небольшой форматъ, пріобрѣсти и сохранитъ въ Испаніи почти такое же значеніе, какое имѣлъ во Франціи Journal des Dêbats.
Если текущая политическая полемическая критика, въ смыслѣ разбора современныхъ произведеній, не выдвигаетъ передъ нами особенво блестящихъ силъ, за то нелъзя сказать того же o критикѣ научной. Въ 1856 г., въ собраніи уполномоченныхъ кортесовъ возникла счастливая мысль оказать покровительство крупному предпріятію одного мадридскаго издателя — Риваденейры, задавшагося цѣлью составить избранную библіотеку изъ произведеній всѣхъ испанскихъ авторовъ, начиная съ образованія языка и до нашихъ дней. Чтобы осуществить этотъ грандіозный замыселъ съ пользой для публики и выгодой для себя, онъ долженъ былъ обратиться къ лучшимъ умственнымъ силамъ страны, такъ сказать, къ спеціалистамъ литературнаго дѣла, способнымъ вѣрно понятъ и уяснитъ каждаго выдающагося писателя той или другой эпохи испанской исторіи. Риваденейера сдѣлалъ больше: онъ поставилъ непремѣннымъ условіемъ для своихъ сотрудниковъ — съ одной стороны, тщательно просмотрѣть всѣ предыдущія изданія, чтобы составить изъ нихъ новое съ возможной точностью, a съ другой — предпослать каждому тому, содержащему въ себѣ собраніе сочиненій того или другого автора, полную характеристику какъ его самого, такъ и того временй, въ какое онъ жилъ. Это повело къ цѣлому ряду работъ, проливающихъ теперь самый яркій свѣтъ на всю испанскую литературу. Въ удостовѣреніе доcтоинства этого изданія, достаточно указать на имена писателей, принимавшихъ въ немъ главное участіе. На первомъ планѣ здѣсь явдяются двое: каталонецъ донъ Буэнавентура Карлосъ Арибо, написавшій превосходныя біографіи Сервантеса и Леандро Моратина, обширное изслѣдованіе испанскаго романа до Сервантеса и Характеристику выдающихся дѣятелей испанскихъ кортесовъ; a рядомъ съ нимъ — знаменитый авторъ Сердечной исторіи въ Теруэмѣ, Гарценбушъ, неутомимо посвящавшій себя изысканіямъ въ публичныхъ библіотекахъ подлинныхъ рукописей великихъ драматурговъ Золотого вѣка. Не мало потрудился онъ надъ прекраснымъ и въ высшей степени добросовѣстнымъ изданіемъ полнаго собранія сочиненій Кальдерона, Тирсо де Молина, Лопе де Вега и Аларкона.
Другой, такой же неутомимый труженикъ, Августинъ Дюранъ, воспроизвелъ съ полнѣйшей точностью всѣ древніе испанскіе romanceros и заслужилъ себѣ этимъ драгоцѣннымъ сборникомъ вѣчную благодарность потомства.
Всѣ прежнія изданія произведевній Квеведо были крайве неудовлетворительны и давно уже требовали самаго тщательнаго пересмотра. За это дѣло взялся одинъ изъ упомянутыхъ нами совремевныхъ драматурговъ — донъ Авреліано-Фернандесъ Герра-и-Орбе, и выполнилъ его съ безукоризненнымъ совершенствомъ, которое могутъ оцѣнить только завзятые библіофилы. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ написалъ полную глубокаго интереса, правдивую біографію Кеведо, — этого замѣчательнаго ума, оставившаго по себѣ неизгладимую память во всѣхъ истинныхъ приверженцахъ свободы и независимости.
Донъ Кандидо Ноцедаль написалъ прекрасный этюдъ o Xoвельяносѣ; дипломатъ-академикъ Леопольдо-Августо де Куэто o поэзіи ХVIIІ вѣка; но перечисленіе всѣхъ сотрудниковъ Библіотеки Риванейры заняло-бы слишкомъ много мѣста, такъ какъ она состоитъ изъ цѣлыхъ 60-ти томовъ, настолько объемистыхъ, что произведенія каждаго отдѣльнаго автора, напр. Сервантеса, умѣщаются въ одномъ.
Прибавьте къ этому совокупному труду отмѣченвое нами выше произведеніе Амадора де Лосъ Ріосъ, и вамъ будетъ ясно, что если эта эпоха не породила ни одного изъ тѣхъ великихъ критическихъ умовъ, которые знаменуютъ свой вѣкъ, за то она имѣла не мало добросовѣстныхъ работниковъ, послужившихъ своими трудами дальнѣйшему развитію національныхъ умственныхъ силъ.
I.
правитьНаселеніе Мадрида не особенно многочисленно: однодневная перепись, произведенная въ 1867 году дала цыфру въ 298,426 жителей, изъ которыхъ 15,245 путешественниковъ и 14,799 военныхъ состоящихъ на дѣйствительной службѣ, — что сокращаетъ осѣдлое населеніе города до 272,061.
Если выключить изъ этого числа женщинъ, дѣтей и стариковъ, то едва-ли останется болѣе ста тысячъ человѣкъ, способныхъ исполнять въ обществѣ роль производителей.
Теперь вычеркните еще всѣхъ живущихъ доходами съ капиталовъ, домовъ, земель, наконецъ, — чиновниковъ, банкировъ, духовныхъ лицъ. — Что же остается для представительства торговли и промышленности?
A между тѣмъ испанская столица, не смотря на такой слабый производительный элементъ, имѣетъ періодическую прессу, которой могли бы позавидовать самые богатые и промышленные города, если-бы дѣло заключалось только въ количествѣ. Мы имѣемъ подъ рукой оффиціальный отчетъ o состояніи журналовъ и газетъ, издававшихся въ Мадридѣ 1-го іюля 1867 года, т. е., наканунѣ революціи, низвергшей тронъ Изабеллы II.
Въ это время въ Мадридѣ выходило 137 изданій журналистики; изъ нихъ 17 политическихъ, 10 религіозныхъ, 32 литературныхъ, 7 исключительно беллетристическихъ, 7 сатирическихъ, 17 оффиціальныхъ и административныхъ, или служащихъ органами какихъ-либо государственныхъ учрежденій, какъ напр. лотерей, почтъ, телеграфовъ и проч., 19 научныхъ, по отдѣламъ естествозванія, права, медицины, философіи, 5 педагогическихъ и учебныхъ, 3 — посвященныхъ искусству, 2 — военнымъ вопросамъ и 18 — различнымъ отраслямъ промышленности и торговли.
Все это на первый взглядъ можетъ показаться очень значительнымъ движеніемъ общественной мысли, но иллюзія нѣсколько разсѣется, если обратить вниманіе на періоды выхода различныхъ изданій; мы увидимъ тогда, что только 21 выходило ежедневно, 2 — по два раза въ недѣлю, 94 — одинъ разъ въ недѣлю, оетальные же 20 — въ неопредѣленвые сроки, — ежемѣсячно, a иногда и рѣже.
Посмотримъ теперь, въ какомъ количествѣ экземпляровъ печатались всѣ эти органы? Даже самые популярные изъ нихъ, т. е. тѣ, которые въ данный моментъ, казалось, играли очень важную роль въ политической жизни страны, не доходили иногда и до 1,000 экз. За исключеніемъ Las Novedades (Новостей) и la Correspondencia, имѣвшихъ въ нѣкоторые періоды такую же распространенность, какъ наши второстепенныя газеты, — остальная мадридская пресса едва прозябаетъ, вынуждаемая соразмѣрять расходы по изданію съ ничтожнымъ количествомъ подписчиковъ, поэтому издателямъ приходится чуть не вымаливать безкорыстнаго сотрудничества, a писателямъ — довольствоваться пока своей скромной извѣстностью да надеждой, что новая революція когда нибудь подниметъ ихъ на верхъ.
Само собою разумѣется, что все это крайне неблагопріятныя условія для развитія какъ серьезныхъ работъ, такъ и чисто-художественныхъ произведеній. Человѣкъ, не имѣющій возможности спокойно отдаться своему дѣлу, принужденный ежеминутно заботиться o насущномъ пропитаніи, безъ увѣренности даже, что трудъ его будетъ оплаченъ, — такой человѣкъ невольно склонится на сторону своего личнаго, a не общественнаго блага; онъ противъ собственной совѣсти сдѣлается пособникомъ той или другой политической партіи, станетъ пользоваться прессой, какъ удобнымъ средствомъ заставитъ бояться себя, и хорошо еще, если не обратитъ своего пера въ орудіе шантажа.
Въ первые годы царствованія Изабеллы II, мадридская пресса еще сохраняла полное приличіе, она также честно и безкорыстно преслѣдовала чисто-политическія цѣли какъ и вся наша періодическая печать во времена реставраціи и польской монархіи, Тогда-то именно партія умѣренныхъ соединилась въ изданіи своего самостоятельнаго органа Heraldo, куда открытъ былъ доступъ всѣмъ, болѣе или менѣе способнымъ сражаться въ ея рядахъ; тогда же семья Коэлло положила основаніе Эпохѣ, преображенной впослѣдствіи въ органъ либеральнаго Союза; a приверженцы партіи прогрессистовъ группировались въ Clamor publico, издававшемся подъ редакціей Корради.
Въ тотъ смутный періодъ, что послѣдовалъ за возстаніемъ гвардіи въ 1854 году, появилось много новыхъ газетъ; вызванныя къ жизни крайнимъ возбужденіемъ общества, онѣ отличались особенной горячностью и рѣзкостью тона въ своихъ нападкахъ на правительство, но, какъ и все слишкомъ напряженное, не могли долго просущсетвовать. Въ Мадридѣ такъ много пишется, что тамъ уже привыкли къ неумѣренному пользованію словомъ, и въ обыкновенное, нормальное время правительство почти не обращаетъ на это вниманія; оно знаетъ, что при каждомъ нарушеніи должныхъ границъ однимъ какимъ нибудь лагеремъ, ему съ такимть же азартомъ отвѣтитъ другой, и дѣло закончится этой схваткой безъ всякихъ репресивныхъ мѣръ. Но бываютъ, конечно, и такіе случаи, когда власть находитъ необходимымъ проявить себя.
Событія въ промежутокъ времени отъ 1854 до 1856 года выдвинули двухъ политическихъ дѣятелей, имена которыхъ дороги современной Испаніи и, вѣроятно, еще надолго сохранятся въ ея памяти. Одинъ изъ нихъ — Кальво Асенсіе, основатель журнала La Iberia, бывшаго самымъ авторитетнымъ органомъ партіи прогрессистовъ за время ея ожесточенныхъ битвъ и непрерывныхъ стычекъ; другой — молодой и прекрасвый донъ Сиксто Камара.
Кальво Асенсіе хорошо зналъ исторію своей страны; онъ глубоко проникся тѣми стремленіями, какими руководствовались прежніе патріоты въ 1812, 1820 и 1835 гг. Это человѣкъ принципа, — въ немъ никогда не было непріязненнаго чувства ни противъ монархіи, ни противъ католической религіи, и ради немедленнаго достиженія цѣли, онъ готовъ былъ удовольствоваться малымъ, не стремясь къ насильственнымъ переворотамъ, не требуя слишкомъ глубокихъ, коренныхъ измѣненій. Въ 1854 году, силою своего горячаго энтузіазма, Асенсіе привлекъ испанскій народъ къ партіи прогрессистовъ и вообще, впродолженіе всей своей дѣятельности, имѣлъ такое вліяніе на современниковъ, какого никогда не могъ пріобрѣсти его даровитый преемникъ Сагаета, — болѣе опытный политикъ, болѣе, можетъ быть, стойкій въ своихъ намѣреніяхъ, но за то несравненно менѣе искренній и великодушный.
Относительно Сиксто Камары можно сказать, что онъ сражался за свои убѣжденія демократію съ такимъ же идеальнымъ чувствомъ, какъ донъ Кихотъ за свою Дульцинею. Эгоизмъ ему невѣдомъ, — онъ весь самоотверженіе, весь великодушіе, a такіе люди не часто являются въ политической борьбѣ; потому-то особенно отрадно бываетъ, когда встрѣтишь ихъ на пути, хотя и знаешь заранѣе, что имъ не по силамъ измѣнить движеніе громадной машины. Тѣмъ не менѣе Сиксто Камара навсегда останется тѣмъ, чѣмъ былъ и будетъ для насъ нашъ Барбесъ. соціальной машины. Тѣмъ не менѣе, для испанскихъ республиканцевъ, Сиксто Камара навсегда останется тѣмъ, чѣмъ былъ и будетъ онъ насъ нашъ героическій Барбесъ.
Послѣ революціи 1856 года, политическая борьба затихла; воинствующія партіи умѣренныхъ и прогрессистовъ — утомились и дали возможностъ образоваться новой, подъ названіемъ Либеральнаго Союза. То было время, когда страна, казалось, желала исключительно посвятить себя развитію внутренняго благосостоянія посредствомъ промышленныхъ и торговыхъ предпріятій, устройства кредитныхъ обществъ, проведенія желѣзныхъ дорогъ и проч.; a такое настроеніе не замедлило отразиться и на мадридской прессѣ: изъ рукъ различныхъ партій она переходила мало по малу въ руки вліятельныхъ финанистовъ; нѣкоторые органы, какъ напр. Корреспонденція, приняли чисто-промышленное направленіе, и главной общей задачей всѣхъ газетъ — стала поддержка интересовъ того или другого крупнаго спекулянта. Съ этого времени начинается совершенно новый оборотъ журнальнаго дѣла, никогда еще не виданный до тѣхъ поръ въ Испаніи; большинство печатныхъ органовъ стремилось къ какой нибудь спеціальной цѣли, имѣющей всегда очень мало отношенія къ общему народному благу.
Различные вопросы, конечно Нашлось нѣсколько даровитыхъ людей, которые сумѣли воспользоваться благопріятнымъ моментомъ и доказали испанской націи, что она должна рассчитывать только лишь на самое себя, что ей нечего ждать ни отъ своей династіи, ни отъ своихъ правящихъ классов, потому что и та и другіе, стали могли служитъ неисчерпаемой темой для демократической прессы, и она дѣйствительно выдвигала ихъ, разсматривала, обсуждала; кромѣ того на очереди стояло еще много соціальныхъ задачъ, то-же требовавшихъ немедленнаго и всесторонняго обсужденія, — задачъ экономическихъ: изъ Англіи, Франціи и Германіи ежедневно приходили извѣстія, подтверждавшія необходимость ихъ разумнаго разрѣшенія для всѣхъ промышленныхъ странъ.
Наиболѣе выдающимся изъ этихъ руководителей общественнаго мнѣнія — является донъ Николасъ-Маріа Риверо, издатель газеты la Discusion, вполнѣ аналогичной по своему направленію съ нашимъ National подъ руководствомъ Армана Карреля.
Рядомъ съ Риверо работали двое молодыхъ людей, — одинъ изъ нихъ, Кристино Мартосъ, извѣстенъ, какъ авторъ Исторіи революціи 1854 года, другой, Пинедо, сумѣлъ занять довольно видное положеніе въ министерствѣ внутреннихъ дѣлъ и, состоя на государственной службѣ, велъ подкопы подъ основы династіи на столбцахъ газеты la Discusion. Въ то-же время неутомимый Пи-и-Маргалль затрогивалъ всѣ животрепещущіе вопросы и своей настойчивостъю, своимъ яснымъ пониманіемъ дѣла, все болѣе и болѣе доказывалъ, что не будетъ подавленъ непосильной тяжестъю, если власть когда нибудь перейдетъ въ его руки. Тогда онъ уже былъ истиннымъ руководителемъ и душою la Disension, потому что Риверо, какъ человѣкъ слишкомъ страстный, увлекающійся и не уравновѣшенный нравственно, не обладалъ достаточной послѣдовательностью для того, чтобы придать своему журналу необходимую устойчивость. Самая его литературная дѣятельность имѣла какой-то лихорадочный, порывистый характеръ: сегодня онъ разражался горячей статьей, обращавшей на себя вниманіе всего Мадрида, a на завтра снова засыпалъ непробуднымъ сномъ, и если бы не живительная работа Пи-и-Маргалля, журналъ навѣрное утратилъ-бы всякое значеніе и силу.
Кастеларъ, съ перваго-же выступленія своего въ роли публициста, нашелъ передъ собой широко открытыми двери la Discusion; онъ былъ принятъ этимъ журналомъ съ распростертыми объятіями и съ той поры до 1863 г. не переставалъ обогащать его своими многочисленными статьями.
Когда появилась его книга La Formula del Progreso, послуживщая какъ-бы программой для республиканской партіи, сотрудники la Discusion наперерывъ защищали ее и противъ умѣреннаго Кампоамора, и противъ экономиста Габріэля Родригеса, и противъ прогрессиста Карлоса Рубіо. Но, послѣ изданія этой книги, значеніе Кастелара настолько возросло, что онъ сразу сталъ главою и leader’омъ своей партіи; всѣ, кого пугалъ раціонализмъ Риверо и Пи-и-Маргалля, съ увлеченіемъ приняли его христіанскій краузизмъ; тогда видя такое горячее сочуветвіе своимъ взглядамъ, Кастеларъ задумалъ основать отдѣлъный печатный органъ, и вотъ — 1-го декабря 1863 года, на ряду съ la Discusion, явилась la Democracia.
Вокругъ Республиканскія идеи много выиграли отъ благороднаго соревнованія этихъ двухъ журналовъ, вокругъ Кастелара группировались люди молодые, пылкіе, не лишенные иногда выдающихся способностей, какъ, напримѣръ, Сальмеронъ; но всякій внимательный наблюдатель вскорѣ могъ-бы замѣтить, что Демократія, отличаясь большимъ увлеченіемъ, большимъ энтузіамомъ и большей страстностью, далеко не обладала такою-же глубиною знанія своей эпохи и логичностью выводовъ, какъ la Discusion. Кастеларъ доводилъ до крайности религіозныя чувства, а вѣдь извѣстно, что избытокъ ихъ гораздо опаснѣе для Испаніи, чѣмъ полное отсутствіе; кромѣ того, онъ почему-то непомѣрно увлекся индивидуализмомъ и сталъ прославлять его именно въ той формѣ, какая всего скорѣ;е ведетъ къ анархіи. кромѣ того онъ увлекся индивидуализмомъ и сталъ прославлять его именно въ той формѣ, какая всего скорѣе ведетъ къ анархіи.
Не вдаваясь въ крайности соціализма, противъ котораго ратовалъ Кастеларъ, все-таки нельзя безнаказанно отрицать вмѣшательства коллективной власти, надо только согласовать ее съ требованіями индивидуальной свободы, въ этомъ собственно и заключается главная мудрость всякаго государственнаго дѣятеля, если онъ не артистъ и не дилетантъ въ политикѣ.
Въ теченіе цѣлыхъ двухъ лѣтъ Демократія не переставала вести свою горячую аттаку противъ Королевы Изабеллы II, до самаго 1866 года, когда послѣ событіи 22 іюня, Кастеларъ вынужденъ былъ эмигрировать, и газета прекратила свое существованіе.
Ближайшимъ слѣдствіемъ революціи 1868 г. было появленіе большого количества новыхъ газетъ. Причины тутъ довольно ясны: испанскій тронъ оставался пока вакантнымъ, и вотъ нѣсколько династій заразъ — Бурбонская, Гогенцолленская, Габсбургская, Савойская, — вступили между собой въ состязаніе, y каждой изъ нихъ была своя партія, и каждая партія считала себя въ правѣ надѣяться на близкое торжество. Кромѣ того были честолюбцы вродѣ Прима, герцога де Монпасье и проч., которые агитировали за свой счетъ. Отсюда понятно, что собственно производило такое обиліе газетъ, хотя всѣ онѣ старательно скрывали свои дѣйствительныя цѣли подъ всевозможными знаменами — религіознымъ, экономическимъ, соціалистическимъ, политическимъ, литературнымъ. Но точная обрисовка всѣхъ характерныхъ особенностей этой, въ высшей степени любопытной, эпохи принадлежитъ исключительно къ области исторіи; мы-же, съ своей стороны, отмѣтимъ только, что послѣ извѣстнаго переворота, произведеннаго генераломъ Павіа, военный терроризмъ, прикрываясь ложнымъ либерализмомъ, смѣнилъ собою свободомысліе республиканской прессы.
Съ тѣхъ поръ волненіе далеко еще не улеглось, потому что настоящее правительство, санкціонированное народной волей, не можетъ считать своего положенія упрочкннымъ; потому что настоящее правительство не можетъ считать своего положенія упроченнымъ, a такая неопредѣленность неминуемо должна отражаться и на современной журналистикѣ. Если бы гражданская война окончилась, если бы кортесы, правильно созванные, заставили, хотя-бы при помощи арміи, уважать принципъ національной власти, — тогда и направленіе періодической печати установилось-бы само собою.
II.
правитьНо, какъ-бы ни было велико развитіе столичной прессы, оно все-таки нисколько не мѣшаетъ ей развиватьея въ то-же время и въ провинціяхъ. Почти во всѣхъ маломальски значительныхъ городахъ Пиренейскаго полуострова существуютъ свои печатные органы, ревностно покровительствуемые зажиточнымъ классомъ и служащіе выразителями мѣстныхъ нуждъ, интересовъ, стремленій и взглядовъ.
Такъ въ Барселонѣ есть своя собственная журналистика, съ такой-же своеобразной физіономіей, какъ и сама она. Извѣстно, что каталонская столица имѣетъ мало общаго съ Мадридомъ, съ этимъ городомъ Медвѣдя и Мадроньо (madroño[23]). Прежде всего Барселона можетъ считать себя промышленнымъ и торговымъ центромъ: y нея есть настоящія фабрики, настоящая обработывающая промышленность, настоящее рабочее населеніе, — поэтому всѣ вопросы, касающіеся производства, заработной платы, капитала, — возбуждаютъ тамъ живѣйшій интересъ. Отсюда совершенно особый характеръ католонской журналистики, рѣзко отличающійся отъ столичной; въ ней постоянно чувствуется какъ-бы молчаливый укоръ мадридскому населенію, лѣнивому и безпечному, привыкшему, въ большинствѣ, не разсчитывать на свои силы, a пользоваться всякой возможностью жить исключительно на общенаціональный бюджетъ.
Мы упоминали уже o Diario de Barcelona, называемой также Газетой Бруси, no имени ея издателя. Это органъ исключительно каталонской буржуазіи, — благоразумно-умѣренный, съ легкой окраской либерализма, напоминающій нашъ Journal des Dêbats. Своимъ направленіемъ онъ видимо отдѣляется отъ католической и монархической партіи, довольно еще сильной въ гористыхъ мѣстностяхъ Верхней Каталоніи, но все-таки крѣпко стоитъ за преобладаніе богатыхъ классовъ и боится всего, что только можетъ повести къ торжеству демократіи. Редакторъ и сотрудники Diaríode Barcelona принадлежатъ къ разряду тѣхъ либеральныхъ консерваторовъ, которые остановились на конституціонной монархіи, и не рѣшаются идти далѣе по пути республики.
Ha ряду съ этой ежедневной газетой, очень распространенной и сумѣвшей устоять противъ всѣхъ революцій, въ Барселонѣ существуетъ много другихъ періодическихъ изданій: каждая партія имѣла тамъ свой особый печатный органъ, въ лучшія временв испанскаго свободомыслія, каждая партія имѣла тамъ свой особый печатный органъ, не исключая даже и соціалистической; жаль только, что общій уровень умственнаго развитія въ рабочихъ классахъ не настолько еще высокъ, чтобы они могли самостоятельно отбирать плевелы отъ пшеницы, вслѣдствіе чего имъ нерѣдко преподносятъ безусловно вредныя доктрины, и они принимаютъ ихъ по своему невѣдѣнію. Впрочемъ, это зло еще поправимое, и, съ успѣхомъ просвѣщенія, все должно будетъ измѣниться, потому что каталонскій народъ по своей природѣ очень даровитый, смышленый и способный къ быстрому совершенствованію.
Валенсія тоже имѣетъ свою журналистику, какъ и Барселона; y нея есть и своя обработывающая промышленность (преимущественно шелковыя издѣлія), cвое рабочее наесленіе, a слѣдовательно всѣ вопросы труда и капитала далеко не безразличны и для этой провинціи. Однако періодическая печатъ не могла пріобрѣсти въ ней такого большого значенія, какъ въ Барселонѣ; это объясняется тѣмъ, что населеніе Валенсіи значительно уступаетъ каталонскому и въ численности, и въ общемъ благосостояніи; къ тому-же суевѣрный, все еще фанатическій духъ земледѣльцевъ Гуэрты особенно туго поддается воздѣйствію печатнаго слова.
Въ журналистикѣ Севильи и Кадикса сразу чувствуется живой, страстный, полный одушевленія андалузскій характеръ: она впечатлительна, горяча, поэтична, какъ и само туземное населеніе, вѣрна своимъ старымъ традиціямъ, тверда въ своихъ главныхъ принципахъ, способна быстро воспламеняться и такъ-же быстро остывать, приходя въ уныніе, считая все погибшимъ при каждой неудачѣ. Именно здѣсь-то и нарождались тѣ публицисты, которыми особенно гордилась впослѣдствіи мадридская пресса.
Напротивъ, во всѣхъ періодическихъ изданіяхъ Оантандера, Вильбао, Овіедо и Короньи — отражается характеръ сѣверныхъ провинцій съ его суровой серьезностыо. Вы не найдете ни одной общей черты между этими бискайскими, астурійскими, галиційскими газетами и андалузскими: насколько послѣднія живы, остроумны, непринужденыо-граціозны, насколько первыя сухи и монотонны до скуки. Да, если-бы однѣ отрѣшились отъ чрезмѣрной легкости, a другія позаимствовали y нихъ жизни и разнообразія, тогда общественная мысль на Пиркнейскомъ полуостровѣ сдѣлала-бы значительный шагъ впередъ по пути прогресса.
О текущей прессѣ другихъ провинціальныхъ городовъ почти не стоитъ упоминать, отмѣтимъ, однако, тотъ общій фактъ, что всякая мѣстность, насчитывающая y себя отъ 10 до 20,000 населенія (а такихъ не мало въ Испаніи), непременно старается обзавестись своимъ собственнымъ печатнымъ органомъ. Мы, конечно, не видимъ здѣсь ничего дурного: жаль только, что это ведетъ къ децентрализаціи умственныхъ силъ, a слѣдовательно и къ уменьшенію ихъ производительности. Былобы, разумѣется, выгоднѣе для всѣхъ, если бы пресса, какъ и всякое промышленное предпріятіе, дѣйствовала болѣе сосредоточено, a не дробилась бы до безконечности.
III.
правитьЧтобы дополнить этотъ бѣглый обзоръ испанской прессы мы считаемъ не лишнимъ ознакомить нашихъ читателей съ характеромъ и направленіемъ ея главныхъ органовъ.
Въ телеграфическихъ извѣстіяхъ часто встрѣчаются ссылки на то или другое періодическое изданіе, при чемъ очень легко составить невѣрное понятіе o самомъ фактѣ, если предварительно не знаешь характера того журнала, откуда идетъ сообщеніе. Поэтому необходимо уяснить себѣ, хотя въ общихъ чертахъ, по какимъ внушеніямъ дѣйствуетъ каждый болѣе или менѣе вліятельный печатный органъ.
Начнемъ съ періодическихъ изданій католиковъ-абсолютистовъ. Положеніе ихъ въ Мадридѣ было довольно затруднительно: въ душѣ они, безъ сомнѣнія, желали воцаренія карлизма, но, чтобы сохранить свое существованіе въ прессѣ, имъ поневолѣ приходилось дѣлать кажущіяся уступки всѣмъ правительствамъ, смѣнявшимъ въ Испаніи одно другое. У нихъ былъ свой очень солидный органъ — La Esperanza, всецѣло преданный испанской монархіи, онъ расходился въ 10 т. экземпляровъ и могъ считаться старѣйшимъ въ мадридской журналистикѣ, а направленіе еro доходило до nec plus ultra всякой реакціи. старымъ предразсудкамъ испанской монархіи; онъ расходился въ 10 т. экземпляровъ и могъ считаться старѣйшимъ въ мадридской журналистикѣ, а направленіе его доходило до nec plus ultra всякой реакціи и обскурантизма; постоянно открещиваясь от свободной <последняя строчка срезана. — bmn>. Словомъ, это былъ воскресшій міръ средневѣковой тьмы невѣжества и суевѣрій. Два другіе органа, той же категоріи, — Pensamiento Español (Испанская Мысль), издававшаяся дономъ Наварро Вильоелада, и La Regeneracion (Возроожденіе) Канта-Аргуэллесca — усердно поддерживали Еsреranz’у въ ея пропагандѣ. реакціонной пропагандѣ. Послѣ провозглашенія республики и восшествія на престолъ Альфонса XII, всѣ они прекратили cвое существованіе; но, если бы когда нибудь дону Карлосу удалось восторжествовать въ Испаніи, эти органы первые встрѣтили-бы его хвалебнымъ гимномъ, да и теперь, при малѣйшемъ послабленіи печати, они навѣрное появятся снова или подъ другими названіями, или сохранивъ прежнія.
Хотя партію умѣренныхъ еще нельзя считать совершенно отжившей, и хотя нѣкоторые изъ ея старыхъ представителей, стоявшихъ когда-то на сторонѣ графа де Санъ-Люиса, Нарваеса, Браво Мурильо, — продолжаютъ еще сохранять особый оттѣнокъ, но, какъ партія, она уже утратила cвое политическое значеніе и слилась повидимому съ бывшими партизанами О’Доннеля, группирующимися теперь подъ знаменемъ Либеральнаго Союза, поэтому и въ періодической печати между проводниками принциповъ Союза и защитниками теоріи умѣренныхъ — уже не существуетъ строгаго различія: они ратуютъ въ настоящее время за одно общее дѣло и, прежде чѣмъ снова раздѣлиться, стараются, въ видахъ обоюдной пользы, укрѣпить насколько можно прочнѣе тронъ Альфонса XII. Къ этой цѣли стремятся слѣдующія газеты: el Tiempo, la Epoca, el Diario Español и el Norte.
El Tiempo (Время) было основано четыре года назадъ очень вліятельными лицами изъ умѣренной партіи: графомъ де Торено, Барсанальяной, Хосе-и-Хевіа, Хосе де Карденасъ, — и съ самаго начала горячо стало поддерживать борьбу противъ Савойской династіи и противъ республики. По своимъ пріемамъ и характеру, эта газета является тѣмъ же, чѣмъ былъ когда-то Герольдъ съ его доктринарными теоріями и репрессивной политикой. Лишь только бы утихла оппозиція прогрессистовъ и республиканцевъ, тогда журналы, подобные этимъ, соединятъ свой усилія, чтобы снова направить общество къ пресловутымъ временамъ Изабеллы II.
Эпоха уже двадцать пять лѣтъ пользуется предпочтеніемъ высшаго мадридскаго общества; она покровительствуетъ Либеральному Союзу и вполнѣ солидарна съ правительствомъ Альфонса XII и дона Кановаса дэль Кастильо. Ея издатели, братья Коэлло, изощрились въ искусствѣ заставлять политику служить интересамъ ихъ литературнопромышленнаго предпріятія; но теперь положеніе съ каждымъ днемъ усложняется; все труднѣе становится салоннымъ публицистамъ противодѣйствовать торжеству демократическихъ принциповъ и справедливыхъ требовній народа; поэтому, для своего-же собственнаго успѣха, имъ слѣдовало-бы расширить свой кругозоръ и перестать смотрѣть на вещи съ исключительной точки зрѣнія аристократіи и крупнаго чиновничества. поэтому, для своего же собственнаго успѣха, имъ слѣдовало бы расширить свой кругозоръ.
O двухъ газетахъ El Diario Español Робертса и Еl Norte Ромеро Робледо, — можно сказать только одно, что онѣ послужили своимъ издателямъ средствомъ для составленія политическихъ карьеръ; послѣдній изъ нихъ былъ министтромъ короля Амедея, a теперь такъ же ревностно служитъ молодому Альфонсу.
Ловкій предприниматель Санта-Анна создалъ въ Мадридѣ совершенно особый типъ газеты, которую по необходимости должно принимать во вниманіе всякое правительство. Это la Correspondencia de España, ежедневная газета извѣстій и сообщеній. Быстро сообщать самыя свѣжія новости, предупреждая въ этомъ всю остальную прессу, — вотъ ея единственная оффиціальная цѣль; никакого опредѣленнаго направленія она не имѣетъ и, повидимому, не служитъ ни одной партіи, хотя въ сущности служитъ каждой, въ чьи руки попадаетъ власть. За нѣсколько дублоновъ тамъ можно напечатать все, что угодно; y самой-же газеты преобладающимъ качествомъ является пронырство и страсть къ разоблаченіямъ: она повторяетъ все, что слышитъ, объявляетъ обо всемъ, что только еще имѣется въ виду, — и, благодаря этому, пользуется огромной популярностью, пріобрѣтаетъ массу объявленій всякаго рода и выходитъ въ количествѣ пятидесяти тысячъ экземпляровъ, — число не бывалое въ испанской журналистикѣ. Одна изъ главныхъ причинъ такого успѣха заключается въ томъ, что Корреспонденція усвоила себѣ самый удобный пріемъ: посвящать каждому предмету возможно меньшее количество строкъ, ничего не изслѣдывать глубоко, ни надъ чемъ не задумываться много, всего касаться слегка, въ короткихъ словахъ. Это особенно нравится мадридской публикѣ — пустой и легкомысленной по натурѣ, предпочитающей ничего не знать, лишь-бы имѣть возможность говорить обо всемъ. Нельзя, однакожъ, принимать успѣхъ Корреспонденціи за признакъ нравственнаго упадка въ обществѣ, онъ свидѣтельствуетъ только o нѣкоторомъ интеллектуальномъ пониженіи, такъ какъ несомнѣнно, что большинство мадридскихъ жителей ограничиваетъ свое чтеніе одною этой газетой; но здѣсь надо также замѣтить, что вообще испанская пресса слишкомъ уже много занимается политикой, слѣдовательно маленькая реакція въ этомъ отношеніи, пожалуй, является не совсѣмъ безполезной.
Партія прогрессистовъ все быстрѣе подвигается къ своему полному разложенію, подъ руководствомъ Сагасты и его журнала la Iberia. Какъ уже далека она теперъ отъ временъ Кальво Асенсіо! И погубило ее исключительно вліяніе главнаго руководителя: онъ продолжая оставаться въ своемъ особомъ лагерѣ, оттолкнулъ отъ себя массы; былъ удобный моментъ, когда ему слѣдовало бы искренно и открыто присоединиться къ республиканцамъ-демократамъ, но онъ не сдѣлалъ этого и, продолжая оставаться въ своемъ особомъ лагерѣ, оттолкнулъ отъ себя массы. a увеличеніе числа служебныхъ штатовъ не могло поправить дѣла и, конечно, нисколько не способствовало движенію прогресса. Въ настоящее время Иберія защищаетъ только личные интересы дона Сагасты.
Газета Las Novedades (Новости) пользовалась большимъ вліяніемъ, пока находилась подъ руководствомъ Аниело-Фернандеса де Лосъ Ріосъ[24]; но она много потеряла въ общественномъ мнѣніи съ тѣхъ поръ, какъ, перейдя въ другія руки, стала защищать антинаціональныя притязанія герцога де Монпансье. Съ воцареніемъ Альфонса XII, существованіе ея прекратилось.
Теперь намъ остается сказатъ нѣсколько словъ o положеніи республиканской прессы. Со дня возстанія Мартинеса Кампоса, она подверглась страшному погрому, — почти ни одной газеты не осталосъ изъ тѣхъ, что существовали во время царствованія Амедея Савойскаго и пережили его, Мадридъ тогда былъ переполненъ республиканскими листками: они-то и выдвинули впередъ всѣхъ тѣхъ людей, которые были призваны къ правленію послѣ отреченія Амедея.
Тогда издавались: el Imparcial Мартоса и Эчегарая, la Tertulia Соррильи, la Igualdad Кастелара и Гарсіи Лопеца, el Pueblo Гарсіи Рюиса, не считая la Discusion, продолжавшей выходить подъ высокимъ покровительствомъ дона Фигуэраса.
Но, послѣ событій, приведшихъ къ воцаренію Альфонса XII, къ ссылкѣ Кастелара и Сорильи, — остались только el Imparcial и el Pueblo.
Есть очень хорошенькая басня Иріарта, озаглавленная Конь и Бѣлка. Въ этомъ граціозномъ апологѣ вѣчно-движущееся маленькое животное похваляется передъ конемъ своей неугомонной дѣятельностью и хочетъ поставить себя на ряду съ благороднымъ пособникомъ человѣка. Я непрерывно двигаюсь, — говоритъ бѣлка, — стремлюсь то туда, то сюда, то взбираюсь вверхъ, то прыгаю внизъ, и не знаю ни устали, ни отдыха. — A кому же и на что это нужно? — возражаетъ ей конь, — приносишь-ли ты пользу, и есть-ли y тебя разумная цѣль?
Изъ этой басни Иріартъ выводитъ такую мораль: не похожи-ли на бѣлку и нѣкоторые писатели, растрачивающіе свои природныя силы на пустое, безполезное творчество?
Мы не хотѣли-бы оскорбить такимъ сравненіемъ цѣлую группу испанскихъ литераторовъ, пользующихся къ тому-же въ настоящее время особымъ благоволеніемъ публики Пиренейскаго полуострова, но что-же дѣлать, если произведенія этихъ господъ сами собою напомнили намъ басню Иріарта?
Это не пристрастіе: мы всегда готовы первые отдать справедливостъ и живости изложенія, и блестящему остроумію, какія проявило, напр. большинство сотрудниковъ сборника, изданнаго подъ заглавіемъ Испанки, обрисованныя Испанцами, но вмѣстѣ съ тѣмъ нельзя не замѣтить, что они сильно злоупотребили здѣсь легкостью и такъ называемымъ натурализмомъ. Писать безъ разбора — на какую-бы то ни было тему, въ какомъ-бы то ни было тонѣ, какимъ-бы то ни было стилемъ, лишь-бы только расширить кругъ своихъ читателей, это, по нашему мнѣнію, значитъ не имѣть достаточнаго уваженія къ литературѣ. A между тѣмъ, въ названномъ сборникѣ встрѣчается не мало извѣстныхъ именъ, составляющихъ гордость современной Испаніи. У этихъ корифеевъ есть и наблюдательность, и жизненность въ изображеніяхъ, и та высоко цѣнимая соль, что служитъ приправой для испанскаго юмора, — но и только. Главный недостатокъ ихъ заключается въ томъ, что они, имѣя передъ собою нравственно убогое общество, довольствуются однимъ фотографическимъ снимкомъ съ него и думаютъ, что въ этомъ вся задача литературы.
Нѣтъ, она несравненно шире: и идеалъ писателя — не въ одномъ умѣніи вѣрно изображать то, что случайно привлекаетъ его вниманіе, и далеко еще недостаточно ему искусства фотографа или портретиста; онъ долженъ быть иниціаторомъ своего дѣла, — умѣтъ объединять явленія, извлекать изъ нихъ общіе выводы, одними-же фотографическими снимками съ той или другой среды, не имѣющими никакого общечеловѣческаго смысла, можно не только утомить читателей, но даже въ концѣ концовъ привести ихъ въ отчаяніе, потому что все это давнымъ давно намозолило имъ глаза въ повседневной жизни. Если, можетъ быть, еще не ясно и не всѣми сознается, то все-таки существуетъ потребность въ произведеніяхъ иного рода, въ такихъ, гдѣ было-бы чему научиться, которыя возвышали-бы нравственно, совершенствовали. Посвящатъ же свое творчество на забаву публикѣ, на пустое препровожденіе времени, — не достойно ни литератора, ни литературы.
Упомянутый нами сборникъ Испанки обрисованныя Испанцами, былъ составленъ подъ редакціей: писателя изъ демократической партіи — Роаберто Робера, извѣстнаго болѣе въ мадридской журналистикѣ, чѣмъ въ области романа. Это человѣкъ стойкій въ своихъ убѣжденіяхъ, онъ долго участвовалъ въ журналѣ la Discusion, гдѣ появиласъ цѣлая серія его смѣлыхъ статей к, между прочимъ, очень интересная повѣсть Послѣдній влюбленный, написанная подъ кровлей тюрьмы. Впослѣдствіи, желая дать публикѣ совокупное произведеніе національныхъ литературныхъ силъ, онъ обратился къ содѣйствію всѣхъ болѣе или менѣе извѣстныхъ современныхъ писателей, безъ различія партій и убѣжденій. Поэтому мы видимъ здѣсь рядомъ дона Карлоса Фронтору, издателя журнала el Cascabel (Звонокъ), и дона Эзебіо Бласко, главнаго сотрудника и редактора Жиль-Бласа, т. е. людей, стоящихъ на двухъ противоположныхъ полюсахъ. Тамъ-же группируются романистъ Эскричъ, карлистъ Номбела, поэтъ Паласіосъ, — журналисты — Вентура Рюисъ Агвилера, Флоренсіо Морено-Годино, Люисъ Ривера, Хименесъ Кросъ, — словомъ всѣ литературныя силы современнаго Мадрида сопоставлены въ этомъ Сборникѣ.
Критикѣ никогда не представлялось большаго удобства для сравнительной общей оцѣнки и отдѣльныхъ сужденій. Здѣсь, на этой, такъ сказать, литературной выставкѣ, каждый писатель могъ показать себя лицомъ, пользуясь полной свободой въ выборѣ сюжетовъ и полнымъ просторомъ для развитія всѣхъ своихъ средствъ. Истинная оригинальность таланта сама собою должна была проявиться при разнообразіи самыхъ характеровъ, подлежавшихъ обрисовкѣ. И что-же? Мы видимъ какую-то сплошную одноцвѣтность и въ мысляхъ, и въ тонѣ, и въ пріемахъ, какъ будто всѣ эти авторы писали по одному и тому-же образцу, избравъ себѣ общую среднюю точку между грязноватой пикантностью Рамона де-ля Крусъ и тонкимъ, изящнымъ юморомъ Месонеро-Романоса.
Здѣсь много естественности, много живости и остроумія, слогъ ясенъ и простъ, но нигдѣ не встрѣтишь ни мысли серьезной, ни возвышеннаго чувства, — все это замѣняется какой-то разнузданной вольностью въ изображеніяхъ. Нѣтъ ни того почтительнаго отношенія къ печатному слову, какое замѣчалось въ литераторахъ прежнихъ временъ, ни сознанія собственнаго достоинства, что всегда составляло главное величіе испанской націи. Правда, самая идея труда пользуется здѣсь нѣсколько большимъ уваженіемъ, но въ общемъ — симпатія къ обезпеченной привиллегированной праздности все-таки беретъ значительный перевѣсъ; a надо всѣмъ преобладаетъ постоянное стараніе позабавить читателя и помочь ему убить свое время. Видно, что эти авторы и сами знаютъ мало, и обращаются къ обществу тоже никогда не проявлявпіему особаго тяготѣнія къ серьезному мышленію.
Таковы ихъ выдающіеся достоинства и недостатки, и они такъ равномѣрно распредѣлены, что весь этотъ сборникъ, составленный тридцатью пятью авторами, можно легко отнести къ одному перу. Давно привыкли думать, что духъ пикантнаго остроумія и непристойной игривости, который проявляется въ нашихъ водевильныхъ театрахъ и особенно въ нашей карикатурно сатирической журналистикѣ, гдѣ острое словцо замѣняетъ и разумъ, и совѣсть, и патріотическое чувство, — что этотъ духъ, роняющій Францію въ глазахъ остальной Европы, составляетъ будто-бы исключительную принадлежность парижанъ и не встрѣчается нигдѣ въ другихъ странахъ.
Смѣемъ увѣрить, что по отношенію къ Испаніи и въ особенности къ Мадриду, — это совсѣмъ не вѣрно. Тамъ фривольная литература получила такое широкое развитіе, что готова заполонить всѣ арены дѣятельности человѣческаго разума.
Одно простое перечисленіе типовъ, выводимыхъ на сцену въ упомянутомъ сборникѣ, достаточно можетъ уяснить, насколько мелка и поверхностна была общая задача его авторовъ: желая обрисовать различные характеры, они представляютъ намъ ревнивицу, сплетницу, простудигу, лицемѣрку, ханжу, — какъ ходячія олицетворенія этихъ качествъ, и только. Въ видѣ образчиковъ изъ всѣхъ классовъ общества, изображаются: жена офицера, литераторша, парикмахерша, комическая актриса на сценѣ, актриса по натурѣ, ворожея, натурщица, танцовщица, фигурантка, мать актрисы на главныхъ молодыхъ роляхъ, дѣвушка — невѣста, дѣвушка — подростокъ, старая дѣва, вдова, свѣтская львица, дама со связями, хозяйка — скопидомка, старающаяся пристроить своихъ дочерей, вѣстовщица, несносная болтунья, дама полусвѣта, дама, проводящая вечера въ кофейняхъ, приниженная попрошайка, падшее созданіе, содержательница квартиръ, престарѣлая Венера, Сандрильона, выскочка и проч. и проч. A такъ какъ въ Испаніи нѣтъ такой: книги гдѣ-бы хоть немного не примѣшивалось политики, то мы находимъ здѣсь: кумушку — политиканку, патріотку, герцогиню, составляющую заговоры, и женщинъ всѣхъ четырехъ испанскихъ политическихъ партій, — т. е. умѣренную, абсолютистку, прогрессистку и демократку.
Изъ приведеннаго перечня видно, что мадридское общество представляетъ богатый и разнообразный матеріалъ для изученія, a между тѣмъ въ обрисовкѣ его различными авторами чувствуется словно одинъ и тотъ-же карандашъ и этимъ общимъ однообразіемъ отличается большинство книгъ, принадлежащихъ къ разбираемому нами типу литературы; онѣ кажутся написанными однимъ человѣкомъ и совершенно въ томъ-же духѣ, какъ Las Españolas ріntadas par los Españoles.
Сначала такія произведенія помѣщаются въ какой нибудь газетѣ, въ видѣ отдѣльныхъ очерковъ, всегда очень короткихъ, какъ будто предназначенныхъ для чтенія между двумя занятіями, или въ каретѣ, при переѣздѣ изъ одной улицы въ другую. Само собою разумѣется, что, написанные порознь, подъ впечатлѣніемъ минуты, эти очерки, не имѣя никакой первоначальной связи и послѣдовательности, не имѣютъ ихъ и потомъ, когда соединятся въ одну книгу.
Упомянемъ еще o произведеніи, сфабрикованномъ совершенно въ томъ же родѣ, какъ Испанки, обрисованныя Испанцами, и озаглавленномъ Мадридъ внутри и снаружи. Вотъ его полная программа: Путеводитель для непредусмотрительныхъ иностранцевъ. Тайны двора. Интриги и происки. Горькая правда. Общественная фотографія, Семья, улица, гуляніе. Картинки нравовъ. Нищета въ Мадридѣ, роскошь и удовольствія. Мадридскіе типы. Дамы и кавалеры. Политики и мошенники. Наверху. Внизу. Виутри. Снаружи. Мадридъ каковь онъ есть: простоволосый, въ одной рубашкѣ. Этотъ сборникъ составленъ подъ редакціей дона Эзебіо Бласко десятками двумя литераторовъ. Бласко извѣстенъ, какъ издатель газеты Жиль-Бласъ и горячій сторонникъ революціи, ему принадлежитъ также ядовитая сатира, направленная противъ брака, — подъ заглавіемъ los Dulces de la Boda (Свадебныя конфекты)
Таково-же еще другое изданіе — Кислые Лимоны — сборникъ разсказовъ, картинокъ, юмористическихъ очерковъ ддя увеселенія (а скорѣе для возбужденія негодованія), составленный Вентурой Рюисомъ де Агвилера. Тамъ есть очень характерное опредѣленіе современной испанской литературы, пожалуй, дѣйствителъно примѣнимое къ той, o которой идетъ наша рѣчь.
«Что такое современная литература? Литература это, да все, что угодно. Такъ будемъ-же и мы писать, все равно что.»
Наконецъ, къ тому-же типу принадлежатъ Разрозненные Листки Сельгаса и На двѣнадцать реаловъ прозы, a даромъ — нѣсколько стиховъ дона Мануэля дэль Паласіосъ.
Одинъ только писатель выдѣляется изъ всей этой группы и заслуживаетъ особаго вниманія, это издатель сатирическаго журнала el Cascabel (Звонокъ) донъ Кардосъ Фронтора. Въ его произведеніяхъ чувствуется нѣчто болѣе содержателъное, болѣе возвышенное и серьезное; стиль ихъ устойчивъ, ясенъ и простъ; видно, что авторъ хорошей шкоды и задается не однимъ лишь подборомъ острыхъ словъ, a когда рисуетъ портреты, или набрасываетъ картины, y него всегда есть вакая нибудь цѣль — политическая, или нравственная. Жаль только что онъ недостаточно вѣритъ въ прогрессивное развитіе общества и порою какъ будто даже сомнѣвается, дѣйствительно-ли необходимо просвѣщеніе для народныхъ массъ, но за всѣмъ тѣмъ, сужденія его все-таки доволъно тверды: въ нихъ незамѣтно зараженія клерикальнымъ духомъ, т. е. не отводится слишкомъ большаго мѣста суевѣріямъ и всюду проглядываетъ дожное уваженіе къ наукѣ.
Ему пришла счастливая мысль сгруппировать въ книгѣ — подъ заглавіемъ Галерея Супружествъ, — цѣлый рядъ испанскихъ паръ, связанныхъ узами Гименея и схваченныхъ прямо съ натуры. Эти литературные эскизы напоминаютъ намъ рисунки Гаварни, здѣсь немного штриховъ, но настолько мастерскихъ, настолько жизненныхъ, что каждый типъ глубоко запечатлѣвается въ памяти.
Въ книгѣ «Каррикатуры и Портреты» Карлосъ Фронтора повторяетъ тему «Испанокъ, обрисованныхъ Испанцами», но повторяетъ уже <строчка срезана. — bmn> и даетъ намъ яркое изображеніе лицъ, населяющихъ мадридскія улицы. Въ этихъ-то портретахъ болѣе всего видно, насколько авторъ далеко ушелъ отъ своихъ испанскихъ собратій. Это небезучастный наблюдатель, онъ глубоко проникаетъ въ самый смыслъ повседневныхъ фактовъ, возмущается несправедливымъ, или пристрастнымъ отношеніемъ общества къ той или другой профессіи. Такъ онъ требуетъ радикальнаго улучшенія участи деревенскихъ врачей, — этихъ часто великодушныхъ и самоотверженныхъ, но обездоленныхъ въ Испаніи тружениковъ, и въ то-же время горячо нападаетъ на спекулянтовъ и ростовщиковъ, которые, благодаря современному общественному строю, легко могутъ обдѣлывать свои темныя дѣлишки и пользоваться даже общимъ уваженіемъ.
Посѣтивъ, въ качествѣ туриста, парижскую всемірную выставку 1867 года, онъ, по возвращеніи на родину, даетъ увлекательное и точное описаніе всего видѣннаго, стараясь при этомъ доказать своимъ соотечественникамъ, какъ ошибочно они думаютъ, что имъ нечего заимствовать отъ другихъ странъ.
Донъ Карлосъ Фронтора между прочимъ разрѣшилъ довольно мудреную задачу, — составить себѣ обезпеченное положеніе посредствомъ изданія чисто-литературной газеты, которую ему удалось сдѣлать ежедневной. Это дѣйствительно фокусъ; всѣ подобныя попытки до него терпѣли неудачу въ Мадридѣ и не могли окупить затратъ. Поэтому легко представить себѣ, сколько нужно было энергіи, труда, терпѣнія и силы воли, чтобы поднять el Cascabel на ту высоту, какой онъ достигъ въ настоящее время.
Вотъ мы пришли къ концу нашей работы, и въ заключеніе ея искренно заявляемъ, что намъ грустно было относить къ нисшему роду литературы произведенія нѣкоторыхъ авторовъ, не обдѣленныхъ, по нашему мнѣнію, ни талантомъ, ни умственными средствами.
Виноваты-ли время и общество, или-же сами эти писатели въ томъ, что они такъ безплодно растрачиваютъ способности, дарованныя имъ природой, мы не беремся рѣшить, но что они растрачиваютъ ихъ задаромъ — это, кажется, фактъ несомнѣнный.
Можно глубоко сожалѣть объ этомъ, но можноли удивлятьея? Не тожели самое происходитъ и въ Парижѣ, гдѣ общество своимъ одобреніемъ и матеріальной поддержкой содѣйствуетъ процвѣтанію журналовъ, послужившихъ образцами для всей этой фривольной литературы?
Не писатели создаютъ общество, a общество создаетъ писателей: пусть оно, вмѣсто непристойнаго шутовства и легкихъ произведеній, лишенныхъ всякаго содержанія, потребуетъ мысли, знанія, чувства, — истинно художественнаго творчества, — и мы вполнѣ увѣрены, что въ Испаніи, какъ и во Франціи, не замедлятъ явиться литературныя силы, способныя удовлетворить всѣмъ этимъ требованіямъ.
Абенъ-Амаръ
Авельянеда (Гертруда-Гомесъ)
Агвилера (Вентура-Рюисъ)
Аддисонъ
Айяла (Аделардо-Лопецъ)
Айяла (Лопецъ)
Аларконъ (Педро-Антоніо)
Аларконъ (Хуанъ-Рюисъ)
Алеманъ (Матео)
Алькантара
Альфіери
Альфонсъ X Мудрый
Амперъ
Аргуэллесъ
Арибо
Аристотель
Арнао (Антоніо)
Аскарате (Патриціо)
Аскерино (Эзебіо)
Байронъ (лордъ)
Бальзакъ
Бальмесъ
Барэ (Эженъ)
Бастіа
Беккеръ (Густаво-Адольфо)
Беранже
Беркенъ
Бласко (Эзебіо)
Боккачьо
Бона (братья)
Бональдъ
Бонштетенъ
Боеканъ
Бофарулль '
Браво (ЛюисъГонзалесъ) "
Бретонъ де Лосъ-Эрреросъ
Буало
Бургосъ (Ксавье)
Бутервекъ
Валера
Вальтеръ-Скоттъ
Вега (Вентура де-ля)
Вега (Гарсильясо де-ля) Вега (Допе де)
Вильена (маркизъ Энрике де)
Віардо (Луи) Вольтеръ
Галлего (Никасіо)
Гальяно (Антоніо Алькала)
Гальярдо (Бартоломей)
Ганебекъ (Шарль)
Гарсіа (Лопецъ)
Тарсіа (Рюисъ)
Гарценбушъ (Хуанъ-Эженіо)
Гевара (Люисъ-Велесъ)
Гегель Гейне (Генрихъ)
Гердеръ Герра-и-Орбе (Авреліано-Фернандесъ)
Готе Гизо
Годино (Флоренсіо-Морено)
Голландъ (лордъ) Хонгора
Гонзалесъ
Горацій
Гутьересъ (Гарсіа)^
Гоффманъ
Гуэрта (Гарсіа де-ля)
Гюго (Викторъ)
Дама-Гинаръ
Данте
Делавинь (Еазимиръ)
Делилль
Диккенсъ (Чарльсъ)
Діасъ (Хосе-Маріа)
Дэнгэмъ
Дюма (Александръ)
Дюнуайе
Дюранъ (Августинъ)
Дюрьё (Ксавье)
Жуи
Зандъ (Жоржъ)
Иріартъ
Исла
Кавальеро (Ферминъ)
Кавальеро (Фернанъ)
Кальдеронъ
Кальдеронъ (Серафино)
Кальво Асенсіо
Кампоаморъ (Рамонъ)
Кампродонъ (Франциско)
Каналехасъ
Канга Аргуэллесъ
Кановасъ дэль Кастильо
Каньете (Мануэль)
Кастеларъ (Эмиліо)
Кастро (Гюильенъ)
Кастро-и-Серрано (Хосе)
Квеведо (Франциско)
Квинтана
Квинтана (Себастіано)
Квинтліанъ
Кинэ (Эдгаръ)
Кобденъ
Колль-и-Веги
Кольмеиро
Кондильякъ
Контъ (Огюстъ)
Контъ (Шарль)
Корнель (Пьеръ)
Корнель (Томасъ)
Корради
Кортесъ (Донозо маркизъ де Вальдегамасъ)
Кортина (Манузль)
Котэнъ (M-me)
Коэлло
Краузе
Кросъ (Хименесъ)
Крусъ (Рамонъ де-ля)
Крусъ (Хуанъ де-ля)
Кузэнъ Еуэто (Леопольдо)
Лагарпъ
Ламартинъ
Лараньяга (Ромеро)
Латзра (Хосе-Маріано)
Латуръ де Сэнтъ-Ибаръ
Лафуэнте (Модесто)
Леопарди
Лесажъ
Листа (Альберто)
Лойола (Игнатій)
Локкъ
Лопецъ (Іоакимъ-Маріа)
Луканъ
Луханъ (Иньясіо)
Люисъ Гранадскій
Люисъ Леонскій
Люкасъ (Ипполитъ)
Мадосъ (Паскваль)
Мадрасо (Педро)
Мадьфилль (Фелисьенъ)
Манрико
Маньенъ
Манэ-и-Флакеръ (Хуанъ)
Маріана
Марти
Мартосъ
Мартэнъ (Анри)
Марціалъ
Маціасъ (Влюбленный)
Мена (Хуанъ де)
Мелендесъ-Вальдесъ (Люисъ)
Мендоза (Уртадо)
Мериме
Месонеро-Романосъ
Местръ (де)
Мильтонъ
Миньяно (Себастіанъ де)
Мирафлоресъ (маркизъ де)
Молинсъ (маркизъ де)
Мольеръ
Моратинъ (Леандро)
Морето
Моретъ-и-Прендергастъ
Мюссэ (Альфредъ де)
Наварро-Вильослада
Николя (Огюстъ)
Номбела (Юліо)
Ноцедаль (Кандидо)
Оливанчь
Олозага (Салюстіано)
Олона
Оренсе (маркизъ д’Альбаида)
Очоа (Эженіо)
Падронъ (Родригесъ дэль)
Паласіосъ (Мануэль дэль)
Пасторъ (Люисъ-Маріа)
Пачеко (Іоакимъ-Франциско)
Педроза (Фернандо-Мартинесъ)
Пеллетанъ Песуэла (маркизъ де-ля)
Петрарка
Пидаль (маркизъ де)
Пи-и-Маргалль
Пиларъ-Синуэсъ дэль Марко
Пирада (Антоніо)
ПиФерреръ
Плавтъ
Плиній
Младшій Понсаръ
Поэ (Эдгаръ)
Прэво-Парадоль
Прескоттъ
Принципе (Мигуэль-Августинъ)
Пруденцій Сандовальскій
Прудонъ
Пюибюскъ
Расинъ
Ренанъ
Ренуаръ
Ривера (Люисъ)
Риверо (Николасъ-Маріа)
Ріосъ (Амадоръ де Лосъ)
Ріосъ (Фернандесъ де Лосъ)
Ріосъ-и-Розасъ (Антоніо)
Робертсъ Роберъ (Роберто)
Родригесъ (Габріэль)
Роза (Мартинесъ де-ля)
Ройе (Альфонсъ)
Ройонъ (Даміанъ-Фернандесъ)
Ромей (Шарль)
Ротру
Роудонъ-Броунъ
Рохасъ (Франциско)
Руби (Томасъ-Родригесъ)
Рубіо (Карлосъ)
Руссо (Жанъ-Жакъ)
Руэда (Лопе де)
Сааведра (Аншело герцогъ де Ривасъ)
Сагаста
Сальмеронъ (Николасъ)
Сампонтсъ
Сансъ дэль Ріо
Санта-Анна
Сантильяна (маркизъ де)
Санъ-Мигуэль (Эваристо)
Санъ-Рома
Сарду Сельгасъ (Хосе де)
Сенека
Сервантесъ (донъ Мигуэль де)
Серра (Нарцисо)
Сибдареаль (Фернанъ-Гомесъ)
Силій Италикъ
Сиксто-Камара
Сисмонди
Скарронъ
Скрибъ
Солеръ (Лопецъ)
Соррилья (Рюисъ)
Соррилья (Хосе де)
Соути
Софоклъ
Стернъ
Сувестръ (Эмиль)
Суньеръ-и-Капдевилда
Сэй
Сентъ-Илеръ
Сэнъ-Симонъ (Анри)
Сэнъ-Симонъ (герцогъ де)
Сю (Эженъ)
Тамайо-и-Баусъ
Тапіа (Эженіо)
Тассо
Тереза (Святая)
Теренцій
Тиккъ (Людвигъ)
Тикноръ
Тирсо де Молина
Тогоресъ (Рока де)
Торено (графъ де)
Труэба (Антоніо де)
Фейхоо
Фернандесъ и Гонзалесъ (Мануэль)
Феррерасъ
Ферреръ дэль Ріо
Фигуэрасъ (Эстанислао)
Фигуэрола
Флоріанъ
Фонтанъ
Фріасъ (герцогъ де)
Фронтора (Карлосъ)
Фэй (Леопольдо)
Хиль-и-Сарате
Хиль (Энрике)
Хименесъ (Фернандесъ)
Ховельяносъ (Мельхіоръ)
Чаннингъ
Шакъ
Шаль (Филаретъ)
Шатобріанъ
Шекспиръ
Шиллеръ
Шлегель
Штраусъ
Эврипидъ
Эгвилацъ
Энсина (Хуанъ де-ля)
Эрмосилья
Эррера (Фернандо)
Эрсилья (Алонсо)
Эскозура (Патриціо де-ля)
Эскричъ (Энрике-Пересъ)
Эспронседа (Хосе де)
Эспинель (Висенте)
Эчегарай
Ювеналъ
Юмъ
- ↑ Этотъ сборникъ названъ такъ вслѣдствіе его раздѣленія на семь частей.
- ↑ Исповѣдникъ короля Хуана II, занимавшій въ различное время важнѣйшія государственныа должности.
- ↑ Манрико.
- ↑ Городовое ополченіе св. Германдады.
- ↑ Одна езъ наиболѣе употребительныхъ формъ того времени, относящаяся къ versos de arte major (стихамъ высшаго рода), введеннымъ Альфонсомъ X и названнымъ такъ по предположенію, что они требуютъ большей степени искусства, чѣмъ короткіе стихи старинныхъ народныхъ балладъ. (Тикноръ).
- ↑ Городъ на югѣ Франціи.
- ↑ Игры тѣла Христова, — одинъ изъ видовъ духовной драмы, основанной на библейскомъ сказаніи, христіанской аллегоріи, или церковной морали, и стоявшей въ тѣсной связи съ богослуженіемъ (Шерръ).
- ↑ Histoire contemporaine de L’Espagne par Gustave Hubbard, t. 1, pag. 14. Paris, Armand Anger.
- ↑ Galería de la litteratura Española. A. Ferrer del Rio.
- ↑ Edgar Quinet, Vacanees en Espagne, p. 59. París, Chamerot. 1846.
- ↑ Quinet, Vacances en Espagne.
- ↑ Знаменитое посланіѣ папы Льва XIII, гдѣ онъ перечисляетъ всѣ современные пороки: скептицизмъ, индиферентизмъ и проч.
- ↑ Вотъ что разумѣетъ здѣсь самъ авторъ подъ словомъ Doloras: выраженіе чувства и философской мысли въ легкой, игривой оормѣ стиха.
- ↑ Doloras, par Don Ramon de Campoamor. Madrid, 1864. San-Martin y Julrera.
- ↑ Послѣ разрушенія театра de la Cruz, ему на смѣну явились новые, уже болѣе обширные: Zarzuela, Variedades, Novedades и Lope de Vega.
- ↑ Театръ del Principe, при полномъ сборѣ, не можетъ дать въ одинъ вечеръ болѣе десяти тысячъ реаловъ валового дохода, a вмѣстѣ съ тѣмъ никакая піеса не выдерживаетъ многихъ повтореній, потому что всего коренного населенія въ Мадридѣ тодько 300,000 душъ, приливъ же иностранцевъ по желѣзнымъ дорогамъ пока еще слишкомъ незначителенъ и далеко не приноситъ здѣсь такого обогащенія, какъ въ Парижѣ, Лондонѣ и другихъ европейскихъ центрахъ. Даже лучшія піесы не даютъ уже сбора, если были сыграны разъ двадцать или тридцать; a такъ какъ по заведенному обычаю, авторы имѣютъ право лишь на 20 % изъ общей выручки съ первыхъ трехъ представленій и на 10 % съ остальныхъ, то при самомъ блестящемъ успѣхѣ, драматическій писатель не получаетъ за свое произведеніе болѣе 10 т. франковъ.
- ↑ Мы разумѣенъ здѣсь тотъ роскошный дворецъ, что стоитъ теперь на соединеніи двухъ улицъ — San Geronimo и Prado, обращенный своимъ фасадомъ къ той площади, гдѣ воздвигнута статуя въ честь дона Мигуэля де Сервантесъ.
- ↑ Юнцы отъ 15 до 20 лѣтъ.
- ↑ Ensayo sobre el catolicismo, el liberalismo y el socialismo, considerados en sus principios fundamentales. Barcelona, 1851 r.
- ↑ Lazarillo — слуга нищаго. Произведеніе Мендозы Лазарильо Тормесскій ввело это новое слово въ испанскій языкъ.
- ↑ Это произведеніе Тикнора недавно появилось на русскомъ языкѣ въ прекрасномъ переводѣ Н. И. Стороженка. Прим. перевод.
- ↑ Philarête Chasles Voyages d’un critique á travers la vie.
- ↑ Madroñо — извѣстный родъ ягоды. Такъ называютъ въ Испаніи городъ Мадридъ съ самаго его основанія.
- ↑ Другъ Олозаги и авторъ его біографіи, представляющей въ то-же время очень яркую характеристику всей первой половины девятнадцаго вѣка.